Н. Страховъ
правитьН. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литературѣ. Книжка третья
С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887
Глaва I. Общій взглядъ на значеніе и дѣятельность Ренана. Книги о началѣ христіанства. — Усвоеніе Германскаго просвѣщенія. — Недостатокъ положительныхъ убѣжденій. — Уныніе. — Политиканы. — Скорбь о враждѣ Франціи и Германіи. — Зловѣщія предсказанія
Глава II. Сужденіе Ренана о революціи 1789 г. — Поклоненіе Революціи. — Разочарованіе. — Критика Революціи. — Неудавшійся опытъ.-- Страхъ за будущее. — Искупленіе на Революцію. — Ложное понятіе о человѣческомъ обществѣ.-- Понятіе о справедливости. — Зависть. — Всѣ не исполнали своихъ обязанностей. — Опасенія и надежды
Глава III. Сужденія Ренана о современномъ состояніи Франціи. — Нравственное паденіе. — Племена кельтическое и германское. — Французскій славянофилъ. — Упадокъ патріотизма. — Матеріальное благосостояніе. — Собственность. — Выборы. — Всеобщая подача голосовъ. — Отсутствіе нравственнаго взгляда на вопросы.
Глава IV. Средства, предложенныя Ренаномъ для спасенія Франціи. — Старый порядокъ и республика. — Невозможность республики. — Выгоды стараго порядка. — Историческое право и современная философія
Глава V. Сужденія Ренана о внутреннемъ состояніи Европы. — Контрастъ между Франціею и Германіею. — Вопросъ о будущей судьбѣ Германіи. — Наиболѣе вѣроятное будущее Франціи. — Отчаяніе. — Взглядъ на Россію
Глава VI. Значеніе франко-прусской войны и ея будущія послѣдствія. — Междоусобная война. — Опасность со стороны Россіи. — Принципъ народностей. — Настанетъ день славянскаго завоеванія. — Односторонность Ренана
Общій взглядъ на значеніе и дѣятельность Ренана.
правитьВсѣ у насъ знаютъ Ренана, но едва-ли кто любитъ и хорошо понимаетъ. Причина заключается въ самомъ характерѣ его писаній, которыя, какъ говорится, никого не удовлетворяютъ, не попадаютъ въ тонъ ни одного изъ господствующихъ настроеній. Можетъ быть, онъ и вовсе не пріобрѣлъ-бы большой знаменитости, еслибы не произвелъ чрезвычайнаго скандала своими книгами о первыхъ временахъ христіанства («Жизнь Іисуса», «Апостолы», «Св. Павелъ»). Говоримъ прямо скандала, потому что, кажется, никакого другаго результата не получилось. Эти книги равно не угодили ни вѣрующимъ, ни невѣрующимъ, равно раздражили и тѣхъ, и другихъ.
Невѣрующихъ раздражало то великое уваженіе, которое Ренанъ питаетъ къ религіи; онъ ей приписываетъ величайшую, главнѣйшую роль въ развитіи человѣчества, а въ Іисусѣ Христѣ видитъ самаго совершеннаго представителя религіознаго чувства, какой только былъ на землѣ. Поэтому, вольнодумцы говорили, что книги Ренана всего пріятнѣе должны быть партіи клерикаловъ, что онѣ служатъ въ поддержанію религіозныхъ наклонностей.
Вѣрующіе оскорблены были еще болѣе, такъ какъ Ренанъ отвергаетъ религію въ ея настоящемъ, объективномъ смыслѣ, Онъ отвергаетъ чудеса, откровеніе, все сверхъ-естественное, говоритъ о Христѣ, какъ о простомъ человѣкѣ, и вообще признаетъ за религіею только субъективное значеніе, видитъ все ея содержаніе во внутреннемъ развитіи человѣческой души. Это взглядъ не новый, но въ первый разъ онъ приложенъ былъ въ христіанской вѣрѣ съ такою дерзостію, или лучше сказать, съ такимъ простодушіемъ и искренностію. Ренанъ заговорилъ о религіозныхъ предметахъ такимъ языкомъ, такимъ тономъ, который былъ болѣе невыносимъ для людей искренно вѣрующихъ, чѣмъ самыя рѣзкія насмѣшки и богохульства.
Для чего-же все это было сдѣлано? Зачѣмъ такъ наивно раздражилъ Ренанъ обѣ партіи? Новыхъ истинъ онъ не открылъ: его книги, съ высшей точки зрѣнія, совершенно неудовлетворительны, то-есть, онѣ явно не соотвѣтствуютъ важности предмета, не стоятъ на его высотѣ. Никто не скажетъ, что послѣ этихъ книгъ происхожденіе христіанства стало для насъ яснѣе; Ренанъ такъ мало обладаетъ поэтическою способностію, такъ слабо создаетъ образы лицъ. что ни Христосъ, ни апостолы не изображены у него, не говоримъ вполнѣ вѣрно и достойно самихъ лицъ (какое требованіе!), а даже въ какихъ нибудь опредѣленныхъ очеркахъ. На каждомъ шагу авторъ путаетъ читателя своими антитезами, оговорками, противорѣчіями и часто возбуждаетъ досаду и чувство неудовлетворенія не только въ предубѣжденномъ, но и въ безпристрастномъ человѣкѣ.
И такъ, не великая мысль, не проникновеніе въ духъ христіанства руководили Ренаномъ. Его возбуждало, какъ намъ кажется, именно то противорѣчіе, въ которомъ его взглядъ находился съ господствующими настроеніями. Долгими занятіями и размышленіями онъ усвоилъ себѣ лучшій цвѣтъ современнаго просвѣщенія; онъ не только ученый человѣкъ, но человѣкъ вполнѣ образованный, въ самомъ общемъ, въ европейскомъ смыслѣ этого слова. Французъ — онъ усвоилъ себѣ высшую культуру, германскую, развилъ въ себѣ всю тонкость философскаго пониманія, столь трудно доступную для французовъ. Понятно, что онъ счелъ своимъ долгомъ проповѣдывать во Франціи тѣ взгляды, тѣ убѣжденія, которыя у него при этомъ сложились. Съ увлеченіемъ, съ наивною искренностію онъ сталъ знакомить другихъ съ тѣми сокровищами, которыя самъ открылъ. Такимъ образомъ, какъ это не разъ уже бывало, французъ разсказалъ цѣлому свѣту то, что сдѣлано не имъ, что было выработано другими народами. Если-же изъ этого вышелъ скандалъ, если тутъ съ большою ясностію обнаружилось, что взглядъ современнаго просвѣщенія никого не удовлетворяетъ, приводитъ къ какой-то безвыходности, то вина здѣсь не Ренана, а общаго состоянія европейской мысли.
Вотъ въ какомъ отношеніи, намъ кажется, интересенъ Ренанъ для насъ, русскихъ. Его больше, чѣмъ кого-нибудь другаго, можно признать за полнаго представителя европейскаго просвѣщенія и на немъ изучать состояніе этого просвѣщенія. его духъ и результаты. велико и глубоко развитіе западной мысли; но, какъ мы видимъ на Ренанѣ, въ настоящее время эта мысль, постигая и объясняя прошлое, отрекается отъ всѣхъ началъ этого прошлаго, а новыхъ началъ не находитъ въ себѣ. Не коммунисты, не матеріалисты и позитивисты суть истинные представители современнаго просвѣщенія; это лишь уродства имъ порожденныя, имѣющія силу именно потому, что они столько-же исполнены метафизики, фанатизма, слѣпой вѣры, какъ и самыя древнія ученія. Просвѣщенный, умственно-развитый человѣкъ ясно видитъ противорѣчіе, которое заключается въ этихъ вольнодумствахъ, видитъ, что они опираются на нѣкоторой узкой вѣрѣ. Какъ онъ можетъ признать, что все существующее есть вещество? Или, что цѣпь человѣческой жизни есть матеріальное благосостояніе? Или, что философія есть одно изъ заблужденій человѣчества?
И потому, Ренанъ не отрицаетъ ни философіи, ни религіи, ни духовнаго міра; но онъ признаетъ ихъ такъ, что изъ этого признанія ничего не выходитъ, ни опредѣленной религіи, ни опредѣленной философіи, ни опредѣленнаго представленія о духовномъ мірѣ. Все опредѣленное отрицается. какъ частная, недостаточная форма, въ которой, подъ вліяніемъ мѣста и времени, отразилась общая основа. Зато разомъ и одинаково признаны всѣ религіи, всѣ философіи, всѣ историческія формы вѣрованій въ духовный міръ. прошедшее проясняется и получаетъ смыслъ. Всѣ явленія человѣческой исторіи получаютъ разумное истолкованіе, но только съ однимъ условіемъ, — чтобы у нихъ было отнято всякое объективное значеніе, чтобы они разсматривались только какъ происшествія души человѣческой. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако-же, отнимается всякая возможность вѣры въ то, что человѣку была или будетъ доступна объективная истина, обладаніе дѣйствительнымъ благомъ.
Изъ такого состоянія мысли выходитъ, что человѣкъ уважаетъ всякую вѣру, но самъ не имѣетъ никакой; преклоняется передъ всякимъ подвигомъ, совершеннымъ въ простотѣ сердечной, но самъ не можетъ чувствовать побужденій къ подвигамъ; восхваляетъ всѣ формы исторической жизни, но самъ не способенъ ни признать какія-нибудь изъ нихъ за настоящія, правильныя, ни создать или стремиться создать новую форму. Таково умственное состояніе Ренана, а въ немъ мы имѣемъ право видѣть примѣръ общаго состоянія европейскаго просвѣщенія. Все это просвѣщеніе нѣсколько завидуетъ прошлому и лишено всякой иниціативы для будущаго.
Политическія сочиненія Ренана въ этомъ смыслѣ имѣютъ тотъ-же характеръ, какъ и его изслѣдованія по исторіи религій. Онъ неизбѣжно явился консерваторомъ, но такимъ, который только ставитъ прошлое выше настоящаго, а никакъ не можетъ желать его возвращенія.
Послѣднія событія во Франціи такъ были поразительны, что мысль о глубокомъ упадкѣ нравственной и политической жизни въ этой странѣ сдѣлалась очень обыкновенною. Въ чемъ-же тутъ главное дѣло, въ чемъ именно состоитъ зло, разъѣдающее Францію? — вотъ предметъ послѣдняго сочиненія Ренана, и читатели, конечно, не откажутся послушать объ этомъ предметѣ такого тонкаго критика и мастерскаго историка. Мы извлечемъ изъ этой его книги существенныя мѣста, прибавимъ кое-что изъ другихъ его книгъ, и постараемся сдѣлать это съ нѣкоторымъ порядкомъ и связью. Начнемъ съ предисловія, такъ какъ предисловія у него вообще очень важны и содержательны.
«Главная часть этой книги состоитъ изъ размышленій, которыя мнѣ были внушены во время тѣхъ горестныхъ недѣль, когда истинному французу нельзя было ни о чемъ думать, кромѣ страданій своего отечества. Я не обманываю себя насчетъ вліянія, которое могутъ произнести эти страницы. Роль писателей, которымъ достался жребій горькихъ истинъ, мало отличается отъ судьбы того безумнаго, который бѣгалъ по стѣнамъ Іерусалима, обреченнаго истребленію, и кричалъ: „Голосъ Востока! голосъ Запада! голосъ четырехъ вѣтровъ! горе Іерусалиму и храму!“ Его никто не слушалъ, пока, наконецъ, пораженный камнемъ метательной машины, онъ не упалъ, воскликнувъ: „Горе мнѣ!“ Малое число лицъ, слѣдовавшихъ въ политикѣ тому пути, котораго я счелъ должнымъ держаться, не изъ интереса или честолюбія, но изъ простаго расположенія съ общему благу, побѣждены полнѣйшимъ образомъ въ гибельномъ кризисѣ, совершающемся передъ нашими глазами; но я считаю существеннымъ дѣломъ избѣжать упрека въ томъ, что не обратилъ на дѣла своего времени и своей страны того вниманія, къ какому обязанъ каждый гражданинъ. При томъ состояніи, къ которому пришли человѣческія общества, нельзя питать большаго уваженія къ тому, кто жадно искалъ-бы принять на себя часть отвѣтственности въ дѣлахъ своего времени и своей страны. Честолюбецъ на старый ладъ, находившій свое удовольствіе, свою честь и свои расчеты въ участіи въ правительствѣ, былъ-бы въ наши дни почти безсмыслицей; и еслибы, въ настоящую минуту, мы увидѣли молодаго человѣка вступающаго въ общественную жизнь съ тѣмъ нѣсколько суетномъ жаромъ, съ той сердечной теплотою и наивнымъ оптимизмомъ, которыми отличалась, напримѣръ, эпоха реставраціи, то мы не могли-бы воздержаться отъ улыбки и, не колеблясь, предсказали-бы ему жестокія разочарованія. Одно изъ самыхъ дурныхъ слѣдствій демократіи состоитъ въ-томъ, что общественное дѣло стало добычею особаго класса политикановъ, людей посредственныхъ и ревнивыхъ, естественнымъ образомъ мало уважаемыхъ толпою, которая видѣла, какъ ея сегодняшній уполномоченный вчера унижался передъ нею, и которая знаетъ, какимъ шарлатанствомъ были выманены ея голоса. Во всякомъ случаѣ, однако-же, прежде чѣмъ принять рѣшеніе, что мудрый долженъ заключиться въ чистое мышленіе, нужно быть вполнѣ увѣреннымъ, что истощены всѣ средства, могущія заставить людей внять голосу разума. Когда мы будемъ двадцать разъ побѣждены, когда двадцать разъ толпа предпочтетъ нашимъ указаніямъ декламаціи потворщиковъ или восторженныхъ. Когда будетъ вполнѣ доказано, что, предложивъ себя законнымъ порядкомъ, мы были отвергнуты, оттолкнуты, тогда мы будемъ имѣть право удалиться съ гордостію и спокойствіемъ, и громко провозгласить наше пораженіе. Никто не обязанъ имѣть успѣхъ, никто не обязанъ прибѣгать съ способамъ, которые позволяетъ себѣ вульгарное честолюбіе; но всякій обязанъ быть искреннимъ. Еслибы Тюрго прожилъ настолько, чтобы видѣть Революцію, почти онъ одинъ имѣлъ-бы право оставаться спокойнымъ, потому что онъ одинъ вѣрно указывалъ, что слѣдовало-бы сдѣлать для ея предупрежденія».
Вотъ благородныя и вмѣстѣ очень грустныя слова, показывающія, до какого унынія дошли французы. Такимъ печальнымъ тономъ не проповѣдуютъ обновленія и возрожденія; въ послѣдствіи мы увидимъ, въ чемъ состоитъ реформа, предлагаемая Ренаномъ Франціи: она основана не на ожиданіи лучшаго, а на стремленіи только какъ-нибудь спастисб отъ гибели.
«Съ глубокой скорбью», продолжаетъ Ренанъ, «я перепечаталъ здѣсь двѣ или три статьи, относящіяся къ войнѣ. Мечтою всей моей жизни было содѣйствовать, по мѣрѣ моихъ слабыхъ силъ, умственному, нравственному и политическому союзу Германіи и Франціи, союзу, который привлекъ-бы къ себѣ Англію и составилъ-бы силу, способную управлять міромъ, то-есть направлять его по пути либеральной цивилизаціи, въ равномъ удаленіи и отъ наивно-слѣпыхъ стремленій демократіи, и отъ ребяческихъ поползновеній возвратиться къ прошлому, которое не можетъ возродиться. Эта мечта, я долженъ сознаться, разрушена навсегда. Бездна раскрылась между Франціею и Германіею; ея не наполнятъ цѣлые вѣка. Насиліе, совершенное надъ Эльзасомъ и Лотарингіею, надолго останется зіяющею раною; мнимая гарантія мира, о которой мечтали журналисты и государственные люди Германіи, станетъ гарантіею войнъ безъ конца».
«Германія была моею учительницею; я сознавалъ, что ей я обязанъ тѣмъ, что во мнѣ есть лучшаго. Посудите-же, какъ я долженъ былъ страдать, когда увидѣлъ, что нація, наставлявшая меня въ идеализмѣ, насмѣялась надъ всякимъ идеаломъ, когда отечество Канта, Фихте, Гердера и Гёте, принялось гоняться лишь за цѣлями исключительнаго патріотизма, когда народъ, который я всегда выставлялъ передъ своими соотечественниками самымъ нравственнымъ и самымъ образованнымъ, явился передъ нами въ видѣ солдатъ, ничѣмъ не отличающихся отъ служакъ всѣхъ временъ, злыхъ, ворующихъ, пьяницъ, развращенныхъ, грабящихъ, какъ во время Валленштейна, когда, наконецъ, благородная мятежница 1813 года, нація, поднявшая Европу во имя великодушія, открыто отвергла въ политикѣ всякое соображеніе великодушія, постановила принципомъ, что долгъ народа — быть положительнымъ, эгоистичнымъ, стала позорить какъ преступленіе — трогательное безуміе бѣдной націи, обманутой судьбою и своими государями, націи поверхностной, лишенной политическаго смысла, — я этого не скрываю, — но виновной единственно въ томъ, что она безразсудно сдѣлала опытъ (именно — всеобщей подачи голосовъ), изъ котораго никакой народъ не выйдетъ счастливѣе, чѣмъ она. Когда Германія стала представлять міру обязанность — смѣшнымъ дѣломъ, борьбу за отечество — преступленіемъ, — какое разочарованіе для тѣхъ, кто думалъ видѣть въ нѣмецкой культурѣ будущность общей цивилизаціи! То, что мы любили въ Германіи, ея ширина взгляда, ея высокое понятіе о разумѣ и человѣчествѣ, — уже болѣе не существуетъ. Германія стала лишь націею; въ настоящую минуту, она сильнѣйшая изъ всѣхъ націй; но извѣстно, какъ не долги бываютъ эти гегемоніи, и что онѣ оставляютъ послѣ себя. Нація, ограничивающаяся однимъ лишь соображеніемъ своего интереса, уже теряетъ общую роль. Всякая страна пріобрѣтаетъ господство лишь общими сторонами своего генія: патріотизмъ противоположенъ нравственному и философскому вліянію».
"Никто болѣе моего не отдавалъ всегда справедливости великимъ качествамъ нѣмецкаго племени, той серіозности, той учености, тому прилежанію, которыми почти замѣняется геній и которыя имѣютъ въ тысячу разъ больше значенія, чѣмъ талантъ, тому чувству «долга, которое я далеко предпочитаю побужденіямъ тщеславія и чести, составляющимъ нашу силу и нашу слабость. Но Германія не можетъ взять на себя все дѣло человѣчества. Германія не дѣлаетъ безкорыстныхъ дѣлъ для остальнаго міра. Очень благороденъ нѣмецкій либерализмъ, ставящій себѣ цѣлью не столько равенство классовъ, сколько культуру и возвышеніе природы человѣка вообще; но права человѣка тоже чего-нибудь стоятъ; а наша философія XVIII вѣка, наша революція положила имъ основаніе. Лютеровская реформа была сдѣлана только для германскихъ странъ; Германія никогда не имѣла чего-либо вполнѣ подобнаго нашимъ рыцарскимъ привязанностямъ въ Польшѣ, въ Италіи. Нѣмецкая натура, впрочемъ, содержитъ, повидимому, два противоположные полюса: нѣмца кроткаго, послушнаго, почтительнаго, самоотрекающагося; и нѣмца не признающаго ничего, кромѣ силы, — повелителя, дающаго неумолимые и строгіе приказы, однимъ словомъ, древняго желѣзнаго человѣка; jura negat sibi nata. Можно сказать, что въ мірѣ нѣтъ ничего лучше нравственнаго нѣмца, и ничего злѣе нѣмца деморализованнаго. Если массы у насъ менѣе способны въ дисциплинѣ, чѣмъ въ Германіи, то средніе классы менѣе способны къ дурному; скажемъ къ чести Франціи, что, въ теченіе всей послѣдней войны, почти невозможно было найти француза, который могъ-бы порядочно исполнять роль шпіона: ложь, низкое плутовство намъ слишкомъ противны».
«Великое превосходство Германіи заключается въ умственной области; но и тутъ, пусть она не воображаетъ, что обладаетъ всѣмъ. Такта, прелести у нея не достаетъ. Много нужно работать Германіи, чтобы имѣть общество, подобное французскому обществу XVII и XVIII вѣка, мужчинъ, подобныхъ Ли-Рошфуко, Сенъ-Симону, Сентъ-Эвремону, женщинъ подобныхъ г-жѣ де-Севинье, де-ли-Вальеръ, Нинонѣ де-Ланкло. Даже въ наши дни, развѣ есть въ Германіи поэтъ, подобный Виктору Гюго, прозаикъ, подобный Занду, критикъ, подобный Сентъ-Бёву, фантазія, равная фантазіи Мишле, философскій характеръ, равный Литтре? Пусть отвѣтятъ на эти вопросы знатоки другихъ націй. Мы протестуемъ лишь противъ несправедливости сужденій тѣхъ, которые составляютъ мнѣніе о современной Франціи только по ея низшей печати, по ея мелкой литературѣ, по тѣмъ негоднымъ маленькимъ театрамъ, которыхъ глупое остроуміе, столь мало французское, сколько это возможно, есть дѣло иностранцевъ и отчасти нѣмцевъ. Еслибы мы стали судить о Германіи по ея журналамъ низкаго разбора, то мы судили-бы о ней тоже несправедливо. Какое удовольствіе могутъ находить люди въ томъ, что такимъ образомъ питаютъ себя ложными идеями, сужденіями, проникнутыми ненавистью и пристрастіемъ? Чтобы ни говорили, міръ безъ Франціи будетъ также не полонъ, какъ былъ-бы онъ не полонъ, если-бы Франція была цѣлымъ міромъ; блюдо изъ одной соли никуда не годится, но блюдо безъ соли очень безвкусно. Цѣль человѣчества выше, чѣмъ торжество того или другаго племени; всѣ племена содѣйствуютъ ей; у всѣхъ есть миссія, которую они по своему должны исполнить».
