I
правитьНа адмиралтейском шпице пробило девять часов. Огни в окнах домов петербургских погасли, и столица затихла. Один однообразный шум осеннего дождя нарушал глубокую тишину. Изредка прохожий, завернувшись в плащ и озябшею рукою держа над собою промокший зонтик, спешил к дому и робко посматривал на Летний дворец. Там во всех окнах, на опущенных малиновых занавесах разлитое сияние свечей беспрерывно меркло от мелькавших теней; заметно было, что во дворце из комнаты в комнату ходили торопливо люди. Это было 17 октября 1740 года.
В слабо освещенной зале, находившейся подле спальни императрицы Анны Иоанновны, дежурный капитан Ханыков шепотом разговаривал с поручиком Аргамаковым. Они, как и все бывшие в зале вельможи и придворные, с беспокойным ожиданием по временам глядели на дверь спальни.
Вдруг дверь отворилась, и обер-гофмаршал граф Левенвольд медленно вышел в залу, склонив голову на грудь и закрыв лицо платком.
— Все кончено! — сказал он прерывающимся голосом. — Императрица скончалась.
Слова его, как сильный электрический удар, в один и тот же миг потрясли всех присутствовавших. Многие плакали, другие крестились, третьи, побледнев, сложили руки и склонили к земле мрачные взоры.
Упавшую в обморок племянницу императрицы принцессу Анну Леопольдовну, супругу принца Брауншвейгского Антона Ульриха, тихо пронесли фрейлины через залу в ее комнаты. За нею следовал супруг ее.
Когда привели ее в чувство, она возвратилась в залу и, бросясь в креслы, начала горько плакать. Напрасно принц, стоя позади кресел и наклонясь к супруге своей, старался ее утешить и умерить ее горесть.
Между тем в спальне слышно было рыдание, прерываемое громкими восклицаниями и жалобами. Это был голос герцога Курляндского Бирона, возведенного милостию умершей царицы из низкого состояния на такую степень почестей и могущества, какая только возможна для подданного. Долго рыдал он, стоя на коленях перед одром императрицы, и ломал в отчаянии руки. Подле него стоял генерал-прокурор князь Трубецкой. В одной руке держал князь какую-то бумагу, другою рукою по временам отирал слезы, навертывавшиеся на глаза его.
— Кто в зале? — вдруг спросил герцог, продолжая рыдать.
Князь Трубецкой, подойдя к двери и выглянув в залу, приблизился опять к Бирону и назвал бывших в зале по именам.
— Пойдем к ним! — продолжал герцог, вставая. — Не теряя времени, объявим последнюю волю императрицы.
Они вышли в залу, и Трубецкой начал читать бумагу, которую держал в руке. Все окружили его. Один лишь принц Брауншвейгский не отошел от кресел, в которых сидела его супруга.
Властолюбивому Бирону во время тяжкой и продолжительной болезни императрицы неотступными просьбами нетрудно было убедить ее подписать акт о назначении его правителем государства на время малолетства избранного ею в преемники Иоанна Антоновича, сына принца Брауншвейгского.
Когда Трубецкой дочитал акт до того места, где говорилось о назначении правителя, то Бирон, предугадывая, как это будет оскорбительно для принца Антона Ульриха и его супруги, родителей младенца императора, взглянул на первого испытующим взором и сказал:
— Не желаете ли, ваше высочество, вместе с другими выслушать последнюю волю ее величества?
Принц, внутренне оскорбленный вопросом наглого властолюбца, скрыл, однако ж, свои чувствования и, отойдя от своей супруги, со спокойствием на лице приблизился к Трубецкому, чтобы дослушать акт, который читали.
На рассвете следующего дня объявили о смерти императрицы и о новом правителе. Сенат просил его принять титул высочества и по пятисот тысяч рублей ежегодно на содержание двора его. Бирон, по воле которого сделаны были эти предложения, без затруднения согласился на то и другое. Если и ныне имя Бирона заставляет содрогаться русских, то что должны были чувствовать наши предки, когда разнеслась весть, что Бирон, ужасавший их в течение десяти лет своими жестокостями, сделался полновластным правителем их, что еще семнадцать лет будут они ожидать совершеннолетия императора и своего спасения.
II
правитьСмеркалось. На деревянном Симеоновском мосту (который можно назвать предком нынешнего) встретились два человека в темно-зеленых широких плащах. На низкий поклон одного другой слегка кивнул головою.
— Нет ли чего нового? — спросил последний по-немецки, осмотревшись и уверясь, что вблизи нет ни одного прохожего.
— Ничего важного не случилось, — отвечал на том же языке низкопоклонный. — Давеча утром я уже докладывал вашей милости, что вчера капитан опять был в известном доме, в Красной улице, и что потом ее высочество цесаревна Елис…
— Тс! Тише!… Ты забыл, что мы на мосту! Вон, видишь, там кто-то идет. Ну, а не разведал ты еще ничего об его друге, поручике?
— Он заодно с капитаном; в этом нет никакого сомнения. Я узнал, между прочим, сегодня, что отец поручика втайне держится Феодосеевского раскола и старается обратить в свою ересь и сына.
— Право? Это недурно! А где он живет?
— Вон дом его.
Он указал на деревянный дом, уединенно стоявший на берегу Фонтанки, против нынешнего Екатерининского института.
— Притом узнал я, что отец поручика довольно богат.
— И это недурно. Мы можем и его припутать к делу. Можно ли уличить его, что он держится раскола?
— Уличить мудрено. Он во всем запрется. Вашей милости известно, что эти богомолы и пытки не боятся.
— Что для тебя мудрено, то для другого легко. Он безграмотный?
— Какой безграмотный! С утра до вечера все сидит за своими писанными книгами.
— Тем лучше. Приготовь завтра клятвенное отречение от Феодосеевской ереси. Именем герцога я потребую, чтобы старый дурак подписал эту бумагу в доказательство, что он не феодосиянин. Увидишь, что он ни за что на свете не подпишет. Вот тебе и улика!
— Бесподобно вы вздумать изволили!
— То-то же! Потом я скажу ему, что должен буду доложить об его ослушании герцогу и что он будет сожжен, как Возницын, за ересь и за старание отвлечь сына от православной веры.
— А все пожитки его конфискуем в казну? Понял ли я вашу мысль?
— Нет, любезный, не понял! Что за важная прибыль для казны его имение? Это капля в море! И что мне и тебе за выгода сжечь одного русского дурака? Много еще их на свете останется. Если бы дураки могли гореть, как плошки, и если бы всех их вдруг сжечь в Петербурге, то вышла бы великолепная иллюминация!
Довольный своею глупою остротою, он засмеялся.
— Иллюминация! истинно иллюминация! — подхватил низкопоклонный с принужденным хохотом. — Однако ж я все не понимаю еще вашего намерения.
— Я вижу, любезный, что в иллюминацию и тебя пришлось бы засветить, хоть ты и не русский.
— Виноват! Иногда я бываю непростительно бестолков.
— Странно, что ты меня не понимаешь! Я хочу только проучить глупого старика. Будет с него и одного страха, а для меня довольно и одной сотни рублевиков.
— А! теперь все ясно! Помилуйте, да он заплатит и две сотни, лишь бы не подписать отречение от ереси.
— Увидим! Этот небольшой штраф послужит ему в пользу. Он, верно, и сам сделается умнее и сына перестанет тянуть в свою ересь. Им и нам будет хорошо. Не забудь же приготовить бумагу. Да смотри, никому ни слова! Я с тобой всегда откровенен и всех более на тебя полагаюсь. Умей ценить мою доверенность, а не то берегись!.. Я искусный охотник, а ты его собака, которая должна отыскивать дичь. Долю ты свою получишь из добычи, хоть это и противно правилам охотников.
Низкопоклонный поцеловал руку и плечо у другого и несколько раз поклонился.
— Если же старый дурак, сверх всякого ожидания, подпишет отречение, — продолжал низкопоклонный, — то как вы поступите? Тогда план ваш расстроится.
— Нимало! Подписанное отречение послужит вместо письменного признания в ереси. Тогда в моей власти будет принудить богомола заплатить нам такой штраф, какой мне только вздумается. Если же он заупрямится, я донесу об нем герцогу. Даром никто не станет подвергать себя опасности и скрывать чужое преступление, за которое следует сжечь преступника. Тогда он сам будет виноват, если с ним так же строго поступят, как с Возницыным.
— Совершенная правда.
— О капитане и поручике приготовь подробное донесение. Не забудь написать и о том, что оба они с неуважением отзывались о герцоге. Завтра рано утром я представлю его высочеству это донесение. За домом в Красной улице вели усилить надзор. До свидания! Будь скромен и осторожен. Ты сам знаешь, как дело это важно.
Поговорив еще что-то вполголоса, оба завернулись в плащи и разошлись в разные стороны.
III
правитьНа берегу Фонтанки… но взглянем прежде, какова была она во времена Бирона; перенесемся в Петербург 1740 года и прогуляемся от Невы до взморья, по левому берегу Фонтанной речки.
При ее истоке из Невы никакого моста тогда еще не было. По берегам ее, в некоторых местах укрепленных сваями, тянулись деревянные перила и узкие мостки для пешеходов. Против Летнего дворца, от Невы до церкви св. Пантелеймона, видно было несколько деревянных домиков, больших амбаров и обширное место, заваленное бревнами и огороженное забором. Тут находилась партикулярная верфь, где строили мелкие суда для Невского флота {При Петре Великом все достаточные жители Петербурга обязаны были в воскресные дни плавать на этих судах по Неве под командою Невского адмирала.}.
Подле этой верфи находилась (поныне существующая) каменная церковь св. Пантелеймона, построенная чиновниками верфи во время царствования императрицы Анны Иоанновны вместо деревянной, которую воздвиг Петр Великий в память победы, одержанной им над шведским флотом при Гангуте 27 июля 1714 года.
Далее на берегу Фонтанки стояло деревянное четвероугольное строение, где хранились разные запасы, для двора приготовленные, почему оно и называлось Запасным двором.
Церковь св. Симеона и Анны тогда уже существовала. Ее построила императрица Анна Иоанновна в 1733 году вместо деревянной, которую соорудил Петр Великий в 1712 году, во имя ангела четырехлетней дочери его, цесаревны Анны Петровны.
Далее за Симеоновским мостом возвышался загородный дом фельдмаршала Шереметева, окруженный рощею, которая граничила с Итальянским садом, простиравшимся от берега Фонтанки почти до Песков. Литейная улица делила этот сад надвое. Он получил свое название от каменного дворца, построенного при Петре Великом в итальянском вкусе, близ Фонтанки.
У деревянного Аничкова моста стояли триумфальные ворота, приготовленные для въезда императрицы Анны Иоанновны в Петербург из Москвы после ее коронации. Далее на берегу находилось подворье Троицкого монастыря, несколько загородных домов, построенных при императрице Анне Иоанновне фельдмаршалом Минихом, светлицы Семеновского и Измайловского полков, и наконец, посреди деревни Калинкиной, близ взморья, в каменном казенном доме церковь св. Екатерины, устроенная в 1720 году Петром Великим во имя ангела своей супруги, Екатерины I.
Теперь перейдем из Калинкиной деревни по узкому деревянному мостику на другой берег Фонтанки и возвратимся к Неве. Сначала пройдем длинную колонию адмиралтейских и морских служителей, потом охотный ряд, где продавали певчих и других птиц; войдем в слободу Аничкову, где жил подполковник Аничков со своим батальоном морских солдат по ту и по другую сторону Фонтанки; потом мимо заборов и нескольких частных низеньких домов, приблизимся к ягд-гартену (саду для охоты), который начали устраивать с 1739 года для гоньбы и стреляния оленей, кабанов и зайцев на том месте, где ныне Инженерный замок и площади, его окружающие. Потом, подойдя к Летнему саду, увидим слоновый двор, устроенный в 1736 году для приведенного из Персии слона; церковь св. Троицы, впоследствии перенесенную на Петербургскую сторону, на место сгоревшей там Троицкой церкви; грот, украшенный раковинами, и Летний дворец на берегу Невы.
Теперь по любой дороге возвратимся к начатому рассказу.
На берегу Фонтанки, близ Симеоновского моста, стоял двухэтажный деревянный дом купца Мурашева. Федор Власыч (так его называли) был в свое время человек примечательный во многих отношениях. Во-первых, он построил против своего дома, на Фонтанке, огромный садок по собственному плану; во-вторых, он несколько лет поставлял рыбу для двора, не страшась интриг Бирона; в-третьих, еще со времен Петра Великого сбрил бороду и одевался по-немецки; и в-четвертых, страстно любил книгу. Много перенес он гонений за эту страсть от покойной жены своей, перенес с таким же хладнокровием, с каким сносил Сократ капризы Ксантиппы.
Вместе с Мурашевым жили сестра его, Дарья Власьевна, и дочь Ольга. Первая еще при Петре Великом, на ассамблеях, ратовала в рядах невест и наводила сильную кокетства батарею {Стих Панкратия Сумарокова.} на каждого гвардейского или флотского офицера. В десятилетнее царствование императрицы Анны Иоанновны ассамблеи и вечеринки сделались редкостью, и едва ли кто мог сравняться с Дарьей Власьевной в тайной ненависти к Бирону, которого она не без основания считала главным виновником прекращения всех общественных и частных увеселений. Можно ли было ей не называть величайшим злодеем того, кто неумолимо срыл до основания ее батарею? От горести и отчаяния Дарья Власьевна перестала считать дни, месяцы и годы. Когда какая-нибудь приятельница нескромно спрашивала: «Сколько вам от роду лет?» — Дарья Власьевна всегда притворялась крепкою на ухо или рассеянною и заводила речь совсем о другом. Единственным ее утешением сделались наряды и в особенности фижмы. В то время величина их соразмерялась со знатностью особы, которой бока они украшали. Всякая знатная дама считала тогда обязанностью походить на венгерскую бутылку с узеньким горлышком и широкими боками. Вероятно, с того времени вошло в употребление для знатных гостей отворять обе половинки дверей, потому что и тут многие дамы проходили не иначе, как боком. Сообразно с табелью о рангах, начиная от 1 до 14 класса, фижмы суживались, и у жен купцов и других нечиновных лиц среднего класса заменялись обручиками, которые нередко по благоразумной, хозяйственной бережливости снимались с рассохшихся огуречных бочонков. Жены простолюдинов лишены были привилегии носить и обручики и пользовались только правом смотреть с удивлением на широкие фижмы, а иногда в церкви, при тесноте, трогать их тихонько пальцами, чтобы узнать внутреннюю сущность этих возвышений.
Дарья Власьевна по званию сестры придворного поставщика рыбы перешла неприметно от обручиков к маленьким фижмам. Видя, что никто ее в течение нескольких месяцев на улице не остановил и не взял под стражу, она дерзнула надеть фижмы на четверть вершка пошире. Таким образом фижмы ее, как растение, как два цветка, неприметно росли и достигли величины, которая составила средину между фижмами коллежских секретаршей и титулярных советниц. Не покидая мечтаний о замужестве, она тайно заготовила фижмы от 14 до 4 класса включительно, чтобы быть готовою тотчас одеться по чину ее будущего мужа, который, по ее расчетам, мог быть и «штатской действительной советник» (как тогда говорили). Любимое препровождение времени Дарьи Власьевны состояло в том, что она, запершись в своей комнате, по очереди примеривала перед зеркалом все свои фижмы и, надев наконец генеральские, повертывалась на одном месте во все стороны, как на трубе павлин, распустивший хвост, танцевала менуэт, пробовала садиться в кресла и на стулья, ходила взад и вперед по комнате и приседала то умильно, то гордо, воображая, что на публичном гулянье встречаются ей офицеры и приятельницы и смотрят на нее, первые нежно, а вторые завистливо. Раз одна из знакомых свах шепнула ей, что на нее метят два жениха: молодой коллежский регистратор и пожилой бригадир, представленный к отставке с повышением чина. Бедная Дарья Власьевна не спала целую ночь и все мучилась нерешимостью: кому отдать предпочтение? Несколько недель взвешивала она на весах рассудка достоинства обоих женихов. Здесь русые волосы, красивое лицо, прямой стан, ваше благородие и маленькие фижмы; там лысина с седыми висками и затылком, морщины на лбу, небольшой горб, ваше превосходительство и широкие фижмы. Весы ее склонялись то в ту, то в другую сторону и долго бы остались в движении, если б сваха не принесла наконец верного известия, что сообщенный слух о женихах вышел пустой.
Дочь Мурашева Ольга была премилое существо. Умная, добрая, скромная, она никогда не пользовалась правом, неотъемлемым правом всех красавиц: при случае покапризничать. Отец любил ее без памяти. Она одевалась со вкусом, не думала о фижмах и довольствовалась скромным обручиком, который не скрывал ее прекрасного стана. Мурашев, сам знавший плохо грамоту, передал ей все свои познания и через год после начатия курса наук принужден был прекратить учение, потому что ученица стала нередко помогать в истолковании ей в книгах мест, которые ставили в тупик самого учителя. Однажды Мурашев выменял за пару карасей и за два десятка ряпушки у книжного разносчика (тогда не было еще в Петербурге ни одной книжной лавки) лубочную картину погребения кота, книгу, напечатанную русскою гражданскою печатью в Петербурге в 1725 году, под заглавием: Приклады како пишутся комплименты разные, и рукописную тетрадь, где были выписаны избранные места из сочинения: Советы премудрости, с итальянского языка чрез Стефана Писарева переведенные. Последнее сочинение при Бироне считалось запрещенным. Впоследствии переводчик поднес его императрице Елисавете Петровне и в посвящении, между прочим, сказал: «О! когда бы мне возыметь сие обрадование, чтоб по крайней мере сию книгу, так обществу полезную, пока я жив, напечатану увидеть». Мурашев, пригласив сестру свою к себе в комнату, запер дверь и заставил дочь читать вслух из «Советов премудрости» наудачу раскрытую им страницу. Попалось место: «Жена, коя начальствует в своем доме повелевательным умом, люта бывает к мужу. Жена, от которой страх имеется, поистине есть чего бояться! Со времени трепетания пред нею бывает она ужасною. Из глав зверей и гадов голова змеиная наибедственнейшая есть и злейшая, и из гневов женский гнев наистрашнейший и прековарнейший в вымышлении изменятельств и способов к погублению тебя. Звери укрощены и усмирены, или способы ко избавлению и спасению себя от них бегом изысканы быть могут; но рассерчание взбесившейся жены неизбежимо есть. Ты не можешь ни укротить ее, ни усмирить, да ниже и отбыть от нее. Ее бедный муж, коего она непрестанно крушит, только что обыкновенно в приношении на нее жалобы упражняется, а кои его слушают, те только воздыханиями ему ответствуют».
— Сущая истина! — сказал Мурашев со вздохом. — Из всех гневов женский гнев есть наистрашнейший! Да!.. Так, кажется сказано? Одно средство против него — упражняться в приношении жалобы. Заметь это. Оленька, да прочти еще что-нибудь.
Он раскрыл в тетради другую страницу. Ольга начала читать: «Не допускай входить любви в твое сердце, ниже в твои очи. Отвращайся от лица той жены, коя тебя соблазняет. Ничто так не страшно, как приятность и ласковость жены злохитрой. Бойся ее приближения и приветливого приема, бойся ее разговора, ее глядения и ее осязания. Что в другом за ничто признавается, то в ней бедственным могуществом есть: довольно только одного глазом ее мигнутия к повалению тебя, одного только волоса к потащению тебя! Самое бегство тебе мало полезно: буде ты увидел ее прежде побежания, то не убежишь уже от нее далеко. Обещаваемые ею тебя вещи имеют на ее языке крайне бедственные обаяния. С самой той минуты, в которую ее увидишь, начинаешь ты бояться, и о весьма скором времени твоего заплакания извещаться».
— Ну уж книга! — воскликнула Дарья Власьевна. — Да не с ума ли ты сошел, братец? Еще дочери даешь читать такие соблазны.
— Полно, сестра! — возразил Мурашев. — Ты ничего не понимаешь! Какие тут соблазны! Я тебе все растолкую. Вот, видишь ли: злохитрая жена, то есть не всякая женщина — ты этого на свой счет не бери, — а вообще, особа женского пола. Вот тут и пишется, что довольно одного глазом ее мигнутия к повалению тебя, то есть она — не успеешь мигнуть — даст тебе тычка так, что с ног слетишь. Потом пишется, что бойся обещаваемых ею тебе вещей и ее осязания, — помнится так — то есть не то, да не закрывайся платком, а слушай!
— Полно, братец, полно! Постыдись хоть дочки-то! В печь брошу я эту книгу!
— В печь? Да кто тебе даст? Советы премудрости хочет бросить в печь! Ах ты безумная! Я ведь знаю толк в книгах-то.
Начался между братом и сестрою жаркий спор, который мог бы вовлечь их в сильную ссору, но дочь помогла отцу защитить избранную им книгу и отстоять его знание в грамотном деле, простосердечно растолковав, что под видом злохитрой жены, вероятно, изображается порок и что в книге дается наставление остерегаться порока.
— Ну вот, вот! то и есть! — воскликнул с радостью Мурашев. — Слышишь ли, сестра? Я тебе ведь то же толковал! Что ж тут худого? Племянница-то, я вижу, умнее тетушки.
— Скажи: и батюшки! — сказала обиженная Дарья Власьевна. — Не верь, Оленька! Никогда не думай, что ты старших умнее.
Мурашев хотел возразить, но не нашелся, проворчал сквозь зубы: «Дура!» — и закрыл с неудовольствием «Советы премудрости».
«Сумасшедший! — сказала про себя Дарья Власьевна. — Совсем с ума спятил от своих премудростей!»
— Тетенька! Носит ли фижмы Марфа Потапьевна, приятельница ваша? — спросила вдруг Ольга.
Этот вопрос имел силу громового отвода. Без него сбылось бы сказанное в Слове о полку Игоревом: «Быть грому великому!»
IV
правитьВ день провозглашения Бирона регентом государства пришли под вечер в гости к Мурашеву капитан Семеновского полка Ханыков с молодым поручиком Аргамаковым, который страстно влюблен был в Ольгу.
— Что так давно не бывали у меня, дорогие гости? — говорил Мурашев, усаживая офицеров на кожаный диван.
— Не до того было! — отвечал Ханыков.
— Да, да, Павел Антонович! Истинно не до того! — продолжал хозяин шепотом. — С позволения вашего, я сегодня с заутрени до вечерни все плакал да охал.
— Скоро и все заохаем! — заметил Аргамаков.
— Однако ж, брат, прежде за дверь посмотри, а потом говори, — сказал Ханыков. — Подслушают, так и впрямь заохаешь.
— Никого дома нет, Павел Антонович. Сестра и дочка ушли в церковь, приказчиков я разослал осматривать мои невские садки, дворник сидит в своей будке на дворе. Домовой разве, с позволения вашего, нас подслушает!.. Однако ж не мешает за дверь заглянуть.
Удостоверясь, что в соседней комнате никого не было, хозяин продолжал:
— Правда ли, мои батюшки, что Бирон будет царством править? Слышал я и объявление, да все как-то не верится. Что за напасть такая!
— Уж нечего говорить! Времена! — сказал Ханыков.
— Выходит, что Бирон до сих пор сидел с удой да ловил рыбу: попадались маленькие, иногда и большие, но все поодиночке, а нынче — с позволения вашего — он запустил невод и всех нас, грешных, и маленьких и больших, поймал! Нечего делать! Теперь мы все в его садке. Всякий сиди да жди, как потащат на сковороду.
— Да еще молчи притом, как рыба! — прибавил Аргамаков.
— Щука нечестивая! Кит проклятый! — воскликнул Мурашев, ходя в волнении по комнате. — Из какого омута и каким ветром его к нам занесло! Жили мы без него в раздолье, как белуга в Волге. А с тех пор, как завелся этот иноземец Бирон — чтоб ему, с позволения вашего, щучьею костью подавиться! — все идет вверх ногами. Что вы? Что вы? Не бойтесь! Это сестра моя идет, — продолжал он, подбежав в испуге к окошку и смотря на двор. — Чего вы испугались? Я уж по стуку услышал, что это она.
Вскоре вошли в комнату сестра и дочь Мурашева.
При входе Ольги у Аргамакова сильно забилось сердце от радости, как будто он не видал ее уже несколько лет, а между тем они виделись не далее как накануне. Дарья Власьевна, жеманно поклонясь гостям, села на софу, с которой те встали, и начала махать на себя веером.
— Ну что, сестра, много народу было в церкви? — спросил Мурашев.
— Не слишком много; все больше простой народ. Только одну какую-то госпожу я заметила; должна быть знатная: большие фижмы и шлейф очень-таки длинный. Трое несли!
— Ну, дай бог ей здоровья! — сказал Мурашев, которому вседневные разговоры сестры о знатных давно уже надоели. — Шлейф! — продолжал он, усмехнувшись. — А что такое, с позволения вашего, шлейф и для чего он волочится? Как смотрю я на него, меня всегда берет охота запеть:
Щука шла из Новагорода;
Она хвост волокла из Бела-озера.
Рыбе хвост помогает плавать, а шлейф людям только мешает ходить. Иной словно невод: так и хочется запустить его в воду!
Ханыков улыбнулся, а Аргамаков разговаривал в это время с Ольгою, и оба ничего не слыхали.
— При выходе из церкви, — продолжала Дарья Власьевна, — попалась мне знакомая и проводила меня почти до дому. Что она мне порассказала — это ужас!
— А что такое? — спросил Мурашев.
— Она слышала от верного человека, который служит двадцать лет уж при дворе и которому все важные дела известны, что правитель замышляет такие новости! Это ужас! Если он так будет поступать, то недолго усидит на своем месте.
— Вот тебе на! — воскликнул Мурашев, взглянув на Ханыкова. — Извольте прислушать, как нынче бабы рассуждают. Сестра, изволите видеть, не бывала еще в тайной канцелярии! Ей очень туда хочется.
— Я надеюсь, что здесь нет лазутчиков, братец! — возразила, обидясь, Дарья Власьевна. — Я без тебя знаю, где и что сказать.
При этих словах все невольно посмотрели друг на друга недоверчиво.
— Так! — прошептал Мурашев. — Только все-таки советую тебе быть поосторожнее.
— Что же вы слышали? — спросил Ханыков.
— Вообразите! Бирон хочет… нет! не могу выговорить!.. Что ему за дело до наших мод! И того не носи, и другого не носи! Что это за притеснение!
— Да что с тобой сделалось, сестра! — сказал Мурашев. — Ты из себя выходишь. Если бы и в самом деле герцог приказал обрезать шлейфы, например, многие бы ему спасибо сказали, особенно те труженики, которые целый день за их госпожами эти хвосты таскают.
— Шлейфы носят только за самыми знатными госпожами, а все прочие дамы, даже генеральши, завертывают шлейф, как и я, на левую руку. Не об них и речь.
— Так о чем же? — продолжал Мурашев. — Уж не о фижмах ли, которые тебя чуть с ума не сводят?
— Да, сударь, о фижмах, именно о фижмах, от которых никто еще с ума не сходил. Я знаю, что тебе и горя мало, хоть бы мучной куль велели носить родной сестре твоей вместо приличного наряда! Конечно, не до тебя дело касается, так ты и спокоен!
— Я стал бы носить что угодно; от того не сделался бы ни глупее, ни умнее. В «Советах премудрости» сказано, что…
— Ну!.. заговорил о своих премудростях, конца не будет!
— Пожалуй, я и замолчу, только скажу тебе, что за один совет премудрости я охотно отдал бы все фижмы на свете, да еще осетра средней величины в придачу!
— Ну так порадуйся: скоро фижм нигде не увидишь! Большие будет носить одна герцогиня, генеральшам позволят надевать маленькие, а уж бригадирша изволь-ка наряжаться, как наша кухарка, без фижм! Может ли быть что-нибудь глупее и обиднее?
— Этого быть не может, сударыня! — сказал Ханыков. — Верно, знакомая ваша пошутила. Теперь герцогу не до фижм!
— Так вы полагаете, что этот слух пустой?
— Кажется.
— Пустой или нет, все равно, — прервал Мурашев, — а поужинать во всяком случае не мешает. Уж девять часов.
В это время вошел в комнату дворник и сказал, что какой-то человек у ворот спрашивает Аргамакова. Все, бывшие в комнате, кроме Дарьи Власьевны, которой душа погружена была в фижмы, почувствовали, более или менее, от слов дворника неопределенный испуг. Мудрено сказать, произошло ли это от свойства сердца, которое может иногда предчувствовать близкое несчастье, или же от тогдашних времен, когда никто не мог считать себя ни на минуту в безопасности от доносов, пыток и гибели.
Аргамаков вышел к воротам и, вскоре возвратясь в комнату, сказал Ханыкову несколько слов на ухо. Тот вскочил со стула. Мурашев заметил это и, взяв его за руку, подвел к окну.
— Верно, недобрые вести? — спросил он шепотом.
— Не совсем хорошие! — отвечал также шепотом капитан. — Денщик Валериана Ильича прибежал сюда опрометью. Какие-то люди забрали все бумаги в комнатах его барина и в моих. Он подслушал, как они расспрашивали моего денщика: куда я с Валерианом Ильичем ушел. Они идут уж сюда.
— Господи боже мой! Что ж мы станем делать?
— Делать нечего! От Бирона и на дне морском не спрячешься.
Мурашев большими шагами прошел несколько раз взад и вперед по комнате.
