Револьвер (Позняков)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Револьверъ : Святочный разсказъ |
| Дата созданія: 1897. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 84. |
Мы прочитали этотъ разсказъ въ самый день его появленія. Уже задолго до того дня въ обществѣ ходили слухи, а въ газетахъ мелькали извѣстія, что разсказъ знаменитымъ авторомъ, наконецъ, написанъ и скоро появится. Называли даже журналъ, въ которомъ онъ долженъ былъ появиться, и многимъ не вѣрилось: неужели ему и его автору мѣсто въ такомъ журналѣ? неужели они лучшаго, болѣе достойнаго мѣста себѣ не нашли?.. Удивлялись. Даже возмущались. Недоумѣвали и по поводу его заглавія, не обѣщавшаго ничего поэтическаго: «Хозяинъ и работникъ»! какъ это просто! ничего загадочнаго, ничего заманчиваго! По правдѣ сказать, у насъ любятъ таинственныя исторіи съ заманчивыми вывѣсками надъ первой главой, вродѣ: «Въ тискахъ судьбы», «Отчего?» и «Неужели?» А если принять во вниманіе, что г. Кое-кто написалъ книгу «Кое-что», публика-же читаетъ ее кое-гдѣ, то вопросъ о загадочности нашей литературы, а съ нею подчасъ и нашихъ авторовъ не останется открытымъ.
Какъ бы то ни было, 1-го марта 1895 года этотъ незагадочный разсказъ съ незагадочнымъ заглавіемъ, дѣйствительно, увидѣлъ свѣтъ. Я получалъ тогда тотъ журналъ, которому этотъ разсказъ доставилъ извѣстность, и въ назначенный часъ, вечеркомъ, всѣ мы, десять неразлучниковъ, собрались въ моемъ кабинетѣ, чтобы прочитать разсказъ вмѣстѣ, вслухъ. Прежде всего мои пріятели задали мнѣ строгій вопросъ: не прочиталъ-ли я уже раньше «Хозяина и работника»? (Признаться, соблазнъ былъ великъ) Но я успокоилъ всѣхъ и въ доказательство своей твердости и любви къ моимъ друзьямъ показалъ имъ, что книжка журнала не была еще разрѣзана. Раздались должныя похвалы моему мужеству; потомъ всѣ размѣстились поуютнѣй — кто на диванѣ, кто на креслѣ, задымили сигарами и папиросами, и при синеватомъ свѣтѣ лампы раздалось ясное, но монотонное, суховатое чтеніе Ивана Петровича. Насъ, однако, такое чтеніе вполнѣ удовлетворяло: именно такое намъ и нужно было. Хотѣлось быть объективнѣе, чтобы сразу судить о произведеніи: хорошее-то чтеніе вѣдь чудеса дѣлаетъ; нѣтъ, попробуйте прочитать наединѣ или прослушать спокойное чтеніе — тогда вы вѣрнѣе будете хозяиномъ своего мнѣнія. И въ окружавшей Ивана Петровича тишинѣ, при раздававшихся среди нея звукахъ его сухаго, слегка надтреснутаго голоса, чувствовалось, что всѣ впились мысленными взорами въ снѣжную ширь, окутанную мглою мятели, въ Мухортаго, несшаго покорно свой лошадиный долгъ, въ этихъ двухъ людей съ ихъ страхомъ, съ ихъ думами въ ожиданіи близкой смерти, въ борьбѣ за существованіе и въ высокой, христіанской уступкѣ ближнему… Были моменты, когда кто-нибудь изъ слушавшихъ шепталъ что-то; но нельзя было разобрать — похвала-ли, восторгъ-ли, или что другое сказывалось въ этомъ шопотѣ; можно было только замѣтить, что при такомъ шопотѣ Иванъ Петровичъ нѣсколько усиливалъ голосъ и подавлялъ такимъ образомъ до поры до времени изліянія чувствъ и сужденій. Попробовалъ-было Иванъ Петровичъ отдохнуть минутку, но его не пожалѣли, и не успѣлъ онъ допить свой стаканъ холоднаго чаю, какъ друзья стали торопить его.