"О, пусть образуется, наконецъ, союзъ искреннихъ людей всякаго племени, всякаго языка и всякаго народа, умѣющихъ сознавать и ставить выше этихъ пламенныхъ раздоровъ эмпирей чистыхъ идей, небо, въ которомъ нѣтъ ни грека, ни варвара, ни германца, ни латинца! Когда уговаривали Гёте писать стихи противъ Франціи: «Какъ вы хотите, отвѣчалъ онъ, чтобы я „проповѣдывалъ ненависть, тогда какъ я не чувствую ея въ своемъ сердцѣ?“ Таковъ долженъ быть и нашъ отвѣтъ, когда намъ предложатъ чернить Германію. Будемъ неумолимо справедливы и холодны. Франція насъ не послушала, когда мы заклинали ее не бороться противъ неизбѣжнаго; Германія осмѣяла насъ, когда мы склоняли ее къ умѣренности въ побѣдѣ. Съумѣемъ же ждать. Законы исторіи суть правосудіе Божіе. Въ книгѣ Іова, Богъ, чтобы показать, что Онъ могущь, сокрушаетъ торжествующаго и возвышаетъ униженнаго. Философія исторіи согласна въ этомъ отношеніи съ древнею поэмою. У всякаго человѣческаго созданія есть свой червь, который его точитъ; пораженіе есть искупленіе прошлой славы и часто ручательство побѣды въ будущемъ. Греція, Іудея заплатили своимъ національнымъ существованіемъ за свою исключительную судьбу и за несравненную честь, что создали наставленія для цѣлаго человѣчества. Италія двумя вѣками ничтожества искупила славу, что основала въ средніе вѣка гражданскую жизнь и произвела Возрожденіе; въ XIX столѣтіи эта двойная слава была ея главнымъ правомъ на новую жизнь. Германія искупила долгимъ политическимъ упадкомъ славу, что произвела Реформацію; теперь она собираетъ доходъ, принесенный Реформаціею. Франція въ настоящее время искупаетъ Революцію; быть можетъ, она пожнетъ когда-нибудь ея плоды въ признательной памяти освобожденныхъ народовъ».
«Утѣшеніе побѣжденныхъ! — скажутъ на это, — тщетная пища, которую люди предлагаютъ сами себѣ, чтобы усладить настоящее несчастіе мечтами о будущемъ. Пусть такъ; но нужно признаться также, что никогда утѣшенія не были болѣе основательны. Надежды, опирающіяся на непостоянство счастія, ни разу не измѣняли съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ человѣчество. Nil permanet sub sole, сказалъ Экклезіастъ. Исторія пойдетъ своимъ путемъ, сегодняшніе побѣдители завтра станутъ побѣжденными. Радостна или горестна эта истина — не въ томъ дѣло; это истина, которая пребудетъ всегда справедливою».
«„О міръ, какъ ты золъ и превратенъ!“ восклицаетъ величайшій изъ персидскихъ поэтовъ. „Что ты воздвигъ, то ты самъ же разрушаешь. Посмотри, что стало съ Феридуномъ, героемъ, отнявшимъ царство у стараго Зогака. Онъ царствовалъ въ продолженіе пяти вѣковъ; наконецъ онъ умеръ. Онъ умеръ. какъ мы всѣ умремъ, все равно, были-ли мы пастухомъ, были-ли мы стадомъ“».
Тутъ обрисовывается весь Ренанъ, съ его германскимъ образованіемъ, съ его политическими взглядами и литературными цѣлями, съ его полурелигіознымъ настроеніемъ и даже съ мечтами о томъ эмпиреѣ чистыхъ идей, въ которомъ онъ думаетъ найти замѣну религіи. Мы остановимся подробнѣе на нѣкоторыхъ пунктахъ, здѣсь затронутыхъ, и предложимъ читателямъ сужденія Ренана: 1) о революціи 1789 года, 2) о современномъ состояніи Франціи въ политическомъ и нравственномъ отношеніяхъ, 3) о значеніи войны 1870 года. Обо всемъ этомъ Ренанъ высказываетъ горькія истины; онъ находитъ въ Революціи, кромѣ блага, существенное зло; этому злу и его развитію приписываетъ современный упадокъ Франціи; въ войнѣ же между Франціею и Германіею онъ видитъ нѣкоторое бѣдствіе не для одной Франціи, а для всей Европы, для европейской цивилизаціи.
Сужденія Ренана о революціи 1789 года.
правитьФранцузская революція 1789 года, которая, какъ событіе въ своемъ родѣ единственное, какъ революція по преимуществу, обыкновенно называется просто Революціею, — есть предметъ великаго уваженія не только для французовъ, но и для всего образованнаго міра. Съ нея начинается новый періодъ европейской исторіи, и въ самомъ дѣлѣ, противники Революціи не могутъ указать въ современной исторіи никакого другаго начала, которое имѣло-бы, или могло-бы надѣяться получить въ будущемъ, силу, равную силѣ движенія, начатаго въ 1789, Съ Революціи началось повсемѣстное стремленіе къ политической свободѣ, къ расширенію политическихъ правъ, и утвердилось нѣкоторое право на революцію, право народа самому измѣнять свое государственное устройство. Народъ имѣетъ право на это, потому что можетъ это сдѣлать, можетъ совершить этотъ переворотъ, не только не подвергая себя смертельной опасности, а съ блескомъ и славою, какъ это доказали французы.
Понятно, что пониманіе и оцѣнка событія, имѣющаго такое значеніе, подверглись обыкновенной судьбѣ. Уваженіе въ Революціи обратилось въ поклоненіе, въ догматъ вѣры; ея дѣятели стали героями недосягаемой силы и величія; всѣ ея пріемы и подробности сдѣлались предметомъ подражанія, а малѣйшее сомнѣніе въ томъ, что она есть великій и благодѣтельный шагъ въ прогрессѣ человѣчества, считалось неразуміемъ и кощунствомъ. Создалось множество миѳовъ и предразсудковъ въ пользу Революціи, которые укоренились въ общественномъ мнѣніи и составили почти неодолимое препятствіе для правильнаго пониманія этого событія.
Противники Революціи, которыхъ было не мало, казалось-бы могли противодѣйствовать этому извращенію истиннаго смысла дѣла. Но, такъ какъ они сами были пристрастны. такъ какъ ихъ сужденія были подсказываемы преданностію началамъ. противоположнымъ духу Революціи, то изъ этой борьбы мнѣній истина выяснялась слабо, а выходило, какъ обыкновенно бываетъ, только большее ожесточеніе борющихся сторонъ.
Поэтому, чрезвычайно интересны и поучительны тѣ случаи, когда Революцію критикуютъ не ея исконные противники, а бывшіе приверженцы. Дошло дѣло до того, что, наконецъ, въ силу уроковъ исторіи, постепеннаго обнаруженія свойствъ революціоннаго движенія, люди начали разочаровываться въ Революціи. Такіе разочарованные судятъ о Революціи не съ постороннихъ ей точекъ зрѣнія, — а исходя изъ самыхъ ея началъ и показывая, что развитіе этихъ началъ приводитъ къ бѣдствіямъ и нелѣпостямъ. Не можетъ быть критики лучше той, которая исходитъ изъ самаго предмета.
Для насъ, русскихъ, со стороны смотрящихъ на Западъ, голоса этихъ разочарованныхъ должны имѣть большое значеніе. Самая опасная и самая легкая ошибка, въ которую мы впадаемъ, есть преувеличеніе авторитета Запада. Кто любитъ истину и желаетъ имѣть самостоятельное сужденіе о вещахъ (а вѣдь только такое сужденіе и заслуживаетъ имени сужденія), тотъ именно здѣсь долженъ напрячь всѣ силы своего ума, долженъ принимать всевозможныя предосторожности. Странны тѣ русскіе, которые вѣчно толкуютъ о свободѣ мнѣній, о низверженіи авторитетовъ, о самодѣятельности мысли, о томъ, что ничего не нужно принимать на вѣру, все нужно изслѣдовать и подвергать критикѣ, и которые въ то-же время считаютъ подчиненіе Россіи авторитету Европы наилучшимъ путемъ для нашего развитія, единственнымъ нашимъ спасеніемъ ото всѣхъ золъ. Во сколько разъ справедливѣе тѣ, которые говорятъ, что ничего отъ насъ хорошаго не будетъ, пока мы не станемъ жить своимъ умомъ?
И такъ, не безполезно прислушиваться въ голосамъ тѣхъ европейскихъ людей, которые, такъ или иначе, пришли въ положеніе, требующееся для правильной критики, которые освободились отъ увлеченій своего вѣка, отъ предразсудковъ своей страны, и судятъ не какъ члены извѣстной партіи, не какъ приверженцы извѣстнаго движенія, а какъ зрители, поднявшіеся на болѣе высокую точку зрѣнія, способные и къ безпристрастію, и въ пониманію.
Въ настоящемъ случаѣ, Ренанъ, писатель обладающій несравненной искренностію и прямодушіемъ, для насъ очень поучителенъ. Онъ принадлежитъ въ разочарованнымъ въ Революціи и знаетъ ея духъ не по наслышкѣ или подражанію, а потому, что носилъ его въ себѣ въ его дѣйствительномъ видѣ; онъ отказался отъ него въ силу развитія той жизни, которая была создана этимъ духомъ, и которою жилъ самъ Ренанъ.
Въ первый разъ онъ объявилъ себя противникомъ Революціи въ 1859 году, въ предисловіи съ своей книгѣ Essais de morale et de critique. Объ одной статьѣ этой книги (статья объ Тости), Ренанъ говоритъ здѣсь слѣдующее:
"Она написана раньше того времени, когда установилась моя нынѣшняя манера писанія и когда опредѣлились мои взгляды на новѣйшую исторію. Въ ту минуту, когда писалась статья (начало 1851 года), я еще питалъ, относительно Революціи и произшедшей отъ нея формы общества, обыкновенные во Франціи предразсудки, которымъ суждено было поколебаться только вслѣдствіе жестокихъ уроковъ. Я считалъ Революцію синонимомъ либерализма. а такъ какъ это слово (либерализмъ) представляетъ для меня довольно хорошо высшую формулу развитія человѣчества, то фактъ, которымъ, по ученію ошибочной философіи исторіи, знаменуется пришествіе въ міръ либерализма, являлся мнѣ въ нѣкоторомъ смыслѣ священнымъ. Я не видѣлъ еще скрытой язвы въ той общественной системѣ, которая была создана французскимъ умомъ; я не замѣчалъ, что при своей насильственности, при своемъ кодексѣ, основанномъ на чисто матеріалистическомъ понятіи о собственности, при своемъ презрѣніи къ личнымъ правамъ, при своей манерѣ принимать въ разсчетъ лишь недѣлимое и видѣть въ недѣлимомъ только пожизненное существо, не имѣющее нравственныхъ связей. — Революція заключала въ себѣ зародышъ разрушенія. который долженъ былъ вскорѣ принести къ господству посредственности и слабости, къ угасанію всякой великой иниціативы, къ наружному благосостоянію, условія котораго взаимно разрушаютъ другъ друга. Конечно, если-бы было доказано, что черезъ двѣсти лѣтъ просвѣщенные люди будутъ смотрѣть на 1789 годъ. какъ «на окончательное основаніе въ мірѣ политической, религіозной и гражданской свободы, какъ на начало болѣе высокаго фазиса въ развитіи ума человѣческаго, болѣе чистыхъ религіозныхъ идей, лучшей, болѣе благородной и свѣтоносной эры, то всякій, страстно любящій красоту и благо, долженъ былъ-бы считать 1789 годъ за точку отправленія своей вѣры и своихъ надеждъ. Но, если принципы 1789 года имѣютъ то значеніе, въ какомъ ихъ такъ часто принимали, если въ нихъ заключается. какъ слѣдствіе, пониженіе интересовъ ума и либеральной культуры. если они должны привести къ деспотизму матеріальныхъ интересовъ, и, подъ предлогомъ равенства, къ угнетенію всѣхъ, то, рискуя вызвать проклятія непросвѣщеннаго либерализма, слѣдуетъ, отдавая честь чувствамъ, воодушевлявшимъ виновниковъ этого необыкновеннаго движенія, сдѣлать то, что сдѣлали-бы они сами, — отвергнуть выводы, которыхъ они не желали и не предвидѣли. Въ высшей степени важно, чтобы фанатическая привязанность къ воспоминаніямъ извѣстной эпохи не была препятствіемъ существенному дѣлу нашего времени, — основанію свободы посредствомъ возрожденія индивидуальной совѣсти. Если 89 годъ есть помѣха для этого, откажемся отъ 89 года. Ничего не можетъ быть пагубнѣе для націи, какъ этотъ фанатизмъ, заставляющій ее полагать свое самолюбіе въ защитѣ извѣстныхъ словъ, прикрываясь которыми ее можно вести до послѣднихъ предѣловъ рабства и униженія».
«Я знаю, что многимъ подобныя опасенія относительно будущаго покажутся анахронизмомъ, что въ нихъ увидятъ слѣдствіе той меланхоліи, въ которой, какъ я слышалъ, меня упрекали нѣкоторыя лица, снисходительныя съ настоящему столько-же, какъ и оно съ нимъ снисходительно. Но у каждаго свой характеръ; хотя иногда я готовъ былъ завидовать настроенію этихъ счастливыхъ натуръ, всегда и легко удовлетворяющихся, признаюсь, что, поразмысливши, я начинаю гордиться своимъ пессимизмомъ, и что, если-бы я почувствовалъ, что онъ смягчается, тогда какъ вѣсъ остается тотъ-же, я — сталъ-бы тщательно отыскивать, какая струна ослабѣла въ моемъ сердцѣ. Можетъ быть, эта суровость когда-нибудь утратитъ свою силу; способствовать такой перемѣнѣ всего больше могло-бы, конечно, то, если-бы лица, оптимизмъ которыхъ я не нахожу справедливымъ, не подвергаясь меланхоліи (которая, я полагаю, вовсе не въ ихъ характерѣ), дошли, наконецъ, до пониманія, что то, въ чемъ состоитъ радость однихъ, не составляетъ счастія всѣхъ». (Essais Je Morale et de Critique. Préf. p. IX—XII).
Не смотря на важность предмета, котораго касаются эти мысли, Ренанъ не развивалъ ихъ подробно, и только въ послѣднее время рѣшился вполнѣ изложить то, что онъ называетъ своею философіею современной исторіи. Въ 1868 году, въ предисловіи къ книгѣ Questions contemporaines, онъ сказалъ о революціи опять лишь нѣсколько словъ, до такой степени однако-же значительныхъ, что Герценъ обратилъ на нихъ вниманіе, какъ на признавъ пробуждающагося сознанія истиннаго положенія дѣлъ. Вотъ эти слова:
«Во всемъ великая, а въ иныхъ отношеніяхъ возвышенная, Революція есть опытъ, дѣлающій безмѣрную, честь народу, который осмѣлился его сдѣлать, но это Опытъ неудавшійся. Сохранивъ лишь одно неравенство, неравенство имущества; оставивъ на ногахъ лишь одного гиганта, государство, и тысячи пигмеевъ; создавъ могущественный центръ, Парижъ, посреди умственной пустыни, провинціи; превративъ общественныя службы въ администраціи; остановивъ развитіе колоній и закрывъ, такимъ образомъ, единственный исходъ, которымъ современныя государства могутъ уйти отъ задачъ соціализма, Революція создала націю, будущее которой мало надежно, націю, гдѣ одно богатство имѣетъ цѣну, гдѣ благородство можетъ только больше и больше падать. Кодексъ законовъ, который, повидимому, написанъ для идеальнаго гражданина, родящагося найденышемъ и умирающаго холостякомъ; кодексъ, дѣлающій все пожизненнымъ; по которому дѣти составляютъ неудобство для отца; гдѣ запрещено всякое собирательное и постоянное дѣло; по которому нравственныя единицы, то есть истинныя единицы, разрушаются при каждой смерти; по которому осмотрительный человѣкъ дѣлается эгоистомъ, старающимся имѣть какъ можно меньше обязанностей; по которому мужчина и женщина выпускаются на арену жизни при одинаковыхъ условіяхъ; по которому собственность разумѣется не какъ вещь нравственная, а какъ эквивалентъ пользованія, всегда оцѣнимаго на деньги, — такой кодексъ говорю я, можетъ породить только слабость и мелкость. Часто у насъ удивляются силѣ. которою обладаетъ въ провинціи духовенство, епископство. Это очень просто; Революція все раздробила; она разрушила всѣ корпораціи, кромѣ церкви; одно духовенство осталось организованнымъ внѣ государства. Какъ города, во время разрушенія римской имперіи, выбирали представителями своихъ епископовъ, такъ епископъ скоро въ провинціи будетъ одинъ на ногахъ среди потерявшаго всякія скрѣпы общества. Съ своимъ узкимъ пониманіемъ семьи и собственности, люди, которые такъ плачевно ликвидировали банкротство Революціи въ послѣдніе годы XVIII столѣтія, приготовили намъ міръ пигмеевъ и мятежниковъ. Нельзя безнаказанно оставаться безъ философіи, безъ науки, безъ религіи. Какимъ образомъ юристы, какъ-бы искусны они ни были, какимъ образомъ посредственные политическіе люди, спасшіеся, по своей трусости, отъ убійствъ террора, какимъ образомъ люди, лишенные высокой культуры, какъ большая часть тѣхъ, кто стоялъ во главѣ Франціи въ эти рѣшительные годы, могли-бы разрѣшить задачу, которая не по силамъ никакому генію: создать искусственно атмосферу, въ которой общество можетъ жить и приносить свои плоды?» (Quest. cont. p. II—V).
Въ концѣ предисловія, обращаясь опять къ общему состоянію Франціи. Ренанъ выражаетъ большой страхъ за будущее, страхъ понятный послѣ того, что имъ сказано о Революціи, и, къ несчастію, вполнѣ оправдавшійся недавними событіями.
«Революція привела Францію въ состояніе героическаго кризиса. которое иногда ставитъ ее ниже всѣхъ и лишаетъ ее преимуществъ благоразумныхъ людей, но которое въ тоже время кладетъ на чело ея печать таинственнаго предназначенія. Я не хотѣлъ-бы, чтобы была прекращена эта божественная лихорадка. Но нужно остерегаться, чтобы въ одинъ изъ припадковъ не умеръ нашъ больной».
«Раздѣленная на четыре партіи, изъ которыхъ три всегда враждебны господствующей, Франція въ дѣйствительности всегда располагаетъ только четвертью своихъ силъ; между тѣмъ, есть постоянные интересы, которые стоятъ выше перемѣны династій и которые никогда не должны терпѣть ущерба. Честный человѣкъ, который желалъ-бы служить лишь безспорному правительству и такому, въ образованіи котораго онъ самъ не участвовалъ. принужденъ держаться въ сторонѣ. Всякое правительство можетъ стать благодѣтельнымъ только лѣтъ черезъ десять или пятнадцать. До тѣхъ поръ, оно принадлежитъ не честнымъ и полезнымъ гражданамъ, а тѣмъ, которые его основали или быстро приняли. Революціи унижаютъ тѣхъ, которые ими пользуются и которые всегда остаются въ подозрѣніи, что они ихъ вызвали; онѣ разъединяютъ, уничтожаютъ, сбиваютъ съ толку тѣхъ, кто имъ противится. Роковой ложный кругъ, не оставляющій людямъ выбора между тягостными перемѣнами, приводящій постепенно къ совершенному пониженію характеровъ, и къ черствости, дѣлающей васъ, противъ вашей воли, враждебнымъ общественному дѣлу! Страшный урокъ для народовъ, которые будучи неспособны къ республиканскому правленію, разрушаютъ династію. данную имъ вѣками! Если такъ все пойдетъ, то не далеко время, когда смерть каждаго государя будетъ сигналомъ гражданской войны, когда власть будетъ наградою того, кто всѣхъ смѣлѣе, когда нація раздѣлится на двѣ части, одну, состоящую изъ интригановъ всякаго рода, живущую революціями и реставраціями, другую, состоящую изъ честныхъ людей, которые поставятъ себѣ безъусловнымъ правиломъ не участвовать въ перемѣнахъ правительства, и будутъ, сидя дома, угрюмо ожидать приговора судьбы. Но такое состояніе вещей будетъ еще раемъ въ сравненіи съ тѣмъ, что будетъ потомъ. Сперва благородные, потомъ слабые, наконецъ презираемые, честные люди понемногу выведутся, и черезъ сто лѣтъ останутся только смѣлые искатели приключеній, которые будутъ вести между собою игру въ гражданскія войны, да чернь, чтобы рукоплескать побѣдителю дня. Сцены, которыми сопровождались перемѣны царствованія въ римской имперіи І-го и ІІ-го вѣка, повторятся. Въ то утро, когда станетъ извѣстно, что, цѣною смерти и изгнанія нѣсколькихъ сотъ важныхъ людей, смѣлый переворотъ даруетъ миръ на будущее время. мирные люди будутъ радоваться. Человѣкъ, покрытый кровью, вѣроломствами и преступленіями, который успѣетъ побѣдить своихъ соперниковъ, будетъ провозглашенъ спасителемъ отечества. Двѣ силы, давленіе иноземцевъ, которые не потерпятъ, чтобы какая-нибудь нація слишкомъ далеко отступила отъ общаго порядка Европы, и нравственный авторитетъ епископовъ, опирающихся на католическую партію, — однѣ эти силы будутъ въ состояніи создать балластъ въ этомъ носящемся по вѣтру кораблѣ. Конечно, эти два вмѣшательства не будутъ безкорыстныя вмѣшательства. Въ роковомъ кругу революцій бездна призываетъ бездну. Есть примѣры націй, которыя входили въ этотъ Дантовъ адъ и возвратились изъ него. Но что сказать о націи, которая, разъ вышедши изъ него, снова погружается въ него дважды, трижды?» (Ibid p. XXVIII— XXXI).
Этимъ оканчиваетъ Ренанъ. Намъ кажется, что слова его разительно подтверждаются послѣднею революціею, между прочимъ удивительнымъ ничтожествомъ тѣхъ лицъ, которыя составляли правительство Коммуны. Причина этого явленія не въ томъ, что Франція вовсе лишилась умныхъ и благородныхъ людей, а въ томъ, что умные и благородные люди чуждались участія въ политическихъ волненіяхъ. Таковъ плодъ революцій: они отталкиваютъ людей отъ участія во власти и политической дѣятельности.
