Ревность (Рид)/ДО

Ревность
авторъ Чарльз Рид, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Griffith Gaunt, or Jealousy, опубл.: 1866. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», тт. 169—171, 1867.

РЕВНОСТЬ.

РОМАНЪ ЧАРЛЬЗА РИДА.

I.

— Говорю вамъ разъ на всегда, я не хочу, чтобы впередъ этотъ попъ шнырялъ ко мнѣ въ домъ и омрачалъ его своимъ присутствіемъ.

— Я вамъ говорю, что это мой домъ, а не вашъ, и что двери его всегда будутъ открыты этому святому отцу, когда ему угодно будетъ почтить его своимъ присутствіемъ.

Джентльменъ и дама, обмѣнившіеся этимъ горькимъ вызовомъ, стоя другъ противъ друга, блѣдные и разъяренные, были мужъ и жена, и когда-то много другъ друга любили.

Мисъ Кэтринъ Пейтонъ принадлежала къ старинному кумберландскому роду, и была первой, хотя наименѣе любимой красавицей во всемъ графствѣ. Она была очень высока ростомъ и стройна, и держала себя немного слишкомъ повелительно; иногда, впрочемъ, ея надменная фигура какъ-бы опускалась и смягчалась, когда она ласково наклонялась надъ какимъ нибудь любимымъ существомъ: контрастъ тогда былъ восхитителенъ и сама она была плѣнительно хороша.

Волосы у нея были золотистые, мягкіе какъ шелкъ, глаза прелестнаго сѣраго цвѣта, которые она останавливала на своемъ собесѣдникѣ съ такою медленной и спокойной величавостью, такъ что предметъ этого взгляда не могъ не сознавать, вопервыхъ, что глаза эти огромны и чудно хороши, вовторыхъ, что они задумчиво глядятъ черезъ него, а не на него.

Вынося на себѣ подобный взглядъ такихъ дивныхъ глазъ, человѣкъ чувствуетъ себя какимъ-то ничтожнымъ и вслѣдствіе того ожесточается.

У Кэтринъ была еще какая-то особенная манера принимать всегда немного угловатые комплименты кумберландскихъ сквайровъ, именно съ этимъ лѣнивымъ, спокойнымъ, парящимъ гдѣ-то въ пространствѣ взглядомъ, и за эту-то, а также и за другія дарственныя прелести она пользовалась скорѣе общимъ удивленіемъ, чѣмъ любовью.

Родовое помѣстье ея семейства было укрѣплено за ея братомъ; отецъ же ея проматывалъ всякую копейку, какая попадала ему въ руки, такъ что у нея не было ни денегъ, ни надеждъ въ будущемъ, кромѣ развѣ отъ одного отдаленнаго родственника, мистера Чарльтона, владѣльца Герншо-Кэстля и Больтон-Голля.

Но и эти надежды вскорѣ значительно умалились: мистеру Чарльтону полюбился родственникъ его покойной жены, Гриффитъ Гонтъ; онъ взялъ его къ себѣ въ домъ и сталъ обращаться съ нимъ какъ съ своимъ будущимъ наслѣдникомъ. Вслѣдствіе этого обстоятельства, два обожателя, которые до тѣхъ поръ выносили взглядъ Кэтринъ Пейтонъ, отъ нея отступились. Хорошенькія дѣвочки, длинноносыя, но богатыя дѣвицы, дѣвушки курносенькія, но миловидныя, пристроивались кругомъ ея со всѣхъ сторонъ, но царственная красавица, на двадцать-третьемъ году, все еще оставалась миссъ Пейтонъ.

Она была добра къ бѣднымъ, дѣлилась съ ними деньгами изъ своего тощаго кошелька, даже иногда шила на нихъ и читала имъ вслухъ (въ тѣ дни мало кто изъ нисшаго сословія умѣлъ грамотѣ). Въ замѣнъ этихъ услугъ она только требовала, чтобы они были католиками, какъ она, или по крайней-мѣрѣ показывали видъ, что ихъ понемногу можно будетъ обратить въ эту вѣру.

Это была дѣвушка съ возвышенной душой; она умѣла быть и женственной — когда ей было угодно.

Она ѣздила на охоту раза два въ недѣлю, впродолженіе всего охотничьяго сезона, и была на сѣдлѣ какъ дома, потому что упражнялась въ верховой ѣздѣ съ дѣтства. Но натура ея до того была цѣльна и самобытна, что это упражненіе, которое болѣе или менѣе отнимаетъ женственность у большей части записныхъ наѣздницъ, не имѣло замѣтнаго вліянія на ея характеръ или даже манеры. Ея красная амазонка, маленькая красная шляпа, и рослый бѣлый иноходецъ часто появлялись въ первыхъ рядахъ охоты, въ концѣ продолжительной скачки за звѣремъ. Но, несмотря на это, она была самой необщительной охотницей: она никогда не разговаривала ни съ кѣмъ, кромѣ своихъ знакомыхъ, и постоянно сохраняла задумчиво равнодушную наружность, исключая тѣхъ моментовъ, когда стая дружно заливалась всѣми голосами и она скакала за нею во весь опоръ. Это бы еще ничего, но въ ту самую минуту, когда псы уже нагоняли лисицу, и участь звѣря становилась несомнѣнною, ей случалось насильно сворачивать свою разскакавшуюся лошадь, и задумчиво уѣзжать шагомъ домой, вмѣсто того, чтобы присутствовать при затравленіи звѣря и требовать, по обычаю, его хвоста.

Однажды, когда, по окончаніи продолжительной травли, распорядитель охоты сталъ поздравлять ее, она подняла на него свои небесные глаза и отвѣчала: «напрасно хвалите, сэръ Ральфъ: я только люблю скакать во весь опоръ, и эта скучная охота служитъ мнѣ простымъ предлогомъ для этого».

Дѣло было ровно сто лѣтъ тому назадъ. Страна въ то время кишѣла лисицами, но за то было въ ней множество непроходимыхъ лѣсныхъ чащей, и опытная лиса была вполнѣ обезпечена отъ собакъ перебѣганіемъ изъ одной чащи въ другую, такъ что приходилось выбиваться изъ силъ, чтобы поднять ее оттуда; въ такія-то минуты сѣрые глаза мисъ Пейтонъ обыкновенно устремлялись въ пространство, и она забывала своихъ спутниковъ, какъ четвероногихъ, такъ и двуногихъ.

Однажды охота нечаянно напала на лису. При первомъ звукѣ рога, она поднялась изъ логовища, и пошла прямо по открытому полю. Одинъ изъ загонщиковъ увидалъ ее крадущеюся изъ опушки лѣса, и далъ сигналъ; всадники подвалили со всѣхъ сторонъ, собаки подняли носы кверху и залились; рога затрубили, собачья музыка слилась въ громкій хоръ, и вся охота помчалась въ погоню черезъ поле.

Славная была травля! Кровь разыгралась въ жилахъ нашей задумчивой красавицы. Ея легкая, гибкая, но упругая фигура, какъ-бы приросшая къ огромному бѣлому коню, летѣла за передовыми всадниками; одинъ изъ ея шелковистыхъ, золотыхъ локоновъ отвѣвало вѣтромъ, ея сѣрые глаза заискрились земнымъ огнемъ и два алыхъ пятна на верхней части ея щекъ показывали, что она находится въ сильномъ возбужденіи, но безъ малѣйшей примѣси страха. Между тѣмъ въ первыя же десять минутъ одинъ изъ всадниковъ свалился съ лошади передъ ея глазами, а почти рядомъ съ нею скакалъ, отфыркиваясь, чистокровный вороной конь съ пустымъ сѣдломъ. Вдругъ юный Фезерстонъ, который ѣхалъ впереди отъ нея въ нѣсколькихъ шагахъ, перескакнулъ чрезъ высокій заборъ и исчезъ: его не стало видно, хотя зато было слышно, какъ барахтался онъ за заборомъ въ глубокой канавѣ, о существованіи которой не подозрѣвалъ несчастный охотникъ. Осадить лошадь не было времени. «Лежите смирно, сэръ», сказала ему Кэтринъ съ холодной вѣжливостью; затѣмъ подтянула поводья, дала шпоры, перескакнула черезъ канаву со всѣмъ, что въ ней было, и полетѣла далѣе не оглядываясь. Такъ неслась охота впередъ, впередъ, впередъ, пока красныя куртки и лосины охотниковъ, недавно еще такія опрятныя и красивыя, не были забрызганы грязью и тиною, а глянцовитыя, расчесанныя лошади дымились отъ пота и мылились отъ пѣны, и широко раздутыя ноздри ихъ тяжело отдувались и налились кровью. Вдругъ широкій ручей, разлившійся и бурливый отъ недавнихъ дождей, преградилъ дорогу къ густому кустарнику, къ которому стремилась лисица.

Выскакавъ по косогору, охотники увидали ее, бѣгущую къ ручью. Тутъ уже они увѣрены были въ побѣдѣ, но лисица наскоро напилась, юркнула въ воду, черезъ минуту выползла изъ нея съ противоположной стороны, и медленно пошла къ чащѣ, очевидно отягченная своимъ мокрымъ мѣхомъ.

При видѣ ея охотники заатукали, затрубили въ рога и помчались дальше съ удвоенной быстротою; но когда они подъѣхали къ ручью, оказалось, что въ немъ около двадцати футовъ ширины. Нѣкоторые изъ всадниковъ поѣхали по берегу, отыскивая болѣе узкаго мѣста; двѣ лошади, получивъ шпоры, подскакали къ самому краю, но тутъ поднялись на дыбы и повернулись на заднихъ ногахъ, сбросивъ въ потокъ одну шляпу и одного охотника. Одинъ конь уперся ногами и фыркалъ, глядя на воду, другой важно шарахнулся въ нее и просто поплылъ, а на той сторонѣ пришлось его вытаскивать; третій, наконецъ, скакнулъ, но попалъ на противоположный берегъ однѣми передними ногами, задними же барахтался въ водѣ, между тѣмъ какъ всадникъ, припавъ руками къ его гривѣ, испуганно выглядывалъ между его отложенныхъ назадъ ушей.

Но мисъ Пейтонъ подстрекнула лошадь свою шпорами и голосомъ, стиснула зубы, хотя на этотъ разъ нѣсколько поблѣднѣла, съ раскоку подлетѣла къ обрыву и перескакнула съ легкостью серны. Она и ловчій остались почти вдвоемъ на той сторонѣ, и вмѣстѣ съ собаками совсѣмъ уже нагоняли бѣдную лисицу, какъ вдругъ та шмыгнула въ лазейку живой колючей изгороди и, вынудивъ собакъ идти гуськомъ, скрылась въ густомъ, молодомъ орѣшникѣ, извѣстномъ въ околоткѣ подъ названіемъ «Догморскаго подлѣска».

Немного спустя, кое-какъ въ разбродъ приплелись и другіе всадники, и начали хлопотать какъ бы выгнать лисицу изъ ея убѣжища. Въ подлѣскѣ было нѣсколько узенькихъ просѣкъ, по нимъ-то засуетились ловчій и доѣзжачій, поощряя крикомъ бодрыхъ собакъ и подгоняя отсталыхъ арапниками. Другіе только безъ толку метались, вспахивая землю и, затаптывая траву. А мисъ Пейтонъ снова погрузилась въ глубокую задумчивость. Она сидѣла неподвижно, опираясь локтемъ на колѣно и поддерживая подбородокъ двумя пальцами, такъ же мало обращая вниманія на гвалтъ роговъ и голосовъ, какъ будто она была статуей богини Діаны.

И въ такомъ положеніи пробыла она такъ долго у самой опушки подлѣска, что атакованная лисица, наконецъ, рѣшилась выползти изъ кустовъ совершенно вблизи отъ нея, и, бросивъ на нее косвенный, какъ-бы вопросительный взглядъ, опять пустилась черезъ открытое поле. Мисъ Рейтонъ въ первую минуту вздрогнула и щоки ея зардѣлись, но опытный глазъ ея сразу разглядѣлъ всѣ признаки полнаго изнеможенія бѣднаго звѣря, и она не тронулась съ мѣста, а только хладнокровно слѣдила за нимъ взоромъ. Лошадь же ея рванулась, затрепетала, уперлась въ землю обѣими передними ногами подъ острымъ угломъ, раздвинула заднія ноги и стояла въ такомъ положеніи, вся дрожа, съ навостренными ушами, глядя черезъ низкій плетенъ за удаляющимся животнымъ, порываясь и вспотѣвъ отъ ожиданія скачки и погони — однимъ словомъ, пришла въ страшную агитацію, и все это изъ-за крошечнаго звѣрка, едва приходящагося ей по колѣно. Въ эту минуту подъѣхалъ доѣзжачій и, замѣтивъ задорную позу коня, смекнулъ въ чемъ дѣло, но по спокойствію всадницы заключилъ, что лисица только высунулась изъ кустовъ и опять скрылась. Однако, повстрѣчавшись съ ловчимъ, онъ ему объявилъ, что «конь мисъ Пейтонъ, должно быть, видѣлъ звѣря». Собаки казались озадаченными и сбитыми со слѣда. Наконецъ, ловчій подъѣхалъ къ мисъ Пейтонъ и, приподнявъ шапку, спросилъ ее, не видала ли она лисицы. Она задумчиво поглядѣла на него.

— Лисицу? сказала она: — она ужь минутъ десять какъ вышла изъ чащи.

Охотникъ со всею силою затрубилъ въ рогъ и потомъ укоризненно спросилъ ее, почему она не подала сигнала. Мисъ Пейтонъ лѣниво и задумчиво отвѣчала, что лисица вышла такая испачканная, изнуренная, съ хвостомъ, волочащимся по землѣ:

— Какъ посмотрѣла я на нее, сказала она: — мнѣ такъ жалко стало ея. Она одна, а насъ такъ много. Она такая крошечная, а мы такіе большіе. Притомъ она намъ доставила славную скачку. Я и рѣшила въ благодарность дать ей спастись до другого раза.

Охотникъ съ тупымъ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее съ минуту, потомъ, отвернувшись, разразился потокомъ ругательствъ, опять неистово затрубилъ въ рогъ, потомъ снова принялся кричать и ругаться, пока люди и собаки сбѣжались на его голосъ и звукъ его рога.

— Сворьте и поѣзжайте домой ужинать, спокойно сказала мисъ Пейтонъ: — лисицы вамъ сегодня уже не видать, за это я ручаюсь.

Съ этими словами она слегка дала шпоры своей лошади, перескакнула черезъ низкій заборикъ и тихой рысцею поѣхала домой черезъ открытое поле; она вообще рѣдко ѣзжала по большимъ или торнымъ дорогамъ.

Около мили проѣхала она такимъ образомъ, какъ вдругъ услыхала за собою въ догонку лошадиный топотъ. Она усмѣхнулась про себя, румянецъ щекъ ея нѣсколько усилился, но она не оглянулась.

— Стой! Именемъ короля! окликнулъ ее полный, пріятный мужской голосъ, и одинъ изъ охотниковъ, поровнявшись съ нею, осадилъ свою лошадь.

— Неужели затравили? спросила Кэтринъ самымъ невиннымъ тономъ.

— Куда имъ! Лисица теперь давнымъ давно въ лѣсу.

— А развѣ здѣсь дорога въ лѣсъ?

— Въ лѣсъ не въ лѣсъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ: — но если лиспца бѣжитъ въ одну сторону, а серна — въ другую, то что же тутъ дѣлать бѣдному охотнику?

— Какъ видно, погнаться за той, которая тише бѣжитъ.

— Скажи лучше за тою, которая милѣе и дороже, ненаглядная Кэтъ.

— Полно, Гриффитъ; ты знаешь, я не терплю лести, сказала Кэтъ, но въ то же время нѣжная улыбка смягчила это суровое изреченіе.

— Какая тутъ лесть, возразилъ юноша: — у меня не хватаетъ словъ высказать половину того, что я думаю въ твою хвалу. Люди-то здѣсь, видно, слѣпые, какъ летучія мыши, иначе…

— Ну, да, разумѣется, всѣ слѣпые, кромѣ мистера Гриффита Гонта: онъ нашелъ алмазъ тамъ, гдѣ болѣе дѣльные люди видятъ только своенравную, капризную дѣвушку.

— Значитъ, онъ единственный человѣкъ, достойный обладать этимъ алмазомъ. Кажется, ясно.

— Ну, еще не совсѣмъ, сухо возразила она.

Этотъ рѣзкій отвѣтъ повергъ юнаго охотника въ такое смущеніе, котораго молодая дѣвушка вовсе не имѣла въ виду причинить ему. Дѣло въ томъ, что мистеръ Джорджъ Невиль, молодой помѣщикъ, красавецъ и богачъ, недавно пріѣхавшій въ графство на житье, явно пріударилъ за Кэтъ. Вниманіе его сдѣлалось предметомъ толковъ всего графства, и Гриффитъ по этому случаю тайно былъ на иголкахъ уже нѣсколько дней. Теперь же онъ не могъ долѣе скрыть своей душевной тревоги, и воскликнулъ дрожащимъ, неестественно рѣзкимъ голосомъ:

— Кэтъ! Милая Кэтъ! неужели ты могла бы любить другого, а не меня? Неужели? Послушай, лучше я слѣзу съ лошади и лягу тутъ вотъ на землѣ, а ты переѣзжай чрезъ меня и затопчи меня до смерти — мнѣ легче будетъ, чтобы ты истоитала мнѣ ребра, чѣмъ сердце, любя другого.

— Что съ тобой? сказала Кэтринъ, гордо выпрямляясь. — Я вижу, мнѣ придется побранить тебя хорошенько… И осадивъ лошадь, она повернулась прямо къ нему лицомъ; но увидѣвъ, что черты его полны искренней тоски, она, вмѣсто того, чтобы дѣлать ему выговоръ, кротко прибавила:

— Чего ты расходился, Гриффитъ? Развѣ я не признаю тебя моимъ вѣрнымъ слугой? Развѣ я не даю тебѣ знать каждый разъ, какъ обѣдаю не дома?

— Правда, моя дорогая, и я тотчасъ же отправляюсь туда, гдѣ ты обѣдаешь, и сижу тамъ, пока люди догадываются, а другой разъ не поцеремонятся и спросить…

Кэтринъ улыбнулась и напомнила ему, что три раза въ недѣлю она позволяетъ ему пріѣзжать изъ Больтона (ровно 15 миль оттуда и назадъ), чтобы повидаться съ нею.

— Все это такъ, возразилъ Гриффитъ: — надо сказать правду, ты всегда являешься, во всякую погоду, къ садовой калиткѣ, и хоть минуту дашь мнѣ подержать ручку твою въ моей рукѣ. Но, Кэтъ, прибавилъ онъ жалостно: — при одной мысли, что ты можешь также положить эту дорогую ручку въ руку другого человѣка, сердце во мнѣ замираетъ, меня пробираетъ морозъ и жаръ.

— Но вѣдь тебѣ нѣтъ никакой причины тревожиться, успокоивала его Кэтринъ: — никто, кромѣ тебя самого, не сомнѣвается въ моемъ расположеніи къ тебѣ. Меня часто попрекаютъ тобою, Гриффитъ, и конечно, прибавила она, стискивая зубы: — я тебя отъ этого только больше люблю.

Гриффитъ отвѣчалъ шумными изліяніями благодарности, и затѣмъ, по мужскому обычаю, сталъ забѣгать далѣе.

— Ахъ, сказалъ онъ: — когда бы ты только собралась духомъ и рѣшилась бы разомъ покончить.

Мисъ Пейтонъ вздохнула и нѣсколько опустилась въ сѣдлѣ. Помолчавъ немного, она стала перечислять препятствія, и между прочимъ напомнила ему, что ни онъ, ни она, не имѣютъ состоянія; но онъ этимъ не смутился, и отвѣчалъ, что онъ скоро будетъ богатъ, что мистеръ Чарльтонъ почти формально сказалъ ему, что завѣщаетъ ему Больтон-Голль и Грэнджъ.

— А вѣдь это составляетъ шестьсотъ десятинъ, Кэтъ, кромѣ парка

Въ пылу своихъ убѣжденій, онъ позабылъ, что по настоящему Кэтринъ, а не онъ должна наслѣдовать имѣнія мистера Чарльтона. Кэтринъ была слишкомъ благородна, чтобы сердиться на Гриффита за эту маленькую неделикатность, однако, слегка покраснѣла и сказала, что ей тяжела мысль — выходить за него безъ приданаго.

— Вздоръ какой! Не все ли равно, у кого изъ насъ будетъ эта дрянь, лишь бы хватило на обоихъ, сказалъ Гриффитъ съ видомъ удивленія.

Кэтринъ одобрительно улыбнулась и не стала болѣе спорить, но обратила вниманіе его на то обстоятельство, что они различнаго вѣроисповѣданія.

— О, хорошіе люди попадутъ въ рай и разными дорогами, безпечно возразилъ Гриффитъ.

— Мнѣ внушали совсѣмъ другое, съ важностью отвѣчала Кэтринъ.

— Въ такомъ случаѣ, отдай мнѣ только свою руку, а я тебѣ отдамъ свою душу, порывисто сказалъ Гриффитъ: — я пойду твоей дорогой, если ты не можешь идти моею, я на все согласенъ, лишь бы намъ не разлучаться ни въ этой, ни въ будущей жизни.

Она молча на него поглядѣла и уже нерѣшительнымъ, полуизвинительнымъ тономъ замѣтила, что всѣ ея родные противъ этого.

— Не ихъ это дѣло, а наше, быстро рѣшилъ онъ.

— Значитъ, мнѣ придется высказать тебѣ истинную причину моей нерѣшимости, печально сказала Кэтринъ: — я чувствую, что я не дала бы тебѣ полнаго счастія; я не совсѣмъ такъ люблю тебя, какъ тебѣ нужно, какъ ты заслуживаешь быть любимымъ. Ты на меня не смотри такими страшными глазами: между людьми у тебя нѣтъ соперниковъ. Но сердце мое обливается кровью за мою церковь; я припоминаю ея прежнее величіе въ этой землѣ — и видя, до какого положенія она дошла, я невольно и порываюсь посвятить себя на ея служеніе. Я совершенно гожусь въ игуменьи или монахини, а въ жены совсѣмъ не гожусь. Нѣтъ, нѣтъ, я не могу, не должна, не смѣю выходить за протестанта. Послушайся совѣта той, которая отъ всей души тебѣ желаетъ добра: брось меня, бѣги меня, забудь меня, только не вздумай ненавидѣть меня. Ты не знаешь, какая во мнѣ происходитъ душевная борьба. Прощай же! Святые, въ которыхъ ты не вѣришь, да хранятъ тебя! Прощай!

И она съ глубокими вздохомъ дала коню шпоры и пустилась въ галопъ.

Гриффитъ, не вполнѣ способный состязаться съ такимъ характеромъ, сидѣлъ словно окаменѣлый, и еслибы онъ былъ не верхомъ, то, кажется, приросъ бы къ мѣсту; но его лошадь сама поскакала вслѣдъ за своимъ товарищемъ, и началась новаго рода погоня. Силы у бѣлаго коня были свѣжѣе, чѣмъ у лошади Гриффита, которая, не будучи притомъ подстрекаема своимъ оторопѣвшимъ всадникомъ, начала отставать; но подъѣзжая къ воротамъ отца своего, Кэтринъ убавила шагу и дала Гриффиту догнать себя. Она уже внутренно на половину сдалась, и достаточно было бы одного горячаго и рѣшительнаго напора, чтобы совершенно сломить ея сопротивленіе, но Гриффитъ былъ слишкомъ огорченъ и слишкомъ мало знакомъ съ женской натурой, чтобы найдтись въ эту критическую минуту. Обуреваемый подозрѣніями и горькими чувствами, онъ мрачно и безмолвно ѣхалъ рядомъ съ ней, покуда они повернули въ большую аллею, ведущую къ усадьбѣ.

Пока онъ ѣдетъ рядомъ съ своенравнымъ, но горячо любимымъ созданіемъ, погруженный въ угрюмое молчаніе, я открою читателю одну изъ слабостей его характера.

Гриффитъ Гонтъ далеко не имѣлъ недостатка въ физической храбрости, но его инстинктивно тянуло бѣжать отъ душевной боли, лишь только онъ терялъ надежду прогнать ее отъ себя. Такъ, напримѣръ, еслибы Кэтринъ заболѣла и жизнь ея подвергалась опасности, онъ бы скакалъ день и ночь, чтобы спасти ее, довела, бы себя до нищенства ради нея; но умри она, онъ либо убилъ бы себя, либо бѣжалъ бы изъ страны, подальше отъ всего, что напоминаніемъ о ней могло бы терзать его душу. Я не думаю, чтобы онъ былъ въ состояніи идти за гробомъ любимаго существа.

Душа, равно какъ и тѣло, повинуется нѣкоторымъ самохранительнымъ инстинктамъ. Къ такому-то разряду принадлежалъ и этотъ инстинктъ, которому уступалъ Гриффитъ, и который, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, равняется истинной мудрости. Но Гриффитъ доводилъ спасительный инстинктъ до крайности, и вотъ почему я называю его слабостью.

— Кэтринъ, началъ онъ рѣшительно: — позволь мнѣ ѣхать съ тобою въ домъ, хотя этотъ одинъ разъ: я по своему понимаю твой совѣтъ и намѣренъ слѣдовать ему. Съ сегодняшняго дня я тебѣ не буду болѣе надоѣдать; три года я тебя люблю, два года ищу твоей любви и руки, и нисколько еще не ближе къ цѣли. Я вижу, что ты за меня не намѣрена выходить. Поэтому я сдѣлаю то же, что сдѣлалъ отецъ мой: проѣду къ морскому берегу, продамъ лошадь, сяду на корабль и уплыву куда нибудь въ чужіе края.

— Какъ вамъ угодно, надменно отвѣтила Кэтринъ, совершенно забывая, что она сама только что совѣтовала ему нѣчто въ этомъ родѣ.

Немного погодя она украдкой взглянула на него. — Красивое лицо его было блѣдно, его выразительные каріе глаза влажны, но на крѣпко стиснутыхъ губахъ запечатлѣлось мрачное и рѣшительное выраженіе. Она искоса еще разъ поглядѣла на него и припомнила, сколько разъ онъ скакалъ по тринадцати миль на этой самой лошади, чтобы перекинуться съ нею нѣсколькими словами у садовой калитки; ей жаль стало, что онъ хочетъ продать эту лошадь, а самъ уйти въ море, быть можетъ на смерть. Ея доброе сердце защемило.

— Гриффитъ, сказала она тихо: — вѣдь я же не собираюсь выходить за другого. Развѣ тебѣ мало того, что тебя всѣмъ предпочитаетъ та, которую — ты говоришь — любишь? Будь я на твоемъ мѣстѣ, я бы не торопилась рѣшеніемъ. Почему бы тебѣ не дать мнѣ еще немного времени? Я, право, двухъ дней сряду не бываю въ одномъ и томъ же настроеніи.

— Кэтъ, сказалъ молодой человѣкъ съ твердостью: — я сватаю тебя вотъ уже два года. Если стану ждать еще два года, то дождусь только того, что явится какой нибудь молодецъ, и въ одинъ мѣсяцъ отобьетъ тебя у меня, потому что этакъ только и можно добиться толку отъ вашего брата: покойная сестра твоя сколько лѣтъ водила Джоша Питта, а кончилось чѣмъ? Онъ бѣдный до сихъ поръ въ траурѣ по ней, а мужъ ея женился во второй разъ, когда еще могила ея не успѣла зарости травой. Нѣтъ, ужь я сдѣлалъ все, что можетъ сдѣлать честный человѣкъ, такъ прими мое предложеніе сразу, или отпусти меня совсѣмъ.

Отъ этого рѣшительнаго тона Кэтринъ начала тайно колебаться и спрашивать себя, не лучше ли уступить, коли ужь онъ ее такъ тѣснитъ. Но злополучный юноша слѣдующими словами опять испортилъ дѣло.

— Если я уберусь отсюда, продолжалъ онъ: — авось какъ-нибудь исцѣлюсь отъ этой болѣзни, а здѣсь не въ силахъ.

— О, быстро оборвала его Кэтринъ: — если вамъ такъ хочется исцѣлиться, не мнѣ, конечно, отговаривать васъ.

Гриффитъ Гонтъ закусилъ губы и понурилъ голову, но не отвѣчалъ. Кротость, съ которой онъ принялъ ея жесткій-укоръ, хотя была болѣе наружная, чѣмъ дѣйствительная, не осталась безъ результата. Кэтринъ, не будучи раздражаема новыми выходками, опять смягчилась, сама собою, и тихо проговорила:

— Подумай, какъ мы по тебѣ соскучимся!

Слова эти равнялись шагу къ примиренію, но, къ несчастію, они вызвали наружу то, что давно таилось на душѣ Гриффита и въ сущности было причиной настоящей размолвки.

— О, сказалъ онъ: — на мое мѣсто найдутся охотники; тѣ, которые могли бы пожалѣть обо мнѣ, скоро меня смѣнятъ другими. Впрочемъ, что я говорю! какъ будто для этого дожидались моего отъѣзда!

— Вотъ какъ, молвила Кэтринъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ, и съ истинно женской смышленностью, прибавила про себя: — такъ вотъ она заноза-то гдѣ!

Затѣмъ, съ обворожительной улыбкой, она просила его сообщить ей, кому, по его соображеніямъ, назначается его мѣсто? Гриффитъ побагровѣлъ отъ такого хладнокровнаго лицемѣрія, какъ онъ въ душѣ называлъ этотъ вопросъ, отвѣчалъ сердито, почти свирѣпо:

— Кому же, какъ не этому черномазому молокососу, Джорджу Невилю, съ которымъ ты кокетничала весь этотъ мѣсяцъ? На балу у леди Монстеръ, ты всю ночь съ нимъ протанцовала.

Кэтринъ покраснѣла и кротко возразила:

— Тебя тамъ не было, Гриффитъ, иначе я бы ужь навѣрное не танцовала съ нимъ.

— Онъ всюду предлагаетъ тосты въ твою честь, называя тебя по имени..

— Я-то тутъ чѣмъ же виновата? Вотъ какъ я стану предлагать тосты въ его честь, тогда говори, а то и самъ смѣшонъ и меня сердишь по пустому.

Но Гриффитъ заупрямился и продолжалъ въ томъ же тонѣ:

— Элисъ Пейтонъ сколько лѣтъ морочила своего вѣрнаго любовника, пока не явился Ричардъ Гильтонъ, который не стоилъ его мизинца, и…

Но Кэтринъ его прервала.

— Брани меня, коли ужь такая охота, но покойной сестры не трогай.

Первыя слова были произнесены гнѣвно, но на послѣднихъ голосъ ея оборвался. Гриффитъ былъ на половину обезоруженъ, но не совсѣмъ.

— Не умерла бы она, сказалъ онъ упрямо: — еслибы она не обманула честнаго человѣка и не вышла бы за кутилу и пьяницу. А ты одной съ ней крови, и вотъ теперь этотъ фатъ становится между тобою и мною точь въ точь, какъ тогда Дикъ Гильтонъ сталъ между твоею сестрою и бѣднымъ Питтомъ.

— Да вѣдь я же его не приваживаю.

— Да и не отваживаешь, возразилъ Гриффитъ: — иначе онъ не преслѣдовалъ бы тебя такъ. Хватило ли у тебя когда нибудь на столько честности, чтобы сказать ему: «у меня уже есть вѣрный слуга, который любитъ меня отъ всей души». Отъ одного этого прямого слова, онъ, повѣрь, давно отсталъ бы отъ тебя.

Мисъ Пейтонъ покраснѣла и глаза ея наполнились слезами.

— Я, можетъ быть, и была немного неосторожна, прошептала она: — онъ меня такъ смѣшилъ своею восторженностью. Я никогда не думала, чтобы мое обращеніе было такъ ложно истолковано имъ, тѣмъ больше тобою. Впрочемъ, самъ виноватъ, вдругъ спохватилась она, смѣло оборачиваясь къ нему: — если тебѣ не нравилось, почему же ты меня прежде не остановилъ?

— Да, какъ же: чтобы ты меня попрекала и называла ревнивымъ чудовищемъ, да жаловалась, что тираню тебя, еще не имѣя на то права. Одно скажу: не дай Богъ никому любить кокетку.

— Я не кокетка, отвѣчала мисъ Пейтонъ, съ гордымъ, оскорбленнымъ видомъ.

Но Гриффитъ не обратилъ вниманія на это движеніе. Онъ продолжалъ объяснять, что молчалъ до тѣхъ поръ, хотя и болѣло у него сердце, въ надеждѣ, что его терпѣніе тронетъ ее, или вспышка сама собою потухнетъ, но что, наконецъ, не будучи болѣе въ силахъ выносить безотвѣтно такую пытку, онъ открылъ свое горе человѣку, могущему ему сочувствовать, а именно пріятелю своему Питту. Питтъ, выслушавъ его, объяснилъ ему, что онъ самъ пострадалъ отъ излишней увѣренности въ постоянствѣ Элисъ Пейтонъ, и въ заключеніе сказалъ ему: «Смотри за своею Кэтъ въ оба, и только пронюхаешь соперника, сейчасъ же объяви ей, чтобы она выбрала либо его, либо тебя».

На этомъ мѣстѣ Кэтринъ ловко приперла его.

— Вслѣдствіе этого совѣта ты и думаешь дать тягу? спокойно замѣтила она.

Этотъ меткій отвѣтъ и полупрезрительное, полулукавое выраженіе, съ которымъ она вздернула верхнюю губку, озадачили менѣе находчиваго Гриффита. Онъ сбился, спутался, и не съумѣлъ скрыть своего замѣшательства.

— Но вѣдь ты такая недоступная, проговорилъ онъ наконецъ, запинаясь: — страшно какъ-то рѣшительно подступаться къ тебѣ; я все думалъ обождать да повременить, только все ни къ чему не привело, потому что я совершенно увѣренъ, что если ты мнѣ сегодня отказываешь въ твоей рукѣ, то только для того, чтобы отдать ее другому. А если такъ, то мнѣ лучше всего убраться: лучше для него и лучше для тебя. Ты меня еще не знаешь, Кэтъ, хоть ты и умна. Отъ одной мысли, что ты можешь обмануть меня послѣ столькихъ лѣтъ ожиданія и выйти за этого ненавистнаго Джорджа Невиля, сердце мое застываетъ точно льдина, потомъ вдругъ расплавляется огнемъ, и голова моя словно трещитъ, и руки порываются на безумное, кровавое возмездіе. Да, я чувствую, что я убилъ бы его или тебя, или пожалуй обоихъ, на церковной паперти. Ахъ!…

Онъ вдругъ вскрикнулъ и схватилъ ее за руку, и въ то же время невольно осадилъ свою лошадь.

Обѣ лошади стали.

Кэтринъ съ недоумѣніемъ подняла на него глаза: лицо Гриффита помертвѣло отъ бѣшенства и до того въ одну минуту исказилось, что первая ея мысль была, не ударъ ли съ нимъ, или эпилептическій припадокъ. Она вскрикнула отъ испуга и протянула къ нему руку.

Но въ ту же минуту она отъ него отшатнулась, потому что, слѣдуя направленію его взгляда, она поняла причину этого страшнаго измѣненія. Въ концѣ аллеи стоялъ домъ ея отца, но къ нему можно было подъѣхать и съ другой стороны, по проселку, образующему прямой уголъ съ аллеею, и по этому-то проселку шелъ человѣкъ, ведя подъ уздцы свою лошадь, такъ что имъ предстояло встрѣтиться съ нимъ у самаго подъѣзда.

Это былъ молодой Невиль. Нельзя было не узнать его пѣгаго коня, подобнаго которому не было во всемъ графствѣ.

Кэтъ Пептонъ глянула отъ одного къ другому и содрогнулась при вторичномъ взглядѣ на Гриффита. Ей давно знакома была мелкая ревность; не разъ видала она, какъ отъ ея булавочныхъ уколовъ мѣняется хорошенькое личико, изо всей силы старающееся скрывать ее; но все это было ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что у нея было теперь передъ глазами. До этой минуты она только видала проявленіе чувства ревности, теперь же передъ нею была ревность — страсть, трепетавшая въ каждой фибрѣ человѣческаго лица; эта ужасная страсть въ одну минуту преобразила свою жертву: румяный, веселый, добродушный Гриффитъ, съ его кроткими карими глазами исчезъ, а на мѣстѣ его хмурилось лицо старообразное, перекошенное, обезображенное, почти демонское.

Женщины (и въ этомъ онѣ, можетъ статься, умнѣе мужчинъ) воспринимаютъ самыя сильныя впечатлѣнія черезъ зрѣніе, а не черезъ слухъ. Кэтринъ еще разъ взглянула на человѣка, котораго она до той минуты воображала, что знала — взглянула и убоялась его; но пока она въ него всматривалась съ невольнымъ содроганіемъ, Гриффитъ сильно далъ шпоры своей лошади и поставилъ ее поперегъ дороги бѣлому коню мисъ Пейтонъ. Онъ сдѣлалъ это по необдуманному инстинкту, заставившему его преградить путь любимой женщинѣ, чтобы не дать ей сдѣлать ни одного шага по направленію къ тому мѣсту, гдѣ ожидалъ ее его соперникъ.

— Я не въ силахъ этого вынести, проговорилъ онъ, задыхаясь: — выбирай сейчасъ же, разъ на всегда, между мною и этимъ франтомъ — и онъ указывалъ хлыстомъ на соперника, и со стиснутыми зубами ожидалъ ея рѣшенія.

Движеніе его было быстро, жестъ величественный и повелительный, и слова его звучали благородной гордостью.

II.

Мисъ Пейтонъ выпрямилась и отбросилась назадъ, съ движеніемъ оскорбленной королевы, но, несмотря на это, почувствовала къ Гриффиту невольное уваженіе и уже старалась не причинять ему лишней боли и раздраженія.

— Я предпочитаю васъ, хотя вы и говорите со мною жестко, сэръ, сказала она съ кроткимъ достоинствомъ.

— Въ такомъ случаѣ дай мнѣ твою руку здѣсь, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этого человѣка, и положи конецъ моимъ мукамъ: дай слово обвѣнчаться со мной на этой же недѣлѣ. Кэтъ, пожалѣй наконецъ твоего бѣднаго, преданнаго слугу, который уже такъ давно любитъ тебя!

— Мнѣ жаль тебя, Гриффитъ, отъ души жаль, сказала она съ нѣашостью: — но я совсѣмъ не выйду замужъ. Только не безпокойся на счетъ мистера Невиля. Первымъ дѣломъ — онъ не просилъ моей руки.

— Такъ будетъ просить.

— Нѣтъ, не будетъ. Послѣ того, что ты говорилъ мнѣ, даю тебѣ слово, что я буду холодна къ нему. Но и за тебя я не выйду. Выслушай меня и, прошу тебя, владѣй собою такъ, какъ я въ настоящую минуту владѣю собой. Я часто читала о мужчинахъ, обуреваемыхъ несчастной страстью ревности — такой ревности, которая питается воздухомъ и ставитъ ни во что разсудокъ. Я теперь знаю, что ты именно такой человѣкъ. Бракъ не излечитъ тебя отъ этого недуга, потому что жоны не болѣе скрыты отъ постороннихъ глазъ, чѣмъ дѣвушки. Мнѣ что-то говоритъ, что ты сталъ бы ревновать меня къ каждому дураку, который вздумалъ бы мнѣ сказать пошлый комплиментъ, ревновалъ бы меня къ моимъ подругамъ, роднымъ, чего добраго къ собственнымъ твоимъ дѣтямъ, и наконецъ къ святой, гонимой моей церкви, которая, при всей любви моей къ мужу, всегда будетъ занимать большое мѣсто въ моемъ сердцѣ. Нѣтъ, нѣтъ! твое лицо, слова твои раскрыли передо мной бездну, мнѣ страшно, я отступаю, и теперь уже совсѣмъ не выйду замужъ. Съ этого дня я отдаю себя церкви.

Изъ всей этой рѣчи Гриффитъ не повѣрилъ ровно ни одному слову.

— Все это ты только говоришь мнѣ, сказалъ онъ съ горечью: — когда тебя спроситъ настоящій твой суженый (а онъ не за горами), ты заговоришь другое. Ты принимаешь меня за глупца и дурачишь меня; не таковская ты, чтобы умереть старой дѣвой, да и мужчины не промахъ — небось не дадутъ! При твоей красотѣ, за поклонниками дѣло не станетъ. Во всякомъ случаѣ, мое дѣло порѣшено. Въ Кумберландѣ мнѣ больше нежитье; эти поля, эти дороги, которыя мы изъѣздили вмѣстѣ, вдоль и поперегъ — какими глазами стану я глядѣть на нихъ безъ моей милой? Впрочемъ, какой же я малодушный болванъ! Чего я тутъ мѣшкаю и хнычу? Скатертью дорога, сударыня: суженый вашъ дожидается васъ, а вашъ уволенный слуга знаетъ свѣтскія приличія — онъ уѣзжаетъ, чтобы васъ не стѣснять.

Кэтринъ тяжело дышала. Грудь ея вздымалась высоко.

— На то ваша воля, сэръ, сказала она: — не моя… однако, неужели ты и руки не дашь мнѣ на прощанье, Гриффитъ?

— Какъ не дать! Вѣдь не бездушный же я скотина! вздохнулъ ревнивецъ, подъ внезапнымъ напоромъ нѣжнаго чувства: — близь тебя я провелъ лучшіе часы моей жизни. Еслибы я тебя менѣе любилъ, я бы никогда не покинулъ тебя.

Онъ съ минуту продержалъ обѣ ея руки въ своихъ, ухватившись за нихъ словно утопающій, потомъ вдругъ выпустилъ ихъ, и потрясая сжатымъ кулакомъ въ воздухѣ, въ ту сторону, гдѣ стоялъ Джорджъ Невиль, вскрикнулъ съ какимъ-то дикимъ воплемъ:

— Мое проклятіе злодѣю разлучнику! а ты, Кэтъ — да благословитъ тебя Богъ незамужнюю, и да проклянетъ замужнюю! Вотъ тебѣ мое прощальное слово.

— Аминь! покорно молвила Кэтринъ.

Затѣмъ, они повернули лошадей и поѣхали въ разныя стороны. Она была очень блѣдна, но ее поддерживало чувство уязвленной гордости; онъ же шатался на сѣдлѣ, какъ пьяный.

Такъ-то Гриффитъ Гонтъ, растравленный ревностью до сумасшествія, оскорбилъ свою возлюбленную, самую гордую дѣвушку во всемъ Кумберландѣ, и поддаваясь своей слабости, бѣжалъ отъ боли.

Слабости наши подчасъ — то же помѣшательство.

III.

Мисъ Пейтонъ была потрясена, и въ глубинѣ души огорчена, но въ то же время уязвлена и оскорблена. Чувство гнѣва, повидимому, имѣетъ какое-то ободряющее, возбуждающее свойство, благодаря которому оно беретъ верхъ надъ всѣми другими ощущеніями, бушующими въ сильно взволнованной душѣ. Она гордо въѣхала во дворъ дома отца своего, и ни разу не оглянулась на своего озлобленнаго поклонника.

Старый грумъ Джо, учившій ее держаться на лошади, когда ей было не болѣе десяти лѣтъ, завидѣвъ ее издали, вышелъ къ ней на встрѣчу, прихрамывая, чтобы подержать ея лошадь, пока она слѣзала съ нея.

— Мистрисъ Кэтъ, сказалъ онъ: — не видали ли вы гдѣ мистера Гриффита Гонта?

Молодая дѣвушка покраснѣла отъ этого вопроса.

— А что? спросила она.

— А что? повторилъ старикъ, нѣсколько презрительно: — гдѣ же вы были, что не знаете, что за нимъ разослана погоня во всѣ стороны? Первый явился Джокъ Деннетъ — лошадь вся въ мылѣ: «старикъ мистеръ Чарльтонъ, говоритъ, заболѣлъ, и требуетъ къ себѣ мистера Гриффита»; я его послалъ въ Догморскій подлѣсокъ: «наша Кэтъ, говорю, тамъ сегодня охотится, а вашъ Гриффитъ далеко отъ нея ужь не отстанетъ». Онъ далъ шпоры лошади, и только и видали его. Неужели вы и Джока не встрѣтили?

— Да нѣтъ же, нетерпѣливо отвѣтила мисъ Пейтонъ: — въ чемъ дѣло?

— Дѣло въ чемъ? Не сказывалъ, а только часу не прошло, какъ онъ уѣхалъ — скачетъ новый посланный, съ письмомъ къ мистеру Грифиту отъ домоправительницы. «Оставьте, говорю, мнѣ на всякій случай», а самого послалъ догонять товарища. Вотъ и письмо.

И онъ вынулъ письмо изъ-подъ шапки.

Взглянувъ на конвертъ, Кэтъ вздрогнула.

— Увы, сказала она: — посмотри-ка, Джо: печать-то черная. Бѣдный кузенъ Чарльтонъ! Мнѣ сдается, что его уже нѣтъ въ живыхъ.

Джо выразительно покачалъ головою, и добавилъ, что мясникъ приходилъ съ тѣхъ краевъ, не далѣе, какъ десять минутъ назадъ, и разсказывалъ, что въ Больтон-Голлѣ всѣ сторы спущены.

Бѣдное человѣческое сердце! Первое чувство, блеснувшее въ душѣ Кэтринъ, было радостное: эта печальная вѣсть должна была заставить Гриффита остаться дома, чтобы схоронить своего благодѣтеля, а эта остановка дастъ ему время надуматься, и она почему-то вдругъ почувствовала увѣренность, что онъ совсѣмъ не поѣдетъ.

Но эти мысли не успѣли промелькнуть въ головѣ ея, какъ она уже устыдилась за нихъ самой себя. Возможно ли, что она способна обрадоваться смерти бѣднаго старика, какъ средству удержать при себѣ своего сердитаго поклонника? Щоки ея зардѣлись отъ стыда, и она поспѣшно отошла отъ старика Джо, подъ вліяніемъ совершенно, впрочемъ, напраснаго страха, чтобы онъ не отгадалъ, что происходитъ въ ея душѣ.

Она была до того погружена въ свои мысли, что безсознательно унесла съ собою письмо. Проходя чрезъ прихожую, она услыхала гдѣ-то по близости голоса отца своего и Джорджа Невиля, между которыми шла, какъ слышно, оживленная бесѣда. Она безъ шума пробралась на лѣстницу, и удалилась въ свою маленькую уборную въ бельэтажѣ. Домъ стоялъ на возвышенности, и изъ окна ея комнаты открывался обширный, прекрасный видъ. Она сѣла у этого окна, и вся какъ-то утомленно опустилась; потомъ, глядя изъ него, припомнила прошлое, и впала въ ужасное раздумье. Жалость начинала смягчать поддерживавшіе ее до той минуты гордость и гнѣвъ, и вдругъ ея чудные глаза подернулись влагою, и двѣ слезы тихо скатились по ея нѣжно-округлымъ щекамъ.

Такъ сидѣла она, затерянная среди мыслей о прошломъ, какъ вдругъ веселые голоса и скрипъ сапоговъ раздались по лѣстницѣ. Ее покоробило отъ этихъ звуковъ, и бросивъ еще взглядъ за окно, она встала, думая уйдти куда-нибудь подальше, но было поздно. Тяжелые шаги остановились у ея двери, и въ комнату заглянуло румяное лицо, свидѣтельствующее о частыхъ, обильныхъ возліяніяхъ. Это былъ ея отецъ.

— Bo-на! крикнулъ веселый сквайръ: — я застигъ зайца какъ разъ въ норкѣ, а ты погоди-ка тамъ въ другой комнатѣ, обернулся онъ къ кому-то стоявшему, какъ видно, за дверью, и затѣмъ уже вошелъ въ комнату къ дочери. Но лишь только заперъ онъ за собою дверь, его шумная веселость исчезла и уступила мѣсто какой-то почти боязливой встревояіенности.

— Кэтъ, дитя мое, сказалъ онъ жалостно: — я былъ для тебя дурнымъ отцомъ; я промоталъ всѣ деньги, которыя долженъ былъ сохранить для тебя, и теперь бѣдный отецъ твой не знаетъ, какъ взглянуть тебѣ въ лицо. Но вотъ я тебѣ привелъ добраго мужа. Будь же послушна, моя умница. Невильсъ-Кортъ теперь уже принадлежитъ ему, а Невильсъ-Кроссъ современемъ перейдетъ къ нему по майорату, такъ же, какъ и титулъ баронета. Я еще увижу, какъ моя дѣвочка сдѣлается леди Невиль.

— Никогда, папа, никогда! воскликнула Кэтъ.

— Тише, тише, сказалъ сквайръ, закрывая ей ротъ рукой, въ большомъ волненіи и нѣкоторомъ испугѣ: — тише, услышитъ. Кэтъ, шепнулъ онъ: — въ своемъ ли ты умѣ. Я не чаялъ, не гадалъ, когда онъ просилъ переговорить со мною, что онъ хочетъ сдѣлать тебѣ предложеніе. Будь же умна, не гони отъ себя счастія. Тебѣ бѣдность не къ лицу, притомъ же, ты себѣ нажила враговъ. Подумай только, какъ они будутъ издѣваться надъ тобою, когда я умру, а жена брата твоего Билля протуритъ тебя изъ дома, надъ чѣмъ она, конечно, не задумается. А теперь вы можете всѣмъ имъ рты заткнуть, леди Невиль, и сдѣлать бѣднаго отца вашего счастливымъ человѣкомъ, леди Невиль… Будетъ, однако, разсуждать. Я ужь далъ ему слово. Значитъ, не оставляй меня въ дуракахъ, и сама въ дурахъ не останься. Да вотъ еще что… дай скажу на ушко: онъ далъ мнѣ сто фунтовъ въ займы.

Послѣ этого признанія, старикъ понурился; дочь его болѣзненно передернуло, и она могла только выговорить:

— О, папа, какъ ты могъ рѣшиться!…

Мистеръ Пейтонъ постепенно снизошелъ до той степени нравственнаго паденія, когда сущность человѣческаго достоинства давно пропала, но осталась еще тѣнь его — чувство стыда. Онъ нетерпѣливо топнулъ ногою и выбѣжалъ изъ комнаты, чтобы положить конецъ дальнѣйшему, унизительному для него разговору.

— Ступай, попытайся самъ, крикнулъ онъ кому-то за дверью: — я уже сказалъ ей.

Онъ тяжело спустился съ лѣстницы; Джорджъ Невиль почтительно постучался въ дверь, хотя она была полурастворена, и когда онъ вошелъ легкою поступью, свойственной молодому возрасту, красивое лицо его сіяло любовью и надеждою.

Взглядъ мисъ Пейтонъ слегка скользнулъ по всей его фигурѣ, и тѣмъ же движеніемъ она отвернула свою хорошенькую головку съ раскраснѣвшимися щеками къ окну; въ то же время она незамѣтно повернула печатью вверхъ письмо, лежавшее у нея на колѣняхъ, такъ, чтобы надпись на немъ не бросилась въ глаза посѣтителю.

Мелкая скрытность, граничащая съ обманомъ, въ крови у всякой женщины.

Отворачиваніе раскраснѣвшагося личика есть такого рода симптомъ, который часто ставилъ въ тупикъ не одного весьма умнаго человѣка. Это бываетъ знакомъ застѣнчивой любви, бываетъ и признакомъ нерасположенія. Нашъ братъ, мужчина, толкуетъ это явленіе весьма просто и разсудительно: въ томъ и другомъ случаѣ, мы непремѣнно понимаемъ его какъ разъ наоборотъ.

Бойкій, смѣлый юноша, пришедшій просить у Кэтъ Пейтонъ ея руки, былъ не того десятка, чтобы сробѣть передъ женской застѣнчивостью. Красота, отважность, добродушіе, самолюбіе, даже нѣкоторое тщеславіе — сколько условій въ его пользу!

Что же думаетъ Кэтъ? Глаза ея тоскливо слѣдятъ за безутѣшнымъ всадникомъ, который съ каждымъ шагомъ удалялся отъ нея все болѣе, но слухъ ея занятъ Джорджемъ, который подсаживается къ ней все ближе и ближе, и ласкаетъ ухо ея тихимъ любовнымъ шопотомъ.

Онъ повѣдалъ ей, что объѣздилъ всю Европу, и видѣлъ хваленыхъ красавицъ всѣхъ странъ; но не видалъ ни одной ей подобной; что многія женщины, безспорно, минутно помнили взглядъ его, но она одна покорила его сердце. Много говорилъ онъ ей такого, чего Гриффитъ Гонтъ никогда не говорилъ. Между прочимъ, онъ увѣрялъ ее, что одна тѣлесная красота ея не приворожила бы его такъ глубоко, но что онъ провидѣлъ красоту души ея въ ея несравненныхъ глазахъ, и прося ее простить такую дерзновенную самонадѣянность, онъ объявилъ ей, что болѣе всего стремится слиться съ нею душою.

Подобныя грезы не разъ зарождались въ душѣ самой Кэтъ, но слышать ихъ отъ мужчины было для нея новостью. Искоса глядя въ окно, на умаляющуюся фигуру Гриффита, она подумала: «какъ, однако, путешествіе по Европѣ краситъ человѣка», но вслухъ отвѣтила, какъ только могла холоднѣе:

— Я уважаю васъ, сэръ; я не могу не чувствовать себя польщенной выраженіемъ чувствъ, далеко превосходящихъ то, что я привыкла слышать; но довольно объ этомъ, прошу васъ: я никогда не выйду замужъ.

Вмѣсто того, чтобы разсердиться или сказать ей, подобно безразсудному Гриффиту, что, значитъ, у нея на примѣтѣ кто-нибудь другой, молодой Невиль былъ на столько уменъ и ловокъ, что принялъ этотъ отвѣтъ въ шуточномъ духѣ, и тутъ же представилъ ей такіе комичные очерки всѣхъ старыхъ дѣвственницъ, живущихъ въ окрестностяхъ, что Кэтъ не могла удержаться отъ улыбки.

Но лишь только она улыбнулась, Джорджъ снова пламенно заговорилъ о своей любви; тогда она стала умолять его оставить ее, на что онъ весело отвѣтилъ, что оставитъ ее, какъ только она обѣщаетъ быть его женою. Послѣ этого она надулась, и принявъ надменный видъ, стала упорно глядѣть въ окно, не обращая на него никакого вниманія. Онъ же, вмѣсто того, чтобы принять оскорбленный видъ, съ невозмутимымъ добродушіемъ спросилъ ее: какой интересный предметъ приковываетъ взглядъ ея къ окну. Отъ этихъ словъ она вспыхнула, отвернулась отъ окна, и встрѣтилась глазами съ его глазами. Но тутъ онъ бросился на колѣни (такъ ужь полагалось въ то время) и излилъ свою страсть въ такомъ потокѣ пылкаго, задушевнаго краснорѣчія, что она уже начала жалѣть его, и сказала, вскидывая на него свои дивные глаза:

— Увы! я, видно, затѣмъ только и родилась, чтобы дѣлать несчастными всѣхъ близкихъ ко мнѣ — и она глубоко вздохнула.

— Ни мало, не клевещите на себя! вступился онъ: — вы родились затѣмъ, чтобы, подобно солнцу, проливать благодать на все васъ окружающее. Прелестная мистрисъ Кэтъ, я люблю васъ, какъ эти деревенскіе неотесы никогда не съумѣютъ любить. Повергаю мое сердце, мое имя, мое имущество къ вашимъ ногамъ; не любить я васъ буду, а боготворить. Обратите же на меня еще разъ глаза ваши, въ которыхъ выливается столько души, дайте мнѣ прочесть въ нихъ, что когда-нибудь, хотя бы въ самое отдаленное время, прелесть моя, радость души моей, гордость Кумберланда, перлъ Англіи, цвѣтъ женщинъ, соперница ангеловъ, ненаглядная, возлюбленная Джорджа Невиля, будетъ женою Джорджа Невиля.

Влажные глаза его свѣтились яркимъ пламенемъ, въ каждомъ звукѣ его голоса слышалась страсть; его крѣпкая мужская рука дрожала, сжимая ея ручку и тихо привлекала ее къ себѣ.

Грудь ея высоко колыхалась; его страстный голосъ и прикосновеніе электрически потрясали ее, и приводили въ трепетное волненіе.

— Пощадите меня, черезъ силу промолвила она, и взглянувъ еще разъ въ окно, подумала: «а вѣдь правъ былъ бѣдный Гриффитъ, а я ошибалась: недаромъ онъ ревновалъ, недаромъ боялся».

То брала ее жалость къ тому, который, задыхаясь отъ страха и надежды, ждалъ ея рѣшенія, то кручина о томъ, который безутѣшно уѣзжалъ все далѣе, умаляясь въ ея глазахъ все болѣе, пока наконецъ осиленная этой внутренней борьбою и предшествовавшими треволненіями, испытанными ею при ссорѣ съ Гриффитомъ, она устало откинулась назадъ головою къ оконному ставню и начала рыдать тихо, но почти истерично.

Мистеръ Джорджъ Невиль не былъ ни дурачкомъ, ни новичкомъ: если даже предположить, что онъ дѣйствительно никогда до тѣхъ поръ серьёзно не влюблялся (въ чемъ я, съ его позволенія, осмѣлюсь усумниться), однако, онъ на столько успѣлъ подвизаться на этомъ поприщѣ, что влюбилъ въ себя цѣлыхъ пять барынь — одну итальянку, двухъ француженокъ, одну нѣмку подпу креолку, и каждая изъ этихъ любовныхъ кампаній, конечно, увеличила многосторонность его пониманія женской натуры. Просвѣщенный столькими горько-сладкими опытами, онъ съ разу домекнулся, что въ высококолыхавшейся груди плачущей дѣвушки происходитъ нѣчто болѣе бурное, нежели чувство, которое могло быть вызвано въ ней его предложеніемъ. Онъ всталъ съ колѣнъ, оперся о противоположный ставень, уставивъ на нее нѣсколько грустный, но весьма наблюдательный взглядъ, пока она, откинувшись назадъ, все еще тихо рыдала, колыхаясь всѣмъ тѣломъ.

«Тутъ непремѣнно замѣшанъ какой-нибудь господинъ» подумалъ онъ. — Мистрисъ Кэтъ, сказалъ онъ вслухъ, почтительно и съ нѣжностью: — я пришелъ сюда не затѣмъ, чтобы заставить васъ плакать. Я люблю васъ, какъ прилично любить джентльмену; если вы любите другого, ободритесь и скажите мнѣ, и не давайте отцу насиловать вашихъ чувствъ: какъ я васъ ни люблю, но я ни за что не хотѣлъ бы жениться на васъ такъ, чтобы сердце ваше принадлежало другому. Это было бы слишкомъ безчеловѣчно въ отношеніи къ вамъ и (прибавилъ онъ, внезапно выпрямляясь съ величественной гордостью) слишкомъ недостойно меня.

Кэтъ взглянула на него сквозь слезы и невольно любовалась этимъ человѣкомъ, который умѣлъ пламенно любить и въ то же время сохранить свою гордость и справедливость къ ней. И еслибы это воззваніе къ ея откровенности было сдѣлано наканунѣ, она бы отвѣчала прямо: «Есть человѣкъ, котораго я… уважаю», но послѣ ссоры своей съ Гриффитомъ, она не хотѣла сознаться самой себѣ, тѣмъ менѣе другому, что она любитъ человѣка, бросившаго ее, потому она рѣшилась отвѣчать уклончиво.

— Я никого не люблю столько, чтобы выйти замужъ, отвѣчала она: — я просто бездушное существо, рожденное на то, чтобы приносить горе людямъ добрѣе и лучше меня. Я, кажется, рѣшусь на что-нибудь отчаянное, чтобы покончить все это.

— Что же именно все? спросилъ онъ пытливо.

— Да все, какъ есть все, мое безполезное существованіе.

— Мистрисъ Кэтъ, сказалъ Невиль: — я васъ спросилъ, любите ли вы другого. Еслибы вы отвѣтили мнѣ: «люблю, но онъ бѣденъ, и отецъ мой тоже несогласенъ», или что-нибудь въ этомъ родѣ, я бы тайно сходилъ къ этому человѣку, и, такъ-какъ я очень богатъ, вы были бы счастливы.

— О, мистеръ Невиль, вы очень великодушны, но какое же вы должны имѣть жалкое мнѣніе обо мнѣ, чтобы говорить такія вещи!

— За какого же школьника вы меня принимаете? Вы бы никогда и не узнали. Впрочемъ, что объ этомъ говорить: вы въ отвѣтъ на мой вопросъ, объявили мнѣ, что не любите никого, поэтому я вамъ объявляю, что вы будете моей женой.

— Какъ, волей или неволей?

— Да, волей, или, пожалуй, какъ вы теперь думаете, неволей.

Кэтринъ обратила на него свои задумчивые глаза.

— Вы были въ хорошей школѣ. Зачѣмъ вы не подоспѣли ко мнѣ ранѣе?

Говоря это, она думала болѣе о немъ, чѣмъ о себѣ, и въ сущности не сообразила своихъ словъ; но едва сорвалась у нея эта неосмотрительная фраза, она почувствовала, что сказала лишнее. Лицо ея залилось яркимъ румянцемъ, и она закрыла его руками въ очаровательномъ замѣшательствѣ.

— Очарованіе мое, и теперь не поздно, если вы не любите другого, безстрашно отвѣтилъ Джорджъ Невиль.

Несмотря на эту увѣренность, смышленный плутъ счелъ лучшимъ повременить и усыпить осторожность своей застѣнчивой возлюбленной. Поэтому онъ пересталъ приставать къ ней съ вопросомъ о бракѣ, но завлекъ ее въ милую болтовню о менѣе близкихъ предметахъ, и только звукъ его голоса и взглядъ его выразительныхъ глазъ какъ-бы ласкались къ ней. Онъ поставилъ себѣ задачею понравиться ей во что бы ни стало, и былъ дѣйствительно обаятеленъ, неотразимъ. Ей стало хорошо и спокойно, она начала внимательнѣе слушать его, даже слегка улыбаться, и менѣе упорно глядѣла въ открытое окно.

Вдругъ чара была разрушена на время.

И кѣмъ же?

Другимъ.

Да, вотъ подите! Не странно ли, что бѣдный, безутѣшный всадникъ, наклонившійся, словно надломанный, надъ своей усталой лошадью, и ѣхавшій одинокой стезею въ далекую даль отъ любимой женщины, позорнѣйшимъ образомъ уступая мѣсто ненавистному сопернику, пустилъ въ эту хорошенькую уборную острую стрѣлу (подобно отступающему парѳянину) — стрѣлу, попавшую въ сердце и ей и ему такъ метко, что она разстроила, и даже поссорила ихъ — по крайней-мѣрѣ на этотъ вечеръ.

Стрѣла же эта влетѣла въ комнату слѣдующимъ образомъ.

Кэтъ сидѣла въ позѣ въ высшей степени женственной. Когда мужчина хочетъ смотрѣть въ какую-нибудь сторону, онъ оборачиваетъ въ эту сторону все туловище свое вмѣстѣ съ глазами и смотритъ; женщины же любятъ бросать косвенные взгляды — такой ужь у нихъ инстинктъ, и эта особенность служитъ источникомъ множества свойственныхъ имъ однѣмъ граціозныхъ и характеристическихъ позъ.

Кэтъ Пейтонъ въ эту минуту казалась олицетвореніемъ, или, вѣрнѣе, статуей своего пола. Ея золотистая головка, слегка откинутая назадъ, касалась угла оконнаго ставня; ея хорошенькія ножки и вся вообще изящная фигура покоились насупротивъ Джорджа Невиля, который сидѣлъ лицомъ къ окну, но посреди комнаты; руки ея, полупростертыя, полуспущенныя, безпечно лежали нѣсколько наискось ея колѣнъ, немного вправо, и при всемъ томъ, благодаря легкому повороту ея стройной шеи, она умудрялась задумчиво глядѣть своими свѣтлыми глазами въ окно, влѣво отъ нея. Между тѣмъ, въ этой фигурѣ, направленной въ одну сторону, а глядѣвшей въ другую, не было ни малѣйшаго искривленія или ломанности линій. Все въ ней было изящно и полно той неуловимой граціи, которую художники называютъ покоемъ.

Но вдругъ она разстроила эту картинную женственную позу, встала на ноги и вѣжливо прервала своего собесѣдника.

— Извините, сказала она: — не знаете ли вы, куда ведетъ дорога, что взбирается по пригорку?

Невиль сначала взглянулъ на нее, нѣсколько озадаченный такимъ внезапнымъ оборотомъ, но въ ту же минуту съ полнѣйшимъ добродушіемъ спросилъ ее, о какой дорогѣ она говоритъ.

— О той, на которую только что повернулъ этотъ всадникъ; если не ошибаюсь, продолжала она: — эта дорога ведетъ не въ Больтон-Голль.

— Конечно нѣтъ, сказалъ Джорджъ, слѣдуя глазами за направленіемъ указываемой ея дороги: — Больтон-Голль вправо. Эта дорога ведетъ къ морю, на Оттербюри и Стэнгопъ.

— Такъ и есть, проговорила Кэтъ: — вотъ бѣда-то! онъ вѣрно не знаетъ. Да и какъ знать ему?

— Какъ знать — кому? Знать — что? Вы говорите загадками. Дай какія же вы блѣдныя. Не больны ли вы?

— Нѣтъ, сэръ, я не больна, съ запинкой вымолвила Кэтъ: — но я сильно разстроена. Сегодня умеръ родственникъ нашъ Чарльтонъ, и это извѣстіе встрѣтило меня у самыхъ воротъ.

Невиль началъ извиняться въ томъ, что, но незнанію, навязался къ ней такъ несвоевременно. Вдругъ она взглянула ему прямо въ лицо и сказала нѣсколько отрывисто:

— На словахъ вы настоящій рыцарь. Желала бы я знать, проскакали ли бы вы на дѣлѣ пять или шесть миль, чтобы оказать мнѣ услугу?

— Не пять, а тысячу миль, радостно отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Куда же ѣхать?

Кэтъ рукою показала на Гриффита.

— Видите вонъ этого всадника, сказала она. — Я случайно узнала, что онъ уѣзжаетъ изъ Англіи; онъ думаетъ, что онъ… то-есть я… что мистеру Чарльтону остается жить еще нѣсколько лѣтъ. Ему непремѣнно надо дать знать, что мистеръ Чарльтонъ скончался и что его присутствіе необходимо въ Больтон-Голлѣ; я бы очень хотѣла, чтобы кто-нибудь нагналъ его и отдалъ ему письмо; но моя лошадь устала, и я сама устала — да по правдѣ сказать, между нимъ и мною маленькое охлажденіе; я ему зла не желаю, но, право, мы съ нимъ теперь не въ-такихъ отношеніяхъ… однимъ словомъ, мнѣ лѣнь самой везти ему письмо, а сознаю, что доставить надо непремѣнно. Посудите сами, развѣ не было бы гадко съ моей стороны, еслибы я умышленно утаила отъ него такое важное для него извѣстіе?

Невиль улыбнулся.

— Къ чему столько словъ? сказалъ онъ: — давайте письмо, я живо догоню этого джентльмена, онъ же, кажется, не особенно спѣшитъ.

Кэтъ поблагодарила его, и вѣжливо извиняясь за причиняемое безпокойствіе, вручила ему письмо, хотя съ нѣкоторой нерѣшительностью Джорджа! быстро взялъ его изъ рукъ ея и отвѣсилъ низкій поклонъ, по обычаю того времени. Она чинно присѣла. Невилъ быстро удалился. Тогда она снова опустилась на кресло, и подперевъ голову рукой, старалась собраться мыслями и обдумать все происходившее; вдругъ ее обдала тревожная мысль: благоразумно ли она поступила? Какъ приметъ Гриффитъ, что она послала къ нему съ письмомъ его же соперника? Не заключитъ ли онъ изъ этого, что Невиль вполнѣ заступилъ его мѣсто… чего добраго еще взбѣсится, швырнетъ письмо и даже не прочитаетъ…

Вдругъ раздаются скорые шаги, раскрывается дверь и передъ нею снова стоитъ Джорджъ Невиль, но уже не такимъ, какимъ онъ вышелъ отъ нея за полминуты передъ тѣмъ. Онъ стоялъ у двери, сурово нахмуренный, съ ѣдко-насмѣшливой улыбкой на устахъ.

— Вамъ угодно было подшутить надо мною, сударыня? сказалъ онъ.

— Что такое? храбро спросила Кэтъ, хотя ея раскраснѣвшіяся щеки противорѣчіи и этой напускной невинности.

— Такъ, ничего, отвѣтилъ Джорджъ съ горькой усмѣшкой: — пѣсня старая, давно знакомая; только я почему-то вообразилъ, что вы благороднѣе другихъ женщинъ. — Это письмо адресовано къ мистеру Гриффитту Гонту.

— Ну, такъ что же, сэръ? сказала Кэтъ, съ самымъ простодушнымъ видомъ.

— А мистеръ Гриффитъ Гонтъ — одинъ изъ вашихъ поклонниковъ.

— Былъ когда-то, но не теперь. Мы съ нимъ разсорились. Иначе неужели вы думаете, что я стала бы слушать… то, что вы говорили мнѣ все это время?

— О, когда такъ, то это дѣло другое, обрадовался Джорджъ. — Впрочемъ, постойте! спохватился онъ, и снова насупился и погрузился въ размышленіе.

До этой минуты недоступность обращенія Кэтринъ Пейтонъ, и это небесное что-то, свѣтившееся въ ея задушевныхъ многодумныхъ глазахъ, вселяли въ него убѣжденіе, что эта дѣвушка — созданіе, изъятое отъ малѣйшей примѣси той нечестности и двуличности, которую онъ столько разъ замѣчалъ въ женщинахъ, впрочемъ хорошихъ и достойныхъ. Но маленькій эпизодъ съ письмомъ поколебалъ его вѣру въ нее.

— Постойте, повторилъ онъ сурово: — вы говорите, что вы съ мистеромъ Гонтомъ поссорились?

Кэтринъ отвѣчала утвердительнымъ движеніемъ головы.

— И онъ уѣзжаетъ изъ Англіи? Не должно ли это письмо воротить его?

— Только на нѣсколько дней, покуда онъ схоронитъ своего благодѣтеля, кротко прошептала Кэтъ.

Джорджъ снова горько усмѣхнулся.

— Мистрисъ Кэтъ, началъ онъ, послѣ многознаменательнаго молчанія: — читали вы Мольера?

Она сердито взмотнула головкою, но не отвѣчала: она достаточно знала Мольера, чтобы не желать сдѣлаться мишенью для стрѣлъ его остроумія.

— Нравится вамъ характеръ Селимены?

Молчаніе.

— Не нравится? Понятно: ей до васъ слишкомъ далеко — она никогда не посылала одного изъ своихъ любовниковъ къ другому съ письмомъ, чтобы остановить его побѣгъ. Вы умудрились затмить Селимену, но позвольте вамъ замѣтить, что имя мое Джорджъ Невиль, а не Жоржъ Данденъ.

Мисъ Пейтонъ вскочила съ креселъ, глаза ея буквально метали искры, и, если сказать всю ужасную истину, первымъ дикимъ порывомъ ея было отвѣчать на всю эту эрудицію здоровымъ ударомъ ея маленькаго хлыста; но умъ ея всегда работалъ быстро, и ему въ одно время представилось два соображенія: вопервыхъ, что такой поступокъ былъ бы недостоинъ благовоспитанной женщины; вовторыхъ, что если она коснется Невиля хоть кончикомъ своего хлыстика, онъ не одолжитъ ей своего пѣгаго коня. Поэтому она прибѣгла къ болѣе цѣлесообразной мѣрѣ: съ отчаяніемъ опустилась на кресло и прошептала нетвердымъ голосомъ:

— Я не понимаю вашихъ ѣдкихъ намековъ. Какіе у меня любовники? Ихъ нѣтъ у меня и никогда не будетъ. Только ужасно подумать, что я не могу ни нажить, ни удержать себѣ друга.

И закрывъ лицо руками, она горько заплакала.

Джорджъ совсѣмъ оторопѣлъ и внутренно называлъ себя злодѣемъ.

— Полноте же, не плачьте такъ, мистрисъ Кэтъ, сказалъ онъ поспѣшно: — ну, перестаньте, ободритесь. Я не ревную васъ къ мистеру Гонту — человѣку, который два года волочился за вами и не съумѣлъ пріобрѣсти вашу любовь. Я въ этомъ случаѣ думаю только о своемъ собственномъ достоинствѣ. Я знаю женщинъ лучше, нежели онѣ знаютъ сами себя: еслибы я взялся отвезти это письмо, вы бы меня теперь поблагодарили, но послѣ стали бы презирать, и такъ-какъ я намѣренъ сдѣлать васъ моей женою, то не желаю рисковать вашимъ презрѣніемъ. Почему вамъ не взять моей лошади, посадить на нее кого вамъ угодно и такимъ образомъ доставить письмо мистеру Гонту?

Она только этого и добивалась; однако съ видомъ оскорбленнаго достоинства объявила, что не хочетъ обязываться ему ничѣмъ, потому что онъ говорилъ съ нею такъ жестоко и судилъ о ней такъ превратно и несправедливо. Тогда онъ сталъ упрашивать ее — оказать ему эту маленькую милость; она понемногу просвѣтлѣла и согласилась, «ради того, чтобы не казаться злопамятной». Онъ ее горячо поблагодарилъ. Она ушла съ письмомъ, обѣщая скоро возвратиться, но едва выйдя изъ комнаты, вдругъ опять пріотворила дверь, и заглянувъ въ нее, весело сказала:

— Не лучше ли было бы спросить меня, кѣмъ написано письмо, прежде чѣмъ сравнивать меня съ этой француженкой и обозвать кокеткой?

Съ этими словами она лукаво присѣла и убѣжала.

Джорджъ Невиль широко раскрылъ глаза отъ удивленія. Этотъ наивный вопросъ вдругъ убѣдилъ его, что разсердившее его посланіе вовсе не должно быть любовное письмо. Онъ пожалѣлъ и подосадовалъ на себя, что назвалъ Кэтъ кокеткой и заставилъ плакать. И въ самомъ дѣлѣ, что за великаго одолженія просила она у него: отвезти запечатанное письмо отъ неизвѣстнаго лица человѣку, который хотя и былъ прежде ея поклонникомъ, но теперь уже не былъ имъ! Простая услуга и вѣжливость, больше ничего, и въ такой-то незначительной просьбѣ онъ отказалъ ей въ такихъ оскорбительныхъ выраженіяхъ! Онъ былъ радъ, что далъ свою лошадь и почти пожалѣлъ, что самъ не поѣхалъ.

За этими рыцарскими самоукоризнами послѣдовало смутное опасеніе, чтобы молодая дѣвушка какъ нибудь не отмстила ему. Онъ вдругъ припомнилъ, что этотъ простой вопросъ, брошенный ему на прощаніе, сопровождался тѣмъ особымъ сверканіемъ ея смѣющихся глазъ, какой обыкновенно, какъ ему извѣстно было по опыту, предшествуетъ удару женскихъ когтей.

Пока онъ тревожно ходилъ по комнатѣ, ожидая возвращенія красавицы, къ нему подошелъ отецъ ея и пригласилъ его остаться обѣдать и ночевать. Приглашеніе это было тѣмъ пріятнѣе для него, что въ сущности онъ былъ обязанъ имъ Кэтъ.

— Она сказала мнѣ, что выпросила у васъ лошадь, пояснилъ сквайръ: — и объявила, что я обязанъ за это позаботиться о васъ до утра, такъ-какъ дороги у насъ не совсѣмъ безопасны въ ночное время.

— Она ангелъ, воскликнулъ ея обожатель, съ пылкимъ чувствомъ, удвоеннымъ этой неожиданной милостью: — моя лошадь, мой домъ, моя рука и сердце мое — все, все къ ея услугамъ, денно и нощно.

Мистеръ Пейтонъ, желая занять гостя до обѣда, пригласилъ его прогулягься и полюбоваться… свиньею, феноменально жирной, откормленной на выставку; но Невиль отказался отъ этого удовольствія подъ тѣмъ предлогомъ, что мисъ Пейтонъ приказала ему дожидаться ея возвращенія. Сквайръ посмѣялся его чрезмѣрному послушанію, и подмигнувъ ему съ видомъ, говорившимъ: «бывали и мы въ такой передѣлкѣ», вышелъ во дворъ и одинъ полюбовался на свою свинью.

Невиль впалъ въ сладкое раздумье. Онъ заранѣе предвкушалъ наслажденіе цѣлаго вечера, проведеннаго вдвоемъ съ этой очаровательной дѣвушкой. Онъ предвидѣлъ, что отецъ, благопріятствуя его сватовству, отправится отдыхать послѣ обѣда, и представлялъ себѣ, какъ, при нѣсколько таинственномъ освѣщеніи отъ каминнаго огня, онъ тихимъ шопотомъ, во все время длиннаго вечера, будетъ изливать любовь свою передъ этимъ милымъ существомъ, пока ея отвернувшаяся головка понемногу обратится къ нему и восхитительныя губки изъявятъ робкое согласіе. Онъ твердо положилъ себѣ не дать наступить ночи прежде, нежели онъ, приступомъ или убѣжденіемъ; добьется обѣщанія отъ своей прелестной возлюбленной. Эти сладкія размышленія даже примирили его на время съ продолжительнымъ отсутствіемъ самаго предмета ихъ.

Вдругъ онъ нечаянно бросилъ взглядъ въ раскрытое окно, и ему представилось такое зрѣлище, отъ котораго на минуту захватило у него дыханіе, и онъ въ несказанномъ удивленіи какъ-бы приросъ къ полу: на разстояніи около мили отъ дома, женщина въ красной амазонкѣ скакала во весь опоръ, полемъ, прямѣе полета птицы. Ни заборы, ни лужи, ни канавы, ничто ни на минуту не останавливало ее. Она скакала съ такой безумной быстротою, что лошадь ея, казалось, пожирала пространство.

Невиль узналъ Кэтъ Пейтонъ и своего пѣгаго коня…

IV.

Гриффитъ Гонтъ, хотя и самъ того не сознавалъ, нетолько огорчился, но вышелъ изъ терпѣнія, при своей размолвкѣ съ Кэтъ, и только поэтому рѣшился на такой отчаянный шагъ, какъ самовольное изгнаніе. Но такъ-какъ характеръ у него былъ отъ природы ровный и добрый, то не успѣлъ онъ проѣхать двухъ миль, какъ уже опомнился; впрочемъ, отъ этого ему стало только еще тяжелѣе, потому что лишившись поддержки и подставной силы, которую придаетъ чувство гнѣва, онъ остался наединѣ съ своимъ горемъ. Онъ машинально подтянулъ поводья и изъ бойкой рыси перешелъ въ шагъ.

И чѣмъ тише ѣхалъ онъ, тѣмъ болѣе холодѣло его сердце, и наконецъ ему казалось, что у него въ груди лежитъ не то ледъ, не то свинецъ.

Разлука! Какое ужасное, роковое слово!

Никогда болѣе не видать этихъ небесныхъ глазъ, не слыхать этого серебристаго голоса, никогда болѣе не слѣдить за этой несравненной фигурой, среди плавныхъ движеній менюэта, никогда болѣе не видать, какъ она на сѣромъ своемъ конѣ перескакиваетъ черезъ заборъ съ граціею и неустрашимостью, свойственными ей одной!

Его обдало отчаяніемъ при этой мысли. Его растерзанная душа болѣзненно льнула даже къ неодушевленнымъ предметамъ, разсѣяннымъ кругомъ мѣста ея жительства. Онъ проѣхалъ мимо маленькой фермы, въ которую, однажды, его съ Кэтъ загнала буря, и припомнилъ, какъ они вмѣстѣ сидѣли въ кухнѣ у огня, и жена фермера добродушно улыбалась имъ, напоила молокомъ и не выпускала, пока солнце не выглянуло изъ-за тучъ. Прощай маленькая ферма, вздохнулъ онъ: когда-то я опять тебя увижу?

Онъ въ бродъ переѣхалъ черезъ ручей, на берегу котораго они часто останавливались, вдвоемъ, чтобы дать разгоряченнымъ лошадямъ напиться послѣ продолжительной скачки за гончими. «Прощай, ручеекъ», подумалъ онъ: «ты будешь журчать себѣ да лепетать попрежнему, но я никогда болѣе не напьюсь твоей воды, никогда не буду прислушиваться къ твоему привѣтному говору вмѣстѣ съ милой!»

Онъ вздохнулъ и медленно отъѣхалъ, все еще держась направленія къ морю.

При оледенѣлости, сдавившей его сердце, самыя чувства на половину отупѣли, и въ немъ никто не узналъ бы ловкаго охотника въ этой надломанной фигурѣ, склонившейся надъ гривою лошади и почти что шатавшейся въ сѣдлѣ.

Проѣхавъ около пяти миль, онъ очутился на верхушкѣ холма и вспомнилъ, что когда онъ спустится съ него, ему уже невидно будетъ Пейтон-Голла. Онъ медленно поворотилъ лошадь и грустно взглянулъ въ ту сторону.

Была зима, но вечернее солнце ярко сіяло передъ закатомъ. Отлогіе лучи его обливали свѣтомъ весь домъ, а стекла оконъ, обращенныхъ на западъ, сверкали золотомъ. Жилище ея представилось ему какъ-бы въ небесномъ сіяніи. А онъ глядѣлъ на него въ послѣдній разъ.

И долго, до тѣхъ поръ глядѣлъ онъ на сверкающее зданіе, пока любовь и горе не затуманили его взора, и онъ уже не видалъ отъ слезъ возлюбленнаго дома. Но упрямая воля снова взяла верхъ надъ нимъ и заставила его продолжать путь свой къ морю, хотя теперь уже онъ плакалъ какъ дитя, и какъ тряпка свалился на гриву лошади.

Проѣхавъ еще около мили по узкому неопрятному проселку, весь измученный и разбитый, онъ вдругъ услыхалъ въ полѣ, по лѣвую отъ себя сторону, быстрый лошадиный топотъ. Онъ вяло взглянулъ въ ту сторону, и первое, что ему представилось, были голова и шея рослаго пѣгаго коня, въ то самое мгновеніе, какъ онъ поднимался на воздухъ и подгибалъ подъ себя переднія ноги, готовясь перескочить черезъ низкую изгородь въ двухъ ярдахъ отъ Гриффита.

Конь дѣйствительно перескочилъ и какъ разъ загородилъ путь Гриффиту. Всадница такъ круто осадила его, что онъ попятился назадъ почти что на дыбахъ, и затѣмъ неподвижно сталъ поперегъ дороги, прядая ушами и дрожа разгоряченнымъ тѣломъ. Женщина въ красной амазонкѣ и въ красной шляпкѣ сидѣла на немъ, какъ будто это былъ тронъ, а не лошадь; не пошевельнувшись станомъ, она повернула только голову къ Гриффиту Гонту, съ быстротою и гибкостью змѣи, и прямо и пытливо уставила въ лицо ему свои огромные сѣрые глаза.

Онъ вскрикнулъ отъ радости и удивленія. Лошадь его отшатнулась, рванулась назадъ, но потомъ успокоилась и стала какъ вкованная…

Такъ-то встрѣтились они съ Кэтъ Пейтонъ, подъ прямымъ угломъ, и, можно сказать, такъ близко, какъ будто она хотѣла наѣхать на него.

И какъ жадно впился онъ въ нее глазами, какою неземною показалась она ему, внезапно озаривъ его затмившіеся отъ слезъ глаза! Подлинно она какъ будто упала передъ нимъ съ неба!

Его изумленный взоръ, его блѣдное растерянное лицо, съ неосохшими на немъ слезами, показали сразу сметливой дѣвушкѣ, такъ она сильна тамъ, гдѣ считала себя слабою, и она сообразовала свое обращеніе съ этимъ открытіемъ, мгновенно принимая тонъ гораздо надменнѣе, нежели съ какимъ намѣревалась явиться передъ покидавшимъ ее поклонникомъ.

— Я полагаю, сказала она очень холодно: — что вамъ придется отложить ваше путешествіе на нѣсколько дней. Къ прискорбію моему, я должна объявить вамъ, что бѣдный мистеръ Чарльтонъ скончался.

Гриффитъ вскрикнулъ.

— Онъ спрашивалъ васъ передъ смертью; за вами разосланы гонцы во всѣ стороны. Вы должны немедленно же ѣхать въ Больтонъ.

— Боже мой, сказалъ Гриффитъ: — и этотъ другъ покинулъ меня. Добрый старикъ! во всякое другое время я бы оплакивалъ тебя, но теперь мнѣ кажется, что покойникамъ хорошо! Увы! Я было-надѣялся, что вы пріѣхали сказать мнѣ, что вы… что я могу… Впрочемъ, какое вамъ дѣло до моихъ безумныхъ надеждъ! Только видя, что вы удостоили ѣхать за мною… Да зачѣмъ мнѣ ѣхать-то въ Больтонъ?

— Затѣмъ, что вы иначе покажете себя безразсуднымъ, неблагодарнымъ созданіемъ. Неужели же вы можете рѣшиться предоставить чужимъ схоронить вашего родственника и благодѣтеля, а сами уѣдете, не отдавъ ему послѣдняго долга и только наслѣдовавъ его имѣніе? Стыдитесь, сэръ, стыдитесь!

Гриффитъ началъ смиренно извиняться.

— Какъ вы ко мнѣ несправедливы! Что мнѣ теперь въ Больтон-Голлѣ и Больтон-Паркѣ? Они понастоящему должны были принадлежать вамъ, вы это знаете. Вы одни и будете ими владѣть. Вѣдь я сталъ словно поперекъ вашей дороги и обобралъ васъ. Правда, старикъ зналъ мои чувства. Онъ подумалъ: «Къ Гриффиту ли, къ Кэтъ ли перейдетъ имѣніе, все одно: вѣдь вмѣстѣ имъ жить на немъ». Но теперь все это кончено, вы не раздѣлите моего богатства со мною, и я чувствую, что я не въ правѣ воспользоваться имъ одинъ… Кэтъ, родная моя! вѣдь сколько разъ я слыхалъ, какъ надъ тобою посмѣивались, что ты бѣдна, и сердце мое ныло отъ боли. Какъ бы ни было, а ужь этому я положу конецъ. Ступай вмѣсто меня на похороны: покойникъ меня проститъ. Онъ теперь знаетъ, что у меня дѣлается на душѣ, а я пришлю тебѣ бумагу за всѣми нужными печатями и подписями, по которой Больтон-Голль и Больтон-Паркъ будутъ принадлежать тебѣ, и когда ты будешь счастлива съ человѣкомъ, котораго сама будешь любить такъ, какъ я люблю тебя, вспомни въ то время о бѣдномъ ревнивцѣ Гриффитѣ, вспомни, что онъ любилъ тебя всей душою и ничего не пожалѣлъ бы для тебя. Только, прибавилъ онъ, скрежеща зубами и снова побѣлѣвъ какъ полотно: — я не могу оставаться жить въ Кумберландѣ и видѣть тебя въ объятіяхъ другого.

Кэтринъ видимо дрожала. Нѣсколько времени не могла она говорить, но наконецъ вымолвила нетвердымъ голосомъ:

— Вы заставите меня ненавидѣть васъ.

— Боже упаси! воскрикнулъ Гриффитъ простодушно.

— Ну, такъ не прекословьте мнѣ и не злите меня, а поверните лошадь и отправляйтесь прямо въ Больтон-Голль, и исполните всѣ свои обязанности къ покойнику и живымъ. Сюда вы проѣхать не можете, потому что, какъ видите, мы съ лошадью перегородили вамъ дорогу… Но вдругъ, видя его волненіе, она сама не выдержала и уже со слезами продолжала: — я сегодня такъ замучена, сперва однимъ, потомъ другимъ; ужь хоть бы вы-то надо мною сжалились. О! о! о!

— Полноте, перестаньте, засуетился Гриффитъ: — я поѣду, сейчасъ же поѣду. Даю вамъ честное, благородное слово, что буду ночевать въ Больтонѣ и исполню всѣ свои обязанности, только не плачьте. Вѣдь вы видите, что у меня нѣтъ другой воли, кромѣ вашей.

Они поѣхали рядомъ и не останавливались до перекрестка, гдѣ имъ приходилось разставаться.

— Скажите-ка мнѣ вотъ что, съ усиліемъ проговорилъ Гриффитъ, дѣлая жалкую попытку принять видъ безпечнаго равнодушія: — какими судьбами… вы пріѣхали… на лошади Джорджа Невиля?

Кэтъ давно поджидала этого вопроса, и все-таки покраснѣла до ушей. Отвѣтъ у нея однако былъ готовъ.

— Лошадь стояла въ конюшнѣ, совсѣмъ свѣжая, моя же измучена на охотѣ. Что же мнѣ было дѣлать, Гриффитъ? А теперь прощайте, прибавила она торопливо: — солнце скоро сядетъ, а дороги скверныя, будьте осторожны. Я бы съ радостью пригласила васъ ночевать къ намъ, но по нѣкоторымъ причинамъ… она запнулась; неловко же было говорить ему, что Джорджъ Невиль у нихъ обѣдаетъ и ночуетъ.

Гриффитъ сталъ увѣрять ее, что ему не грозитъ никакая опасность, и что лошадь его знаетъ каждую пядь дороги.

Разъѣхались. Гриффитъ повернулъ въ Больтонъ, Кэтъ домой.

Она опоздала къ обѣденному часу, и потому бѣгомъ пустилась по лѣстницѣ въ свою комнату и какъ можно скорѣе спѣшила нарядиться въ свое лучшее платье и брильянтовый головной уборъ. Она начинала побаиваться, не достанется ли ей за ея школьничество съ лошадью гостя, а природный инстинктъ говорилъ ей, что лучшій способъ обезоружить строгаго судью — явиться передъ нимъ во всемъ обаяніи своей красоты:

«Ou pardonne tout aux belles».

И дѣйствительно, она была царственно хороша въ богатомъ нарядѣ и уборѣ. Сойдя въ столовую, она была встрѣчена отцомъ, который началъ-было ворчать на нее, за то, что она такъ долго оставила его безъ обѣда. Но Кэтъ нетрудно было задобрить незлобиваго сквайра, и затѣмъ она спросила, куда дѣвался Невиль.

— Онъ давно отправился. Вдругъ вспомнилъ, что обѣщалъ обѣдать у кого-то изъ сосѣдей.

Кэтъ недовѣрчиво покачала головой, но промолчала. Немного погодя, она спросила:

— Какъ же онъ отправился? Пѣшкомъ?

— Право, не знаю.

Послѣ обѣда старикъ Джо явился къ господамъ.

— Какъ же на счетъ сѣраго коня? сказалъ онъ.

— А что такое? спросила Кэтъ.

— Онъ отправился въ Невиль-Кортъ, мистрисъ, а впрочемъ, прибавилъ грумъ съ многозначительной улыбкой: — вѣроятно все, какъ быть слѣдуетъ. Мистеръ Невиль мнѣ все растолковалъ. «Нѣкоторые, говоритъ, мѣняются при подобныхъ радостныхъ случаяхъ золотыми кольцами, а мы съ твоею барышнею мѣняемся лошадьми: она беретъ моего пѣгаго коня, а я беру ея сѣраго. Значитъ, говоритъ, осѣдлай мнѣ его живѣе, Джо, да поздравь меня». Я и пристегнулъ сѣдло мистера Невиля на вашего сѣраго, а онъ мнѣ еще далъ золотой за труды; я до того смѣшался, что отпустилъ его, даже не поздравивъ; впрочемъ, спохватился и изо всѣхъ силъ крикнулъ ему вслѣдъ: «поздравляю, сэръ». Что же вы такъ смотрите? или неладно?

— Ладно, ладно, засмѣялся Пейтонъ: — пѣгому-то вѣдь не больше пяти лѣтъ, а сѣрый вотъ уже десять лѣтъ какъ у меня. Отъ этой мѣны мы въ накладѣ не остались, Джо.

Сквайръ отпустилъ старика, наливъ ему стаканъ вина, и остался въ полномъ восторгѣ отъ выгодной мѣны, такъ неожиданно устроившейся безъ его вѣдома. Кэтъ же сидѣла потупившись, съ побагровѣвшимъ лицомъ, и губами, накрѣпко стиснутыми. Отецъ отъ нея не добился ни одного слова. Но чѣмъ менѣе она говорила, тѣмъ болѣе думала. Она была крайне раздосадована и рѣшительно не могла придумать, какъ бы выручить своего сѣраго коня отъ такого бѣдоваго господина, какъ Джорджъ Невиль. И при всемъ томъ она не могла не посмѣяться въ душѣ его находчивости, и втайнѣ удивлялась самообладанію и удалости своего противника, съумѣвшаго такъ искусно скрыть свое неудовольствіе и такъ славно отпарировать нанесенный его самолюбію ударъ.

«Этакой вѣдь добродушный злодѣй!» думала она про себя: «поди тутъ съ нимъ справляйся! Если Гриффитъ въ самомъ дѣлѣ уѣдетъ, вѣдь приберетъ къ рукамъ, непремѣнно приберетъ. Ни одна женщина долго не устоитъ противъ этого чудовища, безъ посторонней помощи».

V.

Подобно тому, какъ на трупъ верблюда, падшаго въ пустынѣ, коршуны, до тѣхъ поръ невидимые, стаями слетаются со всѣхъ концовъ поднебесья, такъ, едва мистеръ Чарльтонъ испустилъ послѣднее дыханіе, въ Больтонѣ самый воздухъ немедленно зачернѣлъ гробовщиками и похоронными подрядчиками, съѣхавшимися на свой мрачный промыселъ. Пріѣзжали они на черныхъ коняхъ, въ темныхъ кабріолетахъ, засылали Гриффиту свои окаймленныя чернымъ карточки, или вступали съ нимъ въ личные переговоры, участливо понижая голосъ, сдерживая живость своихъ движеній и добросовѣстно стараясь придать себѣ растроганно печальный видъ; но внутреннее удовольствіе тѣмъ не менѣе просвѣчивалось сквозь этотъ тонкій слой корыстнаго соболѣзнованія.

Гриффитъ отдалъ себя покорно въ добычу одному изъ налетѣвшихъ вороновъ и присѣлъ къ составленію многочисленныхъ приглашеній на похороны. Въ то время еще никому и въ голову не приходило справлять похороны безъ разныхъ причудливыхъ и дорого обходящихся великолѣпій. Каждому добропорядочному гражданину пріятно было знать, что онъ, если и исчезнетъ съ лица земли, то по крайней-мѣрѣ съ нѣкоторымъ почетомъ, а не безвѣстно, какъ какой-нибудь заяцъ или другой лѣсной звѣрь. Мистеръ Чарльтонъ даже оставилъ запечатанный списокъ лицъ, долженствовавшихъ, по его желанію, присутствовать при его погребеніи и чтеніи его духовнаго завѣщанія. Лицъ этихъ было тридцать-четыре, изъ которыхъ трое уже извѣстны читателю, а именно: Джорджъ Невиль, Идьюардъ Пейтонъ и мисъ Кэтринъ Пейтонъ.

Къ каждой изъ этихъ тридцати-четырехъ особъ Гонтъ написалъ по офиціальной запискѣ, приглашающей ихъ оказать уваженіе памяти ихъ общаго покойнаго друга и почтить его, Гонта, благоволивъ пріѣхать въ Больтон-Голль въ слѣдующую субботу около полудня. Всѣ эти граматы, согласно обычаю того времени, были разосланы съ верховыми гонцами. Отвѣты были привезены тоже верховыми, такъ что поднялась страшная хлопотня, жаренье, печенье, распиванье нива, конскій топотъ — и все это изъ-за покойника, который такъ мирно почивалъ въ одной изъ комнатъ верхняго этажа, никого, казалось бы, не трогая, ни въ комъ не нуждаясь.

Каждый членъ хозяйства, все равно мужчина или женщина, непремѣнно являлся къ Гонту за совѣтомъ либо приказаньемъ, хотя бы по самому простому дѣлу. Вся прислуга вообще относилась къ нему съ униженной почтительностью и лѣзла изъ кожи вонъ, чтобы угодить новому господину и такимъ образомъ утвердить за собою выгодное мѣсто.

Благодаря всѣмъ этимъ разнороднымъ занятіямъ, а также чувству власти и зарождающемуся честолюбію, вялый Гриффитъ сталъ другимъ человѣкомъ и понемногу забылъ, что не далѣе, какъ два дня передъ тѣмъ, онъ собирался въ далекій невозвратный путь и готовъ былъ отказаться отъ всей будущности, ожидающей его въ Англіи.

Онъ нашелъ время написать къ Кэтъ нѣжное письмо, но не упоминалъ въ немъ о бракѣ. Онъ помнилъ, что она просила его дать ей время подумать, и рѣшился слѣдовать ея совѣту.

Ровно за три дня до похоронъ спохватились, что карета мистера Чарльтона, слишкомъ долго остававшаяся, безъ употребленія, нуждается въ поправкахъ. Гриффитъ приказалъ свезти ее въ ближайшій городъ, и отправился туда и самъ, какъ по этому, такъ и по другимъ дѣламъ. Это случилось какъ разъ въ «судебный день», какъ называютъ сельскіе жители дни, когда въ городъ съѣзжаются судьи, и почти въ одно время съ Гриффитомъ на дворъ гостиницы «Серна» въѣхалъ недавно выбранный судья, мистеръ Невиль; онъ слѣзъ съ дюжаго сѣраго коня, такъ-сказать подъ носомъ у Гриффита, и прошелъ въ отдѣльную комнату. Гриффитъ смотрѣлъ-смотрѣлъ, и глазамъ не вѣрилъ, такъ что даже послѣдовалъ за лошадью Невиля въ конюшню и оглядѣлъ ее со всѣхъ сторонъ.

Гриффитъ находился въ крайнемъ недоумѣніи. Долго стоялъ онъ у входа въ конюшню, уставивъ глаза на лошадь, волнуемый тяжелыми сомнѣніями. Онъ забылъ про дѣло, за которымъ пріѣхалъ, и праздно сновалъ около буфета, стараясь хотя изъ общихъ разговоровъ уловить что-нибудь, что помогло бы ему разгадать эту тайну. Онъ по возможности прикинулся равнодушнымъ и спросилъ нѣкоторыхъ изъ съѣхавшихся судей, не на мистера ли Пейтона лошади пріѣхалъ Невиль?

Между собравшимися сквайрами былъ одинъ молодой помѣщикъ, когда-то сдѣлавшій мисъ Пейтонъ предложеніе, но получившій отъ нея отказъ, сильно оскорбившій его самолюбіе. Онъ давно уже точилъ зубы на Гонта за то, что тотъ повидимому преуспѣвалъ тамъ, гдѣ онъ потерпѣлъ такую отъявленную неудачу, и теперь, по его разспросамъ на счетъ сѣраго коня, догадался, что тутъ что-нибудь не спроста. Онъ вошелъ въ общую комнату и сообщилъ по секрету Невилю, что Гонтъ сильно что-то суетится по поводу сѣраго коня и пристаетъ ко всѣмъ съ допросами. Невиль, хотя и не подалъ малѣйшаго въ томъ вида при недавнемъ своемъ приключеніи въ Больтон-Голлѣ, въ душѣ, однако, страдалъ отъ уязвленнаго самолюбія, и былъ вполнѣ расположенъ, въ свою очередь, уязвить при случаѣ Гонта. Въ лицѣ молодого сквайра — по имени Гольтонъ — какъ разъ подвертывалось ему подъ руку подходящее орудіе, и онъ тотчасъ же пустилъ его въ дѣло.

Гольтонъ, получивъ надлежащее наставленіе отъ Невиля, втихомолку возвратился въ буфетъ и, выгадавъ удобную минуту, ловко пустилъ въ Гриффита ядовитымъ словцомъ.

— Невиль-то вѣдь купилъ сѣраго-то иноходца, сказалъ онъ: — да и дорого же онъ ему обошелся.

Гриффитъ вздохнулъ свободнѣе: онъ заключилъ изъ этихъ словъ, что старикъ Пейтонъ не устыдился продать собственную лошадь своей дочери, и внутренно далъ себѣ слово, на слѣдующей же недѣлѣ, купить ей лучшую лошадь на деньги мистера Чарльтона.

Но Гольтонъ, который только потѣшался надъ нимъ, не замедлилъ объяснить, что Невиль, кажется, далъ двоякую дѣну за лошадь, отдавъ за нее своего пѣгаго коня да, въ придачу, сердце свое и руку — словомъ, онъ такъ ловко повернулъ дѣло, что мѣна лошадей представлялась столько же дѣйствіемъ самой Кэтъ, какъ и Невиля, и выводъ изъ подобнаго факта напрашивался самъ собою.

— Это — ложь! съ усиліемъ проговорилъ Гриффитъ.

— Не думаю, чтобъ это была ложь, отвѣчалъ Гольтонъ: — я узналъ это изъ достовѣрнаго источника; только все-таки ссориться со мной вамъ не изъ чего. До мисъ Пейтонъ мнѣ нѣтъ никакого дѣла, и я только передаю вамъ то, что самъ слыхалъ.

— Отъ кого же вы слыхали? сурово спросилъ Гонтъ.

— Ни отъ кого въ особенности, всѣ говорятъ.

— Безъ увертокъ, сэръ! Я ищу руки мисъ Пейтонъ, и вамъ это хорошо извѣстно. Подобная молва чернитъ ее, и оскорбляетъ меня. Назовите же мнѣ виновника ея, иначе я разомну вамъ кости арапникомъ.

— Ну, это еще кто кого, сказалъ Гольтонъ; однако поблѣднѣлъ.

Гриффитъ двинулся на него наступательно, даже посинѣвъ въ лицѣ отъ злобы.

Тогда Гольтонъ, перетрусивъ не на шутку, невольно проболталъ:

— Мнѣ самъ Невиль сказалъ это.

— А! Я такъ и думалъ, молвилъ Гриффитъ: — онъ лжецъ и подлецъ.

— Я бы не совѣтовалъ вамъ говорить этого ему въ лицо, злобно замѣтилъ тотъ: — у него уже была дуэль во Франціи, и онъ убилъ своего противника: насадилъ на шпагу, какъ муху.

Гриффитъ отвѣчалъ презрительной улыбкой.

— Гдѣ онъ? спросилъ епъ послѣ краткаго молчанія.

— Почемъ мнѣ знать, возразилъ Гольтонъ съ видомъ крайней невинности.

— Гдѣ вы его оставили пять минутъ назадъ?

Гольтонъ совсѣмъ оторопѣлъ отъ этого неожиданнаго вопроса, и не нашелся что отвѣчать.

Дѣло, какъ часто случается, принимало оборотъ, вовсе непредвидѣнный самими заговорщиками.

— Извольте идти за мною, сэръ, сказалъ Гриффитъ спокойно, и взялъ Гольтона подъ руку.

— Со всѣмъ удовольствіемъ, отвѣчалъ тотъ: — однако, позвольте вамъ посовѣтовать, мистеръ Гонтъ, не принимать къ сердцу подобныхъ нелѣпицъ. Я-вотъ поставилъ себѣ за правило не обращать вниманія на такіе пустяки… Однако, послушайте, куда же вы меня ведете? Ради-бога, не давайте хода этому глупому вздору, упрашивалъ Гольтонъ, видя, что Гриффитъ ведетъ его прямо въ комнату къ Невилю.

Гриффитъ не удостоилъ его отвѣтомъ: онъ растворилъ дверь комнаты и поставилъ разскащика лицомъ къ лицу съ выдумщикомъ,

Джорджъ Невиль всталъ и встрѣтилъ входящихъ съ церемонной вѣжливостью, изъ-подъ которой, однако, просвѣчивалась недобрая усмѣшка.

Соперники измѣрили другъ друга взглядомъ съ ногъ до головы; затѣмъ Невиль первый спросилъ, чему онъ обязанъ честью посѣщенія? Гриффитъ отвѣчалъ прямо:

— Этотъ баринъ вотъ говоритъ, что вы ему сказали, будто мисъ Пейтонъ помѣнялась съ вами лошадьми…

— Ахъ, вы болтунъ безсовѣстный! обратился Джорджъ къ Гольтону, шутливо грозя ему пальцемъ.

— И будто она тѣмъ же разомъ помолвилась съ вами.

— Ну, ужь это — изъ рукъ вонъ! сказалъ Джорджъ: — Гольтонъ, я никогда болѣе не повѣрю вамъ ни одной тайны; у васъ, къ тому же, замашка преувеличивать.

— Полноте меня морочить, сэръ, прервалъ его Гриффитъ: — Недъ Гольтонъ тутъ рѣшительно ни при чемъ: онъ только ваше орудіе и передалъ ваши слова. Поэтому я привелъ его сюда, чтобы онъ былъ свидѣтелемъ моего отвѣта не ему, а вамъ: мистеръ Джорджъ Невиль, вы лжецъ и подлецъ.

Джорджъ, какъ тигръ, вскочилъ на ноги.

— За эти два слова вы поплатитесь жизнью, сэръ, вскричалъ онъ; но тутъ же, совладавъ съ собою нечеловѣческимъ усиліемъ воли, добавилъ: — прочемъ мнѣ не пристало перебраниваться съ кумберландскимъ дикаремъ. Назначайте время и мѣсто.

— Сію минуту. Недъ Гольтонъ, вы можете отправиться. Мнѣ нужно сказать нѣсколько словъ мистеру Невилю съ глазу на глазъ.

Гольтонъ стоялъ въ нерѣшительности.

— Не забывайтесь, господа, ради-бога, проговорилъ онъ.

— Полно глупости-то говорить, сказалъ Невиль: — мы съ мистеромъ Гонтомъ собираемся драться на дуэли, какъ прилично джентльменамъ, а не колотить другъ друга, какъ уличные буяны. Будьте такъ добры, оставьте насъ.

— Ступайте, прибавилъ Гриффитъ: — и если вы хоть однимъ словомъ проговоритесь о всемъ этомъ, берегите свою шкуру.

Какъ только Гольтонъ удалился, Гриффитъ Гонтъ съ важнымъ, сдержаннымъ спокойствіемъ, обратился къ Джорджу Невилю со словами:

— Кумберландскій дикарь на столько благовоспитанъ, что не намѣренъ подвергать любимую женщину сплетнямъ и пересудамъ праздныхъ болтуновъ.

Невиль покраснѣлъ до ушей отъ этого намека. Гриффитъ продолжалъ:

— По крайней-мѣрѣ отстраните хотя дальнѣйшій скандалъ.

— Въ этомъ я вамъ съ радостью помогу, холодно отвѣчалъ Невиль: — заставить Гольтона молчать я беру на себя. Что же касается остального, мы можемъ назначить для нашего поединка ранній утренній часъ и, каждый, довѣрить дѣло только одному вѣрному человѣку, котораго и взять секундантомъ. Такимъ образомъ не послѣдуетъ ни сплетень, ни набѣга полиціи и всякаго непрошеннаго дурачья — что уже, кажется, бывало въ этомъ краю.

Дѣло было въ среду. Противники сговорились встрѣтиться въ пятницу въ полдень, у пригорка, на полдорогѣ между Больтономъ и Невиль-Кортомъ. Мѣсто было открытое, но такъ уединенно и пустынно, что не представляло опасности непрошеннаго вмѣшательства. Невиль былъ искусенъ на шпагахъ, поэтому Гонтъ выбралъ пистолеты, такъ-какъ въ употребленіи этого оружія оба противника считались равной силы. Невиль съ готовностью согласился на этотъ выборъ.

Теперь уже холодная, изысканная вѣжливость замѣнила ихъ первую горячность, и противники, разставаясь, обмѣнялись чиннымъ и низкимъ поклономъ.

Гриффитъ вышелъ изъ гостиницы на улицу. Тутъ только онъ ясно осмыслилъ все, что съ нимъ происходило, и то, что чрезъ какія-нибудь двое сутокъ онъ, весьма вѣроятно, будетъ убитъ, либо при смерти. Съ печальнымъ лицомъ и тяжелыми шагами онъ отправился прямо въ контору мистера Гоузмэна.

Мистеръ Гоузмэнъ былъ въ высшей степени уважаемый и достойный уваженія стряпчій и юристъ. Его покойный отецъ до него и онъ самъ много лѣтъ пользовались расположеніемъ всего мѣстнаго джентри, что давало ему возможность избѣгать тяжебныхъ дѣлъ и ограничивать свою дѣятельность, по преимуществу, болѣе пріятными и прибыльными занятіями, въ родѣ составленія духовныхъ завѣщаній, брачныхъ контрактовъ и купчихъ крѣпостей, да посредничествомъ при займахъ, продажахъ и разныхъ сдѣлкахъ. Онъ бывалъ непріятельски у помѣщиковъ, обѣдывалъ у нихъ и былъ вообще очень любимъ въ графствѣ.

Въ «судебные дни» къ нему всегда навѣдывалось множество посѣтителей, и потому онъ эти дни непремѣнно проводилъ у себя въ конторѣ. Такъ и теперь Гриффитъ засталъ у него кліепта и просидѣлъ въ конторѣ не менѣе десяти минутъ, когда, наконецъ, растворилась дверь изъ кабинета и изъ нея вышелъ помянутый кліентъ, съ недовольнымъ и встревоженнымъ лицомъ: это былъ не кто иной, какъ сквайръ Пейтонъ. При видѣ Гонта, поднявшагося; чтобы въ свою очередь пройти въ кабинетъ юриста, отецъ Кэтъ какъ-то принужденно кивнулъ ему головой и, бросивъ на него непріязненный взглядъ, поспѣшно вышелъ.

Подобное обращеніе огорчило и обидѣло Гриффита. Ему было вполнѣ извѣстно, что мистеръ Пейтонъ пріискиваетъ для дочери болѣе выгодную партію, но, несмотря на это, старикъ до той минуты никогда не выказывалъ прямого отвращенія или невѣжества къ нему.

Гриффиту невольно представилось, что такъ или иначе, но Невиль и тутъ повредилъ ему, и что все вообще сложилось крайне невыгодно для него. Истолковывая такимъ образомъ обращеніе мистера Пейтона, Гриффитъ впалъ въ очень обыкновенное заблужденіе, составляющее неистощимый источникъ недоразумѣній: такая ужь у каждаго изъ насъ привычка; вѣчно воображаемъ, что каждый человѣкъ думаетъ непремѣнно о насъ. Вовсе нѣтъ: каждый человѣкъ думаетъ о томъ же, о чемъ думаемъ и мы съ вами, читатель — о самомъ себѣ.

«И чего мнѣ въ самомъ дѣлѣ тужить!» подумалъ Гриффитъ: «если ужь ей не быть моей женою, всего лучше мнѣ лечь въ могилу, туда мнѣ и дорога!»

Съ этой мыслью онъ вошелъ въ кабинетъ Гоузмэна и тотчасъ же приступилъ къ дѣлу, по которому пришелъ къ нему; но такъ-какъ по странному стеченію обстоятельствъ, Гоузмэнъ впослѣдствіи счелъ нужнымъ передать третьему лицу то, что произошло на этомъ свиданіи между нимъ и молодымъ человѣкомъ, то, въ избѣжаніе повторенія, лучше будетъ въ свое время предоставить читателю узнать о томъ изъ собственныхъ словъ Гоузмэна, а не моихъ; желаю только, чтобы разсказъ этотъ оказался хоть на половину столько же интересенъ для читателя, какимъ нашло его лицо, которому онъ былъ сдѣланъ.

Здѣсь достаточно будетъ сказать, что совѣщаніе юриста съ его кліентомъ продолжалось не менѣе часа, и они еще разговаривали о дѣлѣ, когда Гоузмэну была подана карточка, доставившая ему, повидимому, большое удовольствіе и нѣсколько удивившая его. «Черезъ пять минутъ», сказалъ онъ писцу, принесшему карточку. Гриффитъ понялъ намекъ и тотчасъ же распростился.

Когда онъ вышелъ изъ кабинета, посѣтитель, пославшій Гоузмэну свою карточку, всталъ со стула, занимаемаго имъ въ конторѣ, чтобы въ свою очередь войти въ это святилище.

Это былъ Джорджъ Невиль.

Они поклонились другъ другу, и окинули одинъ другого пытливымъ взглядомъ. Разставаясь, они никакъ не думали такъ скоро опять встрѣтиться. Писцы видѣли въ нихъ только двухъ вѣжливыхъ джентльменовъ, которые обмѣнялись поклономъ, проходя мимо другъ друга.

---

Чѣмъ болѣе Гриффитъ думалъ о предстоящей дуэли, тѣмъ болѣе мысль о ней его разстроивала. Вопервыхъ, онъ былъ впечатлителенъ до нельзя и дѣйствовалъ подъ вліяніемъ минуты, а у такихъ людей жаръ обыкновенно скоро смѣняется холодомъ. Сверхъ того, по мѣрѣ охлажденія его перваго гнѣва разсудокъ начиналъ брать свое и ясно показывалъ ему, что при столкновеніи съ этимъ грознымъ соперникомъ онъ, во всякомъ случаѣ, лишалъ себя одного несомнѣннаго преимущества, потому что вѣдь, наконецъ, Кэтъ постоянно оказывала ему явные признаки расположенія: не она ли догнала его на лошади самого же Невиля и заставила его отказаться отъ своего намѣренія уѣхать отъ нея? Стало быть она, очевидно, предпочитала его Невилю, а между тѣмъ ему приходится рисковать надеждой обладать ею въ поединкѣ, на которомъ, по крайней-мѣрѣ, столько же вѣроятности для него быть убитымъ, какъ и убить противника. Онъ понялъ, хоть и слишкомъ поздно, что онъ самъ придерживаетъ игру своего соперника. Ему на душѣ стало какъ-то холодно и нехорошо, и болѣе и болѣе овладѣвало имъ убѣжденіе, что никогда не жениться ему на Кэтъ, и что, вѣроятнѣе всего, она же его похоронитъ.

Однако, несмотря на всѣ эти неутѣшительныя размышленія, онъ былъ слишкомъ храбръ, чтобы отступить, да и питалъ слишкомъ глубокую ненависть къ своему сопернику. И такъ, подобно многимъ, бывшимъ до и послѣ него въ подобныхъ обстоятельствахъ, онъ упрямо шелъ на такое дѣло, въ которомъ, по собственному сознанію, не могъ ничего выиграть, но легко могъ всего лишиться.

Къ этимъ тревожнымъ и мрачнымъ думамъ еще примѣшивалась одна сравнительно мелкая забота. За нѣсколько дней передъ тѣмъ онъ пригласилъ полграфства на похороны мистера Чарльтона, назначенныя на субботу 19-го февраля, для дуэли же онъ сгоряча назначилъ пятницу 18-го февраля. А что, какъ онъ самъ будетъ уже трупомъ въ субботу? Кто тогда приметъ гостей? Кто будетъ играть роль хозяина?

При всѣхъ своихъ недостаткахъ, Гриффитъ имѣлъ доброе и благодарное сердце. Мистеръ Чарльтонъ при жизни былъ его благодѣтелемъ, и онъ чувствовалъ, что не въ правѣ подставить лобъ свой подъ пулю, прежде нежели отдастъ послѣдній долгъ останкамъ своего лучшаго друга.

Подобныя затрудненія, конечно, имѣютъ свою смѣшную сторону и отзываются комизмомъ, но человѣку, жизнь и чувства котораго заинтересованы въ такомъ дѣлѣ, вовсе не до смѣха. Въ сущности было нѣчто рыцарское и трогательное въ заботливомъ безпокойствѣ, съ которымъ Гриффитъ помышлялъ о возможности для его благодѣтеля быть похороненнымъ безъ должныхъ почестей, благодаря его неумѣстной горячности и опрометчивости. Онъ рѣшился предотвратить эту возможность, и для этого въ четвергъ написалъ къ Гоузмэну письмо, въ которомъ настоятельно просилъ его пріѣхать пораньше на похороны, и въ случаѣ надобности принять на себя роль хозяина.

Письмо это было отнесено въ контору юриста въ четвергъ, въ три часа пополудни.

Гоузмэна не было дома. Онъ съ утра отправился куда-то въ усадьбу, миль за десять отъ города, но у посланнаго Гриффита была добрая лошадь, и такъ-какъ онъ получилъ непремѣнный наказъ отдать письмо въ собственныя руки юристу, то онъ поѣхалъ вслѣдъ за нимъ и засталъ его въ домѣ мистера Пейтона, куда, съ позволенія читателя, и мы за нимъ переселимся.

Вопервыхъ, я долженъ пояснить, что причина, по которой мистеръ Пейтонъ вышелъ изъ кабинета Гоузмэна такимъ мрачнымъ и разстроеннымъ, заключалась въ слѣдующемъ: Невиль, послѣ своего послѣдняго памятнаго посѣщенія, уже не упоминалъ объ обѣщанныхъ имъ сквайру взаймы ста фунтахъ стерлинговъ и даже ни разу не былъ у него въ домѣ, такъ что наконецъ Пейтонъ, разсчитывавшій на эту сумму, рѣшился просить ее взаймы у Гоузмэна; но Гоузмэнъ вѣжливо отказалъ ему въ ней, объяснивъ отказъ свой весьма основательными доводами. Все это какъ нельзя болѣе естественно, и случается сплошь да рядомъ; тѣмъ не менѣе настоящая причина отказа Гоузмэна была по истинѣ странная: дѣло въ томъ, что Кэтринъ Пейтонъ взяла съ него слово, что онъ откажетъ ея отцу, если тотъ обратится къ нему съ такого рода просьбой.

Между молодой дѣвушкой и Гоузмэнами, мужемъ и женою, давно существовала искренняя пріязнь, основанная на обоюдномъ уваженіи, и Кэтринъ дѣлала изъ нихъ почти все, что хотѣла. При всѣхъ своихъ недостаткахъ, она была горда и умна. Гордость ея сильно страдала, когда она видѣла, какъ отецъ ея забираетъ деньги взаймы со всѣхъ сторонъ, никогда не имѣя возможности расплачиваться; кромѣ того она замѣтила, что онъ ознаменовываетъ каждый новый заемъ какой-нибудь сумасбродной издержкой, такъ что добытыя такимъ путемъ деньги никогда не идутъ ему въ прокъ. Поэтому, когда онъ какъ-то невзначай промолвился о своемъ намѣреніи обратиться къ Гоузмэну, она открыто не возражала ему, но, не говоря дурнаго слова, сѣла на сѣраго, отправилась въ городъ и взяла съ Гоузмэна торжественное обѣщаніе не давать отцу ея взаймы ни одного шиллинга.

Гоузмэнъ сдержалъ слово, но это было ему тяжелѣе, нежели онъ думалъ, давая его. Сквайръ Пейтонъ во время оно забиралъ у него по тысячамъ и всегда отдавалъ, и когда онъ вышелъ изъ кабинета Гоузмэна, съ чувствомъ досады, огорченія и униженія, омрачившимъ его обыкновенно открытыя и веселыя черты, юристу стало какъ-то грустно и совѣстно, и хотя онъ не подалъ виду, но имъ овладѣла какая-то тоска и мучила его такъ, что на слѣдующій же день, пользуясь тѣмъ, что имѣлъ дѣло по сосѣдству мистера Пейтона, онъ проѣхалъ въ Пейтон-Голль и велѣлъ доложить о себѣ мистрисъ Кэтъ.

Онъ пріѣхалъ по крайне любопытному дѣлу, и придумать что-нибудь подобное, кажется, нелегко, какъ всякій самъ согласится.

Юристъ пріѣхалъ къ молодой дѣвушкѣ, красавицѣ: зачѣмъ?

Затѣмъ, чтобы уломать ее.

На что?

На то, чтобы она позволила ему дать взаймы отцу ея сто фунтовъ стерлинговъ безъ всякаго обезпеченія!…

Онъ напоминалъ ей о томъ, сколько разъ онъ самъ былъ обязанъ ея семействомъ, и увѣрялъ ее, что ему ничего не значитъ рискнуть сотнею или даже тысячею фунтовъ. Онъ разсказалъ ей, какъ глубоко огорченъ казался ея отецъ его отказомъ; говорилъ, что у него, наконецъ, сердце не камень, что онъ не можетъ отречься отъ благодарности, жалости, добродушія, и все это изъ-за какихъ нибудь ста фунтовъ.

— Однимъ словомъ, заключилъ онъ: — я привезъ съ собой деньги, и вы, какъ угодно, должны на этотъ разъ уступить мнѣ и позволить отдать ихъ ему, безъ дальнѣйшихъ разговоровъ.

Мисъ Пейтонъ была тронута; на минуту даже слеза дрогнула на ея рѣсницахъ, но она тотчасъ же ее смигнула и осталась твердою какъ скала, окропленная росою. Она отвѣчала юристу, что вполнѣ цѣнитъ его чувства и благодаритъ его за нихъ, но что она долго и серьёзно обдумывала это дѣло и никакъ не можетъ освободить его отъ даннаго слова.

Юристъ подступалъ къ ней съ разныхъ сторонъ, но она отпарировала всѣ его удары такъ кротко и съ такимъ достоинствомъ и искуствомъ, что онъ болѣе, чѣмъ когда либо долженъ былъ удивляться ей.

Но юристы народъ вообще неподатливый. Переупрямить ихъ очень трудно. Гоузмэнъ разгорячился и началъ подвергать свою противницу передопросамъ; такъ онъ, напримѣръ, спросилъ ее, отказалась ли бы она дать отцу своему сто фунтовъ взаймы, имѣя въ своемъ распоряженіи полный кошелекъ?

Отвѣтомъ на этотъ вопросъ былъ только гордый взглядъ ея великолѣпныхъ глазъ, выражавшій презрительное удивленіе подобному сомнѣнію. — Въ такомъ случаѣ, сказалъ Гоузмэнъ, отвѣчая на этотъ взглядъ: — поручитесь за вашего отца, съ уплатою 6 % и тогда ни достоинство ваше, ни гордость не пострадаютъ отъ этой сдѣлки. У меня роздана не одна сотня по 6 %.

— Не могу, это было бы нечестно, сказала Кэтъ: — у меня нѣтъ своихъ денегъ, изъ которыхъ я могла бы расплатиться.

— Нѣтъ въ наличности, но есть впереди.

— Ни въ наличности, ни впереди нѣтъ у меня ничего.

— Извините, есть.

— Кажется, мнѣ лучше знать, сэръ. Что у меня впереди? Откуда?

Гоузмэнъ нѣсколько мгновеній переминался на стулѣ, наконецъ съ нѣкоторой запинкой отвѣчалъ:

— Съ двухъ сторонъ пока, на сколько мнѣ извѣстно.

— Вы, кажется, шутите, мистеръ Гоузмэнъ, сказала она укоризненно.

— Нисколько, милая мистрисъ Кэтъ. Я слишкомъ расположенъ къ вамъ, чтобы позволить себѣ шутить о такомъ предметѣ.

Юристъ снова началъ переминаться на стулѣ, и Кэтъ не безъ нѣкотораго любопытства слѣдила за признаками внутренней борьбы, происходившей въ немъ. Наконецъ онъ повидимому рѣшился открыть ей что-то важное.

— Мистрисъ Кэтъ, началъ онъ: — я и жена моя оба ваши вѣрные друзья и смиренные поклонники. Мы часто говоримъ между собою, что вы могли бы придать блескъ графской коронѣ, часто желаемъ, чтобы вы стали такъ же богаты, какъ вы добры и прекрасны.

Кэтъ отвернула отъ него свою прелестную головку и протянула ему руку. Это внезапное движеніе, исполненное такой женской граціи и чувства, и прикосновеніе ея нѣжной, бѣлой ручки довершили ея побѣду, и послѣдніе остатки сдержанности стаяли съ лица Гоузмэна.

— Да-съ, вотъ видите, сказалъ онъ съ чувствомъ: — есть у меня вамъ хорошая вѣсточка. Только смотрите, чтобы отъ васъ никогда не узнала ее ни одна живая душа. Вѣдь я для васъ сдѣлаю то, что въ жизнь свою не дѣлалъ: разскажу вамъ нѣчто, что происходило вчера въ моей конторѣ. Но я рѣшаюсь на это потому только, что знаю васъ. Вы — изъ тысячи одна; я могу быть увѣренъ въ вашемъ молчаніи. Не такъ ли?

— Буду молчать, какъ могила.

— Ну-съ, такъ начинаю. По правдѣ сказать, все это вышло точно комедія или, пожалуй, драма, хотя и происходило въ кабинетѣ стряпчаго.

— Неужели? вскрикнула Кэтъ: — вы меня приводите въ совершенное волненіе. Знаете что? извольте-ка здѣсь ужинать и заночевать. Ни-ни — безъ отговорокъ! сказала она, и глаза у нея весело заиграли. — Отецъ мой обѣдаетъ въ гостяхъ, такъ что мы здѣсь буцемъ полными хозяевами.

Она была сильно заинтересована, но какъ истая женщина кокетничала даже съ своимъ любопытствомъ, и прежде чѣмъ выслушать обѣщанный разсказъ, побѣжала распорядиться по хозяйству и собственными глазами удостовѣриться, какъ въ «синей спальнѣ» зажигается роскошный огонь въ каминѣ и постилаются сухія простыни для гостя.

Во время ея отсутствія слуга принесъ юристу письмо Гриффита Гонта, и пришлось просить листка почтовой бумаги, чтобы написать отвѣтъ.

Отвѣтъ едва былъ настроченъ и отосланъ, какъ ужинъ и прелестная хозяйка явились почти въ одно время.