Наконецъ, разсказъ прочитанъ. Начались толки, поднялся шумный разговоръ, полный восклицаній и задорныхъ вопросовъ, пересыпанный междометіями самаго разнообразнаго смысла и тона. Помню, какъ Александръ Александровичъ, неистово сжимая себѣ виски кулаками, извергалъ съ какимъ-то визгомъ: «Удивительно хорошо! чортъ знаетъ, какъ хорошо! вѣдь это же понять надо! понимаете ли — понять!» Помню, какъ Іоасафъ Гавриловичъ, взявъ своего сосѣда за бортъ пиджака, увѣрялъ его: «Нѣтъ, ты замѣтилъ, какъ бѣлье-то треплется по вѣтру? замѣтилъ ты? какъ треплется! а? вѣдь вотъ такъ и видишь его… такъ оно и трепещетъ, такъ и трепещетъ!..» А сосѣдъ, пятясь отъ него и, очевидно, опасаясь, какъ-бы его трепещущая ладонь, долженствовавшая изобразить трепетавшее на вѣтру бѣлье, не зацѣпила-бы его по щекѣ, возражалъ съ дѣланнымъ спокойствіемъ: «Замѣтилъ… треплется… какъ не замѣтить! но только зачѣмъ оно четыре раза треплется? нужно-ли это?» Въ углу, у камина, двое горячо спорили о различіи между тенденціей и тенденціозностью; вѣчно экспансивный Степа подлеталъ ко мнѣ не разъ, увѣряя, что «это замѣчательно, какъ Никита чай пьетъ, вѣдь такъ никому не написать»; а неповоротливый отрицатель Косиничъ, вообще никогда не склонный къ восторгамъ, отрицалъ и на этотъ разъ своимъ бѣлорусскимъ говоромъ, такъ высоко поднявъ брови, что онѣ ушли къ самымъ волосамъ: «Нѣтъ, на то есть воля ваша, господа! вѣдь это-же есть толстоущина! опять то-же! и какъ онъ могъ? тотъ въ шубѣ и унизу — замерзъ, а этотъ наверху и въ кожухѣ — не замерзъ! тутъ усе подтасовано и усе у духѣ этихъ протиуныхъ непротиуленій»… Онъ отрицалъ, но ему никто не возражалъ; казалось, его и не слушали — казалось, онъ говорилъ такъ себѣ, въ воздухъ своимъ расплывчатымъ басомъ. Но это только такъ казалось: его услышали. Первый вслушался въ его слова Евстафій Данилычъ, все сидѣвшій молча въ тѣни разрисованныхъ ширмочекъ-пано. Вдругъ его пѣвучій фальцетъ тонкой струйкой влился въ общій шумъ и гамъ, и всѣ притихли при звукахъ этого проникающаго голоса, въ которомъ трепетало раздраженіе, и при видѣ блестѣвшихъ живыми огоньками глазъ Евстафія Данилыча.
— Эхъ, вы! голубчикъ вы мой! — заливался онъ. — Толстовщина! Стыдились-бы, милѣйшій! Начитался газетъ да брошюръ, и туда тоже! лѣзетъ! Да, во-первыхъ, имѣете-ли вы право изъ великихъ именъ такія существительныя выдумывать?.. Петровщина, толстовщина!.. Точно пугачевщина, аракчеевщина!
— Ого-го-го! Евстафій Плакидычъ сердится, въ филологію пустился, — попробовалъ Александръ Александровичъ смягчить рѣзкость шуткой.
— Да нѣтъ-же, въ самомъ дѣлѣ, господа, это невозможно. Судите разсказъ, восторгайтесь, браните… что вамъ угодно, дѣлайте съ нимъ… Судите автора, но какъ писателя… И не оскверняйте-же какимъ-то мелкопресснымъ словомъ цѣлый міръ человѣка, всю его жизнь, весь его духъ… Да у меня у самого одинъ моментъ въ жизни только былъ такой, какъ вотъ у этихъ — у Василія Адреича да у Никиты, — а я и до сихъ поръ объ немъ безъ содроганія вспомнить не могу. Вотъ тутъ и призадумаешься, что все это значитъ?
— Какой моментъ? — спросили мы его чуть-ли не въ одинъ голосъ.
— Да былъ такой моментъ. Былъ и нѣтъ его, — уклончиво отвѣтилъ онъ.
— Разскажите, разскажите, Евстафій Плакидычъ.
— Ну, ужъ извините, отъ этого увольте, — упорствовалъ онъ.
Но и мы упорствовали. Со свойственною каждому пріятельскому кружку склонностью пофамильярничать, мы обступили Евстафія Данилыча, называя его Плакидычемъ, и, кажется, въ душѣ всѣ были довольны, что рѣзкій разговоръ такъ скоро перемѣнилъ личное направленіе. По крайней мѣрѣ, самъ отрицатель Косиничъ примкнулъ къ общему гулу и упрашивалъ Плакидыча, заговоривъ съ нимъ даже на ты:
— Разскажи, милый человѣкъ, удостой. Худо не разскажешь. Знаемъ вѣдь тебя.
— Простите, господа, не могу. Послѣ этого-то разсказа — и вдругъ я, со своимъ суконнымъ языкомъ! Это вѣдь то-же своего рода кощунство!