Полное свое сужденіе о революціи 1789 года Ренанъ высказалъ наконецъ въ 1869 году, въ статьѣ О конституціонной Монархіи во Франціи; статья эта составляетъ существенную часть его послѣдней книги, и вотъ изъ нея главныя мѣста, относящіяся къ нашему предмету.
"Французская Революція есть событіе столь необыкновенное, что съ нея должно начинаться всякое разсужденіе о дѣлахъ нашего времени. Во Франціи не совершается ни одного важнаго событія, которое не было-бы прямымъ послѣдствіемъ этого главнаго факта, глубоко измѣнившаго условія жизни нашей страны. Какъ все великое, героическое, дерзкое, все, превосходящее обыкновенную мѣру человѣческихъ силъ, французская Революція будетъ въ теченіе вѣковъ предметомъ занимающимъ умы, порождающимъ споры, поводомъ ко взаимной любви и ненависти, источникомъ сюжетовъ для драмъ и романовъ. Съ одной стороны, французская Революція (Имперія, по моему мнѣнію, составляетъ ея продолженіе) есть слава Франціи, по преимуществу французская эпопея; но, почти всегда, нація, имѣющія въ своей исторіи какой-нибудь исключительный фактъ, искупаютъ этотъ фактъ долгими страданіями и часто платятся за него своимъ національнымъ существованіемъ. Такъ было съ Іудеею, Греціею и Италіею. За то, что онѣ создали единственныя «въ своемъ родѣ вещи, которыми живетъ и пользуется міръ, эти страны подверглись вѣкамъ униженія и національной смерти. Національная жизнь есть нѣчто ограниченное, посредственное, узкое. Чтобы сдѣлать что-нибудь необыкновенное, всеобщее, нужно разорвать эту тѣсную сѣть; но. съ тѣмъ вмѣстѣ, мы раздираемъ отечество, такъ-какъ отечество есть совокупность предразсудковъ и установившихся идей, которыхъ не можетъ принять все человѣчество. Націи, создавшія религію, искусство, науки, имперію, церковь, папство (все это вещи всеобщія, не національныя), были болѣе, чѣмъ просто націи; но, по этому самому, онѣ были и менѣе, чѣмъ націи, въ томъ смыслѣ, что стали жертвами своего дѣла. Я думаю, что Революція будетъ имѣть для Франціи подобныя слѣдствія, хотя не столь продолжительныя, такъ какъ дѣло Франціи было менѣе велико и всеобще, чѣмъ дѣло Іудеи, Греціи, Италіи. Точную параллель нынѣшнему состоянію нашей страны, мнѣ кажется, представляетъ Германія XVII вѣка. Германія въ XVI столѣтіи сдѣлала для человѣчества дѣло первостененное, реформацію. Она искупила ее въ XVII вѣкѣ чрезвычайнымъ политическимъ упадкомъ. Вѣроятно, XIX вѣкъ будетъ считаться въ исторіи Франціи искупленіемъ за Революцію. Націи, какъ и недѣлимыя, не сходятъ безнаказанно съ средняго пути, то есть, съ пути здраваго практическаго смысла и возможности».
«Въ самомъ дѣлѣ, если Революція создала для Франціи въ высшей степени поэтическое и романическое положеніе въ мірѣ, то, нѣтъ сомнѣнія съ другой стороны, что, если взять въ разсчетъ только требованія обыкновенной политики, она поставила Францію на путь страннаго свойства. Цѣль, которой Франція хотѣла достигнуть посредствомъ Революціи, есть та-же, къ которой стремятся всѣ современныя націи: справедливое, честное, гуманное общество, обезпечивающее нрава и свободу всѣхъ съ возможно-меньшимъ пожертвованіемъ правъ и свободы каждаго. Отъ этой цѣли Франція въ настоящую минуту, проливши рѣки крови, очень далека, тогда какъ Англія, которая не шла путемъ революцій, почти ея достигла. Другими словами, Франція представляетъ странное зрѣлище страны, поздно увидѣвшей необходимость наверстать свою отсталость отъ націй, которыя она нѣкогда считала отсталыми, учащейся у народовъ, которымъ она мечтала давать уроки, и старающейся при помощи подражанія выполнитъ дѣло, въ которомъ думала обнаружить высокую оригинальность».
«Причина такой исторической странности очень проста. Не смотря на необыкновенный огонь, ее воодушевлявшій, Франція, въ концѣ XVIII вѣка, была очень невѣжественна относительно условій существованія народа и человѣчества. Въ ея удивительной попыткѣ было много ошибокъ; она совершенно не поняла правилъ современной свободы. Все равно, къ сожалѣнію или къ радости, но современная свобода ни, какъ не есть ни свобода древности, ни свобода республикъ среднихъ вѣковъ. Она гораздо болѣе реальна, но гораздо менѣе блестяща. Ѳукидидъ и Макіавель не поняли-бы въ ней ничего, а между тѣмъ, подданный королевы Викторіи въ тысячу разъ болѣе свободенъ, чѣмъ какой-бы то ни было гражданинъ Спарты, Аѳинъ, Венеціи, или Флоренціи. Нѣтъ болѣе этихъ лихорадочнихъ республиканскихъ волненій, исполненныхъ благородства и опасности; нѣтъ болѣе городовъ, состоящихъ изъ утонченнаго, живаго и аристократическаго народа; вмѣсто этого — больныя тяжелыя массы, въ которыхъ умъ есть достояніе немногихъ, но которыя могущественно способствуютъ цивилизаціи, принося на службу государству, посредствомъ конскрипціи и налога, чудесное богатство самоотверженія, повиновенія, благодушія. Образецъ такого способа существованія, который, безъ сомнѣнія, всего менѣе изнашиваетъ націю и всего лучше сохраняетъ ея силы, представляетъ намъ Англія. Англія достигла до самаго либеральнаго состоянія, какое міръ видѣлъ до сихъ поръ, посредствомъ развитія своихъ средневѣковыхъ учрежденій, а вовсе не посредствомъ революціи. Свобода въ Англіи происходитъ не отъ Кромвеля и республиканцевъ 1649 года; она происходитъ отъ всей ея исторіи, отъ ея равнаго уваженія въ праву короля, въ праву порядокъ, въ праву общинъ и корпорацій всякаго рода. Франція слѣдовала противоположному ходу. Король давно уничтожилъ права дворянъ и общинъ, нація уничтожила права короля. Она стала дѣйствовать философски въ такомъ дѣлѣ, гдѣ слѣдуетъ дѣйствовать исторически: она думала, что свобода основывается посредствомъ верховныхъ правъ народа и во имя центральной власти, между тѣмъ какъ свобода получается посредствомъ маленькихъ послѣдовательныхъ завоеваній, посредствомъ медленныхъ реформъ. Англія, которая не претендуетъ ни на какую философію, Англія, которая разорвала связь съ своимъ преданіемъ только въ минуту мимолетнаго увлеченія, заглаженнаго быстрымъ раскаяніемъ, Англія, которая, вмѣсто абсолютнаго догмата о верховномъ правѣ народа, допускаетъ лишь болѣе умѣренный принципъ, что нѣтъ правительства безъ народа и противъ народа, оказалась въ тысячу разъ болѣе свободною, чѣмъ Франція, которая такъ гордо водрузила знамя правъ человѣка. Это потому, что верховность народа не основываетъ конституціоннаго правленія. Государство, устроенное на французскій ладъ, слишкомъ сильно; вмѣсто того, чтобы гарантировать всѣ вольности, оно поглощаетъ всѣ вольности; его форма есть Конвентъ, или деспотизмъ. То, что должно было выйти изъ Революціи, ни въ какомъ случаѣ не могло значительно разниться отъ Консульства и Имперіи: изъ такого пониманія общества могла выйти только администрація, сѣть префектовъ, узкій гражданскій кодексъ, машина, пригодная для того, чтобы сдавливать націю, пеленки, въ которыхъ ей невозможно было жить и расти. Весьма несправедлива ненависть, съ которою радикальная французская школа смотритъ на Наполеона. Дѣло Наполеона, если исключить нѣкоторыя личныя заблужденія этого необыкновеннаго человѣка, въ сущности, есть лишь выполненіе революціонной программы въ ея возможныхъ частяхъ. Если-бы Наполеонъ не существовалъ, окончательная конституція Республики не отличалась-бы существенно отъ конституціи VIII года».
«Ложное, во многихъ отношеніяхъ, понятіе о человѣческомъ обществѣ лежитъ въ основѣ всѣ;хъ французскихъ революціонныхъ попытокъ. Коренная ошибка была сперва замаскирована великолѣпнымъ порывомъ энтузіазма къ свободѣ и праву, которымъ были полны первые годы Революціи; но, когда этотъ прекрасный огонь угасъ, осталась общественная теорія, которая господствовала при Директоріи, Консульствѣ и Имперіи, и наложила глубокую печать на всѣ созданія этого времени».
«По теоріи, которую можно назвать матеріализмомъ въ политикѣ, общество не есть что-либо религіозное или священное. Оно имѣетъ лишь одну цѣль, ту, чтобы недѣлимые, его составляющіе, наслаждались возможно большею суммою благосостоянія, не заботясъ объ идеальномъ назначеніи человѣчества. Къ чему говорятъ о возвышеніи, облагороженіи человѣческаго сознанія? Дѣло идетъ лишь о томъ, чтобы сдѣлать довольнымъ большинство, обезпечить для всѣхъ нѣкотораго рода ординарное счастіе, конечно, очень относительное, ибо благородная душа питала-бы отвращеніе къ такому счастію и возмутилась-бы противъ общества, которое бралось-бы его доставить. Въ глазахъ просвѣщенной философіи, общество есть великій провиденціальный фактъ; оно устроено не человѣкомъ, а самою природою, для того, чтобы на поверхности нашей планеты происходила умственная и нравственная жизнь. Внѣ общества человѣкъ никогда не существовалъ. Человѣческое общество, мать всякаго идеала, есть прямое произведеніе верховной воли, которая хочетъ, чтобы добро, истина, красота имѣли въ мірѣ созерцателей. Это трансцендентное отправленіе человѣчества не совершается посредствомъ простаго сосуществованія недѣлимыхъ. Общество есть іерархія. Всѣ недѣлимыя благородны и священны, всѣ существа (даже животныя) имѣютъ права; но не всѣ существа равны; они суть члены обширнаго тѣла, части безмѣрнаго организма, совершающаго божественную работу. Отрицаніе этой божественной работы есть заблужденіе, въ которое легко впадаетъ французская демократія. Считая наслажденія недѣлимаго единственнымъ предметомъ общества, она приходитъ къ отрицанію правъ идеи, первенства духа. Не понимая неравенства племенъ, такъ какъ, дѣйствительно, этнографическія различія съ незапамятнаго времени исчезли въ ея нѣдрахъ, Франція пришла къ тому, что видитъ общественное совершенство въ нѣкотораго рода общей посредственности. Сохрани насъ, Боже, мечтать о воскресеніи того, что умерло; но, не требуя возстановленія дворянства, позволительно думать, что важность, придаваемая рожденію, во многихъ отношеніяхъ лучше, чѣмъ важность, придаваемая имуществу; одна не больше справедлива, чѣмъ другая, и единственное справедливое отличіе, то есть отличіе заслуги и добродѣтели, лучше соблюдается въ обществѣ, гдѣ классы основаны на рожденіи, чѣмъ въ томъ, гдѣ одно богатство есть основаніе неравенства».
«Жизнь человѣческая стала-бы невозможною, если бы человѣкъ не давалъ себѣ права подчинять животныхъ; она точно также была-бы невозможна, если-бы мы держались того отвлеченнаго понятія, по которому всѣ люди раждаются съ одинаковымъ правомъ на имущество и на общественное положеніе. Такое состояніе вещей, повидимому справедливое, было-бы концомъ всякой добродѣтели; оно неизбѣжно породило-бы даже ненависть и войну между двумя полами, такъ какъ природа создала тутъ, въ самомъ нѣдрѣ человѣческаго рода, неотрицаемое различіе ролей. Буржуазія считаетъ справедливымъ, чтобы, уничтоживъ наслѣдственную королевскую власть и наслѣдственное дворянство. мы остановились передъ наслѣдственнымъ богатствомъ. Работникъ находитъ справедливымъ, чтобы, уничтоживши наслѣдственное богатство, мы остановились передъ неравенствомъ пола, и даже, если онъ сколько-нибудь благоразуменъ, передъ неравенствомъ силы и способностей. Утопистъ, самый восторженный, находитъ справедливымъ, чтобы, уничтоживъ въ воображеніи всякое неравенство между людьми, мы допустили право человѣка употреблять животное для его надобностей. И однакоже, никакъ не больше справедливо то, что такой-то раждается богатымъ, какъ и то, что такой-то раждается съ извѣстнымъ общественнымъ отличіемъ; ни тотъ, ни другой не пріобрѣли своего преимущества личнымъ трудомъ. Мы все исходимъ изъ идеи, что дворянство имѣетъ началомъ заслугу, и, такъ какъ ясно, что заслуга не наслѣдственна, то мы легко доказываемъ, что наслѣдственное дворянство есть нелѣпость; но тутъ вѣчное французское заблужденіе, что есть какая-то распредѣлительная справедливость, вѣсы которой должно держать государство. Общественное основаніе дворянства, разсматриваемаго какъ установленіе, имѣющее цѣлью общую пользу, состояло не въ томъ. чтобы вознаграждать заслугу, а въ томъ, чтобы ее вызывать, чтобы дѣлать возможными и даже легкими извѣстнаго рода заслуги. Если-бы оно служило даже лишь для того, чтобы показать, что справедливости не должно искать въ оффиціальномъ устройствѣ общества, то и это уже было-бы немалое дѣло. Девизъ „достойнѣйшему“ имѣетъ въ политикѣ очень мало приложенія».
"И такъ, французская буржуазія ошиблась, думая, что посредствомъ своей системы конкурсовъ, спеціальныхъ училищъ и правильнаго служебнаго повышенія, она можетъ основать справедливое общество. Народъ ей легко докажетъ, что бѣдное дитя исключено изъ этихъ конкурсовъ, и, сравнительно съ нею, будетъ правъ, утверждая, что полная справедливость требуетъ, чтобы всѣ французы при рожденіи были поставлены въ одинаковое положеніе. Другими словами, никакое общество не возможно, если строго провести идеи распредѣлительной справедливости относительно недѣлимыхъ. Уничтоживъ наслѣдство, и чрезъ это разрушивъ семью или сдѣлавъ ее произвольною, такое общество скоро будетъ побѣждено или тѣми своими частями, гдѣ сохранились-бы старыя начала, или иностранными націями, сохранившими эти начала. Торжествуетъ всегда то племя, гдѣ семейство и собственность организованы всего крѣпче. Человѣчество есть таинственная лѣстница, рядъ равнодѣйствующихъ силъ, проистекающихъ одна изъ другой. Трудолюбивыя поколѣнія людей народа и крестьянъ создаютъ существованіе честнаго и экономнаго буржуа, который въ свою очередь, создаетъ дворянина, человѣка, освобожденнаго отъ вещественнаго труда, всецѣло преданнаго предметамъ безкорыстнымъ. Каждый въ своемъ классѣ есть хранитель преданія, нужнаго для успѣховъ цивилизаціи. Нѣтъ двухъ нравственностей, двухъ наукъ, двухъ воспитаній. Есть одна умственная и нравственная область, блистательное созданіе человѣческаго духа, которое творится въ малой долѣ каждымъ, кромѣ эгоиста, и которому каждый причастенъ въ различныхъ степеняхъ.
«Мы уничтожили-бы человѣчество, если-бы не допустили, что цѣлыя массы должны жить славою и наслажденіемъ другихъ. Демократъ называетъ глупцомъ крестьянина стараго порядка, работавшаго на своихъ господъ, любившаго ихъ и наслаждавшагося высокимъ существованіемъ, которое другіе ведутъ по милости его пота. Конечно, тутъ есть безсмыслица при той узкой, запертой жизни, гдѣ все дѣлается съ закрытыми дверями, какъ въ наше время. Въ настоящемъ состояніи общества, преимущества, которыя одинъ человѣкъ имѣетъ надъ другими, стали вещами исключительными и личными; наслаждаться удовольствіемъ или благородство другого кажется дикостію; но не всегда, такъ было. Когда Губбіо или Ассизи глядѣлъ на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодаго господина, никто не завидовалъ. Тогда всѣ участвовали въ жизни всѣхъ; бѣдный наслаждался богатствомъ богатаго, монахъ радостями мірянина, мірянинъ молитвами монаха; для всѣхъ существовали искусство, поэзія, религія».
"Съумѣютъ-ли холодныя соображенія политико-эконома замѣнить все это? Будутъ-ли они достаточны, чтобы обуздать надменность увѣренной въ своей силѣ демократіи, которая, не остановившись передъ фактомъ верховной власти, вскорѣ почувствуетъ искушеніе не останавливаться и передъ фактомъ собственности? Найдутся-ли достаточно краснорѣчивые голоса, чтобы внушить восьмнадцатилѣтнимъ юношамъ разсужденія старцевъ, чтобы убѣдить молодые, горячіе, вѣрящіе въ удовольствіе классы, которые еще не разочарованы наслажденіемъ, что невозможно всѣмъ наслаждаться, всѣмъ быть хорошо воспитанными, деликатными, даже добродѣтельными въ утонченномъ смыслѣ, но что нужно, чтобы были досужные люди, хорошо воспитанные, добродѣтельные люди, въ которыхъ и чрезъ которыхъ другіе «наслаждаются и вкушаютъ отъ идеала? Событія дадутъ отвѣтъ. Превосходство Церкви и сила, которая ручается за то, что у Церкви есть еще будущее, состоитъ въ томъ, что она одна понимаетъ это и научаетъ это понимать. Церковь хорошо знаетъ, что лучшіе люди часто бываютъ жертвами преимуществъ такъ называемыхъ высшихъ классовъ; но она знаетъ также, что природа хотѣла, чтобы жизнь человѣчества имѣла многія степени. Она знаетъ и признаетъ, что грубость многихъ есть условіе воспитанія одного, что потъ многихъ позволяетъ немногимъ вести благородную жизнь; но она не называетъ однихъ привиллегированными, а другихъ обдѣленными, ибо дѣло человѣческое для нее нераздѣлимо. Уничтожте этотъ великій законъ, поставьте всѣхъ людей на одну линію, съ равными правами, безъ связи подчиненія общему дѣлу, вы получите эгоизмъ, посредственность, разобщенность, черствость, невозможность жить, нѣчто похожее на жизнь нашего времени, печальнѣе которой, даже для человѣка изъ народа, еще никогда не было. Если имѣть въ виду только право недѣлимыхъ, то несправедливо, чтобы одинъ человѣкъ былъ пожертвованъ другому; но нѣтъ ничего несправедливаго въ томъ, чтобы всѣ были подчинены высшему дѣлу, совершаемому человѣчествомъ. Религія имѣетъ силу объяснять эти тайны и предлагать въ идеальномъ мірѣ обильныя утѣшенія всѣмъ, кто приносится въ жертву въ юдольномъ мірѣ».
"Вотъ чего не поняла Революція, когда утратила свое святое упоеніе первыхъ дней. Революція окончательно стала противурелигіозною и безбожною. Общество, о которомъ она мечтала въ печальные дни, слѣдовавшіе за припадкомъ лихорадки, когда она старалась одуматься, есть родъ арміи, состоящей изъ «матеріалистовъ, въ которой дисциплина замѣняетъ добродѣтель. Чисто отрицательная основа, на которой сухіе и жестокіе люди этою времени строили французское общество, можетъ произнести только народъ надменный и дурно-воспитанный; ихъ кодексъ, созданіе недовѣрія, признаетъ первымъ принципомъ, что все можетъ быть оцѣнено на деньги, то есть, на удовольствія. Зависть заключаетъ въ себѣ всю нравственную теорію этихъ мнимыхъ основателей нашихъ законовъ. Но зависть основываетъ равенство, а не свободу; ставя человѣка въ оборонительное положеніе противъ возможныхъ захватовъ другаго человѣка, она уничтожаетъ взаимное благорасположеніе классовъ. Нѣтъ общества безъ любви, безъ преданій, безъ уваженія, безъ взаимной благосклонности. Въ своемъ ложномъ понятіи о добродѣтели, которую она смѣшиваетъ съ суровымъ требованіемъ того, что каждый считаетъ своимъ правомъ, демократическая школа не видитъ, что великая добродѣтель націи заключается въ переношеніи традиціоннаго неравенства. Самое добродѣтельное племя для этой школы не то, которое исполняетъ на дѣлѣ самопожертвованіе, преданность, идеализмъ во всѣхъ его формахъ; а то, которое всѣхъ буйственнѣе, которое сдѣлало всего больше революціей. Самые умные демократы очень удивляются, когда имъ говорятъ, что есть еще въ мірѣ добродѣтельныя племена, напримѣръ, Литовцы, Дитмарсы, Помераняне, племена феодальныя, обладающія запасомъ живыхъ силъ. понимающія долгъ, какъ Кантъ, и для которыхъ слово революція не имѣетъ никакого смысла».