Тотчасъ послѣ ужина въ каминъ былъ наваленъ новый запасъ дровъ, юристъ усѣлся въ уютномъ креслѣ и досталъ изъ бокового кармана памятную книжку и какія-то бумаги; все это онъ сдѣлалъ такъ же методически, какъ будто готовился изложить какое-нибудь уголовное дѣло передъ ассизнымъ судомъ.

Кэтъ расположилась насупротивъ его. Ея большіе глаза во все время этихъ предварительныхъ приготовленій любопытно слѣдили за нимъ, какъ-бы доискиваясь въ его движеніяхъ скрытаго смысла того, на что онъ намекалъ въ своихъ словахъ. Во время послѣдующаго разсказа, она не разъ мѣнялась въ лицѣ, то краснѣя, то блѣднѣя; но эти дивные глаза ни на минуту не отнимались отъ лица разскащика.

Это еще болѣе подзадоривало юриста и онъ разработалъ свое повѣствованіе нѣсколько тщательнѣе, чѣмъ я бы сдѣлалъ на его мѣстѣ: онъ раздѣлилъ его на параграфы, отмѣчая каждый выдающійся фактъ долгой паузой. Словомъ сказать, онъ говорилъ какъ юристъ, а не какъ литераторъ, въ чемъ я, согласитесь, невиноватъ.

Разсказъ мистера Гоузмэна.

"Въ среду, 17-го числа февраля, около часа пополудни, ко мнѣ, въ мою контору навѣдался мистеръ Гриффитъ Гонтъ, котораго мнѣ нѣтъ надобности здѣсь описывать, такъ-какъ личность его и мѣсто жительства хорошо извѣстны суду, то-есть нѣтъ, обмолвился — хорошо извѣстны вамъ, мистрисъ Кэтъ.

"Вышереченный Гриффитъ, входя въ мой кабинетъ, казался взволнованнымъ и даже, можно сказать, разстроеннымъ; онъ не далъ себѣ времени поздороваться со мной или принять мой привѣтъ, а приступилъ ко мнѣ прямо съ слѣдующими словами: «мистеръ Гоузмэнъ, я пришелъ дѣлать мое духовное завѣщаніе».

— Боже мой! — невольно вскрикнула Кэтъ, потомъ покраснѣла и уже была осторожнѣе.

"Я усадилъ молодого джентльмена и отвѣчалъ, что подобное рѣшеніе приноситъ ему честь, такъ-какъ молодые люди смертны не менѣе стариковъ. Я далѣе высказалъ, какъ много несчастій на моихъ глазахъ приключилось отъ упорства, съ которымъ люди, въ дни своей силы и здоровья, закрываютъ глаза и не принимаютъ къ свѣдѣнію ненадежности и скоротечности, свойственныхъ существованію всякаго потомка Адама, и какъ часто достойные люди умираютъ, по этой причинѣ, не покаявшись въ грѣхахъ, и, что еще хуже, не сдѣлавъ духовнаго завѣщанія.

"Но вышереченный Гриффитъ перебилъ меня, съ замѣтнымъ нетерпѣніемъ, и довольно рѣзко спросилъ меня, согласенъ ли я составить, съ его словъ, духовное завѣщаніе и тутъ же на мѣстѣ переписать набѣло и скрѣпить свидѣтельствами?

"Я, въ общихъ выраженіяхъ, изъявилъ согласіе, но просилъ его, въ видѣ необходимой предварительной мѣры, добыть мнѣ копію съ духовнаго завѣщанія мистера Чарльтона, по которому, на сколько мнѣ всегда было извѣстно, вышереченный Гриффитъ единственно наслѣдуетъ все, что, между прочимъ, онъ и можетъ только завѣщать.

"На это мистеръ Гриффитъ Гонтъ возразилъ мнѣ, что духовное завѣщаніе мистера Чарльтона находится въ Лондонѣ, и что содержаніе его можетъ быть въ точности извѣстно только послѣ похоронъ, то-есть 19-го числа текущаго мѣсяца.

"Тогда я объяснилъ мистеру Гонту, что мнѣ необходимо справиться и узнать, какое имущество отказывается въ вышеупомянутомъ завѣщаніи вышеименованнымъ Чарльтономъ вышереченному Гонту, и какъ оно именно отказывается, безъ чего, прибавилъ я, я не могу съ достаточной точностью опредѣлить эти имущества въ требуемомъ отъ меня документѣ.

"Мистеръ Гонтъ не съ разу отвѣтилъ мнѣ на это возраженіе. Онъ немного подумалъ, и затѣмъ спросилъ, не можетъ ли онъ въ общихъ выраженіяхъ отказать данному лицу всякое движимое и недвижимое имущество, вещи и прочее, что только мистеръ Чарльтонъ, какъ впослѣдствіи окажется, отказалъ ему въ своемъ духовномъ завѣщаніи?

"Я отвѣчалъ, что это возможно, но замѣтилъ, что въ то же время опасно. Я растолковалъ ему, что въ юридическихъ дѣлахъ всякія общія выраженія служатъ неисчерпаемымъ источникомъ придирокъ и споровъ, и что я принадлежу къ числу тѣхъ юристовъ, которые считаютъ долгомъ своимъ предохранять своихъ кліентовъ отъ всякаго сутяжничества.

"За симъ, мистеръ Гонтъ вынулъ изъ бокового кармана бумажникъ.

"Въ вышесказанномъ бумажникѣ, предъявленномъ суду — виноватъ! мнѣ, вышереченнымъ Гонтомъ, заключалась газетная выдержка, вырѣзанная, по моему крайнему разумѣнію, изъ газеты ножомъ, либо ножницами, либо другимъ какимъ-нибудь острымъ орудіемъ, а въ вышереченной выдержкѣ приводилась буквальная копія нѣкоего духовнаго завѣщанія, по которому (какъ теперь уже извѣстно гласнымъ образомъ) нѣкая мистрисъ Бучеръ унаслѣдовала имѣнія, всякое добро и движимое имущество нѣкоего веселаго нрава пастора, недавно скончавшагося въ этомъ околоткѣ, и, какъ мнѣ кажется, не особенно оплакиваемаго.

"Мистеръ Гонтъ попросилъ меня прочесть вышепомянутое духовное завѣщаніе, что я, конечно, и исполнилъ; и такъ-какъ все худое тверже запоминается, чѣмъ доброе, то вышереченное завѣщаніе, по своей странности и непристойности, съ разу засѣло въ мою память, такъ что мнѣ никакими усиліями не удастся его оттуда выжить. Документъ этотъ, по крайнему моему запоминанію, гласитъ слѣдующее: «Я, Джонъ Раймондъ, духовное лицо, нынѣ имѣющій жительство въ Уитбекѣ, въ графствѣ Кумберландъ, будучи здравъ тѣломъ, умомъ и разсудкомъ, симъ заявляю мою послѣднюю волю и завѣщаніе. Дарю и отказываю все мое движимое и недвижимое имущество, а также всякаго рода имущество, которымъ я могу впослѣдствіи обладать, или на которое возъимѣлъ бы я права — моей домоправительницѣ, Джэнетъ Бучеръ; назначаю оную Джэнетъ Бучеръ моей единственной душеприкащицей и единственной наслѣдницей всего мнѣ принадлежащаго, исключая только моего торжественнаго проклятія, которое я завѣщаю всякому негодяю, который, въ какое бы ни было время, вздумаетъ утверждать, что не понимаетъ смысла сего моего духовнаго завѣщанія».

Кэтринъ слегка улыбнулась этой послѣдней статьѣ.

"Тогда мистеръ Гонтъ торжественно обратился ко мнѣ, спрашивая меня, какъ честнаго человѣка, дѣйствителенъ ли вышесказанный документъ передъ закономъ.

"Я не могъ не согласиться, что онъ передъ закономъ дѣйствителенъ, но оговорился, что, но моему мнѣнію, можетъ быть затѣянъ искъ противъ него, на основаніи недолжнаго вліянія именованной въ немъ особы на завѣщателя и очевиднаго умопомѣшательства послѣдняго. Несмотря на это, я чистосердечно создался, что врядъ ли то или другое изъ этихъ возраженій было бы уважено въ любомъ изъ нашихъ судовъ, благодаря упрямому предразсудку, засѣвшему въ умахъ англійскихъ присяжныхъ, и заключающемуся въ томъ, что каждый человѣкъ воленъ распорядиться, какъ ему благоугодно, своимъ добромъ, и распорядиться имъ даже въ какихъ угодно выраженіяхъ.

"Мистеръ Гонтъ немедленно злоупотребилъ моимъ чистосердечіемъ. Онъ присталъ ко мнѣ, чтобы я, не теряя времени, составилъ ему завѣщаніе, по образцу документа, оставленнаго сумасшедшимъ попомъ, а писцовъ моихъ призвалъ въ свидѣтели.

"Я отказался, даже съ нѣкоторой горячностью, срамить контору мою выпускомъ изъ нея подобнаго документа, и спросилъ вышеупомянутаго Гонта, съ чувствомъ глубоко уязвленнаго достоинства: за кого онъ меня принимаетъ?

«На это мистеръ Гонтъ отвѣтилъ двумя заявленіями, которыя меня поколебали: imprimis онъ объявилъ мнѣ, что лицо, которому онъ желаетъ отказать все свое имущество, не кто иной, какъ мистрисъ Кэтринъ Пейтонъ» (Кэтъ невольно испустила полу сдержанное восклицаніе); "secundo онъ сказалъ, что отъ меня отправится къ этому фату, Гэррисону, если я откажусь помочь ему въ этомъ дѣлѣ.

"Послѣ этого, ради его и моей собственной пользы, я вступилъ съ нимъ въ переговоры. Я согласился составить завѣщаніе попредложенному образцу и позволить засвидѣтельствовать его въ моей конторѣ, съ тѣмъ только условіемъ, чтобы на слѣдующей недѣлѣ мнѣ было дозволено самому составить болѣе приличный документъ, съ достодолжными подробностями, переписать его и какъ слѣдуетъ засвидѣтельствовать. Гонтъ на это согласился и тутъ же написалъ черновую своего завѣщанія по безтолковому газетному образцу

«Но когда я просмотрѣлъ это прекрасное произведеніе, то увидѣлъ, что онъ, злоупотребляя моею сговорчивостью, влепилъ въ него ни съ чѣмъ несообразное условіе, именно: чтобы вышепомянутая Кэтринъ Пейтонъ лишилась всякаго права пользоваться отказаннымъ ей въ этомъ завѣщаніи состояніемъ, въ случаѣ, если она когда либо сочетается бракомъ съ нѣкіимъ лицомъ, въ томъ документѣ поименованнымъ, означеннымъ и описаннымъ».

— Вотъ ужь это похоже на Гриффита, смѣясь, прервала его Кэтринъ.

"Я на это никакъ не соглашался. Я позволилъ себѣ напомнить молодому джентльмену, что христіанину, приступающему къ изложенію своей послѣдней воли и духовнаго завѣщанія, прилично помышлять о загробной обители, но что уносить въ нее мы можемъ только наши привязанности, а отнюдь не наши непріязни, такъ-какъ двери въ нее узки. Я даже зашелъ такъ далеко, что выразилъ сомнѣніе, имѣетъ ли подобная оговорка силу передъ закономъ, и наконецъ предъявилъ ему слѣдующій простой вопросъ: что мѣшаетъ наслѣдницѣ продать имѣніе, обратить все наслѣдство въ деньги и затѣмъ выходить за кого ей будетъ угодно?

"Мистеръ Гонтъ не внялъ моимъ доводамъ. Онъ просилъ меня помнить, что онъ не святой и не апостолъ, а просто бѣдный кумберландскій джентльменъ, котораго разлучаютъ съ его возлюбленной, причемъ пришелъ въ сильное волненіе, и не докончивъ своей начатой рѣчи, оборвался на половинѣ и закрылъ лицо обѣими руками. Это меня тронуло, я отвернулся и началъ себя спрашивать, съ какой стати мнѣ вмѣшиваться въ такое дѣло, и особенно не зная того, въ какую сторону влечетъ васъ ваше сердце? Словомъ сказать, я пересталъ ему перечить и отдалъ завѣщаніе писцамъ, которые въ минуту переписали его набѣло, въ двойномъ экземплярѣ, послѣ чего оно было подписано и скрѣплено свидѣтелями, второпяхъ и впопыхахъ, какъ впрочемъ обыкновенно совершаются всякія глупости.

«Бумага, которую я теперь вынимаю и показываю вамъ, есть черновая вышепомянутаго духовнаго завѣщанія, написанная рукою завѣщателя».

Съ этими словами юристъ передалъ Кэтъ завѣщаніе Гриффита Гонта, услаждая себя, съ лукавой усмѣшкой, продолжительной понюшкою табаку, пока она разсматривала документъ.

Мисъ Пейтонъ взяла завѣщаніе въ обѣ руки и принялась читать его, но во время чтенія держала его такъ высоко передъ глазами и повернулась такъ, что другу ея не было видно ея лицо, а только ея бѣлыя ручки, въ которыхъ бумага слегка шелестила. Содержаніе послѣдней было слѣдующее:

«Я, Гриффитъ Гонтъ, проживающій нынѣ въ Больтон-Голлѣ, въ Кумберландскомъ графствѣ, будучи здравъ тѣломъ и умомъ, симъ объявляю свою послѣднюю волю и духовное завѣщаніе. Дарю и отказываю все мое имущество, движимое и недвижимое, которымъ обладаю нынѣ, или на которое впослѣдствіи могу получить право, моему дорогому другу и возлюбленной, Кэтринъ Пейтонъ, дочери Идьюарда Пейтона, эсквайра, владѣльца Пейтон-Голла, съ тѣмъ однако, чтобы вышеупомянутая Кэтринъ Пейтонъ не выходила впродолженіе десяти лѣтъ замужъ за Джорджа Невиля, владѣльца Невильс-Корта, проживающаго въ этомъ же графствѣ. Если же вышереченная Кэтринъ выйдетъ за вышеименованнаго Джорджа ранѣе десяти лѣтъ, считая отъ сего числа и дня, то я завѣщаю все мое имущество, настоящее или будущее, моему законному наслѣднику».

Молодая дѣвушка не одинъ разъ перечитала этотъ замѣчательный документъ, прежде, нежели возвратила его Гоузмэну; она не вымолвила ни одного слова, и только щоки ея пылали и глаза блестѣли.

Гоузмэнъ былъ удивленъ ея молчаніемъ, и такъ-какъ ему очень хотѣлось заглянуть въ ея сердце, то онъ спросилъ ее, что она думаетъ объ этой части его разсказа; но она увернулась отъ него съ истинно-женскимъ тактомъ.

— Такъ это еще не все? сказала она быстро.

Гоузмэнъ отвѣтилъ, что онъ разсказалъ ей пока только половину своей повѣсти.

— Такъ говорите же все! Пожалуйста, говорите все, упрашивала его Кэтъ.

— Я здѣсь собственно для этого и нахожусь, сказалъ Гоузмэнъ и продолжалъ свой разсказъ.

"Окончивъ это дѣло, къ полному удовольствію мастера Гонта, хотя далеко не къ моему собственному удовольствію, мы вступили въ дружескую бесѣду. Она была прервана писцомъ моимъ Томасомъ, принесшимъ мнѣ карточку одного джентльмена, котораго мнѣ давно хотѣлось имѣть своимъ кліентомъ.

"Мистеръ Гонтъ словно прочелъ, что происходило у меня въ умѣ, и тотчасъ же распростился со мною. Я проводилъ его до дверей и попросилъ къ себѣ въ кабинетъ вышепомянутаго джентльмена. Это былъ не кто иной, какъ мистеръ Джорджъ Невиль.

«Мистеръ Невиль, послѣ нѣсколькихъ привѣтныхъ и вѣжливыхъ словъ, внушаемыхъ ему его природнымъ изяществомъ и иностраннымъ образованіемъ, приступилъ къ дѣлу и попросилъ меня… написать ему духовное завѣщаніе».

(Кэтъ слегка вскрикнула).

"Я былъ нѣсколько озадаченъ, но не подалъ виду и выслушалъ его сообщеніе. Затѣмъ я просилъ его показать мнѣ документы на владѣніе помѣстьемъ, чтобы имѣть возможность описать его, и онъ самъ съѣздилъ за ними къ банкиру, привезъ и вручилъ ихъ мнѣ.

"Тогда я обѣщалъ приготовить завѣщаніе въ недѣлю или дней въ десять. Но мистеръ Невиль, выражая большое сожалѣніе о необходимости, въ которой онъ находится поторопить меня, объявилъ мнѣ но чести, что онъ можетъ дать мнѣ на это дѣло только двадцать-четыре часа. «Иначе, сказалъ онъ: — можетъ статься, будетъ поздно».

(Кэтъ вторично вскрикнула).

"Рѣшившись не выпускать изъ рукъ моего новаго кліента, я засадилъ писцовъ за работу, и сегодня уже было написано, переписано, подписано и засвидѣтельствовано духовное завѣщаніе Джорджа Невиля, эсквайра, владѣльца Невильс-Корта, въ графствѣ Кумберландъ, и великолѣпнаго дома на Лестерскверѣ въ Лондонѣ.

«Общихъ его распоряженій, касательно его помѣстій, усадьбъ, арендъ, движимаго имущества ипроч., и разныхъ завѣщаній въ пользу различныхъ лицъ и слугъ, я не повѣдаю даже вамъ. Но предъявляемая при семъ бумага есть копія съ той статьи завѣщанія, которую я рѣшился сообщить вамъ подъ условіемъ священной тайны».

Юристъ вручилъ ей выдержку изъ завѣщанія Джорджа Невиля. Мисъ Пейтонъ прочла слѣдующее:

«Дарю и отказываю мистрисъ Кэтринъ Пейтонъ, изъ Пейтон-Голля, въ Кумберландскомъ графствѣ, въ знакъ моего уваженія и расположенія къ ней, помѣстье мое, называемое „Мольтон-Грэнджъ“, съ усадьбами и всѣми угодьями, а также фермами и хозяйственными постройками и принадлежностями, на немъ находящимися, что по плану составляетъ сто-восемьдесять-восемь десятинъ и три сажени, въ вѣковѣчное владѣніе вышепомянутой Кэтринъ Пейтонъ, ея наслѣдниковъ или назначенныхъ ею лицъ».

Молодая дѣвушка положила бумагу, тихо склонила голову на руку, и взглядъ ея затерялся въ пространствѣ.

— Что бы все это значило, проговорила она вслухъ, какъ-бы разсуждая сама съ собою.

Гоузмэнъ принялъ на себя роль толкователя.

— Что это значитъ? Это значитъ, что онъ завѣщалъ вамъ одно изъ прелестнѣйшихъ помѣстій во всемъ графствѣ. Оно, правда, немного меньше Больтона, но положеніе его лучше и черноземъ жирнѣе. Ну-съ, такъ какъ же вы скажете? Имѣлъ я основаніе говорить, что вы можете поручиться на тысячу фунтовъ стерлинговъ?

Кэтъ, все еще очевидно думая о чемъ-то другомъ, проронила, такъ-сказать, замѣчаніе, что мистеръ Гонтъ и мистеръ Невиль оба находятся въ цвѣтѣ лѣтъ, и что она нисколько не богаче вслѣдствіе ихъ дурачества.

— Помилуйте, сказалъ Гоузмэнъ: — да вамъ и не придется дожидаться смерти того или другого изъ завѣщателей. Боже упаси! Вся эта исторія доказываетъ только, что оба молодца по уши влюблены въ васъ, и вамъ остается только выбирать: либо Больтон-Голль, либо Невильс-Кортъ, завтра же могутъ принадлежать вамъ. Поэтому я опять за свое: разрѣшите, молъ, дать сквайру эти сто фунтовъ, а вы расплатитесь со мною на досугѣ

Мисъ Пейтонъ ничего не отвѣчала, но, все еще склонивъ на руку свою прелестную головку, крѣпко о чемъ-то раздумывала.

Она не хмурила бровей и не натуживала видимо своего мозга, во въ ея задумчивыхъ глазахъ была какая-то спокойная глубина и неподвижнйсть взгляда, показывавшія, что она напрягаетъ всѣ свои умственныя силы.

Мистеръ Гоузмэнъ этому не удивился: жена у него была не далекаго десятка, но онъ тысячу разъ самъ видѣлъ, какъ она взвѣшивала въ умѣ достоинства двухъ шляпокъ въ долгомъ торжественномъ молчаніи, со всѣмъ глубокомысліемъ судьи въ присутствіи присяжныхъ: изъ этого онъ заключилъ, что молодая дѣвушка, сидѣвшая насупротивъ его, умственно сличаетъ достоинства предоставляющихся на выборъ ея помѣстій съ такимъ же глубокомысліемъ, тщательностью и знаніемъ дѣла.

Но такъ-какъ раздумье ея длилось черезчуръ долго и она все еще не сообщала ему своего рѣшенія, то онъ въ упоръ спросилъ ее: за котораго изъ искателей ея руки она думаетъ выбрать: владѣтеля ли Невильс-Корта или Больтон-Грэнджа?

Но вмѣсто отвѣта мисъ Пейтонъ только обратила на него свои большіе глаза, въ сущности не глядя на него и медленно проговорила:

— Вы меня очень растревожили.

Онъ вытаращилъ на нее глаза въ удивленіи. Она подумала еще съ минуту, потомъ, обращаясь къ Гоузмэну, спросила его, чѣмъ онъ объясняетъ это внезапное одновременное рѣшеніе обоихъ молодыхъ людей, сдѣлать духовное завѣщаніе.

— Очень просто, отвѣтилъ Гоузмэнъ. — Мистеръ Невиль человѣкъ разсудительный, а разсудительные люди вообще заботятся о своихъ завѣщаніяхъ; мистеръ Гонтъ, въ свою очередь, только что получаетъ надежду на большое наслѣдство, а потому и ему пришло на умъ распорядиться на всякій случай.

— Все такъ, но почему бы Гриффиту не обождать, пока кончатся похороны?

— Такой ужь этотъ молодой народъ, вѣчно спѣшитъ.

— Такъ вы тутъ не видите ничего особеннаго, подающаго поводъ къ опасеніямъ?

— Что же тутъ страшнаго? Что два богатыхъ помѣщика влюблены въ васъ? Бѣды тутъ нѣтъ большой.

— Въ томъ-то и дѣло, милый мистеръ Гоузмэнъ, это-то меня и тревожитъ: вѣдь если это такъ, то каждый изъ нихъ долженъ смотрѣть на другого, какъ… на соперника, а вѣдь вы знаете — соперники бываютъ иногда врагами.

— Теперь понимаю, сказалъ Гоузмэнъ: — вы боитесь, не поссорились ли они. Конечно, нельзя предположить, чтобы они были другъ отъ друга безъ-ума, однако они столкнулись въ моей конторѣ и поклонились другъ другу съ безукоризненной вѣжливостью. Я это видѣлъ своими глазами.

— Въ самомъ дѣлѣ? Это хорошо, я очень рада. Надѣюсь, что мысль о завѣщаніи пришла имъ обоимъ на умъ только по случайному совпаденію.

— Въ этомъ вы можете быть совершенно увѣрены. Ни одинъ изъ нихъ не знаетъ, зачѣмъ другой приходилъ ко мнѣ, да и никогда не узнаетъ.

— И то правда, сказала Кэтъ, съ видомъ значительнаго облегченія

Чтобы окончательно разсѣять ея безпокойство, Гоузмэнъ далѣе сказалъ ей, что молва о ссорѣ, происшедшей между его кліентами въ гостиницѣ, безъ сомнѣнія, преувеличена.

— Къ тому же, заключилъ онъ: — они побранились не изъ-за женщины, а, кажется, изъ-за лошади. Вѣрно, какой нибудь пари.

Кэтринъ слегка вскрикнула.

— Изъ -за лошади? сказала она: — не изъ-за сѣрой ли?

— Ну, ужь этого, право, не знаю.

— Побранились изъ-за лошади! повторила Кэтринъ: — а потомъ сдѣлали завѣщаніе. Не даромъ мое сердце чуяло что-то недоброе. Мистеръ Гоузмэнъ, что мнѣ дѣлать? Развѣ вы не видите, что они оба умирать собрались, иначе какъ въ одно время спохватиться писать завѣщанія? Сумасшедшіе! Они перессорились и собираются драться! Драться на смерть, и чуть ли не изъ-за меня. Изъ-за меня — когда я не люблю ни того, ни другого.

— Въ такомъ случаѣ пусть себѣ на здоровье, коли ужь такая блажь нашла, безстрастно замѣтилъ юристъ: — который бы изъ нихъ ни былъ убитъ, вы все равно обезпечены.

Кэтринъ обратила на него свои большіе глаза, въ ужасѣ и изумленіи, но ничего не сказала.

Что касается до юриста, онъ былъ всего болѣе пораженъ ея прозорливостью. Онъ въ этомъ случаѣ превозносилъ ее отчасти болѣе должнаго, потому что не зналъ о причинахъ, по которымъ ей не мудрено было подозрѣвать, что оба завѣщателя смертельные враги.

— А вѣдь вы, пожалуй, и правы, сказалъ онъ, нѣсколько погодя: — не далѣе, какъ часа два назадъ, я получилъ отъ мистера Гонта прелюбопытное посланіе, въ которомъ онъ говоритъ… погодите-ка, дайте мнѣ посмотрѣть.

— Нѣтъ, ужь дайте мнѣ, перебила его Кэтъ, и взяла у него изъ рукъ записку Гриффита.

Въ неи значилось слѣдующее:

"Можетъ статься, что я не буду имѣть возможности присутствовать на похоронахъ. Если это случится, назначаю васъ вмѣсто себя. Поэтому, добрѣйшій мистеръ Гоузмэнъ, позвольте мнѣ разсчитывать на васъ, и будьте здѣсь не позже девяти часовъ утра. Ради самого неба, не откажите мнѣ.

"Вашъ покорный слуга
"Г. Г."

По прочтеніи этой записки, въ умѣ Кэтъ уже не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнья.

— Прежде всего, начала она: — скажите мнѣ, что вы на это отвѣтили?

— Что жь мнѣ было отвѣчать? Разумѣется, далъ слово быть въ Больтонѣ въ девять часовъ.

— Какое ослѣпленіе! вздохнула Кэтъ: — нужно же мнѣ было выйти изъ комнаты именно въ это время! Что я теперь стану дѣлать? Добрый другъ мой, простите меня: я ужасно несчастлива. Мнѣ слѣдовало удалить отъ себя обоихъ ихъ, или рѣшить между ними. Но могла ли я думать, что дойдетъ до этого! Я не предполагала въ Гриффитѣ такой прыти. Сжальтесь надо мной, помогите мнѣ! Не дайте имъ драться!

И бѣдная дѣвушка прижалась къ юристу, страстно умоляя его воспрепятствовать грозящему кровопролитію.

Мистеръ Гоузмэнъ былъ сильно пораженъ такимъ неожиданнымъ порывистымъ изліяніемъ со стороны существа, столь рѣдко терявшаго самообладаніе Онъ сталъ успокоивать ее какъ могъ, и обѣщавъ сдѣлать все, что будетъ въ его силахъ, но замѣтилъ при этомъ, совершенно притомъ основательно, что чуть ли не дѣйствительнѣе было бы ея вмѣшательство.

— Такъ и послушаются эти молодые сорви-голова какого-нибудь старика-стряпчаго! Какъ бы самому плохо не пришлось, какъ попадусь между ихъ рапирами. Развѣ полицію на нихъ напустить? Но послушайте, мистрисъ Кэтъ, будьте со мной откровенны. Я тогда вамъ лучше могу помочь. Вѣдь вы любите одного изъ нихъ, это ясно. Котораго же? Скажите мнѣ, чтобы я зналъ, чѣмъ руководиться. Несмотря на свое волненіе, Кэтъ на счетъ нѣкоторыхъ вещей все-таки держалась на сторожѣ.

— Нѣтъ, проговорила она: — я не люблю ни того, ни другого. Но мнѣ его такъ жалко!

— Кого же его?

— Того и другого.

— Прекрасно, но котораго болѣе? приставалъ смышленный юристъ.

— Того, который пострадаетъ изъ-за меня, простодушно отвѣчала дѣвушка: — нельзя ли какъ-нибудь заманить ихъ сюда сегодня же, и усовѣстить? продолжала она жалобно.

Она подошла къ окну и растворила его, раздвинувъ тяжелые красные занавѣсы. Въ комнату ворвался морозный вѣтеръ съ крупнымъ снѣгомъ. Подоконники были занесены снѣгомъ, которымъ бѣлѣлась и вся земля.

Гоузмэна пробрала дрожь и онъ пододвинулся ближе къ пылающему камину. Кэтъ затворила окно съ глубокимъ вздохомъ

— И думать нечего! сказала она: — тѣмъ болѣе, въ ваши годы. Да и дороги замело снѣгомъ. Господи, что же мнѣ дѣлать?

— Подождите до завтра, посовѣтовалъ Гоузмэнъ.

— До завтра! воскликнула Кэтринъ: — завтра, можетъ статься, будетъ поздно. Почомъ я знаю, что они уже теперь не дрались, и онъ не лежитъ убитый?

— Да кто же, онъ?

— Все равно, кто. Который бы изъ нихъ ни былъ убитъ, я пойду въ монастырь и буду до гробовой доски молиться за его душу.

Говоря это, она ломала себѣ руки, но поймать ее на неосторожномъ словѣ все-таки не было возможности.

Никакъ не думалъ юристъ поднять такую бурю своей радостной, по его мнѣнію, вѣстью. Въ послѣдній разъ, но попрежнему напрасно, попытался онъ успокоить Кэтъ, и наконецъ обѣщалъ поѣхать съ зарею въ городъ и дать знать полиціи, такъ чтобы къ полдню съ обоихъ завѣщателей уже была взята подписка въ ненарушеніи мира. Давъ это обѣщаніе, онъ рано отправился спать.

Кэтъ съ своей стороны была рада возможности остаться одна.

Въ Кумберландѣ было множество тщеславныхъ и пошлыхъ, хотя и прекраснаго поведенія, дѣвушекъ, которымъ бы доставила истинное наслажденіе мысль, что люди будутъ драться изъ-за нихъ, хотя бы онѣ и знали, что результатъ выйдетъ кровавый. Но Кэтъ Пейтонъ была не тщеславна, а горда. У нея сверхъ того была чуткая душа и тревожная совѣсть, которая въ настоящемъ случаѣ горько укоряла ее за то, что она принимала ухаживаніе двухъ мужчинъ и этимъ дала разыграться бѣдѣ, единственно черезъ собственное свое легкомысліе. Жизнь ея до той поры шла ровно и тихо, не отмѣченная никакими особенными происшествіями. Въ первый разъ она была замѣшана въ дѣло, отзывающееся преступностью. Ее мучило горе, угрызеніе совѣсти, но еще болѣе опасеніе несчастья. Ей явственно припоминались страшный взглядъ, брошенный Гриффитомъ на соперника, и его зловѣщія слова. Она инстинктивно понимала, что если состоится у него дуэль съ Невилемъ, ничто не будетъ въ силахъ рознять ихъ, кромѣ смерти одного изъ нихъ. А что, если уже теперь который-нибудь лежитъ мертвый, остылый и безжизненный, какъ ликъ природы, покрытый снѣжнымъ саваномъ?…

Душевное волненіе ея было такъ велико, что ей не сидѣлось и не лежалось. То она ходила по комнатѣ, тоскливо ломая себѣ руки, то падала на колѣни и горячо молилась за тѣхъ, жизнь которыхъ она подвергла опасности, то наконецъ бросалась къ окну и жадно впивалась глазами въ темную ночь, порываясь изъ сѣти, въ которую она чувствовала себя окутанной властью свѣтскихъ приличій и принятыхъ обычаевъ, проклиная свое безсиліе вырваться изъ неволи, даже чтобы сдѣлать доброе дѣло, чтобы отвратить кровавую катастрофу своими мольбами, слезами, увѣщаніями… И все это кончилось горькимъ унизительнымъ сознаніемъ, что она — женщина, то-есть жалкое, немощное созданіе, рожденное для того, чтобы сидѣть сложа руки, и глядѣть на все со стороны, не мѣшаясь ни во что! Тутъ ужь она расплакалась навзрыдъ.

Такъ протянулась первая, мучительно-безсонная ночь, когда либо проведенная этимъ юнымъ, безпечнымъ существомъ.

Къ утру, однако, изнеможенная внутренней борьбою, она заснула на диванѣ. Но и тутъ горе не покинуло ее. Ей представилось во снѣ, что она сидитъ на лошади, которая мчитъ ее съ неимовѣрной быстротой чрезъ какой-то сгущенный мракъ въ родѣ непроницаемаго тумана, и она почему-то знаетъ, что ей предстоитъ увидѣть что-то роковое, таинственное; но вотъ туманъ разсѣялся и она выѣхала на широкое, привѣтно озаренное солнечнымъ блескомъ поле, почти ослѣпившее ее своей яркою, залитою свѣтомъ зеленью. Проѣзжала она подъ какими-то воротами, перескакивала черезъ заборы, и все это выходило у нея явственно, рельефно, точно настоящее. Вдругъ около нея раздался голосъ: «сюда!» лошадь ея сама повернула въ ту сторону, и принесла ее къ небольшой группѣ, состоящей изъ Гриффита Гонта и двухъ незнакомцевъ. Тутъ она въ первый разъ заговорила и спросила: «гдѣ же мистеръ Невиль?» Ей не отвѣчали, но группа разступилась въ торжественномъ молчаніи, и она увидала Джорджа Невиля, лежащаго на снѣгу, еще неостывшаго, съ струившейся изъ его виска на снѣгъ кровью. Она ясно разглядѣла его знакомыя черты, хотя онѣ какъ-бы вытянулись и заострились; его смуглый цвѣтъ лица замѣнился синеватой блѣдностью. Она поняла, что передъ нею его трупъ. Вдругъ лошадь ея вытянула шею, раздула ноздри и начала фыркать какъ бѣшеная. Она снова взглянула на землю и увидала, что кровь уже ручьемъ бѣжитъ по снѣгу, прямо къ ней. Она вскрикнула, лошадь ея взвилась на дыбы и она уже падала на окровавленный снѣгъ, но съ этимъ крикомъ проснулась и увидала, что солнце весело врывается въ ея окно.

Радость ея, когда она убѣдилась, что все это былъ только сонъ, въ первую минуту пересилила всякое другое чувство. Она упала на колѣни и благодарила Бога

Вторая ея мысль была, что сонъ этотъ, можетъ статься, откровеніе того, что уже свершилось, но эта леденящая боязнь недолго смущала ее. Ничто не могло поколебать ея убѣжденія, что готовится дуэль. Дѣйствительно, бываютъ случаи въ жизни, когда женщины обладаютъ особенной сметливостью и, по какому-то неестественному чутью, сразу приходятъ къ оказывающемуся вѣрнымъ на дѣлѣ, но, по логическимъ выводамъ, ни съ чѣмъ несообразному заключенію; процесъ мышленія, при этомъ совершающійся въ нихъ, такъ быстръ и неуловимъ, что кажется постороннему, безстрастному наблюдателю почти тождественнымъ съ даромъ прорицанія. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Кэтъ знала навѣрное, что вечеромъ наканунѣ и тотъ и другой еще были живы. Сопоставляя этотъ фактъ съ прозрачнымъ намекомъ Гриффита, что «послѣ похоронъ, можетъ быть, поздно будетъ заняться духовнымъ завѣщаніемъ», она внутренно положительно убѣдилась, что поединокъ назначенъ на этотъ самый день и даже на это самое утро, потому что она знала, что дуэли, по большей части, происходятъ по утрамъ.

Итакъ, если сонъ ея не имѣлъ основанія въ прошедшемъ, то онъ могъ быть вполнѣ вѣренъ относительно будущаго. Не благое ли это было предувѣдомленіе? разсуждала она. Лѣтописи ея церкви изобилуютъ подобными снами и видѣніями. Наконецъ самое время, въ которое она жила, и страна, обитаемая ею, были полны разсказами такого рода, изъ которыхъ ей въ особенности припомнился одинъ, относившійся къ очень недавнему времени.

Мысль эта до того овладѣла ею, что даже пересилила въ ней свойственную женщинѣ робость. Ея отъ природы смѣлый характеръ взялъ верхъ надъ всѣмъ условнымъ, напускнымъ, и теперь уже никто и ничто не въ состояніи было бы ее удержать. Кэтринъ Пейтонъ была именно одною изъ тѣхъ женщинъ, которыя проходятъ какъ-то лѣниво и безучастно среди обыденныхъ жизненныхъ явленій, но способны къ великой рѣшимости и неустрашимой дѣятельности въ такихъ важныхъ кризисахъ, при которыхъ женщины, бойкія и удалыя въ обыкновенное время, цѣпенѣютъ и приходятъ въ пассивное состояніе.

Кэтъ съ перваго взгляда поняла, что Гоузмэнъ слишкомъ медлителенъ и апатиченъ, чтобы дѣйствовать съ пользою въ подобномъ случаѣ. Поэтому она рѣшилась положиться на себя одну. Окативъ лицо, руки и шею холодною водою, она почувствовала себя освѣженною и полною новыхъ силъ. Она надѣла свою амазонку и маленькую золотую шпору, подаренную ей когда-то Гриффитомъ, и поспѣшила въ конюшню, но не нашла тамъ ни самого старика Джо, ни его помощника: оба ушли домой завтракать; жили же они въ деревнѣ.

Это было крайне непріятное обстоятельство: Кэтринъ приходилось либо ждать ихъ возвращенія и такимъ образомъ потратить много времени, либо самой сѣдлать лошадь. Она рѣшилась на послѣднее. «Пѣгій» былъ хотя и добрый конь, но нѣсколько съ норовомъ, поэтому она осѣдлала и взнуздала его въ стойлѣ, затѣмъ уже вывела его на дворъ и, поставивъ къ каменному приступку, попробовала сѣсть на него; но не тутъ-то было: онъ началъ отъ нея бочиться и оборотился прямо къ ней мордой; держать его было некому — хоть на голову къ нему садись. Она его и уговаривала, а гладила, и щекотала по другому боку кончикомъ хлыста — ничто не помогало.

Сцена выходила со стороны смѣшная, но для нея невыразимо тяжелая. Нѣсколько мгновеній она смотрѣла на коня своими большими глазами, словно недоумѣвая, какъ можетъ онъ быть такъ безжалостенъ и дурачиться, когда каждая минута составляетъ вопросъ жизни или смерти. Потомъ она снова принялась заговаривать съ нимъ, задобривать, трепать по шеѣ — но все напрасно.

Наконецъ она въ отчаяніи увела коня обратно въ стойло и поставила передъ нимъ рѣшето съ овсомъ, а сама потихоньку влѣзла на стоящій подлѣ закромъ.

Отъ овса конь не отказался, но ѣлъ его не переставая коситься на нее глазами и слѣдя за каждымъ ея движеніемъ. Она не двигалась и прикидывалась равнодушною, пока его бдительность не ослабла. Тогда она вдругъ, однимъ прыжкомъ, вскочила на него и доказала ему, что женщину перехитрить не такъ-то легко. Онъ круто повернулъ налѣво кругомъ, прежде чѣмъ она успѣла перекинуть ногу черезъ луку; она приникла головой къ самой его гривѣ, и только этимъ спаслась отъ ушиба, когда онъ стремительно вынесъ ее въ конюшенную дверь. Лошадь сразу пошла рысью, но, къ счастью, Кэтъ ѣзжала не разъ уже безъ сѣдла. Она дала своему строптивому коню пройти нѣсколько саженей и кое-какъ усидѣла на немъ, балансируя, потомъ потихоньку осадила его и преспокойно вставила лѣвую ногу въ стремя, а правую перекинула за луку. Тогда уже пришлось ему платиться за всѣ свои продѣлки: хотя дорога была занесена глубокимъ рыхлымъ снѣгомъ, но всадница гнала его безпощадно и ни разу не дала ему перевести духъ, пока не осадила его у перекрестка: потъ градомъ лилъ съ него и паръ валилъ отъ него, какъ изъ прачешной.

Она остановилась въ нерѣшительности: направо дорога вела въ Больтон-Голль, до котораго было двѣ съ половиной мили; дорога, лежавшая прямо передъ нею, привела бы ее въ Невильс-Кортъ, въ трехъ миляхъ разстоянія. Которую же избрать? Вопросъ этотъ она дѣлала себѣ уже разъ десять, но никакъ не могла отвѣчать на него, пока не очутилась на перекресткѣ, и уже необходимо было на что-нибудь рѣшиться. Главный вопросъ теперь заключался въ томъ, на котораго изъ соперниковъ она имѣетъ большее вліяніе? Этого она и сама почти не знала, но, во всякомъ случаѣ, Гриффитъ Гонтъ былъ для нея своимъ человѣкомъ, и ей казалось какъ-то менѣе странно и неприлично отправиться къ нему, чѣмъ къ человѣку, такъ недавно ставшему къ ней въ болѣе или менѣе близкія и нѣсколько щекотливыя отношенія. Разсудивъ такимъ образомъ, она повернула въ Гольтонъ, но скакала уже далеко не такъ прытко, какъ въ началѣ, когда она еще не ѣхала ни къ одному изъ соперниковъ въ особенности. Таковъ ужь женскій нравъ!

Она пріѣхала въ Больтонъ въ одинадцать съ половиной часовъ. Тутъ уже она окончательно собралась съ духомъ и, подъѣхавъ къ воротамъ, перегнулась чрезъ сѣдло и дернула колокольчикъ.

На подъѣздъ вышелъ лакей.

Съ спокойнымъ видомъ, какъ ни крѣпко колотилось сердце у нея въ груди, она объявила, что желала бы сказать нѣсколько словъ мистеру Гриффиту Гонту. Лакей спросилъ ее, не угодно ли ей сойти съ лошади. По его тону и пріемамъ ясно было, что бѣды не приключилось еще никакой.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчала Кэтъ: — я лучше съ нимъ здѣсь переговорю.

Лакей ушелъ доложить барину. У Кэтъ все еще сильно билось сердце, но теперь уже отъ радости, что поспѣла во-время, благодаря своей доброй лошади. Она ее погладила по головѣ и шеѣ, и вслухъ извинялась передъ ней за то, что такъ немилосердно гнала ее по-снѣгу.

Лакей воротился и объявилъ, что мистера Гонта нѣтъ дома.

— Нѣтъ дома? Куда же онъ уѣхалъ? Верхомъ?

Лакей на это не могъ отвѣчать, и отправился въ домъ наводить справки.

Онъ такъ долго не возвращался, что Кэтринъ начала терять терпѣніе, и, проѣхавъ на конюшенный дворъ, спросила молодого парня, праздношатавшагося по немъ, поѣхалъ, ли баринъ изъ дома верхомъ или ушелъ пѣшкомъ?

Юноша соблаговолилъ вызвать грума и повторить ему этотъ вопросъ. Грумъ отвѣчалъ, что мистеръ Гонтъ гуляетъ, должно быть, гдѣ нибудь въ полѣ.

Во время этого разговора, одна изъ служанокъ, полюбопытствовавъ взглянуть на пріѣзжую, вышла изъ кухни и разсказала Кэтъ, присѣдая, что мистеръ Гонтъ вышелъ пѣшкомъ въ сопровожденіи двухъ джентльменовъ. Тутъ только она узнала Кэтъ и, питая почему-то увѣренность, что мисъ Пейтонъ непремѣнно должна сдѣлаться мистрисъ Гонтъ и владѣлицею Больтон-Голла, рѣшилась подслужиться къ ней, и стала въ высшей степени сообщительна. Она, между прочимъ, пояснила, что одинъ изъ джентльменовъ ей неизвѣстенъ, но что другого она сразу признала за доктора Ислипа, котораго она имѣла причину помнить хорошо, такъ-какъ онъ отнималъ ногу у ея родного брата.

— Однако, Господи помилуй, мистрисъ, вдругъ спохватилась она: — какая вы блѣдная. Войдите вы, ради-бога, къ намъ и закусите чего нибудь, да хлебните хоть глотокъ эля.

— Нѣтъ, милая, сказала Кэтъ: — ѣсть я не могу; лучше принеси мнѣ кружку парного молока; у меня сегодня ничего еще не было во рту.

Дѣвушка засуетилась, а Кэтринъ, между тѣмъ, спросила у грума, нельзя ли какъ нибудь узнать, гдѣ именно находится мистеръ Гонтъ? Грумъ и конюхъ почесали въ затылкѣ и казались въ сильномъ недоумѣніи, а упомянутый уже парень поглядывалъ на нихъ и насмѣшливо ухмылялся. Юношу этого звали Томъ Лестеръ; родился онъ отъ замужней матери, и поэтому числился въ глазахъ закона сыномъ Симона Лестера, но мѣстныя кумушки увѣряли, что настоящимъ отцомъ его была, покойный капитанъ Гонтъ. Томъ ходилъ на охоту съ барскими собаками для собственнаго удовольствія; ходилъ и съ господами, поднималъ для нихъ дичь, получая за это по два пенса въ день, да обѣдъ, и относился съ глубокимъ отвращеніемъ и нѣкоторымъ презрѣніемъ ко всему, что порядочные люди называютъ «работою». По промыслу онъ былъ загонщикомъ, по призванію — чистѣйшимъ цыганомъ.

Изъ дома вышли дѣвушки — уже не одна, а двѣ. Въ рукахъ у одной былъ подносъ съ молокомъ и булкой, другая несла письмо. Кэтринъ выпила молоко, но до булки не дотронулась. Тогда другая дѣвушка сказала ей:

— Если вы — мистрисъ Пейтонъ, значитъ, это письмо къ вамъ: баринъ оставилъ его на столѣ у себя въ спальнѣ.

Кэтъ взяла письмо и, трепетно раскрывъ его, прочла слѣдующее:

"Дорогая! Когда ты получишь эти строки, я уже не буду въ состояніи мучить тебя моею ревностью. Подлецъ этотъ Невиль распустилъ по всему околотку молву, будто ты помѣнялась съ нимъ лошадьми въ знакъ того, что помолвилась за него. Онъ лжетъ, и я ему сказалъ это въ лицо. Сегодня въ двѣнадцать часовъ мы уговорились стрѣляться, и одинъ изъ насъ долженъ умереть. Мнѣ сдается, что участь эта суждена мнѣ. Во всякомъ случаѣ, я позаботился о тебѣ. Спроси Гоузмена — онъ тебѣ скажетъ. Только, Кэтъ, моя дорогая, помни все, что было между нами, и не выходи ты за этого Невиля, или мнѣ не будетъ покоя и въ могилѣ. Ненаглядная моя, много писалъ я тебѣ писемъ, но ни одного такого печальнаго, какъ это. Пусть могила сокроетъ отъ памяти твоей всѣ мои недостатки. Помни только, что я тебя сильно любилъ. Оставляю тебѣ все мое состояніе и желалъ бы, чтобы оно было вдесятеро больше. Тебѣ будетъ принадлежать и предсмертный помыселъ мой. Это — послѣднее земное слово тебѣ отъ того, который любилъ тебя вѣрой и правдою, и остался до могилы преданнымъ твоимъ слугою.

"Гриффитъ Гонтъ".

Въ душѣ человѣка можетъ умѣститься какъ будто одно только сильное ощущеніе въ данное мгновенье. Это трогательное посланіе въ первую минуту не вызвало даже слезъ изъ сердца Кэтъ, получившей его нѣсколькими часами ранѣе, чѣмъ разсчитывалъ писавшій его. Первое его дѣйствіе было одуряющее. Она сидѣла неподвижно, блѣдная и дрожащая; ея большіе глаза, казалось, еще расширились отъ ужаса. Вдругъ она издала раздирающій душу крикъ, отъ котораго столпилась вокругъ нея вся прислуга, женская и мужская.

— Помогите! Они рѣжутся! стрѣляются! пронзительно закричала она: — научите меня, гдѣ найти его, или кровь его падетъ на вашу голову!

Томъ вскочилъ на ноги и очутился передъ нею, прямой и стройный, какъ молодая сосна.

— Поѣзжайте за мною, крикнулъ онъ.

Ея сѣрые глаза на мгновенье встрѣтились съ его черными зрачками. Онъ, не говоря болѣе ни слова, бросился со двора, опадала лошади шпоры и поскакала за нимъ.

Онъ бѣжалъ такъ скоро, какъ будто состязался съ лошадью. Такимъ шагомъ обѣжалъ онъ весь домъ кругомъ, зорко осматриваясь во всѣ стороны своими большими черными, цыганскими глазами.

Выбѣжавъ на поляну позади дома, онъ на минуту остановился и спокойно сказалъ: «вотъ они!» указывая на огромные слѣды въ снѣгу, причемъ онъ обратилъ вниманіе Кэтъ на то обстоятельство, что слѣды эти всѣ начинаются отъ одной стеклянной двери задней части дома, и всѣ направлены въ одну сторону, въ поле. Вся поляна была испещрена подобными же слѣдами, но Томъ держался тѣхъ, которые онъ выбралъ по своимъ особыми, соображеніямъ, и они его вывели въ ворота, вдоль длинной аллеи, въ паркъ. Тутъ уже не было другихъ свѣжихъ слѣдовъ, кромѣ тѣхъ, по которымъ шелъ Томъ Лестеръ.

— Вотъ дичь-то наша гдѣ, сказалъ онъ: — смотрите-ка, тутъ слѣды какъ разъ отъ шести ногъ, вотъ это слѣды сквайра Гонта. Его ногу я по слѣду узнаю изъ тысячи. Сколько разъ я съ нимъ охотился и терялъ его изъ виду въ лѣсу, а потомъ отыскивалъ по слѣду, на падшихъ листьяхъ, не то что на снѣгу. Не дурачье ли этотъ народъ, коли не могли научить васъ, какъ отыскать человѣка, когда земля покрыта снѣгомъ? Вѣдь этакъ можно прослѣдить зайца, а не то что этакую крупную дичь, у которой копыта со сковороду.

— Ради-бога, не болтай по пустому! Только бы поспѣть! задыхаясь, промолвила Кэтъ.

— Вы бы галопомъ, отвѣчалъ парень.

Она подняла лошадь въ галопъ, а онъ не отставалъ отъ нея.

— Однако, не устанешь ли ты? спросила она.

Парень расхохотался.

— Я-то? не таковскій! Я бѣгу за собаками и всегда поспѣваю къ затравленію звѣря. Развѣ вы меня не знаете? Вѣдь я — Томъ Лестеръ. Я-то васъ знаю. Вы — славная барыня!

— Ой, нѣтъ, вздохнула Кэтъ.

— Нѣтъ, славная, повторилъ Томь: — я самъ видѣлъ, какъ вы перескакнули черезъ ручей на дняхъ, когда всѣ другіе струсили. Такъ какъ же не славная! Тише, здѣсь пропасть кротовыхъ норъ. Тутъ при мнѣ гнѣдая кобыла сэра Ральфа переломила себѣ ногу. Онъ ее въ тотъ же день застрѣлилъ, и велѣлъ сварить и скормить собакамъ. Сколько разъ она за ними скакала, а тутъ попала къ нимъ въ брюхо. Вотъ такъ штука! Ха, ха, ха!

— Полно смѣяться! Я безъ того измучена.

— Однако, что же это съ вами, мистрисъ? спросилъ молодой дикарь, понижая голосѣ: — вы намедни кричали: «Помогите, рѣжутся!» Это еще ничего не значитъ, дѣвчата такой ужь чуди: и народъ, что только поцалуй ихъ — онѣ сейчасъ и «караулъ!»

— О, Томъ Лестеръ, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, рѣжутся! Это — дуэль, понимаешь ли? Они передерутся до смерти, если мы не поспѣемъ во время, чтобы разнять ихъ.

— Дуэль! воскликнулъ Лестеръ, и глаза его радостно заискрились: — я никогда еще не видалъ дуэли. Да вы лошадь-то не придерживайте изъ-за меня. Скачите въ галопъ по этому косогору. Подъ снѣгомъ тутъ трава, со слѣду вы не собьетесь, а я васъ догоню въ первомъ же полѣ.

Молодому дикарю столько же хотѣлось поспѣть во время, какъ и самой Кэтъ, хотя совсѣмъ по другой причинѣ. Онъ слегка пріударилъ лошадь ея палкою въ задъ и она полетѣла маршъ-маршемъ, и въ минуту уже ускакала на сотню ярдовъ отъ Тома.

За косогоромъ слѣдовало глубоко вспаханное, паровое поле; по кочковатымъ бороздамъ Кэтъ пришлось ѣхать рысью, и не успѣла она еще проѣхать поле, какъ уже Томъ Лестеръ былъ возлѣ нея.

— Не говорилъ я вамъ? сказалъ онъ съ торжествомъ: — я шутя добѣжалъ бы вмѣстѣ съ вами до Пейтон-Голла.

— Ахъ, ты добрый, милый, умный мальчикъ, проговорила Кэтъ: — какое счастье, что ты мнѣ попался! Кажется, мы поспѣемъ во время.

Томъ былъ видимо польщенъ.

— То-то вотъ! самодовольно осялабился онъ: — вѣдь я, видите ли, выводокъ не старика Лестера; я барскій прикидышъ, если вы только понимаете, что это значитъ.

— Нѣтъ, не понимаю, простодушно отвѣчала Кэтъ: — но я знаю одно, что ты очень смѣлъ, красивъ и быстроногъ; знаю, что тебя послала ко мнѣ въ моемъ горѣ моя святая заступница, и если только мы поспѣемъ вб время… что могу я сдѣлать для тебя? Любишь ты деньги, Томъ?

— Люблю, лишь бы давали.

— Такъ я тебѣ отданъ всѣ, какія у меня есть, если только мы поспѣемъ во время.

— Ѣдемъ! гаркнулъ Томъ, приведенный этимъ обѣщаніемъ въ окончательный азартъ; и они уже не говорили ни слова, пока не очутились у подножья высокаго холма. Тутъ Томъ остановился.

— Когда мы взберемся туда, тутъ ужь они отъ нашихъ глазъ не уйдутъ. Съ этого холма все какъ на ладони, на десять миль въ окружности. Кэтъ только прикрикнула и шибче погнала лошадь впередъ. Нижняя часть холма была заросшая травою, потомъ слѣдовала полоса рѣпнаго посѣва, а потомъ до самой обнаженной вершины — широкое, незасѣянное пространство. Траву она проѣхала почти галопомъ и оставила Тома такъ же далеко за собою, какъ незадолго передъ тѣмъ, за то за полосою поля задержали ее снѣжные сугробы и вообще неровность мѣстности. Однако, она все еще подстрекала лошадь и ѣхала впередъ, разсчитывая, что когда она взберется наверхъ, то голосъ ея могъ бы долетѣть, до сражающихся, хотя бы они окажутся на значительномъ разстояніи, и остановить поединокъ.

Между тѣмъ, какъ она съ усиліемъ подвигалась впередъ, а Томъ догонялъ ее, въ первый разъ немного запыхавшись, на самой вершинѣ холма вдругъ взвились два легкихъ клуба дыма и въ слѣдующее мгновенье два сухихъ выстрѣла щелкнули въ морозномъ воздухѣ.

Кэтъ остановилась и оглянулась на Тома съ испуганнымъ вопросительнымъ видомъ.

— Пистолеты! гаркнулъ ей Томъ еще издали.

Тогда женщина пересилила уже героиню. Кэтъ закрыла лицо руками, судорожно вздрогнула, и изъ груди ея вырвался стонъ. Ея усталая лошадь пошла шагомъ, но тутъ, къ счастью, подоспѣлъ Томъ.

— Полноте кручиниться изъ-за такого вздора, утѣшалъ онъ ее, насилу переводя духъ: — господа иной разъ цѣлый день другъ друга угощаютъ этимъ горохомъ и ничего — живехоньки.

— Ахъ, спасибо тебѣ, воскликнула Кэтъ: — я, можетъ быть, еще носнѣю.

Она дала коню шпоры. Онъ было-поскакалъ, но проѣхавъ какихъ нибудь двадцать ярдовъ, рухнулся въ ложбину, скрытую отъ глазъ наноснымъ снѣгомъ. Пока онъ кое-какъ выкарабкался, снова щелкнулъ выстрѣлъ, но уже одинъ, и легкій дымокъ опять заклубился надъ вершиною холма,

— Вотъ такъ-то, пробормоталъ Томъ съ величайшимъ хладнокровіемъ: — этотъ разъ одинъ-таки попалъ. Тотъ не отстрѣливается, значитъ раненъ.

Услышавъ это ужасное объясненіе, Кэтъ сама опустилась на гриву лошади, какъ подстрѣленная, а дымъ отъ пистолета все еще носился прозрачнымъ и легкимъ облачкомъ высоко надъ ея головой.

Томъ; какъ могъ, хотя и грубовато, старался ободрить ее, но она какъ будто его и не слыхала. Тутъ ужѣ онъ вышелъ изъ терпѣнія и крѣпко стиснулъ ей руку, чтобы какъ нибудь ее расшевелить. Отъ этого прикосновенія точно часть его натуры вершила чрезъ его руку въ ея организмъ; она судорожно выпрямилась и свирѣпо погнала лошадь далѣе. Солнце къ этому времени успѣло растопить снѣгъ на вершинѣ холма, и Кэтъ, выбравшись кое-какъ изъ снѣжныхъ сугробовъ на это свободное пространство, блѣдная какъ мертвецъ, еще немилосерднѣй подстрекала лошадь шпорою и хлыстомъ, и вдругъ ввалилась въ самую середину сражающихся.

Какое же зрѣлище представилось ей?

Это уже принадлежитъ къ мужской половинѣ моей повѣсти и должно быть разсказано по порядку.

VI.

Противники явились на мѣсто поединка въ весьма различномъ настроеніи духа. Невиль уже былъ на двухъ дуэляхъ, и обѣ кончились счастливо для него. Онъ былъ увѣренъ въ своемъ искуствѣ и счастіи, и совѣсть у него была спокойна, такъ-какъ онъ получилъ, а не нанесъ оскорбленіе; кромѣ того, онъ разсуждалъ, что если пуля удалитъ опаснаго соперника съ пути его, то для него же лучше, и хуже для безумца, приведшаго дѣло къ кровавому исходу, несмотря на то, что сердце любимой дѣвушки клонилось на его сторону.

Слѣдовательно, Невиль находился въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа и пріѣхалъ на сѣромъ конѣ Кэтъ Пейтонъ, нарочно, чтобы уязвить соперника.

Совсѣмъ не то было съ Гриффитомъ Гонтомъ; у него было тяжело на душѣ, и сердце предчувствовало недоброе. Онъ ѣхалъ на первую свою дуэль, въ полной увѣренности, что будетъ убитъ. Онъ игралъ преглупую роль, и самъ сознавалъ это.

Ночь, передъ утромъ, назначеннымъ для дуэли, онъ всѣми силами старался заснуть, зная, что метаться на кровати всю ночь напролетъ, ворочая мрачныя мысли въ головѣ — не особенно хорошее средство для укрѣпленія нервовъ, но желанный сонъ, по обыкновенію, не являлся на призывъ. На разсвѣтѣ, измученный Гриффитъ махнулъ рукою, всталъ и одѣлся. Тутъ-то онъ написалъ вышеприведенное письмо къ Кэтъ Пейтонъ, не воображая, что оно попадетъ ей въ руки при его жизни. Онъ черезъ силу съѣлъ нѣсколько сухарей, выпилъ стаканъ бургундскаго вина, и принялся задумчиво прохаживаться но комнатамъ, пока не пріѣхалъ майоръ Риккардсъ, его секундантъ.

Майоръ, какъ человѣкъ бывалый, привезъ съ собою и хирурга, мистера Ислипа. Поставивъ въ прихожей мелкій деревянный ящикъ, оба джентльмена сѣли за столъ и усердно позавтракали.

Гриффитъ подчивалъ гостей, но самъ не ѣлъ и почти не говорилъ; хирургъ, послѣ неловкой попытки завязать разговоръ о разныхъ разностяхъ, тоже примолкъ. Майоръ сперва утолилъ свой голодъ, потомъ принялся «развеселять» своихъ безмолвныхъ собесѣдниковъ, и не нашелъ для этого ничего лучшаго, какъ разсказать имъ обстоятельно всевозможныя дуэли, на которыхъ онъ присутствовалъ, и въ особенности одну, въ которой одинъ изъ сражающихся при первомъ же выстрѣлѣ ничкомъ повалился на землю, а другой подскочилъ на воздухъ, потомъ упалъ навзничъ, и оба остались на мѣстѣ мертвыми, ни разу не пошевельнувшись, даже бровью не моргнувъ послѣ этого единственнаго выстрѣла.

Болѣе часа Гриффитъ долженъ былъ сидѣть и слушать подобную увеселительную болтовню. Наконецъ, онъ угрюмо всталъ и объявилъ, что пора.

— Инструменты съ вами? спросилъ майоръ у хирурга.

Тотъ только слегка кивнулъ головою, будучи поделикатнѣе своего пріятеля.

Пройдя около мили по снѣгу, майоръ началъ ворчать:,

— Чортъ возьми, проговорилъ онъ: — пріятная прогулка! У меня всѣ сапоги налились водою. Этакъ можно до смерти распростудиться.

Хирургъ насмѣшливо улыбнулся, сравнивая въ умѣ опасность, грозившую молчаливому Гриффиту, съ опасностью, о которой такъ заботился его словоохотливый секундантъ. Самъ же Гриффитъ не обращалъ никакого вниманія на майора, а шелъ впередъ мрачно и твердо, словно приговоренный къ казни.

Майоръ нѣсколько отсталъ и шепнулъ мистеру Ислипу:

— Не нравится мнѣ его видъ, не похожъ на будущаго побѣдителя. Задастъ онъ работу либо вамъ, либо гробовщику, вспомните мое слово!

Взобравшись на пригорокъ, они увидали Невиля и его секунданта, мистера Гэммерслея, которые подъѣзжали верхами. Они слѣзли съ лошадей, и привязали ихъ къ большому дереву, находившемуся невдалекѣ. Секунданты не пошли другъ къ другу, и раскланялись съ церемонною вѣжливостью.

Гриффитъ покосился на сѣраго коня, и крѣпко стиснулъ зубы. Видъ знакомаго животнаго въ обладаніи Невиля, еще болѣе расшевелилъ его ненависть и закалилъ его сердце. Онъ стоялъ въ сторонѣ, мрачный, блѣдный, сосредоточенный.

Секунданты отмѣрили пятнадцать шаговъ и разставили противниковъ, затѣмъ зарядили обѣ пары пистолетовъ, и дали по пистолету каждому изъ нихъ.

Майоръ воспользовался случаемъ, чтобы дать Гриффиту нѣсколько полезныхъ указаній.

— Стойте больше бокомъ, держите руку ближе къ себѣ — не цѣльте слишкомъ высоко. Какъ вы себя чувствуете?

— Какъ человѣкъ, который долженъ умереть, но употребить все стараніе, чтобы не умереть одному.

Секунданты удалились по мѣстамъ, противники еще держали свои пистолеты спущенными, но не сводили другъ съ друга убійственно-холоднаго взора. Глазъ, въ подобныхъ случаяхъ, ужасная вещь: онъ обращается буквально въ смертоносное оружіе; онъ направляетъ безпощадную руку, которая въ свою очередь направляетъ гибельную пулю. Притомъ же, чѣмъ далѣе и чѣмъ упорнѣе дуэлистъ устремляетъ глазъ свой на противника, тѣмъ менѣе вѣроятно, чтобы онъ далъ промахъ.

Гриффитъ былъ очень блѣденъ, но на лицѣ его изображалась упрямая рѣшимость. Невиль смотрѣлъ серьёзно, но твердо. Оба долго глядѣли другъ на друга не смигнувъ.

— Господа, готовы? спросилъ секундантъ Невиля.

— Готовы!

— Слушайте же, сказалъ майоръ: — вы должны стрѣлять, когда я выроню изъ рукъ этотъ платокъ, никакъ не прежде. Во избѣжаніе ошибки, я проговорю: «разъ — два — три!» и тогда уже выроню платокъ. Еще разъ — готовы?

— Готовы!

— Разъ — два — три!

Онъ выронилъ платокъ, и оба противника одновременно выстрѣлили. Гриффитъ стоялъ нетронутый. Шляпа Невиля слетѣла съ головы его. Пуля пробила ее, и даже припалила его великолѣпные волосы.

Секунданты посовѣтовались между собою, и Гриффиту было объявлено, что противникъ его съ удовольствіемъ приметъ отъ него нѣсколько словъ извиненія. Гриффитъ наотрѣзъ отказался извиниться, хотя бы однимъ словомъ.

Пришлось дать противникамъ другую пару пистолетовъ.

— Цѣльте ниже, шепнулъ Риккардсъ.

— Знаю безъ васъ, отвѣчалъ Гриффитъ.

Секунданты снова отдалились, снова противники уставились другъ на друга глазами: Гриффитъ смотрѣлъ такимъ же ожесточеннымъ и блѣднымъ, какъ и прежде; Невиль, напротивъ, казался уже далеко не такъ самоувѣренъ. Пуля, коснувшись его волосъ, произвела въ немъ такого рода ощущеніе, какъ будто острая, холодная струя воздуха пахнула мимо него на разстояніи небольше лезвія ножа, словно смерть коснулась головы его своимъ ледянымъ перстомъ и отмѣтила его для слѣдующаго выстрѣла, какъ дровосѣкъ отмѣчаетъ дерево въ лѣсу, чтобы потомъ возвратиться и срубить его.

— Разъ — два — три!

Пистолетъ Гриффита далъ осѣчку, но Невиль выстрѣлилъ, и рука Гриффита безсильно повисла, выронивъ оружіе на снѣгъ. Онъ почувствовалъ острую боль и теплую струю, побѣжавшую вдоль по рукѣ его. Хирургъ и оба секунданта подбѣжали къ нему.

— Ничего, сказалъ онъ: — я стрѣляю гораздо лучше лѣвою рукою, чѣмъ правой. Дайте мнѣ другой пистолетъ и не мѣшайте. Онъ въ меня попалъ, теперь моя очередь.

Оба секунданта объявили, что это невозможно.

— Таковы ужь боевые шансы, сказалъ майоръ Риккардсъ: — нельзя же вамъ дозволить хладнокровно стрѣлять въ безоружнаго человѣка. Если вы непремѣнно хотите еще разъ выстрѣлить, то и онъ долженъ сдѣлать то же.

— Дѣло положительно можете кончиться этимъ, сказалъ мистеръ Гэммерслей: — мнѣ говорили, что и съ нашей стороны была нѣкоторая запальчивость, и отъ имени оскорбленнаго лица я объявляю себя удовлетвореннымъ, такъ-какъ мистеръ Гонтъ раненъ.

— Я требую, чтобы мнѣ дали выстрѣлить во второй разъ, тогда когда онъ будетъ стрѣлять въ третій, сурово сказалъ Гриффитъ: — и онъ не откажется, если онъ не трусъ, вдобавокъ къ тому, чѣмъ я уже назвалъ его.

Сущность этого отвѣта была сообщена Невилю, и секунданты еще разъ весьма неохотно зарядили пистолеты. Во время этого процеса, майоръ Риккардсъ украдкою взглянулъ на сражающихся.

Гриффитъ, окончательно ожесточенный полученною раною и ревностью, начиналъ истощать рыцарское мужество своего противника, и майоръ это замѣтилъ. Отъ его проницательнаго взора не ускользнуло, что Невиль началъ приходить въ нервное волненье, и былъ крайне изумленъ упорствомъ своего презираемаго соперника, тогда какъ Гонтъ глядѣлъ, если возможно, еще упрямѣе и рѣшительнѣе прежняго.

— Ну, въ этотъ разъ мой вашего порѣшитъ, хладнокровно замѣтилъ майоръ секунданту Невиля: — я ужь это вижу по его глазу: онъ голоденъ, а тотъ сытъ по горло.

Въ третій разъ противникамъ было вручено оружіе, въ третій разъ секунданты удалились на свои мѣста, объявивъ, что четвертаго выстрѣла они не разрѣшатъ ни подъ какимъ видомъ и ни при какихъ обстоятельствахъ.

— Готовы?

— Готовы!

На этотъ отвѣтъ какъ будто отозвался откуда-то слабый стонъ. Всѣ его слышали, и живя въ вѣкѣ суевѣрія, приняли за таинственное предвѣщаніе смерти. Даже майоръ на мгновеніе притихъ; однако, тотчасъ же собрался духомъ, и снова его громкій голосъ раздался въ морозномъ воздухѣ.

— Разъ…

Вдругъ послышался сильный шумъ и топотъ по мерзлой землѣ, и въ то же время женщина въ красной амазонкѣ, прискакавъ галопомъ, круто осадила лошадь, и стала какъ разъ между двумя нацѣленными пистолетами.

Глаза всѣхъ до того исключительно были обращены на сражающихся, что имъ показалось, словно Кэтъ Пейтонъ съ своею лошадью выросла изъ земли, когда она очутилась посреди группы, неподвижная, блѣдная какъ полотно на дымящемся пѣгомъ конѣ, поглядывая съ одного пистолета на другой.

Сражающіеся уставили на нее глаза въ неописанномъ изумленіи, и инстинктивно опустили оружіе, потому что она стала какъ разъ на уровень пистолетныхъ дулъ, съ неустрашимостью, представлявшею странный контрастъ съ ея опасеніемъ за другихъ; словомъ, появленіе ея буквально окаменило всѣхъ, какъ сражающихся, такъ и зрителей.

Между тѣмъ, какъ они стояли съ полуразинутыми ртами, но не въ силахъ вымолвить ни слова, на сцену сраженія прибѣжалъ проводникъ Кэтъ Пейтонъ, и бойко подойдя къ ошеломленному Гриффиту, съ полновластнымъ видомъ уполномоченнаго отъ высшаго начальства, преспокойно, прежде нежели тотъ успѣлъ опомниться, вынулъ изъ руки его оружіе; затѣмъ онъ направился къ Невилю и Джорджъ, отдавъ Кэтринъ честь пистолетомъ, безпрекословно вручилъ его тому, кто, повидимому, дѣйствовалъ въ качествѣ ея агента, съ неподражаемымъ видомъ аристократической небрежности.

Кэтъ, увидѣвъ, что они, сверхъ ея ожиданія, безъ сопротивленія дали себя обезоружить, подняла къ небу руки и чудные глаза свои, и слабымъ голосомъ принесла благодарность Богу и кому-то изъ. святыхъ.

Но вдругъ этотъ нѣжный голосъ задрожалъ и замеръ, золотистая головка опустилась на грудь, вѣки сомкнулись; все тѣло ея медленнно согнулось напередъ, какъ надломанный стебель лиліи, и въ слѣдующее мгновенье она лежала безъ чувствъ на снѣгу, подлѣ своей взмыленной лошади. Замученное животное хоть бы тронулось съ мѣста.

«Какое жалкое завершеніе доблестнаго подвига!» воскликнетъ не одинъ читатель. «Стоило ли явить себя такой героинею, чтобы подъ конецъ испортить все дѣло женскою слабостью!»

«Женскою слабостью», говорите вы? Еслибы Соломонъ задумалъ планъ, а Самсонъ исполнялъ его, они не такъ вѣрно достигли бы цѣли, какъ Кэтъ своимъ въ высшей степени своевременнымъ обморокомъ. При паденіи ея съ лошади, оба противника въ одинъ голосъ вскрикнули отъ ужаса, и однимъ порывомъ бросились къ ней.

Но тутъ и заявилъ свои права хирургъ.

— Позвольте, господа, это ужь но моей части, сказалъ онъ повелительнымъ тономъ: — не тѣсните ее, отойдите — ей нуженъ просторъ и воздухъ.

Противники и секунданты немедленно почтительно отошли, и стали въ сторонѣ въ тѣсный кружокъ, слѣдя за происходившимъ съ глубокимъ участіемъ.

Хирургъ прежде всего обложилъ снѣгомъ голову паціентки.

— Не пугайтесь, сказалъ онъ: — она только лишилась чувствъ; это ничего.

Легко было говорить: «не пугайтесь!» Но лицо ея было блѣдно и безжизненно, губы ея оловяннаго цвѣта, и вообще она до того походила на мертвую, что зрители не могли не перепугаться. Тутъ только въ первый разъ оба дуэлиста почувствовали себя виноватыми. Драться они болѣе не думали; самая мысль о томъ испарилась у нихъ изъ головы; все соперничество ихъ теперь сосредоточивалось единственно на ухаживаніи за больною, и никогда цѣлой гурьбѣ женщинъ не поднять такой суеты надъ ребёнкомъ, какую подняли всѣ эти кровопійцы надъ неудавшейся амазонкой. Они выказали цѣлый архивъ домашней легендарной учености: одинъ припомнилъ, какъ бабушка его говаривала, что лучше всего дѣйствуютъ жженыя перья; другой, изъ равно почтеннаго источника, почерпнулъ убѣжденіе, что нѣжныя розовыя ладони непремѣнно подобаетъ натирать жесткой мужской рукой, и что никакимъ инымъ способомъ не можетъ послѣдовать пробужденіе къ жизни. Огорченные презрѣніемъ, съ которымъ хирургъ относился ко всѣмъ этимъ преданіямъ, Гриффитъ и Невиль десять разъ подбѣгали къ нему съ фляжками разныхъ водокъ; но для наружнаго ли, или для внутренняго употребленія они назначали живительную влагу — они не поясняли, да и сами хорошенько не знали, а только какъ безумные метались и навязывали фляжки свои доктору, который, однако, надменно отклонилъ и это предложеніе. Онъ взялъ въ руку просто снѣгу и бросилъ имъ въ лицо молодой дѣвушкѣ, да приставилъ какой-то спиртъ къ ея хорошенькимъ, крошечнымъ ноздрямъ. Этотъ процесъ онъ повторилъ нѣсколько разъ, но безъ успѣха.

Наконецъ, однако, глаза ея раскрылись, губы перешли изъ оловяннаго цвѣта въ бѣлый, а изъ бѣлаго уже въ розовый, и безсознательно шептали что-то безсвязное, нисколько неидущее къ дѣлу.

Щеки ея были еще безцвѣтны, когда возвратилось къ ней сознаніе и она увидѣла себя лежащею на землѣ, окруженною толпою мужчинъ, смотрѣвшихъ на нее во всѣ глаза. Тутъ уже дѣвичья стыдливость совсѣмъ оживила ее и разлила кровь по ея блѣднымъ щекамъ: словно прелестная лилія обратилась въ прелестную розу. Вторымъ движеніемъ ея было спрятать свое зардѣвшееся лицо въ обѣ руки и вслѣдъ затѣмъ потихоньку расплакаться.

Хирургъ ее ободрялъ.

— Полноте, тутъ все свои, шепнулъ онъ ей отеческимъ тономъ.

Она немного раздвинула пальцы и выглянула скозь нихъ на Невиля и Гонта. Тогда только она вспомнила все и начала рыдать истерически.

Зрители пришли въ новое неописанное смятеніе.

— Вотъ теперь, господа, одолжите ваши фляжки, сказалъ мистеръ Ислипъ съ совершеннымъ спокойствіемъ.

Гриффитъ и Невиль вмигъ подскочили къ нему, каждый предлагая свою фляжку.

Докторъ составилъ питье изъ снѣга и водки; Кэтъ хлебнула нѣсколько глотковъ, рыданія ея унялись, и наконецъ она расплакалась просто, безъ истерики.

Когда дѣло дошло до прихлебыванія снѣга съ водкою и до спокойныхъ слезъ, тревожное участіе майора Риккардса уступило мѣсто любопытству. Не сводя глазъ съ нея, онъ знакомъ отозвалъ въ сторону мистера Гэммерслея, и шопотомъ спросилъ его:

— Скажите на милость, что это за барыня?

— Будто не знаете? шепнулъ ему тотъ въ отвѣтъ: — вѣдь это сама мисъ Пейтонъ.

— Какъ? это она самая, изъ-за которой исторія-то вся вышла? Ну, признаюсь, такого казуса я еще не слыхивалъ, чтобы сама героиня прискакала верхомъ на мѣсто сраженія и посредствомъ обморока положила бы конецъ поединку! Чему-то еще далѣе надоумятся наши барыни! А только видитъ Богъ, за нее пострѣляться не грѣшно. Который-то изъ нихъ счастливецъ, желательно бы знать? Она не глядитъ ни на того, ни на другого.

— Ну, этого я не знаю, отвѣчалъ Гэммерслей: — не знаетъ и Невиль, да и никто не знаетъ.

— Пари держу на гинею, что она знаетъ и выдастъ себя прежде, чѣмъ отсюда уѣдетъ, сказалъ майоръ Риккардсъ.

Гэммерслей не согласился на ровный пари, но объявилъ, что пожалуй будетъ держать одну гинею на три, что Кэтъ себя не выдастъ. (Не ужасайтесь: въ то время пари были въ большой модѣ).

— Идетъ, сказалъ майоръ.

Во время этого разговора Кэтъ съ помощью мистера Ислипа поднялась съ земли; теперь она стояла подлѣ пѣгаго коня, опираясь рукою на его гриву. Она замѣтила, что Риккардсъ и Гэммерслей шепчутся о ней, и ей стало очень неловко, потому она объявила мистеру Ислипу, что желала бы объяснить свое поведеніе всѣмъ присутствующимъ, въ избѣжаніе ложныхъ толкованій.

Всѣ тотчасъ же обступили ее, и она съ самымъ милымъ замѣшательствомъ принялась извиняться въ своей слабости. Она пояснила, что выѣхала изъ дома натощакъ, что весьма естественно разстроило ее. Слушатели немедленно подхватили и единодушно рѣшили, что такой прогулки достаточно, чтобы разстроить силача мужчину.

— Право, продолжала Кэтъ, и легкій румянецъ снова окрасилъ ея щеки: — я пріѣхала сюда не затѣмъ, чтобы всѣхъ перепугать, а затѣмъ только, чтобы предотвратить бѣду и разъяснить недоразумѣніе, возникшее между двумя достойными джентльменами, которыхъ я обоихъ считаю своими друзьями.

Она пріостановилась среди всеобщаго неловкаго молчанія: каждый чувствовалъ, что она вступаетъ на щекотливую почву. Она сама это знала лучше всѣхъ. Но она имѣла вѣрнаго руководителя, имя же ему есть — женское чутье.

— Съ мистеромъ Гонтомъ, продолжала она съ неподражаемымъ хладнокровіемъ: — мы старые друзья, и за нимъ водится-таки излишняя щепетильность тамъ, гдѣ дѣло касается меня. Какой-нибудь болтунъ насплетничалъ ему на мистера Невиля, будто онъ сказалъ, что я помѣнялась съ нимъ лошадьми, что, конечно, праздные языки истолковали по своему. Мистеръ Гонтъ, услыхавъ все это, наговорилъ мистеру Невилю оскорбительныхъ словъ… Нѣтъ, ужъ вы не отнѣкивайтесь, мистеръ Гонтъ, вѣдь это у меня тутъ написано собственною вашею рукою. — Что же касается мистера Невиля, то онъ только вступался за свою честь, и за это винить его не приходится; теперь же я вамъ разскажу всю истину на счетъ лошадей и всѣмъ вамъ стыдно станетъ этой глупой ссоры. Господа, вотъ какъ было дѣло. Нѣсколько дней назадъ, мистеръ Гонтъ распростился со мною, и собрался въ чужіе край. Почти тотчасъ послѣ его отъѣзда я получила извѣстіе изъ Больтона, что мистеръ Чарльтонъ скончался. Вы всѣ знаете, какъ это случилось неожиданно; судите же сами, господа: старикъ умираетъ, а наслѣдникъ его отправляется за границу, ничего о томъ не зная! Я и думаю про себя: «какъ же тутъ быть?» Какъ разъ въ это время пріѣхалъ ко мнѣ мистеръ Невиль; я ему разсказала, и онъ предложилъ мнѣ своего пѣгаго коня, чтобы догнать мистера Гонта, потому что мой сѣрый конь слишкомъ усталъ: вѣдь это случилось въ самый день знаменитой охоты и скачки черезъ потокъ, помните?

Гриффитъ прервалъ ее.

— Погодите, сказалъ онъ: — это для меня новость. Вы мнѣ не говорили, что онъ одолжилъ вамъ свою лошадь для того, чтобы оказать мнѣ услугу.

— Неужели? возразила Кэтъ съ самымъ невиннымъ видомъ: — ну, такъ все равно — теперь говорю; спросите его, онъ не отопрется. Остальное же все произошло какъ-то впопыхахъ; мистеру Невилю понадобилось ѣхать домой; онъ совершенно основательно разсудилъ, что мнѣ было бы крайне непріятно, еслибы онъ вздумалъ отправиться домой пѣшкомъ и ему пришлось бы поплатиться за свою обязательность; поэтому онъ распорядился весьма умно, велѣвъ сѣдлать себѣ моего сѣраго коня, чтобы не завязнуть въ грязи, тѣмъ болѣе, что дороги вслѣдствіе дождей въ эти дни были еще хуже обыкновеннаго. Я спрашиваю васъ, было ли въ этомъ что-нибудь предосудительное? по моему — Honni soit, qui mal y pense.

Всѣ слушатели громко приняли ея сторону при этомъ воззваніи, всѣ, за исключеніемъ Невиля, который молчалъ и только втихомолку улыбался ея умѣнію выставить факты въ требуемомъ свѣтѣ, да Гриффита, который грустно понурилъ голову, огорченный ея заступничествомъ за Невиля.

Онъ однако заговорилъ первый.

— Если вы дѣйствительно помѣнялись съ нимъ лошадьми, сказалъ онъ печально: — то мнѣ, разумѣется, остается только просить у него извиненія и удалиться.

Кэтринъ подумала съ минуту, прежде, чѣмъ отвѣчала.

— Въ сущности, сказала она наконецъ: — я и помѣнялась и не помѣнялась. Къ чему спорить изъ-за слова; онъ взялъ у меня мою лошадь, я взяла его лошадь, это фактъ; но обмѣнъ былъ только временный. Мистеръ Невиль получилъ заграничное воспитаніе и можетъ служить всѣмъ намъ примѣромъ и образцомъ: онъ очень хорошо знаетъ, что его пѣгій конь стоитъ ровно вдвое противъ моего сѣраго иноходца, и конечно былъ слишкомъ деликатенъ, чтобы послать мнѣ обратно мою старую клячу и потребовать своего молодого коня. Онъ ждалъ, чтобы я сама послала къ нему за своею лошадью, такъ что если и слѣдуетъ бросить въ кого-нибудь камнемъ, такъ ужь скорѣе же въ меня; только не могла же я предвидѣть, что изъ этого выйдетъ такая чепуха. Я просто разсуждала, что заѣдетъ же когда-нибудь мистеръ Невиль къ моему отцу или ко мнѣ, или я встрѣчусь съ нимъ, тогда мы и возвратимъ другъ другу обмѣненныхъ лошадей; и развѣ я ошибалась въ разсчетѣ? Развѣ это не мой сѣрый конь тамъ подъ деревомъ? Послушай-ка, Томъ Лестеръ, надѣнь мое сѣдло на сѣрую лошадь, а мужское сѣдло сюда, на пѣгаго коня. — А теперь, Гриффитъ Гонтъ, за вами дѣло. Вы должны взять назадъ ваши оскорбительныя слова и положить конецъ всей этой колоссальной глупости.

Гриффитъ стоялъ въ нерѣшимости.

— Полноте же, сказала Кэтъ: — подумайте сами: мистера. Невиль уважаемъ всѣмъ графствомъ, вы единственный изъ здѣшнихъ жителей, рѣшившійся сказать про него дурное слово. Увѣрены ли вы, что вы свободнѣе отъ предразсудковъ, безпристрастнѣе и умнѣе всего графства? обяжите же хоть меня и поступите, какъ подобаетъ порядочному человѣку. Рѣшайтесь, Гриффитъ Гонтъ: теперь, когда вы въ своемъ разсудкѣ, возьмите назадъ непристойныя слова, сказанныя вами въ гнѣвѣ противъ достойнаго джентльмена, котораго всѣ мы уважаемъ.

Ея обычное вліяніе надъ нимъ и въ особенности послѣднія слова, сказанныя съ кроткимъ убѣдительнымъ достоинствомъ, переломили упрямца. Гриффитъ обратился къ Невилю и проговорилъ не совсѣмъ внятнымъ голосомъ, что онъ начинаетъ думать, не слишкомъ ли онъ вспылилъ и не употребилъ ли онъ болѣе жесткихъ словъ, нежели какія въ данномъ случаѣ слѣдовало бы себѣ позволить; онъ хотѣлъ вымолвить еще что-то въ томъ же родѣ, но Невиль остановилъ его благороднымъ движеніемъ руки:

— Довольно, мистеръ Гонтъ, сказалъ онъ: — я самъ не чувствую себя вполнѣ безвиннымъ въ этомъ дѣлѣ, и не желаю безъ нужды оскорблять благороднаго противника.

— Прекрасно, прекрасно, вставилъ майоръ Риккардсъ: — а теперь позвольте мнѣ сказать свое слово. По моему мнѣнію, оба джентльмена вели себя какъ истинные герои подъ огнемъ, честь обоихъ удовлетворена и недоразумѣніе кончилось. Что касается до моего друга, то онъ сперва показалъ, что умѣетъ драться, теперь же показала, что умѣетъ выслушать приговоръ даже противъ самого себя, когда его произносятъ уста красавицы. Я сначала до конца одобряю поведеніе, его и готовъ защитить его во всякомъ обществѣ и даже въ личномъ бою, еслибы его вздумали не одобрить.

Кэтъ вспыхнула отъ удовольствія и краснорѣчиво протянула майору руку; тотъ низко поклонился и поцаловалъ кончики ея пальцевъ.

— Ахъ, сэръ, представьте, сказала она, теперь уже глядя на него какъ на друга: — я видѣла во снѣ, будто мистеръ Невиль мертвый лежитъ на снѣгу и кровь у него струится изъ виска!

При этихъ словахъ смуглыя щеки Невиля радостно зардѣлись: значитъ, ее сюда привело по преимуществу опасеніе за него!

Гриффитъ тоже слышалъ слова Кэтъ и только покорно вздохнулъ.

Получивъ отъ майора Риккардса увѣреніе, что дальнѣйшей перестрѣлки никакимъ образомъ не можетъ послѣдовать, Кэтъ простилась со всѣми, сѣла на свою сѣрую лошадь и уѣхала, никому не позволивъ себя проводить. Она, впрочемъ, знакомъ попыталась позвать Тома Лестера, но тотъ сдѣлалъ видъ, какъ будто этого не замѣтилъ и отпустилъ ее одну. Причина такого поступка юноши была крайне характеристична — впрочемъ, объ этомъ рѣчь впереди.

Какъ только Кэтъ уѣхала, Гриффитъ Гонтъ спокойно напомнилъ хирургу, что у него въ рукѣ все это время сидитъ пуля.

— Боже мой! воскликнулъ мистеръ Ислипъ: — я и забылъ, захлопотался съ барыней.

Съ Гриффита немедленно было снято верхнее платье и отыскана пуля. Она засѣла въ руку подъ самымъ локтемъ, и выдавалась изъ-подъ кожи. Хирургъ сдѣлалъ небольшой надрѣзъ, потомъ слегка сдавилъ его между большимъ и вторымъ пальцемъ и пуля выкатилась на землю; Гриффитъ поднялъ ее и положилъ въ карманъ.

Невиль изъ вѣжливости присутствовалъ при этомъ процессѣ и, по окончаніи его, поздравилъ своего бывшаго противника, и самъ искренно порадовался, что рана такая незначительная.

Послѣднія слова, которыми обмѣнялись соперники при этомъ случаѣ, заслуживаютъ вниманія, такъ-какъ они характеризуютъ нравы того времени.

Невиль съ изысканной вѣжливостью обратился къ Гонту въ слѣдующихъ выраженіяхъ.

— Я нахожусь въ затруднительномъ положеніи, сэръ. Вы сдѣлали мнѣ честь пригласить меня на похороны мистера Чапльтона, и я принялъ ваше приглашеніе; теперь же я боюсь быть у васъ лишнимъ гостемъ, видъ котораго можетъ быть вамъ непріятенъ. Съ другой стороны, отсутствіе мое могло бы быть истолковано, какъ признакъ непочтенія къ усопшему или мелкой вражды къ вамъ, отъ которой я далекъ. Прошу васъ, рѣшите это дѣло сами, по вашему разумѣнію.

Гриффитъ задумался.

— Сэръ, сказалъ онъ: — на все свое мѣсто и время. Желаніе покойника было, чтобы вы участвовали въ его погребеніи; поэтому ваше отсутствіе мнѣ было бы весьма прискорбно. Кромѣ того, объ этой несчастной исторіи будетъ меньше толковъ и пересудъ, если сосѣди мои увидятъ васъ подъ моимъ кровомъ, пользующагося въ моемъ домѣ должнымъ уваженіемъ и вниманіемъ, о чемъ я, разумѣется, поставлю себѣ долгомъ позаботиться.

— Въ этомъ я ни мало не сомнѣваюсь, сэръ, имѣя дѣло съ такимъ благороднымъ противникомъ, и сочту за честь явиться къ вамъ, отвѣчалъ Невиль, послѣ чего оба соперника низко поклонились другъ другу и разстались.

Гэммерслей и Риккардсъ замѣшкались нѣкоторое время, чтобы порѣшить о своемъ пари насчетъ состоянія сердца Кэтъ, и были при этомъ на столько нескромны, что обсуждали этотъ щекотливый предметъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Тома Лестера.

Кэтринъ Пейтонъ, между тѣмъ, медленно ѣхала домой, перебирая въ головѣ все приключившееся и все болѣе и болѣе приходя въ непріятное волненіе. Она была изъ числа тѣхъ женщинъ, которыхъ коробитъ отъ одной мысли сдѣлаться предметомъ огласки и сознавала, что ей теперь уже не избѣжать этой участи. То-то кумушки почешутъ язычки на ея счетъ! Такъ и пойдетъ молва, что джентльмены подрались изъ-за нея, и что она разняла ихъ изъ любви къ одному изъ нихъ. Да, и наконецъ, они и сами немало тревожили ее. Строгій нейтралитетъ, соблюденный ею въ отношеніи къ нимъ, съ цѣлью помирить ихъ, не будетъ ли имѣть послѣдствіемъ то, что оба они будутъ продолжать домогаться ея руки? Она предвидѣла, что ей придется разрываться на части, жить постоянно на иголкахъ, и сверхъ того быть предметомъ разговоровъ всего графства.

Выбраться изъ этого положенія можно было только двумя путями: либо выдти замужъ за котораго нибудь изъ соперниковъ, упросивъ другого не убивать его, либо уйдти въ монастырь и такимъ образомъ увернуться отъ обоихъ.

Она предпочитала послѣднее. Къ религіи она относилась болѣе восторженно, нежели къ чему бы то ни было земному; теперь же злыя страсти людскія насильно наталкивали ее на этотъ путь, на который и безъ того манила ее собственная ея набожность.

Едва пріѣхавъ домой, она послала записку къ своему духовнику, отцу Фрэнсису, съ просьбою навѣстить ее и посовѣтовать ей.

Послѣ этого она поступила умнѣе, нежели поступала во весь день: легла спать.

VII.

Солнце только что садилось, когда горничная вошла въ комнату Кэтринъ съ извѣщеніемъ, что внизу ожидаетъ ее отецъ Фрэнсисъ. Она сошла къ нему на минутку, чтобы попросить его остаться ночевать въ Пейтон-Голлѣ, и сказать, что сойдетъ къ нему совсѣмъ черезъ полчаса, потомъ приказала приготовить ему закуску въ ея уборной, а сама ушла въ спальню и занялась своимъ туалетомъ со всевозможною поспѣшностью, чтобы не заставить себя ждать. Лицо ея теперь уже дышало свѣтлымъ спокойствіемъ, потому что одно присутствіе святого мужа въ домѣ было для нея отрадою.

Отецъ Фрэнсисъ былъ небольшого роста, очень плотнаго тѣлосложенія, нѣсколько тучный, съ румянымъ лицомъ Онъ никогда не носилъ перчатокъ, и съ перваго взгляда на него ясно было, что онъ не былъ джентльменъ отъ рожденія; у него былъ прекрасный голосъ, густой, мягкій и, но желанію, звучный. Это обстоятельство и его дородная наружность придавали ему большой вѣсъ и вліяніе, въ особенности надъ женщинами. Если онъ вообще не пользовался такимъ же почитаніемъ отъ мужчинъ, то они, все же, по большей части уважали и любили его. Дѣйствительно онъ обладалъ такими качествами, которыя пріобрѣтаютъ общее расположеніе во всякомъ сословіи и при всякой обстановкѣ: благодушіемъ, здравымъ разсудкомъ и большимъ тактомъ. Онъ, кромѣ того, былъ вѣрнымъ сыномъ своей церкви, и съ ранней молодости пріученъ не упускать ни одного случая порадѣть о ея интересахъ.

Желалъ бы я, чтобы читатели мои видѣли встрѣчу между Кэтринъ Пейтонъ и ея духовнымъ отцомъ. Она вошла въ гостиную тою горделивою поступью и съ тѣмъ повелительнымъ видомъ, которые такъ часто подвергали ее непріязненнымъ замѣчаніямъ другихъ женщинъ; но при одномъ видѣ отца Фрэнсиса, вся ея гордость смирилась, самая походка ея измѣнилась, и во всей фигурѣ ея изобразилась покорность, даже нѣкоторая униженность: словно молодая, стройная тополь вдругъ превратилась въ плакучую иву. Въ этомъ преображенномъ видѣ, кумберландская красавица подошла къ Фрэнсису и медленно опустилась передъ нимъ на колѣни, сложила руки на груди, потупила свою прелестную головку и ожидала его благословенія.

Духовный отецъ положилъ обѣ свои огромныя лапы съ безобразно-толстыми пальцами на эту аристократическую головку и благословилъ ее, точно исполнялъ самое дюжинное, обыденное дѣло. Отцу Фрэнсису на недѣлѣ приходилось надѣлять своимъ благословеніемъ столькихъ хорошенькихъ женщинъ, что онъ давно разучился совершить этотъ процесъ съ поэтическою изящностью. (Въ театрѣ, на сценѣ, это какъ-то трогательнѣе выходитъ). Затѣмъ онъ ей подалъ руку, чтобы помочь ей подняться, и спросилъ ее, въ чемъ именно нуженъ ей его совѣтъ.

— Въ такомъ дѣлѣ, которое должно рѣшить всю мою жизнь, сказала она.

Фрэнсисъ на это отвѣтилъ взглядомъ, полнымъ отеческаго участія.

— Но прежде, прошептала она: — позвольте мнѣ исповѣдоваться передъ вами и получить отъ васъ отпущеніе, если вы сочтете меня достойной его. Увы, отецъ мой, много и тяжко нагрѣшила я съ послѣдней моей исповѣди.

— Пусть будетъ по вашему, согласился отецъ Фрэнсисъ: — исповѣдь въ важномъ дѣлѣ начало хорошее.

И онъ сѣлъ съ нѣкоторымъ измѣненіемъ въ своемъ тонѣ и пріемахъ, принявшихъ легкій оттѣнокъ власти.

— Намъ будетъ спокойнѣе въ моей комнатѣ, замѣтила Кэтъ.

— Какъ вамъ угодно, мистрисъ Кэтринъ Пейтонъ, отвѣчалъ онъ, мгновенно возвращаясь къ своему прежнему тону.

Прекрасная грѣшница провела своего духовнаго отца вверхъ по лѣстницѣ въ свою маленькую уборную. Въ каминѣ съ веселымъ трескомъ пылалъ огонь; близь него, на небольшомъ столикѣ, была накрыта бѣлоснѣжная скатерть, заставленная различными вкусными кушаньями, между которыми холодная индѣйка занимала самое видное мѣсто и огромный хрустальный флаконъ алаго бургундскаго вина искрился и сверкалъ, отражая въ себѣ привѣтное пламя.

Отецъ Фрэнсисъ совсѣмъ расцвѣлъ при этомъ видѣ и съ удовольствіемъ согласился на приглашеніе Кэтъ подкрѣпить силы свои пищею прежде, нежели приступить къ великому труду выслушиванія безконечнаго списка ея беззаконій.

— Я вчера постился, пробормоталъ онъ, и усердіе, съ которымъ онъ припалъ къ яствамъ, вполнѣ подтверждало это признаніе.

Онъ предложилъ Кэтъ присоединиться къ нему, но она отказалась

Онъ по нѣскольку разъ возвращался къ нѣкоторымъ блюдамъ и запилъ ихъ стаканомъ душистаго стараго бургундскаго. Въ это время представительница мірской суеты глядѣла на огонь небесно-задумчивыми глазами.

Наконецъ, испустивъ легкій вздохъ наслажденія, духовный отецъ усѣлся въ креслѣ подлѣ огня и пригласилъ молодую дѣвушку приступить къ своей исповѣди.

Она принесла къ креслу его скамеечку, чтобы имѣть возможность, исповѣдуясь въ наиболѣе ужасныхъ своихъ прегрѣшеніяхъ, шепнуть ему ихъ въ самое ухо. Она стала на колѣни на скамеечку, сложила руки на груди и въ этой смиренной позѣ начала тихимъ сокрушеннымъ голосомъ:

— Я должна покаяться во многихъ прегрѣшеніяхъ; увы, въ эти краткія двѣ недѣли я нагрѣшила на цѣлую жизнь. Я была виновна въ гордости, гнѣвѣ, зависти, непослушаніи, нескромности, тщеславіи, грѣховныхъ похотяхъ, лжи…

— Тише, дочь моя, тише, спокойно остановилъ ее священникъ: — эти выраженія слишкомъ общи, приведите мнѣ примѣры. Начнемъ хоть съ гнѣва. Увы! мы всѣ къ нему склонны.

Прелестная грѣшница вздохнула и отвѣчала:

— Въ особенности же я. Вотъ вамъ примѣръ: я разсердилась понапрасну на мою горничную Руѳь (она вѣдь въ самомъ дѣлѣ такъ безобразно чешетъ меня)! Вотъ на дняхъ у меня было большое горе, и мнѣ въ особенности бы нужно было успокоеніе, хоть бы въ видѣ нѣжнаго обращенія съ моими волосами, а она задумалась о Гэрри, что прислуживаетъ при конюшнѣ, и давай драть мои несчастные волосы, чуть не клоками. Я вскочила и закричала на нее. «Ахъ ты косолапая, говорю, ступай расчесывай ужь лучше лошадь мою скребницею, а этого олуха, по которомъ ты потеряла голову, пришли чесать мои волосы». Я еще сказала ей, что моя бабушка порядкомъ бы ее отколотила, а что мы дурами стали, все спускаемъ да терпимъ, потому что отучились давать волю рукамъ, больно ужь нѣжны стали. Наконецъ затопала какъ фурія нирогнала ее изъ комнаты вонъ. Бѣдная дѣвушка ушла вся въ слезахъ и хоть бы слово сказала: видно, она лучшая христіанка, чѣмъ ея госпожа. Мeа culpa, теа culpa!

— Вы не ударили ее?

— Нѣтъ! этого бы еще не доставало.

— Но вѣрно ли вы помните, что не ударили? совершенно спокойно спросилъ священникъ.

— Вѣрно… а только хотѣлось. Я ее въ душѣ ударила, если не рукою. Увы!

— А вамъ больно было головѣ?

— Больно, очень даже; но вѣдь только головѣ, а отъ моей выходки у нея болѣло сердце, потому что бѣдняжка крѣпко меня любитъ, ужь богъ ее вѣдаетъ, за что.

— Гм! Ну, дальше! Посмотримъ гордость!

— Ахъ, да; покаюсь вамъ, что я сильно превознеслась благодаря лести мужчинъ. Я гордилась самыми жалкими мелочами: гордилась тѣмъ, что перескакнула черезъ ручей, тогда-какъ по настоящему скакала-то вѣдь лошадь, а не я; гордилась моею красотою, забывая, что ее далъ мнѣ Господь; да и наконецъ, если получше вглядѣться, я даже не красавица вовсе, а такъ ужь, эти мужчины избаловали меня своею лестью, вздоръ всякій въ голову вбили. На обѣдѣ у лэди Монстеръ, я отъ гордости прошла впереди мистриссъ Дэвисъ, жены богатаго торговца сыромъ, которая столько же гордится своими деньгами, какъ я своей старинною кровью; я вовсе была не вправѣ это дѣлать: дѣвушкѣ не подобаетъ идти впереди замужней женщины. Но этого мало; я еще шепнула джентльмену, который велъ меня подъ руку въ столовую — а это былъ мистеръ Невиль…

Тутъ грѣшница заслонила лицо рукою и пріостановилась.

— Что же? Кончайте, дочь моя! Полуисповѣдь не въ счетъ. Что же вы сказали мистеру Невилю?

— Что послѣ сыра ужь больше ничего не подается.

Это признаніе было сдѣлано самымъ жалобнымъ тономъ.

— Это было дерзко и неприлично, внушительно проговорилъ отецъ Фрэнсисъ, хотя при этомъ въ глазахъ его заиграло смѣшливое выраженіе, доказывающее, что онъ далеко не такъ глубоко пораженъ этимъ ужаснымъ прегрѣшеніемъ, какъ его духовная дочь: — но перейдемъ къ болѣе важнымъ статьямъ. Вы обвинили себя въ нескромности: это мнѣ весьма прискорбно. Нескромности за вами что-то до сихъ поръ не водилось.

— Я надѣюсь, отецъ мой, что я еще не совершенно отрѣшилась отъ скромности, иначе мнѣ оставалось бы только умирать, а не то что исповѣдываться. Однако нельзя же это назвать скромнымъ, если я поѣхала догонять мужчину, чтобы отвезти ему письмо. Наконецъ этого еще не довольно: я узнала, что готовится дуэль, и какъ бы вы думали, что я сдѣлала? Сѣла на лошадь и поѣхала разнимать! Какая же порядочная женщина рѣшится на что нибудь подобное? Вѣдь вы поймите только, что я имъ не жена — ни тому, ни другому.

— Знаю, знаю, отвѣчалъ священникъ: — я, впрочемъ, уже кое-что слышалъ объ этой исторіи. Только разсказъ былъ въ вашу пользу. Beati pacifici — блаженны миротворцы! Объ этомъ мы лучше потолкуемъ послѣ на духовной бесѣдѣ. Теперь же продолжайте вашу исповѣдь и объясните мнѣ, на какомъ основаніи вы обвиняете себѣ въ грѣховныхъ похотяхъ?

— Увы! отвѣчала молодая дѣвушка: — почти нѣтъ того дня, чтобы я не была въ нихъ виновна. Напримѣръ, въ прошлую пятницу а обѣдала въ гостяхъ; подали блюдо битковъ; еслибъ вы только знали, какой отъ нихъ аппетитный запахъ пошелъ по всей комнатѣ! Я только что вернулась съ охоты и страшно проголодалась… Я вдохнула ихъ запахъ; это было не въ моей волѣ; и какъ ни грѣшно било, но я забыла положить храненіе глазамъ своимъ и взглянула на битки. Въ слѣдующую же минуту, и сама не знаю какъ, у меня цѣлыхъ два очутились на тарелкѣ!

— Нехорошо, сказалъ отецъ Фрэнсисъ: — но все же я бы не примѣнилъ такого строгаго названія къ желанію голодной женщины съѣсть битокъ въ пятницу. Позвольте васъ спросить, что вы разумѣете подъ этимъ крупнымъ словомъ?

— Вѣдь вы же сами объяснили въ вашей послѣдней проповѣди. Вы сказали, что оно означаетъ необузданныя и недолжныя желанія. Вотъ вамъ еще примѣръ. Эдитъ Гэммерслей какъ-то назвала меня сумасшедшею за то, что я разъѣзжаю въ пунсовой амазонкѣ, имѣя такой свѣтлый цвѣтъ лица и такіе свѣтлые волосы. Зеленый или свѣтломалиновый цвѣтъ — вотъ это по васъ, сказала она. И надо же было мнѣ вскорѣ послѣ этого увидѣть въ Стенгопѣ, на бѣду, великолѣпнѣйшій кусокъ свѣтломалиноваго сукна; лоскъ на немъ — словно на бархатѣ; такъ и свѣтилось на солнцѣ; ну, право, хоть бы королю или епископу носить; и долго-долго стояла я передъ магазиномъ и глядѣла во всѣ глаза; думала-думала, да и додумалась до того, что забыла про десятую заповѣдь.

— Да, замѣтилъ Фрэнсисъ: — сердце женское податливо на тщеславіе. Но скажите мнѣ, эти необузданныя желанія, въ которыхъ вы каетесь, устремляются ли они когда-нибудь на лицъ другого пола?

Прекрасная грѣшница задумалась.

— На мужчинъ-то? сказала она: — помилуйте! да отъ нихъ и то отбою нѣтъ; а ихъ-то по мнѣ хоть бы совсѣмъ не было. Если чего мнѣ всегда страстно хочется, такъ это скоромнаго по пятницамъ, да красивыхъ, ретивыхъ лошадей, да нарядовъ тамъ всякихъ. Меа culpa, теа culpa!

Въ виду столь печальнаго положенія дѣлъ, Фрэнсисъ просилъ ее оставить семь смертныхъ грѣховъ въ покоѣ и перейдти къ своимъ мелкимъ погрѣшностямъ.

— Мелкимъ! вступилась она, вся вспыхнувъ: — мелкихъ нѣтъ вовсе.

Я право думаю, что она стояла за свою репутацію, какъ грѣшницы высшаго полета!

Она, впрочемъ, повиновалась и, приложивъ губы къ самому его уху, начала шептать ему безконечную исповѣдь. Голосъ ея былъ нѣженъ и мелодиченъ, какъ журчанье ручья; извѣстно же, что ничто такъ не манитъ къ покою, какъ именно журчанье ручья, поэтому неудивительно, что въ весьма скоромъ времени особаго рода звукъ убѣдилъ прелестную грѣшницу, что она усыпила своего духовника.

Она замолчала въ негодованіи; онъ въ ту же минуту проснулся (по правилу: съ устраненіемъ причины, прекращается дѣйствіе), и обратился къ ней уже съ большимъ достоинствомъ:

— Дочь моя, вы будете поститься въ будущій понедѣльникъ и прочитаете два лишнихъ Ave Maria и Credo. Absolvoe te. А теперь, продолжалъ онъ: — такъ-какъ я человѣкъ практическій, то побесѣдуемъ теперь толкомъ; ну, и глупостей прошу больше не говорить, а называть вещи ихъ настоящими именами.

Кэтъ сѣла на стулъ и разсказала ему всю свою повѣсть, объясняя ему затрудненіе, въ которомъ она находится; затѣмъ она ему напомнила, что, несмотря на свою несчастную склонность къ семи смертнымъ грѣхамъ, она ревностная католичка и вѣрная дочь своей церкви, и, наконецъ, объявила ему о своемъ желаніи удалиться отъ обоихъ искателей ея руки въ монастырь, чтобы тамъ, въ удаленіи отъ міра и его соблазна, отдать душу свою всецѣло небесному покою и созерцанію божества.

— Тише, не увлекайтесь, осадилъ ее священникъ: — даже усердіе не имѣетъ цѣны безъ послушанія. Еслибы вы могли служить церкви лучше въ мірѣ, нежели поступивъ въ монастырь, стали ли бы вы упрямиться въ своемъ намѣреніи?

— О, нѣтъ, конечно! Но какъ могу я служить церкви лучше, нежели отказываясь отъ міра?

— Быть можетъ тѣмъ, чтобы остаться именно въ мірѣ, и стараться обращать ближнихъ вашихъ въ правую вѣру. Врядъ ли бы вы могли хуже услужить ей, чѣмъ поступая въ монастырь, потому что монастыри наши бѣдны, а вы не имѣете состоянія, и слѣдовательно составили бы только обузу. Нѣтъ, дочь моя, бѣдныхъ монахинь намъ не нужно, у насъ и безъ того ихъ много; если вы дѣйствительно ревностная и вѣрная дочь церкви, вы должны выйдти замужъ и внушать истинную вѣру со всѣмъ искуствомъ, со всею нѣжностью матери вашимъ дѣтямъ. Тогда наслѣдникъ имѣній вашего мужа будетъ католикъ, и такимъ образомъ истинная вѣра пуститъ корни въ самую почву страны.

— Увы! вздохнула Кэтринъ: — неужели же намъ искать только мірскихъ выгодъ церкви?

— Здѣсь на землѣ онѣ неразлучны съ ея духовными выгодами: не тѣснѣе связана душа наша съ нашимъ тѣломъ.

Кэтринъ была глубоко уязвлена.

— Значитъ, сказала она со вздохомъ: — церковь отвергаетъ меня за то, что я бѣдна.

— Не церковь васъ отвергаетъ, а только монастырь; да и не мѣсто вамъ въ монастырѣ, не годитесь вы туда, у васъ отважный духъ и возвышенное религіозное чувство; и то и другое пострадаю бы въ монастырѣ. Или вы думаете, что внутри монастырской ограды неизвѣстно искушеніе? Напрасно; я знаю монастыри лучше, чѣмъ вы ихъ знаете: это — притоны тщеславія, суетности, празднословности и всѣхъ самыхъ пошлыхъ пороковъ, позорящихъ вашъ полъ. Я положительно запрещаю вамъ и думать объ этомъ, покажите же мнѣ вашу вѣру своимъ послушаніемъ!

— Вы ко мнѣ жестоки, отецъ мой, жалобно проговорила Кэтъ.

— Не жестокъ, а только твердъ. Васъ непремѣнно нужно держать въ ежовыхъ рукавицахъ. Ну, полноте же, выкажите смиреніе и послушаніе; эти христіанскія добродѣтели всѣхъ болѣе пристали вашей молодости. Скажите, можетъ ли церковь въ лицѣ своего служителя разсчитывать на васъ, или же, продолжать священникъ, внезапно возвысивъ свой полный, могучій голосъ: — вы прислали за мною затѣмъ, чтобы просить моего совѣта, и все-таки дѣлать по своему, скрывая своевольное сердце и гордый духъ подъ личиною смиренія?

Кэтъ взглянула на отца Фрэнсиса и совсѣмъ оторопѣла. Въ первый разъ еще добродушный священникъ показалъ ей, до какой степени онъ умѣлъ при случаѣ принять внушительный, повелительный тонъ. Она просто-таки струхнула и объявила, что ей и на умъ не придетъ прекословить своему духовному отцу, что она полагаетъ волю свою къ его ногамъ и будетъ повиноваться ему какъ дитя, какъ и требуетъ ея долгъ.

— Вотъ теперь я снова узнаю дочь мою, сказалъ онъ, протягивая ей свою безобразную лапищу, которую она смиренно поцаловала, и дѣло было рѣшено къ ея полнѣйшему… неудовольствію.

Скоро послѣ того обоихъ позвали ужинать; но въ то время, какъ они сходили съ лѣстницы, горничная Кэтъ отозвала ее въ сторону и доложила, что какой-то молодой человѣкъ желаетъ ее видѣть.

— Молодой человѣкъ! сердито вскрикнула Кэтъ: — ну ихъ совсѣмъ! Хорошую задали мнѣ изъ-за нихъ головомойку! Который же это тамъ?

— Я его совсѣмъ не знаю.

— Ужь вѣрно присланъ какимъ-нибудь дуракомъ. Приведи его ко мнѣ въ прихожую, да и сама оставайся тамъ, слышишь; чего добраго, еще воръ.

Горничная черезъ нѣсколько минутъ возвратилась; за нею слѣдовалъ Томъ Лестеръ.

Сей юный джентльменъ затѣмъ оставался на пригоркѣ, чтобы извлечь изъ приключенія до послѣдней капли удовольствія, привѣсивъ шляпу свою къ дереву и выстрѣливъ въ нее на разстояніи десяти шаговъ изъ обоихъ неразряженныхъ пистолетовъ. Я рѣшительно не въ состояніи передать читателю того наслажденія, глубокаго, по, увы, кратковременнаго, которое доставило ему это упражненіе. Изъ ружей онъ стрѣлялъ несчетное число разъ, пистолеты же не попадались ему до этой вожделѣнной минуты.

Теперь онъ пришелъ къ Кэтъ Пейтонъ съ цѣлью напомнить ей о ея обѣщаніи на счетъ денегъ. Къ счастью для него, она была не изъ тѣхъ, которымъ нужно бы было напоминать о данномъ словѣ.

— Ахъ, это ты! привѣтливо встрѣтила она его: — ну, подожди меня тутъ — я не забыла своего обѣщанія.

Она отослала горничную, сходила къ себѣ въ комнату и возвратилась съ двумя золотыми гинеями, тремя шиллингами и еще кое-какою серебряною мелочью.

— На, бери, сказала она съ улыбкою: — жаль, что больше нѣтъ.

Глаза мальчика загорѣлись при видѣ денегъ, онъ съ жадностью запряталъ серебро къ себѣ въ карманъ, но золота не хотѣлъ брать.

— Этихъ я боюсь, сказалъ онъ, подозрительно косясь на нихъ: — эти пріятели такого сорта, изъ-за которыхъ, того и гляди, зарѣжутъ въ одну прекрасную ночь; ужь вы лучше припрячьте ихъ, или размѣняйте и давайте мнѣ по шиллингу или по два, когда мнѣ понадобится.

— А развѣ ты не боишься, что я истрачу твои деньги, такъ-какъ у меня своихъ уже нѣтъ?

Мальчика, очевидно, поразила вѣрность этого замѣчанія; онъ задумался, но наконецъ рѣшился рискнуть.

— Нѣтъ ужь, не такою вы смотрите, чтобы обидѣть бѣдняка, сказалъ онъ: — притомъ вы скоро своимъ деньгамъ счета не будете знать.

— Вотъ какъ! сказала Кэтъ, широко раскрывъ глаза: — любопытно бы знать, съ чего ты это взялъ.

Мистеръ Лестеръ соблаговолилъ хитро подмигнуть ей однимъ глазомъ, помолчалъ минутку, какъ-бы для того, чтобы дать ей время раскусить этотъ таинственный отвѣтъ, затѣмъ почти шопотомъ сказалъ:

— Я слышалъ, что господа говорили, когда вы уѣхали, мистрисъ.

Ея взяла досада.

— Неужели? Еще толкуютъ о женскомъ языкѣ! Ну, что же они говорили, желала бы я знать?

— На счетъ пари.

— Ахъ, только-то! это меня не касается.

— Какъ не касается, когда объ васъ-то и пари держали! На сколько я могъ разобрать, этотъ старый солдатъ и сквайръ Гэммерслей держали пари — три гинеи противъ одной, что вы непремѣнно выдадите, къ которому изъ двухъ молодцовъ лежитъ ваше сердце.

Щоки Кэтъ теперь уже пылали огнемъ, но стыдливость и деликатность побороли ея любопытство и она не стала болѣе дѣлать вопросовъ. Впрочемъ, цыганенокъ въ этомъ и не нуждался; онъ отъ природы былъ болтливъ и безъ всякаго подстреканія съ ея стороны принялся разсказывать ей, что лишь только она отъѣхала, сквайръ Гэммерслей вынулъ изъ кармана гинею и вручилъ ее майору, объявивъ, что онъ выигралъ, а майоръ положилъ деньги въ карманъ; только немного погодя, сквайръ какъ-то промолвился, что счастливецъ мистеръ Невиль.

— Тогда, продолжалъ Томъ: — старый солдатъ возьми да отдай назадъ сквайру гинею: «берите обратно свои деньги, говоритъ, пари не выиграно. Вы думаете, что счастливецъ Невиль, я думаю, что Гонтъ». Тутъ они опять заспорили и наговорили съ три короба.

— Очень нужно, этакіе дерзкіе! А помнишь ты что-нибудь изъ того, что они тутъ городили? Впрочемъ, я думаю, и помнить-то не стоитъ.

— Погодите, кажется, припомню: да, вотъ, сквайръ Гэммерслей сказалъ, что вы сами признались, что видѣли во снѣ сквайра Невиля, а это доказательство любви, и что сверхъ того, вы придерживали его сторону противъ другого, но старый солдатъ напомнилъ, что вы назвали Гонта просто «Гриффитомъ», и основывался на этомъ. Онъ еще замѣтилъ, что вы во второй разъ перемѣнились лошадьми въ угоду нашему сквайру. «Всегда нужно смотрѣть, говоритъ, на то, что женщина дѣлаетъ, а не на то, что говоритъ; на то только и созданы ихъ прелестныя губки, чтобы насъ цаловать да обманывать». Вотъ что старикъ говорилъ.

— Ну, хорошо же! а… я… А ты что говорилъ? Ужь вѣрно не на привязи держалъ языкъ.

— Я-то! Я и виду не подалъ, что слушаю, иначе они бы покончили споръ, чтобы надуть меня; къ тому жe, мнѣ незачѣмъ было ломать себѣ голову: я рѣшился самъ спросить васъ; ужь мнѣ-то вы скажете, я увѣренъ. Ну, котораго же вы любите, скажите, сударыня! Я, понятное дѣло, стою за Гонта. Ахъ, мистрисъ, трещалъ словоохотливый юноша: — неужели вы рѣшитесь совсѣмъ разогорчить его, когда онъ изъ любви къ вамъ и рану получилъ?

Кэтъ вздрогнула и удивленно посмотрѣла на разскащика.

— Раненъ! повторила она: — неужели они опять дрались, какъ я только убралась съ глазъ ихъ долой? Подлецы!

Она уже начинала дрожать.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Томъ: — это случилось еще прежде, чѣмъ вы подъѣхали. Помните, мы слышали сначала два выстрѣла, а потомъ одинъ, когда взбирались на пригорокъ? Ну, вотъ съ этого-то выстрѣла у сквайра Гонта сидѣла пуля въ рукѣ

— О!

— Ну, не молодецъ-ли онъ! Вѣдь хоть бы пикнулъ, пока вы тутъ были! А когда вы уѣхали, у него сейчасъ же вырѣзали пулю, я самъ видѣлъ.

— Ахъ!

— Докторъ вынулъ ножъ, блестящій, острый; руку ему разрѣзалъ. ни дать, ни взять, какъ жаркое, а кровь-то какъ брызнетъ! такая красная, горячая!

— О, будетъ, будетъ, не разсказывай! Какой ты бездушный мальчикъ! Какъ у тебя хватило духу смотрѣть на это?

— Да вѣдь шкуру-то рѣзали не мою. Сквайръ Гонтъ и не крикнулъ, только поморщился, да зубы стиснулъ. Все было готово въ одну секунду, а онъ пулю-то и спряталъ. «Это, говоритъ, женѣ отдамъ… коли женюсь», и положилъ въ карманъ. Да что это съ вами, мистрисъ? У васъ лицо бѣлѣе вашей манишки!

— Такъ, ничего! А что онъ, бѣдный, лишился чувствъ?

— Вотъ еще! было съ чего лишаться чувствъ!

— Такъ отчего же мнѣ дурно отъ одного разсказа?

— Отчего! Извѣстно, оттого, что вы — нѣженка, презрительно рѣшилъ мальчикъ: — храбры-то вы только на словахъ, какъ я вижу. А все-таки я радъ, что вамъ жаль нашего сквайра, тоесть насчетъ пули; это мнѣ даетъ надежду, что вы выйдете за него, а сквайра Невиля оставите съ носомъ. Этакъ мы съ вами немножко породнимся… Ну, да, нечего, сударыня, такъ глаза-то таращить! Посмотрите вотъ это родимое пятнышко у меня на лбу: у сквайра Гонта точно такое же, и на томъ же мѣстѣ.

На этомъ мѣстѣ своей убѣдительной рѣчи онъ вдругъ вспомнилъ о личномъ своемъ интересѣ, и въ ту же минуту прервавъ свое заступничество за Гонта, постарался принять безпристрастный тонъ:

— Впрочемъ, мистрисъ, выходите, за кого хотите, великодушно разрѣшилъ онъ: — только за кого бы вы ни вышли, сдѣлайте ужь такую милость, замолвите ему за меня словечко, чтобы взялъ меня въ лѣсничіе. Я бы скорѣе согласился быть лѣсничимъ у вашего мужа, чѣмъ англійскимъ королемъ.

Онъ уже начиналъ краснорѣчиво распространяться о своихъ достоинствахъ и способностяхъ къ желанной должности, но Кэтъ перебила его и велѣла отправляться на кухню, и спросить себѣ ужинать, такъ-какъ ее дожидаются Онъ пришаркнулъ ногою и убрался, постукивая своими подбитыми гвоздями башмаками

Кэтъ подошла къ окну, раскрыла его и подставила лицо свое холодному вѣтру.

Она была глубоко тронута, и сердце ея переполнялось жалостью къ ея бывшему любимцу. Она стала упрекать себя въ жестокости, припомнивъ, какъ она приняла сторону Невиля, и какъ терпѣливо и печально Гриффитъ покорился ея рѣшенію, несмотря на то, что въ бѣдной рукѣ его все это время сидѣла пуля.

Грудь ея вздымалась все чаще и выше, и, наконецъ, слезы потекли по ея щекамъ.

Она вошла въ столовую нѣсколько робко, ожидая, что ей быдетъ сдѣлано замѣчаніе по поводу ея продолжительнаго, не совсѣмъ вѣжливаго отсутствія; но вмѣсто того отецъ ея и священникъ, при входѣ ея, оба почтительно встали и приняли ее ласково и предупредительно. Во время ужина они замѣтно ухаживали за нею, уговаривая ее поѣсть то того то другаго, и были къ ней болѣе обыкновеннаго внимательны. Она ясно видѣла, что почему-то поднялась въ ихъ глазахъ; это было пріятно ей, и она втихомолку принялась наблюдать за ними, какъ свойственно женщинамъ, чтобы изъ какой нибудь примѣты понять, въ чемъ именно дѣло. Недолго она оставалась въ недоумѣніи: собесѣдники ея постоянно дѣлали замѣчанія и намеки, задѣвавшіе ее, хотя и неотносившіеся прямо къ ней.

Отецъ Фрэнсисъ произнесъ цѣлую назидательную бесѣду о «послушаніи», и съ умиленіемъ замѣтилъ, какое великое благо найти ревностное усердіе, уже само по себѣ не особенно изобилующее въ наше время, соединеннымъ со смиреніемъ и покорностью духовной власти и добрымъ внушеніямъ.

Самъ мистеръ Пейтонъ не вдавался въ такія общія отвлеченныя разсужденія. Его бесѣда имѣла болѣе свѣтскій характеръ: она вращалась на Невильс-Кортѣ, Невильс-Кроссѣ, да на баронетскомъ титулѣ, и онъ толковалъ отцу Фрэнсису, какъ и почему титулъ этотъ долженъ перейти къ Джорджу Невилю и его потомству.

Фрэнсисъ сначала вторилъ хозяину, но потомъ свернулъ, такъ-сказать, на побочный предметъ разговора. Обращаясь уже прямо къ Кэтъ, онъ началъ описывать ей одно прелестное мѣстечко, находящееся въ имѣніе Невиля, и на которомъ ревностная католичка, имѣющая вліяніе надъ владѣльцемъ помѣстья и намѣстникомъ графства, легко могла бы выстроить монастырь.

— Мѣстечко это болѣе, чѣмъ на половину — островъ, продолжалъ онъ (потому что рѣка Уэй съ трехъ сторонъ любовно обгибаетъ его); но за нимъ возвышаются лѣсистые склоны холмовъ, оберегающіе его отъ сѣвернаго и сѣверо-восточныхъ вѣтровъ; это — тѣнистый, укрытый отъ взоровъ, благорастворенный уголокъ, какіе отцы церкви обыкновенно выбирали для основанія своихъ мирныхъ обителей, развалины которыхъ еще свидѣтельствуютъ о благочестіи и величіи былыхъ вѣковъ. Форель и лососи плескались бы у самыхъ стѣнъ; ползучая жимолость и душистый боярышникъ тамъ изобилуютъ такъ же, какъ въ другихъ мѣстахъ полевая трава и крапива; два огромныхъ дуба стоятъ на полянѣ, гладкой и мягкой, какъ бархатъ, и населены безчисленными пѣвчими птичками. Однимъ словомъ, уголокъ этотъ самой природою назначенъ для мира, покоя, молитвы; и если бы Богу было угодно, чтобы отецъ Фрэнсисъ дожилъ до старости, то онъ, кажется, съ радостью согласился бы кончить тамъ жизнь свою, въ мирѣ съ Господомъ и людьми.

Кэтъ была видимо тронута этой картиной; въ ея восторженной позѣ и блестящихъ глазахъ сказывалось, какимъ счастьемъ и гордостью для нея было бы основать монастырь въ такомъ очаровательномъ мѣстоположеніи. Но на слова она была крайне скупа и осторожна. «Какая прелесть! Какъ это хорошо!» Далѣе такихъ неопредѣленныхъ восклицаній она не рисковала, боясь неосмотрительно связать себя. Дѣло въ томъ, что, послѣ всего, что разболталъ ей Томъ Лестеръ, она едва сама знала, что ей говорить, что думать и дѣлать: она чувствовала, что стала, какъ будто какимъ-то автоматомъ, котораго толкаютъ то, въ одну сторону, то въ другую.

Одно, впрочемъ, теперь уже было для нея совершенно ясно: отцу Фрэнсису вовсе не угодно было, чтобы она выбирала между своими двумя поклонниками: онъ, по добротѣ своей и заботливости, избавилъ ее отъ этого труда, и рѣшилъ, что быть ей за Невилемъ.