Опять принялись увѣрять его, что тутъ никакого кощунства нѣтъ, и никто никого не думаетъ оскорблять, и что языкъ у него вовсе не суконный, что это только его фантазіи, и что намъ интересно услышать что-нибудь изъ жизни въ связи съ вымысломъ. Наконецъ, онъ началъ сдаваться, хотя и съ оговорками. Случай, о которомъ онъ раньше заявилъ такъ горячо, представлялся ему теперь уже ничтожнымъ:
— Особеннаго ничего и не было. Такъ… простой случай… Одинъ взглядъ, и больше ничего… Молодъ я еще тогда былъ. Кабы теперь, такъ этого-бы не сдѣлалъ. Т. е. думаю, что не сдѣлалъ-бы; а впрочемъ, не знаю, не ручаюсь. Люди и въ старости глупости дѣлаютъ, могутъ и подлость учинить. Всяко бываетъ. Да… Такъ вотъ такъ-то-съ! Было это въ шестидесятыхъ годахъ, лѣтъ семь спустя послѣ «воли». Я тогда всевозможныя должности исполнялъ по уѣзду: и мировымъ судьей былъ, и по учебной части, и еще что-то такое… Сами знаете — время было горячее, хорошее было время, безъ дѣла не сидѣли. Да и силъ было много: такъ все и кипѣло въ тебѣ. Не то, что теперь, когда и кровь стынетъ, и мысль стынетъ, и чувство стынетъ…
Евстафій Данилычъ уныло поникъ головой, но въ тишинѣ полумрака пѣвучій голосъ его, казалось, звенѣлъ еще. Кто-то попробовалъ было утѣшить его:
— Что вы, что вы, Плакидычъ! Пустяки это все.
Но онъ возразилъ:
— Ну, тамъ пустяки-ли, нѣтъ-ли — это уже статья иная. Только тогда совсѣмъ не такъ жилось. Было у меня, какъ вы, можетъ быть, ужъ и слыхали, село Данково, съ двумя приселками, всего десятинъ около тысячи. Потомъ ужъ это все измѣнилось, тю-тю деревенька… остались, какъ говорятъ малороссы, одни штаны да воши… Ну-съ, такъ вотъ-съ… Затѣялъ я на Рождествѣ ребятишкамъ въ школѣ елку устроить. Совсѣмъ новое дѣло, невиданная потѣха! Они елку-то только въ бору и видѣли, а подъ ней рыжики да маслёнки; а тутъ вдругъ имъ елка въ школѣ… да еще какая! съ яблоками… совершенно особой породы дерево. Школа отъ моего Данкова была въ шести верстахъ, въ Мерцаловкѣ. Частенько я туда ѣзжалъ, наблюдалъ за ученьемъ, увлекался всѣмъ этимъ до страсти. Бывало, утромъ, въ восьмомъ часу, Усердный уже запряженъ и у подъѣзда стоитъ. Саночки маленькія, легонькія, безъ козелъ, только двоимъ еле-еле сѣсть. Напьешься чаю (сливки такія, что коломъ не проворотишь), сядешь въ санки, ноги тебѣ укутаютъ волчьимъ одѣяломъ, пфакнешь на Усерднаго, и ужъ сыплетъ онъ тебѣ въ глаза, и въ ротъ, и въ носъ комьями снѣга и снѣжной пылью. Депеши такъ не летятъ, какъ онъ, бывало, отжариваетъ. А въ девятомъ часу, смотришь, ужъ и тамъ. И начинаешь просвѣщать въ этой избѣ, гдѣ такъ и повисъ запахъ дегтя и овчины… Ну-съ, такъ вотъ-съ… Бралъ я съ собой обыкновенно старика-кучера, Ѳедора Леонтьича, изъ крѣпостныхъ. Впрочемъ, въ Данковѣ всѣ служащіе были изъ крѣпостныхъ. Отецъ мой былъ человѣкъ добрый, не изъ числа тѣхъ людорѣзовъ, и «послѣ воли» у него многіе остались служить на жалованьи; а кто такъ, по старости лѣтъ, просто, остался вродѣ какъ пенсіонеръ, жилъ себѣ на покоѣ, безъ жалованья, но и безъ работы, безъ обязанностей, и получалъ мѣсячину натурой — мукой, крупой, солью и прочей снѣдью. Такимъ пенсіонеромъ былъ и Ѳедоръ Леонтьичъ, страстный любитель своего дѣла: лошадей, экипажей, сбруи и всего того, что попахиваетъ этимъ особеннымъ запахомъ конюшни и каретнаго сарая. Несмотря на свои семьдесятъ лѣтъ, не могъ онъ оставаться безъ дѣла, не могъ отстать отъ конюшни; вѣчно тамъ похаживаетъ, ворчитъ на молодыхъ кучеровъ и конюховъ, за всѣмъ досматриваетъ, самъ мѣритъ овесъ гарнцами и четвериками, (безъ него и не смѣли задавать кормъ лошадямъ), всегда озабоченъ, вѣчно занятъ своимъ дѣломъ, съ которымъ слился съ малыхъ лѣтъ. Молодежь побаивалась его, и слушалась, даже старалась угодить ему. И то сказать — взглядъ у него былъ строгій; зорко и сурово выглядывали его маленькіе сѣрые глазки изъ-подъ навѣса сѣдыхъ бровей. Правильное лицо патріарха съ густой, ровной, такой-же бѣлой бородой, закрывавшей ему всю грудь; пышныя, еще не измозженныя старостью щеки, на которыхъ еще сохранялся, хоть и слабо, румянецъ; длинный носъ, съ пробѣгавшими по немъ лиловыми