Ресторан «Венецианский карнавал» (Аверченко)/ДО

Ресторанъ «Венеціанскій карнавалъ»
авторъ Аркадий Тимофеевич Аверченко

Изъ сборника «Чернымъ по бѣлому». Опубл.: 1913. Источникъ: Аркадій Аверченко. Чернымъ по бѣлому. Разсказы. — С.-Пертербургъ, 1913. — az.lib.ru

Глава I. Открытіе

Недавно, плывя по лѣнивому венеціанскому каналу на лѣнивой гондолѣ, управляемой лѣнивымъ грязноватымъ парнемъ, я подумалъ отъ нечего дѣлать:

— Что если бы судьба занесла моего отца въ Венецию? Какую бы торговлю открылъ этотъ неугомонный купецъ, этотъ удивительный безпокойный коммерсантъ?

И тутъ же я мысленно отвѣтилъ самъ себѣ:

— Торговлю лошадиной упряжью открылъ бы мой отецъ. И если бы черезъ мѣсяцъ онъ ликвидировалъ предпріятіе за отсутствіемъ покупателей, то его коммерческая жилка потянула бы его на другое предпріятіе: торговлю велосипедами.

О, Боже мой! Есть такой сортъ неудачниковъ, который всю жизнь торгуетъ на венеціанскихъ каналахъ велосипедами.

Исторія ресторана «Венеціанскій карнавалъ», этого страннаго чудовищнаго предпріятія, — до сихъ поръ стоитъ передо мною во всѣхъ подробностяхъ, хотя прошло уже двадцать четыре года съ тѣхъ поръ — какъ быстро несемся мы къ могилѣ…

Я былъ тогда настолько малъ, что всѣ люди казались мнѣ громадными, значительными, достойными всяческаго уваженія и преклоненія, а значительнѣе и умнѣе всѣхъ казался мнѣ отецъ, несмотря на то, что къ тому времени три бакалейныхъ магазина его сгорѣли или прогорали — я въ тѣ годы не могъ уяснить себѣ разницы между этими двумя почти одинаковыми словами.

Глухіе разговоры объ открытіи ресторана начались среди взрослыхъ давно, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше росла и укрѣплялась эта идея. Мнѣ трудно прослѣдить полное ея развитіе и начало осуществленія, потому что въ воспоминаніяхъ дѣтства часто, на каждомъ шагу, встрѣчаются черные зіяющіе провалы, которые ослабѣвшая память не можетъ ничѣмъ засыпать… Лучше ужь обходить эти бездны, не пытаясь изслѣдовать ихъ туманную глубину, — а то еще завязнешь и не выберешься на свѣжій воздухъ.

Основаніе ресторана «Венеціанскій карнавалъ» я считаю съ того момента, когда стекольщикъ подарилъ мнѣ кусокъ оконной замазки, которая цѣликомъ пошла на задѣлываніе замочныхъ скважинъ въ дверяхъ. Какъ членъ нашей дѣятельной семьи, я хотѣлъ этой работой внести свою скромную лепту въ общее строительство, но меня поколотили, и я до вечера просидѣлъ въ углу за печкой, следя за остаткомъ замазки, прилипшей къ башмаку моего отца и весело носившейся съ нимъ изъ угла въ уголъ…

Вотъ — замазка на башмакѣ отца, запахъ краски и растерянное лицо матери — это и было начало «Венеціанскаго карнавала».

Открывая «Карнавалъ», отецъ, очевидно, искалъ новые пути. Нѣсколько уже существовавшихъ ресторановъ сгруппировались въ центрѣ на главныхъ улицахъ нашего городка и влачили они прежалкое существованіе, а отецъ выбралъ для своего предпріятія окраину — одну изъ безчисленныхъ «продольныхъ», кольцомъ опоясавшихъ центръ маленькаго черноморскаго городка…

Мать возражала:

— Вотъ глупости! Ну, кто пойдетъ сюда? Что за чушь! Вѣдь это форменная слободка.

Отецъ дружески хлопалъ ее по рукѣ:

— Ничего… Будущее покажетъ.