— Знаете ли, что я придумал? Спрячьтесь в мой садок. Я спущу тотчас же всех моих собак. Они привыкли от воров рыбу стеречь и даже самого Бирона со свитой на садок не пустят.
— Вы себя погубите вместе с нами!
— Совсем нет. Я скажу только, что вы у меня были и ушли, а собак спустил я на ночь, как и всегда то делаю. Пусть же допрашивают и пытают моих собак, как они осмелились не пропускать на садок лазутчиков Бирона. Притом, вероятно, этим господам и в голову не придет там вас отыскивать, а вы по крайней мере успеете обдумать, что вам делать? Кажется, всего лучше как-нибудь пробраться до Кронштадта, откупить местечко на иностранном корабле, да и с богом за море! Ведь хуже на тот свет отправиться!
— На это нужны деньги, а со мной только два рублевика, — сказал Ханыков.
— У меня и того нет, — прибавил Валериан.
— Я вам дам взаймы. Червонцев пятьдесят будет довольно?
Ханыков пожал руку Мурашеву, и у Валериана навернулись на глазах слезы. Это пожатие и эти чуть заметные слезы выразили сильнее их благодарность, нежели все возможные слова. Хозяин немедленно вынес из другой комнаты кошелек и тихонько передал Валериану.
Во все время, как они шептались, Ольга, отошедшая от окна и севшая на софу подле тетки, смотрела с беспокойством на своего отца, на Валериана и его друга.
Когда они все трое пошли из комнаты, Дарья Власьевна, все еще углубленная в прежние свои размышления, спросила Ханыкова, который прощался с нею:
— Итак, вы полагаете, что слух насчет фижм неоснователен?
— Я вижу, сестра, что в пустой фижме более мозгу, чем у тебя в голове! — проворчал в досаде Мурашев. — Пойдемте, господа!
Валериан, выходя из комнаты, со вздохом взглянул на Ольгу, и взор его, казалось, говорил ей: прости навсегда!
V
правитьКапитан и поручик поспешно перешли с берега на садок вместе с денщиком и Мурашевым, за которым бежали три огромные собаки, выпущенные из сарая. Они по очереди подбегали к офицерам и, тихонько ворча, смотрели на них недоверчиво.
— Цыц! Молчать! — закричал хозяин. — Это наши.
Собаки подбежали к Мурашеву, ласкаясь. Он ввел офицеров и денщика в каюту, поднял за кольцо дверь, в полу сделанную, и указал им веревочную лестницу, спускавшуюся в нижний ярус садка.
— У кормы, — сказал он, — найдете окошко, через которое легко будет в случае нужды перелезть в одну из лодок, привязанных к садку. Прощайте! Да сохранит вас господь!
Выйдя из каюты, он погладил каждую из собак. Они проводили его до перил, и когда он запирал решетчатые дверцы мостика, по которому входили с берега на садок, Еруслан, просунув морду сквозь перила, лизал у Мурашева руку, а Мохнатка и Полкан, положив передние лапы на перила, глядели в глаза хозяину и махали хвостом.
Валериан и друг его вскоре отыскали окно, о котором говорил Мурашев. Оно было так узко, что человеку с трудом можно было пролезть через него. Отворив раму со стеклом, при наступившей вечерней темноте не без труда рассмотрели они несколько лодок, стоявших рядом и привязанных у кормы. Можно было из окна прямо спуститься в одну из лодок. Вскоре услышали они, как Мурашев захлопнул калитку.
Все потом замолчало, кроме воды, которая, тихо колыхаясь, как будто нашептывала садку донос на спрятавшихся офицеров.
Чрез несколько времени собаки заворчали и начали лаять. Несмотря на громкий лай их, скрывшимся в садке слышно было, как кто-то стучался в калитку.
— Это, верно, посланные за нами. — воскликнул Аргамаков.
— Не воспользоваться ли временем, покуда они будут дом обыскивать? Перелезем скорее в лодку и поплывем к Неве, потом пустимся прямо в Кронштадт, — сказал Ханыков.
— А если нас заметят?
— Да и оставаться нам здесь не менее опасно: нас легко сыщут. Решимся! Что будет, то будет!
Денщик надел найденный им на ларе кафтан, шапку и кожаный передник рыбака. Он перелез в лодку, осмотрел ее и отвязал. Лай собак между тем усилился.
— Все готово, барин! — сказал денщик, всунув в окно голову.
Офицеры спустились в лодку, легли на дно и, велев денщику накрыть их рогожею, поплыли к Неве.
— Думали ли мы, Валериан, сегодня, — сказал Ханыков, — что проведем ночь на такой плавучей постели и под таким одеялом? Мы теперь похожи на двух пойманных лососей. Я думаю, много их, бедняжек, под этою рогожею страдало и предавалось отчаянию. Положение их, конечно, было ужаснее нашего: у нас еще остается надежда на спасение, а у них не могло оставаться никакой.
— Удивляюсь, как ты можешь теперь шутить! — сказал Валериан.
— А что ж, разве лучше, по-твоему, унывать? — возразил Ханыков. — Я давно уверился, что мое хладнокровие гораздо полезнее твоей чувствительности. Люди пылкие, похожие на тебя, каждый почти день смотрят на мир разными глазами: он кажется им то раем, то адом. Сколько раз готов ты был броситься в Неву, когда казалось тебе, что Ольга тебя не любит, и сколько раз залетал ты за облака от восторга, когда примечал какой-нибудь ласковый взгляд ее, какое-нибудь слово, которое ты мог растолковать, хотя и не без натяжки, в свою пользу. Флегматик же, как ты меня называешь, всегда на мир смотрит одинаково. Например, теперь я смотрю на него, лежа на дне лодки, сквозь прореху в рогоже. Хотя это совершенно новый взгляд на мир, однако ж я нового и особенного ничего не вижу, потому что вечер претемный, на наше счастье. Ничего нет нового под луною. Ба! Да вот и она, очень некстати, выползает из-за облака: нас могут теперь скорее увидеть и остановить. Денщик! далеко ли еще до Невы?
— Уж недалеко, ваше благородие.
— Греби сильнее! — сказал Аргамаков.
Между тем секретарь Бирона Гейер (служивший в молодых летах форейтором в то время, как дед Бирона был главным конюхом герцога курляндского Иакова III) с четырьмя лазутчиками, обыскав весь дом Мурашева, приказал хозяину вести их на садок. У Мурашева сильно забилось сердце; он не знал, что Валериан и друг его в то время приближались уже к Неве. Взяв ключ, повел он незваных гостей на садок. Когда он подошел к перилам и начал отпирать дверцы, все три собаки подбежали к нему. «Усь! Чужие!» — шепнул Мурашев, и собаки, передними лапами вскочив на перила, подняли такой лай на приближавшегося Гейера и его подчиненных, что все они, струсив, остановились, и секретарь герцога закричал:
— Не отпирай! Не отпирай! Прежде уведи собак или привяжи их.
— Осмелюсь доложить вашей милости, что они и меня
загрызут. Мне с ними не сладить. Они одного моего приказчика слушаются, да, на беду, его теперь дома нет.
— Ты еще рассуждать смеешь! — закричал Гейер, топнув. — Именем его высочества правителя приказываю тебе этих собак увести и привязать. Малейший вред, который они кому-нибудь из нас нанесут, будет сочтен оскорблением его высочества.
— Воля ваша! Если они загрызут меня до смерти и потом бросятся на вас, то я ни за что отвечать не буду. И в одной письменной книге, с позволения вашего, написано, что великий князь Святослав изволил сказать: «Мертвии бо срама не имут», то есть ни за что не отвечают.
— Свяжите его и ведите за мной! — закричал Гейер. — Завтра же донесу о тебе его высочеству, как о бунтовщике и ослушнике.
Мурашева связали. Гейер, приказав одному из лазутчиков остаться на берегу до возвращения приказчика для обыска садка, хотел уже идти, как вдруг при свете месяца увидел несколько человек, которые к нему приближались.
— Ба! Это, кажется, наши! — сказал он. — Они ведут трех связанных. Браво! гуси пойманы.
Валериана, друга его и денщика вели шесть лазутчиков, одетых в платье гребцов. Мурашев побледнел и устремил на офицеров взор, в котором выражалось глубокое сострадание.
— Где вы нашли их? — спросил Гейер.
— По приказанию вашему, — отвечал один из лазутчиков, — мы дожидались вас на катере у невского берега, против крепости. Заметив лодку, выплывшую на Неву с Фонтанки, мы начали за нею наблюдать. Вскоре увидели мы, что офицер привстал со дна лодки и опять скрылся. Тотчас же пустились мы в погоню. Этот господин, — продолжал он, указывая на поручика, — схватил катер наш за борт и хотел опрокинуть, но мы не допустили.
— Отдайте ваши шпаги! — сказал Гейер.
— Возьмите сами, — отвечал Ханыков. — У меня руки связаны, как видите.
— Я никому своей шпаги не отдам, кроме командира! — вскричал Валериан.
— Полно, братец, понапрасну горячиться! — шепнул друг его. — Чем более будешь оказывать сопротивление, тем будет для нас хуже.
Один из лазутчиков вынул из ножен шпаги офицеров.
— Обыщи карманы их! — продолжал Гейер, — не спрятано ли там оружие?
У Ханыкова нашлись два рублевика, у Валериана кошелек с пятьюдесятью червонцами.
— Подай сюда! — сказал Гейер, жадно смотря на золото. — Я эти деньги должен представить его высочеству. А ты что за человек? — продолжал он, обратись к денщику, переряженному рыбаком. — Ба! я по платью вижу, что ты очень знаком хозяину этого садка.
— Вы ошибаетесь. По платью о людях судить не должно, — заметил Ханыков. — Это денщик поручика. Хозяин садка нисколько не участвовал в нашем побеге. Мы тихонько отвязали лодку от берега, нашли в ней это платье, нарядили денщика и поплыли.
— Это все будет исследовано. Завяжите арестантам глаза и ведите всех за мной! Двое из вас останьтесь в этом доме и никуда не выпускайте дочери и сестры этого старого плута. Их также надобно будет завтра допросить.
Вся толпа двинулась и вскоре подошла к Летнему дворцу. Гейер вошел в комнаты и велел доложить о себе герцогу.
— Он очень занят и никого не велел принимать, — сказал камердинер герцога.
— Скажи его высочеству, что весьма важное дело.
Через несколько минут Гейер позван был во внутренние покои дворца. Пройдя через залу, он вошел в кабинет герцога и потом в уборную герцогини. Там правитель с супругою и с братом своим, генералом Карлом Бироном, сидел за столом и играл в бостон.
— Господин секретарь! — сказал герцог, тасуя карты. — Я не велел никого принимать, но для тебя делаю исключение. Ты никогда не употреблял во зло моей доверенности, знаешь свою обязанность и не станешь, надеюсь, разглашать о тайных занятиях регента, особенно в нынешнее время.
Он усмехнулся и начал сдавать карты. Гейер низко поклонился, остановясь у дверей.
— Это единственное мое развлечение после дневных тягостных трудов. Ну, что же скажешь, Гейер?.. В сюрах шесть! Что у тебя за дело?
— Поручик и капитан, о которых сегодня ваше высочество изволили мне дать приказание, взяты.
— Где они теперь?.. Ну, брат, умел сходить! Разве не видал ты, что два короля и две дамы уже сошли?
— Они теперь у крыльца стоят, связанные.
— Кто? Два короля и две дамы? — заметил Бирон, улыбнувшись. — Дурак ты, Гейер!
— Я отвечаю на вопрос об арестантах вашему высочеству, — сказал секретарь с подобострастною ужимкой.
— Не мешай! Завтра утром об этом деле поговорим. Посади их, куда должно, допроси по порядку и потом доложи… Ну вот и ремиз! Ты, мой почтенный братец, понятия не имеешь об игре.
— С ними еще взят придворный рыбный поставщик Мурашев и денщик их, потому что…
— Убирайся к черту! Кончишь ли ты сегодня? Сказано тебе, всех допроси и доложи. Ступай!.. Гран-мизер-уверт!
Секретарь, низко поклонясь, вышел из дворца и велел вести арестантов за собою. Глаза у них были завязаны.
— Можно ли нам говорить между собою, господин секретарь? — спросил Ханыков.
— Позволяется, — отвечал важно Гейер, довольный покорностию капитана. Он подумал притом, что из разговоров своих арестантов узнает несколько их характеры и что это ему поможет успешнее произвести допросы.
— Валериан! Валериан! Ты здесь? — продолжал Ханыков.
— Здесь.
— Боже мой, какой у тебя печальный голос! Полно унывать! Все пройдет.
— Конечно! И жизнь нам на то дана, чтобы она прошла.
— В самом деле, Валериан Ильич, не горюйте прежде времени! — сказал шепотом Мурашев. — У меня есть книжка, именуемая «Советы премудрости»; в ней, я помню, написано: «Не обременяй себя тружением и грущением. Когда случается тебе какое-либо печальное приключение, то держи ты совет с твоим рассуждением и с ним решение чини, не торопясь и не грустяся». Ба! мы, кажется, идем теперь куда-то вниз, будто с горки. А вот теперь поднимаемся на какой-то мостик. Как доски-то гнутся под нами! Чтобы не провалиться, грехом! Вот слезли с мостика. Где мы теперь — бог весть! Кажется, около нас вода шумит. Точно! Мы в лодке плывем. Уж не пошлют ли нас на дно рыбу ловить?
— Перестань! — закричал Гейер. — Говори да не заговаривайся!
— Извините меня, глупого, господин секретарь! С горя мало ли что сболтнется. И в некоторой мудрейшей книге сказано: «Сей для тебя лучший совет, чтоб иметь твой рот за замком. Но как непрестанно надлежит его отпирать и говорить, когда причина и нужда того требуют, то кажется, что сие замыкание не может быть великою пользою». А впрочем, как прикажете.
— Теперь я ничего не приказываю, — сказал Гейер. — Только знай, любезный, что какой бы ни висел на твоем рте замок, у меня есть ключ, который все замки отпирает.
Через несколько времени арестантов высадили на берег и повели далее. Потом они приметили, что идут по каменному полу коридора. Шум шагов их глухо отдавался под сводом. Вскоре заскрипела тяжелая дверь, захлопнулась за ними, и щелкнул ключ два раза.
— Развяжите им глаза и руки, — продолжал Гейер.
— Боже мой! Где мы? — воскликнул Валериан. Ханыков мрачно посмотрел вокруг себя, нахмурил брови и взял своего друга за руку. Мурашев и денщик, охая, начали креститься.
Висевший под сводом фонарь освещал довольно обширную комнату с каменным полом. В ней не было видно ни одного окна, ни малейшего отверстия, кроме железной двери. Небеленые кирпичные стены и крутой свод над ними при слабом освещении фонаря казались выкрашенными кровью. Под фонарем стоял дубовый стол, на котором около глиняной чернильницы лежали в беспорядке бумаги. Вдоль стен расставлены были разные орудия и машины странного вида. Против стола, на стене, висели большие часы.
Гейер, севши к столу, придвинул к себе связку бумаг, потер руки, как человек, принимающийся за любимое занятие, важно посмотрел на арестантов и сказал:
— По приказанию его высочества регента должен я вас допросить. Надеюсь, что вы будете отвечать удовлетворительно и не скроете ни малейшего обстоятельства, нужного для ясности дела. Объявляю вам, что эта крепкая железная дверь не отворится, пока не признаетесь во всем том, в чем вы обвинены самыми верными доказательствами пред его высочеством, регентом целой России и моим всемилостивым патроном и благодетелем. Какая бы черная была с вашей стороны неблагодарность за все его благодеяния, за все тяжкие труды, которые он подъемлет ко благу общему и вашему, если б вы, вместо искренности, вместо уверенности в его великодушии, вздумали оказывать притворство, лицемерие и скрытность! Везде, везде видны следы его мудрости, его неусыпных попечений! В прежние времена, когда наша Россия… что я говорю!.. когда наше дражайшее отечество погружено было во тьму грубейшего невежества, кто из исполнителей тогдашних законов стал бы на моем месте терять слова и стараться довести вас до признания убеждениями? Вас бы велели тотчас же пытать, не сказав вам ни слова; но ныне уже не те времена. Его высочество регент и мой всемилостивейший патрон, в Германии почерпнувший свое глубокое просвещение, пересадил, по мере возможности, плоды образованности и на здешнюю ледяную и часто неблагодарную почву. Между многими благодетельными учреждениями он отменил унизительную для человечества русскую пытку, которая употреблялась только для воров и грабителей, и ввел порядок пытки европейский, наблюдаемый во всех просвещенных государствах. Будьте уверены, что не отступлю и теперь от этого порядка ни на волос. Франц Гейер всегда умел строго и точно исполнять свои обязанности. Но пора уже приступить к делу. Господин капитан Ханыков обвиняется в том, что он неоднократно был в доме ее высочества цесаревны Елисаветы Петровны и нередко имел с нею продолжительные разговоры; что отзывался в дерзких выражениях о его высочестве регенте; что он осмелился сомневаться в силе и действительности акта о регентстве и упоминать о давно забытом и лишившемся всякой силы и действия завещании покойной императрицы Екатерины I, по 8-й статье которого цесаревна Елисавета Петровна непосредственно по кончине императора Петра II будто бы имела, равно как и ныне будто бы имеет, неоспоримое право на всероссийский престол. Что скажете вы на это, господин капитан? Заметьте, что все мною прочитанное не подлежит уже ни малейшему сомнению, что ваше преступление доказано и что вас допрашивают только для того, чтобы вы искренним и подробным признанием показали раскаяние, открыли всех сообщников ваших, объявили все ваши тайные планы и намерения и тем преклонили его высочество к великодушию. Это единственный способ спасения. Отвечайте, господин капитан!
— Я точно был несколько раз у ее высочества, но никаких худых намерений против правителя никогда не имел и не имею.
— Итак, вы намерены упорствовать и не признаваться? Жалею, очень жалею вас… но делать нечего. Господин поручик! Вы обвиняетесь, как друг и сообщник капитана, знавший все его действия и решившийся ему способствовать во всех его зловредных планах. Чем оправдаетесь вы? Сверх того вы должны подробно объяснить: когда и как отец ваш старался вас увлечь в феодосеевскую ересь?
— В этих обвинениях только то справедливо, что я друг капитана. Я горжусь этим! На остальное отвечать не хочу: все это самая низкая клевета!
— Ого, как вы горячитесь! Это весьма неблагоразумно, любезный поручик. Ну, а вы что скажете? — продолжал Гейер, обратись к Мурашеву и денщику. — Так как ты хотел способствовать побегу капитана и поручика, то, вероятно, принадлежишь к числу их сообщников; и ты, денщик, должен мне также все сказать, что знаешь. Отвечайте!
— С позволения вашего, — сказал Мурашев дрожащим голосом, — осмелюсь доложить, что я нисколько не помогал капитану и поручику в их побеге. Это они сами объявили уже вам. Притом я, кроме доброго, ничего об них не слыхал и сказать не могу.
— Я также ничего знать не знаю и ведать не ведаю, ваше высокоблагородие! — продолжал скороговоркою денщик, вытянувшись. — Мое дело исполнять, что приказывают.
— Итак, вы все, как вижу, не признаетесь и принуждаете меня приступить к действию, которое называется в Германии Verbalterrition. Я, может быть, неблагоразумно поступаю, открывая вам, любезные мои капитан и поручик, порядок и технические названия моих действий; но это по крайней мере удостоверит вас, что его высочество регент и мой всемилостивый патрон умеет избирать исполнителей просвещенных, аккуратных, не отступающих ни на шаг от своих обязанностей.
Гейер встал, велел подойти к стене арестантам и, указывая по порядку на расставленные машины и орудия, продолжал:
— Для достижения истинного и полного признания обвиняемых собраны здесь разные средства, которые я должен объяснить вам по моей обязанности.
Подробно описав все орудия пытки {При слове «пытка» нельзя не вспомнить с чувством народной гордости, что наше отечество опередило на пути человеколюбия просвещеннейшие государства Европы и что Екатериной Великою уничтожена была пытка тогда еще, когда в Европе считали ее необходимою принадлежностию судопроизводства.}, Гейер в заключение объявил арестантам, что для избежания истязаний остается им один способ — полное признание в преступлениях. Все отвечали то же, что и прежде.
— Вы меня принуждаете приступить к действию, называемому Realterrition. Господин капитан! Не угодно ли вам вложить левую руку в эту стальную машину. Эй, вы! — продолжал Гейер, обратись к своим подчиненным. — Покажите капитану, как это сделать должно. Хорошо! Заверните теперь винт. Довольно! Господин капитан, при втором повороте винта вы почувствуете боль нестерпимую. Признавайтесь!
— Нет, я не могу в том признаться, в чем не виноват.
— И Realterrition, то есть действие инструментов без причинения боли, как вижу, на вас не действует. К сожалению, теперь должен я приступить к действительной пытке. Поверните винт!
Ханыков стиснул зубы и побледнел.
— Третий поворот винта увеличит боль вдесятеро. Признаетесь ли?
— Я невинен; говорю вам, что невинен!
— Не упорствуйте, капитан. Даю вам сроку пятнадцать минут. Если не признаетесь, то велю повернуть еще раз винт, — и тогда не ручаюсь за целость костей в вашей руке. Взгляните на часы: теперь без двадцати минут полночь. Так и быть! Даю вам двадцать минут сроку.
— Замучьте меня до смерти, но я все буду говорить одно и то же! — сказал твердо Ханыков.
Посреди последовавшего молчания раздавался только однообразный звук маятника. Каждый удар его болезненно отзывался в сердцах арестантов. Ханыков посмотрел на часы. Оставалась одна минута до истечения данного ему срока. Ослабев от страдания, он почти уже решился признанием избавиться от пытки и безвинно умереть на плахе.
В это время раздался стук в двери.
— Кто там? — спросил сердито Гейер.
— Отопри! — раздался повелительный голос.
Гейер торопливо схватил со стола ключ, подбежал к двери и отворил ее. Вошли два человека с факелами и за ними герцог Бирон. По данному им знаку дверь опять заперли. Лицо его было мрачно, брови нахмурены.
— Покажи мне признание преступников, — сказал он Гейеру.
— Ваше высочество! Я еще не успел…
— Не успел? — закричал герцог, топнув. — А что я тебе приказывал сегодня утром? Я не велел терять ни минуты. Научу я тебя не медлить исполнением повелений регента!
— Ваше высочество сегодня вечером изволили повелеть, чтобы завтра…
— Ты еще осмеливаешься мне возражать! Молчи, бездельник. Завтра!.. Я велю обуть тебя и всех твоих ленивцев в испанские сапоги и оставить в них до завтра. Я надеялся, что ты, не ожидая моих приказаний, постараешься сегодня же все узнать и меня успокоить; но тебе, я вижу, все равно, спокойно ли сплю я ночь или нет. Что ты делал до сих пор? Говори! Ты у меня был в девять часов вечера, а теперь полночь.
Оробевший Гейер, зная из многих примеров, что милость герцога от самых маловажных причин, а часто и без причины переменялась в ненависть, решился прибегнуть ко лжи, чтобы успокоить герцога, и отвечал, заикаясь:
— Я всех арестантов пытал по порядку мекленбургским инструментом. Никто ни в чем не признался.
— А испанские сапоги? Все мне надобно тебе указывать!
— Я решился прежде испытать действие этой стальной машины.
— В который раз винт повернут?
— Во втор… в третий, ваше высочество.
Бирон осмотрел внимательно машину и нахмурился.
— В забранных бумагах преступников не нашлось ли чего-нибудь?
— Ни одной строчки подозрительной.
Герцог сел к столу и начал перебирать бумаги. Наконец, подняв глаза и взглянув на Ханыкова, он спросил:
— Это кто?
— Капитан Ханыков, главный из обвиняемых, — отвечал Гейер.
— Итак, ты не хочешь ни в чем признаваться? — сказал герцог, устремив на него грозный взор.
— Я невинен, ваше высочество!
— И ты мне это смеешь говорить! — закричал Бирон, застучав кулаками по столу и вскочив со стула. — Отверните винт! Возьми его, Гейер, и вели замуровать — пусть он, закладенный в стене, умрет с голоду!
Все содрогнулись. Ханыков, призвав на помощь все свое хладнокровие, твердо сказал герцогу:
— Я готов на казнь, какую угодно! Повторяю, что я невинен. Если вашему высочеству угодно казнить меня по неизвестным мне причинам — казните!
— Зачем был ты в доме ее высочества?
— Она тайно благодетельствовала покойному отцу моему. Благодарность в сердце сына не есть еще преступление.
— Чем докажешь ты, что одна благодарность заставляла тебя посещать дом ее высочества и что под этим предлогом не скрывал ты злых намерений против меня?
— В бумагах моих, вероятно, можете отыскать письмо отца моего, которое я получил незадолго до его смерти во время похода: оно удостоверит ваше высочество, что я говорю правду.
Герцог, пересмотрев бумаги, нашел письмо, о котором говорил Ханыков. В нем отец его писал о своей усилившейся болезни и завещал сыну за благодеяния, оказанные ему цесаревною Елисаветою, питать к ней во всю жизнь благодарность.
Прочитав внимательно письмо, Бирон задумался.
— Это письмо ничего не доказывает… В чем обвиняются все прочие преступники? — спросил он Гейера.
— Они обвиняются только как сообщники капитана.
— Хотя доказательства преступлений ваших слишком ясны, — продолжал Бирон, — но я хочу всем вам показать, как я охотно прощаю виновных тогда, когда это не угрожает общей безопасности. Гейер! Освободить их теперь же! Однако ж предваряю вас, что если после этого вы в чем-нибудь окажетесь виновны, хоть в одном дерзком или нескромном слове, то не ждите уже пощады.
Ханыкову и всем прочим завязали глаза, взяли их под руки и вывели в коридор. Вскоре почувствовали они себя на свежем воздухе. Потом посадили их в лодку, долго везли и, высадив на берег, повели далее.
Наконец толпа остановилась. Прислужники Гейера развязали всем глаза и начали кланяться капитану, поручику и Мурашеву.
— Имеем честь поздравить! — сказал один из них.
— С чем? — спросил Ханыков.
— С милостию герцога. А на водочку-то нам, ваше благородие! — продолжал прислужник, почесывая за ухом. — Ведь немало мы из-за вас хлопотали сегодня!
Мурашев, пожав плечами, дал ему рублевик, и прислужники, пожелав всем спокойной ночи, удалились.
— Где мы теперь? — сказал Ханыков, осматриваясь.
Сквозь тонкий ночной туман, расстилавшийся в нижних слоях воздуха, с трудом можно было различить вдали освещенные месяцем здания.
— Мы, кажется, посередине Царицына луга, — сказал Мурашев. — Вон, справа, чернеется Летний сад, а слева видна Красная улица. Уф, батюшки! Не в аду ли мы были?.. Куда же пойдем теперь? Милости просим ко мне: дом мой недалеко отсюда.
VI
правитьВсе пошли к дому Мурашева. Приблизясь к воротам, начали стучать в калитку.
— Кто там? — закричал прислужник Гейера, выглянув из окна.
— Я хозяин этого дома. Пустите!
— Убирайся! Нам приказано стеречь дом и никого не впускать сюда.
— Вот тебе на! Хозяина в свой дом не пускают! Послушай, любезный, его высочество, сам герцог…
Окно захлопнулось, и Мурашев замолчал. Как ни стучались в калитку, все понапрасну.
— Что станешь делать? — воскликнул Мурашев. — Придется ночевать на улице, у ворот своего дома.
— Пойдемте к моему батюшке! — сказал Аргамаков. — Вон дом его отсюда виден.
— Это дело! — подхватил Мурашев. — Да пустит ли он нас? Ведь он такой пустынник!
Вскоре все приблизились к воротам дома, постучались, но никакого ответа не было. Отец Аргамакова, строго соблюдавший правила феодосеевщины, наложил на себя две тысячи земных поклонов за то, что впал в суету, то есть сообщился в тот день с никонианами {Так называли они всех не отделившихся от православной церкви после исправления церковных книг патриархом Никоном.}. Умирая от жажды, он остановил на улице разносчика и выпил два стакана квасу из кружки, к которой прикасались губы, без сомнения, многих никониан. Раздавшийся у ворот стук застал его на тысяча двадцать пятом поклоне. Если б в это время сказали ему, что сын его упал в Фонтанку и тонет, то все бы досчитал он прежде положенное число поклонов, а потом бы уж побежал спасать сына {В 1751 году 1 октября были сочинены раскольниками феодосианского толка сорок шесть правил Феодосеевского собора. За нарушение их положены в наказание большею частию поклоны, которых в сложности определено 13 600. Раскол этот основан в 1706 году дьячком Крестецкого яма Феодосием Васильевым, который, по перекрещении в раскол, назвался Дионисием.}. Даже хладнокровный Ханыков начинал уже терять терпение, когда отворилась фортка и шарообразно обстриженная голова с седою бородой высунулась оттуда {По правилам феодосиан, наказывались сотнею поклонов те, которые не стригли волос по всей голове кругло, и даже отлучались от их сообщества.}.
— Кто там?
— Это я, батюшка!
— Да ты не один?
— Это два мои приятеля и мой денщик. Нельзя ли нам ночевать у вас? Мы были все в большой беде, но она счастливо миновалась.
— В беде? Что мудреного! Кто нынче по ночам бродит, тот как раз в беду попадает. Нынче и днем-то ходи да оглядывайся.