жилками; сохранившіеся на рѣдкость волосы и зубы; высокій ростъ, почти безъ сутуловасти, осанистость, — ну, словомъ, красота, мужество; отсутствіе рабскаго подобострастія; напротивъ, обиліе достоинства, порядочности — словомъ, понимаете-ли, все, все въ немъ заставляло уважать его, невольно къ нему привлекало, и я любилъ этого старика, какъ родного, тѣмъ болѣе, что и выросъ-то я у него на глазахъ, и много раннихъ воспоминаній было у меня связано съ разными поѣздками и въ лѣсъ на пикники, и въ гости, и на долгихъ, гдѣ Ѳедору Леонтьичу, какъ кучеру, ввѣрялась жизнь всѣхъ насъ, дѣтей и взрослыхъ, облѣпившихъ собою тарантасъ или двухсаженную долгушу. Ну-съ, такъ вотъ-съ… я, кажется, отвлекся… Revenons à nos moutons[1], какъ говорятъ пошляки… Да… Такъ вотъ-съ… Поѣхали мы устраивать елку въ Мерцаловкѣ. Кажется, это было на третій или четвертый день праздниковъ. Впрочемъ, это все равно… День стоялъ не очень морозный, градусовъ десять, не больше. День сѣренькій, точно свинецъ нависъ надъ снѣжной равниной, точно хочетъ придавить далекій лѣсъ, куда скатывается своимъ краемъ эта свинцовая, опрокинутая чаша. Вѣтерокъ дулъ съ запада, не крѣпкій, но ровный, сплошной, безъ порывовъ. Иногда нѣтъ-нѣтъ да и потянетъ съ собой сѣдую пыль по бѣлымъ волнамъ сугробовъ. Кой-гдѣ дорогу чуть-чуть замело, и санки шли въ этихъ цѣлинахъ мягче, не такъ крѣпко, какъ по накатанному. Въ Мерцаловку доѣхали мигомъ, еще засвѣтло. Пріѣзжаемъ — ребятишки уже собрались около школы, бѣгаютъ, снѣжками кидаются, на салазкахъ другъ друга тащатъ, въ снѣгу барахтаются, хохочутъ, галдятъ… Увидѣвъ меня, сбѣжались, обступили санки. Ну, потомъ отправился я въ школу. Елка тамъ была уже обвѣшена и убрана всѣмъ, чѣмъ полагается: учитель позаботился — (хорошій, кстати сказать, малый былъ, царство ему небесное, покойничку), — всю душу въ дѣло положилъ. Зажгли свѣчки, впустили ребятишекъ… Учитель заскрипѣлъ на скрипкѣ что-то торжественное… Ребятьё стало, разинувъ рты, и запустило палецъ въ ноздрю. Словомъ, удивленіе выражено, какъ подобаетъ случаю. Сначала молчали, потомъ стали проноситься отдѣльныя восклицанія — сперва шопотомъ, а затѣмъ и вслухъ — замѣчанія несложныя, вродѣ: «Эво-на!.. Ишь-ты!.. Горить!.. Свѣцецки… ровно звѣздоцки… Ванька! Ась? Глянь-ка… Вижу, цортъ! нѣшто не вижу?..» — Замѣчанія, говорю, несложныя, наивныя, какія-то полудикія, но милыя… Да, милыя замѣчанія… понимаете-ли, милыя. Вотъ и все тутъ. Милыя, да… Тому милыя, кто это все видѣлъ, и знаетъ, и понялъ, кто это все и полюбилъ.
Евстафій Данилычъ умолкъ и услалъ блестящій взоръ свой куда-то въ даль, какъ-будто передъ нимъ не было стѣны кабинета съ портретами въ тяжелыхъ рамкахъ и жирной портьерой у двери, а была ширь безбрежная, въ даль бѣгущая, съ собой уносящая… Но вотъ онъ очнулся, бѣгло окинулъ взоромъ остальныхъ неразлучниковъ и съ недовольствомъ, видимо нехотя отрываясь отъ набѣжавшей думы, путаясь въ словахъ, раздражительнымъ, грубоватымъ тономъ продолжалъ:
— Ну-съ, такъ вотъ-съ… Все какъ слѣдуетъ… одно за другимъ… Да… Хоромъ спѣли… посмѣялись… какъ обыкновенно, какъ полагается… И книжекъ, и гостинцевъ получили… все такъ… все по заведенному… А потомъ, когда погасли «свѣцецки», елку отодвинули въ самый уголъ, игры разныя затѣяли. Посмотрѣлъ я на часы, ужъ седьмой. Вонъ какъ оно время-то незамѣтно прошло! Пора и домой, въ Данково. Вотъ и говорю я Ѳедору Леонтьичу (онъ тоже тутъ на лавкѣ сидѣлъ въ качествѣ педагога), говорю ему, чтобы подавалъ Усерднаго. Пошелъ онъ справлять свое кучерское дѣло; а я тѣмъ временемъ прощался съ ребятами, съ учителемъ, напяливалъ на себя валенки, бараній тулупъ, рукавицы, подвязывался кушакомъ… Такъ-то оно потеплѣе, да кромѣ того въ тѣ времена и мода была à la[2] мужикъ ходить. Ну-съ, такъ вотъ-съ… минутъ черезъ пять выхожу. Учитель на себя шубу накинулъ, фонарь засвѣтилъ, меня проводить. Выхожу. Смотрю — Усердный ужъ поданъ. Фонаремъ освѣтило ему мясистый крупъ и шлею, а также санки съ Ѳедоромъ Леонтьичемъ. Вступивъ на крыльцо, почувствовалъ я, что мягко подъ ногами, снѣгу намело. Спрашиваю:
— Что? мететъ?