"Первымъ слѣдствіемъ этой жесткой и поверхностной философіи, слишкомъ быстро занявшей мѣсто философіи Монтескьё и Тюрго, было уничтоженіе королевской власти. Для умовъ, напитанныхъ матеріалистическою философіею, королевская власть должна была казаться аномаліею. Немногіе въ 1792 г. понимали, что непрерывность хорошихъ вещей должна быть охраняема учрежденіями, которыя, если угодно, составляютъ привиллегію для нѣкоторыхъ, но суть вмѣстѣ органы національной жизни, безъ коихъ извѣстныя потребности терпятъ ущербъ. Эти меленькія крѣпости, гдѣ сохраняются склады, принадлежащіе обществу, казались феодальными башнями. Отрицались всѣ традиціонныя подчиненія, всѣ историческіе договоры, всѣ символы. Королевская власть была первымъ изъ этихъ договоровъ, договоромъ восходящимъ за тысячу лѣтъ, символомъ, котораго бывшая тогда въ модѣ ребяческая философія исторіи не могла понять. Никакая нація не создавала легенды болѣе полной, чѣмъ легенда великой капетингской династіи, родъ религіи, зародившейся въ Сенъ-Дени, освященной въ Реймсѣ согласіемъ епископовъ, имѣвшей свои обряды, свою литургію, свое священное мѵро, свою хоругвь (орифламму). Каждой національности соотвѣтствуетъ династія, въ которой воплощаются геній и интересы націи; національное сознаніе укрѣпляется и утверждается только тогда, когда оно заключило нерасторжимое супружество съ какою-нибудь семьею, обязавшеюся договоромъ не имѣть никакого интереса, отличнаго отъ интереса націи. Это отожествленіе никогда не доходило до такой полноты, какъ между капетингскимъ домомъ и Франціею. Это было больше, чѣмъ королевское достоинство, это было нѣкоторое священство; будучи царемъ-іереемъ, какъ Давидъ, король Франціи носитъ мантію и мечъ. Богъ просвѣщаетъ его въ его сужденіяхъ. Король Англіи мало заботится о правосудіи, — онъ защищаетъ свое право противъ бароновъ; императоръ Германіи заботится о немъ еще менѣе, — онъ вѣчно охотится въ своихъ тирольскихъ горахъ, предоставляя колесу міра катиться какъ ему угодно; но король Франціи — правосуденъ; окруженный своими присяжными и торжественнымъ причтомъ, со своимъ жезломъ правосудія, онъ подобенъ Соломону. Его вѣнчаніе, подобное вѣнчанію царей израильскихъ, есть нѣчто странное и единственное. Франція создала восьмое таинство[1], которое совершалось только въ Реймсѣ, таинство королевской власти. Помазанный дѣлаетъ чудеса; онъ облеченъ въ «чинъ»: онъ церковное лицо перваго разряда. Папѣ, который говоритъ ему именемъ Бога, онъ отвѣчаетъ, указывая на свое помазаніе: «Я тоже, я отъ Бога!» Онъ позволяетъ себѣ съ намѣстникомъ Петра вольности, которымъ нѣтъ подобныхъ. Разъ, онъ велитъ его арестовать и объявить еретикомъ; въ другой разъ, онъ грозитъ, что сожжетъ его; опираясь на своихъ сорбоннскихъ докторовъ, онъ дѣлаетъ ему увѣщанія, низлагаетъ его. Не смотря на это, совершеннѣйшій его «типъ есть король причисленный къ лику святыхъ, Людовикъ Святой, столь чистый, столь смиренный, столь простой и столь сильный. У него есть свои мистическіе обожатели; добрая Жанна д’Аркъ не отдѣляетъ его отъ святаго Михаила и святой Екатерины; эта бѣдная дѣвушка буквально жила религіею Реймса. Несравненная легенда! Святая басня! И противъ нея подымаютъ простой ножъ, назначенный для отсѣченія головъ преступникамъ! Убійство 21 января, съ точки зрѣнія идеалиста, есть актъ самаго отвратительнаго матеріализма, самое постыдное, какое когда-либо сдѣлано было, исповѣданіе неблагодарности и низости, грубой пошлости и забвенія прошлаго».
«Значитъ-ли это, что этотъ старый порядокъ, котораго память новое общество старалось изгладить съ тѣмъ особеннымъ остервенѣніемъ, которое встрѣчается только у выскочки противъ вельможи, коему онъ всѣмъ обязанъ, значитъ-ли это, что этотъ старый порядокъ не имѣлъ за собою тяжкой вины? Конечно, вина была; если-бы я писалъ въ настоящую минуту общую философію нашей исторіи, я показалъ-бы, что королевская власть, дворянство, духовенство, парламенты, города, университеты старой Франціи, всѣ неисполнили своихъ обязанностей, и что революціонеры 1793 года только закончили тотъ длинный рядъ винъ, послѣдствія которыхъ тяжело тяготѣютъ надъ нами. Величіе всегда приходится искупать. Франція понимала свою королевскую власть какъ нѣчто неограниченное. Король на англійскій ладъ, родъ штатгальтера, оплачиваемаго и вооруженнаго для защиты націи и поддержанія извѣстныхъ правъ, былъ въ ея глазахъ жалкою фигурою. Съ XIII вѣка, король Англіи, находящійся въ безпрерывной борьбѣ съ своими подданными и связанный хартіями, составлялъ для французскихъ поэтовъ предметъ осмѣянія; онъ не достаточно могущъ. Французская королевская власть была нѣчто слишкомъ священное; помазанника Божія не контролируютъ; Боссюэтъ былъ правъ, составляя теорію французской королевской власти на основаніи священнаго писанія. Если-бы король Англіи имѣлъ этотъ мистическій оттѣнокъ, бароны и общины не успѣли-бы такъ его унизить. Французская королевская власть, чтобы произвести блестящій метеоръ царствованія Людовика XIV, поглотила всѣ власти націи. На другой день послѣ того, какъ государство слилось подъ рукою одного человѣка въ это могучее единство, Франція неизбѣжно признала себя такою, какою ее сдѣлалъ великій король, — со всемогущею центральною властью, съ уничтоженными вольностями, — и, считая короля сверхплодіемъ, поступила съ нимъ какъ съ формою, которая стала безполезною по отлитіи статуи. Ришелье и Людовикъ XIV были, такимъ образомъ, великими революціонерами, истинными основателями Республики. Точное повтореніе колоссальной королевской власти Людовика XIV есть республика 1793 г., съ ея страшнымъ сосредоточеніемъ властей, неслыханное чудовище, которому подобнаго никогда не видано было. Примѣры республикъ не рѣдки въ исторіи; но эти республики были города или маленькіе федераціи. Но совершенно безпримѣрна централизованная республика въ тридцать милліоновъ душъ. Въ теченіи четырехъ или пяти лѣтъ, она шаталась, какъ пьяный человѣкъ, или погибающій Great-Eastern, но потомъ громадная масса упала въ свое естественное русло, въ руки могущественнаго деспота, который умѣлъ сперва съ изумительнымъ искусствомъ организовать новое движеніе, но который кончилъ какъ всѣ деспоты. Обезумѣвъ отъ гордости, онъ навлекъ на отдавшуюся ему страну самое жестокое посрамленіе, какое только можетъ испытать нація, и былъ причиной возвращенія династіи, изгнанной Франціею съ величайшимъ позоромъ» (Réforme intell. et mor. pp. 235—254).
Затѣмъ Ренанъ разсматриваетъ всю послѣдующую исторію Франціи, показывая, какъ непрочность ея правительствъ и неудача новыхъ переворотовъ проистекали изъ положенія вещей, созданнаго первою революціею. Спасеніе Франціи Ренанъ видитъ въ устройствѣ государства на либеральныхъ началахъ, на подобіе Англіи, и онъ ищетъ, какіе элементы есть во Франціи для созданія истинно конституціонной монархіи. Во многомъ онъ видитъ благопріятные признаки для своихъ надеждъ и желаній; но, подъ конецъ, сознаніе безвыходности невольно овладѣваетъ имъ, и онъ выражается слѣдующимъ образомъ.
«Будущее Франціи есть тайна, ускользающая отъ всякой проницательности. Конечно, задачи, занимающія другія страны, очень важны: Англія, съ спокойствіемъ, достойнымъ величайшаго удивленія, разрѣшаетъ смѣлые вопросы, которые у насъ считаются принадлежностью однихъ утопистовъ; но, повсюду борьба имѣетъ опредѣленную область, повсюду есть ограниченная арена, законы битвы, герольды и судьи. У насъ, безпрестанно подлежитъ вопросу самое устройство, форма и, до извѣстной степени, существованіе общества. Можетъ-ли страна выдержать такой ходъ вещей? Вотъ вопросъ. который мы съ безпокойствомъ задаемъ себѣ. Мы ободряемся, когда приводимъ себѣ на умъ, что большая нація, подобно человѣческому тѣлу, есть удивительно разсчитанная и уравновѣшенная машина, что она создаетъ себѣ органы, въ которыхъ имѣетъ нужду, и что, когда она ихъ теряетъ, она снова ихъ выращиваетъ. Можетъ быть, въ нашемъ революціонномъ жару, мы зашли съ ампутаціями слишкомъ далеко и, думая отсѣчь лишь болѣзненные наросты, коснулись какого-нибудь существеннаго органа жизни, такъ-что упорство, съ которымъ больной не возвращается къ здоровью, зависитъ отъ какого-нибудь важнаго поврежденія, сдѣланнаго нами въ его внутренностяхъ. Въ такомъ случаѣ. слѣдуетъ быть въ отношеніи къ нему очень осторожнымъ, слѣдуетъ дать этому тѣлу, все еще сильному, хотя и глубоко пораженному, возможность заживить его внутреннія раны и возвратиться къ нормальнымъ условіямъ жизни».
«Поспѣшимъ, впрочемъ, прибавить: столь блестящіе недостатки, каковы недостатки Франціи, въ своемъ родѣ суть качества. Франція не лишилась скипетра остроумія, вкуса, тонкаго искусства, аттицизма; еще долго она будетъ привлекать вниманіе цивилизованнаго человѣчества и будетъ распоряжаться ставками, о которыхъ европейская публика будетъ держать свои пари. Дѣла Франціи такого рода, что они ссорятъ и увлекаютъ иностранцевъ столько-же, и часто болѣе, чѣмъ дѣла ихъ собственной страны. Самая затруднительная особенность ея политическаго состоянія есть неожиданность; но неожиданность имѣетъ двѣ стороны: рядомъ съ дурными шансами есть шансы хорошіе, и насъ нисколько не удивитъ, если, послѣ плаченныхъ приключеній, Франція проживетъ годы необыкновеннаго блеска. Если-бы, утомясь. наконецъ, желаніемъ изумлять міръ, она вздумала рѣшиться на нѣкотораго рода политическое успокоеніе, какъ-бы широко и славно она могла вознаградить себя на путяхъ частной дѣятельности! Какъ-бы она могла соперничать съ Англіею въ мирномъ завоеваніи земнаго шара и въ подчиненіи всѣхъ низшихъ племенъ! Франція все можетъ, не можетъ только быть посредственною. То, что она терпитъ, въ сущности она терпитъ за то, что слишкомъ много дерзнула противъ боговъ. Каковы-бы ни были несчастія, готовимыя ей будущимъ, и если даже, участь француза, какъ участь грека, іудея, итальянца, должна со временемъ возбуждать жалость міра и почти улыбку, міръ не забудетъ, что, если Франція упала въ эту бездну несчастія, то потому, что сдѣлала смѣлые опыты, которыми всѣ пользуются, что любила справедливость до безумія, что допустила, въ благородномъ безразсудствѣ, возможность идеала, который несовмѣстенъ съ жалкою участью человѣчества». (Ibid. p. 303—306).
Такъ говорилъ Ренанъ еще въ 1869 году, до войны съ Пруссіею и послѣдовавшихъ за нею событій. И тогда, и даже потомъ, онъ все еще не отказывался отъ надеждъ на блестящее будущее, хотя и смѣшанныхъ съ величайшими опасеніями. Но, какъ ясны и опредѣленны его опасенія, его анализъ зла, разъѣдающаго Францію, и какъ смутны и неопредѣленны его надежды! Эту разницу, какъ нельзя лучше подтвердили событія: опасенія Ренана сбываются одно за другимъ, а надежды все отодвигаются, все больше и больше тускнѣютъ.
Сужденія Ренана о современномъ состояніи Франціи.
правитьВъ чемъ заключается существенная причина той блистательной побѣды, которую пруссаки одержали надъ французами?
«По словамъ Плутарха». говоритъ Ренанъ, «народъ болѣе добродѣтельный всегда одерживаетъ верхъ надъ народомъ менѣе добродѣтельнымъ, и соревнованіе націй есть условіе общаго преуспѣянія» (Réforme intell. et mor. p. 118).
"Преимущественно, возьмите въ разсчетъ нравственныя качества, а въ особенности то качество, которое всегда даетъ побѣду племени, обладающему имъ въ большей степени, цѣломудріе (женщины имѣютъ во Франціи огромное значеніе въ соціальномъ и политическомъ движеніи; въ Пруссіи ихъ значеніе безконечно слабѣе), и вы поймете, что всякій, кто сколько-нибудь усвоилъ себѣ философію исторій, всякій, читавшій два прекрасные трактата Плутарха, О добродѣтели и счаcmiu Александра, О добродѣтели и счастіи Римлянъ, никакъ не могъ сомнѣваться въ исходѣ дѣла. Легко было видѣть, что французская революція, слабо задержанная на нѣкоторое время событіями 1815 года, во второй разъ увидитъ передъ собой своего вѣчнаго врага, германское, или лучше сказать, сѣверное славяно-германское племя, другими словами Пруссію, оставшуюся страною стараго порядка и, такимъ образомъ, предохранившуюся отъ матеріализма промышленнаго, экономическаго, соціалистическаго, революціоннаго. который ослабилъ доблесть всѣхъ другихъ народовъ. Твердое рѣшеніе прусской аристократія побѣдить французскую революцію имѣло, такимъ образомъ, два отдѣльные фазиса, одинъ съ 1792 по 1815, другой съ 1848 по 1871, и тотъ и другой — побѣдоносные; и «такъ, вѣроятно, будетъ и впередъ, если только революція не овладѣетъ и самымъ врагомъ своимъ, — для чего большія удобства представитъ присоединеніе Германіи къ Пруссіи, хотя еще и не тотчасъ» (р. 53).
«Побѣда Германіи была побѣдою человѣка дисциплинированнаго надъ недисциплинированнымъ, человѣка почтительнаго, заботливаго, внимательнаго, методическаго надъ человѣкомъ не имѣющимъ этихъ свойствъ; это побѣда науки и разума; но, въ тоже время, это побѣда стараго порядка, того принципа, который отвергаетъ верховную власть народа и правъ населеній располагать своею судьбою. Идеи объ этой власти и этомъ правѣ — не только не укрѣпляютъ племени, но обезоруживаютъ его, дѣлаютъ неспособнымъ ко всякому воинственному подвигу и, къ довершенію несчастія, нимало не препятствуютъ ему предать себя въ руки правительства, способнаго къ величайшимъ ошибкамъ» (р. 55).
Вотъ полный взглядъ Ренана. Источникъ зла есть ниспроверженіе стараго порядка, Революція и тѣ идеи, которыя ее породили и развились изъ нея. Слѣдствія Революціи — нравственное паденіе, исчезновеніе всякой доблести, матеріализмъ политическій, общественный, экономическій. Вторая имперія, это блестящее государство, почти заправлявшее міромъ, было, однакоже, такъ устроено, что, по словамъ Ренана, это было «государство безъ нравственной основы» (р. 35); не мудрено, что оно рухнуло такъ скоро.
Пруссаки побѣдили потому, что они обладали большею нравственною доблестью, что они сохранили старый порядокъ, поддерживающій эту доблесть, и остались пока чужды революціоннымъ идеямъ, разслабляющимъ племена и народы.
Мы видимъ отсюда, что самыя страшныя бѣдствія, какія только можетъ испытать народъ, не могли заставить даже мыслителя, подобнаго Ренану, пойти дальше ихъ ближайшей и непосредственной причины. Ему не приходитъ въ голову усумниться въ достоинствѣ всего нравственнаго склада и умственнаго просвѣщенія Европы, самыхъ началъ ея жизни; онъ отвергаетъ только Революцію, тогда какъ Революція есть лишь одно изъ проявленій общаго разложенія, уже поразившаго самый корень европейской цивилизаціи.
Впрочемъ, Ренанъ пытается подняться на болѣе высокую точку зрѣнія, но доходитъ только до представленія борьбы двухъ коренныхъ племенъ, лежащихъ въ основѣ европейскаго населенія, племени кельтическаго и племени германскаго. Въ войнѣ 1870 года, столкнулась Франція, представительница кельтическаго элемента, съ Пруссіею, представительницею элемента германскаго.
«Война», говоритъ Ренанъ, «доказала до очевидности, что мы уже не обладаемъ прежними воинскими способностями. И тутъ нѣтъ ничего удивительнаго для того, кто составилъ себѣ правильное понятіе о философіи нашей исторіи. Франція среднихъ вѣковъ есть германское зданіе, возведенное военною германскою аристократіею изъ галло-романскихъ матеріаловъ. Многовѣковое развитіе Франціи состояло въ томъ, что она извергала изъ своихъ нѣдръ всѣ элементы, оставленные въ ней германскимъ нашествіемъ, вплоть до Революціи, составлявшей послѣднія судороги этихъ усилій. Воинскій духъ Франціи проистекалъ изъ того, что въ ней было германскаго; насильственно извергнувъ германскіе элементы и замѣнивъ ихъ философскимъ и равенственнымъ представленіемъ общества, Франція тѣмъ самымъ откинула свой воинскій духъ. Она превратилась въ страну богатую, которая смотритъ на войну какъ на глупую, очень недоходную карьеру. Франція, такимъ образомъ, стала самою мирною страною въ свѣтѣ; вся ея дѣятельность обратилась на соціальныя задачи, на пріобрѣтеніе богатства и успѣхи промышленности». (р. 24).
Далѣе Ренанъ обобщаетъ этотъ взглядъ: «Подобно Франціи, и Англія готова, мнѣ кажется, откинуть свой германскій элементъ, то упорное, гордое, непреклонное дворянство, которое управляло ею во времена Питта, Кэстльри. Веллингтона. Нынѣшняя мирная и вполнѣ христіанская школа экономистовъ, — какъ она далека отъ страстности тѣхъ желѣзныхъ людей, которые заставили свою страну совершить столь великія дѣла! Общественное мнѣніе Англіи, какъ оно обнаруживается въ послѣднія тридцать лѣтъ, вовсе не имѣетъ германскаго характера; въ немъ слышится кельтическій духъ, болѣе мягкій, болѣе симпатическій, болѣе гуманный. Эти соображенія нужно принимать въ самомъ широкомъ смыслѣ; можно, однако-же, сказать, что весь воинскій духъ, какой еще остается въ мірѣ, имѣетъ германское происхожденіе. Вѣроятно, германскому племени, какъ племени феодальному и воинственному, суждено въ будущемъ укротить соціализмъ и равенственную демократію, которые у насъ, кельтовъ, едва-ли бы остановились на какомъ-нибудь предѣлѣ. Такое предположеніе согласно съ прошлою исторіею; ибо одною изъ чертъ германскаго племени всегда было то, что оно приписывало равное значеніе идеѣ завоеванія и идеѣ ручательства, другими словами, что у него матеріальный и грубый фактъ собственности, вытекающей изъ завоеванія, господствовалъ надъ всѣми соображеніями о правахъ людей, надъ всѣми отвлеченными теоріями объ общественномъ договорѣ. Такимъ образомъ, отвѣтомъ на каждый шагъ впередъ соціализма будетъ, можетъ быть, шагъ впередъ германизма, и можно предвидѣть время, когда всѣ страны соціализма будутъ управляемы нѣмцами. Нашествіе IV и V вѣка произошло въ силу подобныхъ причинъ, въ силу того, что римскія области стали неспособны производить хорошихъ жандармовъ, хорошихъ блюстителей собственности» (р. 27).
И такъ, вотъ что мы найдемъ у Ренана: онъ будетъ показывать зло, происшедшее отъ развитія кельтическаго духа, и показывать великія достоинства стараго порядка, разрушеннаго этимъ духомъ во Франціи. Мы видимъ, что Ренанъ разсуждаетъ не на основаніи общихъ началъ, отвлеченныхъ понятій; онъ не выходитъ изъ предѣловъ того, что называется историческимъ взглядомъ на вещи. Онъ превосходно понимаетъ основы стараго порядка, смыслъ, заключавшійся въ его учрежденіяхъ; точно также, онъ ясно видитъ, что движеніе, начавшееся съ Революціи, имѣетъ чисто отрицательный характеръ, не заключаетъ началъ для положительнаго созиданія, для новой жизни, а потому и ведетъ въ одному злу. Если-бы у Ренана былъ свой собственный идеалъ, были начала, осуществленія которыхъ въ жизни онъ желалъ-бы, то онъ не могъ-бы жалѣть о старомъ порядкѣ и бояться его разрушенія; но, такъ какъ такого идеала у него нѣтъ, то ему остается одинъ выходъ — желать возвращенія стараго порядка, не создать новую жизнь, а возстановить исчезнувшую. Старая форма жизни представляется ему единственно возможною, единственно понятною, — по той причинѣ, что, не чувствуя въ себѣ самомъ и въ окружающемъ обществѣ никакого вполнѣ жизненнаго движенія, онъ способенъ цѣнить и признавать только чужую жизнь, только ту, которою еще живутъ другіе народы, или нѣкогда жила его собственная страна. Въ такомъ положеніи находится, въ сущности, вся Европа, вся ея разумная часть; она сознаетъ свою безжизненность; она способна только цѣнить и высоко ставить живые идеалы, дѣйствовавшіе въ прошломъ, но сама ихъ не имѣетъ.
Ренанъ есть нѣчто въ родѣ французскаго славянофила, съ тою разницею, что начала, признаваемыя нашими славянофилами, еще сохранились въ народѣ. еще крѣпко живутъ въ немъ, и что наши славянофилы сами искренно вѣрятъ въ эти начала. Ренанъ-же мечтаетъ о возстановленіи такой жизни, которая исчезла почти безъ слѣда, разрушена въ самомъ корнѣ; притомъ, какъ ни ясно онъ понимаетъ эту жизнь, самъ онъ можетъ только уважать ея начала, но никакъ не вѣрить въ нихъ; онъ находится въ такомъ-же отношеніи къ старому порядку, въ какомъ находится къ религіи.
Приведемъ выписки, для поясненія и подтвержденія сказаннаго. Прежде всего Ренанъ указываетъ на господство во Франціи политическаго матеріализма, этотъ матеріализмъ ведетъ къ уничтоженію патріотизма, то есть, стремленій и доблестей, необходимыхъ для поддержанія и защиты государства.