Мнѣ очень понравилась большая прохладная комната, сплошь уставленная бѣлоснѣжными столами, солидный буфетъ и прилавокъ, украшенный бутылками и вкусными закусками.

Глава II. Персоналъ «Венеціанскаго карнавала»

Штатъ прислуги былъ невеликъ (отецъ предполагалъ значительно увеличить его на будущее время) — слуга Алексѣй, поваръ и поваренокъ.

Алексѣй обворожилъ меня своей особой: отъ него такъ вкусно пахло потомъ здороваго, сильнаго парня, онъ былъ такъ благожелательно лѣнивъ, такъ безумно храбръ, такъ ловко воровалъ у отца папиросы, что мечтой моей жизни сдѣлалось — быть во всемъ на него похожимъ, а впослѣдствіи постараться заполучить себѣ такое же мѣстечко, которое онъ занималъ теперь съ присущимъ ему одному презрительнымъ шикомъ. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечталъ: «ахъ, когда-то у меня еще будутъ такія длинныя кривыя ноги», терся объ его выгорѣвшій засаленный пиджакъ, и думалъ «сколько еще лѣтъ нужно ждать, чтобы моя курточка приняла такой пріятный уютный видъ». Да! Это былъ настоящій человѣкъ.

— Алексѣй! спрашивалъ я, положивъ голову на его животъ (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь въ чуланъ со съѣстнымъ, или на диванъ въ пустынной билліардной и, лежа въ удобныхъ позахъ, съ наслажденіемъ вели длинные разговоры). — Алексѣй! Могъ бы ты поколотить трехъ матросовъ?

— Я? Трехъ?

Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.

— Я пятерыхъ колотилъ по мордасамъ.

— А что же они?

— Да что-жъ… убѣжали.

— А разбойники страшнѣе?

— Разбойники? Да чѣмъ же страшнѣе? Только что людей рѣжутъ, а то такіе же люди, какъ и мы съ тобой.

— Ты бы могъ ихъ поубивать?

Онъ усмѣхался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будетъ такихъ толстыхъ губъ — печально думалъ я):

— Да ужъ получили бы они отъ меня гостинецъ…

— А ты кого-нибудь убивалъ?

— Да… бывало… — зѣвота и плевокъ прерывали его рѣчь (прекрасная зѣвота! чудесный неподражаемый плевокъ!) — въ Перекопѣ четырехъ зарѣзалъ.

Это чудовищное преступленіе леденило мой мозгъ. Что за страшная личность! Что ему, въ сущности, стоитъ зарѣзать сейчасъ и меня, безпомощнаго человѣчка.

— А знаешь, Алексѣй, — говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, — я у папы для тебя сегодня выпрошу двадцать папиросокъ.

— Просить не надо, — разсудительно качаетъ головой этотъ худощавый головорѣзъ. — Лучше украдь потихоньку.

— Ну, украду.

— А что, Алексѣй, если бы тебя кто-нибудь обидѣлъ?.. Что бы ты…

— Да ужъ разговоръ короткій былъ бы…

— Убилъ бы? Задушилъ?

— Какъ щененка. Одной рукой.

Онъ цинично смѣется. У меня по спинѣ ползетъ холодокъ:

— А папу… Ну, если бы, скажемъ, папа отказалъ тебѣ отъ мѣста?

— А что-жъ твой папа? Брилліантовый, что-ли? Туда ему и дорога.

Послѣ такого разговора я цѣлый день бродилъ, какъ потерянный, нося въ сердцѣ безмѣрную жалость къ обреченному отцу. О, Боже! Этотъ большой высокій человѣкъ все время ходилъ по краю пропасти, и даже не замѣчалъ всего ужаса своего положенія. О, если бы суровый Алексѣй смягчился…

Поваръ Никодимовъ, изгрызанный жизнью старичекъ, быль человѣкъ другого склада: онъ былъ скептикъ и пессимистъ.

— Къ чему все это? — говаривалъ онъ, сидя на скамеечкѣ у воротъ.

— Что такое? — спрашивалъ собесѣдникъ.

— Да это… все.

— Что все?

— Вотъ это: деревья, дома, собаки, пароходы?