— И-и какъ! — отозвался Ѳедоръ Леонтьичъ, — только тутъ, въ завѣтріи не очень, а вотъ выѣдемъ, посмотрите, что будетъ.
— Ну, ничего, Усердный вынесетъ, — отозвался я, волоча валенки по мягкому снѣгу, такъ его и намело къ крыльцу.
— Евстафій Данилычъ, не лучше-ли вамъ остаться? — предложилъ учитель.
— Это зачѣмъ?
— Не заплутаться-бы.
— Ну, вотъ! чепуха съ масломъ!
— Въ самомъ дѣлѣ, останьтесь. Вѣдь, въ теплѣ-то лучше ночевать, чѣмъ въ полѣ. Посмотрите, какая вьюга! Такъ и рветъ фонарь изъ руки.
— Ну, и прекрасно! Пускай ее рветъ, сколько ей угодно, — храбрился я, усаживаясь въ санки и подтыкая съ боку себѣ подъ ногу волчье одѣяло. — Какъ ты думаешь, Ѳедоръ Леонтьичъ, опасно ѣхать?
— Какъ сказать?.. — колебался старикъ, — разно бываетъ… оно точно… А только долго больно: какъ не пріѣдемъ мы, мамашенька съ папашенькой безпокоиться будутъ.
— Ну, и поѣдемъ къ мамашенькѣ съ папашенькой! — отшутился я, и тронулъ возжой.
Усердный двинулся и выхватилъ санки изъ сугроба. Послѣ яркаго свѣта фонаря показалась совершенная темень, хоть въ глазъ толкони…
Вдругъ въ догонку послышался голосъ учителя:
— Евстафій Данилычъ, постойте, постойте!
Я придержалъ Усерднаго.
— Ну?
— Возьмите у меня револьверъ.
— На какого чорта?
— Мало-ли что…
— Чепуха съ масломъ! Не надо!
— Какъ знаете!
— Спасибо, не надо!
И опять пошелъ Усердный, но не тою закатистою рысью, какою онъ обыкновенно угощалъ насъ, а тяжелою, размашистою, и съ каждымъ ударомъ его ноги о снѣгъ чувствовалось на слухъ, какъ увѣсисто ступалъ онъ и какъ глубоко должна была уходить его нога. Куда онъ везъ насъ, нельзя было разобрать на первыхъ порахъ, пока глазъ еще не привыкъ къ темнотѣ; но когда онъ перешелъ изъ рыси въ шагъ и сани сильно вздынуло на сугробѣ передкомъ вверхъ и накренило на мою сторону, Ѳедоръ Леонтьичъ высказалъ догадку:
— Околица!.. Ишь, намело какъ! Гора цѣлая!.. Теперь поправѣй берите, къ вѣшкамъ.
Я взялъ правѣй. Вырвавшись изъ сугроба, санки пошли легче, и Усердный продолжалъ бѣжать своею солидною поступью. Вѣтеръ дулъ намъ справа, но не въ бокъ, а почти-что въ лицо, и вѣтеръ такого-же характера, какъ раньше, когда мы только-что еще ѣхали въ Мерцаловку, только сильнѣй, гораздо сильнѣй, чѣмъ днемъ, — ровный, сплошной, рѣдко въ порывахъ, а словно сквознякъ, пронизывающій, непріятный, бьющій въ лицо, рѣжущій тысячами острыхъ, колючихъ снѣжинокъ, свистящій непрерывнымъ свистомъ… Даже теперь жутко вспомнить… вотъ и сейчасъ мурашки пробѣжали!.. Ну-съ, такъ вотъ-съ… Впрочемъ, что тутъ и разсказывать? тутъ и разглагольствовать нечего… Все такъ-же, точнехонько, какъ у Никиты съ Василіемъ Андреичемъ… Только развѣ что бѣлья не было… Усердный — тотъ-же Мухортый: тотъ-же стойкій, благородный герой, трогательный въ своемъ величіи… и снѣгъ тотъ-же… и вѣтеръ, и пронизывающій холодъ… Итакъ, мнѣ тутъ и разсказывать нечего: сами все слышали сейчасъ — про этотъ процессъ мятели и плутанія въ открытомъ полѣ… все слышали. Разсказывать заново — значило-бы пародировать… Куды ужъ намъ, дуракамъ, чай пить? Спасибо Льву Николаевичу, помогъ, выручилъ… избавилъ отъ описательной части, — усмѣхнулся Евстафій Данилычъ.
