Репетитор (Вербицкая)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Репетиторъ : Эскизъ |
| Источникъ: Вербицкая А. А. Сны жизни. — М.: Товарищество А. А. Левенсонъ, 1904. — С. 35. |
I
правитьКогда, пройдя восемь верстъ, отдѣляющихъ деревню Останкино отъ дачной мѣстности П—, студентъ Ивановъ подходилъ къ дачѣ присяжнаго повѣреннаго Охрименко, былъ уже полдень. На небѣ не было ни облачка. Весь колоритъ его, изсѣра-голубой, съ легкою лиловатою тѣнью на горизонтѣ, гдѣ словно дымились лѣса, говорилъ о долгой засухѣ и навѣвалъ безотрадное чувство. Солнце палило нещадно, и подъ его лучами поникали и блекли какъ-то безпомощно и цвѣты, и хлѣба въ поляхъ, и лѣса, и самые дачники.
На Ивановѣ была старая тужурка съ заплатанными локтями, выцвѣтшая, обрыжѣлая. Когда-то синій околышъ фуражки теперь позеленѣлъ. Ивановъ зналъ, что онъ неказистъ, и конфузливо оглядывалъ потрепавшіеся края своихъ брюкъ. Но больше всего его заботили сапоги. Они совсѣмъ износились за этотъ мѣсяцъ, пока онъ тщетно искалъ занятій. Такъ неожиданно онъ остался на-мели. Сговорился онъ съ одной помѣщицей ѣхать въ ея деревню подготовить въ гимназію двухъ подростковъ-сыновей. И условія были выгодныя, и барыня такая симпатичная… Онъ мечталъ отдохнуть въ деревнѣ, отоспаться, откормиться… Такъ тяжело далась эта зима… Вспомнить жутко…
И вдругъ все рухнуло. Барыня за недѣлю до выѣзда извѣстила его письмомъ, что ей очень-очень жаль, но она должна отказаться отъ его услугъ. Ей предложили репетитора ея знакомые… Они за него вполнѣ ручались.
Иванова такъ била судьба всю зиму, что этотъ послѣдній ударъ онъ вынесъ почти равнодушно. Онъ даже не сердился на трусливую провинціалочку. Причины отказа онъ понималъ слишкомъ ясно. Не она первая, — не она послѣдняя… Вредное вліяніе, чистыя дѣтскія души и т. д… Онъ растерялъ уже всѣ прежніе уроки.
Отъ ходьбы, жары и предстоящаго разговора Ивановъ слегка задыхался. Ѣдкая мелкая пыль дороги забилась въ раннія морщины его исхудалаго лица, въ рыжеватую бородку, въ углы утомленныхъ, покраснѣвшихъ глазъ.
«Чортъ-чортомъ», — сказалъ онъ себѣ, глянувъ еще разъ на мучившіе его сапоги, неуклюжіе и сѣрые отъ пыли. Бѣда, если подошва отвалится! Какъ онъ ни чинилъ ее собственноручно, она угрожала остаться въ одинъ прекрасный день на шоссе. Вотъ и новый расходъ… И занять-то пока не у кого сапоговъ. У всѣхъ уроки, да и ноги почему-то у всѣхъ меньше.
Онъ былъ уже около дачи.
«Собственная, солидная… Эхъ, досада!.. Кто ихъ знаетъ, этихъ буржуевъ? Вѣдь, по платью встрѣчаютъ»…
Руки его дрожали, когда онъ взялся за кольцо калитки.
«Какого чорта, въ самомъ дѣлѣ!.. — разсердился онъ на себя. — Вѣдь, не милостыню просить иду — урока… Нервы проклятые… Дадутъ какихъ-нибудь двадцать, двадцать-пять въ мѣсяцъ… Въ сущности, обоюдное одолженіе… А вонъ, кажется, и моя будущая патронесса»…
Ивановъ угадалъ. На террасу вышла полная, румяная брюнетка съ усиками, съ пышными бандо, напущенными на уши, по модѣ, съ крупными брильянтами въ ушахъ, въ лѣтнемъ свѣжемъ туалетѣ. Барыня была, что-называется, въ соку. Она прищурилась на дорогу.
На звукъ отворяемой калитки жирный мопсъ съ хриплымъ лаемъ кинулся подъ ноги входившему.
— Кадо, назадъ! — зычнымъ голосомъ крикнула хозяйка.
Но Кадо не унимался. У этого почтеннаго пса были стойкія убѣжденія. Онъ чувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ босымъ ногамъ нищихъ, къ лаптямъ крестьянъ, къ грубой обуви рабочаго люда — ко всему, что пахло по́томъ, пылью и трудомъ; ко всему, что характеризуетъ пролетарія. Увидавъ отрепанныя брюки и дырявые сапоги, дерзнувшіе переступить порогъ его жилья, Кадо потерялъ самообладаніе.
— Кадо, назадъ!
Въ горлѣ пса клокотало бѣшенство.
Тогда длинныя, худыя и враждебныя ноги остановились, не рѣшаясь сдѣлать хотя шагъ впередъ.
Изъ-за угла дачи выскочили двѣ хорошенькія дѣвочки, въ клѣтчатыхъ свободныхъ платьицахъ, съ золотистыми волосами по плечамъ. Ушастый гимназистъ, съ бумажнымъ змѣемъ въ рукахъ, маленькій и вертлявый, вынырнулъ изъ-за кустовъ палисадника и съ острымъ любопытствомъ воззрился на вошедшаго.
— Репетиторъ…
— Новый учитель… Васька, гляди!
— Укуситъ его Кадошка…
— А вчера водовоза какъ хватилъ!
— А булочника-то тогда?
Глаза дѣтей сіяли отъ восторга.
Вдругъ произошло нѣчто неожиданное. Кадо, пригнувшись на переднія лапы, только-что собирался сдѣлать скачокъ и впиться зубами въ бахрому вражескихъ брюкъ, какъ студентъ инстинктивно тоже присѣлъ на корточки, широко разставивъ ноги, и свирѣпо замахалъ руками на собаку.
— Кш… кш!.. Вотъ я тебя!
Песъ на мгновеніе остолбенѣлъ въ своей воинственной позѣ. Дерзость незнакомца такъ поразила его, что, очнувшись, онъ раздумалъ кусаться. Но, чтобы не уронить своего достоинства, онъ еще сильнѣе сталъ лаять и прыгать на своего врага. Ивановъ инстинктивно повторялъ эти прыжки и вытягивалъ руки, защищая костюмъ.
Дѣтскій смѣхъ раздался кругомъ. Гимназистъ схватился за бока. Вотъ потѣха! Ай да Кадошка!.. Если бы Вася не боялся «взбучки» отъ матери, онъ непремѣнно крикнулъ бы, какъ тогда на нищаго: «Куси его, куси!..»
— Кадо, назадъ!.. Да возьмите же вы его, наконецъ!.. Вася… Нина!.. Это Богъ-знаетъ что!
Ниночка, пунцовая отъ смѣха, вдвоемъ съ подоспѣвшимъ гимназистомъ оттащила за ошейникъ разсвирѣпѣвшаго мопса.
Съ лица студента потъ катился градомъ, проводя замѣтныя борозды по запыленнымъ щекамъ. Сердце билось болѣзненными, неровными толчками. Колѣни подгибались отъ усталости и волненія. Даже сейчасъ, несмотря на жару и прыжки, желтое, больное лицо не покрылось румянцемъ. Когда онъ снялъ фуражку, чтобы вытереть лобъ, голова его оказалась лысой.
«Ну ужъ студентъ!..» — съ досадой подумала m-me Охрименко. Перегнувшись черезъ перила, она сухо крикнула:
— Вы отъ студента Бѣлова?
— Да…
— Пожалуйте сюда!
«Ужъ разыскалъ, удружилъ… Нечего сказать!.. Съ такимъ и церемониться не стоитъ»…
Съ террасы послышалось опять угрожающее рычаніе.
Съ чувствомъ невыразимаго униженія, студентъ прошелъ палисадникъ мимо дѣтей. Они ему не поклонились. Глазки ихъ сверкали задоромъ и насмѣшкой… «Какъ онъ хватитъ его сейчасъ за ноги!.. Молчкомъ!..»
— Вы собаку, пожалуйста, уберите, — сурово сказалъ Ивановъ.
Голосъ его еще дрожалъ, и руки замѣтно тряслись, когда онъ всходилъ по ступенькамъ. Во всей этой маленькой сценкѣ было что-то невыносимо-обидное для его больного самолюбія. «Воображаю, какъ я былъ смѣшонъ, когда защищалъ тамъ свои брюки!..» — со злостью думалъ онъ.
Но рычаніе изъ-подъ дивана, гдѣ сидѣла хозяйка, сдѣлалось еще грознѣе… «Ой, не подходи!.. Ой, не сдобровать!..» — казалось, говорилъ мопсъ.
— Онъ не тронетъ, не бойтесь, — небрежно усмѣхнулась m-me Охрименко. — Садитесь, пожалуйста… Кадо, цыцъ!
Съ бьющимся сердцемъ, все еще задыхаясь, блѣдный и злой, репетиторъ сѣлъ у края, на первый стулъ.
«Какой онъ страшный!.. Точно сейчасъ изъ больницы выписался, — брезгливо думала хозяйка, разглядывая его отекшее, недоброе лицо. — Кто знаетъ, какія у него болѣзни были?.. Еще, пожалуй, заразитъ»…
— Вы занимались раньше когда-нибудь? — надменно спросила она и подняла высоко свои сросшіяся, густыя брови.
Дѣти, хихикая и подталкиваясь, пробрались за диванъ. Гимназистъ, подъ предлогомъ унять рычавшаго Кадошку, подлѣзъ подъ диванъ и, тихонько сверкая тамъ, въ полутьмѣ, бѣлками и тыча пальцемъ въ жирный, сборчатый бокъ мопса, науськивалъ его шопотомъ: «Чужой… Куси его… Чужой»…
Рычаніе Кадо подымалось непрерывною трелью все выше и выше.