«Франція, въ томъ видѣ, какой ей дала всеобщая подача голосовъ, сдѣлалась страною глубоко матеріалистическою; благородныя стремленія прежней Франціи, патріотизмъ, энтузіазмъ къ прекрасному, жажда славы, исчезли вмѣстѣ съ благородными классами, представлявшими собою душу Франціи. Рѣшеніе дѣлъ и управленіе ими было отдано массѣ; но масса тяжела, груба, руководится самымъ поверхностнымъ пониманіемъ интереса. Ея полюсы — работникъ и крестьянинъ. Работникъ непросвѣщенъ; крестьянинъ прежде всего хочетъ купить землю, округлитъ свое поле. Начните говорить крестьянину, или соціалисту Интернаціонали, о Франціи, о ея прошломъ, о ея геніи: онъ не пойметъ этого языка. Воинская честь, съ этой ограниченной точки зрѣнія, — безуміе; стремленіе въ великимъ дѣламъ, слава умственной жизни — фантазіи; деньги, потраченныя на искусство и науку, — брошены въ воду, безпутно истрачены, взяты изъ кармана людей, ни мало не нуждающихся въ искусствѣ и наукѣ. Вотъ тотъ провинціальный духъ, которому удивительно угодилъ Наполеонъ III въ первые годы своего царствованія. Если-бы онъ остался послушнымъ и слѣпымъ слугою этой низменной реакціи, никакая оппозиція не успѣла-бы его поколебать»[2] (р. 18).
«Съ 1848 года начались два движенія, которыя должны были убить не только всякій воинскій духъ, но и всякій патріотизмъ: я разумѣю необыкновенное развитіе матеріальныхъ стремленій у рабочихъ и у крестьянъ. Ясно, что соціализмъ рабочихъ есть прямая противоположность воинскому духу; это почти отрицаніе отечества; доказательство — ученіе Интернаціонали. Съ другой стороны, крестьянинъ, съ тѣхъ поръ, какъ ему открылась дорога въ богатству и показано было, что его промыслъ всего вѣрнѣе даетъ доходъ, почувствовалъ удвоенное отвращеніе отъ конскрипціи. Я говорю по опыту. Я дѣлалъ избирательную компанію въ маѣ 1869 въ департаментѣ Сены и Марны; могу увѣрить, что, на своемъ пути среди деревенскаго населенія, я не нашелъ ни единаго элемента прежней воинской жизни. Правительство дешевое, мало требующее, мало вмѣшивающееся, честное желаніе свободы, большая жажда равенства, совершенное равнодушіе къ славѣ отечества, твердое намѣреніе ничѣмъ не жертвовать для интересовъ неосязательныхъ, — вотъ духъ крестьянина, найденный мною въ той части Франціи, гдѣ крестьянинъ, какъ говорятъ, ушелъ всего дальше впередъ» (р. 23).
"Желанье такого политическаго состоянія, при которомъ центральное управленіе было-бы сколь возможно менѣе значительно, есть общее стремленіе провинціи. Антипатія, которую она обнаруживаетъ въ Парижу, происходитъ не отъ одного справедливаго негодованія на покушенія мятежнаго меньшинства; Франція не любитъ не только Парижа революціоннаго, но и Парижа управляющаго. Парижъ для Франціи есть синонимъ тяжелыхъ требованій. Парижъ беретъ людей, поглощаетъ деньги, употребляетъ ихъ на тысячу цѣлей, которыхъ не понимаетъ провинція. Самый способный изъ администраторовъ послѣдняго царствованія говорилъ мнѣ, по поводу выборовъ 1869 года, что наибольшая опасность угрожаетъ во Франціи системѣ налоговъ, такъ какъ провинція, при каждыхъ выборахъ, заставляетъ своихъ выборныхъ принимать обязательства, которыя, рано или поздно, нужно будетъ въ нѣкоторой мѣрѣ сдержать и выполненіе которыхъ было-бы разрушеніемъ финансовъ государства. Когда "я встрѣтилъ Прево-Парадоля по возвращеніи его изъ избирательной кампаніи въ Нижней Луарѣ, я спросилъ его о главномъ впечатлѣніи: мы увидимъ скоро конецъ государства, сказалъ онъ мнѣ. Точно тоже « отвѣчалъ-бы и я, если-бы меня спросили о моихъ впечатлѣніяхъ въ Сенѣ-и-Марнѣ. Пусть префектъ вмѣшивается въ дѣла сколь возможно менѣе; пусть налогъ и военная повинность будутъ уменьшены на сколько возможно, и провинція будетъ удовлетворена. Большая часть людей требуютъ тамъ только одного: чтобы имъ дали спокойно наживаться. Только въ бѣдныхъ мѣстностяхъ еще добиваются должностныхъ мѣстъ; въ богатыхъ департаментахъ служба не уважается и считается однимъ изъ наименѣе выгодныхъ употребленій своей дѣятельности».
"Таковъ духъ провинціальной демократіи. Подобный духъ, очевидно, вовсе не похожъ на духъ республиканскій; онъ можетъ ужиться съ имперіею и съ конституціонною монархіею такъ-же хорошо, какъ съ республикою, и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже лучше, чѣмъ съ республикою. Равнодушный къ той или другой династіи, ко всему, что можно назвать славою или блескомъ, онъ въ сущности предпочитаетъ имѣть династію, какъ ручательство порядка; но онъ не желаетъ ничѣмъ жертвовать для утвержденія этой династіи. Это чистый политическій матеріализмъ, прямая противоположность тому идеализму, который есть душа легитимистическихъ и республиканскихъ теорій. И къ этой-то партіи принадлежитъ громадное большинство «французовъ» (pp. 30, 31).
Вотъ тотъ духъ, которымъ воспользовался и держался Наполеонъ III. Вторая имперія не породила этотъ духъ, а была сама его порожденіемъ. «Франція», — говоритъ Ренанъ, — "сама помогала Людовику Наполеону "въ его дерзкихъ предпріятіяхъ и была соумышленницей «его coups d'état». Составилось, такимъ образомъ, государство, душою котораго были одни матеріальные интересы, государство безъ нравственной основы. Въ минуту испытанія оно рухнуло съ ужасающей быстротою, но. пока не настала эта минута, представляло зрѣлище удивительнаго процвѣтанія.
«Въ продолженіе почти двадцати лѣтъ», — говоритъ Ренанъ, «виновники 10-го декабря могли думать, что они были правы. Франція изумительно развернула свои внутреннія средства. Это было настоящее откровеніе. Благодаря порядку, миру, торговымъ трактатамъ, Наполеонъ III открылъ Франціи ея собственное богатство. Внутренній политическій упадокъ возбуждалъ недовольство въ мыслящихъ людяхъ, но всѣ остальные нашли то, чего хотѣли, и нѣтъ сомнѣнія, что царствованіе Наполеона III останется для нѣкоторыхъ классовъ нашей націи идеаломъ, въ полномъ смыслѣ этого слова» (р. 35).
Такимъ образомъ, отчасти были осуществлены мечты тѣхъ, которые полагаютъ, что вся цѣль жизни человѣка и народа состоитъ въ матеріальномъ благосостояніи. Но блестящее развитіе этого благосостоянія сопровождалось страшнымъ нравственнымъ упадкомъ, неизбѣжнымъ слѣдствіемъ отсутствія высшихъ интересовъ.
«Между тѣмъ, какъ общественное имущество возрастало въ неслыханныхъ размѣрахъ, между тѣмъ, какъ крестьянинъ пріобрѣталъ отъ своихъ сбереженій богатства, ни въ какомъ отношеніи не возвышавшія его умственнаго уровня, его общежительности, его культуры, пониженіе всякаго рода аристократіи происходило въ ужасающей степени; умственный уровень общества падалъ поразительно. Число и достоинство отличныхъ людей, выходившихъ изъ среды націи, не умалялось, можетъ быть даже увеличивалось; во многихъ областяхъ, вновь явившіеся не уступали ни въ чемъ знаменитымъ именамъ поколѣній, созрѣвшихъ подъ лучшимъ солнцемъ; но атмосфера оскудѣвала; становилось смертельно холодно… Парижъ былъ наполненъ жуирующими иностранцами и провинціалами, которые поддерживали въ немъ смѣшную прессу низшаго сорта и новый гаерскій родъ глупой литературы, не имѣющей въ себѣ ничего парижскаго. Страна погрязала въ отвратительномъ матеріализмѣ. Разбогатѣвшій крестьянинъ, не имѣя передъ глазами дворянства, которое подавало-бы ему примѣръ, довольствовался своимъ тяжелымъ и тривіальнымъ достаткомъ, не умѣлъ жить, оставался неуклюжимъ, чуждымъ всякихъ идей. Oves non habent pastorem, такова была Франція: огонь безъ пламени и свѣта; народъ безъ пророковъ, которые умѣли-бы высказать, что онъ чувствуетъ; мертвая планета, механически идущая по своей орбитѣ» (р. 37). «Мы шли къ посредственности на полныхъ парусахъ. Съ одной стороны, успѣхи вещественнаго процвѣтанія поглощали буржуазію; съ другой, соціальные вопросы совершенно заглушали вопросы національные и патріотическіе. Эти два рода вопросовъ составляютъ какъ будто противовѣсъ другъ другу; развитіе однихъ есть признакъ ослабленія другихъ. Огромное улучшеніе, совершившееся въ положеніи рабочихъ, не было ни мало благопріятно для ихъ нравственнаго улучшенія. Народъ гораздо менѣе, чѣмъ высшіе классы, способенъ противустоять соблазну легкихъ удовольствій, которыя безвредны только тогда, когда они пріѣлись человѣку. Для того, чтобы благосостояніе не развращало, нужно быть съ нему привычнымъ: человѣкъ невоспитанный быстро погрязаетъ въ удовольствіяхъ, грубо принимаетъ ихъ за серьезное благо, не дѣлается къ нимъ равнодушнымъ. Болѣе высокая нравственность нѣмецкаго народа происходитъ отъ того, что онъ до послѣднихъ дней былъ очень утѣсняемъ. Къ величайшему сожалѣнію, не совсѣмъ неправы тѣ политики, которые говорятъ, что для того, чтобы народъ былъ хорошъ, нужно, чтобы онъ страдалъ» (р. 40),
Вотъ картина нравственнаго упадка, при которомъ государство не могло имѣть никакой силы. Стараясь указать самые глубокіе источники описываемаго имъ зла, Ренанъ, между прочимъ, находитъ, что самое понятіе о собственности, господствующее у французовъ, какъ и въ остальной Европѣ, невѣрно, искажено, — именно, что изъ понятія обладанія вещественными предметами выпускается самое необходимое условіе — воинская сила и самоотверженность, которая нужна, какъ для того, чтобы основать собственность, такъ и для того, чтобы ее сохранять, защищать.
«Есть правда», — говоритъ Ренанъ, «въ томъ германскомъ принципѣ, что общество только тогда имѣетъ полное право на свое достояніе, когда можетъ его охранять. Говоря вообще, не хорошо, если обладающій не способенъ защищать обладаемаго… Право храбраго основало собственность; человѣкъ меча есть, конечно, настоящій творецъ всякаго богатства, такъ какъ, защищая то, что онъ завоевалъ, онъ охраняетъ имущество лицъ, находящихся подъ его покровительствомъ. Можно сказать, по крайней мѣрѣ, что государство, подобное тому, о которомъ мечтала французская буржуазія, государство, въ которомъ человѣкъ обладающій и пользующійся не держалъ въ дѣйствительности меча (въ силу закона о замѣщеніи) для защиты своей собственности, представляло въ полномъ смыслѣ фальшивую дверь общественной архитектуры. Обладающій классъ, который живетъ въ относительной праздности, несетъ мало общественныхъ службъ и при этомъ, однако-же, обнаруживаетъ надменность, какъ будто онъ имѣетъ прирожденное право обладать, а другіе прирожденную обязанность его защищать, подобный классъ, говорю я, не долго остается обладающимъ. Наше общество слишкомъ исключительно становится обществомъ слабыхъ; такое общество защищается дурно; ему трудно осуществить то, что составляетъ великій критерій права и питаемаго союзомъ людей желанія жить вмѣстѣ и взаимно охранять другъ друга, то есть могущественную вооруженную силу. Творецъ собственности есть столько-же тотъ, кто обезпечиваетъ ее своимъ оружіемъ, какъ и тотъ, кто создаетъ ее своимъ трудомъ. Политическая экономія, обращая все свое вниманіе только на созданіе собственности трудомъ, никогда не понимала феодализма, который, въ сущности, имѣетъ такую-же законность, какъ и устройство нынѣшней арміи. Герцоги, маркизы, графы были въ сущности генералы, полковники, командиры нѣкотораго ландвера, имѣвшіе, вмѣсто жалованья, земли и владѣльческія права» (р. 33).
"Политико-экономы ошибаются, думая, что трудъ есть источникъ богатства. Источникъ богатства есть завоеваніе и то обезпеченіе, которое завоеватель даетъ плодамъ труда, вокругъ него совершающагося. Норманы были въ Европѣ творцами собственности; ибо, какъ только эти разбойники стали владѣльцами земель, «они учредили для себя и для всѣхъ людей своей области общественный порядокъ и безопасность, которыхъ до тѣхъ поръ не было» (р. 94).
И такъ, идея собственности съузилась, сдѣлалась болѣе матеріальною и менѣе нравственною, такъ какъ изъ нея выкинуты понятія обязанности и самопожертвованія. Подобное-же искаженіе Ренанъ указываетъ во всѣхъ идеяхъ, относящихся въ власти и управленію, къ основамъ государственной жизни. По понятіямъ, господствующимъ во Франціи, для власти существуетъ только одинъ законный источникъ — выборы, а выборы получаютъ полную законность только при одномъ условіи, при всеобщей подачѣ голосовъ. Вотъ критика, которой подвергаетъ Ренанъ эти начала:
«Несправедливо», говоритъ онъ, «сваливать всю вину на послѣднее царствованіе, и одно изъ самыхъ опасныхъ направленій, какія можетъ принять наше народное самолюбіе, есть мнѣніе, будто-бы причина нашихъ несчастій заключается въ Наполеонѣ III, такъ что, какъ скоро не будетъ Наполеона III, то къ намъ воротятся счастіе и побѣда. Въ дѣйствительности, вся наша слабость имѣетъ болѣе глубокій корень, остающійся въ полной силѣ, — дурно понимаемую нами демократію. Демократическая страна не можетъ быть хорошо управляема, имѣть хорошую администрацію и хорошую власть. Причина простая. Управленіе, администрація, власть являются въ обществѣ вслѣдствіе того, что изъ массы выдѣляется нѣкоторое число людей, которые управляютъ, администрируютъ, приказываютъ. Это выдѣленіе можетъ совершаться только четырьмя способами, которые въ различныхъ обществахъ прилагались то отдѣльно, то вмѣстѣ: 1) по рожденію; 2) по жребію; 3) по народному выбору; 4) по экзамену и конкурсу».
«Жребій употреблялся только въ Аѳинахъ и во Флоренціи, то-есть, въ единственныхъ городахъ, гдѣ существовалъ народъ аристократовъ, народъ, исторія котораго, не смотря на самыя странныя уклоненія, представляетъ изящнѣйшее и очаровательнѣйшее зрѣлище. Ясно, что въ нашихъ обществахъ, подобныхъ обширнымъ Скиніямъ, среди которыхъ дворы, большіе города, университеты представляютъ нѣчто въ родѣ греческихъ колоній, такой способъ выдѣленія привелъ-бы къ нелѣпымъ результатамъ; на немъ нѣтъ нужды останавливаться».
«Система экзаменовъ и конкурсовъ была приложена въ большихъ размѣрахъ только въ Китаѣ. Она произвела тамъ общее и неизлечимое старчество. Мы сами ушли довольно далеко по этому пути, и въ этомъ заключается не послѣдняя причина нашего упадка».
«Система выборовъ не можетъ быть принята за единственное основаніе правительства. Выборы, въ особенности въ приложеніи къ военному начальству, представляютъ своего рода противорѣчіе, отрицаніе самаго повелѣванія, такъ какъ въ военномъ дѣлѣ повелѣваніе должно имѣть безусловную силу, а выборный никакъ не можетъ безусловно повелѣвать своимъ избирателемъ. Въ приложеніи къ избранію государя, выборы поощряютъ шарлатанство, заранѣе разрушаютъ обаяніе избраннаго, заставляютъ его унижаться передъ тѣми, которые должны ему повиноваться. Эти возраженія имѣютъ еще большую силу, если подача голосовъ всеобщая. Въ приложеніи къ выбору депутатовъ, всеобщая подача голосовъ, производимая прямо, можетъ принести только къ выборамъ посредственнаго качества. Но вовсе невозможно добыть изъ нея верхнюю палату, магистратуру и даже хорошій департаментскій, или муниципальный совѣтъ. Будучи ограниченною по самой своей сущности, общая подача не понимаетъ необходимости науки, достоинствъ благороднаго происхожденія и учености».
«Несомнѣнно, что если-бы требовалось держаться лишь одного способа выдѣленія, то рожденіе слѣдовало, бы предпочесть выборамъ. Случайность при рожденіи не такъ велика, какъ случайность при баллотировкѣ. Рожденіе обыкновенно ведетъ за собою выгоды воспитанія, а иногда нѣкоторое превосходство породы. Когда дѣло идетъ о назначеніи государя и главныхъ воинскихъ начальниковъ, критерій рожденія признается почти невольно. Этотъ критерій, наконецъ, оскорбляетъ одинъ лишь французскій предразсудокъ, видящій въ мѣстѣ не столько общественную обязанность, сколько доходъ, даваемый служащему. Предразсудокъ этотъ противоположенъ истинному принципу правительства, повелѣвающему имѣть въ виду при выборѣ должностного лица только благо государства, или, другими словами, хорошее исполненіе должности. Никто не имѣетъ права ни на какое мѣсто; всѣ имѣютъ право на то, чтобы мѣста были заняты способными людьми. Если-бы наслѣдственность какихъ-нибудь должностей была ручательствомъ хорошаго исполненія, я, не колеблясь, посовѣтовалъ-бы для этихъ должностей наслѣдственность».
«Отсюда понятно, какимъ образомъ выдѣленіе начальствующихъ лицъ, столь замѣчательно хорошо происходившее во Франціи до конца XVII вѣка, теперь такъ упало и могло произнести тотъ подборъ правительствующихъ лицъ, министровъ, депутатовъ, сенаторовъ, маршаловъ, генераловъ, администраторовъ, который мы видѣли въ іюлѣ 1870 г. и который можно считать однимъ изъ жалчайшихъ собраній государственныхъ людей, какое когда-либо дѣйствовало во Франціи. Все это вышло изъ всеобщей подачи голосовъ, такъ какъ изъ нея вышелъ императоръ, — источникъ всякой иниціативы, и законодательный корпусъ, — единственный противовѣсъ иниціативамъ императора. Это жалкое правительство было, конечно результатомъ демократіи; Франція его хотѣла, Франція извлекла его изъ нѣдръ своихъ. И Франція всеобщей подачи голосовъ никогда не будетъ имѣть правительства значительно лучшаго. Было-бы противно природѣ вещей, если-бы умственная средняя величина, едва достигающая уровня человѣка невѣжественнаго и ограниченнаго, могла представительствовать себя въ видѣ просвѣщеннаго, блестящаго и сильнаго правительства. Изъ такого способа выдѣленія, изъ демократіи столь дурно понимаемой можетъ выйти только полное помраченіе сознанія страны. Выборное собраніе, состоящее изъ всѣхъ на свѣтѣ, гораздо хуже самаго посредственнаго государя былаго времени; версальскій дворъ былъ больше годенъ для выбора должностныхъ лицъ, чѣмъ нынѣшняя всеобщая и подача голосовъ; эта подача произведетъ правительство худшее, чѣмъ правительство XVIII вѣка въ самые дурные его дни».
«Страна не есть простая сумма людей, ее составляющихъ; она есть душа, сознаніе, личность, живая равнодѣйствующая сила. Эта душа можетъ проявляться въ очень небольшомъ числѣ людей; конечно, лучше было-бы, если-бы всѣ могли въ ней участвовать; но, необходимое состоитъ въ томъ, чтобы, посредствомъ нѣкотораго выдѣленія, образовалась голова, которая бодрствовала-бы и мыслила въ то время, когда остальная страна вовсе не мыслитъ и не чувствуетъ. И это-то выдѣленіе во Франціи хуже, чѣмъ гдѣ-нибудь. Со своею неорганизованною, предоставленною случаю всеобщею подачею голосовъ, Франція можетъ имѣть только такую общественную голову, которая не обладаетъ ни умомъ и знаніемъ, ни обаяніемъ и авторитетомъ. Франція хотѣла мира, а выбрала своихъ полномочныхъ такъ глупо, что была ввергнута въ войну. Палата самой миролюбивой страны съ энтузіазмомъ декретировала самую гибельную войну. Нѣсколько уличныхъ крикуновъ, нѣсколько безразсудныхъ журналистовъ успѣли выдать себя за выраженіе мнѣнія націи. Во Франціи есть столько-же доблестныхъ и умныхъ людей, какъ и въ любой странѣ; но все это не употреблено въ дѣло. Если страна не имѣетъ другаго органа, кромѣ прямой всеобщей подачи голосовъ, то, каково-бы ни было достоинство людей, которыми она обладаетъ, она представляетъ въ своей совокупности существо невѣжественное, глупое, неспособное разумно рѣшить никакого вопроса. Демократы очень строго судятъ о старомъ порядкѣ, при которомъ часто получали власть государи неспособные или злые. Конечно, государства, дѣлающія органомъ народнаго сознанія королевское семейство и близкихъ къ нему людей, подвергаются повышеніямъ и пониженіямъ уровня; но возьмемъ въ цѣломъ капетингскую династію, царствовавшую почти девятьсотъ лѣтъ; были нѣкоторые періоды пониженія въ XIV, XVI и XVIII вѣкахъ; но, зато, какіе блестящіе ряды въ XII, XIII, XVII вѣкахъ, отъ Людовика Юнаго до второй половины царствованія Филиппа Прекраснаго, отъ Генриха IV до Людовика XIV! Нѣтъ такой избирательной системы, которая могла-бы дать подобное представительство. Самый посредственный человѣкъ выше собирательной равнодѣйствующей, которую даютъ тридцать шесть милліоновъ людей, принимаемыхъ каждый за единицу. О, пусть будущее опровергнетъ мои слова, — но можно опасаться, что, и при своихъ безконечныхъ средствахъ храбрости, усердія и даже ума, Франція задохнется, какъ огонь, который дурно разложенъ. Эгоизмъ, источникъ соціализма, зависть, источникъ демократіи, могутъ породить только слабое государство, неспособное противустоять могущественнымъ сосѣдямъ. Общество бываетъ сильно только подъ условіемъ, что оно признаетъ фактъ естественныхъ превосходствъ, которыя, въ сущности, сводятся къ одному — съ превосходству рожденія, такъ какъ само умственное и нравственное превосходство есть лишь превосходство зачатка жизни, развившагося при особенно благопріятныхъ условіяхъ» (pp. 43—49).
Вотъ мѣста изъ книги Ренана, которыя всего яснѣе показываютъ, какъ далеко онъ разошелся съ господствующими французскими идеями. Мы не скупимся на эти выписки, потому что находимъ въ нихъ много самой глубокой правды, при томъ выраженной съ удивительнымъ мастерствомъ, съ живостію и опредѣленностію. Въ сущности, однако-же, мысли Ренана требуютъ нѣкоторыхъ поправокъ; мы не можемъ сказать, чтобы онѣ вполнѣ согласовались съ нашими русскими понятіями. Взгляды Ренана, такъ сказать, густо окрашены французскимъ духомъ, французскою исторіею; этого обстоятельства не должно упускать изъ виду, и мы попробуемъ нѣсколько пояснить его.
Ренанъ, отрицая современныя понятія, прямо обращается съ старымъ, но такимъ-же французскимъ, Какъ и новыя, съ которыми онъ борется. Такъ, мы видѣли, что, отвергая политико-экономическое понятіе о собственности, онъ признаетъ болѣе справедливымъ феодальное понятіе, по которому собственность есть вещь завоеванная и защищаемая. Конечно, такъ; конечно, не слѣдуетъ понимать собственность чисто матеріалистически, какъ произведеніе вещественнаго труда. Но возможно, кажется, и такое понятіе, которое выше феодальнаго. Собственность не есть ни цѣль, ни источникъ общественнаго порядка, истиннаго человѣческаго общежитія. Она есть явленіе подчиненное; общество народа растетъ на другомъ корнѣ и живетъ другими цѣлями, нравственными, духовными, которымъ собственность служитъ какъ одно изъ средствъ. Она удерживается и защищается не ради ея самой, а ради другихъ цѣлей.
Ближайшимъ образомъ основатели и хранители собственности суть, конечно, тѣ, кто создалъ и охраняетъ государство, причемъ нѣтъ надобности предполагать, что государство можетъ быть основано только завоеваніемъ. Но далѣе — собственность освящается не одною силою государства, а тѣмъ, что содержитъ въ себѣ источникъ правъ самаго государства, то есть требованіемъ возможности самобытнаго развитія народа, независимой духовной жизни.
Ни собственность, ни право силы не суть коренныя, самобытныя начала.
Точно также, въ своихъ разсужденіяхъ о демократіи и о старомъ порядкѣ наслѣдственной монархіи и дворянскихъ привиллегій, Ренанъ не касается того начала, которое одно можетъ порѣшить споръ, именно, что участіе человѣка въ государственныхъ дѣлахъ не есть высшая и необходимая цѣль человѣка, живущаго въ государствѣ. Ренанъ только взвѣшиваетъ выгоды и невыгоды демократическаго и стараго порядка и доказываетъ, что, ради государственной пользы, нужно отказаться отъ демократіи. Главнымъ образомъ, онъ старается убѣдить французовъ, что въ массѣ они слишкомъ глупы и ограничены, чтобы имѣть право на управленіе своею страною. Конечно, это справедливо; но этотъ аргументъ едва-ли будетъ охотно принятъ тѣми, къ кому онъ обращенъ. Когда политическое честолюбіе овладѣло цѣлымъ народомъ, когда каждый человѣкъ ищетъ себѣ участія въ общихъ дѣлахъ, тогда масса уже не можетъ быть удержана отъ своихъ требованій тою печальною мыслью, что она неспособна къ тому, чего ей хочется. Очевидно, для устраненія демократическихъ золъ, необходимо, чтобы въ народѣ жилъ иной духъ, чтобы люди умѣли находить свое достоинство и видѣть лучшія цѣли жизни не въ однихъ политическихъ правахъ, а въ чемъ-то другомъ. Государственныя дѣла и политическая дѣятельность должны быть признаваемы средствомъ, а не цѣлью. Только въ такомъ случаѣ можетъ исчезнуть зависть, которую Ренанъ справедливо называетъ источникомъ демократіи.
Увлеченный желаніемъ убѣдить массу французовъ въ томъ, что она лишена хорошихъ качествъ, Ренанъ высказываетъ, какъ мы видѣли, даже такое положеніе, что, будто-бы, нравственное превосходство бываетъ лишь слѣдствіемъ благопріятныхъ условій, зависящихъ отъ превосходства рожденія. Въ этомъ случаѣ глубокій и честный мыслитель противорѣчитъ самому себѣ, какъ это иногда случается съ нимъ вслѣдствіе желанія обнять все многообразіе предмета. Нравственное превосходство менѣе всего другаго зависитъ отъ образованія, происхожденія и другихъ подобныхъ обстоятельствъ. Высшая степень его бываетъ доступна самымъ худороднымъ, бѣднымъ и необразованнымъ людямъ. Да, кажется, о немъ вовсе не слѣдовало-бы говорить при разсужденіи о государственномъ устройствѣ и управленіи; это вовсе не сфера чистой нравственности, не такое поприще, гдѣ требуется и достигается самая высокая степень нравственныхъ качествъ. Тотъ-же Ренанъ въ другой книгѣ прекрасно сказалъ, что лучшія людскія души, вѣроятно, тѣ, которыя никому неизвѣстны, которыя сохранили свою красоту въ себѣ самихъ, чуждаясь желанія выставить ее на видъ и даже не подозрѣвая, какъ онѣ прекрасны.
Политическія страсти, такъ сильно волнующія нынѣ Европу, очевидно, заняли мѣсто другихъ стремленій, нѣкогда ее волновавшихъ. Когда пала религія, то весь жаръ, нѣкогда на нее устремленный, обратился на другіе предметы. Такъ, политическія дѣла получили у западныхъ европейцевъ совершенно религіозный характеръ; тотъ-же прозелитизмъ, тотъ-же фанатизмъ, тоже мученичество, тоже раздѣленіе на святыхъ и коснѣющихъ во злѣ и мракѣ. Это неправильное перенесеніе стремленій и понятій изъ одной области въ другую породило множество уродливыхъ явленій; Ренанъ прекрасно показалъ то паденіе истинныхъ нравственныхъ понятій и пониженіе общаго уровня, которое произошло отъ демократической зависти, отъ возведенія въ идеалъ свободы и правъ каждаго отдѣльнаго человѣка. Но онъ не вполнѣ видитъ, что корень зла заключается въ болѣе глубокомъ извращеніи нравственныхъ понятій, въ томъ, что измѣнилось самое понятіе о достоинствѣ человѣка, о лучшихъ цѣляхъ и путяхъ жизни.
Средства предлагаемыя Ренаномъ для спасенія Франціи.
правитьСредство спастись отъ золъ, производимыхъ разрушеніемъ стараго порядка, только одно — возстановить старый порядокъ. Такъ думаетъ Ренанъ, не видя и не имѣя возможности видѣть другаго выхода. Отказаться разомъ и отъ настоящаго и отъ прошедшаго Франціи онъ не можетъ, и чѣмъ больше онъ недоволенъ настоящимъ, тѣмъ сильнѣе въ немъ возрастаетъ любовь къ прошедшему, которое разрушается этимъ настоящимъ. Здѣсь мы видимъ дѣйствіе того роковаго закона, по которому падающая цивилизація не можетъ найти въ себѣ сѣмянъ для новой жизни, и новыя начала могутъ быть внесены въ нее только со стороны, не могутъ быть порождены ея разлагающимися элементами. Разсужденія Ренана имѣютъ строго-логическій ходъ, но тѣмъ крѣпче держитъ его въ себѣ заколдованный кругъ. «Покаемся», говоритъ онъ; «а въ чемъ состоитъ истинное покаяніе?»
"Оно состоитъ въ исправленіи отъ своихъ недостатковъ и между ними преимущественно отъ тѣхъ, которые намъ по душѣ, отъ того любимаго недостатка, который почти всегда есть самое основное свойство «нашея натуры, тайное начало нашихъ дѣйствій. Въ чемъ заключается нашъ любимый недостатокъ, отъ котораго намъ нужно прежде всего исправиться? Въ стремленіи къ демократіи поверхностнаго свойства. Демократія есть причина нашей слабости воинской и политической; она причина нашего невѣжества, нашего глупаго тщеславія; она, вмѣстѣ съ запоздалымъ католицизмомъ, есть причина нашего дурнаго національнаго воспитанія».
«Исправимся-же отъ демократіи. Возстановимъ королевскую власть, возстановимъ въ нѣкоторой мѣрѣ дворянство; установимъ солидное первоначальное и высшее образованіе; сдѣлаемъ воспитаніе болѣе суровымъ, воинскую службу обязательною для всѣхъ; станемъ серіозными, прилежными, покорными властямъ, ревностными соблюдателями правилъ и дисциплины. Пруссія употребила шестьдесятъ три года, чтобы отмстить за Іену; употребимъ по-крайней мѣрѣ двадцать, чтобъ отомстить за Седанъ».
«Иначе мы не поправимся. Побѣда Пруссіи есть побѣда королевской власти, основанной на такъ называемомъ божественномъ правѣ (историческомъ правѣ); нація не можетъ преобразоваться по прусскому типу безъ исторической королевской власти и безъ дворянства. Демократія не развиваетъ дисциплины и нравственности. Нельзя дисциплинировать самихъ себя; дѣти, оставленныя вмѣстѣ безъ наставника, не воспитываются; они играютъ и теряютъ свое время» (pp. 64—66.)
Чтобы понять, что такое Ренанъ разумѣетъ подъ преобразованіемъ по типу Пруссіи, и вполнѣ видѣть, какимъ образомъ Ренанъ вынужденъ считать этотъ выходъ единственно возможнымъ, приведемъ его общій взглядъ на современныя формы государства.
«Дѣвятнадцатый вѣкъ», говоритъ онъ, «обладаетъ двумя тппами общества, которые доказали свою годность и которые, несмотря на возможныя сомнѣнія относительно ихъ будущаго, займутъ важное мѣсто въ исторіи цивилизаціи. Одинъ типъ — американскій, основанный существеннымъ образомъ на свободѣ и собственности, безъ сословныхъ привилегій, безъ древнихъ установленій, безъ исторіи, безъ аристократическаго общества, безъ двора, безъ блестящей власти, безъ серьозныхъ университетовъ и большихъ научныхъ учрежденій, безъ обязательной для гражданъ военной службы. При этой системѣ, отдѣльный человѣкъ, будучи очень мало покровительствуемъ государствомъ, въ тоже время очень мало имъ и стѣсняется. Брошенный безъ защитника въ битву жизни, онъ выпутывается изъ нея какъ умѣетъ, обогащается, разоряется, но никогда не приходитъ ему въ голову жаловаться на правительство, ниспровергать его, требовать отъ него чего-бы то ни было, или-же декламировать противъ свободы и собственности. Для него достаточно той радости, съ которою онъ развертываетъ свою дѣятельность на всѣхъ парахъ, даже когда шансы лотереи для него неблагопріятны. Эти общества лишены изящества, благородства; они не создаютъ оригинальныхъ произведеній въ искусствахъ и наукахъ; но они могутъ достигнуть большой степени могущества, и въ нихъ могутъ явиться вещи превосходныя».
«Другой типъ общества, съ большимъ блескомъ существующій въ нашъ вѣкъ, есть типъ, который я назову старымъ порядкомъ, развитымъ и исправленнымъ. Пруссія представляетъ лучшій его образецъ. Здѣсь отдѣльный человѣкъ берется, воспитывается, обдѣлывается, дрессируется, дисциплинируется, безпрестанно требуется обществомъ, которое имѣетъ древнее происхожденіе, отлилось въ формы старинныхъ учрежденій, приписываетъ себѣ главенство нравственности и разума. Отдѣльный человѣкъ, при этой системѣ, отдаетъ государству страшно много; взамѣнъ онъ получаетъ отъ государства огромную умственную и нравственную культуру, а также радость участія въ великомъ дѣлѣ. Эти общества по преимуществу благородны; они создаютъ науку, они даютъ направленіе человѣческому уму, они создаютъ исторію; но они постоянно ослабляются притязаніями индивидуальнаго эгоизма, который находитъ слишкомъ тяжкимъ иго государства. Въ самомъ дѣлѣ, эти общества предполагаютъ цѣлыя категоріи людей приносимыхъ въ жертву, такихъ, которые должны обречь себя на печальную жизнь безъ надежды улучшенія. Пробужденіе народнаго сознанія и до нѣкоторой степени образованіе народа подрываютъ эти огромныя феодальныя зданія и угрожаютъ имъ разрушеніемъ. Франція, бывшая нѣкогда такого рода обществомъ, пала. Англія безпрестанно удаляется отъ типа, который мы описали, и приближается къ типу американскому. Германія сохраняетъ этотъ великій строй, хотя и въ ней уже показываются признаки возмущенія» (р. 112).
И такъ, всякому европейскому народу приходится выбирать между этими двумя типами государства, между старымъ порядкомъ и республикою. Франція, какъ извѣстно, питаетъ большое пристрастіе къ республикѣ; мысль о республиканской формѣ правленія постоянно увлекаетъ французовъ, и подъ этимъ знаменемъ совершаются ихъ перевороты. Но Ренанъ доказываетъ. что республика невозможна во Франціи, и по внѣшнимъ, и по внутреннимъ причинамъ.
«Дайте Франціи короля», говоритъ онъ. «Съ республикою у насъ явится отсутствіе дисциплины, безпорядокъ, вольные стрѣлки, волонтеры, которые будутъ увѣрять Францію, что готовы за нее на смерть, а не будутъ имѣть столько самоотверженія, чтобы подчиниться общественнымъ условіямъ воинской жизни. Эти условія. повиновеніе, іерархія и проч. составляютъ противоположность всему тому, что проповѣдуетъ демократическій катихизисъ, и вотъ почему никакая демократія не можетъ имѣть сильнаго военнаго сословія. При демократическомъ порядкѣ это сословіе не можетъ развиться, а если оно развивается, кто поглощаетъ демократію. Мнѣ возразятъ, указавъ на Америку; но кромѣ того, что будущее этой страны очень темно, нужно сказать, что Америка, по своему географическому положенію, находится относительно арміи въ совершенно особомъ положеніи, съ которымъ невозможно сравнивать положеніе Франціи» (р. 76).
И такъ, внѣшнее положеніе Франціи, необходимость имѣть сильную армію, быть крѣпко вооруженною для защиты законнаго честолюбія, для оплаты за обиды — требуютъ, чтобы Франція отказалась отъ республики. Но республика главнымъ образомъ невозможна не по этому, а по внутреннимъ причинамъ, по совершенной неспособности французскаго народа удовлетвориться этою формою правленія и сохранить ее.
«Еслибы», говоритъ Ренанъ, «народы, жившіе подъ старымъ порядкомъ, только переходили, по разрушеніи своего древняго зданія, къ американской системѣ, то положеніе было-бы очень просто; можно было-бы тогда успокоиться на той философіи исторіи, которая принимается республиканскою школою и по которой американскій общественный типъ есть типъ будущаго, и къ нему рано или поздно придутъ всѣ страны. Но дѣло идетъ иначе. Дѣятельная часть демократической партіи, болѣе или менѣе разъѣдающая теперь всѣ европейскія государства, вовсе не признаетъ своимъ идеаломъ американскую республику. За исключеніемъ нѣкоторыхъ теоретиковъ, демократическая партія имѣетъ соціалистическія стремленія, которыя прямо противоположны американскимъ идеямъ о собственности. Свобода труда, свободная конкуренція, свободное употребленіе собственности, предоставленная каждому возможность разбогатѣть по мѣрѣ его силъ — вотъ чего именно не хочетъ европейская демократія. Не выйдетъ-ли изъ этихъ стремленій третій общественный типъ, въ которомъ государство будетъ вмѣшиваться въ сдѣлки, въ промышленныя и торговыя отношенія, въ вопросы собственности? Предполагать этого нельзя; ибо ни одна соціалистическая система не могла до сихъ поръ быть предложена такъ, чтобы казалась возможною. Отсюда — жестокое сомнѣніе, которое во Франціи достигаетъ размѣровъ величайшаго трагизма и у всѣхъ у насъ туманитъ глаза: съ одной стороны, повидимому, очень трудно сохранить въ какой-бы то ни было формѣ учрежденія стараго порядка; съ другой стороны, желанія народа въ Европѣ вовсе не устремлены къ американской системѣ. Рядъ неустойчивыхъ диктатуръ, цезаризмъ временъ упадка, — вотъ все, на что есть шансы въ будущемъ» (р. 115).
Слѣдовательно, единственное спасеніе, единственный желательный исходъ, на который человѣку разумному и любящему свое отечество можно употреблять свои силы, — есть возвращеніе къ старому порядку. Одно это возвращеніе можетъ дать Франціи то, чего не даютъ другіе исходы — силу внѣшнюю, возвышеніе умственнаго и нравственнаго уровня, противодѣйствіе внутреннимъ болѣзнямъ, демократіи, соціализму, политическому матеріализму.
Но мы видимъ, что Ренанъ сомнѣвается въ возможности успѣха. Дѣйствительно, онъ предлагаетъ свой планъ только какъ прекрасную мечту, онъ слишкомъ проницателенъ для того, чтобы не замѣчать, что выполненіе этой мечты встрѣтитъ величайшія трудности, что потокъ событій ведетъ въ другую сторону. Любопытно разобрать, почему-же именно старый порядокъ не имѣетъ вѣроятности успѣха? Гдѣ причина, въ немъ-ли самомъ, или въ постороннихъ обстоятельствахъ? Ренанъ, очевидно, видитъ причину въ томъ, что другія силы, дѣйствующія во французскомъ обществѣ, слишкомъ велики и должны увлечь его въ противоположную сторону. Соціализмъ не дастъ установиться не только монархіи, но и республикѣ на американскій ладъ. Но нельзя, кажется, не видѣть, что еще важнѣйшая причина заключается въ безсиліи самой идеи стараго порядка, проповѣдуемой Ренаномъ, въ томъ, что самъ Ренанъ можетъ признавать за старымъ порядкомъ только выгоду, только устраненіе извѣстныхъ золъ, а не законность, не безусловное право на существованіе. «Счастливъ тотъ», говоритъ онъ, «кто въ преданіяхъ семейства или въ фанатизмѣ узкаго взгляда почерпаетъ увѣренность, разрѣшающую всякія сомнѣнія! Что до насъ, то мы слишкомъ привыкли видѣть разныя стороны вещей, чтобы вѣрить въ абсолютныя рѣшенія» (р. 81). И такъ, увѣренности нѣтъ у Ренана; это его несчастіе, точно также какъ и несчастіе всей Франціи.
Въ сущности, въ чемъ состоитъ основаніе, на которомъ, по Ренану, долженъ опираться вновь возстановленный старый порядокъ? Въ историческихъ воспоминаніяхъ, и больше ни въ чемъ. Ренанъ желалъ-бы, чтобы связь съ прошедшимъ, разорванная Франціею, была вновь завязана; но это прошедшее онъ самъ признаетъ не вполнѣ, не съ тѣми принципами, которыми оно жило. Онъ только уважаетъ эти принципы, видитъ ихъ смыслъ, понимаетъ людей ихъ исповѣдующихъ, но самъ ихъ не раздѣляетъ. Онъ прямо заявляетъ, что признаетъ за старымъ порядкомъ и за его еще существующими остатками только историческое право. Въ одномъ мѣстѣ онъ проговаривается и, какъ будто противъ воли, высказываетъ всю слабость своихъ основаній.
«Сказать-ли прямо?» говоритъ онъ. «Наша политическая философія содѣйствовала нашему паденію. Главный принципъ нашей морали — устранять темпераментъ, давать какъ можно больше господства разуму надъ животною стороною; между тѣмъ, воинственный духъ требуетъ прямо противоположнаго. Чѣмъ мы могли руководствоваться, мы, либералы, не имѣющіе возможности допустить божественное право въ политикѣ, какъ скоро мы не допускаемъ сверхъестественнаго въ религіи? Простымъ человѣческимъ правомъ, компромиссомъ между безусловнымъ раціонализмомъ Кондорсе и XVIII вѣка и между правами, проистекающими изъ исторіи. Неудавшійся опытъ Революціи излечилъ насъ отъ поклоненія разуму; но, при всей нашей доброй волѣ, при всѣхъ усиліяхъ, мы не могли придти къ поклоненію силѣ, или праву основанному на силѣ, — въ чемъ заключается вся нѣмецкая политика»… «Нѣмцы живутъ еще суровыми ученіями стараго порядка, по которому единство націи состоитъ въ правахъ государя, тогда какъ мы воображали, что XIX вѣкъ основалъ новое право, право націй»… «Принципы, которые я только что назвалъ, суть настоящіе французскіе принципы, въ томъ смыслѣ, что они логически проистекаютъ изъ нашей философіи, изъ нашей Революціи, изъ нашего національнаго характера со всѣми его достоинствами и недостатками» (р. 40).