— Что-же, Евстафій Плакидычъ, и только? — нетерпѣливо ворвался въ разговоръ Степа.
— Стойте, юноша, не мѣшайте, — остановилъ его отрицатель Косиничъ. — Вы себѣ слухайте и молчите.
— Отъ описательной части избавилъ, — пояснилъ Степѣ Александръ Александровичъ. — Значитъ, повѣствовательная еще за Плакидычемъ. Такъ, Плакидычъ? вѣрно?
— Да, да… такъ… есть, — отозвался Плакидычъ и блестящій взоръ его еще больше засвѣтился. — Есть… есть она, повѣствовательная… Ну-съ, такъ вотъ-съ… Заплутались. Часа три, кажется, вертѣлись. Впрочемъ, въ темнотѣ и въ ожиданіи время обманчиво. Вѣроятно, около трехъ часовъ блуждали. И заплутались. Сталъ Усердный… изъ силъ бѣдняга выбился… Я — возжой… Ни съ мѣста… Сани въ снѣгу по самый кузовъ, даже еще, пожалуй, глубже. Хотѣлъ-было кнутомъ, да вспомнилъ, что никогда не бралъ съ собой кнута… И пожалѣлъ… Но только на минутку. Зачѣмъ кнутъ? Все равно, помогъ-бы вотъ только сейчасъ, собраться съ послѣдними силами… а черезъ четверть часа, или даже меньше, и кнутъ-бы не помогъ: какой ужъ тутъ къ чорту кнутъ, когда силъ нѣтъ у лошади! Ну-съ, такъ вотъ-съ… стоимъ. Долго стоимъ. Молчимъ. Что старикъ думаетъ — не знаю. А самъ я думаю самое разное: и о прошломъ, и что-то будетъ, и отчего такъ рѣжетъ вѣтеръ въ щелочку, хоть и поднятъ воротникъ и платкомъ перевязанъ поперекъ; и о папашенькѣ съ мамашенькой думаю; думаю также о томъ, почему руки такъ жжетъ, хоть онѣ и въ рукавицахъ; и про самоваръ вспоминаю, около котораго такъ тепло и свѣтло, и про университетъ, гдѣ гремѣлъ нашъ любимецъ-историкъ, и объ одномъ другѣ, который погибаетъ тамъ гдѣ-то, въ сыромъ подвалѣ… А я? Я на свободѣ, въ раздольѣ снѣжной шири… О, я на свободѣ!.. Но и я погибаю… погибаю!.. Да! И вдругъ, откуда ни возьмись, слова: «тянутъ-потянутъ, вытянуть не могутъ»… «Родное Слово» Ушинскаго! Да, оно!.. «Внучка за бабку, бабка за дѣдку, дѣдка за рѣпку»… Да, да… оно! Но почему? И почему такъ знобко по всѣмъ костямъ? И за что это все?.. Я-же вѣдь всѣмъ только добра желалъ… и, кажется… дѣлалъ. Т. е. сколько могъ, столько и дѣлалъ… И что ты сдѣлалъ? ну, что? что?.. елку-то дѣтямъ? Эхъ, ты! Попечитель! Мировой судья! Интеллигентъ! Соль земли! Чепуха съ масломъ! Ну, вотъ, сиди и мерзни… мерзни на своей вотъ этой свободѣ… Дѣятель тоже! «Бабка за дѣдку, дѣдка за рѣпку»… Ахъ, если-бы только къ теплу, къ самоварчику!.. Тамъ и папашенька съ мамашенькой… Милые, милые! Сынъ-то вашъ, любимецъ вашъ, ненаглядный вашъ, ваша отрада и надежда мерзнетъ, мерзнетъ, мерзнетъ… Снѣжная ширь, очеркъ лошадинаго крупа, чуть-чуть дуга видна, долгій, безконечный, однообразный свистъ… И мысль стынетъ, или вдругъ взрывается молитвеннымъ потокомъ туда, въ высь, гдѣ снѣжные валы крутятся и стонутъ, стонутъ… И вдругъ опять: «Тянутъ-потянутъ, вытянуть не могутъ»…
— А знаешь что, баринъ?
А! человѣкъ!.. Это Ѳедора Леонтьича голосъ, но только какой глухой голосъ. И почему онъ на ты заговорилъ?.. И кто это беретъ меня за шею? кто беретъ за платокъ? Онъ такъ мнѣ нуженъ, онъ такъ удобно перехватываетъ воротникъ тулупа, такъ пригинаетъ его къ шеѣ и къ щекамъ. Кто хочетъ снять съ меня платокъ?..