Она ушла въ свою комнату тотчасъ послѣ ужина, чувствуя себя усталою до обезсиленія. Лишь только поднялась она изъ-за стола, отецъ ея вскочилъ съ мѣста, засуетился, зажегъ ей свѣчу съ небывалой угодливостью, и, цалуя ее въ щеку, шепнулъ ей на ухо:

— Доброй ночи, леди Невиль!

VIII.

Вслѣдствіе треволненій, пережитыхъ ею въ этотъ день, Кэтъ провела неспокойную ночь, отъ которой проснулась съ сильною головною болью. То въ душѣ ея словно въ свѣтломъ озерѣ отражался образъ тихаго, уютнаго монастыря, то пуля рвала и жгла ей грудь, то въ ушахъ ея звенѣлъ смутный гулъ, понемногу уяснявшійся и преслѣдовавшій ее неотвязными словами: «Лэди Невиль! Лэди Невиль! Лэди Невиль!»

Она послала свою горничную внизъ къ отцу, съ извиненіями и объявленіемъ, что она по нездоровью не поѣдетъ въ Больтон-Голль, но ей на это было велѣно доложить, что карета приготовлена нарочно для нея, и чтобъ она потрудилась какъ нибудь стряхнуть съ себя нездоровье и ѣхать, тѣмъ болѣе, что свѣжій воздухъ сдѣлаетъ ей въ десять разъ болѣе пользы, чѣмъ лежаніе въ душной постели.

Волей-неволей пришлось вставать. Она одѣлась въ черное шелковое платье и сошла внизъ, хотя нѣсколько блѣдная и истомленная, но все-таки болѣе чѣмъ достаточно прекрасная, чтобы исполнить то, что въ нашъ вѣкъ громкаго пустословія непремѣнно назвали бы ея «миссіею», а именно — ссорить добрыхъ людей.

Въ половинѣ девятаго семейный рыдванъ былъ поданъ къ парадному подъѣзду. Кузовъ, ярко росписанный гербами пейтонскаго рода и по мѣстамъ сверкавшій ржавою позолотою, висѣлъ на длиннѣйшихъ кожаныхъ ремняхъ, вмѣсто рессоръ, а переднія колеса отстояли отъ заднихъ чуть не на добрую милю или около того; однимъ словомъ, это была уродливая допотопная махина, да еще съ претензіями на современную роскошь, запряженная четвернею. Къ сожалѣнію, однако, двѣ переднія лошади принадлежали къ миніатюрной породѣ пони, что значительно нарушало общій величественный эффектъ. Старикъ Джо возсѣдалъ на козлахъ, кучеромъ, мальчикъ, помощникъ его — форейторомъ, который, однако, поминутно соскакивалъ, чтобы раззадоривать ретивыхъ коней, тыкая имъ палкою въ животы или даже просто каблуками. Подстрекаемыя столь внушительнымъ манеромъ, онѣ выказали весьма похвальное усердіе, такъ что, несмотря на глубокій снѣгъ, прикатили сѣдоковъ въ Больтонъ какъ разъ въ самое время. У воротъ парка отецъ Фрэнсисъ вышелъ изъ кареты и куда-то скрылся, впрочемъ только на время: онъ считалъ несовмѣстнымъ со своей религіею и саномъ присутствовать при протестантскихъ похоронахъ, но точно также бы счелъ несовмѣстнымъ съ здравымъ смысломъ отказаться отъ хорошаго обѣда, хотя бы и протестантскаго.

Карета остановилась у главнаго крыльца. Дверь была настежь растворена и въ прихожей, вдоль стѣнъ, двумя шеренгами, была размѣщена прислуга, мужская и женская. Посрединѣ стоялъ самъ Гриффитъ Гонтъ, съ обнаженною головою, и встрѣчалъ гостей. Всѣхъ другихъ онъ принималъ на серединѣ прихожей залы, но Кэтъ и отца ея онъ вышелъ встрѣтить на самый порогъ. Онъ поклонился имъ низко и почтительно, затѣмъ подалъ лѣвую руку Кэтъ, чтобы провести ее въ залу съ чинною церемонностью, предписываемою обычаями того вѣка. При видѣ правой руки его, поддерживавшейся повязкой, Кэтъ невольно вздрогнула и сильно смутилась, и такъ-какъ онъ въ ту же минуту подалъ ей свою другую руку, то она противъ воли крѣпко сжала ее, или вѣрнѣе, нервно стиснула. Ей хотѣлось сказать ему что нибудь ласковое и привѣтливое, но отецъ шелъ за нею по пятамъ и она боялась слѣдовать внушенію своего сердца, чтобы не сказать чего-нибудь ужь слишкомъ ласковаго; поэтому она только пребольно ущипнула Гриффита, который, никакъ не ожидая подобной милости, такъ и обмеръ отъ блаженства. Его выразительные каріе глаза отвѣтили ей взглядомъ, въ которомъ выливалась цѣлая поэма душевная, и держа ея руку высоко, почти наравнѣ со своимъ ухомъ, самъ же оставаясь отъ нея чуть не на пяти шагахъ разстоянія, онъ торжественно ввелъ ее въ залу, гдѣ находились уже другія дамы, и тамъ съ низкимъ поклономъ оставилъ ее.

Послѣ Пейтоновъ не ожидали болѣе никого изъ гостей. Погребальное шествіе тронулось весьма скоро послѣ ихъ прибытія. Этой частью программы завѣдывалъ исключительно подрядчикъ. Въ то время еще не существовалъ чудовищный обычай запрещать женщинамъ идти за гробомъ близкаго человѣка. Мистера Пейтона съ дочерью посадили во вторую карету; въ первой сидѣлъ Гриффитъ Гонтъ, одинъ, какъ ближайшій родственникъ покойника. Но Пейтоны ѣхали не одни: подрядчикъ, не имѣя въ наличности другихъ родственниковъ усопшаго, посадилъ къ нимъ Невиля, ради почета, какъ будущаго наслѣдника баронетскаго титула.

Еще передъ тѣмъ присутствіе его въ домѣ Гриффита причинило Кэтъ немалое удивленіе; теперь же, когда онъ сѣлъ къ нимъ въ карету, она горячо привѣтствовала его.

— Еслибы вы знали, сказала она: — какъ я рада, что вижу васъ здѣсь!

— Судите же поэтому, какъ я счастливъ встрѣтиться съ вами!

Она покраснѣла и увернулась отъ этого прямаго замѣчанія.

— Я рада, пояснила она: — потому, что ваше присутствіе здѣсь служитъ для меня вѣрною порукою, что больше никакой бѣды не будетъ.

Тутъ она понизила голосъ и просила Невиля ни подъ какимъ видомъ не говорить отцу о ея утренней поѣздкѣ на знаменитый пригорокъ.

— Будьте совершенно спокойны, отвѣчалъ Джорджъ.

Онъ вполнѣ зналъ, какъ выгодно раздѣлять тайну съ женщиной, и обрадовался случаю стать въ нѣкоторую короткость съ красавицею. Онъ началъ шептать ей на ухо что-то очень чувствительное. Она сначала его слушала, но потомъ серьёзно остановила.

— Не стыдно ли вамъ, сказала она: — болтать такой вздоръ на похоронахъ? Отложите, сдѣлайте милость, всякія любезности до болѣе приличной минуты, да вспомните-ка лучше о томъ, что и для васъ настанетъ смертный часъ.

Онъ принялъ это замѣчаніе, какъ вообще все принималъ отъ нея, съ полнѣйшимъ благодушіемъ, и тотчасъ же придалъ лицу своему выраженіе приличной степенности.

Вскорѣ послѣ того пріѣхали въ церковь, и опустили покойника въ семейный склепъ.

Люди, присутствующіе на похоронахъ, но недостаточно близкіе къ покойнику, чтобы въ душѣ печалиться о его смерти, обыкновенно приходятъ въ самое разговорчивое настроеніе на возвратномъ пути съ кладбища. Такъ было и съ Кэтъ, которая сама уже заговорила съ Невилемъ и спросила его, видѣлся ли онъ уже съ хозяиномъ.

— Какъ же, отвѣтилъ Невиль: — мало того, мы съ нимъ заключили договоръ. Мы разсудили, что драться изъ-за васъ нѣтъ никакого прока, потому что если одинъ изъ насъ и убьетъ другого, то изъ этого еще не слѣдуетъ, что вы за него выйдете замужъ.

— Чтобы я вышла за убійцу? перебила его Кэтъ: — никогда! Я бы его возненавидѣла, и всѣмъ на зло ушла бы въ монастырь, чтобы до гроба молиться за душу убитаго.

— Вотъ видите ли: между тѣмъ ни онъ, ни я недостойны такой жертвы, сказалъ Невиль тономъ глубокаго убѣжденія.

— Я сама такъ думаю, возразила Кэтъ сухо: — поэтому ужь лучше не дурите.

Онъ просилъ ее успокоиться на этотъ счетъ разъ навсегда и объявилъ, что они съ Гонтомъ сговорились домогаться руки ея мирными средствами.

— Ну, славное же у меня пойдетъ житье, замѣтила она.

— Да, пожалуй, что не совсѣмъ таки пріятное, пока вы не рѣшитесь на что-нибудь.

— Мнѣ бы нетрудно было рѣшить, еслибы не страхъ огорчить… того или другого.

— Ну, ужь безъ этого нельзя. Прелестная мистрисъ Кэтъ, вамъ не первой выбирать между двумя одинаково достойными людьми. Я говорю такъ потому, что дѣйствительно кромѣ хорошаго не могу ничего сказать о моемъ соперникѣ. Я узналъ его лучше, чѣмъ зналъ прежде. Онъ вполнѣ достойный человѣкъ, хотя и сидитъ у меня бельмомъ на глазу.

— А съ вашей стороны весьма благородно, что вы въ этомъ сознаетесь.

— Женщина-то вы такая, передъ которою всякій мужчина захочетъ показаться благороднымъ человѣкомъ; я васъ боготворю; вы лучшая и благороднѣйшая, также какъ и прекраснѣйшая изъ женщинъ.

— Полноте, мистеръ Невиль; я слабое и немощное созданіе, и вы такое же созданіе, и оба мы ѣдемъ съ похоронъ — который ужь разъ приходится вамъ это напоминать.

На этомъ мѣстѣ Пейтонъ прервалъ ихъ разговоръ, попросивъ у Кэтъ шиллингъ взаймы, чтобы дать на чай конюху. Кэтъ вслухъ отвѣтила, что забыла кошелекъ свой дома, а на ухо шепнула отцу, что у нея нѣтъ вы одного шиллинга: это была истинная правда, потому что все свое маленькое состояніе она по обѣщанію отдала Тому Лестеру. Вслѣдъ затѣмъ они пріѣхали въ Больтон-Голль и Кэтъ ловко увернулась и отъ Невиля и отъ Гриффита, присоединившись къ прочимъ дамамъ и дѣвицамъ. Тутъ уже у нея развязался языкъ и не отставалъ отъ прочихъ, хотя и возвратилась она съ похоронъ.

Но скоро всѣхъ гостей, мужчинъ и дамъ, пригласили на чтеніе духовнаго завѣщанія. Тутъ случай, до этой минуты благопріятствовавшій Невилю, который неожиданно попалъ въ карету въ Пейтонамъ, далъ и Гонту насладиться отрадною минуткою. Онъ какъ-то поймалъ Кэтъ одну въ оконномъ углубленіи. Онъ воспользовался случаемъ и спросилъ ее, можетъ ли ей сказать нѣсколько словъ съ глазу на глазъ.

— Какой глупый вопросъ! сказала она весело и ушла съ нимъ къ самому окну.

— Кэтъ, сказалъ онъ торопливо: — черезъ нѣсколько мгновеній я здѣсь вѣроятно буду полнымъ господиномъ. Помнишь, ты мнѣ однажды сказала, что ты предпочла бы быть монахинею или игуменьею, чѣмъ моей женою.

— Будто! возвразила Кэтъ: — это было сказано весьма умно; только вѣдь я на бѣду никогда долго не остаюсь при одномъ и томъ же.

— Да я-то, сказалъ Гриффитъ: — помню все, что бы ты ни сказала, и у меня нѣтъ воли кромѣ твоей. Только ради самого Бога, не выходи ни за кого, кромѣ меня. Вѣдь меня ужь ты теперь знаешь вдоль и поперегъ, со всѣми моими недостатками, а его много ли успѣла узнать?

— Такъ вы затѣмъ меня отозвали, чтобы заниматься злословіемъ? сказала Кэтъ, мгновенно принявъ холодный видъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не затѣмъ! Я только хотѣлъ поговорить съ тобою на счетъ монастыря. Я все обдумалъ и вижу, что ты можешь быть игуменьей, не запираясь въ четыре стѣны и не доводя человѣка до отчаянія. Дѣло самое простое: выстрой монастырь гдѣ, нибудь въ Ирландіи и пошли туда монахиню управлять имъ подъ твоимъ начальствомъ. Денегъ-то, слава-богу, не занимать стать! Будетъ ихъ у меня, сколько твоей душѣ угодно! Оно, конечно… я подумывалъ и о томъ, чтобы устроить себѣ хорошую охоту, а подобнаго рода затѣи, сама знаешь, обходятся недешево; держать же и то и другое, и охоту и монастырь — и думать нечего; ну, такъ и къ чорту охоту, и строй монастырь на здоровье.

— Но вѣдь ты протестантъ. Нельзя же тебѣ основывать католическій монастырь.

— Мнѣ нельзя, но женѣ моей можно, если она католичка. Кому какое дѣло, на что она тратитъ свои деньги?

— То-есть твои деньги, хочешь ты сказать?

— Нѣтъ свои, коли я дарю ихъ ей отъ всей души.

— Ну, удивилъ же ты меня, задумчиво сказала Кэтъ: — скажи на милость, кто тебя надоумилъ такъ безсовѣстно соблазнять бѣдную дѣвушку?

— Кто надоумилъ? повторилъ Гриффитъ, нѣсколько озадаченный: — мое сердце, я полагаю.

Кэтъ очень ласково улыбнулась ему на это, и Гриффита вдругъ пробрала безумная надежда, что еще, можетъ быть, она какъ нибудь сдастся на его убѣжденія и мольбы. Но въ эту самую минуту доложили о пріѣздѣ стряпчаго, котораго ожидали изъ Лондона, и Гриффитъ, какъ хозяинъ дома, долженъ былъ заняться усаживаніемъ общества. На лицѣ его выразилась страшная досада на этотъ несвоевременный пріѣздъ, но онъ скрылъ ее, какъ могъ, въ хозяйскихъ хлопотахъ, велѣлъ принести еще стульевъ и усадилъ всѣхъ, начиная съ Кэтъ и другихъ дамъ.

Комната была просторная, и все общество умѣстилось въ одинъ рядъ полукругомъ.

Затѣмъ Гриффитъ представилъ собранію лондонскаго стряпчаго, который поклонился коротко, солидно, сѣлъ посреди полукруга и началъ вслухъ читать завѣщаніе.

Документъ былъ длинный и приводить его сполна нѣтъ никакой надобности. Я выберу только нѣкоторыя выдержки изъ него:

«Я, Септимусъ Чарльтонъ, владѣлецъ Гэрншо-Кэстля и Больтон-Грэнджа, въ Кумберландскомъ графствѣ, эсквайръ, будучи здравъ умомъ и въ полной памяти, благодаря Господа, заявляю мою послѣднюю волю, которая заключается въ слѣдующемъ: вопервыхъ, завѣщаю душу мою Богу, даровавшему мнѣ ее, а тѣло мое землѣ. Прошу моихъ душеприкащиковъ сдѣлать нужные расходы на мое погребеніе, на формальности по духовному завѣщанію, на уплату долговъ моихъ и завѣщаемыхъ ниже суммъ, изъ моего личнаго состоянія».

Слѣдовало нѣсколько завѣщаній по 50 и 100 гиней, потомъ другія поменьше, въ родѣ слѣдующихъ:

"Другу моему Идьюарду Пейтону, владѣльцу Пейтон-Голла, эсквайру — 10 гиней на троурное кольцо. Каждой изъ достопочтенныхъ особъ, которыя послѣдуютъ за моимъ тѣломъ, чтобы предать его могилѣ — по 10 гиней на троурныя кольца.

"Родственнику жены моей, Гриффиту Гонту — сумму въ 2,000 фунтовъ, имѣющую быть ему выплаченной въ мѣсячный срокъ со дня моей кончины.

«Что же касается всѣхъ моихъ помѣстій, угодій, фермъ, земель, наслѣдственныхъ и благопріобрѣтенныхъ и всего моего движимаго имущества, всякаго рода и свойства, какъ-то: денегъ, векселей, закладныхъ, мёбели, серебра, картинъ, винъ и всякихъ напитковъ, лошадей, экипажей, скота и сельскаго инвентаря, и всего остальнаго моего личнаго имущества и вещей, которыя останутся за уплатою завѣщанныхъ выше суммъ и упомянутыхъ долговъ — все оное я дарю, завѣщаю и отказываю родственницѣ моей, Кэтринъ Пейтонъ, дочери Идьюарда Пейтона, эсквайра, владѣльца Пейтон-Голла, что въ Кумберландскомъ графствѣ, въ ея вѣчное владѣніе и пользованіе, а также ея наслѣдникамъ, душеприкащикамъ, управляющимъ или назначеннымъ ею лицамъ».

Когда стряпчій прочелъ это неожиданное заявленіе, всѣ слушатели невольно повернулись на своихъ стульяхъ, какъ будто по одному движенію, и уставили изумленные взоры на ту, которую одно мгновеніе и одно слово превратили изъ бѣднѣйшей дѣвушки во всемъ Кумберландѣ въ богатую наслѣдницу, въ собственномъ ея лицѣ, владѣтельницу дома, въ которомъ они находились, стульевъ, на которыхъ они сидѣли, луговъ и парка, на которые они смотрѣли изъ окна.

Такъ-то всѣ мы обращаемся къ восходящему солнцу. Весьма немногіе взглянули на Гриффита, и то только для того, чтобы посмотрѣть, какъ на него подѣйствуетъ благополучіе, выпавшее на долю любимой имъ женщины и въ то же время обрушившееся на него столь чувствительнымъ ударомъ. Между тѣмъ въ лицо его стоило вглядѣться поближе: многое и многое бы можно было въ немъ прочесть. Въ первое мгновеніе оно озарилось безкорыстною радостью, но тотчасъ же затмилось выраженіемъ какого-то испуганнаго недоумѣнія, и затемъ омрачилось тоскливымъ отчаяніемъ.

Что же касается до самой Кэтъ, она кинула умоляющій взглядъ на того, кого она нечаянно лишила наслѣдства, и вслѣдъ затѣмъ лицо ея обратилось въ мраморное. Тщетно, пытливо впивались въ лицо ея любопытные взоры, силясь уловить въ чертахъ ея хоть малѣйшій признакъ того блаженства, которымъ подобное неожиданное счастье непремѣнно бы охватило душу каждаго изъ присутствующихъ. Она имѣла свои недостатки, но душою была истинно велика, поэтому остерегалась проницательныхъ женскихъ взоровъ, устремленныхъ на нее, и сидѣла невозмутимо спокойная, принимая внезапную блестящую перемѣну въ судьбѣ своей съ кажущимся холоднымъ равнодушіемъ и непоколебимымъ самообладаніемъ. Задумчивые глаза ея царили гдѣ-то въ пространствѣ, словно она думала о небѣ, или о чемъ-нибудь, не менѣе отдаленномъ отъ денегъ и всего земнаго.

Но стряпчій не прервалъ своего чтенія, даже на мгновеніе, чтобы хотя украдкою подсмотрѣть за дѣйствіемъ, произведеннымъ имъ на слушателей. Онъ не останавливаясь дочиталъ- до конца всѣ обыкновенныя прибавленія, и тогда только, бросивъ однообразный, дѣловой тонъ, заключилъ уже своимъ обычнымъ, непринужденнымъ голосомъ:

— Сударыня, поздравляю васъ.

Это было сигналомъ для всѣхъ: все общество поднялось, какъ одинъ человѣкъ; обступили наслѣдницу, и наперерывъ осыпали ее поздравленіями. Она благодарила вѣжливымъ, хотя нѣсколько холоднымъ наклоненіемъ головы, но не произнесла ни одного слова, ожидая, чтобы къ ней подошелъ тотъ, надежды котораго безвозвратно разбились.

Онъ долго стоялъ въ нерѣшимости. Чтобы понять его чувства, нужно помнить, что, по его взгляду на дѣло, Кэтъ не выигрывала ничего въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ терялъ. Какъ жена его, она точно также была бы владѣлицею Больтон-Голля, Гэрншо-Кэстля и пр. Разница въ томъ, что она теперь была поставлена на недосягаемую для него высоту. Съ обмирающимъ сердцемъ онъ держался въ сторонѣ, пока всѣ прочіе тѣснились около нея, но скоро почувствовалъ, что если одинъ онъ изъ всѣхъ ничего не скажетъ, то его молчаніе припишется низкому завистливому чувству; онъ собралъ всѣ свои нравственныя силы, и въ свою очередь выступилъ впередъ, видимо работая надъ собою, чтобы сохранить спокойное достоинство и мужественную твердость.

Положеніе было интересное; женскіе языки вмигъ замолкли, всѣ присутствующіе обратились въ слухъ и зрѣніе.

IX.

Гриффитъ съ усиліемъ, котораго, при всемъ стараніи, онъ не могъ скрыть совершенно, пролепеталъ не совсѣмъ твердо:

— Мистрисъ Кэтъ, поздравляю васъ; но вдругъ, овладѣвъ собою, онъ прибавилъ съ внезапнымъ и трогательнымъ порывомъ: — никогда счастіе не давалось въ болѣе достойныя руки.

— Благодарю васъ, Гриффитъ, тихо отвѣчала Кэтъ (до этой минуты она при людяхъ называла его не иначе, какъ мистеръ Гонтъ): — но деньги и земли не всегда приносятъ счастіе. Мнѣ сдается, что я за минуту была счастливѣе, чѣмъ теперь.

У Гриффита вся кровь прихлынула къ лицу при этихъ словахъ: выраженіе «за минуту» могло относиться къ той минутѣ, когда они такъ задушевно разговаривали другъ съ другомъ, почти какъ женихъ съ невѣстою. У него духъ захватило, такъ что онъ могъ только поспѣшно отойти прочь, чтобы скрыть свое волненіе и возвратить себѣ по возможности нужное самообладаніе, чтобы прилично разъиграть роль хозяина въ домѣ, болѣе ему непринадлежавшемъ.

Кэтъ вскорѣ сама удалилась, будто бы затѣмъ, чтобы заняться туалетомъ передъ обѣдомъ, въ сущности же чтобы избавиться отъ постороннихъ глазъ и на свободѣ все передумать.

Извѣстіе о посѣтившемъ ее счастіи мгновенно разнеслось по всему дому. У самой двери залы, ее поймала домоправительница и непремѣнно хотѣла тутъ же повести ее осмотрѣть хозяйство.

— Не надо, успѣется, отбивалась Кэтъ: — лучше отведите мнѣ какую-нибудь комнату, гдѣ бы я могла умыть лицо и причесаться.

Мистрисъ Гилль провела ее въ парадную спальню, обитую старинными ковровыми обоями, нѣкогда яркихъ, но теперь полинялыхъ цвѣтовъ. Окно и кровать были занавѣшены тяжолою штофною драпировкою, блеклаго желтаго цвѣта.

— Хороша комната! для меня-то! замѣтила Кэтъ, и тутъ не забывая, что она блондинка: — и огня-то нѣтъ въ каминѣ. Ужь лучше бы помѣстили меня на дворѣ, да предложили умыться въ снѣгу.

— Ахъ, мистрисъ, оправдывалась экономка: — вѣдь мистеръ Гонтъ не приказывалъ разводить огня въ верхнихъ комнатахъ.

— Ну, хороши жe вы будете, если станете дожидаться распоряженій мужчины, чтобы сдѣлать домъ хоть сколько нибудь жилымъ. Вы знали, что сюда должно наѣхать съ дюжину дамъ, и не было у васъ на столько женской смекалки, чтобы затопить имъ каминъ, погрѣться съ дороги. Ведите меня лучше въ свою комнату.

Экономка покраснѣла.

— Моя комната такая маленькая, пролепетала она.

— Маленькая, да теплая, съ досадой возразила Кэтъ: — извѣстно: вы небось не дожидаетесь ни чьихъ распоряженій, чтобы позаботиться о своемъ удобствѣ.

Мистрисъ Гилль подумала про себя:

«Откажетъ, дѣло ясное».

Впрочемъ, она провела свою новую госпожу по корридору и раскрыла передъ нею дверь небольшой уютной комнаты, помѣщавшейся въ угольной квадратной башенькѣ. Огромное окно, съ глубокимъ просвѣтомъ, занимало весь фасадъ комнаты и дѣлало ее невыразимо свѣтлою и веселою, хотя атмосфера въ ней была нѣсколько спертая. Яркій огонь пылалъ въ каминѣ.

— А, вотъ это на что-нибудь похоже, радостно сказала Кэтъ: — тутъ отвести душу можно. Только потрудитесь раскрыть всѣ форточки до одной; вы, должно быть, дали себѣ зарокъ не пускать сюда свѣжаго воздуха? Ну, спасибо. Теперь ступайте и забудьте все, что я вамъ наговорила; я въ настоящую минуту не въ духѣ, и раздражительна. Ну, убирайтесь же, и велите во всѣхъ комнатахъ затопить камины, да смотрите, ко мнѣ не пускайте ни души, иначе мы съ вами не на шутку разсоримся!

Мистрисъ Гилль торопливо отретировалась. Кэтъ заперлась на замокъ, опрокинулась на кровать съ такимъ изнеможеніемъ, какъ будто бросалась въ морскія волны, чтобы вмѣстѣ съ жизнью затопить въ нихъ всякое горе и тревогу, и расплакалась навзрыдъ.

Не выходить за своего давнишняго любимца одно, отобрать же у него вдобавокъ состояніе и оставить его въ бѣдности — опять другое. А между тѣмъ она почти рѣшалась на то и другое, давъ себя на половину уговорить выдти за Невиля, чтобы увеличить его богатство тѣмъ самымъ состояніемъ, которое она отнимала у Гриффита, не говоря уже о томъ, что Гриффитъ еще въ придачу дрался и раненъ изъ-за нея. Это превышало всякую мѣру, сердце ея возмущалось противъ такого усугубленія разнородныхъ жестокостей. Она была взволнована, раздражена, огорчена, ошеломлена, поставлена въ тупикъ, словомъ, душа ея разбушевалась моремъ, и хотя она долго плакала не переставая, какъ-бы отъ одной какой-нибудь причины, но женщина сейчасъ бы угадала, что одну минуту она плачетъ отъ нервнаго волненія, другую отъ досады и почти злости, третью отъ жалости, и, наконецъ, просто отъ горя.

Словомъ, она порядкомъ выплакалась на всѣ лады и тоны, и это принесло ея надрывающемуся сердцу на столько облегченія, что она почувствовала себя въ силахъ сойти внизъ и далеко упрятать настоящія свои чувства, равно отъ друга и недруга, что, къ несчастію, было отличительной чертою ея натуры.

Она встала, умыла лицо холодною водою, распустила свои роскошные волосы и принялась расчесывать ихъ.

Въ то время, какъ она стояла передъ зеркаломъ, подъ раскрытымъ окномъ раздались два знакомыхъ голоса, которые тотчасъ же остановили ея вниманіе: отецъ ея разговаривалъ съ Гриффитомъ Гонтомъ. Кэтъ насторожила свое чуткое ухо и стала прислушиваться, не мѣняя положенія, и не выпуская косы, подобранной въ закинутую назадъ руку. Она разслышала большую часть разговора, хотя изрѣдка и не доходило до нея какое-нибудь слово.

Мистеръ Пейтонъ говорилъ съ Гриффитомъ довольно ласково, и объяснялъ ему, что онъ сожалѣетъ о постигшемъ его ударѣ, на сколько можетъ сожалѣть отецъ, дочь котораго получила черезъ этотъ ударъ большое состояніе, но тутъ онъ испортилъ впечатлѣніе, произведенное этой частью его рѣчи, спросивъ Гриффита ни съ того, ни съ сего, съ чего онъ взялъ, что мистеръ Чарльтонъ былъ намѣренъ оставить ему Больтон-Грэнджъ и Гэрншо-Кэстль?

Гриффитъ отвѣчалъ съ худо скрытымъ волненіемъ, что мистеръ Чарльтонъ неоднократно самъ говорилъ ему, что сдѣлаетъ его своимъ наслѣдникомъ. «Онъ этимъ не думалъ обижать мистрисъ Кэтъ, продолжалъ онъ: — потому что бѣдный старикъ былъ вполнѣ увѣренъ, что мы съ нею не разлучимся».

— Да? ну, конечно; только всему этому теперь, разумѣется, конецъ, хладнокровно отвѣчалъ сквайръ.

Тутъ Кэтъ потихоньку скользнула къ окну, и приложила ухо къ подоконннику, чтобы лучше прислушаться, но Гриффитъ ничего не отвѣчалъ.

Мистеру Пейтону, какъ видно, не понравилось это молчаніе, и такъ-какъ, несмотря на свое кажущееся добродушіе, онъ никогда не терялъ изъ виду своихъ выгодъ, весьма легко позабывалъ о выгодахъ и чувствахъ ближняго, то онъ снова заговорилъ тономъ болѣе жесткимъ, нежели, быть можетъ, сознавалъ или намѣревался.

— Послушайте, мистеръ Гонтъ, сказалъ онъ: — неужели вы и теперь намѣрены не давать дочери моей покоя? Вѣдь это бы значило напрашиваться къ женщинѣ въ нахлѣбники. Будьте же мужчиной, и если вы, въ самомъ дѣлѣ, желаете ей добра, то не становитесь поперегъ ея дороги. Вамъ извѣстно, что она можетъ выйти за человѣка, стоящаго по всему несравненно выше васъ, и прицѣпить Больтон-Грэнджъ къ Невильс-Корту. Я очень хорошо понимаю, что это вамъ ножъ острый. Но чему помочь нельзя, что о томъ и толковать. Соберитесь же духомъ, крѣпитесь, и обратите взоры свои и сердце куда-нибудь въ другую сторону. Тогда и я вамъ буду вѣрнымъ другомъ, и домъ мой будетъ открытъ для васъ во всякое время.

Кэтъ напрягла слухъ до послѣдней возможности, но въ отвѣтъ на эту рѣчь не услыхала ни слова: Гриффитъ молчалъ. Ее пробрала дрожь. По разстоянію, она была далѣе отъ Гриффита, чѣмъ ея отецъ, но умъ ея и сердце какъ-бы перекинули мостъ отъ ея души къ душѣ любящаго ее человѣка. Она чувствовала, что въ этомъ долгомъ, неестественномъ молчаніи, сказывается безъисходное отчаяніе.

Но сквайръ не отставалъ отъ своей жертвы, и навязчиво требовалъ опредѣлительнаго отвѣта.

— Ну, полноте же дуться, началъ онъ снова: — вѣдь я ея отецъ: дайте же мнѣ прямой отвѣтъ, либо — да, либо — нѣтъ!

Тутъ до слуха Кэтъ донесся тяжкій вздохъ, и за нимъ потопомъ полились слова, изъ которыхъ каждое казалось окрашеннымъ кровью, обливавшею сердце несчастнаго.

— Старикъ, почти крикнулъ онъ: — скажи, что я тебѣ сдѣлалъ? За что ты такъ терзаешь меня? Или сердца въ тебѣ нѣтъ? Всего-то часъ какой-нибудь, какъ я сдѣланъ нищимъ, а ты тутъ еще толкуешь мнѣ, что я лишился ея, лишившись состоянія. Неужели ты думаешь, что мнѣ это нужно говорить? И всегда-то она была въ десять разъ выше меня, а теперь ушла отъ меня совсѣмъ далеко; но зачѣмъ же меня этимъ попрекать? Неужели нельзя было дать несчастному, разбитому человѣку хоть часъ, опомниться, перевести духъ? Вѣдь ты же знаешь, что я еще, во весь этотъ злополучный для меня день, долженъ разъигрывать роль хозяина, смѣяться и кривляться и всѣхъ васъ веселить, когда у меня сердце на части разрывается! Господи, Боже мой! взгляни хоть ты на меня, и пожалѣй меня, ибо у людей въ груди камень, а не сердце! Ты хочешь отъ меня отвѣта? Ну, такъ — нѣтъ же! Я не хочу, не могу дать слова отступиться отъ нея! Пусть она сама меня прогонитъ! Тогда я убѣгу изъ страны, и никому изъ васъ никогда больше на глаза не покажусь… Боже мой! и не болѣе, какъ какой-нибудь часъ назадъ, она была такъ мила и ласкова, и я былъ такъ счастливъ! О, сэръ, если вы рождены отъ живой женщины, а не отъ истукана, то пусть же будетъ въ васъ хоть сколько-нибудь жалости! Не говорите вы мнѣ о ней, ни такъ, ни иначе. Чего вы боитесь? вѣдь я мужчина и джентльменъ, хотя и жестоко удрученъ! Не бойтесь, бѣгать не стану за владѣлицей Больтон-Голля! Помилуйте! не я ли же самъ приказалъ накрыть ея приборъ по самой серединѣ стола, гдѣ мнѣ нельзя будетъ нетолько говорить съ нею, да и смотрѣть на нее? Да я и не смѣю смотрѣть на нее. потому что я долженъ быть веселъ. Веселъ! да — веселъ, когда и рука-то у меня болитъ, и голова-то болитъ, и сердце болитъ — хоть ложись да умирай! Такъ пощадите же меня хоть сколько-нибудь, и не истязайте меня выше человѣческихъ силъ!

— Вы никакъ съума спятили, молодой человѣкъ! строго замѣтилъ сквайръ: — посадить бы васъ на мѣсяцъ на хлѣбъ да воду!

— Я, дѣйствительно, почти сумасшедшій, смиренно отвѣчалъ Гриффитъ: — но еслибы вы только оставили меня въ покоѣ, да не рвали бы мнѣ сердце по частямъ изъ груди, я еще какъ-нибудь скрылъ бы свою муку отъ всѣхъ васъ, и съигралъ бы свою роль, какъ подобаетъ мужчинѣ. Дорого бы я далъ, чтобы лежать теперь тамъ, гдѣ покоится мой единственный другъ!

— Убирайтесь, я съ вами и говорить не хочу! сердито возразилъ Пейтонъ: — только не смѣйте и вы болѣе говорить съ моею дочерью!

— Если она со мною заговоритъ, сэръ, то будьте увѣрены, что и я съ нею буду говорить, не спрашиваясь ни у васъ, ни у кого другого. Навязываться же владѣлицѣ Больтон-Голла, я ужь, конечно, не намѣренъ, и напрасно вы такъ обо мнѣ думаете. Только ради самого Бога, оставьте меня. Я хочу остаться нѣкоторое рремя наединѣ.

Съ этими словами Гриффитъ удалился, будучи не въ силахъ долѣе выносить подобную пытку.

Пейтонъ только сердито и презрительно фыркнулъ ему вслѣдъ, и самъ тотчасъ же ушелъ въ другую сторону.

Разговоръ этотъ на незримую слушательницу имѣлъ престранное дѣйствіе. Онъ ее не растрогалъ, не опечалилъ, а ожесточилъ; можетъ быть, она выплакала весь свой запасъ нѣжности; во всякомъ случаѣ, она встала изъ своей засады настоящей тигрицей; глаза ея, обыкновенно такіе томные, сверкали мрачнымъ огнемъ; лобъ ея, буквально, побагровѣлъ отъ негодованія. Она закусила нижнюю губу, стиснула кулаки, и ея крошечная ножка отбивала по полу усиленный тактъ.

Она еще находилась въ этомъ состояніи, когда раздался робкій стукъ въ дверь, и голосъ мистрисъ Гилль, просившій ее не прогнѣваться за непрошенный приходъ, и объявлявшій, что обѣдъ поданъ и общество дожидается только ея, чтобы сѣсть къ столу.

Тутъ только Кэтъ вспомнила, что она теперь хозяйка дома. Она вѣжливо отвѣчала, что сейчасъ сойдетъ внизъ; но когда взглянула въ зеркало, то испугалась собственнаго своего лица.

«Нѣтъ», подумала она: «не видать никому изъ нихъ и даже не догадаться о томъ, что происходитъ у меня на душѣ».

Она стала передъ зеркаломъ, и начала сочинять себѣ холодное, улыбающееся лицо. Когда она сгладила съ него послѣдній слѣдъ внутренняго волненія, и осталась довольна надѣтою маскою, она сошла внизъ.

Мужчины ожидали ее съ нетерпѣніемъ, женщины съ любопытствомъ; всѣмъ хотѣлось посмотрѣть, какъ она будетъ держать себя въ своемъ новомъ положеніи. Она плавно вошла, чинно всѣмъ поклонилась, и мистеръ Гонтъ отвелъ ее на приготовленное для нея мѣсто, посреди стола. Самъ онъ сѣлъ у конца его, замѣтивъ съ нѣкоторымъ достоинствомъ:

— На этотъ день я играю роль хозяина.

Мистеру Гэммерслею было назначено мѣсто налѣво отъ Кэтъ, но ловкій плутъ Невиль уговорилъ его помѣняться съ нимъ, и такимъ образомъ пристроился къ своей возлюбленной. Насупротивъ нея сидѣли ея отецъ, майоръ Риккардсъ, отецъ Фрэнсисъ и нѣсколько другихъ, о которыхъ исторія молчитъ.

Невиль находился въ самомъ праздничномъ настроеніи. Онъ имѣлъ на столько такта, что тщательно скрывалъ удовольствіе, которое доставлялъ ему ударъ, поразившій его соперника, и нарочно ни разу не упоминалъ объ этомъ предметѣ; но Кэтъ съ разу поняла по какому-то особому, лукаво-невинному скромничанію, которое онъ напустилъ на себя, что онъ въ восторгѣ отъ оборота, принятаго этимъ дѣломъ, такъ что его деликатность не послужила ему ни къ чему: Кэтъ была уже не тою, какою онъ видѣлъ ее въ это же самое утро. Кромѣ холодныхъ, односложныхъ отвѣтовъ, онъ не добился отъ нея ничего. Сто разъ возвращался онъ на приступъ съ непреоборимою любезностью и благодушіемъ, но безъ малѣйшаго успѣха: она оставалась надменною, недоступною, почти озлобленною.

Съ другимъ своимъ сосѣдомъ, она обошлась нисколько не милостивѣе; однимъ словомъ, хозяйка дома произвела самое невыгодное впечатлѣніе. Она смотрѣла настоящей льдиной, или, вѣрнѣе, прекрасной статуей, одаренною окаменяющимъ свойствомъ.

Немного погодя, сама природа какъ будто стала вторить ей въ тонъ. Повалилъ снѣгъ огромнѣйшими хлопьями, по всѣмъ невольно пробѣжала дрожь, а старикъ Пейтонъ, безцеремонно объявивъ, что въ такую погоду не поѣдетъ домой, во всеуслышаніе обратился къ дочери черезъ столъ:

— Впрочемъ, ты-то здѣсь вѣдь дома. Оно и хорошо: заночуемъ на новосельи.

— О, папа!… могла только проговорить Кэтъ, вспыхнувъ отъ стыда и досады.

Впрочемъ, если скука и натянутость царствовали кругомъ самой хозяйки, нельзя было того же сказать о верхнемъ концѣ стола: тамъ раздавались громкіе взрывы хохота, и не умолкала веселая болтовня. Кэтъ съ удивленіемъ взглянула въ ту сторону, и что же? Всѣхъ раззадоривалъ и развеселялъ не кто иной, какъ Гриффитъ.

Хохотъ сначала разражался только повременамъ, но къ концу обѣда уже не прерывался, и началъ переходить въ шумный разгулъ.

Кэтъ, наконецъ, вопросительно взглянула на Невиля.

— Нашъ достойный хозяинъ подаетъ примѣръ непринужденнаго веселья, объяснилъ онъ: — или проще, напивается пьянъ.

— О, я надѣюсь, что до этого не дойдетъ, сказала Кэтъ: — неужели не найдется никого, кто бы дружески предостерегъ его, и объяснилъ ему, что онъ дѣлаетъ изъ себя общее посмѣшище.

— Вы въ немъ, какъ видно, принимаете большое участіе, замѣтилъ Невиль нѣсколько язвительно.

— Еще бы! Или, можетъ статься, вы, мистеръ Невиль, поставили себѣ за правило отступаться отъ друзей своихъ, когда ихъ постигаетъ несчастіе?

— Нѣтъ, мистрисъ Кэтъ, я надѣюсь, что къ подобной низости я никогда не былъ и не буду способенъ.

— Да, понимаю: вы только радуетесь несчастію вашихъ враговъ, такъ, что ли? колко продолжала красавица.

— Не позволяю себѣ даже и этого; что же касается собственно мистера Гонта, я ему вовсе не врагъ.

— Разумѣется! вы его лучшій другъ. Этому служитъ доказательствомъ, между прочимъ, рука его въ настоящую минуту.

— Я его соперникъ, но повторяю, не врагъ. Я вамъ это на дѣлѣ докажу.

Тутъ онъ понизилъ голосъ и сталъ говорить ей совсѣмъ почти на ухо:

— Васъ огорчаетъ то, что онъ лишается Больтон-Голля, и такъ-какъ вы крайне благородны и великодушны, васъ огорчаетъ это тѣмъ болѣе, что вы пріобрѣтаете то, что теряетъ онъ.

Кэтъ покраснѣла, видя, что онъ такъ вѣрно разгадалъ ее. Невиль продолжалъ:

— Вы недостаточно любите его, чтобы выйти за него замужъ, и такъ-какъ вы не можете дать ему счастія, то ваше доброе сердце болитъ и ноетъ отъ мысли, что черезъ васъ же онъ дѣлается изъ богатаго человѣка бѣднякомъ.

— Да что съ вами и говорить! сердцевѣдъ, и только! насмѣшливо отшучивалась Кэтъ.

Джорджъ, не смущаясь, продолжалъ:

— Я укажу вамъ чрезвычайно легкій способъ выпутаться изъ этого затрудненія.

— Весьма обяжете, возразила Кэтъ довольно дерзко.

— Отдайте мистеру Гонту Больтонъ и Гэрншо, а мнѣ — вашу руку…

Кэтъ обернулась и удивленно посмотрѣла на Невиля; по глазамъ его она увидѣла, что онъ не шутитъ: несмотря на это, она нарочно подала видъ, что принимаетъ его слова за шутку.

— Коротко и ясно, сказала она, смѣясь, но не совсѣмъ твердымъ голосомъ.

— И сверхъ того просто и удобно, добавилъ Джорджъ: — потому что Гэрншо и Больтонъ, взятые вмѣстѣ, не стоятъ и мизинца этой милой руки, которой я прошу у васъ. Но стоимость всякаго предмета опредѣляется тѣмъ, какую цѣну придаетъ ей тотъ, кто взвѣшиваетъ его достоинства. Мистеръ Гонтъ, вотъ видите ли, придаетъ Больтону и Гэрншо огромную цѣну; онъ просто таки въ отчаяніи, что лишился ихъ. Взгляните на него; онъ одуряетъ себя въ вашихъ же глазахъ, чтобы только утопить свою досаду.

— А, вотъ оно что! возразила Кэтъ: — и, странное дѣло, ей вдругъ почему-то стало легче на душѣ.

— Именно; повѣрьте, что такъ. Ужь это замашка такая у всѣхъ насъ, мужчинъ. Ну, такъ я вамъ говорилъ, что я, съ своей стороны, за Больтономъ и Гэрншо не гонюсь. Я люблю васъ самое, люблю не ваши помѣстья, или вашъ домъ, ваше состояніе, а собственно и единственно васъ. Такъ отдайте же мнѣ себя, а стряпчему поручите перевести всю эту дрянь на мистера Гонта. Я былъ его противникомъ въ дуэли, не могу быть и не оставаться его соперникомъ относительно васъ, но, какъ видите, я ему не врагъ, и не желаю ему худого.

Кэтъ была нѣсколько тронута.

— Это все въ высшей степени красиво, годится въ любой романъ, сказала она: — и совершенно достойно такого доблестнаго витязя, какъ вы; но вы знаете очень хорошо, что онъ швырнулъ бы вамъ въ лицо и домомъ и помѣстьями, еслибы вы вздумали предложить ихъ ему на этихъ условіяхъ

— Да — мнѣ, но не вамъ, еслибы вы ему сдѣлали отъ себя это предложеніе.

— Я увѣрена, что и отъ меня онъ принялъ бы его не иначе.

— Попытайтесь!

— Къ чему?

— Попытайтесь!

Кэтъ начало передергивать отъ нервнаго волненія.

— Что же! и попытаюсь, похрабрилась она, но тутъ же оговорилась: — а впрочемъ, нѣтъ, не хочу. Вы начинаете съ того, что подкупаете меня, а потомъ учите подкупать его.

— Это единственное средство сдѣлать счастливыми двухъ честныхъ и достойныхъ людей.

— Еслибы я только въ этомъ была увѣрена…

— Можете! повторяю — попытайтесь.

— А какъ онъ откажетъ?

— Что же? Тогда все останется попрежнему.

— А если согласится?

— Если согласится? Тогда въ его владѣніе поступятъ Гэрншо-Кэстль и Больтон-Грэнджъ, а перлъ Англіи будетъ принадлежать мнѣ.

— Я, право, не прочь бы побить васъ вашимъ же оружіемъ, вслухъ раздумывала Кэтъ: — только нѣтъ, это было бы слишкомъ неделикатно.

Джорджъ Невиль пристально взглянулъ на нее.

— Вы ужь не обманываете ли сами себя? сказалъ онъ: — не милѣе ли вамъ мистеръ Гонтъ, чѣмъ вы сами думаете, и не боитесь ли вы подвергать его такому опасному искусу? Я, право, начинаю думать, что вамъ страшно, какъ бы любовь его не спасовала передъ блестящей приманкою.

Кэтъ вся вспыхнула и гордо мотнула головою.

— Удивительно, какіе всѣ вы, мужчины, проницательные! насмѣшливо возразила она: — много вы знаете толку въ женскомъ сердцѣ! Дѣло въ томъ, что я никакъ не могу сообразить, что изъ этого можетъ выйдти, и потому намѣрена, съ вашего позволенія, сэръ, остаться при своемъ и жалѣть мистера Гонта съ благородной дистанціи.

Невшь молча поклонился. Онъ былъ увѣренъ, что это только благовидная увертка съ ея стороны, и что она дѣйствительно боится подвергнуть любовь его соперника предлагаемому имъ испытанію.

Въ первый разъ еще онъ сталъ молчаливъ и сдержанъ, будучи близь нея. Эта перемѣна была замѣчена отцомъ Фрэнсисомъ, который кинулъ на Кэтъ черезъ столъ наставительный, укоризненный взглядъ; она уловила его, поняла, подала видъ, будто не замѣчаетъ, а сама — повиновалась ему.

Гоните черезъ силу осла — онъ будетъ лягаться. Гоните мужчину — онъ окрысится. Гоните женщину — она начнетъ ласкаться.

Кэтъ Пейтонъ была именно въ такомъ положеніи. Вся компанія за послѣднее время вконецъ ее загоняла; поэтому она внутренно внезапно приняла отважное рѣшеніе, и послѣ того наружно совсѣмъ уже измѣнилась. Вопервыхъ, она обратилась къ Невилю съ обворожительной любезностью и привѣтливостью, и этимъ не ограничилась. Она просіяла, расцвѣла и для всѣхъ, и подобно апрѣльскому солнцу, пробивающемуся сквозь весеннія тучи, расточала кругомъ себя улыбки, вниманіе, ласковые взгляды, такъ что всѣхъ заставила забыть о своей недавней холодности и недоступности, всѣхъ пригрѣла въ обаятельной атмосферѣ, которую вдругъ разлила кругомъ себя. Когда общій восторгъ и оживленіе дошли до высшей степени, сирена бросила на Гриффита смѣющійся, повидимому, взглядъ, и замѣтивъ одной дамѣ, сидѣвшей насупротивъ ея: «мы ужь тутъ не лишнія ли?» увела дамъ въ гостиную. Здѣсь же, первымъ ея дѣломъ было сбросить съ себя безцеремонно лицемѣрную улыбку, вторымъ — присѣсть къ столу, наскоро начертить нѣсколько строкъ на клочкѣ бумаги и послать записку къ хозяину.

Хозяинъ же допился къ этому времени чуть не до положенія ризъ.

X.

Пріятели Гриффита отъ души хохотали вмѣстѣ съ нимъ, пока онъ напивался; когда совсѣмъ напился, хохотали еще пуще, но уже надъ нимъ.

Они подбили его на пѣсню, и онъ спѣлъ весьма пріятнымъ голосомъ пѣсню нѣсколько анакреонтическаго содержанія и такъ громко, что доставилъ великое услажденіе прислугѣ, находившейся въ буфетной, а Невиль насмѣшливо аплодировалъ ему. Вслѣдъ затѣмъ подбили его разсказать что-нибудь; а такъ-какъ для того чтобы разсказать что-нибудь, требуется больше связности въ мысляхъ, нежели для того, чтобы пропѣть пѣсенку, то бѣдный Гриффитъ совсѣмъ провалился: онъ мямлилъ, путалъ, заплетался, то останавливаясь, то опять начиная, роняя нить за нитью въ своей повѣсти. Пока онъ кое-какъ выпутывался, вошелъ слуга и вручилъ ему записку. Злополучный разскащикъ принялъ ее, и глубокомысленно замоталъ головою, но изъ вѣжливости или просто по отупѣнію, не развернулъ ея, а стиснулъ въ пальцахъ и продолжалъ свою безсвязную болтовню, пока, наконецъ, она забрела куда-то въ сыпучіе пески пустыни и какъ-то совсѣмъ затерялась въ пространствѣ. Что разсказъ его окончился, по совѣсти сказать нельзя, потому что это было порожденіемъ разстроеннаго мозга, неимѣющимъ ни начала, ни конца.

Онъ сѣлъ на свое мѣсто среди шумныхъ, насмѣшливыхъ рукоплесканій. Минутъ пять спустя, должно быть, въ его отуманенной головѣ на мгновеніе просвѣтлѣло, и онъ вспомнилъ, что у него что-то такое въ рукѣ. Онъ разжалъ пальцы — записка. При видѣ ея, онъ самодовольно ухмыльнулся, озираясь на своихъ состольниковъ съ глубокомысленнымъ, многозначительнымъ подмигиваніемъ и улыбками, какъ будто онъ по какому-нибудь особенному мудреному ухищренію поймалъ соловья, или что-нибудь въ этомъ родѣ, потомъ внезапно принялъ важный и даже надменный видъ, и началъ осматривать со всѣхъ сторонъ свою находку.

Онъ съ перваго же взгляда узналъ почеркъ, и это сообщило ему такое электрическое сотрясеніе, отъ котораго онъ на минуту на половину отрезвѣлъ.

Онъ раскрылъ записку и съ большимъ трудомъ разобралъ ее до конца почти по складамъ: она была написана чрезвычайно четко, красивымъ продолговатымъ почеркомъ, но буквы-то на бѣду ужь больно распрыгались и расплясались передъ его глазами.

Записка была слѣдующаго содержанія:

"Мнѣ очень нужно переговорить съ тобою, пока еще не поздно, но не придумаю, какъ бы это устроить. Развѣ вотъ что: комната моя въ угольной батенькѣ; приходи ко мнѣ подъ окно въ 9 часовъ и, прошу тебя, приходи въ трезвомъ видѣ, если хоть сколько-нибудь уважаешь себя или

"Кэтъ".

Гриффитъ положилъ записку въ карманъ и старался собраться мыслями; но это оказалось задачею непосильною. Тутъ только онъ догадался, что онъ, должно быть, пьянъ. Онъ призвалъ на помощь всѣ свои силы, чтобы отрезвить себя, но никакъ не могъ. Нѣкоторое время сидѣлъ онъ въ болѣзненномъ отупѣніи; любовь и вино оспаривали другъ у друга его мозгъ. Его усилія вернуть разумъ, который онъ такъ безразсудно пропилъ, представляли зрѣлище, по истинѣ достойное жалости. Усилія эти, однако, не повели ровно ни къ чему, и убѣдившись въ столь печальной истинѣ, онъ схватилъ со стола полную рюмку и преважно вылилъ ее себѣ на голову.

Поднялся всеобщій хохотъ. Это разсердило Гонта, и онъ, переходя отъ одного чувства къ другому съ быстротою, свойственною только дикарю или пьяному, изъявилъ желаніе драться съ господиномъ, котораго онъ до этой минуты рекомендовалъ обществу, какъ лучшаго своего друга. Но лучшій другъ (весьма отдаленный знакомый, къ этому времени пришедшій въ такое же состояніе, какъ и онъ самъ) жалостнѣйшимъ образомъ извинился, обливаясь обильными слезами, что такъ растрогало Гриффита, что онъ здоровою рукою своею обвилъ шею своего лучшаго друга и въ свою очередь прослезился, и оба стукнулись своими одурманенными лбами объ столъ. Гриффитъ такъ на столѣ и остался, но лучшій другъ выпутался изъ его объятій, и мудро потрясая головою, замѣтилъ: «онъ значительно пьянъ». Это геніальное открытіе, сдѣланное такимъ компетентнымъ судьею, вызвало страшный хохотъ.

— Оставьте его, сказалъ одинъ изъ гостей, мужъ, въ подобныхъ дѣлахъ, закаленный опытомъ.

Такъ Гриффитъ съ добрый часъ пролежалъ головою на столѣ, а къ этому времени прочимъ гостямъ было и самимъ не до того, чтобы глумиться надъ нимъ, за его пьяное состояніе.

Гриффитъ, пробывъ довольно долго въ спокойномъ положеніи, понемногу началъ приходить въ себя и вдругъ вскочилъ на ноги съ какимъ-то смутнымъ сознаніемъ, что ему въ эту самую минуту надлежитъ отправляться къ Кэтъ. Онъ пробормоталъ какое-то извиненіе и, шатаясь, добрался до стеклянной двери, выходящей на поляну, растворилъ ее и выбѣжалъ на открытый воздухъ. Онъ воображалъ, что это окончательно его приведетъ въ память, но вмѣсто того, холодъ, пахнувшій на него, совсѣмъ пришибъ его, такъ что ноги у него какъ-то замысловато переплелись, потомъ какъ-то разбрелись въ разныя стороны и онъ растянулся во всю длину на землѣ, и уже не могъ подняться, а уходилъ все глубже и глубже во что-то холодное и рыхлое. Онъ застоналъ и уже не шевелился.

Это что-то рыхлое былъ, конечно, снѣгъ, который покрывалъ землю на добрый футъ глубины и, оттаивая вокругъ головы и лица Гриффита, онъ значительно освѣжилъ и оживилъ его, такъ что тотъ могъ подняться въ сидячее положеніе и достать письмо Кэтъ, которое усердно расцаловалъ: любовь понемногу начинала брать верхъ надъ виномъ въ головѣ его.

Наконецъ онъ совсѣмъ всталъ и, хотя все. еще не слишкомъ твердою поступью, направился къ башенькѣ, гдѣ находилась комната Кэтъ, и остановился подъ ея окномъ.

Башенька эта снаружи до верху заросла роскошнымъ плюшемъ, а плющъ былъ занесенъ снѣгомъ, такъ что окно казалось вправленнымъ въ сплошную снѣговую раму; за то внутри горѣлъ яркій огонь, отъ котораго стекла свѣтились багровымъ отблескомъ; хорошо и весело было смотрѣть на это окно, казавшееся огненнымъ транспарантомъ въ толстой снѣжной рамѣ. Но Гриффиту было не до того. Онъ стоялъ на одномъ мѣстѣ неподвижный и унылый, какъ въ воду опущеный; вино, которымъ онъ думалъ затопить свое отчаяніе, потеряло свою возбуждающую силу и оставило его со свинцомъ въ мозгу и на сердцѣ.

Напрасно ломалъ онъ свою полусонную голову надъ вопросомъ: зачѣмъ бы Кэтъ его потребовала? Затѣмъ ли, чтобы проститься съ нимъ навѣки, или чтобы утѣшить его хотя обѣщаніемъ никогда не выходить за другого? Впрочемъ, онъ скоро пересталъ натуживать понапрасну свой ослабленный мозгъ. Кэтъ была для него существомъ высшимъ; она часто говорила и дѣлала такія вещи, которыя приводили его въ изумленіе. Она его потребовала, и этого было для него достаточно; во всякомъ случаѣ, онъ еще разъ увидитъ ее и будетъ говорить съ нею. Такъ стоялъ онъ очень долго, то покачиваясь на ногахъ, то глядя на ярко-освѣщенную комнату и всѣми силами души призывая ея обитательницу; но такъ-какъ, благодаря своимъ усерднымъ возліяніямъ Вакху, онъ ошибся часомъ и явился въ 8 часовъ вмѣсто 9, то ему и пришлось стоять подъ ея окномъ такъ долго, что онъ успѣлъ порядкомъ поостынуть и даже продрогнуть.

Наконецъ женская тѣнь мелькнула вдоль стѣны, и Гриффитъ весь встрепенулся. Вслѣдъ затѣмъ онъ услыхалъ, что мѣшали огонь въ каминѣ, потомъ опять явилась тѣнь, но, увы, надъ нею возвышался огромный чепецъ; оказалось, что сердце его забило тревогу по какой-нибудь Мэри или Сэлли. Онъ грустно понурился, и придерживаясь за плющъ, опять началъ соваться головою.

Но вотъ тихо растворилось одно изъ небольшихъ оконцовъ и изъ него выглянуло желанное личико.

И какъ картинно хороша была она при двоякомъ, лунномъ и огневомъ освѣщеніи! Тотъ и другой свѣтъ какъ-бы оспаривали другъ у друга прелестную головку, которая отчасти досталась и тому и другому: серебристые лучи полной луны, озаряя ея розовыя щечки, слегка дѣлали ихъ блѣдными, и отражаясь въ ея большихъ сѣрыхъ глазахъ, придавали имъ какой-то мечтательный блескъ, но багровое пламя охватывало ее сзади и заливало ея свѣтлыя кудри алымъ сіяніемъ, какъ-бы расплавленнымъ рубиномъ. Она смотрѣла по истинѣ небеснымъ явленіемъ въ этой сверкающей снѣжной рамѣ.

Вообразите же себѣ, какою прекрасною, дивно-лучезарною должна была она показаться тому, кто любилъ ее безконечно и смотрѣлъ на нее, быть можетъ, въ послѣдній разъ! Ея появленіе въ одинъ мигъ почти совсѣмъ отрезвило его, онъ глядѣлъ на нее любовно, благоговѣйно, съ полураскрытыми устами, съ усиленно бьющимся сердцемъ. Она окинула его однимъ взглядомъ съ ногъ до головы.

— А — а! протяжно промолвила она, какъ-бы про себя, потомъ тихо прибавила: — это хорошо, что ты пришелъ! Потомъ опять ласково и съ участіемъ продолжала: — Какой ты, однако, блѣдный! Ты страдаешь?

Этотъ нѣжный, милый привѣтъ совсѣмъ уничтожилъ Гриффита. Отъ избытка чувствъ, подхлынувшихъ къ его сердцу, онъ былъ не въ силахъ выговорить ни одного слова.

Кэтъ обождала съ минуту, но видя что онъ ей не отвѣчаетъ, начала передъ нимъ оправдываться.

— Надѣюсь, что ты не сердишься на меня, сказала она: — вѣдь не я же его заставляла отказывать мнѣ эти несчастныя помѣстья. Я бы ни за что на свѣтѣ не отняла ихъ у тебя, еслибы это было въ моей волѣ.

— На тебя сердиться, перебилъ ее Гриффитъ: — было бы слишкомъ подло. Нѣтъ, мистеръ Чарльтонъ былъ совершенно правъ, поступая такъ, и… онъ не могъ договорить.

— Я совсѣмъ другаго мнѣнія, возразила Кэтъ: — только ты не печалься: все будетъ устроено къ твоему полному удовольствію. Я не могу вполнѣ любить тебя, но я искренно къ тебѣ привязана, да иначе и быть не можетъ. Пріободрись же, милый Гриффитъ, и не тужи о томъ, что сегодня случилось.

Гриффитъ улыбнулся.

— Я нисколько не печалюсь, сказалъ онъ: — цѣлый день я чувствовалъ, что сердце во мнѣ точно надорвано, но это было оттого, что ты какъ будто чуждалась меня. Теперь же мы вмѣстѣ, и я счастливъ вполнѣ. Ненаглядная моя, не запирай ты никогда этого окна и не оставляй меня опять одного въ потьмахъ! Дай мнѣ стоять тутъ и глядѣть на твое ангельское личико всю ночь, и я буду первымъ счастливцемъ въ Кумберландѣ..

— Ну, да, какъ же! отвѣчала Кэтъ, нѣсколько сконфуженная отъ его страстности: — будешь счастливцемъ, да надолго ли? только на эту одну ночь, а какъ я уйду, опять дурить станешь, да чего добраго, пьянъ напьешься, какъ будто отъ этого дѣло поправится. Нѣтъ, нѣтъ; нужно устроить твое счастье попрочнѣе и подѣльнѣе. Знаешь что, мнѣ разрѣшено передѣлать это безтолковое духовное завѣщаніе и возвратить тебѣ Больтон-Голль и Гэрншо.

На лицѣ Гриффита изобразилось удовольствіе, но и недоумѣніе.

Кэтъ немного помолчала, и продолжала уже менѣе развязно:

— Только, сказала она нѣсколько нервно: — при этомъ есть одно условіе, которое обоимъ намъ будетъ немного тяжело.

Она запнулась.

— Что же такое? спросилъ онъ, задыхаясь.

— Да вотъ что, бѣдный мой Гриффитъ; мы будемъ обязаны честью не видаться впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, можетъ быть, и цѣлаго года; однимъ словомъ… не сердись на меня!… до тѣхъ поръ, пока ты будешь въ силахъ видѣть меня женою другого.

Выговоривъ наконецъ душившія ее слова, она спрятала въ руки лицо, и уже въ этомъ положеніи ожидала его отвѣта.

Гриффитъ съ минуту стоялъ, какъ окаменѣлый. Я не думаю, чтобы голова его на столько пришла въ порядокъ, чтобы онъ могъ съ одного раза осмыслить то, что она ему сказала. Наконецъ, однако, онъ понялъ все, и тогда испустилъ только одно раздирающее восклицаніе и молча повернулся отъ окна.

Человѣкъ говоритъ не одними словами. Нѣмой, укорливый взглядъ не разъ уже пронзалъ сердце, которое осталось бы нетронутымъ отъ длинной краснорѣчивой тирады, и въ одномъ безсловесномъ воплѣ души можетъ сказаться цѣлая бездна тоски и муки. Таково было то восклицаніе, послѣ котораго онъ молча отвернулся отъ боготворимаго имъ личика. Тутъ вылились и горе, и стыдъ, и гнѣвъ — высказалась вся его истерзанная душа.

Кэтъ испугалась. Она его позвала по имени.

— Не уходи отъ меня такъ, сказала она. — Я знаю, что я тебя оскорбила, но я хотѣла устроить все къ лучшему. Намъ нельзя разстаться въ сердцахъ!

Гриффитъ возвратился въ сильнѣйшемъ волненіи.

— Такъ не пѣняй же — сама виновата, что заставляешь меня говорить. Я хотѣлъ уйти, не отвѣтивъ ни слова, какъ подобаетъ мужчинѣ, котораго оскорбила женщина. Бездушное ты существо! И ты могла предложить мнѣ продать тебя этому человѣку за двѣ дрянныя фермы! Ты знаешь очень хорошо, что Больтонъ и Гэрншо были только ступенями, по которымъ я надѣялся подняться до тебя. И что же? Ты уговариваешь меня отказаться отъ тебя и въ утѣшеніе бросаешь мнѣ эти жалкія десятины! Нѣтъ, ты никогда не любила, иначе ты возненавидѣла бы себя и презирала за то, что сейчасъ сдѣлала со мною! Любовь! И слово-то это святое тебѣ неизвѣстно, иначе ты не могла бы смотрѣть мнѣ въ лицо и такъ спокойно поразить меня въ самое сердце. Богъ да проститъ тебя! Впрочемъ, въ чемъ же прощать-то? невиновата же ты, если родилась безъ сердца… Но, Кэтъ! Кэтъ! что съ тобою? никакъ ты плачешь?!…

XI.

— Плачу ли я! возразила Кэтъ. — Я готова глаза всѣ выплакать, какъ подумаю, что надѣлала. Но вѣдь я невиновата, это они меня подстрекнули! Я знала, что ты швырнешь мнѣ этою грязью въ лицо, если я тебѣ предложу ее; а такъ и сказала, но они хотѣли непремѣнно быть умнѣе меня и настаивали, чтобы я тебя испытала.

— Они! Кто же это, они?

— Не въ томъ дѣло. Кто бы они тамъ ни были, они ничего чрезъ это не выиграютъ, а ты ничего не потеряешь. Ахъ, Гриффитъ, я такъ стыжусь самой себя, и такъ горжусь тобою!

— Они! подозрительно твердилъ Гриффитъ: — кто это, они?

— Какое тебѣ дѣло, лишь бы не я! Ужь не опять ли ты за старое? Будемъ говорить о тебѣ, да обо мнѣ, а ихъ — ну ихъ совсѣмъ! Ты отвергнулъ мое предложеніе съ справедливымъ презрѣніемъ; теперь же придумай и ты что-нибудь, потому что намъ необходимо сговориться о всемъ теперь же. Скажи же, что могу я сказать или сдѣлать, чтобы ты былъ спокоенъ и счастливъ?

Гриффитъ пришелъ въ крайнее недоумѣніе.

— Увы, дорогая моя, сказалъ онъ: — право, не знаю, что ты теперь уже можешь сдѣлать для меня — развѣ незамужней остаться ради меня.

— Для меня это было бы всего лучше, съ жаромъ отвѣчала Кэтъ! — но, къ несчастью, они не дадутъ. Отецъ Фрэнсисъ завтра же пристанетъ, чтобы я выходила за Невиля.

— А ты откажись!

— И отказалась бы, еслибы только предлогъ придумать хорошій.

— Какой же еще предлогъ? Просто скажи, что не любишь, и конецъ.

— О, про это они и знать не хотятъ.

— Въ такомъ случаѣ, я погибъ, сказалъ Гриффитъ.

— Нѣтъ, неправда; еще придумаемъ. Развѣ прикинуться какъ-нибудь, будто я люблю кого-нибудь другого? Въ самомъ дѣлѣ, если я тебя и не совсѣмъ люблю, однако на столько, что мнѣ невыносима мысль сдѣлать тебя несчастнымъ. Скорѣе, чѣмъ рѣшиться на это, я, кажется… способна сдѣлать… какую-нибудь громадную глупость. Впрочемъ, ты вѣроятно не пожелаешь, чтобы я сдѣлала глупость?… Да что же ты не отвѣчаешь мнѣ? Что же ты ничего не скажешь?… пьяны вы, сэръ, что ли, какъ они увѣряютъ, или спите? Не могу же я говорить яснѣе!… Это однако невыносимо. Мистеръ Гонтъ, я сейчасъ затворю окно.

Гриффитъ перепугался, и это ему придало догадливости.

— Кэтъ, Кэтъ! вскричалъ онъ, встрепенувшись какъ со сна: — что ты хочешь сказать? Не во снѣ ли я? Неужели ты бы все-таки вышла за меня, за горемычнаго?

— Почемъ же а могу сказать, пока меня не спросятъ? сказала Кэтъ тономъ младенческой невинности, внимательно разглядывая звѣзды.

— Кэтъ, выйдешь ты за меня замужъ? спросилъ Гриффитъ, внѣ себя отъ волненія.

— Конечно, выйду, коли самъ захочешь, возразила Кэтъ прехладнокровно, но не безъ нѣжности въ голосѣ.

Гриффитъ пришелъ въ безумный восторгъ. Кэтъ слушала его пылкія бредни съ довольною улыбкою; потомъ, давъ ему уходиться, произнесла слѣдующій спичъ:

— Тебѣ ровно не зачто благодарить меня, добрый мой Гриффитъ. Я все-таки не совсѣмъ люблю тебя, но у меня не хватаетъ духа отнять у тебя эти несчастныя фермы, а ты вотъ ершишься, иначе не соглашаешься брать ихъ, какъ такъ: значитъ, что же мнѣ остается дѣлать? И наконецъ, хотя я тебя и не люблю, но мнѣ всегда очень грустно, когда ты печаленъ, и очень весело, когда ты доволенъ и счастливъ, а это выходитъ почти на одно. И мнѣ, кромѣ того, надоѣло тебя мучить, да и самой порядкомъ прискучило плакать и метаться. За послѣднія двѣ недѣли я наплакалась больше, чѣмъ во всю свою жизнь, а ты знаешь, что ничто хуже слезъ не портитъ красоту. Къ тому же ты такой добрый, милый, хорошій, храбрый, а къ тебѣ всѣ такъ несправедливы, начиная съ моего отца; а на счетъ дуэли ты былъ совершенно правъ: онъ дѣйствительно предерзкій мальчишка, а я еще бросила тебѣ пыли въ глаза, да увѣрила, что ты же и неправъ. Это было очень скверно съ моей стороны, но вѣдь я это сдѣлала только потому, что предпочитала тебя. Съ тобой я могла позволить себѣ нѣкоторыя вольности. Ты же и раненъ изъ-за меня, а я тутъ еще лишила тебя наслѣдства. Нѣтъ, это невыносимо, это невозможно! Все сердце у меня выболѣло по тебѣ, душа изныла; я скорѣе готова умереть, чѣмъ сдѣлать тебя несчастнымъ; я бы предпочла послѣдовать за тобою, бездомнымъ и въ рубищѣ, кругомъ свѣта, чѣмъ выйдти за любого князя и знать, что ты несчастливъ. Значитъ, я теперь твоя; сдѣлай же меня своей женою, а ужь тамъ увидимъ; можетъ, какъ-нибудь и слюбишься мнѣ.

Она никогда еще не раскрывала такъ передъ нимъ своего сердца, и это до того поразило его, что онъ впалъ въ какое-то радостное изнеможеніе; не освободившись притомъ вполнѣ и отъ вліянія вина, онъ попытался пробормотать что-то, и напросто разрыдался. Что же было дѣлать Кэтъ, какъ не расплакаться для компаніи?

Вдругъ, къ ея удивленію, онъ очутился на полдорогѣ отъ окна, взбираясь къ ней по стѣнѣ.

— Осторожнѣе! крикнула она: — вѣдь шею сломишь!

— Не могу, отвѣчалъ онъ: — я долженъ добраться до тебя, хотя бы поплатился жизнью.

Башенька была украшена снизу до верху небольшими выступами, состоявшими изъ половинокъ кирпичей. Выступы эти, хотя и очень узенькіе, давали возможность кое-какъ держаться на нихъ ногами, цѣпляясь руками за крѣпкія вѣтви плюща. Такимъ образомъ онъ ухитрился взобраться подъ самое окно и повиснуть почти на воздухѣ, держась одною здоровою рукою.

— Протяни мнѣ руку, сказалъ онъ: — потому что я теперь уже не могу взять ее противъ твоей воли, такъ-какъ самъ объ одной рукѣ.

Но на это она не соглашалась.

— Нѣтъ, ни за что, сказала она: — ты меня только мучишь и тиранишь. Убирайся отсюда! А сама протянула просимую ручку, и онъ прильнулъ къ ней, пожирая ее поцалуями.

Этотъ послѣдній подвигъ окончательно побѣдилъ ее. Она любовалась его отвагою и разсуждала, что ни одинъ человѣкъ не взобрался бы къ ней по этой отвѣсной стѣнѣ, даже владѣя обѣими руками, а Гриффитъ это сдѣлалъ и съ одною. «По крайнейыѣрѣ, мужь у меня будетъ не баба и не хомякъ», подумала она: «хоть это хорошо».

Подъ вліяніемъ нашедшаго на нее мягкаго настроенія, она спросила его, не приметъ ли онъ дружескаго совѣта?

— Отъ тебя, приму.

— Вотъ что, сказала она: — ужь такъ и быть, окончательно скомпрометирую себя; куда ни шло — семь бѣдъ одинъ отвѣтъ! Я тебѣ растолкую, какъ тебѣ со мною распорядиться, чтобы ужь я никакъ не вздумала на попятный. Заставь меня сію же минуту помолвиться съ тобою и помѣняться кольцами, просто-таки принудь. Такимъ образомъ честь моя будетъ замѣшана въ эту глупую исторію, и тогда я, право, думаю, что не уйдти мнѣ изъ рукъ твоихъ, несмотря на все и на всѣхъ. Только, право, не знаю, стою ли я всѣхъ этихъ хлопотъ?

Гриффитъ повидимому не раздѣлялъ этого сомнѣнія. Онъ излилъ въ пламенныхъ выраженіяхъ всю свою благодарность и объявилъ ей, что у него есть кольцо его матери.

— Я такъ и хотѣлъ просить тебя носить его, сказалъ онъ.

— Почему же не просилъ?

— Потому что ты вдругъ разбогатѣла.

— Пустяки! Не все ли равно, у кого изъ насъ эта дрянь, лишь бы хватило на обоихъ.

— Такъ-то, такъ, отвѣчалъ Гриффитъ, одобряя эти слова, но не узнавая ихъ за свои собственныя: — материно кольцо надѣто у меня на мизинцѣ; только я долженъ просить тебя снять его самой, такъ-какъ у меня вѣдь одна рука.

Кэтъ поморщилась.

— Ну, ужь дѣлать нечего, сама напросилась, сказала она: — а то ни за что этакъ не взяла бы отъ тебя.

Она сняла съ руки его колечко и надѣла его себѣ на палецъ, потомъ отдала ему самое просторное изъ своихъ колецъ, и тоже сама должна была надѣть его ему на мизинецъ.

— Ты изъ меня дѣлаешь весьма несиромную особу, проговорила она, очаровательно надувая губки.

Онъ цаловалъ руку ея, во все время, пока она совершала эту процедуру.

— Прошу безъ глупостей, сказала она: — ну, а теперь давай сюда пулю.

— Пулю! воскликнулъ Гриффитъ: — какую пулю?

— Какую! Извѣстно, какую. Ту, которою ты былъ раненъ ради меня. Ты ее спряталъ въ карманъ. Да вонъ она и выдается изъ кармана твоего жилета; эта пуля теперь принадлежитъ мнѣ.

— Колдунья, да и только! Дѣйствительно, она при мнѣ, я ее ношу близь самаго моего сердца. Ну, бери — только ужь достань сама изъ жилета, потрудись.

Она покраснѣла и отступилась-било, однако весьма ловко достала пулю своими тоненькими пальцами. Она посмотрѣла на нее не то съ нѣжностью, не то съ ужасомъ. Видъ маленькаго свинцоваго шарика обдалъ ее минутнымъ холодомъ. Она сама сказала это Гонту, и объявила, что сохранитъ пулю эту до конца жизни. Вдругъ, ощупывая ее, она подъ пальцемъ почувствовала, что на ней что-то вырѣзано; она не спросила, что это такое, а поспѣшно отошла отъ окна и приблизилась къ свѣчѣ. На пулѣ были вырѣзаны слова: люблю Кэтъ.

Онъ смотрѣлъ въ окно, пока она разглядывала пулю при свѣчѣ, и лицо ея, осіянное огнемъ, приняло выраженіе небесной нѣжности, котораго онъ еще никогда на немъ не видалъ.

Она возвратилась къ окну и краснорѣчиво перегнулась за него, словно ей хотѣлось полетѣть къ Гриффиту.

— Ахъ, Гриффитъ, Гриффитъ! пролепетала она, и ужь Богъ ихъ вѣдаетъ какъ, только, несмотря на всѣ преграды и трудности, губы ихъ слились и какъ-бы срослись въ долгомъ и нѣжномъ поцалуѣ.

Въ первый еще разъ она измѣнила своему обыкновенію давать ему цаловать только свою руку. Сдѣлавъ такой шагъ впередъ, она по дѣвичьему инстинкту отступила назадъ на такой же шагъ.

— Вамъ, однако, ложиться пора, нѣсколько сурово замѣтила она: — вы тутъ до смерти распростудитесь.

Онъ началъ ее упрашивать, но она не сдавалась и выдержала характеръ: ласково улыбаясь ему, она въ то же время прихлопнула передъ нимъ окно, и исчезла. Онъ безутѣшно спустился по своей импровизированной лѣстницѣ, но лишь только очутился на землѣ, окно снова растворилось, и она снова показалась ему и спросила его, исполнитъ ли онъ то, что она попроситъ. Онъ отвѣчалъ, какъ и подобаетъ влюбленному, что дастъ себя, ради ея, растерзать дикими лошадьми, пойдетъ въ огонь и воду и проч.

— Я давно знаю, что ты на всякую глупость готовъ, остановила она его: — но я спрашиваю тебя, способенъ ли ты на что-нибудь умное, чтобы помочь бѣдной дѣвушкѣ, которая со страхомъ помышляетъ о томъ, что ей предстоитъ изъ-за тебя?

— Ужь ты только приказывай, сказалъ Гриффитъ: — и не толкуй о томъ, что я тебя обяжу, иначе ты меня совсѣмъ сконфузишь, особенно послѣ того, какъ…

— Хорошо, перебила его Кэтъ: — такъ слушай же: завтра первымъ дѣломъ ты долженъ броситься на-шею отцу Фрэнсису.

— Брошусь, храбро обѣщалъ Гриффитъ: — и только?

— Нѣтъ, далеко не только. Бросившись ему на шею, ты долженъ что-нибудь ему сказать; я думаю, что лучше мнѣ тебя научить, что именно сказать, иначе пожалуй напутаешь. Повторяй же за мной: «О, отецъ Фрэнсисъ, я вамъ обязанъ ею».

" — О, отецъ Фрэнсисъ, вамъ я обязанъ ею.

" — Мы съ вами друзья по гробъ.

" — Мы съ вами друзья по гробъ.

« — И помните, что въ нашемъ домѣ всегда готовы для васъ постель, за столомъ нашимъ приборъ, а въ сердцахъ нашихъ искренній привѣтъ, когда бы вы ни навѣдались».

И эту фразу Гриффитъ гладко повторилъ за нею, но когда пришлось говорить все сначала, онъ сбился и Кэтъ должна была заставить его повторить заданный урокъ, словно ученика воскресной школы, пока онъ не вызубрилъ безъ ошибки.

Твердо запомнивъ урокъ, онъ освѣдомился, что скажетъ ему въ отвѣтъ отецъ Фрэнсисъ?

Этотъ простодушный вопросъ значительно смутилъ Кэтъ.

— Богъ съ тобой, воскликнула она: — ты и думать не долженъ съ нимъ разговаривать, иначе онъ вывернетъ тебя всего на изнанку, и я тогда погибла. Ты знай только свое дѣло: проговори эти слова, и удирай отъ него во всѣ лопатки.

— Неужели же все это правда? спросилъ Гриффитъ: — неужели онъ такъ ко мнѣ расположенъ?

— Гм! молвила Кэтъ: — совершенная правда, а между тѣмъ онъ къ тебѣ вовсе не расположенъ; только ты себѣ не ломай голову понапрасну, и ко мнѣ не приставай съ вопросами, а слушайся и дѣлай, что говорятъ, иначе мы оба погибли.

Застращенный этой таинственною угрозою, Гриффитъ обѣщалъ слѣпо повиноваться; Кэтъ поблагодарила его, пожелала доброй ночи и безапелляціонно откомандировала его домой спать.

Онъ ушелъ.

Она его позвала по имени.

Онъ воротился.

Она слегка наклонилась изъ окна и спросила тихимъ, упоительнымъ шопотомъ:

— Ну что, счастливъ ли ты?

— Блаженный изъ блаженствующихъ, Кэтъ.

— Ну, такъ и я счастлива, прошептала она, и затѣмъ уже медленно затворила окно и еще медленнѣе скрылась отъ взоровъ своего восхищеннаго жениха.

XII.

Между тѣмъ, какъ Гриффитъ былъ весь погруженъ въ свое неожиданное блаженство, гости его расходились, причемъ не было недостатка въ насмѣшливыхъ замѣчаніяхъ и намекахъ по поводу отсутствія хозяина. Двое или трое остались ночевать по особому приглашенію. Приглашеніе же это было сдѣлано сквайромъ Пейтономъ. Ему благоугодно было вообразить, что Гриффитъ съ досады совсѣмъ ушелъ изъ дома, предоставляя все на его попеченіе; вслѣдствіе чего онъ принялся распоряжаться полновластнымъ хозяиномъ и приказалъ приготовить постели для Невиля, отца Фрэнсиса, майора Риккардса, и еще кое-кого. Погода была ненастная, дороги замело и гости, удостоившіеся этого приглашенія, съ радостью его приняли.

Многое еще говорилось и пѣлось послѣ ухода Гриффита въ веселой застольной компаніи, но это едва-ли могло бы заинтересовать сколько-нибудь читателя. Одинъ только эпизодъ не долженъ быть пропущенъ безъ вниманія, потому что онъ не остался безъ послѣдствій. Майоръ Риккардсъ стаканами пилъ здоровье короля, принца Уэльскаго, церкви и государства, арміи, флота и наконецъ Кэтъ Пейтонъ. Когда онъ добрался до нея, двѣ трети его разсудка улетучились, вмѣстѣ съ поглощаемымъ имъ виномъ. Поэтому онъ воспѣлъ хвалу молодой дѣвушкѣ и, разумѣется, предалъ безсмертію тотъ самый подвигъ, который она всего болѣе желала предать вѣчному забвенію. Онъ воспѣлъ притомъ дуэль, такимъ слогомъ, котораго не берусь воспроизводить на этихъ страницахъ ради литературнаго благочинія. Нелишнимъ будетъ однако привести финалъ его блестящей импровизаціи.

— И такъ, сэръ, мы уже разставили противниковъ въ третій разъ и ужь вы повѣрьте моему слову, что одному изъ нихъ при этомъ выстрѣлѣ ни за что бы не сдобровать; вдругъ, сэръ, въ ту самую минуту, какъ они взводили уже курки, ваша богоподобная дочь галопомъ ввалилась въ самую середину ихъ, и тутъ же безъ чувствъ упала со своей взмыленной лошади. Она обезоружила насъ, сэръ, въ одно мгновеніе ока, обворожила насъ, отуманила чувства наши, и грозный богъ войны долженъ былъ отступить передъ крылатымъ купидономъ, принявшимъ образъ испуганной красавицы.

— Дура! пробормоталъ нѣжный родитель, и весь вечеръ уже былъ очевидно не въ духѣ.

Майору Риккардсу онъ не упомянулъ болѣе объ этой исторіи ни одномъ словомъ, по когда всѣ разошлись по своимъ комнатамъ, онъ самъ провелъ отца Фрэнсиса въ назначенные для него покои, и просидѣлъ у него съ полчаса, толкуя о Кэтъ.

— Экъ накуралесила! ворчалъ онъ: — скандалъ, да и только! Замужъ, замужъ ее, пока еще нѣтъ огласки, а вы вотъ помогите-ка.

Однимъ словомъ, результатомъ совѣщанія было то, что Кэтъ положено было помолвить за Невиля на слѣдующій же день и обвѣнчать съ нимъ тотчасъ по истеченіи мѣсячнаго троура.

Привести дѣло къ желанному исходу было препоручено отцу Фрэнсису, какъ имѣющему неограниченное вліяніе надъ своей духовной дочерью.

XIII.

На слѣдующее утро мистеръ Пейтонъ поднялся ни свѣтъ ни заря; горя нетерпѣніемъ вступить въ свою новую роль хозяина дома, онъ командовалъ прислугой, и вообще находился въ самомъ праздничномъ расположеніи духа. Сіяющее лицо его однако значительно вытянулось, когда явился Гриффитъ Гонтъ, и такъ же преспокойно принялся хозяйничать съ видомъ полнѣйшаго довольства и счастья.

Невиль тоже зорко слѣдилъ за своимъ соперникомъ, и тоже пришелъ въ немалое недоумѣніе.

Завтракъ прошелъ какъ-то натянуто и молчаливо, и всѣмъ было неловко и не по себѣ. Кэтъ, которая одна могла бы вывести гостей изъ недоумѣнія, не вышла изъ своей комнаты: она держалась на сторожѣ, и выжидала, чѣмъ начнутся военныя дѣйствія.

Послѣ завтрака, однако, она сошла въ садъ.

Рано утромъ еще, мистеръ Пейтонъ, въ качествѣ хозяина, приказалъ садовнику расчистить снѣгъ съ дорожки, огибающей поляну. По этой-то дорожкѣ увидѣли мисъ Пейтонъ, прохаживающуюся быстрыми шагами въ это морозное, солнечное утро.

Гриффитъ первый увидѣлъ ее и выбѣжалъ въ садъ поздороваться съ нею.

Она разыграла съ нимъ потѣшную комедію: чинно присѣла на его привѣтъ для назиданія трехъ паръ любопытныхъ глазъ, уставленныхъ въ нее черезъ оконныя рамы; но слова ея были совсѣмъ ужь несообразны съ подобной этикетной пантомимою:

— Ахъ ты злодѣй, побранила она его: — кто тебѣ велѣлъ сюда приходить? Пошелъ прочь сейчасъ, да спрячься гдѣ нибудь поблизости, милый, и не показывайся, пока ты не увидишь со мною отца Фрэнсиса. Я подниму руку — вотъ такъ — когда тебѣ надо будетъ налетѣть на него, по уговору. Ну, поклонись же мнѣ пониже, да убирайся.

Онъ повиновался ей въ точности, такъ что встрѣча ихъ со стороны имѣла самый торжественный и чопорный видъ.

— Съ вашего позволенія, господа, сказалъ отецъ Фрэнсисъ, нѣсколько сухо: — теперь очередь за мною.

И растворивъ стекольчатую дверь, онъ вышелъ въ садъ.

Кэтъ еще издали увидала его и въ душѣ сильно перетрусила, однако встрѣтила его, повидимому, съ восторгомъ.

Онъ далъ ей свое утреннее благословеніе, и они молча пошли рядомъ по дорожкѣ; для смотрѣвшихъ изъ столовой и эта встрѣча казалась совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ она была въ сущности.

Отецъ Фрэнсисъ первый прервалъ молчаніе. Онъ поздравилъ мисъ Пейтонъ съ наслѣдствомъ, и порадовался за нее и за церковь.

Кэтъ смиренно выслушала его до конца, потомъ спокойно замѣтила:

— А! значитъ, я могу теперь идти въ монастырь, потому что въ состояніи заплатить за входъ?

Ударъ былъ меткій — настоящій кошачій или женскій, но, увы, не имѣлъ желаннаго дѣйствія: отецъ Фрэнсисъ только снисходительно улыбнулся. Хотя въ немъ не было ничего особенно духовнаго или неземнаго, но характеръ его былъ кроткій и ровный, какъ прилично христіанскому пастырю.

— Моего согласія, какъ прежде такъ и теперь, вамъ нѣтъ на это, дочь моя, сказалъ онъ: — я не перемѣнилъ своего убѣжденія, и даже болѣе, чѣмъ когда либо утвердился въ немъ. Вы должны какъ можно скорѣе выходить замужъ, да взростить дѣтей побольше въ истинной вѣрѣ.

— Какъ заспѣшили!

— По вашей же милости.

— Какъ такъ? Что же я такого сдѣлала?

— Ничего дурнаго. Вы сдѣлали хорошее, доброе дѣло, остановивъ кровопролитіе и помѣшавъ смертоубійству. Но свѣтъ не всегда умѣетъ понимать и цѣнить добрыя дѣла. Съ вашимъ именемъ начинаютъ обращаться нѣсколько безцеремонно, вслѣдствіе вашего вмѣшательства въ дуэль.

— Не мѣшало бы людямъ поменьше соваться въ чужія дѣла, вспылила Кэтъ.

— Очень можетъ быть, спокойно возразилъ священникъ: — только мало ли что? Людей намъ на свой ладъ не передѣлать; значитъ, надо брать ихъ такъ, какъ они есть, и стараться все-таки устраивать все къ лучшему. Вы должны за него выдти и этимъ зажать всѣмъ рты.

Кэтъ прикинулась, будто слова эти повергли ее въ глубокое раздуміе.

— А вѣдь пожалуй, что вы правы, наконецъ сказала она: — кажется, въ самомъ дѣлѣ придется сдѣлать по вашему. Сказать по правдѣ, я даже… Этакъ не остереглась… мнѣ жалко такъ было его… я почти что дала ему слово.

— Неужели? удивился отецъ Фрэнсисъ: — въ первый разъ слышу!

— Немудрено, возразила Кэтъ: — это случилось не далѣе какъ вчера вечеромъ.

— Вчера вечеромъ? повторилъ отецъ Фрэнсисъ: — какъ же это? Онъ ни на минуту не сходилъ съ глазъ моихъ, пока мы не легли спать.

— Нѣтъ, ужь извините, вы ошибаетесь: — это вы всѣ тамъ безобразничали въ столовой, а онъ получше дѣло справлялъ: бесѣдовалъ съ милой при лунномъ свѣтѣ. И какая же опасная эта луна! Вѣдь вотъ подите! И жалко-то его было… и луна тутъ еще… и перенесъ-то онъ столько изъ-за меня… да и подѣлиться съ нимъ хотѣлось изъ моего новаго богатства… однимъ словомъ — мы съ нимъ помолвлены. Вотъ посмотрите: у меня надѣто кольцо его матери, а у него — мое.

— У мистера Невиля?

— Какъ, у мистера Невиля? Что вы! нѣтъ, я говорю про того. Какъ можно, у мистера Невиля? Неужели вы думаете, что я способна выдти замужъ изъ-за денегъ, когда у меня своихъ много? Какого же вы обо мнѣ мнѣнія послѣ того?

Отца Фрэнсиса даже назадъ подало отъ этого искуснаго удара. Онъ промолчалъ довольно долго, прежде нежели пришелъ въ себя, и съ достоинствомъ спросилъ ее, почему она ему не сказала ни слова объ этомъ въ тотъ вечеръ, какъ онъ отговаривалъ ее идти въ монастырь и убѣждалъ выходить за Невиля?

— Когда же вы меня уговаривали идти именно за Невиля? Вы его и не называли, сказала Кэтъ.

Огецъ Фрэнсисъ молча началъ припоминать.

— Это правда; я его не назвалъ, долженъ былъ онъ согласиться: — но вся рѣчь моя шла къ тому.

— О, возразила Кэтъ: — это слишкомъ важное дѣло, чтобы устроивать его посредствомъ намековъ. Если вы хотѣли, чтобы я бросила человѣка, любившаго меня нѣсколько лѣтъ, и вышла за господина, котораго знаю всего нѣсколько дней, то вы бы такъ и сказали. Весьма вѣроятно, что я бы повиновалась вамъ и сдѣлала бы себя несчастною на всю жизнь. Теперь же поздно. Честь моя торжественно замѣшана въ дѣло, я дала слово, и еслибы вы стали заставлять меня поступить вѣроломно и нечестно, я бы да, же васъ не послушалась Я бы скорѣе приняла бы яду, и умерла бы.

Отецъ Фрэнсисъ пристально поглядѣлъ на нее — она покраснѣла до корня волосъ.

— Вы — мастерица своего дѣла! сказалъ онъ: — вы перехитрили вашего духовника. Въ этомъ, быть можетъ, я виноватъ столько же, сколько и вы; потому совѣтую вамъ пріискать себѣ другого духовника, котораго вамъ нельзя будетъ, или не вздумается, перехитрить.

Вся твердость Кэтъ упала передъ этой угрозою; она обратила глаза свои, полные слезъ, къ священнику.

— О, нѣтъ, не оставляйте меня теперь, когда, болѣе чѣмъ во всякое другое время, я буду нуждаться въ вашихъ совѣтахъ и руководствѣ среди моихъ новыхъ обязанностей! Простите меня! Я не знала сама хорошенько, что дѣлалось въ моемъ сердцѣ. Я и теперь пойду въ монастырь, если ужь такъ надо, только не могу я выходить ни за кого, кромѣ бѣднаго Гриффита. Право, отецъ мой, онъ всѣхъ насъ лучше и великодушнѣе. Повѣрите ли? Когда онъ еще думалъ, что Герншо и Больтонъ будутъ принадлежать ему, онъ говорилъ мнѣ, что если я выйду за него, онъ дастъ мнѣ деньги на построеніе монастыря. Онъ знаетъ, какъ мнѣ хочется монастыря.

— Онъ шутилъ: религія его не допустила бы его это сдѣлать.

— Религія! перебила его Кэтъ, и потомъ, поднявъ глаза къ небу съ истинно ангельскимъ выраженіемъ: — его религія — любовь! съ жаромъ сказала она.

— Значитъ, его религія — не что иное, какъ язычество, сердито упорствовалъ священникъ.

— Нѣтъ! въ немъ слишкомъ много христіанской любви, спорила Кэтъ.

Потомъ она опустила глаза къ землѣ съ видомъ покорной виновницы и нерѣшительно, тихо продолжала:

— Одно, за что я его много уважала, это то, что онъ всегда отзывается о васъ такъ почтительно. Конечно, онъ, бѣдный, воображаетъ, что вы-то и настраивали меня въ его пользу. Но въ этомъ я сама виновата: я ему это внушала, да оно отчасти и справедливо, потому что вы же меня отклонили отъ монастыря — въ сущности, единственнаго его соперника. Да вотъ онъ и самъ. Ради-бога, не говорите вы ему, что держите сторону мистера Невиля!

Въ эту минуту Гриффитъ, получившій отъ Кэтъ условленный знакъ, кинулся съ разбѣга на отца Фрэнсиса, упалъ къ нему на грудь, и скороговоркой протрещалъ:

— О, отецъ Фрэнсисъ, я вамъ обязанъ ею! Мы съ вами друзья по гробъ. И помните, что въ нашемъ домѣ всегда готова для васъ постель, за столомъ нашимъ — приборъ, и въ сердцахъ нашихъ искренній привѣтъ, когда бы вы ни навѣдались.

Проговоривъ урокъ безъ запинки, онъ подмигнулъ Кэтъ и убѣжалъ со всѣхъ ногъ.

Отецъ Фрэнсисъ совсѣмъ очумѣлъ отъ этого внезапнаго нападенія. Сначала онъ вытаращилъ глаза, потомъ насупилъ брови, и что-то раздумывалъ.

Кэтъ украдкой взглянула на него и уставила глаза въ землю.

— Съ этимъ господиномъ, что ли, вы поладили вчера? спросилъ онъ сухо.

— Да, невнятно отвѣчала Кэтъ.

— А эта сцена тоже входила въ программу?

— О!…

— Я спрашиваю оттого, что вышло-то у него все это такъ неестественно. Мистеръ Гонтъ прекрасный, гостепріимный молодой человѣкъ, мы съ нимъ очень хороши, и я, по правдѣ сказать, никогда не сомнѣвался въ томъ, что въ его домѣ я всегда буду принятъ радушно — до настоящей минуты.

— Неужели же вы теперь сомнѣваетесь?

— Почти: его послѣдняя выходка была такая натянутая, сдѣланная; ни одно слово у него не вылилось изъ души; впрочемъ, вы это знаете лучше меня.

— Въ такомъ случаѣ его расположеніе къ вамъ измѣнилось весьма недавно.

Священникъ покачалъ головою.

— Въ жизнь мою не видалъ я ничего болѣе похожаго на автомата съ примѣсью попугая. Притомъ, все это пришлось такъ къ слову: онъ набѣжалъ на меня какъ разъ посреди вашей рѣчи. Покажите-ка мнѣ вашу руку: не осталось ли въ ней веревочки, за которую вы такъ кстати дернули эту машину?

— Пощадите! слабо пролепетала Кэтъ.

— Такъ бросьте же обманъ и глупую хитрость, свойственную вашему полу, и говорите мнѣ безъ утаекъ все, что у васъ на душѣ, или — вовсе не говорите.

На послѣднихъ словахъ отецъ Фрэнсисъ, для пущаго эфекта, басисто усилилъ голосъ.

Кэтъ заплакала.

— Помилосердствуйте! сказала она, и вдругъ порывисто взмолилась къ нему, ломая руки: — пожалѣйте вы его, пожалѣйте меня!

На этотъ разъ словами ея, казалось, говорила сама природа; вопль души ея глубоко тронулъ сердце священника.

— Этакъ-то лучше будетъ, сказалъ онъ, и у него самого голосъ слегка задрожалъ — теперь вы такъ же сильны, какъ за минуту были жалки и смѣшны. Понимаю. Вижу, въ чемъ дѣло. Успокойтесь же: я не лютый звѣрь, а человѣкъ, и былъ въ свое время молодъ, да еще и любилъ вдобавокъ, прежде чѣмъ сдѣлался священникомъ. Полно же, дитя, осуши глаза, и ступай въ свою комнату: тотъ, кому ты побоялась довѣриться, вынесетъ всю невзгоду на своихъ плечахъ — впрочемъ, только на этотъ разъ.

Кэтъ наклонилась и поцаловала ужасную лапу, покаравшую такъ больно, хотя и отечески ее, и поспѣшно удалилась къ себѣ наверхъ, обрадованная неожиданною помощью.

Отецъ Фрэнсисъ, разъ уже перейдя на ея сторону, не терялъ времени попустому. Онъ пошелъ прямо въ столовую и объявилъ Невилю, что онъ несетъ ему печальную вѣсть.

— Призовите на помощь все свое мужество, молодой другъ мой, сказалъ онъ съ чувствомъ: — и помните, что жизнь полна разочарованій.

Невиль ничего не сказалъ, только всталъ со стула и слегка поблѣднѣлъ, храбро готовясь не пошатнуться подъ ожидаемымъ ударомъ. Въ чемъ онъ будетъ состоять — онъ болѣе чѣмъ догадывался: во все время предъидущей сцены, онъ не отходилъ отъ окна.

Ударъ недолго заставилъ ждать себя.

— Она со вчерашняго вечера помолвлена съ Гонтомъ, и, что важнѣе, любитъ его давно.

— Двуличная обманщица! съ ругательствомъ вскочилъ Пейтонъ.

— Бездушная кокетка! глухо простоналъ Невиль.

Отецъ Фрэнсисъ заступился за нее:

— Позвольте — она не первая и не послѣдняя женщина, которая не сразу разобрала, что говорило ей собственное ея сердце. Кромѣ того мы, мужчины, всегда слѣпы въ любовныхъ дѣлахъ: женщина же, можетъ быть, съ перваго взгляда поняла бы ее. Вѣдь она, наконецъ, не обязана сочинять намъ очки, въ которые мы могли бы удобнѣе читать женское сердце.

Далѣе онъ напомнилъ Невилю, что Гонтъ нѣсколько лѣтъ ухаживалъ за нею.

— Вамъ это было извѣстно, и вы завѣдомо стали между ними — на свой рискъ. Поставьте же себя на его мѣсто. Представьте себѣ, что вы побѣдили: развѣ онъ былъ бы не болѣе обиженъ, нежели вы теперь? Будьте же благоразумны, будьте великодушны: онъ раненъ, лишенъ наслѣдства, ему осталась одна любовь его; это — послѣднее достояніе бѣдняка; неужели бы вы хотѣли отнять ее у него?

— О, да я и не говорю ни слова собственно противъ него, проговорилъ Джорджъ, съ великимъ, усиліемъ надъ собою.

— Ну, а на женщину что пользы злиться? весьма дѣльно замѣтилъ священникъ.

— Ровно никакой, самъ знаю, нехотя пробормоталъ Джорджъ. Послѣ минутнаго молчанія, онъ лихорадочно дернулъ звонокъ.

— Лошадь мнѣ, сейчасъ же! приказалъ онъ, потомъ сѣлъ, закрылъ лицо руками, и не могъ, не хотѣлъ внять никакимъ вразумленіямъ и утѣшеніямъ.

Понятно, что по всему дому суетились шпіоны въ гонкахъ, которые отъ избытка усердія то и дѣло бѣгали къ своей новой госпожѣ, и доносили ей о каждомъ словѣ, каждомъ движеніи, чтобы подслужиться къ ней.

Это обстоятельство вѣроятно было причиною того, что въ ту самую минуту, какъ конюхъ подводилъ пѣгаго къ подъѣзду, горничная подошла къ отцу Фрэнсису и вручила ему крошечную записку. Онъ развернулъ ее и прочелъ слѣдующія слова, написанныя легкимъ красивымъ почеркомъ:

«Я сама почти не знала, что у меня на сердцѣ, пока не увидѣла его раненымъ и обѣднѣвшимъ, а себя — богатою въ ущербъ его. Скажите мистеру Невилю, что я умоляю его простить меня».

Священникъ молча подалъ записку Невилю.

Тотъ прочелъ ее, и губы его слегка передернуло, но онъ не сказалъ ни слова, и быстро вышелъ въ переднюю, нахлобучилъ себѣ шляпу на глаза и направился къ двери, гдѣ его ожидала лошадь.

Отецъ Фрэнсисъ послѣдовалъ за нимъ и печально окликнулъ его.

— Что же? сказалъ онъ: — такъ-таки ничего не отвѣтите на такую смиреиную мольбу?

— Такъ вотъ же ей отвѣтъ мой, проговорилъ Джорджъ сквозь стиснутые накрѣпко зубы: — она знаетъ по-французски, хоть и дѣлаетъ видъ, будто не знаетъ:

«Le bruit est pour le fat, la plainte est pour le sot,

L’honnête homme trompé s'éloigne et ne dit mot».

И съ этими словами онъ ускакалъ во весь духъ.

Онъ зарылся въ Невильс-Кроссѣ на нѣсколько дней, впродолженіе которыхъ не пускалъ къ себѣ ни души и ни съ кѣмъ не промолвилъ ни одного слова. Его душила тоска, гордость жестоко мучила. Онъ даже втайнѣ пролилъ нѣсколько горючихъ слезъ, хотя, глядя на него, никто бы этому не повѣрилъ.

Такъ прошла дѣлая мучительная недѣля. Въ эти дни онъ припомнилъ слезы, которыя онъ заставилъ проливать по себѣ одну итальянку, горячо и преданно любившую его, и въ первый разъ въ жизни пожалѣлъ ее.

Невиль собрался въ чужіе краи. На письменной его конторкѣ лежала смятая бумажка. Это была записка, въ которой Кэтъ умоляла его о прощеніи. Прочитавъ ее, когда ему подалъ ее священникъ, онъ скомкалъ ее въ рукѣ, да такъ и уѣхалъ съ нею.

Теперь, когда онъ опомнился и собрался въ путь, онъ рѣшился отвѣчать на нее.

Онъ написалъ къ Кэтъ письмо, переполненное горькими укорами, перечелъ и изорвалъ.

Написалъ ѣдкое, саркастическое письмо — перечелъ — и изорвалъ.

Написалъ дряблое, слезливое посланіе — перечелъ — и изорвалъ.

Слова священника, хоть онъ и пренебрегъ ими въ первую минуту, современемъ невольно запали ему въ душу.

Онъ прошелся по комнатѣ, и силился смотрѣть на дѣло глазами посторонняго зрителя.

Онъ взялъ съ конторки записку, и внимательно принялся разсматривать ее; видно было, что перо едва касалось бумаги. Почеркъ смотрѣлъ робкимъ, боязливымъ. Словно писавшая, стоя на колѣняхъ, просила его. Онъ могучимъ усиліемъ собралъ все свое мужество, твердость, великодушіе, наконецъ аристократическую благовоспитанность, и начертилъ слѣдующее короткое посланіе, которое и отослалъ:

"Мистрисъ Кэтъ — я сегодня уѣзжаю изъ Англіи по вашей милости, и никогда не ворочусь, если не настанетъ день, когда я буду въ силахъ смотрѣть на васъ, какъ на друга. Любовь, переходящая въ ненависть, чувство слишкомъ дрянное и мелкое и пристало намъ съ вами.

"Если вы поступили со мною нехорошо, то да будетъ вашимъ наказаніемъ, что вы дали мнѣ право сказать вамъ: я васъ прощаю.

"Джорджъ Невиль"

И въ тотъ же день онъ уѣхалъ въ Италію.

Кэтъ опустила руку съ этой запискою на колѣни, и глубоко вздохнула.

«Бѣдный!» подумала она: «какой онъ однако благородный! И что бы, казалось, находить подобнымъ людямъ въ женщинѣ! Влюбляются же!»

Гриффитъ засталъ ее въ слезахъ. Онъ позвалъ ее гулять и развеселилъ блестящей картиною своихъ плановъ на будущую общую супружескую жизнь. Она возвратилась домой раскраснѣвшаяся, сіяющая красотой и счастіемъ.

Отца ея кое-какъ уломали. Только онъ далъ свое согласіе не иначе, какъ съ непремѣннымъ условіемъ, чтобы Больтонъ и Герншо были укрѣплены лично за Кэтъ.

Гриффитъ охотно на это согласился, но Кэтъ и слышать не хотѣла.

— Вотъ еще! когда я отдаю ему саму себя, помѣстья стану жалѣть! сказала она съ гордымъ и нѣсколько презрительнымъ взглядомъ на мудрыхъ совѣтчиковъ.

Однако отецъ Фрэнсисъ, не теряя изъ вида выгодъ своей церкви, вставилъ свое вѣское слово, превзошелъ ее упорствомъ и настойчивостью, и таки поставилъ на своемъ, такъ что помѣстья были записаны на ея имя и сданы на храненіе попечителямъ.

Покончивъ со всякими предварительными дрязгами, Гриффитъ Гонтъ и Кэтъ Пейтонъ поженились, и красивѣе пары не было обвѣнчано въ томъ году во всемъ графствѣ.

Когда колокола залились на всю окрестность веселымъ трезвономъ и они вышли изъ церкви рука объ руку, мужемъ и женою, они нашли дорогу черезъ клабище густо устланной цвѣтами, въ знакъ радостей и благополучій, предвѣщаемыхъ имъ на жизненномъ пути.

Они провели медовый мѣсяцъ въ Лондонѣ, и вполнѣ вкусили сладость земнаго бытія.

Однако, странное дѣло! они не поссорились послѣ того, а перешли въ тихую мирную колею счастливой супружеской жизни.

XIV.

Мистеръ и мистрисъ Гонтъ зажили очень дружно и счастливо.

У нихъ родились мальчикъ и дѣвочка — красавцы. Не стану говорить, какъ радостно расширились сердца ихъ, словно міръ сталъ тѣсенъ для нихъ.

Черезъ три года они лишились мальчика: кто пойметъ горесть этой утраты, какъ не испытавшіе ее на себѣ?

Во всякомъ случаѣ, они перенесли ее вмѣстѣ, подѣлились своей тоскою, и эта жгучая боль составила еще новую связь между ними.

Впродолженіе многихъ лѣтъ, жизнь ихъ не представляла ничего интереснаго, могущаго войти въ составъ этой повѣсти. Тѣмъ лучше для нихъ. Еслибы не эти благодатные промежутки повидимому безцвѣтнаго покоя, жизнь наша была бы адомъ, и сердца наши вѣчно клокотали бы, кипятились въ огромномъ котлѣ, подогрѣваемомъ пылающими страстями.

За неимѣніемъ разительныхъ происшествіи, нелишне будетъ прослѣдить развитіе характеровъ моихъ героевъ, и уловить въ нихъ незамѣтные зачатки грядущихъ событій.

Ни въ умственной, ни въ нравственной личности человѣка никогда не можетъ быть настоящаго застоя: либо человѣкъ совершенствуется, либо онъ приходитъ въ упадокъ. Мистрисъ Гонтъ очень любила чтеніе, а мистеръ Гонтъ терпѣть не могъ книгъ. Что же изъ этого вышло? А то, что по истеченіи семи лѣтъ, умъ жены сильно шагнулъ впередъ; мужъ, напротивъ, нетолько отсталъ, но, повидимому, подался даже назадъ.

Каждому изъ насъ, какъ извѣстно, необходима хоть малая толика возбужденія, и всѣ мы его ищемъ, тѣмъ или другимъ путемъ. Молодая дѣвушка, которая удовлетворяетъ эту врожденную потребность чтеніемъ такъ называемаго «романа съ бьющими эфектами», и та, которая, по тому же побужденію отплясываетъ до разсвѣта — родныя сестры, онѣ домогаются того же результата, только одна достигаетъ его умственнымъ путемъ, другая — физическимъ, какъ молодое рѣзвое животное, съ прибавленіемъ головной боли на слѣдующій день.

Мистрисъ Гонтъ умѣла находить удовольствіе въ обществѣ, но никогда не скучала, оставаясь наединѣ съ собой и хорошей книгою, тогда какъ мистеръ Гонтъ былъ пріятнымъ собесѣдникомъ и состольникомъ, но скучалъ безъ общества. Поэтому ему нерѣдко случалось искать его хоть въ общей комнатѣ сельскаго трактира подъ вывѣской «Краснаго Льва», и тамъ болтать и распѣвать пѣсни съ фермерами и молодыми кутилами сквайрами, собиравшимися туда, что на первыхъ порахъ немало огорчало и удивляло его жену.

Впрочемъ, эта маленькая слабость вознаграждалась многими прекрасными качествами, которымъ она вполнѣ знала цѣну. Нравы въ тотъ вѣкъ были несравненно распущеннѣе, чѣмъ въ наше время, и не одна жена въ кругу ея знакомыхъ имѣла соперницъ гдѣ-нибудь въ деревнѣ, или даже между собственной своей прислугою. Гриффитъ же былъ чуждъ всякихъ подобныхъ поползновеній, и никогда не подавалъ женѣ малѣйшаго повода къ подозрѣніямъ или безпокойству. Онъ былъ воплощенною вѣрностью и постоянствомъ.

Воздержность въ пищѣ и питіѣ, въ то время, была добродѣтелью еще неизобрѣтенною. Однако, Гриффитъ и въ этомъ отношеніи былъ многимъ лучше прочихъ помѣщиковъ: онъ всегда былъ въ состояніи самъ пройти по лѣстницѣ изъ столовой въ гостиную, къ чаю, по большей части даже не шатаясь на ногахъ.

Онъ былъ влюбленъ въ свою жену, особенно же когда находился въ легкомъ подпитіи. Мистрисъ Гонтъ сначала не останавливала его, но скоро прочла ему маленькую нотацію но этому поводу.

— Послушай, душа моя, объявила она ему однажды весьма спокойно, причемъ только ея хорошенькія ноздри слегка раздулись: — никто не мѣшаетъ тебѣ ласкаться ко мнѣ сколько душѣ твоей угодно, и никто тебѣ не запрещаетъ пропитываться запахомъ вина, если ты въ этомъ находишь удовольствіе. Только я тебя попрошу, нельзя ли устроить такъ, чтобы не ласкаться, когда отъ тебя пахнетъ виномъ и наоборотъ? Я цѣню любовь твою слишкомъ высоко, чтобы позволить тебѣ опошлить ее и опротивѣть мнѣ ею.

Образцовый супругъ покорился этому, и, такъ-какъ ему никогда не приходило на умъ отказаться отъ вина, то онъ поставилъ себѣ за правило, въ похмѣльи не подходить къ женѣ.

Главное опасеніе, преслѣдовавшее мистрисъ Гонтъ до замужества, вскорѣ перестало ее безпокоить. Она, правда, изрѣдка примѣчала своимъ зоркимъ глазомъ, что Гриффита коробило вліяніе надъ нею ея духовника, но онъ никогда не позволялъ себѣ по этому поводу ни одного непріятнаго слова, а она, съ своей стороны, какъ умная и добрая жена, старалась не раздражать его, и, при случаѣ, умѣла улыбкою, ласкою, нѣжнымъ вниманіемъ, успокоить и умиротворить его, такъ что все обходилось благополучно. Нужно было много такта и умѣнія, но это было ничто въ сравненіи съ тѣмъ, чего она боялась и ожидала.

Гриффитъ постоянно видѣлъ, что женою его любуются и восхищаются другіе мужчины, однако не сердился, не ревновалъ, не ворчалъ. За это слѣдуетъ главнымъ образомъ похвалить ее. Дѣло въ томъ, что Кэтъ Пейтонъ никогда, и до занужства, не была въ душѣ кокеткою, хотя иной разъ поведеніе ея легко могло привести къ этому выводу. Теперь же она стала совсѣмъ опытною и степенною женщиною, и вполнѣ научилась искуству быть столько же любезною и обворожительною, какъ и прежде, а между-тѣмъ остановить малѣйшую попытку къ явному ухаживанію со стороны ея поклонниковъ. Гриффитъ не могъ не замѣтить, какъ осторожна и разсудительна его красавица-жена, хотя въ то же время далека отъ всякой смѣшной щепетильности, и безмятежный миръ поселился въ душѣ его.

Въ сущности онъ наслаждался счастіемъ болѣе полнымъ, нежели Кэтъ, потому что онъ почиталъ свою жену, тогда какъ ее иногда мучило сознаніе превосходства надъ мужемъ. Она была настолько умна и добра, что старалась обманывать себя на этотъ счетъ, что по большей части и удавалось ей — однако, не всегда.

Какъ бы то ни было, а вообще говоря, и тотъ и другая были обоюдно довольны и счастливы, хотя ея задумчивые глаза все еще попрежнему терялись въ пространствѣ, словно бы ища чего-то въ небѣ и на землѣ, чего все еще не находила она, даже въ супружеской жизни.

Жили они въ Герншо. Между бумагами покойнаго мистера Чарльтона была найдена записка, пояснявшая его духовное завѣщаніе. Онъ такъ и разсчитывалъ, что Гриффитъ женится на Кэтъ, и просилъ ихъ поселиться не въ Больтонѣ, а въ Герншо. Онъ уѣхалъ оттуда по смерти жены, потому что тамъ слишкомъ живо ему все напоминало о прошедшихъ, болѣе счастливыхъ временахъ; но, приближаясь къ концу и прощаясь со всѣмъ земнымъ, онъ съ любовью вспомнилъ о старинѣ своихъ предковъ домомъ, и уже старческой холодѣющей рукою спасъ его отъ запустѣнія и разрушенія.

Къ несчастію, понадобились значительныя поправки, и такъ-какъ собственность Кэтъ была крѣпко на крѣпко связана разными юридическими распоряженіями, то двѣ тысячи фунтовъ, отказанныя Гриффиту, цѣликомъ пошли на подновленіе дома, садовъ, заборовъ, палисадника вокругъ парка; деньги эти такъ и утекли сквозь пальцы, и все-таки мостъ на озерѣ остался въ разрушенномъ, истлѣвшемъ, словомъ — живописномъ видѣ.

Озеро это, между старожилами, слыло подъ названіемъ «пруда», а иногда и «тони». Оно съ виду походило на песочные часы, только выгнутые полукругомъ.

Въ средніе вѣка, оно, по всей вѣроятности, составляло одну изъ главныхъ оборонъ владѣльческаго замка. По мѣстамъ оно было очень глубоко, особенно при перехватѣ или узкомъ проливѣ, черезъ который былъ перекинутъ разрушившійся мостъ. Въ немъ водились сотни карповъ и линей старше самаго древняго изъ кумберландскихъ жителей, и громаднѣйшія щуки и угри; рыбамъ, вѣсившимъ отъ фунта до пяти, и счета не было. Вода буквально кишила живьемъ съ конца въ конецъ. Это было весьма удобно для такой строгой католички, какъ мистрисъ Гонтъ. Когда на нее находила охота поститься, что случалось довольно часто, стоило только садовнику спуститься къ озеру, да закинуть сетокъ въ какое нибудь любимое убѣжище рыбъ — и онъ вытаскивалъ цѣлый четверикъ первостатейныхъ молодцовъ.

Озеро было гладко и ясно, какъ зеркальное стекло, и въ водахъ его, окаймленныхъ покатымъ бархатистымъ лугомъ, восхитительно отражались цвѣты, дернъ и навислые кусты.

Однако, надъ этимъ красивымъ мѣстомъ тяготѣла дурная слава: въ озерѣ, въ теченіе послѣдняго столѣтія, утонуло два человѣка, изъ которыхъ послѣдній былъ не кто иной, какъ самъ приходскій священникъ, возвращавшійся домой съ обѣда изъ господскаго дома, въ состояніи, надлежащемъ гостю хлѣбосольнаго хозяина, въ 1740—50 годахъ. Болѣе же всего въ этомъ трагическомъ происшествіи поразило народное воображеніе нестолько скоропостижное преставленіе души веселаго попа, какъ то обстоятельство, что прожорливыя щуки въ одну ночь обглодали мясо съ костей его до-чиста, такъ что на слѣдующее утро вытащенъ былъ почти только одинъ его остовъ, съ повисшими кое-гдѣ на немъ лоскутами его черной одежды.

Это страшное преданіе живо сохранилось, благодаря частымъ разсказамъ двухъ престарѣлыхъ очевидцевъ, которые берегли его въ памяти своей и съ любовью передавали потомству, какъ единственный драматическій эпизодъ, отмѣтившій ихъ исконно однообразное существованіе. Поэтому поселяне не видѣли ничего хорошаго въ прозрачныхъ, прохладныхъ водахъ, такъ заманчиво отражавшихъ прибрежные цвѣты.

Что же касается женщинъ, то онѣ иначе не относились къ озеру, какъ къ жадной пропасти, вѣчно жаждущей поглотить ихъ и дѣтей ихъ, и считали великимъ усугубленіемъ своихъ жизненныхъ тягостей, что «барскій прудъ» не былъ засыпанъ землею, по крайней-мѣрѣ, лѣтъ пятьдесятъ назадъ.

Герншо-Кэстль, или замокъ, но настоящему вовсе не походилъ на замокъ, да и пересталъ заслуживать это названіе впродолженіе нѣсколькихъ уже вѣковъ. Это былъ — просто домъ съ зубчатыми стѣнами; только надъ конюшней еще возвышалась старинная четыреугольная башня — послѣдній остатокъ средневѣковой постройки.

Какъ бы то ни было, имя, эта безплотная тѣнь, часто переживаетъ то, чему оно было дано, въ особенности въ сельскихъ мѣстностямъ, поэтому барскій домъ все еще прозывался «замкомъ». Оно и понятно: именно потому, что имя — безплотная тѣнь, оно избѣгаетъ разъѣдающаго зуба времени.

Герншо, во всякомъ случаѣ, хотя и неправильно величалось замкомъ, было восхитительнымъ мѣстопребываніемъ. Гостиная и столовая огромными свѣтлыми окнами выходили на лугъ, который отлогимъ спускомъ нисходилъ къ краю прозрачнаго озера и отчетливо отражался въ немъ. По этому благоуханному откосу хозяева и гости часто гуляли, наслаждаясь солнцемъ и благораствореннымъ воздухомъ, и часто играли подъ вечеръ въ шары.

Съ другой стороны былъ устроенъ подъѣздъ къ дому, украшенный небольшой овальной поляной, вокругъ которой шла широкая дорожка, засыпанная крупнымъ пескомъ; а въ сторонѣ находились ворота, ведущія въ рощу огромныхъ, рослыхъ елей.

Роща эта смотрѣла угрюмо и насупленно въ зимнее время, но въ жары представляла тѣнистое, прохладное убѣжище. Деревья тянулись къ небу, словно готическія колокольни, а толстые стволы ихъ стояли стройными рядами, точно колона пѣхоты, осѣняя головы гуляющихъ величественнымъ наметомъ мрачныхъ, густыхъ вѣтвей. Тутъ вѣяло стариною, классической, суровой красотою.

Это убѣжище съ трехъ сторонъ замыкалось стѣною, а съ восточной стороны подступало почти къ самому дому, и отдѣлялось отъ него только нѣсколькими лавровыми кустами. Ночью никто туда не заглядывалъ — всѣ были твердо увѣрены, что тамъ водятся привидѣнія. Да и днемъ рѣдко кто заходилъ въ рощу, кромѣ самой хозяйки, которой она страстно полюбилась. Женщинъ, даже самыхъ развитыхъ, почему-то тянетъ въ полумракъ; а въ этой рощѣ полумракъ царствовалъ даже въ яркій лѣтній полдень, Кромѣ того, пріютъ этотъ какъ-то согласовался съ задумчивымъ созерцательнымъ нравомъ Кэтъ. И вотъ она привыкла ходить сюда, когда искала мира душевнаго или религіозныхъ думъ; часто медленно прохаживалась она между прямыми высокими стволами, или сидѣла неподвижно, опираясь многодумной головою на бѣлоснѣжную руку, такъ что, наконецъ, мрачная, прохладная роща называлась прислугою не иначе, какъ «барынино любимое мѣсто».

Кажется, больше нечего разсказывать о жилищѣ, въ которомъ Гонты провели нѣсколько лѣтъ счастливо и тихо. Имъ тогда еще и не снилось о странныхъ превратностяхъ, ожидавшихъ ихъ впереди; и не вѣдали они сами про страсти, которыя дремали у нихъ же въ груди, и, подобно инымъ волканамъ, притаились — до поры до времени.

XV.

Однажды, сидя за обѣдомъ съ Гриффитомъ и его женою, отецъ Фрэнсисъ сообщилъ имъ, что онъ получилъ назначеніе въ другую часть графства и въ послѣдній разъ пользуется идъ гостепріимствомъ.

— Очень жаль, искренно сказалъ Гриффитъ, и жена его изъ вѣжливости повторила тѣ же слова; но когда между ними съ глазу на глазъ зашелъ разговоръ объ этомъ предметѣ, она вдругъ, въ первый разъ въ жизни, высказала, что духовникъ ея давно уже не по душѣ ей и даже много огорчаетъ ее своею холодностью.

— Душа его, замѣтила она: — льнетъ во всему земному. Вмѣсто того, чтобъ возносить помышленія мои къ небу, онъ самъ насильно низводитъ меня на землю. Духъ его лишенъ крыльевъ, неспособенъ парить надъ міромъ.

Гриффитъ осмѣлился заступиться за Фрэнсиса и замѣтить, что онъ, во всякомъ случаѣ, честный, хорошій человѣкъ и нигдѣ воды не замутитъ. Но мистрисъ Гонтъ этимъ не довольствовалась.

— Мало ли на свѣтѣ хорошихъ людей, сказала она: — но въ духовномъ наставникѣ я хотѣла бы найти что-нибудь больше, нежели простая честность, и который уже годъ я вотъ томлюсь и жажду, какъ странникъ въ пустынѣ. Слова нѣтъ, что онъ прекрасный вдовѣвъ; я сама его отъ души люблю и уважаю, только все-таки хорошо, что онъ уѣзжаетъ.

Въ слѣдующее же посѣщеніе отца Фрэнсиса, мистрисъ Гонтъ не преминула, хотя самымъ деликатнымъ образомъ, спросить его, кто заступитъ его мѣсто при ней.

— Покуда, я думаю, еще никто, отвѣчалъ онъ: — то-есть я не вижу, кто бы могъ руководить васъ въ практическихъ дѣлахъ вашихъ. Относительно же всего, касающагося спасенія и блага души, вами будетъ управлять человѣкъ, молодой годами, но созрѣвшій по добрымъ дѣламъ и много превышающій меня благочестіемъ.

— Вы несправедливы къ себѣ, отецъ мой, съ милой улыбкою возразила ему мистрисъ Гонтъ. Она всегда была мила и вѣжлива, а для этого приходится иногда покривить немного душею.

— Нисколько, дочь моя, спокойно отвѣчалъ Фрэнсисъ: — а, благодаря Бога, знаю свои недостатки, и черезъ это научаюсь смиренію. Я исправляю мои пастырскія обязанности добросовѣстно, и нахожу въ нихъ здоровую пищу и успокоеніе для души; но во мнѣ нѣтъ того святаго умиленія, того духовнаго увлеченія, которыя даютъ болѣе избраннымъ христіанскимъ душамъ возможность бесѣдовать съ ангелами. Во мнѣ, я полагаю, слишкомъ преобладаетъ плоть надъ духомъ. Признаюсь вамъ, я никакъ не могу ожидать смертнаго часа, какъ блаженнаго избавленія отъ бремени плоти. Жизнь есть наслажденіе для меня; замогильное безсмертіе меня не соблазняетъ; я благоговѣю предъ чистымъ сердцемъ и гляжу на нихъ съ восхищеніемъ, но къ мистической сторонѣ религіи, я самъ это чувствую, я сухъ и безплоденъ. Я живу въ страхѣ Господа и желаніи исполнять его волю, но не могу любить его такъ, какъ любили его святые; духъ мой для этого слишкомъ черствъ и тупъ. Сколько разъ случалось мнѣ отставать отъ васъ въ вашихъ высокихъ духовныхъ порывахъ! Это-то меня отчасти и утѣшаетъ при мысли о разлукѣ съ вами: я знаю, что дитя мое будетъ въ лучшихъ рукахъ.

Мистрисъ Гонтъ была глубоко тронута смиреніемъ своего стараго друга, и, со слезами на глазахъ, протянула ему обѣ руки, но не отвѣчала на слова его: предметъ былъ довольно щекотливый, и, по чести, она не могла противорѣчить ему.