Собесѣдникъ бывалъ озадаченъ.

— А… какъ же?

— Да никакъ. Очень просто.

— Однако же…

— Чего тамъ «однако же!». Глупо. Я, напримѣръ, Никодимовъ. Да, можетъ быть, я желаю быть Альфредомъ?! Что вы на это скажете?

— Не имѣете права.

— Да? Мерси васъ за вашу глупость. А они, значить, имѣютъ право свое это ресторанное заведеніе называть «Венеціанскій карнавалъ»? Почему? Что такое? Гдѣ карнавалъ? Почему венеціанскій? Безсмысленно. А почему, напримѣръ, я въ желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? А почему въ супъ — вкусно. Все это не то, не то, и не то.

Въ глазахъ его читалась скорбь.

Однажды мать подарила ему почти новые отцовскіе башмаки. Онъ взялъ ихъ съ благодарностью. Но, придя въ свою комнату, поставилъ подарокъ на столъ и застоналъ:

— Все это не то, не то, и не то!

Пахло отъ него жаренымъ лукомъ. Если Алексѣя я любилъ и гордился имъ, если къ Никодимову былъ равнодушенъ, то поваренка Мотьку ненавидѣлъ всѣмъ сердцемъ. Этотъ мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первомъ мѣстѣ.

— А что, Мотька, — самодовольно сказалъ я однажды, — мнѣ мама сегодня дала рюмку водки на зубъ подержать — у меня зубъ болѣлъ. Прямо огонь!

— Подумаешь — счастье! Я иногда такъ нарѣжусь водкой, какъ свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да, и, вообще, я веду нетрезвый образъ жизни.

— Да? — равнодушно сказалъ я, скрывая бѣшеную зависть (гдѣ онъ подцѣпилъ такую красивую фразу?) — А я нынче пробовалъ со ступенекъ прыгать — уже съ четвертой могу.

— Удивилъ! — дерзко захохоталъ онъ. — Да меня анадысь кухарка такъ сверху толкнула, что я всѣ ступеньки пересчиталъ. Морду начисто стеръ. Что кровищи вышло — страсть!

Положительно, этотъ ребенокъ былъ неуязвимъ.

— Мой отецъ, — говорилъ я, напряженно шаркая ногой по полу, — поднимаетъ одной рукой три пуда.

— Эге! Удивилъ! А у меня отца и вовсе нѣтъ.

— Какъ нѣтъ? А гдѣ же онъ?

— Нѣтъ, и не было. Одна матка есть. Что, взялъ?

— А чѣмъ же лучше, если отца нѣтъ? По моему, хуже…

— Ахъ ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отецъ за ухо дернетъ, а меня накося! Никакой отецъ не дернетъ.

Этотъ поваренокъ умѣлъ устраиваться въ жизни. Никогда мнѣ не случалось видѣть человѣка, который бы жилъ съ такимъ комфортомъ и такъ независимо, какъ этотъ поваренокъ. Однажды я признался ему, что не люблю его.

— Удивилъ! — захохоталъ онъ. — А я не только тебя не люблю, но плевать хотѣлъ и растереть.

Я, молча, ушелъ, и про себя рѣшилъ: лѣтъ черезъ тридцать, когда я выросту, этотъ мальчишка вылетитъ изъ нашего дома.

Глава III. Торговля

Въ первый день на открытіи ресторана было много народа: священникъ, дьяконъ, наши друзья и знакомые. Всѣ ѣли, пили, и, чокаясь, говорили:

— Ну… дай Богъ. Какъ говорится.

— Спасибо, — повторялъ, кланяясь всѣмъ растроганный отецъ. — Ей Богу, спасибо.

Я сидѣлъ возлѣ него и знакомые спрашивали:

— Ну, какъ ты поживаешь? Прехорошенькій мальчишка! Славный ребенокъ.

Они цѣловали меня и трепали по щекѣ.

— Ага, — разсуждалъ я, — разъ я такой хорошій — можно отъ нихъ кое-что и подцѣпить.

Когда отецъ ушелъ распорядиться насчетъ вина, я обратился къ толстому купцу, который называлъ меня «славнымъ мужчиной и наслѣдникомъ».