— Да нас только что из-под стражи выпустили. Мы так измучились, что не в силах идти далее и ляжем спать на улице, если нас не впустите.
— Не впустите! Кто тебе говорит это? Грешно было бы вас не впустить: теперь вы почти то же, что бесприютные странники. Подождите, я сейчас открою ворота.
Мудрено описать ужас и сожаление старика Аргамакова, когда сын, войдя со всеми прочими в дом, рассказал ему их приключение.
На другой день, когда все проснулись и встали, старик Аргамаков пригласил всех к завтраку и посадил сына с гостями за большой стол, а сам сел за особенный, чтобы в пище и питье не сообщиться с никонианами.
— Давно уж мы не видались с вами, Илья Прохорович! — сказал Мурашев. — А близко друг от друга живем!
— Что делать, Федор Власьич! Не одного мы стада овцы.
— С позволения вашего, это для меня очень прискорбно. В старину мы были очень с вами дружны, хлебали часто вместе стерляжью уху, лакомились осетриной, но с тех пор, как вы рассудили перекреститься в феодосеевскую веру, ни разу вместе ухи не хлебали.
— В феодосеевскую? Что за феодосеевская! Скажи — в истинную, Федор Власьич.
— С позволения вашего, я спорить с вами не стану. У меня есть книжица небольшая, именуемая «Советы премудрости», в ней сказано: «Неоднократно во всяком веке случается, что маленький философ хватается свидетельствовать веру или переделывать элементы и перевертывать свет низом вверх. Не доверивай сам себе и твоему рассуждению. Новизна есть такой путь, который приводит к древнейшему греху, то есть отступлению».
— Федор Власьич! Пристало ли тебе в моем доме говорить мне укорительные слова?
— Вы не поняли меня, Илья Прохорович! Я хотел только сказать, что большие философы, то есть настоящие мудрецы, никогда не берутся свидетельствовать веру, а хватаются за это маленькие и всегда с истинного пути сбиваются. Вашу, например, веру установил, как говорят, дьячок Крестецкого яма, Феодосий. С позволения вашего, мне кажется, что его и маленьким-то философом назвать нельзя: он был дьячок, да и только: а многих, однако ж, приманил на свою уду и поймал.
— Федор Власьич! Не порицай при мне нашего учителя и не осуждай ближнего за его звание. Бог смотрит на сердце, а не на звание наше.
— Не сердитесь, Илья Прохорович! Я, пожалуй, замолчу; но, с позволения вашего, никогда бы не поверил я дьячку.
— Все вы, никониане, так упорствуете против истинного учения!
— Да чем доказать можно, что оно истинно?
— Чем!.. чем!.. Давай, например, мне самого злого зелья: я выпью — и мне ничего не сделается. Уверуешь ли ты тогда? Поклянитесь все вы, теперь меня слушающие, обратиться к вере истинной, если увидите совершившееся чудо. Поклянитесь! Я сейчас готов испить чашу с зелием для обращения и спасения вашего. Не отступлю от веры истинной до конца! Не испугаешь меня и ты, правитель нечестивый, еретик Бирон! Вели сжечь меня: я готов принять венец мученический; не устрашусь угроз твоих.
— Разве Бирон угрожал вам, батюшка? — спросил молодой Аргамаков, которого привели в беспокойство последние слова отца.
— Да, любезный сын. На меня кто-то донес ему; секретарь его приходил ко мне и объявил, что меня сожгут, как Возницына, а все мое имение возьмут в казну, если я не подпишу клятвенного отречения от веры моей. Он дал мне два дня на размышление.
— Боже мой! — воскликнул сын, вскочив со стула. — Батюшка! Неужели вы захотите погубить себя?
Он любил искренне старого отца своего, несмотря на все его странности. Никогда и мысленно не осуждал он его за усердие к расколу. Честность старика Аргамакова, его бескорыстие и готовность помогать ближнему невольно заставляли всякого уважать его, кто имел случай узнать его поближе. Сын всегда избегал прений с отцом своим о вере, убедясь из опытов, что они огорчали только старика; зато и старик, горячо любя сына за его почтительность, никогда не сердился на него за разность религиозных мнений и питал в душе тайную надежду, что пример его и кроткие убеждения побудят наконец сына принять учение, которое считал старик истинным.
Гибель, грозившая отцу, принудила молодого Аргамакова высказать ему все, что он думал об учении феодосеевского раскола. С жаром просил он его не противиться воле Бирона и отказаться от своего заблуждения.
— Вот до чего дожил я! — воскликнул старик, подняв глаза к небу. — Сын искушает меня и хочет ввергнуть душу мою в вечную погибель! Нет! Не будет этого. Замолчи, искуситель! Не совратить тебе меня с пути истинного; не лишишь ты меня венца мученического. Вижу, вижу тайные помыслы твои. До сих пор я не давал тебе благословения на женитьбу, и ты надеешься, что, совратив меня с пути спасения, упросишь благословить тебя на брак. Не губи отца твоего для угождения страстям своим. Не соглашаясь на женитьбу твою, я надеялся сохранить для тебя сокровище целомудрия и открыть двери райские. Я желал тебе добра, нескончаемого блаженства, а ты…
Старик закрыл лицо руками и заплакал.
— Бог свидетель, — воскликнул с жаром сын, — что я не о себе теперь думаю, батюшка; одна любовь к вам заставила меня говорить.
— Чрез день меня не будет уже на свете: пострадаю за мою веру. Пусть прах мой обратится в пепел и развеется ветром; временный огонь спасает меня от вечного.
Сказав это, старик подошел к сундуку и вынул оттуда кожаный кошелек, наполненный золотом.
— Любезный сын! вот все, что накопил я честными трудами в течение целой жизни. Отдаю это тебе… Не забывай бедных… Если ты уже не можешь быть счастливым в этой жизни без брака, даю тебе мое благословение… Прости, господи, слабость мою!.. Потщись, любезный сын, другими добрыми делами вознаградить неоцененное сокровище целомудрия, которое ты потеряешь, и заслужить вечное блаженство. Будь счастлив и в этой жизни и в будущей и молись за грешного отца твоего.
— Нет, любезный батюшка! вы не умрете: я спасу вас во что бы те ни стало.
Ханыков, погруженный в мрачные размышления, ходил взад и вперед по комнате. Мурашев, растрогавшись, утирал рукавом слезы, которые навертывались на глазах его. Старик Аргамаков возбуждал к себе чувство, в котором уважение к его твердой решимости и сожаление о его заблуждении сливались странным образом.
Мурашев тихонько вышел из комнаты и побрел к своему дому, придумывая средство к спасению отца молодого приятеля. Прислужник Гейера, выглянув из окна, снова разбранил и отогнал хозяина от ворот. Мурашев, в свою очередь, разбранив про себя прислужника и облегчив этим сердце, отправился отыскивать Гейера, чтобы просить его о приказании освободить дом его из-под караула. Целый день бродил он по всему городу, но Гейер, как клад, нигде не показывался. Мурашев поздно вечером принужден был опять возвратиться для ночлега к старику Аргамакову. Срок, данный последнему на размышление, должен был истечь на другой день утром. Валериан и друг его, Ханыков, истощили все просьбы и убеждения. Ужасаясь участи, ожидавшей старика, целую ночь они советовались и ничего не могли придумать.
Утром явился Гейер с прислужником, с тем самым, с которым он, завернутый в плащ, за несколько дней до того разговаривал на Симеоновском мосту.
— А! — сказал он. — Да здесь все знакомые! Нельзя ли, господа, выйти на минуту в другую комнату, я должен переговорить с хозяином дома.
Все повиновались.
— Ну, почтенный! — продолжал он, обратись к старику Аргамакову. — Я прислан к тебе от его высочества. Ты, надеюсь, уже решился отказаться от ереси. Подпиши эту бумагу: я представлю ее герцогу, и дело кончится тем, что ты заплатишь штраф да за тобой приставят надзор.
— Я уже сказал, что ни за что на свете не сделаюсь отступником от истинной веры, и теперь то же повторяю. Пусть сожгут меня, не хочу откупиться от блаженной смерти мученика; не возьму греха на душу: купить за деньги право поклоняться господу поклонением истинным.
— Ого, любезный! да ты, я вижу, упрям до чрезвычайности. Так знай же, что если не одумаешься и будешь противиться воле герцога, то я теперь же возьму тебя под стражу, и через несколько дней тебя сожгут.
— Делайте со мною что хотите: на все готов за веру истинную.
— Хорошо! Прекрасно!.. Стереги его и никуда не выпускай! — сказал Гейер своему прислужнику. — Я сейчас же должен съездить к его высочеству и обо всем доложить. Признаться, старик, мне за тебя страшно!.. До свидания!
Гейер удалился, а Валериан и Ханыков с Мурашевым немедленно вошли опять в комнату. Узнав, чем кончились переговоры между стариком и Гейером, Валериан не мог удержать слез своих, Ханыков пожал плечами и вздохнул, а Мурашев начал ходить большими шагами по комнате, восклицая:
— Ах, — господи боже мой! Что за напасть!
Наконец он обратился вдруг к прислужнику Гейера, взял его за руку и вызвал в другую комнату.
— Я тебе, почтенный, заплачу пяток червонцев, если не помешаешь мне сделать то, что я придумал. Согласен ли ты? Я авось уломаю старика: он подпишет отречение и штраф заплатит.
— Пожалуй, я согласен. Только выпустить его отсюда никак нельзя! — отвечал прислужник.
— Да и не нужно! Возьми же, любезный, вот тебе пять червонцев.
Федор Власьич после того куда-то отправился и вскоре возвратился, неся в стклянке какую-то жидкость.
— Ты обещал нам, Илья Прохорыч, — сказал он старику Аргамакову, — показать чудо для обращения нас к вере истинной и спрашивал: уверуем ли мы, если ты выпьешь яду и тебе ничего не сделается? Хотелось бы мне убедиться в истине веры твоей. Я бы тотчас же в твою веру перекрестился.
— Поклянись в этом! — воскликнул старик, с восторгом схватив его за руку.
— Изволь, клянусь! Только…
— Что у тебя в стклянке?
— Яд, да какой! Ну такое злое зелье, что и глядеть на него страшно!
— Давай сюда! Помни же свою клятву! Мне приятно перед смертью, которую приму от Бирона, обратить еще одного ближнего на путь истины.
— Батюшка! Что вы делаете! Остановитесь! Я донесу на вас, Федор Власьич, как на отравителя, если осмелитесь дать батюшке хоть каплю этого яда.
— Не мешай мне, сын, и не бойся. Увидишь, что я останусь невредим. Дай сюда стклянку, Федор Власьич!
— Не давай, не смей давать! — закричали Валериан и друг его, бросаясь к Мурашеву.
— Да не горячитесь, господа! Не забудьте, что это чудо может послужить к общему нашему спасению. Я ведь не вдруг же дам яду и поступлю осторожно: не бойтесь!
Офицеры, хотя и не поняли еще намерений Мурашева, но удостоверились, что он вреда никакого не сделает.
Взяв стакан, Мурашев вылил в него из стклянки половину жидкости.
— По-настоящему, мне нельзя этого дозволить! — сказал прислужник.
— И! почтенный! — возразил Мурашев. — Будь спокоен: я не дам Илье Прохорычу ни капли! Что мне за охота в беду попасть!
Старик Аргамаков между тем неожиданно схватил стакан и выпил. Прислужник ахнул и устремил на него глаза с любопытным ожиданием; молодой Аргамаков и друг его, сильно встревоженные, не знали, что делать, и с беспокойством смотрели то на старика, набожно поднявшего глаза к небу, то на Мурашева, потупившего глаза в землю. Несколько времени длилось молчание.
К изумлению всех, выпитый яд не произвел никакого действия. Одного Мурашева это не удивило; он для спасения своего соседа от костра придумал дать ему под видом яда голландской полынной водки, зная, что старик, с молодых лет строго державшийся правил феодосиан, никогда не пивал даже простого русского вина, а о вкусе иностранных водок не имел и понятия.
— Веруешь ли теперь? — спросил Аргамаков Мурашева торжественным голосом. — Своими глазами ты видишь чудо, совершившееся надо мною, недостойным: злое зелие мне не повредило. Поклонись же нашему богу и отрекись от вашего {Феодосиане утверждали, что у них один бог, а у не принадлежащих к их расколу — другой.}. Помнишь ли свою клятву?
— Удивительное дело! — прошептал Мурашев с притворным смущением. — Может быть, я достал яду не такого сильного? Притом ты выпил менее половины стклянки.
— Давай еще, давай полный стакан! Увидишь, что и от этого мне ничего не сделается.
— Ну, не ручайся, Илья Прохорыч.
— Наливай, не сомневаясь! Узришь еще большее чудо, и тогда отречешься от своего нечестия. Наливай полнее! Не страшись и не опасайся. Я выпью, пожалуй, еще третий стакан, если двух мало, для обращения твоего к нашей вере истинной.
— Нет, Илья Прохорыч, и двух будет довольно.
Естественно, что от двух стаканов полынной водки у набожного старика зашумело в голове. Природный его характер, решительный и склонный к веселости, давно и постоянно подавляемый строгими правилами феодосеевского раскола, начал прорываться за эту преграду, как в весеннее полноводье речка через ветхую плотину.
— Ну что, любезный Федор Власьич, — сказал он, бодро расхаживая по комнате, — ты теперь уже наш?
— Нет еще, Илья Прохорыч.
— Как нет? Ты видишь, что мне ничего не сделалось. Истинно, я от твоего зелья чувствую себя только веселее. Так что-то на душе легко.
— Послушай, Илья Прохорыч, я тебе дал клятву, и ты мне также дай. Если ты через полчаса пройдешь из этого угла в другой, то есть от запада к востоку, прямо, то докажешь неоспоримо, что вера твоя прямая и истинная, тогда я твой; если же не исполнишь этого и повернешь в сторону, на север или на юг, тогда будет это знамением, что вера твоя не истинна. Поклянись, что ты тогда от нее отречешься и будешь наш.
— Изволь, любезный Федор Власьич, изволь, клянусь благочестивым Дионисием, великим учителем нашим и старшим наставником в древнем благочестии. Увидишь, что я хоть по ниточке пройду сто раз из угла в угол и не сверну ни направо, ни налево.
Мурашев усадил старика на софу и, когда прошло полчаса, напомнил ему клятвенное его обещание. Аргамаков, встав в угол комнаты и оборотись лицом к востоку, твердыми шагами пошел в другой угол.
— Видишь, Федор Власьич, — сказал он, остановясь посредине комнаты, — сбиваюсь ли я с прямого пути? Доколе будешь упорствовать в твоем неверии?
— Да ведь ты еще не дошел до другого угла, Илья Прохорыч.
— За этим дело не станет, вот, смотри!
— Эй, эй! К югу заворачиваешь; или нет, поправился. А вот уж теперь, воля твоя, тебя невидимая сила несет прямо к северу.
— Неправда; летом прямехонько против этого окошка солнце восходит: именно тут истинный восток. Да подожди, впрочем, я снова из угла в угол пройду. Смотрите!
В этот раз невидимая сила увлекла усердного последователя феодосеевского учения прямо к югу, и так быстро, что он верно бы упал, если б не успел сесть на софу.
— Горе мне, грешнику! — воскликнул он, сплеснув руками.
— Теперь уж видишь ты сам, Илья Прохорыч, что забрел в такую сторону, где солнце никогда не восходит.
— Горе мне, грешнику! Что я сделал? Погиб я, пропал навеки! Верно, лукавый положил мне под ноги камень преткновения.
— А клятву свою ты не забыл, Илья Прохорыч? Ты ведь поклялся вашим великим учителем Дионисием.
— Поклялся, истинно поклялся, делать нечего! — воскликнул старик, вскочив с софы.
— И, верно, не захочешь быть клятвопреступником?
— Клятвопреступником? Чтоб я сделался клятвопреступником! Нет, не будет этого! Не только клятву, но и простое слово всегда я свято исполнял… Не поддержал ты меня, Дионисий, и я тебя не поддержу. Сам ты виноват; вперед своих не выдавай.
— Да кого может дьячок поддержать, Илья Прохорыч? Верно, его самого, когда он был жив, нередко другие поддерживали, особенно в праздники. Плюнь на него, он просто обманщик.
— Не говори хулы! — сказал старик с глубоким вздохом. — Может быть, я недостоин его помощи, и он от меня отступился.
— Ну так ты отступись от него. Хорош же он, когда сам показал, что вера его не прямая и не истинная. Притом клятва твоя…
— Да, клятва, клятва! Связала она мою душу. Поторопился я! Этой клятвой погубил я себя, погубил навеки!..
— И, полно, Илья Прохорыч! Дьячок Феодосий был, с позволения вашего, плут и, верно, сам в аду сидит. Что его бояться?
— Мне кажется, что для вас будет менее опасности, когда вы сдержите клятву, — сказал Ханыков. — Если же решитесь ее нарушить, то вы останетесь клятвопреступником перед вашим наставником в вере и не можете после того ожидать от него ничего доброго.
— Правда, правда! — сказал старик. — Господи! покажи мне путь истинный!
— Ну, подпиши же это, благословясь, Илья Прохорыч! — продолжал Мурашев, подавая ему бумагу, оставленную Гейером. — Вот тебе и перо.
Мучительная борьба души яркими чертами изобразилась на лице старика. Он поднял глаза к небу, сложа судорожно руки, и долго пробыл в этом положении. Все присутствовавшие молчали, волнуемые надеждой и сомнением. Наконец старик, перекрестясь, схватил перо и подписал бумагу.
Сын бросился обнимать его. Мурашев, глядя на них, чуть не плясал от радости. Ханыков подошел к нему и крепко пожал ему руку.
— Теперь остается заплатить штраф, когда возвратится сюда господин секретарь его высочества — и дело будет кончено! — заметил прислужник Гейера. — Только советую вам не разглашать этого дела, а не то легко может случиться, что почтенного хозяина, несмотря ни на отречение, ни на штраф, сожгут своим порядком.
— За штрафом остановки не будет, — сказал Мурашев. — Молчать также мы умеем, а теперь не мешало бы и пообедать. Я так голоден, что едва на ногах стою.
Старик Аргамаков послал своего работника в ближнюю гостиницу и велел принести самый роскошный по тогдашнему времени обед.
Когда накрыли на стол, явился Гейер. Он еще не доложил герцогу об упорстве старика Аргамакова, надеясь, что страх казни заставит его одуматься и заплатить штраф, который для почтенного секретаря был всего важнее. Валериан, с согласия отца, вручил Гейеру сорок червонцев, которые он потребовал, и секретарь с прислужником удалились, дав также совет соблюдать величайшую скромность, чтобы это оконченное дело опять не возобновилось и не довело старика до костра. На просьбу Мурашева Гейер обещал немедленно освободить дочь его и сестру из-под караула. При этом обещании лукавая улыбка мелькнула на лице Гейера.
Все сели потом за стол. Старик Аргамаков сел за стол вместе с другими и вздохнул, почувствовав, по привычке, упрек совести за сообщение в пище с никонианами.
После стола Мурашев, порядочно выпивший на радостях, немедленно отправился домой, полагая, что уж его туда впустят по приказанию Гейера. И точно, он беспрепятственно вошел в комнаты, но весьма удивился, не найдя в доме ни сестры, ни дочери. Дворник сказал ему, что они обе уехали в карете с каким-то генералом, что Дарья Власьевна оделась по-праздничному, в платье с преширокими боками, и что Ольга Федоровна очень плакала, садясь в карету.
— Что за вздор! — воскликнул удивленный Мурашев. — Верно, сестра вздумала против воли увезти ее куда-нибудь в гости. Да генерал ли за ними приезжал? — спросил он дворника. — Не камер-лакей ли? У сестры, кажется, нет знакомого генерала.
— Не знаю, хозяин; кажись, енерал приезжал; а и то сказать, наверное не ведаю. Может статься, что и камер-лакей. Не всегда их распознаешь! Видел я только, что у него на кафтане многое множество золотых вычур.
— Ну, так это камер-лакей! Верно, сестра изволила отправиться в гости к Ивану Иванычу. Выбрала же время, сумасшедшая!
Успокоясь этою догадкою, Мурашев пошел в свою комнату. Вдруг пришло ему в голову написать письмо к старику Аргамакову и поблагодарить его за угощение. Мысль эта родилась от попавшейся на глаза книги его: Приклады, како пишутся комплименты разные. Он приискал форму благодарного писания за доброе угощение и переписал ее слово в слово, не приметив, что в переписанной им форме многие обстоятельства вовсе не шли к настоящему случаю. Через два часа старик Аргамаков получил следующее письмо:
"Благошляхетный, особливо высокопочтенный господин, знатный патрон!
Моя должность и повеление от всея компании, которая честь имела от вас тако изрядно удовольствована быти, понуждает меня моему высокодрагому благодетелю за все полученные учтивства и великие благодеяния должное благодарение отдать и при том вас во имя всех и каждого особо обнадежити, что мы никакой оказии не пропустим нашу должность чрез возможное воздаяние в самом деле пако воздать. Дорога в город назад нам зело трудна была, и в том моего высокого благодетеля чрезмерная благость винна была, понеже мы принуждены были столько изрядных рюмок за здравие прекрасных испорожнять, тако что господин имярек весьма при возвращении в некоторое погрешение впал, за что на него госпожа девица имярек штраф или пеню наложила, что он принужден последующего утра коляцию (или вечеринку с конфектами) учинить, при которой и о вас, высокопочтенном господине, не однажды напоминали, и правда общее желание к тому было, чтоб мы могли вскоре честь иметь вас здесь у нас видеть, и вам чрез возможное услужение нашу преданность и склонное благоволение показать, егда б вы, мой высокопочтенный господин, нам здесь то великое счастие вкратце изволил подать, то б вы чрез то многих вящше облиговал: между которыми я особливо себя вам высоко обязанна быти признаваю и того ради в ревностном прилежании пребываю моего высокопочтенного господина и знатного патрона ко услугам готовый
Наступил вечер. Мурашев послал дворника к своему знакомому камер-лакею Ивану Ивановичу, чтоб звать сестру и дочь скорее домой; но дворник возвратился с ответом, что они во весь тот день не приезжали ни на минуту к Ивану Ивановичу и что сам Иван Иванович находится в большом горе, потому что у него накануне сбежала ключница, к которой десять лет он имел полное доверие, и унесла его одеяло, халат, бронзовые пряжки, медный кофейник и парадные штаны.
— Побери его нелегкая со всеми его штанами! — воскликнул Мурашев. — Не знаю, что и делать! Куда это, господи, девалась моя Ольга?
Теряясь в догадках, побежал он в дом старика Аргамакова в намерении посоветоваться с Валерианом и Ханыковым.
— А! дорогой сосед опять ко мне пожаловал! Мы только что за ужин сесть хотели, — сказал старик Аргамаков. — Да скажи ради бога, что за письмо ты ко мне прислал?
— Мы трое его разбирали, но не все поняли, — прибавил Ханыков.
— Как не поняли? Я написал к Илье Прохоровичу благодарное писание за доброе угощение. Это уж так водится между всеми хорошими людьми.
— Благодарствую, Федор Власьич! Только отчего же ты пишешь, что дорога в город тебе трудна была? Ведь и я живу не за городом, по сю сторону Фонтанной речки, да и далеко ли от моего дома до твоего!
Мурашев, у которого вместе с парами наливок вылетело из головы содержание писанного им из книги письма, ничего не отвечал на вопрос.
— Еще ты пишешь, что мы опорожнили множество рюмок за здравие прекрасных. В наши ли лета, Федор Власьич, пить за их здравие? Я подумал, что ты надо мной смеешься. Ты ведь один давеча от меня домой пошел?
— Один-одинехонек. С кем же мне было идти?
— А как же ты пишешь, что какой-то господин с тобой вместе возвращался, впал в какое-то погрешение и какая-то девица на него пеню наложила, а именно: вечеринку с конфектами, на которую и я приглашен. Пожалуй, я бы пошел, да не знаю, к кому и куда.
— Неужто это у меня в письме написано? — сказал Мурашев, смутясь.
— Вот письмо твое: посмотри сам. Скажи-ка, что за девицу ты провожал? — продолжал Аргамаков, грозя пальцем Мурашеву.
— Экой ты, Илья Прохорыч! Да ведь все это так только пишется; это называется комплимент; а ты подумал, что уж все так и вправду было, как написано. Впрочем, не до письма мне теперь: у меня дома неблагополучно.
— Что такое? — спросили все в один голос.
— Сестра и дочь пропали.
— Как пропали! — воскликнул Валериан, бледнея.
— Дворник мой говорит, что какой-то генерал увез их в карете. Не знаю, что и подумать.
По общем совете решили: если Дарья Власьевна и Ольга не возвратятся к ночи домой, на другой день на рассвете разведывать об них по всему городу.
VII
правитьНесколько дней прошло в напрасных поисках и расспросах. Валериан был в отчаянии.
В день рождения супруги герцога Бирона, курляндской дворянки Трейден (которая, по свидетельству современников, отличалась ограниченным умом и неограниченной гордостью), назначена была, по ее требованию, несмотря на ноябрь месяц, иллюминация в Летнем саду и на Царицыном лугу, на котором в то время были насажены в разных местах деревья. Прелестной решетки Летнего сада тогда еще не было. На ее месте, близ дворца Петра Великого, по берегу Невы, не обделанному еще гранитом, тянулся длинный деревянный дворец, построенный в 1732 году императрицею Анной Иоанновною; в стороне от дворца стояла каменная гауптвахта; далее, на берегу Фонтанки, возвышалась беседка в виде грота, украшенная морскими раковинами. Сад отделялся от Царицына луга каналом; по другую сторону луга, от того места, где ныне Мраморный дворец и где тогда, после сломанного Почтового двора, устроили площадь, проведен был другой канал из Невы в Мойку. Ряд зданий, на берегу последнего канала находившийся, назывался Красною улицей. Примечательнейшее из этих зданий было собственный дворец императрицы Елисаветы Петровны, в котором она жила до вступления на престол.
Наступил вечер, по счастию сухой и не слишком холодный, и безлиственные аллеи Летнего сада осветились шкаликами. На Царицыном лугу, между дерев, зажглись изредка плошки; только в одном месте на лугу ярко освещены были шкаликами березы, обсаженные кругом площадки, где стояли огромная качель и карусель. Первая состояла из деревянного льва, повешенного на веревках за высокую перекладину; на львиный хребет с одной стороны садились дамы, с другой — мужчины, и послушный царь зверей качал свою ношу из стороны в сторону. Карусель была устроена из большого деревянного круга, по краям которого стояли четыре деревянные оседланные лошади, а между ними столько же саней на высоких подставках. Круг поворачивали около толстого деревянного столба, а сидящие на лошадях и в санях старались тонкими копьями снимать развешанные над ними железные кольца. Кто больше снимал колец, того провозглашали победителем. Валериан, Ханыков и Мурашев печально ходили в толпе народа: им было не до гулянья. Они внимательно смотрели на каждого попадавшегося им навстречу генерала, если вместе с ним шли женщины.
— Авось сегодня загадка разгадается! — говорил Мурашев со вздохом. — Теперь весь город собрался в сад. Может быть, мы где-нибудь увидим Ольгу или по крайней мере глупую мою сестру.
— Я все думаю, — заметил Ханыков, — не попались ли они в руки Гейера? Если так, то их, верно, не будет на гулянье.
— Да от чего ж бы моя сестра нарядилась по-праздничному и надела свои фижмы? Кого Гейер потащит к себе, тому не до нарядов.
Долго бродили они по саду и наконец, выйдя на Царицын луг, приблизились к окруженной деревьями площадке, где стояла карусель. На лошадях сидели трое мужчин и одна женщина с копьями в руках; сани также были заняты игравшими. Деревянный круг быстро обращался около столба и производил такой скрип,
Как будто тронулся обоз,
В котором тысяча немазанных колес.
При каждом снятом кольце раздавалось общее восклицание: «Браво!»
— Что за дьявольщина! — проворчал Мурашев, всматриваясь в кружившуюся на деревянной лошади женщину. — Это, кажется, моя сестрица изволит отличаться?
— Быть не может! — возразил Ханыков.
— Это именно она! — воскликнул Валериан.
— Что за диковина! — продолжал Мурашев. — Подойдем поближе.
Сквозь толпу зрителей они протеснились и стали подле карусели. В самом деле, в черной бархатной шапочке с красным страусовым пером, в генеральских фижмах, в длинной мантилье ярко-оранжевого цвета, которая величественно развевалась как адмиральский флаг во время сильного ветра, носилась Дарья Власьевна на деревянном коне около столба и ловко поддевала длинным копьем развешанные кольца. На лице ее сияло удовольствие или, лучше сказать, восторг. Подхватив на копье кольцо, она торжественно и гордо посматривала на зрителей, и восклицание «браво!» сильнее потрясало ее сердце, нежели клик «ура!» потрясает сердце полководца во время решительной битвы. В одних из саней сидела Ольга рядом с каким-то генералом, который с нею разговаривал и смеялся, вероятно, стараясь ее развеселить. Судя по ее потупленным глазам и бледному лицу, можно было легко заметить, что бедной девушке было вовсе не до веселья.
Валериан задрожал от гнева, увидев Ольгу. Рука его невольно упала на рукоять шпаги, он верно бы бросился к генералу, если б Ханыков не остановил его, крепко схватив за руку своего друга.