— Да, вѣдь, вамъ Бѣловъ говорилъ, что я четыре года, какъ репетиторствомъ занимаюсь…
Тонъ его отвѣта былъ рѣзокъ.
M-me Охрименко вдругъ разсердилась.
— Ступайте, дѣти, отсюда!.. Нянька, да гдѣ вы вѣчно пропадаете? Дайте имъ чаю… Идите же… Вася!.. Кому я говорю?
Дѣти нехотя скрылись за стеклянною дверью. Но тамъ они прижали свои носики къ стеклу и продолжали хихикать.
Вкусный запахъ котлетъ и яичницы защекоталъ ноздри голоднаго Иванова. Онъ разглядѣлъ черезъ открытое окно край стола, кипящій самоваръ, варенье, груду булокъ въ корзинѣ… Подъ-ложечкой у него сосало. Но жажда была еще сильнѣе, чѣмъ голодъ… Ахъ, если бъ ему дали сейчасъ стаканъ чаю, онъ простилъ бы этой дамѣ и ея мопса и всю ея грубость буржуазки!
— Вы на послѣднемъ курсѣ?
— Да…
— И неужели вы юристъ?
— Что жъ это васъ такъ удивляетъ?
— Вы похожи на медика… Нѣтъ, вы сознайтесь лучше…
— Сударыня…
— Я говорила Бѣлову, что ни за что не возьму медика. Они тамъ всѣ въ больницахъ… Могутъ занести заразу на домъ… Ахъ, знаете… Вы совсѣмъ-совсѣмъ не похожи на юриста… Сознайтесь…
Губы у Иванова побѣлѣли, и глаза сверкнули.
— Вы смѣетесь надо мной, кажется?
Онъ всталъ рѣзкимъ движеніемъ.
«Хррр»… — какъ-то захлебнулся подъ диваномъ Кадо.
— Цыцъ!.. Кадо!.. Слышишь? Цыцъ!..
Дѣти за дверью хватались отъ хохота за бока.
— Вамъ подать чаю, барыня? — изъ окна спросила нянька.
— Нѣтъ, я потомъ. — она махнула нянькѣ рукой. — Ахъ, какой вы горячій!.. Я пошутила… Присядьте… Вотъ вашъ товарищъ Бѣловъ — настоящій юристъ… Онъ репетиторомъ у моей подруги Наумовой, Ольги Ѳедоровны. Она замужемъ за…
— Вы меня извините… У меня время дорого… Я не здѣсь живу… Ваши условія?
M-me Охрименко поперхнулась и покраснѣла.
— Развѣ вамъ Бѣловъ не передавалъ?.. Десять рублей въ мѣсяцъ… Каждый день два часа.
— Позвольте…
Ивановъ отъ неожиданности вскочилъ и рѣзко двинулъ стуломъ. Кадо подъ диваномъ тоже вскочилъ и залился лаемъ. Мускулъ щеки у Иванова задергало.
— Сударыня… Я васъ просилъ… убрать эту собаку… Я не могу… такъ… говорить… — онъ задыхался.
— Какой вы трусъ! — презрительно усмѣхнулась m-me Охрименко. (Она слегка картавила, и у нея вышло «трлусъ».) — Молодой человѣкъ, студентъ, и вдругъ… собакъ боится!
«И у студента ноги не купленныя, — свои», — хотѣлъ, было, рѣзко возразить Ивановъ, но въ эту минуту въ столовой такъ привѣтно зазвенѣли ложки и чайная посуда. Дѣти такъ вкусно чавкали и спорили съ набитыми ртами. Ивановъ проглотилъ слюну и промолчалъ. Кривая, желчная усмѣшка исказила на минуту его измученное лицо, и пальцы нервно затеребили козырекъ фуражки.
— Катя! — зычнымъ контральтомъ позвала хозяйка. — Дѣти, кликните Катю!
— Чего вамъ?
Горничная, въ чистомъ фартукѣ, съ греческой прической и завитыми вихрами на лбу, сердито выглянула изъ двери.
— Возьмите Кадошку… Заприте его у меня въ спальнѣ… Вотъ онъ, подъ диваномъ… Кадо!.. Иси!
Горничная, присѣвъ на корточки и шурша накрахмаленными юбками, красная, раздосадованная, манила ворчавшаго мопса.
— Да иди же сюда, что ли!.. А, чортъ лупоглазый!.. Еще кусается…
Она смѣло ухватила мопса за ошейникъ и поволокла въ комнаты. Въ дверяхъ она кинула на репетитора взглядъ, полный злорадства и презрѣнія. «Этакій лядащій!.. Тоже студентъ называется»… Она простить не могла Иванову, что барыня, поджидавшая его нынче, заставила ее вчера, измученную вконецъ стиркой, гладить ея бѣлое платье.
— Ну ужъ убила бобра! — говорила она на кухнѣ. — И было бы на что смотрѣть… Для кого рядиться! Крику-то вчера было сколько, страму!.. Съ утра подняла, чуть-свѣтъ, оборки гофрить… И откуда она только такую холеру выискала?
— Ничего, и этотъ сойдетъ, — усмѣхалась кухарка. — Ей наряди козу въ штаны… Она и ей займется отъ скуки… Чего ей дѣлается? Такъ и претъ ее съ жиру-то…
II
правитьА Ивановъ опять вытиралъ потъ съ лица.
Предупреждалъ его Бѣловъ, дѣйствительно, что m-me Охрименко баба-жохъ, еще практичнѣе своего супруга, извѣстнаго дѣльца. Говорилъ онъ, что и торговаться съ ней надо какъ съ извозчикомъ; но чтобы десять рублей за два часа, ежедневно…
Зналъ онъ и по собственному опыту, что нѣтъ никого неделикатнѣе и негуманнѣе свѣтской дамы, такъ-называемой женщины порядочнаго общества. Зналъ, и все-таки опѣшилъ…
— Позвольте, — говорилъ онъ, стараясь сдержаться и безпрестанно откашливаясь. (Отъ пыли ли, отъ жары или отъ волненія, сжимавшаго ему глотку, но онъ совсѣмъ охрипъ.) — Позвольте… Во что же вы цѣните нашъ рабочій часъ?
— Я… Какъ вамъ сказать…
M-me Охрименко вспыхнула и задвигалась пышнымъ тѣломъ на диванѣ, который скрипнулъ подъ ея тяжестью.
— У моихъ знакомыхъ, — залепетала она, — на тѣхъ же условіяхъ лепетиторъ…
— Вы примите, наконецъ, во вниманіе и проходъ… Я живу въ Останкинѣ… Это восемь верстъ отсюда… Чтобы прійти къ вамъ, я теряю часа полтора, по меньшей мѣрѣ, сюда… и столько же домой… Это выходитъ пять часовъ… и шестнадцать верстъ ходьбы… Одной обуви…
— Я въ этомъ не виновата… А вы жили бы поближе, — добродушно усмѣхнулась m-me Охрименко.
Онъ поглядѣлъ на ея румяное безмятежное лицо, напоминавшее сдобную булку, и понялъ, что надѣяться здѣсь не на что. Жгучая ненависть охватила его къ этому сытому, пышному существу. Вся желчь поднялась разомъ со дна души его, гдѣ спали задавленныя нуждой его обиды, неудачи и разочарованія, вся тоска его надломленной въ корнѣ жизни.
Онъ поднялся.
M-me Охрименко сообразила, что онъ можетъ уйти, и рѣшила испробовать послѣднее средство. Она очаровательно улыбнулась.
— Куда же вы? Не хотите ли стаканъ чаю?
Нѣтъ! Теперь онъ ничего не хотѣлъ. Злоба придала ему силы.
— Вы, сударыня, по всей вѣроятности. знаете отъ Бѣлова объ исключительныхъ условіяхъ, въ которыя я поставленъ… почему я зимой потерялъ уроки? И готовы эксплуатировать въ свою пользу этотъ случай. Но, видите ли-съ… Я еще не настолько оголодалъ… Поищите… Можетъ, найдутся, на ваше счастіе, и такіе изъ нашего брата, что согласятся… Я на это не пойду-съ. Считаю нечестнымъ, хотя бъ изъ принципа, передъ товарищами такъ сбивать цѣну…
— Она и такъ сбита, — хладнокровно возразила m-me Охрименко и тоже поднялась. — Знаете ли, эта возрастающая конкурленція на всѣхъ рынкахъ, особенно среди интеллигенціи, гдѣ предложеніе всегда превышаетъ спросъ… (Она сказала «спрлосъ».)
Онъ сходилъ со ступенекъ, крѣпко стиснувъ захолодѣвшія губы.
— Ахъ!.. Какой вы горячій!.. Ну, постойте!.. Мы, можетъ, еще столкуемся… Сколько же вы хотите? Ну, присядьте… Катя!.. Стаканъ чаю… Мы съ Бѣловымъ, дѣйствительно, говорили о вашемъ… несчастіи… Ахъ, молодежь-молодежь!.. Ну къ чему всѣ эти ваши увлеченія?.. Кому вы этимъ поможете? Только себѣ портите будущее… Вамъ въ-прикуску или въ-накладку?.. Не стѣсняйтесь, пожалуйста… Берите… Вотъ Бѣловъ, напримѣръ… Ну что за милый юноша!.. Никогда у него никакихъ исторій не было. Всегда веселъ, всегда шутитъ… И винтитъ, и танцуетъ, и ухаживаетъ… И всѣ ему рады… Вотъ видите… Теперь вамъ надо на лекціи заработать, и стипендіи васъ лишили. А вы фыркаете на десять рублей!.. Тамъ десять, тутъ десять — анъ вышло двадцать… Не хотите ли хлѣба? Катя, хлѣба дайте!.. Кушайте, пожалуйста… Я не люблю, чтобы стѣснялись… Ну, извольте… я вамъ предложу: ежедневно, двѣнадцать рублей… Согласны? Ну, два часика, когда и три… Какъ придется… А насчетъ ходьбы — все это пустяки!.. Что стоитъ молодому человѣку пробѣжать въ хорошую погоду восемь верстъ?.. Шестнадцать, вы сказали?.. Ну хотя бъ и шестнадцать?.. Лѣтомъ, знаете, все дешевле стоитъ: и молоко, и яйца, вообще… и вашъ трудъ дешевле… Все одно-къ-одному… Вотъ вы лѣтомъ комнату сняли на дачѣ… Небось, рублей двадцать за все лѣто? Зимой дороже платите… Надо и съ насъ теперь брать дешевле… Вотъ у меня двѣ коровы… Я продаю отъ нихъ дачникамъ молоко. Вѣрите ли… Только зимой и вижу выгоду… Тутъ же каждая баба сбиваетъ цѣну… Такъ и у васъ… Зимой и я бы вамъ предложила дороже…
Онъ молча и жадно ѣлъ, чувствуя, что побѣжденъ.