— Дайте мнѣ сардинку, которую вы кушаете.

— Я тебѣ дамъ такую сардинку, — прошепталъ купецъ, — что ты со стула слетишь.

Худая благожелательная дама, назвавшая меня достойнымъ ребенкомъ, ѣла икру.

— Можно мнѣ кусочекъ?.. — обратилъ я на нее молящій взоръ.

— Пошелъ вонъ, дуракъ. Проси у матери.

— Ловкая, — подумалъ я. — А если я уже получилъ у матери.

Пришелъ отецъ.

— Ну, сказалъ толстый купецъ. — Теперь за здоровье вашего наслѣдника. Дай Богъ, какъ говорится.

Я почувствовалъ себя героемъ.

— А что, — сказалъ я поваренку послѣ обѣда, — а они за мое здоровье пили.

— Удивилъ, — пожалъ плечами этотъ неуязвимый мальчишка, — да мнѣ мать вчера чуть голову не разбила водочной бутылкой — и то ничего.

На другой день ресторанъ открыли въ 12 часовъ утра. Было жаркое лѣто и вся пустынная улица съ рядомъ мелкихъ домишекъ дремала въ горячей пыли. Отецъ сидѣлъ на крыльцѣ и читалъ газету. Въ половинѣ третьяго всталъ, полюбовался на вывѣску «Венеціанскій карнавалъ», и пошелъ распорядиться насчетъ обѣда.

Въ этотъ день въ «Венеціанскомъ карнавалѣ» не было ни одного гостя.

— Ничего, — сказалъ отецъ вечеромъ: — еще не привыкли.

— Да кому же привыкать, — возразила мать. — Тутъ вѣдь и народу нѣтъ.

— Зато и конкурренціи нѣтъ! А въ центрѣ эти рестораны, какъ сельди въ бочкѣ. И жалко ихъ и смѣшно.

На второй день въ три часа пополудни въ ресторанъ зашелъ неизвѣстный человѣкъ въ форменномъ картузѣ. Все пришло въ движеніе: Алексѣй схватилъ салфетку и сталь бѣгать по ресторану, размахивая ею, какъ побѣжденные — бѣлымъ флагомъ. Отецъ, скрывая приливъ радости, зашелъ солидно за прилавокъ, а сестренка помчалась на кухню предупредить повара, что «каша заваривается».

— Чѣмъ могу служить? — спросилъ отецъ.

— Не найдется-ли размѣнять десяти рублей? — спросилъ незнакомецъ.

Ему размѣняли и онъ ушелъ.

— Уже заходятъ, — сказалъ отецъ. — Хорошій знакъ. Начинаютъ привыкать.

И его взглядъ задумчиво и выжидательно бродилъ по пыльной улицѣ, по которой шатались пыльныя куры, ребенокъ съ деревянной ложкой въ зубахъ и голыми ногами, да тащился, держась за стѣны, подвыпившій человѣкъ, очевидно, еще не привыкшій къ нашему «Карнавалу», и накачавшій себя гдѣ-либо въ центрѣ или на базарѣ…

Улица дремала, и только порывистый Мотька, мчавшійся изъ мелочной, оживлялъ пейзажъ.

— Мотька, — остановилъ я его, — меня скоро учить начнутъ. Что, съѣлъ?

— Удивилъ! — захихикалъ онъ. — А меня не будутъ совсѣмъ учить. Это, братъ, получше.

Этотъ поваренокъ даже пугалъ меня своей увертливостью и умѣньемъ извлечь выгоду изъ всего..

Только на третій день богъ Меркурій и богъ Вакхъ сжалились надъ моимъ отцомъ и спустились на землю въ видѣ двухъ чрезвычайно застѣнчивыхъ юношей, собравшихся вести разгульную, порочную жизнь.

Эти юноши зашли въ «Венеціанскій карнавалъ» уже вечеромъ и, забившись въ уголокъ, потребовали себѣ графинчикъ водки и закуски «позабористѣе».