Но если такъ, то развѣ возможно какое-нибудь преобразованіе въ томъ смыслѣ, въ какомъ желаетъ Ренанъ? Если старый порядокъ основывался на божественномъ правѣ, или на правѣ силы (въ которомъ Ренанъ очевидно видитъ дѣйствительную, не-мечтательную основу такъ называемаго божественнаго права), то какъ-же можно отвергать самую основу стараго порядка, и въ тоже время стараться возстановить этотъ порядокъ? Если отрицаніе стараго порядка вытекаетъ изъ самой сущности французскаго духа и французской философіи, и если нѣтъ никакой философіи, изъ которой вытекало-бы признаніе стараго порядка, то не напрасны-ли всякія разсужденія о его превосходствѣ надъ демократіею? Онъ былъ хорошъ, пока могъ существовать, т. е. пока въ него вѣрили. Теперь французы вѣрятъ въ демократію и потому демократія будетъ развиваться, какія бы бѣдствія она ни производила.
Какъ мало историческое право (за которымъ я вообще трудно признавать большую состоятельность) имѣетъ силы въ настоящей Франціи, какъ мало оно соотвѣтствуетъ всему направленію нынѣшнихъ идей, можно видѣть изъ слѣдующихъ указаній самого Ренана.
«Современвый позитивизмъ до такой степени подавилъ всякую метафнзнку, что насъ начинаетъ распространяться мысль чрезвычайно узкая: именно, что народное рѣшеніе имѣетъ тѣмъ болѣе силы, чѣмъ оно новѣе; такъ что, когда уже прошло лѣтъ пятнадцать, дѣлается слѣдующее странное разсужденіе: „Поколѣніе, которое подало голосъ за такой то плебисцитъ, отчасти вымерло; слѣдовательно, рѣшеніе потеряло свою силу, и его нужно обновить“. Это прямо противоположно понятіямъ среднихъ вѣковъ, по которымъ договоръ имѣетъ тѣмъ больше силы, чѣмъ былъ древнѣе. Въ извѣстномъ смыслѣ, это — отрицаніе національнаго принципа, ибо національный принципъ, подобно религіи, предполагаютъ договоры, независящіе отъ воли недѣлимыхъ, договоры, передаваемые отъ отца къ сыну, какъ нѣкоторое наслѣдіе. Отказавъ націи въ правѣ налагать обязательства на свое будущее, мы принуждены будемъ все снести на пожизненные, — что я говорю? — на временные контракты; люди восторженные, я думаю, готовы ихъ сдѣлать даже годовыми, въ ожиданіи того, что они называютъ прямымъ управленіемъ, то есть, когда національная воля будетъ уже состоять въ ежечасномъ капризѣ. Но что станется съ цѣлостію націи при такихъ политическихъ понятіяхъ? Какъ отрицать право отложенія, если все сводится на матеріальный фактъ существующемъ ту минуту воли гражданъ? Дѣло въ томъ, что нація не есть лишь совокупность недѣлимыхъ, ее составляющихъ, но она не можетъ зависѣть отъ подачи голосовъ, что она есть своего рода идея, вещь отвлеченная, стоящая выше частныхъ воль», и пр. (р. 302).
Вотъ каково направленіе французскихъ понятій; возможно ли, спросимъ мы, чтобы при этомъ французы возобновили связь съ своею прошлою исторіею, повѣрили въ историческія права?
Сужденія Ренана о внутреннемъ состояніи Европы.
правитьМы видѣли, что Ренанъ находитъ во внутренней политической жизни Европы два различныхъ направленія: одни народы еще держатся стараго, феодальнаго порядка; другіе стремятся къ демократіи, и именно въ демократіи соціалистической. Интересно разсмотрѣть, въ какой степени вѣрно это дѣленіе, и въ какой мѣрѣ правъ Ренанъ, приписывая феодальному порядку такую живучесть и такую силу. Вообще о Европѣ онъ говоритъ слѣдующее:
«Между тѣмъ, какъ мы, французы, безпечно спускались по склону неразумнаго матеріализма и слишкомъ великодушной философіи и теряли самую память О національномъ духѣ (не подозрѣвая, что наше общественное состояніе до такой степени непрочно, что капризъ нѣсколькихъ неблагоразумныхъ людей можетъ все погубить), совершенно другой духъ, древній духъ того, что мы называемъ старымъ порядкомъ, жилъ въ Пруссіи и, во многихъ отношеніяхъ, въ Россіи. За исключеніемъ этихъ двухъ странъ, Англія и остальная часть Европы шли по тому-же пути, какъ и мы, по пути мира, промышленности, торговли, признаваемому школою экономистовъ и большею частію государственныхъ людей за самый путь цивилизаціи. Но были двѣ страны, въ которыхъ еще сохранялось честолюбіе въ старомъ смыслѣ этого слова, стремленіе къ увеличенію, національная вѣра, племенная гордость. Россія, вслѣдствіе своихъ глубокихъ инстинктовъ, вслѣдствіе своего фанатизма, въ одно время и религіознаго, и политическаго, сохраняла священный огонь прежнихъ временъ, сохраняла то, чего такъ мало у насъ, народа изношеннаго эгоизмомъ, то есть — быструю готовность идти на смерть за дѣло, съ которымъ не связано никакого личнаго интереса. Въ Пруссіи, дворянство обладающее преимуществами, крестьяне управляемые почти феодальнымъ порядкомъ, воинственный и національный духъ, доходящій до суровости, тяжелая жизнь, нѣкоторая общая бѣдность, вмѣстѣ съ нѣкоторою завистью къ народамъ ведущимъ жизнь болѣе пріятную, сохраняли условія, составлявшія во всѣ времена силу народовъ». — «Это народъ — существенно монархическій; онъ не чувствуетъ никакой нужды въ свободѣ; у него есть добродѣтели, но добродѣтели классовъ. Между тѣмъ, какъ у насъ, одинъ и тотъ-же типъ чести есть идеалъ для всѣхъ, въ Германіи дворянинъ, бюргеръ, профессоръ, крестьянинъ, работникъ, имѣютъ свою особую формулу обязанностей; обязанности человѣка, права человѣка слабо понимаются; и въ этомъ заключается великая сила, ибо нѣтъ болѣе сильной причины политическаго и военнаго упадка, какъ равенство» (р. 51, 52).
Многое другое говоритъ еще Ренанъ въ подтвержденіе своей мысли о Германіи вообще и въ особенности о Пруссіи. Но нельзя не видѣть въ этихъ характеристикахъ нѣкотораго преувеличенія. Подъ живымъ впечатлѣніемъ недавняго страшнаго пораженія, и увлекаясь мыслію о томъ, что всему виною разрушеніе стараго порядка, онъ щедро приписываетъ любимой имъ Германіи всѣ лучшія стороны, какія находитъ и какія дѣйствительно существовали въ этомъ порядкѣ. Между тѣмъ, едва-ли можно утверждать, что идеи стараго порядка сохранились въ Германіи въ такой мѣрѣ, какъ думаетъ Ренанъ. Бисмаркъ соединилъ Германію и повелъ ее на Францію не безъ противодѣйствія со стороны значительной партіи нѣмцевъ, и дѣйствовалъ не силою законныхъ правъ и древней власти, а скорѣе какъ революціонеръ, ниспровергающій всякія историческія права, и какъ диктаторъ, который получилъ власть но согласію народа, видѣвшаго въ немъ человѣка способнаго удовлетворить его стремленіямъ къ политическому могуществу и къ подавленію перевѣса Франціи.
Такъ-какъ цивилизація Германіи, по основамъ и по развитію. не отличается отъ цивилизаціи Франціи и Англіи, то существеннаго различія между этими странами предполагать невозможно. Разница должна быть только временная; Германія идетъ медленнѣе, но идетъ тѣмъ-же путемъ, какъ и Франція.
«Въ Германіи», — говоритъ Ренанъ, — «есть также демократическое движеніе; но это движеніе подчинилось движенію патріотически-національному» (р. 54).
«Въ Германіи уже показались признаки возмущенія. До какой степени этотъ духъ возмущенія, который состоитъ ни въ чемъ иномъ, какъ въ соціалистической демократіи, овладѣетъ въ свою очередь германскими странами? Вотъ вопросъ, который всего болѣе долженъ занимать мыслящаго человѣка. Мы не можемъ отвѣчать на него съ точностію, не имѣя нужныхъ для этого элементовъ» (р. 113).
Однако-же, нѣтъ никакихъ причинъ думать. что процессъ развитія соціалистической демократіи остановится въ Германіи, или вовсе исчезнетъ въ ней. Онъ можетъ быть задержанъ, замедленъ, но рано или поздно доведетъ свое дѣло до конца.
«Прусская военно-феодальная партія, всего больше внушающая опасенія за миръ Европы, повидимому, должна со временемъ уступить значительную долю своего перевѣса берлинской буржуазіи, нѣмецкому духу, столь широкому, столь свободному, духу, который станетъ глубоко либеральнымъ, какъ только будетъ освобожденъ отъ тисковъ прусскаго военнаго порядка. Я знаю, что симптомовъ такого рода еще не показывается, что Германія, всегда нѣсколько боязливая въ дѣйствіяхъ, была завоевана Пруссіею такъ, что при этомъ не обнаружилось никакого признака готовности и Пруссіи распуститься въ Германіи; но не пришло еще время для такого развитія. Прусская гегемонія, признанная какъ средство борьбы противъ Франціи, ослабѣетъ лишь тогда, Когда подобная борьба не будетъ уже имѣть основанія. Сила, съ которою происходитъ нѣмецкое движеніе, должна породить очень быстрыя развитія. Нужно отказаться отъ всѣхъ аналогій въ исторіи, если завоеванная Германія, въ свою очередь, не завоюетъ Пруссіи и не поглотитъ ея. Невозможно предполагать, чтобы нѣмецкое племя, какъ оно ни мало революціонно, не восторжествовало надъ прусскимъ ядромъ, какъ-бы твердо оно ни было. Прусскій принципъ, по которому основа націи есть армія, а основа арміи мелкое дворянство, не можетъ быть приложенъ въ Германіи. Германія, самый Берлинъ, имѣетъ буржуазію. Основою истинной нѣмецкой націи станетъ то, что составляетъ основу всѣхъ современныхъ націй, богатая буржуазія. Прусскій принципъ создалъ нѣчто очень крѣпкое, но не могущее сохраниться послѣ того, какъ Пруссія окончитъ свое дѣло. Спарта перестала-бы быть Спартою, если-бы она привела Грецію къ единству. Римское устройство и римскіе нравы исчезли съ того времени, какъ Римъ сталъ владыкою міра; начиная съ этого дня, Римомъ сталъ управлять міръ, — какъ это и слѣдовало по справедливости» (р. 148).
"Вообще, огромное большинство человѣческаго рода питаетъ ужасъ къ войнѣ. Истинно христіанскія идеи кротости, справедливости, доброты — все больше и больше пріобрѣтаютъ силы въ мірѣ. Воинственный духъ живетъ только въ воинахъ по ремеслу, въ дворянскихъ классахъ сѣверной Германіи и въ Россіи. Демократія не хочетъ, не понимаетъ войны. Прогрессъ демократіи разрушитъ царствованіе этихъ желѣзныхъ людей, выходцевъ минувшаго времени, вдругъ появившихся, въ "ужасу нашего вѣка, изъ нѣдръ стараго германскаго "міра. Чѣмъ-бы ни кончилась настоящая война[3], эта "партія будетъ побѣждена въ Германіи. Ея дни сочтены «демократіею» (р. 163).
Вотъ что предвидитъ Ренанъ, съ смѣшаннымъ чувствомъ желанія и отвращенія, злобной радости и неувѣренности. Ему и совѣстно, и весело видѣть, что врагъ долженъ погибнуть отъ того-же зла, отъ котораго гибнетъ Франція. Между тѣмъ, очевидно, этотъ исходъ дѣла самый вѣроятный; ничто ему не противорѣчитъ, и можно считать мечтою всякую попытку задержать Европу на этомъ пути, по которому ее ведутъ всѣ ея понятія, вся исторія, всѣ наиболѣе сильныя стремленія.
Генанъ какъ-будто не хочетъ быть столь зловѣщимъ пророкомъ. Онъ совѣтуетъ французамъ сколько возможно вернуться къ старому порядку. Но, говоритъ онъ, нельзя порицать и того человѣка, который отвергъ-бы эти совѣты, а сказалъ-бы слѣдующее:
«Реформы; предполагающія, что Франція откажется отъ своихъ демократическихъ предразсудковъ, суть чистыя фантазіи. Франція, повѣрьте, останется навсегда страною людей любезныхъ, кроткихъ. честныхъ, прямодушныхъ, веселыхъ, поверхностныхъ, съ хорошимъ сердцемъ, но съ слабымъ политическимъ смысломъ; она удержитъ свою посредственную администрацію, свои упрямые комитеты, свои рутинныя учрежденія и будетъ увѣрена, что лучше ихъ нѣтъ ничего въ цѣломъ мірѣ; она все больше и больше будетъ погружаться въ этотъ матеріализмъ, грубый республиканизмъ, къ которому, повидимому, идетъ все современное человѣчество, за исключеніемъ Пруссіи и Россіи. Значитъ-ли это, что для нея не наступитъ минута возмездія? Но, можетъ быть, именно этимъ путемъ она его и достигнетъ. Ея возмездіе нѣкогда будетъ состоять въ томъ, что она ушла дальше всѣхъ по той дорогѣ, которая ведетъ въ исчезновеніи всякаго благородства, всякой добродѣтели. Мы останемся ниже народовъ германскихъ и славянскихъ, пока эти народы сохранятъ иллюзіи, свойственныя молодымъ племенамъ; но эти племена, въ свою очередь, состарятся; они пойдутъ по пути всего рожденнаго. Это не будетъ такъ скоро, какъ думаетъ соціалистическая школа, вѣчно увѣренная, что весь міръ въ той-же степени, какъ она, занятъ ея вопросами. Вопросы соперничества между племенами и расами, повидимому, на-долго еще будутъ имѣть перевесъ надъ вопросами о поденной платѣ и благосостояніи; но примѣръ Франціи заразителемъ. Не было ни единой французской революціи, которая не отражалась-бы за границей. Самое жестокое мщеніе, какое Франція можетъ совершить надъ гордымъ дворянствомъ, бывшимъ главною причиною ея пораженія, состоитъ въ томъ, чтобы жить въ демократіи, доказать фактомъ возможность республики. Тогда не долго пришлось-бы ждать той минуты, когда мы могли-бы сказать нашимъ побѣдителямъ, какъ мертвецы пророка Исаіи: Et tu vulneratus es sicut et nos; nostri similis effectus es! (Ты раненъ, какъ и мы; ты сталъ намъ подобенъ!)».
«И такъ, пусть Франція остается тѣмъ, что она есть; пусть она неустанно держитъ знамя либерализма давшаго ей ея роль въ послѣдніе сто лѣтъ. Этотъ либерализмъ часто бываетъ причиною слабости, — но, по этому самому, міръ приметъ его; ибо міръ дряхлѣетъ и теряетъ свою древнюю суровость. Франція, во всякомъ случаѣ, гораздо вѣрнѣе достигнетъ возмездія, если будетъ обязана имъ своимъ недостаткамъ, чѣмъ если-бы была принуждена ожидать его отъ достоинствъ, которыхъ никогда не имѣла. Наши враги могутъ быть спокойны, если французы, чтобы одолѣть ихъ, должны сперва обратиться въ пруссаковъ. Чѣмъ побѣждена Франція? Тѣмъ остаткомъ нравственной силы, суровости, тяжести и самоотверженія, которыя еще устояли въ глухомъ закоулкѣ міра противъ разъѣдающаго дѣйствія эгоизма. Пусть французской демократіи удастся образовать государство способное къ жизни, и эта старая закваска быстро изсчезнетъ отъ дѣйствія самаго энергическаго элемента, разлагающаго всякую добродѣтель, какой только былъ извѣстенъ до сихъ поръ міру» (pp. 82—84).
Вотъ наиболѣе искреннія и всего глубже захватывающія правду слова Ренана. Они выражаютъ жестокое отчаяніе; въ нихъ слышится невольное сознаніе, что всѣ совѣты и увѣщанія Ренанъ дѣлалъ и дѣлаетъ только для очищенія своей совѣсти, что онъ заранѣе увѣренъ въ ихъ безполезности и хорошо видитъ ту бездну, въ которую движется Франція. а за ней и остальная Европа.
Кончивши теперь весь этотъ анализъ взглядовъ Ренана на внутреннее развитіе Европы со времени Революціи, мы можемъ остановиться и попробовать выразить общее впечатлѣніе, производимое цѣлою картиною. Намъ кажется, что русскій читатель долженъ быть невольно пораженъ мыслью о томъ мракѣ и горѣ, которые нависли надъ образованнымъ міромъ. Какая тяжкая и какая безвыходная борьба! Блистательныя формы западной жизни, всѣ безъ исключенія, таятъ въ себѣ зародышъ гибели, всѣ грозятъ разрушеніемъ. И нѣтъ такихъ началъ, такихъ основъ, которыя можно было-бы считать незыблемыми, за которыя можно-бы схватиться среди крушенія. Европа потеряла руководящую нить своего прогресса, нѣкогда обѣщавшаго ей безконечное развитіе, поприще безпредѣльное. Ренанъ, какъ мы видимъ, перебираетъ мысленно всѣ пути, всѣ выходы, и съ тоскою и ужасомъ видитъ, что всѣ они ведутъ ю смерти. Въ отчаяніи, онъ то предлагаетъ вернуться назадъ, задержать историческое движеніе своего народа, то, наоборотъ, совѣтуетъ дать полный ходъ этому движенію, ускорить его, чтобы поскорѣе увлечь своего врага на ту же дорогу и увидѣть, наконецъ, его погибель!
Но, вглядываясь въ эту картину, мы, русскіе, должны, кажется, испытать и другое чувство, именно, живо почувствовать, что передъ нами совершается чуждая исторія, что въ этой борьбѣ, во всѣхъ ея стремленіяхъ и столкновеніяхъ нѣтъ ничего вполнѣ нашего. Складъ русской жизни и нашъ государственный строй представляютъ совершенно иное сочетаніе элементовъ, совмѣщаютъ въ себѣ тѣ противорѣчія, которыя являются столь непримиримыми въ Европѣ. Россія представляетъ государство монархическое безъ стараго порядка, демократическое безъ соціализма, воинственное безъ феодализма и феодальнаго дворянства.
Политическое честолюбіе совершенно чуждо русскому народу; охотно жертвуя всѣмъ для государства, онъ не ищетъ непремѣннаго участія въ управленіи государствомъ; это участіе считается дѣломъ тяжелымъ, скорѣе повинностію, чѣмъ правомъ. Житейскій матеріализмъ, пониманіе собственности и удовольствій, какъ главныхъ вещей въ жизни, противны кореннымъ нравамъ русскаго народа, его нѣсколько аскетическому настроенію. Есть нѣкоторая высшая область, въ которой русскіе люди ищутъ и требуютъ равенства, свободы и братства; но это не область вещественныхъ интересовъ и политическихъ правъ. Отсюда-же происходитъ особенный характеръ того, что можно назвать "воинственнымъ духомъ* русскихъ. Этотъ духъ, главнымъ образомъ, состоитъ въ стойкости и самоотверженіи. Мы видѣли, что Ренанъ считаетъ истиннымъ носителемъ воинскаго духа въ Европѣ феодальное дворянство; у насъ ничего подобнаго этому дворянству нѣтъ, и мы давно свыклись съ мыслью, что всегдашняя и неизмѣнная доблесть на войнѣ выказывается у насъ — именно людьми простаго народа.
Да и вообще, замѣчательно, что во всѣхъ своихъ разсужденіяхъ Ренанъ ничего не говоритъ о простомъ народѣ. Этого элемента, очевидно, вовсе нѣтъ въ Европѣ въ томъ видѣ, какъ онъ есть у насъ, то есть, въ видѣ нѣкоторой духовной силы, массы съ извѣстными стремленіями. Корабль Европы уже не имѣетъ этого тяжелаго балласта.
Значеніе франко-прусской войны я ея будущія послѣдствія.
правитьВзгляды Ренана на значеніе войны между Франціею и Германіею изложены имъ въ особой статьѣ, писанной во время самой войны[4], и въ двухъ письмахъ къ Давиду Штраусу, составляющихъ отвѣты на два письма Штрауса къ Ренану[5]. Въ этой перепискѣ нѣмецкій и французскій писатели какъ будто состязались въ глубокомысліи и высотѣ взгляда на вещи; и французъ несомнѣнно одержалъ побѣду. Въ самомъ дѣлѣ, Ренанъ искренно сознается въ недостаткахъ своего народа, проповѣдуетъ миръ и указываетъ на несправедливость и вредъ этой войны въ тѣхъ страшныхъ размѣрахъ, которые ей дали нѣмцы. Шраусъ-же съ тевтонскою грубостію восхваляетъ свой народъ и всѣми средствами оправдываетъ войну.
Существенная мысль Ренана состоитъ въ томъ, что онъ смотритъ на Европу, какъ на одно цѣлое, и потому готовъ употребить извѣстное выраженіе, что всякая европейская война есть въ сущности война междоусобная. Такъ-какъ интересы Европы страдаютъ отъ этихъ междоусобій, такъ-какъ у Европы есть свои враги и опасности, то Ренанъ находитъ франко-прусскую войну событіемъ глубоко-плаченнымъ для европейской цивилизаціи.
Мы видѣли выше, что Ренанъ считалъ главною задачею своей жизни — содѣйствовать умственному, нравственному и политическому союзу между Германіею и Франціею, союзу, къ которому уже легко пристала-бы Англія (См. выше. стр. 298). Почему такъ необходимъ и важенъ этотъ союзъ? Почему цивилизація не можетъ развиваться среди борьбы и соперничества этихъ странъ?
«Нашею мечтою былъ» пишетъ Ренанъ, «политическій и умственный союзъ Германіи, Англіи и Франціи, которыя втроемъ могли-бы составить силу управляющую міромъ и образовать плотину противъ Pocciu, или лучше, направить Россію на свой-же путь». (Réf. intell, et mor. p. 42). Вотъ существенное дѣло и существенная опасность для союза. Въ другомъ мѣстѣ повторяется та-же общая мысль: «Соединенная Германія, если бы она достигла своего единства, находясь въ полной дружбѣ съ Франціею, сдѣлалась-бы существенною частью Европы и составила-бы вмѣстѣ съ Франціею и Англіею неодолимую троицу, способную увлечь остальной міръ, въ особенности Россію. на путь прогресса» (р. 143).