Дня два спустя, отецъ Фрэнсисъ привелъ съ собою своего преемника — личность до того замѣчательную, что мистрисъ Гонтъ невольно встрепенулась при одномъ видѣ его. Итальянецъ по-матери, онъ быть смуглаго цвѣта лица, и глаза его были черны какъ уголь; при этомъ его обширный, правильный лобъ отличался замѣчательной бѣлизною и нѣжностью. Ростомъ онъ былъ очень высокъ и нѣсколько худощавъ, вообще лицо его и вся фигура носили на себѣ ту возвышенную духовную печать, передъ которою обыкновенная красота кажется просто дрянью. Однимъ словомъ, онъ былъ однимъ изъ тѣхъ воздушныхъ, я чуть не сказалъ безплотныхъ, служителей религіи, которые изрѣдка рождаются въ нѣдрахъ католической церкви, какъ-бы для того, чтобъ представить рѣзкій контрастъ съ непроходимымъ, плотски-грубымъ мужичьемъ, составляющимъ большинство ея рати. Братъ Леонардъ, съ его неземной наружностью и духовно разсѣянными пріемами, казался высшимъ существомъ, ниспосланнымъ на землю на самое короткое время изъ надзвѣзднаго міра, съ безконечнымъ запасомъ кротости и долготерпѣнія.

Когда отецъ Фрэнсисъ представилъ его мистрисъ Гонтъ, онъ поклонился ей спокойно, нѣсколько холодно, съ достоинствомъ, соединяющимъ въ себѣ смиреніе съ чувствомъ превосходства, посмотрѣлъ на нее одно мгновеніе своимъ яснымъ, твердымъ взоромъ и тотчасъ же снова сосредоточился въ себѣ.

Мистрисъ Гонтъ, напротивъ того, была приведена въ невольный трепетъ внезапнымъ появленіемъ передъ нею человѣка, который представлялся ей воплощеніемъ религіи. Она покраснѣла, робко взглянула на него, и вдругъ почувствовала сильное желаніе не произвесть на него неблагопріятнаго впечатлѣнія.

Скоро, однако, должна она была убѣдиться, что нелегко сдѣлать на него какое бы то ни было впечатлѣніе, хорошее, или дурное. Отецъ Леонардъ не обладалъ искуствомъ разговаривать о разныхъ мелочахъ, и на попытки ея завлечь его въ подобную салонную бесѣду, онъ отвѣчалъ вѣжливо, но односложными словами, и когда она, замѣтивъ его сдержанность, обратилась съ своею невинной болтовнею къ отцу Фрэнсису, онъ не выжидалъ случая вставить свое слово, а заперся въ собственныхъ своихъ мысляхъ.

Тогда ужь мистрисъ Гонтъ дала всю волю своему душевному влеченію и заговорила о будущности церкви, и о томъ, что можно бы предпринять для обращенія вновь великобританскихъ острововъ въ истинную вѣру. Щеки ея разгорѣлись, глаза оживились, и Френсисъ отечески улыбался, слушая ее; но молодой священникъ еще болѣе отчудился: Мистрисъ Гонтъ сразу поняла, что онъ не одобряетъ самовольнаго вмѣшательства женщины въ такой возвышенный предметъ. Еслибы онъ это прямо высказалъ, то въ ней было на столько храбрости и самостоятельности, что она вѣроятно поспорила бы съ нимъ; но холодный, нѣсколько надменный взглядъ, которымъ онъ молчаливо изъявилъ свое положительное неодобреніе, усмирилъ ея бойкость и заставилъ ее примолкнуть.

Она, впрочемъ, скоро достаточно оправилась, чтобы обидѣться на молодого пастыря, и все свое вниманіе обратила уже исключительно на отца Фрэнсиса; наконецъ, провожая гостей, она холодно поклонилась Леонарду, а Фрэнсису сказала:

— Увы, мой добрый, дорогой другъ, крѣпко стоскуюсь я по васъ!

Это было сказано, разумѣется, отчасти въ пику Леонарду; но, во словамъ поэта, «по безстрастному льду пламя молніи скользитъ.» Ея новой духовникъ, удаляясь, оставилъ въ ней живое чувство своего превосходства надъ нею, которое было бы далеко не непріятно для ея женской натуры, еслибы самъ Леонардъ не выказалъ такого сознанія, и хоть сколько нибудь одобрительно отнесся бы въ ней. Но онъ слишкомъ рѣзко далъ ей почувствовать это превосходство, чѣмъ уязвилъ и пристыдилъ ее.

Впрочемъ, какъ храбрый борецъ, она съ нетерпѣніемъ ожидала новаго столкновенія. Она такъ привыкла нравиться, что не могла съ одного удара признать себя побѣжденною.

Отецъ Фрэнсисъ уѣхалъ.

Мистриссъ Гонтъ дѣйствительно сильно сгрустнулось безъ него. Она составила себѣ привычку ходить къ нему на исповѣдь непремѣнно два раза въ недѣлю, а на духовную бесѣду почти каждый день, когда онъ самъ къ ней не являлся; но она была слишкомъ умна, чтобъ не понять, что на время брата Леонарда нельзя посягать такъ безцеремонно. Она долго терпѣла, и наконецъ отправила къ нему записку, съ вопросомъ когда онъ можетъ исповѣдывать ее. Леонардъ письменно отвѣчалъ, что онъ принимаетъ желающихъ исповѣдаться впродолженіе двухъ часовъ послѣ заутрени, по понедѣльникамъ, вторникамъ и суботамъ.

Иными словами это значило, что кто первый явится, тотъ будетъ первый принятъ, безразлично. Мистрисъ Гонтъ слегка покоробилъ этотъ отвѣтъ. Однако она отправилась въ одно изъ назначенныхъ утръ, въ сопровожденіи лакея, и ей пришлось дожидаться очереди, пока не была отпущена опередившая ее старуха, въ красномъ платкѣ и черной шляпкѣ. Она взвела на себя грѣховъ съ три короба. Вдругъ братъ Леонардъ, своимъ мягкимъ, безстрастнымъ голосомъ, прервалъ ее слѣдующими леденящими словами:

— Позвольте, дочь моя: исповѣдь — одно, болтовня о себѣ — опять другое.

Различіе было сдѣлано тонко, но черезчуръ мѣтко. Въ слѣдующую минуту прекрасная грѣшница сидѣла уже въ каретѣ, и глаза ея наполнились жгучими слезами.

— Этотъ человѣкъ — духовная машина, подумала она съ чувствомъ глубоко уязвленной гордости.

Въ тѣ счастливые дни она говорила съ мужемъ на распашку. Такъ и въ настоящемъ случаѣ она горько жаловалась ему на нанесенное ей оскорбленіе, и даже позволила себѣ нѣсколько язвительныхъ женскихъ колкостей на счетъ своего новаго духовника.

Гриффитъ сначала не обратилъ вниманія на эту вспышку, но наконецъ отвѣчалъ:

— Я и самъ такъ думаю: онъ совсѣмъ не то, что этотъ славный, веселый старикъ Фрэнсисъ. Только къ чему столько словъ, Кэтъ? Ты, бывало, двухъ разъ не кусала кислое яблоко. Коли этотъ молокососъ тебѣ не по душѣ, ну и брось его въ чорту.

Этимъ практическимъ, если и не изящнымъ совѣтомъ, сквайръ покончилъ съ вопросомъ, въ полному своему удовлетворенію, и съ спокойной душою отправился въ конюшню, насыпать овесъ своей любимой лошади.

Итакъ выходитъ, что братъ Леонардъ не угодилъ мистрисъ Гонтъ именно избыткомъ того, чего недоставало, по ея мнѣнію, отцу Фрэнсису, которымъ она была недовольна за то, что онъ не былъ энтузіастомъ.

Въ слѣдующее хе воскресенье, она поѣхала на проповѣдь Леоварда. Эта проповѣдь составила эпоху въ ея жизни. Двадцать лѣтъ въ ушахъ ея раздавалось съ каѳедры одно избитое, нравоучительное разглагольствованіе. Вдругъ предсталъ ей духовный ораторъ — ораторъ по призванію, надѣленный природою тѣмъ божественнымъ, до души пробирающимъ даромъ слова, противъ котораго не въ силахъ устоять ни одно сердце. Приступалъ онъ къ своему высокому предмету какъ будто съ большимъ трудомъ, но за то разъ оживившись, онъ уже и самъ уносился, и уносилъ и слушателей за собою, какъ соломенку уноситъ теченіе горнаго потока. Весь человѣкъ при этомъ преображался. Въ обыкновенное время онъ являлся хотя интересной, но безучастной и вялой личностью, представляя олицетвореніе черезчуръ униженнаго смиренія. Но лишь только онъ входилъ на каѳедру, вся фигура его величественно выпрямлялась, точно разросталась, расширялась, и разстилалась надъ слушателями, какъ осѣняющее крыло ангела-хранителя; его смуглыя, блѣдныя щоки разгарались, его огромные итальянскіе глаза то метали грозную молнію на зачерствелыхъ грѣшниковъ, то принимали выраженіе неизрѣченной нѣжности, когда онъ утѣшалъ страждущихъ и скорбящихъ.

Замѣчали ли вы когда-нибудь, въ зоологическомъ саду, большую некрасивую птицу, скучно и понуро сидящую на своей жерди, лѣниво поводящую тусклыми зрачками, точно сонная утка? Это — могучій орелъ, царь поднебесья! Кто бы повѣрилъ, на него глядя? Но переселите его только изъ чуждой, тѣсной, душной обстановки въ его родную стихію: онъ — житель божьяго простора, въ людскихъ клѣткахъ онъ не на своемъ мѣстѣ. Такъ и братъ Леонардъ: весь міръ былъ для него чужбиною, каѳедра же была его стихіею; вотъ почему онъ дичился и стушовывался ходя по бѣлому свѣту, «возносился и парилъ орломъ» въ своей родной атмосферѣ.

Мистрисъ Гонтъ была поражена, уничтожена, восхищена. Всѣмъ существомъ своимъ внимала она его словамъ, и когда они замолкли, она долго еще сидѣла недвижимая, какъ одержимая волшебной чарою; ей не хотѣлось вѣрить, чтобы могъ прерваться звукъ этихъ божественныхъ рѣчей.

Всѣ еще расходились, а она все еще сидѣла, углубленная въ себя съ закрытыми глазами. Душа ея приняла слишкомъ высокій строй, чтобы круто перейти опять къ дѣйствительности; она чувствовала, что ей невыносима была бы обыденная болтовня, которою непремѣнно будутъ осаждать ее знакомые по дорогѣ домой, тогда какъ эта же самая болтовня, бывало, занимала ее, когда она возвращалась отъ другихъ проповѣдниковъ.

Такимъ образомъ она пріѣхала домой подъ горячимъ, неостывшимъ, ничѣмъ неослабленнымъ впечатлѣніемъ. Она положила свою бѣлую руку на плечо мужу:

— О, Гриффитъ, сказала она: — я слышала голосъ самаго Господа!

Гриффитъ казался скорѣе испуганнымъ, чѣмъ обрадованнымъ; жена его это замѣтила и прибавила:

— Изъ устъ его служителя; но въ ту же минуту снова увлеклась и продолжала: — Могила возвращаетъ церкви одного изъ апостоловъ въ часъ ея скорби и нужды, и я его слышала сегодня.

— Господи помилуй! гдѣ же это?

— Въ нашей церкви.

Гриффитъ посмотрѣлъ на нее недовѣрчиво.

— Однако, душа моя, какъ же это? Слыханное ли дѣло, чтобы сравнивать живого человѣка съ апостоломъ? Вопервыхъ, уже одно то: въ наше время апостоловъ болѣе нѣтъ. Они заставляли царей трепетать на своемъ престолѣ и одинъ изъ нихъ убѣдилъ какъ бишь его?… тамъ какого то знатнаго господина, принять христіанскую вѣру.

— Это правда, задумчиво отвѣчала ему на это жена: — но за то одинъ изъ нихъ кого-то и усыпилъ. Но посмотрѣла бы я, кто бы заснулъ у брата Леонарда! Кто бы сказалъ о немъ, что проповѣдь его длинна.

— Да вотъ я же первый скажу, возразилъ Гриффитъ: — по его милости ты полчаса опоздала къ обѣду.

— Это ты потому такъ считаешь минуты, что самъ его не слышалъ, настаивала жена: — еслибы ты былъ тамъ, то пожалѣлъ бы, что онъ кончилъ, и хоть разъ позабылъ бы объ обѣдѣ.

Гриффитъ болѣе не отвѣчалъ. Онъ даже казался раздосадованнымъ ея чрезмѣрной восторженностью. Она это замѣтила, и уже не возращалась къ этому предмету. Но тотчасъ послѣ обѣда она ушла въ свою рощу, и на свободѣ предалась думамъ о проповѣди и проповѣдникѣ; она думала о нихъ тѣмъ болѣе, что ей не дали высказаться. Дѣйствительно, Гриффитъ поступилъ бы добрѣе, да и умнѣе, еслибы не помѣшалъ ей излить все, что у нея было на душѣ, хотя бы предметъ, занимавшій ее, былъ на этотъ разъ безъинтересенъ для него. Умному мужу никакъ не слѣдуетъ обдавать холодной водою восторженную жену, и въ особенности не слѣдуетъ чуждаться предмета, близкаго ей, когда она на столько любитъ его, что ощущаетъ потребность подѣлиться тѣмъ, что ее занимаетъ.

Впрочемъ, мистрисъ Гонтъ, хотя и одаренная живыми чувствами, къ счастью не была мелочно раздражительна или обидчива; она, съ другой стороны, не принадлежала къ числу тѣхъ милыхъ, но невыносимыхъ созданій, которыя только и знаютъ, что пилятъ одно и то же, что ихъ въ данную минуту интересуетъ. Она во всю недѣлю ни разу не возвращалась въ непріятному для мужа предмету; но въ первое же воскресеніе спросила его, не исполнитъ ли онъ одну ея просьбу.

— По всей вѣроятности — по старой привычкѣ, весело отвѣтилъ Гриффитъ.

— Такъ поѣдемъ со мною въ мою церковь; по крайней-мѣрѣ послушаешь брата Леонарда, и будешь въ состояніи самъ о немъ судить.

У Гриффита лицо значительно вытянулось; онъ сталъ отговариваться.

— Почему бы тебѣ не съѣздить одинъ и единственный разъ?

— Неловко, отбивался онъ: — въ нашемъ приходѣ духъ партіи сильно развитъ, и каждое движеніе на отчетѣ. Если поѣду въ католическую церковь, всѣ затрубятъ: «Поглядите, молъ, на Гриффита Гонта: онъ до того подъ командой у жены, что измѣняетъ ради ея вѣрѣ своихъ отцовъ».

— «Вѣрѣ твоихъ отцовъ!» Вотъ это мнѣ нравится! Какъ будто отцы твои жили и умерли не въ той же вѣрѣ, какъ и мои.

— Ну, полно, не станемъ спорить изъ-за слова, возразилъ Гриффитъ: — ты очень хорошо знаешь, что я хочу сказать. Просилъ ли я тебя когда нибудь ѣхать со мною въ нашу церковь? и поѣхала ли бы ты, еслибы я вздумалъ просить тебя объ этомъ?..

Мистрисъ Гонтъ покраснѣла, но не хотѣла отступить.

— Это совсѣмъ другое дѣло, спорила она: — я строго соблюдаю уставы моей церкви, ты же — нисколько. Ты едва-ли вспоминаешь о Богѣ хотя разъ во всю недѣлю, никогда почти не произносишь ни его иначе какъ всуе, и только въ воскресенье просидишь какой-нибудь часъ въ церкви, и то еще спрашивается — зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы выспаться до обѣда, — ужь не отопрешься. Полно же: для тебя вопросъ заключается не въ томъ, чтобы молиться такъ или иначе, а въ томъ, чтобы спать или не спать, потому что, предупреждаю тебя, у брата Леонарда ты не заснешь.

Гриффитъ покачалъ головою.

— Больно ужь ты меня неволишь. Я знаю, что я далеко не такъ набоженъ, какъ ты; но въ этомъ виновато не протестантское вѣроисповѣданіе, которое породило столькихъ святыхъ мужей, и, мимоходомъ сказать, немало ихъ пережарили и пережгли наши съ тобою отцы, какъ ты говоришь, которымъ самимъ за это, я думаю, тепленько на томъ свѣтѣ. Однако, если я и не святой, то, во всякомъ, случаѣ, джентльменъ, и хоть ты и говоришь, что я въ своей религіи отношусь равнодушно, однако въ грязь топтать я ее не намѣренъ. Поэтому, душа моя, ужь не взыщи — не могу!

Мистрисъ Гонтъ задумалась, и еслибы Гриффитъ на послѣднихъ словахъ и окончилъ свою рѣчь, то весьма вѣроятно, что она сдалась бы на его доводы. Но бѣда въ томъ, что люди, неимѣющіе привычки спорить и отстаивать свои мнѣнія или рѣшенія, никогда не умѣютъ во время остановиться. Такъ и нашего простодушнаго сквайра дернуло на грѣхъ, прибавить еще слѣдующій аргументъ:

— Да кромѣ того, Кэтъ, узнаетъ пасторъ, а мы съ нимъ пріятели, какъ тебѣ извѣстно. Мы завтра же непремѣнно встрѣтимся.

— Знаю я, возразила она: — гдѣ вы съ нимъ встрѣтитесь: въ облавѣ, у опушки лѣса. По крайней мѣрѣ, можешь похвастать ему, что отказалъ женѣ въ ея просьбѣ, сопутствовать ей, изъ страха сдѣлать непріятное священнику-Нимроду.

— Это ужь не называется просить мужа ѣхать съ тобою, Кэтъ, сказалъ онъ: — это значитъ, сядь да поѣзжай, хочешь, не хочешь.

Съ этими словами онъ всталъ и позвонилъ.

— Карету закладывать, приказалъ онъ; — я ѣду съ барыней.

Лицо мистрисъ Гонтъ просіяло отъ удовольствія и благодарности.

Карету подали, и Гриффитъ, усадивъ жену, послѣдовалъ за нею съ невольнымъ вздохомъ и печальнымъ видомъ.

Она замѣтила и то и другое.

— Впрочемъ, въ самомъ дѣлѣ, лучше оставайся-ка дома, сказала она ласково, но холодно, быстро положивъ ему руку на плечо: — увидимся за обѣдомъ.

— Какъ хочешь, согласился обрадованный мужъ, и они отправились въ разныя стороны. Онъ не зналъ, какъ благодарить Бога за избавленіе отъ грозившей скуки; она же грустила о томъ, что ей предстоитъ одной наслаждаться ожидаемымъ блаженствомъ, и бранила Гриффита за то, что онъ, разъ рѣшившись уступить еі желанію, не съумѣлъ уступить радушнѣе и любезнѣе. Дѣйствительно, нужно сказать правду, женщины въ этомъ несравненно умнѣе мужчинъ: когда ужь онѣ откажутся отъ своей воли, то откажутся не на половину, а вполнѣ и безоглядно. Впрочемъ, онѣ выросли на томъ, чтобъ повиноваться кому нибудь или чему нибудь, а навыкъ — великое дѣло.

Какъ бы то ни было, слова проповѣдника унесли за собою всякое мелочное чувство, затуманившее сердце мистрисъ Гонтъ, и она возвратилась домой, переполненная добрыми, возвышенными мыслями.

Она нашла мужа печально сидящаго за столомъ, съ какой-то рѣпою передъ собою на тарелкѣ, и то, впрочемъ, несъѣдомой: то были карманные часы его дѣда, съ циферблатомъ величиною съ лицо новорожденнаго младенца.

— Безъ четверти два, Кэтъ! жалостно привѣтствовалъ онъ ее.

— Такъ что же ты не велѣлъ подавать себѣ обѣдать? проговорила она съ видомъ полнѣйшаго равнодушія.

— Неужели же мнѣ обѣдать одному въ воскресный день? Ты знаешь, что мнѣ ничего въ горло не пойдетъ, если ты не сидишь тутъ напротивъ меня.

Мострисъ Гонтъ ласково улыбнулась.

— Въ такомъ случаѣ вотъ что, милый: мы, прикажемъ, чтобы обѣдъ по воскресеньямъ былъ готовъ часомъ позднѣе противъ другихъ дней.

— Но вѣдь это неудобно на счетъ прислуги — испортитъ ей праздникъ.

— Такъ неужели же мнѣ быть ихъ рабою? обернулась къ нему мистрисъ Гонтъ, начиная горячиться: — обѣдъ да обѣдъ! Не прикажете ли бѣжать отъ божьяго слова въ ростбифу? О, какъ ненавистны мнѣ эти грубыя плотскія нужды! какъ мертвятъ онѣ безсмертную часть человѣка и какъ заглушаютъ въ душѣ его небесную музыку! По моему хоть бы не было совсѣмъ ни ѣды, ни питья! Точно съ неба упадешь прямо въ болото! ну, еще: обѣдъ! обѣдъ обѣдъ!

Въ слѣдующее воскресенье Гриффитъ прождалъ съ полчаса, и сѣлъ обѣдать безъ жены. Когда же она пріѣхала, онъ началъ извиняться:

— Ты не повѣришь, сказалъ онъ: — какимъ сердитымъ дѣлаешься, когда долго томятъ обѣдомъ.

— Ты, я вижу, и не томилcя.

— Нѣтъ, ждалъ тебя цѣлыхъ полчаса; а дальше было не въ моготу.

— Я на твоемъ мѣстѣ совсѣмъ бы не стала дожидаться, или дождалась бы до конца.

— Да, хорошо тебѣ говорить. Ты способна питаться проповѣдями да благоуханіемъ розъ. Сытый голоднаго не понимаетъ.

Въ слѣдующее затѣмъ воскресенье онъ печально сѣлъ за столъ въ урочный часъ, и совсѣмъ отобѣдалъ къ пріѣзду жены, которая, съ своей стороны, должна была довольствоваться полусъѣденными, холодными блюдами, и ѣла гораздо меньше, нежели когда она обѣдала вмѣстѣ съ мужемъ.

Гриффитъ безутѣшно глядѣлъ на нее, и наконецъ объявилъ, что она не обѣдаетъ почеловѣчески, а клюетъ какія-то крохи, какъ цыпленокъ.

— Ничего, отвѣчала она: — лишь бы душа моя питалась небеснымъ хлѣбомъ.

Краснорѣчіе отца Леонарда не измѣнялось, ни по качеству, ни по количеству, и Гриффитъ наконецъ отсталъ отъ своего правила обѣдать непремѣнно дома по воскресеньямъ. Если жена его забывала часы, то желудокъ его былъ на нихъ вдвойнѣ памятливъ, по крайней-мѣрѣ на обѣденный часъ; къ тому же онъ не имѣлъ уже прежняго побужденія не отлучаться изъ дома въ этотъ день. Мало того, онъ понемногу пріучился проводить меньше времени съ женою именно въ этотъ нѣкогда завѣтный день, нежели въ будни.

XVI.

Рутинный проповѣдникъ сыплетъ словами безцѣльно, наугадъ; настоящій духовный ораторъ, какъ и всякій ораторъ, щупаетъ, такъ-сказать, пульсъ своихъ слушателей; въ то время, какъ онъ бесѣдуетъ съ ними, его сердце бьется въ унисонъ съ ихъ сердцами, и наоборотъ.

Вслѣдствіе этого-то магнетическаго взаимнодѣйствія, братъ Леонардъ вскорѣ понялъ, что лучшей его слушательницей была мистрисъ Гонтъ. Она была на каждой его проповѣди, и никогда страстное вниманіе ея ни на секунду не ослаблялось. Отъ лица его ни за минуту не отрывались ея большіе, сѣрые глаза, и будучи обращены вверхъ, они смотрѣли на него полнымъ, глубокимъ взоромъ, словно глаза ангела, слетѣвшаго съ неба, чтобы внять его словамъ; впечатлѣніе это она тѣмъ естественнѣе должна была произвести на него, что людямъ смуглымъ, съ южнымъ типомъ, нѣжная, прозрачная чистота истинно саксонской красоты положительно кажется чѣмъ-то болѣе или менѣе неземнымъ.

Ораторъ постепенно привыкъ къ этому лицу и сталъ почерпать въ немъ вдохновеніе Иногда, во время своей рѣчи, онъ обращался къ нему, ища въ немъ сочувствія, и непремѣнно находилъ его. Когда онъ уносился мыслями, превосходящими, по своей глубинѣ или возвышенности, пониманіе большей части его слушателей, онъ обращался къ этому лицу, и каждый разъ оно озарялось отвѣтнымъ душевнымъ лучомъ.

Смотрѣть въ это лицо сначала было для него помощью, поощрееіемъ, но скоро стало отрадою и счастіемъ.

Сойдя съ каѳедры, ораторъ, однако, поостынувъ, припоминалъ, что лицо это принадлежитъ не ангелу, а свѣтской женщинѣ, которая однажды почти разсердила его пустыми вопросами.

Но бртъ Леонардъ много жилъ воображеніемъ, и эти неземныя грезы имѣли для него такую прелесть, что ему не хотѣлось разсѣевать ихъ, вступая въ близкія отношенія съ мистрисъ Гонтъ. Поэтому онъ обыкновенно посылалъ въ ней своего помощника, а самъ принималъ ее только на исповѣди, что случалось очень рѣдко, потому что онъ отвадилъ ее своимъ первымъ пріемомъ.

Братъ Леонардъ жилъ въ миніатюрномъ монастырькѣ, состоящемъ изъ двухъ коттэджей, молельни и склепа. Послѣднія двѣ принадлежности были очень старинныя, но коттэджи были выстроены нарочно для него и другого, недавно выпущеннаго изъ семинаріи священника, выписаннаго изъ Франціи. Внутри, коттеджи эти скорѣе походили на келіи; только при наиболѣе просторномъ изъ нихъ находилась кухня, которая была положительнымъ великолѣпіемъ сравнительно съ жилою комнатою, такъ-какъ ее красила разставленная по полкамъ блестящая отъ тщательной чистки оловянная и мѣдная посуда, а главное — присутствіе опрятной, чисто одѣтой женщины, въ простомъ шерстяномъ платьѣ, надѣтомъ сверхъ шолковой на ватѣ стеганой юбки: прежде звали ее Бетти-Скарфъ, была она когда-то горничной у матери мистрисъ Гонтъ, потомъ вышла замужъ и овдовѣла, почему называлась теперь Бетти-Гоу.

Однажды, проѣзжая мимо, мистрисъ Гонтъ увидала Бетти у воротъ.

Она велѣла остановить карету, подозвала свою прежнюю служанку и ласково разспросила ее, какъ живется ей и какъ можется. Кончилось тѣмъ, что Бетти пригласила ее войдти просмотрѣть, домъ. Мистрисъ Гонтъ какъ будто нѣсколько испугалась этого предложенія и не трогалась съ мѣста.

— Ихъ никого нѣтъ — они оба ушли, и до ужина не будутъ, успокоила ее Бетти, отгадавъ своимъ женскимъ чутьемъ мысль, останавливавшую ее.

Мистрисъ Гонтъ улыбнулась и вышла изъ кареты. Бетти провела ее въ домъ и показала ей все хозяйство. Она приняла самый скромный, солидный видъ, однако, отчетливо все разсмотрѣла, хотя и не выказывала явно любопытства.

Холодный, угрюмый видъ гостиной поразилъ ее; входя въ нее, она почувствовала дрожь.

— Я бы здѣсь истосковалась, сказала она: — но ему вѣрно и тутъ хорошо, потому что ангелы небесные бесѣдуютъ съ нимъ въ его одиночествѣ.

— Ну, не говорите, возразила Бетти: — онъ по часамъ иногда сидитъ оперевъ голову на руку, и когда я прохожу мимо двери, то иногда слышу, что онъ тяжко вздыхаетъ. Не далѣе, какъ на этихъ дняхъ, онъ велѣлъ мнѣ принести сюда прялку и посидѣть около него. «Работай, говоритъ, здѣсь, а я посмотрю, да послушаю, какъ у тебя жужжитъ колесо». — «Съ моимъ, говорю, удовольствіемъ». Сѣла. Ну, и сижу, и верчу, а онъ уставилъ въ меня глаза — подумаешь, что отроду не видѣлъ, какъ баба ленъ прядетъ (такой ужь онъ простой), только вдругъ говоритъ… впрочемъ, вамъ, я думаю, дѣла нѣтъ, что онъ говоритъ.

— Напротивъ, Бетти, продолжай, пожалуйста. Мнѣ очень интересно узнать о немъ. Онъ такъ божественно говоритъ проповѣди!

— Да, вотъ это его дѣло. За то ужь ѣстъ онъ совсѣмъ мало. Я вчетверо противъ него съѣмъ, хоть я и женщина — даже совѣстно, право.

— Такъ что же онъ говорилъ тогда? напомнила мистрисъ Гонтъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ.

Бетти долго искала въ головѣ.

— А вотъ что, наконецъ вспомнила она: — «дочь моя», говоритъ — (онъ, сердечный, всегда называетъ меня своей дочерью, хотя я по годамъ скорѣе мать ему) — «дочь моя, отчего это ты никогда не утомляешься, не хандришь и не скучаешь, хотя ты служишь такому бѣдному грѣшнику, какъ я, а я такъ часто изнемогаю и тоскую, тогда какъ мой господинъ — творецъ и владыка неба и земли?» — «Я вамъ скажу, сэръ», говорю: «мало ѣдите, оттого».

— Какой отвѣтъ!

— Да право же такъ. Еще я говорю: «еслибы мнѣ этакъ поститься, какъ вы, да неужто вы думаете меня бы хватило работать съ утра до ночи?» Что-жь? развѣ не такъ?

— Не знаю; скажи сперва, что онъ на это отвѣтилъ, увернулась мистрисъ Гонтъ.

— Онъ-то? Головой помоталъ, да началъ толковать, что тѣлесной пищи онъ принимаетъ довольно, но мало питается небесной. Такъ и сказалъ этими словами.

Мистрисъ Гонтъ была глубоко поражена сообщеніями старухи и немало удивлена почти пренебрежительнымъ тономъ, съ которомъ Бетти относилась къ столь необыкновенному человѣку. Въ то время, вѣроятно, еще не была въ ходу поговорка, что «никто не можетъ быть героемъ для своего камердинера», иначе она бы этому не такъ удивилась.

— Увы! сказала она: — неужели ему такъ тяжело? Слушая его, мнѣ думалось, что душа его ночь и день возносится на крыльяхъ ангеловъ…

Вдова прервала ее.

— Да, вы слышите его только, когда онъ проповѣдь говоритъ, и голосъ его звучитъ словно божья труба. Я же вижу его, когда онъ преходитъ съ проповѣди домой: шатается, еле ноги дотащить въ эту самую комнату, да такъ и грохнется на стулъ; самъ блѣдный, даже духа перевести не можетъ; то почти въ обморокъ падаетъ, то чуть не расплачется; потомъ весь день ходитъ хмурый, да скучный, слова не добьешься.

— И никто этого не знаетъ, кромѣ тебя?… Однако, ты все еще, я вижу, носишь старую мою юбку: надо будетъ пріискать тебѣ другую поновѣе.

— Благодарю покорно, дай вамъ Богъ здоровья. Мнѣ и очень-таки не мѣшаетъ — одна только всего На все и есть, что на мнѣ, перебивайся тутъ и въ праздникъ и въ будни. Кромѣ меня не знаетъ этого ни одна душа, да вотъ теперь вы. Я не такая, чтобы болтать да разсказывать. Васъ-то я не боюсь: вы были моей госпожею, и я знаю, что на васъ можно положиться, и это останется между нами.

Мистрисъ Гонтъ дала ей въ этомъ слово. Затѣмъ вдова принялась разспрашивать о ея дочкѣ, хвалила ея платье, описывала свои хворости и недуги, и вылила цѣлый потокъ рѣчей о всякой всячинѣ, неимѣющихъ между собою никакой связи, кромѣ общей пустоты и незначительности. Во все время ея разглагольствованія, задумчивые глаза мистрисъ Гонтъ глядѣли прямо передъ собою черезъ бѣлый чепецъ разговорившейся старухи, внимательно устремленные въ пустое пространство.

— Бетти Гоу, вдругъ оборвала она ее среди какого-то безконечнаго разсказа: — я все думаю…

Бетти Гоу совсѣмъ опѣшила отъ такого страннаго заявленія.

— Я слыхала и читала, что многіе великіе, благочестивые, ученые люди, ничего не смыслятъ въ такихъ простыхъ жизненныхъ мелочахъ, которыя каждый неграмотный невѣжа знаетъ, какъ свои пять пальцевъ. Значитъ, хорошо бы было, еслибы мы съ тобою и его кое-чему научили въ благодарность за все то, чему онъ научаетъ насъ. Вѣдь мы обязаны, въ чемъ только можемъ, беречь и покоить его; и помни, Бетти, моя голубушка, что жалокъ тотъ, кто смотритъ съ пренебреженіемъ на людей ученыхъ и святыхъ за то только, что откроетъ въ нихъ какую-нибудь ничтожную слабость, тогда какъ сами мы, грѣшные, всѣ состоимъ изъ немощей и недостатковъ. Вотъ я сяду въ его кресло — вотъ такъ! а ты садись тутъ, напротивъ меня. Ну, а теперь, давай съ тобой осмотримъ хорошенько эту комнату, да подумаемъ, чего въ ней недостаетъ. Первымъ и главнымъ дѣломъ, окна бы, по моему, слѣдовало убрать геранью, жасминомъ, и всякой тамъ зеленью. При всей его учености, онъ, чего добраго, не знаетъ еще красоты пестрыхъ цвѣтовъ и золотистой зелени, когда солнце играетъ и переливается въ ней, не знаетъ, какъ она радуетъ глазъ и освѣжаетъ душу, тогда какъ каждая женщина это знаетъ съ колыбели. Да вотъ этотъ голый столъ — на что похожъ! На него такъ и просится зеленый либо красный суконный покровъ.

— Да, какъ же: чтобъ выбросилъ въ окно?

— Не выброситъ, потому что я посерединѣ вышью крестъ золотымъ снуркомъ. Потомъ нехудо бы розовую стору въ окно, да напротивъ окна привѣсить большое зеркало; а главное, если ужь дѣлать дѣло, то прежде всего я бы выкрасила эти противныя стѣны.

— Господи, куда заѣхали! Вы бы, я вижу, рады обратить его берлогу въ дворецъ, да онъ-то не допуститъ: вѣдь онъ помѣшанъ на умерщвленіи плоти, да на всякихъ бредняхъ, бѣдняга.

— О, да вѣдь это не все въ одинъ разъ, а такъ, исподволь, сперва одно, тамъ другое. Начнемъ съ цвѣтовъ. Цвѣты, божье творенье, поэтому ужь ихъ-то онъ ни въ какомъ случаѣ не тронетъ.

Бетти начинала входить во вкусъ этого заговора.

— Такъ, такъ, сказала она: — сначала цвѣты, а тамъ, понемногу, и остальное. Только, какъ хотите, никогда ничего порядочнаго изъ него не выйдетъ, пока онъ будетъ кормиться одними яйцами, да разными кореньями да травами, ни дать ни взять, какъ скотъ неразумный, который «сегодня живъ, а завтра будетъ выметенъ въ огонь».

Мистрисъ Гонтъ улыбнулась этой не совсѣмъ удачной попыткѣ вдовы привести цитату изъ священнаго писанія, и отвѣчала съ нѣкоторою робостью:

— Нельзя ли подавать ему яйца въ видѣ яичницы? Этакъ ты бы могла вмѣстѣ съ петрушкой и кервеломъ мелко нарубить немного и мяса. Я увѣрена, что онъ бы и не замѣтилъ.

— Куда ему!

— То-то я есть. Такъ я пришлю тебѣ тамъ всякихъ снадобій изъ дома. Овощи тоже можешь готовить на крѣпкомъ бульонѣ, такъ, чтобы не зналъ.

Вдова даже захихикала отъ удовольствія.

— Только вотъ что, вдругъ остановилась мистрисъ Гонтъ: — не грѣшно ли, или даже не святотатственно ли будетъ употреблять такія женскія хитрости, для того, чтобы обманывать святого человѣка ради одного тѣлеснаго его блага?

— Объ этомъ не извольте безпокоиться! нѣсколько презрительно рѣшила Бетти: — давайте только провизіи, а грѣхъ, куда не шло, я возьму на свою душу. Неужели вы думаете, Богъ такъ и станетъ печь да жарить насъ съ вами за этакую малость? Вѣдь это ни болѣе ни менѣе того, какъ хитрость, которою заставляютъ своевольнаго ребёнка принять лекарство.

Когда мистрисъ Гонтъ сѣла въ карету и поѣхала домой, все слышанное и задуманное ею не выходило у нея изъ головы. Душа ея наполнилась страннымъ, но сладкимъ чувствомъ — смѣсью благоговѣнія и жалости. За то, что Леонардъ былъ великимъ ораторомъ и святымъ человѣкомъ, она благоговѣла передъ нимъ; за то, что онъ былъ одинокъ и грустенъ, она жалѣла его; наконецъ, она ясно видѣла, что онъ ровно ничего не смыслитъ въ самыхъ простыхъ вещахъ, и это ей внушало желаніе взять его подъ свою опеку. Каждая истая женщина любитъ опекать: въ этомъ, можетъ быть, сказывается отчасти великій материнскій элементъ женской натуры. Во всякомъ случаѣ, опекать человѣка, и въ то же время почитать его, для женщины — верхъ блаженства.

Дѣйствительно, Леонардъ принадлежалъ въ числу тѣхъ высоконастроенныхъ натуръ, которыя платятся за минуты духовнаго экстаза долгими часами тоски и унынія. Это колебаніе такъ неизмѣнно проявляется въ людяхъ, выходящихъ изъ обыкновеннаго уровня, что можно признать его за законъ природы. Но объ этомъ вдова Гоу не имѣла, конечно, ни малѣйшаго понятія.

Въ слѣдующее же воскресенье, пока онъ говорилъ проповѣдь, Бетти, съ помощью садовника мистрисъ Гонтъ, уставляла окно его комнаты горшками всякихъ растеній, бывшихъ въ полномъ цвѣту и роскоши. Окно это было огромное, съ широкимъ подоконникомъ снаружи и внутри. Мистрисъ Гонтъ, нелюбившая ничего дѣлать на половину, прислала цѣлый возъ цвѣтовъ, и Бетти съ садовникомъ разставили по крайней-мѣрѣ восемьдесятъ горшковъ, большихъ и малыхъ размѣровъ, на внутреннемъ и наружномъ подоконникѣ.

Когда братъ Леонардъ вернулся изъ церкви, Бетти уже поджидала его у дверей. Онъ прошелъ мимо окна, съ руками, сложенными на груди, и глазами, по обыкновенію, опущенными къ землѣ, не замѣчая цвѣтовъ, наполнявшихъ это окно. Бетти внутренно вскипѣла отъ досады, однако на цыпочкахъ послѣдовала за нимъ въ его комнату; тутъ только изъ груди его вырвалось громкое, радостное восклицаніе. Онъ остановился въ нѣмомъ восторгѣ, блѣдныя щоки его покрылись румянцемъ, черные глаза его засверкали.

— Господь да наградитъ сердце, задумавшее эту прелесть, и руку, исполнившую ее! проговорилъ онъ наконецъ, глубоко растроганный: — мое убогое жилище стало цвѣтистымъ чертогомъ, наполненнымъ красотою и благоуханіемъ.

Онъ сѣлъ къ окну, съ упоеніемъ глядя на цвѣты, вдыхая въ себя запахъ ихъ, и сердце его охватила сладкая мечтательная нѣга, и разлилась по его дивнымъ чертамъ, придавая имъ красоту неизъяснимую.

Вдова, раскраснѣвшаяся отъ удовольствія, стояла поотдаль отъ него, слѣдя за нимъ, и любуясь имъ, что случалось съ нею очень часто, хотя на словахъ она относилась къ нему съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ.

Наконецъ, однако, ее вывело изъ терпѣнія отсутствіе всякаго любопытства съ его стороны, тѣмъ болѣе, что она далеко не грѣшила тѣмъ же.

— Вы и не спросите, кто прислалъ, укоризненно обратилась она къ нему.

— Не говори, пожалуйста, сказалъ онъ: — дай мнѣ самому отгадать.

— Ну, отгадывайте, когда такъ, обидѣлась Бетти.

— Оставь меня на время, упрашивалъ онъ: — дай мнѣ посидѣть тутъ и вообразить, что я спасающійся грѣшникъ, и ангелъ небесный превратилъ пещеру мою въ райскую обитель.

— Такой же точно ангелъ, какъ вотъ и я, грѣшница, возразила практическая вдова: — а впрочемъ… мнѣ не велѣно говорить.

Это была неправда: запрета не сдѣлано было никакого; но Бетти, обладавшая особеннымъ даромъ неумѣстно говорить и некстати молчать, вдругъ заблагоразсудила, для пущей важности, придать дѣлу печать таинственности.

Священникъ задумался..

— Я догадываюсь, сказалъ онъ наконецъ, вполнѣ убѣжденнымъ тономъ: — это, должно быть, та дама, которая пріѣзжаетъ каждый разъ на мою проповѣдь, и у которой такое чудное лицо, непохожее ни на одно другое: оно всегда свѣтится такимъ божественнымъ участіемъ и пониманіемъ. Я воздамъ ей тѣмъ, чѣмъ единственно можетъ воздать бѣдный священникъ своимъ благодѣтелямъ: буду молиться за нее здѣсь, среди цвѣтовъ, которыми она украсила жилище служителя господня… Дочь моя, ты можешь идти.

Послѣднія слова онъ произнесъ съ необыкновеннымъ, кроткимъ достоинствомъ, такъ что Бетти удалилась нѣсколько присмиренная, и отомстила святому мужу тѣмъ что примѣшала къ водянистой пищѣ его крѣпкаго бульону, присланнаго отъ мистрисъ Гонтъ, за которую, между тѣмъ, онъ горячо помолился среди цвѣтовъ, которыми она окружила его.

Мистрисъ Гонтъ, послѣ восьмилѣтней супружеской жизни, стала слишкомъ благоразумна, и слишкомъ хорошо умѣла соблюдать свое достоинство, чтобы изъ ничего сочинять романическую тайну. Она не велѣла Бетти говорить о бульонѣ, потому что, въ этомъ случаѣ, считала скрытность необходимою; но некогда ей не снилось скрывать, что она послала своему духовнику возъ цвѣтовъ. Знакомымъ она объ этомъ не разблаговѣстила, потому что вообще не любила дѣйствовать людямъ на показъ, но мужу сказала. Тотъ поворчалъ, но не прекословилъ ей.

Слѣдовательно, дѣло въ сущности было самое простое; но нелѣпая выходка Бетти придала ему оттѣнокъ романтизма и таинственности, въ высшей степени способный плѣнить воображеніе столь юнаго, пламеннаго, одинокаго существа, какимъ былъ братъ Леонардъ.

Его первымъ движеніемъ было броситься къ той, которую онъ подозрѣвалъ въ присылкѣ цвѣтовъ, и поблагодарить ее; но онъ побоялся поступить неделикатно, такъ-какъ ужь она желала оставаться ему безвѣстною. Ей могло быть непріятно, еслибы онъ прямо сказалъ, что отгадалъ ея тайну, и, почемъ знать? подобная нескромность могла заставить ее уйдти въ себя.

Вслѣдствіе этихъ соображеній, онъ рѣшился не выражать ей своей благодарности, которая, черезъ это, сохранилась въ сердцѣ его неохлажденною. Онъ часто сидѣлъ между своими цвѣтами, погруженный въ сладкое раздумье, упиваясь ихъ благоуханіемъ, любуясь ихъ свѣжестью и красотою; и нерѣдко, закрывая глаза. онъ вызывалъ въ умѣ своемъ ангельскій образъ знакомаго лица, съ большими, свѣтлыми, обращенными къ нему глазами, и представлялъ себѣ ее, окруженной этими цвѣтами и царившею надъ ними своей небесной красотою.

Грезы эти въ ту пору не мѣшали ему исправлять всѣ свои духовныя обязанности. Онѣ только наполнила собою тѣ нерѣдкіе часы, когда, отчасти вслѣдствіе реакціи, неизбѣжной послѣ сильнаго душевнаго напряженія, отчасти вслѣдствіе изнеможенія ослабленнаго изнуреніемъ тѣла, отчасти, наконецъ, благодаря природной чуткости и впечатлительности его нервной системы, и глубокой нѣжности, отличавшей его натуру, душа его, бывало, грустила и тосковала.

Мало по малу, эти часы душевной истомы стали уже часами не горькими и не мрачными, а обаятельными и дорогими для него. Думы его имѣли теперь на чемъ сосредоточиться, ему было о комъ мечтать. У него была Мадонна, которая тайно о немъ заботилась, и Мадонна эта была въ человѣческомъ образѣ, прекрасная, добрая, умная, ходила на его проповѣди и понимала каждое его слово.

— И знаетъ она меня лучше, нежели я самъ себя знаю, прибавлялъ онъ про себя: — съ тѣхъ поръ, какъ я получилъ изъ рукъ ея эти цвѣты, я сталъ другимъ человѣкомъ.

Однажды, войдя въ комнату, онъ увидалъ на столѣ у себя двѣ лейки — большую и маленькую.

— А! вскричалъ онъ, и краска удовольствія заиграла на щекахъ его.

Онъ позвалъ Бетти, и спросилъ ее, откуда и отъ кого?

— Я почемъ знаю? задорно возразила она: — съ неба, должно быть, упали. Посмотрите, и крестъ золотой на каждой намалеванъ.

— Въ самомъ дѣлѣ! и братъ Леонардъ набожно перекрестился.

— Это значитъ, вѣроятно, чтобы ни чьи руки не касались ихъ, кромѣ вашихъ, пояснила Бетти сердито.

Священникъ еще болѣе покраснѣлъ.

— Я сейчасъ же употреблю ихъ въ дѣло, сказалъ онъ: — я оживлю моихъ поблекшихъ любимицъ, какъ онѣ оживили меня.

И онъ съ жаромъ засуетился надъ лейками.

— Виданное ли это дѣло, когда солнце такъ и палитъ ихъ! прикрикнула на него Бетти: — ну, признаюсь! ужь подлинно, что простоваты!

— Да вѣдь, Бетти, отъ солнца же они такъ и пріувяли, робко и съ совершеннѣйшимъ смиреніемъ замѣтилъ священникъ, хотя тонъ старухи непремѣнно раздражилъ бы болѣе дюжиннаго человѣка.

— Такъ-то такъ, отвѣчала она уже гораздо мягче: — но вотъ видите ли, дождя-то не бываетъ при солнцѣ, а цвѣтики это и знаютъ; они хотятъ, чтобы поливали ихъ, какъ по природѣ выходитъ; не то и осерчаютъ и сгинутъ. Всѣ вы, ученые люди, хотите быть умнѣе всѣхъ: мало вамъ того, что поститесь и молитесь цѣлые дни, и не смотрите на женщину, какъ другіе люди, еще и цвѣты хотите поливать не въ свою пору

— Бетти, съ улыбкою сказалъ Леонардъ: — преклоняюсь передъ твоею мудростью, и буду поливать ихъ только по утру и вечеромъ. По истинѣ, многому всѣ мы должны учиться; будемъ же поучать другъ друга съ терпѣніемъ и любовью.

— Не мѣшало бы вамъ научить меня такому же смиренію, какъ ваше, разразилась Бетти, голосомъ, въ которомъ слышалось что-то весьма похожее на подступившее рыданіе: — и большему почтенію къ тѣмъ, къ кому подобаетъ, добавила она сердито.

Поливать цвѣты, подаренные ему его незримымъ другомъ, стало величавшей отрадою для одинокаго священника. Онъ постоянно ходилъ за ними самъ, и относился къ нимъ съ какой-то отеческой нѣжностью.

Однажды вечеромъ мистрисъ Гонтъ, проѣзжая съ Гриффитомъ верхомъ мимо его коттеджа, увидѣла его за этимъ занятіемъ. Его высокая, стройная, но слегка согбенная фигура наклонялась надъ цвѣтами съ женственной любовью и заботливостью, и простой процесъ поливанія, который, въ дюжинныхъ рукахъ, не представилъ бы ровно ничего особеннаго, въ немъ показался мистрисъ Гонтъ до того трогательнымъ и многозначительнымъ, что глаза ея подернулись слезами и она невольно прошептала:

— Бѣдный братъ Леонардъ!

— Ну, что тамъ опять? спросилъ Гриффитъ, съ нѣкоторой досадою.

— Да вонъ онъ у окна — цвѣты поливаетъ.

— Только-то? Ну, и пусть его, равнодушно отвѣчалъ Гриффитъ.

Леонардъ однажды подумалъ: «я слишкомъ мало вращаюсь среди своихъ прихожанъ», и предпринялъ маленькій объѣздъ, который окончился Герншо-Кэстлемъ.

Мистрисъ Гонтъ не было дома.

Лицо его такъ видимо опечалилось этимъ извѣстіемъ, что слуга это замѣтилъ и сказалъ, что она, можетъ быть, гуляетъ въ своей любимой рощѣ, причемъ указалъ ему дорогу туда.

Леонардъ послѣдовалъ этому указанію, и въ первый разъ ступилъ въ эту мрачную, торжественно-тихую ограду.

День былъ лѣтній, душный, и въ рощѣ было невыразимо хорошо и прохладно. Вообще мѣсто это какъ нельзя болѣе подходило къ религіозно-восторженному складу ума итальянца.

Онъ сталъ медленно прохаживаться взадъ и впередъ въ глубокой думѣ. Такимъ образомъ онъ почти приготовилъ въ умѣ своемъ всю проповѣдь на слѣдующее воскресенье, какъ вдругъ его задумчивый взоръ упалъ на земной предметъ, который заставилъ его очнуться и содрогнуться. А между тѣмъ это была только женская перчатка, лежавшая у деревянной скамейки, стоявшей подъ тѣнью исполинской ели.

Онъ нагнулся и поднялъ ее съ земли, потомъ расправилъ смятые пальцы и старался вообразить бѣлую, стройную ручку, которую эта перчатка должна была плотно облегать. Онъ бережно разложилъ ее на своей ладони, и долго глядѣлъ на нее съ задумчивой нѣжностью. «Такъ вотъ она ручка, облегчившая мое одиночество», подумалъ онъ: «ручка столь же прекрасная, какъ и ея ангельское лицо, благодѣтельная какъ сердце, которое дѣлаетъ добро и скрываетъ его!»

Въ этомъ растроганномъ настроеніи, онъ на минуту позабылъ, какъ что иногда случается съ высокими умами, различіе между meum et tuum, спокойно положилъ маленькую перчатку къ себѣ за пазуху, и задумчиво прошелъ домой лѣсомъ, отдѣлявшимся отъ рощи только однимъ лугомъ, и черезъ это упустилъ свиданіе съ владѣтельницей перчатки, потому что она воротилась домой въ то время, какъ онъ мечталъ и размышлялъ въ ея любимомъ убѣжищѣ.

Въ числѣ другихъ талантовъ, братъ Леонардъ прекрасно рисовалъ карандашами и акварелью. Въ одинъ изъ тѣхъ часовъ, въ которые онъ нѣкогда предавался тоскѣ, а теперь услаждалъ себя тихими мечтами, онъ попытался набросать на бумагу вдохновенныя черты, къ которымъ онъ почти исключительно обращался во время проповѣди, и на которыхъ воображеніе его съ благодарностью останавливалось во всякое время.

Хотя оно явственно представлялось ему, однако онъ никакъ не могъ воспроизвести на бумагѣ это дивное лицо, къ своему удовлетворенію.

Послѣ многихъ неудачъ, ему наконецъ посчастливилось уловить сходство и выраженіе, но все еще чего-то недоставало.

Какъ послѣднее средство, онъ рѣшился взять эскизъ съ собою въ церковь, и воспользовался небольшими роздыхами, во время проповѣди, чтобы немногими чертами довершить сходство. Возвратившись домой, онъ упалъ на колѣни, и со вздохами и слезами молилъ Бога о прощеніи, послѣ чего спряталъ святотатственный рисунокъ подальше съ глазъ.

Два дня спустя, онъ усердно раскрашивалъ картину, и часы летѣли словно минуты, пока онъ съ мастерскимъ умѣніемъ и заботливостью накладывалъ нѣжныя краски. Недаромъ говорится, что трудъ самъ себѣ награда.

Мистрисъ Гонтъ узнала, что братъ Леонардъ лично навѣдывался къ ней. Это было ей очень пріятно, и придало ей рѣшимости приступить къ исполненію всего своего плана.

Въ одинъ прекрасный вечеръ, когда она навѣрное знала, что отецъ Леонардъ въ церкви служитъ вечерню, она отправила къ нему цѣлый, тяжело нагруженный возъ всякой мёбели и утвари, и сама пріѣхала вслѣдъ за возомъ.

Тутъ у нихъ съ Бетти поднялась страшная хлопотня, словно спѣшили онѣ совершить какое-нибудь злодѣяніе до возвращенія хозяина. Онѣ повѣсили зеркало прямо насупротивъ уставленнаго цвѣтами окна, и этимъ превратили комнату въ настоящій садъ. Надъ каминомъ онѣ помѣстило великолѣпное распятіе изъ слоновой кости съ золотомъ, потомъ убрали циновку изъ тростника и замѣнили ее богатымъ налоемъ, или «prie-Dieu», крытымъ малиновымъ бархатомъ. Оставалось только постлать на столъ привезенную синюю суконную скатерть, съ вышитымъ посерединѣ золотымъ крестомъ. Но для этого нужно было снять бумаги и разныя вещицы, находившіяся на столѣ, съ наброшеннымъ на нихъ байковымъ покрываломъ.

— Не разсердится ли онъ, если мы тронемъ его бумаги? спросила мистрисъ Гонтъ.

— Гдѣ ему! успокоила ее Бетти: — у него нѣтъ ни одной тайны, ни отъ Бога, ни отъ людей.

— Какъ хочешь, только я не берусь, засмѣялась мистрисъ Гонтъ: — предоставляю тебѣ распорядиться,

И она повернулась спиной къ своей помощницѣ, и занялась окончательной установкою зеркала, сваливая такимъ образомъ всякую отвѣтственность на Бетти.

Вдова посмѣялась ея нерѣшительности, и безцеремонно сдернула покрывало. Но вдругъ веселый смѣхъ ея оборвался на серединѣ и превратился въ сердитое восклицаніе.

— Что такое? быстро обернулась мистрисъ Гантъ.

— Женская перчатка, грѣшный я человѣкъ! простонала Бетти. Дѣйствительно, на столѣ лежала одинокая маленькая перчатка.

Обѣ женщины на минуту злобно впились въ нее глазами. Бетти хищно схватила ее и стала разсматривать съ лютой прозорливостью, свойственной въ подобныхъ случаяхъ женщинамъ, въ надеждѣ найти гдѣ-нибудь имя или какую-нибудь примѣту, могущую послужить ключомъ.

Движеніе ея было такъ быстро, что мистрисъ Гонтъ, стоявшая отъ нея въ нѣкоторомъ отдаленіи, не успѣла разглядѣть пуговицу, иначе она сейчасъ же признала бы перчатку за свою.

— Каковъ смиренникъ-то, скромникъ! дѣвокъ принимаетъ къ себѣ втихомолку! ругалась Бетти: — ничего не значитъ пролѣзть въ окно, и опять изъ него же вылѣзть. Ну, погоди же, голубушка: только дай себя поймать! Глаза выцарапаю, да и съ нимъ въ карманъ за словомъ не полѣзу. Не хочу я, чтобъ дѣвки шлялись у меня подъ носомъ.

Такъ простодушная деревенская баба изливала свою грубую домашнюю ревность.

Свѣтская, развитая женщина не произнесла ни слова, но странное ощущеніе въ первый разъ въ жизни ущемило ея сердце.

Не то какой-то острый холодокъ, не то легкое замираніе, не то глухая боль; и, казалось бы, съ чего?… Но послѣ этого перваго, невѣдомаго чувства, такъ неожиданно стянувшаго ея сердце, она устыдилась самой себя, за то, что возникло въ ней подобное чувство.

Бетти подала ей перчатку: она ее узнала и вспыхнула до волосъ.

— Вы знаете, чья? пытливо спросила ее Бетти.

Но мистрисъ Гонтъ уже успѣла приготовиться въ оборонѣ.

— Какъ тебѣ не стыдно, Бетти! упорливо сказала она: — которая нибудь изъ прихожанокъ оставила перчатку на исповѣди. И за это ты такъ нападаешь на святого человѣка? Стыдись!

— Гм! не унималась Бетти: — зачѣмъ же въ такомъ случаѣ прятать ее! Вотъ вы знаете грамотѣ, посмотрите, нѣтъ ли тутъ письма, либо чего такого, написаннаго рукою, которой принадлежитъ перчатка.

Мистрисъ Гонтъ съ холоднымъ достоинствомъ объявила, что она не намѣрена посягать на переписку брата Леонарда.

Но въ то же время она невольно покосилась на бумаги, и еслибы она находилась въ этой комнатѣ одна, то весьма можетъ быть, что духъ праматери ея Евы восторжествовалъ бы въ ней надъ деликатностью и чувствомъ собственнаго достоинства.

Бетти, разъяренная своей находкою, перерыла всѣ бумаги, доискиваясь чего нибудь, написаннаго женской рукою. Она хотя и не умѣла читать, но женскій почеркъ различила бы отъ мужского.

Искала она и рылась напрасно; подозрительныхъ документовъ не оказалось. Но есть такого рода письмена, которыя съ перваго взгляда читаютъ самые невѣжественные люди, и поиски Бетти не остались таки совсѣмъ безъ результата: изъ-подъ кипы бумагъ она вдругъ вытащила далеко запрятанный портретъ, и не взглянувъ почти на него, съ торжествомъ вскрпинула:

— Не говорила ли я? Вотъ она, безстыжая, рыжая.. Господи помилуй! Портретъ-то — вашъ!!…

XVII.

— Мой! вскричала мистрисъ Гонтъ, въ крайнемъ изумленіи.

Она подбѣжала въ портрету, и всякое другое чувство на мгновеніе уступило мѣсто польщенному тщеславію.

— Неправда, сказала она, краснѣя и улыбаясь: — никогда я на половину не была такъ хороша. Что за дивные глаза!

— Помилуйте, они у васъ и теперь, въ сію минуту, такіе точно.

— Сама посмотрю, тогда повѣрю, весело сказала мистрисъ Гонтъ, и въ ту же секунду очутилась у зеркала, передъ которымъ стала внимательно изучать собственные свои глаза, поворачивая голову то такъ, то этакъ и приговаривая:

— Нѣтъ. Польстилъ ужасно.

— Нисколько, увѣряла Бетти: — еслибы вы только могли видѣть себя въ Церкви: они у васъ, какъ разъ такимъ манеромъ заворачиваются вверхъ, а бѣлокъ-то такъ и свѣтится кругомъ. Охъ ужь эта глаза! продолжала она, поколачивая пальцемъ по портрету: — не къ добру они такъ глядятъ на него, сердечнаго. Послѣднія слова Бетти произнесла измѣненнымъ, серьёзнымъ тономъ, и мистрисъ Гонтъ вдругъ стало очень неловко.

— Мистеръ Гонтъ съ удовольствіемъ заплатилъ бы за этотъ листокъ пятьдесятъ фунтовъ, сказала она, единственно, чтобы выиграть время, и произнося эти немногія слова, уже вооружилась находчивостью и присутствіемъ духа: — знаешь, что я думаю? продолжала она уже совершенно спокойно: — ему давно хотѣлось нарисовать Мадонну, и поневолѣ ему нужно было прибѣгнуть къ женскому лицу, чтобы пособить своему воображенію. Всѣмъ живописцамъ приходится такъ дѣлать. Онъ и срисовалъ лицо, какое оказалось подъ рукою получше другихъ — это ничего не значитъ, потому что, на грѣхъ, приходъ у насъ ужасно не красивый: уродъ на уродѣ, какъ на подборъ — и сдѣлалъ изъ него настоящій ангельскій ликъ. На же, спрячь скорѣе, а то чего добраго еще утащу — смерть хочется показать мужу. Однако, мнѣ пора; теперь ужь ни за какіе пряники не хотѣла бы, чтобы меня здѣсь поймали.

— Что жь, поѣзжайте, коли пора, сказала Бетти: — а скоро ли опять пожалуете? (Обѣщанная, но еще неполученная юбка, видно, не выходила у нея изъ головы).

— Гм! не знаю, раздумчиво отвѣчала мистрисъ Гонтъ: — я сдѣлала для него все, что могла, и даже, можетъ быть, болѣе, нежели бы слѣдовало. Но отчего бы тебѣ не зайти самой во мнѣ. Я своего обѣщанія не забуду, да кромѣ того, кажется, найдется у меня еще старое пу-де-суа платье: можетъ быть, что нибудь себѣ и смастеришь изъ него.

— Покорно благодарю, молвила Бетти, присѣдая.

Мистрисъ Гонтъ торопливо удалилась, и Бетти долго глядѣла вслѣдъ за нею, весьма выразительно потряхивая головою. Женскій инстинктъ говорилъ ей, что заваривается невкусная каша.

Мистрисъ Гонтъ, ѣдучи домой, крѣпко раздумывала.

У воротъ она застала мужа и просила его пройтись съ нею по саду.

Онъ съ удовольствіемъ согласился. Ей хотѣлось разсказать ему хотя часть того, что случилось, и она робко проступила къ дѣлу слѣдующимъ началомъ:

— Милый мой, братъ Леонардъ такъ тебѣ благодаренъ за цвѣты… но тутъ она запнулась.

— Есть о чемъ толковать, на здоровье! добродушно отвѣчалъ Гриффитъ: — только отчего онъ никогда съ нами не отъужинаетъ, и не потолкуетъ, какъ бывало отецъ Фрэнсисъ? Пригласи его когда нибудь: дай понять, что мы будемъ ему очень рады.

— Но вѣдь ты знаешь, что онъ никогда не бываетъ у насъ, замѣтила мистрисъ Гонтъ, слегка покраснѣвъ.

— Ну, такъ и Богъ съ нимъ, равнодушно рѣшилъ Гриффитъ, и пустился разсказывать ей о фермѣ и о гнѣдой лошади съ бѣлымъ хвостомъ и гривою, которую онъ утромъ для нея смотрѣлъ и торговалъ.

Она вторила ему, подавая видъ, что всѣмъ этимъ очень интересуется и не имѣла духа насильно, такъ сказать, навязывать ему непріятный предметъ.

Въ слѣдующее воскресенье, позавтракавъ съ мужемъ довольно молчаливо, она вдругъ озадачила его, объявивъ почти порывисто:

— Гриффитъ, я сегодня поѣду съ тобою въ твою церковь, и мы потомъ вмѣстѣ пообѣдаемъ.

— Неужели, Кэтъ! сказалъ обрадованный мужъ, ушамъ не вѣря.

— Такъ точно. Поѣду — хоть ты и не хотѣлъ въ тотъ разъ ѣхать со мною.

Поѣхали. Появленіе мистрисъ Гонтъ въ протестантской церкви было немалымъ событіемъ, и произвело значительное впечатлѣніе. Она это знала и видѣла очень хорошо, но не подала вида и держала себя великолѣпно. Все вниманіе ея было обращено на богослуженіе и на послѣдовавшую за нимъ скучнѣйшую проповѣдь.

За то дома, за обѣдомъ, пошла писать!

— Ну, церковь! лучше всякаго опіума. Всѣ тамъ дремали, кто больше, кто меньше; а тѣ, которые оставались еще живы послѣ снотворнаго жужжанія молитвъ, не выдержали сухой, скучной пустой проповѣди. Про тебя и говорить нечего: храпѣлъ на всю церковь.

— Что ты, душа моя! не можетъ быть!

— Говорю же тебѣ, что храпѣлъ, точно твой же контрабасъ.

— Чего же ты сидѣла и не будила меня! сказалъ Гриффитъ съ упрекомъ.

— Съ чего ты взялъ! Какъ добрая жена и христіанка, я не смѣла тебя будить. Сонъ для тѣла здоровъ, а пустословіе нездорово для души. Я бы и сама рада была вздремнуть, да не могла: не привыкла въ эту пору дня. У брата Леонарда, увѣряю тебя, не заснешь.

Послѣ обѣда явилась Бетти Гоу, принаряженная по воскресному. Мистрисъ Гонтъ позвала ее въ свою спальню, чтобы отдать ей обѣщанное пу-де-суа платье и юбку; потомъ, расщедрившись, какъ это обыкновенно бываетъ съ женщинами, когда ужь онѣ начнутъ дарить, прибавила къ нимъ сначала одну вещицу, потомъ другую, третью, пока не образовался порядочный узелъ.

— Какъ это ты такъ рано освободилась? спросила она вдову, между прочимъ.

— Проповѣди сегодня, почитай, что не было. Совсѣмъ у него что-то не клеилось; попробовалъ, повертѣлся, да и отпустилъ съ богомъ.

— Значитъ, я не въ потерѣ, замѣтила мистрисъ Гонтъ.

— Нисколько. А впрочемъ — не знаю. Пожалуй, что еслибы вы были, то и онъ постарался бы. Для насъ, грѣшныхъ, видно, не стоило.

Отъ этихъ словъ мистрисъ Гонтъ вся зардѣлась, но не сказала нечего, а только поспѣшила отдѣлаться отъ Бетти, которая отправилась со своимъ узломъ.

Когда Бетти вышла на лѣстницу, новая горничная мистрисъ Гентъ, Каролина Райдеръ, умышленно, но какъ будто невзначай, выскочила изъ сосѣдней комнаты, гдѣ она давно уже скрывалась, и съ притворнымъ удивленіемъ вскинула на старуху своими черными бровями.

— Съ чѣмъ это богъ несетъ! никакъ весь домъ обчистила, презрительно сказала она.

— Не безпокойся: неворованное, огрызнулась Бетти, положивъ узелъ на землю и ставъ передъ всю, руки въ боки.

Черные глаза Каролины злобно сверкнули и лицо ея поблѣднѣло; но она ловко отпарировала намекъ:

— Втихомолку вытягивать у барыни то, что по праву должно бы идти мнѣ, не богъ-знаетъ сколько лучше воровства!

— Хватитъ и на тебя, красавица. Къ тому же, тебѣ незачѣмъ подъѣзжать къ барынѣ: добрые люди говорятъ — будетъ съ тебя и барина. А на этакія дѣла я слишкомъ стара, да и слишкомъ честна тоже.

— Слишкомъ безобразна, вѣдьма ты старая, вотъ оно что, презрительно отвернулась Райдеръ.

Однако, по причинамъ, о которыхъ рѣчь впереди, ударъ, нацѣленный старухой, мѣтко попалъ, и съ этой минуты эти женщины стали смертельными врагами.

Мистрисъ Гонтъ сошла изъ своей комнаты видимо разстроенная, и это состояніе перешло въ раздражительную встревоженность. Весь вечеръ она была до того не въ духѣ, что Гриффитъ, наконецъ, хотя и добродушно, замѣтилъ, что если она отъ протестантской службы больна (читай: сердита), то лучше будетъ ей попрежнему ѣздить въ католическую часовню.

— Ты совершенно правъ, сказала она: — я такъ и сдѣлаю.

Въ слѣдующее воскресенье она ранёхонько уже сидѣла на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ.

Входя на каѳедру, проповѣдникъ обвелъ собраніе тревожно вопросительнымъ взглядомъ, который не ускользнулъ отъ ея зоркихъ глазъ, и пріятно пощекоталъ ея сердце.

Никогда еще не былъ онъ такъ краснорѣчивъ, какъ въ это утро. Въ его проповѣди былъ великолѣпный параграфъ о тѣхъ, «кто дѣлаетъ добро втайнѣ». Говоря эти краснорѣчивыя слова, онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи взглянуть на прелестное личико, такъ внимательно обращенное къ нему. Взглядъ его, вѣроятно, былъ выразительнѣе, чѣмъ онъ самъ сознавалъ, потому что небесные глаза потупились подъ нимъ, нѣжныя щечки покрылись яркимъ румянцемъ, вслѣдствіе чего смуглыя черты Леонарда еще болѣе разгорѣлись.

Такъ-то неуловимо, но сознательно, эти двѣ души сообщались среди цѣлой толпы, нимало неподозрѣвавшей теснаго обмѣна мыслей и чувствъ, происходившаго передъ самыми ея глазами.

Обыкновенныя любезности, такъ называемые комплименты, не имѣли ровно никакой прелести для мистрисъ Гонтъ; первымъ дѣломъ, они ей слишкомъ пріѣлись. Но слышать себя восхваляемою въ этихъ священныхъ стѣнахъ, съ каѳедры, и такимъ ораторомъ, какъ братъ Леонардъ, его дивными, вдохновенными словами, съ блаженствомъ впиваемыми окружающими ее-все это заставляло сердце ея ускоренно биться, наполняло душу ея сладкимъ обаятельнымъ чувствомъ. Наконецъ, эта благодарность, принесенная ей всенародно, а все-таки, такъ сказать, тайно, удовлетворяла врожденную наклонность ко всему потаенному, свойственную женщинамъ.

Въ этотъ вечеръ и рѣчи не было о раздражительности. Она сіяла тихимъ счастіемъ, и проливала его кругомъ себя на всѣхъ приближенныхъ; въ особенности блаженствовалъ Гриффитъ: она собственною бѣлой своею ручкою набила и подала ему трубку, и въ угоду ему нетолько толковала о собакахъ, лошадяхъ, телятахъ, коровахъ, политикѣ, рынкахъ, урожаѣ, но еще увѣрила его, что всѣмъ этимъ глубоко интересуется.

Но на слѣдующій день съ нею произошла перемѣна: она была опять не въ духѣ, встревожена, и ни за какимъ дѣломъ ей не сидѣлось.

Было очень жарко, это разъ; а наконецъ ею овладѣла какая-то истома и неохота ко всему, такъ что она ушла въ рощу, и усталая усѣлась тамъ на скамьѣ, съ полузакрытыми глазами.

Но думы ея не были уже такъ безмятежны и отвлеченны, какъ бывало прежде. Мысль ея, помомо собственной ея воли, постоянно возвращалась къ одному лицу, и въ особенности къ недавно открытому у него портрету. Бетти Гоу ей удалось искусно отвести глаза; но тутъ, въ этомъ уединенномъ убѣжищѣ, въ этомъ тѣнистомъ полумракѣ, мысли ея выползали изъ своихъ потайныхъ пристанищъ, какъ дикія, боязливыя ночныя твари въ сумерки, и назойливо шептали ей на ухо, что чуть ли братъ Леонардъ не восхищается ею болѣе, нежели желательно и благоразумно.

Это испугало ее, но въ то же время тайно порадовало, а этой украдчивой радости она испугалась еще пуще.

Вдругъ, въ то самое время, какъ она сидѣла погруженная въ такое раздумье, она заслышала легкіе шаги, приближающіеся въ ней. Она подняла глаза: передъ нею стоялъ братъ Леонардъ, кротко, задумчиво, съ руками, скрещенными на груди.

Странное совпаденіе его неожиданнаго появленія съ мыслями, занимавшими ее въ эту самую минуту, такъ ошеломило ее, что она на мгновеніе потеряла свое обычное самообладаніе. Она вскочила, слегка вскрикнувъ, и остановилась задыхаясь, какъ-бы собираясь бѣжать_j съ пугливо-растерянными и уставленными на него глазами.

Онъ съ умоляющимъ видомъ протянулъ въ ней руку и старался успокоить ее.

— Простите меня, сказалъ онъ: — я такъ неожиданно посягнулъ на ваше одиночество. Я удалюсь.

— Нѣтъ, нѣтъ, прервала она его не совсѣмъ твердо: — я вамъ душевно рада. Но сюда никто никогда не приходитъ, поэтому я такъ изумилась. Извините мою невѣжливость, продолжала она, уже оправившись: — а только странно, что вы отыскали меня именно здѣсь.

— Не такъ странно, какъ вы думаете, дочь моя, сказалъ священникъ: — созерцательные умы любятъ уединяться въ подобныхъ убѣжищахъ. Я какъ-то разъ заходилъ къ вамъ, и не заставъ васъ, случайно забрелъ въ эту прохладную, нѣсколько таинственную рощу, подобной которой я не видывалъ во всей Англіи, и сегодня я возвратился съ намѣреніемъ еще разъ полюбоваться ею. Какъ хороша эта стройная колонада! Какъ здѣсь мирно и благоговѣйно становится на душѣ. Это истинно — нерукотворенный божій храмъ!

— Именно, съ чувствомъ проговорила мистрисъ Гонтъ, и потомъ, какъ истая женщина, вдругъ обратилась она къ нему: — значитъ, вы пришли собственно къ моимъ деревьямъ, а не ко мнѣ?

Леонардъ покраснѣлъ.

— Я не имѣлъ намѣренія возвратиться назадъ, не посѣтивъ владѣлицу этого храма, столь достойную его. Прошу васъ, не считайте меня неблагодарнымъ.

Это смиреніе, этотъ кроткій, но прочувствованный голосъ, заставили мистрисъ Гонтъ устыдиться своей запальчивости. Она привѣтливо улыбнулась и на лицѣ ея выразилось удовольствіе. Однако, она не могла удержаться, чтобы снова слегка не кольнуть его.

— Отецъ Фрэнсисъ, бывало, часто посѣщалъ насъ, сказала она: — онъ и съ мужемъ моемъ подружился, и я никогда не оставалась безъ добрыхъ совѣтовъ во все время, пока онъ здѣсь былъ.

Этотъ вторичный укоръ до того смутилъ брата Леонарда, что мистрисъ Гонтъ даже стало его жалко. Но онъ скромно отвѣтилъ ей, что Фрэнсисъ принадлежалъ къ бѣлому духовенству, тогда какъ онъ воспитанъ въ монастырѣ; кромѣ того, по своимъ годамъ и опытности, Фрэнсисъ болѣе его способенъ руководить молодую, свѣтскую женщину въ мирскихъ дѣлахъ; однако, онъ тоже изъявилъ готовность быть ея совѣтникомъ, хотя предупредилъ ее, что не можетъ, въ подобныхъ дѣлахъ, брать на себя авторитета, подобающаго пожилымъ годамъ и знанію свѣта.

— Будьте моимъ духовнымъ путеводителемъ, сказала она: — болѣе я у васъ ничего не прошу.

Онъ объявилъ, что это для него святая обязанность и драгоцѣнное право, которымъ онъ воспользуется.

Затѣмъ послѣдовало довольно продолжительное молчаніе, по которому она сразу догадалась, къ чему ему хочется приступить. И дѣйствительно онъ, съ обворожительной искренностью и деликатностью, сталъ благодарить ее за вниманіе къ нему.

Она взглянула ему прямо въ глаза, и отвѣчала, что не знаетъ за собою никакихъ особенныхъ заслугъ, за которыя бы стоило благодарить ее.

— Это только доказываетъ, возразилъ онъ: — какъ естественно ли васъ дѣлать добро. Моя убогая келія превращена въ душисгнй пріютъ, и я въ ней совершенно счастливъ. До сихъ поръ на меня находили очень грустные, тяжелые часы, но вы меня исцѣлили.

Розовая краска заиграла на ея лицѣ.

— Вы меня заставляете краснѣть, сказала она: — неужели женщинѣ нельзя прислать нѣсколько горшковъ цвѣтовъ своему духовнику, не подвергаясь за это… благодарности? И наконецъ, что такое земные цвѣты въ сравненіи съ тѣми благоуханными духовными цвѣтами, которыми вы такъ щедро осыпаете насъ? Души наши спали сномъ невѣдѣнія, пока вы не явились и не пробудили ихъ огнемъ вашихъ рѣчей. Я много читала въ книгахъ о краснорѣчіи, но никогда до сихъ поръ не знала его, и никогда не думала узнать. Я полагала, что ораторы и поэты церкви тысячу лѣтъ уже покоятся въ могилахъ, и что не услыхать мнѣ истинной музыки души иначе, какъ переселяясь на небо — но я ошибалась.

Все лицо брата Леонарда радостно просіяло.

— Подобная похвала изъ вашихъ устъ слишкомъ упоительна, сказалъ онъ: — я не долженъ искать ея. Сердце человѣка полно суетности и тщеславія.

И онъ остановилъ ее изящнымъ, и даже нѣсколько изнѣженно женственнымъ движеніемъ руки.

Мистрисъ Гонтъ, изъ уваженія къ его желанію, перевела разговоръ на другіе предметы; рѣчь естественно зашла о будущности католической церкви и возможности возвратить въ лоно ея великобританскіе острова. Это смолода было ея любимой мечтою, но супружеская жизнь и материнскія заботы, наконецъ равнодушіе, повсемѣстно встрѣчающее подобныя стремленія, такъ охладили ее, что въ послѣднее время она почти перестала говорить объ этой мечтѣ. Даже братъ Леонардъ, при первой своей встрѣчѣ съ нею, холодно слушалъ ее. Но теперь сердце его было открыто ей. Въ сущности онъ относился къ этому дѣлу нисколько не менѣе восторженно, нежели она сама, и его стремленія опредѣленнѣе выяснялись отъ долголѣтняго размышленія. Онъ нетолько рѣшалъ, что быть Великобританіи вновь обращенной въ католическую вѣру, но составилъ и планъ, какъ это совершить. Щеки его зардѣлись, глаза горѣли, и онъ изливалъ передъ ней свои надежды и планы съ таимъ краснорѣчіемъ, къ обаянію котораго рѣдкій слушатель могъ бы остаться равнодушнымъ.

О томъ, какъ слушала его мистрисъ Гонтъ, излишне говорить: она совсѣмъ унеслась вслѣдъ за нимъ. Она вся вдалась въ его планы, просила его, со слезами на глазахъ, дозволить ей помогать ему въ столь великомъ подвигѣ. Она обрекла на это предпріятіе себя, свое состояніе, вліяніе, все, чѣмъ Богъ ее надѣлилъ Часы летѣли словно минуты въ этой возвышенной бесѣдѣ, такъ, что когда далекій благовѣстъ отозвалъ его къ вечернѣ, онъ ушелъ отъ нея съ нескрываемымъ сожалѣніемъ, она же направилась въ дому словно во снѣ, и, казалось, весь міръ кругомъ ея внезапно вымеръ.

Несмотря на это отрѣшеніе, когда мистрисъ Райдеръ, расчесывая ея длинную косу, неосторожно дернула ея волосы, прелестная энтузіастка мгновенно воротилась на землю, и довольно рѣзко спросила свою горничную, о комъ она такъ замечталась?

На что Райдеръ, очень красивая молодая женщина, съ выразительными черными глазами, не отвѣтила ничего, а только тяжело перевела дыханіе.

Меня это нимало не удивляетъ, потому что я въ состояніи отвѣтить, вмѣсто мистрисъ Райдеръ, на вопросъ ея госпожи: замечталась она въ упомянутую минуту, какъ и всякая женщина, о любимомъ ею человѣкѣ.

Любила же она — мужа той самой женщины, волоса которой она расчесывала, и которая такъ неожиданно сдѣлала ей этотъ щекотливый вопросъ…

XVIII.

Эта самая Каролина Райдеръ была такой личностью, которую почти невозможно представить читателю настолько наглядно, чтобы дать ему возможность узнать ее, еслибы она попалась ему въ жизни: до того чудовищно было въ ней противорѣчіе между тѣмъ, чѣмъ она была, и тѣмъ, чѣмъ казалась, и до того трудно было разобрать ея настоящую натуру отъ личины.

Казалась она весьма порядочной дѣвушкою, съ пріемами необыкновенно пріятными и даже изящными, по ея положенію въ свѣтѣ, и съ примѣрнымъ умѣніемъ держать себя скромно, прилично, и внушать въ себѣ уваженіе.

Была она замужней женщиною, разлученной съ мужемъ по обоюдному согласію, имѣвшей несчетное множество любовниковъ, изъ которыхъ каждаго она любила пламенно — на короткое время, и употреблявшею на безалаберныя и преступныя ингриги такую нравствеввую энергію и умственныя способности, которымъ позавидовалъ бы любой государственный человѣкъ.

Лишь только, по какому-нибудь разсчету или просто охлажденію, она считала нужнымъ разорвать занимавшую ее въ ту минуту связь, она принималась отваживать своего бывшаго любимца преднамѣренной дерзостью, холодностью, грубостью обращенія, и, по большей части, достигала своей цѣли. Еслиже онъ оказывался неисцѣлимымъ, то и тутъ она нисколько не терялась: она снова ему улыбалась, а сама подъискивала себѣ новое мѣсто, что никогда не представляло для нея затрудненія, такъ-какъ она была безцѣнною горничною, и улетала въ новые, неизвѣданные края.

Однимъ словомъ, это была распутнѣйшая женщина подъ личиною строгой добродѣтели.

Впрочемъ, надо сказать и то, что держала она себя скромно и прилично не изъ одного лицемѣрія, а столько же изъ врожденнаго, инстинктивнаго чувства изящества и благоразумія.

Нужно ли говорить, что никогда опаснѣе твари, для себя и другихъ, не ходило по бѣлу свѣту въ юбкѣ и шляпкѣ?

По прибытіи своемъ въ Герншо-Кэстль, первымъ ея дѣломъ было сдѣлать осмотръ всей мужской половинѣ его обитателей, и первый взглядъ ея палъ на лѣсничаго, Тома Лестера. Она подарила его нѣсколькими улыбками, чѣмъ безвозвратно заполонила его сердце; но далѣе не пошла, потому что красивое лицо, умные каріе глаза и представительная фигура широкоплечаго сквайра вскорѣ обратили на себя исключительно благосклонное вниманіе этого тонкаго знатока мужской красоты. Надо, впрочемъ, отдать ей справедливость: ее не менѣе плѣнила и добродушная ласковость Гриффита, у котораго для каждаго всегда находилось привѣтливое слово, либо улыбка. Райдеръ изподтишка посматривала на него день за днемъ, и частенько украдкой растворяла окно, чтобъ слѣдить за нимъ невидимкой.

Потомъ она понемногу начала высматривать случаи, какъ бы попадаться ему какъ будто ненарокомъ, и при каждой подобной встрѣчѣ присѣдала съ веселой, свѣтлой улыбкою; онъ, въ свою очередь, отвѣчалъ ей тоже улыбкою, и видъ ея сталъ доставить ему нѣкоторое удовольствіе, потому что онъ любилъ видѣть кругомъ себя довольныя, веселыя лица.

Наконецъ, она добровольно стала дѣлать для него то, чего никакими просьбами и убѣжденіями не добился бы отъ нея никто другой: взяла на свое попеченіе его бѣлье; пришивала ему пуговицы; не разъ даже нарочно спарывала съ чистой манишки пуговку, чтобы потомъ пришить ее на немъ и, такимъ образомъ, придти съ нимъ въ близкое прикосновеніе, которыхъ никто лучше ея не умѣлъ пользоваться для своихъ видовъ. Она опутывала Гриффита Гонта своей вкрадчивой тактикой, и таки не совсѣмъ осталась безъ вліянія на него, хотя и не такого, какого бы ей хотѣлось.

— Кэтъ, замѣтилъ онъ однажды женѣ: — эта дѣвушка у тебя просто золото.

— Неужели? холодно возразила мистрисъ Гонтъ: — я что-то не замѣтила.

Когда Каролина должна была убѣдиться, что предметъ ея маневровъ неуязвимъ и слишкомъ преданъ женѣ, чтобы завести интригу на сторонѣ, она нетолько не возненавидѣла его, а, напротивъ, полюбила болѣе серьёзною страстью, и за то возненавидѣла гордую красавицу, принимавшую такого мужа какъ нѣчто должное, и, по ея мнѣнію, неумѣвшую цѣнить его. Нравы того вѣка были довольно грубы, и въ самомъ Кумберландскомъ Графствѣ не одна жена мучилась ревностью, по милости собственной горничной. Здѣсь же дѣло было наоборотъ: жена была вполнѣ спокойна и счастлива, а горничная горько платилась за свою фантазію. Она была страстно влюблена, и должна была прислуживать каждую минуту своей соперницѣ: должна была сидѣть съ нею, шить на нее платья, совѣщаться съ нею, какъ выставить въ наилучшемъ свѣтѣ ея ненавистную красоту, одѣвать ее, злобно любуясь ея атласной кожею и царственнымъ бюстомъ, стоять за нею по цѣлому часу, расчесывая ея длинные золотистые волосы. И какъ часто подрывало ее вырвать горсть и убѣжать. А вмѣсто того мистрисъ Гонтъ требовала, чтобы она обходилась съ ними такъ-же нѣжно и осторожно, какъ нѣкогда г-жа де-Ментенонъ съ волосами королевы французской. Правда, Райдеръ хоть тѣмъ отводила душу, что въ кухнѣ называла эти дивныя косы «желтой паклею», но это доставляло ей мало, утѣшенія; солнце, заглядывая въ окно уборной, все-таки любовно заливало яркимъ свѣтомъ золотыя струи, разсыпавшіяся по плечамъ ея госпожи и красивой рукѣ самой Райдеръ, ослѣпляя глаза ея ненавистнымъ блескомъ этихъ роскошныхъ волнъ; разъ даже Гриффитъ, какъ-то неожиданно войдя въ уборную жены и заставъ ее за туалетомъ, поцаловалъ волосы ея въ рукѣ у Каролины. Губы его почувствовали однѣ шелковыя кудри; за то Каролина, благодаря той изощренной тонкости чувства, которая въ одно мгновеніе сообщается сердцемъ послѣднему ноготку, почувствовала теплое, нѣжное прикосновеніе черезъ волосы своей госпожи, и болѣзненно обмерла на мѣстѣ.

Всѣмъ прочимъ членамъ домашняго штата извѣстно било, какъ достовѣрный фактъ семейной хроники, что Гриффитъ съ Кэтъ живутъ ладно и счастливо; но этой низкой лицемѣркѣ,по занимаемой ею должности, каждый день, каждый часъ приходилось собственными глазами и опытомъ провѣрять этотъ фактъ. И при этомъ она ни разу не дрогнула, не выдала себя, только молча стискивала свои бѣлые зубы, и держала себя съ образцовой благопристойностью.

Въ упомянутый выше день она, по обыкновенію, думала о Гриффитѣ, и въ сотый разъ задавала себѣ вопросъ: долго ли онъ будетъ предпочитать свѣтлые волосы чернымъ? Она такъ увлеклась этими размышленіями, что какъ-то не остереглась, и довольно презрительно дернула ненавистныя ей кудри. Что далѣе послѣдовало — извѣстно читателю.

Озадаченная неожиданнымъ вопросомъ, Каролина на него не отвѣчала; только, какъ уже сказано, тяжело перевела дыханіе, и продолжала свое дѣло осторожнѣе.

Но чего же ей и стоило не отколотить туалетными щетками по обѣимъ щекамъ мистрисъ Гонтъ! Эта внутренняя борьба такъ свирѣпо обуяла ее, что, въ соединеніи съ полученнымъ выговоромъ, да всѣми перенесенными треволненіями, одолѣла ее вконецъ: гребень понемногу остановился, и молчаніе нарушилось слабыми рыданіями.

Мистрисъ Гонтъ спокойно обернулась на креслѣ, и пристально взглянула на свою нервную горничную.

— Что съ вами? сказала она: — не оттого ли, что я васъ побранила? Полноте же, моя милая, не обижайтесь на этакіе пустяки; это ужь у меня манера такая: все, что хотите, только волосъ не дерите — не выношу.

Говоря это, она встала, налила въ рюмку воды, примѣшала туда какихъ-то капель и поднесла лекарство къ губамъ своей тайной соперницы. Все это было сдѣлано весьма внимательно, но съ тѣмъ оттѣнкомъ полупрезрительной и совершенно ужь холодной жалости, съ какою нерѣдко женщина относится къ другой женщинѣ, въ особенности, если находится въ ней въ отношеніяхъ госпожи къ служанкѣ.

Но все же эта заботливость нѣсколько остудила страшную ненависть, кипѣвшую въ сердцѣ Каролины; совѣсть слегка кольнула ее и въ ней пробудилась умственная дѣятельность. Умомъ хе она обладала замѣчательнымъ, когда его не затмѣвала страсть. Эта женщина походила на мужчину нетолько непостоянствомъ сердца, но и нѣсколькими другими, болѣе солидными качествами. Тать, напримѣръ, она имѣла способность по нѣскольку часовъ сряду сидѣть и думать, да не какъ нибудь туманно и неопредѣленно, а вполнѣ сознательно и дѣльно. Въ такихъ случаяхъ она плотно стягивала свои соболиныя брови, ярко представляла себѣ обсуждаемое положеніе дѣлъ, взвѣшивая ту и другую сторону вопроса съ неуклонной твердостью и упорнымъ безпристрастіемъ, какія рѣдко встрѣчаются въ женщинѣ, и разъ, какъ только умъ ея прошелъ черезъ подобный процесъ, она уже дѣйствовала почти съ чудовищной рѣшимостью.

Такъ о теперь, послѣ разсказаннаго выше эпизода, она заперлась въ свою комнату и нѣсколько часовъ просидѣла въ глубокихъ размышленіяхъ.

Заключеніе, къ которому она пришла, было слѣдующее: если остаться ей въ Герншо-Кэстлѣ — быть бѣдѣ, и вѣроятнѣе всего, что она же въ концѣ пострадаетъ больше всѣхъ, какъ и въ настоящую минуту. «Я либо съума сойду», разсуждала она: «либо скандала надѣлаю, и буду выгнана со стыдомъ и потерею моего добраго имени, а что же тогда будетъ со мною и моимъ ребёнкомъ? Лучше лишиться жизни или разсудка, нежели добраго имени. Я знаю, что предстоитъ мнѣ перенести: не въ первый разъ мнѣ бросать человѣка, когда сердце къ нему льнетъ. Боль — ужасная, потомъ все отупѣетъ, и словно вымретъ на время. Но жизнь идетъ своимъ чередомъ и невольно уноситъ за собою, а тамъ, смотришь — міръ не клиномъ сошелся. Уйду, покуда настолько еще хватаетъ разсудка».

На слѣдующее же утро она пришла къ мистрисъ Гонтъ въ комнату и объявила, что желаетъ отойти.

— Какъ угодно, холодно отвѣчала мистрисъ Гонтъ: — а причину узнать можно?

— О, я ни на что не жалуюсь, сударыня — рѣшительно ни на что; такъ, какъ-то, мнѣ здѣсь нехорошо, и я бы желала отойти, съ окончаніемъ этого мѣсяца, или даже ранѣе, еслибы вы пріискали себѣ другую.

Мистрисъ Гонтъ подумала съ минуту, потомъ сказала:

— Вы ко мнѣ пріѣхали издалека: не лучше ли вамъ еще попробовать ужиться? У меня уже были двѣ или три прекрасныя горничныя, которымъ сначала тоже не понравилось, а потомъ привыкали ко мнѣ и оставались, пока не вышли замужъ. Во всякомъ случаѣ, до истеченія мѣсяца, и думать нечего.

Райдеръ на это не сказала ни слова, а только вздохнула не то досадливо, не то покорно, и съ кошачьей акуратностью и опрятностью начала прибирать вещи своей госпожи. Мистрисъ Гонтъ слѣдила за нею, не подавая въ томъ вида, и замѣтила про себя, что ея неудовольствіе нимало не мѣшаетъ ей въ точности исполнять свои обязанности. «Эта дѣвушка — кладъ, рѣшила она про себя: — не отпущу». — «Что же, въ то же время утѣшала себя Райдеръ: — всего мѣсяцъ дожить; какъ нибудь дотяну, а ужь потомъ никакая сила меня здѣсь не удержатъ».

XIX.

Вскорѣ послѣ этихъ происшествій наступило время большого годичнаго бала, на который всегда съѣзжалось все графство. Пріѣхалъ и Гриффитъ, но безъ жены. Это причинило общее удивленіе, а между мужчинами открытый ропотъ. Пристали къ Гриффиту, разспрашивали, здорова ли она. Онъ сухо благодарилъ и отвѣчалъ, что совсѣмъ здорова. Больше не могли добиться отъ него ни слова. Но съ женщинами онъ былъ откровеннѣе, и повѣдалъ имъ, что жена его отказалась отъ баловъ и всякихъ увеселеній.

— Она только и дѣлаетъ, что постится, да молится, да больныхъ навѣщаеть, прибавилъ онъ съ довольно неудачной улыбкою: — я самъ совсѣмъ почти не вижу ея.

— Вы бы слегли въ постель, съострила одна, находившаяся тутъ же бойкая барынька: — авось бы и къ вамъ заглянула.

Гриффитъ засмѣялся; но смѣхъ у него вышелъ принужденный. Дѣло въ томъ, что мистрисъ Гонтъ за послѣднее время стала изъ рукъ вонъ богомольна. Она такъ отдалась разнымъ благочестивымъ планамъ и обязанностямъ, что ей оставалось весьма то времени для свѣта, который, сверхъ того, былъ ей противенъ. Къ себѣ она зазывала только самыхъ набожныхъ изъ своихъ знакомыхъ, и всегда находила разные благовидные предлоги, чтобы отказываться отъ приглашеній на обѣды и вечера. Она посылала въ гости за себя Гриффита съ безконечными извиненіями, сама же нигдѣ не показывалась. «Жена у меня ныньче совсѣмъ записалась въ святыя угодницы», жаловался онъ: "все у нея грѣшно: танцовать — грѣхъ, охотиться — грѣхъ, веселиться — грѣхъ; затѣмъ только и живетъ на бѣломъ свѣтѣ, чтобы поститься, да молиться, да школы строить, да въ церковь ходить ко два раза въ день!

Такъ онъ разглашалъ свои домашнія непріятности; впрочемъ, по правдѣ сказать, подъ его жалобами сквозило тайное удовольствіе. Имѣть женою ханжу-урода, убійственно для человѣка съ веселымъ характеромъ; но положеніе мужа и повелителя ханжи-красавицы не лишено особой, пикантной прелести. Ревность Гриффита была только забаюкана, отнюдь не искоренена, и богомольство жены его не уязвляло, а напротивъ, пріятно щекотало въ немъ эту слабость. Онъ очутился соперникомъ неба, да еще счастливымъ соперникомъ, потому что, какъ ни была она строга и набожна, а поневолѣ должна была доставлять мужу многія радости, которыя она не могла удѣлять небу.

Впрочемъ, недолго продолжался этотъ пріятный періодъ развитія господствующей страсти Гриффита. Вѣдь ничто на свѣтѣ не останавливается на одной точкѣ.

Братъ Леонардъ теперь уже нетолько исповѣдовалъ мистрисъ Гонтъ, но былъ и духовнымъ ея наставникомъ; посѣщенія его учащались, и она уже нерѣдко открыто ссылалась на него въ своихъ поступкахъ или выраженіи своихъ мнѣній. Вслѣдствіе этого Гриффитъ не безъ причины приписывалъ перемѣну, происшедшую въ его женѣ, единственно вліянію Леонарда, и на все ея краснорѣчіе и благочестіе смотрѣлъ только, какъ на нѣчто, навѣянное молодымъ священникомъ. Это ему не нравилось. Онъ старался утѣшить себя воспоминаніемъ о духовномъ санѣ Леонарда, но ревность была для Гриффита второй природою, и онъ способенъ былъ бы ревновать жену въ Леонарду, даже еслибы онъ былъ женщиной. Ему больно было смотрѣть, какъ жена его довѣряется другому и чуждается общественныхъ удовольствій, которыя она въ прежнее время раздѣляла съ нимъ, потому только, что совершенно постороннему господину угодно не одобрять этихъ удовольствій. Нѣкоторое время онъ терпѣлъ молча, но, наконецъ, не выдержалъ и высказался. Мистрисъ Гонтъ на первый разъ посмѣялась надъ нимъ: «Недостаетъ, чтобы ты ревновалъ меня къ моему духовнику!» отшутилась они. При вторичномъ замѣчаніи она прочла ему хотя и ласковую, но довольно строгую нотацію, которая усмирила его, но не исцѣлила, и даже въ то время не убѣдила.

Факты на бѣду сами говорили за себя: Кэтъ уже не была для него прежнею милой подругою; куда дѣвалось то доброе участіе, съ которымъ она, бывало, выслушивала всѣ его хозяйственные и другіе планы и соображенія! Что же до урожая и сѣнокоса, то онъ въ льдинѣ нашелъ бы больше вниманія въ его изліяніямъ объ этихъ предметахъ, нежели въ избранницѣ души своей.

Онъ былъ, какъ уже сказано, общителенъ отъ природы, и не могъ жить безъ сочувствія: потому, онъ повадился искать его въ посѣтителяхъ «Краснаго Льва».

Аристократическій носикъ мистрисъ Гонтъ незамедлилъ повѣдать ей, гдѣ пропадаетъ ея мужъ, и это открытіе сильно опечалило ее. Слѣдуя инстинктивной женской тактикѣ, она не сразу открыла огонь, а приняла мрачный, недовольный видъ, который, будь это прежде, тотчасъ же привелъ бы ее въ желанному объясненію; но теперь Грвффитъ принялъ эту холодность за усиленный припадокъ богомольства, и еще усерднѣе началъ искать спасенія въ общей комнатѣ «Краснаго Льва».

Наконецъ, она рѣшилась высказаться, и спросила его, какъ ему не стыдно до такой степени унижать себя и огорчать ее?

— Мнѣ дома ныньче непріютно, угрюмо отвѣчалъ онъ ей: — отбилъ у меня попъ жену; очень нужно было подлецу этому соваться, куда не просятъ!

Мистрисъ Гонтъ мгновенно застыла и на этотъ разъ промолчала.

Если и водилось еще кое-какое тепло и свѣтъ въ омраченномъ домѣ, на радость и утѣху хозяину, то ихъ издавала пара черныхъ, выразительныхъ глазъ.

Въ описываемое нами время было уже мѣсяца три, какъ сундукъ и чемоданъ Каролины Райдеръ стояли уложенные и увязанные, въ готовности къ немедленному отъѣзду. Она упорно оставалась при своемъ намѣреніи отойдти отъ мѣста, и мистрисъ Гонтъ, хотя въ душѣ и сердилась на нее, была, однако, на столько великодушна и справедлива, что дала ей великолѣпный аттестатъ.

У женской прислуги, вообще, есть одна замашка, напоминающая задорныхъ птичекъ: если домашній ястребъ — хозяйка, приглядываетъ за ея движеніями, это считается за кровную обиду; въ противномъ же случаѣ горничная сама за нею подсматриваетъ, пристаетъ къ ней съ пустыми вопросами, преслѣдуетъ ее непрошенымъ, назойливымъ вмѣшательствомъ.

Такъ, наканунѣ дня, назначеннаго для ея отъѣзда, Каролина Райдеръ вошла въ спальню своей госпожи за какимъ-то вовсе неспѣшнымъ дѣломъ. Мистрисъ Гонтъ тамъ не было. Райдеръ, хотя ей отъ нея по настоящему ровно ничего не было нужно, начала ее разыскивать по всему дому, и наконецъ, выбѣжала, какъ была, простоволосая, въ рощу, гдѣ и увидала, ее, во не одну: она ходила взадъ и впередъ рядомъ съ братомъ Леонардомъ. Они въ эту минуту были обращены къ Райдеръ спиною, такъ-какъ она подошла сзади. Леонардъ шелъ медленно и степенно, съ головою, по обыкновенію, нѣсколько поникнутою. Мистрисъ Гонтъ шла прямо, бойкой поступью и разговаривала о чемъ-то съ большимъ оживленіемъ и даже жаромъ.

Райдеръ тихонько, беззвучно какъ змія, скользнула вслѣдъ за ними, не столько съ намѣреніемъ спросить свою госпожу о дѣлѣ, сколько подстрекаемая любопытствомъ изслѣдовать причину этого необыкновеннаго оживленія, котораго дома за мистрисъ Гонтъ не водилось.

Вдругъ зоркіе черные глаза горничной странно блеснули.

Каролина осторожно отошла прочь и исчезла за деревьями. Минуту спустя, она уже была въ своей комнатѣ, и смотрѣла другимъ человѣкомъ. Съ разгорѣвшимися щеками, сверкающими глазами, она проворно развязала свой сундукъ и чемоданъ, выбрала изъ нихъ вещи свои, и акуратно сложила ихъ въ ящики комода.

Что же она такое видѣла, кромѣ того, что я описалъ?

А вотъ что: мистрисъ Гонтъ, увлекаясь разговоромъ, на минуту легко положила свою руку на плечо священника. Въ этомъ еще не было ничего особеннаго: она тысячу разъ точно также клала руку на плечо Каролины — это у нея было привычкою, и рука ея ложилась легко и нѣжно, какъ пухъ. Но на этотъ разъ, снимая ее, она многое высказала однимъ безсознательнымъ движеніемъ: бѣлая ручка не разомъ сошла съ плеча Леонарда, а понемногу соскользнула съ него — сперва сдвинулась ладонь, а потомъ уже пальцы, медленно, какъ-бы нехотя.

Эта тонкая женская черта не ускользнула отъ тайной свидѣтельницы всей описанной сцены, и она въ ту же минуту вывела свои заключенія изъ этого, повидимому, ничтожнаго обстоятельства, соединивъ его въ умѣ своемъ съ оживленіемъ и счастіемъ, сказывавшимися во всей выразительной фигурѣ мистрисъ Гонтъ, хотя и не могла видѣть ея лица.

Когда мистрисъ Гонтъ воротилась изъ рощи, Райдеръ встрѣтила ее словами:

— Извините, сударыня: я все собираюсь спросить, есть ли у васъ кто на примѣтѣ вмѣсто меня?

Мистрисъ Гонтъ пристально на нее посмотрѣла.

— Вы очень хорошо знаете, что никого нѣтъ, отвѣчала она надменно.

— Въ такомъ случаѣ, если вы позволите, я ужь, сударыня, останусь у васъ. Оно, конечно, здѣсь скучновато… за то господа добрые… ну и…

— Довольно. Понятно, что у васъ есть свои причины, только мнѣ нѣтъ до нихъ никакого дѣла. Пожалуй, оставайтесь. Только чтобы больше капризовъ не было. При первомъ словѣ, я васъ отпущу, и ужь не оставлю. Я не позволю собою вертѣть.

Райдеръ состроила покорную физіономію, и почтительно удалилась. Но лишь только она ушла съ глазъ своей госпожи, какъ сбросила маску и лицо ея просіяло дерзкимъ торжествомъ.

— Отгадала, голубушка: есть у меня свои причины, пробормотала она: — бери себѣ попа, а мнѣ давай муженька!

Съ этой минуты Каролина Райдеръ слѣдила за своей госпожею неусыпно, съ зоркостью рыси, и, съ другой стороны, опутывала самого Гриффита, исподволь отравляя покой его смутными, коварными намеками.

XX.

Брать Леонардъ, какъ и многіе, впрочемъ святые люди, былъ тщеславенъ. На него подчасъ находило самое крайнее смиреніе и недовѣріе къ себѣ, но подобные припадки какъ-то быстро миновались.

Читатель, можетъ быть, помнитъ, что онъ сначала сомнѣвался въ своей способности замѣнить отца Фрэнсиса въ должности духовника мистрисъ Гонтъ; однако, поскромничалъ да и заступилъ его мѣсто, и совсѣмъ забылъ о своихъ сомнѣніяхъ. Къ несчастію, его терпимость я разсудительность вовсе не равнялись его благочестію и дару слова, такъ что, тѣмъ или инымъ путемъ, только его совѣты въ духовныхъ и мірскихъ дѣлахъ посѣяли первые зачатки супружескаго охлажденія между владѣтелями Герншо-Кэстля.

Вдобавокъ къ тому, Райдеръ постоянно ухищрялась, какъ-бы невзначай давать чувствовать Гриффиту, что жена его говоритъ священнику рѣшительно все, и ничего не дѣлаетъ иначе, какъ ко его совѣту. Такимъ образомъ, эта входная тварь раздувала въ пламя зароненную искру.

Гриффитъ возненавидѣлъ брата Леонарда, и сталъ выказывать это чувство такъ открыто и грубо, что Леонардъ началъ побаиваться встрѣчаться съ нимъ, и вслѣдствіе этого сталъ приходить рѣже, и ограничивать свои посѣщенія немногими минутами. Мистрисъ Гонтъ нѣсколько разъ кротко выговаривала Гриффиту, но получала отъ него односложные, сердитые отвѣты. Это ее озлобило и охладило, потому что въ ней было сравнительно мало раболѣпнаго элемента, свойственнаго женской натурѣ, и она стала открыто и косвенно мстить за Леонарда тѣми безчисленными шпильками и булавочными уколами, которыми такъ богатъ нравственный арсеналъ любимой мужемъ женщины.

Тутъ уже Гриффиту стало житься совсѣмъ скверно; онъ, съ своей стороны, дулся и чаще прежняго тянуло его къ «Красному Льву», гдѣ онъ искалъ уже не одной веселой компаніи, но и забвенія.

Мистрисъ Гонтъ все это видѣла и примѣчала, и ей самой было нелегко: повременамъ на нее находило страшное ожесточеніе, а порою опять становилось жалко мужа; она просто теряла голову. Она знала, что мужъ у нея хорошій, и вмѣсто того, чтобы вознести его за собою въ небесныя сферы, должна была убѣдиться, что съ каждымъ шагомъ, который она дѣлала подъ руководствомъ Леонарда, на пути къ ангельскому совершенству, она какъ-то все болѣе вредитъ душѣ Гриффита, не говоря уже о потерѣ его земнаго блаженства.

Она бранила себя, бранила Гриффита, бранила протестантскую ересь, бранила все и вся, только не брата Леонарда.

Въ одинъ ясной воскресный вечеръ, Гриффитъ сидѣлъ на откосѣ въ озеру и молча курилъ трубку. Мистрисъ Гонтъ подошла къ нему и замѣтила глубокое уныніе, выражавшееся на его открытыхъ чертахъ. Все сердце въ ней перевернуло. Она присѣла къ нему на скамейку и вздохнула; онъ тоже вздохнулъ.

— Милый, приласкалась она къ нему: — принеси-ка твою віолончель, да споемъ что нибудь въ два голоса: здѣсь такъ хорошо и тихо!

— Съ удовольствіемъ, обрадовался Гриффитъ; потомъ вдругъ спохватился: — забылъ — віолончель-то вѣдь у меня не здѣсь — она тамъ, въ «Красномъ Львѣ»!

— Въ «Красномъ Львѣ»! съ горечью повторила она: — неужели ты тамъ и пѣсни распѣваешь? Мало того, что пьянствуешь! О, другъ мой, какъ можешь ты такъ унижать себя!

— Что же дѣлать бѣдняку, коли жена его подъ командою у попа, и бесѣду умѣетъ вести лишь съ ангелами, да со святыми?

— Я пришла сюда не затѣмъ, чтобы ссориться, сказала она грустно и холодно. Оба съ минуту помолчала, потомъ она встала и ушла.

Братъ Леонардъ, подобно многимъ людямъ съ сильными убѣжденіями, какъ уже сказано, не отличался терпимостью. Онъ приставалъ въ мистрисъ Гонтъ, зачѣмъ она держитъ протестантскую прислугу, и настаивалъ, чтобы хотя въ кухаркахъ и нянькахъ у нея служили католички. Этого было довольно, чтобы мистрисъ Гонтъ рѣшилась отказать той и другой, безъ дальнихъ разговоровъ. Но самъ же Леонардъ не допустилъ ее до такой опрометчивой мѣры. Онъ посовѣтовалъ ей дождаться случая, чтобы исподволь отдѣлаться сперва отъ одной, а тамъ и отъ другой.

Приговоръ былъ исполненъ сперва надъ нянькой, которая была замѣщена католичкою. Немного погодя, подъ какимъ-то предлогомъ, было объявлено и кухаркѣ, чтобы и она искала себѣ мѣста.

Но это дѣло не такъ гладко сошло съ рукъ. Джэнъ-Бенистеръ была добрѣйшая, честнѣйшая женщина, и очень любима всѣми въ домѣ. Родные ея жили въ селѣ, она шесть лѣтъ служила у Гонтовъ, и привязалась къ нимъ всѣмъ своимъ простымъ, честнымъ сердцемъ. Она безутѣшно плакала, когда ей было отказано отъ мѣста. Дѣлаетъ свое дѣло, да вдругъ опуститъ руки и ударится въ три ручья, а то просто среди разговора ни съ того, на съ сего расплачется.

Однажды Гриффитъ засталъ ее въ слезахъ; Райдеръ стояла подлѣ нея и свысока, презрительно утѣшала ее.

— Эй, дѣвчата, добродушно окликнулъ онъ ихъ: — что у васъ тамъ неладно?

Джэнъ только пуще разревѣлась; Райдеръ молчала.

Наконецъ, на третій или четвертый вопросъ, Джэнъ собралась духомъ отвѣчать, что ее, молъ, «вытурили» — такъ выразилась она на своемъ неизящномъ языкѣ, которому, впрочемъ, ея искреннія слезы придавали большую силу и достоинство.

— За что же? участливо освѣдомился Гриффитъ.

— Я вотъ и сама, сэръ, добиваюсь, всхлипывала Джонъ: — ума не приложу. Барыня никогда за мною ничего не замѣчала, а теперь гонитъ какъ собаку. Шесть лѣтъ вѣдь живу, словно кое мнѣ здѣсь родное! И что скажетъ отецъ? Вѣдь гонку какую задастъ! Хоть въ озерѣ топись.

— Полно, барыню ты не брани, коварно ввернула Райдеръ: — она у насъ хорошая, добрѣе ея нѣтъ на свѣтѣ — а это все попъ финтитъ. Я бы вамъ сказала всю правду, сэръ, еслибы вы только дали слово, что и меня не прогонятъ.

— Даю тебѣ слово, какъ джентльменъ, успокоилъ ее Гриффитъ.

— Такъ изволите видѣть, сэръ: Дженъ, выходитъ, въ томъ же провинилась, въ чемъ и мы съ вами: она не папистка, въ томъ и весь и грѣхъ ея, ея то и со двора ее долой. Я совсѣмъ нечаянно узнала: слышала изъ другой комнаты, какъ попъ толковать нашей барынѣ, чтобы она хоть двумъ изъ насъ непремѣнно отказала, и взяла бы на мѣсто ихъ католичекъ. А его поповское слово, сами знаете, здѣсь законъ. Распорядился онъ въ мартѣ мѣсяцѣ, и что же? Гэрріетъ, коли помните, отошла въ маѣ, теперь вотъ выживаютъ бѣдную Джэнъ — ни за что, ни просто, за то только, что ходитъ она въ ту же церковь, какъ и вы, сэръ. Куда уже тебѣ, Джэнъ, съ немъ спорить; онъ, я думаю, и барина-то радехонекъ бы выжить, только волю дай — и что-только тогда сталось ба съ нами со всѣми?

Гриффитъ даже посинѣлъ отъ злости, и пошелъ прочь, не сказавъ на слова, только лицо его вѣщало недоброе.

Райдеръ злорадно глядѣла ему вслѣдъ, и черные глаза ея заискрились демонской красотою.

Джэнъ, облегчивъ свое сердце слезами, начала понемногу пріободряться.

— Мистрисъ Райдеръ, спасибо вамъ, сказала она, и при этомъ громко чмокнула ее, чѣмъ, судя по гримасѣ, которую она скорчила, вовсе не угодила сей брезгливой госпожѣ: — да и не стану же я плакать изъ пустяковъ. И то сказать, порядочной прислугѣ тутъ не житье: какой ужь это порядокъ, гдѣ курица распѣваетъ, а пѣтухъ только кудахтаетъ!

Это чисто деревенское сравненіе разсмѣшило городскую обитательницу, и продолжая разговоръ въ томъ же иносказательномъ тонѣ, она отвѣчала, что иныя собаки только лаются, а иныя молчатъ, да кусаются.

— Нашъ баринъ, продолжала она: — изъ тѣхъ, что кусаются. Вотъ погоди: отподчуетъ онъ попа. Еще кто кого выживетъ.

Гриффитъ засталъ жену на откосѣ за книгою. Онъ сколько затаилъ душившій его гнѣвъ; однако голосъ его звучалъ прерывисто, когда онъ заговорилъ съ нею:

— Еще новости, Джэнъ прогоняется, что ли?

— Никто ея не гонитъ, спокойно отвѣчала мистрисъ Гонтъ: — она просто отходитъ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ; я уже взяла за ея мѣсто прежнюю нашу кухарку, Сисели Девисъ.

— Дрянь, никуда негодная: картофеля почеловѣчески не умѣетъ отварить, хотя католичка! Джанни готовитъ такъ, что ѣсть любо, однимъ не угодила: протестантка — не такъ ли?

— Другъ мой, сказала мистрисъ Гонтъ: — не безпокойся, сдѣлай милость, о прислугѣ, предоставь это мнѣ.

— Сдѣлай одолженіе! только тутъ чудишь не ты, а братъ Леонардъ, и я не намѣренъ позволить попу ворочать у меня хозяйствомъ. Полно, Кэтъ, ты у меня вѣдь умная и добрая: разсуди же сама, куда молодому, холостому человѣку заправлять хозяйствомъ?

Мистрисъ Гонтъ разсмѣялась.

— «Молодой, холостой человѣкъ»! Слыханное ли дѣло, чтобы этакъ величать священника, и вдобавокъ такого святого человѣка!

— Что жь тутъ такого? Не женатъ, значитъ холостъ. И не уродливость ли это, повторяю, чтобы молодой холостякъ втиснулся въ домъ, отчуждалъ жену отъ мужа, вывѣдывалъ всѣ ихъ тайны, всюду совалъ носъ свой, и хозяйничалъ у меня въ домѣ, приказывая женѣ моей выгонять моихъ людей за то, что они молятся въ одной церкви со мною. Выгонять — такъ ужь гони кстати и меня — я самъ въ томъ же виноватъ.

— Гриффитъ, ты, я вижу, разсерженъ, и пришелъ злить меня.

— Не стану спорить, я дѣйствительно разсерженъ. У Іова, я у того вѣдь тернѣніе лопнуло; а мое терпѣніе тяжко испытуется, ужь который мѣсяцъ. Довольно съ меня было и того, когда ты у него только исповѣдываласъ: ты ему всегда все говорила, а мнѣ ничего не говоришь. Онъ лучше меня самого зналъ твое сокровенное сердце, а это, ты думаешь, легко для меня, когда я люблю тебя безраздѣльно и не имѣю отъ тебя тайны. Но такова уже участь всякаго, кто женится на католичкѣ; значитъ, на это еще я смотрѣлъ сквозь пальцы, хотя и щемило сердце: я заранѣе зналъ, что только этой цѣною я могъ купить мой несравненный перлъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ у тебя съ нимъ завелись разныя бесѣды, ты стала совсѣмъ другою: отъ общества удалилась, сама никуда ни ногой, и отъ дома отваживаешь моихъ друзей своею холодностью. Ты сдѣлала домъ нашъ такимъ непривѣтнымъ ли меня, что я поневолѣ радъ душу отвести хоть въ общей комнатѣ «Краснаго Льва». Мало того, въ угоду этому изувѣру, ты теперь принимаешься выгонять лучшихъ слугъ, чтобы замѣнять ихъ грязными неряхами, за то только, что онѣ папистки! Никогда ты не была такой недоброю и неразсудительною. Это все попъ надѣлалъ. Онъ мой тайный врагъ, и постоянно гадитъ мнѣ изподтишка; я чувствую, какъ онъ подкапывается подъ меня, одолѣваетъ меня, и мнѣ наконецъ не въ моготу. Долженъ же я на чемъ нибудь положить всему этому конецъ; и прекрасно, что случай представляется. Джэнни превосходная дѣвушка, родные у нея здѣсь же живутъ въ селѣ, и она помогаетъ имъ изъ своего жалованья. Не бери же грѣха на душу, не тронь ее, бѣднягу; пускай себѣ живетъ — ну, чѣмъ помѣшала? Или въ самомъ дѣлѣ, ты преслѣдуешь ее за то, что она молится въ той же церкви, какъ твой мужъ?

— Гриффитъ, возразила ему жена: — я бы могла съ большимъ правомъ сказать тебѣ то, что ты мнѣ говоришь. Если кто изъ васъ измѣнился, то скорѣе же ты. Когда тебѣ приходило въ голову вмѣшиваться въ мои распоряженія насчетъ прислуги? Смотри, ужь не тебя ли налаживаетъ какая нибудь барыня? Ну, полно, не будемъ же другъ друга злить, вѣдь мы съ тобою оба горячіе. Оставь это покуда, другъ мой, прошу тебя; дай мнѣ время до завтра обдумать хорошенько, какъ мнѣ съ этимъ дѣломъ быть, и какъ тебя успокоить.

Ревнивецъ сразу догадался, къ чему идетъ эта рѣчь.

— Знаю, сказалъ онъ, весь побагровѣвъ отъ злобы: — это значить — дай тебѣ время спросить попа, разрѣшитъ ли еще онъ тебѣ показать мужу сколько нибудь уваженія и вниманія, чтобы онъ былъ не совсѣмъ нулемъ въ собственномъ своемъ домѣ. Нѣтъ, Кэтъ, это не дѣло: ни одинъ человѣкъ, уважающій себя, не допуститъ чужого стать между нимъ и подругою его жизни. Дѣло это не касается никого, кромѣ насъ съ тобою, и я не потерплю посторонняго вмѣшательства. Говорю тебѣ коротко и ясно: если ты заупрямишься на томъ, чтобы прогнать эту несчастную дѣвушку въ угоду проклятому попу, такъ я попа твоего вытолкаю изъ дома вонъ въ угоду ей. Она, во всякомъ случаѣ, ужь ничѣмъ его не хуже.

Глубокое презрѣніе, съ которымъ Гриффитъ говорилъ о братѣ Леонардѣ, и послѣдняя чудовищная, въ глазахъ жены его, угроза внесла въ этотъ споръ новый, опасный элементъ, уязвивъ и озлобивъ мистрисъ Гонтъ свыше всякой мѣры. Она оборотилась на Гриффита съ глазами, сверкавшими какъ молнія.

— Не хуже его! Эта ехидная дрянь! Ты заставишь меня возненавидѣть ее. Завтра же утромъ духа ея въ моемъ домѣ не будетъ!

— Такъ я жь вамъ говорю разъ навсегда: я не хочу, чтобы впередъ этотъ попъ шнырялъ ко мнѣ въ домъ и омрачалъ его своимъ присутствіемъ.

— А я вамъ говорю, что это мой домъ, а не вашъ, и что двери его всегда будутъ открыты этому святому отцу, когда ему угодно будетъ почтить его своимъ присутствіемъ…

Если въ томъ, чтобы заставить противника молчать, заключается высшее торжество женскаго языка, то мистрисъ Гонтъ могла поздравить себя съ побѣдою: Гриффитъ съ трудомъ перевелъ дыханіе, но уже не говорилъ.

Они стояли другъ противъ друга, блѣдные, разъяренные, безмолвные.

За этимъ злополучнымъ отвѣтомъ послѣдовало роковое молчаніе, словно тяжкая тишина послѣ перваго раската грома.

Гриффитъ съ минуту постоялъ, какъ-бы оцѣпененный полученнымъ жестокимъ ударомъ, потомъ бросилъ на жену долгій, краснорѣчивый взглядъ, полный укора и тоски, гордо выпрямился и отошелъ отъ нея медленно, словно раненый левъ.

Правду говорили древніе, что гнѣвъ есть временное сумасшествіе. Когда мы хладнокровно размышляемъ о томъ, что наговорили сгоряча, какъ невозможно намъ кажется, чтобы у насъ могло сорваться то или другое слово! Какъ несообразно оно кажется намъ съ нашимъ настоящимъ характеромъ! а вѣдь въ этомъ-то ненормальномъ раздвоеніи и заключается одинъ изъ общепризнанныхъ симптомовъ сумасшествія.,

Немногія женщины могли бы состязаться съ мистрисъ Гонтъ природнымъ великодушіемъ, а между тѣмъ, еслибы онъ продолжалъ, то и она бы не унялась; но лишь только онъ умолкъ отъ ея жестокихъ словъ и отошелъ отъ нея, она немедленно опомнилась.

«Боже мой, что я ему наговорила!» подумала она, и ужаснулась. Щоки ея загорѣлись отъ стыда и глаза наполнились слезами.

Этихъ слезъ Гриффитъ, къ несчастью, не видалъ: онъ былъ уже далекъ отъ нея, уязвленный въ самое сердце.

Дѣло въ томъ, что она сказала ему сущую правду. Домъ вѣдь въ самомъ дѣлѣ принадлежалъ ей и былъ крѣпко накрѣпко записанъ на ея имя. Самыя деньги, собственныя его, лично ему отказанныя въ духовной, и потомъ истраченныя на поправку дома и сада, сдѣлались ея собственностью, будучи израсходованы на ея недвижимое имущество. Онъ не могъ потребовать ихъ себѣ обратно; онъ не имѣлъ ничего своего — онъ былъ у нея жильцомъ, нахлѣбникомъ.

Во всѣ годы, прожитые ими вмѣстѣ, она ни разу не принимала на себя владѣльческаго тона. Напротивъ, она постоянно выдвигала мужа на первый планъ, какъ хозяина, сама же потихоньку стушевалась; и вдругъ, лишь только святотатственная рука его поднялась на ея святого друга, она въ ту же минуту пробудила несчастнаго изъ его сладкой мечты и однимъ словомъ уничтожила, поставивъ его въ занимаемое имъ по закону положеніе относительно ея. Онъ безпрекословно занималъ супружескій престолъ, пока не вздумалъ возставать противъ ея любимца; съ этой же минуты ему указывалась скамейка у ея — и его — ногъ.

Онъ былъ нетолько оскорбленъ, а и взбѣшенъ; но такъ-какъ онъ искренно любилъ жену, то это чувство обрушилось не на нее, а на того, кто изъ-за угла настроиваль ее.

Читателямъ давно извѣстны какъ хорошія качества Гриффита, такъ и недостатки его: въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онъ имѣлъ превосходство надъ женою, но далеко уступалъ ей въ томъ, что можно бы назвать нравственнымъ аристократизмомъ. Онъ уже и прежде понемногу вступалъ, такъ сказать, въ стачку съ своей прислугой противъ общаго врага; теперь, подъ вліяніемъ объявшаго его безграничнаго гнѣва, онъ сдѣлалъ еще громадный шагъ по этому пути. Большими, скорыми шагами направляясь въ трактиръ, весь блѣдный отъ сдержанной ярости, онъ встрѣтилъ своего лѣсничаго, шедшаго съ озера съ ведромъ только что наловленной рыбы.

— Что у тебя тамъ такое? довольно сурово обозвалъ его Гриффитъ — не потому, чтобы сердился собственно на него, а только потому, что гнѣвъ, который дрожалъ въ каждой его жилкѣ, во что бы ни стало просился наружу.

Мистеру Лестеру не понравился этотъ гнѣвъ; онъ отвѣтилъ коротко и ворчливо:

— Щуки для нашихъ папистовъ.

Отвѣтъ этотъ, хотя и дерзкій, въ ту минуту понравился Гриффиту, потому что отзывался религіозною враждою, а это чувство онъ съ нѣкотораго времени начиналъ постигать и раздѣлать.

— Поставь ведро и выслушай меня, Томъ Лестеръ, сказалъ онъ, и слова эти были произнесены такимъ тономъ, что Лестеръ до смѣшнаго поторопился поставить на землю свою ношу и глядѣлъ на него розиня ротъ: — слушай-ка, молодецъ, зачѣмъ, по твоему, я тебя держу?

— Затѣмъ, я полагаю, чтобы беречь вашу дичь, сэръ.

— Какъ бы не такъ! да хуже тебя нѣтъ лѣсничаго во всемъ графствѣ. Много ты, я думаю, мошенниковъ переловишь за годъ! Стоить имъ только подослать кого-нибудь изъ своихъ заманить тебя въ трактиръ, а тамъ хоть руками забирай моихъ фазановъ съ насѣста, пока ты пьянствуешь да распѣваешь пѣсня.

— Подобно инымъ господамъ, пробормоталъ Томъ Лестеръ.

— Но этого мало, сказалъ Гриффитъ, дѣлая видъ, будто не слыхалъ этого замѣчанія: — ты и самъ ловишь моихъ кроликовъ и продаешь ихъ въ городѣ. Лучше не отпирайся! У меня есть съ дюжину свидѣтелей.

Мистера Лестера непріятно подергивало, а Гриффитъ продолжалъ:

— Я ужь это вижу и знаю не первый годъ, а ты вотъ все живешь у меня попрежнему. Какъ же ты думаешь, почему я держу тебя, тогда какъ всякій другой на моемъ мѣстѣ давнымъ давно засадилъ бы тебя въ тюрьму…

Лестеръ, до сей минуты воображавшій, что его господинъ не подозрѣваетъ его продѣлокъ, повѣсилъ голову и плаксиво промолвилъ:

— Потому, что у васъ доброе сердце, сквайръ, и не хватаетъ духу погубить бѣдняка изъ-за какого-нибудь кролика.

— Полно пустяки-то врать, прикрикнулъ на него Гонтъ: — говори правду! Не то убирайся совсѣмъ, коли морочить меня вздумалъ!

Цыганскіе глаза лѣсничаго безпокойно забѣгали, какъ будто ища лазейки, черезъ которую бы улизнуть, но наконецъ онъ взглянулъ на дѣло прямо.

— Чортъ побери кроликовъ! воскликнулъ онъ вдругъ съ неподдѣльнымъ чувствомъ: — лучше бы у меня отсохла рука, чѣмъ трогать ихъ! Послѣ этого вступленія онъ понизилъ голосъ до шопота и продолжалъ: — вижу я, куда вы метите, сквайръ; а такъ-какъ посторонняго тутъ никого нѣтъ (онъ снялъ шапку), то ужь такъ и быть, скажу: вашими милостями я, надо полагать, обязанъ вотъ этому значку.