Отецъ держался бодро, но втайнѣ былъ потрясенъ, а Алексѣй такъ замахалъ бѣлой салфеткой, что самый жестокій побѣдитель былъ бы тронутъ и отдалъ бы приказъ прекратить бомбардировку крѣпости.

Когда показалась въ дверяхъ не вѣрившая своимъ глазамъ мать, отецъ подмигнулъ ей и засмѣялся счастливымъ смѣхомъ.

— А что!? Вотъ тебѣ и трущоба!

Все населеніе «Венеціанскаго карнавала» высыпало въ залъ, чтобы полюбоваться на диковинныхъ юношей. Сестренки прятались въ складкахъ платья матери, поваръ Никодимовъ высовывалъ изъ дверей свою худую физіономію, забывъ о заказанныхъ биткахъ, а Мотька, за его спиной, таращилъ глаза такъ, будто бы въ ресторанъ забрели попировать двое разукрашенныхъ перьями индѣйцевъ.

Юноши, замѣтивъ ту сенсацію, которую они вызвали, отнесли ее на счетъ своихъ личныхъ качествъ и пріободрились.

Одинъ откашлялся, передернулъ молодцевато плечами и сказалъ другому не совсѣмъ натуральнымъ басомъ:

— А что не шарахнуть ли намъ по лампадочкѣ?

Другой согласился съ тѣмъ, что шарахнуть самое подходящее время, и оба выпили водки съ видомъ людей, окончательно махнувшихъ рукой на спасеніе грѣшной души въ будущей жизни.

Вторую рюмку, по предложенію младшаго юноши, «саданули», третью «вдолбили», и такъ они развлекались этой невинной игрой до тѣхъ поръ, пока графинчикъ ни опустѣлъ, а юноши — ни наполнились до краевъ.

Отецъ приблизился къ нимъ, дружелюбно хлопнулъ старшаго по плечу и сказалъ:

— Ахъ, господа! Я такъ вамъ благодаренъ… Вы, такъ сказать, кладете основаніе… Починъ, какъ говорится, дороже денегъ. Разрѣшите мнѣ по этому случаю угостить васъ бутылочкой вина за мой счетъ.

Старшій юноша не прекословилъ. Кивнулъ головой и сказалъ:

— Царапнемъ. Какъ ты думаешь?

Младшій согласился съ тѣмъ, что «разсосать» бутылочку вина «недурственно». Онъ показался мнѣ тогда образцомъ благодушія, веселья и изящнаго балагурства. Юноши выпили вино и, когда спросили счетъ за съѣденное и выпитое раньше, отецъ категорически воспротивился этому.

— Ни за что я этого не позволю, — твердо сказалъ онъ. — Будемъ считать, что вы мои гости.

— Да какъ же такъ, — простоналъ младшій, хватаясь за воспаленную голову. — Это, какъ будто не того…

— Мм… да-съ, — поддержалъ старшій. — Оно не совсѣмъ «фельтикультяпно».

Отецъ, наоборотъ, нашелъ въ своемъ поступкѣ всѣ признаки этого джентльменскаго понятія, и юноши, одаривъ Алексѣя двугривеннымъ, ушли, причемъ походка ихъ поразила меня своей сложностью и излишествомъ движеній. Два ряда столовъ указывали имъ прямой фарватеръ, выводившій на широкое открытое море — на улицу, но юноши, какъ два утлыхъ суденышка, потерявшихъ руль, долго носились и кружились по комнатѣ, пока одинъ ни сѣлъ на мель, полетѣвъ съ размаха на столъ, а другой, пытаясь взять его на буксиръ, рухнулъ рядомъ.

Мощный Алексѣй снялъ ихъ съ мели, вывелъ на улицу и они поплыли куда-то вдаль, покачиваясь и стукаясь боками о стѣны…

Глава IV. Печальные дни

Лѣто прошло и осень раскинула надъ городомъ свое сѣрое, мокрое крыло. Пыль на нашей улицѣ замѣсилась въ бѣлую липкую грязь, дождь тоскливо постукивалъ въ оконныя стекла, въ комнатахъ было темно, неуютно, и казалось, что міръ уже кончается что жить не стоить, что надъ всѣмъ пронесся упадокъ и смерть.

