Рѣпинъ и Ге.
правитьВъ ноябрѣ истекшаго 1894 года извѣстный художникъ И. Е. Рѣпинъ напечаталъ въ приложеніяхъ къ «Нивѣ» небольшую статью подъ названіемъ «Николай Николаевичъ Ге и наши претензіи къ искусству». Производя критическую оцѣнку произведеніямъ Ге, г. Рѣпинъ не въ первый уже разъ выступаетъ съ нѣкоторыми теоретическими соображеніями объ искусствѣ вообще, объ его задачахъ, объ его отношеніи къ прочимъ сферамъ человѣческой дѣятельности и творчества. Талантливый художникъ съ яркими красками и сильною, смѣлою кистью, но съ умомъ холоднымъ, неустойчивымъ, не склоннымъ къ идейному экстазу, не волнуемымъ страстнымъ и упорнымъ исканіемъ истины, г. Рѣнинъ то мѣтко вырисовываетъ отдѣльныя качества произведеній покойнаго Ге, ихъ поэтическую силу и внезапно врывающуюся въ нихъ игру свѣтовыхъ и красочныхъ эфектовъ, то — не безъ оттѣнка академической суровости и высокомѣрной ироніи — изобличаетъ логическую несостоятельность разныхъ теоретическихъ увлеченій своего умершаго собрата. Статейка его, написанная мѣстами съ риторическимъ блескомъ, съ нѣкоторою разгульностью и артистической небрежностью въ стилѣ, производитъ впечатлѣніе какой-то шумной манифестаціи или новаго исповѣданія вѣры, съ претензіями человѣка, нашедшаго надежное убѣжище для своей долго блуждавшей, многострадальной мысли. Недавній апологетъ публицистически-тенденціознаго искусства, съ его волнующимъ краснорѣчіемъ гражданственныхъ намековъ и сенсаціонныхъ, хотя и внѣшнимъ образомъ обработанныхъ темъ, онъ вдругъ отрѣшился и отрекся отъ тѣхъ боговъ, которымъ прежде воздвигалъ свои алтари и которые покровительствовали его молодой, неокрѣпшей славѣ. Теперь онъ на новомъ пути. Сражаясь съ прежними предразсудками, отъ которыхъ онъ уже взялъ все, что они могли дать лучшаго, — широкую популярность въ интеллигентной толпѣ, авторитетное имя среди передовыхъ людей своей страны и своего вѣка, онъ высказываетъ въ отрывочной формѣ новыя идеи, ловко схваченныя имъ на-лету изъ современныхъ теченій европейской мысли, не овладѣвшихъ его умомъ въ томъ, что составляетъ ихъ настоящую сущность. Въ стремленіи молодыхъ поколѣній къ высшей красотѣ — гармоніи внутренней правды и внѣшнихъ формъ ея чувственнаго выраженія — онъ улавливаетъ только звонкія слова, и съ приподнятымъ вдохновеніемъ натуры, не живущей оригинальными настроеніями, проповѣдуетъ новую для него истину: служеніе чистому искусству, свободному не только отъ узкихъ публицистическихъ тенденцій, но и отъ аскетическихъ идеаловъ морали и религіи. Освобожденное искусство, въ поверхностномъ изображеніи академически безмятежнаго художника, является какимъ-то великолѣпнымъ, но заброшеннымъ дворцомъ, съ пустынными, холодными залами, блистающими причудливой мозаикой паркетовъ, расписными и лѣпными плафонами и стѣнами, игрою свѣта среди барельефовъ, арокъ и колоннадъ. Вотъ "ъ чему пришелъ по своему новому пути г. Рѣпинъ. Въ неглубокомъ и неустойчивомъ умѣ этого художника идея свободнаго искусства превратилась въ мелкую тенденцію новаго рода, съ мертвою аргументаціей общими, безсодержательными фразами, въ крикливую риторику безсильныхъ дарованій, стремящихся сказать новое слово въ искусствѣ, но не обладающихъ творческой оригинальностью. Его возгласы о красотѣ никого не увлекутъ, потому что идея красоты сведена имъ къ пустой и старой схемѣ. Его призывы къ свободному искусству никого не расшевелятъ, потому что онъ призываетъ къ искусству, опустошенному отъ всякаго содержанія.