— Ради бога, успокойся! Разве ты не видишь, что это брат герцога?
— Пусти меня! — кричал Валериан, вырываясь. — Пусти меня к этому бездельнику!
— Вспомни, что и где ты говоришь. Ты себя погубишь!
По счастию, сильный скрип деревянного круга заглушил голос Валериана, так что никто из близстоявших зрителей не мог расслышать слов его.
Между тем Мурашев с беспокойством смотрел на дочь свою, не зная, что подумать, и изредка поглядывал на Дарью Власьевну с такою досадой, что у него в горле дух перехватывало.
Случайно увидела она его в толпе. Мурашев, выйдя из себя, погрозил ей кулаком, а Дарья Власьевна, в вихре удовольствия не заметив этого движения, жеманно кивнула головою, прищурила один глаз, улыбнувшись, в знак того, как ей было весело, и, приложив концы своих пяти пальцев к губам, послала по воздуху поцелуй брату.
— Недаром сказано в «Советах премудрости», — ворчал сквозь зубы Мурашев, желая чем-нибудь себя успокоить. — «Приключилась в нашей натуре порча, коя производит беспутные дела по большей части в женщинах. Сила дымов и паров, слабость душевных органов и мысли и, наконец, слепота ума причиняют многие слезы тем, кои их любят. В них виды предметов огненные, легкомысленные, заблуждательные. Мечтание нежное и слабое последует их заносчивости. Что от нас называется своенравием, упрямством, неистовством, то многократно бывает бесом, который входит в их голову и заставляет их делать то, что мы видим».
Между тем все кольца были сняты играющими, деревянный круг остановился, и стоявший посреди круга у столба секретарь герцога Гейер, пересчитав все снятые кольца, провозгласил:
— Девица фон Мурашева осталась победительницею!
— Браво! — закричали все участвовавшие в игре и захлопали в ладоши. Гейер подбежал к Дарье Власьевне и помог ей слезть с деревянного коня. Она начала раскланиваться и приседать, повертываясь во все стороны. Генерал, подав Ольге руку, вышел с нею из саней, адъютант его взял под руку Дарью Власьевну, и все общество пошло к деревянному льву, на котором качалось другое общество.
Генерал, шедший с Ольгою, был старший брат Бирона, Карл. Сначала служил он в России, попался в плен к шведам, бежал в Польшу, дослужился там до чина подполковника, опять перешел в русскую службу и по милости брата в короткое время попал в генералы. Он мог бы гордиться множеством ран, если б они были получены им на сражениях, а не на поединках или во время ссор, до которых почти всегда доходило дело там, где Бирон намеревался повеселиться.
На каждой пирушке, где лилось шампанское, входившее тогда в моду, он всех храбрее рубил головы бутылкам и истреблял этих неприятелей. Все боялись его; одно слово, сказанное ему не по нраву, могло иметь следствием или поединок или непримиримую вражду герцога, который уважал все его жалобы. Даже Гейер его страшился, старался всеми мерами ему угождать и был ревностный исполнитель его поручений по части любовных интриг. Заметив необыкновенную красоту Ольги, Гейер немедленно навел генерала на добычу. В то время как Дарья Власьевна и Ольга сидели под караулом в доме Мурашева, Карл Бирон приехал к ним, притворился страстно влюбленным в Ольгу, объявил решительно, будто он на ней хочет жениться, и убедил Дарью Власьевну тотчас же переехать к нему на несколько дней с его невестой в загородный дом. Дарья Власьевна совершенно одурела от такого неожиданного случая. Ей казалось, что Ольга должна считать себя счастливейшею из смертных, выйдя замуж за брата регента; что отец Ольги будет тех же мыслей; что не исполнить требования брата герцога — значит погубить и Ольгу и всех родных ее. Все это она представила племяннице со всевозможным красноречием, опровергла все ее опасения, почти насильно ее одела в лучшее ее платье и вынудила ее согласие отправиться в карете с генералом.
— Чего ты, дурочка, боишься? — говорила она, одевая Ольгу. — Ведь и я с тобой еду. Теперь непременно должно исполнить просьбу генерала; не то попадем все в большую беду. Будет еще время, после подумаем и с отцом посоветуемся. Вообрази — ты будешь родня его высочеству герцогу! Шутка ли это!
Карл Бирон, со своей стороны, старался успокоить Ольгу, говоря, что если он ей не нравится, то принуждать ее не станет выйти за него замуж. «Впрочем, — прибавил он, — мудрено не полюбить меня, узнав покороче».
Дарья Власьевна, одев Ольгу, вывела ее к генералу и с трепетом сердца сказала:
— Так как и я удостоена счастия быть приглашенною к вашему превосходительству, то не позволите ли мне одеться поприличнее, чтобы простой наряд мой не показался странным в блистательном доме вашем?
— Да, да! — отвечал Карл Бирон, удерживаясь от смеха. — Это необходимо; я этого требую.
Дарья Власьевна тотчас облеклась в генеральские фижмы, в платье с длинным шлейфом, завязала еще несколько своих и Ольгиных нарядов в скатерть, и Бирон с глупой теткой и бедной племянницей поехал в свой загородный дом. Там всеми мерами старался он веселить Ольгу, у которой сердце беспрестанно ныло от беспокойства, между тем как Дарья Власьевна, не подозревая истинных намерений генерала, блаженствовала в его доме, обходилась с ним как родственница, величалась своими широкими фижмами и любовалась перед зеркалами своим длинным шлейфом. На все учтивости и ласки генерала Ольга отвечала слезами и просила возвратить ее в дом отца. Бирон говорил, что он жить без нее не может, и упрашивал Ольгу пробыть несколько дней в его доме, пока он совершенно не удостоверится в невозможности когда-нибудь ей понравиться. Между тем он обдумывал втайне средства к достижению преступной цели своей, медлил и в этом медлении находил наслаждение. Так сытая кошка, поймавшая молодую птичку, которая еще не может летать, любуется своей жертвой, играет с нею и не вдруг ее съедает.
Утром того самого дня, когда праздновали рожденье герцогини, Карл Бирон неожиданно вошел в комнату, которую он отвел в своем загородном доме для Ольги и ее тетки. Ольга была уже одета, а Дарья Власьевна стояла еще перед зеркалом и оканчивала свой туалет. Волосы ее еще не были причесаны; она только что приладила на один бок фижму, когда послышались шаги Бирона в соседней комнате. От испуга Дарья Власьевна уронила из рук другую фижму на пол, схватила платье со шлейфом и надела его на себя почти так же быстро, как переменяют платье на актерах, когда они превращаются в волшебных операх и балетах. Ольга помогла ей кое-как застегнуть крючки лифа.
— Извините! — сказал, войдя, Бирон. — Я, кажется, перепугал вас. У меня просьба до вас, Дарья Власьевна: сходите поскорее в гостиный двор и купите две мантильи для себя и для племянницы вашей. Сегодня вечером назначено в Летнем саду гулянье. Вот вам деньги.
— Мне, право, так совестно! — сказала жеманно Дарья Власьевна, поправляя волосы и прикрывая рукою бок, на котором не было еще фижмы. — Я еще не кончила своего туалета; я никак не ожидала так рано вашего посещения…
— Ничего, не беспокойтесь! Между родственниками что за церемонии. Сходите же скорее в гостиный двор.
— С величайшим удовольствием. Позвольте только кончить туалет. Осмелюсь вас попросить на минуту выйти из комнаты.
— Помилуйте, да вы совсем одеты. Я боюсь, чтобы не заперли лавок по случаю сегодняшнего праздника. Сделайте милость, подите скорее. Вот вам мантилья ваша.
Делать было нечего, Дарья Власьевна надела мантилью, закрыла голову капюшоном и отправилась в путь с одною фижмою. «Подумают, что я или кривобока, или с ума сошла, — размышляла она дорогой, браня вполголоса Карла Бирона. — Ай батюшки, срам! Я со стыда сгорю! Этак целый гостиный двор насмешишь».
— Мы остались одни, Ольга! — сказал Бирон, взяв ее за руку. — Давно хотел я поговорить наедине с тобою. Реши судьбу мою, скажи: любишь ли ты меня?
— Оставьте меня, генерал, ради бога! — сказала умоляющим голосом Ольга, вырывая руку свою из руки Бирона.
— Ты боишься меня? — продолжал он. — Ты не веришь любви моей? Ах, Ольга! я без тебя жить не могу. Сядь сюда, сядь на эту софу, моя милая. Успокойся. Поговори со мною. Неужели ты захочешь погубить меня? Если ты не согласишься быть моей женою, я застрелюсь, я в воду брошусь, я…
Он с силой посадил трепещущую Ольгу на софу и обнял стан ее одною рукой.
— Помогите! Помогите! — закричала девушка.
— Ты напрасно будешь кричать: во всем доме никого нет, я разослал всех людей моих; мы только двое в этом доме. Ольга, обними меня, назови женихом своим. Ты будешь счастлива; все будут тебе завидовать. Не забудь, что я родной брат герцога.
— Вы забыли это, генерал, — отвечала Ольга, рыдая и вырываясь из объятий Бирона, — вы поступаете как разбойник!
— Разбойник! — вскричал Бирон. — О! за эту дерзость надобно наказать тебя. Перестань же упрямиться, обними, поцелуй меня! Ты видишь, как я снисходителен, как я люблю тебя: кто бы, кроме тебя, назвал меня безнаказанно разбойником? Невесте моей я все прощаю. Перестань же дичиться, я жених твой, да! Я или никто!
С отчаянным усилием Ольга вырвалась из объятий Бирона, подбежала к столику, на котором стояли два прибора, приготовленные для завтрака, и, схватив ножик, приставила его к своему сердцу.
— Ольга! Ольга! Что ты делаешь! — закричал Бирон, вскочив с софы.
— Не подходи, не подходи, элодей! Один шаг — и на твоей душе будет смерть моя!
— Брось, брось ножик! Я не подойду, не трону тебя, я выпущу тебя сейчас же из моего дома.
— Поклянись в том твоею честью, если она в тебе есть. Но как поверить тебе? Ты обманешь меня. Нет, смерть, одна смерть спасет меня. Отошли меня теперь же к батюшке, чтобы он похоронил меня. Не хочу и мертвая быть в твоей власти. Боже мой!
Она занесла руку, метя острием ножа в сердце.
— Остановись! — вскричал в ужасе Бирон, бросаясь на колени. — Клянусь честью, что отпущу тебя в дом отца твоего, клянусь честью! Я никогда не изменял своему честному слову.
— И ты правду говоришь?
— Никто меня до сих пор не смел об этом спрашивать, — сказал гордо Бирон, вставая. — Успокойся, Ольга, я тебя уважаю. Брось ножик и дай мне руку. Мир, мир! Забудь нашу ссору и мое безумство. Я потерял рассудок от любви к тебе.
Ольга положила ножик на стол.
— Я верю твоему честному слову.
В самом деле Бирон оставил ее в покое и повторил обещание отпустить ее тотчас же в дом отца, как скоро возвратится Дарья Власьевна. Между тем эта однофижменная особа, ни жива ни мертва, ходила по гостиному двору. Ей мерещилось, что все на нее указывают пальцами, хохочут и спрашивают: где ее другая фижма? Уперши одну руку в бок, она оттопыривала локтем свою мантилью, чтобы скрыть ужасный дефицит своего наряда, и оттого принуждена была вынимать деньги из кошелька, получать сдачу и брать покупку все одною рукою: другая была на бессменной страже при бесфижменном боке во всю дорогу до гостиного двора и обратно, до загородного дома Карла Бирона.
С помощью тетки Бирон успел упросить Ольгу остаться у него до завтрашнего дня и вечером поехал вместе с ними в Летний сад на гулянье, нимало не опасаясь встретиться с отцом Ольги, в уверенности, что он легко одурачит рыбного поставщика так же, как и сестру его; а в случае нужды прикажет Гейеру унять его, если б этот купец из нижних и подлых людей (так в те времена говорили и писали не только о черни, но и о среднем классе народа) осмелился что-нибудь пикнуть против человека из знатных. Он не терял еще тайной надежды заслужить любовь Ольги и придумывал к тому средства.
— Здравствуй, сестра! — сказал робко Мурашев, подойдя к Дарье Власьевне, которая внимательно смотрела на качавшегося льва.
— А, братец! Давно уж мы не видались.
— Ты уж ныне пропадаешь по целым неделям и на деревянных конях всенародно разъезжаешь! — продолжал Мурашев вполголоса, опасаясь, чтоб его не услышал генеральс-адъютант, который стоял подле Дарьи Власьевны в звании ее кавалера.
— Не всякому удастся на таких конях поездить, братец! — возразила Мурашева. — Карусель сделана только для знатных.
— Вот что, изволишь видеть! — сказал с досадой брат, которого забирала непреодолимая охота вцепиться в волосы умной сестрице. — А с какой стати Ольга, осмелюсь спросить, ходит под руку с этим генералом?
— Она его невеста. Я тебе все после растолкую, братец!
— Невеста! Не спросясь отца, она замуж выходит! Да я ее прокляну и тебя с нею вместе.
Адъютант взглянул в это время на Мурашева, и он, понизив голос, продолжал:
— Не ты ли дочь мою сосватала?
— Его превосходительство сам изволил к ней присвататься.
Мурашев знал поведение Карла Бирона и не мог не понять истинных его намерений. Негодование, гнев, отчаяние овладели его душою. Перед его глазами была гибель дочери; но где, в ком искать правосудия и защиты против брата регента? В это время Ольга, увидев его, вырвала руку из-под руки Бирона и бросилась со слезами отцу на шею. Безмолвно прижал он несчастную дочь к груди своей.
— Это не отец ли моей невесты? — спросил Дарью Власьевну Бирон, торопливо приблизясь к ней.
— Точно так, ваше превосходительство.
— Рекомендуй меня ему, пожалуйста, мы еще с ним незнакомы. Господа! извольте отойти подальше отсюда! — закричал он толпившемуся народу. — Для гулянья довольно здесь места и кроме этого.
Все поспешили исполнить приказание, но никто из многочисленной толпы не смел и слова сказать другому о случившемся происшествии, опасаясь, чтобы третий, подслушав какую-нибудь догадку или суждение о брате герцога, не закричал: «Слово и дело!»
— Я давно, любезный, собирался к тебе приехать, — сказал Бирон ласково Мурашеву. — Ты, вероятно, знаешь уже мое намерение и, без сомнения, если дочь твоя будет согласна, не откажешься от чести быть тестем моим? Возьми вот этот небольшой подарок.
Он вынул из кармана кошелек с золотом и подал Мурашеву.
— Благодарю от всего сердца за честь, ваше превосходительство! — отвечал Мурашев, едва держась на ногах. Кровь кипела в нем, в глазах у него темнело; он задыхался. — От подарка позвольте отказаться!.. Если смею сказать, мне кажется, что дочь рыбного поставщика не годится в невесты вашему превосходительству.
— И! какой вздор! Почему ж не годится? Мое дело выбирать себе жену. Да что ты так бледен? Верно, нездоров? Мы с тобой еще поговорим об этом, я к тебе приеду. Гейер! Возьми под руку этого почтенного человека и отвези домой в моей карете. Я советую тебе, любезный, тотчас же лечь в постель, ты очень нездоров.
Гейер взял под руку Мурашева и повел к карете. Ольга хотела броситься вслед за отцом, но Бирон, взяв ее за руку, сказал ей:
— Я тебя сам домой отвезу, а теперь еще не лишай меня удовольствия погулять с тобою. Я приказываю! — прибавил он повелительно, и Ольга, оробев, почти в беспамятстве, подала ему руку.
Между тем Валериан, вырвавшись из рук Ханыкова, с чрезвычайным усилием увлекшего его в толпу, побежал прямо к Бирону.
— Генерал! — сказал он прерывающимся голосом. — По какому праву отнимаете вы у меня невесту?
Бирон, приметив, что Ольга лишается чувств, посадил ее на качель и оборотился к Валериану, поддерживая Ольгу одною рукою.
— Это что значит? — воскликнул он гордо. — Вы, сударь, забыли субординацию — мне и чести не отдаете! Я вас велю арестовать.
— Не говорите о чести, у вас нет ее. Вы недостойны произносить это слово! Пусть отрубят мне голову, но я говорю и до казни буду повторять, что вы низкий и подлый человек! Велите же схватить меня; я ведь знаю, что вместо вас палач разделается со мною.
— Дерзкий мальчишка! — вскричал в бешенстве Бирон, отскочив от Ольги, которую поддерживала с другой стороны Дарья Власьевна. — Я тебе обрублю уши в доказательство, что я никогда не отказываюсь от дуэли и понимаю законы чести; потом уже тебя расстреляют за дерзость.
— Скажите лучше, расстреляют прежде, а потом уши обрубят. Вам стоит, по законам чести, принять мой вызов и потом попросить только к вам в секунданты вашего брата.
— Замолчи, безумец, или разрублю тебе голову!
— Тогда и поединка опасаться нечего. Что ж вы медлите? Рубите, вот моя голова!
Валериан снял шляпу. Лицо его пылало, как у больного горячкою. Бирон скрежетал зубами.
— Выбирай оружие! — сказал он, задыхаясь от бешенства.
— На саблях!
— Хорошо! Драться будем без секундантов!
— На все согласен!
— Завтра явись в пять часов утра в Екатерингоф. Я не заставлю ждать себя.
— Итак, до свидания! — сказал Валериан и медленно пошел от качели, ничего не видя перед собою.
— Возьмите этого молодца! — раздался голос. — Он, видно, забыл, что регенту должно честь отдавать. Я тебя проучу, негодный!
Валериан опомнился и увидел близ себя герцога Бирона, который с женою своей и многочисленною блестящею свитой шел к карусели.
Два человека в плащах, гулявшие вместе с другими, выскочили вдруг из толпы и схватили Валериана.
— Ведите его, куда должно! — продолжал герцог. — Странно для меня, фельдмаршал, что ваши подчиненные отваживаются при ваших глазах на такие беспорядки.
Граф Миних, к которому были обращены эти слова, в самых почтительных выражениях извинился перед герцогом.
Приблизясь к карусели, герцог остановился перед одною из деревянных лошадей и начал внимательно ее рассматривать.
— Скажите мне, принц! — сказал герцог принцу Брауншвейгскому, — какие недостатки находите вы в этой лошади?
— Главный недостаток тот, что на ней далеко не уедешь. Все надобно кружиться около столба.
— Гм! А вы не пробовали на ней ездить?
— Нет, я вообще не большой охотник до лошадей. Страсть к ним не слишком прилична для принцев!
— Это сказано на мой счет, принц! Но я не стыжусь своей страсти к этому благородному животному. Я не сержусь: однако ж за насмешку попрошу поездить на деревянной лошади.
— Охотно согласен! Не слишком будет странно видеть живого человека на деревянной лошади; гораздо страннее видеть на живой лошади деревянного всадника. Мне случалось это видеть… когда диких лошадей объезжают.
— Но всадник, на которого вы намекаете, умеет управлять не только всякою бешеною лошадью, но и людьми, не исключая даже принцев. Не угодно ли сесть на коня. Советую вам быть осторожнее: иногда и с деревянной лошади можно упасть неожиданно и гораздо скорее деревянного всадника.
— Они опять поссорятся! — шепнула Миниху супруга принца Анна Леопольдовна. — Постарайся, фельдмаршал, предупредить ссору.
— Попробую я этого буцефала! — сказал Миних, вскочив на лошадь и взяв копье для снимания колец. — Не угодно ли будет вашему высочеству последовать моему примеру? Пусть этот круг покружит принца и фельдмаршала точно так, как колесо счастия кружит на свете всеми смертными.
— Иногда с колеса счастия можно попасть на другое колесо, — сказал сквозь зубы герцог, видя, что Миних берет сторону принца.
— Подождите, фельдмаршал, — вскричала супруга Бирона, — я сяду в сани, и начнем игру. Посмотрим, не удастся ли мне пристыдить фельдмаршала и остаться победительницей.
— Пред всеми дамами я без сражения кладу оружие; но если вашему высочеству угодно, я готов сражаться с вами. Это от вашей воли зависит.
Начали вертеть круг, и вскоре Миних снял почти все кольца на копье; принц нехотя снял три кольца; герцогиня ни одного.
— Какой грубиян! — сказала она вполголоса. — Мой муж должен заступиться за честь мою. Я прошу тебя, мое сердце.
Герцог, нахмурив брови, сел на лошадь и взял копье. Не терпя чужого торжества над собою даже в игре, он начал со всевозможным старанием снимать кольца, но Миних опять остался победителем.
— Довольно! — сказал с досадой герцог. — Теперь пусть фельдмаршал покажет свое искусство на качели. Это будет едва ли не первый в свете случай, что фельдмаршал покачается на веревке. Впрочем, чего не может случиться в свете!
— Чтоб сделать угодное вашему высочеству, я сяду верхом на этого льва и размашу его на славу. Пусть все скажут, что я умею взнуздать даже неукротимого повелителя зверей и ездить на нем верхом, как на самой смирной кляче.
Между тем как Миних при общем смехе качался на деревянном льве, по наружности предаваясь веселости, а в глубине сердца скрывая негодование на самовластного Бирона, несчастного Валериана вели два лазутчика к берегу Невы. Его убивала мысль, что брат Бирона, явясь на другой день на место поединка, не найдет его там и что Ольга лишится в нем последней защиты. Неожиданно увидел он высокого и широкоплечего солдата, находившегося у него под командой, который с женою своей, присев под дерево, наслаждался также гуляньем и щелкал с нею взапуски каленые орехи.
— Служивый! — закричал Валериан.
— Что прикажете, ваше благородие? — отвечал солдат, мигом пересыпав орехи из полы своей шинели в передник жены и подбежал к своему офицеру.
— Освободи меня из рук этих бездельников.
— Сунься-ка, смей нас тронуть! — проворчал один из лазутчиков. — Мы ведем его по приказанию его высочества. Убирайся прочь и не в свое дело не мешайся.
— Ах ты барабанная палка! — крикнул солдат. — Да как ты смеешь мне приказы давать! Завернулся в суконный балахон, да уж и думает, что ему черт не брат! Неужто я этакого, как ты, балахонника скорее послушаюсь, чем моего законного командира? Пустите тотчас же его благородие, не то худо будет! Прикажете, ваше благородие? — продолжал солдат, сжав преогромный кулак и становясь в наступательное положение.
Валериан подал знак солдату, и тот наскочил, как лев, на одного лазутчика, отвесил ему такого раза по шее, что сразу сшиб его с ног; потом кинулся на другого, схватил за воротник, приподнял и бросил на землю.
— Молодец! Спасибо! — подумали стоявшие вокруг люди, но никто не смел и знаком показать, что он одобряет поступок солдата.
— Беги со мной, — сказал Валериан, — чтобы бездельники к тебе не привязались. Проводи меня до дому. Махни жене твоей, чтоб она от нас не отстала.
Валериан приближался уже к своему дому, когда попался ему навстречу бывший его товарищ, отставной капитан Лельский. Дав солдату рубль за его услугу, он отпустил его домой; но солдат, убежденный в совести, что он поступил как должно, исполнив в точности приказание начальника, и что эй это приказание, если б оно было неправильно, должен отвечать начальник, спокойно возвратился с женою на Царицын луг и прогулял благополучно все время, на которое был отпущен.
— Что ты так встревожен, Валериан? — спросил Лельский.
Тот рассказал ему подробно свое приключение.
— Все это должно же когда-нибудь кончиться! — воскликнул с негодованием Лельский. — Дай мне честное слово, что ты никому на свете не скажешь, что я тебе открою.
— Изволь! Клянусь честью!
Лельский, войдя в комнаты Валериана, имел с ним продолжительный тайный разговор.
Прощаясь с Лельским, Валериан подал ему руку и сказал:
— Тотчас после поединка, если жив останусь, явлюсь к тебе, и располагай мной. Я ваш!
Около одиннадцати часов вечера Ханыков возвратился домой. (Он жил в одном доме с Валерианом.) Несмотря на свое хладнокровие, Ханыков чуть не бросился с горя в Неву после происшествия с его другом. Он видел, как его повели два человека по приказанию герцога, и считал уже Валериана невозвратимо погибшим. Но как удивился он, когда, подходя к дому, увидел свет в окошках Валериана. Немедленно побежал он к нему в комнаты и застал, что друг его точит на оселке саблю.
— Что это значит? — спросил он, указывая на саблю.
— Завтра в пять часов утра назначено у нас свидание с братом герцога.
— Так ты только за этим вырвался у меня из рук, пылкая голова?
— Дело уже сделано; теперь советы и упреки не у места.
— Согласен; но за несколько часов советы мои были бы очень у места. Жаль, что я не вдвое сильнее тебя. Ни за что бы на свете ты у меня не вырвался.
— Позволь сказать, что было бы низко с твоей стороны меня удерживать. Кто бы мог на моем месте хладнокровно вытерпеть эту пытку: видеть бедную Ольгу в руках гнусного обольстителя? Кто бы это вытерпел, тот был бы не человек.
— Первый я был бы не человек на твоем месте. Конечно, я не бывал никогда порядком влюблен и не могу хорошенько судить об этой приятной горячке; однако ж мне кажется, что я бы никак не бросился браниться с Бироном. Я бы наперед посоветовался бы, например, с фельдмаршалом, попросил бы его защиты, и, верно, дело бы уладилось без дальних хлопот. А теперь что вышло от твоей запальчивости? Или он тебя убьет, или ты его, а не то кто-нибудь из вас другого ранит. Если он останется победителем, чего не дай бог, то он будет считать Ольгу своею неотъемлемой добычею, взятою с боя. Если ты его убьешь или ранишь, то герцог об этом непременно узнает — и ты пропал.
— К чему теперь все эти рассуждения? — сказал с досадой Валериан.
— А к тому, чтобы ты пошел к фельдмаршалу Миниху и просил его покровительства. Я уж рассказал ему твою историю. Он берется быть посредником между братом герцога и тобою, и, без сомнения, дело кончится выгодным для тебя миром. Его посредничество для тебя много значит.
— И Карл Бирон после этого будет везде называть меня подлым трусом. Нет, нет! Мы должны с ним драться. Пусть я лишусь Ольги, лишусь жизни, но я должен драться! Честь мне дороже жизни.
— А что такое честь?
— Странно, что капитан гвардии меня об этом спрашивает.
— Для меня было бы страннее, если б капитаны всего света и со мной вместе сделали точное и безошибочное определение чести. Оно не так легко, как кажется. По общему понятию о чести, она велит без страха идти на неприступную батарею и лить кровь за отечество; она же велит вступиться за неосторожно сказанное слово, которым задето наше самолюбие, или за подобный вздор, и так же проливать кровь, как и за отечество. Воля твоя! Не клеплют ли на честь, когда говорят, что она велит делать такие глупости? Кто украдет у другого рубль, все кричат: бездельник! А кто похитит на поединке жизнь, которой за сокровища целого света возвратить нельзя, все твердят: он прав, ему честь это велела!
— По крайней мере мы не за вздор будем драться с Бироном.
— Согласен; но, как я сказал уже тебе, дело могло бы обойтись без драки и кончиться гораздо для обоих вас выгоднее. Послушайся дружеского совета: пойдем к фельдмаршалу.
— Ни за что на свете! Я вызвал врага и должен с ним драться. Теперь уже размышлять поздно.
— Зачем же ты поторопился его вызвать? Не лучше ли бы было размыслить не поздно, а поранее?
— Не все одарены твоим рыбьим хладнокровием. Посмотрел бы я, что бы ты сделал, если б тебя кто-нибудь обидел.
— Я бы простил обидчика — и торжество осталось бы на моей стороне.
— А если б он не извинился?
— Тогда бы еще более было великодушия простить его.
— Но тебя все стали бы называть трусом.
— Кто? Молодые, ветреные мальчики, которые еще порохового дыма не видали в сражении, воображают себя героями и кричат о чести, которой не понимают. Смешно было бы окуренному порохом капитану плясать под их дудку. Я бы сказал им: господа! что я не трус, то могут засвидетельствовать все мои сослуживцы, бывшие со мною в одиннадцати сражениях. Вы еще не были ни в одном и обо мне судить не можете. Я берегу кровь свою для отечества и не намерен тратить ее на поединках. Советую и вам вашу молодую кровь и будущую храбрость поберечь до первой битвы. Там доказывается истинная храбрость. Но теперь некогда пускаться в рассуждения. Пойдем скорее к фельдмаршалу.
— Оставь меня! Напрасно слова теряешь; не убедишь меня ничем!
— Ты говоришь решительно?
— Решительно.
— А кто твой секундант?
— Никто.
— Как никто? Да тебе без секунданта снесут, пожалуй, голову с плеч прежде, нежели ты саблю вынуть из ножен успеешь.
— Мы так условились.
— Глупо сделали. Если ты, чего не дай бог, убьешь Бирона, то тебя просто казнят, как убийцу. Он уж не засвидетельствует, что ты его отправил на тот свет по всем правилам чести, а ты хоть и будешь божиться, да тебе не поверят.
— Что же делать?
— Я съезжу к Бирону и скажу, чтоб он выбрал секунданта.
— А мой кто будет?
— Да уж подурачусь раз в жизни. Может быть, мне и помирить вас удастся.
— Напрасный будет труд! Я поссорюсь с тобой! Сделай милость, не мири нас.