Полчаса спустя, онъ выходилъ уже изъ парка.
«И дѣтки, должно-быть, аховыя у нея! Всѣ въ матушку… Скверно!.. Скверно!.. Надо жъ было этому псу кинуться… Поди-ка теперь поддержи передъ этими сорванцами свой престижъ!»
Отъ болтовни жизнерадостной дамы у Иванова разболѣлся високъ… «Дойти бы скорѣй да заснуть»…
Онъ вышелъ въ поле и оглянулся. За рощицей послѣднія дачи уже терялись изъ виду. Онъ остановился. На пыльной дорогѣ не было ни души.
Тогда онъ снялъ сапоги и, держа ихъ подъ-мышкой, побрелъ тропинкой черезъ поле.
III
правитьВъ четыре часа самъ Охрименко пріѣхалъ на трамваѣ изъ Москвы и пошелъ, совершая свой моціонъ, пѣшкомъ на дачу. Это былъ коротенькій толстякъ, лѣтъ сорока-пяти, съ апоплексическимъ затылкомъ, хриплымъ голосомъ и хитрыми глазками, зорко глядѣвшими изъ-подъ напухшихъ вѣкъ. Онъ былъ хорошимъ практикомъ въ жизни, не бездарнымъ дѣльцомъ и въ молодости слылъ за жуира. Но съ годами, наживъ капиталецъ, Охрименко обрюзгъ, опустился, сталъ мнителенъ, началъ лѣчиться и впадать въ задумчивость, зачитывался Толстымъ и послѣ винта и хорошаго ужина любилъ пофилософствовать иногда о суетѣ и тщетѣ земныхъ благъ. Для Лидіи Ивановны онъ былъ уже тяжелъ.
Въ этотъ день Охрименко былъ особенно задумчивъ. Репетиторъ смущалъ его. Оно, положимъ, безъ него не обойдешься… Не взять — значитъ, опять этотъ лоботрясъ-Васька не перейдетъ во второй классъ. И тогда его исключатъ изъ гимназіи… А съ другой стороны — большое зло эти репетиторы для семейнаго человѣка… Приглашать къ себѣ студента приходится всегда въ ту пору, когда на свою-то бабу блажь находитъ… «la crise»[1][2], какъ говорилъ Октавъ Фелье. Самый опасный это для женщины возрастъ, когда даже благоразумныя начинаютъ дурить и вѣшаются на шею мальчишкамъ… А тутъ вертится каждый день этакій какой-нибудь «тютька» (по опредѣленію Толстого)… Ну, романъ и готовъ…
Охрименко сокрушенно вздыхалъ, шагая по липовымъ аллеямъ.
«Бѣловъ хотѣлъ рекомендовать. Воображаю!.. Самъ фатишка и нахалъ. Настоящій „калигвардъ“… А мѣтко ихъ окрестилъ Боборыкинъ! Ей-Богу, здорово!.. Вотъ и пришлетъ такого же юбочника и верхолета. А Лидія Ивановна рада… Бабѣ что? Развѣ она о репетиторѣ заботится? Ей было бы самой развлеченіе. Она вонъ ругаетъ Наумову, что та шашни завела съ Бѣловымъ, а сама завидуетъ, небось. Еще бы! Онъ и въ лѣсъ съ ней, и на лодкѣ, и по грибы, и по ландыши, и по ягоды, и на кругъ… Батюшки вы мои! Онъ и винтеръ, онъ и танцоръ, и поетъ, какъ цыганъ, бестія! Самъ слышалъ… И навѣрно впотьмахъ цѣлуются», — рѣшилъ проницательный Охрименко и вдругъ облился по́томъ. Мелькнуло подозрѣніе. А что, если его Лидія Ивановна не ограничится невиннымъ флиртомъ? Онъ остановился и досталъ свой фуляръ изъ кармана просторнаго чесучеваго пиджака… «Она, положимъ, флегматична и всегда была благоразумной… Да развѣ влѣзешь въ душу женщины? Я человѣкъ больной, сырой, вѣчно лѣчусь… Она баба въ соку»…
Онъ даже засопѣлъ отъ волненія. Страдая отъ жары и ревности, приближался онъ къ дачѣ, и будущее для него было чревато бѣдою.
Кадо давно потерялъ чутье отъ нераціональнаго образа жизни, и заворчалъ, выбѣгая навстрѣчу хозяину. Но наметавшійся глазъ его скоро распозналъ, что щегольская пара и лакированные штиблеты могли принадлежать только представителю того сословія, которое онъ уважалъ. Обнюхавъ хозяина, мопсъ радостно завизжалъ и сталъ на заднія лапы, ласкаясь. Тогда выяснилось удивительное сходство физіономій и выраженія между присяжнымъ повѣреннымъ Охрименко и его псомъ Кадо. Тѣ же зоркіе глазки изъ-подъ нависшихъ вѣкъ, тѣ же отвислыя щеки, курносый носъ и выраженіе брюзгливой раздражительности около мясистыхъ губъ. Но и этого было мало. Они сходились вполнѣ въ своихъ вкусахъ и симпатіяхъ, и потому ихъ связывала крѣпкая дружба.
За столомъ Охрименко кинулъ подозрительный взглядъ на румяное лицо жены, успѣвшей переодѣться.
— Ну что? Былъ?
— Да… Наняла!
— Ахъ, папа, какой онъ уродъ!
— Кадо на него кинулся, папочка, а онъ руки вотъ такъ… «Кш… кш»… Ха-ха-ха!..
— Молчи, Нинка!.. Я самъ разскажу…
— Ты вѣчно переврешь! Я разскажу…
Перебивая другъ-друга и захлебываясь отъ смѣха, дѣти передали инцидентъ съ Кадо.
Охрименко съѣлъ тарелку борща и попросилъ другую. Лицо его и глаза стали влажными. Онъ успокоился и снова находилъ, что земное наше существованіе бываетъ подчасъ сноснымъ.
— За сколько же?
Охрименко — отъ толщины ли или отъ меланхоліи — не любилъ говорить, приберегая даръ краснорѣчія для окружнаго суда. Въ домашнемъ же обиходѣ онъ ограничивался самымъ умѣреннымъ запасомъ словъ.
Лидія Ивановна, улыбаясь, разсказала сцену торга и какъ она прельстила, въ концѣ-концовъ, стаканомъ чая несговорчиваго репетитора.
— Я хитрлая, — говорила она, щуря глаза. — Вижу, что ему смерть пить хочется, и что онъ не устоитъ…
— Правда, выгодно? — спросила она черезъ минуту, кладя на тарелку мужа самый жирный кусокъ пилава. — Вѣдь, Бѣловъ говорилъ, что онъ опытный и что ему меньше двадцати-пяти нельзя предлагать… И, право, я думаю, не будь у него этой исторіи, онъ не согласился бы… Самъ Бѣловъ-то тридцать получаетъ…
Шея и затылокъ Охрименко вдругъ побагровѣли.
— Мы не знаемъ, за что твой Бѣловъ получаетъ тридцать рублей… А этотъ… Какъ… его? Ивановъ… спасибо долженъ сказать, что мы беремъ его и за двѣнадцать. Пусть-ка онъ сунется въ другой домъ!.. Не всѣ, матушка, либеральничаютъ по-твоему…
Она — либералка?.. Лидія Ивановна вспыхнула отъ удовольствія.
— А вдругъ Вася на переэкзаменовкѣ опять провалится? — ехидно предположила Ниночка.
Глазки Охрименко сверкнули на ушастаго гимназистика, и опять онъ поразительно напомнилъ рычащаго Кадо.
— Вотъ я тогда съ него шкуру спущу! — прохрипѣлъ онъ и свирѣпо сталъ глодать куриное крылышко.
— А въ сущности это ужасно несправедливо, — мрачно говорила Лидія Ивановна послѣ обѣда, раздѣваясь въ спальнѣ, чтобы соснуть, по обыкновенію, часокъ-другой передъ чаемъ. — Вотъ мы заплатимъ репетитору за лѣто безъ малаго сорокъ рублей, а вдругъ Вася, въ самомъ дѣлѣ, не выдержитъ?.. По-настоящему, слѣдовало бы платить репетиторамъ послѣ экзаменовъ…
Охрименко подумалъ, что у бабы всегда логика хромаетъ, но спорить не сталъ.
Онъ уже дремалъ, когда Лидія Ивановна вдругъ съ необычайнымъ возбужденіемъ воскликнула:
— Вотъ я Наумовой похвастаюсь, какъ выгодно наняла… Намъ, въ крайнемъ случаѣ, не такъ обидно — сорокъ рублей за форточку выбросить; а вотъ какъ ея сыночекъ провалится за всѣ сто!.. Она-то меня увѣряла, что Бѣловъ съ нихъ дешево беретъ…
— Ахъ, матушка!.. Спи, пожалуйста! — захрипѣлъ Охрименко. — Коли она своихъ денегъ на Бѣлова не жалѣетъ, съ чего тебѣ-то ее усчитывать?.. Ужъ это мнѣ бабье!
И онъ повернулся лицомъ къ стѣнѣ.
IV
правитьИвановъ родился и выросъ въ уѣздномъ городѣ Вязьмѣ, тамъ же и гимназію кончилъ, вмѣстѣ съ Бѣловымъ, котораго товарищи прозвали Коко. Они были сосѣдями. Домишко столяра Иванова стоялъ бокъ-о-бокъ съ домомъ земскаго врача Бѣлова, раздѣленные однимъ огородомъ.