Обозрѣвая жизнь покойнаго Ге, г. Рѣпинъ видитъ все несчастіе этого художника въ томъ, что онъ постоянно увлекался какими-нибудь идеями. Въ началѣ своей художественной карьеры онъ горячо примкнулъ къ публицистическому движенію 60-хъ годовъ и подчинилъ свой могучій талантъ утилитарнымъ взглядамъ этой эпохи. Впослѣдствіи, разочаровавшись въ своихъ «либеральныхъ и нигилистическихъ воззрѣніяхъ», разошедшись съ людьми, поколебавшими въ немъ его горячую вѣру въ художественное призваніе, онъ удалился на лоно природы и отдался новымъ увлеченіямъ и вліянію, исходившему отъ мощнаго слова графа Л. Толстого. «Ге быстро откликнулся», пишетъ Рѣпинъ, «на сильныя убѣжденія пропагандиста самоусовершенствованія, непротивленія злу насиліемъ и любви къ ближнему, выражающейся непосредственно личнымъ трудомъ для блага и помощи несчастнымъ, обездоленнымъ разными условіями сложившейся жизни». Новая вѣра захватила горячую, страстную душу этого отзывчиваго человѣка. Онъ почувствовалъ себя бодрымъ дѣятелемъ на подѣ моральнаго труда и въ средѣ простыхъ людей, съ ихъ несложной, но полной внутренняго смысла жизнью, онъ вдругъ развертываетъ свое увлекательное краснорѣчіе. Къ искусству въ это время Ге, по изображенію Рѣпина, стадъ относиться тоже по новому: добрая тема, благое намѣреніе, иллюстрація идей общаго блага — вотъ что можетъ позволить себѣ художникъ, не увлекающійся искусствомъ въ ущербъ общему благу. «Предварительные этюды, разработка композицій, работы съ моделей — все это вещи ненужныя и даже вредныя, какъ нарушающія цѣльность настроенія, какъ искушенія, увлекающія много силы во внѣшнюю форму искусства». Ге подчинился сухой доктринѣ или, вѣрнѣе сказать, тому геніальному писателю, котораго г. Рѣпинъ — съ натянутымъ самоуничиженіемъ — не дерзаетъ, какъ онъ говоритъ, громко назвать, хотя тутъ же рѣшается, въ путанныхъ и банальныхъ выраженіяхъ, фарисейски осудить за преданное рабство морали съ примѣриваніемъ, подъ старость, «веригъ покаянія» и за ортодоксальную борьбу съ наукой и красотой. «Красота! съ какимъ-то подражательнымъ паѳосомъ восклицаетъ г. Рѣпинъ. Какое черствое сердце устоитъ передъ ея проявленіями! Создатель покрылъ насъ великолѣпнымъ голубымъ покровомъ. Миріады цвѣтовъ, безконечно разнообразныхъ, въ нѣмомъ восторгѣ тянутся къ нему, благоухая тонкими ароматами. Недосягаемыя скалы и страшныя пропасти земли мерцаютъ въ лиловыхъ переливахъ, уносясь въ небо. Неисчислимыя формы живыхъ существъ пользуются безсознательно сладкими ощущеніями жизни и любуются красотою своихъ видовъ. Но творецъ не ограничился одними простыми организмами животныхъ ощущеній (?) и стихійнаго творчества (?). Онъ создалъ высшую организацію существъ, способныхъ видѣть и понимать его творенія, способныхъ подражать ему и создавать по его идеямъ вещи, требующія тонкихъ, искусныхъ рукъ человѣка. Здѣсь продолжается его безконечное творчество посредствомъ искусства». Но подражая Богу, вложившему глубокій смыслъ и съ такимъ трудомъ уловимую идею во всѣ свои созданія, художникъ, по странному разсужденію г. Рѣпина, можетъ ограничить свою творческую дѣятельность изображеніемъ одной внѣшней природы, не мудрствуя лукаво, если творецъ не одарилъ его геніальнымъ умомъ и философскимъ пониманіемъ жизни. Освободившись отъ всякаго утилитаризма, публицистическаго и моральнаго, художникъ долженъ смѣло отдаться воспроизведенію совершенныхъ формъ и изученію техническихъ пріемовъ для достиженія наибольшаго совершенства въ выполненіи. Глубокія идеи въ искусствѣ, при совершенствѣ формъ и техники, являются удѣломъ исключительно одаренныхъ талантовъ. Художники меньшаго калибра должны служить свободному и чистому искусству безъ жалкой, безтактной претензіи вложить въ свои произведенія какую-либо глубокую премудрость… Въ заключеніе своихъ разсужденій г. Рѣпинъ дѣлаетъ нѣсколько странную попытку изгнать изъ области художественной критики дѣятелей литературы, которые своими краснорѣчивыми аналогіями пластики съ литературою «сбиваютъ съ толку не только публику, любителей меценатовъ, но и самихъ художниковъ». Объ искусствѣ пишутъ литераторы, которые «безсовѣстно» пользуются своимъ авторитетомъ въ мало знакомой имъ сферѣ художественнаго творчества. Эти «покорители изъ другихъ областей» вносятъ настоящую смуту въ среду художниковъ, которые, при иныхъ условіяхъ, вѣроятно, легче и успѣшнѣе справлялись бы со своими задачами — при сочувственномъ вниманія публики и благосклонной поддержкѣ меценатовъ!
Такъ разсуждаетъ въ своей статьѣ г. Рѣпинъ. Въ его неточныхъ и не совсѣмъ искреннихъ характеристикахъ художественнаго таланта покойнаго Ге. котораго онъ то возводитъ на высоту Микель-Анджело, то косвеннымъ образомъ соединяетъ съ незначительными художниками, неспособными служить искусству иначе, какъ усовершенствованіемъ техническихъ пріемовъ для воспроизведенія внѣшнихъ красотъ природы, чувствуется неправильное пониманіе основной силы всякаго творческаго процесса, безъ которой искусство превращается въ ремесло, хотя бы и самое утонченное, изысканное. Г. Рѣпину кажется, что нѣтъ никакой разницы между утилитарными идеями, которыя проповѣдывались журналистикой 60-хъ годовъ, которыя направляли искусство по узкому пути исключительно внѣшняго протеста, и тѣмъ моральнымъ движеніемъ — глубокимъ, внутреннимъ, стремящимся передѣлать жизнь, начиная съ ея основъ, — которое, разливаясь въ обществѣ широкими волнами, захватываетъ всѣ его свѣжія силы и заставляетъ пересматривать старые вопросы подъ новыми углами зрѣнія. Это движеніе, пробившееся въ Россіи въ тотъ моментъ, когда стало изсякать вліяніе утилитарной пропаганды и новыя прогрессивныя потребности возбудили глухія внутреннія броженія, захватило и такого отзывчиваго и по темпераменту страстнаго художника, какимъ былъ Ге. Со свойственною ему пылкостью онъ отдался новому умственному теченію со всею искренностью своего громаднаго таланта и своихъ агитаторскихъ инстинктовъ. Каковы-бы ни были нѣкоторыя несовершенства въ художественныхъ произведеніяхъ послѣдняго періода его жизни, нельзя не видѣть, что въ Ге процессъ перерожденія его сознательныхъ требованій и взглядовъ совершался на серьезныхъ теоретическихъ основаніяхъ, давая благотворные импульсы и глубочайшія религіозныя вдохновенія для истинно смѣлаго и оригинальнаго творчества. Въ его картинахъ на религіозныя темы виденъ яркій умъ и свѣтъ психологическаго прозрѣнія, озаряющій глубины человѣческой исторіи и человѣческой трагедіи. Красота — не