— Ну, ну, хорошо! Не стану мирить; дерись, сколько душе будет угодно. Послушай, Валериан, посоветуйся, пожалуйста, с благоразумием в ожидании моего возвращения. Я теперь же еду к Бирону. До свидания!
Через несколько времени Ханыков возвратился с ответом, что Бирон на предложение о секундантах согласился.
— Ну, что тебе сказало благоразумие? — спросил Ханыков, глядя с участием на своего друга. — Ехать к фельдмаршалу?
— Нет, в Екатерингоф.
— Видно, и благоразумие иногда может давать преглупые советы. Делать нечего! Да полно уж тебе точить саблю. Я думаю, что ею можно теперь выбрить бороду Бирону за недостатком бритвы. Ложись скорее в постелю. Проведя ночь без сна, ты ослабеешь. Желаю тебе на сегодня богатырского сна, на завтра богатырской силы да хладнокровия, которое везде полезно, даже на поединке. Доброй ночи, Валериан. Я не стану раздеваться и усну здесь, на твоей софе. Ну вот, перестал точить, так принялся из угла в угол ходить по комнате! Ложись, говорят тебе, скорее. Что будет, то будет, а будет то, что бог даст.
VIII
правитьВ Екатерингоф, который тогда походил более на лес, нежели на сад, близ дворца, построенного Петром Великим в память взятия им и Мешниковым 7 мая 1703 года двух шведских кораблей, Валериан явился в пять часов утра с своим другом, задолго до рассвета. Вскоре прибыл и Бирон с своим адъютантом. Удалясь с потаенным фонарем в лес и выбрав между деревьями небольшую площадку, враги молча взяли сабли и стали друг против друга. Небо покрыто было тучами, и непроницаемый мрак разливался по всему лесу. Ханыков и адъютант Бирона взяли по зажженному факелу и стали один с правой, другой с левой стороны поединщиков. Красное сияние отразилось на блестящих саблях.
— Начинай, храбрый мальчик! — сказал Бирон, желая смутить Валериана. — Ты увидишь, можно ли безнаказанно оскорбить Карла Бирона! Не далее как сегодня вечером тебя понесут к могиле при свете этих самых факелов. В них я вижу худое для тебя предзнаменование.
— Еще неизвестно, к кому оно относится, — возразил спокойно Валериан. — Вам следует начать, генерал! Я вас вызвал.
— Но прежде должно условиться, — заметил Ханыков, — насмерть ли драться, или до первой раны?
— До тех пор, пока голова его не соскочит с плеч и не спрячется в эту густую траву! — отвечал Бирон.
— Говоря о моей голове, вы забыли о своей! — сказал Валериан. — Впрочем, я согласен драться насмерть.
— Я бы советовал — до первой раны, — продолжал Ханыков. — Генерал! Мой друг так молод…
— Прошу секунданта не мешаться не в свое дело. Условия от нас зависят.
— Начинайте же! — сказал Валериан. — Мы не разговаривать сюда пришли.
Бирон, взмахнув высоко саблю, повернул ее несколько раз над своею головою так быстро, что раздался свист, и отблеск сабли образовал круг, едва заметный по бледному и красноватому сиянию. Пристально смотря на ногу Валериана, как будто намереваясь нанести удар по ноге, Бирон вдруг выпал и, без сомнения, разрубил бы противнику голову, если бы Валериан, отстранясь, не отвел удара. Сабля, шипя, соскользнула по клинку и ушла до половины в землю.
Бирон, невольно пошатнулся всем телом вперед, едва устоял на ногах.
— Выньте скорее вашу саблю. Я не хочу пользоваться вашим положением.
Бирон с усилием выдернул из земли свое оружие и снова напал на Валериана. Быстро наносимы были удары и еще быстрее отражаемы. Гул глухо повторял вой дребезжащей стали. Как красные лучи молнии, вдали сквозь сгущенный воздух сверкающей, вились сабли, отражавшие блеск факелов; яркие искры вспыхивали над головой и у ног противников почти в один и тот же миг.
— Ай да Валериан! — думал про себя Ханыков. — Не забыл моего совета: хладнокровно дерется!.. Тьфу, как тот озлился!.. Ай, ай, чуть-чуть сабля не задела друга по голове!.. Ну, скверно! И он горячиться начинает!
Вдруг сабля Бирона вылетела у него из руки от искусного удара Валериана, который в тот же миг занес свою саблю над головою смутившегося противника.
— Вы должны теперь, генерал, признать себя побежденным. Дарю вам жизнь, но с тем условием, чтобы вы дали слово отступиться от моей невесты и не мешать моему счастию.
— Руби! — вскричал Бирон в бешенстве, сложив гордо руки на груди и свирепо смотря на Валериана. — Карл Бирон никогда не страшился смерти!
— Согласны ли на мое предложение?
— Нет!.. Руби! Брат мой отомстит смерть мою. Тебя обвенчают на колесе с твоею невестой!
Сказав это, Бирон засмеялся. Этот неистовый смех заставил невольно содрогнуться его адъютанта.
— Низкая душа! — воскликнул Валериан. — Я этого ожидал от тебя. К чему ж ты принял мой вызов? Лучше было бы прежде сказать мне, что честь твоя и жизнь отданы на верное сохранение в подлые руки палача. Но это не спасет тебя. Умри!
Валериан, высоко взмахнув саблю, разрубил бы череп Бирону, если б Ханыков не удержал руки его.
В это время в некотором расстоянии, между деревьями, показалось несколько фонарей, и вскоре секретарь герцога Гейер с четырьмя вооруженными прислужниками стал между противниками,
— Свяжите их! — сказал он, указывая на Валериана и Ханыкова. — Хорошо, что мы еще вовремя отыскали вас.
— Не троньте их! — закричал Бирон.
— Я исполняю повеление его высочества герцога, — продолжал Гейер.
— Кто смел сказать ему об этом поединке без моего позволения?
— Его высочество знает не только все, что каждый делает, но даже и то, что каждый думает. Вяжите их!
— Остановитесь! Я беру на себя всю ответственность в этом деле и сегодня же объяснюсь с братом. Вы можете идти, куда хотите. Карл Бирон знает законы чести!
— Это благородно, генерал! — сказал Ханыков. — Вы, верно, оправдаете моего друга пред его высочеством. Жизнь ваша была в опасности, но он не захотел воспользоваться случаем, доставившим ему победу. Без сомнения, вы, как честный и благородный человек, не откажетесь засвидетельствовать, что вы обязаны ему жизнью.
— Нимало! Ты удержал его руку: я ему ничем не обязан! Мы по-прежнему враги, враги непримиримые.
— Без сомнения, палач скоро избавит вас от врага, не правда ли? — спросил Валериан презрительно.
— Дерзкий мальчишка! Поединок наш еще не кончен! Я докажу тебе, что моя сабля отрубит твою голову скорее, чем топор палача. Гейер! не смей их трогать волосом, пока я не объяснюсь с братом.
Гейер, пожав плечами, поклонился и последовал с прислужниками за Бироном и его адъютантом, а Валериан и Ханыков пошли в другую сторону.
— Ну что, Валериан? Не правду ли я тебе вчера сказал, что поединок ни к чему доброму тебя не приведет? Теперь судьба Ольги еще безнадежнее, чем прежде; а мы оба должны ожидать неминуемой гибели. Герцогу уже все известно; на ходатайство врага полагаться можно столько же, сколько на весенний лед, когда он кажется твердым, но стоит только ступить на него, чтобы провалиться. Я, впрочем, о себе не думаю! Умереть надобно же когда-нибудь! Мне тебя жаль, Валериан. Без сомнения, герцог…
— Недолго будет он!.. — воскликнул Валериан и вдруг прервал речь, вспомнив честное слово, данное им Лельскому.
— Что ты сказать хотел?
— Так, ничего!.. Мысли мои очень расстроены… Да, мой друг, положение наше ужасно!
— Ты что-то таишь от меня, Валериан? — продолжал Ханыков, глядя пристально в глаза другу. — Давно ли я лишился твоей доверенности?
Валериан почувствовал справедливость этого упрека; сердце его рвалось открыться другу, но честное слово, слишком скоро и необдуманно им данное, его связывало.
— Ты молчишь? — продолжал Ханыков. — Не боишься ли, что я донесу на тебя?
— Ах боже мой! Не обижай меня, друг. Если б ты мог видеть, что происходит здесь, — сказал Валериан, указав на сердце, — ты бы ужаснулся и пожалел меня.
— Я опять повторяю мой всегдашний совет: старайся по возможности сохранять хладнокровие и слушаться голоса рассудка. Когда душа в сильном волнении, ни на что решаться и ничего предпринимать не должно. Я бы тебе мог дать совет основательнее, если б ты, как всегда до сих пор бывало, не скрывал твоих мыслей и чувствований от друга; но ты уже не хочешь быть со мною откровенным!
— Я ничего от тебя не скрываю.
— И ты правду говоришь? — сказал Ханыков голосом, выразившим дружескую укоризну. — Ты не обманываешь своего друга? Почему ж ты не смотришь прямо мне в глаза? Я вижу, что у тебя кроется в душе тайный замысел. Дай бог, чтоб не пришло время, когда ты раскаешься в своей неоткровенности. Ты, наверное, боишься моих советов и убеждений? Не стану тебе их навязывать, хотя дружба моя к тебе всегда брала их отсюда! — Он положил руку на сердце.
— Друг! Не усиливай упреками моих мучений, — сказал с жаром Валериан. — Я связан честным словом и должен молчать.
— Ах, Валериан! Недалеко искать доказательства бедственных следствий ложного понятия чести. Обдумал ли ты хорошо твое честное слово? Истинная честь есть сокровище, которое должно свято хранить для дел благородных, а не бросать его безрассудно на игралище страстям.
— Обдуманно ли я поступил — увидим это скоро, — отвечал Валериан, подавая Ханыкову руку.
В это время перешли они по узкому деревянному мосту из Калинкиной деревни на другой берег Фонтанки и вскоре поравнялись со слободами адмиралтейских и морских служителей {Слободы эти начали строиться после ужасных пожаров 1738 и 1737 годов, когда дома адмиралтейских и морских служителей, занимавшие нынешние Морские улицы, превращены были в пепел. Новое место, для постройки им домов отведенное, называли Колониею. Это слово превратилось в простонародном употреблении в Коломну.}. Молча дошли они по обросшему травою берегу Фонтанки до другого деревянного моста, построенного подрядчиком Обуховым.
— Валериан! Это какое здание? — спросил Ханыков, взяв друга за руку и указывая на большой деревянный дом с садом, который был огорожен деревянным частоколом.
— Это бывший загородный дом кабинет-министра Волынского.
— А теперь чей этот дом?
— Теперь живет в нем полковник фон Трескау, начальник придворной псовой охоты, с придворными егерями и собаками.
— Почему?
— Странный вопрос! Разве ты не знаешь, что все имение Волынского конфисковано в казну после того, как отрубили ему голову? Неужели ты забыл это? С тех пор прошло не более четырех месяцев.
— А за что отрубили ему голову?
— Опять странный вопрос! Весь город знает, что герцог погубил его за то, что Волынский осмелился против него действовать.
— Валериан! Тогда еще герцог не был полновластным правителем. Размысли о несчастной судьбе Волынского: что случилось с ним, то и с другим ныне гораздо легче случиться может; не правда ли?
Валериан невольно содрогнулся и ничего не ответил. Миновав Аничков мост, они приблизились к дому старика Аргамакова.
— Куда же мы теперь? — сказал Ханыков. — Мы должны ожидать, каждую минуту, что нас схватят. Пойдем прямо к графу Миниху и будем просить его защиты, он один нас спасти может.
— Я зайду на один миг к батюшке и вслед за тобой явлюсь к графу.
— Ради бога, не замедли. Прощай!
Ханыков пожал руку Валериана и поспешно пошел вперед. Когда он повернул в переулок, молодой друг его, посмотрев несколько времени на дом отца, воротился к Аничкову мосту и вошел чрез калитку на обширный, заросший дикою травою огород, окруженный ветхим забором, которые начинаясь на берегу Фонтанки, заворачивался на Невский проспект и тянулся на четверть версты.
Из полуразвалившейся хижины, где жил прежде огородник, вдруг вышла монахиня и приблизилась к Валериану.
— Чем кончился твой поединок? — спросила она.
— Ах, Лельский! Я едва узнал тебя; как ты хорошо перерядился.
Они вошли опять в хижину, и Валериан рассказал ему подробности поединка.
— Теперь только одно свержение герцога может спасти тебя! — воскликнул Лельский. — Может быть, сегодня ночью этот жестокий временщик…
— Разве решено уже приступить так скоро к делу?
— Нет еще. Сегодня все наши соберутся в дом графа Головкина к назначенному в три часа обеду; там приступим к общему совещанию. Мы, однако ж, пойдем к графу несколько ранее. Я еще должен ему тебя представить. С этого огорода мы можем пробраться на двор Головкина. Вон дом его!
Лельский указал на здание, которое, возвышалось из-за забора и обращено было окнами на Невский проспект.
— Боже мой! Сюда кто-то идет! — воскликнул Валериан, глядя в окошко.
— Не бойся! Это также наш; я его ожидал.
Вскоре вошел в хижину тот самый прислужник Гейера, который был вместе с ним в доме отца Аргамакова, когда принуждали его подписать отречение от раскола. Валериан, тотчас узнав прислужника, изумился.
— А! Да здесь знакомый! — сказал вошедший. — Видно, и он из наших?
— Точно так, — отвечал Лельский. — При нем можно все говорить. Ну, что нового, любезный Маус?
— Ни всемогущий герцог, ни всеведущий Гейер ничего еще не знают о нашем деле. Хорошо, что вы здесь! — продолжал прислужник, обратись к Валериану. — Брат герцога отстоял только вашего друга капитана за то, что он не допустил вас разрубить ему голову на поединке. И в вашу защиту он сказал слова два, три; но когда герцог закричал: «Расстрелять его!» — то ваш противник, не найдя, видно, в этом большого неудобства, тотчас согласился и замолчал.
— Я думаю, теперь везде поручика ищут? — спросил Лельский.
— Как же! Гейер велел мне везде искать вас и схватить, — сказал Маус Валериану. — Берегитесь, господин поручик! Я вас днем и ночью по всему городу искать буду. Видите ли, что иногда и найденного можно искать пуще ненайденного. Между прочим, должен вам еще сказать, что Гейер велел, покуда вас не сыщут, держать под караулом вашего отца и объявил ему, что если он не скажет, где вы, то подписанное им отречение ереси будет представлено герцогу в виде признания и отца вашего сожгут.
— Что с вами, поручик? Вы ужасно побледнели и дрожите, — сказал Лельский. — Вы видите, что Маус вас нарочно пугает, что он шутит.
— Да, да! Я шучу, хотя и не совсем, — сказал Маус. — Гейер пугает вашего отца; ну, а сожгут ли его, это еще вопрос. Может быть, он сказал так, для шутки, хотя это, по моему мнению, шутка плохая.
— Мы предупредим это злодейство, — сказал Лельский Валериану, — успокойся.
— Веди меня к Гейеру! — воскликнул вдруг Валериан, обратись к Маусу.
— Что вы, поручик! Шутите? — сказал удивленный прислужник.
— Веди! Я не хочу подвергать отца моего ужасной казни. Кто знает, удастся ли предприятие наше, успеем ли предупредить злодеев и спасти бедного отца моего. Веди!
— Я не пущу тебя! — вскричал Лельский. — Кто поручится, что пытка не заставит тебя открыть все и предать всех нас. Притом вспомни, что ты поклялся честию действовать с нами заодно до окончания дела.
— Клянусь честию, что никакие мучения пытки не принудят меня изменить вам.
— И что ты так же твердо сдержишь и эту клятву, как первую? Нет, я не могу пустить тебя. Ты принудишь меня употребить силу и даже… этот кинжал. Он приготовлен для защиты от злодеев; он же может наказать и бесчестного человека, который нарушает свое слово. Если пойдешь к Гейеру, то докажешь, что ты подлый человек.
Чувство чести и чувство любви к родителю, восставленные одно против другого в душе Валериана, боролись между собою и терзали его сердце. Невольно вспомнил он советы своего друга.
Лельский и Маус начали уговаривать Валериана и успели наконец убедить его, что успех их предприятия не подлежит никакому сомнению и что он, действуя с ними, скорее и вернее спасет отца своего.
— До свидания, господа! — сказал Маус. — Мне пора идти, везде искать вас, господин поручик. Гейер, я думаю, давно ожидает моего возвращения.
Он удалился.
— Скажи, ради бога, что побудило этого человека передаться на нашу сторону? — спросил Валериан, приближаясь к дому Головкина с Лельским, переодевшимся в свое обыкновенное платье.
— Побудило то, за что люди, подобные этой твари, продадут родного отца. Он вдвойне выигрывает; герцог ему хорошо платит, мы платим еще лучше, и почтенный Маус усердно служит обеим сторонам.
— Однако ж такой двоедушный или, лучше сказать, бездушный слуга для нас опасен.
— Конечно, но зато и чрезвычайно полезен. Герцог наслаждается уверенностию, что он всех своих врагов знает и зорко наблюдает за ними; а мы уверены, что герцог не знает об нас ничего, — и спокойно действуем у него под носом.
— Дома граф? — спросил Лельский, войдя в переднюю.
— У себя-с! — отвечал слуга, ввел пришедших в залу и пошел доложить об них графу.
Граф Михаил Гаврилович Головкин, действительный тайный советник и сенатор, отличался строгою добродетелью, непоколебимою твердостью и пламенною любовью к отечеству. При начале царствования императрицы Анны Иоанновны он был одним из сильнейших вельмож; но герцог Бирон, которому он был явный враг, мало-помалу успел лишить его доверенности и милости государыни. Несколько раз Головкин смело обличал пред монархинею ее любимца во вредных для отечества мерах, злоупотреблениях и несправедливых поступках и, без сомнения, сделался бы жертвою его злобы, если бы не спасало графа то, что супруга его была двоюродная сестра императрицы {Супруга царя Иоанна Алексеевича царица Прасковия Федоровна (мать императрицы Анны Иоанновны) происходила из рода Салтыковых. Сестра царицы, Наталья Федоровна, была в замужестве за князем Ромодановским. От них родилась дочь, княжна Екатерина Ивановна, вступившая в брак с графом Головкиным.}.
Головкин отличался гостеприимством. Его ласковое обхождение, искреннее ко всем доброжелательство привлекали к нему сердца всех тех, которые посещали дом его.
Вскоре Лельский и Валериан приглашены были в гостиную. Граф сидел на софе и читал книгу.
— А! любезный Лельский! — сказал он, положив книгу на стол. — Давно я тебя не видал. Добро пожаловать!
— Осмелюсь представить вашему сиятельству моего сослуживца, поручика гвардии Валериана Ильича Аргамакова.
— Весьма рад с вами познакомиться, — сказал граф ласково Валериану. — Прошу, господа, садиться.
Начался разговор об обыкновенных предметах, какой заводят в подобных случаях. Граф, однако ж, из немногих слов Валериана заметил в нем ум и образованность. Он очень ему понравился, и граф пригласил его остаться у него вместе с Лельским обедать. Начали съезжаться гости, принадлежавшие к лучшему кругу общества. Пробило три часа — и все сели за стол.
Во время обеда веселые и остроумные разговоры переходили от предмета к предмету, но никто из гостей ни слова не сказал о Бироне.
В половине обеда вдруг слуга поспешно отворил обе половинки дверей, и вошел Карл Бирон. Граф принял его учтиво, но холодно, и посадил за стол. Бирон знаком был с графом и от времени до времени приезжал к нему. Он охотно ездил всюду, где находил хороший обед и отличное вино. Ему и дела не было до вражды герцога с графом. Холодного обхождения с ним он не замечал или не хотел замечать и вознаграждал себя за холодность хозяина, согревая кровь свою лишним бокалом рейнвейна.
Валериан, сидевший подле Лельского, вздрогнул и изумился, увидев Бирона. «Лельский обманул меня! — подумал он. — Есть ли здесь что-нибудь похожее на тайное совещание!»
Между тем Бирон сел за стол почти напротив Валериана, и едва взял нож и вилку, чтобы разрезать поданное ему кушанье, глаза врагов, утром того дня рубившихся на поединке, встретились. Губы генерала посинели и задрожали. Из-под нахмуренных бровей взор засверкал, как у рассерженной гиены, и устремился на Валериана. Гордо и мужественно смотрел Валериан прямо в лицо своему врагу, и кровь кипела у него в жилах. Оба молчали.
«Странно, что он еще не взят под стражу! — подумал Бирон. — Приказание брата, конечно, ему еще неизвестно. Он обедает в последний раз в жизни: не стану мешать ему!»
Серебряная кружка с рейнвейном, поднесенная Бирону, отвлекла его внимание от Валериана. Он разом осушил ее и принялся за кушанье.
Валериан бросил на Лельского значительный взор, который, казалось, спрашивал: что все это значит? — но Лельский, разрезая прилежно рябчика, показывал вид, что он ни о чем другом не думает, как о кушанье, которое было у него в тарелке. Валериан ничего не мог есть во все остальное время обеда. Граф, гости его, великолепно освещенная столовая, роскошный стол — все исчезло из глаз Валериана. Он только видел врага своего, да еще мечтались ему несчастная Ольга, умоляющая о защите против гнусного обольстителя, и старик, отец его, который простирал к нему руки с пылающего костра.
Обед кончился, и все из столовой перешли чрез залу в гостиную. Некоторые остались в зале. Валериан, взяв за руку Лельского, подвел его к окну с намерением требовать от него объяснения; но тот, угадав его мысли, поспешил сказать ему на ухо:
— Потерпи! Ты видишь, что здесь еще есть не наши.
Часов в девять вечера Бирон уехал. Потом и другие гости, один за другим, стали разъезжаться. Пробило десять часов. Обыкновенно в это время в царствование императрицы Анны Иоанновны прекращались уже все вечерние собрания по предписанному всем правилу; но около пятнадцати гостей, в том числе Лельский и Валериан, остались еще у графа и посматривали исподлобья на одного седого сенатора, который, разговорясь с графом о старинном, прошлом времени, совсем, казалось, забыл о настоящем. Наконец, вынув из кармана серебряные часы, которые толщиною превзошли бы дюжину нынешних сложенных вместе и имели сходство с большою репою, старичок воскликнул:
— Что за чудо! Уж одиннадцать… нет, виноват!.. без двух минут одиннадцать часов! Как я засиделся! Прощайте, ваше сиятельство!
Граф проводил гостя и возвратился в гостиную. Графиня давно уже ушла в свои комнаты.
— Ваше сиятельство! — сказал ему вполголоса отставной майор Возницын. — Все, которых вы здесь теперь видите, уважают и любят вас как отца. Зная вашу опытность, обширный ум государственный и горячую любовь к отечеству, мы решились просить у вас совета в деле важном, в таком деле, где все мы легко можем потерять свои головы. Но мы на все решились для блага отечества.
— Что это значит? — спросил удивленный граф. — Вы неосторожны, майор! Нет ли в зале кого-нибудь из моих слуг? Могли вас подслушать!
Лельский стал у растворенной двери, глядя чрез нее в пустой зал.
— Вы одни, граф, — продолжал тихо Возницын, — как истинный сын отечества, осмелились перед престолом обличать царедворца, употреблявшего так долго во зло доверенность покойной монархини. Он поклялся вечною к вам враждою и ждет давно случая погубить вас. Теперь враг ваш — полновластный правитель. Но кто не знает, какими неотступными просьбами, какими происками успел он убедить монархиню подписать акт о регентстве. Он не устыдился беспрестанно тревожить ее на одре болезни. Она желала назначить правительницею принцессу Анну Леопольдовну, родительницу нынешнего императора, и говорила на просьбы Бирона: «Сожалею о тебе, герцог, ты стремишься к своей гибели!» Она подписала акт уже тогда, когда духом и телом изнемогла от страданий. Из этого всякому ясно: была ли воля монархини на то, чтобы герцог был правителем. Черная душа его известна. Чего ждать отечеству от подобного правителя или, лучше сказать, похитителя власти? Мы решились его свергнуть, чтобы похищенная им власть перешла по праву в руки родительницы императора. Средств у нас много. Мы их откроем вам, граф! Отдадим их на суд ваш. От вас будет зависеть избрать из них одно или все отвергнуть. Мы свято исполним решение ваше, уверенные, что оно основано будет на долговременной опытности в делах государственных и на прямой любви к отечеству.
— Вы поставили меня в самое трудное положение, — отвечал граф, — вы поступили безрассудно! Спрашиваю вас: если я в совести признаю Бирона правителем, получившим власть в свои руки по праву, то что я должен теперь делать?
— Донести на нас! — отвечал Возницын.
— Кто подписал акт о регентстве?
— Покойная императрица, но можно ли считать этот акт ее волею, когда Бирон…
— Остановитесь! Кто вам или мне дал право быть судьею в таком важном деле? Где доказательство, что Бирон назначен правителем против воли императрицы?
— Могла ли она добровольно назначить правителем такого злодея и обидеть родную племянницу? Утверждать это — значит оскорблять память монархини!
— Но какие причины побуждают вас действовать против Бирона?
— Он сжег моего родного брата!
— Уморил с голоду моего отца! — сказал Лельский.
Все начали один за другим исчислять жестокие и несправедливые поступки Бирона и описывать бедствия, причиненные им отечеству.
— Он погубит и вас, граф! — сказал Возницын.
— Пусть погубит, но это не дает мне право против него действовать. Власть дана Бирону монархиней, и долг мой велит ему повиноваться. Один бог будет судить его. Акт о регентстве должен быть свято исполняем.
— Но он сам первый нарушил этот акт. Монархиня повелела ему оказывать должное уважение родителям императора, а он беспрестанно оскорбляет их. Вы сами, граф, это знаете.
— Справедливо, но в этом случае родители императора сами имеют средства принудить Бирона к исполнению акта. Какое имеете вы право вступаться в это дело без их воли?
— По точной воле их мы действуем, граф! — отвечал директор канцелярии принца Брауншвейгского Граматин. — По воле их пришли мы просить у вас совета, как у мужа опытного и знающего пользы отечества. Я уполномочен объявить вам это. Чрез меня они ожидают ответа вашего.
Граф задумался.
— В числе придуманных средств к свержению Бирона, — продолжал Граматин, — находится и то, чтобы с Семеновским полком, которым принц командует, идти во дворец, схватить Бирона с его приверженцами, лишить звания правителя и предать его суду за нарушение акта о регентстве. Одобряете ли вы это средство, граф?
— Бирон — враг мой, и потому мнение мое легко может быть пристрастно. Скажите, однако ж, принцу, как я думаю по совести. Мне кажется, несправедливо будет для восстановления силы одной нарушенной части акта нарушить весь акт.
— Но какое же, граф, ваше собственное мнение?
— На этот вопрос мне отвечать затруднительно. Мнение мое не будет приятно для принца. Сказать лесть или ложь против совести я не могу, открыть же истинное мое мнение не хочу и на это имею причины.
Все начали убедительно просить Головкина, чтобы он сказал свое мнение; все умоляли его именем отечества.
Убежденный неотступными просьбами, граф сказал:
— Поклянитесь прежде, что вы сохраните до гроба втайне мое мнение. Скажите мне, как предписывает Евангелие: да! И это будет самая священная клятва.
Все исполнили требование графа.
— По завещанию императрицы Екатерины I, право на престол принадлежит теперь цесаревне Елисавете Петровне. Ей бы следовало вступить на престол. Если бы она захотела воспользоваться ее правом, то этого было бы достаточно, чтобы признать акт о регентстве недействительным, так как этот акт состоялся после завещания императрицы Екатерины, которое не уничтожено и имеет полную силу. Но Бирон на все решится для удержания власти в своих руках, и легко могут произойти беспорядки и кровопролитие. Это лишь удерживает цесаревну Елисавету от предъявления неоспоримых прав ее. Без ее воли акт о регентстве никем другим по праву нарушен быть не может. Если же акт кто-нибудь нарушит, то права ее на престол будут еще сильнее, неоспоримее. Тогда она будет поставлена в необходимость действовать. Без акта и малолетний император и родители его лишатся всех прав своих.
— Однако ж принц твердо решился низвергнуть Бирона, — сказал Граматин. — Что должен я буду ему сказать от вас о мере, им придуманной?
— Скажите принцу, что я считаю эту меру насильственною и опасною. Измайловским полком командует меньшой брат Бирона Густав, а конным — сын герцога Петр. Если принц поведет Семеновский полк ко дворцу, то легко может встретить два полка, которые ему противостанут. Пусть он сам рассудит, что тогда произойти может. Если же принц непременно уж решился действовать, то лучше всего от лица народа просить родительницу нынешнего императора, чтобы она приняла на себя управление государством во время его малолетства и избавила отечество от ненавистного всем правителя. Объявив народу согласие на эту просьбу, принцесса в тот же миг лишит Бирона всей его власти. Все ненавидят его, и, без сомнения, никто на его стороне не останется. Мне сообщил эту мысль друг мой, князь Черкасский. Приготовьте просьбу и вручите ему; пусть он окончит это дело. Я не хочу присваивать себе чужих заслуг; ему принадлежит эта мысль; пусть принц и принцесса будут ему обязаны и за исполнение его мысли.
Все начали благодарить графа за данный совет и решились на другой же день идти к князю Черкасскому. Прощаясь с ними, граф сказал:
— Я открыл вам то, что следовало бы таить в глубине души. Теперь от вас зависит предать меня.