Такимъ образомъ, Россія выставляется какъ главный поводъ, по которому Европѣ слѣдуетъ быть единодушною и сильною. Еще прежде, до войны, Ренанъ, разсуждая о томъ, какъ расшатывается демократіею и соціализмомъ внутренняя сила европейскихъ обществъ, говорилъ, что, въ случаѣ дальнѣйшаго ослабленія, Европѣ грозитъ вещественная опасность именно отъ Россіи. Вотъ его слова:
«На первый взглядъ кажется невозможнымъ новое нашествіе варваровъ, то-есть, чтобы менѣе сознательныя и менѣе цивилизованныя части человѣчества опять побѣдили части болѣе сознательныя и болѣе цивилизованныя. Но разберемъ дѣло хорошенько. Въ мірѣ еще существуетъ запасъ варварскихъ силъ, которыя почти всѣ находятся подъ рукою Россіи. Пока цивилизованныя націи будутъ сохранять свою крѣпкую организацію, роль этихъ варваровъ будетъ почти ничтожна; по, безъ сомнѣнія, если (чего Боже сохрани!) зараза эгоизма и анархіи приведетъ къ гибели наши западныя государства, то варвары совершатъ свою обязанность, состоящую въ томъ, чтобы поднять мужескую силу въ испорченныхъ цивилизаціяхъ, произнести живительный притокъ инстинкта, когда размышленіе уничтожило субординацію, показать, что готовность жертвовать своею жизнію изъ вѣрности своему государю (дѣло, которое демократъ считаетъ низкимъ и безмысленнымъ) есть источникъ силы и ведетъ къ обладанію міромъ. Не нужно, въ самомъ дѣлѣ, скрывать отъ себя, что окончательнымъ слѣдствіемъ соціалистически-демократическихъ теорій было-бы совершенное ослабленіе. Нація, которая пошла-бы по этой программѣ, отвергая всякую идею славы, общественнаго блеска, индивидуальнаго превосходства, сводя все къ одному удовлетворенію матеріалистическихъ желаній массъ, то-есть, къ доставленію удовольствій возможно большему числу людей, была-бы совершенно открыта для завоеванія, и ея существованіе подвергалось-бы величайшимъ опасностямъ» (р. 293).
Когда началась война, то главный вредъ, который увидѣлъ въ ней Ренанъ, было раздѣленіе и уменьшеніе силъ Европы, необходимыхъ ей, опять-таки, для того, чтобы противустоять Россіи.
«Я всегда считалъ», говорилъ онъ, «войну между Франціею и Германіею за величайшее несчастіе, какое только можетъ случиться съ цивилизаціею».
«Она посѣетъ жестокую ненависть между двумя отдѣлами европейскаго племени, союзъ которыхъ всего нужнѣе для прогресса человѣческаго ума».
«Въ самомъ дѣлѣ, оставляя въ сторонѣ Соединенные Штаты, будущее которыхъ, безъ сомнѣнія блестящее, еще темно, и которые во всякомъ случаѣ занимаютъ второстепенное мѣсто въ самобытной (oridinale) работѣ человѣческаго духа, умственное и нравственное величіе Европы основывается на тройственномъ союзѣ, разрушеніе котораго есть смертельное горе для прогресса, союзѣ между Франціею, Германіею и Англіею. Эти три великія силы, будучи соединены, стали-бы руководить міромъ и руководили-бы имъ хорошо, увлекая за собою другіе, еще значительные элементы, входящіе въ составъ Европы; въ особенности, они повелительнымъ образомъ указали-бы путь другой силѣ, которую не слѣдуетъ ни слишкомъ преувеличивать, ни слишкомъ умалятъ, Россіи. Россія опасна только въ томъ случаѣ, если остальная Европа допуститъ ее предаться ложной мысли о духовной самобытности (originalité), которою она, можетъ быть, не обладаетъ, и дозволитъ ей соединить въ одной рукѣ варварскія племена центральной Азіи, племена совершенно безсильныя сами по себѣ, но способныя къ дисциплинѣ и весьма расположенныя, если не будутъ приняты мѣры, сгруппироваться вокругъ какого-нибудь московитскаго Чингисъ-Хана. Соединенные Штаты опасны только въ томъ случаѣ, если раздоры Европы позволятъ имъ увлечься мечтами заносчивой юности и старою злобою къ странѣ, бывшей ихъ матерью. При союзѣ Франціи, Англіи и Германіи, старый континентъ сохранялъ-бы свое равновѣсіе, могущественно господствовалъ-бы надъ новымъ, держалъ-бы въ опекѣ этотъ обширный восточный міръ, которому вредно давать возможность увлекаться преувеличенными надеждами. Все это была одна мечта. Довольно было одного дня, чтобы разрушить зданіе нашихъ надеждъ и открыть міръ для всѣхъ опасностей, для всѣхъ вожделеній, для всѣхъ звѣрскихъ страстей» (pp. 125, 126).
Вотъ высшая точка зрѣнія Ренана на дѣла Европы. Сила духа и духовное господство у него занимаютъ первое мѣсто. Въ этомъ отношеніи онъ находитъ, что ни Америка, ни Россія не опасны для Европы; Америка потому, что она не имѣетъ дѣйствительной самобытности, и только по заносчивости молодости возстаетъ противъ стараго континента; Россія потому, что, можетъ быть. она и обладаетъ самобытностью, но отъ Европы зависѣло-бы подавить эти вредныя для человѣчества мечты: Европа могла-бы своимъ вліяніемъ направить Россію по тому-же пути, по которому сама идетъ, и, въ такомъ случаѣ, вѣчно держать ее въ духовномъ подчиненіи. И такъ, нѣтъ никого на свѣтѣ, кто могъ-бы вырвать изъ рукъ Европы скипетръ умственной жизни, если-бы только Европа не предавалась внутреннимъ раздорамъ. Теперь-же легко можетъ быть, что вмѣстѣ съ вещественною силою Европы, упадетъ и ея нравственное вліяніе; Америка и Россія сбросятъ съ себя то нравственное господство, подъ которымъ были до сихъ поръ, и тогда могутъ быть опасны для Европы и вещественно. Опасность особенно сильна со стороны Россіи, которая ближе, и духовной самобытности которой Ренанъ не рѣшается прямо отрицать.
Если такъ, то какой-же ходъ можетъ получить будущая исторія? Что ожидаетъ Европу? Мы видѣли, что и внутреннее состояніе Европы внушаетъ Ренану величайшія опасенія. Согласно со всѣмъ этимъ, онъ въ одномъ мѣстѣ разсуждаетъ такъ:
«Франція, и до нѣкоторой степени Англія, уже достигли своего предѣла. Пруссія и Россія еще не дошли до той минуты, когда люди обладаютъ тѣмъ, чего хотѣли, когда они холодно смотрятъ на то, изъ-за чего нѣкогда потрясали міръ, когда является мысль, что это вздоръ, что все здѣсь на землѣ есть только эпизодъ вѣчнаго сновидѣнія, рябь на поверхности безконечнаго, поперемѣнно насъ порождающаго и поглощающаго. Эти новыя и пылкія сѣверныя племена гораздо наивнѣе насъ; они обманываются своими желаніями; увлекаясь своею цѣлью, они подобны юношѣ, воображающему, что, овладѣвши предметомъ своей страсти, онъ будетъ вполнѣ счастливъ. Къ этому присоединяется еще особая черта характера, чувство, которое, повидимому, всегда внушали песчаныя равнины германскаго сѣвера, чувство цѣломудренныхъ вандаловъ передъ зрѣлищемъ нравовъ и роскоши римской имперіи, родъ пуританскаго бѣшенства, зависти и злобы въ легкой жизни людей наслаждающихся. Это мрачное и фанатическое настроеніе существуетъ еще въ наше время. Подобные меланхолическіе умы, какъ нѣкогда ихъ называли, считаютъ своимъ назначеніемъ мстить за добродѣтель, исправлять испорченные народы. Для этихъ восторженныхъ людей, идея германской имперіи не есть идея націи, имѣющей извѣстныя границы, свободной у себя, не занимающейся остальнымъ міромъ; нѣтъ, они хотятъ всеобщаго вліянія германскаго племени, долженствующаго обновитъ Европу и господствовать въ ней. Это очень мечтательное бѣснованіе; ибо, предположимъ, чтобы сдѣлать удовольствіе этимъ мрачнымъ умамъ, что Франція уничтожена, Бельгія, Голландія, Швейцарія раздавлены, что Англія остается пассивною и сохраняетъ молчаніе; что же мы скажемъ о великомъ страшилищѣ германскаго будущаго, о Славянахъ, которые тѣмъ больше будутъ стремиться отдѣлиться отъ общаго германскаго тѣла, чѣмъ больше будетъ это тѣло индивидуализироваться? Славянское сознаніе возрастаетъ въ томъ-же размѣрѣ, какъ возрастаетъ германское, и противопоставляется ему какъ противолежащій полюсъ; одно создается другимъ» (pp. 159, 160).
Вотъ совершенно новая постановка дѣла. Война между Франціею и Германіею, можетъ быть, не есть война междоусобная, нарушающая духовную гармонію Европы и ослабляющая ея силы; эта война, напротивъ, отнимаетъ господство у отжившихъ и испорченныхъ народовъ и передаетъ его народу полному свѣжихъ силъ, слѣдовательно, въ сущности, обновляетъ Европу, молодитъ ее и укрѣпляетъ. Но, и въ такомъ случаѣ, будущее Европы все-таки не ограждено отъ опасностей. главная опасность — Славяне, которые не подчинятся нѣмцамъ, и стремленіе которыхъ къ самостоятельности будетъ возрастать тѣмъ больше, чѣмъ больше будетъ возрастать германское владычество.
Подробно и съ большою тонкостію Ренанъ развиваетъ эту мысль во второмъ письмѣ къ Штраусу. Онъ указываетъ на то, что Германія, присоединивъ къ себѣ Эльзасъ и Лотарингію, хотя справедливо основывалась на принципѣ народностей, но поступила противъ желанія населенія. По этому случаю, онъ вотъ что говоритъ Штраусу:
«Наша политика есть политика правъ націй; ваша — политика племенъ: мы думаемъ, что наша лучше. Слишкомъ рѣзкое раздѣленіе человѣчества на племена, не говоря о томъ, что оно основано на научной ошибкѣ, такъ-какъ очень мало странъ, имѣющихъ дѣйствительно чистое племя, можетъ повести только въ войнамъ истребленія, къ войнамъ, позвольте такъ выразиться, зоологическимъ[6], такимъ, какія ведутъ между собою разные виды грызуновъ, или хищныхъ. Это значило-бы положить конецъ тому плодотворному смѣшенію различныхъ, но необходимыхъ другъ для друга элементовъ, которое называется человѣчествомъ. Вы, нѣмцы, подняли въ мірѣ знамя этнографической и археологической политики, на мѣсто политики либеральной; эта политика будетъ вашимъ злымъ рокомъ. Сравнительная филологія, которую вы создали и которую вы несправедливо перенесли на поприще политики, съиграетъ съ вами злую шутку. Въ ней пристращаются славяне; каждый школьный учитель въ славянскихъ земляхъ есть врагъ для васъ, термитъ, разрушающій вашъ домъ. Какимъ образомъ вы можете думать, что славяне не сдѣлаютъ съ вами того, что вы дѣлаете съ другими, они, во всемъ идущіе по вашимъ слѣдамъ, не отстающіе отъ васъ ни на шагъ? Каждое утвержденіе германизма есть утвержденіе славизма; каждое движеніе сосредоточенія съ вашей стороны есть движеніе, которое осаждаетъ славянина, выдѣляетъ его, даетъ ему особое существованіе. Стоитъ взглянуть на дѣла Австріи, чтобы ясно увидѣть это. Славянинъ, спустя пятьдесятъ лѣтъ, будетъ знать, что вы сдѣлали его имя синонимомъ раба (Sclave); онъ уразумѣетъ долгое историческое эксплуатированіе его племени вашимъ племенемъ; а вѣдь число славянъ вдвое больше числа нѣмцевъ, и славянинъ, какъ драконъ Апокалипсиса, хвостъ котораго можетъ смести третью часть звѣздъ, повлечетъ нѣкогда за собою паству центральной Азіи, древнихъ подданныхъ Чингисхана и Тамерлана. Не лучше-ли было-бы поберечь на этотъ день право взывать къ разуму, къ нравственности, въ дружбѣ, основанной на принципахъ? Подумайте, какая тяжесть положится на вѣсы міра, когда Богемія, Моравія, Кроатія, Сербія, всѣ славянскія населенія турецкой имперіи, навѣрное предназначенныя въ освобожденію, племена еще героическія, совершенно воинственныя и нуждающіяся только въ предводительствѣ, сгруппируются вокругъ громаднаго русскаго конгломерата, уже включившаго столько различныхъ элементовъ въ свою славянскую горную породу и, повидимому, предназначеннаго быть ядромъ будущаго славянскаго единства, точно такъ, какъ Македонія, страна лишь слабо-греческая, Сардинія — слабо-итальянская, Пруссія — слабо-нѣмецкая были центрами греческаго единства, единства итальянскаго, единства германскаго. И вы слишкомъ разсудительны, чтобы разсчитывать на благодарность, которую должна питать къ вамъ Россія. Одна изъ тайныхъ причинъ озлобленія Пруссіи противъ насъ состоитъ въ томъ, что она обязана намъ частію своей культуры. Одною изъ язвъ станетъ нѣкогда для русскихъ то, что они были цивилизованы нѣмцами. Они будутъ это отрицать, но, отрицая, все-таки будутъ сознавать, и это воспоминаніе будетъ приводить ихъ въ отчаяніе. За то, что Петербургская Академія Наукъ была когда-то вполнѣ нѣмецкою, она будетъ такъ-же злобствовать на Берлинскую Академію, какъ Берлинская злобствуетъ на насъ за то, что была когда-то на-половину французскою. Нашъ вѣкъ есть вѣкъ торжества рабовъ надъ и своими господами: а славянинъ былъ и, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, и до сихъ поръ есть вашъ рабъ».
«Если-же такъ, то, когда настанетъ день славянскаго завоеванія, мы будемъ стоять выше васъ, подобно Аѳинамъ, еще имѣвшимъ блестящую роль подъ римскимъ владычествомъ, тогда какъ Спарта уже не имѣла никакой».
"И такъ, берегитесь-же этнографіи, или лучше сказать, не слишкомъ усердно прилагайте ее къ политикѣ (pp. 199—201).
Эти краснорѣчивыя слова не нуждаются въ поясненіяхъ, особенно для насъ, русскихъ. Читая ихъ, иногда думаешь, что Ренанъ только-что прочиталъ Россію и Европу Н. Я. Данилевскаго. Совершенно ясно, что, если права нѣмцевъ на преобладаніе въ мірѣ заключаются только въ большей свѣжести племени, которому, поэтому, должны уступить одряхлѣвшія племена латинской Европы, то за нѣмецкимъ племенемъ должна наступить очередь славянскаго племени. Ренанъ съ горькимъ и негодующимъ чувствомъ говоритъ объ этой зоологической борьбѣ и смѣнѣ племенъ; это чувство объясняется тѣмъ, что онъ вѣритъ въ единую всемірную цивилизацію, которой интересы должны-бы стоять выше всякихъ другихъ интересовъ. Вотъ почему, въ глазахъ Ренана, самостоятельная духовная жизнь Америки и Россіи составляетъ главную опасность для цивилизаціи, и принципъ народностей, если онъ ставится выше всѣхъ другихъ принциповъ, препятствуетъ общему прогрессу рода человѣческаго.
Такъ это и было-бы, если-бы мы могли твердо вѣрить въ достоинства и будущность той цивилизаціи, лучшею представительницею которой нужно считать Францію. Между тѣмъ мы видѣли, что самъ Ренанъ уже не вѣритъ въ эту цивилизацію, что сомнѣніе и отчаяніе въ немъ сильнѣе, чѣмъ всякія надежды и мечты объ исправленіяхъ и реформахъ. А если такъ, то, кажется, принципъ народностей, завладѣвшій ходомъ всемірной исторіи, имѣетъ за себя не одни зоологическія, но и нравственныя основанія. Ренанъ сознается, что преобладаніе германскаго племени проистекло изъ нравственнаго превосходства нѣмцевъ надъ латинскою Европою. Точно также, если славянамъ суждено занять въ будущемъ первое мѣсто въ мірѣ, то это будетъ признакомъ, что ихъ духовная жизнь превосходитъ своею высотою и силою жизнь одряхлѣвшей Европы.
Нѣкоторыя черты этого будущаго очень ясно видятся уже Ренану. Въ заключеніе всѣхъ своихъ разсужденій о болѣзни Франціи и о средствахъ противъ нея, онъ приходитъ къ невольному чувству, что всѣ планы и хлопоты безполезны и говоритъ:
«Часто мы начинаемъ со страхомъ думать, что Франція и даже Англія, въ сущности, пораженныя одною и тою-же болѣзнію (ослабленіемъ воинскаго духа, преобладаніемъ торговыхъ и промышленныхъ стремленій), будутъ вскорѣ низведены на второстепенную роль, и что сцена европейскаго міра будетъ исключительно занята двумя колоссами, племенемъ германскимъ и племенемъ славянскимъ, которыя сохранили въ силѣ воинскій и монархическій принципъ, я борьба которыхъ наполнить собою будущее» (р. 119).
Всѣ приведенныя нами слова и мнѣнія Ренана доказываютъ, по нашему мнѣнію, его глубокомысліе, обширный и тонкій взглядъ на вещи, превосходное пониманіе исторіи и вмѣстѣ чудесное безпристрастіе, искреннюю любовь въ правдѣ, дѣйствительное желаніе добра. Одно, чего не понимаетъ и, кажется вовсе не можетъ понять Ренанъ, есть духовный и политическій складъ Россіи, ея, такъ сказать, нравственное право на существованіе. Правда, онъ никогда не смѣшиваетъ ея съ Европою, съ Пруссіею, онъ ставитъ ее на одну линію только какъ государство монархическое и воинственное, а во всѣхъ другахъ отношеніяхъ тщательно отдѣляетъ ее отъ Пруссіи; но этими отрицательными чертами и ограничивается пониманіе Ренана; для положительной характеристики Россіи у него нѣтъ ни одной черты.
Конечно, причиною этому то общее невѣдѣніе, въ которомъ Европа находится относительно Россіи, невѣдѣніе, происходящее отчасти отъ презрѣнія, а еще болѣе отъ внутренней трудности, отъ невозможности понять слишкомъ чуждый складъ жизни. Есть, однако-же, область, въ которой Ренанъ могъ-бы хотя нѣсколько понимать Россію; какъ человѣкъ постоянно занятый исторіею религіи, онъ могъ-бы кажется понимать православіе. Но, въ величайшему изумленію и поученію нашему, мы находимъ, что здѣсь Ренана оставляетъ все его глубокомысліе, вся его проницательность. Во многихъ своихъ сочиненіяхъ, онъ, по самому ихъ предмету, долженъ былъ касаться Греческой церкви; но вездѣ онъ находилъ для нея только слова презрительныя и осуждающія, такъ-какъ вездѣ онъ, очевидно, не въ силахъ проникнуть въ истинный смыслъ православнаго ученія. Въ этомъ отношеніи, Ренанъ есть заклятый католикъ, не смотря на всѣ свои вольнодумства и открытое отрицаніе вѣрованій, въ которыхъ онъ родился.
Не удивительное-ли это явленіе? Онъ съ величайшею тонкостію объясняетъ вѣрованія древнихъ грековъ и римлянъ, указываетъ смыслъ не только правовѣрнаго язычества, но и всѣхъ его искаженій и суевѣрій; точно такъ, онъ превосходно понимаетъ Лютерову реформу и умѣетъ оцѣнить духъ каждой изъ безчисленныхъ сектъ, явившихся въ католицизмѣ и въ лютеранствѣ; но, какъ только дѣло дойдетъ до православія, онъ видитъ въ немъ только грубость, неразвитость, отсталость отъ католическаго движенія, а живаго духа не находитъ. На лучшія черты нашей церкви, на ея, такъ-сказать, народный характеръ, на отсутствіе въ ней папы, онъ смотритъ какъ на явные недостатки, какъ на проявленія тупости извѣстныхъ народовъ, не умѣвшихъ послѣдовательно развить данную имъ идею.
Ренанъ — еще разъ повторимъ — не можетъ выйти изъ сферы понятій своей цивилизаціи; высшій образецъ религіи для него католичество; высшій образецъ политическаго устройства — старый порядокъ Европы. Намъ-же то и другое чуждо, наша жизнь сложилась на иныхъ началахъ, и вотъ почему мы такъ мало понятны для Европы.
1872.
- ↑ Слово «таинство» употребляется для обозначенія помазанія въ Реймсѣ. Hist. litt. de la France, т. XXVI, p. 122.
- ↑ Эти отзывы о простомъ народѣ Франціи поразительны для насъ, русскихъ, привыкшихъ смотрѣть на свой простой народъ какъ на массу, въ которой живутъ еще всякія доблести, крѣпкій патріотизмъ, безграничное терпѣніе и самоотверженіе, когда дѣло касается царя и вѣры, то есть, высшихъ интересовъ народа и духа. Но печальныя слова Ренана едва-ли можно считать преувеличенными; отзывы другихъ писателей, напримѣръ, такого прогрессивнаго поэта, какъ Викторъ Гюго, тоже показываютъ, что во Франціи народъ, какъ духовная сила, почти не существуетъ, что жизнь въ немъ дѣйствительно изсякла.
- ↑ Статья писана во время войны.
- ↑ Revue des D. М., 15 septembre 1870.
- ↑ Письма Штрауса смотри въ брошюрѣ: Krieg und Friede, zwei Briefe an Ernst Renan von D. F. Strauss. Leipz. 1870. Письма Ренана въ Réf. intell, et morale, p. 167.
- ↑ Гораздо раньше, чѣмъ у Ренана, мы встрѣтили это мѣткое выраженіе у Герцена, который, разсуждая о паденіи идеаловъ въ Европѣ, говоритъ, что теперь войны ведутся изъ-за „зоологическихъ различій“.