Дѣти выросли на улицѣ, играя лѣтомъ въ лапту и бабки, зимой въ снѣжки. Въ гимназіи они шли рядомъ: Андрюшка Ивановъ — первымъ, Коко — вторымъ. Соперникомъ Коко былъ самымъ добродушнымъ и никогда, даже мысленно, не оспаривалъ у Андрюшки, столярова сына, золотую медаль, которую ему присудили на актѣ, по окончаніи курса. Москва ихъ разъединила. Коко былъ удачникомъ, баловнемъ судьбы. Если у него нехватало денегъ, онъ писалъ въ Вязьму, къ «мамахенъ»[3], и рѣдко видѣлъ отказъ. Жизнерадостный юноша не стѣснялся тѣмъ, что дома семья огромная и живутъ скудно. Золъ онъ не былъ, но легкомысліе составляло его отличительную черту. И уроки ему всегда попадались выгодные, а денегъ все-таки никогда не водилось. Вѣчно въ ослѣпительныхъ воротничкахъ, въ новомъ мундирчикѣ и перчаткахъ, онъ фигурировалъ распорядителемъ на вечерахъ, игралъ въ любительскихъ спектакляхъ, лѣтомъ ѣздилъ на велосипедѣ, зимой его закладывалъ и шелъ въ атлетическій клубъ, мечтая черезъ годъ выступить борцомъ на публичной аренѣ. Жизнь его была полна. Читать было некогда, да и не занимало. Общественные вопросы, студенческіе интересы — все это шло мимо, гдѣ-то въ сторонѣ, не волнуя его души. На лекціи онъ заглядывалъ по необходимости, какъ бы снисходя, съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ навѣщаютъ въ клиникахъ дальнюю родственницу-старушку… Въ тѣ вечера, когда некуда было дѣваться, онъ шелъ винтить. Гостепріимныхъ домовъ въ Москвѣ было много, и ужинъ ему ничего не стоилъ.
У него не было никакихъ страстей, и напрасно г. Охрименко подозрѣвалъ Коко въ козняхъ противъ женской добродѣтели. Всякихъ узъ и обязательствъ, неизбѣжно вытекающихъ изъ интригъ съ замужними женщинами, Коко благоразумно избѣгалъ. Для флирта мало развѣ барышень?.. Проводить даму домой, поцѣловать ея ручку, потанцовать, спѣть дуэтъ, намекнуть, шутя, на свое чувство, — бо́льшаго онъ не добивался. Вообще, Коко, несмотря на его римскій носъ и длинныя ноги, своимъ нравомъ и наклонностями напоминалъ жеребенка, впервые выпущеннаго въ загонъ.
Видѣлся онъ съ Ивановымъ рѣдко. Они чуть не разошлись совсѣмъ послѣ исторіи, лишившей Иванова сразу и стипендіи и уроковъ. На правахъ друга Коко сталъ бранить пріятеля и вышучивать его безсмысленное дон-кихотство. Но Ивановъ, съ побѣлѣвшими губами, задыхаясь и дрожа, такъ накинулся на добродушнаго Коко, что тотъ обидѣлся и ушелъ.
Потомъ они помирились.
— Матери только не проговорись, — просилъ Ивановъ Бѣлова. — Вѣдь, не пойметъ, плакать будетъ; ей и такъ тяжело… Скажи, потерялъ уроки… Пусть пока перебьется!
На лѣто, когда всѣ разъѣзжались, Ивановъ ѣхалъ на кондиціи и потому рѣдко видѣлъ своихъ.
Да… Имъ жилось не легко. Отецъ Иванова, въ молодости недюжинный, талантливый работникъ, сталъ запивать, а къ тому времени, когда Андрюша поступилъ въ гимназію, онъ уже сдѣлался безпробуднымъ пьяницей. Мать была портнихой, но понемногу растеряла дорогихъ заказчицъ. Случалось, что мужъ тащилъ въ кабакъ матерію и пропивалъ ее. Андрюша помнитъ такую сценку…
Мать, сидя за машинкой, кончала платье «благодѣтельницы», доброй генеральши, которая платила въ гимназію за Андрея.
— Давай денегъ! — хрипѣлъ столяръ, съ налитыми кровью глазами, стуча по столу кулакомъ.
— Нѣтъ у меня денегъ… нѣтъ!.. Итакъ душу всю вымоталъ, — злобно отвѣчала мать.
— Говорятъ, давай!.. Удавлю…
— Кровь ты изъ меня пьешь… Мучитель ты мой! Уйди!
Вдругъ въ воздухѣ сверкнули ножницы. Отецъ кинулся къ платью. Мать дико крикнула. Завязалась борьба. Дѣти испуганно плакали. Анна Васильевна грудью защищала работу. Она на себя готова была принять удары ножницъ. Но отецъ былъ сильнѣе. Съ искаженнымъ лицомъ, онъ искромсалъ матерію и швырнулъ ее въ лицо уничтоженной женѣ.
— На жъ тебѣ!.. На!.. Ступай къ благодѣтельницѣ! Ступай!.. Вотъ тебѣ… Вотъ… Сволочь!
Удары сыпались на голову портнихи. Но она ихъ не чувствовала. Она рыдала, упавъ лицомъ на изуродованное платье.
Потомъ она пошла къ генеральшѣ. Десять лѣтъ спустя, Ивановъ, стоило закрыть глаза, видѣлъ ее передъ собой, какъ тогда, въ зимній вечеръ… Она шла, шатаясь какъ пьяная. Ея высокая фигура опустилась какъ-то сразу и согнулась. Андрюша бѣжалъ за ней. Онъ ждалъ ее на крыльцѣ, дрожа и плача. Тамъ, за стѣной, онъ зналъ, что мать валяется въ ногахъ, униженно моля о снисхожденіи…
Добрая барыня простила. Но Андрюша этихъ минутъ и сейчасъ не простилъ никому.
Книга была его утѣхой, гимназія — отдыхомъ.
— Ага!.. Ученымъ хочешь быть! — хрипѣлъ отецъ, когда заставалъ его за уроками. — Бариномъ станешь… Отцомъ гнушаться… У… щенокъ!.. Удавлю…
Сколько побоевъ, сколько брани и униженій!.. Дѣтство… «Золотая пора жизни»[4]… Кто это сказалъ? Какая насмѣшка!
— Маменька, спрячь мундиръ мой, — испуганно лепеталъ онъ, издали завидя отца, — спрячь подальше; онъ его ищетъ, пропить грозитъ…
Мать прятала ранецъ, учебники и чаще всѣхъ самого Андрюшу.
Какъ часто, избитый, стыдясь синяковъ, которые тамъ, въ гимназіи, замѣчали, конечно, онъ ничкомъ лежалъ въ холодномъ чуланчикѣ, оберегая свое сокровище — мундирчикъ и книги.
Въ темнотѣ кто-то крался… Теплыя ручки обвивали его шею. Кудрявая головка приникала къ его груди.
— Ты плачешь, «блатецъ»? — лепетала крошка Катя. — Я люблю тебя… Вотъ какъ люблю!.. Тебѣ мамка картошку прислала… На!.. Не плачь…
Эта дѣтская ласка согрѣвала его измученную душу. Крѣпко любилъ Андрюша и мать, и обѣихъ сестеръ, и маленькаго грудного Васю, который такъ трогательно къ нему ласкался.
Бывало, мать, избитая, униженная, лежитъ лицомъ на разграбленномъ сундукѣ и проклинаетъ жизнь. Онъ подсядетъ къ ней, начнетъ гладить по головѣ.
— Полно, мамка, не плачь… Ты лучше послушай… Вырастемъ мы съ Варькой, выучимся… Я адвокатомъ буду, она въ школѣ станетъ учить… тебя возьмемъ къ себѣ… Вотъ заживемъ-то!
— Охъ! Не дождаться мнѣ, видно!.. Вколотитъ онъ меня въ гробъ… Царица Небесная!.. Моченьки моей нѣту…
Но все-таки она вѣрила и ждала.
Съ двѣнадцати лѣтъ Андрюша началъ давать уроки, репетировать въ гимназіи съ товарищами. Это устроилъ директоръ, жалѣвшій мальчика. Отецъ, конечно, не зналъ ничего. Каждый грошъ Андрюша несъ матери.
— Кормилецъ ты мой!.. Надежа ты моя! — лепетала сквозь радостныя слезы Анна Васильевна, страстно цѣлуя сына.
Когда ему минуло пятнадцать лѣтъ, въ глазахъ сестеръ и матери авторитетъ его былъ непогрѣшимъ. Его считали главой дома, съ нимъ во всемъ совѣтовались. Съ самодуромъ-отцомъ шла и крѣпла глухая, немолчная вражда.
Актъ въ гимназіи. Золотая медаль… Какой это былъ чудный день! Какъ плакала и смѣялась счастливая мать!
Медаль заложили, и Андрюша студентомъ явился въ столицу. Сколько впечатлѣній, сколько надеждъ!.. Музеи, театры, Третьяковская галлерея, кремль… Онъ жилъ какъ во снѣ… Въ городской читальнѣ онъ за журналами проводилъ все свободное время. Окунуться съ головой въ этотъ новый міръ умственныхъ радостей, все узнать, на все откликнуться, все продумать — вотъ, вотъ о чемъ мечталъ онъ тамъ, въ провинціи… Восторженный, пылкій, несмотря на внѣшнюю угрюмость и замкнутость, Андрей Ивановъ страстно увлекся интересами и волненіями той горсти студентовъ, которыхъ не задавила еще нужда, которыхъ не пришибла жизнь… Это была лучшая пора его существованія.
Такъ прошло три года. Работалъ Ивановъ съ какимъ-то отчаяніемъ.
— Ты надорвешься, — удивлялся Коко Бѣловъ. — Ну къ чему ты нахваталъ столько уроковъ? Въ театръ ужъ не ходишь…
— Не на что.