Господинъ и слуга молча взглянули другъ другу въ лицо, и въ эту минуту, оттого ли, что они стояли въ одинаковой позѣ и оба были взволнованы, или отъ чего другого, только надо сказать правду, между ними дѣйствительно выказалось значительное семейное сходство. Правда, глаза у нихъ были совсѣмъ розные: у Лестера они были его матери-цыганки — черное, острое, блуждающіе; Гонтъ, напротивъ, унаслѣдовалъ глава своей матери-англичанки — каріе, спокойное, свѣтлое; но оба брата были одного роста, имѣли одинаково красивую фигуру и широкія дородныя плечи, и хотя щоки у Лестера были темнѣе лѣсной ягоды, но лобъ его былъ удивительно бѣлъ для человѣка его званія; наконецъ, надъ его лѣвомъ вискомъ, у самаго корня волосъ, находилось длинноватое родимое пятно, черное какъ смоль, совершенно похожее по виду и положенію на такое же точно пятно на лбу его господина.

— Томъ Лестеръ, наконецъ началъ Гриффитъ; — меня оскорбили.

— Это даромъ не пройдетъ, сэръ.

— Оскорбилъ меня человѣкъ, котораго я не могу вызвать на дуэль какъ джентльмена, а если выпорю арапникомъ, того и гляди, самому отъ мѣста откажутъ, какъ любому лакею. Это все попъ мутитъ, родной братъ чорту. Онъ такъ заполонилъ нашу барыню, что ему ни въ чемъ отказу нѣтъ. Она выгоняетъ изъ дома всѣхъ порядочныхъ людей и набиваетъ его папистами въ угоду ему. А когда я вмѣшался въ это, она только что не сказала мнѣ, что и меня туда же вытуритъ. Да я и уйду! Либо попа выживу!

Этотъ чудовищно-преувеличенный разсказъ совсѣмъ воспламенилъ Тома Лестера.

— Можетъ ли быть, сквайръ! сказалъ онъ: — вы только шепните мнѣ одно слово, и мы съ Джорджемъ попа за ноги, и проволочемъ черезъ водопой. Не безпокойтесь; послѣ такой ванны, пройдетъ охота чужую воду мутить.

Глаза Гонта засверкали злобнымъ торжествомъ.

— Ужь подлинно, въ нуждѣ познаешь друзей, сказалъ онъ: — дѣло ты, братъ, говоришь. Кости чтобъ были цѣлы, и крови чтобъ не было, а въ пруду выкупать можно — отлично! А если она и откажетъ тебѣ отъ мѣста, ты на нее не смотри: за такое доброе дѣло я не дамъ спровадить тебя изъ Гэрншо-Кэстля, либо самъ съ тобой уйду. Божій міръ широкъ, и никогда того не будетъ, чтобы я жилъ слугою тамъ, гдѣ былъ господиномъ.

Затѣмъ они начали совѣщаться и придумывать средства, какъ бы заманить священника при первомъ же его посѣщеніи къ небольшому пруду, служившему водопоемъ для лошадей.

Наконецъ, они разстались, и Гриффитъ направился въ «Красному Льву». Въ то же время тихонько удалилась пара черныхъ глазъ, украдкою слѣдившая за этимъ страннымъ свиданіемъ, а спустя немного послѣ того, Томъ Лестеръ очутился передъ владѣлицею ихъ, видъ которой всегда заставлялъ сердце его биться нѣсколько ускоренно.

Каролина Райдеръ въ послѣднее время обходилась съ нимъ довольно холодно; поэтому, для него было пріятнымъ сюрпризомъ, когда она на этотъ разъ встрѣтила его съ сіяющею улыбкою, и отозвавъ въ сторону, сама завела бесѣду съ нимъ, какъ съ самымъ короткимъ другомъ, и разсказала ему все, что происходило между бариномъ, ею и кухаркою Джэнъ. Довѣріе порождаетъ довѣріе, и Томъ въ свою очередь повѣдалъ ей, что у сквайра съ барыней по этому же случаю вышла размолвка, и они наговорили другъ другу богъ-знаетъ чего.

— Какъ бы то ни было, заключилъ онъ: — виноватъ во всемъ попъ. Ну, да и погодите же, только дайте срокъ, доберемся мы до него, голубчика!

Этимъ таинственнымъ намекомъ онъ хотѣлъ заключить свое повѣствованіе, но не тутъ-то было: зоркій глазъ Райдеръ видѣлъ грозные взгляды и жесты Гонта и Лестера, изъ которыхъ она поняла, что затѣвается нѣчто необычайное и весьма серьёзное. Она вышла къ Лестеру нарочно для того, чтобы вывѣдать, въ чемъ дѣло, а гдѣ же было устоять Тому противъ ея искуства. Она такъ обошла его своими улыбками, такъ усердно соглашалась съ нимъ во всемъ, и такъ ловко вытягивала изъ него слова, что онъ выболталъ ей все, хотя подъ зарокомъ глубокой тайны. Она, въ свою очередь, съ величайшимъ участіемъ обѣщала свое содѣйствіе въ замышляемомъ планѣ, и будучи особою, въ нѣкоторомъ родѣ, образованною, вызвалась написать бумагу, которую Томъ придумалъ пришпилить къ спинѣ священника. Сказано — сдѣлано. Она ушла въ домъ, и черезъ нѣсколько мгновеній вынесла ему слѣдующій документъ, начерченный огромными, нѣсколько расползавшимися врозь буквами:

Добрые люди, посмотрите на мутилу-попа, который, за то, что посѣялъ раздоръ между мужемъ и женою, подружился съ водопоемъ сквайра.

Такимъ образомъ, въ заговоръ была допущена новая соучастница.

Мистрисъ Гонтъ со своей стороны тоже содѣйствовала ему. Разумѣется, безсознательно.

Ей было очень тяжело, и она дорого дала бы, чтобы вернуть вырвавшіяся у нея слова. Она горько укоряла себя, и провела весьма нелестное для себя сравненіе между собою и братомъ Леонардомъ. «Какъ мало», думала она: «способна я выполнять виды этого кроткаго, святого человѣка! Вѣдь вотъ какую бѣду натворила моя необузданная вспыльчивость!» Разъ сдѣлавъ такой громадный промахъ, она разсудила, что лучше всего немедленно посовѣтоваться съ Леонардомъ, какъ и чему далѣе быть. Она надѣялась въ душѣ, что онъ разрѣшитъ ей отложить до другаго времени задуманное измѣненіе въ хозяйствѣ, чтобы задобрить ея раздраженнаго мужа.

Она написала къ Леонарду коротенькую записку съ просьбою немедленно явиться къ ней, и вывести ее изъ великаго затрудненія. Записку эту она отдала Райдеръ, съ приказаніемъ тотчасъ же отправить ее съ грумомъ.

Райдеръ повертѣла письмо во всѣ стороны, заглянула въ него со всѣхъ концовъ, наконецъ удостовѣрилась, приблизительно, въ его содержаніи.

Когда грумъ понесъ записку, она отыскала Тома Лестера, и увѣдомила его объ этомъ. Тотъ посмѣялся про себя, и занялся своими приготовленіями.

Тогда горничная удалялась въ свою комнату, и тамъ, наединѣ, предалась занятію, разъ уже описанному мною: стянула свои густыя, черныя брови, и обдумала положеніе дѣлъ съ умственною силою и энергіей, достойными болѣе возвышенной сфера и предмета.

Размышленія ея продолжались до тѣхъ поръ, пока звонокъ не потребовалъ ее одѣвать барыню въ обѣду.

Гриффитъ былъ до того разстроенъ, возбужденъ и перетревоженъ, что ему не сидѣлось ни на одномъ мѣстѣ, даже въ общей комнатѣ «Краснаго Льва»; потому, онъ пошелъ обѣдать домой, хотя и не имѣлъ ни малѣйшаго апетита. Это было причиной новой супружеской сцены.

Мистрисъ Гонтъ поднималась по большой дубовой лѣстницѣ въ свою уборную, медленно и нехотя, съ тою истомленностью, которая нерѣдко находитъ на женщинъ послѣ сильнаго возбужденія, когда на душѣ тоска и раскаяніе.

Вдругъ за нею раздались быстрые шаги: она немедленно узнала ихъ, и сердце ея замерло. Она не остановилась, не обернула назадъ головы, женская гордость не дозволяла ей просто покориться; но женскій тактъ и нѣжность открывали ей другой путь къ примиренію. Она тихо отодвинулась въ сторону, прижимаясь почти къ самой стѣнѣ, и пошла гораздо медленнѣе, такъ что ея опущенная рука, ея полупоникнутая голова, вся ея краснорѣчивая фигура ясно говорили: «Еслибы кое-кому вздумалось помириться, онъ будетъ съ радостью принятъ».

Гриффитъ все это видѣлъ и понялъ; но онъ былъ слишкомъ глубоко уязвленъ, и прошелъ прямо, не останавливаясь (лѣстница была добрыхъ футовъ восемь шириною).

Однако, проходя мимо, онъ вздохнулъ, потому что ясно видѣлъ, какъ она груститъ и раскаявается.

Она услышала этотъ вздохъ, и сама вздохнула. Бѣдные! не одинъ годъ они счастливо прожили вмѣстѣ!

Онъ, однако, твердо шелъ впередъ.

Ея гордость смирилась.

— Гриффитъ! робко окликнула она его.

Тутъ уже онъ остановился и обернулся къ ней.

— Дорогой мой! пролепетала она: — я виновата, я была жестока; я забылась. Позволь мнѣ взять назадъ свои слова; ты вѣдь знаешь, что оно исходили не изъ моего сердца.

— Не нужно тебѣ и говорить мнѣ этого, сурово возразилъ ей Гриффитъ: — на тебя я не сердитъ, и некогда не буду. Ты только говоришь, что тебѣ велятъ, и дѣлаешь, какъ велятъ. Отъ тебя какъ-нибудь снесу обиду; но тому, кто натравилъ тебя, тому я отомщу.

— Увы, зачѣмъ ты только такъ думаешь? сказала она: — повѣрь мнѣ, милый, этотъ святой человѣкъ первый покаралъ бы меня за непокорность и непочтеніе къ мужу. Господи! и какъ только могла я выговорить такое слово. Я благодарна тебѣ, и крѣпко тебя люблю за то, что ты слѣпъ къ моимъ недостаткамъ; но я не должна употреблять во зло твоего ослѣпленія. Отецъ Леонардъ наложитъ на меня епитимью за то, за что ты такъ легко прощаешь меня. Онъ ни за что не проститъ. Прошу же тебя, будь справедливѣе къ этому святому мужу.

Гриффитъ выслушалъ спокойно, съ холодною усмѣшкою на губахъ, и отвѣтилъ:

— Пока этотъ негодяй не сталъ между тобою и мною, ты никогда не сказала мнѣ неласковаго слова. Мы были счастливѣйшею четою въ Кумберландѣ, а теперь на что мы похожи? И чѣмъ мы сдѣлаемся черезъ годъ, черезъ два?… Отомщу!…

Онъ началъ свою рѣчь довольно сдержанно, но подъ конецъ вспыхнулъ, и на послѣднемъ словѣ, сказаннымъ со злобою, лицо его даже перекосилось и обезобразилось.

Мистрисъ Гонтъ содрогнулась. Нѣсколько уже лѣтъ не видала она въ чертахъ его этого сквернаго выраженія, но тотчасъ же узнала его.

— Да, продолжалъ онъ: — не одну горькую чашу поднесъ онъ мнѣ, но и я отблагодарю его. Помяни мое слово!

Мистрисъ Гонтъ поблѣднѣла, но собрала всѣ свои силы, и гордо скрыла охватившій ее страхъ.

— Сумасшедшій, отвѣчала она мужу: — я только напрасно трачу слова, извиняясь передъ человѣкомъ, обезумѣвшимъ отъ ревности. Я не стану нарочно раздражать тебя, но видитъ Богъ, оскорблена здѣсь я, а не ты, и я оскорблена глубоко, это ты самъ увидишь.

— Пусть такъ, угрюмо возразилъ Гриффитъ, и процѣдилъ сквозь зубы: — онъ вмѣстѣ поплатится и за это!

Затѣмъ онъ заперся въ свой кабинетъ, она въ свою уборную. Гриффитъ ненавидѣлъ Леонарда, а Кэтъ близка была къ тому, чтобы возненавидѣть Гриффита.

И тутъ-то, прежде, чѣмъ кровь успѣла въ ней охладиться, она была подвергнута холодному, зоркому, безпощадному анализу другой женщины, и эта женщина была ея тайной соперницей.

XXI.

Мистрисъ Гонтъ сидѣла передъ туалетомъ блѣдная и безмолвная; за нею стояла Каролина Райдеръ, устраивая изъ волосъ ея какое-то великолѣпное замысловатое зданіе, долженствовавшее увеличитъ ростъ ея госпожи на восемь вершковъ, и во время этой операціи, собственные ея черные волосы и глаза представляли картинный контрастъ съ золотыми кудрями и тревожными, свѣтлыми глазами ея госпожи.

Заканчивая свою сложную работу, она тихо сказала:

— Если позволите, сударыня, я имѣю кое-что сказать вамъ.

Мистрисъ Гонтъ устало вздохнула, ожидая какого-нибудь мелочнаго сообщенія.

— Нельзя ли въ другой разъ, Райдеръ? сказала она: — мнѣ теперь не до вашихъ дрязгъ.

— Извините, сударыня, но вовсе не въ дрязгахъ дѣло, я насчетъ отца Леонарда. Ужь вѣрно вамъ не угодно, чтобы его выкупали въ водопоѣ, а они собираются это сдѣлать въ первый же разъ, какъ онъ сюда придетъ.

Слова эти коварная тварь пригнала именно въ той минутѣ, когда она застегивала платье мистрисъ Гонтъ. Сердце послѣдней сильно колыхнулось, такъ что горничная это ощутила подъ своими пальцами; она почувствовала и то, какъ нервная дрожь пробѣжала по всей статной фигурѣ красавицы; но въ ту же минуту, мистрисъ Гонтъ какъ будто обратилась въ сталь. Она недовѣряла Райдеръ, хотя не могла бы въ точности сказать, почему, и не довѣряя ей, держалась на сторожѣ.

— Вы вѣрно ошибаетесь, сказала она: — кто бы осмѣлился поднять руку на священника въ моемъ домѣ?

— Вотъ видите ли, сударыня, это ужь всѣ они другъ друга натравляютъ. Не требуйте отъ меня, чтобы а вамъ выдала заговорщиковъ, а только разстроемте ихъ планы! Я васъ не обманываю, сударыня: лишь только святой мужъ занесетъ сюда ногу, онъ будетъ выкупанъ въ прудѣ и отправленъ домой съ пришпиленной въ спинѣ срамной надписью. Они и теперь его подкарауливаютъ, и имѣютъ на то приказаніе свыше. Конечно, это постыдно, что и говорить. Я, вотъ, хотя и не католичка, но религія все-таки святое дѣло; да и болѣе небеснаго лица, какъ у него, я не видывала. Страшно подумать, что этакое лицо вдругъ окунутъ въ грязный прудъ!

Мистрисъ Гонтъ поблѣднѣла и схватила свою мучительницу за руку.

— Злодѣи! Демоны! Прошептала она: — ступайте, сейчасъ же зовите ко мнѣ барина!

Райдеръ сдѣлала шага два къ двери, потомъ остановилась.

— Увы! сказала она: — это ни къ чему не поведетъ. Ужь будьте увѣрены, что другіе не посмѣли бы затѣять этого, еслибы баринъ не далъ имъ понять, что это будетъ ему пріятно.

Мистрисъ Гонтъ заткнула уши.

— Не говорите мнѣ, что онъ приказалъ совершить такое жестокое, безбожное, подлое дѣло. Онъ левъ, а этакая гадость могла зародиться только въ сердцахъ трусовъ и подлецовъ. Да что же мнѣ дѣлать? Скажите мнѣ, посовѣтуйте! У васъ голова свѣжѣе, чѣмъ у меня.

— Я бы на вашемъ мѣстѣ, сударыня, отправила къ нему записку, чтобъ не показывался, пока не пройдетъ буря.

— Ваша правда. Только кто же снесетъ? Вѣдь сами же вы говорите, что собственные мои слуги измѣняютъ мнѣ.

— Я отнесу сама.

— Дѣло. Надѣньте шляпку и сбѣгайте къ нему лѣсомъ, тамъ дорога короче.

Она на скоро начертила нѣсколько строкъ на большомъ листѣ бумаги, такъ-какъ въ то время еще и въ поминѣ не было почтовой бумаги маленькаго формата, запечатала и отдала Райдеръ. Та ушла надѣвать шляпку и съ жадностью заглянула внутрь письма. Содержаніе его было слѣдующее:

"Дорогой отецъ мой и другъ! Не приходите покуда сюда. О причинѣ спросите подательницу этихъ строкъ, мнѣ стыдно писать. Молитесь за нихъ: вы можете, а и не могу. Молитесь и за меня, лишенную на время вашихъ совѣтовъ. Я пріѣду къ вамъ на исповѣдь черезъ нѣсколько дней, когда всѣ мы поостынемъ, но его дома вы не должны болѣе почтить своимъ посѣщеніемъ. Въ этомъ одномъ повинуйтесь мнѣ, я буду повиноваться вамъ во всемъ прочемъ и остаюсь

"Ваша негодующая и скорбящая дочь
"Кэтринъ Гонтъ".

— Только-то! пробормотала Райдеръ: — небось догадалась, что прочту.

Она наскоро надѣла шляпку и побѣжала изъ дома, но еще въ дверяхъ прихожей едва не столкнулась съ отцомъ Леонардомъ: онъ поспѣшилъ явиться на первый зовъ мистрисъ Гонтъ.

XXII.

Мистрисъ Райдеръ слегка вскрикнула отъ испуга. Священной улыбнулся и сказалъ ласково:

— Простите меня, моя милая, я, кажется, напугалъ васъ?

— И очень, сэръ, отвѣчала она. Она при этомъ украдкою оглянулась кругомъ и увидала Лестера и его помощника, караулившихъ выходъ.

Лестеръ, не зная о ея измѣнѣ, сдѣлалъ ей легкій знакъ головою. Она на него отвѣтила, чтобы только выиграть время.

Положеніе было неудобное. Многіе бы тутъ потеряли голову, Райдеръ же, хотя и испугалась, но именно это-то и придало ей большую находчивость для защиты своихъ плановъ. Первымъ ея ходомъ, какъ обыкновенно бываетъ съ подобными женщинами, была ложь.

— Барыня въ рощѣ, сэръ, сказала она: — пожалуйте въ ней туда.

Священникъ тихо наклонилъ голову въ знакъ согласія и съ опущенными глазами пошелъ за нею. Райдеръ прошла нѣсколько шаговъ рядомъ съ нимъ, потомъ отбѣжала къ Лестеру и поспѣшно шепнула ему на ухо:

— Обойди кругомъ, къ конюшнѣ, я какъ-нибудь проведу его туда, а теперь спрячься. Онъ что-то подозрѣваетъ.

— Хорошо, согласился Лестеръ, и шмыгнулъ съ своимъ помощникомъ за уголъ поджидать свою жертву.

Райдеръ, между тѣмъ, поспѣшно провела священника въ рощу, и какъ только вышла въ все, сказала ему всю правду.

Онъ поблѣднѣлъ, потому что такіе чуткіе организмы, какъ его, рѣдко отличаются физическою храбростью.

Райдеръ въ эту минуту стало жаль его, и въкъ ея планамъ примѣшалось нѣчто похожее на женское чувство.

— Они васъ пальцемъ не тронутъ, сэръ, сказала она: — я кричать стану, царапаться, и весь приходъ сзову на помощь, а лучше всего все-таки не дать имъ случая. Пожалуйте за мною!

И она скорыми шагахи провела его черезъ рощу къ малопосѣщаемой, заглохшей просѣкѣ въ лѣсу.

Когда они очутились въ безопасномъ мѣстѣ, она обернулась и взглянула на него. Онъ былъ значительно взволнованъ, но въ эту минуту первымъ чувствомъ его была благодарность. Онъ выразилъ ее въ нѣсколькихъ искреннихъ и благородныхъ словахъ. Ласково и съ достоинствомъ поблагодаривъ ее за оказанную ему услугу, онъ спросилъ, не католичка ли она?

— Нѣтъ, отвѣчала она.

Ллцо его опечалилось, но ненадолго.

— Это жаль, сказалъ онъ съ чувствомъ, и потомъ кротко прибавилъ: — впрочемъ, я тѣмъ болѣе долженъ быть вамъ благодарнымъ.

— Полноте, сэръ, съ свѣтлою улыбкою возразила ему Райдеръ: — всякая вѣра — святыня, и во всякомъ случаѣ варварство наноситъ обиду человѣку, облеченному въ вашъ священный санъ.

Расположивъ его такимъ образомъ въ свою пользу, злохитростная женщина принялась въ одно и то же время угождать ему и добираться до его тайны.

— Мужайтесь, сэръ, сказала она: — васъ они, какъ видите, не тронутъ, а себѣ повредили. Моя госпожа только возненавидитъ ихъ, а васъ полюбитъ еще больше.

Блѣдныя щоки отца Леонарда покрылось при этихъ словахъ живымъ румянцемъ, хотя онъ не отвѣчалъ на нихъ.

— Такъ-какъ васъ не пускаютъ въ ней, продолжала та: — то она пріѣдетъ къ вамъ.

— Вы думаете? спросилъ онъ трепетно.

— Не думаю, сэръ, а увѣрена въ томъ. Это сдѣлала бы всякая женщина на ея мѣстѣ. Что хотите съ нами дѣлайте, а мы все-таки слушаемся только своего сердца, ужъ и добьемся своего — не мытьемъ, такъ катаньемъ.

Опять священникъ покраснѣлъ, трудно рѣшить, отъ удовольствія ли, отъ стыда, или отъ того и другого вмѣстѣ, и зоркій женскій глазъ, слѣдившій за нимъ, впился въ лицо его съ силою микроскопа. Она молчала, желая дать ему случай высказаться и обнаружить передъ нею свои чувства; но онъ для этого былъ или слишкомъ деликатенъ, или слишкомъ остороженъ, или слишкомъ чистъ душою.

Тутъ только она, какъ будто внезапно, вспомнила о письмѣ своей госпожи, которое и подала ему съ извиненіями. Онъ схватилъ записку съ нескрываемою радостью и молча прочиталъ ее, потомъ долго стоялъ съ покорно-грустнымъ выраженіемъ лица и глазами, наполненными слезами. Райдеръ разглядывала его съ большимъ любопытствомъ и нѣкоторою жалостью.

— Не убивайтесь же такъ, сказала она: — ей же самой свободнѣе будетъ у васъ, нежели здѣсь, а что она отъ васъ не отступится, за это я вамъ поручусь.

Священникъ задрожалъ и Райдеръ это замѣтила.

— Однако, дочь моя, сказалъ онъ: — я все-таки огорченъ и поставленъ въ недоумѣніе. Я, какъ видно, всѣхъ васъ смущаю, а это плохое дѣло, и чуть ли долгъ не велитъ мнѣ совсѣмъ удалиться отсюда скорѣе, нежели поселить раздоръ между тѣми, которыхъ церковь соединила священнымъ таинствомъ.

Съ этими словами онъ понурилъ голову и глубоко вздохнулъ.

Райдеръ глядѣла на него съ сожалѣніемъ, но еще болѣе съ презрѣніемъ.

— Охота вамъ взваливать на свои плечи чужія вины, уговаривала она его: — моя госпожа связана съ человѣкомъ, котораго она не любитъ, но чѣмъ же вы-то тутъ виноваты? Онъ ревнуетъ ее къ вамъ, тогда какъ вы никогда не подавали ему никакого повода. Будь я мужчиною, ужь онъ бы меня не обвинялъ даромъ и не науськивалъ бы на меня своихъ людей — опять таки даромъ. Я бы взяла себѣ не одну горечь, а заодно ужь и медъ.

Отецъ Леонардъ обернулся въ ней и посмотрѣлъ на нее съ неподдѣльнымъ ужасомъ на лицѣ. Ему казалось, что въ сердцѣ его заползаетъ какой-то прекрасный, сладкорѣчивый демонъ и искушаетъ его.

— О, тише, дочь моя, проговорилъ онъ: — прилично ли такія слова честной женщинѣ говорить, а священнику слушать?

— Ну, вотъ, я васъ еще разсердила моею откровенностью, сказала она робко.

— Нѣтъ, не разсердили, но только ради самого неба не говорите такъ легко о вещахъ, опасныхъ для безсмертной души.

— Ну, не буду, смиренно возразила Райдеръ: — однако, вамъ теперь ужь не грозитъ никакая опасность. Позвольте же вамъ пожелать добраго дня.

— Какъ? Когда я еще не поблагодарилъ васъ за вашу доброту? остановилъ ее священникъ: — ахъ, мистрисъ Райдеръ, вотъ въ такія-то минуты болѣе всего грѣшитъ бѣдный священникъ, желая себѣ богатствъ, чтобы имѣть возможность награждать своихъ благодѣтелей. Я не имѣю ничего, чѣмъ бы поблагодарить васъ, кромѣ этого колечка: оно принадлежало моей незабвенной матери.

Онъ снялъ съ пальца колечко и подалъ ей.

Но въ сердцѣ ея шевельнулась и возмутилась противъ ея жадности та капля благородства, которая всегда почти таится въ глубинѣ сердца женщины, хотя бы и самой развращенной.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала она: — не возьму ни за что, и закрыла глаза рукою, чтобы не видѣть предлагаемаго ей подарка, зная, что иначе ей не устоять противъ соблазна. Такъ было и ушла она отъ него, но не прошла и нѣсколькихъ шаговъ, сакъ коварство и любопытство снова взяли верхъ надъ нею: она юркнула за большое дерево и притавлась, такъ что изъ-за ствола выглядывали только кончикъ ея носа и одинъ изъ ея большихъ пронзительныхъ глазъ.

Она видѣла, какъ священникъ, пройдя нѣсколько шаговъ по направленію къ себѣ домой, осторожно оглянулся, досталъ изъ кармана письмо мистрисъ Гонтъ, страстно прижалъ его въ губамъ и съ нѣжностью положилъ его въ себѣ за пазуху.

Послѣ того онъ уже направился прямо домой съ глазами, по обыкновенію устремленными въ землю, медленными, размѣренными шагами. Всѣмъ, кто встрѣчался ему, онъ казался существомъ, въ которомъ религія давно и навѣки поборола всякую человѣческую слабость и немощь.

Каролина Райдеръ поспѣшила домой съ выраженіемъ жестокаго ликованія въ своихъ черныхъ глазахъ. Прежде всего, однако, пришлось ей защищаться. Ей на встрѣчу попались Лестеръ съ помощникомъ; первый смотрѣлъ угрюмо и сердито, а послѣдній сильно ругнулъ ее, обозвалъ двуличною обманщицею и объявилъ, что разскажетъ сквайру о штукѣ, которую она съ ними съиграла. Но у Райдеръ въ ту же минуту нашлась готовая ложь.

— Не его я спасла, а васъ, сказала она: — этотъ человѣкъ совсѣмъ особенный. Представьте вы себѣ, что онъ самъ разсказалъ мнѣ, за какимъ дѣломъ вы тамъ стояли и объявилъ, что если васъ угораздитъ нелегкая поднять на него руку, то вы такъ живьемъ и сгніете. Онъ говорилъ, что этакую же штуку задумали съ нимъ гдѣ-то около Стэнгопа; но у человѣка, который на него напалъ и ударилъ его, рука на другой же день одеревенѣла, и онъ ужь такъ никогда болѣе и не владѣлъ ею; а тамъ волоса у него вылѣзли со всей головы, потомъ глаза его превратились въ воду и такъ и вытекли у него изъ головы, и онъ скончался продолженіе года.

Сельскіе жители въ то время были, если не совсѣмъ, то почти такъ же суевѣрны, какъ въ средніе вѣка.

— Чортъ бы его побралъ! проворчалъ Лестеръ: — хорошо, что удралъ, только бы не воротился.

— Ну, врядъ-ли, когда онъ читаетъ во всѣхъ нашихъ сердцахъ. Вѣдь и про тебя онъ мнѣ какую штуку сказалъ, Томъ Лестеръ: увѣряетъ, что ты влюбленъ.

— Ну, нѣтъ! Можетъ ли быть?

И Лестеръ раскрылъ глаза во всю ихъ величину.

— А сказалъ ли, въ кого?

— Сказалъ, и признаюсь, удивилъ.

Эти слова были произнесены съ высокомѣрнымъ взглядомъ, отъ котораго Лестеръ вспыхнулъ и прикусилъ языкъ.

— Кого же онъ назвалъ? присталъ въ ней его помощникъ.

— Онъ вовсе не приказывалъ мнѣ говорить это кому бы то ни было, тѣмъ менѣе вамъ, молодой человѣкъ.

Подпустивъ эти двѣ ловкія шпильки, она оставила обоихъ молодцовъ значительно пристыженными и отправилась пытать и анатомировать сердце своей госпожи съ изумительнымъ умѣніемъ, но уже безъ всякой пощады. Свою роль въ предыдущемъ свиданіи она разсказала весьма коротко. За то съ искусно-напущеннымъ на себя чувствомъ распространилась о священникѣ.

— Побѣлѣлъ онъ, сударыня, какъ полотно, когда я ему сказала, и ужь такъ благодарилъ меня, бѣдный, даже кольцо съ руки отдать хотѣлъ.

— Вы, однако, я надѣюсь, не взяли, быстро обернулась къ ней мистрисъ Гонтъ.

— Какъ можно, сударыня.

Мистрисъ Гонтъ немного помолчала, потомъ спросила Райдеръ, отдала ли она ему письмо?

— Какъ же, отдала. Онъ даже, сердечный, прослезился, и что у него, право, за чудные глаза! Вамъ стало бы жалко его, если бы вы видѣли, какъ онъ перечитывалъ это письмо, плакалъ надъ нимъ, и потомъ поцаловалъ его и спряталъ къ себѣ за пазуху.

Мистрисъ Гонтъ не отвѣчала, только отвернулась.

Мучительница бросила косвенный взглядъ въ зеркало и увидѣла, какъ жемчужная слеза катилась по блѣдной щекѣ предмета ея безпощадныхъ наблюденій. Она продолжала все съ тѣмъ же притворнымъ сочувствіемъ и внутреннимъ неумолимымъ ожесточеніемъ.

— Ну, не жалость ли подумать, что это лицо, скорѣе похожее на лицо ангела, чѣмъ человѣка, чуть не было выкупало въ мерзкомъ пруду! Грѣхъ, право, барину, натравлять людей на священника!

Этомъ ловко розыграннымъ, заразительнымъ участіемъ, горничная копала подъ ногами мистрисъ Гонтъ опасную яму: всякое слово, которое ни сорвалось у ея госпожи, эта женщина употребила бы для своихъ цѣлей, безъ малѣйшаго зазрѣнія совѣсти о съ дьявольскимъ искуствомъ.

И тѣмъ опаснѣе была эта западня, что нѣжное сердце огорченное жены просило себѣ изліянія, а пылкій, огненный характеръ ея такъ и тянулъ въ разставленныя сѣти. Она, однако, на этотъ разъ убереглась отъ нихъ. Гордость, деликатность, чувство собственнаго достоинства, спасли ее въ эту критическую минуту. Она не видѣла ловушки, но инстинктивно отвернулась отъ выставленной приманки.

Она подняла руку съ царственнымъ жестомъ и строго оборвала искусительницу.

— Ни одного слова я не позволю моей горничной сказать противъ моего пуха!

Райдеръ мгновенно вся съёжилась.

— Милая моя, немного погодя, ласково обратилась къ ней мистрисъ Гонтъ: — вы оказали огромную услугу нетолько мнѣ, но и мужу моему, потому что еслибы эта позорная подлость состоялась отъ его имени, онъ бы скоро отъ всей души устыдился ея и раскаялся бы. Подобную заслугу нѣтъ возможности наградить но достоинству; однако, выдвиньте-ка вотъ этотъ ящикъ, вы въ немъ найдеіе кошелекъ съ пятью гинеями. Возьмите его себѣ, а въ шкапу у меня виситъ сѣрое шолковое платье: вы меня одолжите, если будете носить его въ намять услуги, которую вы мнѣ оказали. Теперь объ одномъ прошу васъ, оставьте меня. Мнѣ очень, очень тяжело.

Райдеръ удалилась со своею добычею, а мистрисъ Гонтъ склонялась головою на колѣна, и долго, горько плакала.

Послѣ того, между мистеромъ и мистрисъ Гонтъ не было сказано сердитыхъ словъ, но возникло нѣчто худшее всякихъ вспышекъ. Между ними поселялась постоянная холодность.

Гриффитъ, повидимому, поставилъ на своемъ: кухарка осталась, а священникъ ужь болѣе не приходилъ, и онъ, удовлетворенный этой наружной побѣдою, былъ вполнѣ готовъ все позабыть и все простить; но Кэтъ, хотя и не позволила своей горничной дурно говорить о немъ, глубоко негодовала противъ него и отчасти чувствовала къ нему отвращеніе. На попытки его въ примиренію, она отвѣчала съ такою суровою холодностью, что и онъ, въ свою очередь, ожесточился и осерчалъ.

Мужъ и жена рѣдко видѣлись и почти другъ съ другомъ не говорили.

Они оба страдали, но въ чувствахъ Кэтъ было болѣе озлобленія, а въ чувствахъ Гриффита болѣе грусти.

Дернуло его въ нелегкій часъ высказать свое горе Каролинѣ Райдеръ. Она схватилась за давно желанный случай, и разсыпаясь передъ нимъ нѣжнымъ участіемъ и усердіемъ, сдѣлала себя почти необходимой ему и умудрилась установить между собою и имъ весьма опаснаго рода отношеніе. Дѣло зашло такъ далеко, что глаза бѣднаго страдальца радостно свѣтились каждый разъ, какъ она подходила къ нему.

Эта побѣда, однако, обошлась ей недешево; крѣпко переболѣло у нея сердце, много пришлось ей затратить такого терпѣнія и самоотверженія, къ которымъ способны только однѣ женщины. Чтобы полюбиться Гриффиту, она должна была говорить о своей соперницѣ и хвалить ее. Она попробовала-было говорить о себѣ и своей привязанности, но онъ зѣвалъ ей въ лицо; она пыталась запустить разные намеки и незамѣтно очернить передъ нимъ жену, но онъ запальчиво перебивалъ ее и горячо вступался за ту, на которую сѣтовалъ и жаловался за минуту передъ тѣмъ.

Тогда уже она убѣдилась, что къ сердцу этого человѣка одна дорога. Съ наболѣлою душою, съ затаеннымъ страданіемъ и мученическою улыбкою, она пошла этой дорогою: она рѣшилась выждать свое время, закрасться въ его довѣріе какимъ бы то ни было способомъ и терпѣливо высматривать минуту, когда ей можно будетъ замѣнить свою госпожу.

Если кто нибудь изъ моихъ читателей самъ не догадается, по какой причинѣ этотъ Макіавель въ юбкѣ отступился отъ своихъ соумышленниковъ въ описанномъ заговорѣ, то я объясню ему эту причину. Она была самая простая: послѣ хладнокровнаго размышленія Райдеръ разсудила, что ей нѣтъ никакой пользы позволить обижать отца Леонарда. Она смотрѣла на него, какъ на любовника своей госпожи и, слѣдовательно, какъ на своего лучшаго друга. «Съ ума я сошла, что ли?» подумала она про себя: «мое дѣло поддерживать ихъ обоюдное влеченіе, такъ чтобы они жить не могли другъ безъ друга; тогда я скажу ему, а тамъ ужь, барыня, держись»!…

Пора намъ теперь навѣстить того замѣчательнаго человѣка, который былъ причиною всей этой кутерьмы, котораго Гонтъ называлъ негодяемъ, а жена его — святымъ, тогда-какъ онъ, какъ водится, не былъ ни тѣмъ, ни другимъ.

Отецъ Леонардъ былъ человѣкъ съ возвышенной, чистой, благочестивой душою, предпринявшій побороть природу съ помощью религіи. И вотъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ успѣшной борьбы, онъ потерпѣлъ одно изъ тѣхъ пораженій, которымъ во всѣ вѣка подлежали подобные ратники. Если сердце его было чисто, за то оно было и нѣжно, и никогда природа не назначала его на вѣковѣчную сиротливость. Послѣ долголѣтняго соблюденія холодной сдержанности въ отношеніи въ прекрасному полу, онъ столкнулся съ существомъ до того ангело-подобнымъ, что съ первой же минуты позабылъ остеречься, а затѣмъ постепенными шагами, уже указанными въ этомъ разсказѣ, та, которую церковь ввѣрила его духовному попечительству, сдѣлалась его кумиромъ. Еслибы онъ могъ это предвидѣть, то оно никогда не случалось бы; онъ бы заковалъ себя въ тройныя латы или покинулъ бы страну, представлявшую ему столь сладкое искушеніе; но любовь вкралась къ нему въ душу подъ обманчивой личиною духовнаго усердія, въ лучезарномъ облаченіи, называвшемся по истинѣ небеснымъ.

Когда маска спала, то было уже поздно: у него не было уже силы противостоять этому дивному обаянію. Одинокій отшельникъ любилъ слишкомъ глубоко.

Онъ, однако, все еще силился удержать то самообольщеніе, безъ котораго ничто никогда не завлекло бы его въ земную страсть; онъ никогда не вымолвилъ предмету своего благоговѣйнаго обожанія ни одного слова любви. Это испугало бы ее, испугало бы и его самого. Каждое слово, произнесенное этими двумя существами другъ другу, можно было бы разгласить безъ малѣйшаго ущерба ихъ репутаціи. Но сердце говоритъ не одними словами; есть взгляды, есть интонаціи голоса, которыя свойственны одной любви, служатъ ей глашатаями, оружіемъ, и этими-то средствами священникъ лелѣялъ думы своей прекрасной почитательницы, бесѣдуя съ нею объ «ангельской жизни между душами, еще обитающими на землѣ, но уже очищенными отъ всякой примѣси земной грязи», и даже о другихъ предметахъ, менѣе способныхъ прельстить духовно настроенное воображеніе. Онъ убѣдилъ ее основать школу въ этомъ отдаленномъ, закоснѣломъ въ невѣжествѣ приходѣ, и самъ училъ въ ней бѣдныхъ съ примѣрнымъ, трогательнымъ терпѣніемъ. Разговаривая съ ней объ этой школѣ, онъ говорилъ словами здраваго, практическаго разсудка, но слова эти отзывались тономъ, какимъ говорятъ о любви; а такъ-какъ она принадлежала къ числу тѣхъ чуткихъ по преимуществу женственныхъ натуръ, которыя улавливаютъ именно тонъ обращенныхъ къ нимъ рѣчей, то она иногда почти безсознательно отвѣчала ему такимъ же точно тономъ.

По истинѣ, если любовь дѣйствительно не безличное понятіе, а живое существо, какъ увѣряли древніе, то не разъ она сидѣла притаившись на какой-нибудь вѣткѣ въ мирной еловой рощѣ и лукаво посмѣивалась, когда эти двое, сидя рядомъ на скамьѣ, въ мягкой, обаятельной полутьмѣ вечернихъ сумерекъ, тихомъ шопотомъ бесѣдовали о любви… къ Богу!

Между тѣмъ, наступилъ кризисъ. Мужъ и жена бродили по дому, мрачные и молчаливые, словно призраки самихъ себя; священникъ сидѣлъ у себя дома въ безпросвѣтной душевной мглѣ, оторванный отъ единственнаго существа, ему дорогаго.

Проходилъ день за днемъ — ея все не было. Каждое утро онъ говорилъ себѣ: «сегодня пріѣдетъ», и весь озарялся этой надеждой, но свинцовые часы тяжело тянулась, а ея все не было.

Прошли три печальныя недѣли, и онъ впалъ въ глубокую тоску. Онъ, бывало, выходилъ по ночамъ, отправлялся въ такое мѣсто, откуда могъ бы видѣть ея окна, освѣщенныя луною, долго стоялъ тамъ, и потомъ медленно возвращался домой, прозяблый, унылый, одинокій, оставленный и, какъ думалось ему иногда, быть можетъ, забытый. Никогда до той поры не казалось ему столь горькимъ и страшнымъ чувство совершеннаго одиночества и покинутости на этомъ невеселомъ свѣтѣ.

Однажды онъ сидѣлъ, по обыкновенію, тоскуя и грустя, у своего окна, какъ вдругъ раздалось легкіе шаги по коридору, легкій стукъ въ его дверь и, въ слѣдующее мгновенье, она уже стояла передъ мимъ, немного блѣднѣе обыкновеннаго, но еще прекраснѣе, потому что небесная жалость разливала теплоту и нѣжность по ея дивнымъ чертамъ.

Священникъ встрѣтилъ ее такимъ радостнымъ крикомъ, которой долженъ бы былъ послужатъ ей предостереженіемъ; но онъ только вызвалъ легкую краску удовольствія на ея лицѣ; изъ глазъ ея брызнули накопившіяся слезы.

— Дорогой отецъ и другъ мой, сказала она: — такъ вы погрустили обо мнѣ? Представьте же, какъ я по васъ тосковала; но для насъ обоихъ лучше было дать остынуть ихъ подлымъ страстямъ.

Леонардъ нескоро собрался отвѣчать. Волненіе отъ внезапнаго свиданія съ нею почти душило его. Ему нужно было все самообладаніе, въ которомъ онъ закалился многолѣтнимъ упражненіемъ, чтобы не броситься къ ея ногамъ и не высказать ей свою страсть.

Мистрисъ Гонтъ видѣла его волненіе, но не объясняла его настоящей причины.

Она живо подвинула къ креслу священника скамейку и сѣла около него.

— Дорогой отецъ мой сказала она: — пусть не огорчаетъ васъ ихъ дерзновенность. Они уже поплатились за нее и будутъ платиться до тѣхъ поръ, пока попросятъ у васъ прощенья, будутъ умолять васъ снова бывать у насъ. Покуда же, такъ-какъ вы не можете навѣщать меня, я буду пріѣзжать къ вамъ. Исповѣдуйте меня, отецъ мой, и помогите мнѣ вашими совѣтами! Ахъ, еслибы вы только могли вселить въ меня на столько христіанскаго духа, чтобы я могла исполнять эти совѣты съ твердостью, о особенно съ кротостью. Вѣдь это моя необузданность надѣлала всю эту бѣду. Меа culpa, теа culpa!

Леонардъ этомъ временемъ успѣлъ придти въ себя, и для него послѣдовалъ цѣлый часъ неозреченнаго упоенія: онъ исповѣдывалъ свой кумиръ, приговаривалъ къ легкимъ наказаніямъ, наставлялъ его… нѣжнимъ шопотомъ любовника. Она оставила его, и комната какъ будто занавѣсилась для него мракомъ.

Прошло только два дня, и она снова къ нему пріѣхала, потомъ опять и опять. Она къ нему положительно зачастила. Она какъ-бы поставила себѣ задачею одною рукою мстить за нанесенное ему оскорбленіе, а другою залечить и, если возможно, изгладить самые слѣды этого оскорбленія.

Такимъ образомъ она приберегала всю свою нѣжность, чтобы изливать ее въ маленькомъ коттэджѣ, а злобу и ѣдкость запасала для израсходованія въ Гэрншо-Кэстлѣ.

Не въ добрый часъ Гриффитъ такъ неистово напалъ на человѣка, считаемаго ею святымъ. Она была слишкомъ горда и слишкомъ увѣрена въ своей правотѣ, чтобы спокойно это вынести, и, вмѣсто того, чтобы укротить ее, онъ только заставилъ ее вооружиться противъ него самого и поступить неосторожно.

За ея посѣщеніями, конечно, слѣдила Райдеръ — это разъ; но, хуже того, она поставили мистрисъ Гонтъ въ новое положеніе относительно самого отца Леонарда — въ положеніе, опасное для женскаго сердца. Она теперь стала покровительницею и единственною отрадою человѣка, котораго она ужь высоко чтила, а если что-нибудь на свѣтѣ способно породить любовь въ широкомъ женскомъ сердцѣ, то именно такого рода отношеніе.

Она ступала ногою на гладкую покатость, усѣянную невинными цвѣтами, но съ каждымъ шагомъ крутизна становилась отвѣснѣе, о быстрѣе влекла ее къ безднѣ погибели.

XXIII.

Отецъ Леонардъ, подъ вліяніемъ посѣщеній, утѣшеній и баловства своего кумира, встрепенулся и ожилъ, и если онъ и тосковалъ въ ея отсутствіи, за то въ присутствіи ея всегда былъ такимъ сіяющимъ и радостнымъ, что она естественно должна била вообразить, будто онъ постоянно спокоенъ и счастливъ. Вслѣдствіе этого убѣжденія, будучи отъ природы великодушна и незлобива, она попрежнему стала ласкова къ мужу и между ними само собою, безъ объясненія, произошло постепенное примиреніе.

Но этотъ счастливый поворотъ, въ свою очередь, имѣлъ совершенно неожиданный и престранный результатъ.

Леонардъ, въ качествѣ духовника мистрисъ Гонтъ, имѣлъ возможность знать обо всемъ, что происходило между нею и ея мужемъ. Для этого ему достаточно было дѣлать вопросы по печатной програмѣ, заготовленной его церковью, для употребленія на исповѣди.

Изъ этого послѣдовало, что въ одинъ прекрасный день, ослабѣвъ въ своей обычной бдительности надъ собою, или просто, будучи не въ силахъ долѣе сдерживать свое надрывающееся сердце, онъ вдругъ остановился среди исповѣди, и изъ души его вырвался страдальческій вопль ревности; въ потокѣ жгучихъ рѣчей онъ взмолился въ ней о жалости, о пощадѣ. Онъ изобразилъ блаженство ея мужа, свое собственное несчастіе и безутѣшное положеніе съ такимъ краснорѣчіемъ отчаянія, что совершенно ошеломилъ свою слушательницу: она стояла передъ нимъ блѣдная, дрожащая, и слезы тихо катились по ея щекамъ.

Эти безмолвныя слезы немного отрезвили его; онъ просилъ у нея прощенья и съ покорностью ждалъ своего приговора.

— Мнѣ жаль васъ, сказала она наконецъ съ ангельской кротостью: — можетъ ли быть! Чтобы ревновали меня къ мужу! О, молитесь! Молитесь Спасителю и царицѣ небесной, чтобы они исцѣлили васъ отъ этого безумія!

Она встала, внутренно трепеща, какъ листъ, но снаружи спокойная, какъ статуя, подала ему руку и медленно побрела домой; только она скрылась у него изъ виду, какъ поникла головою къ груди и вся опустилась, какъ примятый цвѣтовъ.

Ей было грустно, стыдно, страшно.

Голова у нея шла кругомъ, и еслибы у меня была охота подражать писателямъ, находящимъ особенное удовольствіе въ томъ, чтобы анатомировать сердце въ такія минуты и съ математическою точностью передавать бумагѣ результаты своего анализа, я легко могъ бы отступить отъ истины ради точности; но я намѣренъ держаться моего всегдашняго обычая — разсказывать вамъ то, что она сдѣлала, и это, по всей вѣроятности, послужитъ достаточнымъ указаніемъ ея мыслей и чувствъ, особенно для моихъ читательницъ.

Пришедши домой, она прямо отправилась къ мужу, котораго застала за послѣобѣденною трубкою. Она придвинула стулъ совсѣмъ близко къ нему и съ нѣжностью положила ему руку на плечо.

— Гриффитъ, сказала она: — сдѣлаешь ли ты мнѣ одолженіе? Ты какъ-то разъ обѣщалъ свезти меня за границу. Мнѣ теперь очень хочется побывать тамъ. Такъ тянетъ посмотрѣть чужіе края, приглядѣлись мнѣ здѣшнія мѣста. Мнѣ нужна перемѣна. Поѣдемъ, дорогой мой, сегодня же!

Гриффитъ совсѣмъ очумѣлъ.

— Но вѣдь, душа моя, на такую поѣздку требуется бездна денегъ, надо сперва доходы собрать съ имѣній.

— За этимъ дѣло не станетъ, у меня припрятано сто фунтовъ.

— Положимъ. Но съ чего бы это такъ вдругъ на тебя нашла такая фантазія?

— О, Гриффитъ, милый мой, не отказывай мнѣ въ томъ, о чемъ я прошу тебя. Это не фантазія: мнѣ хочется побыть одной съ тобою, вдали отъ этого мѣста, гдѣ произошло-было между нами охлажденіе.

На этихъ словахъ она заплакала, зарыдала и прижала мужа крѣпко къ груди своей, какъ будто боясь потерять его, или что его отнимутъ у нея.

Гриффитъ поцаловалъ ее, сказалъ, чтобы она не тужила, что ему въ голову не придетъ отказать ей въ чемъ бы то ни было.

— Только дай съ сѣномъ справиться, прибавилъ онъ: — тогда и покатимъ съ богомъ, хоть въ Римъ, если хочешь.

— Нѣтъ, нѣтъ! поѣдемъ сегодня же или завтра, не позже, или ты не любишь меня такъ, какъ я заслуживаю именно сегодня быть любимой тобою.

— Ну, полно, Кэтъ, голубка моя, будь разсудительна. Я долженъ сперва собрать сѣно, а тамъ, пожалуй, хоть на край свѣта.

Кэтъ постепенно опустилась со стула почти на колѣни, потомъ вскочила, ноздри ея расширились, сѣрые глаза сердито сверкнули.

— Сѣно! вскричала она съ горькимъ презрѣніемъ: — у тебя сѣно прежде жены?! Теперь я знаю, какъ ты меня любишь!

И она мгновенно превратилась изъ огненнаго созданія въ ледяную статую.

Гриффитъ на все это улыбался тою улыбкою высокомѣрнаго превосходства, которою обыкновенно улыбаются мужчины, когда они поступаютъ какъ настоящіе ослы. Онъ спокойно докурилъ трубку, внутренно рѣшивъ исполнить прихоть жены, лишь только приберетъ сѣно къ мѣсту.

XXIV.

Наступила дождливая погода; сѣно прошлось два раза переворотить и сложить въ стога, вмѣсто того, чтобы везти въ сѣновалъ.

Гриффитъ изрѣдка упоминалъ о поѣздкѣ за границу, но Кэтъ не удостоивала его никакого отвѣта, и этотъ предметъ разговора вымеръ прежде, чѣмъ мокрое сѣно было прибрано съ поля.

Между тѣмъ Бетти Гоу была потребована въ господскій домъ для перечинки домашняго бѣлья. Она приходила черезъ день послѣ обѣда и работала у мистрисъ Гонтъ въ комнатѣ, сидя вдвоемъ съ нею до сумерекъ.

Каролина Райдеръ по своему объяснила это обстоятельство, и пробовала подружиться съ мистрисъ Гоу, въ надеждѣ вытянуть у нея все, что ей хотѣлось знать; но мистрисъ Гоу на всѣ ея приступы отвѣчала коротко и сухо. Тогда Райдеръ пришла къ убѣжденію, что мистрисъ Гоу служитъ посредницею въ предполагаемой ею интригѣ, и уже не иначе проходила мимо нея, какъ съ презрительнымъ вздергиваніемъ носа. Дѣло въ томъ, что, по своимъ особымъ соображеніямъ, ей самой страхъ какъ хотѣлось занять мѣего повѣренной и посредницы въ этомъ дѣлѣ, что чуть-чуть было не удалось ей.

Однажды былъ чудный ясный вечеръ; сѣно было свезено и свалено, и Гриффитъ въ большомъ удовольствіи шелъ домой съ тѣмъ, чтобы объяснить женѣ, что онъ готовъ везти ее за границу.

Въ воротахъ ему встрѣтилась Бетти Гоу, которая съ сильно озабоченнымъ лицомъ сказала ему, чтобы онъ шелъ скорѣе къ женѣ, такъ-какъ она, бѣдная, поскользнулась на лѣстницѣ, упала и расшибла себѣ спину.

Гриффитъ опрометью бросился наверхъ о нашелъ Кэтъ лежащею на диванѣ въ гостиной; около нея стоялъ докторъ. Онъ вбѣжалъ, дрожа какъ листъ, и крѣпко обнялъ ее. Отъ этого неосторожнаго движенія у нея вырвался легкій стонъ; докторъ просилъ его удержаться отъ своихъ порывовъ, успокоилъ его, объявивъ, что опасности нѣтъ, но что ее слѣдуетъ держать какъ можно тише, потому что она сильно расшибла спину и нервы ея потрясены отъ паденія.

— О, моя бѣдная Кэтъ! воскликнулъ Гриффитъ, и уже ни за что никому не давалъ прикоснуться къ ней.

Она была уже не прежняя высокая, стройная дѣвушка, а женщина въ полномъ развитіи своей статуеобразной красоты; однако онъ на однихъ своихъ могучихъ рукахъ снесъ ее въ ея спальню и положилъ на кровать. Она обернула къ нему голову и даже прослезилась отъ этого доказательства его любви, но въ ту же минуту опять точно застыла, и самая жизнь, казалось, была ей въ тягость.

Ночью она лежала на особо устроенной для нея кровати, а днемъ на диванѣ.

Гриффитъ теперь былъ все равно, что вдовецъ, и Каролина Райдеръ съумѣла воспользоваться этимъ обстоятельствомъ для своихъ видовъ. Она шныряла около него, постоянно норовя попасться ему на глаза и восхищая его своими улыбками, разговорчивостью и привѣтливостью.

Какъ это вообще бываетъ съ здоровыми людьми, болѣзнь другого утомляла его и надоѣдала, если она продолжалась болѣе двухъ дней. Поэтому неудивительно, что онъ не могъ оставаться вполнѣ равнодушнымъ, когда каждый разъ, какъ онъ выходилъ, недовольный и разстроенный, отъ больной жены, ему встрѣчалось существо молодое, красивое, бойкое, съ удовольствіемъ готовое поболтать съ нимъ, не скрывая своего расположенія къ нему.

Конечно, это была только горничная, но она постоянно вертѣлась около дамъ самаго высшаго круга, и умѣла съ такою же легкостью присвоивать себѣ наружный лоскъ ихъ, какъ и ношеныя платья; къ тому же Гриффитъ никогда не отличался особенно тонко-развитымъ чувствомъ собственнаго достониства Онъ готовъ былъ поболтать со всякимъ безъ разбора.

Эти двѣ женщины начинали представляться Гриффиту: одна въ видѣ тучи, другая въ водѣ солнечнаго луча.

Но недолго продолжалось на такомъ положеніи: постоянное сближеніе съ предметомъ ея необузданной прихоти воспламенило Райдеръ такомъ нетерпѣніемъ, что она, наконецъ, увлеклась и нанесла давно задуманный ударъ нѣсколько преждевременно.

Корридоръ, проходившій мимо спальни мистрисъ Гонтъ, оканчивался большимъ окномъ. Однажди, пока Гриффитъ сидѣлъ у жены, Райдеръ расположилась на подоконникѣ и сочинила себѣ такую безутѣшно грустную позу, которая представляла слишкомъ разительный контрастъ съ ея обычно-безпечною бойкостью, чтобы не обратить на нее вниманіе.

Гроффитъ, выходя изъ спальни, первымъ дѣломъ увидѣлъ эту фигуру, изображавшую олицетвореніе нѣмаго горя.

— Ну, ты еще чего нюни распустила? немного сердито обозвалъ онъ ее.

Глубокій вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ.

— Небось поссорилась съ миленькимъ?

— Никакого миленькаго у меня нѣтъ; во это знаете очень хорошо, сэръ.

Добродушный сквайръ попытался утѣшить ее и допрашивалъ, что съ нею, но не могъ ничего добиться кромѣ вздоховъ и односложныхъ отвѣтовъ. Наконецъ, зловредная тварь выдавила изъ глазъ своихъ нѣсколько слезъ, достойныхъ крокодила. Обезпечивъ себѣ такимъ образомъ жалость Гриффита, она сказала:

— Подите вы прочь отъ меня, не глядите на меня! Дура я, больше ничего! Но что же мнѣ дѣлать, коли сердце не терпитъ, глядя, какъ надуваютъ моего милаго барина.

— Что ты хочешь этимъ сказать? спросилъ Гриффитъ сурово. Уже первая пущенная ею стрѣла разстроила его душевный покой.

— Ничего. Не спрашивайте! Я вамъ другъ, однако и себѣ не врагъ. Если я вамъ скажу, я потеряю мѣсто.

— Пустяки! Никогда ты не потеряешь мѣста, пока я здѣсь.

— Надѣюсь на васъ, сэръ; мнѣ здѣсь очень хорошо, даже слишкомъ хорошо, когда вы говорите со мною ласково. Не обращайте вниманія на мои слова, подчасъ лучше всего быть слѣпымъ.

Простодушный сквайръ не понялъ, что коварная женщина играетъ давно извѣстную всѣмъ игру подстреканія любопытства, подъ предлогомъ усмиренія его. И онъ, дѣйствительно, настаивалъ, чтобы она непремѣнно высказалась яснѣе.

— Ахъ! отбивалась она: — я такъ боюсь, что вы меня возненавидите, а это мнѣ хуже было бы, нежели лишиться мѣста.

Гриффитъ затопалъ ногами.

— Что такое? Говори! сердито наступилъ онъ на нее.

Райдеръ будто бы испугалась.

— Да ничего же, сказала она, и черезъ мгновеніе прибавила: — такъ только, глупость моя. Не могу видѣть, чтобы вы понапрасну убивали себя. Вѣдь она не такъ больна, какъ вы воображаете.

— Ужь ты не къ тому ли подговариваешься, что жена моя прикидывается больной?

— Почемъ мнѣ знать? Меня тутъ не было, никто не видалъ, какъ она упала, никто и не слыхалъ, а въ домѣ, кажись, народъ есть таки. Больна-то она больна, что и говорить, да только чуть ли не сердцемъ больше, чѣмъ спиною.

— А если сердцемъ, то что же ее смущаетъ? Только скажи мнѣ, и недолго она будетъ тосковать.

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, вы только пошлите за отцомъ Леонардомъ, тогда она встанетъ, какъ встрепанная, и съ вами будетъ такая же ласковая, какъ и прежде. Развѣ вы не замѣтили, что она съ тѣхъ поръ измѣнилась къ вамъ, какъ вы его хотѣла выкупать въ пруду?

У Гриффита обмерло сердце. Этотъ богатырь буквально пошатнулся отъ ядовитой царапины, нанесенной ему слабой женщиной, но еще не хотѣлъ поддаваться.

— Что ты толкуешь? сказалъ онъ: — вѣдь попъ два мѣсяца глазъ къ ней не кажетъ.

— Въ томъ-то все и дѣло, сэръ, спокойно отвѣтила Райдеръ: — онъ слишкомъ уменъ, чтобы приходить сюда противъ вашей воли, а она вамъ простить не можетъ того, что вы его выжили.

— Правда, задыхаясь промолвилъ несчастный мужъ. Однако, онъ сдѣлалъ еще усиліе.

— Да вѣдь она же послѣ того помирилась со мною. Не далѣе, какъ на дняхъ она меня просила свезти ее заграницу.

— Неужели? сказала Райдеръ, сдвигая свои черныя брови: — сама и вздумала?

— Ну да, ну да, радостно отвѣчалъ Гриффитъ: — значитъ, ты ошибалась, сама видишь.

— Что же вы не исполнили ея просьбы? замѣтила та.

— Да сѣно-у меня было въ полѣ, оттого и отложилъ. Послѣ того проклятые дожди пошли, а она, видно, раздумала — молчитъ.

— Еще бы! Понятное дѣло, произнесла Райдеръ съ такою торжественностью, которая повергла въ безсознательный ужасъ и злополучнаго слушателя: — я бы все на свѣтѣ отдала за то, чтобы вы исполнили ея желаніе въ ту же минуту. Вотъ всѣ вы мужчины таковы, вѣчно прозѣваете случай, а мы этого не прощаемъ. Ужъ она вамъ не повторитъ этого предложенія, я вамъ за то ручаюсь. Еслибы я не боялась огорчить васъ, я бы сказала вамъ, почему она просилась заграницу. Она чувствовала себя слабою и видѣла опасность; она поняла, что не въ силахъ далѣе сопротивляться этому Леонарду, и въ то же время была на столько умна, что понимала, что не стоитъ губить себя изъ-за него. Она просила васъ спасти ее отъ него. Вотъ что это все значитъ въ переводѣ на англійскій языкъ, а вы не поняли и ничего не сдѣлали.

При этомъ объясненіи на лицѣ Гриффита изобразилось такое страданіе, что даже Райдеръ на минуту задумалась, продолжать ли ей начатое дѣло.

— Ну, полноте, сэръ, полноте, успокоивала она его: — Бога ради, не смотрите вы такимъ страшнымъ, вѣдь это же, наконецъ, однѣ догадки, Я, можетъ быть, смотрю на вещи слишкомъ строго, когда дѣло касается васъ, потому что, мнѣ кажется, никакая женщина не должна бы промѣнять васъ на на кого другого. Я бы не могла поступить съ вами такъ, какъ моя барыня. Впрочемъ, это потому, что здѣсь никого нѣтъ, кого бы я такъ любила, какъ моего дорогого барина.

Гриффитъ не обратилъ никакого вниманія на эту прямую аттаку. Могучій ядъ ревности бродилъ по его жиламъ и искажалъ ею красивое лицо.

— Боже! задыхался онъ: — можетъ ли это быть? Жена моя! Мать моего ребенка! Это ложь! Я не вѣрю! Не могу, не хочу вѣрить! Пожалѣй меня! Подумай хорошенько, возьми свои слова назадъ! Знай, если все такъ, какъ ты сказала, то вѣдь здѣсь кровью пахнетъ.

Райдеръ струсила.

— Не говорите вы такъ! перебила она его: — не стоитъ того никакая женщина, чтобы вамъ такъ изъ-за нея волноваться. Къ тому же, сами вы говорите: что же мы знаемъ вѣрнаго противъ нея? Она изъ стариннаго рода, получила строгое воспитаніе. У васъ есть вѣрный другъ въ этомъ домѣ: это я. Я знаю женщинъ лучше, нежели вы; обѣщайте же меня послушаться!

— Хорошо, я тебя послушаюсь, потому что, мнѣ кажется, ты, въ самомъ дѣлѣ, немножко любишь меня.

— Ну, такъ не вѣрьте же ни одному слову противъ барыни. Держитесь смирно, пока хорошенько не развѣдаете; не будьте на столько наивны, чтобы обвинить ее въ лицо, иначе вы никогда не узнаете правды. Слѣдите за нею нѣкоторое время втихомолку, не подавая вида, а я вамъ въ этомъ помогу.

— Хорошо, сказалъ Гриффитъ, стиснувъ зубы: — я такъ и сдѣлаю, и увѣренъ, что она выйдетъ изъ этого испытанія чистою какъ снѣгъ.

— Надѣюсь, сухо возразила Райдеръ: — только, прибавила она: — не говорите со мною слишкомъ явно, сэръ, иначе она будетъ подозрѣвать меня, и станетъ остерегаться. Когда мнѣ нужно будетъ сообщить вамъ что-нибудь, я только кашляну — вотъ такъ — и выбѣгу въ рощу; туда теперь никто не ходитъ.

Гриффитъ не понялъ, что интригантка устроиваетъ цѣлый рядъ тайныхъ свиданій съ нимъ, и безъ малѣйшаго подозрѣнія, попалъ въ западню.

Съ этого дня, жизнь несчастнаго была одною адскою мукою.

Онъ слѣдилъ за женою день и ночь, стараясь уловить каждое движеніе ея сердца. Онъ бросилъ охоту, отсталъ отъ «Краснаго Льва»; если и выходилъ изъ дома, то не далѣе, какъ на нѣсколько шаговъ; онъ постоянно бродилъ около воротъ, высматривая, не происходитъ ли тайный обмѣнъ письмами; по цѣлымъ часамъ сидѣлъ онъ въ спальнѣ жены, наблюдая за нею, молча, угрюмо, пытая ея закрытое для него сердце. Онъ видимо худѣлъ, здоровый румянецъ сбѣжалъ съ лица его, въ душѣ его былъ двоякій адъ: ревность и неизвѣстность.

Мистрисъ Гонтъ незамедлила понять, что опять что-нибудь неладно, и скоро догадалась, въ чемъ дѣло.

Но если мужъ былъ ревнивъ, то жена съ своей стороны была горда, какъ Люциферъ. Она выдерживала его неотступный, оскорбительно-пытливый взоръ съ холоднымъ спокойствіемъ мраморной статуи.

Только втайнѣ сердце ея трепетало и болѣло, украдкою она проронила не одну слезу, и тажко-тяжко приходилось ей.

Между тѣмъ, Райдеръ играла съ сердцемъ Гриффита какъ кошка съ мышью.

Подъ всякимъ, самымъ ничтожнымъ предлогомъ, она каждый день выманивала его въ рощу, и чтобы убѣдить его въ своемъ безпристрастіе о чистосердечіи, приводила ему разныя, мало значущія обстоятельства, которыя заставляли его думать, что жена не любитъ его, но тутъ же, въ видѣ противодѣйствія, отыскивала какое-побудь вѣское замѣчаніе или тонкое наблюденіе, которыя доказывали противное.

Нравственные отравители обречены судьбою отравлять такъ же себя, какъ и свое жертвы. Это не болѣе, какъ справедливое воямездіе. Участь эта постигла и нашего Яго въ юбкѣ. Несчастный сквайръ, въ одно и то же время, любилъ теперь жену свою до безумія о ненавидѣлъ ее смертельно. Такъ и Райдеръ, любила его страстно, а въ иныя минуты глубоко ненавидѣла.

Тайныя свиданія, на которыя она такъ разсчитывала, не принесли ей нечего хорошаго. Она видѣла, что при всей своей красотѣ, умѣ, усердіи, она не значитъ для Гриффита ровно ничего. Онъ подозрѣвалъ, иногда ненавидѣлъ жену, но душа его была переполнена ею, о этого чувства никакимъ клиномъ нельзя было выбить изъ его сердца.

Это до того ожесточило Райдеръ, что она рѣшилась не жалѣть его.

Онъ однажды говорилъ ей, что никакая земная пытка не равняется мученію, которое онъ переноситъ; разсказывалъ, что слѣдилъ за женою неотступно, а вѣрнаго все-таки ничего не узналъ.

— О! вскричалъ онъ: — еслибы я только могъ добиться доказательствъ, либо ея ненависти, либо ея вины! Все на свѣтѣ лучше, чѣмъ подобное истязаніе. Эта неизвѣстность гложетъ мое сердце, выжигаетъ мою кровь, я не могу спать, не могу ѣсть, не могу сидѣть на мѣстѣ. Я завидую мертвецамъ: они нашли себѣ покой. О, мое сердце готово надорваться!

— И все это, какъ подумаешь, изъ-за женщины уже немолодой, и на половину не такой прекрасной, какъ вы сами! Хорошо же, сэръ, если васъ такъ терзаетъ сомнѣніе, то этому горю можно помочь. Я должна вамъ сказать, что когда вы пригрозили Леонарду, ему дано было знать, чтобы онъ не являлся сюда, но она бывала у него постоянно.

— Врешь! почему ты знаешь?

— Бывало, какъ вы куда отлучитесь, она велитъ сѣдлать лошадь, и отправится къ нему.

— Почему ты знаешь, что она ѣздила именно къ нему?

— Я входила на башню и смотрѣла, въ какую сторону ѣдетъ.

На Гриффита жалко было смотрѣть, однако, онъ еще крѣпился:

— Но вѣдь онъ же ея духовникъ, она и прежде у него бывала.

— Слова нѣтъ, сэръ, но въ тѣ дни она была спокойна, и онъ тоже; но вы подумайте только, что съ тѣхъ поръ, какъ вы грозили выкупать его въ пруду, онъ сдѣлался вашимъ врагомъ. Всякая месть сладка; а что можетъ быть слаще мести, которая сама дается въ руки человѣку? Я не разъ замѣчала, что мужчина не умѣютъ понимать своего же брата мужчинъ, но женщина всякую женщину насквозь видитъ. Дѣвушки скромничаютъ, потому что матери твердятъ имъ, что это единственное средство выдти замужъ; но замужняя женщина и священникъ — что между ними можетъ быть общаго? Зачѣмъ имъ скромничать? Могутъ ли они надѣяться когда ни будь сойтись законнымъ образомъ? Вотъ почему католическіе попы всегда заводятъ интриги съ женами какихъ нибудь честныхъ добряковъ. И что могло бы стѣснить или удержать ихъ? Ужъ не старуха ли Гоу? Она давно закуплена барынею съ тѣломъ и душою. Нѣтъ, сэръ, въ этомъ дѣлѣ за васъ не было ничего, а противъ васъ три сильныхъ врага: любовь, месть и удобный случай. Сказать ли вамъ, что мнѣ говорилъ самъ попъ? Я какъ-то разъ встрѣтила его въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда. «Берегитесь пруда, говорю а ему», а онъ мнѣ за это: «коли поятъ горечью, такъ я и медъ себѣ возьму».

Эти адскія слова были сказаны не даромъ. Черты Гриффита страшно искривились, въ глазахъ его заходили огненные круги, и онъ упалъ на землю, скрежеща зубами, съ пѣною у рта. Съ нимъ сдѣлался припадокъ падучей болѣзни. Такой припадокъ, какъ извѣстно, представляетъ ужасное зрѣлище. Въ этомъ случаѣ, онъ былъ тѣмъ страшнѣе, что субъектомъ случился человѣкъ богатырской силы и полный жизни.

Каролина Райдеръ пронзительно закричала отъ испуга, но ея никто не слыхалъ; во всякомъ случаѣ, никто не пришелъ на крикъ ея: быть можетъ, оттого, что про рощу ходила дурная слава по части призраковъ и привидѣній.

Она старалась поддерживать его голову, но это ей никакъ не удавалось, потому что тѣло его безпрерывно подбрасывало съ земли съ неимовѣрной силою, а руки его бились во всѣ стороны, такъ что наконецъ Райдеръ получила такой ударъ, отъ котораго чуть сама она не лишилась чувствъ.

Она растянулась на землѣ и нѣсколько времени пластомъ лекала рядомъ съ жертвою ея ядовитаго языка и собственныхъ своихъ страстей.

Когда она пришла въ себя, онъ тяжело дышалъ и лежалъ уке довольно спокойно — смертельно блѣдный, съ глазами, безсмысленно расширенными и уставленными въ пространство. Она поднялась съ земли и неровными шагами направилась къ небольшому ручейку, бѣжавшему невдалекѣ, сперва окунула лицо свое въ живую струю, потомъ почерпнула воды въ свою шляпку, возвратилась къ Гриффиту и начала усердно спрыскивать ему лицо. Онъ постепенно началъ приходить въ себя, но былъ слабъ, какъ младенецъ. Райдеръ отерла пѣну съ его губъ, и ставъ на колѣни, нѣжно приложила руку къ его лбу. Она плакала надъ нимъ, и въ эту минуту ее мучила жалость и совѣсть, и самой ей было очень скверно на душѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, что выиграла она тѣмъ, что такъ очернила свою соперницу? Выиграла только то, что была свидѣтельницей его тѣлеснаго страданія, причиненнаго неугасаемой любовью къ этой соперницѣ.

Мистрисъ Гонтъ оставалась недосягаемой въ своемъ надоблачномъ спокойствіи.

Между тѣмъ, несмотря на свое отчаяніе, Райдеръ находила хоть нѣкоторую отраду въ возможности подержать на колѣняхъ его ослабѣвшую голову и обливать лобъ его горячими слезами. Это было для нея даже въ эту минуту положительнымъ блаженствомъ и навело ее на новое непреодолимое искушеніе.

— Бѣдный мой баринъ! сказала она съ нѣжностью: — въ жизнь свою не скажу вамъ ни слова болѣе про нее. Ужь лучше быть слѣпымъ. Боже мой, какъ подумаешь, какъ вы убиваетесь изъ-за женщины, которая прикидывается больною, чтобы только удалить васъ, когда есть другія, не хуже изъ себя и много моложе ея, которымъ дорогъ каждый волосокъ на вашей головѣ, и которыя готовы пойти за вами кругомъ всего свѣта за одинъ ласковый взглядъ вашъ.

— Пусть ни одна женщина меня такъ не любитъ, угрюмо возразилъ Гриффитъ: — такъ любить — вѣчная пытка.

— Такъ пожалѣйте же ее по крайней-мѣрѣ, прошептала Райдеръ, и чувствуя, что она окончательно себя выдала, наклонилась надъ Гриффитомъ, такъ что сердце ея, колотясь у самаго его уха, высказало ему тайну, которую она до сихъ поръ скрывала отъ него.

Мои читательницы конечно, съ презрѣніемъ усмѣхнутся такому искушенію; но читателямъ моимъ извѣстно, что нѣтъ почти мужчины, который, будучи боленъ, печаленъ, возненавидя любимую женщину, отвернулся бы отъ незаконнаго утѣшенія, предлагаемаго ему въ минуту его горя и безсилія нѣжнымъ, вкрадчивымъ голосомъ, съ горячими слезами и сердцемъ, бьющемся надъ его ухомъ.

XXV.

Какъ же принялъ это утѣшеніе нашъ бѣдный, измученный, полный всякихъ немощей и недостатковъ Гриффитъ?

Онъ приподнялъ голову, и каріе глаза его кротко, но твердо, остановилось на лицѣ искусительници.

— Бѣдная моя, сказалъ онъ: — вижу я, къ чему то подговариваешься, только напрасно. Въ замѣнъ твоей любви, мнѣ нечего дать тебѣ. Я ненавижу жену мою, которую я такъ нѣжно любилъ, но по ея милости я ненавижу и всѣхъ женщинъ на свѣтѣ. Держись ты подальше отъ меня, я ни за что не хочу полюбить бѣдную дѣвувку по одной бездушной прихоти. Скоро руки мои обагрятся… этого достаточно.

Съ этими зловѣщими словами къ нему какъ будто возвратилась вся его сила; онъ всталъ съ земли и отошелъ большими шагами, ни разу не оглядываясь.

Райдеръ не пыталась удержать его. Она сѣла на землю и горько расплакалась отъ стыда и кручины.

Послѣ такого жестокаго щелчка, она чувствовала непремѣнную потребность ненавидѣть кого-нибудь, и съ справедливостью, свойственной въ такихъ случаяхъ женской натурѣ, предметомъ для удовлетворенія этого чувства избрала мистрисъ Гонтъ; она возненавидѣла ее съ злобою дьявола и неутомимо высматривала случай повредить ей тѣмъ или другимъ путемъ.

Наружность и обращеніе Гриффита причинили мистрисъ Гонтъ немалую тревогу. Одежда его просторно висѣла на его исхудавшемъ тѣлѣ; лицо его приняло однообразной, желтовато-блѣдной оттѣнокъ, какой часто встрѣчаемъ на лицахъ сумасшедшихъ, и онъ по цѣломъ часамъ молча сидѣлъ около жены, отъ времени до времени искоса вскидивая на нее глазами, словно сердитый бульдогъ, охраняющій кладъ.

Она угадывала, что происходило у него въ душѣ, и стараласьспокоить его, но почти совсѣмъ напрасно. Онъ иной разъ на минуту смягчался, но тотчасъ опять принимался съ удвоеннымъ ожесточеніемъ слѣдить за нею, или безцѣльно бродить по дому, снѣдаемый тремя безпощадными коршунами: сомнѣніемъ, ревностью, неизвѣстностью.

Мистрисъ Гонтъ стала писать письма къ отцу Леонарду; до той поры она ему писала только коротенькія записки. Письма эти доставляла по принадлежности Бетти Гоу, она же приносила и отвѣты.

Гриффитъ, благодаря указаніямъ Каролины Райдеръ, заподозрилъ нѣчто въ этомъ родѣ; онъ однажды подкараулилъ старуху и грубо потребовалъ отъ нея письма. Она энергически увѣряла, что нѣтъ у нея никакого письма. Онъ схватилъ ее за руки, обшарилъ ее и вывернулъ ея карманы, гдѣ нашелъ связку ключей, печатную бесѣду между апостоломъ Петромъ и царемъ Иродомъ, опущенную въ каноническихъ книгахъ, но описываемую современнымъ издателемъ ея, какъ вѣрнѣйшее средство противъ зубной боли, мѣдный наперстокъ и половину мушкатнаго орѣха.

— Чортъ побери бабью хитрость! пробормоталъ Грифитъ, выпуская изъ рукъ старуху.

Та, вся дрожа, шатаясь, добралась до комнаты мистрисъ Гонтъ, которой разсказала о нанесенномъ ей оскорбленіи, съ видомъ угнетенной невинности; потомъ сняла чепецъ, распустила волосы и достала изъ-подъ гребенки письмо Леонарда.

— Это должно кончиться, и кончится! твердо проговорила мистрисъ Гонтъ: — иначе это его съ ума сведетъ, и меня тоже.

Наступилъ день больтонской ярмарки. Это была большая ярмарка, представлявшая приманки для людей всякаго званія и сословія. Тамъ продавались скотъ и лошади всякаго рода, были устроены балаганы; разныя игры и танцы длились до утра.

Члены прислуги въ Герншо-Кэстлѣ съ незапамятныхъ временъ пользовались правомъ побывать на этой ярмаркѣ, Гриффитъ самъ никогда ни одной не пропускалъ. На этотъ разъ, однако, онъ наканунѣ сказалъ Кэтъ, что поѣхалъ бы, еслибы не боялся оставить ее одну

Слова эти были добрѣе смысла, въ которомъ они были сказаны, но мистрисъ Гонтъ была на столько умна или чистосердечна, что приняла ихъ за чистую монету.

— И я бы съ тобой поѣхала, душа моя, сказала она: — но я была бы для тебя обузой. Обо мнѣ не заботься, повеселись хоть одинъ день, тебѣ, право, нужно. Я очень о тебѣ безпокоюсь, ты все это время такой скучный!

— И въ самомъ дѣлѣ, рѣшилъ Гриффитъ: — поѣду. Что мнѣ тутъ хандрить, когда люди веселятся.

На другой день, около одиннадцати часовъ, Гриффитъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ на ярмарку, оставляя домъ почти совсѣмъ пустымъ; всѣ люди были отпущены туда хе, кромѣ старухи экономки, которую ревматизмъ приковывалъ къ ея комнатѣ.

Даже Райдеръ отправилась гулять въ новой шляпѣ съ пунцовыми лентами; впрочемъ, она этимъ только другимъ глаза отводила, сама же вернулась задами, и незамѣченная юркнула въ свою комнату.

Гриффитъ почти бѣгомъ прошелся по всей ярмаркѣ, и не нашелъ въ ней никакого удовольствія. Онъ галопомъ поскакалъ домой, съ цѣлью подстерегать жену и посмотрѣть, не приходила ли въ его отсутствіе Бетти Гоу.

Въѣзжая на дворъ, онъ мелькомъ увидалъ лицо Райдеръ въ одромъ изъ оконъ верхняго зтажа. Она сдѣлала ему какой-то знакъ, котораго онъ не понялъ, и тотчасъ сама сошла къ нему въ конюшню.

— Идите за мною, да тише, сказала она какимъ-то торжественнымъ шопотомъ.

Онъ привязалъ лошадь и съ трепетомъ пошелъ за нею. Она повела его вверхъ по черной лѣстницѣ, и дойдя до площадки перваго этажа, обернулась къ нему и спросила:

— Гдѣ вы ее оставили?

— Въ своей комнатѣ.

— Посмотрите, тамъ ли она теперь.

Гриффитъ ворвался въ спальню жены — она была пуста.

— И во всемъ домѣ не найдете, продолжала Райдеръ: — я смотрѣла во всѣхъ комнатахъ.

Лицо Гриффита помертвѣло, онъ пошатнулся и долженъ былъ прислониться въ стѣнѣ.

— Гдѣ она? хрипло проговорилъ онъ.

— Гм! отвѣчала Райдеръ съ дьявольскимъ выраженіемъ: — спросите лучше, гдѣ онъ — она, повѣрьте, недалеко.

— Найду ихъ, если только они не провалились сквозь землю! вскричалъ Гриффитъ бѣшено, и бросился въ свою спальню, откуда черезъ минуту выскочилъ съ ужасной рѣшимостью, виднѣвшейся на его обезображенныхъ чертахъ и въ налившихся кровью глазахъ, и съ заряженнымъ пистолетомъ въ рукѣ.

Райдеръ ужаснулась, но вмѣсто того, чтобы оцепенѣть отъ страха, она прыгнула къ нему какъ дикая кошка и обвила его руками.

— Что вы хотите дѣлать? вскрикнула она: — сумасшедшій! Въ петлю лѣзть, что ли, захотѣлось изъ-за нихъ и погубить единственную женщину, которая васъ любитъ? Давайте сюда пистолетъ! Давайте!

И съ этими словами, она съ той неестественной силой, которую чрезвычайное нервное напряженіе придаетъ женщинѣ въ иныя минуты, вырвала оружіе изъ его рукъ.

Онъ заскрежеталъ зубами отъ бѣшенства и скрутилъ ее какъ въ желѣзныхъ тискахъ, такъ что она вскрикнула отъ боли. Это его нѣсколько отрезвило, и онъ ее выпустилъ; она въ туже минуту обернулась противъ него съ совершенной неустрашимостью.

— Я васъ не допущу попасть въ бѣду изъ-за попа и безпутной женщины, сказала она: — скорѣе дамъ вамъ убить себя! Оставьте мнѣ пистолетъ и дайте мнѣ честное слово, что вы ихъ не тронете, тогда я вамъ скажу, гдѣ вы найдёте ихъ. Если же вы этого не исполните, то по гробъ жизни вы не узнаете ни слова больше противъ того, что вы теперь знаете.

— Нѣтъ, скажи! Если есть въ тебѣ сердце — сжалься надо мною! Пистолетъ брошу, не нуженъ онъ мнѣ — изорву и однѣми руками! Гдѣ они?

— Такъ можно убрать пистолетъ?

— Да, да, подальше съ глазъ, лучше будетъ.

Райдеръ эадерла пистолетъ въ одну изъ шкатулокъ мистрисъ Гонтъ.

— Идите за мною, сказала она дрожащимъ голосомъ.

Онъ послѣдовалъ за нею молча.

Она довольно медленно провела его къ двери, выходившей по направленію въ лѣсу, и тутъ остановилась.

— Если вы честный человѣкъ и хоть сколько-нибудь жалѣете бѣдную дѣвушку, которая васъ любитъ, если вы джентльменъ и уважаете собственное ваше слово, смотрите, не трогать ихъ!

— Вѣдь я ужь обѣщалъ, сказалъ онъ: — гдѣ они?

— Не раскаяться бы мнѣ послѣ, что сказала вамъ. Еще разъ обѣщайте мнѣ, что крови не будетъ пролито. Клянитесь спасеніемъ души вашей!

— Клянусь! Гдѣ они?

— Господи, прости мое прегрѣшеніе! Они въ рощѣ.

Онъ отпрыгнулъ отъ нея, какъ хищный звѣрь; она же опустилась на ступени крыльца; теперь только осмыслила она то, что дѣлала. Сердце въ ней обмерло отъ мрачнаго предчувствія и ей стало почти дурно отъ волненія.

Такъ-то это слабое, но опасное созданіе притаилось и дрожало, напустивъ на врага своего сильное, честное существо.

Гриффитъ скоро очутился въ рощѣ, и первое, что представилось глазамъ его, была жена его, разговаривавшая съ Леонардомъ съ жаромъ и увлеченіемъ. Они стояли въ нему спинами. Мистрисъ Гонтъ, которую онъ оставилъ лежащею на диванѣ, и увѣрявшею, что она почти не въ силахъ пройтись по комнатѣ, теперь шагала быстро, легко и бойко, какъ молодая лань, полная жизни и силы. Злополучный мужъ смотрѣлъ на нее, и сердце замирало въ груди его. Онъ прислонился къ дереву и застоналъ.

Но скоро мертвящее ощущеніе, оковавшее его сердце, уступило мѣсто клокотанію кипучей, мрачной злости. Онъ подкрался къ нимъ, блѣдный, съ кровожаднымъ выраженіемъ въ глазахъ, сверкнувшихъ какъ раскаленный уголь.

Она остановилось и онъ слышалъ, какъ жена его сказала:

— Смотрите же, это торжественное обѣщаніе: сегодня же! на что священникъ отвѣчалъ утвердительнымъ наклоненіемъ голова.

Затѣмъ они говорили уже такъ тихо, что Гриффитъ ничего не могъ разслышать; но онъ видѣлъ, какъ жена его убѣждала Леонарда принять кошелекъ, какъ тотъ нѣсколько разъ отказывался, а наконецъ взялъ.

Гриффитъ испустилъ ревъ, словно раненый тигръ, ринулся на нихъ съ дикою яростью, схватилъ жену и священника за руки и швырнулъ ихъ въ разныя стороны. Она вскрикнула, онъ молча задрожалъ.

Гриффитъ одно мгновеніе стоялъ неподвижно между этими двумя блѣдными лицами, безмолвный и страшный, потомъ вдругъ обернулся въ женѣ.

— Подлая тварь! закричалъ онъ: — такъ ты еще и платишь за мой и твой позоръ!

Онъ занесъ руку высоко надъ ея головой, но она и глазомъ не моргнула.

— О, еслибы не клятва моя, я бы тебя положилъ мертвую у ногъ своихъ! Но нѣтъ же! Не полѣзу въ петлю изъ-за попа и безпутной женщины! Такъ вотъ, какую гадину ты любишь, да еще и платишь за его любовь!

И онъ, съ безумной несообразностью, свойственною крайнему бѣшенству и неотличающей мелочей отъ важныхъ, жизненныхъ вопросовъ, вырвалъ кошелекъ изъ руки Леонарда, а самого его хищно схватилъ за горло.

Тутъ уже вся гордость мистрисъ Гонтъ уступила мѣсто невыразимому страху.

— Пощади! закричала она: — пощади! Это ошибка, недоразумѣніе.

И она обхватила колѣна его руками.

Гриффотъ бѣшено оттолкнулъ ее.

— Не тронь меня! заревѣлъ онъ: — убью! Смотри!

И съ исполинскою силою и яростью онъ одномъ взмахомъ руки свалилъ священника къ ея ногамъ.

— Вѣдь я знаю тебя, гордая тварь, бѣсовское исчадіе! Ну-ка, люби теперь гадину, которую я топталъ ногами въ твоихъ главахъ! Люби, коли можешь!

И онъ буквально обѣими ногами затопалъ по тѣлу несчастнаго священника.

Леонардъ громко молилъ о пощадѣ.

— Нѣтъ тебѣ пощады, ни здѣсь, ни на томъ свѣтѣ! голосилъ Гриффитъ, но тутъ же испугался самого себя. — Боже! вскричалъ онъ: — надо бѣжать, иначе убью ихъ. Живите же и будьте прокляты оба!

И съ этими словами онъ бѣжалъ отъ нихъ, скрежеща зубами и размахивая по воздуху сжатыми кулаками.

Онъ бросился во дворъ, кинулся на лошадь и во весь опоръ поскакалъ отъ Гэрншо-Кэстля, съ лицомъ, глазами, жестами, безсвязнымъ бормотаньемъ сорвавшагося съ цѣпи бѣшенаго сумасшедшаго.

XXVI.

Ярмарка находилась въ разгарѣ. Только что окончился кулачный бой и безчисленные языки толковали и болтали, присуждая призъ тому или другому изъ борцовъ; въ эту же минуту длинный, вымазаный саломъ шестъ съ бараньей ногою, привязанной къ концу его пестрыми лептами, воздвигался посреди площади, музыка гремѣла, парни и дѣвушки усердно отплясывали, а народъ, разбившись на кучки, весело калякалъ. Вдругъ раздался лошадиный топотъ, и черезъ площадь, пробиваясь сквозь толпу, азартно промчался всадникъ, съ такимъ невниманіемъ въ окружающимъ, что еслибы его великолѣпная лошадь не была въ ту минуту умнѣе своего ѣздока, то нѣсполько человѣкъ непремѣнно были бы задавлены. Лицо всадника было ужасно. Тѣ, которые не стояли на самой его дорогѣ, успѣли разсмотрѣть его и удивлялись, какъ могло такое зловѣщее лицо попасть въ этотъ веселый разгулъ. По пути его поднимался громкій крикъ, народъ передъ нимъ со страхомъ разступался и снова замыкался за нимъ, позади его раздавался громкій говоръ и гулъ.

Томъ Лестеръ въ эту минуту съ увлеченіемъ слушалъ, на самомъ краю толпы, смѣшныя пѣсни и прибаутки, съ которыми захожій коробейникъ сбывалъ свой товаръ, и только что внутренно рѣшилъ: «я непрѣменно сдѣлаюсь коробейникомъ», какъ услыхалъ шумъ сзади себя, и, обернувшись, увидалъ передъ собою своего господина.

Томъ не разобралъ бы собственнаго своего имени, ни въ печати, ни въ рукописи; но эти люди всѣхъ насъ за поясъ заткнутъ, когда дѣло идетъ о прочтеніи того, что написано на лицѣ человѣческомъ: онъ въ мигъ догадался, что на голову Гриффита обрушилась какая-нибудь великая бѣда, и въ душѣ его громко заговорилъ голосъ крови. Онъ подбѣжалъ къ лошади и схватилъ ее подъ уздцы.

— Что случилось? крикнулъ онъ Гриффиту.

Но тотъ не отвѣчалъ, и почти не замѣтилъ его. Уши его точно заложило, глаза его, широко и безсмысленно раскрытые, были уставлены прямо передъ собою, и по всему видно было, что онъ не замѣчалъ окружавшей его толпы: онъ какъ будто стремился бѣжать безъ оглядки до самой черты горизонта.

— Сквайръ, ради самого Бога, скажите вы хоть слово! упрашивалъ его Лестеръ: — что они вамъ сдѣлали? Куда вы? Лицѣ на васъ нѣтъ. Точно мертвецъ изъ гроба встали! Куда вы?

— Спасаюсь отъ палача, неестественнымъ голосомъ отвѣчалъ Гриффитъ, все еще впиваясь глазами въ небосклонъ: — не держи меня! Руки чешутся, крови ихъ просятъ! Но не полѣзу я въ петлю изъ-за попа и безпутной женщины! Пусти! вдругъ обернулся онъ къ Лестеру: — или…

И онъ занесъ надъ нимъ свой тяжелый хлыстъ.

Лестеръ машинально выпустилъ узду, и хлыстъ упалъ на бока лошади. Та поскакала маршъ-маршемъ, разгоняя наименѣе людныя группы какъ соръ, и быстрый шумъ ея копытъ раздавался тише и невнятнѣе, пока не затерялся въ пространствѣ. Лестеръ все еще стоялъ на томъ же мѣстѣ и смотрѣлъ въ ту сторону съ разинутымъ ртомъ…

Лошадь Гриффита (вороной охотничій конь, замѣчательной красоты и силы) весь день несла своего несчастнаго господина, не останавливаясь. Она шла уже по собственному произволу до самаго захожденія солнца, то шагомъ, то рысью, то короткимъ галопомъ: хлыстъ уже не касался ея, мундштукъ не направлялъ ее. Предоставленный самъ себѣ, добрый конь шелъ такъ, какъ заблагоразсудится. Онъ привезъ своего измученнаго сѣдока въ то графство, откуда былъ взятъ жеребенкомъ. Въ нѣсколькихъ миляхъ отъ мѣста его рожденія находился чистенькій трактиръ подо вывѣской «Ломовой Лошади», построенный у самаго края дороги, со скотнымъ дворомъ и хозяйственными пристройками на задворкѣ. Умный конь вспомнилъ, что его часто кормили и поили тутъ въ дни его юности, и спотыкаясь отъ усталости, не могъ пройти мимо знакомаго дома. Онъ завернулъ въ ворота, прошелъ прямо въ конюшенный дворъ, но тутъ уже совсѣмъ изнемогъ, опустилъ голову, и двигался, словцо деревянный. Немудрено: онъ отъѣхалъ девяносто-три мили послѣ своей послѣдней покормки.

Поль Кэррикъ, молодой кузнецъ и коновалъ, завсегдашній посѣтитель «Ломовой Лошади», какъ разъ въ эту минуту праздно стоялъ на крыльцѣ и увидѣлъ эту странную сцену.

— Эй, мастеръ Винтъ, крикнулъ онъ черезъ плечо въ домъ: — ступайте-ка сюда! Вотъ пришелъ нашъ старый пріятель Блэкъ-Дикъ, постояльца вамъ привезъ.

Хозяинъ суетливо выбѣжалъ изъ кухни, приговаривая:

— Милости просимъ обоихъ, и съ низкими поклонами, съ шапкою въ рукѣ, бросился къ Гриффиту, чтобы поддержать его лошадь, хотя бѣдное животное не могло шевельнуть ухомъ отъ усталости; жена трактирщика, въ то же время, присѣдала постояльцу съ крыльца.

Гриффитъ слѣзъ съ лошади, но не сходилъ съ мѣста, и оглядывался кругомъ, какъ съ просонковъ.

— Пожалуйте вотъ сюда, сэръ, приглашала его хозяйка со стереотипной улыбкою, заученной для постояльцевъ.

Онъ машинально пошелъ за нею.

— Вамъ угодно особую комнату? У насъ есть для господъ.

— Оставьте меня одного, пробормоталъ онъ.

Мерси Винтъ, хозяйская дочь, случайно находившаяся въ эту минуту на лѣстницѣ, слышала этотъ краткій разговоръ. Голосъ незнакомца заставилъ ее содрогнуться и она быстро обернулась, чтобы взглянуть на него, но увидала только спину его въ ту минуту, какъ онъ входилъ въ комнату и тяжелымъ снопомъ свалился на кресло.

Хозяйка спросила, не угодно ли ему будетъ заказать ужинъ, но онъ отказался. Она стала уговаривать его, но онъ швырнулъ на столъ золотой и сердито сказалъ ей, чтобы она записала на счетъ ужинъ, а его оставила бы въ покоѣ.

Хозяйка выскочила изъ комнаты съ обиженнымъ, раскраснѣвшимся лицомъ, и пожаловалась мужу на нелюдимость постояльца.

Гарри Винтъ брякнулъ монетою по столу прежде, чѣмъ рѣшился отвѣчать ей. Золото зазвенѣло колокольчикомъ.

— Пусть себѣ тамъ нелюдимъ, весьма разсудительно замѣтилъ хозяинъ: — а золото у него чистое. Ужинъ же я, пожалуй, самъ съѣмъ, не пропадетъ.

— Маѣ сдается, робко вмѣшалась Мерси: — что бѣдному джентльмену приключалось какое нибудь тяжелое горе.

— А мнѣ до того нѣтъ никакого дѣла, отвѣчалъ отецъ ея.

Вдругъ предметъ ихъ разсужденій громко крикнулъ изъ своей комнаты, чтобы ему подали кружку глинтвейна.

Мерси вызвалась сама отнести потребованное питье: ее разбирало любопытство. Хозяинъ нѣсколько удивленно посмотрѣлъ за дочь, потому что она по преимуществу занималась скотнымъ дворомъ и молочнымъ хозяйствомъ, а отъ трактирнаго дѣла по возможности устранялась.

— Неси, сдѣлай одолженіе, ворчливо согласилась мистрисъ Винтъ.

Мерси понесла вино и нашла Гриффита сидѣвшимъ, закрывъ лицо руками.

Она нѣсколько мгновеній постояла съ подносомъ, не зная, какъ ей быть; потомъ видя, что онъ не трогается, тихо сказала:

— Вино, сэръ, если вамъ угодно.

Гриффитъ приподнялъ голову и тяжело обратилъ въ ней глаза свои, затуманенные душевной мукою: онъ увидѣлъ передъ собой красивую, цвѣтущую молодую дѣвушку съ глазами, замѣчательно похожими на глаза голубки, которая глядѣли на него съ выраженіемъ робкаго, участливаго любопытства. Онъ съ какимъ-то растеряннымъ видомъ посмотрѣлъ на нее, потомъ схватилъ со стола кружку.

— Пью за погибель всѣхъ лживыхъ женщинъ, сказалъ онъ, и однимъ залпомъ пропустилъ себѣ въ горло половину вина.

— Этотъ тостъ, сэръ, я не принимаю на свой счетъ, сказала Мерси съ кроткимъ достоинствомъ.

Она скромно присѣла и удалилась, огорченная, но не обиженная.

Несчастный Гриффитъ не обратилъ на нее вниманія. Онъ даже не видѣлъ, что оттолкнулъ отъ себя ея дружеское участіе. Вино, выпитое имъ на тощій желудокъ, скоро повергло его въ безсознательное состояніе и онъ, шатаясь, — добрался до кровати.

Онъ проснулся въ разсвѣту, и, Боже, кто опишетъ всю горечь этого пробужденія!

Нѣсколько времени онъ лежалъ смирно и только вздыхалъ. По горячей кожѣ его пробѣгала безпрерывная дрожь, и на мѣстѣ сердца у него, казалось, лежалъ въ груди комокъ свинца. Вдругъ онъ вскочилъ, наскоро набросилъ на себя одежду, вышелъ изъ своей комнаты, и спросилъ, далеко ли до ближайшаго порта.

— Двадцать миль.

Онъ потребовалъ лошадь. Ему объявили, что бѣдное животное совсѣмъ безъ ногъ.

Онъ сердито ругнулъ своего добраго коня и заходилъ большими кругами по комнатѣ, какъ запертый въ клѣтку дикій звѣрь, потомъ впалъ въ тяжкое забытье и весь день просидѣлъ съ головою, склоненной на столъ. Пищи онъ почти не тронулъ, но много пилъ вина, замѣчая при этомъ, однако, что это не вино, а какая-то подкрашенная гадость, которая ничего ему не помогаетъ и даже вкусомъ непохожа на вино.

— А, впрочемъ, прибавилъ онъ: — на прежнее ничто непохоже. Все по новому. Прежнее все уплыло, прошло. Вѣдь былъ же я когда-то счастливъ, но этому, какъ-будто, уже цѣлая вѣчность.

— Увы, бѣдный баринъ, Господь да утѣшитъ васъ! проговорила Мерси Винтъ, и голубиные глаза ея наполнилось слезами: — ужь это вѣрно, что этому барину не повезло въ любви, сказала она отцу, выйдя изъ комнаты Гриффита: — и отчего только не повезло: такой славный, красивый!

— Вѣкъ одно на умѣ у этихъ дѣвчатъ! отвѣчалъ Гэрри Винтъ: — гораздо вѣрнѣе, что онъ проигрался въ карты, либо на скачкахъ, а скорѣе всего, мнѣ кажется, у него не въ порядкѣ голова, а не сердце. Убрался бы онъ скорѣе! Не нужно намъ здѣсь такихъ — даромъ что золотымъ галуномъ обшито у него платье!

Всю эту ночь Гриффитъ стоналъ, метался, во снѣ безсвязно говорилъ и на утро совсѣмъ не показывался изъ своей комнаты.

Наконецъ, около полудня мистрисъ Винтъ постучалась въ его дверь. Слабый голосъ велѣлъ ей войти. Она нашла Гриффита въ постели въ сильномъ ознобѣ, и онъ просилъ ее развести въ каминѣ огонь.

Она поворчала въ кухнѣ, однако, каминъ затопила.

Минуту спустя онъ закричалъ на весь домъ, что ему душно, жарко, чтобы растворили всѣ окна.

Хозяйка поближе всмотрѣлась въ него: лицо его горѣло, одулось, и было покрыто красными пятнами. Онъ жаловался на ломоту во всѣхъ костяхъ. Она настежь растворила окна и спросила его, не послать ли за докторомъ. Онъ презрительно замоталъ головою.

Однако, въ вечеру съ нимъ сдѣлался бредъ; онъ метался, городилъ страшный вздоръ, и катался головою по подушкѣ, какъ будто она составляла невыносимую тяжесть, отъ которой ему хотѣлось бы отдѣлаться.

Мать и дочь обѣ перепугались и непремѣнно хотѣли немедленно послать за докторомъ, но разсчетливый Гэрри Винтъ не торопился.

— Скажите-ка прежде мнѣ, кто будетъ платить за визитъ, вотъ что! разсуждалъ онъ: — не разъ на своемъ вѣку видалъ я богатое платье съ пустыми карманами.

Обѣ женщины въ одинъ голосъ напустились на него, каждая, впрочемъ, по своему.

— О, стыдитесь! сказала Мерси: — неужели же намъ никогда ничего не сдѣлать изъ любви къ ближнему?

— А лошадь-то на что, глупый ты человѣкъ? сказала жена.

— Толкуйте! небось умнѣе меня, насмѣшливо отвѣчалъ Гэрри Винтъ, и немного спустя потихоньку вышелъ изъ комнаты.

Въ слѣдующую минуту онъ уже былъ въ комнатѣ больного и обшаривалъ его карманы. Къ своему безконечному удивленію онъ нашелъ въ нихъ до двѣнадцати гиней золотомъ, много серебряной мелочи и нѣсколько золотыхъ вещицъ.

Онъ все это богатство вынулъ, разложилъ на столъ и жадно впился въ него глазами. Оно блестѣло такъ заманчиво, что онъ рѣшилъ, что безопаснѣе этому сокровищу быть у него въ карманѣ, нежели въ карманѣ человѣка, лежавшаго въ бреду, который въ эту самую минуту, въ присутствіи его несъ, богъ-знаетъ, какую околесицу, и не понималъ, что дѣлается около него. Поэтому онъ преспокойно началъ загребать золото и серебро къ себѣ въ карманъ.

Но только что онъ занесъ руку, ее остановила на полдорогѣ другая рука, кротко, но съ желѣзной силою.

Старикъ вздрогнулъ и оглянулся объятый неописаннымъ страхомъ. Передъ нимъ стояла дочь его; лицо ея было блѣдно, но полно непреклонной рѣшимости.

— Погоди, сказала она: — я спрячу къ себѣ: ты самъ знаешь, что это такъ надо.

Эти простыя слова совсѣмъ присмирили Гэрри Винтъ; онъ безпрекословно отступился отъ вещей и денегъ, и только невнятно поворчалъ про то, что, молъ, «свѣтъ ныньче пошелъ на выворотъ, и человѣкомъ родная вотъ дочь помыкаетъ» и проч.

Такъ сѣтовалъ онъ на извращенность вѣка; но жена его и дочь обращали на его сѣтованія столько же вниманія, сколько и самый вѣкъ, и нимало его не спросясь, послали за докторомъ. Больному пустили кровь. Это на время облегчило его; но когда, по естественному ходу болѣзни, наступили потъ и слабость, потеря жизненной жидкости сказалась, и пульсъ паціента сталъ почти нечувствителенъ, онъ лежалъ съ мокрыми волосами, горѣвшими глазами, исхудалымъ лицомъ, словомъ — совсѣмъ собрался умирать.

Достали для ухода за нихъ опытную въ такихъ дѣлахъ сидѣлку-старуху, которая достовѣрно объявила мистрисъ Винтъ, что больной проживетъ много-много денька, этакъ, три…

Поль Кэррикъ часто заходилъ въ трактиръ «Ломовая Лошадь» навѣдываться къ Мерси Винтъ, и, заставая ее постоянно грустною я озабоченною, наконецъ спросилъ ее, что съ нею.

— Со мною-то ничего, отвѣчала она: — а баринъ чужой вотъ такъ умираетъ наверху и хоть бы одна душа была у него родныхъ!

— Дай мнѣ взглянуть на него, сказалъ Поль.

Мерси потихоньку провела его въ комнату больного.

— Да, хорошъ таки! замѣтилъ кузнецъ: — докторъ, скотина, много крови вытянулъ. Не перваго укокошили дурачье!

— Ахъ, Поль, какъ же это? Неужто такъ ему и умереть! Неужто таки ничего нельзя съ нимъ сдѣлать! воскликнула Мерси, тихо всплеснувъ руками.

— Ну, это еще бабушка на двое сказала, успокоилъ ее кузнецъ: — онъ сложенія крѣпкаго, да и года молодые. Я бы, пожалуй, поставилъ его на ноги, да много у меня скота на рукахъ. А впрочемъ, я тебя научу. Давай ты ему бульону, да самаго наварнаго; наблюдай, чтобы присмотръ за нимъ былъ день и ночь, и пусть каждый часъ ему вливаютъ въ ротъ по ложкѣ горячаго вина, а потомъ супу, поперемѣнно; гоголь-моголь тоже вещь хорошая; мѣняй ему почаще постельное бѣлье, да докторовъ держи отъ него подальше: иначе нѣтъ ему спасенія — онъ умираетъ просто отъ слабости. А теперь прощай; дѣло есть: у фермера Блэка корова телиться собирается, какъ бы не опоздать.

Мерси Винтъ внимательно осмотрѣла больного, и убѣдилась, что Поль Кэррикъ правъ. Она послѣдовала его наставленіямъ съ буквальной точностью; въ одномъ, впрочемъ, уклонилась отъ нихъ: вмѣсто того, чтобы довѣриться сидѣлкѣ, о которой она была не самаго высокаго мнѣнія, она втащила въ комнату къ больному большое кресло, и сама ночь и день безсмѣнно сидѣла у его изголовья; нѣжной рукою смачивала она ему виски свѣжей водою и подносила къ губамъ его укрѣпляющую пищу, упрашивая его мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ «быть умницею и глотать, что даютъ». Есть такіе голоса, которымъ, кажется, ни одинъ человѣкъ не въ силахъ противиться, и Гриффитъ постепенно привыкъ повиноваться голосу своей молоденькой лѣкарки, даже когда на половину находился въ безсознательномъ состояніи.

Послѣ трехъ дней такого неусыпнаго ухода, усердная лѣкарка уловила какъ-бы легкій признакъ улучшенія въ состояніи больного, и объявила объ этомъ матери. Та пришла, осмотрѣла его, и сомнительно покачала головою. Ея сужденіемъ, какъ и сужденіемъ ея дочери, руководило собственное желаніе.

Дѣло въ томъ, что хозяинъ и хозяйка, оба стали строить разныя разсчеты на ожидаемой кончинѣ Гриффита. Гэрри разсказалъ женѣ о найденныхъ при немъ деньгахъ и вещахъ, и оба они, съ общаго согласія, разсудили, что Гриффитъ, не болѣе не менѣе, какъ мошенникъ высшаго полета, разбойникъ-аристократъ (gentleman-high way man), какіе въ ту пору еще водились по большимъ дорогамъ, и что наслѣдство его не будетъ никѣмъ потребовано по смерти его, а останется по праву добрымъ людямъ, теперь такъ усердно за нимъ ухаживающимъ, съ намѣреніемъ, впослѣдствіи, приличнымъ образомъ схоронить его. Распорядившись такимъ образомъ на счетъ будущаго, достойная чета начала приходить въ нѣкоторое нетерпѣніе, и находить, что Гриффитъ, подобно Карлу II, «черезчуръ долго умираетъ».

Мы часто торопимъ обѣдъ, въ надеждѣ ускорить пріѣздъ запоздавшаго гостя; по такому же процесу логики, хозяинъ трактира «Ломовая Лошадь» заказалъ деревенскому столяру красный гробъ, а жена его посадила старуху за шитье савана изъ тонкаго полотна.

На третій день своего ухода за больнымъ, Мерси оставила его на время и позвала къ нему сидѣлку, сама же, измученная, бросилась на кровать въ комнатѣ матери, и въ нѣсколько минутъ заснула.

Проспала она не болѣе двухъ часовъ, какъ ее разбудили странные звуки, исходившіе изъ сосѣдней комнаты — какъ разъ комнаты больного: оттуда явственно раздавались сердитые голоса, одинъ мужской, другой — женскій.

Она соскочила съ кровати, и бросилась къ больному.

Она не ошиблась: умирающій и старуха наперебой ругались самымъ отборнѣйшемъ слогомъ.

Недолго оставалась она въ неизвѣстности о причинѣ этого маленькаго недоразумѣнія. Старуха, садясь къ больному, принесла съ собою почти уже оконченную работу, а именно: вышеупомянутый саванъ, и принялась обшивать его полосами глазета, въ три пальца шириною, причемъ она развѣсила его на двухъ стульяхъ у самой кровати, и такъ увлеклась удачно подвигавшейся работою, что совсѣмъ не замѣтила, какъ больной проснулся и во всѣ глаза смотрѣлъ на нее и на произведеніе искуства ея съ полнымъ пониманіемъ и мрачнымъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Что это ты дѣлаешь? злобно спросилъ онъ.

Голосъ его былъ довольно сильный и явственный, и зазвучалъ такъ странно и рѣзко среди глубокой тишины, царствовавшей въ комнатѣ, что старуха даже подскочила съ испуга. Она слегка вскрикнула и осерчала.

— Ахъ ты негодный! прикрикнула она на него: — лежи смирно, да не суйся, куда не просятъ — знай свое дѣло (читай: убирайся во добру по здорову на тотъ свѣтъ).

— Я тебя спрашиваю, что ты это дѣлаешь? еще громче опросилъ Гриффитъ, приподнимаясь на локоть.

— Дѣтскія пеленки, хладнокровно отвѣчала старуха, съ тѣмъ глубокимъ презрѣніемъ, съ которымъ наемныя сидѣлки обыкновенно относятся къ умственнымъ способностямъ умирающихъ.

— Врешь, сказалъ Гриффитъ: — это саванъ. Для кого?

— Для кого? еще спрашиваетъ — простота! Лежи ужь смирно, говорятъ, недолго теперь; небось, до вечера еще ноги протянешь — хорошъ больно.

— Значитъ, для меня! крикнулъ Гриффитъ: — не торопись, успѣешь. Давай мнѣ платье! Я ненамѣренъ тутъ лежать, чтобы ты съ меня съ живого мѣрку снимала для гроба, вѣдьма ты макая!

— Ахъ ты неучъ, невѣжа! окрысилась старуха: — этакъ-то ты благодаришь порядочную женщину за то, что обшиваетъ тебя да убираетъ, когда, по настоящему, не слѣдъ бы тебѣ и умирать-то въ постели, а не то что еще щеголять саваномъ изъ голландскаго полотна.

Тутъ уже Гриффитъ разразился цѣлымъ потокомъ самыхъ забористыхъ ругательствъ. Въ эту минуту вбѣжала Мерси.

Она тихо подошла къ постели, тревожно взглянула своими голубиными глазами на больного, и тихо положила ему руку на плечо.

— Вы себѣ повредите, сказала она: — предоставьте мнѣ поправить ее. Съ ума ты сошла, Нелли, обратилась она въ старухѣ: — можно ли такъ дурить! Сдѣлай одолженіе, убери ты отсюда всю эту дрянь; никому она тутъ не нужна, и еще лѣтъ сто, Дастъ Богъ, непонадобится.

— Живого въ могилу прочатъ! жаловался Гриффитъ молодой дѣвушкѣ, обрадованный, что нашелъ себѣ заступницу, и въ изнеможеніи опрокинулся на подушки.

— Вижу, вижу, схитрила Мерси: — только погодите, мы съ вами на славу надуемъ ихъ. Я бы на вашемъ мѣстѣ встала и заказала бы хорошій бифстексъ.

— Что же, и закажу, безсильно злился Гриффитъ: — то-есть за меня закажи, а я… я… съѣмъ, весь съѣмъ — чтобъ ей подавиться!

Больные все равно что дѣти; женщины это знаютъ, и такъ съ ними и поступаютъ. Десять минутъ спустя, Мерси явилась съ дымящимся бифстексомъ, и подала Гриффиту, приговаривая:

— Ну, съ Богомъ, на здоровье! Хоронить вздумала, дура этакая, старая! — А вотъ же дадимъ мы знать себя!

Отъ этой потачки большой младенецъ совсѣмъ успокоился: съѣлъ больше половины бифстекса, потомъ съ нимъ сдѣлалась легкая испарина, и онъ заснулъ.

Когда Поль Кэррикъ навѣстилъ его, онъ дышалъ ровно и тихо, и на щекахъ его выступилъ легкій румянецъ. Поль объявилъ Мерси, что въ болѣзни произошелъ счастливый переломъ.

— Теперь, заключилъ онъ: — можно пустить въ ходъ хину.

На другой день явился докторъ, и шепотомъ спросилъ мистрисъ Винтъ:

— Ну, что, какъ дѣла наверху?

— Что бы раньше было придти? сердито отвѣчала та: — Кэррикъ забралъ его въ руки, и почитай, что совсѣмъ вылечилъ — очень просятъ!

— Недостаетъ, чтобы коновалъ отбилъ у меня паціента! воскликнулъ докторъ, вломившись въ амбицію.

— Я, сэръ, тутъ ничѣмъ не виновата. Это все Мерси — Поль давно за ней волочится, а она здѣсь что хочетъ, то и дѣлаетъ.

— И что же сей ученый Эскулапъ прописалъ? Бальзамъ какой-нибудь дурацкій.

— Право, не знаю; спросите сами, онъ и теперь наверху, возится съ этимъ господиномъ — знаетъ, чѣмъ угодить нашей Мерси!

Докторъ отказался отъ чести такой консультаціи.

— Позвольте получить за визиты, сухо сказалъ онъ: — что же касается этого дерзкаго коновала, то на его голову да падетъ кровь паціента, и совѣтовалъ бы я ему беречься закона.

Мистрисъ Винтъ подошла къ лѣстницѣ.

— Мерси! крикнула она: — доктору угодно получить за визиты. Кто-то заплатитъ, желала бы я знать!

— Сейчасъ принесу, отвѣчалъ сверху пріятный голосъ дѣвушки; и минуту спустя, Мерси сошла къ доктору, и заплатила ему съ такимъ привѣтливымъ видомъ, что на половину обезоружила даже его расходившееся докторское самолюбіе.

— Хорошая она у васъ, сказалъ онъ хозяйкѣ, когда Мерси удалилась: — и не могу не пожелать ей лучшей партіи, чѣмъ этотъ чурбанъ-коновалъ!

Гриффитъ, еще очень слабый, но уже свободный отъ лихорадки, просыпаясь въ одно дивное послѣ-обѣда, услыхалъ звонкій голосокъ, напѣвающій старинную пѣсенку, и увидалъ въ растворенное окно поле золотой ржи, а у самаго окна — хорошенькую пѣвунью, Мерси Винтъ, усердно работавшую съ опущенными рѣсницами, но съ лицомъ, сіявшимъ тихимъ счастіемъ, и представлявшую живое изображеніе здоровья и свѣтлаго дѣвичьяго спокойствія.

Онъ посмотрѣлъ на нее, потомъ на лѣниво-колыхавщуюся ниву и лѣтнюю дымку, прозрачно-разлитую по ясному воздуху, и возрождающаяся жизнь могучимъ прибоемъ охватила все его существо.

— Милая дѣвушка, началъ онъ: — скажи, пожалуйста, гдѣ я теперь? Я совсѣмъ забылъ.

Мерси вздрогнула и прервала свое пѣніе, потомъ встала и медленно направилась въ постели съ работою въ рукѣ. Невинная радость, при этомъ новомъ признакѣ выздоровленія ея питомца, оживила ея миловидныя черты:

— Ваша милость теперь въ трактирѣ «Ломовая Лошадь», отвѣтила она вполголоса, съ улыбкою.

— «Ломовая Лошадь?» гдѣ же это?

— Возлѣ села Олдертона.

— А это гдѣ? Кажется, не въ Кумберландѣ?

— Нѣтъ, въ Ланкаширѣ. Однако, откуда это вы, если не знаете «Ломовой Лошади» и села Олдертона? Вы изъ Кумберланда?

— Никому дѣла нѣтъ, откуда я; а пробираюсь я теперь къ морскому берегу, сяду на корабль и поплыву далеко-далеко, какъ нѣкогда отецъ мой.

— Что вы, сэръ? Куда вамъ еще? Вы были очень больны; одно время даже находились не совсѣмъ въ своемъ умѣ.

Она вдругъ остановилась, потому что Гриффитъ, слушая ее, отвернулся головою въ стѣнѣ съ глухимъ стономъ. Въ первой разъ еще ему вспомнилось все.

Мерси не шевелилась, и стоя продолжала работать; но глаза ея наполнились слезами отъ этого краснорѣчиваго движенія.

Немного погодя, Гриффитъ снова оборотился въ ней съ тоскою на лицѣ и мутными глазами; она стояла еще съ работою на томъ же мѣстѣ, съ глубокою жалостью, выражавшейся во всѣхъ чертахъ ея.

— Ты чего же стоишь еще? сказалъ онъ грубо.

— Извините, сэръ, я уйду, если мѣшаю. Принести вамъ чего-нибудь?

— Ничего не надо… А, впрочемъ, дай вина. Принеси вина все запить, все залить.

Она принесла ему кружку вина.

— Отпей за мое здоровье! сказалъ онъ, силясь улыбнуться.

Она поднесла кружку къ губамъ и отхлебнула глотокъ, но ея голубиные глаза все время глядѣли на него черезъ край кружки.

Гриффитъ въ одинъ пріемъ распорядился остальнымъ виномъ и попросилъ еще.

— Нѣтъ, отвѣчала она: — больше не смѣю: докторъ запретилъ вамъ много пить.

— Какой докторъ?

— Докторъ Поль, продолжала она застѣнчиво: — онъ спасъ вамъ жизнь, сэръ: я въ этомъ увѣрена.

— Лучше бы не совался: нечего сказать, удружилъ.

— А по моему, такъ спасибо ему.

Мерси ушла, впрочемъ, объяснивъ ему причину.

— Пора коровъ доить, сэръ. Да будетъ вамъ извѣстно, что я здѣсь завѣдываю молочнымъ хозяйствомъ, и въ трактирѣ даже рѣдко бываю.

На слѣдующій день она снова сидѣла у окна, такая же сіяющая, и распѣвала свои пѣсенки. Вдругъ больной сердито прервалъ ее, чтобы она подняла ему голову повыше. Она съ улыбкой положила работу и исполнила его желаніе.

— Ну, теперь высоко, ворчалъ онъ: — экая неловкая!

— Что дѣлать, сэръ; косолапость деревенская — не взыщете! Ну, вотъ такъ, хорошо ли будетъ?

— Получше. Надоѣло мнѣ валяться — хоть бы встать, чтоли? Слышишь? Вставать хочу!

— И встанете, лишь только будете въ силахъ. Можетъ быть, завтра; сегодня же потерпите, терпѣніе — очень хорошее лекарство.

— Эва разшумѣлись внизу! опять проворчалъ Гриффитъ: — поди, скажи имъ, нельзя ли потише.

Мерси покачала головою.

— Ахъ, сэръ, это все равно, что приказать рѣкѣ, чтобъ перестала бѣжать. Такое ужь это противное трактирное дѣло, сэръ. Когда мы держали только одну ферму, у насъ было такъ хорошо и тихо.

— Ну, такъ спой что-нибудь: авось заглушишь это жужжанье, оно съ ума меня сводитъ.

— Спѣть вамъ! Да, помилуйте, сэръ, какая же я пѣвица?

— Неправда, поешь какъ малиновка. Я страсть люблю муэыжу, и въ то время, какъ я былъ въ бреду, я слышалъ чье-то пѣніе около моей постели. Я думалъ въ ту пору, что. это ангелъ, а это пѣла ты; а теперь, вотъ, какъ прошу, ты и пѣть не умѣешь. Всѣ вы на одинъ ладъ бабье! такая ужь вся ваша лицемѣрная порода! Небось — откуда и голосъ взялся бы, еслибы мнѣ вздумалось вздремнуть, мало того, заплясала бы такъ, что стѣны бы заходили.

Мерси, вмѣсто того, чтобы въ сердцахъ выбѣжать вонъ изъ комнаты, не сошла съ мѣста и только тихо посмѣивалась.

— Вотъ такъ, сэръ, хорошенько всѣхъ насъ честите! Что слово, то подарите: это вѣрный признакъ выздоровленія, когда больной начнетъ бранить тѣхъ, которые за нимъ ходили.

— Нѣтъ, однако, я черезчуръ сердитъ, сказалъ Гриффитъ, унимаясь.

— Нисколько, сэръ! Это-то меня и радуетъ. Я еще немножко боялась за васъ, а теперь, какъ вы посердились, я совсѣмъ спокойна.

— Хорошая ты, право!… Ну, что же, споешь?

— Ну, вотъ, вы опять свое! Спою, съ большимъ удовольствіемъ, потому что больному прекословить — грѣхъ. Только я, право, прескверно пою. Пора мнѣ, однако, сойти внизъ и приказать приготовить вашей милости ужинъ.

— Не стану ужинать, если прежде не споешь.

— Какъ прикажете, сэръ, сказала Мерси и отошла къ окну въ видѣ предварительнаго приготовленія, потомъ начала перебирать передникъ между пальцевъ и прочищать горло, въ надеждѣ, что авось раздумаетъ больной и такъ отпуститъ; но неумолимый голосъ его отъ времени до времени сердито требовалъ обѣщанной пѣсенки.

Она тщательно отвернула голову отъ своего слушателя, опустила глаза и спѣла старинную пѣсню съ такимъ пристыженнымъ видомъ, какъ будто совершала какое-нибудь преступленіе. Голосъ ея былъ звучный, мягкій, полный и лился слаще меда. Она пѣла ноты ради словъ, а не слова ради нотъ, какъ это дѣлаютъ всѣ пѣвцы, кромѣ неученыхъ, которые поютъ просто, какъ Богъ на душу положитъ.

Мелодія была нѣсколько грустная, потому что Мерси принадлежала къ старинному пуританскому роду, и даже пѣсни, которая она пѣла, отличались какимъ-то нѣжнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ мѣрнымъ, серьёзнымъ характеромъ, и тѣмъ болѣе проникали въ душу.

Напрасно отворачивала она свое раскраснѣвшееся личико и алыя губки. Отъ пѣнія ея даже птички дружнѣе защебетали подъ окномъ. Вся комната какъ будто наполнилась ея голосомъ, и, казалось, самые стаканы на полкахъ задребезжали въ тонъ, по мѣрѣ того, какъ хорошенькая пѣвунья выливала словно изъ глубины собственнаго сердца незатѣйливую, грустно-задумчивую пѣсню,

Гриффитъ нѣсколько времени тихо отбивалъ тактъ рукою, и лицо его прояснялось и дѣлалось добрѣе, по мѣрѣ того, какъ простой, задушевный мотивъ ложился ему на сердце, но вдругъ всѣ струны души его порвались. Онъ зналъ эту пѣсню; онъ самъ пѣвалъ ее для Кэтъ Пэйтонъ, въ счастливые дни своего ухаживанія за нею. Сотни воспоминаній жгучими волнами ворвались въ душу его и совсѣмъ его одолѣли. Онъ громко зарыдалъ и плакалъ безъ удержу.

— Боже! что я надѣлала! вскрикнула Мерси; и у нея самой хлынули слезы; но она съ инстинктивною деликатностью поспѣшно вышла изъ комнаты.

Что Гриффитъ Гонтъ пережилъ въ ту ночь, въ одиночествѣ и молчаніи, то никогда не было извѣстно никому, кромѣ Бога да его самого. Но на слѣдующее утро онъ всталъ другимъ человѣкомъ. Онъ весь проникнулся какою-то упрямою рѣшимостью; одѣлся безъ посторонней помощи, хотя едва держался на ногахъ, вопросилъ у хозяина палку и кое-какъ доплелся на порядочное разстояніе отъ дома погрѣться на солнцѣ.

— Тутъ дѣло такого рода, сказалъ онъ самому себѣ: — что либо панъ, либо пропалъ. Видно, еще пожить приходится на бѣломъ свѣтѣ; такъ буду же я съ сегодняшняго дня новымъ человѣкомъ!

Эта выходка ея строптиваго питомца значительно растревожила Мерси, чувства которой относительно его можно весьма вѣрно сравнить съ чувствомъ курицы, высидѣвшей утенка. Чтобы имѣть предлогъ присматривать за нимъ, она принесла ему его деньги и вещи и объяснила, что сочла за лучшее на время болѣзни его сохранить ихъ у себя.

Онъ развязно поблагодарилъ ее и предложилъ ей брильянтовое колечко. Она вспыхнула какъ маковъ цвѣтъ, съ достоинствомъ отказалась отъ подарка и даже обратила кротко укоризненный взглядъ на Гриффита.

Между тѣмъ онъ заказалъ себѣ платье изъ бураго деревенскаго сукна, бросилъ свою богатую одежду, и всѣмъ запретилъ звать его «ваша милость».

— Я такой же фермеръ, какъ и вы, объявилъ онъ: — имя мое — Томасъ Лестеръ.

Горячка, обыкновенно, либо убиваетъ того, кто заболѣлъ ею отъ несчастной любви, либо притупляетъ самую боль, причинившую болѣзнь.

Такъ было и съ Гриффитомъ. Любовь его притупилась, онѣмѣла, и во всей яркости осталось только сознаніе нанесенной ему обиды. Онъ тщательно воспитывалъ въ себѣ злобную ненависть къ женѣ; но такъ-какъ онъ не могъ наказать ее, будучи отъ нея далеко, другаго же наказанія, кромѣ смерти, не считалъ достаточнымъ для нея, то онъ принялся систематически вытравлять образъ ея изъ своей памяти. Онъ для этого употребилъ всякія средства и, въ особенности, старался быть постоянно занятымъ: съ этой цѣлью онъ возился съ фермою трактирщика, такъ усердно и удачно помогая ему дѣломъ и совѣтомъ, что самъ хозяинъ скоро совсѣмъ отступился отъ нея, и Гриффитъ замѣнилъ его въ качествѣ помощника Мерси по части земледѣлія и скотоводства. Она была по призванію, до глубины души, сельскою жительницею и питала положительное отвращеніе къ «Ломовой Лошади».