Все поклялись хранить в нерушимой тайне участие графа в этом деле.
IX
правитьНа другой день рано утром все бывшие на совещании у Головкина явились к кабинет-министру князю Алексею Михайловичу Черкасскому с приготовленною просьбою, множеством лиц подписанною. Возницын был с ним дружен и знал, что князь питал втайне к Бирону такую же ненависть, как и все они. Тем с большею уверенностию в успехе последовали они совету Головкина.
Князь велел пришедших позвать в кабинет.
— Что вам угодно, господа? — спросил он с приметным беспокойством и недоверчивостью.
Возницын объявил цель их прихода и подал приготовленную бумагу.
— Прекрасно! — сказал рассеянно князь, прочитав бумагу и стараясь скрыть свое волнение.
— Это ваша мысль, князь, — продолжал Возницын, — отечество вам вечно будет благодарно!
— Как моя мысль? Кто вам сказал это?
— Вы бы не сказали «прекрасно», если бы думали иное.
— Поймали меня, майор!.. Ну, герцог! Теперь немного осталось тебе властвовать! Не должно терять ни минуты; я сейчас же поеду с этой просьбой к ее высочеству принцессе. До свидания, господа! Я пойду одеваться. Советую, однако ж, быть как можно осторожнее, без того можно голову потерять. Впрочем, успех несомнителен! Я вас ожидаю к себе завтра утром.
Все удалились. Валериан с Лельским опять скрылись в хижину на огороде, где были накануне.
Князь Черкасский, оставшись один, начал расхаживать большими шагами взад и вперед по комнате. Сначала решился он ехать к принцессе, но вдруг пришла ему мысль, что Бирон нарочно подослал приходивших с просьбой людей, чтобы обнаружить настоящее расположение к нему князя и запутать его в свои сети.
— Нет, господин герцог, не поймаешь меня! — подумал князь и поехал немедленно к Бирону, для предоставления ему поданной просьбы.
Между тем Маус явился к Лельскому с донесением.
— Ну, что доброго нам скажешь?
— Все благополучно. Герцогу ничего еще неизвестно.
— Не забудь: ни слова о Головкине при этой твари! — сказал Лельский на ухо Валериану.
— Что это, господа? Вы шепчетесь? От меня, кажется, не для чего таиться.
— А тебе хочется непременно знать, что я сказал поручику на ухо? Это неприятная для тебя новость.
— Какая?
— Да я заметил, что у тебя сегодня нос необыкновенно красен. Видно, ты уж порядочно позавтракал. Признайся: верно, выпил полынной?
— Нет, я всегда пью только сладкую водку и весьма умеренно. Нос мой покраснел от холоду… Ба! Что это? Сюда идут люди! Спасайтесь, господа!
Маус вскочил на печь и прижался в угол.
— Вяжите их! — вскричал Гейер, входя в хижину с прислужниками. — Обыщите всю избу: нет ли еще кого-нибудь здесь.
— Я здесь, господин Гейер! — отвечал спокойно Маус, слезая с печи. — Я спрятался и подслушал тайный разговор этих господ; у меня волосы стали дыбом: они условились убить герцога. Под печкой спрятано у них платье монахини и кинжал. Вот, извольте посмотреть! Я давно уж присматривал за этими молодцами. Они часто в этой избушке скрывались. Это возбудило во мне подозрение, я решился их подслушать и сделал свое дело, несмотря на то что жизни моей грозила величайшая опасность.
— Ты усердный и искусный малый! — сказал Гейер, потрепав Мауса по плечу. — Я поговорю о тебе сегодня же с герцогом. Вот как надобно служить! — продолжал Гейер, обратясь к прочим прислужникам. — Берите все с него пример.
— И от нас тебе спасибо, Маус! — сказал Лельский, глядя на него презрительно, между тем как тот затягивал ему руки веревкою. — Ты нам так же усердно служил до сих пор.
— Ге, ге! Старая песня, почтенный! — возразил Маус. — Кого из нас, грешных, пойманные нами злодеи не оговаривают, да жаль, что никто им не верит.
— Не стоит и отвечать на клевету, Маус! Ведите их! — сказал Гейер.
Возницын и все приходившие к князю Черкасскому были схвачены еще прежде Лельского и Валериана. С огорода вывели их на берег Фонтанки и посадили в телегу. Для сопровождения их отрядив четырех вооруженных прислужников и Мауса, Гейер сказал последнему:
— Ты отвечаешь головой за верное доставление преступников; ты знаешь куда. Смотри, чтоб все было готово для допроса. Герцог приказал представить ему немедленно признания всех заговорщиков. Вези их скорее. Я приеду вслед за тобой.
Валериана и Лельского повезли по берегу Фонтанки к Неве. Увидев дом отца своего, Валериан закрыл лицо платком и зарыдал.
— Бедный батюшка! Ты уж никогда не увидишь твоего сына! — произнес он прерывисто.
— Вот дом твоего отца! — сказал ему Маус. — Тебе еще неизвестно, что и почтенный твой родитель в наших руках. Господин Гейер долго искал тебя, требовал от твоего отца, чтобы он объявил, где ты, и наконец, потеряв терпение, исполнил то, что обещал, то есть представил герцогу подписанное отцом признание в ереси. С еретиками суд короток: взведут на костер — и поминай как звали!
Невозможно изобразить, какое ужасное действие произвели эти слова на Валериана. Готовясь к скорой и неизбежной смерти, несчастный вдруг узнал, что, отвлекшись обманчивою надеждой на успех предприятия против герцога, он возвел престарелого отца своего на костер.
— Боже! Неужели я отцеубийца? — с ужасом и не-изобразимою тоскою спрашивал он мысленно самого себя. — Ты мог спасти и не спас отца твоего! Да, ты отцеубийца! — говорил ему неясный внутренний голос. Трепет пробегал по всем членам Валериана, и холодный пот крупными каплями выступал на бледном лице его. На миг в смятенной его душе восстал образ Ольги — и терзаемое раскаянием сердце отвергло свою любимицу. «Любовь к ней, — думал Валериан, — сделала меня отцеубийцею!»
Ханыков, несколько дней везде искавший понапрасну своего друга, узнал об его участи вскоре после взятия его под стражу. Это сильно поразило его, тем более что граф Миних, убежденный просьбами Ханыкова, пришедшего к нему прямо с поединка, решился горячо вступиться за Валериана и надеялся, что его ходатайство подействует на герцога. Фельдмаршал сообщил свое намерение отцу несовершеннолетнего императора, принцу Брауншвейгскому, который также взял сторону Валериана. Без сомнения, настояние этих двух лиц, которых герцог втайне опасался, успело бы спасти поручика, примирило бы его с братом герцога и возвратило бы ему Ольгу.
Немедленно Ханыков побежал к фельдмаршалу и рассказал ему случившееся с Валерианом, все еще питая слабую надежду, что твердость и необыкновенный ум графа найдут средство по крайней мере спасти Валериана от казни и облегчить судьбу его.
Выслушав Ханыкова, Миних пожал плечами и сказал:
— Жаль, очень жаль! Пылкость увлекла его слишком далеко: теперь уж спасти его невозможно. Ни я, ни принц теперь не решимся ходатайствовать за него перед герцогом.
Ханыков невольно признал справедливость слов графа и вышел от него, погруженный в самые мрачные мысли. Когда он проходил по Красной улице, потупив глаза в землю и не замечая даже, где он идет, то вдруг, подняв глаза, увидел перед собою дворец цесаревны Елисаветы Петровны. Он имел свободный к ней доступ. Желая испытать еще какое-нибудь средство для спасения своего друга, Ханыков, без определенного, впрочем, намерения, решился войти во дворец Елисаветы, презирая опасность, которой подвергался; потому что за это могло опять навлечь на него подозрение и подвергнуть пытке, как уже прежде то случилось.
Он вошел в залу. Фрейлина, там бывшая, по просьбе Ханыкова доложила о нем цесаревне Елисавете.
Хотя Елисавета в то время достигла уже тридцатого года жизни, но и осьмнадцатилетняя красавица могла бы втайне позавидовать цесаревне, смотря на ее лилейную белизну лица и рук, на нежный румянец, игравший на щеках, на пурпуровые уста, которые украшались постоянною улыбкою, на темно-карие, полные жизни глаза, на черные прелестные брови. Сверх того Елисавету отличали высокий рост, тонкий и стройный стан, величавая походка, ясный взор, который выражал проницательность и живость ума и в то же время спокойствие, безмятежность добродетельного сердца.
— Здравствуй, капитан! — сказала цесаревна приветливо, выйдя из внутренних комнат в зал в сопровождении ее фрейлины.
Ханыков поклонился и почтительно поцеловал руку, которую подала ему цесаревна с таким доброжелательством во взоре, что незаметно в ней было и тени важно-холодного соблюдения дворских обычаев.
— Я слышала, ты пострадал, Ханыков, за то, что не хотел забыть тех незначительных пособий, которые я для собственного удовольствия оказывала покойному отцу твоему. Я сердечно о тебе пожалела.
— Мне бы следовало благодарить ваше высочество, но… простите солдата! Чем сильнее он чувствует, тем труднее для него выражать свои чувства.
— Странно, что герцог и меня вздумал подозревать в замыслах против него! Это меня удивило. Его обращение со мной, с тех пор как он сделался правителем, стало гораздо лучше, чем прежде. Он, кажется, искренне расположен ко мне. Ему не пришло бы в голову назначить мне по пятидесяти тысяч рублей в год пансиона, если б он питал ко мне неприязнь и считал меня для себя опасною.
— А я смею думать иначе, ваше высочество: это именно и доказывает, что герцог вас опасается. Вы действительно для него опасны. Злой человек всегда считает всех добродетельных своими врагами. Они против воли своей служат укором всех его поступков. Ах, ваше высочество! Долго ли отечество будет страдать под железным игом этого иноземца? Дождутся ли когда-нибудь русские времен лучших?
Цесаревна вздохнула и, взглянув на фрейлину, стоявшую в некотором от нее отдалении, сделала ей знак рукою, чтоб она удалилась.
— Если бы провидение вложило в сердце вашего высочества намерение потребовать исполнения неоспоримых прав ваших на престол, то Бирон…
— Не говори мне этого, Ханыков! Я знаю права свои, но не хочу ими пользоваться. Мне ли, слабой женщине, управлять обширнейшим в свете царством, когда тяжесть этого бремени чувствовал даже покойный родитель мой! Достанет ли у меня сил принять на себя пред богом ответственность за счастие миллионов? Последний подданный, по моему небрежению или неведению несправедливо обвиненный и погибший в напрасном ожидании моей защиты, потребовал бы меня на страшном суде к престолу царя царей и обвинил бы меня пред ним.
— Ваше высочество! Скажу вам прямо, что думаю и чувствую. Если пред царя царей потребуют вас все погибшие от злобы Бирона, если все русские, страдавшие и страдающие под игом этого жестокого человека, скажут: «Елисавета могла бы спасти нас, и не спасла», — что вы скажете в оправдание?
Слова эти произвели глубокое впечатление на цесаревну. С приметным волнением она подошла к окну и в задумчивости устремила взоры на покрытое тучами небо.
— Не проходит дня, чтобы кровь новой жертвы не обагрила секиры палача! — продолжал с жаром Ханыков. — Воздвигаются костры, и стоны сожигаемых летят к небу. Нестерпимые мучения пытки исторгают признания у невинных в небывалых преступлениях, и невинные гибнут жертвами гнусных доносов, тайной вражды!
— О! Если бы я имела власть, я истребила бы навсегда все эти ужасы в памяти русских, но власть в руках герцога. Ее твердо охраняют его лазутчики и телохранители.
— Одна любовь народная может назваться неизменным и надежным телохранителем властителя; один этот страж лучше тысячи доносчиков. Толпа их окружает и оберегает Бирона, но какая в том для него польза? Он каждый день удостоверяется только в том, что его все ненавидят; каждый день он мстит, мстит ужасно своим врагам и недоброжелателям, но истребляет ли он этим вражду и ненависть? Нет! Он только возжигает их! Цесаревна!.. Воскресите для отечества славный и счастливый век Петра Великого!
У Елисаветы навернулись на глазах слезы.
— Если б я была уверена, — сказала она с чувством, — что у меня достанет сил для этого подвига, то я решилась бы теперь же действовать. Я бы с радостью пожертвовала спокойствием жизни для блага отечества, но я должна прежде испытать себя… Теперь стану молиться о счастии русских. Небо покажет мне, должна ли я буду действовать. Ханыков! Ты заставил меня сказать более, нежели следовало, но я полагаюсь на твою преданность мне. Кончим разговор! Ни слова более об этом!
— Ваше высочество! Осмелюсь ли я просить у вас новой милости, нового благодеяния?
— Все готова сделать, что от меня зависит.
Ханыков рассказал все случившееся с его другом.
С необыкновенным волнением и участием слушала Елисавета рассказ его.
— Спасите несчастного, ваше высочество! — продолжал Ханыков. — Ходатайство ваше за него, без сомнения, подействует на герцога.
— Оно будет бесполезно! — возразила Елисавета с тяжелым вздохом. — Герцог тем ужаснее мстит, чем более встречает препятствий в своем мщении.
— Итак, друг мой должен погибнуть! Боже мой! Как перенесет этот удар престарелый отец его? Лишиться единственного сына и так лишиться… О! Это ужасно!
Ханыков не знал еще об участи, готовившейся отцу Валериана. Елисавета заплакала и, сняв с руки драгоценный перстень, сказала тихо Ханыкову:
— Отдай бедному отцу от меня это. Пусть этот перстень будет для него знаком искреннего моего сострадания. Утешай несчастного старика, Ханыков, не оставляй в дни его скорби. О! Если б от меня зависело спасти его сына!
Тронутый Ханыков взял перстень и, откланявшись, удалился. Приближаясь к своему дому, встретил он незнакомца, завернувшегося в широкий плащ, с надвинутою на глаза шляпой. Незнакомец шел с заметною робостью и часто останавливался, осматриваясь во все стороны. Увидев Ханыкова, он вздрогнул. Ханыков, погруженный в горестные размышления, не обратил на это внимания. Войдя на лестницу и отпирая дверь своей квартиры, он удивился, увидев незнакомца, который шел за ним по лестнице.
— Спасите меня! — сказал тихо незнакомец жалобным голосом, приблизясь к капитану.
— Кто ты?
Незнакомец, распахнув плащ, снял шляпу.
— Боже мой! — воскликнул изумленный Ханыков: перед ним стояла Ольга. Прелестное лицо ее было бледно: страдание, страх, изнеможение, отчаяние яркими чертами на нем изображались.
— Войдите! — сказал Ханыков, взяв ее за руку и входя с нею в свои комнаты. Он помог ей снять плащ и посадил на софу.
— Я хотела идти к батюшке, — начала Ольга слабым голосом, после некоторого молчания, — но побоялась: там могут легко отыскать меня. Я могла бы и батюшку погубить; он защитить меня не может. Брат герцога стал бы мстить ему.
— Вы пришли сюда из загородного дома Бирона?
— Да; он довел меня до того, что я тихонько убежала. Он злой и бесчестный человек! Какая ему польза обижать беззащитную девушку? Что я ему сделала?.. Давно ли вы видели батюшку? Здоров он? Ради бога, не обманывайте меня!
— Здоров. Мы недавно с ним виделись.
— Вы меня не выгоните отсюда? Ради бога, позвольте несколько дней у вас остаться. Я не буду долго подвергать вас опасности, я убегу, должна убежать…
— Но куда же?
— Куда-нибудь… сама не знаю!.. Туда, где брат герцога не может найти меня.
— Успокойтесь, вы можете остаться у меня, сколько хотите. Ручаюсь вам этой шпагой, что вас никто здесь не оскорбит: я имею случай просить за вас цесаревну Елисавету. Она возьмет вас под свою защиту; в этом я уверен.
— Я вам целую жизнь буду благодарна.
— Вы очень ослабели; вам нужно отдохнуть. Будьте, ради бога, повеселее! Отдаю вам эту комнату в полное владение, а сам отправляюсь теперь в другую. Там буду я на аванпосте. В случае неприятельского нападения, то есть когда кто-нибудь придет ко мне, скройтесь за эти ширмы для большей безопасности. Я знаю, что вы и без моей просьбы шуметь тогда не будете, зато я берусь шуметь за двух. Теперь позвольте мне удалиться на аванпост и затворить эту дверь, чтоб вам было покойнее в вашем укрепленном лагере.
Через несколько часов пришел к Ханыкову знакомец его, отставной премьер-майор Тулупов. По праву соседства по деревням он нередко навещал капитана, хотя тот всегда принимал его неохотно. Премьер-майору до этого дела не было; цель его посещений ограничивалась рюмкой водки и трубкой табаку.
— Здравия желаю, капитан! — сказал он громогласно, войдя в комнату. — Я думал, что вас дома нет, вы ныне запираетесь. Я было поцеловал пробой да и пошел домой; однако ж посмотрел в замочную скважину и увидел, что ключ тут; я и смекнул отдернуть задвижки у двери внизу и вверху и вошел, как изволите видеть!
Премьер-майор в заключение громко и басисто засмеялся от внутреннего сознания своей любезности и остроумия.
— Очень рад вашему посещению, — отвечал Ханыков, в мыслях посылая гостя к черту.
— Ну что, батюшка, заговор? Ведь вы не лазутчик, так я с вами всегда откровенно говорю. Здесь, кажется, никто нас не подслушает?
— Какой заговор? — сказал Ханыков в замешательстве, опасаясь, чтоб он чего-нибудь не сказал о Валериане.
В это время еще кто-то вошел в переднюю. Ханыков обрадовался этому, потому что Тулупов, приложив к губам палец, замолчал.
Вошел Мурашев.
— А! любезный дружище! — воскликнул Тулупов, обнимая Мурашева. — Мы уж с тобой с месяц не видались! Позволь поздравить тебя: мне сказали, что брат его высочества на твоей дочке женится. Я сначала не поверил, признаться. Поздравляю! Этакое счастье, подумаешь!
Мурашев ничего не отвечал, тяжело вздохнул и сел в кресла.
— Да что ты смотришь таким сентябрем? Нездоров, что ли? У меня есть настойка с зверобоем: я пришлю полштофа; такое лекарство, что мертвых только не воскрешает! А что ж, капитан, ведь и у тебя знатная водка. Постой, сиди, не трудись, я сам достану из шкафа; я ведь знаю, где твой графинчик стоит.
Осушив рюмку водки, премьер-майор поморщился и крякнул по форме, как будто по необходимости выпил неприятное лекарство.
— Говорят, что всех заговорщиков на днях отправят на тот свет, — продолжал он. — Набить было трубочку!.. Люблю за то Бирона: отцу родному не спустит… Славный табак!.. Человек пятнадцать в беду попались, я слышал… Верно, у вас трубка давно не чищена, капитан: горечь в рот попадает… Вашего приятеля также грех попутал! Весьма это жалко! Удивляюсь, как с умом Валериана Ильича… Верно, у вас табак сыр: трубка погасла.
Мурашов, сплеснув руками, взглянул на Ханыкова и спросил:
— Неужели и Валериан Ильич…
— Пустые слухи! — прервал Ханыков. — Мало ли что говорят!
— Какие пустые! — возразил Тулупов. — Я вам говорю, что…
— Граф Миних просил за него герцога — и он прощен.
— Слава богу! — сказал Мурашев. — Я именно затем пришел к вам, чтобы наведаться о Валериане Ильиче.
— Помилуйте!.. — закричал Тулупов. — Да я слышал от верного человека…
— Что теперь дождь идет? Это правда! Когда же вы мне пришлете зверобойной настойки? Ведь давно уж обещали.
— Виноват, все забываю! Завтра же пришлю и вот, узелок на платке завяжу на память.
Ханыков был на иголках. Опасаясь, чтобы Ольга, без того уже ослабевшая от страданий и усталости, неожиданно не услышала ужасной вести о Валериане, он заминал речи словоохотливого премьер-майора и наконец успел навести его на любимую колею, напомнив о ссоре с помещиком Дуболобовым из-за похищенного у премьер-майора неизвестно кем селезня. В этот раз Ханыков весьма был рад, когда началось повествование о селезне, давно ему уже известное. Рассказ начался с деда Дуболобова: кто он был, где и как служил, как попался под суд, как оправдался, на ком женился, сколько взял душ в приданое, словом сказать, истощены были все биографические известия о деде похитителя селезня, потом о сыне его, наконец о внуке. Повествование лилось рекою не хуже романтической поэмы, с явным презрением к устарелому, схоластическому требованию единства действия, времени и места, и кончилось тем, что пропавший селезень (которого не отыскали, несмотря на все старания и меры) совершенно пропал и в рассказе.
— Таким образом, изволите видеть, — заключил премьер-майор, — этот бездельник Дуболобов воображает, что он важная фигура, между тем, как я вам уже докладывал, дед его до женитьбы торговал гороховым киселем. Это не выдумка, поверьте моей совести, это сказывала мне Марфа Поликарповна, моя соседка, а она слышала от ее покойной матушки, которая сама иногда кисель покупала. Я иначе и не называю Дуболобова, как гороховым кисельником. Он жаловался воеводе и однажды, по злобе, назвал Марфу Поликарповну за именинным обедом у помещика Губина трещоткой. Она также жаловалась воеводе; однако ж дело ничем не кончилось; гриб съел, разбойник!
Мурашев, не дождавшись этого занимательного окончания премьер-майорского рассказа, ушел домой. Вскоре и повествователь, приметив, что уж десять часов вечера, взял шляпу и пожелал хозяину спокойной ночи.
Ханыков подошел тихонько к двери комнаты, где была Ольга, и заметил, что дверь заперта. «Дай бог, чтобы бедняжка ничего не расслушала о Валериане», — подумал он и вскоре услышал, что Ольга произносит вполголоса молитву. Вздохнув, он сел на софу и не прежде полуночи заснул. Во сне ему привиделось, что Валериану отрубили на его глазах голову. Это было на рассвете. В ужасе Ханыков вскочил и никак не мог уже потом заснуть.
X
правитьВ пять часов утра явился Гейер в Летний дворец с бумагами. Это были показания заговорщиков, вынужденные пыткою.
Герцог накануне еще приказал камердинеру своему доложить ему тотчас же, как скоро явится Гейер.
Бирона немедленно разбудили, и вскоре Гейер был позван в кабинет. Там Бирон, в малиновом бархатном халате, подбитом собольим мехом, неровными шагами расхаживал вдоль и поперек по кабинету. Лицо его было бледно; глаза от беспокойного и не вовремя прерванного сна были мутны и красны; непричесанные волосы его сравнил бы поэт со змеями, вьющимися на голове Медузы. Ужасный вид герцога мог окаменить всякого, как и вид этой баснословной головы. Даже Гейера, давно привыкшего уже к Бирону, в этот раз проняла сильная дрожь.
— Что ж ты стоишь, как чурбан? — закричал Бирон, топнув. — Читай!
Секретарь начал торопливо читать признания заговорщиков, заикаясь от робости.
— Майор Возницын был жестоко пытан и сказал, что он вздумал сам просить князя Черкасского о подаче просьбы принцессе, сам писал просьбу и никто другой его к тому не подговаривал. Он всему зачинщик по злобе против вашего высочества за смерть своего брата.
— Га! — воскликнул Бирон ужасным голосом, — колесовать его!
— Капитан Лельский не признался…
— Что ж ты не записал моего приговора, болван?
— Я полагал, что по закону суд должен прежде…
— Суд?.. Ты полагал?.. Ты, ты смеешь меня учить! — закричал Бирон, едва дыша от гнева. — Пиши: колесовать! Чтобы ночью в четыре часа за городом без огласки приговор этот был исполнен, как скоро все приготовлено будет для казни, слышишь ли? Ты головой отвечаешь, если одну минуту промедлишь. Чтобы ровно в четыре часа ночи все преступники были казнены. Читай далее!
— Капитан Лельский ни в чем не признавался. Но Маус показывает, что он хотел якобы лишить вашего высочества жизни.
Бирон онемел от ярости; губы его дрожали, глаза, страшно сверкая, как у безумного, остановились на Гейере. Он смотрел на него, как тигр, готовый броситься на свою жертву.
— Сжечь злодея! — сказал он наконец с усилием, ударив кулаком по столу. — Сжечь медленным огнем!
— Поручик Аргамаков признался, что он вступил в заговор только для того, чтобы спасти отца своего от костра и чтобы освободить якобы из рук брата вашего высочества какую-то свою невесту.
— Расстрелять, а отца его сжечь!
Таким образом Гейер прочитал признания всех приходивших к князю Черкасскому. Все они сдержали слово, данное ими Головкину. Пытка не принудила их упомянуть даже его имя. Бирон всем назначил смертную казнь. Когда Гейер читал признание директора канцелярии принца Брауншвейгского, Граматина, показавшего, что он действовал по воле принца, то Бирон закричал:
— Отрубить обоим головы! Принц не защитится тем, что он отец малолетнего императора!
Чрез несколько минут Бирон одумался.
— Отрубить голову одному Граматину, — сказал он, — а к принцу сейчас послать приказание, чтобы он явился ко мне. Я сам допрошу его. О всех уже преступниках доложено?
Гейер отвечал, что осталось доложить об одном еще; что он в тот день получил безымянный донос, где было сказано, что живущий в уезде помещик Дуболобов знаком был с Возницыным, вероятно, знал о его замыслах и однажды в пьяном виде осмелился назвать герцога медведем.
— Прикажете его допросить? — спросил Гейер.
— Не о чем допрашивать, это напрасная трата времени! Немедленно послать за ним в уезд, схватить и в мешке бросить в воду.
Тулупов, подавший этот донос, не воображал, что дело примет такой оборот. Увлеченный ненавистью к Дуболобову, он хотел только потешиться и ввалить своего врага в хлопоты. Он был уверен, что тот легко оправдается.
Дуболобов, живя спокойно в деревне, не знал и не заботился о том, что делается в столице. Ему и на ум прийти не могло, что за селезня, без всякой его вины пропавшего у соседа года за три перед тем, его наконец приговорят к смертной казни.
Гейер по знаку Бирона удалился, а герцог, одевшись в богатое платье, пошел со свитою в залу, находившуюся в деревянном дворце покойной императрицы, который стоял на месте нынешней решетки Летнего сада.
Вскоре приехали к герцогу, один за другим, с докладами кабинет-министры: граф Остерман, князь Черкасский и Бестужев, фельдмаршал граф Миних и несколько сенаторов. Герцог велел позвать всех в залу, не сказал никому ни слова и сел в большие бархатные кресла, сурово поглядывая от времени до времени на дубовую, украшенную золотом и резьбою дверь, чрез которую входили в залу. Все прочие стояли в недоумении и молчании, которого никто не осмеливался первый нарушить.
Наконец дверь отворилась, и вошел принц Брауншвейгский.
— Принц! — сказал Бирон, не встав с кресел и глядя прямо в глаза Антону Ульриху. — Известно ли вам, что я правитель государства и что я облечен полною властию решать все дела в империи, как внутренние, так и внешние?
— К чему клонится этот вопрос? — сказал спокойно принц. — Вы, без сомнения, помните, что я читал акт о регентстве?
— Но вы, вы не хотите помнить этого! — закричал гневно Бирон, топая обеими ногами. — Вы забыли, что я имею право суда над всеми, не исключая и вас, принц! Советую вам оставить ваши замыслы, а не то… страшитесь!
— Чего?.. Не вас ли, герцог?
— Да! Меня!.. Прошу вас воздержаться от этой презрительной улыбки; вы за нее можете заплатить очень дорого!
— Что значат эти угрозы? Я в свою очередь спрашиваю: помнит ли герцог Бирон акт о регентстве и по какому праву забывает предписанное ему уважение к отцу императора? Нарушая этим акт, герцог подает другим опасный пример!
— Не вам судить мои поступки! Вы на то права не имеете! Отвечайте мне, я вас спрашиваю, как полновластный правитель государства, какие вы имели замыслы против меня?
— Замыслы?.. На этот дерзкий вопрос я не обязан отвечать и не хочу.
— Я вам приказываю.
— А я вас прошу не преступать границ вашей власти.
— Не поставьте меня в необходимость поступить с вами, как с явным ослушником и мятежником!
— Остерегитесь, чтоб с вами не поступили как с нарушителем акта, без которого вы не останетесь уже правителем.
— Я знаю, что это цель ваших желаний. Вы для того готовы пролить реки крови! Вы забыли все, чем вы мне обязаны. Знайте, что Граматин ваш во всем признался; все замыслы ваши мне уже известны.
— Я не обязан отвечать за слова и поступки другого. Пыткой вы могли, без сомнения, заставить Граматина признаться, в чем вам было угодно.
— Не скроете хитростью вашего преступления: оно слишком явно, неблагодарный, кровожадный человек!
Лицо принца вспыхнуло негодованием. Дерзость Бирона его изумила. Отступив на шаг, он устремил гневный взор на герцога и потряс шпагу, схватив эфес левою рукою. Бирон, как бешеный, вскочил с кресел.
— Я готов с вами разделаться и с этим в руках! — закричал он, ударив по своей шпаге ладонью.
— До этого дошло уже, герцог! Вы вызываете на поединок отца вашего государя?.. Все кончено между нами!.. Не знаю, не унижу ли я себя, приняв ваш вызов? Впрочем, предоставляю это вашему решению; я на все буду согласен.