— Въ обществѣ не бываешь…
— А начто оно мнѣ? У насъ свой кружокъ.
— Да развѣ это жизнь? А главное — долго такъ ты не протянешь…
— Эхъ Кокоша!.. А ты забылъ, что у меня ихъ тамъ, въ Вязьмѣ, пятеро? Я сытъ и они сыты, я голоденъ — и они кладутъ зубы на полку.
Но Коко оказался пророкомъ. Ивановъ такъ переутомился, что слегъ передъ экзаменами и опять остался на томъ же курсѣ. Это былъ ударъ и для семьи и для него. Онъ никогда уже потомъ не могъ оправиться. Жизнь въ постоянномъ напряженіи, въ страхѣ потерять урокъ, лишиться будущности, быть исключеннымъ изъ университета — все это разбило ему нервы, разстроило дѣятельность сердца. У него явилась одышка, сильнѣйшее малокровіе, мигрени — всѣ признаки неврастеніи. Онъ облысѣлъ. «Вырожденіе, — горько думалъ онъ. — Мать истощена трудомъ, отецъ — алкоголикъ… Выдержу ли я-то до конца?» И ему было жутко.
Духовные интересы, какъ грезы юности, понемногу уходили изъ его жизни, уступая мѣсто прозѣ, борьбѣ за хлѣбъ, за право жить и учиться. Многіе товарищи давно отстали. Одни охладѣли, другіе устали, испугавшись лишеній и жертвъ. Медикъ Пылаевъ, симпатичный и горячій, къ четвертому курсу такъ далеко ушелъ отъ жизни за китайскую стѣну обязательныхъ работъ, не дававшихъ просвѣта и досуга, что махнулъ рукой на Иванова. Когда-то и онъ мечталъ быть земскимъ врачомъ, приносить пользу, а теперь искренно говорилъ: «Эхъ! Скорѣй бы мѣсто! Будетъ свой уголъ, харчи готовыя… супъ каждый день, уроковъ искать не надо»…
Но Ивановъ долго не измѣнялъ себѣ. Упорно, съ отчаяніемъ онъ цѣплялся за исчезавшіе изъ его жизни интересы, за завѣтныя идеи, которыя давали тускнѣвшему существованію такія яркія эмоціи, такія чистыя радости…
Но жизнь, наконецъ, отрезвила и его.
V
правитьІоська Станкинъ, юркій еврейчикъ-юристъ, былъ славнымъ товарищемъ. Идеализмомъ онъ не отличался, былъ практикъ по натурѣ, но за доброе сердце пользовался общими симпатіями. Сообща съ Пылаевымъ и Ивановымъ, они сняли въ Останкинѣ дачу. Іоська нахваталъ столько уроковъ, не гонясь за цѣной, что скоро подѣлился ими съ сожителями. Онъ очень уважалъ и искренно жалѣлъ Иванова. Въ то лѣто, когда Ивановъ хворалъ, онъ бралъ его съ собой гостить на мѣсяцъ въ Малороссію, гдѣ у него былъ хуторъ. И Ивановъ съ наслажденіемъ вспоминалъ эти дни.
Бывало, сядутъ они на курганѣ… Надъ ними горячее синее небо… Предъ ними широкая, безбрежная степь. Всюду скирды сжатаго хлѣба, нарядныя мазанки, утопающія въ цвѣтущихъ садахъ. Всюду довольство. Какой благодатный край!.. И больно начинаетъ щемить сердце у Иванова.
Вонъ пыль поднялась по черной, какъ уголь, дорогѣ. Идутъ волы… За ними хохлы, въ широкихъ бѣлыхъ шляпахъ, въ бѣлыхъ рубашкахъ, такіе чистые, важные, сильные… Поровнялись съ курганомъ, привѣтливо сняли шляпы… Вонъ исчезли вдали, гдѣ клубится пыль… Эти себѣ цѣну знаютъ.
Охъ! Какъ больно щемитъ сердце!
— Кончу курсъ, — говоритъ Станкинъ, — арендую всю эту землю, засѣю свекловицей. Сколько здѣсь зря пропадаетъ земли!
Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Иванову здѣсь не ужиться. Сѣрая деревня, изъ которой вышелъ его отецъ, покосившіяся избы, убогое хозяйство, бѣдная нива… Къ вамъ!.. Туда, гдѣ хмурое небо, гдѣ хмурые люди, близкіе его душѣ!
Къ серединѣ іюля Ивановъ досталъ еще занятій въ Москвѣ. Онъ возвращался на дачу уже вечеромъ, совсѣмъ разбитый. Но… выбора не было. Чтобы не остаться къ осени за флагомъ, надо было много-много заработать… Ивановъ воспрянулъ духомъ. Онъ купилъ сапоги, купилъ пальто, началъ пить молоко, матери послалъ пятнадцать рублей. У нихъ была кухарка съ своимъ самоваромъ, и каждый день они ѣли щи и пили чай.
Въ концѣ іюля вдругъ завернули холода, начались ливни. Ивановъ промочилъ ноги, промокъ и слегъ. Недѣлю онъ провалялся въ постели, у себя на дачѣ. Комнатка его, да и вся постройка, по своей ажурности напоминала баракъ, да и разсчитана была, очевидно, на южное лѣто. Кромѣ кухни, топки не было; изъ оконъ и отъ пола дуло нестерпимо. Печь въ кухнѣ тепла не давала и только дымила. Черезъ щели тонкой сѣвшей перегородки, дрожавшей какъ листъ, когда кухарка ворочалась на своемъ сундукѣ, чадъ отъ самовара или сала проникалъ въ комнаты и отравлялъ воздухъ.
Пылаевъ и Станкинъ (сожители Иванова) поспѣшили оповѣстить Охрименко и другія семейства о болѣзни репетитора.
Когда, недѣлю спустя, еще не оправившись, Ивановъ, желтый и отекшій, явился на урокъ (это былъ срокъ мѣсяцу), m-me Охрименко вынесла ему деньги въ конвертѣ, аккуратно высчитавъ всѣ пропущенные часы… Онъ къ этому былъ готовъ. Хорошо еще, что не отказали!
Настала осень. Ушастый Васька переэкзаменовку выдержалъ. Тогда Лидія Ивановна предложила Иванову занятія на всю зиму при тѣхъ же условіяхъ.
— А вы говорили, что зимой прибавите.
— Нѣтъ, ужъ вы меня извините… Прибавить не могу… Мнѣ на-дняхъ еще за ту же цѣну предлагали лепетитора… Я развѣ неволю?
— Но, вѣдь, лѣтомъ была такая безработица. Кто же согласится теперь за эту цѣну?
— Зато по часу только…
— Часъ выходитъ сорокъ копеекъ…
— Какъ хотите, — добродушно улыбалась m-me Охрименко. — Я даже за десять найду. Цѣны на трудъ, знаете ли, все падаютъ. Вы взгляните, сколько объявленій въ газетахъ!
О, это Ивановъ, и не читая, зналъ слишкомъ хорошо. Молодежь переживала тяжелый мѣсяцъ безработицы. Спросъ, какъ всегда, былъ ниже предложенія. Ивановъ согласился.
Жизнь понемногу вошла въ колею. Утромъ урокъ, потомъ лекціи, весь день опять уроки, — грошовые, правда, безъ выбора. Обѣдъ въ комитетской столовой, вечеромъ опять уроки либо переписка. Ивановъ ничѣмъ не гнушался. Плата за лекціи висѣла Дамокловымъ мечомъ надъ его головой. Уцѣлѣть какъ-нибудь среди этой конкуренціи, какъ-нибудь дотянуть, чтобы перейти на слѣдующій курсъ… Скорѣе сколотить сумму на второе полугодіе и отложить эти деньги, пока «его величество случай» не разрушилъ шутя всѣ его планы. Мало ли что бываетъ? Заболѣетъ дифтеритомъ ученикъ, не заплатятъ родители (и это бывало), самъ можетъ свалиться… Терять времени нельзя.
Въ праздники онъ покупалъ газету и блаженствовалъ лежа на постели, въ комнатѣ отъ жильцовъ, въ «Гиршахъ». Жили втроемъ, опять со Станкинымъ и Пылаевымъ, платили двадцать рублей за помѣщеніе. Пылаевъ бренчалъ на гитарѣ Станкина, иногда пѣли вдвоемъ. Часто эти двое уходили на бульваръ, изрѣдка доставали галерку въ Малый театръ или въ оперу. Но подобныя удовольствія были Иванову не по карману. По праздникамъ, когда товарищи уходили, онъ пробовалъ отсыпаться… Иванова страстно тянуло къ книгѣ, но читать приходилось такъ мало. Журналы въ библіотекахъ были недоступны, читальня далеко. У товарищей книга была рѣдкостью. Чтобы взвинтить упавшіе нервы и разогнать хандру, Ивановъ изрѣдка въ компаніи посылалъ за пивомъ, быстро пьянѣлъ, начиналъ буянить. Товарищи уходили, и онъ засыпалъ одѣтымъ на постели, а на другой день чувствовалъ себя больнымъ и разбитымъ. Истощенный желудокъ не выносилъ излишествъ.
Изрѣдка въ праздники приходилъ Коко Бѣловъ. Франтъ, въ пенснэ на горбатомъ носу, оживленный и шумный, съ фатовскими нотками въ голосѣ и свѣтскими манерами, онъ казался человѣкомъ изъ другого міра.
Ивановъ, глядя на него, всегда вспоминалъ дѣтство, мать, сестеръ. Его больное лицо оживлялось и молодѣло отъ доброй улыбки. Коко паясничалъ; говорилъ на букву «э», вызывая не смѣхъ, а скорѣе «грохотъ» Пылаева; разсказывалъ о похожденіяхъ своихъ, при этомъ вралъ; потомъ пѣлъ пѣсни, аккомпанируя себѣ на гитарѣ, и посылалъ за пивомъ.
— Давайте винтить, — предлагалъ онъ.
— А и въ самомъ дѣлѣ… Отчего бы не повинтить, — соглашался Ивановъ.