Память моя сохранила лица и наружность всѣхъ посѣтителей, перебывавшихъ въ «Карнавалѣ»… Съ начала его основанія, ихъ было семь человѣкъ: два старыхъ казначейскихъ чиновника, хромой провизоръ, околоточный, управскій служащій, помѣщикъ Трещенко, у котораго сломалась бричка, какъ разъ противъ нашего ресторана и неизвѣстный рыжеусый человѣкъ, плотно пообѣдавшій и заявившій, что онъ забылъ деньги дома въ карманѣ другого пиджака. Этотъ человѣкъ такъ и не принесъ денегъ: я рѣшилъ, что или у него сгорѣлъ домъ, или воры украли пиджакъ, или, по-просту, его укокошили разбойники. И мнѣ было искренно жаль рыжеусаго неудачника.

…Былъ особенно грустный день. Вѣтеръ рвалъ послѣдніе листья мокрыхъ облѣзлыхъ уксусныхъ деревьевъ, уныло высовывавшихся изъ-за грязныхъ досчатыхъ заборовъ. Улица была пустынна, мертва, и двери «Карнавала», которыя такъ гостепріимно распахивались лѣтомъ, теперь были плотно закрыты, поднимая адскій визгъ, когда кто-либо изъ насъ безпокоилъ ихъ.

Я сидѣлъ съ Алексѣемъ въ пустой билліардной и, куря папироску, изготовленную изъ спички, обернутой бумагой, слушалъ:

— И вотъ, братецъ мой, приходитъ ко мнѣ генералъ и говоритъ: «Вы будете Алексѣй Дмитричъ Моргуновъ?» «Такъ точно, я». «Садитесь, пожалуйста». «Ничего, говоритъ. Я и постою». «А только, говоритъ, такое дѣло, что моя дочка васъ видѣла и влюбилась, а я васъ прошу отступиться». — Чего-съ? Не желаю!«, „Я вамъ, говоритъ, домъ подарю, пару лошадей и десять тысячъ!“. „Не нужно, говорю, мнѣ ни золота вашего, ни палатъ, потому все это у васъ наворовано, а дочка ваша должна нынче же ко мнѣ притить!“. Видалъ? Вотъ онъ и говоритъ: „А я полиціймейстеру заявлю объ такомъ вашемъ дѣлѣ“. Да сдѣлай милость. Хучь самому околодочному». Взялъ его за грудки, да и вывелъ, несмотря, что генералъ. Ну, хорошо. Пріезжаетъ полиціймейстеръ. «Вы Алексѣй Моргуновъ?». — «А тебѣ какое дѣло?». — «Такое, говоритъ, что на васъ жалоба». «Одинъ дуракъ, говорю, жалуется, а другой слушаетъ». «Отступитесь, — говоритъ, — Алексѣй Дмитричъ. А то, говоритъ, добромъ не кончится»… «Чего съ? Ахъ ты, селедка полицейская». «Прошу, говоритъ, не выражаться, а то взводъ городовыхъ пришлю и дѣло все закончу». «Присылай, говорю. Схватилъ его за грудки, да въ дверь. Ну, хорошо. Пріѣзжаетъ взводъ, ружья наголо — прямо ко мнѣ!..»

Сердце мое замерло… Я зналъ храбрость этого молодца, былъ увѣренъ въ его дикомъ неукротимомъ мужествѣ и свирѣпости, но страшныя слова «ружья наголо» и «взводъ» потрясли меня. Я посмотрѣлъ на него съ тайнымъ ужасомъ, замеръ отъ предчувствія самаго страшнаго и захватывающаго въ его героической борьбѣ съ генераломъ, — но въ это время скрипнула дверь… вошелъ отецъ. Онъ былъ суровъ и чѣмъ-то разстроенъ.

— Вотъ ты гдѣ, каналья, — проворчалъ онъ — Мнѣ это надоѣло! Цѣлые дни валяешься по диванамъ, воруешь папиросы, а на столахъ въ ресторанѣ на цѣлый палецъ пыли. Получай расчета и уходи по-добру, поздорову.

Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то. Я вскрикнулъ и закрылъ лицо руками… Вотъ оно! Только бы не видѣть, какъ этотъ страшный безжалостный забіяка будетъ рѣзать отца, такъ неосторожно разбудившаго въ немъ звѣря. Только бы не слышать стоновъ моего несчастнаго родителя!

Алексѣй спрыгнулъ съ дивана, выпрямился, потомъ наклонился и, упавъ на колѣни, завопилъ плачущимъ голосомъ:

— Вотъ чтобъ я лопнулъ, если бралъ папиросы. Чтобъ меня разорвало, если я не стиралъ пыли нынче утромъ! Только двѣ папиросочки и взялъ! Что-жъ его стирать пыль, если все равно уже недѣля, какъ никто въ ресторанъ не идетъ! Простите меня — я никогда этого не сдѣлаю! Извините меня!

О, чудо! Это крушитель генераловъ и полиціймейстеровъ хныкалъ, какъ младенецъ.

— Я исправлюсь! — кричалъ онъ, бѣгая за отцомъ на колѣняхъ, съ проворствомъ и искусствомъ, поразившими меня. — Я и не курю вовсе! Да и пыли-то вовсе нѣть!

— Э, все одинъ чортъ, — устало сказалъ отецъ. — Я закрываю ресторанъ. Наторговались.

Глава V. Ликвидація

…Рядъ столовъ, съ которыхъ были содраны скатерти, напоминалъ аллею надгробныхъ плитъ… Драпировки висѣли пыльными клочьями — впрочемъ, скоро и ихъ содралъ бойкій чрезвычайно разговорчивый еврей. Уже не пахло такъ весело и обѣщающе замазкой и масляной краской — въ комнатахъ стоялъ запахъ пыли, пустоты и смерти.

Въ темной столовой наша семья доѣдала запасы консервовъ и паштетовъ, какіе-то мрачные, зловѣщіе, выползшіе изъ невѣдомыхъ трущобъ родственники съ карканьемъ пили изъ стакановъ вино — остатки погреба «Венеціанскаго карнавала», — а въ кухнѣ поваръ Никодимовъ сидѣлъ на табуреткѣ съ грязнымъ узелкомъ въ рукахъ и шепталъ саркастически:

— Все это не то, не то и не то!..

Посуда была свалена въ кучу въ темномъ углу, а Мотька сидѣлъ верхомъ на ведрѣ и чистилъ картофель — больше для собственной практики и самоуслажденія, чѣмъ по необходимости.

Я бродилъ среди этого разгрома, закаляя свое нѣжное дѣтское сердце, и мнѣ было жалко всего — Никодимова, скатертей, кастрюль, драпировокъ, Алексѣя и вывѣски, потускнѣвшей и осунувшейся.

Отецъ позвалъ меня.

— Сходи, купи бумаги и большихъ конвертовъ. Мнѣ нужно кое-кому написать.

Я одѣлся и побѣжалъ. Вернулся только черезъ полчаса.

— Почему такъ долго? — спросилъ отецъ.

— Да тутъ нигдѣ нѣтъ! Всѣ улицы обѣгалъ… Пришлось идти на Большую Морскую. Прямо ужасъ.

— Ага… — задумчиво прошепталъ отецъ. — Такой большой раіонъ и ни одного писчебумажнаго магазина. А… гм… Не идея-ли это? Попробую-ка я открыть тутъ писчебумажный магазинъ!..

— А что, — говорилъ я Мотькѣ вечеромъ того же дня — А отецъ открываетъ конверточный магазинъ.

— Большая штука! — вздернулъ плечами этотъ анаѳемскій поваренокъ. — А моя матка отдаетъ меня къ сапожнику. Сапожникъ, братъ, какъ треснетъ колодкой по головешкѣ — такъ и растянешься. Какой человѣкъ слабый — то и сдохнетъ. Это тебѣ не конверты!

И въ сотый разъ увидѣлъ я, что ни мнѣ, ни отцу не угнаться за этимъ практичнымъ ребенкомъ, который такъ умѣло и ловко устраивалъ свои дѣлишки…