Несмотря на эту ненависть, ей суждено было сдѣлаться одною изъ главныхъ приманокъ отцовскаго трактира: Гриффитъ купилъ віолончель и выучилъ Мерси многимъ хорошенькимъ пѣснямъ и романсамъ, которые онъ съ большимъ умѣньемъ акомпанировалъ на своемъ инструментѣ, а иногда и голосомъ, такъ что окрестные господа стали частенько заглядывать въ маленькій опрятный трактиръ, въ надеждѣ послушать хорошей музыки.

Больные, какъ тѣломъ такъ и душою, вообще бываютъ эгоистами. Гриффитъ не составлялъ исключенія изъ этого правила. Занятый единственно исцѣленіемъ своей глубокой сердечной раны, онъ ни на минуту не смущалъ себя мыслью о томъ, какую онъ самъ можетъ нанести рану.

Онъ питалъ искреннюю благодарность къ молодой дѣвушкѣ, ухаживавшей за нимъ въ болѣзни, и однажды онъ даже выразилъ ей эту благодарность, которая была ей тѣмъ пріятнѣе, что, по правдѣ сказать, заставила себя довольно таки долго ждать.

Онъ находилъ удивительное успокоеніе душѣ своей въ близости къ этому милому существу, нѣжному и чистому какъ голубка, и не скупясь прикладывалъ къ больному сердцу своему этотъ цѣлительный бальзамъ.

Что касается Мерси, то послѣ всѣхъ заботъ, причиненныхъ ей болѣзнью ея паціента, она не могла не принимать глубокаго и нѣжнаго участія въ его выздоровленіи. Сердце вообще теплѣе располагается въ тѣмъ, кому мы сдѣлали добро, нежели къ тѣмъ, отъ кого принимали его, и каждая читательница легко представитъ себѣ, какое упоительное чувство должно было закрасться въ это молодое женское сердце, при видѣ того, какъ еѣ питомецъ постепенно набирался силы и здоровья подъ ея попечительствомъ, изъ блѣднаго, худого, тщедушнаго становился первымъ красавцемъ въ приходѣ. Это чувство было смѣсью жалости и восхищенія имъ, а тамъ, гдѣ есть эта смѣсь, недалеко и до болѣе нѣжнаго чувства.

Наконецъ, этотъ человѣкъ, обходившійся съ нею такъ рѣзко и даже грубо, когда онъ былъ боленъ и слабъ, становился къ ней почтительнѣе, добрѣе и внимательнѣе по мѣрѣ того, какъ здоровѣлъ и укрѣплялся.

Мистрисъ Винтъ скоро запримѣтила, что дочь ея и прежній больной находятъ удовольствіе въ обществѣ одинъ другого, и это ей не понравилось. Она объявила Полю Кэррику, что если онъ имѣетъ какіе-нибудь виды на Мерси, то лучше ему не мѣшкать, такъ-какъ за нею ухаживаетъ другой. Поль сначала отнесся къ этому увѣдомленію довольно равнодушно.

— Она слишкомъ давно меня знаетъ, сказалъ онъ: — чтобы броситься на шею первому встрѣчному. Я хотя и не просилъ ее еще назначить самый день свадьбы, но ей давно извѣстны мои чувства и намѣренія, также какъ и ея намѣренія извѣстны мнѣ.

— Въ такомъ случаѣ вамъ извѣстно то, о чемъ я и понятія не имѣю, насмѣшливо возразила старуха.

Поль однако наединѣ обдумалъ этотъ разговоръ и весьма умно рѣшилъ, что во всякомъ случаѣ не слѣдуетъ подвергаться лишнему риску. Вслѣдствіе этого размышленія, онъ вскорѣ послѣ того посѣтилъ «Ломовую Лошадь» и прямо отправился розыскивать Мерси, покуда не нашелъ ее въ одномъ изъ стойлъ за доеніемъ коровы.

— Ну, здорово, подошелъ онъ въ ней: — а я къ тебѣ съ доброю вѣсточкой. Мой старикъ объявилъ, что согласенъ отдать намъ свой домъ, такъ что на съ тобою можемъ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ и пожениться, коли согласна.

— Какъ же это я выживу старика изъ дома? съ удивленно-невиннымъ видомъ спросила Мерси.

— Никто и не велитъ тебѣ этого. Онъ только выговариваетъ себѣ уголъ у камина, а на сколько я тебя знаю, ты неспособна отказать старику въ спокойномъ углѣ.

— Еще бы! Но только, какъ же мой то отецъ будетъ справляться, когда я оставлю его? Безъ меня ферма совсѣмъ прахомъ пойдетъ, потому что онъ всею душою запрягъ себя въ этотъ гадкій трактиръ.

— Да вѣдь есть же у него помощникъ теперь — съ неба свалился, и если ты всегда будешь разсуждать такимъ образомъ, то никогда не выйдешь замужъ.

— Ужь и никогда!… Притомъ хе я теперь еще слишкомъ молода… Ну, Дженни, злодѣйка, стой смирно!

Такимъ образомъ еще нѣсколько времени продолжалась перестрѣлка словами, въ которой впрочемъ обороняющаяся сторона имѣла одно несомнѣнное, хотя и не совсѣмъ честное преимущество, и вполнѣ пользовалась имъ: она уткнулась лицомъ къ самымъ ребрамъ Дженни, такъ что Поль не могъ его видѣть. Это обстоятельство вмѣстѣ съ женскою уклончивостью, съ которой она увертывалась отъ всѣхъ его словъ, наконецъ, разсердили его.

— Да ну же, подыми голову-то изъ-подъ коровы, что ли! приступилъ онъ къ ней не совсѣмъ любезно: — и отвѣчай прямо. Или все мое сватовство идетъ ни во что?

— Какое сватовство? Ты вотъ который годъ ходишь, а въ первый разъ говоришь со мною такъ, какъ сегодня.

— Полно, пожалуйста, хитрить-то; ты очень хорошо понимала, въ чемъ дѣло. Изъ-за кого же, если не изъ за тебя, я цѣлыхъ два года таскаюсь сюда по два раза въ недѣлю?

— Изъ-за меня, да изъ-за отцова эля тоже.

— И ты можешь смотрѣть мнѣ въ лицо и говорить такія вещи? фальшивое ты, бездушное созданіе! Но нѣтъ, никогда ты не была такою. Это тебя Томасъ Лестеръ сбилъ и возстановилъ противъ меня.

— Мистеръ Лестеръ за мною не ухаживаетъ, покраснѣвъ отвѣчала Мерси: — онъ прекрасный, вѣжливый молодой джентльменъ — вотъ и все. Вѣдь ты же самъ спасъ ему жизнь.

— И очень глупо сдѣлалъ. Зналъ бы я, что онъ отобьетъ у меня сердце моей милой, сто разъ бы далъ ему издохнуть скорѣе, чѣмъ пальцемъ шевельнуть. Недаромъ говорятъ: «только спаси человѣку жизнь, онъ послѣ дастъ себя знать». Слушай-ка, Мерси, душа моя, тебя въ приходѣ всѣ уважаютъ; одумайся же, пока непоздно: лучше быть женою коновала, нежели любовницею джентльмена.

Тутъ уже Мерси сама «подняла голову изъ-подъ коровы» и въ первый разъ, можетъ быть, въ ея жизни, щеки ея зардѣлись отъ гнѣва; но непривычное чувство исчезло еще прежде, нежели успѣло выразиться словами, и она спокойно отвѣчала:

— Не вижу никакой нужды быть ни тѣмъ, ни другимъ: моя воля.

Нѣсколько разъ еще Кэррикъ приступалъ къ Мерси Винтъ, но никогда не могъ довести ее до признанія, чтобы они когда-либо были другъ для друга чѣмъ либо болѣе, какъ просто друзьями; однако онъ вынудилъ ее тайно признаться самой себѣ, что еслибы она не встрѣтилась съ Томасомъ Лестеромъ, то ея спокойная привязанность и уваженіе къ Кэррику, вѣроятно, заставили бы ее согласиться сдѣлаться его женою.

Его представленія и настоянія, иногда сердитыя, иногда тоскливыя, трогали и смущали ее, возбуждая въ ней жалость, это высокое, преобладающее въ ея сердцѣ чувство, и тревожили ея покой.

Кромѣ того, она втихомолку, не подавая виду, изучала и того и другого, и видѣла, что Кэррикъ любилъ ее всѣмъ своимъ честнымъ, хотя до сихъ поръ нѣсколько лѣнивымъ сердцемъ, тогда какъ въ натурѣ Гриффита она отгадывала такую невѣдомую глубину и способность любить съ такою страстью, какую ей никогда не внушить ему. «Изъ-за меня, небось, горячкой не заболѣетъ», со вздохомъ рѣшила бѣдная дѣвочка. Но чуть ли не это самое притягивало ее еще болѣе въ Гриффиту, раззадоривая въ ней самое задушевное стремленіе всякаго женскаго сердца, а именно: желаніе быть любимой столько же, если не болѣе, какъ и другая женщина.

Такъ-то шли дѣла и, какъ обыкновенно бываетъ, тотъ, который и безъ того уже пользовался невыгодною позиціей, самъ всѣми силами ставилъ себя въ еще худшее положеніе. Кэррикъ за спиною постоянно ругалъ Гриффита и разсказывалъ про него всякіе ужасы, называя его разбойникомъ, баричемъ, злоумышленнымъ подлецомъ; Гриффитъ же никогда не упоминалъ о Кэррикѣ, такъ что, когда онъ находился при Мерси, образъ ея давнишняго поклонника пріятно изглаживался изъ ума ея и въ бесѣдѣ водворялась милая непринужденность. Такимъ образомъ Гриффитъ, Томасъ тоже, сдѣлался для нея солнечнымъ лучемъ, а Поль Кэррикъ докучливою тучею.

Однако, если Гриффитъ не побоялся смутить чужой покой, то скоро пробилъ для него часъ возмездія.

Однажды онъ нашелъ Мерси въ слезахъ. Онъ присѣлъ къ ней и ласково спросилъ:

— О чемъ, милая? Что случилось?

— Ничего особеннаго, отвѣчала она, отворачивая голову, но не дѣлая надъ собою усилія, чтобы удержать слезы, потому что принимать утѣшенія отъ Томаса Лестера было для нея новымъ и отраднымъ чувствомъ.

— Полно скрытничать; говори!

— Да что, Джесси Кэррикъ разругала меня, вотъ и все.

— Ахъ, она дрянь! что же она говорила тебѣ?

— Ну, ужь этого не спрашивайте; говорила она такія милыя вещи, что, право, охоты нѣтъ повторять. Кое-чѣмъ тамъ попрекала.

Напрасно Гриффитъ приставалъ къ ней и уговаривалъ высказаться яснѣе: она упорно молчала и при этомъ такъ краснѣла, что его любопытствѣ еще сильнѣе расходилось, и онъ съ нѣкоторымъ даже жаромъ объявилъ мистрисъ Винтъ, что Джесси Кэррикъ обидѣла Мерси.

— Очень можетъ быть, хладнокровно возразила старуха: — нечего, пусть поплачетъ, слезы некупленыя.

— Однако, я готовъ свернуть шею этому курносому уроду въ первой же разъ, какъ она сюда явится, горячился Гриффитъ въ большомъ азартѣ: — а покуда я непремѣнно хочу знать, что бы она такое могла сказать Мерси, что заставило ее плакать.

Мистрисъ Винтъ пристально взглянула въ лицо Гриффита и рѣшилась тутъ же придти къ окончательному объясненію.

— Я почти увѣрена, что она напустилась на нее изъ-за брата, отвѣчала она: — вѣдь вы, конечно, знаете, что Поль сватаетъ нашу Мерси.

Отъ этихъ простыхъ словъ, Гриффита сильно передернуло; мистрисъ Винтъ это замѣтила, и тѣмъ болѣе рѣшилась покончить съ нимъ на чистоту.

— Сватается! повторилъ Гриффитъ: — помилуйте, да я ихъ разъ десять видѣлъ вмѣстѣ, и никогда между ними не было сказано ни одного такого слова.

— Это еще ничего не доказываетъ. Молодые люди въ здѣшнихъ мѣстахъ много разговаривать не любятъ; они скорѣе показываютъ чувства свои на дѣлѣ.

— На дѣлѣ! Однако, я на дняхъ какъ-то встрѣтилъ ихъ тутъ въ полѣ: они шли съ дойки коровъ. Мерси несла ведро, полное до краевъ, а этотъ олухъ шелъ рядомъ съ нею съ трубкою въ зубахъ, и хоть бы что — еще руки въ карманы засунулъ. Развѣ такъ дѣлаютъ съ любимой женщиною?

— Слыхала я про это, сэръ, отвѣчала старуха: — мнѣ разсказывали, какъ вы силою почти отняли у нея ведро и донесли до дома. Мерси это было очень непріятно; она говорила мнѣ, что вы, какъ поставили ведро на крыльцо, даже вздохнуть не могли, такъ запыхались, и что она донесла бы лучше васъ; вы же еще не такъ давно съ постели встали. И напрасно вы, сэръ, себя безпокоите такими пустяками. Молодые парни здѣсь глазомъ не моргнули бы, еслибы ихъ возлюбленныя на собственной спинѣ перетаскивали крышу съ дома въ другую деревню. Такими малостями у насъ не смущаются, нѣтъ здѣсь этой манеры; а только и знаю, что Поль и наша Мерси по своему давно слюбились. Ухаживать за нею, правда, онъ не догадался, никогда не думать просить ее назначить день, кольца не покупалъ; за то больше разсказывалъ ей о своихъ больныхъ скотинахъ, чѣмъ любой другой дѣвушкѣ во всемъ приходѣ, и непремѣнно кончилось бы тѣмъ, что она повѣнчалась бы съ нимъ, еслибы вы не явились и не поселили между ними охлажденія.

— Я! Какимъ образомъ?

— Да вотъ видите ли, сэръ, Мерси у насъ предобрая, хотя бы по настоящему не мнѣ говорить, и выходила васъ въ болѣзни, это первое. Ну, а вы баринъ красивый, видный изъ себя, пріятный въ разговорѣ, и почитай что не отходите отъ нея. Вы забываете, сэръ, что она такой же человѣкъ, какъ и всѣ, и что кто разъ отвѣдаетъ дичи, тому не полюбится ужь овсяная каша. Мнѣ думается, что именно это дѣлается теперь съ нашей Мерси, хотя она никогда ни однимъ словомъ не проговорилась мнѣ — слишкомъ она у меня скрытная. Но вѣдь поневолѣ приходятся мнѣ присматривать понемножку за всѣми: шуточное ли дѣло — цѣлый трактиръ на рукахъ!

Гриффитъ простоналъ.

— Я злодѣй, сказалъ онъ,

— Сейчасъ ужь и злодѣй! Вашей братьѣ, господамъ, извѣстное дѣло, потѣшиться надо; только безъ обиды вамъ, сэръ, хоть бы ее-то пожалѣли: вѣдь она была вамъ добрымъ другомъ, и выняньчила въ болѣзни, такъ сказать, на своихъ рукахъ; да и тотъ же Поль лечилъ васъ усердно.

— Еще бы! съ жаромъ возразилъ Гриффитъ: — чѣмъ могу я отплатить ей?

— Вотъ что, сэръ, сказала мистрисъ Винтъ: — если вы говорите это отъ души, то что бы вамъ отозвать нашу Мерси куда-нибудь въ сторонку, и растолковать ей попросту, что вы, молъ, хотя и расположены въ ней, но не на столько, чтобы жениться на дочери фермера. Только смотрите, не скажите какъ-нибудь «дочери трактирщика» — обидится. Она терпѣть не можетъ «Ломовую Лошадь». Объясните ей заодно, что Поль честный малый и что лучше бы она возвратилась къ нему, а затѣмъ садитесь на своего чернаго коня, и съ Богомъ, въ путь дорогу. Мы здѣсь часто будемъ о васъ говорить, и будьте увѣрены, что лихомъ не помянемъ.

Гриффитъ подалъ старухѣ руку и грудь его шибко заходила.

Ревность была частью природы этого человѣка. Мистрисъ Винтъ рѣчами своими кольнула его совѣсть, но и задѣла его слабость. Онъ не былъ влюбленъ въ Мерси, но былъ искренно къ ней привязанъ, уважалъ ее, цѣнилъ высоко, а главное, не. выносилъ мысли, чтобы она досталась другому человѣку.

Это дало дѣлу новый оборотъ. Мистрисъ Винтъ хотя давно уже превозмогла свое враждебное чувство въ Гриффиту, но все еще какъ-то не долюбливала его. Но когда онъ молча взялъ ея руку и крѣпко пожалъ ее, обнаруживая такое очевидное волненіе, то это значительно смягчило ее, и съ непостоянствомъ, свойственнымъ необразованнымъ женщинамъ, она тутъ же заговорила совсѣмъ другое.

— Слова нѣтъ, начала она: — нашей Мерси по настоящему не пара такая деревенщина, какъ этотъ Поль. Она получила хорошее воспитаніе отъ тётки своей, которая жила гувернанткою у одного вельможи. Она умѣетъ читать, писать, вести счеты, вышиваетъ, масло бьетъ, сыръ дѣлаетъ, играетъ на віолончели, поетъ первый голосъ въ церкви и протанцуетъ менюэтъ не хуже любой графини. А ужь какъ она за больными ходить умѣетъ, про то вамъ лучше знать.

— Она — ангелъ! воскликнулъ Гриффитъ: — она у васъ сокровище. Нѣтъ того человѣка, который бы стоилъ ея.

Съ этими словами Гриффитъ ушелъ видимо разстроенный.

Мистрисъ Винтъ до слова передала весь этотъ разговоръ дочери и объявила ей, что Томасъ Лестеръ непремѣнно въ нее влюбленъ.

— Посмотрѣла бы ты на лицо его, какъ я ему ляпнула, что вы съ Полемъ женихъ съ невѣстой! Словно я пырнула его ножомъ въ сердце!

Мерси только пробормотала нѣсколько невнятныхъ словъ, но краснорѣчиво поцаловала мать и весь остальной день ходила по хозяйству сіяющая и веселая.

Что же касается Гриффита, въ немъ благодарность и ревность теперь уже находилась въ борьбѣ между собою и причиняли ему жестокую нравственную пытку.

Керрикъ тоже съ своей стороны начиналъ волноваться отъ ревности; онъ каждый день приходилъ и не давалъ Мерси проходу. Гриффитъ, видя ихъ вмѣстѣ и не слыша отвѣтовъ молодой дѣвушки, тревожился, раздражался, сердился.

Мистрисъ Винтъ видѣла это и рѣшилась довести дѣло до оконтельной развязки. Она постоянно дѣлала ему косвенные намеки и наконецъ сказала прямо, что онъ поступаеть не какъ благородный человѣкъ.

— Если дѣвушка вамъ не пара, то зачѣмъ же вы ее дурачите и возстановляете противъ человѣка, который былъ бы для нея хорошимъ мужемъ?

Когда же онъ отвѣчалъ, что она пара любому вельможѣ, старуха его прикрутила еще пуще:

— Почему же вы не докажете ей свое уваженіе тѣмъ же путемъ, какъ и Поль Кэррикъ? Онъ ее любитъ на столько, что готовъ съ нею хоть завтра повѣнчаться.

Этимъ двоякимъ разсужденіемъ она до того доканала мужа Кэти Пейтонъ, что наконецъ вмѣстѣ съ ненавистными посѣщеніями Поля Кэррика, заставила его идти противъ своей совѣсти.

Онъ высмотрѣлъ удобный случай и, заставъ однажды Мерси одну, взялъ ея за руки и сказалъ ей, что онъ ее любитъ, что она единственная его отрада и что онъ жить не можетъ безъ нея. Она молча и краснѣя прислонилась лбомъ къ его плечу. До сихъ поръ все шло какъ по маслу, но тутъ онъ началъ заикаться и путаться, сталъ толковать, что по нѣкоторымъ причинамъ онъ совсѣмъ не можетъ жениться, но что если только она согласится обойтись безъ этого, то онъ увезетъ ее въ далекій край и тамъ, гдѣ никто не будетъ въ состояніи его уличить, будетъ выдавать ее за свою жену, обращаться съ нею какъ съ женою и заплатитъ ей свой долгъ благодарности любовью и преданностью цѣлой жизни. По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, лицо ея понемногу, отодвигалось отъ его плеча; однако, она выслушала его молча до конца, но тогда уже она совсѣмъ отшатнулась отъ него и стала передъ нимъ блѣдная, но повидихону спокойная.

— Называйте вещи ихъ настоящими именами, сказала она: — вы мнѣ здѣсь, въ домѣ отца моего, предлагаете быть вашей любовницею! Богъ вамъ судья, Томасъ Лестеръ!

И съ этимъ косвеннымъ, чисто женскимъ отвѣтомъ, и бросивъ на него одинъ-единственный взглядъ кроткаго, неизрѣченнаго укора, она повернулась къ нему спиною, но чтобы не быть не вѣжливою, уходя, присѣла въ дверяхъ. Такъ удалилась она, съ такимъ неподдѣльнымъ достоинствомъ, что онъ онѣмѣлъ и не старался удержать ее.

Впрочемъ, это гордое спокойствіе врядъ-ли сохранилось, когда она осталась наединѣ. По крайней-мѣрѣ, въ слѣдующій разъ, какъ Гриффитъ увидѣлъ ее, онъ замѣтилъ, что глаза у нея красны. У него сердце заныло, и онъ началъ-было извиняться передъ нею, просить у нея прощенья.

— Прошу васъ, сэръ, не говорите болѣе со мною! сказала она вѣжливо, но холодно.

Мерси, при всей своей кротости и безхитростности, имѣла большую глубину и силу. характера. Она матери не сказала о предложеніи, сдѣланномъ ей Томасомъ Лестеромъ. Ея честная гордость заставляла ее молчать; она не хотѣла, чтобы кто нибудь зналъ о томъ, что ей было нанесено оскорбленіе. Кромѣ того, она все еще любила Томаса Лестера, и у нея не хватило бы духу выдать его или осрамить. Въ этомъ золотомъ сердцѣ чувства были сильнѣе страстей; она была глубоко уязвлена и выказывала это съ кроткимъ терпѣніемъ тому, кто уязвилъ ее, но болѣе никому. Обращеніе ея съ нимъ при людяхъ и наединѣ было истинно достойно удивленія, и одно уже могло бы отмѣтить ее какъ существо, выходящее изъ обыкновеннаго уровня. Она уклонялась отъ всякой встрѣчи съ нимъ наединѣ, и съ замѣчательной твердостью и искуствомъ избѣгала его; при людяхъ же она съ нимъ разговаривала, пѣла, когда просили, и держала себя вообще совершенно по старому. Въ ея обращенія онъ одинъ могъ замѣтить тонкую, неуловимую разницу противъ прежняго. Это великодушіе въ соединеніи съ сознаніемъ всего, чѣмъ онъ былъ ей обязанъ, до глубины трогало его сердце и наполнило его чувствомъ удивленія къ ней и раскаяніемъ за свой поступокъ. Онъ наконецъ сдался на доводы мистрисъ Винтъ, объявивъ ей, что она права, что онъ оторвется отъ милой «Ломовой Лошади», уѣдетъ и больше никогда не возвратится.

— А только, прибавилъ онъ: — горько жить на свѣтѣ одному, безъ всякаго путнаго дѣла. Еслибы у меня была хоть своя ферма съ такимъ же хорошенькимъ трактиромъ, какъ у васъ, можетъ быть, не брала бы меня такая тоска при мысли о разлукѣ съ вами и вашими.

— Что же, сэръ, это можно, отвѣчала мистрисъ Винтъ: — вотъ, и теперь трактиръ «Виноградникъ» отдается въ аренду. Мѣсто хорошее — бойчѣе здѣшняго. Съ нимъ же отдается нѣсколько луговъ, и земли можно прикупить въ томъ же приходѣ.

— Проѣду туда, посмотрю, обрадовался Гриффитъ, и потомъ грустно прибавилъ: — Эхъ, Мерси Вантъ, избаловали вы меня, не гожусь и болѣе для одинокаго житья!

Это колебаніе, наконецъ, вывело мистрисъ Винтъ изъ терпѣнія.

— Ну, чего вздыхаете, безтолковый вы человѣкъ! сказала она, полупрезрительно: — кажись, вѣдь, вольная голова: что хотите, то я дѣлайте — никто не мѣшаетъ. Если жену вамъ нужно, просите Мерси — не откажетъ; если же только хозяйку, и за этимъ дѣло не станетъ. Я увѣрена, что въ вашихъ мѣстахъ найдется бездна молодыхъ женщинъ, которыя съ радостью пойдутъ хозяйничать у васъ, и ужь коли на то пошло, такъ я вамъ скажу, что наша Мерси кладъ на фермѣ, но въ трактирѣ никакого прока отъ нея нѣтъ, все равно, какъ отъ восковой куклы. Она никогда не принесла намъ лишняго шиллинга въ доходъ, пока вы не заставили ее пѣть подъ акомпанименть вашей віолончели. Нѣтъ, вамъ нужна бойкая и красивая дѣвушка съ зоркимъ глазомъ и развязнымъ языкомъ, такая, которая не побоялась бы взглянуть мужчинѣ въ лицо, а между тѣмъ не заводила бы тамъ шашень равныхъ и не имѣла бы слабости къ вину. Нѣтъ ли у васъ такой на примѣтѣ?

— Нѣтъ; а впрочемъ, развѣ Каролина Райдеръ, — она изъ себя очень красива, ловка и умна необыкновенно. Она теперь служитъ въ горничныхъ.

— Вотъ, это по васъ, лишь бы пошла; а ужь вѣрно пойдетъ: заправлять тракторомъ, это для горничной чистый рай.

— Нѣсколько мѣсяцовъ назадъ она бы съ радостью согласилась, а теперь не знаю; во всякомъ случаѣ напишу.

— Лучше сами повидайтесь и на словахъ уговорите.

— То само по себѣ — а написать, все-таки надо.

— Ну, такъ пишите же, только на что бы вы ни рѣшились, не виляйте вы больше Бога ради! Вѣдь вотъ, и Поль Кэрригъ: все его горе отъ того: захотѣлъ бы, такъ ужь годъ какъ быль бы мужемъ нашей Мерси. Виляніе годится для насъ, женщинъ, а въ мужчинѣ противно.

Такимъ образомъ, загнанный со всѣхъ сторонъ, Гриффитъ поѣхалъ осматривать трактиръ, отдававшійся въ семи миляхъ отъ «Ломовой Лошади», поторговался, какъ водится, и, наконецъ, сошолся въ цѣнѣ. Онъ назначилъ день для своего переселенія, и тогда же объявилъ мистрисъ Винтъ, что ему нужно съѣздятъ въ Кумберландъ за деньгами и помощницею.

Обо всѣхъ этихъ планахъ онъ разсуждалъ открыто, въ надеждѣ, что Мерси одумается и, можетъ быть, приревнуетъ его къ неизвѣстной экономкѣ; но видимаго дѣйствія всѣ эти толки и приготовленія не имѣли на нее никакого, кромѣ того, что она смотрѣла блѣдною и печальною. Избѣгала же она его пуще прежняго.

Гэрри Винтъ громко сожалѣлъ объ отъѣздѣ гостя, Кэррикъ открыто ликовалъ. Гриффитъ написалъ въ Каролинѣ Райдеръ, и начертивъ адресъ поддѣланною рукою, самъ отвезъ свое посланіе въ ближайшій почтовый-городъ.

Письмо дошло по назначенію, какъ читатель увидитъ изъ продолженія моего разсказа.

XXVII.

Если Гриффитъ самъ много страдалъ, то все же это едва-ли сравнится съ тою мукою, которую онъ оставилъ за собою. Мистрисъ Гонтъ, какъ извѣстно, была въ высшей степени гордая, чуткая женщина. Онъ ее уничтожилъ грубымъ поношеніемъ. Леонардъ тоже былъ чуткимъ существомъ, — нѣжнымъ, тщеславнымъ, избалованнымъ всеобщимъ почтеніемъ. Представьте же себѣ, что такого человѣка повалили на землю и топтали ногами!

Гриффиту не слѣдовало бѣжать; надо было ему остаться и полюбоваться дѣломъ рукъ своихъ. Еслибы онъ видѣлъ немедленныя послѣдствія своего неистовства, это, быть можетъ, нѣсколько остудило бы его.

Священникъ поднялся съ земли, блѣдный какъ мертвецъ, дрожа отъ страха и злобы. Мистрисъ Гонтъ, бѣлая какъ полотно, стояла прислонившись къ дереву, цѣпляясь за кору его ногтями.

Они взглянули другъ на друга; въ этомъ взглядѣ сказалась цѣлая бездна ужаса и страданія. Вдругъ, мистрисъ Гонтъ отвернулась, и на мгновеніе остановилась съ высоко поднятою рукою. Я потому указываю на это движеніе, что оно было грозно, полно драматизма, какъ случай, вызвавшій его; оно краснорѣчивѣе словъ говорило: «послѣ этого да будутъ навѣки между нами преградою земля и море!»

Въ слѣдующее мгновеніе она наклоняла голову и убѣжала, ломая руки. Она бросилась къ дому по тому же инстинкту, по которому испуганный звѣрь бросается къ своему логовищу, но прежде, нежели добѣжала до него, пошатнулась отъ стыда, отъ горя, наконецъ отъ вынесеннаго ею физическаго потрясенія, и упала безъ чувствъ на траву, ударясь головою о землю.

Каролина Райдеръ все это время сидѣла притаившись на порогѣ и не видала, какъ мистрисъ Гонтъ вышла изъ рощи; но только услыхала шорохъ ея платья и подняла глаза, какъ вдругъ увидѣла, какъ ея гордая госпожа пошатнулась и блѣдная, безчувственная, безпомощная, растянулась у самыхъ ея ногъ. Райдеръ пронзительно вскрикнула, но не потеряла присутствія духа. Она немедленно опустилась на колѣни близь мистрисъ Гонтъ, и наклонясь надъ нею, искусною, проворною рукою растегнула лифъ ея платья и распустила снуровку.

Въ эту минуту женщина эта сильно напоминала коршуна, раздирающаго когтями сраженную имъ голубку…

Впрочемъ, люди умные никогда не бываютъ совершенно безчеловѣчными: въ то время, какъ Райдеръ старалась приводить свою жертву въ чувства, даже въ ея сердцѣ затеплилась какая-то жалость. Она никого не призвала на помощь: она поняла, что случилось что-нибудь очень важное, и была увѣрена, что мистрисъ Гонтъ произнесетъ какое-нибудь неосторожное слово въ тотъ опасный моментъ, когда больной возвращается въ сознанію, но еще неспособенъ владѣть своими умственными силами. Райдеръ надѣялась вывѣдать всѣ тайны своей госпожи послѣ, и никакимъ образомъ не думала дѣлиться ими съ кѣмъ бы то ни было.

Обморокъ былъ продолжительный, и когда мистрисъ Гонтъ пробудилась изъ него, первое, что представилось ей, было лицо Райдеръ, наклоненное надъ нею съ выраженіемъ любопытства, но отчасти и тревоги.

Въ эту минуту слабости и полнаго изнуренія бѣдная женщина не выдержала, видя около себя другую женщину, съ нѣкоторымъ участіемъ ухаживающую за нею, обвила шею Райдеръ обѣими руками и разрыдалась, словно сердце ея разрывалось на части.

Безсовѣстная обманщица со своей стороны прослезилась, отчасти изъ коварства, отчасти отъ инстинктивной жалости.

Мистрисъ Гонтъ нетолько плакала на груди своей горничной; она оправдала ожиданія Райдеръ, неосторожно воскликнувъ:

— Меня оскорбили, оскорбили, оскорбили!

Но произнося эти слова, она уже возвратилась къ чувству минутно сломанной гордости; первый возгласъ «оскорбили», казалось, вырвался изъ сердца обиженнаго ребёнка, второй изъ груди негодующей женщины, а третій — уязвленной царицы.

Дальше она не произнесла ни слова, но вставъ съ земли съ помощью Райдеръ, направилась къ дому и прошла прямо въ свою спальню, опираясь на плечо этого вѣрнаго созданія. Тутъ она опустилась въ кресло и вдругъ вскрикнула голосомъ, способнымъ смягчить скалу:

— Дитя мое! приведите мнѣ мою дѣвочку, мою Розу!

Райдеръ побѣжала за дѣвочкою, которую и привела тотчасъ; мистрисъ Гонтъ съ страдальческою, ангельскою улыбкою протянула къ ней обѣ руки и такъ страстно прижала ее къ груди, что ребёнокъ заплакалъ отъ испуга и во всю жизнь свою не забылъ этой сцены. Даже мистрисъ Райдеръ, сама бывшая матерью, хотя и скрывала это отъ всѣхъ, въ первый разъ почувствовала неподдѣльное угрызеніе совѣсти и непритворную жалость къ своей жертвѣ. Преобладающимъ чувствомъ въ ней, однако, осталось любопытство: она съ нетерпѣніемъ ожидала конца всѣхъ этихъ изліяній, чтобы имѣть возможность узнать толкомъ, что именно произошло между мужемъ и женою.

Она дождалась, пока госпожа ея, повидимому, уходилась, и тогда уже, мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ спросила ее, что случилось?

— Никогда больше не дѣлайте мнѣ этого вопроса! дико крикнула на нее мистрисъ Гонтъ; однако, тутъ же сдержалась и продолжала съ спокойнымъ достоинствомъ: — милая моя, вы сдѣлали для меня все, что могли; теперь же оставьте меня одну съ дочерью и Господомъ Богомъ, которому извѣстна вся истина!

Райдеръ присѣла и удалилась, внутренно сгарая отъ неудовлетвореннаго любопытства.

Недолго томилась она. Въ вечеру Томасъ Лестеръ явился въ кухню и принесъ ей такихъ извѣстій, на какія она ужъ, конечно, не разсчитывала. Онъ разсказалъ ей и прочей прислугѣ, что сквайръ, должно быть, рехнулся и бѣжалъ изъ графства.

— Ахъ, дѣвушки, разсказывалъ онъ: — еслибы вы только видѣли лицо его, когда онъ, какъ шальной, проскакалъ черезъ всю ярмарку, точно по вспаханному полю! Оно было бѣло, какъ ваши передники, а глаза его горѣли углемъ; этого лица намъ больше не видать живаго!

Райдеръ слушала, и ужасъ объялъ ее при мысли, что это все она надѣлала. Чуть ли не въ первый разъ въ жизни, эта хитрая женщина, такъ искусно умѣвшая запускать зондъ въ чужія сердца, потеряла власть надъ собою: она закрыла лицо передникомъ и упала въ истерику, выдавая этимъ свою необузданную страсть передъ всѣми женщинами, засѣдавшими въ кухнѣ.

За этимъ днемъ страшнаго переполоха послѣдовала тупая, мрачная тишина.

Мистрисъ Гонтъ сидѣла у себя въ спальнѣ и никого не пускала въ себѣ, пока, наконецъ, прислуга не рѣшила съ общаго совѣта послать къ ней малютку Розу съ чашкою шоколада, а самомъ дожидаться на лѣстницѣ.

Роза постучалась.

— Это я, мама, сказала она.

— Войди, мое золото, отвѣчалъ изъ спальни дрожащій голосъ.

И Роза вошла съ шоколадомъ.

На слѣдующій день мать рано послала за дѣвочкою и въ полдень сошла съ мею внизъ; но видъ обѣихъ испугалъ всѣхъ въ домѣ: мать была вся въ черномъ, также какъ и дочь, которую она вела за руку. Лицо мистрисъ Гонтъ было блѣдно, печально и строго. Она казалась изваяніемъ глубокаго горя и непреклонной рѣшомости.

Скоро стало извѣстно, что Гриффитъ совсѣмъ ушелъ изъ дому, и знакомые со всѣхъ сторонъ начали осаждать усадьбу мистрисъ Гонтъ, чтобы, подъ видомъ сочувствія, удовлетворить свое любопытство.

Никто изъ нихъ не видѣлъ хозяйки. Ложныхъ отговорокъ не было сдѣлано: «Барыня ныньче никого не принимаетъ», прямо объявляли каждому посѣтителю.

Обманутое любопытство взялось за перо. Мистрисъ Гонтъ закидали посланіями вопросительными и соболѣзнующими; но она на всѣ отвѣчала неизмѣнно одно и то же: «между моимъ мужемъ и мною возникло прискорбное недоразумѣніе, но я не намѣрена ни обвинять его за глаза, ни оправдывать себя».

Такъ держала себя гордая женщина передъ свѣтомъ, но втайнѣ терпѣла пытку неизобразимую. Покинутая жена выноситъ самое тяжкое оскорбленіе, какому только можетъ быть подвергнута женщина, и, вдобавокъ, жоны, неоставленныя мужьями, торжествуютъ надъ нею.

Райдеръ первое время таки поскучала, и хотя настоящимъ образомъ не раскаивалась, однако, ощущала нѣкоторое угрызеніе совѣсти при видѣ страшнаго результата своихъ козней; но эластичная натура ея скоро стряхнула это непріятное ощущеніе, которое замѣнилось злораднымъ удовольствіемъ при видѣ ея госпожи, низведенной ею до собственнаго ея уровня. Это сознаніе постепенно обезоружило ея вражду; она слѣдила за мистрисъ Гонтъ такъ же зорко, какъ и прежде, но уже изъ одного любопытства. Одно приводило ее въ положительное недоумѣніе: Леонардъ болѣе не показывался, мистрисъ Гонтъ никуда не выходила, и ей не удавалось уловить малѣйшаго признака какихъ бы то ни было сношеній между ними.

Наконецъ, въ одно утро ей было приказано одѣться и собраться къ отцу Леонарду.

Глаза Райдеръ засверкали, и она въ одну минуту снарядилась въ путь. Мистрисъ Говтъ вручила ей письмо и завязанный пакетъ. Едва Райдеръ вышла за порогъ, какъ принялась со всѣхъ сторонъ добираться до письма; но оно было такъ хитро сложено и запечатано, что ей не удалось разобрать ни одного слова.

Пакетъ за то ей нетрудно было развязать: она нашла въ немъ сорокъ фунтовъ золотомъ и нѣсколько ассигнацій.

«Ага!» подумала она: «вотъ оно что!» Леонардъ принялъ ее съ волненіемъ, которое онъ напрасно старался скрыть.

При чтеніи письма, черты его болѣзненно вытянулись. Онъ повидимому страдалъ невыносимо. Пакета онъ даже не раскрывалъ.

— Вы это отнесете назадъ, сказалъ онъ съ горечью.

— Какъ же это? И отвѣта не будетъ?

— Не будетъ теперь; но я напишу, когда буду въ силахъ.

— Нельзя ли поскорѣе, сэръ? ввернула Райдеръ: — еслибы вы знали, какъ моя госпожа тоскуетъ по васъ. Подумайте только, вѣдь она совсѣмъ теперь одинокая.

— На половину не такъ одинока, какъ я, отвѣчалъ священникъ: — и на половину не такъ несчастна, какъ я.

Съ этими словами онъ съ отчаяніемъ опустилъ голову на руки и сдѣлалъ Райдеръ знакъ, чтобы она оставила его.

— Вотъ дураки-то! рѣшила она про себя, уходя домой.

Въ тотъ самый вечеръ Томъ Лестеръ поймалъ ее гдѣ-то одну, и просилъ ее выйдти за него замужъ.

Она сначала выпучила на него глаза, потомъ обратила предложеніе его въ шутку.

— Не кстати задумалъ! сказала она: — пойдетъ здѣсь женитьба на умъ, послѣ того, что случилось! Хоть кому охоту отобьетъ.

Лестеръ не удовлетворился этимъ отвѣтомъ и еще сильнѣе присталъ въ ней.

— Томасъ — увернулась наконецъ, хитрая женщина: — перестань дурачиться; я очень тебя люблю, но я и думать не хочу оставлять мою госпожу въ такомъ горѣ. Будетъ время говорить объ этомъ, когда баринъ вернется здоровымъ и невредимымъ.

— Напротивъ, возразилъ Лестеръ: — у меня только одна надежда на его отсутствіе. Для васъ дороже его мизинецъ, чѣмъ вся особа вашего покорнѣйшаго слуги: это всѣ говорятъ.

— Кто говоритъ?

— Джэнъ, да и всѣ дѣвушки.

— Ахъ ты простота! сами хотятъ закабалить тебя; вотъ и сочиняютъ на меня.

— Нѣтъ, ужь извините, я самъ видѣлъ, что съ вами сдѣлалось, какъ я намедни разсказывалъ, какъ баринъ удралъ! Въ этотъ день вы выдали себя; за простачка вы тоже меня не очень-то принимайте! Подумайте-ка лучше хорошенько, что вамъ проку любить его? Я молодъ, здоровъ и, не богъ-знаетъ, какой ужь уродъ: собаки на улицѣ не лаютъ; мѣсто у меня хорошее, люблю я васъ крѣпко; я излечу васъ отъ этой фантазіи и будете вы у меня жить припѣваючи. Я всѣми силами буду стараться дать вамъ столько же счастія, сколько вы дадите мнѣ, моя красавица.

Онъ говорилъ такъ искренно, въ словахъ его и взглядахъ было столько любви, что мистрисъ Райдеръ стало душевно жаль его, и она не могла не поскорбѣть о томъ, зачѣмъ мужъ ея не переселился куда нибудь на другую планету.

— Мнѣ очень жаль, право, Томъ, сказала она тихо: — я никакъ не думала, чтобы я тебѣ такъ полюбилась. Нечего дѣлать, надо сказать тебѣ всю правду. У меня есть женихъ на моей сторонѣ, и я ужь дала ему слово, которому не хочется измѣнить, да наконецъ, еслибы я и рѣшилась, то онъ такой человѣкъ, что того и глади нагрянетъ и убьетъ насъ обоихъ: давно говорилъ.

— Убивать-то не онъ одинъ умѣетъ, я полагаю.

— Во всякомъ случаѣ, это скверная штука, и я не хочу тутъ ничѣмъ быть причастною. Да, наконецъ, не сердись на меня, Томъ — я того дольше знаю и больше люблю.

Своею изворотливостью и находчивостью во лжи она, наконецъ, достигла своей цѣли: Томъ цѣликомъ проглотилъ всю выдуманную ею исторію.

— Ну, это, стало быть, вопросъ другого сорта, сказалъ онъ: — просимъ прощенья, безпокоить больше не станемъ. Позвольте пожелать вамъ съ нимъ много счастливыхъ лѣтъ въ любви да совѣтѣ!

Съ этими словами онъ ушелъ и съ добрый часъ проплакалъ, какъ ребёнокъ, спрятавшись гдѣ-то въ конюшнѣ.

Съ этого дня Томъ сталъ избѣгать господскаго дома и захандрилъ. Онъ все разсказалъ матери, та посовѣтовала ему «провѣтриться».

— Засидѣлся ты на одномъ мѣстѣ, сказала она: — я бы этакъ извелась.

Въ Томѣ заговорила цыганская кровь. Онъ объявилъ, что на другой же день отправится странствовать, если удастся раздобыться деньжонками на покупку кое-какого мелкаго товара.

Бросился онъ туда сюда — никто не даетъ. Наконецъ онъ собрался духомъ просить пособія у мистрисъ Гонтъ, и для этого обратился къ Райдеръ, которая доставила ему аудіенцію. Она привела его въ гостиную и велѣла подождать. Минуту спустя, въ комнату скользнула высокая блѣдная женщина, вся въ черномъ.

Томъ пришаркнулъ ногою и началъ что-то бормотать.

— Райдеръ мнѣ все разсказала, перебила она его тихо: — мнѣ очень тебя жаль; я помогу тебѣ, сколько могу. Къ тому же, куда намъ теперь лѣсничаго!

Она дала ему денегъ и обѣщала поискать еще кое-какихъ бездѣлокъ для его короба.

Мать Тома научила его, какъ выгоднѣе распорядиться деньгами, и въ одинъ изъ послѣдующихъ дней онъ явился въ Гэрншо-Кэстль съ упакованнымъ уже коробомъ, прощаться съ товарищами.

Изъ прислуги каждый далъ ему какую-нибудь вещицу на счастье; мистрисъ Гонтъ послала за нимъ и подарила ему золотой наперстокъ, фунтъ чаю, нѣсколько ярдовъ золотого галуна, да старинную золотую гинею.

Онъ съ истиннымъ чувствомъ поблагодарилъ ее.

— Ахъ, сказалъ онъ: — всегда-то вы дарить горазды были. Сердце у меня изнываетъ, какъ подумаю, что ухожу отъ васъ, да и сквайра жалко, привыкъ я къ его доброму лицу. Да, не то ужь теперь Гэрншо, чѣмъ прежде былъ!

Мистрисъ Гонтъ отворотила голову, и Томъ могъ видѣть, что слова его вызвали у нея слезы.

— Послушай, Томасъ, сказала она наконецъ: — ты исходишь не одну версту. Почемъ знать, можетъ быть, гдѣ-нибудь и встрѣтишься съ нимъ.

— Можетъ быть, сомнительно отозвался Томъ.

— Дай-то богъ, и если это случится, то вспомни твою бѣдную госпожу и передай ему вотъ это.

Она вынула изъ-за лифа пулю, тщательно завернутую въ серебристую бумагу.

— Ни за что не потеряй этого, продолжала она: — оно для меня цѣннѣе золота и серебра, и если ты когда-нибудь въ самомъ дѣлѣ увидишь его, то вспомни же меня и дочь мою, и только отдай ему, ничего не говоря.

Когда онъ вышелъ изъ комнаты, Райдеръ поймала его на лѣстницѣ.

— Можетъ быть, тебѣ гдѣ-нибудь попадется нашъ баринъ, тогда скажи ему, что это все вышла ошибка, что чѣмъ скорѣе онъ воротится, тѣмъ лучше будетъ для всѣхъ.

Томъ Лестеръ ушелъ и въ теченіе многихъ дней и недѣль ничто не нарушало однообразія грустной жизненной череды, установившейся въ нѣкогда веселомъ господскомъ домѣ.

Въ это время мистрисъ Гонтъ написала къ своему старинному другу и духовнику отцу Фрэнсису, и онъ, послѣ нѣкотораго замедленія, невольнаго съ его стороны, пріѣхалъ навѣстить ее.

Фрэнсисъ, кромѣ того, нѣсколько разъ былъ у Леонарда и запирался съ нимъ по нѣскольку часовъ. Результатомъ этихъ посѣщеній былъ отъѣздъ Леонарда изъ Англіи.

Фрэнсисъ думалъ пробыть въ Гэрншо столько времени, сколько позволяли ему его занятія, но мистрисъ Гонтъ постоянно умаливала его подождать, авось, чтобы Гриффитъ вернется во время его присутствія. Добрый старикъ уступилъ ея горячимъ просьбамъ и прогостилъ у нея гораздо дольше, чѣмъ намѣревался. Онъ однако былъ наконецъ вынужденъ назначить слѣдующій понедѣльникъ для своего отъѣзда.

Это было въ четвергъ, а на другой день почтальонъ принесъ письмо, адресованное слѣдующимъ образомъ:

"Мистрисъ Каролинѣ Райдеръ, проживающей горчичною въ домѣ Гриффита, эсквайра, называемомъ Гэрншо-Кэстль, и близъ Уиджонъ-Мура въ Кумберландскомъ графствѣ. Крайне нужное.

Адресъ былъ написанъ поддѣланною рукою. Райдеръ распечатала письмо въ кухнѣ, и вдругъ громко вскрикнула.

Въ ту же секунду три женскихъ языка напустились на нее съ вопросами.

Она презрительно посмотрѣла имъ въ лицо, положила письмо въ карманъ, вслѣдъ затѣмъ потихоньку убралась въ свою комнату, заперлась на замокъ и тогда уже начала читать.

Посланіе было слѣдующаго содержанія:

"Добрая мистрисъ Райдеръ. Я, благодаря Бога, еще живъ, котя нѣсколько помятъ, такъ-какъ я только что всталъ послѣ горячки, во время которой я одно время лежалъ совсѣмъ безъ памяти. Когда я пришелъ въ себя, то увидалъ моихъ хозяевъ, шившихъ мнѣ саванъ, изъ чего можете заключить, какъ близокъ я былъ къ смерти, и всѣмъ этимъ я обязанъ той лживой, вѣроломной женщинѣ, которую я называю своей женою, вы же — своею госпожею.

"Да будетъ вамъ извѣстно и вѣдомо, что я сбросилъ съ себя барство и одѣлся въ бурое деревенское сукно. Я убѣдился, что постоянное занятіе есть лучшее лекарство для больной души. Я взялъ на аренду маленькій трактиръ на большой дорогѣ и думаю прибавить къ нему еще фермочку, такъ-какъ это одно къ другому подходитъ. Изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ я знаю, вы всѣхъ болѣе годитесь завѣдывать тракторомъ, а я могу быть хорошимъ фермеромъ. Вы всегда были мнѣ добрымъ другомъ, и если вы пребываете въ томъ же расположеніи ко мнѣ, то я торжественно наказываю вамъ ни одной душѣ не открывать объ этомъ письмѣ, а постараться свидѣться со мною въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы мы могли подробнѣе переговорить объ этихъ дѣлахъ. Въ Гэрншо-Кэстль моя нога больше не будетъ, притомъ же она мнѣ однажды сказала, что Гэрншо-Кэстль принадлежитъ ей, а не мнѣ: да будетъ же такъ! Въ пятницу я буду ночевать въ Стэнльтонѣ, а на слѣдующій день тайно пріѣду туда, гдѣ я нѣкогда былъ такъ счастливъ.

"И такъ, въ субботу въ семь часовъ вечера, какая бы ни была погода, прошу васъ, приходите такъ, чтобы никто не зналъ, къ калиткѣ, что выходитъ въ рощу, и вы тамъ найдете

"вашего вѣрнаго друга и несчастнаго господина
"Гриффита Гонта.

«PS. Будьте молчалива, какъ могила. Дорого бы я далъ, чтобы самому въ нее лечь!»

Письмо это страшно переполошило Каролину Райдеръ. И такъ, Граффитъ былъ живъ и здоровъ, ненавидѣлъ жену, и прибѣгалъ къ ней, Каролинѣ, за помощью и совѣтомъ: было чѣмъ взволноваться.

Опомнившись немного, она снова перечла письмо, взвѣшивая каждое слово въ немъ. Была одна вещь, которую она изучила старательнѣе, чѣмъ большая часть изъ насъ, а именно: человѣческое сердце.

Сердце же Гриффита нетрудно было разобрать изъ его посланія. Это было не любовное письмо, а чисто дѣловое. При его разстроенномъ здоровьи и душевномъ изнеможеніи, онъ естественно обращался за помощью къ существу, которое созналось въ привязанности къ нему, и слѣдовательно должно было принять въ сердцу его выгоды и стараться покоить и счастливить его.

Предложеніе Гриффита во всѣхъ отношеніяхъ нравилось мистрисъ Райдеръ. Ее прельщала мысль быть хозяйкою въ трактирѣ и имѣть слугъ у себя подъ командою, вмѣсто того, чтобы самой быть въ услуженіи. Далѣе, хотя она съ Гриффитомъ начала бы съ того, что только занималась бы съ нимъ однимъ дѣломъ, но она была вполнѣ убѣждена, что въ ея власти будетъ сдѣлаться сперва нужною ему, а потомъ дорогою его сердцу.

Она почувствовала такой наплывъ блаженства, что съ трудомъ владѣла собою, и всѣ прочія слуги рѣшили между собою, что мистрисъ Райдеръ получила какія-нибудь радостныя извѣстія.

Наступила суббота, и никогда, казалось ей, не тянулись часы такъ медленно.

Наконецъ, однако, солнце сѣло, загорѣлись звѣзды; луны не было. Райдеръ растворила окно и выглянула изъ него: ночь была великолѣпная для тайнаго свиданія.

Она умыла лицо, нарядилась въ шелковое сѣрое платье и пунцовую юбку, подаренныя ей мистрисъ Гонтъ, затѣмъ, торопливо навѣдалась въ комнату своей госпожи, затопила у нея каминъ, разложила на виду всѣ вещи, какія могли понадобиться ей, и наконецъ, въ условленный часъ, повязала голову пунцовой косынкой и вышла на дворъ.

Со своими черными какъ смоль волосами, перевязанными красною лентой, съ своими черными глазами, сверкавшими въ тускломъ звѣздномъ свѣтѣ, и разгорѣвшимися щеками, она была обворожительно хороша.

Такъ-то, вооруженная своею красотою и кокетствомъ, коварствомъ и страстью, она прокралась неслышными шагами, съ сильно бьющимся сердцемъ, къ мѣсту, назначенному для свиданія съ ея неосторожнымъ господиномъ.

XXVIII.

Счетъ былъ уплаченъ, вороной конь осѣдланъ и подведенъ къ крыльцу. Мистеръ Винтъ съ непокрытою головою стоялъ на ступеняхъ и провожалъ гостя. Хозяйка поднесла ему напутственный кубовъ.

Гриффитъ осмотрѣлся кругомъ, не увидитъ ли Мерси. Ея не было.

— Неужели она не хочетъ и проститься со мною? грустно обратился онъ къ мистрисъ Винтъ.

Старуха шопотомъ отвѣчала ему, что дочь ея никакъ не желаетъ оскорбить его.

— Но по правдѣ сказать, сэръ, сказала она: — она не въ силахъ была бы присутствовать при вашемъ отъѣздѣ. Она просила меня передать вамъ ея напутственныя слова: «Скажите ему, поручала она мнѣ, что я молю Бога сохранить его, куда бы онъ ни направилъ шаги свои».

Что-то подступило къ самому горлу Гриффита.

— О, еслибы она только знала всю истину! сказалъ онъ: — она бы думала обо мнѣ лучше, чѣмъ думаетъ теперь.

И онъ печально уѣхалъ, снова одинокій и покинутый.

На первомъ поворотѣ онъ повернулъ лошадь назадъ и долго-долго, съ любовью, его прощальный взоръ покоился на только что оставленномъ имъ домѣ.

Въ наружности трактира подъ вывѣскою «Ломовой Лошади» не было ничего пошлаго и неопрятнаго. Онъ даже по настоящеяу не походилъ на трактиръ. Домъ стоялъ въ какихъ-нибудь пятидесяти шагахъ отъ большой дороги, и весь фасадъ былъ завѣшавъ широколиственнымъ плющемъ. Ставень въ окнахъ не было, и блестящія стекольчатыя рамы казались свѣтлыми глазами, выглядывающими изъ темной зелени плюща. Вообще хорошенькій домикъ смотрѣлъ мирнымъ пріютомъ, и Гриффитъ вспомнилъ, что въ немъ онъ нашелъ себѣ покой и милаго, нѣжнаго друга. Онъ тяжело вздохнулъ и печально поѣхалъ дальше; въ немъ не бушевали страсть и бѣшенство какъ въ тотъ день, когда онъ покинулъ Гэрншо-Кэстль, но сердце его ныло больно и глубоко; въ груди запалъ свинецъ.

Онъ поплелся такимъ медленнымъ шагомъ, что болѣе четверти часа проѣхалъ до небольшого трактира, отстоящаго менѣе нежели на двѣ мили отъ «Ломовой Лошади». Съ крыльца его окликнулъ знакомый фермеръ, и настойчиво присталъ къ нему, чтобы онъ выпилъ съ нимъ на прощанье: Гриффита очень любили во всемъ околоткѣ. Пока они пили, вдругъ изъ трактира вышелъ Поль Кэррикъ, въ высокихъ сапогахъ и шпорахъ, съ лицомъ, значительно раскраснѣвшимся и приведенный, какъ видно, въ нѣкоторый азартъ только что выпитымъ виномъ.

— Значитъ, съ отъѣздомъ поздравить можно, началъ онъ: — слава-богу, пора — потомъ обратился къ фермеру: — слушайте за, мистеръ Гутериджъ, вотъ вамъ добрый совѣтъ: никогда никому не спасайте жизнь! Я вотъ спасъ отъ смерти этого молодца, а онъ въ благодарность возстановилъ противъ меня мою невѣсту.

— Не стыдно ли вамъ такъ говорить? усовѣщевалъ его Гриффитъ: — я никогда не чернилъ васъ въ ея глазахъ. Я даже имени вашего не произносилъ.

— Пожалуйста, не увѣряйте! огрызнулся Кэррикъ: — еще хорошо, что опомнилась и оставила вашу милость съ носомъ. Ступайте себѣ въ Кумберландъ, а я вотъ отправлюсь обратно въ «Ломовую Лошадь», на прежнихъ правахъ.

На этомъ словѣ онъ отвязалъ свою лошадь и поѣхалъ крупною рысью въ сторону «Ломовой Лошади».

Гриффитъ одну минуту сидѣлъ въ какомъ-то одурѣніи, и вдругъ лицо его исказилось: его обуялъ его хроническій нравственный недугъ. Онъ повернулъ лошадь налѣво кругомъ, далъ ей шпоры и поскакалъ въ догонку за Кэррикомъ.

Онъ скоро поровнялся съ своимъ соперникомъ и крикнулъ ему на самое ухо: «научу я тебя, какъ отравлять своими гнусными насмѣшками мою горькую чашу!»

Кэррикъ погрозилъ ему кулакомъ и въ свою очередь пустилъ свою лошадь во весь опоръ.

Скачка вышла оригинальная и возбуждающаго свойства; впрочекъ, результатъ недолго оставался сомнительнымъ. Огромной вороной конь сразу опередилъ деревенскую лошаденку и съ каждымъ скачкомъ все болѣе и болѣе оставлялъ ее позади себя. Кэррикъ, побагровѣвъ отъ ярости, отсталъ на цѣлую четверть мили, когда Гриффитъ въ галопъ примчался прямо во дворъ «Ломовой Лошади», и бросивъ своего коня, покрытаго мыломъ и тяжело дышавшаго, побѣжалъ отыскивать Мерси.

Служанка объявила ему, что она въ молочной. Онъ заглянулъ въ окно и дѣйствительно увидѣлъ ее тамъ съ матерью. Съ инстинктивнымъ благоразуміемъ и твердостью духа она искала развлеченія въ работѣ и принялась за сбивку масла; но этотъ подвигъ оказался непосильнымъ. Ея обнаженная красивая рука опустилась на маслобойку, голова склонилась на руку, и она горько плакала: такъ засталъ ее Гриффитъ.

Мистрисъ Винтъ хвалила Кэррика и по своему утѣшала дочь.

— Ахъ, рыдала Мерси: — вѣдь онъ былъ бы со мною счастливъ. Онъ самъ не знаетъ, что дѣлаетъ — ушелъ отъ счастья! что съ нимъ теперь будетъ?

Гриффитъ дальше не слушалъ.

Онъ обошелъ кругомъ къ двери и ворвался въ комнату.

— Будь по вашему! крикнулъ онъ въ большомъ волненіи: — пусть оглашаютъ насъ въ церкви хоть завтра! Милая, ты пойдешь за меня? какъ я буду любить тебя и холить.

Мерси слабо вскрикнула и подняла кверху руки, потомъ покраснѣла и задрожала до кончика пальцевъ, потомъ вся радостно расцвѣла и припала головою къ его плечу.

Мистрисъ Винтъ одобрительно потрепала его по спинѣ, и въ этомъ положеніи ихъ засталъ Поль Кэррикъ. Онъ остановился въ дверяхъ, изобразивъ собою весьма печальную фигуру.

— Видно опоздалъ, проговорилъ онъ какъ могъ равнодушнѣе.

— Должно быть, что такъ, весело возразила мистрисъ Винтъ: — ужь не взыщи, голубчикъ — не твоего поля ягода.

— Ну, хорошо же, стану я вамъ другой разъ жизнь спасать — ждите! надулся-были Поль, и вдругъ разревѣлся какъ малое дитя.

Никто не обратилъ вниманія на то, какъ онъ удалился, и онъ нѣсколько дней послѣ того не являлся.

XXIX.

Желательно было бы, чтобы никогда не могли состояться неподходящіе браки. Христіанская церковь это поняла уже сотни лѣтъ назадъ, о поэтому постановила, чтобы прежде, нежели совершить обрядъ, громогласно читалось оглашеніе въ церкви въ теченіе трехъ воскресеній подрядъ, и чтобы каждый изъ присутствующихъ въ церкви имѣлъ право воспретить соединенію сочетающихся бракомъ лицъ, приводя справедливое къ тому препятствіе.

Эта предосторожность, хотя и недостаточная, оставалась не совсѣмъ безполезною, по-крайней-мѣрѣ въ средніе вѣка: есть множество доказательствъ, что въ тѣ времена священника нерѣдко останавливали во время оглашенія, и свадьба отмѣнялась. Но въ наше время оглашеніе никогда не прерывается: другими словами, мѣра предосторожности, сохраняемая намъ по преданію, стала безполезною и потеряла свое значеніе Дѣйствительно, она основана на черезчуръ наивномъ понятіи о гласности.

Еслибы люди, собирающіеся жениться, были обязаны заявлять о своихъ именахъ и примѣтахъ въ какой-нибудь особо назначаемой для того газетѣ, и въ тысячѣ церквахъ было выставлено по экземпляру этой газеты, тогда, можетъ статься, была бы еще возможность помѣшать какой-нибудь барынѣ выйти за своего брата, или какому-нибудь господину жениться на чужой женѣ. Но оглашеніе въ одной приходской церкви рѣшительно не что иное, какъ трата времени и труда. Такъ случилось и съ Гриффитомъ Гонтомъ. Достопочтенный Уильямъ Уэнттуортъ трижды прочелъ обычнымъ однообразнымъ речитативомъ оглашеніе брака «между Томасомъ Лестеромъ изъ прихода Мерилебонъ въ Лондонѣ и Мерси Винтъ, дѣвицею сего прихода», и вселенная, присутствовавшая при торжественномъ заявленіи по средневѣковой теоріи, но отсутствовавшая на дѣлѣ, молчаніемъ своимъ изъявила согласіе на этотъ бракъ.

Итакъ Томасъ Лестеръ женился на Мерси Винтъ и поселился съ нею въ трактирѣ «Ломовая Лошадь»…

Недурно было бы, еслибы люди, задушившіе въ себѣ голосъ совѣсти и совершившіе дѣйствіе, называемое преступленіемъ, имѣли обычай вести что-нибудь въ родѣ медицинско-душевнаго дневника и подробно, поденно записывали бы въ немъ всѣ явленія своего нравственнаго здоровья. Подобныя записки, пожалуй, могли бы немало способствовать въ устраненію нѣкоторыхъ смутныхъ условныхъ понятій.

Сколь ни прискорбна подобная очерствѣлость, но я, по долгу лѣтописца, обязанъ заявить, что герой нашъ, а нынѣ преступникъ (сочетаніе далеко не новаго изобрѣтенія) въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ наслаждался глубокимъ душевнымъ миромъ, по праву подобающимъ только праведной совѣсти. Дни его плавно проходили въ такомъ довольствѣ. Изъ Мерси вышла добрая, умная, нѣжная жена; она естественно любила и почитала его послѣ свадьбы еще болѣе, нежели до нея; она старалась о счастіи его болѣе, нежели когда либо заботилась о собственномъ своемъ. Она обуздывала его нравъ, любовалась его прекрасными качествами, узнала его слабости, но не смотрѣла на нихъ какъ на недостатки, а только какъ на маленькія личныя особенности, которыя она считала долгомъ своимъ уважать и щадить, чтобы какъ нибудь не сдѣлать чего-нибудь непріятнаго для «своего барина», какъ она полушутя, полусерьёзно величала Гриффита.

Любовь ея проявлялась въ несравненно болѣе почтительномъ видѣ, нежели любовь Кэтъ Пейтонъ. Несмотря на это, она имѣла большое вліяніе на Гриффита и при своей кротости управляла онъ для собственной его пользы. Не одинъ разъ входила она въ комнату и отбирала у него бутылку, когда замѣчала, что онъ слишкомъ усердно бесѣдуетъ съ нею; но все это выходило у нея такъ мило и мягко, что онъ никогда не сопротивлялся ей и не сердился. Вообще она няньчила его душевно, какъ нѣкогда няньчила тѣлесно въ болѣзни.

Она кромѣ того до послѣдней мелочи заботилась о его удобствахъ и неустанно наблюдала за нимъ собственно съ этою цѣлью. Она постоянно слѣдила за выраженіемъ лица его, чтобы уловить на немъ малѣйшее его желаніе или впечатлѣніе.

Однажды вечеромъ онъ воротился домой какъ то болѣе обыкновеннаго утомленнымъ; въ каминѣ не было огня, а только тлѣла угли. Онъ ничего не сказалъ, но лицо его слегка отуманолось: мы съ вами, читатель, ужь конечно и не замѣтили бы этого; но отъ Мерси не ускользнулъ этотъ легкій оттѣнокъ неудовольствія, и съ тѣхъ поръ онъ уже некогда не возвращался, чтобы не найти весело пылающаго огня въ каминѣ.

Она далѣе замѣтила, что онъ любитъ играть на віолончели, но терпѣть не можетъ ее настраивать, и приняла эту должность на себя.

Когда бы онъ ни возвратился домой, рано-ли поздно-ли, онъ всегда находилъ пару сухихъ туфель, грѣющихся на коврикѣ передъ каминомъ, віолончель, настроенную въ совершенствѣ, яркій огонь и веселую, довольную жонку, привѣтно улыбавшуюся ему и всегда опрятно прибранную и одѣтую.

— Неужели, говорила она по этому случаю: — я наряжаюсь для чужихъ, а не для моего Томаса, который для меня милѣе всѣхъ гостей?

Они всегда вмѣстѣ ходили въ церковь и вмѣстѣ же оттуда возвращались рука объ руку, точно влюбленные; въ то время же существовало еще обыкновеніе ходить подъ руку, и Гриффитъ каждое воскресенье говорилъ про себя: «какъ однако пріятно имѣть жену протестантку!»

Но какъ-то разъ онъ не остерегся, обращаясь въ ней, и у него съ языка сорвалось другое, все еще незабытое имя.

— Послушай-ка, Кэтъ, моя малая, обозвалъ онъ ее.

— Кто это Кэтъ? спросила она тихо, но съ такимъ смущеніемъ и настороженною понятливостью, что онъ невольно содрогнулся.

— Не спрашивай, отвѣчалъ онъ трепетно, и потомъ твердо прибавилъ: — кто бы она ни была, она умерла… умерла, понимаешь?

— Ахъ! сказала Мерси тихо и съ глубокимъ чувствомъ: — ты любилъ ее и она все-таки умерла! бѣдная Кэтъ!

У Гриффита вырвался тяжкій стонъ.

— Ради самого Бога, сказалъ онъ: — никогда болѣе не произноси при мнѣ этого имени. Я хочу забыть, что она существовала. Она не была мнѣ такимъ вѣрнымъ другомъ, какъ ты!

— Не говори такъ, Томасъ, кротко возразила Мерси: — ты много любилъ ее! Ея смерть чуть не стоила тебѣ жизни. Что же дѣлать? Не каждой быть первой; я же отъ природы, благодаря бога, не очень ревнива. Ты у меня милый, добрый мужъ, чего же мнѣ болѣе?…

Поль Кэррикъ, будучи не въ силахъ совершенно отказаться отъ своихъ привычекъ, снова началъ изрѣдка появляться въ общей комнатѣ «Ломовой Лошади», но Мерси мастерски умѣла уберечь мужа отъ малѣйшаго непріятнаго ощущенія. Къ Кэррику она была внимательна, даже ласкова, но держала себя при этомъ такъ осторожно и твердо и такъ умѣла провести должную черту между своимъ мужемъ и бывшимъ поклонникомъ, что несчастная страсть Гриффита не могла разыгриваться, по неимѣнію къ тому повода.

Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и сердце Гриффита наслаждалось полнѣйшимъ миромъ. Онъ не могъ любить Мерси такъ же страстно, какъ нѣкогда любилъ Кэтъ, но чувствовалъ глубокое уваженіе и преданность къ ней. Это была одна изъ тѣхъ нѣжныхъ, прочныхъ привязанностей, которыя переживаютъ сильныя страсти и не измѣняются до смерти — свѣтлая, чистая любовь, хотя и основанная на преступленіи.

Было уже около девяти мѣсяцевъ, какъ они женились и жили вмѣстѣ въ мирѣ и довольствѣ, когда въ первый разъ посѣтило ихъ горе, и притомъ въ самомъ обыденномъ непоэтическомъ видѣ. Сдѣлался моръ и падежъ на скотъ, и у Гарри Винта погибло значительное число коровъ. Тутъ только оказалось, что шесть изъ нихъ были куплены имъ въ долгъ, и что онъ за нихъ далъ векселя. Аренда у него тоже была недоплачена, однимъ словомъ дѣла его находились въ отчаянномъ положеніи.

Онъ скрывалъ это, до послѣдней минуты, отъ всѣхъ своихъ, наконецъ однако былъ поданъ искъ противъ него, векселя были представлены къ взысканію, и ему грозила опись имущества; тогда уже онъ созвалъ семейный совѣтъ и объявилъ о настоящемъ положеніи дѣлъ.

Миссисъ Винтъ первымъ долгомъ выругала мужа, зачѣмъ такъ долго скрытничалъ.

Мнимый Томасъ Лестеръ тоже побранилъ его.

— Еслибы вы мнѣ сказали прежде, сказалъ онъ: — я бы не сталъ платить неустойки за «Виноградникъ», а поселился бы тамъ, и васъ бы туда перевелъ.

Мерси не вымолвила ни слова, только вздохнула:

— Бѣдный отецъ!

По мѣрѣ того, какъ опасность приближалась, разговоры стала оживленнѣе и старики начали жаловаться дочери на ея мужа.

— Вышла за барина, твердили они ей: — вотъ онъ и барствуетъ и хоть бы пальцемъ пошевельнулъ, чтобы спасти твоихъ родныхъ отъ разоренія.

— Не браните его, заступилась Мерси: — онъ бы и радъ, да гдѣ ему денегъ взять? Не далѣе какъ вчера вечеромъ онъ велѣлъ мнѣ продать для васъ всѣ свои вещи; только, мама, я не рѣшилась: мнѣ кажется, эти вещи принадлежали одной женщинѣ, которую онъ крѣпко любилъ, а она умерла, и у меня не поднялась рука на нихъ: значитъ, во всякомъ случаѣ, браните меня, а не его.

— Вещи! много ихъ, вещей-то! Заткнешь ими этакую дыру! презрительно ворчали тѣ.

Отъ заочныхъ жалобъ на Гриффита старики скоро перешли къ косвеннымъ намекамъ уже въ его присутствіи. Старики язвили Томаса Лестера, и нимало себѣ этимъ не помогали; но Мерси, хотя и непреднамѣренно, избрала болѣе вѣрный путь къ достиженію ихъ же цѣли. Она никогда, ни однимъ словомъ, не вмѣшивалась въ споры; но иногда, когда общее раздраженіе доходило до высшей степени, она обращала на мужа свои голубиные глаза съ такомъ любящимъ, съ такимъ робко-умоляющимъ взглядомъ, который все сердце поворачивалъ у него въ груди. Эти молчаливые, кроткіе взоры тихой, безотвѣтной Мерси были болѣе могущественнымъ оружіемъ, нежели всевозможныя увѣщанія, а особенно брань и колкости, которыми угощали его ея родители.

Вѣдь онъ все время зналъ, вѣкъ и гдѣ достать денегъ; стоило только отправиться въ Гэрншо-Кэстль. И хоть душа его содрогалась при одной мысли объ этомъ, однако изъ любви къ Мерси онъ сдѣлалъ первый шагъ; заставилъ себя хладнокровно думать объ этомъ дѣлѣ и обсуждать его съ самимъ собою. Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, даже и это уже было бы свыше его силъ: онъ слишкомъ еще любилъ свою законную жену, слишкомъ ненавидѣлъ ее. Но теперь время и вліяніе Мерси значительно притупили и то и другое чувство; онъ даже начиналъ себя спрашивать, не способенъ ли онъ встрѣтить Кэтъ, рядомъ съ попомъ, не ощущая при этомъ особеннаго волненія.

Когда она только что заводились хозяйствомъ, въ первую пору своей супружеской жизни, Гриффитъ, какъ уже сказано, истратилъ все свое состояніе, заключавшееся въ отказанныхъ ему двухъ тысячахъ фунтахъ, на то, чтобы сдѣлать въ Гэрншо-Кэстлѣ нужныя поправки и произвести тамъ нѣкоторыя работы; но съ тѣхъ поръ, какъ жена, по его мнѣнію, «выгнала» его изъ дома, онъ имѣлъ несомнѣнное право требовать обратно своихъ денегъ. На это-то онъ теперь и рѣшился. Одного только хотѣлось ему: добыть деньги, не отправляясь туда лично.

Наружность Мерси, также какъ и умоляющіе ея взгляды, сильно на него дѣйствовали. Она была въ томъ состояніи, которое возбуждаетъ въ мужчинѣ чувство человѣколюбія и жалости, не говоря уже о любви и привязанности. Несмотря на свою тяжелую ношу, она тихо бродила по дому, попрежнему заботясь о его удобствахъ, набивая ему трубку, приготовляя ему туфли у огня и наблюдая за удовлетвореніемъ всѣхъ его привычекъ. Она ни за что не хотѣла упустить ни одной мелочи, и глядя, какъ эта бѣдная пташка, тяжело двигаясь, копошилась около него, онъ чувствовалъ, что готовъ умереть, чтобы сослужить ей службу.

Однажды она стояла около него и одною рукою набивала ему трубку; онъ взялъ ее за свободную руку и притянулъ къ себѣ на колѣни.

— Малютка моя, сказалъ онъ: — не убивайся! Я знаю, какъ достать деньги, и достану ихъ, ради тебя.

— Я это давно знаю, тихо отвѣчала она: — неужели я до сихъ поръ не научилась читать въ твоемъ лицѣ? Только объ одномъ прошу, Томасъ, продолжала она и приластилась щечкою къ его щекѣ: — добудь деньги честнымъ образомъ, а не то совсѣмъ ихъ не надо.

— Не бойся, успокоилъ онъ ее: — свои же возьму.

Но послѣ того, какъ онъ далъ Мерси положительное обѣщаніе, онъ сталъ задумчивъ и даже нѣсколько раздражителенъ. Ему все еще сильно не хотѣлось ѣхать въ Гэрншо, другого же средства онъ никакъ не могъ придумать, потому что, посылая кого-нибудь за себя, онъ и самъ полѣзъ бы въ петлю, и Мерси погубилъ бы.

Кончилось тѣмъ, что его природная слабость — ревность рѣшила все дѣло.

Мистрисъ Винтъ по секрету разсказала свое горе одной изъ своихъ знакомыхъ. Въ три дня исторія была извѣстна уже всему селу.

И вотъ однажды, Поль Кэррикъ, опорожнивъ въ кухнѣ двѣ кружка крѣпкаго эля, сказалъ хозяину:

— Напрасно не выдали за меня дочь: у меня отложено сто фунтовъ, я бы васъ выручилъ — и не задумался бы.

— Неужто, Поль? возразилъ Гарри Винтъ: — эхъ, право! зналъ бы, не полѣзъ бы въ знать. Попуталъ же чортъ!

Кэррикъ говорилъ нисколько не стѣсняясь, во всеуслышаніе. Гриффитъ стоялъ въ дверяхъ, и слышалъ весь этотъ разговоръ.

Онъ вошелъ въ кухню блѣдный, какъ полотно, и подступилъ прямо къ Винту.

— Я переведу на себя вашъ трактиръ и ваши долги, сказалъ онъ: — непремѣнно и то другое вмѣстѣ, иначе несогласенъ.

— Вотъ люблю! Молодецъ! — радостно вскрикнулъ хозяинъ: — принимаю твое предложеніе въ присутствіи вотъ этихъ свидѣтелей.

Гриффитъ обернулся къ Кэррику.

— Домъ этотъ мой, убирайся изъ него! чтобъ духа твоего подлаго не было!

При этихъ словахъ онъ схватилъ Кэррика за воротъ, потащилъ его, не помня себя, къ двери, вытолкнулъ ва середину дороги, потомъ возвратился за его шляпою и изо-всѣхъ силъ швырнулъ ее вслѣдъ за нимъ. Совершивъ этотъ прекрасный подвигъ, онъ сѣлъ посреди кухни; въ немъ все еще кипѣло и клокотало, и онъ задорно обводилъ глазами комнату, ища въ ней новаго противника; но сила его была такъ громадна и лицо его сдѣлалось такимъ страшнымъ отъ припадка проснувшейся ревности, что никому не было охоты трогать его.

Послѣ нѣкотораго времени, Гарри Винтъ, однако, съ досадою пробурчалъ:

— Хорошъ покупатель!

Гриффитъ строго оборвалъ его.

— Если я беру на себя ваши долги, то съ тѣмъ, чтобы вести и вашу торговлю, когда ужь у васъ мозговъ не хватило.

— Будь по твоему! возразилъ хозяинъ: — только больно ужь торопишься! Не дѣло распоряжаться, еще и денегъ не-заплативши!

Гриффита покоробило.

— Хорошо же! Въ послѣдній разъ вы меня попрекаете. Билль, приказалъ онъ конюху: — насыпь Блэкъ-Деку побольше овса! Къ разсвѣту чтобы былъ накормленъ, и не далѣе, какъ черезъ десять дней ферма будетъ очищена отъ долговъ до послѣдняго шиллинга. Вы же, мистеръ Уайтъ, покуда извольте приготовить мнѣ новую вывѣску: ломовую же лошадь, только вороную съ однимъ бѣлымъ копытомъ, въ честь моего добраго коня Дика, а вмѣсто «Гарри Винтъ», поставьте «Томасъ Лестеръ». Смотрите, чтобы все было сдѣлано къ моему возвращенію, иначе глазъ не показывайте!

Немного спустя послѣ этой сцены, онъ ушелъ объявить Мерси о своемъ отъѣздѣ, и какъ только онъ удалился изъ комнаты, примолкнувшіе языки затрещали, какъ паровыя мельницы.

Въ слѣдующее утро, едва брежжило, какъ уже Дика осѣдланнаго подводили въ крыльцу; Мерси болѣе часу была уже на ногахъ и приготовляла мужу завтракъ. Она крѣпко при жалась къ нему, разставаясь съ нимъ, и немножко всплакнула, шепнувъ ему на ухо нѣсколько словъ, которыхъ кромѣ него никто не слыхалъ: она просила его долго не оставаться въ отсутствіи, чтобы не быть вдали отъ нея въ минуту ея опасности.

Онъ далъ ей слово скоро воротиться, нѣжно поцаловалъ ее, велѣть не унывать, сѣлъ на лошадь и поѣхалъ на сѣверъ съ упрямою рѣшимостью.

Послѣ его отъѣзда, Мерси расплакалась, уже ничѣмъ не стѣсняясь.

Отецъ ея самъ принялся утѣшать ее.

— Мужъ твой молодецъ, сказалъ онъ: — онъ только на денекъ-другой поѣхалъ на свой старый промыселъ. Не бойся, глупенькая; пистолетъ у него въ исправности: самъ позаботился. Лошади его нѣтъ быстрѣе во всемъ графствѣ; будь увѣрена, что въ какіе нибудь дня три воротится съ набитыми карманами. Помяни мое слово, что его промыселъ лучше моего, и дуракъ же онъ, что бросаетъ его.

Гриффитъ два дня пробылъ въ дорогѣ, и во все это время не переставалъ ворочать въ головѣ разные планы, какъ лучше исполнить непріятное, но необходимое дѣло, которое онъ принялъ на себя.

Наконецъ, онъ рѣшилъ дать своему посѣщенію чисто-дѣловой характеръ: не пылить, не позволять себѣ никакихъ упрековъ; пусть прелестная, но ненавистная женщина продолжаетъ позорить его имя; отъ этого имени онъ самъ отказался. Онъ не удостоитъ взять ни одной копейки изъ ея денегъ, но свои двѣ тысячи фунтовъ потребуетъ, а двѣсти или триста изъ нихъ возьметъ немедленно, въ видѣ задатка. Искуственно ожесточая себя такимъ образомъ, онъ подъѣхалъ къ Гэрншо-Кэстлю; но чѣмъ ближе онъ подъѣзжалъ, тѣмъ болѣе замедлялъ шагъ, и то, что на значительномъ разстояніи казалось возможнымъ, почти легкимъ, теперь представлялось болѣе и болѣе труднымъ и почти непосильнымъ. Кромѣ того, сердце его, которое онъ считалъ закаленнымъ, начинало отбивать порядочную тревогу, биться, и какъ-то судорожно сжималось при мысли о предстоящемъ свиданіи.

XXX.

Каролина Райдеръ въ условный часъ, какъ уже извѣстно читателю, отправилась къ калиткѣ, и простояла тамъ три битыхъ часа; но Гриффита, разумѣется, никакого не явилось.

Она приходила на свой постъ и на слѣдующій же вечеръ, и опять на слѣдующій; но наконецъ, перестала ходить, и стала дожидаться объясненія. Объясненія, однако, тоже не послѣдовало, такъ что она осталась въ сильномъ разочарованіи и немаломъ негодованія.

Она принялась ненавидѣть Гриффита, и возъимѣла нѣкоторое уваженіе и даже нѣчто въ родѣ дружбы къ загубленной ею женщинѣ.

Это измѣненіе въ чувствахъ ея къ бывшей ея соперницѣ отчасти объясняется слѣдующими ея словами кому-то изъ прислуги:

— Наша барыня, сказала она: — переноситъ свое несчастье точно мужчина.

Дѣйствительно, мистрисъ Гонтъ все это время держала себя положительно великолѣпно.

Въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, она терпѣла пытку душевную неизобразимую, но гордо скрывала свое горе отъ свѣта, и сохраняла грустное, но величественное спокойствіе.

Она продолжала ходить въ траурѣ. «Почемъ я знаю, живъ ли онъ», говаривала она. Она ограничила свое хозяйство, сократила расходы свои на двѣ трети, вся предалась религіи и благотворительности.

Ея горестное положеніе привлекло къ ней человѣка, нѣкогда много любившаго ее, теперь глубоко почитавшаго и жалѣвшаго ее: сэра Джорджа Невиля.

Онъ былъ все еще холостъ, по ея милости; по крайней мѣрѣ, она была причиною того, что ему опротивѣли всѣ женщины въ то время, какъ онъ помышлялъ о женитьбѣ; охота отпала, и съ тѣхъ поръ уже не возвращалась.

Еслибы Гонты поселились въ Больтонѣ, сэръ Джорджъ былъ бы ихъ ближайшимъ сосѣдомъ, но Невильс-Кортъ находился въ девяти миляхъ отъ Гэрншо-Кэстля, и когда они встрѣчались, что случалось весьма рѣдко, мистрисъ Гонтъ тщательно остерегалась, какъ бы не подать Гриффиту малѣйшаго повода къ неудовольствію или безпокойству.

Она поэтому держалась съ сэромъ Джорджемъ нѣсколько дальше и холоднѣе, чѣмъ бы ей самой хотѣлось, по внушенію собственнаго сердца, и достоинствамъ этого благороднаго человѣка.

Когда стало уже положительно извѣстно, что мужъ бросилъ ее, сэръ Джорджъ однажды сѣлъ на лошадь и поѣхалъ въ Гэрншо-Кэстль навѣстить мистрисъ Гонтъ.

Она извинилась и не приняла его. Сэръ Джорджъ былъ отчасти избалованъ общимъ ухаживаніемъ за нимъ, и этотъ отказъ нѣсколько задѣлъ его самолюбіе. Впрочемъ, онъ скоро узналъ, что она не принимаетъ рѣшительно никого, кромѣ нѣсколькихъ богомольныхъ барынь. Сэръ Джорджъ тогда написалъ къ ней письмо, которое истинно приносило честь его разсудку и сердцу. Онъ, между прочимъ, говорилъ въ немъ, что онъ такъ назойливъ, что готовъ навязать ей свои услуги и дружеское участіе, хотя бы даже противъ ея воли; но болѣе теплыхъ выраженій онъ себѣ не позволилъ. Время угомонило въ немъ тѣ буйныя чувства, которыя нѣкогда волновали его покой; но время не могло изгладить изъ души его нѣжнаго участія и привязанности въ женщинѣ, которую онъ любилъ въ молодости, и не измѣнило его глубокаго уваженія къ ея характеру.

Мистрисъ Гонтъ порядкомъ поплакала надъ этимъ дружескимъ посланіемъ, и въ сердцѣ ея на мгновеніе смутно шевельнулась досада, зачѣмъ она предпочла Гриффита этому рыцарски-благородному витязю. Она написала ему полный чувства, но осторожный отвѣтъ: она не поощряла его въ намѣреніи посѣщать ее, но призналась, что если она когда-нибудь рѣшатся принимать мужчинъ въ отсутствіи мужа, то ему первому дастъ объ этомъ знать, и подписалась: «его несчастнымъ, но глубоко благодарнымъ и преданнымъ другомъ».

Однажды, выходя изъ коттеджа одной бѣдной старушки, у которой она оставила все содержаніе небольшой корзиночки, висѣвшей у нея на рукѣ, она неожиданно встрѣтилась лицомъ къ лицу съ сэромъ Джорджемъ. Онъ снялъ шляпу и низко ей поклонился; затѣмъ, собирался проѣхать мимо, но передумалъ, слѣзъ съ лошади и подошелъ къ ней.

Свиданіе сначала было нѣсколько натянутое, но послѣ первыхъ словъ, онъ рискнулъ замѣтить ей, что ей бы непремѣнно слѣдовало посовѣтоваться съ какимъ-нибудь вѣрнымъ другомъ и дѣловымъ человѣкомъ, въ родѣ, напримѣръ, его самого, и объявилъ, что вполнѣ готовъ поднять все графство на ноги, и ручается, что отыщетъ ея мужа, гдѣ бы онъ ни находился.

— Чтобы я нарядила погоню за этимъ человѣкомъ! воскликнула она, вся вспыхнувъ: — никогда этого не будетъ, хотя бы онъ былъ моимъ царемъ, нетолько мужемъ. Онъ знаетъ, гдѣ меня найдти: этого довольно.

— Однако, вступился Невиль: — не можетъ же быть, чтобы вамъ не хотѣлось знать, гдѣ онъ, и что съ нимъ?

— Увы, мой добрый дорогой другъ, конечно бы хотѣлось!

Это признаніе она произнесла повидимому спокойно, но на послѣднемъ словѣ горько зарыдала, и почти бѣгомъ бросилась отъ Невиля.

Сэръ Джорджъ грустно посмотрѣлъ вслѣдъ за нею, и тутъ же рѣшился на благородное дѣло, достойное его. Это случайное свиданіе убѣдило его, что только однимъ способомъ онъ можетъ заслужить ея уваженіе и дружбу. Онъ далъ себѣ слово отыскать ея мужа, не подавая ей въ этомъ вида, не испрашивая у нея согласія, не навязывая ей явно своихъ услугъ. Сэръ Джорджъ много лѣтъ уже былъ судьею, и набилъ руку въ судебныхъ слѣдствіяхъ, такъ, что несмотря на долгое время, прошедшее съ исчезновенія Гриффита, онъ прослѣдилъ его на значительное разстояніе, и въ ожиданіи дальнѣйшихъ свѣдѣній, далъ знать мистрисъ Гонтъ, что бѣглецъ направился не къ морю, а куда то на югъ.

Мистрисъ Гонтъ письменно поблагодарила его за это, хотя и отрывочное извѣщеніе. Пока Гриффитъ оставался въ предѣлахъ Англіи, все еще была надежда, что онъ не совсѣмъ для нея пропалъ. Она разсчитывала, что денегъ, захваченныхъ имъ съ собою, не могло достать надолго, нужда должна воротить его къ ней, и она на столько была усмирена горемъ, что съ радостію готова была принять его, даже на такихъ условіяхъ.

Горе — сильный укротитель гордости. Мистрисъ Гонтъ была нетолько огорчена, но и глубоко оскорблена; несмотря на это, въ эти томительные дни и недѣли безотраднаго одиночества и тоски неизрѣченной, она поняла свою ошибку, и внутренно покарала себя за нее. Она сдѣлалась болѣе кротка, снисходятельна, стала болѣе прежняго заботиться о чувствахъ и нуждахъ своихъ слугъ, словомъ — сдѣлалась женственнѣе.

Прошло много мѣсяцевъ прежде, чѣмъ она могла пересилить себя на столько, чтобъ ступить ногою въ рощу. Каждая фибра въ ней трепетала при одномъ видѣ издали деревьевъ, подъ тѣнью которыхъ она была такъ жестоко унижена и покинута. Но когда она укротила себя молитвою и размышленіемъ, она принудила себя подойти въ воротамъ и заглянуть въ самую рощу; она исполнила это, и громко произнеся самообвинительныя слова: «Я первая согрѣшила», вся дрожа отъ сильной внутренней борьбы, убѣжала въ домъ, надломленная, разбитая.

Наконецъ, будучи католичкою, и потому придавая самоистязанію большую цѣну, нежели придаетъ протестантская религія, бѣдная страдалица превратила эту самую рощу въ мѣсто покаянія для себя. Разъ въ недѣлю, съ великимъ усиліемъ, она, бывало, приплетется на то самое мѣсто, гдѣ Гриффитъ такъ безчеловѣчно разгромилъ ее, и тутъ, на колѣняхъ, молится за него и за себя. По истинѣ, если смиреніе и самоуниженіе должны выражаться тѣлеснымъ образомъ, то она представляла полнѣйшую картину этихъ сокрушительныхъ чувствъ: она приставляла распятіе къ стволу дерева, простиралась ницъ передъ нимъ, почти лежа на землѣ; въ этомъ положеніи, она кротко прижималась губами къ распятію, и долго, горячо молилась.

Однажды, въ то самое время, какъ она молилась такимъ образамъ, на заповѣдномъ мѣстѣ, къ ней нерѣшительными шагами приблизился путникъ въ высокихъ сапогахъ, бряцая шпорами, и весь запыленный съ дороги. Она была до того поглощена молитвою, что не слыхала этихъ шаговъ, пока они не раздалась совсѣмъ близко. Но лишь только заслышала она ихъ, она задрожала всѣмъ тѣломъ: ея чуткое ухо узнало желанные, давно-давно неслыханные шаги. Она не смѣла шевельнуться, не смѣла оглянуться въ ту сторону, боясь, что это обманъ чувствъ или одинъ безплотный звукъ, ниспосланный ей въ утѣшеніе небомъ.

Но въ слѣдующую же минуту знакомый, звучный голосъ поразилъ ея слухъ, и какъ громомъ потрясъ все ея существо.

— Извините, сударыня, я бы желалъ узнать…

Вопросъ не былъ доконченъ, потому что Кэтъ Гонтъ стремительно вскочила съ земли, громко вскрикнула, и обернувшись къ Гриффиту Гонту, смотрѣла на него дико-удивленными глазами, такъ же какъ и онъ на нее…

Такъ-то встрѣтились мужъ и жена — встрѣтились, по странной прихоти судьбы, на томъ же самомъ мѣстѣ, на которомъ такъ страшно разстались.

XXXI.

Взглядъ, которымъ смотрѣли другъ на друга эти два человѣка, можно отчасти вообразить, описать же — никогда.

Гриффитъ первый заговорилъ.

— Въ траурѣ! шопотомъ воскликнулъ онъ. Голосъ его замиралъ въ горлѣ; на лицѣ его, хотя оно было блѣдно и сурово, не видать было того страшнаго выраженія, какъ въ минуту ихъ послѣдней разлуки.

Поэтому она вообразила, что онъ возвращается къ ней въ миролюбивомъ духѣ; она бросилась къ нему съ крикомъ, полнымъ радости и любви, обвила шею его руками, и задыхаясь, припала головою въ его плечу.

При такой встрѣчѣ и трепетномъ прикосновеніи существа, нѣкогда столько имъ любимаго, по всему тѣлу Гриффита пробѣжала странная дрожь, которая выражала его настоящее отвращеніе къ ней, но въ то же время и затаенную власть ея надъ нимъ.

Онъ самъ почувствовалъ, что выказалъ нѣкоторую слабость, и это еще болѣе ожесточило его. Онъ схватилъ жену за руки, и отодвинулъ ее отъ себя, хоти и не грубо, но со взглядомъ, полнымъ отвращенія.

— Прошло то время, сударыня, сказалъ онъ, и сурово прибавилъ: — или вы думаете, я явился сюда разыгрывать роль легковѣрнаго супруга?

Мистрисъ Гонтъ въ свою очередь отшатнулась отъ него.

— Какъ? дрожащимъ голосомъ проговорила она: — ты возвращаешься сюда, и не жалѣешь о томъ, что сдѣлалъ? Нисколько не жалѣешь? Да знаешь ли ты, что ты со мной сдѣлалъ?

— Прошу васъ, перестаньте! строго перебилъ ее Гриффитъ: — мы съ вами теперь чужіе, теперь и навѣки. Но будетъ объ этомъ; вы женщина, и я не затѣмъ пришелъ, чтобы съ вами ссориться.

И Гриффитъ въ нѣкоторомъ замѣшательствѣ вперилъ глаза въ землю.

— Слава-богу, хоть за это! трепетно промолвила мистрисъ Гонтъ: — о Боже, внезапное появленіе ваше, мысль о томъ, чѣмъ вы нѣкогда были для меня, прежде, чѣмъ ревность ослѣпила васъ… дайте мнѣ руку — скорѣе, у меня ноги подкашиваются!

Ударь былъ не по силамъ ей: ея прекрасныя черты подернулись блѣдностью, колѣна ея колотились другъ о друга, она шаталась, какъ подрубленное дерево, и Гриффитъ, въ которомъ, при всѣхъ его недостаткахъ, была бездна мужского благородства, протянулъ ей свою сильную руку, за которую она взялась, дрожа всѣмъ тѣломъ и истерически рыдая.

Прикосновеніе къ рукѣ его этой маленькой, дрожащей ручки вызвало въ душѣ его какую-то чисто-мужскую жалость въ ней, и онъ старался ободрить ее, насколько успѣлъ это сдѣлать.

— Ну, полноте, уговаривалъ онъ ее тихо: — я недолго буду безпокоить васъ. Я исцѣленъ отъ ревности. Она убита во мнѣ вмѣстѣ съ моей великой любовью. Вамъ, съ вашимъ святымъ грѣшникомъ, нечего меня опасаться. Я пришелъ сюда за деньгами; мнѣ нужны мои двѣ тысячи фунтовъ, вотъ и все.

— Такъ вы за деньгами, не за мною! прошептала она съ вынужденнымъ спокойствіемъ.

— Конечно, за деньгами, ужъ никакъ не за вами, холодно отвѣчалъ онъ ей.

Едва произнесъ онъ эти слова, какъ уже гордая женщина отбросила отъ себя его руку.

— Хорошо! Вы получите свои деньги, отъ меня же будетъ вамъ одно презрѣніе!

Но она не въ силахъ была выдержать себя, какъ бывало прежде. Она надменно повернулась къ мужу спиною, но на первыхъ же шагахъ слезы снова одолѣли ее.

— Ступайте за мною, сквозь рыданія сказала она: — я сейчасъ же вручу вамъ то, зачѣмъ вы пришли. Боже, какъ мало знала я этого человѣка!

Она медленно шла впереди Гриффита съ поникнутою головою, обливаясь горькими слезами. Онъ побрелъ за нею, такой же понуренный, и у него на душѣ было очень скверно. Въ голосѣ ея слышалась такая истинная страсть; въ ея глазахъ, ея слезахъ, во всемъ ея существѣ было столько правды, что онъ невольно былъ тронуть и самъ возмущался ролью, которую разыгрывалъ въ отношеніи къ ней. Онъ чувствовалъ странное замѣшательство и смущеніе, и съ недоумѣніемъ спрашивалъ себя, какими судьбами она, преступница, умудряется изображать изъ себя жертву, а онъ, оскорбленный, чувствуетъ нѣчто, похожее на угрызенія совѣсти?

Мистрисъ Гонтъ теперь уже не болѣе обращала на него вниманія, какъ ежели бы за нею шла какая-нибудь собака. Она прошла въ гостиную, но тутъ безсильно упала на первую попавшуюся кушетку, истомленно опрокинула назадъ голову и закрыла глаза; слезы продолжала струиться изъ-подъ закрытыхъ вѣкъ. Гриффитъ схватилъ со стола колокольчикъ и изъ всѣхъ силъ позвонилъ.

Въ ту же минуту послышались за дверью торопливые, легкіе шаги и вбѣжала Каролина Райдеръ съ обезпокоеннымъ видомъ: она, какъ уже сказано, возъимѣла нѣкоторую привязанность къ своей госпожѣ съ тѣхъ поръ, какъ, она перестала быть ея счастливою соперницею, и особенно когда замѣтила, что та переносила свое горе, какъ мужчина.

При видѣ Гриффита, Райдеръ громко вскрикнула и остановилась, едва переводя дыханіе.

Мистрисъ Гонтъ раскрыла глаза.

— Да, милая, онъ вернулся домой, сказала она съ горечью: — но только одно тѣло его, не сердце.

Она слабо протянула руку, указывая на сткляночку со спиртомъ, стоявшую на столѣ. Райдеръ подбѣжала къ ней и приложила сткляночку къ ея ноздрямъ. Мистрисъ Гонтъ шепнула ей на ухо:

— Отправьте сейчасъ же побыстрѣе лошадь за отцомъ Франсисомъ, и скажите: жизнь или смерть!

Райдеръ понятливо переглянулась съ нею, тихонько вышла въ комнаты и побѣжала прямо въ конюшню. У воротъ она увидали вороного коня Гриффита, и въ ту же минуту ей блеснула умная мысль: она посадила конюха на эту лошадь, вмѣсто того, чтобы отправить его на одной изъ своихъ.

— Ну, что же, лучше вамъ? сурово спросилъ Гриффитъ жену.

— Лучше, благодарю васъ.

— Такъ выслушайте-же меня. Когда мы съ вами заводились хозяйствомъ, у меня было двѣ тысячи фунтовъ, я ихъ истратилъ на этотъ домъ; домъ же этотъ вашъ, какъ вы сами мнѣ однажды замѣтили.

— Да, вы памятливы на мои недостатки.

— Я памятливъ на все, Кэтъ.

— Спасибо хоть за то, что назвалъ меня Кэтъ. Послушай же теперь ты меня, Гриффитъ; съ тѣхъ поръ, какъ ты насъ бросилъ, я думала-думала, все передумала, что могло съ тобою приключиться, и спрашивала себя: «Откуда онъ денегъ добудетъ?» Мои кольца и мелкія вещицы, которыя ты сдѣлалъ мнѣ честь забрать съ собою, не могли хватить тебѣ надолго, я это знала. Поэтому я сократила свои расходы, по крайней мѣрѣ, на три четверти, и стала копить деньги для тебя, зная, что когда нибудь понадобятся.

— Для меня! откликнулся Гриффитъ въ крайнемъ изумленіи.

— Для кого же? Я пошлю за этими деньгами и вручу ихъ тебѣ завтра.

— Завтра? Почему же не сегодня?

— Потому что у меня къ тебѣ есть просьба, которую ты сперва долженъ исполнить.

— Чего же вамъ нужно отъ меня?

— Справедливости! Если ты любишь деньги, то и у меня есть богатство, которымъ я дорожу: моя честь. Вы меня оклеветали и оскорбили, сэръ; но я знаю, что вы поступили такъ вслѣдствіе недоразумѣнія. Это недоразумѣніе я хочу разъяснить и показать вамъ, насколько именно я подала вамъ поводъ осудить меня, потому что, сознаюсь, увы! я была неосторожна. Но, Гриффитъ, клянусь тебѣ спасеніемъ души моей, что неосторожность эта происходила отъ непорочности и излишней увѣренности въ себѣ.

— Послушайте, прервалъ ее Гриффитъ строгимъ, но взволнованнымъ голосомъ: — совѣтую вамъ оставить все это въ покоѣ. Не будите заснувшаго гнѣва; что толку бередить старую рану…

Мистрисъ Гонтъ встала.

— Какъ вамъ угодно, сэръ, сказала она тихо: — извините меня, мнѣ нужно распорядиться о вашемъ помѣщеніи.

— О, не безпокойтесь изъ-за меня, отвѣчалъ Гриффитъ: — вѣдь я здѣсь не хозяинъ.

Губы мистрисъ Гонтъ слегка дрогнули, но она немедленно нашлась.

— Въ такомъ случаѣ, отвѣчала она: — вы у меня гость, слѣдовательно, тѣмъ болѣе я обязана позаботиться, чтобы вамъ было хорошо.

Она низко присѣла ему, какъ чужому, и спокойно направилась къ двери, съ большимъ искуствомъ скрывая дрожь, отъ которой сгибались ея колѣна.

У дверей она нашла Райдеръ и приказала ей идти за собою, къ великому неудовольствію сей госпожи, которой очень хотѣлось поговорить наединѣ съ Гриффитомъ и получить отъ него объясненіе извѣстнаго читателямъ обстоятельства.

Какъ только обѣ женщины настолько удалились отъ Гриффита, что онъ не могъ слышать ихъ разговора, мистрисъ Гонтъ положила руку на плечо своей горничной и быстро, съ нескрываемымъ уже трепетомъ сказала ей.

— Милая моя, если я была вамъ доброю госпожею, то отплатите мнѣ теперь: помогите мнѣ удержать его въ домѣ до пріѣзда отца Фрэнсиса.

— Будьте спокойны, это я беру на себя, съ твердостью отвѣчала Райдеръ.

Мистрисъ Гонтъ обѣими руками обвила шею Райдеръ и поцаловала ее. Это движеніе было такое пылкое, и притомъ неожиданное отъ женщины, всегда столь сдержанной и даже надменной, что Райдеръ была совсѣмъ озадачена и отчасти тронута.

Что же касается услуги, которую просила у нея мистрисъ Гонтъ, то она и безъ ея просьбы постаралась бы объ этомъ, ради собственныхъ цѣлей.

— Послушайте, сказала она: — позвольте мнѣ посовѣтовать. Вы будьте покуда подальше отъ него, а я пойду пріодѣну мисъ Розу; вы понимаете, сударыня…

— Ахъ, вижу, что есть же у меня хоть одинъ другъ, сказала бѣдная мистрисъ Гонтъ, и вполнѣ довѣряясь Райдеръ, сама отправилась распорядиться о приготовленіи Гриффиту комнаты.

Райдеръ сыскала малютку, нарядила ее, какъ куколку, и объявивъ ей, что ея милый папаша возвратился, принялась настроивать ребёнка съ тѣмъ неуловимымъ, неподражаемымъ искуствомъ, которое свойственно однѣмъ женщинамъ; такъ что Роза сошла внизъ, вполнѣ приготовленная исполнить то, что отъ нея требовалось, хотя и не было ей дано никакихъ особенныхъ инструкцій.

Гриффитъ, между тѣмъ, тревожно расхаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и жалѣлъ, зачѣмъ не остался тамъ. Онъ вовсе не разсчитывалъ на всѣ эти треволненія, и чувствовалъ, что душевный миръ, которымъ онъ наслаждался въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, съ каждою минутою уплываетъ отъ него. «Ну, Мерси, душа моя», думалъ онъ про себя: «не дешево достанутся мнѣ эти деньги, какъ я вижу». Онъ подошелъ къ окну, посмотрѣлъ на откосъ и тяжко вздохнулъ, потомъ сѣлъ и задумался о прошломъ.

Вдругъ дверь тихо растворилась, и въ комнату заглянуло ангельское личико съ голубыми глазками и золотистыми локонами. Гриффитъ вздрогнулъ. Роза радостно вскрикнула, протянула обѣ ручонки, и въ одну секунду очутилась у него на колѣняхъ съ руками, крѣпко обвитыми вокругъ его шеи.

— Папа! Папа! кричала она: — милый!… милый! Голубчикъ папа! И она не переставала гладить и цаловать его щоку.

Ея невинныя ласки тронули его до слезъ.

— Моя крошка! тихо вздохнулъ онъ: — овечка моя!

— Какъ у тебя сердце бьется! Не плачь же, папа, вѣдь никто не умеръ. Мы было-думали, что ты умеръ; я такъ рада, что ты возвратился домой живой и здоровый. Теперь намъ можно будетъ снять этотъ гадкій трауръ, терпѣть его не могу!

— Какъ, развѣ ты по мнѣ была въ траурѣ, моя касатка?

— Еще бы. Мама велѣла! Мама такъ горевала! А вѣдь ты гадкій, папа, злой, а только я тебя все-таки люблю! Такъ скучно, когда всѣ такія умницы, какъ мама, сама поневолѣ умница будешь. Теперь же, когда ты пріѣхалъ, дастъ Богъ, опять пойдетъ житье и пошалить можно будетъ, и капельку, самую капельку не слушаться. Ну, развѣ ты не радъ, что не умеръ, а домой пришелъ?

— Я радъ, что тебя вижу. Давай сюда ручку и пойдемъ осматривать всѣ наши любимыя мѣста!

— Ахъ, какъ это хорошо, только погоди, я надѣну новую шляпку съ перомъ.

— Пустяки, ты и такъ хороша.

— Ахъ, папа, какъ же это можно, неприлично: вѣдь ты у насъ теперь общество.

— Какое ужь мое общество — невеселое, сама увидишь, моя птичка.

— Нѣтъ, я не то. Я вотъ что хотѣла сказать: какъ ты всегда былъ здѣсь, ты былъ только папа, и больше ничего, а теперь, какъ ты въ кое-то вѣки въ гости пріѣхалъ, ты, значитъ, общество.

— Ну, ладно, ступай за шляпкою, только живѣе, не то безъ тебя уйду!

— Не смѣть! прикрикнула Роза: — я сію минуточку вернусь.

Она побѣжала къ себѣ въ комнату и выпросила у Райдеръ, всякими правдами и неправдами, свою новую шляпку, которой по настоящему не слѣдовало ей обновлять до слѣдующаго мѣсяца.

Гриффитъ съ дочкою обошелъ всѣ знакомыя мѣста; онъ былъ печаленъ и мраченъ, она же весела безконечно, и безъ умолку тараторила, потряхивая головкою и время отъ времени заворачивая глазки кверху, норовя полюбоваться своимъ перомъ.

— Ну, смотри же, больше не уѣзжать, папа! Такъ скучно, право, безъ тебя, у насъ не бываетъ ни души, мама никого не пускаетъ.

— Никого, кромѣ отца Леонарда, конечно, съ горечью молвилъ Гриффитъ.

— Отца Леонарда? Да онъ никогда у насъ не бываетъ. Леонардъ! Вѣдь это тотъ священникъ, красивый такой, что гладилъ меня, бывало, по головѣ, и говорилъ, чтобы я любила и почитала своихъ родителей? Я бы и рада; да что же, когда мама вѣчно плачетъ, а тебя все нѣтъ. Какъ же тебя-то я буду любить и почитать, когда въ глаза не вижу, и всѣ мнѣ толкуютъ, что ты гадкій, да еще умеръ?

— Послушай-ка, вострушка, разскажи мнѣ лучше, когда ты въ послѣдній разъ видѣла отца Леонарда? вдругъ спросилъ ее Гриффинъ, крѣпко закусывая нижнюю губу.

— Гдѣ мнѣ запомнить? Это было сто лѣтъ назадъ, когда — когда я была еще совсѣмъ маленькая. Вѣдь ты знаешь, что онъ уѣхалъ еще прежде тебя.

— Ничего я не знаю. Говори всю правду: вѣдь онъ бывалъ здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ я уѣхалъ?

— Нѣтъ, папа, не бывалъ.

— Странно! Ну, значитъ, она къ нему ѣздитъ?

— Мама то! Мама почти никуда не выходитъ и никогда не пройдетъ далѣе села. Мама стала такая скупая, боится, что ты обѣднѣешь, и все деньги для тебя прячетъ. Ну, теперь ты воротился, значитъ, у насъ опять пойдутъ кареты и всякія прелести!… Ахъ, да, хорошо, что вспомнила: отецъ-то Леонардъ, должно быть, совсѣмъ уѣхалъ изъ Англіи — при мнѣ говорили.

— Когда же это было?

— Кажется, почти сейчасъ, какъ ты уѣхалъ.

— Странно! опять задумчиво пробормоталъ Гриффитъ..

Онъ долго еще шелъ, ведя дочку за руку, но уже не слушалъ ея щебетанія: такъ удивило его и озадачило то, что онъ вывѣдалъ отъ нея.

Обдумавъ хорошенько все слышанное, онъ наконецъ пришелъ къ заключенію, что жена его и священникъ, должно быть, раскаялись и разошлись, когда было уже поздно. Это обстоятельство и душевное успокоеніе, которое онъ обрѣлъ въ своей новой жизни, нѣсколько смягчили его чувства къ женѣ: «Значитъ, они все-таки не закоснѣли въ порокѣ», подумалъ онъ: — «бѣдная Кэтъ!»

Въ то самое время, какъ это доброе чувство болѣе и болѣе проникало въ его сердце, малютка вдругъ радостно вскрикнула; онъ поднялъ глаза и увидѣлъ мистрисъ Гонтъ, шедшую къ нему на встрѣчу въ сопровожденіи Райдеръ; обѣ были въ свѣтлыхъ нарядахъ, и это-то именно такъ сильно обрадовало дѣвочку.

Мистрисъ Гонтъ казалась преображенною; она точно похорошѣла, помолодѣла, и взоръ ея съ ангельскою любовью остановился на дочери.

— Каково выросла-то? и какъ похорошѣла! обратилась она къ Гриффиту: — неужели хватило бы у тебя духа снова покинуть ее?

— Не ее я покинулъ, а мать ея, которая измѣнила мнѣ изъ-за проклятаго попа! не помня себя возразилъ Гриффитъ.

Мистрисъ Гонтъ отступила съ ужасомъ въ лицѣ.

— Ты смѣешь говорить мнѣ это въ присутствіи моей дочери! Гриффитъ Гонтъ — ты лжешь!

На этотъ разъ она, женщина, грозно наступала на него, мужчину. Она выпрямилась, словно выросла; огромные сѣрые глаза ея мрачнымъ пламенемъ сверкали на него.

— О, еслибы я была мужчиною! въ изступленіи воскликнула она: — это оскорбленіе было бы послѣднимъ: я бы тебя мертваго положила у ея и моихъ ногъ!

Гриффитъ положительно отступилъ на два шага: гнѣвъ такой женщины по истинѣ страшенъ, страшнѣе, быть можетъ, для храбраго человѣка, нежели для труса.

Онъ запустилъ руки въ карманы съ упрямымъ видомъ и сдержанно возразилъ.

— Все это прекрасно, но такъ-какъ вы не мужчина, а я не женщина, то намъ не приходится такимъ образомъ расправляться. И такъ-какъ ругаться я съ вами не намѣренъ, то пожелаю вамъ добраго дня и удалюсь. Деньги хотя мнѣ и очень нужны, но такою цѣною я не въ силахъ купить ихъ. Прощайте!

— Прочь! вскричала мистрисъ Гонтъ: — и теперь ужь на всегда! Злодѣй! Сумасшедшій!.. Мнѣ смотрѣть на тебя противно!

Роза въ слезахъ подбѣжала къ матери.

— О, мама, не сердись на папу! и потомъ къ отцу: — папа, папа, не сердись на маму! для меня, папа!

Гриффитъ понурилъ голову.

— Ты права, моя крошка, отвѣчалъ онъ надорваннымъ голосомъ: — не слѣдуетъ намъ съ нею ссориться въ твоемъ присутствіи! Разстанемся же молча, какъ подобаетъ существамъ, нѣкогда дорогимъ и близкимъ другъ другу, чему ты можешь дослужить свидѣтельствомъ, — Сударыня, желаю вамъ здоровья и всякаго благополучія! Прощайте!

Онъ повернулся и ушелъ. Мистрисъ Гонтъ взяла Розу на колѣни, наклонилась надъ нею и горько плакала. Ніобея, плачущая надъ своимъ послѣднимъ ребёнкомъ, не могла бы быть прекраснѣе и безутѣшнѣе.

Райдеръ незамѣтно послѣдовала за своимъ господиномъ. Она застала его на дворѣ, тревожно оглядывающагося по сторонамъ, и съ самымъ невиннымъ видомъ спросила его, чего онъ ищетъ.

— Моего добраго вороного, чтобы ускакать подальше отъ этого проклятаго дома. Вѣдь я его, кажется, привязалъ тамъ къ воротомъ.

— Вороного-то? Я его отправила за отцомъ Фрэнсисомъ. Да погодите же, выслушайте меня! Вы знаете, что я всегда была вамъ другомъ, а ее судила строго; ну, а съ тѣхъ поръ, какъ вы уѣхала, случилось много такого, что заставило меня усумниться въ справедливости моихъ догадокъ, и мнѣ сильно-таки сдается, что вы слишкомъ поторопились!

— И это ты говоришь мнѣ только теперь! яростно напустился на ее Гриффитъ.

— Какъ же я могла сказать вамъ прежде? Почему вы не пришли, когда обѣщали? Еслибы вы явились какъ писали нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, я бы тогда сказала вамъ то, что говорю теперь. Попъ ни разу не былъ у нея послѣ вашего отъѣзда, а она ни на шагъ не выходила изъ дому. Мало того — онъ тогда же уѣхалъ изъ Англіи.

— Раскаяніе, больше ничего!

— Можетъ быть, про то я не могу знать; но сейчасъ пріѣдетъ человѣкъ, которому извѣстна вся доподлинная истина.

— Кто же это?

— Отецъ Фрэнсисъ. Лишь только вы пріѣхали, сэръ, я на свою отвѣтственность послала за нимъ верхового. Вы знаете этого человѣка: онъ не солжетъ, даже въ угоду нашей барынѣ; а онъ все знаетъ, потому что Леонардъ ему исповѣдался; я слышала, какъ онъ говорилъ это барынѣ. Послушайтесь меня, и спросите у отца Фрэнсиса всю правду, онъ вамъ скажетъ.

Гриффитъ дрожалъ.

— Фрэнсисъ — честный человѣкъ, сказалъ онъ: — дождусь его! Господи, какъ иногда тяжело деньги даются!

— Комната вамъ готова, сэръ, и платье приготовлено; ужинъ заказанъ; позвольте, я васъ проведу въ вашу комнату. Мы такъ рады вамъ!

— Пожалуй, нехотя согласился онъ: — лошади моей нѣтъ, да и Фрэнсиса дождаться нужно: такъ ужь дѣлайте, что ли, со мною, что хотите — на сегодняшній день.

Онъ машинально послѣдовалъ за нею въ приготовленную для него спальню, гдѣ былъ разведенъ яркій огонь и разложена тонкая рубашка и знакомое платье съ серебрянымъ галуномъ.

При этомъ видѣ его обдало пріятнымъ ощущеніемъ комфорта.

— И въ самомъ дѣлѣ, сказалъ онъ: — пріодѣнусь-ка я, да пожинаю: страшно проголодался. Видно, какъ сердце ни болитъ, а ѣсть человѣку все-таки надо.

Прежде, нежели уйти изъ комнаты, Райдеръ холодно спросила Гриффита, почему онъ не сдержалъ слова насчетъ свидаіія съ нею.

— Длинная исторія! Некогда теперь разсказывать, небрежно отвѣчалъ онъ.

— Значитъ, въ другой разъ, сказала она съ улыбкою, и у нея злоба закипала въ сердцѣ.

Гриффитъ съ наслажденіемъ умылся и не безъ удовольствія пользовался многими маленькими удобствами, которыхъ онъ не имѣлъ въ своемъ новомъ жилищѣ. Онъ бросилъ свое наѣздническое платье и облачился въ великолѣпную одежду, выбранную для него Каролиною Райдеръ; вмѣстѣ съ красивымъ платьемъ онъ какъ-то безсознательно возвратился и къ болѣе чиннымъ, благовоспитаннымъ пріемамъ.

Онъ сошелъ въ столовую. Къ удивленію своему, онъ нашелъ ее освѣщенною множествомъ восковыхъ свѣчей, столъ и буфетъ сверкали серебряною посудою.

Скоро ужинъ задымился на столѣ; но хотя приборъ былъ накрыть для троихъ, однако никто болѣе не являлся. Гриффитъ спросилъ Райдеръ, будетъ ли кто съ нимъ ужинать.

— Барыня проситъ васъ не дожидаться ея.

— Ну, а я голоденъ, какъ собака, возразилъ Гриффитъ, и усердно принялся за дѣло.

Райдеръ, прислуживавшая за столомъ, съ любопытствомъ глядѣла на него и не могла надивиться. Дѣйствительно, женщинѣ подобные переходы непостижимы.

Въ ту самую минуту, какъ онъ кончалъ ужинъ, дверь растворилась и въ комнату вошла знакомая, дородная фигура. Гриффитъ всталъ на встрѣчу пришедшему, обнялъ его и поцаловалъ, какъ было принято въ тотъ вѣкъ.

— Добро пожаловать, добрый другъ мой, единственный честный священникъ.

— Здорово, давно потерянный, дорогой сынъ мой, радушно привѣтствовалъ его Фрэнсисъ.

— Садитесь, поужинаемте-ка вмѣстѣ. Я хотя поѣлъ уже, но ничего, за компанію можно еще.

— Погодите, сквайръ, у меня сперва есть дѣло; а ты ступай — зови барыню сюда!

Райдеръ, къ которой относились послѣднія слова, вышла изъ комнаты, оставляя друзей вдвоемъ.

Отецъ Фрэнсисъ вынулъ изъ кармана двѣ пачки бумагъ, тщательно перевязанныя и запечатанныя, потомъ взялъ со стола ножъ, разрѣзалъ тесемку и сломалъ печать. Гриффитъ съ любопытствомъ слѣдилъ за его движеніями.

Отецъ Фрэнсисъ посмотрѣлъ на него.

— Вотъ это, сказалъ онъ торжественно: — письма, которыя братъ Леонардъ въ разное время писалъ въ Кэтринъ Гонтъ, а это — письма Кэтринъ Гонтъ къ брату Леонарду.

Гриффитъ задрожалъ, лицо его начало болѣзненно передергивать.

— Дайте ихъ мнѣ! И онъ съ жадностью протянулъ къ нимъ руку; глаза его свѣтились, какъ глаза голодной собаки въ потьмахъ.

Фрэнсисъ спокойно положилъ письма къ себѣ.

— Въ ея присутствіи, не прежде, сказалъ онъ.

Гриффитъ, по врожденному добродушію, еще увеличенному хорошимъ ужиномъ, испугался предстоящей сцены.

— Нѣтъ, не дѣлайте этого, сказалъ онъ: — пожалѣйте ее хоть немножко. Я знаю, что вы человѣкъ справедливый, и хотя, въ свое время, умѣете быть веселымъ состольникомъ, но непреклонно строги во всемъ, что касается нравственности. Но говорю вамъ прямо: если вы намѣреваетесь топтать при мнѣ эту бѣдную женщину въ грязь, я выйду изъ комнаты. Что проку мучить ее? Я уже высказался ей самъ, и еще въ присутствіи ея дочери, но я и этому не радъ. Когда я накрылъ ихъ въ рощѣ, я занесъ руку, чтобы ударить ее, а она хоть бы бровью повела; лучше было бы и этого себѣ не позволять. Чортъ побери этихъ бабъ; съ ними вѣчно будешь не правъ, когда обойдешься съ ними помужски. Онѣ такъ слабы; а эта, какъ подумаю, покоилась на моей груди, родила мнѣ двоихъ дѣтей; одинъ покоится вонъ тамъ, на кладбищѣ, а у другой — ея волосы и ея глаза, и сказать по правдѣ, я ни кому не позволю, кромѣ себя, сказать ей дурное слово. Я еще слишкомъ жалѣю ее, чтобы сидѣть спокойно и смотрѣть, и слушать, какъ ее будутъ терзать и мучить. Бѣдная, она и то вонъ въ траурѣ ходитъ, кается въ своемъ грѣхѣ. Давайте сюда письма, а ее ужь не троньте, Богъ съ нею.

Фрэнсисъ былъ тронутъ, но торжественно покачалъ головою, и прежде нежели Гриффитъ успѣлъ снова пристать къ нему, двери столовой распахнулись, и въ комнату спокойно вошла величественная фигура гордой женщины, которая обоихъ поразила удивленіемъ.

То была мистрисъ Гонтъ въ полномъ богатомъ нарядѣ: ея пышное штофное платье волочилось по полу, ея великолѣпный бюстъ казался изваяннымъ изъ полированнаго мрамора, надъ бѣлоснѣжнымъ лбомъ ея возвышалась сверкающая діадема изъ брильянтовъ и изумрудовъ, придававшая красотѣ ея нѣчто царственное. Она вплыла въ комнату тою осанистою поступью, которая извѣстна только красавицамъ, надменно поклонилась Гриффиту, какъ-бы чужому, потомъ вдругъ наклонила голову, подходя подъ благословеніе отца Фрэнсиса, и сѣла къ столу, спокойно ожидая дальнѣйшихъ происшествій.

«Этакій вѣдь мѣдный лобъ!» подумалъ Гриффитъ: «но какъ удивительно хороша»!

Онъ пришелъ въ явное волненіе, между тѣмъ, какъ она оставалась невозмутимо спокойною, по крайней-мѣрѣ на видъ, потому что, нужно ли говорить, это спокойствіе было только оборонительнымъ оружіемъ, въ которое она облеклась благодаря гордости и сдержанности, свойственнымъ ея полу.

Вдругъ раздался голосъ отца Фрэнсиса, внушительный, торжественный, размѣренный.

— Дочь моя, началъ онъ: — и вы, ея мужъ и другъ мой, я здѣсь затѣмъ, чтобы разсудить васъ, съ божьею помощью, и показать вамъ обоимъ, въ чемъ вина каждаго изъ васъ. Кэтринъ Гонтъ, вы были первою причиною зла, тѣмъ, что дозволили постороннему человѣку вмѣшаться между вами и вашимъ мужемъ въ дѣлахъ міра сего.

— Но, отецъ мой, онъ священникъ, онъ былъ моимъ духовникомъ.

— Дочь моя, полагаете ли вы такъ же, какъ и протестанты, что бракъ есть не болѣе, какъ гражданскій контрактъ, или считаете, вмѣстѣ съ нами, что онъ есть одно изъ священныхъ таинствъ церкви?

— Какъ можете вы дѣлать мнѣ такой вопросъ? тихо, съ укоромъ проговорила Кэтъ.

— Прекрасно, но въ такомъ случаѣ, какое право имѣетъ какой бы то ни было человѣкъ, хотя бы и священникъ, разъединить сердца тѣхъ, кого Богъ и церковь соединили священнымъ таинствомъ, и заставить жену въ чемъ бы то ни было измѣнить своему святому обѣту? Я слышалъ, и слышалъ не отъ васъ, что Леонардъ возстановилъ васъ противъ друзей вашего мужа, отрѣшилъ васъ отъ общества и заставилъ васъ удаляться отъ людей, однимъ словомъ, онъ отнялъ у мужа вашего его подругу и помощницу. Грѣхъ этотъ на душѣ Леонарда, но вина — ваша. Вы пятью годами старше Леонарда, вы женщина разсудительная и опытная; онъ, въ сравненіи съ вами, дитя. Какое право имѣли вы подчинить вашъ разумъ въ подобнаго рода дѣлахъ бреднямъ бѣднаго, ничего несмыслящаго священника, только что выпущеннаго изъ семинаріи, и очевидно столькоже лишеннаго малѣйшей искры здраваго разсудка, сколько преисполненнаго благочестія?

Этотъ выговоръ произвелъ глубокое впечатлѣніе на обоихъ слушателей. Мистрисъ Гонтъ казалась невыразимо пораженною имъ: она откинулась на стулѣ и прижала руку ко лбу съ выраженіемъ такого отчаянія и тоски, что Гриффитъ даже пришелъ въ нѣкоторое недоумѣніе: такъ несоразмѣрно показалось ему въ этомъ случаѣ ея горе со словами, вызвавшими его.

Онъ, однако, былъ невольно тронутъ и уже не совсѣмъ твердимъ голосомъ подтвердилъ:

— Такъ; ваша правда, именно такъ все и началось.

Фрэнсисъ продолжалъ:

— Этотъ первый необдуманный шагъ привелъ васъ къ такимъ послѣдствіямъ, о которыхъ вамъ никогда не снилось, потому что въ числѣ прочихъ романическихъ понятій, которыми полна голова ваша, вы воображаете, что всякій священникъ непремѣнно ангелъ, а не человѣкъ. Сколько разъ, я помню, вы, бывало, и меня грѣшнаго порывалась пожаловать въ ангелы; только я въ такихъ случаяхъ всегда очень скоро разубѣждалъ васъ, съ усердіемъ припадая къ ростбифу и элю. Леонардъ, напротивъ, должно быть, и самъ вообразилъ себя ангеломъ, вслѣдствіе чего взялъ, и влюбился въ чужую жену.

— И она въ него! простоналъ Гриффитъ.

— Неправда! возразилъ Фрэнсисъ: — только она была ближе къ тому, чѣмъ сама воображала.

— Докажите мнѣ этоі вспылила мистрисъ Гонтъ: — и я сама на колѣняхъ стану просить у него прощенья.