Принц поспешно удалился. Бирон начал ходить большими шагами взад и вперед по зале, произнося вполголоса угрозы. Все, там бывшие, в молчании смотрели на него с беспокойством.
— Я слишком расстроен! — сказал наконец Бирон. — Я не могу заниматься делами сегодня. Фельдмаршал! — продолжал он, обратись к графу Миниху. — Я лишаю принца всех должностей, которые он занимал в войске. Объявить ему это и исполнить сегодня же.
Миних поклонился. Герцог, тяжело дыша, сел в кресла и подал знак рукою, чтобы все удалились. Все вышли тихо из залы.
XI
правитьВдали раздавался звук барабана: били вечернюю зорю. Ханыков, сидя в своей комнате с Ольгою, шутил наперекор сердцу, удрученному горестью, утешал бедную девушку, скрывая от нее участь Валериана и стараясь возбудить в ней утешительную надежду на скорый конец ее бедствий, и чем более успевал в этом, тем сердце его сильнее терзалось мыслию: «Несчастная! она не знает ужасной истины. Достанет ли у нее силы перенести удар, который неминуемо и скоро ее постигнет? Найду ли я средство защитить ее? Мудрено мне бороться с братом герцога!»
Осторожный стук в дверь прервал разговор их. Ольга скрылась по-прежнему в комнату, уступленную ей капитаном. Ханыков отворил дверь на лестницу и удивился, увидев Мауса.
— Что надобно тебе? — спросил он сухо, не впуская его в комнаты.
— Мне нужно поговорить с вами, господин капитан, наедине о весьма важном, как думаю, для вас деле. Нет ли кого-нибудь у вас?
— Никого нет; а если бы и был кто, то я не обязан давать тебе в том отчета. Говори скорее, чего ты от меня хочешь? Мне пора спать.
— Дайте мне честное слово, что свидание наше и разговор останутся втайне.
— Вот еще какие требования! Говори скорее без околичностей, а не то можешь открывать свои тайны кому хочешь, только не мне.
— Вы раскаетесь, капитан.
— Легко статься может, если поговорю с тобой подолее. Ступай, любезный! Желаю тебе доброй ночи.
— Чей это почерк? — спросил Маус, показывая записку и держа ее крепко в руке, из опасения, чтобы Ханыков ее не вырвал. Спрятав проворно записку в карман,
Маус продолжал: — Что, капитан? Дадите ли мне честное слово, что я могу полагаться на вашу скромность?
— Честное слово!.. Отдай мне записку.
— Позвольте войти прежде к вам; здесь, на лестнице, говорить о таких делах опасно.
— Войдем скорее!
Ханыков ввел Мауса в комнату и торопливо взял поданную записку. Он прочитал:
"Единственный, верный друг мой! Гейер уехал за город, чтобы приготовить все к нашей казни, которая совершится завтра ночью. Я обещал отдать все деньги свои, какие со мной есть, Маусу, если он доставит тебе эту записку от твоего друга. У Мауса ключи от тюрьмы, откуда выведут меня под ружья. Пользуясь отсутствием Гейера, он согласился впустить тебя на несколько минут ко мне. Поспеши к другу! Может быть, слова твои несколько облегчат мои страдания. Меня не страшит смерть; я жду с нетерпением минуты, когда свинец растерзает мне сердце, — тогда конец моим мучениям! Друг мой! если бы ты знал, если бы ты мог вообразить, как я мучусь! Я строго разбирал мои поступки: бог свидетель, что я не хотел никому зла, не воображал, что родителя моего… Боже! и выговорить ужасно!.. подвергнут смертной казни!.. Не могу писать более: рука дрожит, в глазах темнеет. Поспеши ко мне. Неужели я лягу в могилу отцеубийцею? О, если бы ты мог как-нибудь оправдать меня пред моею совестью! Я не могу ни чувствовать, ни размышлять. Ты мне скажешь, виновен ли я в смерти отца моего или нет. Будь судьею моим, судьею строгим, беспристрастным; поклянись мне в том именем бога. Если бы ты после того сказал мне, что я не виновен, с какою радостью, с каким облегченным сердцем пошел бы я на казнь; как бы горячо обнял тебя в последний раз! Поспеши ко мне. Тебя ждет, как ангела-утешителя, верный друг твой
Легко можно вообразить, что чувствовал Ханыков, читая эту записку. Руки его дрожали. Он забыл даже, что Ольга находилась в другой комнате, и горестно воскликнул:
— Бедный Валериан!
Смертельный холод пробежал по жилам Ольги, когда она услышала эти слова. Сердце ее менее бы замерло, Когда б кто-нибудь, схватив ее на вершине утеса, стал держать над глубокою пропастью и готовился ее туда сбросить. Побледнев, она в изнеможении опустилась на спинку кресел, в которых сидела; только одно прерывистое дыхание показывало в ней признак жизни.
— Впрочем, беда небольшая! — продолжал спокойно Ханыков, тотчас после восклицания своего вспомнив об Ольге. — Мы и все туда скоро отправимся; там гораздо будет всем нам веселее, чем в этой столице.
Ольга начала дышать свободнее. Маус, покачав головою, возразил:
— Веселее? А почему вы это знаете? Вы не были там, капитан!
— Как не был! Я провел там ровно три недели.
— Ага! Шутить изволите?
— Нимало!
В это время послышался шум на лестнице. Маус выбежал в переднюю и спрятался за бывшею там перегородкою. Кто-то начал стучаться в дверь. Ханыков отворил ее и увидел перед собою Мурашева. Он был бледен, расстроен.
— Ради бога, — сказал он дрожащим голосом, схватив Ханыкова за руку, — позвольте мне скрыться эту лишь ночь у вас. Я в беде: мне должно бежать из города.
— Что сделалось с вами? Войдите и успокойтесь.
Мурашев бросился на стул и, ломая руки, воскликнул:
— Да, убегу отсюда, убегу, куда глаза глядят!.. Вы меня никогда уж не увидите!.. Бедная моя дочь!.. Где она теперь?.. Может быть, там? — Он указал на небо. — Рад, всем сердцем рад, если она там: там злодей Бирон не властвует, ему нет туда дороги, ему и взглянуть туда страшно!
— Тише, ради бога, тише! — прошептал Ханыков. — Вас могут подслушать.
— Пусть подслушают, пусть перескажут слова мои Бирону!.. Я в глаза ему скажу то же!.. Сегодня утром змей Гейер пришел ко мне и сказал, чтобы я не скрывал долее моей дочери и что мне худо будет, если не послушаюсь. Злодеи отняли, украли у меня дочь и у меня же спрашивают: где она?.. Вечером вдруг приехал ко мне брат Бирона, начал уговаривать меня, чтобы я выдал ему дочь мою. Я-де женюсь на ней. Не вытерпело мое отцовское сердце: «Вон отсюда, грабитель!» Он оттолкнул меня; я упал навзничь. Он вышел тотчас же из комнаты, говоря угрозы. Я не мог расслушать их… Да, мне должно бежать! Кто знает!.. Может быть, дочь моя спаслась уж от гонителя; может быть, она убежала от него… в Неву… И я за нею убегу туда же…
— Я здесь, батюшка! — вскричала вне себя Ольга, выбежав из другой комнаты и бросясь в объятия отца.
Мурашев весь задрожал, крепко обнял дочь и поднял благоговейный взор к небу. По временам опуская глаза, смотрел он на бледное лицо дочери, которая лишилась чувств, и снова устремлял глаза на небо.
— Не отнимите ее у меня, злодеи! — проговорил он наконец трепещущим голосом. — Сорвите прежде с плеч мою голову. Не дам, не дам вам ее, злодеи Бироны!
— По-настоящему я обязан донести обо всем этом, — сказал важно Маус, потирая руки и входя в комнату. — Я все слышал: так честить герцога и его брата!.. Воля ваша, я не смею не донести.
— Хорошо, доноси, — сказал спокойно Ханыков. — Меня тоже станут допрашивать, и я должен буду сказать, для чего ты сидел у меня в передней за перегородкой. Записка у меня в кармане.
— Я не говорю решительно, что донесу; я сказал только, что следовало бы донести. Это большая разница!.. Что же, вы идете со мной, капитан?
— Пойдем!
Ольгу привели в чувство. Ханыков просил Мурашева остаться с дочерью в его квартире.
— Вы будете здесь безопаснее, чем в своем доме. Я ручаюсь, что этот почтенный человек никому не откроет вашего убежища. Не правда ли, Маус?
— У меня сердце слишком доброе и чувствительное, хотя по-настоящему следовало бы донести… но так и быть! Пойдемте, капитан!
XII
правитьЧерез полчаса Ханыков с проводником своим были уже у обитой железом двери тюрьмы, где сидел Валериан. Маус осторожно отпер дверь, ввел Ханыкова за руку в маленькую, совершенно темную комнату, запер снова дверь и, сняв крышку с принесенного им потаенного фонаря, поставил его на стол. Валериан сидел на деревянной скамье, склонив голову на грудь, как бы в усыплении. Разлившееся по кирпичному полу сияние свечи заставило его поднять глаза; но он закрыл их рукою, отвыкнув смотреть на свет.
— Кто пришел? — спросил он.
— Это я, Валериан.
— Друг, бесценный друг! — воскликнул несчастный, бросаясь в объятия Ханыкова. Он не мог говорить более, крепко жал друга к груди своей и плакал. Растроганный Ханыков тихо подвел его к скамье, посадил подле себя и, держа руку его в своей руке, сказал ему:
— Не о жизни ли ты плачешь? Право, земная жизнь не стоит того, чтобы жалеть о ней. Нынче или чрез несколько лет, так или иначе, но все неизбежно будут в том же положении, как и ты теперь: за несколько часов от смерти. Сильные и слабые, счастливцы и несчастные, угнетатели и угнетенные, все будут рано или поздно на твоем месте. Ты приговорен к смерти, но не все ли люди приговорены к тому же? Успокой себя, сколько можешь, размышлением, положись на милосердие божие, и ты встретишь смерть с твердостью христианина.
— Ах, друг! Я бы отдал теперь две земные жизни, все возможные блага за сердечное спокойствие, за безукоризненную совесть; я не устрашился бы тогда смерти. Но может ли спокойно умереть отцеубийца!
— Ты осуждаешь себя строго и несправедливо. Клянусь, что говорю по совести. Скажи, было ли когда-нибудь в тебе желание подвергнуть отца твоего участи, которая его ожидает?
— И ты можешь меня об этом спрашивать!.. Никогда!
— Мог ли ты предвидеть несчастие отца твоего?
— Мог. От меня зависело предаться в руки Гейера и спасти моего родителя. И я решился на это, но честное слово, данное Лельскому, меня остановило, и я стал действовать с ними заодно.
— Разбери себя строго; что побудило тебя переменить твое намерение: ложное ли понятие о чести или твердая надежда на успех вашего предприятия?
— Я был уверен в успехе. Мне казалось, что, действуя с Лельским, я скорее и вернее спасу отца моего, спасу… Ольгу; но не могу дать себе отчета, что меня более увлекало: любовь к отцу или любовь к Ольге? Трудно постигнуть и разобрать побуждения сердца! Два сильные чувства влекли меня. Меня мучит сомнение: не страсть ли к Ольге меня ослепила? Если бы я не любил ее, то, может быть, решась предаться в руки Гейера, спас бы отца моего.
— Скажи мне: если бы отец твой и Ольга упали в реку, кого бы ты бросился спасать прежде?
— Я бы с радостью пожертвовал жизнью, чтобы спасти обоих, но прежде… прежде я спас бы отца моего. Так, я не обманываюсь.
— Не обвиняй же себя, Валериан, в гибели твоего отца. Ты видишь, что надежда спасти его влекла тебя сильнее, чем любовь к Ольге.
— Ах, друг мой! Теперешние чувства мои, на краю могилы, не те, которые обладали моим сердцем, когда я воображал еще пред собою длинный путь жизни, когда меня обольщала еще надежда, когда я думал, что бедствия и горести минуются, а вдали ждут меня счастие и радость. По теперешним чувствам моим нельзя судить прежних.
— Вижу, что сердце твое теперь мучится неразрешимым для совести твоей сомнением. Послушай, друг, если б ты даже мог справедливо упрекать себя в том, что, увлеченный другим чувством, не отвратил ты гибель отца твоего, то вспомни, что одна минута истинного раскаяния может загладить пред бесконечным милосердием божиим целую жизнь, исполненную преступлений.
Эти слова глубоко тронули Валериана и пролили в растерзанную душу его отрадное спокойствие. Растроганный, он не мог говорить, сжал крепко руку друга, и навернувшиеся в глазах слезы свидетельствовали об его благодарности за слова утешения.
Маус, неподвижно стоявший близ двери в продолжение этого разговора, подошел к столу и, взяв свой потаенный фонарь, сказал:
— Мне не хотелось бы, капитан, помешать последней беседе вашей с другом, но я опасаюсь, чтобы Гейер невзначай не возвратился. Благоволите проститься с вашим приятелем и удалиться от беды.
Сердце Ханыкова сжалось; неизобразимая грусть объяла его. Он встал и, скрывая тревогу души, подал руку Валериану.
— Ты уже идешь, друг? — сказал Валериан таким голосом, который растерзал бы душу самую нечувствительную. — Неужели я смотрю на тебя в последний раз?! О!.. это ужасно! Да… я уж тебя никогда, никогда не увижу!
Слези оросили его бледные щеки. Не отирая их, он держал руки друга в своих и нежно глядел ему в лицо, как бы желая насмотреться на человека, столько ему любезного. Ханыков не плакал, с усилием подавляя скорбь, которая его терзала; он не хотел ее обнаружить, зная, что этим усилил бы мучения своего друга.
Маус накрыл между тем крышкою свой фонарь, и по тюрьме мгновенно разлился непроницаемый мрак.
— Пойдемте, капитан; долее медлить не смею.
— Я уж не вижу тебя, друг! — продолжал Валериан. — Так будет темно в моей могиле. Теперь уж кончено, мы никогда не увидим друг друга!.. По крайней мере, я еще держу твои руки. Скажи мне что-нибудь; мне хочется в последний раз услышать голос твой. Что это, ты, кажется, плачешь?
— Нет! — отвечал трепещущим голосом Ханыков, задыхаясь от удерживаемых слез. — Не унывай, Валериан: мрак, который теперь нас окружает, не мешает нам мыслить, чувствовать и любить друг друга. Так и мрак могилы не поглотит в тебе того, что мыслит, чувствует и любит. Неужели дух наш, этот луч высшего, вечного солнца, для того только светит, чтобы наконец погаснуть, исчезнуть в земле, посреди червей и тления!
— Вы себя погубите, капитан, и меня вместе с собою. Ради бога, пойдемте; мне послышался шум.
Маус схватил Ханыкова за руку и начал тащить его к двери.
— Прощай! — сказал отчаянным голосом узник, отпустив руки друга. — Благодарю тебя! Дружба твоя усладила последние, горькие минуты моей жизни. Прощай навсегда!
— Не предавайся унынию, Валериан; призови на помощь твое мужество и иди смело навстречу смерти. Ты бесстрашно смотрел ей в глаза на полях битвы. Не прощаюсь с тобой навсегда: мы увидимся в мире лучшем.
Ключ щелкнул два раза, шум шагов, раздававшийся по коридору, постепенно затих, и гробовая тишина настала в тюрьме Валериана. Он бросился на пол почти в беспамятстве. Отчаяние задушило его в своих леденящих объятиях. Только по временам казалось ему, что вдали он слышит еще голос друга и последние слова его: «Мы увидимся в мире лучшем».
XIII
правитьПремьер-майор Тулупов сбирался уже лечь в постелю, как вдруг услышал, что с улицы кто-то стучится в двери его квартиры.
— Кого это нелегкая принесла ко мне так поздно? — проворчал он, испугавшись, и со свечою в руке пошел отпирать двери.
— Царь небесный! — воскликнул он, увидев Дарью Власьевну. — Что это значит? Так поздно и одни! Да вы ли это?
Надобно сказать, что Тулупов лет за восемь перед тем предлагал руку свою Дарье Власьевне, но получил отказ. Это не расстроило, однако ж, его знакомства с Мурашевым; он продолжал по-прежнему посещать его с удовольствием: он ни в чьем доме не находил лучшей полынной водки. Между тем Дарья Власьевна, проведя несколько лет в напрасном ожидании жениха, мало-помалу начала раскаиваться в слишком поспешном отказе Тулупову. Наконец она решилась употреблять все хитрости кокетства, чтобы снова заманить в сети прежнего своего поклонника, но он своею невнимательностью приводил ее в отчаяние. «Верно, премьер-майор мстит мне за прежнюю мою холодность», — думала она и ошибалась. Чуждый мщению, он даже расположен был возобновить свое предложение, но его развлекала неизвестная Дарье Власьевне опасная ей соперница — полынная водка. Премьер-майор, находя гораздо более наслаждения в жгучей горечи этого напитка, нежели в сладком нектаре любви, каждый раз в гостях у Мурашева стремился сердцем в шкаф, где стояла фляга, и приходил в восторг, когда Дарья Власьевна, явясь со скатертью в руках, начинала ее расстилать на столе или, лучше сказать, устилала этою узорною тканью путь из шкафа на стол для любимицы премьер-майорского сердца. Мудрено ли, что в такие минуты оставались незамеченными и нежные взоры и значительные вздохи. Может быть, в другие минуты они бы не пропали даром.
— Полагаюсь на великодушие ваше, Клим Антипович! — сказала Дарья Власьевна, закрываясь жеманно платком. — Однако крайность заставила меня в такой поздний час искать помощи в доме холостого человека.
— Помилуйте, сударыня, нет нужды, что я холостой; можете положиться на меня, как на каменную твердыню. Чем могу служить вам?.. Да пожалуйте в комнату. Вы простите меня великодушно, что я такую нежданную и дорогую гостью принимаю — не при вас буди молвлено — в халате, в туфлях и в ночном колпаке! Прошу садиться, сударыня. Вот кресла.
Дарья Власьевна снова закрылась платком, взглянув на придвинутые для нее кресла: на них лежали панталоны премьер-майора. Он проворно схватил их, скомкал, загнув руки за спину, и хотел бросить искусно под стол, стараясь, чтобы гостья этого не заметила, но панталоны, пущенные наугад и притом слишком сильно, по несчастному случаю попали в гипсовый бюст Венеры, стоявший на окошке, и повисли, как флаг на башне во время безветрия.
— Позвольте мне лучше сесть на вашу софу, — сказала между тем Мурашева, отняв от глаз платок. Она по глазомеру сообразила, что не войдет в кресла со своими генеральскими фижмами.
— На софу? С прискорбием должен доложить вам, что я не успел еще завести софы. Впрочем, кресла весьма мягкие, — продолжал он, обтирая подушку платком. — На них ничего уже нет, сударыня. Вот я и всю пыль смахнул! А! Вы изволите смотреть на мою дубовую скамейку? Вот она, к услугам вашим.
Взяв скамью из угла, он поставил ее к столу, прямо против окошка.
— А вот, не угодно ли полюбоваться моей Венерой? — продолжал он, глядя в лицо Дарье Власьевне. — Нечего сказать, люблю заморские хитрости — страсть моя. Извольте посмотреть: словно живая. У итальянца купил.
С этими словами поднес он свечку к окошку, продолжая глядеть в лицо Дарье Власьевне. Та ахнула и снова закрылась платком.
— Что вы, сударыня, чего вы испугались? Не думаете ли, что это святочная маска или что этот гипсовый болванчик не одет прилично? Во-первых, доложу вам, что ног тут нет, он сделан только по пояс; во-вторых, и платье на нем по самую шею. Я сам терпеть не могу тех неприличных болванчиков во весь рост, которые… Что за напасть! — воскликнул Тулупов, схватив с досадой панталоны и швырнув их под стол.
— Исполните ли просьбу мою, Клим Антипович?
— Все готов сделать, что прикажете!
— Помогите мне, я в совершенной беде! Вам известно, что брат герцога присватался к моей племяннице. Мы обе жили уже у него в доме, и дело шло как нельзя лучше; только глупой этой девчонке вздумалось вдруг убежать. Сгибла да пропала! Искали, искали; нет как нет! Сегодня вечером брат герцога изволил воротиться домой в таком гневе, что у меня душа в пятки ушла, и на меня раскричаться изволил. А я в чем виновата? Зачем, говорит, я не смотрела за нею. Словом сказать, он, несмотря на поздний вечер, выслал меня из дома и велел завтра утром представить ему мою племянницу. Как хочешь, сыщи! Господи боже мой! Где ее найдешь к утру? Угроз-то, угроз-то сколько наговорил!.. К брату идти я не рассудила: он, кажется, сердит на меня. Я и решилась идти к вам, Клим Антипович, в надежде, что вы одною ночью для меня пожертвуете и поможете мне отыскать эту ветреную девчонку. Уж я бы ее! Из-за нее бегай тетка по городу целую ночь! А ослушаться нельзя, сами посудите!
— Совершенная правда, сударыня! Как можно ослушаться! Только доложу вам, что едва ли успеем мы найти вашу племянницу.
— По крайней мере исполним приказание его превосходительства: будем искать целую ночь; а не сыщем — что ж делать? На нет и суда нет!
— Я готов в вашей приятной компании проходить всю ночь напролет по всем улицам и закоулкам; только позвольте попросить вас выйти немножко прежде меня на крыльцо. Мне нужно одеться, как следует. Я должен надеть… шубу. Я вмиг за вами.
Говоря это, он нагнулся, проворно вытащил брошенные панталоны из-под стола и вышел в другую комнату.
Дарья Власьевна, завернувшись в свой теплый плащ, вышла между тем на крыльцо. Вскоре и Тулупов явился, в волчьей шубе и в шапке из крымского барана. Долго бродили они понапрасну из улицы в улицу и, утомясь, решились наконец идти кратчайшим путем домой. Для этого пришлось им войти в Летний сад. Был уже четвертый час за полночь. Тулупов, стараясь чем-нибудь рассеять печальную Дарью Власьевну, начал свой любимый и весьма для него занимательный рассказ о похищенном селезне и о происшедшей оттого ссоре с Дуболобовым. Бедная Мурашева, слушая это повествование чуть ли не в сотый раз, верно бы уснула, если б можно было ходя спать.
— Посмотрите, посмотрите! — вдруг воскликнула она, вздрогнув и схватив от страха своего спутника за рукав.
— Что такое вам чудится? Это куст; успокойтесь… Таким образом, Дуболобов, этот изверг, чучело и гороховый кисельник, вздумал…
— Ах мои батюшки-светы! Уж не убитый ли человек лежит?
— Где? Я ничего не вижу. Вам это чудится… Этот гороховый кисельник, как я вам уже докладывал…
— Да полноте, Клим Антипович! Провал возьми этого Дуболобова и с вашим селезнем. Ах батюшки, как я перепугалась! Думала совсем, что лежит убитый, но нет: шевелится. Видно, хмельной какой-нибудь.
— Да где вы видите?
— Вот скоро подойдем к нему. Вон, вон, между двух кустов-то! Да вы не туда смотрите!
— А, теперь вижу! Ну что ж? Какой-нибудь пьяница. Что нам до него за дело? А я вам должен в заключение доложить, что и сам воевода с этим гороховым кисельником…
— Да это, кажется, женщина лежит.
— Помилуйте, чему дивиться? Ведь не одни мужчины пьют до упаду. Ну так, женщина и есть. Пусть ее лежит, а мы с вами мимо своей дорогой пойдем.
— Поднимите меня! — закричала женщина повелительно.
— Вот еще! — сказал Тулупов. — Сама, голубушка, встанешь! Выпила лишнее: не мы виноваты.
— Молчи, грубиян! Подними меня сейчас. Как смеешь ты ослушаться герцогини!
Дарья Власьевна бросилась к ней и помогла ей встать. Тулупов остолбенел от изумления и страха.
— Веди меня ко дворцу! — продолжала герцогиня.
Тулупов, думая, что приказ этот относился не к одной Дарье Власьевне, а и к нему, подбежал и хотел взять герцогиню под руку.
— Прочь, мерзавец! — закричала она. — Стой на одном месте и не смей смотреть на меня!
Тулупов, струсив, униженно согнул спину, отскочил и закрыл глаза рукою, а Мурашева, поддерживая герцогиню под руку, повела ее к Летнему дворцу. Она не могла прийти в себя от изумления и посматривала сбоку на жену Бирона, желая удостовериться, точно ли это она? Близ дворца Дарья Власьевна увидела перед собою Ханыкова. Он почтительно приблизился к герцогине и ввел ее во дворец.
— Господи твоя воля! — шептала Мурашева, уставив глаза на дверь, в которую вошла герцогиня с Ханыковым. — Не во сне ли мне все это грезится?
Ханыков вскоре опять вышел из дворца в сад и сказал что-то стоявшим у двери двум часовым. Дарья Власьевна подошла к капитану.
— Скажите, ради бога, что за чудеса совершаются? Что это все значит? — спросила она.
— Вы как здесь очутились?
Ханыков не сказал ей более ничего, побежал и закричал денщику своему:
— Беги за лошадью и седлай проворнее!
Дарья Власьевна, исчезая в изумлении, побрела к Тулупову. Тот все еще стоял в прежнем положении, как статуя, не осмеливаясь отнять руки от глаз.
— Что за диковина, Клим Антипович, уж не сила ли нечистая над нами потешается?
— Не знаю что и подумать, Дарья Власьевна, — сказал Тулупов, взглянув на нее и подняв плечи. — И мне кажется: это все не что иное, как бесовское прельщение!
— С нами крестная сила! Пойдемте скорее вон из этого сада! Кто бы мог подумать, что здесь нечистые водятся, — наше место свято! Ведь не Муромский лес, прости господи!
Прижимаясь друг к другу от страха, пошли они скорым шагом из сада. Вскоре были они уже в квартире премьер-майора.
— Знаете ли, сударыня, что мне пришло на ум? — сказал он, снимая волчью шубу и пыхтя от утомления. — Прошу сесть скорее; вы, как вижу, едва дух переводите. Я не докладывал еще вам, что изверга Дуболобова некоторые из помещиков, моих соседей, подозревали, что он чернокнижник и колдун. Я думаю: не он ли, злодей, по вражде ко мне вздумал напустить на нас это дьявольское наваждение? Я вам говорю: давно следовало бы сжечь этого горохового кисельника! Воля ваша! И селезень, который неведомо как, так сказать, из-под рук пропал, его дело, что он ни говори!.. Да подождите, авось и до него доберутся!
— Ума не приложу! — сказала Мурашева. — Чем больше думаю, тем больше дивлюсь: ночью, одна, в саду, на земле! Непонятно! Когда бывало, чтобы герцогиня выходила из дворца на шаг без фижм! А то… Да, да, удивительно! Мне померещилось, что она была — не при вас буди молвлено — в одной юбке! И вам в этом же образе представилось бесовское видение?
Дарья Власьевна кивнула в знак утвердительного ответа головою и закрылась платком.
XIV
правитьХаныков после прощания своего с другом в глубоком унынии возвратился домой. Пробило уже одиннадцать часов вечера. Вдруг принесли ему от фельдмаршала графа Миниха приказ, чтобы он немедленно сменил капитана, командовавшего в тот день караулом при Летнем дворце, и вручил ему присланное вместе с приказом предписание фельдмаршала, в котором он требовал капитана к себе для важного поручения. Ханыков поспешил исполнить все приказанное. Капитан Преображенского полка, сдав караул Ханыкову, поспешил в дом графа Миниха, где ему сказали, что фельдмаршала нет дома и что он велел ему дожидаться его возвращения.
От Мауса Ханыков узнал, что казнь Валериана, отца его, Возницына и всех его сообщников назначена на четыре часа наступившей ночи за городом, на окруженной лесом поляне, близ Шлиссельбургской дороги. Естественно, что Ханыков не мог спать, ходил в сильном волнении по караульне и беспрестанно смотрел на часы, висевшие на стене. Стрелка подвигалась уже к цифре 3.
«Через час страдания моего несчастного друга кончатся!» — подумал Ханыков и глубоко вздохнул.
Вдруг вошел в комнату офицер и сказал ему, что фельдмаршал требует его к себе.
— Странно! — сказал Ханыков, посмотрев пристально в лицо пришедшему. — Фельдмаршал знает лучше меня, что мне отсюда отлучаться нельзя. Точно ли он меня требует?
— Сам граф не далее как за двести шагов отсюда и вас ожидает, капитан; поспешите!
Ханыков вышел с офицером из караульни в сад и вскоре приблизился к графу Миниху. Он сидел на скамье, под густою липой, разговаривая со стоявшим пред ним адъютантом своим, подполковником Манштейном. Поодаль стояли три Преображенские офицера и восемьдесят солдат.
Ханыков, отдав честь фельдмаршалу, остановился перед ним в ожидании его приказаний.
— Сколько человек у вас в карауле? — спросил Миних.
— Триста, ваше сиятельство.
— Мне поручено взять под стражу герцога Бирона. Выведите ваших солдат из караульни и поставьте под ружье; только без малейшего шума; никому не трогаться с места и не говорить ни слова. Часовым прикажите, чтоб они никого не окликали. Что ж вы стоите?
— Разве акт о регентстве уничтожен, ваше сиятельство?
— К чему этот вопрос?.. Я вас всегда считал отличным офицером и именно потому назначил вас сегодня в караул.