внѣшняя, новая, вдохновенная сіяетъ въ этихъ произведеніяхъ, не всегда законченныхъ и отдѣланныхъ въ техническомъ отношеніи. Экстазъ глубоко протестантской мысли заливаетъ эти громадные холсты съ небрежно выписаннымъ фономъ и часто уродливыми фигурами, отражающими въ своемъ оригинальномъ уродствѣ духъ нашего времени и настроеніе мятежной души художника. «Замыселъ картинъ Ге, сказалъ однажды Толстой, стоя передъ его картиною Что есть истина? лежитъ не въ самихъ дѣйствующихъ лицахъ, а гдѣ-то между ними, въ ихъ взаимномъ отношеніи». Какъ истинный проповѣдникъ, Ге заботится о настоящемъ драматическомъ впечатлѣніи, которое въ живописи можетъ быть ярко выражено только сопоставленіемъ различныхъ фигуръ. Человѣкъ съ настоящимъ философскимъ умомъ, онъ видитъ міръ, съ его борьбою различныхъ силъ, съ его слѣпыми инстинктами и волненіемъ высшихъ стремленій, съ его раздоромъ соціальныхъ и политическихъ страстей, въ свѣтѣ моральныхъ идей. Острое духовное зрѣніе преодолѣваетъ обманчивую перспективу чувственныхъ иллюзій, отбрасывая, какъ ничтожную подробность, всѣ хотя-бы самыя громоздкія и эфектныя явленія жизни, если въ нихъ нѣтъ внутренней значительности, выдвигая на первый планъ, вопреки обычнымъ жизненнымъ представленіямъ, все, что служитъ символомъ міровой борьбы и вѣчной, развивающейся въ жизни истины. Міръ воспринимается двумя путями — внѣшними чувствами и разумомъ, и настоящій художника, долженъ умѣть внести въ свои чувственныя впечатлѣнія всѣ тѣ поправки и передѣлки, которыя, при несовершенствѣ нашего физическаго аппарата, являются необходимыми для правильной оцѣнки окружающихъ предметовъ и событій. Въ этомъ и заключается творческая переработка внѣшняго жизненнаго матеріала въ художественномъ произведеніи великаго таланта. Моральное отношеніе къ міру, т. е. умѣнье видѣть явленія въ ихъ внутренней перспективѣ, въ ихъ истинномъ порядкѣ, ихъ серьезности и важности въ исторіи человѣческаго развитія, — таково отношеніе къ міру всѣхъ настоящихъ талантовъ. Великія произведенія искусства не проникнуты никакими тенденціями — никакими эмпирическими цѣлями и задачами, но, освѣщенныя въ самой глубинѣ замысла моральнымъ міровоззрѣніемъ, представляющимъ жизнь въ правильной логической системѣ, они тѣмъ самымъ воспитываютъ людей въ идеалахъ вѣчно новой, вѣчно прогрессирующей красоты и перестраиваютъ историческія условія безъ помощи случайныхъ наведеній. Понятіе красоты, при новыхъ перспективахъ, измѣняется, пріобрѣтая иной, внутренній критерій. Красота выступаетъ изъ своихъ классически законченныхъ, застывшихъ формъ и линій, разбиваетъ условныя академическія схемы, ища воплощенія во всемъ, что таитъ въ себѣ внутреннее движеніе, стремленіе къ развитію и совершенствованію, драматическій разладъ и борьбу низшихъ и высшихъ началъ. Пренебрегая ограниченными и неподвижно гармоническими формами, она проявляетъ себя въ самыхъ неожиданныхъ, непривычныхъ образахъ, потрясающихъ наши внѣшнія чувства, сообщающихъ душѣ глубокое нравственное смятеніе…