— Ѳедоръ Леонтьичъ, это ты?
— Я.
— Что ты дѣлаешь?
И опять глухой, неторопливый, сдержанный голосъ:
— Баринъ, дай-кось мнѣ вотъ это…
— Что дать?
— А вотъ это!
— Не понимаю — что?
— Тулупъ дай.
— Что?
— Тулупъ.
— Какъ тулупъ?
— А вотъ такъ.
И я вижу эти знакомые, маленькіе, пронизывающіе глаза. Они такъ близки къ моему лицу. И какой въ нихъ хищный блескъ! — блескъ желанія, жадности, насилія! И слышу я тяжелое дыханіе около самаго своего уха. И чувствую — мощная рука уже разорвала узелъ платка и беретъ меня за воротникъ. И чувствую также, что я испугался — испугался этого человѣка, который меня когда-то няньчилъ на рукахъ и который меня теперь хочетъ… Но долженъ-ли бояться его я? я — баринъ, я могу войти въ свои права. И вошелъ. Крикнулъ:
— Ѳедоръ! ты ошалѣлъ?.. Дуракъ! мерзавецъ!
— Ладно, ладно. Давай-ка тулупъ-то… Нечего тамъ! Давай.
Роль не помогла. Тотъ-же глухой, сдержанный голосъ былъ отвѣтомъ на мой крикъ; также спокойно, неторопливо держали меня эти мощныя руки за воротникъ тулупа и уже нащупывали крючекъ и петлю; также хищно, жадно, жестоко блестѣли во тьмѣ эти маленькіе, пронизывающіе глаза. Не знаю — жаръ, или холодъ, или ознобъ — не помню… Я попытался-было встряхнуться всѣмъ тѣломъ, думалъ освободиться; но мощныя руки встряхнули меня самого такъ, что я захлебнулся отъ ужаса, отъ обиды, отъ злости. Жажда защиты и мести загорѣлась вдругъ… Единственное средство — и я прибѣгъ къ нему. Я гаркнулъ въ бѣшенствѣ:
— Ѳедоръ! застрѣлю!
Руки его чуть-чуть ослабли, но еще держались за мой воротникъ. Я опустилъ руку въ карманъ. Зачѣмъ мнѣ было брать револьверъ отъ учителя, когда у меня былъ свой — былъ въ карманѣ, какъ всегда, во всякую поѣздку? Я выхватилъ его, взвелъ курокъ, наставилъ на старика и, помнится, прохрипѣлъ:
— Убью!
Онъ молчалъ. Онъ опустилъ руки. Мы глядѣли другъ на друга въ упоръ. Не знаю, каковъ я былъ, но думается, что ужасенъ, потому что онъ… онъ былъ.…Ахъ! его взглядъ!.. Я какъ-будто и сейчасъ вотъ сквозь ту-же темноту ночи вижу эти глаза, полные виновности, мольбы, испуга, страданія… И зачѣмъ это все было такъ?.. Зачѣмъ, зачѣмъ, зачѣмъ?.. Бываютъ въ жизни такія мгновенія, которыхъ никогда себѣ не простишь. И вотъ это было такое, это былъ именно такой моментъ… И Боже мой! какъ онъ до сихъ поръ, вотъ уже даже и подъ старость, меня преслѣдуетъ и терзаетъ… и какъ сердце жмется и рвется отъ раскаянія, когда встаетъ передъ тобой вновь этотъ молящій взглядъ…
Евстафій Данилычъ закрылъ глаза рукой и на минуту погрузился въ размышленіе. Потомъ, поднявъ глаза, обвелъ всѣхъ взоромъ и тихо сталъ сниматься со своего мѣста.
— Евстафій Данилычъ, что-же? — спросили его всѣ чуть-ли не въ одинъ голосъ.
— Что?
— Дальше-то что-же, Евстафій Данилычъ?
— Ахъ, вы хотите знать, убилъ-ли я его или нѣтъ?.. Конечно, нѣтъ. Кабы убилъ, не пришлось бы теперь раскаиваться: самъ-бы себя тутъ же вмѣстѣ отправилъ. Ужъ это какъ Богъ святъ… А если хотите знать, что дальше было, — скажу и про это. Отпустилъ онъ меня, я положилъ револьверъ въ карманъ, сѣли рядышкомъ попрежнему — и сидимъ, молчимъ…Комично: послѣ такого кроваваго начала и вдругъ такая мирная развязка!.. Но вотъ гдѣ-то справа протянулся звонъ, заунывный, тихій, дальній, очень дальній, но сразу слыхать, что церковный. Слышу — мой Ѳедоръ Леонтьичъ заговорилъ:
— Слава Тебѣ, Господи! вонъ оно гдѣ.
И перекрестился. Потомъ опять замолился:
— Боже, милостивъ буди мнѣ, грѣшному.