— А я потому решился спросить об акте, чтоб оправдать вашу доверенность. Покуда акт не уничтожен, могу ли я действовать против герцога: не сделаюсь ли я виновным в нарушении моих обязанностей?
— Что вам за дело до акта? Вы должны исполнять мои приказания, а не рассуждать, вам это известно, вы не первый день служите.
— Я служу не лицу, а государю и отечеству и потому в таком важном и необыкновенном деле, как настоящее, обязан наперед все узнать основательно, размыслить и потом действовать согласно с долгом моим к престолу и отечеству.
— Справедливо сказано!.. Так знайте же, что акт о регентстве уничтожен.
— Кем? На это имеет право одна цесаревна Елисавета. Если есть на то ее воля, то я готов действовать, готов жизнью пожертвовать.
— Воля на то изъявлена. В чем вы еще сомневаетесь? Поспешите исполнить приказание.
Ханыков, не заметив двусмысленных слов Миниха, который действовал в пользу принцессы Брауншвейгской и по ее воле, поспешил исполнить его приказ, радуясь, что Елисавета решилась наконец осчастливить отечество и вступить на престол.
Граф Миних, приблизясь к дворцовому крыльцу, послал Манштейна с двадцатью солдатами во дворец, чтобы схватить герцога.
Бирон спал. Уверенный, что ему все известно чрез его лазутчиков, охраняемый тремястами солдатами, мог ли он воображать, ложась на великолепную кровать свою, что среди ночи сон его будет неожиданно прерван, что грозный для всех регент будет схвачен, как преступник, и что власть его, все его могущество мгновенно улетят вместе с прерванными грезами сна. Сделавшись повелителем миллионов себе подобных, он вдруг упал с высоты — и миллионы людей, недавно его страшившихся, с радостью, с презрением глядели на павшего, ненавистного всем властелина. Ничто не могло удержать его от падения: он отогнал от себя лучшего, вернейшего охранителя — любовь народную. С одним этим стражем Петр Великий пребыл невредим посреди крамол, заговоров, измены.
Отдернув занавес кровати, на которой спал Бирон, Манштейн громко сказал:
— Вставайте, герцог! Я прислан за вами!
Герцог, приподнявшись, устремил дикий взор на Манштейна.
— Кто ты, дерзкий? Как смеешь ты нарушать сон мой?
— Я имею приказание взять вас под стражу.
— Меня? Регента? Меня под стражу? — воскликнул Бирон, соскочив с постели. — Люди, люди! Сюда! На помощь! Измена!
Крик его разбудил герцогиню. Она также вскочила с кровати и начала кричать.
Видя, что никто не является на крик, Бирон, до тех пор заставлявший трепетать других, предался сам малодушному страху и, бросясь на пол, хотел спрятаться под кровать, но Манштейн схватил его. Вошли солдаты, связали Бирона, надели на него плащ и, сведя вниз, посадили в карету. Миних сел с ним вместе и повез сверженного регента к принцессе Брауншвейгской, с беспокойством ожидавшей окончания этого предприятия.
Гордая герцогиня, вне себя от страха и гнева, выбежала в сад. Манштейн велел денщику своему отвести ее назад, в ее комнаты.
— Вот, сударыня, — сказал денщик, ведя под руку жену Бирона, — напрасно супруг ваш давил русских, всех грешных земляков моих…
Герцогиня, вспыхнув, хотела ударить моралиста, но он схватил ее за руку.
— Драться не за что, сударыня! Я вам ведь правду сказал, и то любя вас.
Усиливаясь вырвать свою руку, жена Бирона споткнулась и упала на землю. Денщик хотел поднять ее, но она его оттолкнула.
— Коли нравится вам эта постеля, так извольте лежать, я мешать вам не стану, — сказал денщик и ушел.
После этого ясно, как успел чародей Дуболобов напугать разными чудесами в Летнем саду Тулупова и Дарью Власьевну.
XV
правитьГейер не знал, что в столице наделалось в одну ночь, в течение одного часа. Он в то же время за городом, на окруженной лесом поляне готовил все для казни приговоренных Бироном. Скованные, они стояли между солдат, сомкнувших штыки над их головами. Враг Тулупова, Дуболобов, схваченный в своей деревне и поспешно привезенный, находился в числе несчастных и горько жаловался на судьбу свою, не зная за что и к чему он приговорен.
— Скажите, ради бога, что со мною сделают? — спрашивал он Гейера в тоске и страхе.
— Сам увидишь, — отвечал тот хладнокровно.
При свете факелов рассмотрел он в некотором отдалении деревянные подмостки, а на них отрубок толстого бревна. Подалее возвышался, подобно огромному улью, срезанному сверху, деревянный сруб, в котором лежали солома и хворост. Близ сруба видно было колесо, приделанное к врытому в землю невысокому столбу. Около этих ужасных изобретений человеческой жестокости заботливо суетились люди. Все они были в широких плащах и нахлобученных до бровей шляпах. Некоторые держали факелы, другие — веревки. У одного блестела в руках секира, у другого, отличавшегося ростом и широкими плечами, железная палица, третий расправлял мешок, к которому был привязан камень.
Гейер, с толпою прислужников приблизясь к осужденным, велел вести прежде тех, которых Бирон приговорил к отсечению головы. Их было осьмеро. Вскоре приблизились они к деревянным подмосткам, на которых лежала плаха. Человек, державший секиру, сбросил с себя плащ и вошел на подмостки. По данному Гейером знаку ввели сперва седого старика, в молодые лета служившего с честию во флоте и проведшего всю жизнь безукоризненно. Он живо помнил славное царствование Петра Великого и тем сильнее ненавидел Бирона, святотатственною рукою повергшего отечество с высоты славы и счастия в бездну зол и бедствий. Произнося вполголоса молитву, он с твердостью подошел к плахе и, перекрестясь, положил на нее украшенную сединами голову. Гул в лесу повторил удар секиры. Обезглавленный труп сняли с подмостков и положили на траву, подле откатившейся на несколько шагов головы.
Немедленно ввели на подмостки другого из осужденных, и скоро вторая жертва жестокости Бирона лежала рядом с обезглавленным старцем.
Одного за другим подводили к плахе, и кровь лилась; между тем тот, чья воля, чье мщение двигало секиру, лишенный власти и сана, окруженный стражею, как преступник, ехал в карете по дороге в Шлиссельбург, где ожидали его заточение и суд. Он уже не думал о жертвах своего мщения, обреченных им смерти, жертвы эти были уже для него не нужны и бесполезны. Он уже сам трепетал за жизнь свою, предвидя в грозной будущности плаху и секиру. Совесть, давно усыпленная посреди успехов, величия и могущества, проснулась и вызвала из могил ряд бледных, обрызганных кровью мертвецов, павших на пути жестокого и мстительного временщика.
Держа в руках Библию, давным-давно уже не читанную, Бирон старался успокоить себя мыслию, что в слове божием найдет он скорое утешение и легкое средство прекратить тревогу и мучение сердца, и между тем страшился раскрыть книгу: ему казалось, что в каждой строке увидит он строгий приговор делам своим.
По временам лицо его, унылое и бледное, вдруг вспыхивало. Глаза его из-под нахмуренных бровей сверкали; уста судорожно двигались. Стиснув зубы, то махал он рукою грозно и повелительно, то ударял себя ею в грудь и клялся отомстить врагам своим. Но вдруг, вспомнив неожиданное, быстрое падение с высоты могущества, свое бессилие, он впадал снова в уныние. Ехавшие впереди кареты два всадника, с факелами в руках, возбуждали в сердце Бирона суеверную тоску. «Это предзнаменование моего погребения, — думал он. — И точно, я уже могу считать себя умершим. Еще вчера все преклонялось, все трепетало предо мною, а сегодня я ничто! Наяву ли все это свершается? Не страшный ли сон я вижу?»
Вдруг карета остановилась. Бирон услышал, что начальник стражи, которая его сопровождала, спорил с какими-то людьми, помешавшими карете ехать далее. Они тащили что-то через дорогу.
— Как смели вы остановить нас? — кричал начальник стражи. — Кто вы таковы и что тащите? Отвечайте, не то велю всех вас схватить, бездельники!
— Тащим, как видишь, мешок, — отвечал один из толпы, — а что такое в мешке, не скажем: это не твое дело.
— Сейчас говори! — закричал рассерженный начальник стражи, соскочив с лошади и схватив упрямца за воротник.
В это время послышался жалобный голос Дуболобова. Его тащили в мешке к берегу Невы, чтобы утопить.
— Что это значит? — воскликнул начальник. — Тут человек? Говори бездельник, что это значит? Ребята, схватите всех их! — закричал он страже.
— Советую тебе, любезный, не горячиться и ехать своей дорогой. Не вели своим нас трогать: худо будет! Мы исполняем повеление герцога!.. Что, любезный? Вся твоя храбрость лопнула, как мыльный пузырь! Садись-ка на свою лошадь да отправляйся, куда ехал. А вы тащите мешок. Ну, ну, проворнее! Нева уж недалеко.
Начальник стражи стоял, как истукан, глядя вслед поспешавшей к берегу толпе. По данному ему приказанию, он должен был доставить герцога в Шлиссельбург в величайшей тайне. С одной стороны, сострадание побуждало его остановить казнь несчастного, совершавшуюся по воле Бирона, который тогда сам ожидал казни и лишен уже был власти казнить других. С другой стороны, он не осмеливался объявить этого, опасаясь нарушить данный ему приказ. Между тем толпа за деревьями и кустарниками скрылась у него из вида.
— Что значит эта остановка? — спросил Бирон, опустив стекло в дверцах кареты. — Где начальник стражи?
— А вот он скачет сюда. Он зачем-то слезал с лошади, — отвечал кучер.
— Для чего мы остановились?
— Вы сами себя остановили, — отвечал грубо начальник. — Вас везут в крепость под стражею, а вы все продолжаете еще губить ближних. Может быть, вы теперь и приказали бы помиловать этого несчастного, которого потащили топить, да жаль, что уж вы приказывать не можете!
— А если бы и мог, то не отменил бы своего приказания! — возразил гордо Бирон. — Что однажды я повелел, то должно быть исполнено!
Карета поехала далее. Между тем Возницына привязали к колесу, и широкоплечий палач, размахивая железною палицею, готовился раздробить ему руки и ноги одну за другою и нанести наконец удар милости в голову. Старика Аргамакова и Лельского, связанных, втащили по приставленной к срубу лестнице, опустили на накладенные в нем хворост и солому и вложили в отверстие, сделанное внизу, горящий факел. Густой дым от вспыхнувшей соломы повалил из всех щелей сруба, и сухой хворост затрещал. Валериану завязали глаза и поставили перед двенадцатью солдатами. Он слышал, как звенели шомполы, прибивая пули в дулах ружей. Скоро звук этот затих, и раздался громкий голос командовавшего капрала.
В эту минуту сердце Валериана, до тех пор мужественно ожидавшего смерти, мгновенно оледенело от ужаса: в это сердце целились двенадцать ружей; двенадцать пуль при слове «пали!» должны были растерзать грудь Валериана. Он ждал с нетерпением, чтобы ужасный залп грянул скорее и перебросил его с границы мучительной, стесненной жизни в спокойную, беспредельную область вечности. Один миг — и я уже там, там, где будут неминуемо все! Но миг этот невыразимо ужасен!
Так думал, так чувствовал Валериан. Вдруг… раздается конский топот.
— Стой! — кричит громкий голос. Кто-то подбегает к Валериану, торопливо снимает повязку с глаз его и заключает юношу в объятия.
Кого же видит перед собою изумленный, воскресший страдалец? Ханыкова, хладнокровного Ханыкова, у которого бегут радостные слезы по пылающим щекам!
— Ребята! — крикнул он солдатам, не переставая обнимать с жаром друга. — Бегите, спасайте прочих: Бирон пал! На русском престоле дочь Петра Великого!
Единодушное, радостное «ура» заглушило голос капитана.
Солдаты, ломая вдребезги колесо, с которого сняли Возницына, разбрасывая подмостки с плахой, осыпали остолбеневшего Гейера и его прислужников ударами ружейных прикладов. Двое из солдат бросились к срубу, окруженному густым облаком дыма, вмиг приставили лестницу, ощупью нашли лежавших без чувств на хворосте старика Аргамакова и Лельского, стащили их вниз и положили на траву. Огонь, обнявший нижние слои хвороста, не успел еще проникнуть до верхних, но густой дым задушил бывших в срубе.
Чрез несколько времени старика Аргамакова с трудом привели в чувство; но в Лельском не было заметно никаких признаков жизни. Он спал уже сном беспробудным. Его положили рядом с обезглавленными трупами.
— Поспешите спасти несчастного Дуболобова! — воскликнул Возницын. — Его понесли к Неве; ради бога, бегите за мной скорее!
Несколько солдат кинулись за Возницыным. Навстречу попались им возвращавшиеся прислужники Гейера.
— Куда вы его девали, душегубы? — воскликнул Возницын, вне себя бросясь на одного из прислужников. — Говори — или смерть!
Один из солдат приставил штык к боку прислужника, прочие товарищи последнего, провожаемые ударами ружейных прикладов, рассыпались в разные стороны.
— Умилосердитесь надо мной! — пропищал, заикаясь, прислужник, — не я опустил мешок в воду.
— Веди нас, злодей! Покажи место, где вы несчастного бросили.
Схватив за воротник прислужника, Возницын потащил его к берегу Невы. Когда место было указано, он, сбросив с себя платье, несколько раз нырял, опускаясь на дно реки. Некоторые из солдат сделали то же; но все понапрасну: несчастного не нашли; он погиб жертвою мелочной ненависти и безыменного доноса; погиб за то, что у соседа его пропал селезень и что он когда-то за приятельским обедом, развеселенный вином, имел неосторожность в кругу друзей назвать в шутку Бирона медведем.
XVI
правитьНаутро общая радость, возбужденная разнесшимся слухом о вступлении Елисаветы на престол, уменьшилась, когда узнали, что принцесса Брауншвейгская, с помощью графа Миниха, нарушив акт о регентстве и низвергнув Бирона, объявила себя правительницею. С нарушением акта права Елисаветы на престол делались еще неоспоримее. Через год, когда принцесса Брауншвейгская, подстрекаемая окружавшими ее иноземцами, решилась объявить себя императрицею и отдалить навсегда отрасль Петра I от престола России, им возвеличенной и прославленной, когда Елисавете грозил брак против воли или заточение в монастырь, она решилась действовать — и обрадованное отечество вскоре увидело на престоле дочь Петра Великого. Законы, о которых Петр изрек: «Всуе законы писать, когда их не хранить», — утвердились в силе; судьба граждан не зависела уже от произвола и своекорыстия иноземного пришельца; вредные интриги честолюбцев, стремившихся для личных выгод своих располагать делами государства и даже престолом, прекратились; тайные доносы прекратились; одни злодеи и лихоимцы, к общей радости и счастию всех честных и добрых граждан, стали бояться обличения их тайных преступлений и явной, открыто и неминуемо карающей силы законов. Науки, искусства, словесность, эти нежные растения, насажденные рукою преобразователя России и притоптанные Бироном, снова оживились лучами, ниспадавшими с престола. Вечером, накануне 1-го января 1742 года (это было чрез месяц по вступлении на престол Елисаветы), Мурашев пригласил к себе родственников и приятелей встречать Новый год. Старик Аргамаков сидел подле хозяина на софе. Валериан ходил взад и вперед по комнате, держа за руку молодую прелестную жену свою Ольгу. Дарья Власьевна, поместившись у окна в креслах, посматривала на премьер-майора Тулупова, сидевшего в углу на скамейке, махала на себя веером и вздыхала. Премьер-майор, казалось, не обращал ни на кого внимания и погружен был в уныние.
— Вот уж скоро, я думаю, пробьет полночь, — сказал Мурашев, — скоро поздравим друг друга с Новым годом. Бывало, при Бироне…
— Не поминай об нем, любезный сват! — прервал старик Аргамаков.
— А для чего не поминать? И в «Советах премудрости» сказано: «Человек разумной должен приводить себе в память то, что не всегда одинаково бывает время». Это значит, что утешительно для сердца в такое благополучное, как нынче, время вспомнить иногда прежние черные годы. Как сравнишь прошлое с настоящим, так невольно почувствуешь благодарность к милосердному богу!
— Слышали вы, батюшка, — сказал Валериан, — что царица Бирона простить хочет?
— А где он теперь? Все в Шлиссельбурге?
— Нет. Его приговорили к смерти, но помиловали и отправили со всеми его родственниками в дальний городок Пелымь {Указом 17 января 1742 года Елисавета повелела возвратить Бирона с семейством и братьев его из ссылки и считать уволенными из русской службы. Потом поведено было Бирону жить в Ярославле, где он и пробыл до вступления на престол Петра III. Карл Бирон, по возвращении из ссылки, уехал в Курляндию и умер в своем поместье.}.
В это время отворилась дверь и вошел Ханыков. Поздоровавшись со всеми, он сел к столу и вынул из кармана бумагу.
— В прежнее время, — сказал Мурашев, — верно, у всех бы сердце заныло; все бы подумали, что это какой-нибудь донос или приговор; нынче, слава богу, уж не те времена! Что это, капитан, за грамотка? Чай, что-нибудь радостное, хорошее?
— Это стихи, да такие, каких на Руси еще с сотворения мира не бывало. Теперь во всем Петербурге их читают; все чуть за них не дерутся. Я с большим трудом список достал у приятеля.
— Ах, батюшка, отец родной! — воскликнул Мурашев. — Дай списать. Неужто эти стихи лучше писаны, чем «Советы премудрости» или «Приклады, како пишутся комплименты»? Кто их написал?
— Адъюнкт академии наук Михаил Васильевич Ломоносов, тот самый, который недавно из-за границы возвратился.
— Сын холмогорского рыбака?.. Спасибо Михаилу Васильевичу! Знай наших! Вот каковы рыбаки-то! Недаром я с малолетства любил этот промысел. Молчи же ты теперь, Бирон, не говори, что русские ни к чему не способны! Когда за всякое слово тянули их в пытку да на плаху, так было не до писанья; поневоле молчали все, как глупые рыбы. А вот нынче то ли еще сделают русские! Прочти-ка, сделай милость, стихи Михаила Васильевича, отведи душу!
Ханыков начал читать оду Ломоносова, написанную им при восшествии на престол императрицы Елисаветы. По окончании каждой строфы все приходили в движение, а Мурашев вскакивал с софы от восторга и восклицал:
— Голубчик ты мой, Михайло Васильевич! Расцелую твою ручку и золотое твое перышко! Где ты таких красных слов наудил? По живой стерляди, по двухаршинному осетру дам за каждое!
Нынче стихи Ломоносова, уже устаревшие, без сомнения, не могут ни на кого так подействовать, как на слушателей Ханыкова; но тогда не мудрено было прийти от них в восторг. Новый размер, новый язык, звучный и сильный, — все это пленяло и поражало удивлением.
Только на Дарью Власьевну и на Тулупова стихи Ломоносова не произвели почти никакого действия. Первая не расслушала их, мечтая о замужестве и широких фижмах, а премьер-майор не мог находить ни в чем отрады с тех пор, как узнал о смерти Дуболобова: раскаяние беспрестанно его мучило. «Другу и недругу закажу, — часто думал он, — подавать на ближнего безыменные доносы. Бог свидетель, что я не хотел смерти Дуболобову; однако ж я убил его, убил, хотя и не нарочно, камнем из-за угла, как ночной вор, и погубил свою душу». Чего бы не дал премьер-майор, чтобы воскресить прежнего непримиримого врага своего! Он пожертвовал бы всеми селезнями в свете за жизнь горохового кисельника и даже решился бы не пить никогда водки и не курить табаку, если б этою ценою можно было поправить сделанное зло.
— Что вы так пригорюнились, Клим Антипович? — спросил Мурашев. — Скоро Новый год наступит. Надобно встретить его с весельем в сердце, а не то целый год будете печалиться.
— Раздумался я о Бироне, Федор Власьич. Как вспомнишь его время, так поневоле тоска возьмет. Ввек не забыть мне, что этот нехристь всем государством русским правил.
— Да много ли он правил: всего три недели!
— Конечно, однако ж… ох уж эти мне три недели!
— И, полно, любезный майор, есть ли о чем горевать? Пожалуйста, развеселись. Новый год, чай, скоро уж наступит. Пожелай же вместе со мной, чтобы за три черные недели бог послал нашей родной стороне три века светлые, счастливые!
— Видно, сбудется желание ваше, — сказал Ханыков. — Слышите ли: часы на адмиралтейском шпице бьют полночь? Вот и пушка грянула! Старый год улетел туда же, куда безвозвратно скрылись три черные недели и регентство Бирона.
1834
Примечания
правитьБирон (с. 246) — Бирон Эрнст Иоганн (1690—1772), фаворит императрицы Анны Ивановны (Иоанновны), курляндский дворянин. После избрания Анны Ивановны на русский престол (1730) Бирон, пользуясь своим влиянием на императрицу, получил почти неограниченную власть. В 1737 г. он при содействии Анны Ивановны стал герцогом Курляндским. Когда императрица умерла (17 октября 1740), то Бирон по ее завещанию и при поддержке немецкой и отчасти русской придворной знати был назначен регентом при малолетнем наследнике трона Иване VI Антоновиче. Регентство Бирона продолжалось три недели: в ноябре 1740 года жестокий, корыстолюбивый герцог был свергнут гвардией и отправлен в ссылку.
Анна Иоанновна (с. 246) — Анна Ивановна (1693—1740), дочь царя Ивана V Алексеевича (брата Петра I), русская императрица с 1730 г.; время ее царствования — одна из самых мрачных эпох в русской истории.
…обер-гоф-маршал граф Левенвольд (с. 246). — Имеется в виду Рейнгольд Левенвольд (ум. в 1758); в 1742 г. сослан в Сибирь.
Анна Леопольдовна (с. 246) — Анна Леопольдовна (1718—1746), внучка царя Ивана V Алексеевича, «правительница» России в 1740—1741 гг. при малолетнем сыне Иване VI Антоновиче, родившемся от ее брака с принцем Антоном Ульрихом Брауншвейгским. Свергнута гвардией в ноябре 1741 г. Умерла в ссылке.
Антон Ульрих (с. 246) — герцог Брауншвейг-Люнебургский Антон Ульрих (1714—1776), супруг Анны Леопольдовны, отец Ивана VI Антоновича.
…генерал-прокурор князь Трубецкой (с. 247). — Имеется в виду Трубецкой Никита Юрьевич (1699—1767), генерал-фельдмаршал, с 1740 г. — генерал-прокурор Сената.
Иоанн Антонович (с. 247) — Иван VI Антонович (1740—1764), российский император; свергнут гвардией, заключен в тюрьму и убит при попытке освободить его.
…ее высочество цесаревна Елис… (с. 248). — Речь идет о Елизавете Петровне (1709—1761/1762), дочери Петра I, российской императрице с 1741 г.
Феодосеевский раскол (с. 248) — по имени Феодосия Косого, монаха Кирилло-Белозерского монастыря, еретика, из беглых холопов; с 1551 г. распространял «Новое учение», отвергал феодальную церковь, основные догматы, обряды и таинства, проповедовал социальное и политическое равенство людей; впоследствии бежал в Литву.
…сносил Сократ капризы Ксантиппы (с. 252). — По преданию, жена древнегреческого философа Сократа (ок. 470—399 до н. э.) Ксантиппа отличалась вздорным характером и сварливостью.
…сильную кокетства батарею (с. 252). — Имеется в виду стих из стихотворения «Пристыженный мудрец. Быль» Панкратия Платоновича Сумарокова (1765—1814): «Спеша свершить свои затеи, Имея на уме лишь мщение одно, Плутовка на его окно Наводит сильныя кокетства батареи» (Стихотворения Панкратия Сумарокова. Спб., 1832. С. 57).
…лубочную картину погребения кота (с. 254). — Речь идет о лубочной картине на известный шуточный сюжет похорон кота мышами.
Приклады, како пишутся комплименты разные (с. 254). — Точное название: «Приклады, како пишутся комплименты разные на немецком языке, то есть писания от потентатов к потентатам» (Спб., 1725).
«Советы премудрости, с итальянского языка чрез Стефания Писарева переведенные» (с. 254) — Писарев Стефан (Степан) Иванович (1709—1775), с 1760 г. обер-секретарь синода, переведенный затем в сенат; писатель и переводчик; ему принадлежит ряд книг («Житие Петра Великого Императора…» и др.); полное название упоминаемой в тексте книги — «Советы премудрости, или Собрание правил Соломоно-Сираховых человеку благоразумному себя содержанию наинужнейших: с приложением на те же правила рассуждений. С италианского языка чрез секретаря коллегии иностранных дел Стефана Писарева в 1752 году переведенные» (М., 1760), Автор этой книги — Мишель Буто. В дальнейшем изложении К. Масальский приводит выдержки из этого сочинения.
…потащат на сковороду (с. 257). — Возможно, изложен сюжет басни Крылова «Рыбьи пляски».
«Щука шла из Новагорода; она хвост волокла из Бела-озера» (с. 257) — неточная цитата из фольклорной подблюдной песни. Точный текст: «Щука шла из Новагорода, — Слава! Она хвост волокла из Беларзера, — Слава!» (Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия. Вып. 1. Песни обрядовые. — М., 1911. С. 293. № 1, 1059). Песня, как полагают фольклористы, предрекала богатство. В ней названы Новгород и Белое озеро — заповедный край рыбных и иных богатств. Сказочная щука прошла по великим рекам. Возможно, имелось в виду не только богатое замужество, но и переезд в далекие от родины места.
…великий князь Святослав изволил сказать: «Мертвии бо срама не имут» (с. 263) — Святослав I (? —972), князь Киевский; приведенные слова сказаны им воинам перед одной из битв на Дунае с греками.
Карл Бирон (с. 264) — Карл Бирон (1684—1743), старший брат регента; вызван братом в Россию в 1730 г., генерал-аншеф, командовал гвардией; после свержения Э. И. Бирона сослан в Ярославль.
В сюрах шесть! (с. 264) — карточный жаргон: шесть взяток в старшей масти, в козырях.
Ремиз (с. 265) — карточный термин: недобор взятки.
Гран-мизер-уверт (с. 265) — карточный термин: заявка игры с обязательством не взять ни одной взятки.
Verbalterrition (с. 268) — иронически (о пытке): действие по старинному обряду.
Realterrition (с. 269) — иронически (о пытке): возрожденный старинный обряд.
Испанские сапоги (с. 270) — одно из орудий пытки.
Никон (с. 272) — Никон (Минов Никита; 1605—1681), русский патриарх с 1652 г., вмешивался во внешнюю политику, утверждая принцип «священство выше царства», что вызвало разногласия патриарха с царем; в 1658 г. оставил патриаршество, в 1666—1667 гг. с него был снят патриарший сан, и он был сослан.
…вяще облиговал (с. 283) — в сильной степени (весьма) обязан.
Шкалики (с. 285) — стаканчики со светильнями, налитыми салом, для праздничного освещения; светильники.
«Как будто тронулся обоз, в котором тысячи немазаных колес» (с. 286) — цитата из басни И. А. Крылова «Парнас» (1808).
«Слово и дело!» (с. 293) — форма, обозначающая арест в годы «бироновщины».
Буцефал (с. 295) — дикий конь, по преданию, усмиренный Александром Македонским и долго ему служивший.
Волынский (с. 305) — Волынский Артемий Петрович (1689—1740), русский государственный деятель и дипломат, с 1738 г. кабинет-министр императрицы Анны Ивановны, противник «бироновщины»; казнен по обвинению в заговоре и подготовке государственного переворота.
Головкин (с. 308) — Головкин Михаил Гаврилович (1705—1775), русский государственный деятель, в 1740—1741 гг. вице-канцлер по внутренним делам, противник Э. И. Бирона; после воцарения Елизаветы Петровны сослан в Якутск.
Бирон (с. 313) — Густав Бирон (ум. в 1742), младший брат регента.
Князь Черкасский (с. 314) — Черкасский Алексей Михайлович (1680—1742), русский государственный деятель, с 1731 г. кабинет-министр, в 1740—1741 гг. канцлер, президент Коллегии иностранных дел.
…не хуже романтической поэмы… и сл. (с. 323) — ироническое противопоставление новых и старых литературных вкусов: свободный повествовательно-лирический поток в романтической поэме сравнивается с жесткими «правилами» классицистической драматургии, в которой соблюдались три единства.
Кисельник (с. 324) — хилый и вялый человек.
Медуза (с. 324) — одна из Горгон, женское чудовище; обладала взглядом, обращавшим все в камень; на голове у нее вместо волос извивались змеи (греч. миф.).
Бестужев (с. 326). — Имеется в виду Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693—1766), граф, генерал-фельдмаршал, дипломат; в 1740—1741 гг. кабинет-министр, в 1744—1758 канцлер.
Венера (с. 336) — богиня любви, красоты плодородия (рим. миф.).
Муромский лес (с. 339) — густой, непроходимый, в котором обитали разбойники.
Манштейн (с. 340). — Имеется в виду Манштейн Христофор Герман (1711—1757), адъютант фельдмаршала Миниха; командовал отрядом гвардейцев, арестовавших Бирона; автор «Записок о России, 1727—1744» (Дерпт, 1810; М., 1823; Спб., 1875), в которых рассказал об организации заговора и аресте Бирона.
Пелымь (с. 348) — Пелым — город в Западной Сибири, стоящий на одноименной реке.