Говоря о послѣдней картинѣ Ге «Распятіе», г. Рѣпинъ отзывается о ней слѣдующимъ образомъ: «послѣ неясныхъ, младенческихъ представленій полусоннаго воображенія, которое съ великимъ напряженіемъ иногда приходилось угадывать въ выцвѣтшихъ, фрескахъ Чимабуе, Жіото, передо мною вдругъ открылъ страшную трагедію современный художникъ, безъ условной замаскировки, съ поразительною рѣзкостью и правдой. Особенно сильное впечатлѣніе производитъ голова Христа на крестѣ. Великое страданіе запечатлѣлось на претерпѣвшемъ до конца лицѣ Божественнаго Страдальца и на всемъ его слабомъ тѣлѣ, носившемъ въ себѣ такой великій духъ. Темный воздухъ заносится вихремъ подымающагося песка. Больше ничего на фонѣ… Къ сожалѣнію, разбойникъ совсѣмъ карикатуренъ»… Разбойникъ показался г. Рѣпину карикатурнымъ. Между тѣмъ эта фигура вызываетъ при первомъ взглядѣ на нее дрожь почти физическаго ужаса. Голое, отекшее тѣло, прикрученное глубоко врѣзывающимися въ него веревками къ невысокому столбу, высоко и неловко закинутыя за поперечную перекладину руки, нѣсколько раздвинутыя ноги, съ обращенными внутрь носками, выбритая голова съ грубыми чертами истерзаннаго лица, повернутая какимъ-то неистовымъ напряженіемъ въ сторону умирающаго Христа, безумно выкатившіеся глаза и широко разинутый ротъ, издающій дикій, нечеловѣческій ревъ, — такова эта «карикатурная» фигура разбойника. Вниманіе болѣзненно раздваивается между испускающимъ послѣднее дыханіе Христомъ и разбойникомъ, почти охваченнымъ смертельной агоніей и въ эту минуту, при видѣ кроткой смерти невинно распятаго, переживающимъ глубочайшее нравственное потрясеніе и перерожденіе.
Въ Петербургѣ много говорили объ этой картинѣ Ге и фигура разбойника вызывала почти всеобщее недоумѣніе. Ея поразительное внѣшнее безобразіе, мучительно ударяющее по нервамъ, казалось компетентнымъ людямъ совсѣмъ не подходящимъ для выраженія нравственнаго обновленія. Духовное возрожденіе, говорили зрители, должно было-бы отразиться свѣтлымъ, примиряющимъ лучомъ на лицѣ разбойника. Возвышенныя настроенія должны быть воплощены въ болѣе эстетическомъ образѣ… Но полный духовныхъ страстей художникъ, горящій жизнью почти наканунѣ смерти, съ жаромъ проповѣдника, неустанно переходя изъ одного кружка общества въ другой, не переставалъ отстаивать и объяснять свое произведеніе. Онъ говорилъ съ истиннымъ вдохновеніемъ. Толкуя текстъ Евангелія съ любовью знатока, онъ съ особенною силою защищалъ идею своего разбойника. На каждое возраженіе этотъ подвижной старикъ съ живыми, темными, необычайно прозрачными и блестящими глазами, съ быстро пробѣгающей по лицу умной усмѣшкой, отвѣчалъ съ юношескою стремительностью и остротою логическихъ доказательствъ. Мы помнимъ его послѣднюю бесѣду съ нами въ редакціи «Сѣвернаго Вѣстника» 26 марта 1894 г. Онъ пришелъ оживленный какими-то предыдущими преніями и, только что присѣвши къ столу, сталъ допрашивать насъ о нашихъ впечатлѣніяхъ отъ его картины. Одно изъ присутствующихъ лицъ, уступая наплыву своихъ эстетическихъ сомнѣній, стало въ обычныхъ выраженіяхъ доказывать художнику, что образъ разбойника, въ его дикомъ видѣ, совершенно не передаетъ идеи моральнаго возрожденія. Въ этой фигурѣ, говорилось художнику, нѣтъ ничего, что отражало-бы духовное состояніе кающагося человѣка. Снова задѣтый за живое, слегка взволнованный, Ге отвѣчалъ на это тремя необычайно убѣдительными и краснорѣчивыми разсказами. Вы помните, говорилъ онъ, безподобный, необыкновенно