Фрэнсисъ только улыбнулся и продолжалъ:

— Понятное дѣло, что съ той минуты, когда вы открыли, что Леонардъ влюбленъ въ васъ, вы отшатнулись, вы стали вести себя болѣе осмотрительно и прилично. Теперь прочтите эти письма, сэръ, и скажите, что вы о нихъ думаете.

Рука Гриффита видимо дрожала, принимая письма отъ священника.

— Постойте, остановилъ его Фрэнсисъ: — лучше всего будетъ прочесть переписку въ порядкѣ, по числамъ. Начните съ этого письма мистрисъ Гонтъ.

Гриффитъ прочиталъ письмо внятнымъ шопотомъ.

Мистрисъ Гонтъ слушала съ напряженнымъ вниманіемъ.

"Дорогой отецъ и другъ! Слова, сказанныя мнѣ сегодня вами, подлежатъ только одному толкованію. Вы ревнуете меня къ моему мужу; слѣдовательно, вы… какъ бы это сказать… вы какъ будто немножко въ меня влюблены. Значитъ, бѣдный мужъ мой былъ умнѣе меня; онъ давно видѣлъ въ васъ соперника, такъ и вышло. Я глубоко, несказанно поражена и огорчена. Мнѣ бы, по настоящему, слѣдовало и сердиться на васъ, но вспоминая ваше одиночество и то добро, которое вы сдѣлали душѣ моей, въ сердцѣ моемъ нѣтъ мѣста другому чувству, кромѣ жалости; но только, такъ-какъ я нахожусь въ здравомъ разсудкѣ, за же въ настоящее время едва-ли въ своемъ умѣ, то вы и должны теперь повиноваться мнѣ такъ же безпрекословно, какъ я до сихъ поръ повиновалась вамъ: вы безотлагательно должны искать другую сферу для своей дѣятельности. Отъ меня такія слова могутъ казаться, вамъ, быть можетъ, жестокими, но поживите и вы сами увидите, что кромѣ добраго расположенія, въ нихъ ничего не выражается. Напишите мнѣ одну отвѣтную строчку, не болѣе, чтобы сказать мнѣ, что вы въ этомъ дѣлѣ предоставите мнѣ руководить вами.

"Господь и святые да хранятъ васъ! Объ этомъ горячо молится ваша скорбящая дочь и истинный другъ,

"Кэтринъ Гонтъ".

— Бѣдная! проговорилъ Гриффитъ, прочитавъ письмо: — не говорилъ ли я, что существо женщинъ слабость! Кто бы послѣ этого подумалъ, чтобы онъ могъ восторжествовать надъ ея прекраснымъ рѣшеніемъ. Подлецъ!

— Прочитайте же отвѣтъ его! напомнилъ ему отецъ Фрэнсисъ.

— Давайте. Такъ вотъ она, одна-то строчка! Три мелкоисписанныхъ страницы! Подлецъ! подлецъ!

— Прочитайте сначала письмо этого подлеца! спокойно поправилъ Фрэнсисъ.

Письмо было самое смиренное и трогательное. Это былъ отвѣтъ хорошаго, но заблуждавшагося человѣка, который сознавался, что въ минуту слабости онъ поддался чувству, несовмѣстному съ его священнымъ званіемъ. Онъ, однако, просилъ свою духовную дочь не судить о немъ такъ строго; онъ напомнилъ ей о своемъ сиромъ житьѣ, о природной его наклонности къ грусти и увѣрялъ ее, что со всякимъ человѣкомъ, находящимся въ его положеніи, бываютъ минуты, когда онъ завидуетъ людямъ, у которыхъ есть семья, есть любовь. «Это тотъ самый вопль душевный — писалъ онъ — который вырвался изъ сердца дѣвы-королевы, при всей ея гордости: „у королевы шотландской есть сынъ, а я безплодный стволъ!“ горько пожаловалась она однажды на судьбу». Далѣе, онъ говорилъ, что бдительность вмѣстѣ съ молитвою имѣютъ великую силу. «Не отчаявайтесь во мнѣ такъ скоро; бѣгство не есть исцѣленіе; позвольте мнѣ лучше остаться и, съ помощью божьею и святыхъ, преодолѣть эту несчастную слабость. Если мнѣ не удастся это, и тогда будетъ время удалиться, чтобы нитогда болѣе не видать ангельскаго лица моей дочери и благодѣтельницы».

Гриффитъ положилъ письмо. Онъ казался нѣсколько тронутъ и тихо проговорилъ:

— Ничего не разберу. Нельзя сказать, чтобы это было письмо положительно дурного человѣка.

— Нѣтъ, спокойно отвѣчалъ отецъ Фрэнсисъ: — это письмо самообольстителя, и нѣтъ на свѣтѣ человѣка опаснѣе для себя и другихъ, чѣмъ тотъ, который самъ обманываетъ себя. Посмотримъ, однако, удастся ли её ему ослѣпить такъ же, какъ и себя.

И онъ вручилъ Гриффиту отвѣтъ Кэтъ.

Первымъ словомъ было: «Вы обманываете себя». Затѣмъ она кротко настаивала на томъ, что онъ обязанъ, ради самого себя, ради ея и мужа ея, уѣхать по ея просьбѣ. «Кто-нибудь изъ насъ — писала она — долженъ уѣхать, либо вы, либо я. Уѣзжайте же лучше вы, прошу васъ, тѣмъ болѣе, что этотъ безвѣстный приходъ недостоинъ вашихъ высокихъ дарованій; я люблю васъ по своему, такъ, какъ буду любить васъ, когда мы снова свидимся на небѣ, потому-то я всѣми силами и стараюсь о перемѣщеніи вашемъ въ сферу, болѣе достойную васъ».

Жаль, что пространство не позволяетъ мнѣ сообщить читателю всю переписку. Я долженъ ограничиться изложеніемъ ея сущности.

Она продолжалась слѣдующимъ порядкомъ: священникъ являлся смиреннымъ, краснорѣчивымъ, трогательно-восторженнымъ, и упорно, хотя и кротко, отстаивалъ свое рѣшеніе — не уѣзжать, она нѣжно, разумно и твердо, систематически разбивала всѣ доводы и ухищренія бѣднаго священника, пока наконецъ ему остался одинъ жалкій предлогъ, что не на что ему ѣхать и некуда дѣваться.

— Не понимаю, снова воскликнулъ Гриффитъ: — поддѣлано, что ли, всѣ эти письма, или на свѣтѣ есть двѣ разныя Кэтъ Гонтъ? Одна, писавшая эти разумныя письма, и другая, которую я поймалъ повисшею на рукѣ этого самого священника.

Мистрисъ Гонтъ вскочила со стула.

— Мнѣ, я вижу, пора уйти изъ этой комнаты! сказала она побагровѣвъ.

— Тише, друзья мои, все по порядку! вступился Фрэнсисъ: — ты, дочь моя, посиди смирно. Ну, а вы, прочитали? Что же ни скажете?

— Я въ этихъ письмахъ не нахожу ничего дурнаго, сознался Гриффитъ.

— Ничего дурнаго! Только-то! А я вамъ говорю, сэръ, что это въ высшей степени замѣчательныя письма: они показываютъ, какъ женщина можетъ быть невинна и далека отъ подозрѣнія, и все-таки разсудительна. При первыхъ своихъ сношеніяхъ съ Леонардомъ она предавалась полнѣйшей безпечности, но будучи разъ пробуждена изъ нея, уже не ослабѣвала въ бдительности. Но этого мало: письма эти дышатъ христіанскимъ духомъ, рѣдкимъ, истиннымъ, возвышеннымъ благочестіемъ; они нѣжны безъ страсти, умны, но не холодны, полны супружеской любви и дочерней жалости къ заблуждающемуся отцу, котораго она ведетъ и наставляетъ, для его же блага, твердою, но почтительною рукою: сомнѣвайтесь въ бѣлизнѣ снѣга скорѣе, нежели въ безпорочности той, которая писала эти христіанскія строки! Вы только что слышали, другъ мой, какъ я осмѣивалъ и осуждалъ эту бѣдную женщину за излишнюю невинность и безпечность людской немощи. Теперь же вотъ вамъ мое признаніе: я былъ бы точно также способенъ написать эти письма, какъ курица способна взлетѣть въ подоблачное пространство.

Эта неожиданная похвала совсѣмъ одолѣла мистрисъ Гонтъ. Она бросилась на шею къ отцу Фрэнсису и долго плакала, припавъ въ его плечу.

— Да, молвила она сквозь рыданія: — только вы одни и любите меня.

Ей даже не приходило въ голову, чтобы можно было похвалить ее изъ одной справедливости. Слова отца Фрэнсиса она приписывала одной любви.

— Да, согласился Гриффитъ надорваннымъ голосомъ: — пишетъ она какъ ангелъ, говоритъ — какъ ангелъ, смотритъ — ангеломъ. Сердце мое твердитъ мнѣ, что она ангелъ, но то, что я видѣлъ своими глазами, поневолѣ убѣдило меня, что она ничтожное существо. Когда я оставилъ ее, въ тотъ роковой день, она была не въ состояніи пройти по комнатѣ, такъ по крайней-мѣрѣ она увѣряла меня; когда же я неожиданно возвратился домой, то и засталъ ее въ рощѣ, она шла подъ руку съ этимъ попомъ, словно лѣсная лань, и только что не прыгала.

При этомъ воспоминаніи у него вырвалось глухое восклицаніе, и онъ порывисто закрылъ лицо руками.

Фрэнсисъ обратился къ мистрисъ Гонтъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, какъ вы это объясните? спросилъ онъ зе съ нѣкоторою строгостью.

— Вамъ, отецъ мой, я все разскажу, потому что вы меня любите. Съ вами же, сэръ, не стану и говорить — вы никогда меня не любили.

— Я бы могъ доказать тебѣ, что ты говоришь неправду, возразилъ Гриффитъ дрожащимъ голосомъ: — да не стоитъ. Знайте, сэръ, что сутки спустя послѣ того, какъ я видѣлъ ее съ этимъ негодяемъ, я при смерти лежалъ по ея милости; долго пробылъ я въ безпамятствѣ, и когда пришелъ въ себя, въ моей собственной юмнатѣ около моей кровати сидѣла старуха и шила мнѣ саванъ. Но все это ничего не значитъ — все вздоръ, пустяки: я ее никогда не любилъ!

— Ахъ, бѣдный, бѣдный! воскликнула Кэтъ: — лучше бы я сама умерла, чѣмъ доводить тебя до такого состоянія.

— Еще бы! Ясное дѣло! не безъ нѣжности проговорилъ отецъ Фрэнсисъ: — ни одинъ изъ васъ не любилъ другого, оно очевидно! Однако, выслушаемъ ваше объясненіе, потому что, какъ хотите, и должны сознаться, что наружность сильно противъ васъ.

Мистрисъ Гонтъ подвинула скамейку въ ногамъ отца Фрэнсиса и обращала рѣчь свою уже исключительно къ нему.

— Я видѣла, заговорила она: — что отецъ Леонардъ начиналъ сдаваться и что требовалось только дать дѣлу хорошій толчокъ, чтобы побѣда осталась за мною. Вы знаете, что я, черезъ мои связи, выхлопотала ему хорошее мѣсто въ Ирландіи и припасла ему денегъ на дорогу. И вотъ, когда мужъ мой выразилъ желаніе хатъ на ярмарку, я и подумала про себя: «Господи, еслибы только уладить все дѣло до его возвращенія!» и написала записку къ Леонарду. Можете прочесть, если хотите, кажется, отъ 10-го сентября.

— Дайте, сказалъ Фрэнсисъ и прочиталъ вслухъ:

"Дорогой отецъ и другъ! Вы выдержали тяжкую борьбу и вышли изъ нея побѣдителемъ. Поэтому я согласна видѣться съ вами еще одинъ разъ, чтобы поблагодарить васъ за моего мужа (онъ такъ, бѣдный, мучится) и самой вручить вамъ деньги и проѣздъ въ Ирландію. Вы назначены домашнимъ священникомъ герцога Ленстерскаго, и я приняла это мѣсто отъ вашего имени. Придите же завтра въ рощу, на нѣсколько минуть, въ полдень.

"Господь да хранить васъ!
Кэтринъ Гонтъ".

— Теперь видите ли, продолжала мистрисъ Гонтъ: — я въ самомъ дѣлѣ почти не въ силахъ была ходить по комнатѣ; то истинная правда. Но вы знаете, каковы женщины на этотъ счетъ: душевное возбужденіе придаетъ намъ неестественную силу. Меня такъ счастливила мысль, что всѣ наши бѣды кончаются, что когда мужъ вернется съ ярмарки, я брошусь къ нему на шею и объявлю ему, что отстраняла причину его страданій, а слѣдовательно и моихъ, что у меня словно выросли крылья. И я дѣйствительно ходила съ Леонардомъ и съ восторгомъ толковала о томъ, сколько добра онъ будетъ дѣлать въ Ирландіи, о томъ, какъ онъ будетъ когда-нибудь настоятелемъ монастыря или даже епископомъ (потому что вѣдь онъ, безспорно, геніальный человѣкъ), а я, въ своей безвѣстности, буду гордиться имъ, и радоваться за него, наконецъ о томъ, какъ мы всѣ вмѣстѣ будемъ счастливы на небѣ, гдѣ нѣтъ ни замужества, ни ревности. Вотъ о чемъ шла у насъ бесѣда, когда вдругъ въ ту самую минуту, какъ я вручаю ему кошелекъ и отпускаю его съ Богомъ, этотъ бѣшеный, ради котораго я поборола свою женскую натуру и приняла на себя такой тяжелый подвигъ, врывается къ намъ въ рощу, съ лицомъ настоящаго демона, топчетъ несчастнаго ногами, тогда какъ всѣхъ болѣе былъ обязанъ оказать ему участіе и ласку, и послѣ того, гдѣ бы ужъ, по крайней-мѣрѣ. убить меня разомъ, оскорбляетъ меня такими словами… но не угодно ли спросить объ этомъ его самого… Совершивъ этотъ подвигъ, онъ, какъ презрѣнный трусъ, убѣжалъ отъ женщины, которую опозорилъ своимъ безсовѣстнымъ языкомъ, истерзалъ ея сердце. И чтобъ я ему послѣ этого простила? Нѣтъ, никогда этого не будетъ, никогда и никогда!

— Да кто васъ и проситъ прощать его? осадилъ ее умный священникъ: — не ваше ли собственное сердце. А ну, взгляните на него!

— Что мнѣ глядѣть! нерѣшительно отвѣчала она, и потомъ еще невнятнѣе добавила: — онъ мнѣ чужой — и сама украдкой взглянула на него.

Гриффитъ сидѣлъ мертвенно блѣдный, крѣпко прижавъ руку ко лбу, съ глазами неподвижно уставленными въ пространство, съ выраженіемъ какого-то страха и горькаго раскаянія на лицѣ.

— Что-то говоритъ мнѣ, будто она разсказала правду, прерывисто молвилъ онъ: — но боже, если такъ, то что же я надѣлалъ! Что мнѣ теперь дѣлать?

Мистрисъ Гонтъ протянула къ нему обѣ руки черезъ колѣни священника

— Что тебѣ теперь дѣлать? повторилъ Фрэнсисъ: — броситься къ ногамъ жены, я полагаю, и просить у нея прощенія!

Гриффитъ повиновался. Онъ упалъ на колѣни, а мистрисъ Гонтъ положила голову за плечо Фрэнсиса и черезъ него протянула руку своему кающемуся мужу. Никто изъ нихъ не сказалъ ни слова; даже отецъ Фрэнсисъ молчалъ и только внутренно наслаждался тѣмъ теплымъ, неизреченно сладостнымъ чувствомъ, которое служитъ наградою миротворцу уже въ этой юдоли ссоръ и дрязгъ.

Добрый старикъ, однако, пріѣхалъ издалека, и скакалъ не жалѣя ни себя, ни лошади, а заманчиво разставленныя на столѣ кушанья издавали весьма аппетитный запахъ.

— Любопытно бы знать, сказалъ онъ наконецъ: — такъ же ли вкусенъ этотъ цыпленокъ, какъ пріятенъ его запахъ? Какъ по вашему, сквайръ?

— Ахъ, я негодная! Хорошо угощаю! опомнилась мистрисъ Гонтъ: — я вся отдалась своему сердцу!

— Ну да, конечно, и по обыкновенію забыли о желудкѣ вашего духовнаго — или вѣрнѣе не духовнаго отца. Однако, моя дорогая, вы совсѣмъ блѣдны, вы дрожите.

— Ничего, нечего, я сейчасъ оправлюсь. Прошу васъ, садитесь ужинать, я сію минуту ворочусь.

Она удалилась, чтобы не поднять возни, но сердце ея билось до удушья, такъ что она должна была присѣсть на лѣстницѣ. Райдеръ, которая все время шныряла по близости въ столовой, застала ее въ этомъ положеніи и побѣжала за флакономъ со спиртомъ.

Мистрисъ Гонтъ оправилась, но чувствовала себя до того слабою и нервною, что совсѣмъ ушла въ свою комнату, въ сопровожденіи своей вѣрной камеристки, которой она повѣдала, что между нею и мужемъ послѣдовало примиреніе, и въ честь этого радостнаго событія подарила ей платье, которое носила всего одинъ годъ. Моимъ читательницамъ такая щедрость, пожалуй, покажется нѣсколько скуповатою, но пусть онѣ вспомнятъ, что въ одну недѣлю больше истаскается то тщедушное дрянцо, изъ котораго нынѣ шьются женскіе наряды, нежели въ цѣлый годъ изнашивались великолѣпныя ліонскія матеріи, въ которыхъ ходила мистрисъ Гонтъ: платье, бывало, такъ и стоитъ коробомъ, толстое и плотное почти какъ сукно, и такъ хитро заткано узорами, что не различить отъ ручной вышивки.

Ухода отъ нея, Райдеръ спросила:

— Гдѣ прикажете барину постлать постель?

Мистрисъ Гонтъ непріятно покоробилъ этотъ вопросъ. Рѣшеніе его она предпочла бы предоставить самому Гриффиту, и такъ-какъ въ ней была удивительная смѣсь прямоты и женскаго лукавства, то чуть ли она не затѣмъ собственно и ушла къ себѣ, чтобы попытать сердце мужа, разсудивъ, что, если онъ дѣйствительно такъ искрененъ, какъ, повидимому, кажется, то онъ не удовольствуется, такъ-сказать, офиціальнымъ примиреніемъ при свидѣтеляхъ. Но такой вопросъ, сдѣланный ей прямо, да еще женщиною, смутилъ ее; она слегка покраснѣла и равнодушно отвѣчала:

— Развѣ нѣтъ кровати въ его комнатѣ?

— Какъ же, сударыня, есть.

— Такъ смотрите же, хорошенько провѣтрить бѣлье и посушить передъ огнемъ. Когда будетъ готово, скажите мнѣ, и сама пойду осмотрю. Помните же, погрѣйте и перину, нетолько простыни да одѣяла.

Райдеръ все исполнила съ достохвальнымъ усердіемъ, и даже этимъ не ограничилась: хотя Гриффитъ и Фрэнсисъ сидѣли до очень поздняго часа, она не ложилась спать, и когда они вышли изъ столовой, встрѣтила ихъ со свѣчами въ рукахъ, въ очаровательномъ чепчикѣ, и съ радушною улыбкою вызвалась провести каждаго изъ нихъ въ приготовленную ему комнату.

— Тише, ради бога, господа! заботливо сказала она, ступая на верхнюю площадку лѣстницы: — барынѣ нездоровилось, но теперь она, слава-богу, сладко заснула. Какъ бы не разбудить ея!

Доброе, вѣрное, преданное созданіе!

Отецъ Фрэнсисъ раздумчиво легъ въ постель. Въ Гриффитѣ было что-то такое, что ему не нравилось: онъ почти-боялся, не временно ли только его исцѣленіе. На утро, уѣзжая, онъ сообщилъ мистрисъ Гонтъ свои опасенія, но она отвѣчала, что, кажется, знаетъ, въ чемъ дѣло, и живо все уладитъ.

Гриффитъ, съ своей стороны, долго ворочался и метался въ кровати и провелъ бурную ночь. Умъ его кружился въ какомъ-то вихрѣ, сердце его рвалось на части. Жена, столь нѣжно имъ любимая, оказалась противоположностью всего, чѣмъ онъ представлялъ ее себѣ въ послѣднее время. Она осталась передъ нимъ чиста, какъ снѣгъ, любила его неизмѣнно, любила его и теперь, и только ожидала случая, предлога, перваго шага съ его стороны, чтобы снова раскрыть ему свои объятія… но Мерси Винтъ — его другая жена, его благодѣтельница, женщина непорочная, какъ и Кэтъ, столь же безукоризненная въ своей жизни и правилахъ — что должно статься съ нею? Какъ скажетъ онъ ей, что она ему не жена вовсе? Какъ объявитъ онъ ей о ея несчастіи и своемъ предательствѣ? А съ другой стороны, возможно ли покинуть ее не предупредивъ, обречь ее на вѣковѣчное томленіе въ ожиданіи, тоскѣ, безвѣстности? Чувство привязанности, благодарности, наконецъ простого человѣколюбія — все въ немъ вопіяло противъ этой мысли.

На слѣдующее утро онъ сошелъ внизъ блѣдный, разбитый отъ внутренней борьбы.

Между немъ и мистрисъ Гонтъ естественно замѣтна была нѣкоторая натянутость, и они мѣнялись только короткими фразами. Онъ проводилъ отца Фрэнсиса, потомъ отправился бродить по окрестностямъ, и прошлое, казалось, придвигалось все ближе и ближе, а настоящее уходило куда-то въ глубокую даль.

Онъ блуждалъ какъ во снѣ, и былъ до того поглощенъ своими невеселыми думами, что не замѣтилъ, какъ мистрисъ Гонтъ тихо подошла къ нему на встрѣчу, не сводя съ него наблюдательно пытливаго взора. Когда она остановилась въ двухъ шагахъ отъ него, онъ вздрогнулъ, словно пойманный въ преступленіи.

— Тебѣ какъ будто страшно меня? тихо встрѣтила она его.

— Нѣтъ, моя дорогая, не то, чтобы страшно… а, впрочемъ, есть немного: не то страшно, не то стыдно.

— Напрасно. Я сказала, что прощаю тебя, а ты знаешь, что на половину я ничего не умѣю дѣлать.

— Ты ангелъ, сказалъ онъ съ жаромъ: — а все-таки, прибавилъ онъ съ внезапно нашедшимъ на него уныніемъ: — мы уже никогда болѣе не будемъ счастливы вмѣстѣ.

— Почему же? Время и дорогія воспоминанія могутъ постепенно залечить даже и эту рану.

— Охъ, еслибы! безнадежно отвѣчалъ онъ.

— Наконецъ, если мы и не можемъ сразу опять влюбиться другъ въ друга, то ничто намъ не мѣшаетъ быть друзьями. Довѣрься же мнѣ, какъ другу, и разскажи мнѣ, что у тебя теперь на умѣ?

Онъ испуганно поглядѣлъ на нее.

Она улыбнулась.

— Попытаться мнѣ развѣ отгадать? сказала она.

— Никогда тебѣ не отгадать, а мнѣ никогда не собраться духомъ сказать тебѣ.

— Попытаюсь. Я такъ полагаю, что ты, должно быть, порядкомъ позадолжалъ и не рѣшаешься просить у меня денегъ.

У Гриффита значительно отлегло отъ сердца. Онъ глубоко вздохнулъ и рѣшился схитрить.

— Что навело тебя на эту мысль? спросилъ онъ, какъ-бы удивленный ея догадливостью.

— То, что ты пришелъ сюда за деньгами, а не за счастіемъ. Самъ же ты мнѣ сказалъ вчера въ рощѣ.

— Правда. И какимъ же жаднымъ скрягою я долженъ былъ показаться тебѣ!..

— Нисколько, потому что ты тогда еще находился все въ томъ же страшномъ заблужденіи. Но я всегда думала, что ты способенъ закутиться, еслибы тебѣ вообразилось, что я тебѣ измѣнила. Признайся: вѣдь пропился и проигрался? въ худшемъ я тебя не смѣю ни въ чемъ подозрѣвать, поторопилась она прибавить.

Онъ сталъ увѣрять ее, что вовсе не такого рода озабочивающее его затрудненіе..

— Такъ какого же? Пожалуйста, не вообрази, что если я не закидываю тебя вопросами, то будто и не любопытствую нисколько! Когда бы ты зналъ, какъ часто мнѣ хотѣлось быть птичкою, либо мышкою, чтобы незримо слѣдить за тобою! Дорого бы я дала, чтобы ты такимъ образомъ могъ наблюдать за мною. Ага! не отвѣчаешь! Видно, не по вкусу пришелся бы такой надзоръ.

Гриффитъ содрогнулся отъ одной этой мысли, и глаза его невольно потупились передъ полнымъ, открытымъ взглядомъ его жены.

— Ну, да не въ томъ дѣло, продолжала она: — разсказывай, что съ тобой было.

— Когда я уѣхалъ отъ тебя, я былъ бѣшеный и сумасшествовалъ.

— Ужь подлинно!

— Я пустилъ лошадь на собственный ея произволъ и она меня увезла на цѣлыхъ сто миль отсюда, и сама собою остановилась у… у небольшой фермы. Я тутъ же заболѣлъ; хозяева меня уложили, няньчились со мною.

— Господь да вознаградитъ ихъ за это! Я сама поѣду благодарить ихъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ — это далеко. Я, значитъ, заболѣлъ — горячка сдѣлалась; докторъ пустилъ мнѣ кровь, и я нѣсколько дней лежалъ въ безпамятствѣ. Когда я пришелъ въ чувство, я былъ слабъ и хилъ, какъ тряпка; смотрю, сидитъ у меня подъ носомъ какая-то вѣдьма старая, и что жь ты думаешь? шьетъ на меня саванъ!

На этомъ мѣстѣ, мистрисъ Гонтъ прервала разсказъ мужа, судорожно ухватившись за него, и потомъ нѣжно къ нему прижимаясь, точно боясь, что даже и теперь его какъ-нибудь вдругъ у нея отнимутъ.

— Хозяева усердно ходили за мною, особенно дочь ихъ, и вернули меня, такъ-сказать, съ того, свѣта. Я взялъ на аренду трактиръ, но потомъ отказался, и долженъ былъ заплатить неустойку; такъ всѣ деньги и ухнули, какія были. Однако, они все еще держали меня у себя; конечно, а имъ помогалъ и дѣломъ и совѣтомъ на фермѣ; сами же они содержатъ еще и трактиръ, и цѣлый день съ нимъ возятся. Тутъ вдругъ пошла язва на скотъ — у моего хозяина погибло нѣсколько коровъ. Кстати, была здѣсь у васъ язва эта? Тамъ ужасно свирѣпствовала.

— Не знаю, право, и нисколько мнѣ это не интересно. Оставь, сдѣлай милость, скотъ, и говори о себѣ.

— Ну, однимъ словомъ, они разорились, и все ихъ имущество должно было поступить въ продажу. Я не вытерпѣлъ, и поручился за старика. Сама посуди, могъ ли я поступить иначе, Кэтъ? вѣдь эти люди спасли мнѣ жизнь!

— Ни слова болѣе, Гриффитъ. Въ какой суммѣ ты поручился?

— Въ большой-таки.

— Что, пяти сотъ фунтовъ достанетъ на первый разъ?

— Пяти сотъ фунтовъ? Еще бы, съ избыткомъ! Да гдѣ же мнѣ взять такія деньги, и притомъ въ такое короткое время?

— Дай мнѣ руку, и пойдемъ со мною! взволнованно приказала мистрисъ Гонтъ.

Она взяла его за руку, и быстро зашагала черезъ поляну. Она не шла обыкновеннымъ шагомъ, но и не бѣжала, а неслась какимъ-то особеннымъ, величавымъ движеніемъ, свойственнымъ ей въ минуты душевнаго волненія. Гриффитъ долженъ былъ дѣлать огромные шаги, чтобы отъ нея не отставать, и въ одну минуту они очутились въ ея уборной. Она торопливо раскрыла свою конторку, и достала изъ нея мѣшочекъ съ золотомъ..

— На! сказала она, кладя его въ руки мужа, сіяя торжествомъ и радостью: — я такъ и думала, что тебѣ понадобятся деньги! Вотъ и припрятала. Не хочу, чтобы ты оставался въ долгу ни одного лишняго дня. Ступай, садись на лошадь, и вези деньги этимъ добрымъ, хорошимъ людямъ, только ради моего спокойствія, возьми съ собою садовника — другой мужской прислуги у меня теперь нѣтъ — и чтобы оба были вооружены, какъ слѣдуетъ!

— Какъ, ты хочешь, чтобы я сегодня уѣхалъ?

— Не сегодня же, а сейчасъ же! Я могу снести отсутствіе твое еще какой-нибудь день-другой; выносила же я его такъ долго. Но я не допущу, чтобы твое честное слово оставалось неисполненнымъ, ни одного лишняго дня, ни одного часа; помните, сэръ, что я, жена ваша, ваша вѣрная, любящая жена, честь вашу, считаю своею, и такъ же дорожу ею, какъ въ тотъ день, когда, вы застали меня съ отцомъ Леонардомъ въ рощѣ, и богъ-знаетъ, что подумали. Ну, съ Богомъ же, не мѣшкай. Ступай!

— Незачѣмъ такъ спѣшить; если завтра поѣду, и то не опоздаю.

— Положимъ, тихо отвѣчала мистрисъ Гонтъ: — но дѣло въ томъ, что если я тебя оставлю еще хоть на одинъ часъ, то, пожалуй, вовсе не хватитъ храбрости отпустить тебя; притомъ же, чѣмъ скорѣе уѣдешь, тѣмъ скорѣе, дастъ Богъ, вернешься совсѣмъ. Не такъ-ли? Значитъ — поцалуй разъ, и покрѣпче, чтобы было чѣмъ жить безъ тебя, и въ путь!

Онъ покрылъ руки ея поцалуями и слезами.

— Я недостоинъ цаловать даже твою руку, сказалъ онъ, и рыдая, убѣжалъ отъ нея.

XXXII.

Гриффитъ отправился прямо на конюшню, и сталъ сѣдлать Блэк-Дика, но вдругъ ему пришла мысль, что онъ бросаетъ одну жену, лишь, только овладѣлъ ея деньгами, чтобы везти ихъ съ другой… У него не хватило на это силъ.

Онъ возвратился въ женину комнату, и вошелъ къ ней такъ неожиданно, что засталъ ее въ слезахъ. Онъ спросилъ, о чемъ?

— Такъ, ничего, сказала она со вздохомъ: — женская глупость. Вдругъ страшно стало, что ты не вернешься; прости меня!

— Ну, ужь этого ты ни въ какомъ случаѣ не бойся! отвѣчалъ онъ: — а только я рѣшился сегодня не ѣхать. Если я поѣду завтра, то попаду какъ разъ вовремя, и Блэк-Дику не мѣшаетъ отдохнуть денекъ.

Мистрисъ Гонтъ, не отвѣчала словами, во выразительное лицо ея осіялось торжествомъ. Гриффитъ пошелъ съ нею прогуляться по окрестностямъ, но онъ, который былъ обыкновенно сообщительнѣе ея, на этотъ разъ былъ скученъ, почти, угрюмъ, тогда какъ она, напротивъ, была оживлена до нельзя.

Весь; день она выбивалась изъ силъ, чтобы разсѣять мужа и развеселить его.

Дѣло было нелегкое, но когда ужь такая женщина не на шутку примется обольщать мужчину, исходъ дѣла не можетъ бытъ сомнителенъ. Однако же, только за ужиномъ за нею осталась полная побѣда. Тутъ уже освѣщеніе, ея красота, блестящій нарядъ, ея влажный взоръ, бѣлоснѣжная, атласная кожа, ея радостное возбужденіе, остроуміе и нѣжность, беззаботная веселость, такъ-сказать, обдали Гриффита обаятельной атмосферой, и вытѣснили изъ головы его все, кромѣ нея, къ чему еще немало способствовали, если сказать всю правду, и — его слабость — роскошныя вина.

Гриффитъ слишкомъ ужъ вольно обращался съ бутылкою, но у мистрисъ Гонтъ на этотъ разъ не хватало духу останавливать его. Чѣмъ болѣе тостовъ выпивалъ онъ въ ея честь, тѣмъ болѣе ласкался онъ къ ней, и она не-имѣла силъ отказать себѣ въ этой радости. Къ тому же, въ эту минуту въ ней преобладала скорѣе баловница-мать, чѣмъ благоразумная жена; она готова была на все скорѣе, чѣмъ останавливать проявленіе его любви: ей до жадности, до голода хотѣлось этой любви.

Наконецъ, однако, она сказала мужу:

— Милый, пойду-ка я лягу, потому, я вижу, если останусь еще, то введу тебя въ дебошъ. Будь же умница, больше не пей, когда я уйду; иначе я должна буду думать, что ты любишь бутылку больше жены.

Онъ далъ слово, но проводивъ ее, рѣшилъ выпить еще и еще за ея здоровье, такъ что, наконецъ, когда онъ всталъ изъ-за стола, онъ находился въ томъ полуодуренномъ состояніи, въ которомъ тѣло какъ будто одарено памятью и волей, независимо отъ ума. Въ такомъ состояніи иной разъ заводишь часы, не имѣя ни малѣйшаго сознанія въ томъ, что дѣлаешь.

По этому-то процесу, называемому докторами «органическою памятью», ноги Гриффита какъ-то сами принесли его въ ту комнату, гдѣ онъ тысячу разъ спалъ, а не въ ту, въ которую, мистрисъ Райдеръ проводила его наканунѣ.

На слѣдующее утро, онъ сошелъ внизъ сравнительно поздно, а въ обращеніи прислуги съ нимъ замѣтилъ значительно большую почтительность.

Его положеніе, въ глазахъ людей, болѣе не было сомнительно: онъ былъ, дѣйствительно, хозяиномъ дома.

Мистрись Гонтъ явилась немного погодя, и сидѣла за завтракомъ, насупротивъ его, цвѣтущая какъ Геба, почти не сводя съ него глазъ.

Она всегда жила умѣренно, и не перешла еще тѣхъ лѣтъ, когда счастіе въ одинъ день можетъ возвратить женщинѣ ея красоту и блескъ. Что же касается его самого, онъ словно носился въ небесномъ чаду. Душа его блаженно витала въ прошломъ и въ настоящемъ, все же недавно минувшее и будущее казалось темнымъ, далекимъ, такъ-сказать, туманнымъ.

Однако, въ тотъ же день, послѣ обѣда, нѣжно простившись съ женою, послѣ безчисленныхъ обѣщаній возвратиться, лишь только развяжется съ своими обязательствами, Гриффитъ Гонть поднялся въ путь, увозя съ собою назначенныя для Мерси Лестеръ или Винтъ деньги, которыми былъ обязанъ самоотверженности и бережливости Кэтринъ Гонтъ.

И надо сказать правду: онъ уѣзжалъ теперь менѣе хорошимъ человѣкомъ, нежели какимъ недавно пріѣхалъ.

Когда онъ оставилъ Мерси Лестеръ, онъ былъ виновенъ въ двуженствѣ передъ закономъ, но не въ душѣ. Кэтъ для него умерла, не существовала болѣе; онъ отрѣшился отъ нея навѣки, былъ вѣренъ и преданъ своей новой женѣ. Теперь же онъ измѣнилъ Мерси, но не былъ вѣренъ и Кэтъ, и любопытнѣе всего то, что его сбили два дня, проведенные съ его законною женою, тогда какъ другая, незаконная, до сихъ поръ ему приносила одну только нравственную пользу.

Одна крупная ошибка нерѣдко бываетъ исходнымъ звѣномъ въ цѣлой цѣпи поступковъ, которые на видъ являются какъ будто бы преступленіями, въ сущности же не болѣе, какъ послѣдствія перваго.

Этотъ человѣкъ, ослѣпленный сперва своею слабостью, а послѣ того сдѣлавшійся игрушкою обстоятельствъ, былъ прямодушенъ отъ природы, и имѣлъ совѣсть далеко не черствую; онъ отъ всей души желалъ освободить себя и обѣихъ своихъ женъ отъ жестокаго положенія, въ которое они всѣ трое попали по его винѣ, но ясно видѣлъ, что для этого необходимо совсѣмъ бросить ту или другую изъ нихъ, и сердце его заранѣе обливалось кровью за ту, которой онъ рѣшится нанести этотъ страшный ударъ.

Для негодяя, или дурака, подобное положеніе, пожалуй, было бы не безъ пріятности; многіе какъ-нибудь отвилялись бы, но нужно отдать справедливость нашему заблудившемуся, но не испорченному герою: онъ искренно мучился, тосковалъ, и душевно желалъ выпутаться изъ своего невыносимо-фальшиваго положенія.

Вотъ почему онъ придавалъ такую цѣну деньгамъ, припасеннымъ женою; они давала ему возможность оказать важную услугу женщинѣ, съ которою онъ поступилъ хуже, чѣмъ съ Кэтъ, и которую, какъ онъ теперь уже сознавалъ, долженъ будетъ покинуть.

Но все-таки, въ этой мысли было слишкомъ мало утѣшительнаго. Онъ ѣхалъ угрюмый и понурый; душевное состояніе его было, по истинѣ, достойно жалости, хотя онъ положилъ себѣ, ка5ъ поступить, еще прежде, чѣмъ пріѣхалъ въ Лапкаширъ. Рѣшеніе его заключалось въ слѣдующемъ: онъ намѣревался заплатить всѣ долги старика Винта, перевести «Ломовую Лошадь» на имя Мерси, такъ же, какъ и двѣсти фунтовъ, которые должно были остаться изъ денегъ Кэтъ, и всѣ свои золотыя вещи, и бѣжать отъ нея съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе не видать ее. Возвратившись домой, онъ думалъ взять у Кэтъ и остальныя тысячу пятьсотъ фунтовъ, принадлежащія ему, и переслать ихъ также Мерси, черезъ вѣрнаго человѣка, который объявилъ бы ей, что онъ умеръ и завѣщалъ роднымъ передать ей все его имущество.

Наконецъ, онъ взвидѣлъ вдали «Ломовую Лошадь». Онъ невольно осадилъ коня, и чуть-чуть не поѣхалъ назадъ; однако, собрался духомъ, и медленнымъ шагомъ поплелся далѣе, съ чувствомъ ноющей, сосущей тоски.

Не одинъ приговоренный въ смерти шелъ къ эшафоту съ менѣе жгучею боязнью въ сердцѣ, нежели съ какою подъѣзжалъ Гриффитъ къ «Ломовой Лошади».

Его унылость представляла странный контрастъ съ радостнымъ пріемомъ, встрѣтившимъ его дома. Трактиръ былъ наполненъ женщинами, которыя суетливо обступили его, и всѣ почему-то смотрѣли на него съ особенною благосклонностью и даже нѣкоторымъ благоговѣніемъ.

— Гдѣ она? нерѣшительно спросилъ онъ.

— Какъ вамъ нравится? гдѣ захихикала одна изъ женщинъ: — хозяйка! а, хозяйка! гдѣ у тебя дочка-то? Никакъ гулять ушла!

При этихъ словахъ, всѣ прочія женщины самодовольно засмѣялись и закудахтали.

— Я васъ проведу къ ней, отвѣчала старуха: — только, пожалуйста, ведите себя благоразумно и тихо: она не очень-то сильна.

Послѣдовали кое-какія предварительныя приготовленія, послѣ чего Гриффита провели въ комнату въ Мерси; онъ нашелъ ее лежащею въ постели, нѣсколько блѣдную, но миловиднѣе, чѣмъ когда-либо. Она была закрыта простынями до подбородка.

— Похудѣла ты, моя бѣдная дѣвочка! подошелъ въ ней Гриффитгь: — какъ ты себя чувствуешь?

— Теперь хорошо, когда ты воротился, любовно отвѣчала она.

Гриффитъ положилъ привезенный мѣшокъ на столъ.

— На, сказалъ онъ: — я къ тебѣ не съ пустыми руками. Тутъ пятьсотъ фунтовъ золотомъ.

— И я къ тебѣ не съ пустила руками, возразила Мерси съ блаженною улыбкою: — посмотри!

И она, немного приподнявъ простыню, открыла личико двухдневнаго младенца-мальчика.

Она повернулась въ постели, и пыталась подать его отцу, приговаривая:

— Вотъ тебѣ мой подарокъ!

Движеніе ея, румянецъ, залившій ея щеки, свѣтлая радость, теплившаяся въ ея голубиныхъ глазахъ, все это ясно говорило, что она, бѣдненькая, воображала, что увеличила ихъ домашнее богатство сокровищемъ несравненно болѣе дорогимъ, нежели все золото, привезенное Гриффитомъ.

Отецъ испустилъ невольное восклицаніе. Онъ быстро нагнулся надъ постелью, и, на одну минуту, голосъ природы заглушилъ въ немъ всякое другое чувство. Онъ поцаловавъ ребёнка нѣсколько разъ, крѣпко и съ любовью цаловалъ Мерси.

— Слава и благодареніе Богу за обоихъ! сказалъ онъ страстно: — но болѣе всего благодарю Бога за то, что даровалъ мнѣ тебя, мою несравненную, вѣрную жену, драгоцѣннаго друга… и вдругъ, перечисляя ея достоинства, онъ вспомнилъ, какой ударъ онъ ей готовитъ; голосъ его оборвался на полусловѣ, душевное волненіе чуть не задушало его, вслѣдствіе чего мистрисъ Винтъ съ полнымъ деспотизмомъ, который присвоиваютъ себѣ женщины въ подобныхъ случаяхъ, безцеремонно вытолкала его изъ комнаты.

— Не стыдно ли такъ дурачиться? на что похоже? бранила она его: — вѣдь эдакъ вы ее вконецъ уложите… Я-то на васъ разсчитывала, думала: «вотъ, пріѣдетъ, пріободритъ», а онъ ее въ истерику вгонять изволитъ. Либо развлекайте ее и успокойте, либо не подходите вовсе къ ней — такъ-таки не пущу: на то я мать.

Гриффитъ повиновался, и изъ жалости къ Мерси, къ ея слабому состоянію, пріостановилъ роковой ударъ, и старался всѣми силами развеселить ее и укрѣпить ея здоровье.

Для этого, разумѣется, необходимо было ее обманывать: и такъ, жизнь его сдѣлалась сплошною ложью.

Къ довершенію бѣдъ, съ нею совершилась значительная перемѣна. До той поры она весьма рѣдко заглядывала впередъ; теперь же взоры ея постоянно пытливо устремлялись въ будущность. Она по цѣлымъ часамъ лежала, улыбаясь, толкуя о будущей судьбѣ своего сына, и строя воздушные замки. Несчастный Гриффитъ долженъ былъ сидѣть подлѣ, смотрѣть, какъ она цаловала ручонки и ножонки своего ребёнка, слушать, какъ она разсуждала о блестящей участи, ожидавшей его; сердце у него болѣло и ныло, а надо было поддаакивать ей… надо было не показывать, какъ всю душу его холодило страхомъ, и угрызеніемъ совѣсти.

Около того времени, нѣкто Дроммондъ, странствующій художникъ, завернулъ въ село, и Мерси, до того несоглашавшаяся, чтобы съ нея списали портретъ, теперь сама вызвалась.

— Когда онъ выростетъ, сказала она: — ему пріятно будетъ посмотрѣть, каковы, были его родители въ молодости, въ тотъ самйй годъ, какъ родился онъ, ненаглядный.

Гриффита она тоже упросила дать написать свой портретъ. Отецъ и мать вышли у художника превосходны, за то ребенокъ былъ ни на что непохожъ. Гриффитъ все время думалъ: «Бѣдная! скоро тебѣ ничего не останется отъ меня, кромѣ этого портрета.»

.Одъ дѣйствительно занимался приготовленіями въ разлукѣ. Онъ пригласилъ нотаріуса для большей вѣрности. Ферму, скотъ, инвентарь, мёбель и аренду «Ломовой Лошади» онъ перевелъ на имя Мерси Лестеръ, въ полное ея пользованіе, въ замѣнъ трехсотъ пятидесяти фунтовъ, изъ которыхъ триста пошли на уплату долговъ, а пятьюдесятью онъ жертвовалъ, чтобъ подсластить пилюлѣ старику Винту.

Когда пришлось подписывать документъ, Мерси крайне изумилась и никакъ не соглашалась.

— Какъ же это? кротко недоумѣвала она; — съ какой стати все то мнѣ? деньги вѣдь твои, а не мои.

— Что жъ что мои? отвѣчалъ Гриффитъ; — я такъ хочу.

— Твоя воля — мой законъ, покорилась Мерси.

— Къ тому же, продолжалъ Гриффитъ: — старикамъ не такъ обидно будетъ: бояться не станутъ, что выживутъ какъ все переведется на твое имя.

— Это правда, согласилась Мерси: — ну, кто бы все это такъ, разсудилъ, кромѣ моего добраго, ненагляднаго Томаса!

И она любовно обвила шею мужа обѣими руками, заглядывая ему въ глаза съ нѣмымъ обожаніемъ; но эти львиные глаза избегали ея голубинаго взора, и отъ ея невинной ласки несчастаго пронимала невольная дрожь.

Обманывать Мерси стало для него привычкою, но это привело къ такому послѣдствію, котораго онъ сначала не предвидѣть, онъ сильнѣе прежняго привязался къ ней. Необходимость взвѣшивать каждое свое слово и неуклонно слѣдить за женою все болѣе и болѣе раскрывала ему глаза и заставляла его сознавать всю глубину ея великой любви къ нему, такъ что онъ началъ за шутку опасаться, какъ бы она не умерла, когда онъ ее покинетъ. Да сверхъ того, она была такъ трогательно хороша въ своемъ новомъ положеніи. Давно ли она родила ему красавца-мальчика: бросая ее приходилось бросить и его, а между тѣмъ, съ рожденіемъ этого ребенка, молодая мать еще какъ-то болѣе разцвѣла и похорошѣла. Дивная прозрачная бѣлизна съ нѣжнорозовымъ оттѣнкомъ замѣнила ея прежній, цвѣтущій деревенскій румянецъ во всю щеку, красота ея стала изящнѣе, воздушнѣе. Никогда не являлась она ему столь чистою, любящею, прелестною. Наносить ей замышляемый ударъ въ настоящее время было бы все равно, что убить ангела.

Проходилъ день за днемъ и Гриффить все не имѣлъ духа выполнить свое рѣшеніе. Онъ написалъ Кэтъ, что его задерживаютъ дѣла, и оставался еще и еще, болѣе и болѣе благоговѣйно привязываясь къ Мерси и тѣмъ самымъ ослабляя въ себѣ рѣшимость и любовь къ отсутствующей женѣ, пока, наконецъ, онъ до того потерялся и раздвоился сердцемъ, дошелъ до такого малодушія, что началъ придумывать, нельзя ли какъ-нибудь увернуться отъ необходимости покинуть Мерси, передумалъ съ собою всякій вздоръ про судьбу и предопредѣленіе и, наконецъ, рѣшилъ на томъ, что лучше всего обманывать обѣихъ.

«Мерси терпѣлива и кротка», разсуждалъ онъ: «она ничего не подозрѣваетъ и будетъ довольствоваться рѣдкими посѣщеніями, лишь бы только сплести поправдоподобнѣе исторію, которою бы объяснялись мои продолжительныя отлучки».

До того времени, какъ онъ заварилъ эту кашу, Гриффитъ былъ замѣчательно правдивымъ человѣкомъ, теперь же…. впрочемъ, не его перваго втянули въ ложь отношенія съ двумя женщинами; сколько людей съ этого начали, и потомъ уже отъ лжи переходили въ преступленіямъ.

На бѣду, однако, хотя онъ уже не гнушался лжи, но изобрѣтательностью мать-природа его положительно обидѣла, и онъ никакъ не могъ придумать, какъ бы устроить такъ, чтобъ жить постоянно въ Гэрншо, и время отъ времени навѣщать «Ломовую Лошадь». Между тѣмъ этотъ планъ все болѣе и болѣе занималъ его; кромѣ того у него зарождалась надежда, что авось-либо его продолжительныя исчезновенія мало-по-малу подготовятъ Мерси къ окончательной разлукѣ и ему, современемъ, можно будетъ исполнить свое первоначальное намѣреніе.

Онъ приступилъ къ осуществленію этого плана съ значительнымъ искуствомъ. Однажды онъ объявилъ женѣ, что онъ ѣздилъ въ Ланкаширъ и тамъ встрѣтился съ однимъ пріятелемъ, который ему почти навѣрно обѣщалъ доставить мѣсто странствующаго агента при одной изъ главныхъ торговыхъ фирмъ этого города.

— Странствующаго агента! ужаснулась Мерси: — Боже упаси! Еслибы ты зналъ, какъ я тосковала по тебѣ, когда ты ѣздилъ въ Кумберландъ!

— Въ Кумберландъ? Почемъ ты знаешь, что я ѣздилъ именно туда?

— Я тогда только догадывалась, а теперь узнала это по лицу твоему. Да все равно, куда бы та ни отлучился, въ домѣ одинаково поселится для меня мракъ и холодъ. Та мое солнце. Вѣдь такъ, моя куколка?

— Ну, посмотримъ; если придется подолгу быть въ разъѣздахъ; можно будетъ и отказаться, а только, голубка моя, ты будь умна и разсуди: надо же подумать и объ этомъ молодцѣ. Вы съ матерью и безъ меня можете управиться съ трактиромъ и фермою, а я этимъ временемъ, со своей стороны, тоже бы зашибалъ копейку: мнѣ непремѣнно хочется сдѣлать изъ него джентльмена, какъ подростетъ.

— Еще бы! Для тебя я на все готова, отвѣчала Мерси, но глаза ея наполнились слезами.

Чтобы лучше обмануть домашнихъ, Гриффитъ, въ одинъ прекрасный день, отправился въ Ланкаширъ и тамъ переночевалъ. Изъ этого города онъ написалъ Кэтъ, что его задержала легкая болѣзнь, но что теперь онъ поправляется и надѣется возвратиться домой, этакъ черезъ недѣльку. Мерси же онъ привезъ разныхъ лентъ и бездѣлокъ, и разсказалъ ей, что видѣлся съ главою фирмы и его братомъ, которые предложили ему весьма сходныя условія.

— Впрочемъ, прибавилъ онъ: — я выговорилъ себѣ недѣлю, чтобы все это обдумать, слѣдовательно спѣшить нечего.

Мерси пристально, съ какою-то сдержанною пытливостью уставила на него свои глубокіе глаза, и ничего не отвѣчала. Дѣло въ томъ, что покуда Гриффитъ ѣздилъ въ Ланкаширъ, у нихъ приключилось нѣчто весьма странное.

Какой-то коробейникъ, проходя мимо трактира, остановился въ великомъ изумленіи передъ вывѣской, и долго не сводилъ глазъ съ намалеваннаго на немъ крупными буквами имени хозяина

— Что за чертовщина! воскликнулъ онъ: — какой-такой Томасъ Лестеръ? Надо отвѣдать его эля — нельзя!

Онъ вошелъ въ общую комнату, потребовалъ стаканъ эля и въ то же время свалилъ съ плечъ коробъ и умышленно развязалъ его, заманчиво раскладывая на видъ свой красивый товаръ.

Гэрри Винтъ самъ налилъ ему эль.

— За ваше здоровье! обратился къ нему коробейникъ: — какъ хотите, а должны чокнуться со мною!

— Съ великимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ старикъ.

— Ну, призваюсь, удивлялся коробейникъ: — пять графствъ я исходилъ, а перваго встрѣчаю однофамильца. Позвольте отрекомендоваться: я самъ Томасъ Лестеръ.

Старикъ засмѣйся.

— Вотъ что! Не со мною, значитъ, чокаться бы вамъ: меня зовутъ Гэрри Винтъ, а Томасъ Лестеръ, содержатель трактира — то зять мой. Онъ какъ разъ сегодня и уѣхалъ въ Ланкаширъ.

Коробейникъ объявилъ, что это жаль, потому что ему очень бы хотѣлось роспить съ нимъ бутылку эля.

— Такъ останьтесь до завтра, посовѣтовалъ Гэрри Винтъ: — вернется къ тому времени. Эй! жена! кликнулъ онъ: — ступай-ка сюда! Вотъ тебѣ еще другой Томасъ Лестеръ! нашего, вишь, посмотрѣть хочетъ.

Мистрисъ Винтъ обернулась на зовъ мужа и оглядѣла коробейника съ ногъ до головы, какъ какого-нибудь любопытнаго заморскаго звѣря.

— Вы откуда, молодой человѣкъ? наконецъ спросила она его.

— Теперь-то изъ Бендаля, а родина моя въ Кумберландѣ.

— И нашъ оттуда же, вмѣшался Поль Кэррикъ, снова бывавшій въ трактирѣ на правахъ постояннаго посѣтителя.

— Что жь мудренаго, сказала мистрисъ Винтъ, и удалилась, не удостоивъ, повидимому, это обстоятельство дальнѣйшаго вниманія, а сама прошла прямо въ Мерси, въ гостиную, и объявила ей, что въ кухнѣ сидитъ какой-то человѣкъ, который называетъ себя Томасомъ Лестеромъ.

— Ну, такъ что же? отвѣчала Мерси съ величайшимъ равнодушіемъ, потому что она въ ту минуту занята была важныхъ дѣломъ: примѣряла малюткѣ крохотные носочки.

— Онъ изъ Кумберланда.

— Это бываетъ, что въ графствѣ зарядитъ какое-нибудь одно имя.

— Правда, но онъ на мои глаза какъ-будто немножко похожъ на твоего мужа, одного съ нимъ роста и… ну, да, зайди-ка лучше въ кухню, сама посмотри.

— Вотъ еще, мама! сказала Мерси: — на что мнѣ другой Томасъ Лестеръ, когда у меня свой? Что мнѣ въ одномъ имени? Вѣдь такъ, мое золото?

Мистрисъ Винть удалилась, не настаивая, но черезъ нѣсколько времени привела въ гостиную самого Томаса Лестера со всѣмъ товаромъ.

— Ну-ка, Мерси, раскошеливайся, потѣшь этого молодца, ради мужа!

Мерси не успѣла отвѣчать, потому что въ эту самую минуту Томасъ Лестеръ, нечаянно взглянувъ, на портретъ Гриффита Гонта, только что не подскочилъ на мѣстѣ и престранно измѣнился въ лицѣ.

Обѣ женщины въ это время какъ разъ смотрѣли на него и съ ращу догадались, что ему извѣстенъ самый оригиналъ.

— Вы знаете моего мужа? спросила его Мерси, немного погодя.

— Я?… Нѣтъ, откуда же мнѣ его знать? отвѣчалъ Лестеръ, все еще косясь на картину.

— Не врите лучше! приступила къ нему мистрисъ Винтъ: — знаете, это вѣрно, и при этомъ она многозначительно опять взглянула на картину.

— Ахъ, вы про этого? его, конечно, знаю, отвѣчалъ Лестеръ.

— Такъ вѣдь это же и есть ея мужъ.

— Это ея мужъ! Вотъ какъ! молвилъ тотъ уже въ нескрываемомъ недоумѣніи.

Мерси поблѣднѣла.

— Да, это мой мужъ, сказала она: — это наше дитя. Не можете ли вы сказать мнѣ что-нибудь о немъ? Когда онъ сюда пріѣхалъ, его въ нашихъ сторонахъ никто не видалъ. Вы вѣроятно ему родня?

— Говорятъ.

Отвѣтъ этотъ явно озадачилъ обѣихъ женщинъ.

— Во всякомъ случаѣ, продолжалъ Томасъ: — мы одинаково помѣчены, какъ видите.

И онъ указалъ на длинное черное родимое пятно, находившееся у него на лбу, у самаго виска.

Въ Мерси теперь уже не на шутку разыгралось любопытство.

— Разскажите хорошенько! въ свою очередь пристала она къ Тому: — какимъ образомъ онъ — джентльменъ, а вы вотъ съ коробомъ таскаетесь?

— Да просто такимъ образомъ, что моя мать цыганка, а его мать благородная.

— Что заставило его переселиться сюда?

— Говорятъ, горе такое было.

— Какое горе?

— Этого ужъ не знаю.

Впрочемъ, этотъ отвѣтъ послѣдовалъ только послѣ нѣкотораго месьма замѣтнаго колебанія.

— Да вѣдь слыхали же вы по крайней-мѣрѣ!

— Ну, мало-ли что говорятъ! Я же вѣчно на юруда на ходу, гдѣ же мнѣ все слышать? Помнится мнѣ, разсказывали, будто онъ сѣлъ на корабль, да видно солгали, когда онъ вотъ здѣсь поселился и женился на васъ; и можно сказать — губа у него не дура, красивую подобралъ себѣ женушку, и мальчуганъ молодецъ, хоть куда!

Теперь уже Томасъ остерегался въ словахъ своихъ, потому что твердо рѣшился не нарушать счастія и покоя молодой жены и матери; голубиные глаза которой невольно тронули его сердце. Онъ въ сущности былъ добръ и неспособенъ сознательно сдѣлать кому либо зло; къ тому же онъ разсудилъ, что вѣроятно же Гриффитъ новую свою жену любитъ болѣе прежней, а болѣе всего къ такому рѣшенію побудила его извѣстная ему строгость наказанія за двуженство; не подводить же ему было родного брата, зная, что его, по закону, заклеймятъ въ руку, какъ преступника.

Поэтому, какъ ни допытывали обѣ его женщины, онѣ не добилась отъ него никакого опредѣлительнаго отвѣта. Онъ лгалъ, увертывался, всячески переминался и притворился ничего незнающимъ, весьма ловко ссылаясь на свой бродячій образъ жизни.

Все это вмѣстѣ, однако, возбудило смутныя подозрѣнія въ умѣ мистрисъ Винтъ, и она тайкомъ сообщила ихъ своему всегдашнему любимцу, Полю Кэррику.

— Послушай-ка, Поль голубчикъ, заключила она: — требуй себѣ чего хочешь и запиши на мое имя, только угости этого коробейника и напой его хорошенько, авось же въ чемъ-нибудь проговорится, и ужь вѣрно съ мужчиною не станетъ такъ скрытничать, какъ съ нами.

Поль съ большимъ усердіемъ взялся исполнить это порученіе: онъ угостилъ коробейника завтракомъ: знай, только подливалъ ему крѣпчайшаго эля.

Отъ этого, однако, нимало не развязался языкъ у гостя, и только подъ конецъ у него слегка помутилось въ головѣ. Подымаясь въ дальнѣйшій путь, онъ кивкомъ подозвалъ своего новаго пріятеля. Кэррикъ всталъ и вышелъ вслѣдъ за немъ.

— Ты, кажется, малый порядочный, началъ тотъ: — и на сколько могу судить, у тебя доброе сердце. Не сдѣлаешь ли мнѣ одолженіе?

— Съ удовольствіемъ, если это въ моей власти.

— Мудренаго ничего нѣтъ, отвѣчалъ Лестеръ: — больше ничего, какъ только отдай вотъ эту бездѣлку Томасу Лестеру жъ собственныя руки, когда онъ воротится.

И онъ подалъ Каррику что-то жесткое, обернутое въ бумагу. Кэррикъ обѣщался отдать.

— Ну, спасибо, сказалъ коробейникъ: — только, брать, смотри, не надуй, а главное, чтобъ никто не зналъ. Не будь глупъ — не покажи какъ нибудь бабамъ! Понялъ?

— Какъ не понять!

— То то же! — и недавніе знакомые, пожавъ другъ другу руки, разстались.

Кэррикъ первымъ дѣломъ отнесъ врученный ему сверточекъ прямо въ мистрисъ Винтъ, и отъ слова до слова передалъ ей все, что говорилъ коробейникъ.

Мистрисъ Винтъ въ ту же минуту снесла оберточекъ къ Мерси и въ свою очередь, отъ слова до слова, передала ей разсказъ Кэррика.

Коробейникъ же въ это время весело шелъ своею дорогою, въ полномъ самодовольствіи, воображая, что онъ чудо какъ распорядился, умудрившись въ точности исполнить обѣщаніе, данное онъ его госпожѣ и благодѣтельницѣ, въ то же время не смущая спокойствія счастливаго семейства.

Мерси развернула бумажку и нашла въ ней пулю съ вырѣзанными на ней словами: Люблю Кэтъ.

При чтенія этой надписи словно ножъ вонзился ей въ сердце; но она тутъ же крѣпко и пожурила себя за это движеніе: «Не стыдно ли? усовѣщевала она самое себя: — къ кому ревновать вздумала: къ покойницѣ». Она снова тщательно завернула пулю въ бумагу, спрятала ее, поплакала и успокоилась еще задолго да пріѣзда мужа.

Только все это заставило ее зорко наблюдать за Гриффитомъ, пытливо слѣдить за выраженіемъ лица его. У нея зародились-таки подозрѣнія, хотя и смутныя, неуловимыя; но она положительно запретила матери говорить Гриффиту о случившемся. Она предпочитала, какъ свойственно женщинамъ, исподоволь вывѣдать истину.

Въ самый вечеръ возвращенія его изъ Ланкашира, пока онъ курилъ трубку, она рѣшилась испытать его.

— Сегодня приходилъ сюда какой-то человѣкъ, начала она, покойно глядя ему въ лицо: — онъ тебя знаетъ и велѣлъ отдать тебѣ вотъ это.

Съ этими словами она подала ему пулю, и сама не сводила глазъ сть лица его.

Гриффитъ довольно небрежно развернулъ бумажку, но при видѣ пули глаза его, казалось, готовы были выскочить изъ своихъ впадинъ.

Онъ побѣлѣлъ какъ полотно и невольно выдалъ самого себя:

— Что это? Что такое? Чего ты отъ меня хочешь? Ради Бога, что все это значитъ? Какимъ образомъ… отъ кого?

Волненіе его удивило Мерси и значительно встревожило ее. Она старалась его успокоить, и въ свою очередь, спросила его: неужели она дурно сдѣлала, что отдала ему пулю?

— Богу извѣстно, сказала она: — что мнѣ нелегко напоминать тебѣ о той, которую ты любилъ ужь вѣрно больше, чѣмъ любишь меня; но не отдавать тебѣ этой вещицы, зная, что ея уже нѣтъ въ живыхъ — не хватило у меня духа.

Волненіе Гриффита не унималось, а напротивъ увеличивалось, а въ то самое время, какъ она лаской и словомъ принималась успокоить его, онъ въ изступленіи выбѣжалъ изъ комнаты и бросился вонъ на открытый воздухъ.

Мерси, огорченная, озадаченная, пошла въ матери и все ей разсказала.

Мистрисъ Винтъ, не будучи, подобно дочери, ослѣплена любовью, сообразила, что штука выходитъ весьма некрасивая, и не задумываясь объявила это и дочери. Она сказала, что, по ея мнѣнію, эта самая Кэтъ и не думала умирать, а преспокойно жива и сама же выкинула такое колѣно, чтобы разсорить мужа съ женою.

— Этому не бывать, похрабрилась Мерси, однако же подозрѣнія ея усилилось и спокойствіе душевное нарушилось.

На слѣдующій день Гриффитъ нашелъ ее въ слезахъ. Онъ спросилъ ее, что съ нею, но ничѣмъ не могъ заставить ее говорить.

— У тебя свои секреты, сказала она: — ну, и у меня свои.

Гриффитъ сильно обезпокоился. Мерси часто теперь плакала, а мистрисъ Винтъ только сердито искоса поглядывала на него. Все это смотрѣло чѣмъ-то таинственнымъ, непонятнымъ и для человѣка съ нечистою совѣстью даже страшнымъ.

Наконецъ онъ сталъ умолять Мерси высказать, что у нея на душѣ: ему во что бы ни стало хотѣлось покончить съ мучительною неизвѣстностью.

Мерси исполнила его просьбу.

— Ты меня обманулъ, сказала она: — не далѣе какъ сегодня утромъ, сквозь сонъ, ты шопотомъ произносилъ имя, произносилъ его страстно, съ любовью. Ты меня увѣрилъ, что она умерла, но это неправда; она жива, она сама послала тебѣ напоминаніе о себѣ и при одномъ видѣ его, ты всѣмъ сердцемъ обратился къ ней. Что мнѣ теперь дѣлать? Зачѣмъ ты женился на мнѣ, если не могъ ее забыть? Развѣ я хотѣла, чтобы ты покинулъ другую женщину ради меня? Единственнымъ желаніемъ душа моей всегда было твое счастье, но, Томасъ, вѣрь, ложь и фальшь не принесутъ тебѣ счастія, также какъ и мнѣ! Что жь мнѣ теперь дѣлать? Боже, что мнѣ дѣлать?

Она горько плакала; Гриффитъ опустился на стулъ рядомъ съ нею, терзаемый невыносимою болью душевною и угрызеніемъ совѣсти.

У него и въ эту минуту недоставало храбрости сказать ей всю ужасную истину, объявить ей, что Кэтъ его жена, а Мерси вовсе и не жена ему.

— Не мучь себя, понапрасну! пробормоталъ онъ: — понятно, что когда ты такъ неожиданно подала мнѣ эту пулю, мысли мои на время обратились къ другимъ временамъ.

— Ну, сказала Мерси: — если это все, то тутъ еще нѣтъ большой бѣды. Но почему же, однако, этотъ человѣкъ, который называется твоимъ именемъ, такъ вздрогнулъ, когда увидѣлъ твой портретъ?

— Моимъ именемъ! съ ужасомъ вскрикнулъ Гриффитъ.

— Ну, да, тотъ самый, который велѣлъ отдать тебѣ пулю: Томасъ Лестеръ… Нѣтъ, хоть ради стыда не прикидывайся, будто ты не знаешь его! Помилуй, у него на вискѣ точно такое же пятно, какъ у тебя, и онъ съ перваго же взгляда узналъ твой портретъ. Вѣдь онъ братъ тебѣ по отцу, не такъ ли?

— Я погибшій человѣкъ! изнеможенно прошепталъ Гриффитъ и безсильно опустился на стулѣ.

— Господи, да что же это все такое наконецъ! воскликнула Мерси: — о, Томасъ, Томасъ, я все могу простить тебѣ, все, кромѣ обмана. Ради насъ обоихъ, говори, скажи мнѣ всю правду, хотя бы самую ужасную! Вѣдь тебя никто не тронетъ, пока я жива.

— Да какъ мнѣ сказать тебѣ? Я несчастный человѣкъ; свѣтъ назоветъ меня негодяемъ, злодѣемъ, однако, видитъ Богъ, я въ душѣ не злодѣй! Но кто же мнѣ повѣритъ? Тебѣ бы я могъ довѣриться, но роднымъ твоимъ — нѣтъ, они меня никогда не любили. Мерси, ради самого Бога, скажи мнѣ, когда проходилъ этотъ Томасъ Лестеръ?

— Четыре дня тому назадъ.

— Въ какую сторону пошелъ онъ отсюда?

— Онъ, кажется, говорилъ Полю, что отправляется въ Кумберландъ.

— Боже! Если онъ придетъ туда раньше меня, я пропалъ — я погибъ.

— Господи! можетъ ли быть, Томасъ? Такъ ты садись на лошадь и поѣзжай за нимъ.

— Ѣду, сейчасъ же ѣду.

Онъ осѣдлалъ Блэк-Джека и зарядилъ пистолетъ въ дорогу; но прежде, чѣмъ успѣлъ уѣхать, блѣдное личико Мерси показалось на крыльцѣ и она рукою подозвала его гь себѣ. Она повлекла его за собою въ свою комнату, гдѣ спало дитя, заперла, и даже замкнула дверь на ключъ.

— Здѣсь насъ не слышитъ ни одна душа, сказала она: — посмотри же мнѣ въ лицо и скажи мнѣ всю божью правду; кто ты и что ты?

У Гриффита упало сердце отъ этого вступленія. Онъ не отвѣчалъ. Мерси пошла въ сундукъ и вынула изъ него его старую рубашку, ту самую, которая была надѣта на немъ въ тотъ день, какъ онъ пріѣхалъ больной въ тракторъ отца ея. Она подала ему рубашку и указала на мѣтку: Г. Г., вышитую женскими волосами (это во время оно мистрисъ Райдеръ поусердствовала).

— Вотъ начальныя буквы твоего имени, сказала она: — полно же запираться, мужайся и скажи мнѣ твое настоящее имя.

— Имя мое — Гриффитъ Гонтъ!

Мерси съ замирающимъ сердцемъ отвернула голову, но не отступила: она твердо рѣшилась вынудить у него полное признаніе.

— Продолжай! проговорила она удушливымъ шопотомъ: — если ты только вѣришь въ Бога и въ грядущій судъ его, не обманывай меня болѣе! Говори правду! Всю правду!

— Да будетъ такъ! въ отчаяніи отвѣчалъ Гриффитъ: — когда я скажу тебѣ, какой я злодѣй, я по крайней-мѣрѣ могу умереть у ногъ твоихъ, и тогда ты меня простишь.

— Кто такая Кэтъ? тихо спросила Мерси.

— Кэтъ — моя жена… Я думалъ, что она измѣнила мнѣ, иначе и нельзя было думать: такъ сильно все говорило противъ нея, и не одинъ я такъ думалъ. Я поднялъ руку, чтобъ убить ее, но на это у меня не достало силъ; я ногами затопталъ того, котораго воображалъ ея любовникомъ, потомъ бѣжалъ и на другой день лежалъ при смерти, въ этомъ самомъ домѣ, изъ любви къ ней. Я сказалъ тебѣ, что она умерла, увы! я самъ думалъ, что она для меня умерла. Я поѣхалъ домой (домъ-то собственно ея), хоть и больно не по сердцу было мнѣ это, чтобы достать деньги выручить твоихъ родителей, и вдругъ она оправдалась передо мною. Она предстала передо мною свѣтлою, какъ солнце, и чистою, какъ снѣгъ. Она была въ траурѣ по мнѣ, она накопила денегъ на случай, еслибы я образумился и они мнѣ понадобятся. Я сказалъ ей, что у меня въ Ланкаширѣ есть долгъ — долгъ не только денежный, но и благодарности. Хорошо же я отплатилъ его! Она, бѣдная, чуть не силою заставила меня взять эти пять сотъ фунтовъ; мнѣ едва удалось отговорить ее привезти самой ихъ сюда… Я злодѣй! и еще хуже, я негодяй… Тогда я рѣшился уйти отъ тебя, дать тебѣ знать черезъ кого-нибудь, будто я умеръ, и послать тебѣ много-много денегъ… но какъ мнѣ было на это рѣшиться? Ты моя спасительница, ты болѣе, нежели жена моя. Всѣ богатства земли неспособны вознаградить тебя. Что же, что мнѣ дѣлать? Бѣжать развѣ съ тобою и твоимъ ребёнкомъ на край свѣта? или возвратиться къ ней? Нѣтъ, единственное, что остается мнѣ дѣлать — это взять пистолетъ и покончить съ моею подлой и безталанной жизнью. По крайней-мѣрѣ, однимъ рѣшительнымъ движеніемъ избавлю отъ себя двухъ честныхъ женщинъ.

Въ своемъ отчаяніи онъ дѣйствительно взвелъ курокъ, и скажи Мерси одно слово, повѣсть моя здѣсь бы и кончилась.

Но бѣдная женщина, блѣдная, дрожащая, шатаясь, перешла комнату и взяла оружіе изъ руки его.

— Я не хочу губить ни тѣла твоего, ни души, задыхаясь, глухо проговорила она: — дай мнѣ перевести духъ и подумать.

Она нѣсколько времени молча покачивалась на стулѣ.

Гриффитъ стоялъ передъ нею, объятый трепетомъ, какъ преступникъ передъ судьею.

Долго не могла она говорить отъ страшной боли, охватившей ее; за то, когда заговорила, она уже произносила слова свои съ какимъ-то гробовымъ спокойствіемъ.

— Ступай! поѣзжай къ ней, скажи ей всю правду, какъ ты сказалъ мнѣ, и если она въ силахъ простить тебѣ, тѣмъ лучше. Я никогда не могу простить тебѣ, но не могу и погубить тебя… О, дитя мое! ненаглядное мое! Погубилъ насъ обоихъ отецъ твой… Ступай же, ступай, одно присутствіе твое убиваетъ меня.

Онъ упалъ въ ея ногамъ, цаловалъ ея холодную руку, обливалъ ее слезами, наконецъ, въ порывѣ отчаянія и безконечной жалости предложилъ ей ѣхать куда нибудь за море съ нею и ея ребёнкомъ, чтобы цѣлой жизнью загладить свою вину.

— Не искушай меня! зарыдала она: — иди, оставь меня! никому здѣсь не будетъ извѣстно твое преступленіе, кромѣ той, сердце которой ты истерзалъ, доброе имя которой ты погубилъ!

Онъ схватилъ ее на руки, несмотря на ея сопротивленіе, и долго страстно цаловалъ ее, но она, въ первый разъ въ жизни, содрогнулась отъ его ласки, и только это дало ему силу оторваться отъ нея.

Онъ бросился отъ неі какъ сумасшедшій, и поѣхалъ въ Кумберландъ, но рѣшилъ въ душѣ никакимъ образомъ не говорить Кэтъ всей истины, если только будетъ возможность скрыть отъ нея правду.

XXXIII.

Именно въ то самое время никого во всемъ Кумберландѣ съ такимъ нетерпѣніемъ не ожидали, какъ Гриффита Гонта.

Мнѣ бы не нужно было говорить это читателю теперь, еслибы я разсказывалъ свою повѣсть въ дѣловомъ порядкѣ, но дѣла сердца имѣютъ такое поглощающее свойство, что даже въ повѣствованіи, нетолько что въ жизни, отодвигаютъ самыя важныя обстоятельства далеко на задній планъ.

Поэтому я долженъ возвратиться нѣсколько назадъ, прежде нежели пойду далѣе въ своемъ разсказѣ. Надо вамъ сказать, что за сорокъ лѣтъ до появленія на свѣтъ нашего Гриффита Гонта, въ томъ же графствѣ родился другой Гриффитъ Гонтъ, и родился онъ, по волѣ неисповѣдимыхъ судебъ, младшимъ сыномъ — доля не особенно завидная въ Англіи, гдѣ родовое имѣніе переходитъ всегда къ старшимъ сыновьмъ. Но мальчикъ оказался способный и бойкій; онъ предпочелъ искать счастья, гдѣ попало, скорѣе, чѣмъ жить въ жалкой зависимости, на хлѣбахъ у старшаго брата. Въ этомъ рѣшеніи его поддержалъ крестный отецъ его, купецъ лондонскаго Сити, и онъ простился съ Кумберландомъ. Онъ вступилъ на торговое попроще, и въ двадцать лѣтъ разбогатѣлъ, да такъ разбогатѣлъ, что уже съ пренебреженіемъ относился къ имѣнію своего брата, которое нѣкогда казалось ему несбыточнымъ богатствомъ. Жизнь его была непрерывнымъ рядомъ благополучій, съ однимъ единственнымъ исключеніемъ, но за то весьма горькимъ: часть своихъ капиталовъ онъ употребилъ на пріобрѣтеніе красавицы-жены, женщины свѣтской и пустой. Онъ любилъ ее и до женитьбы, а такъ-какъ она была къ нему равнодушна, то послѣ женитьбы полюбилъ ее еще болѣе. На второй годъ послѣ свадьбы она отъ него ушла — и не было на лондонскихъ улицахъ нищаго болѣе жалкаго, чѣмъ богатый купецъ.

Этотъ ударъ безвозвратно сразилъ несчастнаго и на всю жизнь оставилъ ему тупую боль въ сердцѣ. Онъ не женился снова, постоянно озлобленно издѣвался надъ женщинами, жилъ особнякомъ въ Лондонѣ, пока ему стукнуло шестьдесятъ-девять лѣтъ; но тутъ природа ли взяла свое, случай ли вмѣшался, или то и другое вмѣстѣ, только онъ вдругъ переродился. Онъ узналъ, что родовое помѣстье, давно уже заложенное и перезаложенное, поступаетъ въ продажу, и что одинъ изъ арендаторовъ, снимавшій лучшій участокъ земли, и кромѣ того имѣвшій въ рукахъ закладную на большую сумму, предлагаетъ за него наиболѣе высокую дѣну. Старикъ Гриффитъ отправилъ туда на почтовыхъ своего повѣреннаго, мистера Эткинса, и выхватилъ имѣніе изъ рукъ покупателя.

Когда помѣстье и домъ перешли къ нему по всѣмъ формамъ, онъ переселился туда на житье и сердце его какъ-бы зажило новой жизнью, среда мѣстъ, гдѣ онъ провелъ свое счастливое дѣтство.

Домъ показался ему тѣсенъ, притомъ былъ построенъ въ ложбинѣ, а не на возвышенномъ мѣстѣ; недолго думая, старикъ подрядилъ цѣлое полчище кирпичниковъ и каменщиковъ, и принялся строить цѣлый дворецъ, который поспѣвалъ у него съ быстротою, неслыханною въ тѣхъ краяхъ. Затѣмъ явилась новая забота: кому завѣщать все это великолѣпіе.

Гонтовъ оставалось всего трое: всѣ успѣли перемереть съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ изъ Кумберланда. Но богачу никогда не бываетъ недостатка въ родствѣ. Со всѣхъ сторонъ начали стекаться къ нему барыни со всевозможными несообразными фамиліями, но снабженныя метрическими свидѣтельствами, доказывающими ихъ право причислять себя въ роду Гонтовъ, и вошло ухаживанье за новымъ главою семейства.

Старикъ, однако, нетолько не подавался на ублаженія своихъ любезныхъ родственницъ, но даже возчувствовалъ къ нимъ нѣкоторое отвращенье, и сталъ отыскивать себѣ другихъ наслѣдниковъ. Онъ зналъ, что гдѣ-то въ томъ же графствѣ проживаетъ другой Гриффитъ Гонтъ, но тотъ никогда не показывался ему на глаза, и этимъ самымъ заинтересовалъ его и возбудилъ въ немъ любопытство. Онъ навелъ справки и узналъ, что молодой Гриффитъ только что поссорился съ женою и уѣхалъ отъ нея въ припадкѣ отчаянія.

Гриффитъ-старшій, разумѣется, рѣшилъ, что виновата непремѣнно мистрисъ Гонтъ, и, хотя весьма напрасно, отъ души пожалѣлъ о Гриффитѣ-младшемъ.

При дальнѣйшихъ разспросахъ онъ узналъ, что бѣглецъ не имѣетъ собственнаго состоянія. Тогда богачъ окончательно разсудилъ, что онъ, должно быть, глубоко оскорбленъ женою, иначе не ушелъ бы отъ нея.

Послѣдствіемъ всего этого было то, что онъ составилъ духовное завѣщаніе, крайне благопріятное для своего отсутствующаго и обиженнаго (яко-бы) однофамильца. Онъ завѣщалъ множество мелкихъ суммъ разнымъ лицамъ, но Гриффиту отказалъ помѣстье и большую часть своего состоянія, и порѣшивъ такимъ образомъ свое дѣло, сталъ торопить рабочихъ и самъ слѣдилъ за постройками.

Но, увы, только что начали наводить крышу, хозяину великолѣпныхъ хоромъ пришлось занять болѣе тѣсное жилище.

Избраннаго имъ наслѣдника не оказалось и его никакъ не могли отыскать; такъ онъ и не былъ на похоронахъ, къ немалому неудовольствію мистера Эткинса, адвоката покойника, весьма достойнаго человѣка. Юристъ, какъ-бы въ пику, очень сухо и коротко извѣстилъ только мистрисъ Гонтъ, что мужъ ея значится въ духовной, и не мѣшало бы ей представить его на лицо, или, по крайней-мѣрѣ, доставить ему, Эткинсу, доказательство его существованіи, или же смерти.

Мистрисъ Гонтъ обидѣлась этой безцеремонною запискою, и отвѣчала на нее чисто поженски, совсѣмъ ужь не дѣловымъ тономъ:

«Я не знаю гдѣ онъ — писала она: — не знаю даже, живъ ли онъ, или нѣтъ, во всякомъ случаѣ, не намѣрена поднимать тревогу по немъ. Впрочемъ, одолжите мнѣ вашъ адресъ, и я васъ увѣдомлю, какъ только сама услышу что-нибудь о мужѣ».

Мистера Эткинса отчасти раздосадовало, отчасти разсмѣшило такое равнодушное показаніе. Ему и въ голову не пришло, чтобы равнодушіе это могло быть напускнымъ.

Онъ еще разъ написалъ къ ней и объяснилъ, что мужъ ея наслѣдуетъ большое имѣніе и, сверхъ того, назначенъ душеприкащикомъ, такъ что безъ него нельзя приступить къ исполненію духовнаго завѣщанія, вслѣдствіе чего, въ видахъ выгоды самого Гриффита Гонта и другихъ наслѣдниковъ, онъ, Эткинсъ, вынужденъ будетъ публиковать о немъ въ газетахъ.

Мистрисъ Гонтъ отвѣчала, что никто ему не мѣшаетъ публиковать, гдѣ и о комъ ему угодно.

Мистеръ Эткинсъ былъ, какъ уже сказано, весьма достойный человѣкъ, но все же человѣкъ. Онъ самъ принадлежалъ къ числу лицъ, значущихся въ духовной старика. Ему было отказано четыре тысячи фунтовъ стерлинговъ, которыхъ онъ не имѣлъ законнаго права получать безъ Гриффита Гонта. Это обстоятельство еще болѣе подстрекнуло его къ исполненію его долга.

Мистеръ Эткинсъ напечаталъ въ обычныхъ, заманчивыхъ выраженіяхъ, въ лондонскихъ и кумберландскихъ газетахъ, приглашеніе въ мистеру Гриффиту Гонту явиться къ нему, мистеру Эткинсу, имѣющему сообщить ему нѣчто весьма для него выгодное.

Эти объявленія печатались уже около двухъ недѣль подъ рядъ, когда послѣдовало вышеописанное возвращеніе Гриффита домой.

Въ наказаніе за пренебрежительный тонъ писемъ, мистеръ Эткинсъ не увѣдомилъ мистрисъ Гонтъ о томъ, какое огромное состояніе наслѣдуетъ ея мужъ. Поэтому въ разговорѣ она только вскользь упомянула, что старикъ Гриффитъ Гонтъ отказалъ ему что-то такое въ духовной и назначилъ его своимъ душеприкащикомъ, такъ что мистеръ Эткинсъ не можетъ безъ него приступить къ раздѣлу. Но даже и это она ему сообщила, только уже вручивъ ему отложенные ею пятьсотъ фунтовъ, потому что ей не хотѣлось предоставить чужому удовольствіе ссудить ему деньги, въ которыхъ онъ нуждался.

Однако, лишь только Гриффитъ уѣхалъ, она написала къ мистеру Эткинсу, увѣдомляя его, что мужъ ея пріѣзжалъ домой, слава-богу, въ вожделѣнномъ здравіи, на этотъ разъ пробылъ только два дня, но долженъ возвратиться совсѣмъ черезъ недѣлю.

По истеченіи десяти дней, мистеръ Эткинсъ написалъ въ ней, желая справиться, не пріѣхалъ ли ея мужъ.

Она должна была отвѣчать, что его нѣтъ еще, и такого рода переписка тянулась такъ долго, что мистеръ Эткнисъ не на шутку началъ приходить въ нетерпѣніе и не трудился скрывать это.

Что же касается самой мистрисъ Гонтъ, то она въ письмахъ своихъ въ Эткинсу, хотя и говорила о продолжительномъ отсутствіи мужа своего, какъ о самой простой вещи, однако въ душѣ была глубоко огорчена и раздражена его таинственнымъ поведеніемъ.

Въ одномъ отношеніи ей было хуже, чѣмъ даже до его возвращенія; тогда по крайней-мѣрѣ она была одна. Дверь ея была закрыта для всѣхъ, никакія сплетни и пересуды до нея не доходили. Теперь же, торжествуя свое счастливое примиреніе съ мужемъ, она снова появилась въ свѣтѣ, принимала у себя сэра Джорджа Невиля и многихъ другихъ, а главное, громогласно объявила, что Гриффитъ долженъ совсѣмъ возвратиться черезъ нѣсколько дней, такъ что продолжительное отсутствіе его подвергало ее коварно-участливымъ разспросамъ пріятельницъ и обмѣну загадочныхъ взглядовъ между посѣщавшими ее знакомыми, не говоря уже о внутренней пыткѣ сомнѣнія и неизвѣстности.

Но что окончательно ее съума сводило, это коментаріи Райдеръ о поведеніи ея мужа.

Эта опытная, особа давненько-таки подозрѣвала, что гдѣ нибудь да замѣшана тутъ женщина. Ея собственная любовь въ Гриффиту, такъ-сказать, окислилась вслѣдствіе многократныхъ разочарованій и оказаннаго ей пренебреженія, и если не вполнѣ угасла, то получила такую примѣсь жолчи, что она, кажется, была бы равно готова броситься ему на шею или вонзить ему кинжалъ въ сердце.

Слѣдуя внушеніямъ этого чувства, она при всякомъ случаѣ доказывала своей госпожѣ, довѣрія которой она наконецъ довелась, что Гриффитъ ее обманываетъ.

— Это всегда такъ бываетъ съ мужчинами, которые на каждомъ шагу другихъ подозрѣваютъ. Ужъ вы повѣрьте моему слову, сударыня, деньги ваши пошли на его полюбовницу. Извѣстная исторія: споконвѣка честныхъ женщинъ мужья обирали для какихъ нибудь потаскушекъ.

Въ подтвержденіе этой теоріи, она приводила бездну примѣровъ изъ собственныхъ своихъ наблюденій, называя даже имена, и ухитрилась-таки вконецъ замучить свою госпожу, которую терзали теперь гнѣвъ, ревность и жестокое ожиданіе. Она не спала, не ѣла и находилась въ постоянной лихорадкѣ.

Передъ свѣтомъ, она однако выдерживала себя геройски, да и вообще, кромѣ Райдеръ, никто не зналъ о ея душевныхъ мукахъ и злобномъ негодованіи, закипающемъ въ ея груди.

Насталъ наконецъ неминуемый кризисъ.

Мистрисъ Гонтъ собралась послѣдними силами, призвала на помощь всю свою гордость и пригласила къ себѣ нѣсколько человѣкъ обѣдать и ужинать.

Она была женщина настоящаго спартанскаго закала и разыгрывала роль хозяйки такъ же любезно и развязно, какъ будто душа ея была совершенно спокойна. Въ тотъ вѣкъ занимать гостей было нелегкимъ трудомъ, и мистрисъ Гонтъ напрягала всѣ свои силы съ этою цѣлью въ гостиной, какъ вдругъ въ кухнѣ явился нежданный гость, не кто иной, какъ коробейникъ Томасъ Лестеръ.

Джэнъ и прочія дѣвушки очень ему обрадовались, и тутъ же посадили его съ собою за пиршество.

Немного погодя, сошла мистрисъ Райдеръ, франтовски разряженная, красивѣе, чѣмъ когда либо.

При видѣ ея, въ Томасѣ Лестерѣ мгновенно пробудилось старое чувство, и онъ при первой возможности, на ухо спросилъ ее, замужемъ ли она.

— Какое замужемъ! отвѣчала она: — стану я думать объ этакихъ пустякахъ.

— Никакъ еще барина поджидаете? Я бы могъ отбить у васъ охоту, да что толку говорить! Еще бѣдъ наживешь.

Изъ этого таинственнаго намека Райдеръ поняла, что ежу извѣстна какая нибудь тайна, отъ которой языкъ у него чешется. Хитрая тварь, въ ту минуту промолчала, но Лестера обласкала и порядкомъ подпоила, а когда онъ сталъ просить ее назначить ему свиданіе гдѣ нибудь въ саду, подальше отъ постороннихъ глазъ, она, потупившись, согласилась.

Въ этомъ свиданіи она вела себя такъ искусно, что онъ возобновилъ свое предложеніе и уговаривалъ ее не тратить понапрасну своихъ чувствъ на человѣка, которому горя мало нетолько до нея, но и до всего женскаго рода, проживающаго въ Кумберландѣ.

— Докажи мнѣ это, слукавила Райдеръ: — и я тогда, быть можетъ, еще подумаю и соглашусь.

Устоять противъ такого искушенія было не по силамъ влюбленному Тому: онъ повѣдалъ ей подъ торжественнымъ зарокомъ глубочайшей тайны, что у сквайра въ Ланкаширѣ есть жена и ребенокъ, что онъ, кромѣ того, обзавелся фермою и трактиромъ, который содержитъ подъ вымышленнымъ именемъ, назвавъ себя Томасомъ Лестеромъ.

Однимъ словомъ, онъ разсказалъ ей по своему все то, что уже извѣстно читателю.

Она выпытывала его бархатнымъ, вкрадчивымъ голосомъ и ему въ потьмахъ не видать было, какъ поблѣднѣли ея щеки и какъ огнемъ сверкали ея темные глаза.

Вывѣдавъ у него все, что ей нужно было, она вдругъ перемѣнила съ нимъ тонъ и холодно сказала:

— Однако, мнѣ некогда тутъ съ тобою калякать: — сейчасъ позоветъ.

— Ну, а послѣ выйдешь опять сюда? просительски подъѣхалъ къ ней Томъ.

— Хорошо, приду на минутку, послѣ ужина.

Она прошла прямо въ спальню мистрисъ Гонтъ, присѣла тамъ на полъ къ огню, и предалась обуявшей ее ненависти и злобѣ.

Итакъ, онъ бросилъ любимую жену и все-таки обратился не къ ней!

Два битыхъ часа просидѣла она передъ каминомъ въ ожиданіи мистрисъ Гонтъ, лелѣя въ душѣ своей злобу и месть.

Наконецъ, передъ самымъ ужиномъ мистрисъ Гонтъ зашла къ себѣ въ спальню, примочить свѣжей водой горячія руки и лобъ, невольно вздрогнула, заставъ свою горничную, сидѣвшую на полу передъ огнемъ, блѣдную, съ глазами сверкавшими, словно глаза василиска.

— Что такое? воскликнула она: — Боже мой, что случилось?

— Барыня, сурово отвѣчала Райдеръ: — я получила извѣстіе о немъ.

— О немъ? запнулась мистрисъ Гонтъ: — какое же? Дурное?

— Не знаю, ужь и говорить ли вамъ? мрачно возразила Райдеръ съ минутнымъ движеніемъ непритворнаго участія.

— Чего я не могу вынести? Чего я уже не перенести? Говорите мнѣ всю правду!

— Все вышло такъ, какъ я вамъ говорила, только еще хуже! у него въ другомъ графствѣ жена и ребенокъ, и онъ, безъ сомнѣнія, обманываетъ ее такъ же, какъ и васъ.

— Жена! удушливо вскрикнула мистрисъ Гонтъ, и одною изъ своихъ бѣлыхъ рукъ судорожно схватилась за грудь, а другою за мраморную доску камина.

— Да-съ, жена! Томасъ Лестеръ, который и теперь сидитъ внизу на кухнѣ, своими глазами видѣлъ его портретъ, висѣвшій рядомъ съ ея портретомъ на стѣнѣ, и онъ тамъ извѣстенъ подъ именемъ Томаса Лестера; Томъ оттого и въ трактиръ зашелъ, что увидалъ свое собственное имя на вывѣскѣ. Ну, полноте же, барыня, не убивайтесь вы такъ, опритесь на меня: вотъ такъ. Злодѣй онъ, лживый, ревнивый, подлый злодѣй!

Мистрисъ Гонтъ тяжело уронила голову на плечо Райдеръ и не отвѣчала ни слова, но изъ груди ея вырывались тихіе стоны и зубы ея судорожно стучали.

Райдеръ сама заплакала, отчасти отъ злобы за себя, отчасти изъ жалости въ своей госпожѣ.

Она приложила флаконъ со спиртомъ въ ноздрямъ бѣдной страдалицы и старалась подкрѣпить ее, возбуждая въ ней чувство гнѣва, но и это не удалось ей: несчастная, обманутая жена слабо рыдала, не поднимая головы, и повисла на груди своей горничной, блѣдная, сломанная, разбитая неожиданнымъ жестокимъ ударомъ.

Райдеръ спросила ее, не прикажетъ ли она сойти къ гостямъ и доложить, что барыня, молъ, извиняется, нездорова.

Она слабо кивнула головою.

Райдеръ бережно положила ее на кровать и только что собиралась выйти изъ комнаты, какъ за дверями въ корридорѣ раздались торопливые шаги. Одна изъ дѣвушекъ постучалась и, не дожидаясь отвѣта, просунула голову въ полуотворенную дверь.

— Барыня, а барыня! баринъ пріѣхалъ: онъ на кухню зашелъ.

XXXIV.

Мистрисъ Райдеръ замахала на дѣвушку рукою съ такимъ взглядомъ, что та испуганно отретировалась.

Но мистрисъ Гонтъ уже слышала это объявленіе и въ одинъ мигъ преобразилась. Она соскочила съ кровати, выпрямилась во весь ростъ; золотыя кудри ея разсыпались вдоль плечъ и спины ея, большіе сѣрые глаза ея заискрились несказанною жростью: она смотрѣла истинной пиѳониссой.

Она схватила съ туалетнаго столика небольшой ножъ съ рукояткой изъ слоновой кости и занесла его высоко надъ головою.

— Я при всѣхъ всажу этотъ ножъ въ его сердце! воскликнула она: — и ужь послѣ объясню за что!

Райдеръ посмотрѣла на нее съ истиннымъ страхомъ. Она поняла, что передъ нею стоитъ женщина со страстями еще болѣе могучими, нежели она сама. Глядя на вдохновенныя гнѣвомъ черты ея, она вполнѣ вѣрила, что женщина эта способна привести въ исполненіе свою кровавую угрозу. Потому-то, Райдеръ поспѣшила, чтобы помѣшать свиданію, которое могло сопровождаться ужасными послѣдствіями.

Она застала Гриффита въ кухнѣ, всего забрызганнаго грязью. Онъ въ эту минуту выпивалъ роговую чашу эля съ дороги и смотрѣлъ встревоженнымъ и озабоченнымъ; въ то же время ея зоркій глазъ замѣтилъ, что и всѣ дѣвушки находятся въ значительномъ волненіи. Дѣло въ томъ, что онѣ только что солгали барину, и вотъ по какому случаю.

Томъ Лестеръ, стоя у кухоннаго окна, видѣнъ, какъ Гриффитъ въѣхалъ во дворъ. Онъ опрометью отскочилъ и сердце въ немъ замерло при воспоминаніи о неосторожности, съ которою онъ довѣрилъ тайну Гриффита Гонта Каролинѣ Райдеръ.

— Дѣвушки! торопливо обратился онъ въ Джэнъ и другимъ: — услужите по старой дружбѣ. Сквайръ пріѣхалъ! Ради самого Бога, не подайте ему вида, что я въ домѣ, иначе между нами выйдетъ что-нибудь скверное: онъ вспыльчивъ, и я горячъ. Послѣ разскажу больше.

Въ эту же минуту шаги Гриффита послышались уже у самой двери. Лестеръ едва успѣлъ ускользнуть въ комнату экономки и тамъ спрятаться.

Гриффитъ отворилъ дверь и остановился на порогѣ.

Дѣвушки почтительно, но радостно привѣтствовали его.

Онъ коротко отвѣчалъ на ихъ привѣтъ и первымъ его словомъ было:

— Приходилъ сюда Томасъ Лестеръ?

Извѣстно, какъ слуги держатъ сторону другъ друга противъ господъ. Дѣвушки, чистосердечно глядя въ глаза Гриффита, хоромъ объявили, что Лестера никто не видалъ цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ, если не болѣе.

— Я, однако, потерялъ слѣдъ его не далѣе какъ въ двухъ миляхъ отсюда, сомнительно отвѣчалъ Гриффитъ.

— Въ такомъ случаѣ, онъ непремѣнно будетъ здѣсь, ловко ввернула Дженъ: — ему и въ голову не придетъ пройти мимо, не заглянувъ къ намъ.

— Какъ только онъ ногою за порогъ, такъ мнѣ сказать! Научу я его, что значитъ соваться, куда не просятъ!

Затѣмъ Гриффитъ спросилъ себѣ эля, и въ ту самую минуту, какъ онъ допивалъ его, въ кухню вошла Райдеръ. Онъ тотчась обратился къ ней и спросилъ, что барыня?

— Ничего, все здорова была, сэръ, отвѣчала та: — только сейчасъ, вотъ, что-то дурно сдѣлалось. Не мѣшало бы вамъ одѣться и побыть съ гостами вмѣсто нея, тѣмъ болѣе, что, по правдѣ сказать, о вашемъ продолжительномъ отсутствіи было уже много толковъ; барыня, бѣдная, совсѣмъ извелась.

Гриффитъ вздохнулъ.

— Что дѣлать? не могъ, за то теперь всѣми силами постараюсь вознаградить ее. Пройду прежде всего къ ней.

— Нѣтъ, сэръ, нельзя вамъ къ ней, твердо остановила его Райдеръ: — пожалуйте сперва за мною, мнѣ нужно съ вами переговорить.

Она его провела въ его холостую комнату и осталась нѣсколько минутъ при немъ.

— Послушайте! сказала она торжественно: — здѣсь не совсѣмъ ладно. Зачѣмъ вы такъ долго не ѣхали? Барыня говоритъ, что тутъ замѣшана какая-нибудь женщина и объявила, что всадить въ васъ ножъ, если вы покажетесь на глаза къ ней.

Гриффитъ, противъ ожиданій Райдеръ, не испугался этой угрозы. Онъ, напротивъ, казался нѣсколько польщеннымъ.

— Бѣдная Кэтъ, молвилъ онъ: — отъ нея, чего добраго, станется! А только врядъ ли она меня на столько любитъ; да и за что любить-то ей меня!

— Во всякомъ случаѣ, возразила Райдеръ: — сдѣлайте одолженіе, держитесь отъ нея подальше, хоть нѣкоторое время. Мнѣ приказано здѣсь постлать вамъ постель; извольте одѣваться и сойдите въ гостямъ, которыми сегодня полонъ домъ; всѣ уже знаютъ, что вы здѣсь.

— Почему же, можно, отвѣчалъ Гриффитъ: — разложи мнѣ платье и ступай доложи, что сейчасъ выйду.

Немного погодя, Гриффитъ сошелъ въ столовую, и послѣ того, что Райдеръ говорила ему, немало удивился, увидавъ жену свою сидящую на хозяйскомъ мѣстѣ и съ царственнымъ достоинствомъ и любезностью занимающую гостей.

Онъ, однако, вошелъ, низко поклонился гостямъ, потомъ подошелъ къ женѣ, думая поздороваться съ нею менѣе церемонно, но она гордо откинулась назадъ и издали поклонилась ему такъ важно и холодно, что все общество осталось пораженнымъ.

Сэръ Джорджъ Невиль, сидѣвшій у другого конца стола, насупротивъ хозяйки, предупредительно всталъ и предложилъ Гриффиту занять его мѣсто; но мистрисъ Гонтъ этого не допустила.

— Сидите, сэръ Джорджъ, сказала она: — это только случайный гость, вы же мой неизмѣнный другъ.

Еслибы эти слова были сказаны шутливо, то все бы еще было хорошо, но гости напрасно искали на лицѣ хозяйки улыбку, которая одна могла бы смягчить эту странную выходку.

— Рѣдкій гость тѣмъ дороже, нашлась одна изъ дамъ, и отодвинула стулъ свой, чтобы дать мѣсто хозяину.

— Сударыня, обратился къ ней Гриффитъ: — я вамъ душевно благодаренъ за это поясненіе, но надѣюсь, что вы не примѣните его къ себѣ и не будете у насъ рѣдкой гостьею.

Ужинъ продолжался, но общее веселье какъ водою залило. Всѣмъ почуялось, что между двумя изъ сидѣвшихъ за столомъ, да еще мужемъ и женою и, вдобавокъ, хозяевами, происходитъ важная ссора.

Чаще и чаще стало водворяться молчаніе между разговоромъ. Въ одинъ изъ этихъ тягостныхъ промежутковъ явственно раздался шопотъ кого-то изъ гостей, котораго на бѣду угораздило замѣтить сосѣду:

— Признаюсь, такой встрѣчи между мужемъ и женою я еще не видывалъ.

Присутствующихъ даже въ потъ бросило отъ этихъ неумѣстныхъ словъ, поразившихъ всѣхъ среди безмолвія, словно ударъ грома.

Гриффитъ былъ на столько безтактенъ, что не пропустилъ мимо ушей этого злополучнаго замѣчанія, хотя ясно было, что сдѣлавшій его никакъ не разсчитывалъ, чтобы онъ его услыхалъ.

Дѣло въ томъ, что въ немъ опять-таки пробудилась ревность при видѣ хладнокровнаго предпочтенья, оказаннаго его женою его прежнему сопернику, Невилю.

— Что будете дѣлать? съ горечью возразилъ онъ: — не всегда мужъ у жены дорогой гость.

— Не всегда мужъ заслуживаетъ быть имъ, строго поправила его мистрисъ Гонтъ.

Тутъ уже всѣми одновременно овладѣла одна общая мысль, какъ бы скорѣе убраться по добру по здорову.

Мистрисъ Гонтъ проводила гостей одного за другимъ и мужъ съ женою, наконецъ, остались вдвоемъ.

Мистрисъ Гонтъ къ тому времени успѣла одуматься и испугаться лютости своихъ страстей. Во, всякомъ случаѣ, она рѣшилась, хотя до слѣдующаго дня, избѣгать Гриффита. Поэтому, бросивъ на него одинъ единственной, гордый, громящій взглядъ, она уже собиралась удалиться, не прервавъ тяжкаго, гнѣвнаго молчанія; но онъ, взбѣшенный пріемомъ, сдѣланномъ ему при столькихъ постороннихъ лицахъ, и не зная причины, на бѣду удержалъ ее.

— Хорошо встрѣтила, нечего сказать, угрюмо проворчалъ онъ.

Это уже переполнило мѣру: она, разъяренная, обернулась къ нему:

— Ты и того не стоилъ, бездушное созданье! Томасъ Лестеръ здѣсь, и мнѣ извѣстны всѣ твои дѣянія.

— Ничего ты не знаешь! въ отчаяніи вскричалъ Гриффитъ: — неужели ты вѣришь этому подлецу? Что онъ тебѣ наговорилъ!

— Ступай къ ней! еще неистовѣе крикнула на него мистрисъ Гонтъ: — меня уже тебѣ не удастся болѣе обманывать и грабить. Еще ревнуетъ! Самъ вѣроломный, самъ клятвопреступникъ, а меня осмѣливается подозрѣвать и оскорблять, А, такъ ты думаешь, я такъ и спущу тебѣ? Нѣтъ! Мнѣ жизнь твою за это надо, слышишь? жизнь твою!

Гриффитъ всѣми силами старался успокоить ее, завѣрялъ и клялся, что, несмотря на все, онъ въ душѣ никогда никого не любилъ кромѣ нея.

— Скоро избавлюсь я отъ тебя и твоей любви, отвѣчала до изступленія озлобленная жена его. — Завтра же за тобою полиція придетъ. То видѣлъ, какъ умѣю я любить; узнаешь теперь, какъ я умѣю ненавидѣть!

Не владѣя уже собою, она излила на его злополучную голову цѣлый потокъ такихъ угрозъ и укоровъ, отъ которыхъ кровь холодѣла въ его жилахъ. А главное — онъ не могъ оправдываться передъ нею: вѣдь онъ, дѣйствительно, безосновательно подозрѣвалъ ее, а самъ измѣнилъ ей. Онъ дѣйствительно воспользовался ея щедростью и взятыя у нея деньги отвезъ къ Мерси Винтъ.

Послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ попытокъ остановить эту неудержимую лавину словъ, онъ безнадежно опустился на стулъ и закрылъ лицо руками.

Но эта покорность въ то время не обезоружила ея. Ея изступленный голосъ и безумно гнѣвныя слова доходили до самой людской еще долго послѣ того, какъ онъ уже пересталъ защищаться.

Наконецъ она вышла, блѣдная отъ страшно накипѣвшей злобы, и заставъ Райдеръ около двери, крикнула ей, проходя мимо ея:

— Отведите эту гадину въ его логовище, если у него хватитъ подлости оставаться въ этомъ домѣ, и приведите ко мнѣ Томаса Лестера, прибавила она вполголоса:

Райдеръ отправилась звать Лестера, тотъ не шелъ.

— Проклятый языкъ! сокрушался онъ: — бѣдный сквайръ, сгубилъ я его! Какъ я ему теперь покажусь на глаза! А все ты, ехидная ты, фальшивая тварь! Не смотрѣлъ бы я на тебя!

Райдеръ лицемѣрно прослезилась, и такъ ловко умѣла обойти его ласкою и притворнымъ раскаяніемъ, что онъ, наконецъ, простилъ ее, и мало того, далъ себя уговорить послѣдовать за нею въ комнату мистрисъ Гонтъ, впрочемъ — съ условіемъ, чтобы идти туда не прежде, чѣмъ Гриффитъ уляжется въ постель, такъ-какъ онъ не безъ основанія боялся встрѣчи съ. нимъ.

— Я его знаю, твердилъ онъ: — накинется, непремѣнно накинется; а неровенъ часъ, пожалуй, и я не спущу.

Райдеръ не могла не согласиться съ нимъ и велѣла ему сидѣть смирно, пока она уложитъ Гриффита.

Она застала несчастнаго въ гостиной, съ головою, уныло опущенною на столъ, въ тупомъ отчаяніи.

Она приняла на себя полновластный тонъ и объявила, что ему пора ложиться.

Онъ смиренно поднялся и безотвѣтно поплелся за нею, какъ прибитая собака.

Она его провела въ его комнату. Тамъ даже не было огня.

— Васъ тутъ велѣно положить, довольно дерзко сказала она.

— И того не стою, покорно молвилъ онъ.

Правило «лежачаго не бьютъ», нѣкоторымъ женщинамъ какъ-будто неизвѣстно, и Райдеръ безпощадно принялась добивать своего злополучнаго господина.

— Ну, что, начала она: — много вы выиграли тѣмъ, что меня надули? Вѣдь пожалуй, что лучше бы было содержать трактиръ со мною, чѣмъ этакъ въ петлю-то лѣзть.

— Еще бы! Дорого бы далъ, чтобы все это вернуть.

— Что же вы теперь намѣрены дѣлать? Знаете пословицу: за двумя зайцами погонишься…

— Послушай, изнеможенно отвѣчалъ Гриффитъ: — мнѣ кажется, и ни ту, ни другую долго мучить не буду. Я не такой дурной человѣкъ, какъ кажется, но кто этому повѣритъ? Я недолго проживу, и оставлю за собою опозоренное имя, она мнѣ сказала это.

— Ну, полноте, полноте, успокоивала Райдеръ, отчасти обезоруженная его покорностью и отчаяніемъ: — можно ли вѣрить всему, что наговоритъ женщина въ сердцахъ? Послушайте лучше меня: ложитесь теперь спать, а завтра съ нею не заговаривайте, день-другой держитесь подальше отъ нея.

Дружески наставивъ его такимъ образомъ, она вышла изъ его комнаты, но еще нѣкоторое время оставалась по близости, пока Гриффитъ, по ея соображеніямъ, не успѣлъ заснуть.

Тогда она провела Тома Лестера къ своей госпожѣ.

Гриффитъ, однако, не спалъ и даже не ложился. Онъ слышалъ, какъ тяжелые шаги Лестера поднялись по лѣстивцѣ, и дожидался у двери около получаса, пока не услыхалъ, какъ тѣ же тяжелыя шаги снова спустились внизъ.

Этимъ времененъ всѣ въ домѣ успѣло улечься и заснуть.

Около получаса послѣ того, какъ Лестеръ ушелъ отъ мистрисъ Гонтъ, Каролина Райдеръ тихонько прокралась въ свою комнату изъ кухню и усѣлась къ себѣ на кровать, съ намѣреньемъ хорошенько все обдумать на досугѣ.

Затѣмъ она начала раздѣваться, по только что успѣла скинуть верхнее платье, какъ вздрогнула и стала прислушиваться: откуда-то со двора пронесся человѣческій крикъ.

Она бросилась къ окну и распахнула его.

Раздался новый крикъ и еще явственнѣе: «Помогите, помогите!»

Ночь была звѣздная, но луны не было. Озеро лежало передъ нею, отливаясь своею зеркальной поверхностью; крики приносились съ противоположнаго берега.

Вдругъ послѣдовало нѣчто еще болѣе страшное: мелькнуло пламя, раздался выстрѣлъ и страшный вопль: «Помогите! Рѣжутъ! Помогите!»

Голосъ этотъ она немедленно узнала: это былъ голосъ Гриффита Гонта.

XXXV.

Райдеръ съ громкимъ крикомъ побѣжала будетъ прислугу.

Въ одну секунду всѣ окна, выходящія на озеро, растворились настежь.

Но болѣе уже не слыхать было ничего. Грозное молчаніе объяло эти ясныя, свѣтлыя воды.

Женщины столпилась въ кучку; ихъ колотою отъ страха: ясно было, что совершилось преступленіе.

Прошло нѣсколько времени прежде, чѣмъ рѣшаюсь доложить мистрисъ Гонтъ. Наконецъ, однако, всѣ гуртомъ отправилось къ ней въ комнату — ея тамъ не было.

Райдеръ побѣжала въ комнату Гриффита — дверь была замкнута изнутри.

Она окликнула его — отвѣта не было.

Дверь была взломана: въ комнатѣ Гриффита не было, окно стояло растворенное настежь.

Языки расходились, испуганныя дѣвушки прижались другъ въ другу — вдругъ между ними явилась мистрисъ Гонтъ, страшно блѣдная.

Всѣ глаза обратились къ ней и растерянно смотрѣли на нее.

— Что все это значить? спросила она: — кажется, крики были?

— Были, были, отвѣчала Райдеръ: — онъ кричалъ: «помогите», потомъ выстрѣлъ былъ. Бѣдный, бѣдный нашъ баринъ!

Мистрисъ Гонтъ была блѣдна какъ смерть, но сосредоточенна и не теряла власти надъ собою.

— Факеловъ, сейчасъ же! Обыскать вездѣ! приказала она.

Во всемъ домѣ былъ одинъ только мужчина, садовникъ, и тотъ отказался идти одинъ. Мистрисъ Гонтъ сама пошла съ нимъ, Райдеръ тоже, и всѣ трое несли зажженные факелы. Обыскали то мѣсто, съ котораго, по словамъ Райдеръ, раздавались крики, нѣсколько разъ прошли вдоль всего берега, освѣщая тихія воды багровымъ пламенемъ факеловъ. Но не видать было ничего; не было никакого слѣда, обличавшаго преступленіе или несчастье.

Онѣ подняли сосѣдей и возвратились домой съ измокшимъ и испачканнымъ по колѣно платьемъ.

Мистрисъ Гонтъ отозвала Райдеръ и спросила ее, не догадывается ли она, въ какое именно время ночи убѣжалъ Гриффитъ?

— Онъ хотя и подлецъ, сказала она: — но все же я бы не хотѣла, чюбы съ нимъ что-нибудь случилось, видитъ Богъ. Въ этой сторонѣ неспокойно по ночамъ, мошенники шныряютъ. Надѣюсь, что онъ бѣжалъ, какъ вы только ушли отъ него, и не попался злодѣямъ.

— Гм! пробормотала Райдеръ, потомъ пристально глядя мистрисъ Гонтъ въ лицо, сдержанно спросила ее:

— Гдѣ были вы, когда услыхали крики?

— Темъ, позади дома.

— Какъ? вы выходили на дворъ въ эту пору ночи?

— Да, я ходила въ рощу — молиться.

— И вы не узнали его голоса?

— Нѣтъ. Слышала выстрѣлъ и крики, но словъ не разобрала. Вы развѣ болѣе слышали?

— Нѣтъ, сударыня, я слышала то же, что и вы, отвѣчала Райдеръ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

Никто уже въ эту ночь въ Гэршно-Кэстлѣ не ложился.

XXXVI.

Это таинственное происшествіе надолго взбудоражило все село, нетолько что людскую и кухню въ господскомъ домѣ. Мистрисъ Гонтъ немедленно заперлась отъ посѣтителей и объявила, что намѣрена удалиться въ монастырь, а покуда не желаетъ, чтобы ее безпокоили.

Райдеръ раза два попыталась-было вызвать ее на разговоръ объ этомъ предметѣ, но мистрисъ Гонтъ строго осадила ее.

Блѣдная, мрачная, безмолвная, владѣтельница Гэрншо-Кэстля бродила по дому словно тѣнь самой себя. Она никогда не упоминала о Гриффитѣ, запретила произносить имя его въ своемъ присутствіи, но въ то же время строго наказала Райдеръ никому не говоритъ того, что она слышала отъ Лестера.

— Это послѣднее оскорбленіе, нанесенное мнѣ, сказала она: — извѣстно только вамъ да мнѣ, и лишь только о немъ заговорятъ, вамъ въ ту же минуту будетъ отказано отъ мѣста.

Надъ этимъ наказомъ Райдеръ долго ломала голову, но на всяіій случай исполняла его буквально: мѣстомъ она все больше и больше дорожила, а тайну сохранить было для нея ни по чемъ — не впервые.

Немного спустя было получено новое письмо отъ мистера Эткинса самаго настоятельнаго свойства. Мистрисъ Гонтъ отвѣтила, что мужъ ея пріѣзжалъ въ Гэрншо, но снова уѣхалъ, и что теперь окончательно неизвѣстно, вернется ли онъ и когда.

Въ отвѣтъ на это письмо, мистеръ Эткинсъ самъ явился въ Гэрншо, но мистрисъ Гонтъ не приняла его. Онъ уѣхалъ сильно разсерженный, и снова началъ дѣйствовать путемъ газетныхъ объявленій, на этотъ разъ, однако, составляя ихъ въ болѣе опредѣленной формѣ. Во всѣхъ газетахъ появилось, что Гриффитъ Гонтъ, владѣтель Гэрншо-Кэстля и Больтон-Голля, назначенъ душеприкащикомъ и наслѣдникомъ всего имущества покойнаго Гриффита Гонта изъ Котльсуэда, и приглашается обратиться за дальнѣйшими свѣдѣніями въ Джэмсу Эткинсу, нотаріусу въ Лондонѣ.

Объявленіе это дошло и въ Гэрншо. Всѣ слуги прочли его, а Райдеръ показала своей госпожѣ.

Мистрисъ Гонтъ не сдѣлала ни малѣйшего замѣчанія, и придала своему блѣдному лицу непроницаемость скалы.

Райдеръ стала такъ же молчалива и задумчива, какъ хозяйка дома, и чаще прежняго сидѣла одна, плотно сдвинувъ свои черныя брови.

Прошло еще нѣсколько времени, и въ селѣ начала ходить темнаа молва: «Не возвратится онъ никогда». «Не получить ему этого наслѣдства». «Что проку вызывать въ газетахъ человѣка, которому ужь не до чтенія?»

Эти, и другіе тому подобные двусмысленные намеки, разрослись въ смутный гулъ, который со всѣхъ сторонъ, какъ темный туманъ, окутывалъ злополучный домъ.

И скоро этотъ темный туманъ сгустился въ грозно-явственный шепотъ:

«Гриффитъ Гонтъ не даромъ безъ вѣсти пропалъ…» Никто изъ слугъ не сообщилъ мистрисъ Гонтъ объ этой страшной молвѣ, но женщины какъ-то загадочно смотрѣли на нее, и когда она проходила, провожали ее страннымъ взглядомъ.

Она это замѣтила, и почувствовала какимъ-то чутьемъ, что и домашніе чуждаются ея. Это сознаніе, лишнею каплею кануло въ ея горькую чашу. Она начала впадать въ какую-то унылую безжизненность.

Изъ этого состоянія ее пробудила новая бѣда.

Двое изъ судей мѣстнаго суда, явились въ ней офиціальнымъ образомъ, и съ совершенною вѣжливостью, но съ сильно озабоченнымъ видомъ, просили ее подробно сообщить имъ всѣ обстоятельства, сопровождавшія исчезновеніе ея мужа.

Она холодно и коротко отвѣчала, что знаетъ весьма мало объ этомъ дѣлѣ, такъ-какъ мужъ ея скрылся среди ночи.

— Онъ пріѣзжалъ съ намѣреніемъ остаться?

— Кажется, такъ.

— Верхомъ?

— Да.

— И уѣхалъ верхомъ?

— Нѣтъ: лошадь его и теперь у меня въ конюшнѣ.

— Правда, что въ этотъ вечеръ была у васъ ссора съ нимъ?

— Господа! сказала мистрисъ Гонтъ, гордо пріосанясь: — вы затѣмъ сюда пожаловали, чтобы удовлетворить вашему любопытству?

— Нѣтъ, сударыня, отвѣтилъ старшій изъ посѣтителей: — затѣмъ, чтобы исполнить весьма важную и тяжелую обязанность, въ чемъ я васъ покорнѣйше прошу, и даже совѣтую вамъ, помочь намъ. Осмѣлюсь повторить вопросъ: была ли между вами ссора?

— Была — смертельная ссора!

Посѣтители переглянулись, и старшій изъ нихъ сдѣлалъ замѣтку въ своей памятной книжкѣ.

— Можно узнать, по какому поводу вышла эта ссора?

Мистрисъ Гонтъ положительно отказалась коснуться столь щекотливаго предмета.

И объ этомъ отказѣ била, сдѣлана замѣтка.

— Извѣстно ли вамъ, сударыня, что въ ту ночь слышали голосъ вашего мужа, призывавшій на помощь, и что былъ пистолетный выстрѣлъ?

Мистрисъ Гонтъ видимо задрожала.

— Я слышала выстрѣлъ, сказала она: — но голосъ не дошелъ до меня внятно. О, Боже мой, надѣюсь, что Райдеръ слышала не его голосъ!

— Райдеръ? Кто это?

— Моя горничная. Ея комната на той половинѣ.

— Можно намъ видѣть мистрисъ Райдеръ?

— Разумѣется, сказала мистрисъ Гонтъ; встала и позвонила.

Мистрисъ Райдеръ съ удивительною быстротою явилась на звонокъ своей госпожи, такъ-какъ, по обыкновенію, слушала у дверей.

На разспросы судей, она разсказала обо всемъ, что слышала она съ противоположнаго берега «тони»; объявила, что она совершенно увѣрена, что крики о помощи была голосомъ ея господина, и затѣмъ расплакалась.

Мистрисъ Гонтъ пуще задрожала и поблѣднѣла.

Судьи къ ней уже не обращалась, а допрашивали исключительно Райдеръ.

Она поняла, куда они мѣтятъ, и почему-то сочла нужнымъ защищать свою госпожу въ лицо; за спиною, конечно, дѣло вышло бы иначе. Разъ принявъ это рѣшеніе, она обратилась въ статую, и изъ допроса вышло бы столько же толку, еслибы дѣлала его двое малыхъ дѣтей, а не судьи. Поэтому, они скоро превратили его. Къ тому же, блѣдность и строгая красота мистрисъ Гонтъ, невольно трогала ихъ. Самое же дѣло оказывалось таинственнымъ, болѣе ничего; и они уѣхали, немного узнавъ противъ прежняго, извинившись передъ хозяйкою за причиненное ей безпокойство.

На слѣдующей недѣлѣ опять прикатилъ мистеръ Эткинсъ, выведенный, наконецъ, изъ терпѣнія, съ твердымъ рѣшеніемъ либо отыскать Грифита Гонта, либо добиться доказательствъ его смерти.

Онъ два раза тайно видѣлся съ Каролиною Райдеръ, и подкупилъ ее, чтобы она ему разсказала все, что сама знала; занялся дальнѣйшими розысками болѣе методически, чѣмъ это было сдѣлано до сихъ поръ, и узналъ еще одинъ важный фактъ, а именно: что Гриффита Гонта видѣли шедшимъ въ такую то сторону въ часъ пополуночи, а за нимъ, въ нѣсколькихъ шагахъ, другого человѣка, высокаго роста, съ котомкой или ранцемъ, или чѣмъ-то въ этомъ родѣ на плечахъ.

Это позднее показаніе было сдѣлано женою одного поденщика, который по ночамъ воровалъ зайцевъ. Но и самъ онъ, будучи увѣренъ, что въ такомъ важнонъ дѣлѣ не станутъ чинить особеннаго дознанія, какимъ образомъ онъ находился не дома въ такой поздній часъ, подтвердилъ слова своей жены; онъ добавилъ, что оба пѣшехода повернули по дорогѣ въ мосту, перекинутому черезъ узкій перехватъ озера. Болѣе онъ не могъ ничего сообщить, потому что встрѣтился съ ними на добрую четверть мили разстоянія отъ озера, и шелъ въ противоположную сторону.

Продолжая идти по этому слѣду, мистеръ Эткписъ узналъ такъ много нехорошаго, что отправился въ судъ въ первый же присутственный день, и требовалъ полнаго и обстоятельнаго дознанія на самомъ мѣстѣ.

Сэръ Джорджъ Невиль, послѣ тщетной попытки воспротивиться этому требованію, тотчасъ же по закрытіи присутствія поскакалъ въ Гэрншо, и съ большимъ чувствомъ сообщивъ это нерадостное извѣстіе мистрисъ Гонтъ, самымъ деликатнымъ образомъ далъ ей понять, что нѣкоторое подозрѣніе падаетъ на нее, прочемъ посовѣтовалъ встрѣтить бурю гордо и увѣренно, какъ подобаетъ невинности.

— Подозрѣніе? Въ чемъ, позвольте спросить? надменно сказала на это мистрисъ Гоптъ.

Сэръ Джорджъ пожалъ плечами.

— Какъ вамъ сказать, въ томъ, что вы сдѣлали Гонту честь… спровадить его на тотъ свѣтъ.

Мистрисъ Гонтъ приняла это увѣдомленіе совсѣмъ не такъ, какъ ожидалъ Невиль.

— Какъ! вскричала она: — неужели они такъ увѣрены, что онъ умеръ — убитъ?

Она, не стѣсняясь, предалась страстному порыву горя и раскаянія.

Даже сэръ Джорджъ былъ озадаченъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, тронутъ ея глубокимъ волненіемъ.

XXXVII.

Хотя извѣстно было, что предполагаемое дознаніе могло кончиться преданіемъ мистрисъ Гонтъ суду, по обвиненію въ убійствѣ, однако, всеобщее почтенье, которымъ она до той поры пользовалась, и вліяніе сэра Джорджа Невиля имѣли на столько вѣса, что это дознаніе положено было произвести частнымъ образомъ, у нея въ домѣ. Тѣмъ не менѣе, она должна была присутствовать на немъ, въ качествѣ подозрѣваемаго лица, и свидѣтели допрашивались при ней.

Первое показаніе было снято съ ночного ловца зайцевъ.

За тѣмъ кухарка Джэнъ доказала, что коробейникъ по имени Томасъ Лестеръ былъ въ кухнѣ и скрывался въ домѣ до поздняго часа ночи. Этотъ же Томасъ Лестеръ вполнѣ подходилъ въ описанію человѣка, видѣннаго ловцомъ близь озера.

Это обстоятельство, впрочемъ, обращало подозрѣніе на Томаса Лестера, но нисколько не запутывало мистрисъ Гонтъ.

Показанія Райдеръ пополнили этотъ пробѣлъ. Она открыла три важныхъ факта.

Вопервыхъ, что по приказанію своей госпожи, она этого самого Лестера вводила около полуночи въ спальню ея, гдѣ онъ оставался почти полчаса, послѣ чего тотчасъ вышелъ изъ дома.

Вовторыхъ, что она, Райдеръ, прислушиваясь у дверей, слышала, какъ мистрисъ Гонтъ грозила Гриффиту убить его.

Такова была сущность различныхъ показаній, которыя въ совокупности придали дѣлу такой подозрительный характеръ, что судьи пригласили мистрисъ Гонтъ сдѣлать свидѣтелямъ какіе ей будетъ угодно вопросы; она, впрочемъ, отозвалась съ явнымъ презрѣніемъ, но это уже не имѣло благопріятнаго для нея вліянія на судей; они удалились на нѣсколько минутъ для совѣщанія, какъ далѣе поступить, и наконецъ старшій изъ нихъ торжественно объявилъ ей, что онъ находится въ необходимости арестовать ее для преданія ея ассизному суду.

— Дѣлайте то, что вы считаете вашимъ дѣломъ, господа, сказала мистрисъ Гонтъ, съ изумительнымъ достоинствомъ: — если я не утверждаю моей невинности, то это только потому, что слишкомъ презираю это обвиненіе.

— Я не буду участникомъ въ арестѣ этой безвинной женщины, объявилъ сэръ Джорджъ Невиль, и готовился уже выйти изъ комнаты.

Но мистрисъ Гонтъ просила его остаться.

— Быть виновной, сказала она: — одно, быть обвиненной — другое. Я поѣду въ тюрьму такъ же спокойно, какъ на обѣдъ, и взойду на висѣлицу, какъ на свою кровать.

Судья, исполнявшій должность предсѣдателя, на минуту былъ овадаченъ этими словами, и только съ замѣтной нерѣшительностью сталъ наполнять бланки въ приказѣ объ арестѣ.

Тогда мистеръ Гоузмэнъ, который неотступно слѣдилъ за всѣмъ, что дѣлали другіе, ввернулъ, наконецъ, свое слово:

— Я здѣсь нахожусь въ качествѣ повѣреннаго обвиненной, сказалъ онъ: — и съ вашего позволенія, сэръ, замѣчу вамъ, что она не можетъ быть арестована, на основаніи закона.