Игралъ онъ плохо, но страстно. Руки его дрожали, сдавая карты. Объявляя большой шлемъ, онъ стучалъ кулакомъ по столу и сердито кричалъ на Бѣлова, который любилъ рискнуть и «подсидѣть» Станкина, а самъ, вмѣсто того, вынужденъ былъ купить, не имѣя масти.
— И на какого чорта ты лѣзешь? — сердился Ивановъ. — Какіе у тебя трефы?.. На орѣхи мы, что ли, играемъ? Эхъ ты! Лапоть несчастный!.. А еще въ «бомондѣ»[5] винтитъ.
И «бомондъ» этотъ вылеталъ у него какъ ругательство, полное презрѣнія.
Если же ему самому удавалось обремизить контръ-партнера, онъ заливался такимъ яснымъ, такимъ дѣтскимъ смѣхомъ, и такъ странно было видѣть его счастливымъ, что веселье это дѣйствовало на другихъ какъ вино. Когда Ивановъ выигрывалъ гривенникъ или пятиалтынный, онъ радовался какъ дитя.
— Пивомъ угощаю! — кричалъ онъ, стуча по столу.
Разъ какъ-то онъ выигралъ цѣлый рубль. Три вечера подъ-рядъ онъ ходилъ въ Малый театръ и въ оперу. Прелесть этихъ часовъ надолго скрасила ему жизнь. Онъ какъ бы впивалъ въ себя и яркій свѣтъ, и шумъ толпы, и запахъ духовъ въ фойе, куда онъ пришелъ потолкаться среди нарядныхъ женщинъ. Хорошенькая женская головка очаровала его. Онъ съ удивленіемъ открывалъ въ себѣ эстетика. Всѣ антракты слѣдилъ онъ за изящной блондинкой, такой далекой, недоступной. Когда глаза ихъ встрѣтились случайно, сердце его сжалось отъ сладкаго незнакомаго чувства. Задумчивый вернулся онъ домой… «А, вѣдь, есть цѣлый міръ ощущеній, — сказалъ онъ себѣ, — прекрасныхъ, сложныхъ и мнѣ невѣдомыхъ. Испытаю ли я ихъ когда-нибудь? Или все такъ же буду глядѣть, стоя въ сторонѣ, какъ наслаждаются другіе?..»
Долго потомъ онъ жилъ этими впечатлѣніями. И еще тоскливѣе казалась ему дѣйствительность.
Ахъ!.. Какъ мало было радостей въ его жизни!.. Какъ осеннія тучи по свинцовому небу, ползли дни и мѣсяцы, безстрастно, не согрѣтые женской лаской, не озаренные ни одной искрой умственнаго наслажденія, никакими высшими интересами. Тускло, сѣро, печально… Онъ сознавалъ, что тупѣетъ, что опускается нравственно, но съ грустью думалъ, что онъ безсиленъ что-либо измѣнить…
А какъ онъ въ провинціи мечталъ горячо и наивно! Онъ говорилъ себѣ: «Въ столицѣ бьется пульсъ общественной жизни. Она захватитъ меня, дастъ нервамъ и уму лихорадочное напряженіе и подъемъ. Я буду читать, слѣдить за всѣми новинками, я буду присутствовать на всѣхъ юбилеяхъ, въ концертахъ, на новыхъ пьесахъ. Я самъ буду говорить съ авторами и откровенно скажу, что думаю о нихъ… И они должны будутъ прислушаться къ моему голосу. Вѣдь, я студентъ, та молодежь, которая создавала репутацію писателя, суда которой боятся артисты, художники, профессора… Мы — гордость общества, его надежды, его живая совѣсть»…
А теперь? Оторванный отъ жизни, далекій отъ людей, онъ тянулъ изо-дня-въ-день свою лямку и уже не мечталъ ни о чемъ.
Такъ прошелъ годъ, и опять настала осень.
VI
правитьВъ дверь постучали.
— Кто тамъ? — спросилъ Ивановъ, нехотя подымаясь на постели.
— Свой, — прогнусилъ знакомый тенорокъ.
— Пылаевъ, отвори ты…
Было только семь часовъ вечера, но Пылаевъ спалъ. Проснувшись отъ стука, онъ, нехотя, зѣвая, всталъ, босыми пятками, въ однихъ носкахъ прошлепалъ къ двери и откинулъ крючокъ.
Вошелъ Коко.
— Никакъ вы спали, господа? И что же это вы впотьмахъ?.. Что за странный кейфъ!
— А что дѣлать? Только спать и остается, — флегматично заявилъ Пылаевъ. — Ровно нечего дѣлать… Да и керосину нѣтъ…
— Странныя рѣчи, други мои. Какъ это — что дѣлать? Жить, синьоры, жить!.. Вотъ что вамъ надо!
Пылаевъ только крякнулъ и опять завалился.
Коко Бѣловъ, щурясь, наощупь нашелъ стулъ и сѣлъ.
— То-есть какъ же это дѣлать нечего? — началъ онъ опять, снимая отпотѣвшее пенснэ и вытирая его платкомъ. Запахъ дешевыхъ духовъ послышался въ комнатѣ. — Comprends pas…[6] Уроковъ, стало-быть, нѣтъ?
— Ни чорта!
— Тэкъ-съ… Однако, господа, въ темнотѣ жить неудобно… Я пришелъ вамъ себя въ новомъ видѣ показать…
Онъ всталъ и зажегъ спичку. Пуговицы новаго форменнаго сюртука весело блеснули.
— Regardez par ci, regardez par là![7][8] — пропѣлъ Коко и повернулся на каблукахъ передъ Ивановымъ.
Спичка погасла, и стало какъ-будто еще темнѣе.
— Давай двугривенный, схожу за керосиномъ, — предложилъ Пылаевъ и сталъ натягивать сапоги.
— Въ судъ, стало-быть, поступилъ? — спросилъ Ивановъ и спустилъ съ постели свои опухшія ноги въ опоркахъ.
— Служу-съ… — Бѣловъ галантно раскланялся. — Позвольте представиться… Кандидатъ на судебную должность…
— А деньги платятъ?
— Вѣдь, ты слышалъ, mon cher[9]? Кандидатъ… Это значитъ: весь — надежды и упованія… Какія же тутъ деньги? Обязанности есть, а деньги впереди. Можно жить надеждами… На то и молодость…
— А вотъ мы — кандидаты на голодную смерть, — расхохотался Пылаевъ и вышелъ.
Внемля пѣ-ѣ-снѣ соловья…[10]
жидкимъ теноркомъ вдругъ запѣлъ Коко и развязно зашагалъ по комнатѣ.
— Ты давно изъ дому? — тихо спросилъ Ивановъ.
— Ахъ да!.. Тебѣ твои кланяются: мать, сестры… Знаешь, старшая? Большая такая стала… Недурна, очень недурна. Ну, новостей никакихъ нѣтъ. Денегъ просили… напомнить велѣли тебѣ… тэкъ-съ.
Въ темнотѣ хрустнули пальцы Иванова, которые онъ молча ломалъ.
…Ты шептала: «Навѣкъ твоя»…
— А… Чортъ!.. — Коко ударился колѣнкой о желѣзку кровати и остановился. — Однако, у васъ тутъ не разойдешься!.. Такъ неужели совсѣмъ безъ уроковъ?
— Заболѣлъ, потерялъ урокъ; а былъ выгодный, ничего…
— Инфлюэнца, что ли, у тебя была?
— А кто его знаетъ… Расклеился совсѣмъ: одышка, ноги пухнутъ, ходить не могу…
— Эхъ плохо, плохо твое дѣло!.. Ты что же роднымъ не пишешь?
Ивановъ нервно дергалъ жидкую бородку.
— А что я имъ напишу?
Внемля пѣ-ѣ-снѣ соловья,
Ты шептала: «Навѣкъ твоя»…
— Почему же вы изъ «Гиршей» уѣхали?.. Ужъ я васъ искалъ-искалъ… Въ этакую трущобу забрались… Сколько платите?
— Шесть. Да вотъ… — Ивановъ запнулся на мгновеніе. — Полтора мѣсяца не платили…
Вернулся Пылаевъ съ керосиномъ и зажегъ лампу.
Какъ ни былъ жизнерадостенъ и безпеченъ Коко, но онъ дрогнулъ, разглядѣвъ лицо Иванова. Онъ еще болѣе облысѣлъ, на лбу легли морщины. Ему смѣло можно было дать сорокъ лѣтъ.
Бѣловъ оглянулся. Комната была въ одно окно. Безобразныя расплывающіяся пятна сырости покрыли сплошь всю стѣну, очевидно наружную, гдѣ стояла кровать Пылаева. Обои отстали, кое-гдѣ были сорваны. Плѣсень затянула углы на подоконникахъ, въ окно дуло. Полъ былъ грязенъ. Окно упиралось въ слѣпую стѣну сосѣдняго громаднаго дома, и солнце сюда не заглядывало. Съ лѣстницы, темной и скользкой, проникала вонь. Тѣ же міазмы неслись снизу, со двора, чернѣвшаго тамъ, далеко, какъ громадный колодецъ. Отворить фортку — значило испортить воздухъ.
— Ну, синьоры… У васъ тутъ тово… неуютно…
Коко почувствовалъ, что его радужное настроеніе тускнѣетъ. Онъ повелъ плечами, тряхнулъ головой.
Годъ про-ше-ель… опять весна,
Ты съ дру-го-ой, а я одна…
запѣлъ онъ громко и сбросилъ пенснэ, чтобы не видѣть такъ ясно удручавшаго его желтаго лица.
— Какъ бы это насчетъ самоварчика промыслить? — напомнилъ онъ. — Самая настоящая пора теперь чай пить.
Пылаевъ почесалъ за ухомъ.
— Мудрено, — флегматично изрекъ онъ.
— Пуркуа[11]?
— Чаю нѣтъ…
— А! Кхм… то-есть… какъ это нѣтъ? Весь вышелъ?
Пылаевъ вдругъ весело захохоталъ.