И опять вѣтромъ донесло къ намъ такой-же протяжный звонъ. Я, признаться, подумалъ уже: «Ну, заживо погребаютъ!» Но Ѳедоръ Леонтьичъ иначе объяснилъ это себѣ. Ничего не говоря мнѣ, онъ сталъ шарить впереди, ища возжи, и шепталъ:
— Знакъ подаютъ. Ну-ка, Усердный, вывози! не дай сгинуть безъ покаянія, безъ причастія.
Онъ натянулъ возжи, крикнулъ, сани шевельнулись, захрустѣлъ подъ ними снѣгъ. Усердный зарылся въ немъ ногами, и вѣтромъ откинуло въ насъ снѣжный залпъ изъ-подъ нихъ. Вотъ уже Усердный тащитъ санки. Онъ отдохнулъ, стоя. Силы вернулись. Шагомъ, видимо съ трудомъ, съ усиліемъ влачитъ онъ санки по рыхлому снѣгу. Ѳедоръ Леонтьичъ правитъ стоймя и размахиваетъ концомъ возжей, иногда задѣвая имъ Усерднаго по спинѣ и то-и-дѣло понукая его всевозможными ласкательными частями рѣчи. Даже нарѣчія и междометія умудрялся въ ласкательномъ видѣ закатывать: «У-лю-люшеньки, сердешненькій! Но-но-ношеньки, голубонечекъ! Но-но-но-но-о! Скорочка, тамочка, будемта!..» И мы тащимся, тащимся, накреняясь то направо, то налѣво. Надежда вернула къ сознанію. Какъ-то ужъ не такъ замѣчались холодъ, и ознобъ, и стылость въ рукахъ и въ ногахъ. И когда звонъ доносился вновь и вновь, но уже гораздо яснѣе прежняго, то не казался онъ заунывнымъ и тоскливымъ, а надеждой и отрадой вѣялъ къ сердцу…
И вотъ мы дома. Папашенька съ мамашенькой тутъ, около моей постели, въ радости ахаютъ и охаютъ. Самоварчикъ поетъ рядомъ, въ столовой. Меня натираютъ водкой, поятъ меня коньякомъ, чаемъ, грѣютъ подъ ватными одѣялами. Мнѣ рады, точно я съ того свѣта явился. Я спрашиваю про Ѳедора Леонтьича, прошу, — усиленно, много разъ прошу, — чтобы и его хорошенько отогрѣли въ людской. Прошу, чтобъ Усерднаго похолили въ стойлѣ. Радостный, я болтаю безъ умолку. Но… что-то меня все-таки смущаетъ, и нѣтъ у меня полной радости — той свѣтлой, чистой радости, отъ которой на душѣ такъ безупречно когда-то бывало, такъ безмятежно… Вы поймете, господа, почему… Поймете! Я хотѣлъ убить человѣка! И никогда потомъ, во всю жизнь не было у меня этой желанной радости, этой чистоты въ душѣ. Никогда! Не покидаютъ это смущеніе, этотъ стыдъ, какъ только вспомню тотъ молящій взглядъ… Такъ онъ въ меня и вонзается, такъ и пронизываетъ насквозь. Вотъ оно къ чему это ваше противленіе-то приводитъ. Попротивься, а потомъ вѣкъ живи, какъ окаянный…
Евстафій Данилычъ замолчалъ, и общее молчаніе было отвѣтомъ ему. Но Степа не могъ уняться:
— Евстафій Данилычъ, а потомъ что-же? Какъ Ѳедоръ Леонтьичъ?
— Потомъ-то? — усмѣхнулся разсказчикъ, — потомъ? Ну, потомъ мы жили себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Никто не зналъ объ этомъ случаѣ. Ѳедора Леонтьича я пересталъ брать съ собой; другимъ объяснялъ это тѣмъ, что старъ ужъ онъ слишкомъ, что беречь его надо. На самомъ-же дѣлѣ, я просто избѣгалъ его. Точно также и онъ меня. Мы оба побаивались другъ друга. Но эта боязнь была скрытая. Признаться въ ней одинъ другому мы никогда не рѣшались, и ни разу — (онъ прожилъ еще года четыре) — не вспоминали, не говорили о мерцаловской елкѣ. Когда-же намъ приходилось встрѣчаться лицомъ къ лицу и поневолѣ вступать въ разговоръ, то это бывали встрѣчи неполныя: взоры наши все-таки никогда не встрѣчались.
— Ну-съ, такъ вотъ-съ, — началъ опять Евстафій Данилычъ послѣ краткаго молчанія, — вотъ и все-съ. Больше ничего нѣтъ. А теперь прощайте. Авось теперь на душѣ полегче будетъ, какъ покаялся… Да… вѣроятно, легче… А то больно тяжко было таить въ себѣ этотъ взглядъ столько лѣтъ.
И, надѣвъ шубу, онъ тихо ушелъ.