поучительный разсказъ Монасана «Портъ». Морякъ, давно не бывавшій на сушѣ, въ компаніи съ товарищами проводитъ вечеръ въ публичномъ домѣ, напивается до-пьяна и гуляетъ съ одной изъ дѣвушекъ. Поздно вечеромъ, подъ вліяніемъ пьяныхъ, сентиментальныхъ чувствъ, онъ вступаетъ съ ней въ интимный разговоръ и вдругъ узнаетъ, что она его ротная сестра, давно имъ не видѣнная и оставшаяся сиротой послѣ смерти ихъ родителей. Помните эту послѣднюю сцену? Я никогда не могъ ее забыть… На ней я въ первый разъ понялъ, что перерожденіе бываетъ различно у разныхъ людей, что Богъ говоритъ иногда о себѣ въ ужасныхъ и безобразныхъ явленіяхъ… Морякъ, узнавъ свою сестру въ публичной женщинѣ, уже послѣ преступленія съ нею, сначала рыдаетъ, потомъ начинаетъ громко ругаться, стучать кулаками по столу, бросается на полъ, катается, оретъ и хрипитъ такъ, что товарищи, глядя на него, покатываются со смѣху, думая, что это дѣлается съ нимъ отъ пьянства… Вотъ въ какомъ видѣ совершается перерожденіе грубаго моряка — въ формѣ безобразнаго, дикаго изступленія. А между тѣмъ въ эту минуту въ немъ просыпается Богъ…
Еще я помню, продолжалъ Ге, опытъ изъ личной жизни. Когда умерла ноя жена, съ которой я прожилъ до старости и я подошелъ къ ней, взялъ ея руку, почувствовалъ холодъ и понялъ, что это былъ трупъ, я тоже сталъ кричать и орать, — дико и безсмысленно…
Наконецъ, — еще одинъ случай, отъ котораго у меня остались глубокія впечатлѣнія. Въ деревнѣ, въ Малороссіи, гдѣ; я былъ, случилось убійство: братъ убилъ брата… Я побѣжалъ туда, куда шли всѣ. У входа въ избу мнѣ показали окоченѣвшій трупъ убитаго. Убійца былъ въ избѣ и народъ не рѣшался туда входить. Когда пришли понятые, я вошелъ съ ними. Убійца стоялъ въ углу. Почему-то совершенно голый, вытянувшись, онъ топтался на мѣстѣ ногами, которыя держалъ какъ-то странно — пятками врозь. При этомъ онъ всхлипывалъ и монотонно твердилъ одно и то же слово: «водыци… водыци»… Въ этомъ безобразномъ человѣкѣ тоже просыпалась совѣсть, тоже просыпался Богъ. Онъ мнѣ запомнился. Онъ мнѣ пригодился для моего разбойника…
Эти разсказы, переданные художникомъ съ необычайной экспрессіей, произвели на слушателей громадное впечатлѣніе. Ге былъ нравъ. Красота, воспринимаемая въ мірѣ съ творчески переработанною перспективою и въ моральномъ освѣщеніи, находитъ свое выраженіе въ формахъ, неожиданныхъ, смѣло разрывающихъ классическую рутину правильныхъ линій и симметрически расположенныхъ частей. Тутъ красота сливается съ высшей правдой, и красота въ этомъ именно смыслѣ открываетъ новые пути искусству, переживающему въ настоящее время періодъ плодотворныхъ сомнѣній, колебаній и броженій — среди пестрыхъ попытокъ, нѣсколько безсильнаго декадентства, символизма и прерафаэлитизма, съ. одной стороны, разрушительнаго, по титаническаго искусства Ибсена, съ другой стороны и, наконецъ, не превзойденныхъ по глубинѣ и новизнѣ исканій Толстого. Старая классическая красота умираетъ для современнаго человѣка. Среди мглы и тумановъ еще неясныхъ думъ я безформенныхъ грезъ нашего времени зарождается духъ иного, грядущаго творчества, у котораго будетъ, конечно, свой вѣкъ яркаго расцвѣта, свои безсмертные герои, свои совершенныя, законченныя произведенія.