— Эхъ ты!.. «Бомондъ»… Шутъ тебя задави! Дома сидя, забылъ наши порядки… Самъ еще вчера, небось, студентомъ былъ…
— Pardon, pardon, mon cher…[12] Чай и колбаса изъ кошекъ — это обычное «меню» студента… Одначе, синьоры, чѣмъ же вы питаетесь?
Пылаевъ хохоталъ, взявшись за бока. Улыбался и Ивановъ. Ужъ очень наивнымъ казался имъ этотъ длинноногій кандидатъ, въ пенснэ и съ важной миной. Онъ вынулъ коробочку папиросъ и протянулъ ее Пылаеву. Тотъ закурилъ.
— Чѣмъ мы питаемся? — Пылаевъ съ наслажденіемъ глотнулъ дымъ. — А на пятачокъ чернаго хлѣба въ день, да на пятачокъ молока… Молоко недурно; баба тутъ одна изъ деревни возитъ, подъ Москвой… А чай — это роскошь.
Коко даже сконфузился.
— Corpo di Bacco!..[13] Въ такомъ случаѣ, нельзя ли пива и этакаго чего-нибудь… съѣдобнаго?
Онъ вынулъ рубль. Пылаевъ живо спустилъ ноги съ постели и съ несвойственной ему быстротой опять натянулъ сапоги.
— Отчего нельзя? — пробасилъ онъ, протягивая за рублемъ руку. — На деньги все можно.
Онъ вышелъ въ одной тужуркѣ. Отъ обоихъ пальто и слѣда не было въ комнатѣ. Стало-быть, заложены. Коко покосился на свой чистенькій съ-иголочки мундиръ судейца, на новенькіе штиблеты, и ему стало опять какъ-то не по себѣ.
Задр-ре-малъ тихій садъ…
Ночь повѣяла тихой прохладой…
Отъ цвѣтовъ а-рр-роматъ
Въ душу льется живою отрадой…[14]
Коко пѣлъ, шагая въ тѣсномъ пространствѣ между двухъ кроватей.
Ивановъ молчалъ. Онъ привыкъ къ этому. Молчаніе его не тяготило. Онъ лежалъ на спинѣ, закинувъ руки на подушку безъ наволочки и закрывъ глаза. О чемъ думалъ онъ? Трудно было сказать. Лицо его казалось неподвижнымъ.
Коко стало жутко, когда, вскинувъ пенснэ, онъ всмотрѣлся въ эти измѣнившіяся черты… Ну совсѣмъ покойникъ…
Отъ цвѣтовъ а-рр-роматъ
Въ душу льется…
— А я, знаешь ли, недурно устроился, — очень громко заговорилъ Коко, нервно шевеля плечами.
Ивановъ открылъ глаза.
— Репетиторомъ и воспитателемъ въ одномъ пансіонѣ частномъ; двадцать-пять на всемъ готовомъ. Утро свободное, я въ судѣ… А только отъ пяти до девяти вечера съ разными этакими лоботрясами… Тэкъ-съ…
Онъ закурилъ папиросу.
Помолчали. Коко взглянулъ на стѣну.
— А гдѣ гитара?
— Станкинъ унесъ.
— Онъ не съ вами, значитъ?
— Нѣтъ.
Опять настала томительная пауза. Жизнь такъ далеко развела въ разныя стороны этихъ двухъ людей, что общаго между ними уже ничего не находилось.
— А знаешь, братъ… Вѣдь, это ты напрасно такъ валяешься, — наставительно заговорилъ Коко. — Безъ воздуха и моціона оно… тово… не годится…
— Ноги одолѣли, не могу ходить… пухнутъ…
— Это отъ дурного питанія. Отчего жъ въ комитетскую не сходишь?
Ивановъ перевелъ на него свой тяжелый, мутный взглядъ.
— Говорю, ноги пухнутъ… Развѣ близокъ свѣтъ отсюда въ комитетскую? И урокъ потерялъ оттого. Надо было за Москва-рѣку ходить, а у меня силъ нѣтъ. Видишь, одышка? А насчетъ столовой даровой… Мало ихъ развѣ тамъ? Такихъ, какъ я-то?
Онъ смолкъ, тяжело дыша.
— А вотъ постой… Мы тутъ въ пользу студентовъ вечеръ устраиваемъ…
Пылаевъ вошелъ съ пивомъ и закуской.
— Любительскій кружокъ у насъ тутъ образовался… барышни… и все такое… Я тоже приглашенъ на бытовыя роли… Залъ Романова снимемъ, билеты по рукамъ пустимъ… Въ первую голову поставимъ «Не въ свои сани не садись»…
— Это когда будетъ-то? — хладнокровно освѣдомился Пылаевъ, откупоривая пиво.
— На Рождествѣ.
Пылаевъ свистнулъ.
— Мы до тѣхъ поръ подохнемъ.
И онъ весело захохоталъ.
Выпили по стакану, закусили.
— А что, съ Наумовой ты еще путаешься? — пробасилъ Пылаевъ, громко чавкая и облизывая жирные отъ колбасы пальцы.
Коко даже перевернулся на своемъ стулѣ.
— Corpo di Bacco![13] Кто жъ такъ говоритъ о порядочныхъ женщинахъ?.. Флёртъ[15], mon cher[9], это называется… Флёртъ…
— Мнѣ плевать!.. Хоть флиртъ…
— Н-нѣтъ, я вамъ скажу… Въ нашемъ кружкѣ есть одна барышня… Вотъ это сюжетецъ!
И Коко съ блеснувшими глазами пустился въ разсказы.
Когда Пылаевъ вышелъ на лѣстницу посвѣтить гостю, оба они невольно остановились и посмотрѣли другъ-другу въ глаза.
— А, вѣдь, онъ совсѣмъ плохъ, — зашепталъ Коко. — Отчего въ клинику не ляжетъ?
— Не хочетъ! Публикацію сдѣлалъ недавно. Ждетъ отвѣта… «Лягу, — говоритъ, — туда, — значитъ съ круга сойду»… Боится…
— Къ доктору сходилъ бы посовѣтоваться…
— Былъ. Да что! — Пылаевъ махнулъ рукой. — Однѣ глупости совѣтуетъ… «Питаніе поднять надо, вино пейте, мяса побольше». А Ивановъ отвѣчаетъ: «Вы что-нибудь другое скажите, это все недоступно»…
— Ну, а тотъ?
— Руками развелъ. «Я, — говоритъ, — тутъ безсиленъ»… «У васъ, — говоритъ, — полное переутомленіе… Такъ, — говоритъ, — недолго протянете… Надо уроки бросить»… Ну, Ивановъ ему засмѣялся въ лицо и ушелъ…
Коко прищелкнулъ языкомъ.
— Вотъ бѣдняга!.. Знаешь что? Возьми ты, пожалуйста, эти пять рублей… Я ихъ, все равно, спущу въ винтъ, либо такъ… И недорого достались; у «папахена»[16] выпросилъ. Только ужъ не говори ничего ему; еще обидится…
Пылаевъ молча кивнулъ головой.
Ивановъ слѣдилъ исподлобья за его оживленными болѣе обыкновеннаго движеніями.
— Пустой онъ малый — это вѣрно, — вдругъ заговорилъ Пылаевъ, прибирая со стола посуду, — а все-таки сердце у него есть…
Губы Иванова дрогнули.
— А сколько ты съ него взялъ?
Пылаевъ сдѣлалъ круглые глаза.
— Да почему ты воображаешь?
— Эхъ, оставь!.. И къ чему это? Отдавать-то, вѣдь, все равно придется… И такъ кругомъ задолжали… По-настоящему, будь мы съ тобой порядочные люди…
Онъ оборвалъ разомъ и отвернулся къ стѣнѣ.
VII
правитьНа Рождествѣ Коко опять заглянулъ. Никого не было дома. Онъ уже пошелъ назадъ, но на лѣстницѣ столкнулся носъ-къ-носу съ вернувшимся Ивановымъ.
— Ба-ба-ба!.. Да ты никакъ совсѣмъ здоровъ?.. Ну, здравствуй! Очень радъ… А уроки есть?
— Есть, недалеко. Станкинъ передалъ…
— А у Пылаева?
— Переписку достала одна тутъ барыня сердобольная, по пятиалтынному съ листа… Зайдемъ; онъ сейчасъ вернется.
Они поднялись и вошли въ комнату. Стужа была страшная. Коко такъ и застучалъ зубами.
— Dio mio![17] Давайте чаемъ грѣться!.. Ахъ, кстати!.. Я получилъ изъ суда наградныя; съ меня вспрыски…
Подоспѣлъ Пылаевъ. Появились самоваръ, пиво, закуска, водка. Коко согрѣлся и, мѣряя комнату, распѣвалъ:
Тихою ночью,
Подъ трель соловья…[18]
— Что же ты не ѣшь ничего? — удивлялся онъ на Иванова.
— Не могу. Знобитъ что-то… Вотъ ужъ недѣлю лихорадитъ, все перемогаюсь. Урокъ потерять жалко…
Видъ у него былъ совсѣмъ больной. Лицо пылало.
— Ну водки выпей…
Но и водка не согрѣла Иванова. Онъ легъ. Зубы его стучали.
— Не обращайте на меня вниманія, господа, — сказалъ онъ. — Я, можетъ, засну; голова тяжелая у меня.
Пламя лампы больно рѣзало глаза. Онъ отвернулся. Ознобъ охватывалъ его все сильнѣе. Онъ какъ бы цѣпенѣлъ въ какомъ-то странномъ изнеможеніи. Какъ сквозь сонъ, словно издали, стали долетать къ нему голоса рядомъ сидѣвшихъ товарищей, звонъ посуды, раскатъ смѣха, обрывки фразъ. Онъ закрылъ глаза.
Вдругъ что-то страшное, безформенное надвинулось на него, грозя раздавить.
— Ахъ! — испуганно крикнулъ онъ и сѣлъ на постели. Широко открытые глаза его горѣли.
— Что ты?.. Что ты? — растерянно забормоталъ Пылаевъ. — Чего ты орешь?
Сердце Иванова билось глухо, болѣзненно, неровными толчками.
— Нѣтъ… Я такъ… приснилось… Чепуха какая-то…
Въ дверь стукнули.
— Письмо, — сказалъ почталіонъ, просовывая голову, и сапоги его громко застучали, спускаясь по лѣстницѣ.
— Охъ! — застоналъ Ивановъ. — По головѣ идетъ, по головѣ… — онъ взялся руками за пылавшій лобъ.
— Тебѣ письмо.
Ивановъ хлебнулъ чаю. Проблескъ сознанія сверкнулъ въ его возбужденномъ лицѣ. Онъ разорвалъ конвертъ.
«А мы теперь, Андрюша, совсѣмъ безъ копейки остались, — писала мать, отрывисто и безграмотно, на листѣ сѣрой писчей бумаги. — Потому отецъ мѣста рѣшился. Загулялъ, значитъ, грозилъ домъ поджечь. Не спимъ ночей — караулимъ. Пришли, Христа-ради, сколько-нибудь. Катя у меня вторую недѣлю больна. Помретъ, думали; дифтерикъ у ей былъ, въ глоткѣ мазали. Только дохтуръ сказалъ — оглохнетъ. Наказала меня Царица Небесная. Лучше бъ померла. Куды я съ глухой дѣнусь? Нешто это работница? А Варьку отдала на фабрику. Ужъ ты не серчай, Андрюша. Потому неоткуда намъ теперь помощи ждать. А что насчетъ Васяки ты меня коришь, зачѣмъ въ мастерскую отдала? Напрасно коришь, Андрюша. Ремесломъ, по крайности, онъ сытъ будетъ, и мнѣ легче такъ. Однимъ ртомъ меньше. А отъ твоей школы какой прокъ? А ужъ ты пришли, Бога-ради, хоть сколько-нибудь. Что ты выслалъ къ празднику, всѣ вышли. Катька дюже хворала. А теперь и заложить нечего…»
Ивановъ перечиталъ разъ, два, потомъ сунулъ письмо въ карманъ и задумался.
— Интересное? — спросилъ Коко.
Онъ не слыхалъ. Его охватывало отчаяніе.
Безсиліе, страшное безсиліе передъ слѣпымъ натискомъ жизни, сокрушавшей всѣ его планы и труды… вотъ что терзало его, удручало сознаніе, душило, хватало за горло, вызывая какую-то физическую нестерпимую боль въ груди… «Зачѣмъ школа?..» Да!.. Васька не выбьется изъ среды. Среди колотушекъ, площадной брани и униженій пройдетъ его дѣтство, потомъ неизбѣжное пьянство… Варька на фабрикѣ… Погибнетъ… Кому удержать? Имъ надѣяться не на кого…
Онъ всталъ, ломая руки, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ и опять упалъ на постель, лицомъ въ подушки.
«Неужели заболѣлъ? Неужели умираю?.. И конецъ? Всему конецъ? И борьбѣ и мечтамъ?»
— Ивановъ… Хочешь пива? — спросилъ Пылаевъ.
— Спитъ, — зашепталъ Коко. — Оставь…
Да, онъ спалъ. Изъ груди его вылетало прерывистое, свистящее дыханіе.
— А скверно, братъ, — замѣтилъ Пылаевъ. — На этотъ разъ онъ, должно-быть, не выкрутится… Спасовалъ…
Вдругъ Ивановъ открылъ глаза и сѣлъ на постели.
— А мы думали, что ты спишь, — заговорилъ Коко и вдругъ оборвался и слегка отодвинулся невольно.
Онъ не узналъ этого лица. Озаренное какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ, оно казалось такъ молодо, такъ странно и чуждо. Незнакомая нѣжность сіяла въ глазахъ Иванова.
— Катюша… голубушка, — ласково шепталъ онъ, глядя въ пространство, черезъ голову Коко. — Что у тебя болитъ, сестричка ты моя? Крошечка?.. У тебя ушко болитъ, Катюша?
— Бредъ, — сказалъ Коко и всталъ, весь блѣдный.
Вдругъ по лицу Иванова пробѣжала судорога страданія, и онъ заплакалъ. Слезы текли по его щекамъ, свѣтлыя, крупныя. Такъ плачутъ дѣти, когда не знаютъ, за что ихъ бьютъ.
Что жалѣлъ онъ? Кого оплакивалъ въ эту минуту? Свою ли скомканную жизнь? Тѣхъ ли, кто тамъ, далеко, ждалъ и вѣрилъ въ его помощь? Пронесся ли передъ нимъ въ горячечной фантазіи какой-нибудь скорбный образъ? Было ли это смутное предчувствіе конца? Или сознаніе, что онъ гибнетъ?.. Кто скажетъ!
Это было странно и жутко. Затаивъ дыханіе, товарищи глядѣли на него.
Ивановъ повернулся и легъ. Съ открытыми глазами, жестикулируя, онъ забормоталъ что-то быстро и несвязно. Пылаевъ прислушался, но разобрать уже не могъ ничего.
VIII
правитьИвановъ открылъ глаза.
Ночникъ подъ синимъ тафтянымъ колпакомъ лилъ призрачный свѣтъ на бѣлыя стѣны больничной палаты. На койкахъ смутно бѣлѣли очертанія неподвижныхъ фигуръ. Въ углу недалеко кто-то бредилъ, размахивая руками. Въ ногахъ на полу, сладко всхрапывая, спала нянька.
Ивановъ зналъ, что умираетъ. Надломленный долгой голодовкой организмъ его не смогъ осилить подкравшейся болѣзни. Жизнь раздавила его, и онъ уходилъ изъ нея, уступая мѣсто приспособленнымъ и сильнымъ.
Не онъ первый — не онъ послѣдній… Тысячи такихъ, какъ онъ, рвутся вверхъ, изъ мрака и грязи къ свѣту, къ свободѣ, къ счастію… Но слишкомъ жестока борьба за эти блага, и тысячи гибнутъ, какъ онъ…
Примиреніе?.. Нѣтъ! Его не было. Онъ тщетно звалъ его, но уходилъ изъ этого міра, полный горечи, ненависти и проклятій.
Въ рѣдкія минуты сознанія онъ понималъ, что гибнетъ, и неотступно думалъ о своихъ… Его охватывала отчаяніе. Красивая Варька среди фабричнаго разгула… Васька въ мастерской пьяницы-хозяина, униженный, забитый, привыкающій съ дѣтства потихоньку тянуть сивуху… Всѣ они обречены… Всѣ погибнутъ… Имъ не на кого надѣяться… Лицо матери, слѣпнущей отъ слезъ и шитья, встало передъ нимъ… Катя… глухая, несчастная Катя!.. Его любимица, его отрада въ прошломъ…
Ивановъ застоналъ.
Въ чемъ его вина? Въ чемъ? Не въ томъ ли, что онъ захотѣлъ подняться надъ средой? Что онъ мечталъ и своимъ дать права, въ которыхъ имъ отказано?
Тифозный въ углу вдругъ глухо вскрикнулъ и сѣлъ на постели. Нянька всхрапнула, живо вскочила и подбѣжала смѣнить компрессъ.
— Вамъ, батюшка, не надо ли чего? — спросила она Иванова, видя, что онъ шевельнулся.
Онъ не слыхалъ. Недвижно глядѣлъ онъ вверхъ, на дрожащій кругъ свѣта тамъ, на потолкѣ. Вся жизнь проносилась передъ нимъ въ быстро смѣнявшихся картинахъ. Мрачное дѣтство, суровые годы въ гимназіи… Наконецъ — Москва… Мечты гордыя, свѣтлыя… Какія надежды!.. Какой незабвенный годъ!
Вдругъ все потемнѣло… Холодно!.. Тоска… Ахъ, какая тоска!.. Какая усталость и апатія!
Опять яркая полоса, взрывъ энергіи… Волненія, арестъ… Послѣдняя вспышка идейныхъ стремленій… И — конецъ!.. Дальше — будни, вѣчныя будни пролетарія, борьба за право жить…
Была ли хоть тѣнь счастія?.. Нѣтъ!
Онъ закрылъ глаза. Двѣ тяжелыя слезы медленно поползли по щекамъ.
Ахъ!.. Какъ безумно жаль эту убогую жизнь! Жаль того, чего не было, но что грезилось тамъ, вдали… что такъ мучительно хотѣлось извѣдать и пережить!.. Какъ страшно умирать!.. Вѣдь, жизни не было совсѣмъ…
Бредъ надвигался душными волнами… Ивановъ заметался на подушкѣ, и вдругъ улыбка озарила его лицо…
Ярко засіяло солнце… Какое жгучее, чудное солнце!.. А небо высокое такое, синее…
Это Малороссія, хуторъ Станкина. Они оба сидятъ на курганѣ… Знойный вѣтеръ изъ степи дышитъ имъ прямо въ разгоряченныя лица. Коротенькая тѣнь падаетъ отъ кургана у ихъ ногъ.
Ахъ!.. Какъ жарко!.. Невыносимо жарко!
Что это? Какъ громко поютъ!.. Даже головѣ больно… Яркіе цвѣта запестрѣли въ полѣ. Дивчата возвращаются на деревню… О, какъ онѣ громко поютъ!.. Перестаньте!.. Замолчите!..
«Кто это? Варя… Неужели ты?.. Нарядная, красивая какая!.. Въ цвѣтахъ, въ повязкѣ… Ты замужемъ? Ну, что жъ!.. Ну, слава Богу!.. А помнишь? Мы мечтали съ тобой… Будешь учительницей… Ну, пусть такъ!.. Можетъ, Катя?»
«А! Вонъ и она… За руку съ кѣмъ-то бѣжитъ по дорогѣ… Вихрастый гимназистъ… Вася!.. Голубчикъ!.. Неужто мы дожили до этого дня? Господи!.. Какое счастіе!.. Вѣдь, и мечтать не смѣлъ… Ну, поцѣлуй меня!.. Какъ смѣшно торчатъ твои ушки!.. Наконецъ-то!.. Какъ ждалъ я этой минуты! Какъ мечталъ!.. Катя, обними меня и ты… Гдѣ мать?.. Позовите ее»…
…