— Какого же это, мистеръ Гоузмэнъ? вѣжливо спросилъ судья, и положилъ перо на столъ, готовясь выслушать его.

— А вотъ какого, сэръ! Когда убійство доказано, тогда вы имѣете право арестовать любого подданнаго этого государства, по подозрѣнію въ совершеніи его; но вы не имѣете права арестовать никого, когда самый фактъ убійства не доказанъ, а только подозрѣвается. Убійство должно быть доказано наглядно для чувствъ. Въ этомъ же случаѣ смерть мистера Гонта насильственными средствами вовсе не доказана. Даже самая смерть эта есть только догадка. Я не отрицаю, что въ этомъ отношеніи не разъ дѣлались отступленія отъ буквы закона, и были даже казнены мнимыя убійцы, при неимѣніи наличной улики въ преступленіи. Но что изъ этого вышло? Каждый разъ мнимо-убитый оказывался живымъ, и убійцей оставался судъ. Нѣтъ, послѣ дѣла Гаррисона ни одно собраніе кумберландскихъ присяжныхъ никого не предаетъ суду, не имѣя на лицо матеріальной улики преступленія, то-есть тѣла убитаго, со знаками нанесеннаго ему насилія. Полноте, мистеръ Эткинсъ, вы слишкомъ хорошій юристъ и слишкомъ добрый человѣкъ, чтобы посадить мою кліентку въ тюрьму, по подозрѣнію въ совершеніи предполагаемаго преступленія, зная очень хорошо, что оно разсѣется отъ одного дуновенія судьи, даже, еслибы главный присяжный судъ допустилъ начаться дѣлу. Я предлагаю принять мою кліентку на поруки, я и сэръ Джорджъ Невиль, представимъ десять тысячъ фунтовъ стерлинговъ залога.

Судья взглянулъ на мистера Эткинса.

— Я не прокуроръ отъ короны, отвѣчалъ лондонскій юристъ: — Я дѣйствую личнымъ образомъ и не имѣю ни права, ни желанія быть безпощадно строгимъ. Принять на поруки обвиненную, конечно, можно, но на столько ли увѣрена она въ своей невинности, чтобы помочь мнѣ при отыскиваніи тѣла?

Вопросъ этотъ былъ сдѣлавъ такъ ловко, что малѣйшее колебаніе погубило бы мистрисъ Гонтъ. Потому мистеръ Гоузмэнъ быстро и даже предупредительно возразилъ:

— Я за нее отвѣчу — поможемъ.

Мистрисъ Гонтъ въ знакъ согласія наклонила голову.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Эткинсъ: — прошу позволенія изслѣдовать дно или, если понадобится, совершенно осушить воду въ озерѣ или «тонѣ», какъ его у васъ называютъ.

— Изслѣдуйте, сушите, дѣлайте, что хотите, отвѣчалъ Гоузмэнъ.

— И помяните мое слово, съ разстановкой продолжалъ Эткинсъ: — на днѣ этого самого пруда должна найтись смертные останки покойнаго Гриффита Гонта.

При этихъ торжественныхъ словахъ, произнесенныхъ не на удачу, случайнымъ зрителемъ, а юристомъ, человѣкомъ, привыкшимъ взвѣшивать каждое свое слово, тонкій наблюдатель могъ бы замѣтить, какъ легкая дрожь проняла мистера Гоузмэна. Тѣмъ удивительнѣе было совершенное хладнокровіе и кажущееся равнодушіе, съ которыми онъ немедленно отвѣтилъ:

— Найдите его и я скажу, что послѣдовало самоубійство. Найдите его со знаками нанесеннаго насилія, и я допущу, что онъ убитъ — неизвѣстнымъ лицомъ или лицами.

Всякіе дальнѣйшіе разговоры была прерваны внезапнымъ переполохомъ и суматохою. Мистрисъ Гонтъ лишилась чувствъ.

ХXXVIIІ.

Первымъ душевнымъ движеніемъ всѣхъ, конечно, была жалость, но, когда мистрисъ Гонтъ пришла въ себя, обморокъ еа, послѣдовавшій такъ быстро за словами мистера Эткинса, успѣлъ произвести на присутствующихъ зловѣщее впечатлѣніе, которое и сказывалось на всѣхъ лицахъ, кромѣ лица осторожнаго Гоузмэна.

Когда она удалилась, впечатлѣніе это выразилось сначала общимъ сдержаннымъ шушуканіемъ, а потомъ и просто словами.

Что касается мистера Эткинса, онъ теперь уже выказывалъ умѣренность, свойственную умному человѣку, сознающему, что всѣ вѣроятія за его сторонѣ.

— Я полагаю, сказалъ онъ спокойно: — что слѣдовало бы имѣть полицейскихъ подъ рукою, на случай, еслибы была сдѣлана попытка къ бѣгству, но вполнѣ соглашаюсь съ мистеромъ Гоузмэномъ, что обвиненную можно принять на поруки, если только не будетъ найдено тѣло. Господа, вы по большей части были сосѣдями и друзьями покойника и, я увѣренъ, дорожите правосудіемъ; умоляю же васъ, помогите мнѣ обыскать этотъ прудъ, съ берега котораго раздавались крики покойника о помощи — крики, сдается мнѣ, увы! напрасные.

Лица, къ которымъ обращался Эткинсъ, принялись за дѣло со всѣмъ усердіемъ людей, воодушевляемыхъ столько же любопытствомъ, сколько и чувствомъ долга.

Были отысканы въ какомъ-то сараѣ старые заржавленные дреги, и нѣсколько людей сѣли въ лодку и стали медленно разъѣзжать по всему озеру, тщательно волоча дреги по дну его.

Сельскій кузнецъ заготовилъ нѣсколько желѣзныхъ крюковъ, которые были придѣланы къ толстымъ веревкамъ. Изъ Гэрншо привезли еще другую лодку на огромной фурѣ, и весь остальной день изслѣдовали дно озера, выгребли изъ него нѣсколько весьма любопытныхъ предметовъ, но тѣла никакого не показывалось.

На слѣдующій день человѣкъ двадцать вызвались продолжать изысканіе: нѣкоторые запускали дреги съ моста, другіе разъѣзжали по озеру въ лодкахъ, иные даже въ большихъ бочкахъ.

Работали до обѣда, и вытащили мѣдный чанъ съ двумя ручками, лошадиную голову, да нѣсколько гнилыхъ пней, которые, должно быть, намокли и потому ушли ко дну.

Около трехъ часовъ пополудни двое мальчиковъ, которые, по неимѣнію лодки, запускали крюки съ моста, почувствовали, что попали во что-то тяжелое, но мягкое: они всѣми силами стали тащить веревку и вдругъ на поверхность воды съ бултыханіемъ вынырнуло нѣчто похожее на огромную полуобъѣденную брюкву. Мальчики выпустили изъ рукъ веревку и заревѣли во все горло.

Люди, бывшіе поближе къ нимъ, обозвали ихъ и спросили, что случилось, но мальчики не отвѣчали; за то блѣдныя лица ихъ говорили такъ краснорѣчиво, что стоявшая тутъ женщина прозвала мистера Эткинса и объявила ему, что, должно быть, эти мальчики видѣли что нибудь необыкновеиное.

Мистеръ Эткинсъ нашелъ ихъ въ слезахъ. Онъ ихъ успокоилъ, приласкалъ, и тогда они ему разсказали, что вытащилось что-то ужасное, похожее на человѣческую голову и плеча, объѣденныя рыбою, и тяжестью своею оттянуло веревку у нихъ изъ рукъ.

Мистеръ Эткинсъ заставилъ ихъ указать себѣ въ точности мѣсто, и сейчасъ же отправился туда на лодкѣ.

Вода тутъ была очень глубока, и хотя мальчики все время указывали самое мѣсто, но довольно долго ничего не появлялось.

Наконецъ почувствовали сопротивленіе, доказывавшее, что крюки прицѣпились къ чему-то.

— Тащите тише! приказалъ мистеръ Эткинсъ: — и если это — то, не будьте малодушны и не выпускайте!

Стали тащить тихо, осторожно, и вдругъ на поверхности воды показалось страшилище, способное поразить ужасомъ и отвращеніемъ самое храброе сердце: то были обезображенные остатки человѣческаго лица и тѣла.

Прожорливыя щуки нетолько обезобразили черты, но счистили почти все мясо съ лица, оставивъ только волосы и гладкую кожу, обтягивавшую лобную кость, да и ту глубоко взбороздили своими острыми зубами. Трупъ черезъ это представлялъ вдвойнѣ ужасное зрѣлище, потому что это былъ уже не черепъ, не скелетъ, а лицо и цѣлый человѣкъ, загрызенный до костей, но съ сохранившимися ногами и волосами; ноги были въ толстѣйшихъ башмакахъ, которыхъ не могли пронять даже зубы щукъ, а гастухъ отчасти защитилъ отъ нихъ горло.

Гребцы испустили громкій стонъ и закрыли глаза одною рукою, а другою медленно стали грести къ берегу, на который осторожно и подобострастно вытащили ужасную ношу, полуприкрытую изодранными лохмотьями.

Мистеръ Эткинсъ не выдержалъ, и только что не лишился чувствъ, увидя то, чего онъ такъ упорно искалъ.

Какъ скоро онъ оправился, онъ приставилъ полицейскихъ къ тѣлу съ наказомъ строго наблюдать, чтобы никто не коснулся его даже пальцемъ, пока не пріѣдетъ кто-нибудь изъ судей и не составитъ актъ; затѣмъ онъ отправилъ гонца къ мистеру Гоузмэну съ извѣщеніемъ, что найдено тѣло. Къ этому побудило его отчасти желаніе показать Гоузмэну, что онъ не ошибся въ своихъ догадкахъ, отчасти просто доброта сердечная, такъ-какъ онъ зналъ, что послѣ этого открытія кліенткѣ его не миновать суда на жизнь или смерть.

Скоро пріѣхалъ судья, осмотрѣлъ тѣло и составилъ подробный актъ о томъ, въ какомъ состояніи оно было найдено.

Явился Гоузмэнъ и былъ глубоко потрясенъ видомъ страшно обезображеннаго трупа его стариннаго друга, и еще болѣе мыслью о послѣдствіяхъ, съ которыми сопряжено это открытіе для мистрисъ Гонтъ. Но такъ-какъ юристы народъ выдержанный, вышколенный, то онъ тутъ же достаточно оправился, чтобы замѣтить, что на тѣлѣ не оказывается признаковъ насилія, и потребовалъ внесенія этого обстоятельства въ актъ.

На другой день было назначено коронерское слѣдствіе, въ то же время дано знать мистрисъ Гонтъ, чтобы она не выходила изъ верхнихъ комнатъ своего дома. Внизу, на лѣстницѣ поставлено было двое полицейскихъ для деннаго и ночного надзора.

На слѣдующій день тѣло было отнесено въ маленькій трактиръ, въ которомъ Гриффитъ провелъ столько беззаботно веселыхъ часовъ, положено на столъ и прикрыто бѣлою простынею.

Коронеръ и присяжные помѣстились въ той же комнатѣ. Возобновились тѣ же показанія, которыя я уже сообщилъ читателю съ прибавленіемъ показанія объ открытіи тѣла. Присяжные, не задумываясь, произнесли приговоръ: «умышленное убійство».

Тогда ввели мистрисъ Гонтъ. Она вошла блѣдная, какъ привидѣніе, опираясь на плечо Гоузмэна.

При входѣ ея одинъ изъ присяжныхъ, по внезапному движенію жалости, снова набросилъ на тѣло простыню.

Коронеръ, по принятому въ то время обычаю, сдѣлалъ мистрисъ Гонтъ какой-то вопросъ, съ цѣлью заставить ее какъ нибудь врасплохъ промолвиться. Если не ошибаюсь, онъ спросилъ ее о томъ, какимъ образомъ она была внѣ дома въ такую позднюю пору, въ ночь убійства; но мистрисъ Гонтъ не была въ состояніи отвѣчать на разспросы, врядъ ли она даже слышала слова коронера. Ея чудные глаза, расширенные отъ ужаса, неподвижно были уставлены на простыню.

— Покажите! глухо, едва слышно молвила она.

Присяжные сомнительно взглянули на коронера: онъ печально наклонилъ голову въ знакъ согласія.

Одинъ изъ присяжныхъ, стоявшій ближе въ тѣлу, сдернулъ простыню.

Въ то время еще не совершенно вывелось повѣріе, что тѣло убитаго подаетъ какой-нибудь знакъ, когда приближается къ нему его убійца. Поэтому всѣ глаза жадно впились въ ея лицо, и отъ него переходили къ ужасному предмету, на который она устремила широко раскрытые, дико неподвижные глаза.

Она сначала съ видимымъ содроганіемъ отшатнулась назадъ и закрыла лицо рукою, но потомъ нерѣшительно, украдкою, покосилась на тѣло.

Не успѣла она взглянуть на него, какъ громко вскрикнула и указала на ноги дрожащею рукою:

— Башмаки! Башмаки! Это не мой Гриффитъ!

Съ нею повторилась сильнѣйшая истерика, и ее вынесли изъ дома по настоятельной просьбѣ мистера Гоузмэна.

XXXIX.

Какъ только мистрисъ Гонтъ была увезена, Гоузмэнъ, избавившись отъ страха, чтобы его кліентка не выдала себя безвозвратно, тотчасъ сдѣлался спокоенъ, и голова его принялась усердно работать.

— Отъ имени обвиненной, сказалъ онъ: — я признаю самоубійство, совершенное какимъ-то неизвѣстнымъ человѣкомъ, обутымъ въ обитые гвоздями башмаки и, вѣроятно, принадлежавшимъ къ низшему сословію.

Это заявленіе произвело на присутствующихъ нѣкоторое впечатлѣніе, несмотря на общее сильное предубѣжденіе противъ обвиненной.

Коронеръ спросилъ, нѣтъ ли какихъ-нибудь примѣтъ, по которымъ можно бы узнать тѣло.

— У моего господина, отвѣчала Каролина Райдеръ: — было большое продолговатое черное родимое пятно на лбу, надъ лѣвымъ вискомъ.

— Вотъ оно! объявилъ одинъ изъ присяжныхъ, наклоняясь надъ тѣломъ.

Всѣ въ большомъ волненіи столпились кругомъ трупа и каждый могъ ясно разсмотрѣть родимое пятно. Поднялся жалобный ропотъ, за которымъ послѣдовалъ громкій гулъ негодованія.

— Господа! торжественно обратился коронеръ къ присутствующимъ: — вы видите въ этомъ обстоятельствѣ безошибочное указаніе Провидѣнія. Бѣдный сквайръ легко могъ снять сапоги и замѣнить ихъ башмаками, когда онъ даже и лошадь оставилъ дома; но онъ не могъ снять съ себя наложеннаго за него самой природою знака, и этотъ-то знакъ по волѣ Господней чудеснымъ образомъ уцѣлѣлъ, чтобы послужить уликою страшнаго преступленія. Теперь, господа, мы обязаны исполнить долгъ свой безъ уваженія къ личности.

Въ ту же минуту былъ изданъ приказъ объ арестѣ Томаса Лестера, и вечеромъ того же дня мистрисъ Гонтъ увезли изъ Гэрншо въ собственной ей каретѣ, сопровождаемую вооруженными полицейскими.

Ея гордая голова склонялась почти до колѣнъ, она закрывала заплаканные глаза своими красивыми руками. На протяженіи нѣсколькихъ миль, за нею шла цѣлая толпа народа съ криками: «убійца! Кровожадная папистка! Убила лучшаго, добрѣйшаго барана во всемъ Кумберландѣ! Всѣ пойдемъ смотрѣть, какъ тебя вѣшатъ будутъ! Красивое у тебя лицо, да сердце подлое». Разъяренная толпа, съ криками, шиканьемъ, проклятіями долго еще провожала ее, и еслибы не конвойные полицейскіе, то пожалуй бросалась бы на нее. Такъ-то повезли ее, бѣдную, и посадила въ карляйльскую тюрьму. Въ довершеніе всего, она была беременна — беременна отъ того самого человѣка, за убійство котораго собирались ее вѣшать.

XL.

Графство было все противъ нея, за немногими исключеніями. Сэръ Джорджъ Невиль и мистеръ Гоузмэнъ одни храбро заступались за нее.

Вліяніе и богатство сэра Джорджа доставили ей нѣкоторыя удобства въ тюрьмѣ. Оба ея вѣрные друга навѣщали ее каждый день и старались не допускать до унынія, но они были не въ силахъ поддерживать въ ней бодрость духа: она впала въ состояніе, близкое къ летаргическому забытью.

— Если онъ умеръ, говорила она: — то не все ли равно жить мнѣ или умереть? Если же онъ живъ, онъ меня не допуститъ погибнуть безвинно. Нетерпѣніе, строптивость всегда были моими главными пороками, теперь же я предалась въ руки Божьи, ла будетъ его святая воля!

Гоузмэнъ всякими доводами и убѣжденіями усиливался поднять ее изъ этого равнодушно-покорнаго настроенія — во напрасно.

Оно продолжалось до тѣхъ поръ, пока само собою не миновало какъ туча, и въ ней вдругъ опять проснулось желаніе жизни и свободы.

Она заставила Гоузмэна составить списокъ всѣхъ показаній и уликъ, представленныхъ противъ нея; днемъ изучала его, а ночью о немъ думала, и не разъ удивляла обоихъ друзей своихъ вѣрностью и глубиной своихъ замѣчаній.

Мистеръ Эткинсъ пересталъ вызывать Гриффита въ газетахъ; теперь уже Гоузмэнъ во всякомъ нумерѣ помѣщалъ объявленіе, извѣщавшее Гриффита Гонта объ отказанномъ ему наслѣдствѣ и умолявшее его по этимъ и другимъ важнымъ причинамъ войдти въ сношенія со своимъ старымъ другомъ, стряпчимъ Джономъ Гоузмэномъ.

Гоузмэнъ былъ слишкомъ остороженъ, чтобы прямо пригласить его явиться спасать жену: онъ боялся, чтобы обвинители не употребили такое объявленіе въ видѣ лишней улики противъ его кліентки, въ случаѣ упорной неявки ея мужа.

По правдѣ сказать, Гоузмэнъ больше разсчитывалъ на нѣкоторые пробѣлы въ показаніяхъ и на отсутствіе всякихъ знаковъ насилія на тѣлѣ, нежели на вѣроятность личнаго появленія самого Гриффита Гонта.

Приближалось время ассизнаго суда и ни откуда не проливался малѣйшій свѣтъ на эту таинственную исторію.

Мистрисъ Гонтъ по ночамъ, лежа въ постели, безустанно ворочала въ головѣ свою тяжкую думу. Женскій умъ иногда дѣлается замѣчательно могучъ и проницателенъ, въ критическихъ обстоятельствахъ. Думала она, думала и наконецъ передъ глазами ея мелькнула истина, какъ молнія среди темной ночи.

Послѣ долгихъ размышленій, мистрисъ Гонтъ однажды послала за Невилемъ и Гоузмэномъ, и обратилась къ нимъ съ слѣдующими словами:

— Я полагаю, что онъ живъ, и догадываюсь, гдѣ онъ находится въ настоящую минуту.

Оба вздрогнули съ видомъ крайняго изумленія.

— Да, господа: онъ теперь находится въ маленькомъ трактирѣ въ Ланкаширѣ, подъ вывѣскою «Ломовая лошадь», съ женщиною, которую онъ называетъ своею женою; это такъ же вѣрно, какъ то, что мы теперь здѣсь сидимъ.

И при этихъ словахъ все лицо ея побагровѣло и глаза ея сверкнули былымъ, давно потухшимъ огнемъ.

Она взяла съ нихъ торжественное обѣщаніе молчать и разсказала имъ все, что узнала отъ Томаса Лестера.

— Теперь, заключила она: — я думаю, что вы можете спасти мнѣ жизнь, если по вашему стоитъ спасать ее, и затѣмъ горько заплакала.

Но практическій Гоузмэнъ вовсе не былъ расположенъ заниматься разными пустяками, въ родѣ несчастной любви, да ревностью, да всякаго подобнаго вздора, когда жизнь кліентки его висѣла на волоскѣ.

— Боже милостивый, почти сердито перебилъ онъ ее: — почему же вы всего этого прежде не сказали мнѣ?

— Потому, что я не мужчина, чтобы этакъ все съ разу и разболтать, сквозь рыданія отвѣчала мистрисъ Говтъ: — да наконецъ мнѣ хотѣлось пощадить его репутацію.

Едва нѣсколько оправившись, она просила Невиля проѣхаться въ Ланкаширъ. Сэръ Джорджъ съ радостью согласился, по спросилъ, какъ же ему отыскать «Ломовую лошадь».

— Я и объ этомъ подумала, отвѣчала она: — вороной возилъ его туда и обратно, онъ и теперь у меня въ конюшнѣ. Садитесь на него, отправляйтесь въ Ланкаширъ и тамъ дайте ему волю: вы увидите, что онъ васъ повезетъ какъ разъ туда, или куда-нибудь по сосѣдству, гдѣ вы можете спросить. Если же нѣтъ, то поѣзжайте въ Ланкастеръ и тамъ освѣдомтесь о «Ломовой лошади». Онъ во мнѣ писалъ изъ Ланкастера, вотъ поглядите — и она показала письмо Гриффита.

Сэръ Джорджъ горячо схватился за случай оказать ей услугу.

— Черезъ часъ я буду въ Гэрншо, ни минуты не медля сяду за вороного и поѣду, поднялся онъ.

— Извините, вмѣшался Гоузмэнъ: — но не лучше ли мнѣ поѣхать: я, какъ юристъ, можетъ быть, легче бы справился съ этой барынею.

— Нѣтъ, рѣшила мистрисъ Гонтъ: — сэръ Джорджъ молодъ и красивъ, и если только онъ съумѣетъ взяться за дѣло, то она ему разскажетъ больше, чѣмъ вамъ. Одного прошу у него: на этотъ разъ сбросить съ себя рыцарство и смотрѣть на женщинъ женскимъ, а не мужскимъ глазомъ. Не вздумайте вразумлять этакую тварь, что она воровала у меня и деньги и мужа, да толковать ей, чтобы пожалѣла обо мнѣ, да подумала, каково мнѣ здѣсь сидится въ тюрьмѣ. Напротивъ, обо мнѣ какъ можно меньше упоминайте. Обманулъ ли ее Гриффитъ или нѣтъ, а ужь будьте увѣрены, что никогда вы не возбудите въ ней другого чувства, кромѣ любви къ нему и ненависти въ его законной женѣ. Одѣньтесь простымъ фермеромъ, держите себя смирно, поживите въ домѣ день-другой, старайтесь ей понравиться, чтобы задобрить ее, потомъ и вывѣдайте исподоволь, когда она его видѣла въ послѣдній разъ или слыхала о немъ. Впрочемъ, я боюсь, что вы его самого застанете у нея.

— Боитесь? изумленно вскинулъ на нее глазами сэръ Джорджъ.

— Ну, надѣюсь, что ли, отвѣчала она, и горючая слеза скатилась по ея щекѣ: — но если вы его въ самомъ дѣлѣ тамъ найдете, то дайте мнѣ честное, благородное слово не наносить ему оскорбленія: вѣдь я знаю, что вы его считаете негодяемъ.

— Отчаяннымъ подлецомъ и негодяемъ, съ вашего позволенья, съ глубокимъ убѣжденіемъ отвѣчалъ Невиль.

— Ну, вотъ видите ли, вы это сказали мнѣ, значитъ, душу отвели. Теперь же дайте мнѣ обѣщаніе, что ему вы скажете только слѣдующія слова: мать Розы Гонтъ сидитъ въ карлайльской тюрьмѣ по обвиненію, будто она васъ убила, и ожидаетъ суда на жизнь или смерть. Она проситъ васъ не допустить ее умереть публично на висѣлицѣ, а дать ей спокойно угаснуть дома отъ горя и тоски.

— Напишите, сказалъ сэръ Джорджъ со слезами на глазахъ: — а я только отдамъ ему. Никогда не повернется у меня языкъ говорить такія небесныя слова такому чудовищу, какъ онъ.

Снабженный этою запискою и еще нѣсколькими обстоятельными наставленіями, о которыхъ нѣтъ надобности здѣсь распространяться, вѣрный другъ въ тотъ же вечеръ отправился въ Ланкаширъ. Вороной вполнѣ оправдалъ догадливость своей госпожи и блистательно проявилъ свою сметливость. Онъ все время какъ будто зналъ, куда везетъ своего всадника, и поздно вечеромъ своротилъ съ дороги на небольшой лужокъ: сэръ Джорджъ съ бьющимся сердцемъ увидѣлъ прямо передъ собою вывѣску, изображающую ломовую лошадь, и, подъѣхавъ ближе, прочелъ на ней имя: «Томасъ Лестеръ».

Онъ слѣзъ съ лошади у крыльца и спросилъ, есть ли свободная комната переночевать.

Мистрисъ Винтъ объявила, что есть, и предупредительно присовокупила, что сверхъ того постоялецъ можетъ получить и ужинъ, если угодно.

Онъ тотчасъ же заказалъ весьма обильный ужинъ.

Мистрисъ Винтъ съ перваго взгляда увидала, что пріѣзжій — для нея находка, и любезно провела его въ гостиную.

Онъ сѣлъ къ камину, но лишь только хозяйка удалилась, онъ всталъ, вышелъ на дворъ и тихонько обошелъ весь домъ, заглядывая къ каждое окно — не увидитъ ли гдѣ Гриффита Гонта. Не было, однако, ни малѣйшаго признака его присутствія, и сэръ Джорджъ съ тяжелымъ сердцемъ возвратился въ гостиную. Одна надежда, самая главная, съ первой же минуты была разбита; впрочемъ, онъ утѣшалъ себя возможностью, что Грифитъ отлучился ненадолго по дѣлу.

Съ этою слабою надеждою сэръ Джорджъ прошелся по окрестностямъ, пока приготовляли ему ужинъ.

Поужинавъ, онъ позвонилъ и, пользуясь принятымъ въ то время обычаемъ, изъявилъ желаніе, чтобы самъ хозяинъ пришелъ роспить съ нимъ бутылку вина.

— Томасъ Лестеръ-то! отвѣчала служанка: — да его нѣтъ — уѣхавши. Я пришлю вамъ мастера Винта.

Старикъ явился и съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе выпить за здоровье гостя.

Онъ разговорился, и сэру Джорджу нетрудно било узнать отъ него, что дочь его Мерси — жена Лестера, что тотъ уѣхалъ по дѣламъ, а Мерси о немъ безпокоится.

— По крайней мѣрѣ, пояснилъ онъ: — она очень скучаетъ и часто плачетъ, когда мать говоритъ о немъ.

Это извѣстіе сильно озадачило Невиля, но ему предстояло еще не то.

На слѣдующее утро, послѣ завтрака, вошла къ нему служанка съ извѣщеніемъ, что мистрисъ Лестеръ желаетъ видѣть его.

Сэръ Джорджъ даже вздрогнулъ, во въ ту же минуту напустилъ на себя небрежный видъ и отвѣчалъ, что весь въ услугамъ молодое хозяйки.

Его провели въ другую гостиную, и тутъ онъ засталъ красивую молодую женщину съ серьёзнымъ выраженіемъ лица, сидѣвшую за работою съ ребёнкомъ, игравшимъ на полу у ногъ ея. При его приходѣ она тихо, съ достоинствомъ привстала съ мѣстъ, онъ же низко и почтительно ей поклонился; она слегка покраснѣла, но съ полнымъ самообладаніемъ вѣжливо отвѣчала на его поклонъ, на одно мгновенье въ упоръ поглядѣла ему въ глаза, и затѣмъ уже пригласила его садиться.

— Мнѣ сказывали, сэръ, начала она: — что вы вчера вечеромъ обо многомъ разспрашивали отца моего. Позволите ли вы мнѣ въ мою очередь сдѣлать вамъ одинъ вопросъ, не болѣе?

Сэръ Джорджъ нѣсколько смѣшался, но поклонился въ знакъ согласія.

— Отъ кого у васъ вороной конь, на которомъ вы пріѣхали?

Еслибы сэръ Джорджъ не былъ правдивымъ человѣкомъ, то его могъ бы сильно смутить этотъ вопросъ. Онъ тотчасъ же понялъ, что далъ страшный промахъ, однако совершенно спокойно отвѣчалъ:

— Онъ у меня отъ одной дамы въ Кумберландѣ, мистрисъ Гонгъ.

Мерси Винтъ видимо задрожала.

— Я такъ и догадывалась, тихо отвѣчала она: — извините за нескромность. Надо вамъ сказать, что эта лошадь здѣсь хорошо извѣстна.

— Сударыня, любезно предложилъ сэръ Джорджъ: — если вамъ нравится моя лошадь, она въ вашимъ услугамъ за двадцать фунтовъ, хотя по настоящему стоитъ гораздо дороже.

— Благодарю васъ, сэръ, я не имѣю ни малѣйшаго желанія пріобрѣсти эту лошадь. Еще разъ прошу васъ, извините меня за любопытство! Вы, вѣроятно, находите меня довольно дерзкой?

— Помилуйте, сударыня, возразилъ сэръ Джорджъ: — могу ли я считать дерзостью то, что доставило мнѣ удовольствіе познакомиться съ вами?

Затѣмъ, слѣдуя совѣтамъ мистрисъ Гонтъ, онъ принялся ухаживать за матерью и ребёнкомъ, пуская въ дѣло всю свою любезность, столько разъ оказывавшуюся неодолимою въ обществѣ. Тутъ, однако, онъ скоро долженъ былъ убѣдиться, что такимъ способомъ далеко не уйдетъ: Мерси даже не улыбнулась. Она только бросила на него кроткій, укоризненный взглядъ изъ своихъ голубиныхъ глазъ, какъ-бы говорившій: неужели я такая пустая, чтобы всему этому повѣрить?

Сэръ Джорджъ былъ человѣкъ съ душою и тактомъ, поэтому онъ самъ скоро какъ-бы устыдился своей роли, чувствуя на себѣ взглядъ этихъ кроткихъ, честныхъ глазъ.

Наступило молчаніе, и такъ-какъ женщины удивительно умѣютъ читать выраженіе лица, Мерси пристально взглянула на него и отвѣчала на его мысль:

— Вы правы, сэръ, всегда лучше дѣйствовать прямо и открыто, особенно съ женщинами.

Не успѣлъ онъ еще опомниться отъ этой маленькой нотаціи, какъ она такъ же тихо спросила его:

— Какъ васъ зовутъ?

— Джорджъ Невиль.

— Слушайте же, Джорджъ Невиль, сказала Мерси очень медленно и мягко: — когда вы соберетесь сказать мнѣ, зачѣмъ вы пріѣхали и отъ кого, вы меня найдете вотъ въ этой маленькой комнатѣ. Я теперь рѣдко изъ нея выхожу. Прошу васъ не говорить никому о томъ, что вамъ поручено.

Она глубоко вздохнула.

Сэръ Джорджъ низко поклонился и вышелъ собраться мыслями.

Онъ пріѣхалъ сильно предубѣжденный противъ Мерси, и вдругъ вмѣсто пошлой, пустой бабы, у которой онъ надѣялся выманить признаніе, онъ нашелъ скромную пуританку съ нѣжными, умными глазами, полную неподдѣльнаго достоинства, граціи, умѣнья держать себя, тонкой проницательности.

— Да, вотъ, поди, ухаживай за нею, недоумѣвалъ онъ: — не угодно ли ухаживать за льдиной. Еще, говорятъ, перехитри! Перехитришь, когда я самъ передъ нею пасую, какъ малый ребёнокъ.

Долго шелъ онъ наугадъ, погруженный въ мрачную задумчивость, не зная, какъ ему поступить.

Она ему открыла легкій приступъ къ дѣлу, сама вызвавъ его сказать ей всю правду, но онъ боялся довѣриться ей по первому слову, а между тѣмъ, что проку было продолжать употреблять такія средства, въ безполезности которыхъ онъ успѣлъ удостовѣриться собственными глазами.

Между тѣмъ, какъ онъ еще колебался и не могъ поладить самъ съ собою, одно ничтожное обстоятельство заставило его рѣшиться. Пришла какая-то нищая съ ребёнкомъ и была довольно грубо принята старикомъ Винтомъ.

— Проваливай, не совсѣмъ-то ласково спровадилъ онъ ее: — не нужно намъ здѣсь бродягъ.

Въ эту минуту въ нижнемъ этажѣ растворилось окно, и Мерси рукою подозвала къ нему нищую.

Сэръ Джорджъ прижался къ самой стѣнѣ и сталъ прислушиваться къ разговору.

Мерси съ участіемъ, но дѣльно разспросила женщину, которая разсказала ей грустную повѣсть неподдѣльнаго горя и нужды. Тогда сэръ Джорджъ увидѣлъ, какъ она изъ окна подала ей фланелевую юбку, кусокъ ситца для ребёнка, большую краюху хлѣба и серебряную монетку.

Ему кромѣ того удалось уловить взглядъ голубиныхъ глазъ Мерси, которые свѣтились теплымъ внутреннимъ лучомъ.

«Не можетъ быть, чтобы она была дурная женщина», подумалъ сэръ Джорджъ: «была не была — буду руководиться собственными глазами и сужденіемъ. Вѣдь, наконецъ, мистрисъ Гонтъ не видала ея, а я видѣлъ».

Онъ тотчасъ же вошелъ въ домъ и постучался въ дверь къ Мерси.

— Войдите! отвѣчалъ кроткій голосъ.

Невиль вошелъ и безъ околичностей приступилъ прямо къ дѣлу.

— Сударыня, началъ онъ въ большомъ волненіи: — я вижу, что вы умѣете сочувствовать несчастнымъ, и потому я прямо обращусь къ вашему сердцу. Я дѣйствительно затѣмъ пріѣхалъ, чтобы переговорить съ вами о самомъ печальномъ дѣлѣ.

— Вы отъ него? чуть слышно молвила Мерси, крѣпко стиснувъ губы.

Ея сердце и разумъ въ эту минуту рвались въ отчаянной борьбѣ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ сэръ Джорджъ: — отъ нея.

Мерси сразу догадалась, отъ кого.

На лицѣ ея изобразился какой-то испугъ, она отодвинулась съ явнымъ содроганіемъ.

Это движеніе не ускользнуло отъ Невиля. Онъ со страхомъ вспомнилъ слова мистрисъ Гонтъ, что эта женщина непремѣнно ненавидитъ законную жену Гриффита, но отступать было поздно. Онъ сдѣлалъ лучшее, что въ этомъ случаѣ можно было сдѣлать: пошелъ на проломъ, очертя голову.

— Ради Бога! взмолился онъ въ ней: — не ожесточайте вашего сердца противъ несчастнѣйшей изъ женщинъ. Еслибы вы только знали все ея благородство, ея страшное горе. Прежде, чѣмъ вы закалите ваше сердце противъ меня, ея друга, дайте мнѣ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ. Знаете ли вы, гдѣ она теперь?

— Почемъ мнѣ знать! холодно отвѣчала Мерси.

— Она въ карлайльской тюрьмѣ.

— Въ карлайльской тюрьмѣ! повторила Мерси въ очевидномъ недоумѣніи.

— Да, ее обвиняютъ въ убійствѣ мужа.

Мерси вскрикнула и, схвативъ ребенка съ полу, крѣпко прижала его въ груди, покачиваясь на стулѣ и горько рыдая.

— Нѣтъ! Нѣтъ! не вѣрьте! внѣ себя закричалъ сэръ Джорджъ: — она невинна! слышите — невинна!

— Да мнѣ-то развѣ легче отъ этого? отвѣчала Мерси: — и знаю только одно: онъ убитъ и дитя мое сирота!

— Да говорю же я вамъ, что онъ вовсе не убитъ! Это все вышло ошибкой. Когда вы его видѣли въ послѣдній разъ?

— Болѣе шести недѣль назадъ.

— А когда вы имѣли отъ него извѣстіе?

— Ни разу съ того дня.

При этой страшной вѣсти у сэра Джорджа вырвалось глухое восклицаніе, похожее на стонъ.

Мерси слышала этотъ стонъ и сама пришла въ отчаяніе. Она начала обвинять себя въ смерти Гриффита.

— Я сама прогнала его отъ себя, сказала она: — я велѣла ему возвратиться къ своей законной женѣ, а она злодѣйка ненавидѣла его. Я, я послала его на смерть.

Отчаяніе ея было глубоко, необузданно, она не была въ состояніи слушать объясненій Невиля.

Но вдругъ она остановилась.

— Чѣмъ же эта женщина оправдываетъ себя? сурово спросила она.

— Сударыня, печально возразилъ сэръ Джорджъ: — видитъ Богъ, вы не въ состояніи разоблачить тайну, надъ которою напрасно ломали себѣ голову люди ученѣе и опытнѣе, нежели мы съ вами. Я и самъ не въ силахъ ясно и понятно изложить вамъ все дѣло: ваше горе слишкомъ глубоко меня трогаетъ и я готовъ проклинать себя за то, что приступилъ къ вамъ такъ грубо и неожиданно. Позвольте мнѣ удалиться на время, чтобы собраться съ силою и мыслями для дальнѣйшаго исполненія задачи, которую я слишкомъ опрометчиво возложилъ на себя.

— Нѣтъ, Джорджъ Невиль, отвѣчала Мерси: — оставайтесь здѣсь, только дайте мнѣ время перевести духъ.

Видно было, что она жестоко боролась съ собою, чтобы хоть сколько нибудь совладать съ своимъ волненіемъ. Долго заливалась она слезами, наконецъ голова ея безсильно опрокинулась на спинку кресла, но она сдѣлала Невилю знакъ, что готова слушать его.

Сэръ Джорджъ разсказалъ все по порядку, на сколько могъ безпристрастно; но понятно, что онъ безсознательно тянулъ сторону мистрисъ Гонтъ; впрочемъ, такъ-какъ Мерси была отчасти предубѣждена противъ нея, то равновѣсіе черезъ это возстановилось и истина не пострадала.

Когда онъ дошелъ до отыскиванія тѣла, Мерси сдѣлалось дурно, и хотя она не лишилась чувствъ, однако не была въ состоянія разсуждать или даже слушать дальнѣйшій разсказъ.

Сэръ Джорджъ не на шутку перетревожился и хотѣлъ-было призвать людей на помощь, но она отрицательно покачала головой. Тогда онъ слегка спрыснулъ лицо ея водою и сталъ растирать ея холодныя ладони, причемъ не могъ не замѣтить, что рука ея необыкновенно бѣла и красива.

Когда она нѣсколько оправилась, она тихо зарыдала, но просила его продолжать свою повѣсть.

— Умъ мой сильнѣе моего сердца, сказала она: — я выслушаю все, хотя бы оно убило меня на мѣстѣ.

Сэръ Джорджъ повиновался и, въ избѣжаніе повторенія, и только скажу, что онъ не пропустилъ ни одного обстоятельства, разсказаннаго на этихъ страницахъ, и даже передалъ ей кое-какія мелочи, о которыхъ я не упомянулъ. Когда онъ кончилъ, она просидѣла нѣсколько мгновеній безмолвно и недвижимо, блѣдная, какъ мраморная статуя.

— Вы желаете узнать правду въ этомъ темномъ дѣлѣ, наконецъ обратилась она къ нему: — по истинѣ оно одѣто тьмою непросвѣтною.

На Невиля торжественность ея тона произвела сильное впечатлѣніе, и онъ почтительно отвѣчалъ, что дѣйствительно отъ всей души желалъ бы узнать истину.

— Возьмите же мою руку, сказала Мерси: — и станьте со мною на колѣни.

Сэръ Джорджъ казался удивленнымъ этимъ приказаніемъ, однако исполнилъ его и опустился на колѣни рука объ руку съ нею.

Послѣдовало долгое молчаніе, во время котораго Мерси словно преобразилась. Ея голубиные глаза, возведенные къ небу, какъ опалы свѣтились внутреннимъ небеснымъ сіяніемъ. Прелестное личико ея озарилось неземною красотою и дивный голосъ ея вознесся въ горячей мольбѣ.

— Господи! Ты, которому вѣдомы всѣ сердца, отъ очей котораго не сокрыта ни единая тайна, урони взоръ твой нынѣ на рабу твою въ ея великомъ горѣ, ибо она вѣру свою возложила на тебя. Вразуми невѣдующихъ и научи смиренныхъ. Господи, покажи намъ истину въ этомъ темномъ дѣлѣ. Просвѣти насъ духомъ твоимъ, ради того, кто выстрадалъ болѣе, нежели я теперь страдаю. Аминь! Аминь!

Она взглянула на Невиля; онъ отвѣчалъ «аминь» изъ глубины сердца, со слезами на глазахъ.

Никогда до той минуты не слыхалъ онъ настоящей, живой молитвы. Онъ чувствовалъ, какъ маленькая ручка судорожно сжимала его руку отъ жестокой муки внутренней борьбы, среди которой душа ея, казалось, рвалась изъ груди ея и возносилась къ небу звуками этого чуднаго, глубоко прочувствованнаго голоса.

Они встали и снова сѣли, но глаза ея, разъ поднявшись къ небу, какъ будто не могли уже возвратиться на землю. Они оставались устремленными вверхъ съ ангельскимъ выраженіемъ, и губы ея еще тихо шевелились, словно продолжая шептать невнятную молитву.

Сэръ Джорджъ Невиль, хотя не отличался особенно строгой нравственностью, но никогда не издѣвался надъ религіею, и это вдохновенное лицо поразило его глубокимъ благоговѣніемъ. Онъ удалился отъ Мерси, почтительно поклонившись ей.

Онъ сдѣлалъ долгую прогулку и обдумалъ все тщательно. Одно было ясно и утѣшительно для него: онъ чувствовалъ, что поступилъ хорошо, ослушиваясь наставленій мистрисъ Гонтъ и довѣрившись Мерси, какъ другу, вмѣсто того, чтобы стараться перехитрить ее. Прежде, чѣмъ онъ возвратился въ трактиръ, онъ рѣшился сдѣлать еще шагъ по тому же пути. Ему не хотѣлось такъ скоро опять взволновать Мерси новымъ свиданіемъ, поэтому онъ написалъ ей слѣдующую записку:

"Сударыня! Когда я пріѣхалъ сюда, я васъ не зналъ, и потому боялся слишкомъ вамъ довѣриться; но теперь, когда я васъ узналъ и убѣдился, что вы лучшая изъ женщинъ, я поступаю съ вами прямо и открыто. Знайте же, что мистрисъ Гонтъ полагала, что я найду его у васъ и поручила мнѣ вручить ему прилагаемыя строки. Она бы прогнѣвалась на меня, еслибы знала, что я показалъ ихъ кому бы то ни было; но я рѣшаюсь показать ихъ вамъ, потому что я убѣжденъ, что вы умнѣе всѣхъ насъ и въ этомъ согласились бы всѣ, еслибы знали дѣло, какъ оно есть. Поэтому умоляю васъ прочесть эти строки и сказать мнѣ, считаете ли вы возможнымъ, чтобы писавшая ихъ пролила кровь того, къ кому онѣ написаны? Остаюсь, сударыня, съ глубокимъ почтеніемъ,

"вашъ благодарный и покорный слуга,
"Джорджъ Невиль".

Черезъ нѣсколько времени онъ получилъ отвѣтъ, написанный четкимъ, красивымъ почеркомъ:

«Мерси Винтъ свидѣтельствуетъ намъ свое почтеніе и проситъ васъ пожаловать къ ней завтра въ девять часовъ утра. Молитесь, да просвѣтитъ васъ Господь!»

Въ назначенное время сэръ Джорджъ явился въ Мерси и засталъ ее, какъ и наканунѣ, за шитьемъ. Письмо его лежало развернутое передъ нею на столѣ.

Она встала, поклонилась ему и, позвавъ служанку, велѣла на время унести ребенка. Она проводила ее до двери и нѣсколько разъ поцаловала малютку, какъ будто разставалась съ нимъ надолго.

— Не хочется отпускать, а надо, сказала она Невилю: — присутствіе ребёнка ослабляетъ вниманіе матери и постоянно отвлекаетъ мысли. Прошу васъ, садитесь. Я прочла строки мистрисъ Гонтъ и плакала надъ ними. Мнѣ кажется, этого бы не было, еслибы онѣ были хитрѣе сочинены. Послѣ того я всю ночь пролежала, глазъ не смыкая, и все думала, думала.

— Точно такъ же, какъ и она, замѣтилъ Невиль.

— Да, сэръ, понятно. Ну-съ, я вамъ могу сказать, что мнѣ почему-то сдается, что онъ, слава-богу, живъ.

— Конечно, слава-богу и за это, сказалъ Невиль, но въ душѣ не могъ не подумать, что утѣшительнаго тутъ еще немного, въ особенности, если этимъ должно ограничиться показаніе передъ судомъ.

— Вы говорите, продолжала она задумчиво: — что настоящаго Томаса Лестера видѣли въ тѣхъ мѣстахъ въ то же время, какъ и моего Томаса Лестера. Отвѣтьте же мнѣ на одинъ ничтожный вопросъ: что было надѣто на ногахъ въ тотъ вечеръ у настоящаго Томаса Лестера?

— Право, не знаю, небрежно отвѣчалъ Невиль.

— Подумайте; этотъ вопросъ, должно быть, не разъ былъ дѣланъ при васъ.

— Извините; его, кажется, вовсе не дѣлали!

— Какъ? даже при коронерскомъ слѣдствіи?

— Даже при слѣдствіи.

— Это очень странно. Неужели же столько умныхъ людей ломали голову надъ этою загадкою, и ни одинъ не спросилъ, что было надѣто на ногахъ у коробейника?

— Сударыня, возразилъ Невиль: — всѣ наши мысли сосредоточились на судьбѣ Гонта. Многіе спрашивали, какое оружіе было при коробейникѣ; о томъ же, что было у него на ногахъ, никто и не подумалъ освѣдомиться.

— Видали ли его съ тѣхъ поръ?

— Нѣтъ. Это-то и скверно. Вся полиція поднята на ноги, но онъ до сихъ поръ нигдѣ не отыскивается.

— Въ такомъ случаѣ, сказала Мерси: — мнѣ самой придется отвѣтить на свой вопросъ: я знаю, что у него было надѣто на ногахъ: онъ былъ обутъ въ башмаки, подбитые гвоздями.

Сэръ Джорджъ вскочилъ со стула; его словно ослѣпило внезапнымъ солнечнымъ лучомъ.

— Да, сказала Мерси: — она была права. Женщины въ нѣкоторыхъ вещахъ прозорливѣе мужчинъ. Этотъ человѣкъ пришелъ къ ней въ домъ въ тѣхъ же башмакахъ, въ которыхъ онъ былъ у меня. У того же, котораго вы называете Гриффитомъ Гонтомъ, были надѣты новые сапоги; я же за нихъ заплатила; квитанція и теперь у меня въ шкапу. Тотъ, котораго вы называете Томасомъ Лестеромъ, ушелъ отсюда въ башмакахъ, подбитыхъ гвоздями. Я убѣждена, что найденное тѣло было тѣло коробейника Томаса Лестера. Царство ему небесное!

Сэръ Джорджъ испустилъ радостное восклицаніе, но въ слѣдующую минуту въ немъ снова зародилось сомнѣніе.

— Вы забываете родимое пятно, сказалъ онъ: — на немъ-то они и основываются.

— Я ничего не забываю, спокойно возразила Мерси: — у коробейника было черное, продолговатое пятно надъ лѣвымъ вискомъ. Вы отыскали тѣло Томаса Лестера, а Гриффитъ Гонтъ скрывается, потому что нарушилъ законъ. Онъ боится и друзей ея, если онъ покажется въ Кумберландѣ, боится меня и моихъ, если увидятъ его въ Ланкаширѣ. Ахъ, Томасъ, Томасъ, какъ будто я допущу кого-нибудь тронуть хоть волосокъ на головѣ твоей!

Сэръ Джорджъ ходилъ взадъ и впередъ но комнатѣ въ сильнѣйшемъ волвевіи.

— О, благословенъ тотъ день, въ который я сюда пріѣхалъ! воскликнулъ онъ: — вы, вы ангелъ! вы спасете несчастную, безвинную женщину отъ позора и смерти! Ваше доброе сердце и рѣдкій умъ въ одну минуту разрѣшили темную задачу, поставившую въ тупикъ цѣлое графство.

— Джорджъ, торжественно сказала Мерси: — вы всѣ не съ того конца приступаете. Тѣ, которые полагаются на собственную мудрость, слѣпы. Въ Кумберландѣ, гдѣ все это случилось, они не молили Бога просвѣтить ихъ, какъ помолились мы съ вами, Джорджъ.

Съ этими словами она подала ему руку, какъ-бы поздравляя его со сдѣланнымъ открытіемъ.

Онъ набожно поцаловалъ эту руку, и впослѣдствіи сознавался, что лучшею минутою въ его жизни была та, когда эта кроткая пуританка такъ радушно протянула ему свою хорошенькую ручку, съ такимъ нѣжнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, крѣпкимъ пожатіемъ. Теперь вопросъ былъ въ томъ, какъ заставить кумберлаидцевъ смотрѣть на дѣло ея глазами. Невиль спросилъ ее, явится ли она на судъ въ качествѣ свидѣтельницы.

Отъ этого вопроса ее видимо покоробило.

— Позоръ мой огласится черезъ это, отвѣчала она: — придется вѣдь говорить, кто я такая и что я ему. И я буду погублена навсегда.

— Нѣтъ, вы святая страдалица. Всѣ хорошіе люди будутъ вамъ сочувствовать.

Мерси покачала головой.

— Мужчины — пожалуй, а женщины? Женщины безпощадны, онѣ не очень-то вникаютъ въ причины. Нѣтъ, я надѣюсь сдѣлать лучше того. Я постараюсь отыскать его и послать его лично спасать ее. Только это одно и можетъ еще возвратить ему счастіе.

Она далѣе проеила Невиля составить новую публикацію, совершенно различную отъ всѣхъ, которыя онъ сообщилъ ей.

Онъ согласился, и они общими стараніями произвели слѣдующій документъ:

«Если Томасъ Лестеръ, уѣхавшій изъ „Ломовой Лошади“ два мѣсяца назадъ, немедленно туда явится, Мерси будетъ ему очень благодарна, и разскажетъ ему о странныхъ происшествіяхъ, случившихся послѣ его отъѣзда».

Затѣмъ, Невиль, но ея просьбѣ, проѣхалъ въ Ланкастеръ, и тотчасъ же напечаталъ это объявленіе въ мѣстныхъ вѣдомостяхъ и въ маленькой газетѣ, издаваемой въ городѣ три раза въ недѣлю. Онъ, кромѣ того, напечаталъ то же объявленіе на отдѣльныхъ листахъ для разсылки въ Кумберландское и Уэстморландское графства, наконецъ, отправилъ экземпляръ къ своему повѣренному въ Лондонъ, съ приказаніемъ немедленно помѣстить его во всѣхъ газетахъ. Распорядившись такимъ образомъ, онъ возвратился въ «Ломовую Лошадь» и отдалъ Мерси отчетъ въ принятыхъ имъ мѣрахъ.

На слѣдующій день, онъ простился съ нею, и отправился обратно въ Карлайль. Туда было два дня ѣзды. Онъ пріѣхалъ вечеромъ, и съ неостывшимъ еще восторгомъ, отправился прямо въ мистрисъ Гонтъ.

— Радуйтесь и надѣйтесь! вбѣжалъ онъ въ ней: — я благословляю тотъ день, въ который узналъ ее: она ангелъ по уму и сердцу!

И онъ въ горячихъ выраженіяхъ описалъ почти все, что происходило между нимъ и Мерси; но къ удивленію его, мистрисъ Гонтъ выслушала его холодно, съ отталкивающимъ выраженіемъ лица.

— Все это прекрасно, сказала она: — но весьма мало поможетъ мнѣ, если онъ не явится самъ, чтобы оправдать меня, а этого она никогда не позволитъ ему сдѣлать.

— Нетолько позволитъ — заставитъ, если только удастся отыскать его.

— Если удастся отыскать его! Ахъ, вы — простота!

— Ну, еще не на столько простъ, чтобы не разузнать хорошей женщины отъ дурной.

— Будучи-то влюблены въ нее? гдѣ ужь тутъ распознать! Не распознали бы, хотя бы были умнѣе всѣхъ мужчинъ.

— Я! въ нее влюбленъ! сильно покраснѣвъ воскликнулъ сэръ Джорджъ.

— Еще бы! Неужели же я не вижу? Пожалуйста, не обманывайте сами себя! Пошли да и влюбились въ нее. Въ ваши-то года! Впрочемъ, мое дѣло сторона!

— Предполагайте все, что вамъ угодно, на этотъ счетъ, сухо возразилъ ей сэръ Джорджъ: — но, по крайней-мѣрѣ, порадуйтесь же моей доброй вѣсти!

Мистрисъ Гонтъ начала извиняться въ своей запальчивости и ласково поблагодарила своего добраго друга за все, что онъ для нея сдѣлалъ. Но въ слѣдующую же минуту она встала со стула въ большомъ волненіи.

— Я бы предпочла умереть, разразилась она: — нежели быть обязанной чѣмъ бы то ни было этой женщинѣ.

Сэръ Джорджъ началъ уговаривать ее.

— За что вы ее ненавидите? Она же васъ не ненавидитъ.

— Нѣтъ, ненавидитъ, иначе и быть не можетъ! не въ природѣ вещей.

— Однако, дѣйствія ея показываютъ противное.

— Дѣйствія! Какія дѣйствія? До сихъ поръ она еще ничего не сдѣлала, а только сладкими рѣчами и обѣщаніями ослѣпила васъ. Такого сорта женщины очень хитры, и никогда не выказываютъ мужчинѣ своего настоящаго характера. Отставьте, пожалуйста, не говорите вы мнѣ о ней. Я знаю, что онъ у нея въ эту самую минуту. Ахъ, пусть ужь лучше я умру, и меня забудутъ, когда никто не любитъ.

На послѣднихъ словахъ, голосъ ея звучалъ печально и устало, и она залилась слезами.

Бѣдный сэръ Джорджъ былъ тронутъ и обезоруженъ; онъ принялся утѣшать и ублажать эту гордую, непреклонную женщину, которая ненавидѣла своего лучшаго друга и единственную заступницу за то только, что та была такою же женщиной, какъ она сама, и которая больше скорбѣла объ утраченной любви, нежели о предстоящей возможности умереть на висѣлицѣ.

Когда она нѣсколько угомонилась, онъ ушелъ отъ нея и проѣхалъ къ Гоузмэну. Достойный юристъ былъ въ восторгѣ.

— Уломать бы ее только присягнуть насчетъ башмаковъ, сказалъ онъ: — тогда дѣло въ шлапѣ.

Затѣмъ онъ увѣдомилъ сэра Джорджа, что онъ частнымъ образомъ добылъ нѣкоторыя свѣдѣнія, которыя намѣренъ пустить въ ходъ при передопросѣ одного изъ главныхъ свидѣтелей, оо стороны короны.

— Впрочемъ, присовокупилъ онъ: — не обманывайте себя, вѣрное спасеніе можетъ принести ей только появленіе самого Гриффита Гонта. Вѣдь вы подумайте только, сколько важныхъ причинъ онъ имѣетъ явиться! онъ получаетъ огромное наслѣдство, жена его обвинена въ его убійствѣ. Присяжные ни за что не повѣрятъ, что онъ живъ, пока сами не увидятъ его. Продолжительное отсутствіе его — прескверная штука. Вѣрите ли, даже кровь холодѣетъ, какъ подумаю!

— Не отчаивайтесь, утѣшалъ его Невиль: — мнѣ сдается, что нашъ ангелъ-хранитель гдѣ-нибудь да выкопаетъ его.

Только за три дня до открытія ассизнаго суда было получено нетерпѣливо ожидаемое письмо отъ Мерси. Сэръ Джорджъ жадно бросился на него, но прочитавъ, горько разочаровался. Мерси только извѣщала, что Гриффитъ не явился въ отвѣтъ на ея публикацію, и что она сильно тоскуетъ и озабочена. Къ письму были приложены еще двѣ приписки на отдѣльныхъ клочкахъ бумаги. На одномъ было написано только одно слово: «Молитесь». На другомъ значилось: «Осушите прудъ!»

Гоузмэнъ пожалъ плечами.

— Осушить прудъ! пусть объ этомъ позаботится корона: только лишнихъ хлопотъ наживемъ. И молиться велитъ! Какія тутъ молитвы? Намъ нужны показанія!

Онъ отправилъ своего главнаго конторщика къ Мерси съ приказаніемъ ѣхать день и ночь, и во что бы ни стало привезти ее ко дню суда. Во время дороги ей велѣно было доставлять всякія удобства и обращаться съ нею такъ же почтительно, какъ съ любой герцогиней.

Во весь вечеръ, наканунѣ открытія ассизнаго суда, мистеръ Гоузмэнъ не выходилъ изъ комнатъ, занимаемыхъ его кліенткой, а весь день передъ тѣмъ они постоянно мѣнялись записками по дѣлу о ея защитѣ.

Какъ разъ въ захожденію солнца, съ шумомъ подкатила почтовая карета. Изъ нея вышелъ конторщикъ Гоузмэна и съ измученнымъ лицомъ, налитыми кровью глазами, предсталъ передъ своимъ хозяиномъ.

— Исчезла, сэръ, ушла изъ дома во вторникъ съ ребенкомъ, и съ тѣхъ поръ никто не видалъ ее и не слыхалъ о ней!

Это было ужаснымъ ударомъ. Всѣ поблѣднѣли, сознавая, что пропала чуть ли не послѣдняя надежда на спасеніе.

Но мистрисъ Гонтъ приняла и это извѣстіе съ изумительною твердостью. Она, казалось, при каждомъ новомъ ударѣ нравственно росла.

Она обратилась къ сэру Джорджу со свѣтлою улыбкою.

— Благородное сердце, сказала она: — смотритъ людскую низость сквозь свое благородство. Неудивительно, что коварная женщина обманула васъ. Они вмѣстѣ уѣхали изъ Англіи и хладнокровно обрекли меня на висѣлицу. Пусть будетъ такъ — я сама стану защищаться.

Затѣмъ она присѣла за бумаги, и занялась вмѣстѣ съ Гоузмэномъ просматриваніемъ экстракта изъ ея дѣла, который онъ составилъ для нея; она показала ему и собственноручныя ея замѣтки, сдѣланныя ею изъ ста, по меньшей мѣрѣ, прочитанныхъ ею уголовныхъ процесовъ.

Во время этого совѣщанія, сэръ Джорджъ угрюмо сидѣлъ въ сторонѣ и не произносилъ ни одного слова.

Вдругъ онъ довольно порывисто всталъ и объявилъ:

— Ѣду въ Гэрншо.

— Какъ? въ эту пору ночи?

— Приказано. Надо высушить прудъ.

— Кто же вамъ приказалъ сушить у меня прудъ?

— Мерси Винтъ.

И сэръ Джорджъ, давъ этотъ отвѣтъ, не то пристыженнымъ, не то упрямымъ тономъ, вышелъ прежде, чѣмъ мистрисъ Гонтъ словами могла выразить удивленіе и негодованіе, загорѣвшіяся въ ея глазахъ.

Мистеръ Гоузмэнъ пожалъ плечами и просолъ ее не обращать вниманія на Невиля и его бредни, а сосредоточить всѣ свои мысли на совѣтахъ и средствахъ къ защитѣ, которыми онъ снабдилъ ее.

Оставшись наединѣ съ нею, онъ уже не сталъ скрывать своего крайняго безпокойства.

— Мы лишились безцѣнной свидѣтельницы, сказалъ онъ: — впрочемъ, безуміемъ было воображать, что она явится.

Мистрисъ Гонтъ содрогнулась отъ чувства глубокаго отвращенія.

— Я бы не хотѣла ни за какія блага въ мірѣ, чтобы она явилась, отвѣчала она: — ради-бога никогда не называйте ея имени при мнѣ! Не нужно мнѣ никакой помощи, кромѣ помощи друзей моихъ. Пришлите мнѣ на утро вашу жену и не убивайтесь такъ. Я буду защищаться гораздо лучше, нежели вы воображаете. Не даромъ же я изучила до ста процесовъ.

Такимъ образомъ плѣнница старалась ободрять своего адвоката и наконецъ настояла, чтобы онъ отправился домой спать, такъ-какъ онъ видимо былъ изнеможенъ отъ неустанныхъ хлопотъ и душевныхъ тревогъ.

Она осталась одна.

Кругомъ — безмолвіе. Только еще нѣсколько краткихъ часовъ раздѣляли ее отъ суда на жизнь или смерть, и приговора она ждала себѣ не отъ всемудраго, всевѣдущаго небеснаго судьи, а отъ немощныхъ людей, да еще при системѣ процедуры, крайне неблагопріятной для обвиненныхъ.

Къ довершенію всего она была католичка, а точно на грѣхъ, какъ разъ послѣ ея ареста пронесся слухъ, что претендентъ замышляетъ новое вторженіе въ Англію. Молва эта сильно возстановила всѣхъ присяжныхъ противъ католиковъ и въ нѣсколькихъ случаяхъ уже извратила ходъ правосудія, особенно на сѣверѣ.

Мистрисъ Гонтъ все это знала и невольно содрогнулась передъ ожидающею ея опасностью.

Первую половину ночи она просидѣла изучая свою защиту. Тогда она положила дѣло окончательно въ сторону, и долго горячо молилась.

Къ утру она заснула отъ усталости.

Когда она проснулась, мистрисъ Гоуэмэнъ сидѣла у ея изголовья и глядя на нее плакала.

Онѣ упали другъ другу въ объятія, и обѣ зарыдали.

Но тутъ подошелъ Гоузмэнъ и сердито увелъ жену.

Мистрисъ Гонтъ уговорили съѣсть немного поджаренаго хлѣба и выпить стаканъ вина, и послѣ того она уже ждала страшнаго призыва.

Ждала она долго, такъ долго, что ее даже взяло нетерпѣніе скорѣе помѣриться съ опасностію; но до нея судились еще два воровства, и ей пришлось дожидаться.

Наконецъ около полудня посланный изъ суда извѣстилъ ее, что большой судъ присяжныхъ призналъ обвиненіе противъ нея основательнымъ.

— Да проститъ же ихъ Богъ! сказала она.

Она тщательно занялась своимъ туалетомъ и была проведена въ небольшую комнату, близъ самой залы суда.

Тутъ ей пришлось еще нѣкоторое время дожидаться, въ холодныхъ, мрачныхъ голыхъ стѣнахъ.

Наконецъ она услышала голосъ, который громко возвѣстилъ:

— Король противъ Кэтринъ Гонтъ!

Она взошла по нѣсколькимъ ярко освѣщеннымъ ступенямъ и вдругъ очутилась въ комнатѣ, залитой дневнымъ свѣтомъ подъ взглядомъ сотенъ любопытныхъ глазъ, на мѣстѣ, отведенномъ за перилами для подсудимыхъ.

Въ совершенно незнакомомъ дѣлѣ мы рѣдко напередъ знаемъ, на что мы способны и какъ мы будемъ держать себя. Мистрисъ Гонтъ едва ступила въ залу и стала лицомъ къ лицу съ грозной обстановкой суда, какъ весь ея страхъ мгновенно покинулъ ее: въ ней проснулись силы, она вся встрепенулась любовно въ жизни и вооружилась тѣми безчисленными утонченными средствами въ защитѣ, которыми природа такъ богато надѣлила даровитыхъ женщинъ.

Она начала защиту свою прежде, нежели успѣла произнести хоть одно слово: самое ея появленіе и пріемы должны уже были поколебать предубѣжденіе суда противъ нея.

Она почтительно поклонилась судьѣ и съумѣла придать этому движенію характеръ добровольной дани уваженія, отнюдь не заискиванія или страха. Затѣмъ она окинула глазами залу и увидѣла, что въ ней цѣлая толпа знакомыхъ ей мужчинъ и дамъ, но въ то же время она прочитала въ глазахъ ихъ, что на ея сторонѣ тутъ не болѣе двухъ или трехъ человѣкъ. Этимъ только она и поклонилась, а такъ-какъ они отвѣчали на ея поклонъ, то это произвело на зрителей впечатлѣніе, совершенно, впрочемъ, ошибочное, будто джентри сочувствуетъ ей.

Когда унялся предварительный гулъ и судъ кончили обычное краткое совѣщаніе между собою, секретарь суда обратилсі къ подсудимой и громко произнесъ:

— Кэтринъ Гонтъ, подними руку!

Она повиновалась, и онъ вслухъ прочелъ обвинительный актъ, гласившій, что она, «не имѣя передъ глазами Господа и повинуясь наущеніямъ дьявола, 15-го октября, въ десятый годъ царствованія его величества короля, при помощи и потворствѣ нѣкоего Томаса Лестера, напала на Гриффита Гонта, эсквайра, и его, упомянутаго Гриффита Гонта, силою оружія убила до смерти, тѣмъ нарушая миръ его величества короля и достоинство его короны».

Прочитавъ обвинительный актъ, секретарь снова обратился въ подсудимой:

— Что скажешь Кэтринъ Гонтъ? Виновна ты въ преступленіи и убійствѣ, въ коихъ обвиняешься, или невиновна?

— Невиновна!

— Преступница, какъ хочешь ты быть судимой?

— Я не преступница, а только обвиненная. Судимой же хочу быть Богомъ и моей родиною.

— Да пошлетъ же тебѣ Богъ счастливое избавленіе!

По окончаніи этой формальности, мистеръ Уитуортъ, помощникъ стряпчаго отъ короны, выступилъ, чтобы начать обвинительную рѣчь, но подсудимая, хотя блѣдная, но съ полнымъ самообладаніемъ и утонченною вѣжливостью, просила его дозволить ей напередъ сказать нѣсколько словъ суду.

Мистеръ Уитуортъ поклонился и снова сѣлъ.

— Милордъ, начала она, обращаясь къ судьѣ: — я сперва должна просить васъ о милости, и я увѣрена, что вы мнѣ въ ней не откажете, такъ-какъ въ сущности она не болѣе какъ справедливость, строгая, безпристрастная справедливость. Обвиненіе противъ меня, какъ я слышала, поддерживается двумя адвокатами, и оба они люди ученые и способные. Я же только женщина, гдѣ же мнѣ одной состязаться съ ихъ искуствомъ. Поэтому прошу ваше лордство дозволить мнѣ имѣть адвоката, который бы помогъ мнѣ, какъ въ разборѣ фактовъ, такъ и въ защитѣ. Я знаю, что это не принято, но такъ слѣдуетъ по справедливости. И мнѣ извѣстно, что уже нѣсколько разъ въ такихъ случаяхъ, гдѣ вопросъ шелъ о жизни и смерти, бывали подобныя отступленія отъ обыкновеннаго порядка, и что ваше лордство имѣете право и власть такъ поступить и теперь, если только пожелаете.

Судья взглянулъ въ сторону прокурора отъ короны, Уильтшира. Тотъ немедленно всталъ и отвѣчалъ въ слѣдующихъ словахъ:

— Подсудимая почерпнула свѣдѣнія свои изъ невѣрнаго источника. Съ незапамятныхъ временъ до настоящей поры, лицу, обвиненному въ преступленіи, влекущемъ за собою смертную казнь, никогда не дозволялось имѣть адвоката. Въ недавнее время, однако, правило это на столько ослаблено, что иногда адвокату дозволялось допрашивать и передопрашивать свидѣтелей отъ имени подсудимаго; но во всякомъ случаѣ ему никогда не дозволялось дѣлать возроженія насчотъ приводимыхъ замѣчаній и уликъ, или выводить изъ нихъ заключеніе, касающееся исхода дѣла.

Мистрисъ Гонтъ. — Значитъ, если съ меня ищутъ ничтожную сумму денегъ, я могу имѣть защитниками искусныхъ ораторовъ, но если искъ касается моей жизни и чести, тогда уже мнѣ не дается равнаго оружія и я должна предстать передъ вами, господа, беззащитная, какъ безпомощный ребёнокъ, тогда какъ каждый изъ васъ, господа, мастеръ своего дѣла. Это чудовищная несправедливость, и вы сами, сэръ, не можете не сознаться въ томъ.

Мистеръ Уилѣтишръ.-- Позвольте, сударыня: справедливо или нѣтъ отказывать подсудимымъ въ полномъ адвокатскомъ пособіи въ уголовныхъ дѣлахъ, я не беру на себя рѣшить; но во всякомъ случаѣ виноватъ тутъ законъ, а не я и не его лордство, и еще никто черезъ это положеніе не пострадалъ, по крайней-мѣрѣ въ наше время, кромѣ тѣхъ, кто дѣйствительно нарушилъ законъ.

Мистеръ Уильтширъ пошептался затѣмъ съ минуту съ своимъ помощникомъ, и обратился къ судьѣ:

— Мы хотя и дѣйствуемъ отъ имени короны, однако не желаемъ выказывать излишней строгости тамъ, гдѣ вопросъ касается жизни человѣка. Мы, поэтому, согласны доставить подсудимой всякую льготу, какую ваше лордство припомните изъ примѣра извѣстныхъ вамъ процесовъ — но не болѣе того, а затѣмъ предоставляемъ дѣло это на усмотрѣніе вашего лордства.

Прокуроръ. — Сторожъ, провозгласите молчаніе.

Сторожъ. — Oyez! Oyez! Oyez! Судьи его величества строго наказываютъ всѣмъ и всякимъ здѣсь присутствующимъ лицамъ соблюдать молчаніе, подъ страхомъ тюремнаго заключенія.

Судья. — Подсудимая! Собратъ мой Унльтширъ совершенно правъ! Нѣтъ примѣра тому, о чемъ вы просите, а противоположное обыкновеніе соблюдалось у насъ втеченіе многихъ вѣковъ. То, что вамъ кажется пристрастіемъ и несправедливостью — и откровенно сказать, нѣсколько ученыхъ лицъ раздѣляютъ ваше мнѣніе — уравнивается тѣмъ, что я самъ обязанъ помогать вамъ, на сколько могу, что я и исполню. Слѣдовательно, вотъ на чемъ за рѣшаемъ: вамъ будетъ дозволено имѣть адвоката для допроса вашихъ свидѣтелей, передопроса свидѣтелей отъ короны и разъясненія юридическихъ вопросовъ, какіе вы сами предложите, но не болѣе.

Затѣмъ судья спросилъ ее, кого изъ присутствующихъ она желаетъ имѣть адвоіатомъ!

Отвѣтъ ея изумилъ весь судъ, а Гоузмэна сильно огорчилъ.

— Никого! рѣшительно сказала она: — половинная справедливость не есть справедливость и я не хочу потворствовать ей, не хочу заставлять умныхъ людей бороться со связанными руками, противъ людей такихъ же умныхъ, у которыхъ руки свободны. На такихъ стѣснительныхъ условіяхъ а вовсе не хочу имѣть адвоката. Адвоката у меня будетъ три и безъ того: вы, милордъ, моя невинность и Господь Богъ всевѣдущій!

Отъ этихъ словъ, произнесенныхъ съ истиннымъ величіемъ, водворилось въ залѣ гробовое молчаніе, но не надолго. Минуту спустя опять раздался громкій машинальный голосъ сторожа, который, провозгласивъ молчаніе, сдѣлалъ перекличку именамъ присяжныхъ, долженствовавшихъ судить начинающееся дѣло.

Мистрисъ Гонтъ напряженно прослушивалась къ провозглашеннымъ именамъ: фамиліи были все знакомыя, и все дюжинныя, но теперь онѣ облекались въ глазахъ ея какимъ-то царственнымъ достоинствомъ, потому что тѣ, кому онѣ принадлежали, держали въ рукахъ своихъ ея жизнь или смерть.

Съ каждаго присяжнаго была снята присяга по старинной величественной, теперь уже нѣсколько сокращенной формѣ: «Джозефъ Кингъ, взгляните на подсудимую; вы должны по совѣсти и правдѣ разсудить между вашимъ государемъ, королемъ и подсудимой, судьба которой предается въ ваши руки, и вы произнесете справедливый приговоръ, основываясь на показаніяхъ и доказательствахъ, какія будутъ вамъ предъявлены. Въ чемъ да поможетъ вамъ Богъ».

Мистеръ Уитуортъ затѣмъ открылъ дѣло, то-есть вѣрнѣе перевелъ обвинительный актъ на болѣе понятный и человѣческій язніъ.

Когда онъ сѣлъ на мѣсто, мистеръ Уильтширъ обратился къ сужу со слѣдующею рѣчью:

"Милордъ и господа присяжные! Настоящее дѣло крайне важно и возбуждаетъ всеобщее напряженное вниманіе. Подсудимая, женщина высшаго круга по рожденію и воспитанію, а, какъ вы вѣроятно уже замѣтили, также и по образованію, обвиняется не болѣе, не менѣе, какъ въ убійствѣ.

"Мнѣ не нужно описывать вамъ всей гнусности подобнаго преступленія. Вамъ достаточно спросить собственную свою совѣсть. Кто, изъ видѣвшихъ обезображенные останки убіенной жертвы не чувствовалъ, какъ собственная его кровь застываетъ въ жилахъ? Если случается убійцѣ бѣжать, съ какимъ усердіемъ гонимся мы за нимъ, съ какимъ рвеніемъ стараемся захватить, съ какою радостью представляемъ его правосудію! Насъ не останавливаетъ, не смущаетъ даже страшной смертный приговоръ, когда онъ произносится надъ убійцею. Мы выслушиваемъ его съ какимъ-то торжественнымъ удовольствіемъ и признаемъ справедливость божественнаго рѣшенія: «кто проливаетъ человѣческую кровь, да будетъ и его кровь пролита людьми же!»

"Ежели такія чувства возбуждаетъ въ насъ всякое простое убійство, то что же мы должны чувствовать къ женщинѣ, умертвившей собственнаго своего мужа, человѣка, въ объятіяхъ котораго она лежала, котораго она поклялась передъ Богомъ любить и почитать? Такая убійца совершаетъ нетольво убійство, но и разбой: она отнимаетъ у родныхъ дѣтей своихъ — отца, нѣжнаго, незамѣнимаго для нихъ на землѣ.

"Господа! Вамъ будетъ къ несчастью доказано, что подсудимая виновна въ этомъ въ высшей степени преступномъ дѣлѣ, и хотя я постараюсь скорѣе смягчить, чѣмъ усилить улики противъ нея, однако я увѣренъ, что повѣсть, которую я имѣю изложить вамъ, поразитъ ужасомъ всѣхъ, кто услышитъ ее.

"Мистеръ Гриффитъ Гонтъ, несчастная жертва совершеннаго преступленія, былъ человѣкъ почетнаго происхожденія и положенія въ свѣтѣ. Что касается до его нрава, онъ былъ въ высшей степени безобиденъ и глубоко привязанъ къ той, которая нынѣ обвиняется въ его убійствѣ. Они дружно жили вмѣстѣ нѣсколько лѣтъ, но увы, ихъ супружеское счастіе омрачилось однимъ злополучнымъ обстоятельствомъ: онъ былъ англиканскаго вѣроисповѣданія, жена его — католическаго. Это послужило поводомъ къ распрямъ, что неудивительно, такъ-какъ несчастное различіе въ религіяхъ причиняло, разъединяло цѣлыя націи, нетолько отдѣльныя семейства.

"Наконецъ, около года назадъ тому, между покойникомъ и подсудимымъ произошелъ споръ сильнѣе обыкновеннаго, вслѣдствіе котораго покойникъ отлучился изъ дома на нѣсколько мѣсяцевъ. Онъ возвратился ранней осенью въ этомъ году, и между ними послѣдовало примиреніе, искреннее или притворное, не знаю; только послѣ того онъ снова уѣхалъ, но уже ненадолго. 10-го прошлаго октября онъ внезапно воротился совсѣмъ, какъ и намѣревался, и тутъ-то разъигралась трагедія, къ которой все до сихъ поръ разсказанное мною служило только вступленіемъ.

"Менѣе чѣмъ за одинъ часъ до пріѣзда хозяина, въ домъ явился нѣкто Томасъ Лестеръ. Этотъ же Томасъ Лестеръ былъ созданіемъ подсудимой; прежде онъ жилъ у нея лѣсничимъ, теперь же сдѣлался коробейникомъ. Средства къ тому были даны ему подсудимой, которая на свои деньги купила ему товаръ, на открытіе его торговли.

"Господа! Этотъ коробейникъ, какъ я впослѣдствіи докажу, скрывался въ домѣ, когда пріѣхалъ покойникъ. Горничная подсудимой, по имени Каролина Райдеръ, первая извѣстила ее о прибытіи Лестера, что, повидимому, сильно ее взволновало. Мистрисъ Райдеръ вамъ скажетъ, что съ ней даже сдѣлалась истерика. Но вскорѣ послѣ того ей было доложено о пріѣздѣ ея мужа, и тутъ уже волненіе ея приняло совершенно другой характеръ. Она предалась такому припадку озлобленія противъ этого несчастнаго человѣка, что забыла всякую осторожность и угрожала убить его въ присутствіи свидѣтельницы. Да, господа, мы докажемъ вамъ, что эта женщина, которая по наружности своей и образованію могла бы служить украшеніемъ любому царскому двору, занесла надъ головою своею ножъ — ножъ, господа! и клялась вонзить его въ сердце мужа. И это не было временной вспышкою гнѣва: вы сейчасъ увидите, что спустя довольно времени, когда она вполнѣ могла бы опомниться и остынуть, она повторяла эту угрозу въ лицо несчастному. Въ первый разъ она произнесла ее у себя въ спальнѣ, въ присутствіи одной своей довѣренной горничной, вышепомянутой Каролины Райдеръ. Сцена, однако, мѣняется: она, повидимому, пришла въ себя и, улыбаясь, занимаетъ мѣсто хозяйки за своимъ столомъ, потому что, надо вамъ сказать, у нея въ этотъ день были гости, лица высшаго круга въ графствѣ.

"Вдругъ мужъ ея, не имѣя понятія объ ужасныхъ чувствахъ ея къ нему и страшномъ намѣреніи, выраженномъ ею, входитъ въ столовую, раскланивается съ гостями и, подойдя къ женѣ, хочетъ взять ее за руку.

"Что же она? Она отступаетъ отъ него съ такимъ страннымъ взглядомъ и отталкивающими словами, что общество приходитъ въ замѣшательство. Всѣми присутствующими овладѣваетъ смутный страхъ; при первой возможности они извиняются и уѣзжаютъ. Такимъ образомъ подсудимая осталась наединѣ съ мужемъ. Между тѣмъ ея загадочное поведеніе возбудило любопытство домашнихъ, и нѣкоторые изъ слугъ, съ зловѣщимъ предчувствіемъ въ сердцѣ, стали прислушиваться за дверью столовой, и что же они услышали? Страшную ссору, въ которой, однако, покойникъ держалъ себя сравнительно пасивно; подсудимая же снова свирѣпо угрожала покуситься на его жизнь. Гнѣвъ ея, какъ видно, не унялся.

"Въ защиту подсудимой, конечно, можно замѣтить, что свидѣтели отъ короны находились по ту сторону двери, она же съ покойникомъ въ запертой комнатѣ, и что подобное показаніе, основанное на подслушиваніи, слѣдуетъ принимать крайне осторожно. Я съ этимъ согласенъ, когда показаніе не подтверждается дальнѣйшими обстоятельствами или прямыми доказательствами. Оставимъ же за подсудимой выгоду подобнаго сомнѣнія и обслѣдуемъ, какъ понялъ слова ея самъ покойникъ, который нетолько слышалъ самыя эти слова и тонъ, которымъ они были сказаны, но видѣлъ и взгляды и выраженіе лица, сопровождавшіе ихъ.

"Господа! Это былъ человѣкъ, извѣстный своею храбростью и неустрашимостью, однако, онъ вышелъ изъ этого страшнаго свиданія совсѣмъ запуганный и присмиренный. Онъ говорилъ мистрисъ Райдеръ о смерти своей, какъ о недалекомъ событіи, и ушелъ въ свою спальню въ самомъ уныломъ настроенія, тревожимый мрачными предчувствіями; и гдѣ же находилась эта спальня? Ему была отведена, по приказанію жены его, небольшая коморка на другомъ концѣ дома: она не допустила его въ свою комнату — его, хозяина дома, ея мужа и повелителя.

"Но этимъ не ограничилось впечатлѣніе, оставленное на немъ словами подсудимой; дальнѣйшія его дѣйствія еще больше разъясняютъ намъ, какой смыселъ онъ имъ придалъ. Онъ не посмѣлъ остаться въ этомъ домѣ и одной ночи (извините; говоря, что онъ не посмѣлъ остаться, я выражаю личное мое предположеніе; фактъ же, собственно говоря, тотъ, что онъ не остался). Онъ заперъ дверь своей комнаты на запоръ изнутри, и въ самое глухое время ночи, несмотря на свою усталость, такъ-какъ онъ въ этотъ день проѣхалъ значительное разстояніе, выпрыгнулъ изъ окна и благополучно спустился на землю, несмотря на то, что окно находилось на высотѣ четырнадцати футовъ; это, господа, такой скачокъ, на которой не каждый изъ насъ рѣшится, но на что не отважится человѣкъ, которому грозитъ погибель. Онъ не хотѣлъ тратать времени даже на то, чтобы осѣдлать свою лошадь и бѣжалъ пѣшкомъ. Несчастный! онъ бѣжалъ отъ опасности, а встрѣтилъ смерть!

"Съ того времени, какъ Гриффитъ Гонтъ ушелъ въ свою спальню, никто изъ домашнихъ не видѣлъ его въ живыхъ, но нѣкто Томасъ Гэзъ, поденщикъ, видѣлъ его шедшимъ по извѣстному направленію въ 1-мъ часу пополуночи, а за нимъ — за нимъ, господа, шелъ другой человѣкъ.

"Уто же былъ этотъ другой человѣкъ?

"Когда я вамъ скажу (а это одно изъ главныхъ обстоятельствъ), чѣмъ занималась подсудимая въ то время, какъ мужъ ея трепеталъ въ своей тѣсной коморкѣ, выжидая случая бѣжать — когда я вамъ это скажу, вы, я знаю, сами догадаетесь, кто шелъ за покойникомъ и съ какою цѣлью.

"Господа, когда подсудимая лично пригрозила мужу, какъ я уже вамъ разсказалъ, она удалилась въ свою комнату и приказала горничной своей, мистрисъ Райдеръ, привести къ ней Томаса Лестера. Да, господа, она приняла этого коробейника, въ двѣнадцатомъ часу ночи, въ своей спальнѣ.

«Такой, ни съ чѣмъ несообразный поступокъ, по моему мнѣнію, допускаетъ только двоякое объясненіе: либо она имѣла преступную связь съ этимъ человѣкомъ, либо, по какому нибудь чрезвычайному случаю, нуждалась въ его услугахъ. Весь характеръ ея, вся жизнь, по единодушному показанію всѣхъ свидѣтелей, дѣлаетъ въ высшей степени неправдоподобнымъ, чтобы она могла уронить себя до низкой интриги такого рода. Къ тому же, она въ этомъ случаѣ дѣйствовала слишкомъ открыто. Человѣкъ этотъ, какъ намъ уже извѣстно, былъ ея созданіемъ, ея орудіе». Она не скрываясь призвала его въ свою комнату и около получаса продержала у себя.

"Спустя очень немного послѣ того, какъ онъ ушелъ отъ нея, Томасъ Гэзъ видѣлъ его въ первомъ часу пополуночи шедшимъ за Гриффитомъ Гонтомъ — тѣмъ самымъ Гриффитомъ Гонтомъ, котораго никто съ той минуты не видалъ въ живыхъ.

"Господа! До этого мѣста моего разсказа всѣ показанія и улики ясны, связны и говорятъ сама за себя; но рѣдко случается, чтобы чьи либо глаза видѣли самое дѣйствіе совершенія убійства. Наказаніе за подобное преступленіе слишкомъ строго, чтобы кто либо рѣшился совершить его при свидѣтеляхъ, и едвали одного убійцу изъ десяти можно было бы приговорить безъ помощи уликъ, основанныхъ на постороннихъ обстоятельствахъ.

"Впрочемъ, цѣпь показаній не прерывается: слѣдующее звено заключается въ заявленіи свидѣтельницы, если не видѣвшей, то слышавшей то, что далѣе происходило. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ слухъ бываетъ свидѣтелемъ даже болѣе вѣрнымъ, нежели зрѣніе; напримѣръ, однимъ глазомъ мы не можемъ рѣшить, выстрѣлилъ ли пистолетъ или только сверкнуло пламя отъ холостого заряда. Что же? Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ Гриффита Гонта видѣли въ послѣдній разъ живымъ, мистрисъ Райдеръ, только что ушедшая въ свою спальню, явственно слышала голосъ вышепомянутаго Гонта, призывавшій на помощь. Она тоже слышала пистолетный выстрѣлъ. Это происходило на берегу озера или большого пруда, находящагося близь дома и называемаго мѣстными жителями «тонею». Мистрисъ Райдеръ тотчасъ же подняла весь домъ на ноги и вмѣстѣ съ другими слугами отправилась въ комнату своего господина: дверь нашли запертою изнутри; они выломали ее, комната была пуста — мистеръ Гонтъ бѣжалъ изъ окна, какъ я вамъ уже говорилъ.

«Вдругъ входитъ подсудимая со двора. Это было уже въ первомъ часу пополуночи. Она, какъ видно, съ разу поняла, что ей необходимо какъ нибудь объяснить свой выходъ въ такую необычную пору, и она объявила мистрисъ Райдеръ, что ходила — молиться!»

(Тутъ нѣкоторые изъ слушателей грубо засмѣялись, но имъ пригрозили и заставили молчать).

"Правдоподобно ли это, и ходятъ ли люди, въ первомъ часу пополуночи со двора, чтобы молиться? Нѣтъ, не молиться ходила она, а совершить такое злодѣяніе, котораго не загладить ей годами молитвы и покаянія.

"Съ этой минуты мистера Гонта уже не видали между живыми людьми, и что дѣлало его исчезновеніе еще таинственнѣе, это то, что ему въ то самое время было отказано большое наслѣдство въ духовной его однофамильца, богача, нѣкоего мистера Гонта изъ Биггльсуэда, такъ что его собственные интересы, равно какъ и интересы прочихъ наслѣдующихъ, требовали немедленнаго его присутствія. Мистеръ Эткинсъ, стряпчій завѣщателя, вызывалъ черезъ газеты несчастнаго джентльмена, но онъ конечно не явился и не потребовалъ своего наслѣдства. Тогда начали сводить и свѣрять всѣ обстоятельства и догадались, что дѣло нечисто.

"Правосудіе было призвано дѣйствовать; но его затрудняло то обстоятельство, что не открывалось тѣло покойника.

"Наконецъ мистеръ Эткинсъ, не имѣя возможности приступить въ раздѣлу упомянутаго наслѣдства, по неимѣнію доказательствъ смерти Гонта, усердно принялся самъ разыскивать дѣло. Онъ спросилъ подсудимую, въ присутствіи нѣсколькихъ свидѣтелей, позволитъ ли она ему изслѣдовать прудъ, съ берега котораго раздавались крики Гриффита Гонта, призывавшіе на помощь.

"Подсудимая не отвѣчала сама на это; но мистеръ Гоузмэнъ, ея стряпчій, человѣкъ чрезвычайно достойный, который, кажется, и до сей минуты искренно убѣжденъ въ ея невинности, отвѣчалъ за нее мистеру Эткинсу, что онъ можетъ изслѣдовать и даже осушить прудъ, если ему угодно. На это подсудимая ничего не сказала; она лишилась чувства.

"Вы можете себѣ представить, съ какимъ напряженнымъ ожиданіемъ занялись изслѣдованіемъ пруда.

"Послѣ нѣсколькихъ часовъ безплодной работа нашли тѣло.

«Но тутъ представилось непредвидѣвное обстоятельство, благопріятное для подсудимой. Оказывается, что прудъ населенъ стаями громадныхъ щукъ и другихъ прожорливыхъ рыбъ. Эти животныя до того обезобразили покойника, что невозможно было подъ присягою признать ни одного члена, ни одной черты его, а такъ-какъ закономъ мудро и человѣколюбиво положено, чтобы въ подобныхъ случаяхъ отдавать подозрѣваемыхъ лицъ подъ судъ не иначе, какъ если тѣло признано такъ, чтобъ не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, то и на этотъ разъ преступленіе чуть не ускользнуло изъ рукъ правосудія. Но, какъ это часто бываетъ, провидѣніе вмѣшалось въ дѣло и указало на легкую, но безошибочную примѣту. Людямъ, хорошо знавшимъ покойника, извѣстно было, что у него надъ лѣвымъ вискомъ находилось большое родимое пятно. Оно было замѣчено его прислугою и сосѣдями, и что же господа? Отъ жадныхъ рыбъ уцѣлѣло это пятно, быть можетъ, по произволенію Того, Кто приказалъ киту проглотить Іону, но не лишать его жизни. Пятно было на виду совершенно явственно. Его разсматривали нѣсколько свидѣтелей, его признали, имъ пополнился рядъ уликъ и показаній, отчасти прямыхъ, отчасти косвенныхъ, которыя я въ самыхъ короткихъ словахъ изложилъ самъ, и каждую часть которыхъ теперь подтвердятъ передъ вами свидѣтели, достойные довѣрія».

Прокуроръ призвалъ тринадцать свидѣтелей, въ томъ числѣ и мистера Эткинса, Томаса Гэза, Джонъ Беннистеръ, Каролину Райдеръ и другихъ, показанія которыхъ подтвердили все сказанное имъ.

При передопросѣ этихъ свидѣтелей, мистрисъ Гонтъ удивила судей своимъ умѣніемъ и умѣренностью. Не даромъ изучила она до ста процессовъ, съ женскою наблюдательностью и терпѣливою переимчивостью. Она замѣтила, что у подсудимыхъ вообще защита выходитъ слаба и подмѣтила почему это такъ бываетъ. Она убѣдилась, что это главнымъ образомъ происходитъ оттого, что говорятъ очень много и уклоняются отъ вопроса. Поэтому она положила себѣ соблюдать возможную сжатость и краткость, отъ которой отступила только одинъ разъ впродолженіе всего передопроса.

Томаса Гэза она передопрашивала какъ слѣдуетъ.

— Выговорите, начала она: — что коробейникъ шелъ шагахъ во ста позади моего мужа. Который же изъ нихъ шелъ скорѣе?

Томасъ Гэзъ съ минуту раздумывалъ.

— Кажется, что сквайръ, отвѣчалъ онъ.

— Была ли вѣроятность, чтобы онъ догналъ его?

— Нѣтъ, сквайръ шелъ прямо передъ собою, а коробейникъ, какъ говорится, загребалъ ногами обѣ стороны дороги.

Подсудимая. — Извините, Томасъ, только я васъ не совсѣмъ понимаю.

Гэзъ. — Еще бы, гдѣ же вамъ понять! Вы небось никогда подъ хмѣлькомъ не бывали.

Подсудимая (чутко встрепенувшись). — A! Значитъ, онъ былъ пьянъ?

Гъзъ. — Пиво-то у васъ, сударыня, въ Гэрншо-Кэстлѣ варится хмѣльное, сами знаете, да и какой же тутъ грѣхъ? Человѣкъ можетъ быть на веселѣ, это еще не значитъ, что пьянъ.

Судья (строго). — Свидѣтель, слушайте, что васъ спрашиваютъ и отвѣчайте прямо!

Подсудимая. — Не троньте его, милордъ: онъ человѣкъ деревенскій, простой, худыхъ замысловъ не имѣетъ. Послушайте, Томасъ, сдѣлайте мнѣ одолженіе, отвѣчайте ясно: пьянъ былъ этотъ человѣкъ или трезвъ?

Гэзъ. — Ничего я не знаю, видѣлъ только, что его маленько перебрасывало съ одной стороны дороги въ другую.

Подсудимая, — Томасъ Гэзъ, во имя спасенія души твоей, скажи: пьянъ или трезвъ былъ коробейникъ?

Гэзъ. — Ну, ужь коли вы такъ пристали, что либо погибай душа либо выдавай ближняго, скажу прямо: онъ былъ пьянъ что твой лордъ.

Тутъ, несмотря на торжественность мѣста и обстановки процеса, зала разразилась неудержимымъ смѣхомъ. Мистрисъ Гонтъ спокойно сѣла и болѣе не говорила съ Гэзомъ.

Хирургу, который офиціальнымъ образомъ осматривалъ тѣло, она сдѣлала слѣдующій вопросъ:

— Нашли ли вы признаки насилія?

Хирургъ. — Никакихъ, но вѣдь кромѣ головы и костей не на чемъ было и находить-то ихъ.

Подсудимая. — Имѣете ли вы опытность въ подобныхъ дѣлахъ? Осматривали ли вы уже тѣла убитыхъ?

Хирургъ. — Да.

Подсудимая. — Сколько?

Хирургъ. — Два тѣла, это третье.

Подсудимая. — Не говорите ради Бога, что это третье! Я еще сильно надѣюсь, что тутъ не было вовсе убійства. Разскажите намъ то, что вамъ извѣстно по опыту. Сдѣлайте одолженіе, скажите, какіе знаки насилія нашли вы на тѣхъ тѣлахъ?

Хирургъ. — У одного изъ нихъ, Уэллинза, черепъ былъ разбитъ въ двухъ мѣстахъ; у другого, Шеррета, была сломана правая рука и видны были ушибы на головѣ. Самая же смерть была причинена ударомъ ножа или кинжала въ легкія.

Подсудимая. — Предположимъ, что убійцы Уэллинза бросили тѣло его въ воду и рыбы такъ же обезобразили его, какъ тѣло, найденное въ моемъ пруду: отыскали-ль бы вы тогда на немъ знаки насилія?

Хирургъ. — Разумѣется; вѣдь у него былъ разбитъ черепъ.

Подсудимая. — А если бы тоже случилось съ Шерретомъ?

Хирургъ. — Не могу отвѣчать на этотъ вопросъ. Легкія были бы съѣдены рыбою, а нельзя-же замѣтить поврежденія въ органѣ, уже несуществующемъ.

Подсудимая. — Вы говорите объ однихъ легкихъ. Я же васъ спрашиваю: могли ли бы вы вообще замѣтить на тѣлѣ знаки насилія?

Хирургъ. — Нѣкоторые изъ нихъ, именно тѣ, которые не причинили смерти, были-бы точно также замѣтны, т.-е. ушибы головы и переломъ руки, но раны въ легкихъ нельзя бы было освидѣтельствовать, а между тѣмъ отъ нея-то онъ и умеръ.

Подсудимая. — Значитъ, на сколько вамъ извѣстно и на сколько вы можете сказать подъ присягою, при убійствахъ обыкновенно наносится не одинъ ударъ или рана, а нѣсколько, и нѣкоторые изъ ударовъ и ранъ, нанесенныхъ Уэллинзу и Шеррету, оставили такіе слѣды, которыхъ рыбьи зубы не въ состояніи были бы изгладить?

Хирургъ. — Да, если ужь меня ограничиваютъ исключительно тѣмъ немногимъ, что я самъ видѣлъ; но зная вообще, на сколько разныхъ ладовъ можетъ послѣдовать насильственное умерщвленіе…

Тутъ судья остановилъ хирурга, замѣтивъ, что дальнѣйшія разсужденія не идутъ къ дѣлу въ настоящемъ случаѣ.

Подсудимая вручила свидѣтелямъ планъ зѣмка, пруда и моста, и спросила ихъ, признаютъ ли они рисунокъ вѣрнымъ, также какъ и означенныя на немъ разстоянія. Планъ этотъ дѣйствительно былъ снятъ съ удивительною тщательностью и точностью, собственно для нея.

Затѣмъ, были предъявлены обитые гвоздями башмаки, и мистрисъ Гонтъ занялась ими особенно при передопросѣ кухарки, Джэнъ Беннистеръ.

Подсудимая. — Посмотрите на эти башмаки: видали ли вы такіе же на ногахъ у мистера Гонта.

Джэнъ. — Никогда, сударыня, не видала.

Подсудимая. — Даже когда онъ вошелъ въ кухню 15-го октября?

Джэнъ. — Нѣтъ, онъ тогда былъ въ высокихъ сапогахъ. Я помню даже, какъ мальчикъ чистилъ ихъ къ ужину.

Подсудимая. — Когда вы выломали дверь въ его комнатѣ, нашли ли вы въ ней эти сапоги?

Джэнъ. — Нѣтъ; понятное дѣло, когда онъ исчезъ, то и сапоги его съ нимъ исчезли. Мы не нашли ничего, принадлежавшаго ему, кромѣ испачканной перчатки.

Подсудимая. — А у коробейника сапоги были надѣты?

Джэнъ. — Какъ можно! Видано ли, чтобы коробейникъ ходилъ въ сапогахъ?

Подсудимая. — Значитъ, у него надѣты были эти самые башмаки? Осмотрите ихъ хорошенько.

Джэнъ. — Эти ли самые, я навѣрное сказать не могу, знаю только, что у него были башмаки, потому что помню, какъ они еще стучали у меня по кирпичу.

Судья. — Стучали у нея по кирпичу! Что это она толкуетъ?

Подсудимая. — Я думаю, она хочетъ сказать, что гвозди, которыми обиты башмаки, стучали по кухонному полу; кухня же, помнится мнѣ, выложена кирпичомъ.

Судья. — Это ли вы хотѣли сказать?

Джэнъ. — Точно такъ, милордъ, это самое.

Подсудимая. — Было ли у коробейника родимое пятно на лбу?

Джэкъ. — Ужь этого я не знаю, я никогда такъ близко не всматривалась въ него, а только какъ посмотрю на васъ, барыня, не вѣрится мнѣ, чтобы вы могли убить нашего барина.

Уильтширъ. — Намъ не нужно вашего мнѣнія, нужны только факты.

Подсудимая. — Вы слышали, какъ я бранила мужа въ этотъ вечеръ. Что же я говорила ему насчетъ полиціи, помните ли вы?

Джэнъ. — Я бы на вашемъ мѣстѣ такого вопроса не стала дѣлать.

Подсудимая. — Очень обязана вамъ за совѣтъ, только вы потрудитесь отвѣчать мнѣ, какъ есть всю правду.

Джэнъ. — Ну, если вы ужь непремѣнно хотите, будь по вашему. Вы, кажется, говорили: «завтра же утромъ здѣсь будетъ полиція», только, право же, господа, она у насъ добрая.

Судья. — Здѣсь? «Гдѣ это здѣсь?» Должно быть, въ Гэрншо-Кэстлѣ?

Джэнъ. — Точно такъ, милордъ, ваше сіятельство.

Мистрисъ Гонтъ, чтобы не утомить терпѣніе суда, слегка передопросила еще нѣсколькихъ свидѣтелей, но все искуство свое употребила при передопросѣ мистрисъ Райдеръ. Это было необходимо, потому что показанія ея имѣли капитальную важность. Въ памяти ея уцѣлѣло каждое сколько нибудь вспыльчивое или неосмотрительное слово, когда либо произнесенное бѣдной женщиной, и она, вслѣдствіе ли проснувшейся ненависти или дѣйствительнаго предубѣжденія противъ обвиненной, представляла каждое подозрительное обстоятельство въ самихъ мрачныхъ краскахъ. При этомъ она давала свои убійственныя показанія аккуратно, ясно, связно, съ такимъ кажущимся чистосердечіемъ и сожалѣніемъ, что не было возможности заподозрить ее въ неискренности.

По окончанія перваго допроса ея, во всемъ собраніи, какъ между судей, такъ и въ слушателяхъ, установилось одно единодушное мнѣніе, а именно, что горничная надѣла петлю на шею своей госпожи.

Мистрисъ Гонтъ сама сознавала, что имѣетъ дѣло со страшной противницею и, вставая, чтобы передопрашивать ее, была замѣтно блѣднѣе, чѣмъ во все предьидущее время засѣданія.

Она съ минуту постояла, какъ бы спрашивая себя, съ чего начать; ея блѣдность и колебаніе, хотя и вызвали нѣкоторое участіе, но вообще подтвердили неблагопріятное для нея впечатлѣніе.

Она устремила глаза въ лицо свидѣтельницы, какъ-бы стараясь отыскать въ ней какую-нибудь болѣе доступную, легче уязвимую сторону. Мистрисъ Райдеръ спокойно отвѣчала ей такимъ же взглядомъ. Въ судѣ воцарилась полнѣйшая тишина. Всѣ притаили дыханіе, понимая, что готовится поединокъ между двумя женщинами, выходящими изъ обыкновеннаго уровня.

Начало борьбы не совсѣмъ соотвѣтствовало общему ожиданію. Подсудимая по своимъ пріемамъ, какъ будто хотѣла задобрить свидѣтельницу.

Подсудимая (чрезвычайно вѣжливо). — Вы говорите, что приводили ко мнѣ Томаса Лестера въ ту страшную ночь?

Райдеръ (также вѣжливо). — Да, сударыня.

Подсудимая. — Далѣе, вы говорите, что онъ оставался у меня съ полчаса?

Райдеръ. — Точно такъ, сударыня.

Подсудимая. — Можно спросить, какимъ образомъ вы узнали, что онъ пробылъ именно полчаса?

Райдеръ. — Узнала по своимъ часамъ, сударыня. Я его впустила къ вамъ въ одиннадцать съ четвертью; когда же вы позвонили меня, было уже одиннадцать три четверти.

Подсудимая. — А когда я васъ позвонила, что затѣмъ было?

Райдеръ. — Я вошла и увела Лестера по вашему приказанію.

Подсудимая. — Въ одиннадцать три четверти?

Райдеръ. — Въ одиннадцать три четверти.

Подсудимая. — Этотъ Лестеръ вѣдь былъ вашимъ любовникомъ?

Райдеръ. — Никогда этого не было, сударыня.

Подсудимая. — Полноте, когда дѣло зашло такъ далеко, что онъ даже сдѣлалъ вамъ предложеніе.

Райдеръ. — О, это было еще прежде, чѣмъ вы дали ему деньги на обзаведеніе товаромъ.

Подсудимая. — Такъ, но онъ оставался холостъ изъ-за васъ и въ этотъ самый вечеръ возобновилъ свое предложеніе. Помните, что вы присягали и не лгите изъ-за такой малости.

Райдеръ. — Хороша малость. Впрочемъ, если онъ и дѣлалъ мнѣ предложеніе, что это имѣетъ общаго съ убійствомъ?

Уильтширъ. — Въ самомъ дѣлѣ, это совсѣмъ не къ дѣлу.

Подсудимая. — Въ такомъ случаѣ, она и не можетъ повредить вамъ. Милордъ, вы два раза прервали почтеннаго прокурора, запрещая ему наводить свидѣтелей на показанія. Я же ни разу не остановила его, потому что не желаю никому мѣшать говорить, а напротивъ, разобрать все до основанія. Теперь же, въ свою очередь, умоляю васъ, дайте мнѣ свободу дѣйствій и позвольте мнѣ добиться отвѣта отъ этой искусной свидѣтельницы.

Судья. — Я не совсѣмъ понимаю, къ чему вы ведете рѣчь; но боже упаси, чтобы я вамъ препятствовалъ защищаться по вашему разумѣнію. Свидѣтельница, въ силу вашей присяги, отвѣчайте прямо: дѣлалъ вамъ коробейникъ предложеніе, въ ту самую ночь, о которой идетъ рѣчь?

Райдеръ. — Дѣлалъ.

Подсудимая. — И разсказалъ вамъ, при этомъ, что ему приказано убить мистера Гонта?

Райдеръ. — Нѣтъ; не могъ онъ этого говорить: онъ очень хорошо зналъ, что этимъ не склонитъ меня на свою сторону.

Подсудимая. — Какъ, неужели его ужасный замыселъ не проглядывалъ въ его словахъ и пріемахъ во все время, какъ онъ ухаживалъ за вами?

Отвѣта не было.

Подсудимая. — Вы вдвоемъ были на кухнѣ? Полно, говорите же прямо!

Райдеръ. — Люди всѣ разошлись спать. Вы его продержали такъ долго.

Подсудимая. — Да я ничего не нахожу въ этомъ предосудительнаго. Вы проводили его за ворота, не такъ ли?

Райдеръ. — Нѣтъ. Зачѣмъ было мнѣ провожать его? Я только отворила ему дверь, потомъ заперла ее за нимъ на засовъ и оправилась прямо въ себѣ въ спальню.

Подсудимая. — Какъ долго пробыли вы у себя въ спальнѣ, прежде, чѣмъ услыхали крики?

Райдеръ. — Не болѣе десяти минутъ. Я не успѣла еще снять корсетъ.

Подсудимая. — Если вы и Томасъ Гэзъ говорите правду, то выходитъ, что вы болтали съ убійцею не менѣе получаса послѣ того, какъ онъ ушелъ отъ меня. Такъ ли?

Свидѣтельница теперь уже поняла, къ чему шелъ предыдущій вопросъ; она надулась и стала выжидать случая навести врагу чувствительный ударъ.

Подсудимая. — Было ли у Лестера родимое пятно на лбу?

Райдеръ. — Почемъ мнѣ знать!

Подсудимая. — Гдѣ же у васъ были глаза, когда убійца поцаловалъ васъ, разставаясь съ вами?

Глаза Райдеръ сердито сверкнули, но она совладала съ собою и промолчала, какъ-бы отвѣчая презрѣніемъ на подобный вопросъ.

Подсудимая. — Впрочемъ, вѣдь вы слывете скромницею, вы, можетъ быть, стыдливо опустили глаза въ то время, какъ убійца цаловалъ васъ?

Райдеръ. — Очень можетъ быть, только вамъ-то что жь изъ этого.

Подсудимая. — Въ такомъ случаѣ, вы, конечно, не могли видѣть родимаго пятна на лбу его, но могли замѣтить башмаки на ногахъ его. Эти ли башмаки были у него надѣты? Осмотрите ихъ хорошенько!

Райдеръ (осмотрѣвъ со всѣхъ сторонъ башмаки). — Я ихъ не узнаю.

Подсудимая. — Присягнете ли вы, что не эти башмаки были на ногахъ у него въ тотъ вечеръ?

Райдеръ. — Какъ же я могу въ этомъ присягать? Почемъ мнѣ знать, какіе у него были башмаки. Позвольте спросить, милордъ, неужели меня цѣлый день будутъ держать здѣсь и заставлять отвѣчать на ея ни къ чему не ведущіе вопросы?

Судья. — Нетолько цѣлый день, но и цѣлую ночь, если нужно. Правосудіе не торопится проливать кровь.

Подсудимая. — Его лордство и господа присяжные были здѣсь задолго до васъ и останутся еще долго послѣ васъ, слѣдовательно вамъ нечего прихотничать. Потрудитесь же слушать и отвѣчать. Посмотрите на этотъ планъ Гэрншо-Кэстля и пруда. Теперь возьмите карандашъ и потрудитесь отмѣтить вашу спальню на планѣ!

Карандашъ былъ взятъ отъ подсудимой и поданъ Райдеръ. Та молчала въ это время, притаившись какъ кошка, но вдругъ отшатнулась назадъ съ мастерскимъ движеніемъ.

— Чтобы я прикоснулась къ вещи, еще теплой отъ руки убійцы! Я отъ одной мысли содрогаюсь!

Этотъ жестокій ударъ видимо, разстроилъ подсудимую. Она прижала руку къ груди и со слезами на глазахъ просила судью, позволить ей присѣсть на минуту.

Судья. — Еще бы! Сядьте, отдохните! А вы не извольте предрѣшать приговора суда. Почемъ вы знаете, какія еще показанія у нея въ запасѣ? До сихъ поръ мы слышали только одну еще сторону. Потрудитесь умѣрить ваши порывы.

Подсудимая быстро встала.

— Милордъ! сказала она: — я радуюсь нанесенному мнѣ оскорбленію! Оно возмутило васъ и господъ присяжныхъ, и я ему обязана вашими добрыми, участливыми словами; потомъ, обращаясь къ Райдеръ, она спросила ее: — Какая была ночь тогда?

Райдеръ. — Безлунная, но ясная и звѣздная.

Подсудимая. — Видѣнъ вамъ былъ прудъ съ берегами?

Райдеръ. — Не весь, а только та часть, которая предъ моимъ окномъ.

Подсудимая. — Отмѣтили вы, какое окно?

Райдеръ. — Отмѣтила.

Подсудимая. — Теперь отмѣтьте то мѣсто, откуда вы слышали крикъ мистера Гонта.

Райдеръ. — Это было тутъ, около этихъ деревьевъ, оттого мнѣ не видать было его за тѣнью.

Подсудимая. — Можетъ быть. А меня видѣли по ту сторону?

Райдеръ. — Нѣтъ.

Подсудимая. — Какое платье на мнѣ было въ этотъ вечеръ?

Райдеръ. — Бѣлое атласное.

Подсудимая. — Значитъ, вы могли бы меня видѣть, даже въ тѣни деревьевъ, еслибы я была на томъ берегу пруда?

Райдеръ. — Не знаю, какъ сказать. Впрочемъ, я и не говорила, что вы находились на самомъ мѣстѣ, гдѣ было совершено преступленіе; я только говорила, что васъ не было въ домѣ.

Подсудимая. — Почемъ вы это знаете?

Райдеръ. — Да вы сами это мнѣ сказали.

Подсудимая. — Значитъ, это показаніе мое, а не ваше. Присягайте только въ томъ, что сами знаете. Имѣлъ ли мужъ мой, на сколько вамъ извѣстно, причины внезапно скрыться?

Райдеръ. — Имѣлъ.

Подсудимая. — Какія же?

Райдеръ. — Васъ боялся.

Подсудимая. — Я не про то говорю; я спрашиваю, не имѣлъ ли онъ причины бояться совсѣмъ другаго, неимѣющаго ничего общаго съ тѣмъ, въ чемъ меня обвиняютъ?

Райдеръ. — Ужь это вамъ лучше знать. Я бы рада вамъ служить, но не могу же отгадать, къ чему вы ведете рѣчь.

Подсудимую даже подало назадъ отъ этого наглаго отвѣта. Она не хотѣла заставить свою горничную публично выдать своего мужа, будучи увѣрена, что онъ живъ. Она запнулась и ея колебаніе для постороннихъ походило на пораженіе, а Райдеръ на этотъ разъ вполнѣ торжествовала. Теперь уже обѣ были окончательно ожесточены и между ними завязался бой, такъ сказать, за ножахъ.

Подсудимая. — Вы подслушали нашу несчастную ссору въ тотъ вечеръ?

Райдеръ. — Какая же это ссора, когда вы почти однѣ только говорили.

Подсудимая. — Какъ вы поняли то, что я говорила ему о полиціи?

Райдеръ. — Полиціи! Я и слова этого не слыхала.

Подсудимая. — О!

Райдеръ. — Не слыхала, когда вы говорили мнѣ, что убьете его ножомъ, не слыхала и тогда, когда вы угрожали ему въ лицо.

Подсудимая. — Берегитесь! Вы забываете, что Джэнъ Бенистеръ слышала мои слова, когда она прислонились ближе ухомъ къ замочной скважинѣ, нежели вы?

Райдеръ. — Джэнъ-то! Джэнъ простовата: ее въ чемъ хотите увѣрить можно. Я и то замѣтила, что вы ей чуть не подсказывали ея показанія.

Подсудимая. — Богъ съ вами, безчестная вы женщина! Лучше бы вы говорили правду.

Райдеръ. — Милордъ, неужели же мнѣ тутъ стоять и слушать, какъ меня убійца обзываетъ безчестной?

Судья. — Перестаньте, здѣсь не мѣсто перебраниваться.

Этимъ временемъ подсудимая наклонилась надъ своими бумагами и снова присвоила къ передопросу уже совершенно съ другой стороны.

Подсудимая, (съ кажущейся небрежностью). — Во всякомъ случаѣ, мистрисъ Райдеръ, вы женщина строгаго поведенія?

Райдеръ. — Конечно, сударыня. По крайней-мѣрѣ, такого же строгаго, какъ вы.

Подсудимая (еще небрежнѣе). — Замужнія вы или незамужняя?

Райдеръ. — Незамужняя и, по всей вѣроятности, навсегда такой буду.

Подсудимая. — Такъ. Мнѣ даже помнится, что, нанимая васъ, я этого потребовала, какъ непремѣннаго условія.

Райдеръ. — Да, кажется, вопросъ этотъ былъ мнѣ сдѣланъ отъ вашего имени.

Подсудимая. — Вотъ и отвѣтъ, написанный вашею рукою. Вѣдь это ваша рука, не такъ ли?

Райдеръ (осмотрѣвъ бумагу). — Моя!

Подсудимая. — Вы имѣли великолѣпный атестатъ отъ послѣдней вашей госпожи, нѣкоей мистрисъ Геммильтонъ. Вотъ и письмо ея, въ которомъ она васъ рекомендуетъ, какъ образцовую горничную.

Райдеръ. — До сихъ поръ всѣ мои госпожи болѣе или менѣе оставались мною довольны. Моя репутація, я надѣюсь, основана не на словахъ только мистрисъ Геммильтонъ.

Подсудимая. — Извините, я васъ взяла въ себѣ единственно по ея рекомендаціи. Кто такая эта мистрисъ Гэммильтонъ?

Райдеръ. — Почтенная дама, у которой я служила восемь мѣсяцевъ прежде, нежели перешла къ вамъ. Она уѣхала заграницу, иначе я и теперь бы была у нея.

Подсудимая. — Теперь потрудитесь присягнуть объ этой бумагѣ.

Свидѣтельницѣ была подана бумага — копія съ свидѣтельства о бракѣ между Томасомъ Эдуардомъ и Каролиною Плонкетъ.

Подсудимая. — Кто эта Каролина Плонкетъ?

Райдеръ поблѣднѣла и измѣнилась къ лицѣ, но не отвѣчала.

Подсудимая. — Я васъ спрашиваю, кто такая Каролина Плонкетъ?

Райдеръ (едва внятно). — Я.

Судья. — Какъ же это? Вы же сами сейчасъ говорили, что вы незамужняя?

Райдеръ. — Да это все одно; мы съ мужемъ развелись ужъ болѣе восьми лѣтъ, и съ тѣхъ поръ болѣе не видались.

Подсудимая. — Цѣлыхъ восемъ лѣтъ назадъ?

Райдеръ. — Почти: мы разошлись въ маѣ 1739 г.

Подсудимая. — Но вы, однако, жили съ нимъ послѣ того?

Райдеръ. — Никогда. Клянусь честью!

Подсудимая. — Когда же родился вашъ ребёнокъ?

Райдеръ. — Ребёнокъ? У меня нѣтъ ребёнка.

Подсудимая. — Въ январѣ 1743 г. вы оставили младенца въ Гэнгельсуэдѣ у женщины по имени Чорчъ. Такъ или нѣтъ?

Райдеръ (тяжело переводя духъ). — Такъ. Это былъ ребёнокъ моей сестры.

Подсудимая. — Значитъ, вы готовы призвать Бога въ свидѣтели, что этотъ ребёнокъ не вашъ.

Райдеръ колебалась.

Подсудимая. — Присягнете ли вы, что мистрисъ Чорчъ никогда не видала, какъ вы ласкали этого ребёнка и плакали надъ нимъ?

При этомъ вопросѣ, потъ крупными каплями выступилъ на лбу Райдеръ. Щоки ея подернулись мертвенною блѣдностью, глаза ея заходили кругомъ всей залы, словно глаза пойманнаго дикаго звѣря. Она поняла, какой опасности подвергается, и въ то же время не имѣла никакой возможности удостовѣриться, что именно и сколько о ней знаетъ ея мучительница.

— Милордъ, взмолилась она въ судьѣ: — сжальтесь надо мною! Я была покинута, обманута; за что меня такъ мучатъ? Вѣдь я никого не убила.

Она какъ кошка, въ одно время визжала и царапалась.

Подсудимая. — Развѣ не убійство ложною присягою подвергать опасности чужую жизнь.

Судья. — Подсудимая, мы принимаемъ во вниманіе вашъ полъ и опасность, въ которой вы находитесь, но все же вы не должны дѣлать никакихъ замѣчаній о приводимыхъ показаніяхъ въ настоящую минуту. Допрашивайте свидѣтельницу сколько угодно, но въ коментаріи не пускайтесь до тѣхъ поръ, пока вы будете защищаться передъ присяжными.

Уильтиширъ. — Милордъ, позволю себѣ замѣтить, что подобнаго рода допросъ безчеловѣченъ, и заводитъ насъ далеко отъ сущности дѣла.

Подсудимая. — Вы ошибаетесь, господинъ прокуроръ; я поступаю такъ по совѣту умнаго юриста. Жизнь моя въ опасности, если мнѣ не удастся поколебать довѣрія присяжныхъ къ этой свидѣтельницѣ. Съ этою цѣлью я вамъ доказываю, что она вела безпутную жизнь и закоснѣла во лжи. Вѣдь, если не ошибаюсь, легкое поведеніе лишаетъ женщину права быть свидѣтельницею передъ судомъ. Не такъ ли, милордъ?

Судья. — Не совсѣмъ. Во всякомъ случаѣ, показаніе женщины легкаго поведенія по большей части теряетъ свою силу, и это совершенно основательно, потому что женщина, измѣняющая цѣломудрію, вступаетъ въ жизнь, состоящую изъ обмана, ложь становится для нея привычкою, и простирается на всю ея жизнь. Наши отцы учили насъ называть женщину строгой нравственности — честною женщиною. Правосудіе слѣдуетъ тому же указанію. впрочемъ, предоставляя многое усмотрѣнію присяжныхъ.

Подсудимая. — Я не желаю быть въ ней такъ же безпощадною, какою она явилась въ отношеніи ко мнѣ. Потому оставлю это дѣло. Свидѣтельница, потрудитесь разсмотрѣть письмо мистрисъ Гэммильтонъ и сличить его съ вашимъ. Буввы и въ обоихъ письмахъ различны, но все-таки похожа между собою. Признайтесь же: письмо мистрисъ Гэммильтонъ подложное. Вы сами его писали. Потрудитесь передать оба письма милорду — пусть онъ ихъ сличитъ. Поддѣлка весьма неискусная.

Райдеръ. — Это не подлогъ. Никакой мистрисъ Гэммильтонъ нѣтъ вовсе (тутъ Райдеръ залилась слезами). Мнѣ нужно было содержать ребенка, а мужской помощи я не имѣла. Надо же жить чѣмъ-нибудь бѣдной женщинѣ.

Подсудимая. — Надо жить, но можно же давать жить и другимъ, въ особенности той, чей хлѣбъ вы ѣли. Милордъ, неужели эта лживая свидѣтельница не будетъ посажена въ тюрьму за клятвопреступничество?

Уильтширъ. — Никакимъ образомъ. Можно ли требовать отъ женщины, чтобы она сама подъ присягою открыла свой позоръ? Безчеловѣчно было и дѣлать такіе вопросы. Перестаньте же истязать эту бѣдную женщинуі Покажите ей сколько-нибудь милосердія — вы сами, можетъ статься, будете нуждаться въ немъ.

Подсудимая. — Сэръ, я не прошу себѣ милосердія, а прошу справедливости по закону; но такъ-какъ вы дѣлаете мнѣ честь обратиться ко мнѣ съ просьбою, то я ее исполню и сдѣлаю этой свидѣтельницѣ еще только одинъ вопросъ. Опишите ту часть дома, въ которую вы въ тотъ вечеръ привели Томаса Лестера, начните съ наружной двери.

Райдеръ. — Сначала переднія, потомъ ваша уборная, далѣе ваша спальня.

Подсудимая. — Въ которую изъ этихъ комнатъ вы ввели Томаса Лестера?

Райдеръ. — Въ переднюю.

Подсудимая. — Почему же вы сказали, что я говорила съ нммъ въ моей спальнѣ?

Райдеръ. — Сударыня, я только хотѣла сказать, что вы принимали его на своей половинѣ.

Подсудимая. — Вы, однако, съумѣли заставить этихъ господъ подумать совсѣмъ другое.

Судья. — Дѣйствительно, такъ; въ моихъ замѣткахъ значится, по вашимъ показаніямъ, что она принимала коробейника въ своей спальнѣ.

Райдеръ (рыдая). — Богъ мнѣ свидѣтель, что я не имѣла намѣренія вводить ваше лордство въ обманъ. Прошу мою госпожу простить меня за неакуратность въ подробностяхъ.

Подсудимая поклонилась судьѣ и сѣла, побѣдоносно сверкнувъ глазами на свидѣтельницу, которая теперь уже находилась въ жалкомъ состояніи трепета и страха, и только-что не валялась въ ложѣ свидѣтелей, какъ тряпка.

Уильтширъ видѣлъ, что она до такой степени застращена, что, пожалуй, готова вилять и смягчить свои показанія, чтобы задобрить подсудимую. Поэтому онъ сдѣлалъ ей еще вопросъ.

— Въ хорошихъ ли вы была отношеніяхъ съ подсудимой?

Райдеръ. — Въ самыхъ лучшихъ. Она всегда была доброю и щедрою госпожою.

Уильтширъ. — Не стану продолжать вашихъ страданій, можете сойти.

Судья. — Но, не отлучайтесь изъ суда до окончанія этого процеса. Я сильно сомнѣваюсь, не слѣдуетъ ли мнѣ, по настоящему, предать васъ суду.

Къ несчастью для подсудимой, Райдеръ была не послѣднею свидѣтельницею отъ короны. Свидѣтели, послѣдовавшіе за нею, говорили, очевидно, честно и чистосердечно, такъ что было бы положительно неумѣстно придираться къ нимъ. Подсудимая, поэтому, отпустила ихъ, сдѣлала весьма немного вопросовъ, и когда удалился послѣдній свидѣтель, дѣло въ совокупности все-таки имѣло весьма грозный характеръ для нея.

Теперь уже были собраны всѣ показанія отъ короны, и судья удалился закусывать. Въ залѣ поднялся гулъ и говоръ, словно въ пчелиномъ ульѣ. У мистрисъ Гонтъ губы и горло совсѣмъ пересохли.

Какая-то женщина изъ простолюдиновъ протянула въ ней изъ толпы свою большую, грубую руку, и подала ей апельсинъ. Сокъ его освѣжилъ ея горло.

Это маленькое проявленіе сочувствія показалось ей добрымъ предзнаменованіемъ и ободрило ее.

Она на минуту закрыла лицо руками, и собралась всѣми силами для предстоящаго великаго труда. Въ замѣткахъ ея былъ обозначенъ только порядокъ ея защитительной рѣчи, не болѣе, такъ что ей, дѣйствительно, не мѣшало сосредоточить свои мысли.

XLI.

Судья возвратился. Сторожъ провозгласилъ молчаніе; подсудимая встала и скромно, но съ твердостію обратилась къ темъ, которые держали жизнь ея въ рукахъ своихъ; вѣрная инстинкту своего пола, она, казалось, прежде всего старалась понравиться.

"Милордъ и господа присяжныя. Я готовлюсь возразить на взведенное противъ меня обвиненіе въ убійствѣ, основанное на нѣкоторыхъ, повидимому, основательныхъ и на многихъ ложныхъ наказаніяхъ, кромѣ того — на догадкахъ, признаюсь, правдоподобныхъ.

"Я невинна, но по рѣдкому стеченію обстоятельствъ, не могу жаловаться ни на него. Судьи, которые предали меня суду, дѣйствовали съ должною осторожностью и человѣколюбіемъ. Они приняли во вниманіе мою незапятнанную до сихъ поръ репутацію и не спѣшили предрѣшать дѣло противъ меня. Здѣсь, въ этомъ самомъ судѣ, я встрѣтила много снисхожденія. Почтенный обвинитель отъ короны заставилъ меня трепетать предъ своею ученостью и искуствомъ. Это было его долгомъ; но онъ съ первой же минуты заявилъ, что не выкажетъ излишней строгости ко мнѣ, и сдержалъ слово. Много разъ онъ могъ бы меня остановить — я это видѣла по лицу его, но будучи джентльменъ и христіанинъ, равно какъ и ученый юристъ, онъ, вѣроятно, думалъ: эта бѣдная женщина защищаетъ свою жизнь; надо же ей предоставить хоть какую нибудь льготу. Что касается до милорда, онъ обѣщалъ замѣнить мнѣ адвоката, на сколько дозволяетъ это высокій санъ его и обязанность относительно короны. Онъ поддержалъ и утѣшилъ меня справедливыми словами, которыя не ободрили бы преступницу, но меня успокоили болѣе, чемъ я могу выразить; слѣдовательно я нахожусь здѣсь какъ жертва не людской несправедливости, а только обманчивой группировки обстоятельствъ, и хотя искреннихъ, но опрометчивыхъ и неосновательныхъ догадокъ.

Эти-то догадки я теперь намѣрена разбирать, и надѣюсь доказатъ вамъ, какъ онѣ несостоятельны.

"Господа, въ каждомъ спорномъ дѣлѣ, говорить, лучшій способъ разъяснить его заключается въ томъ, чтобы прежде всего опредѣлить, въ чемъ обѣ стороны согласны между собою, и этимъ ограничить кругъ дальнѣйшихъ споровъ. Слѣдуя этой методѣ, я объявляю, что отъ всей души согласна съ мнѣніемъ почтеннаго прокурора, что убійство — гнусное преступленіе, и дѣлается еще ужаснѣе, когда совершается женою надъ мужемъ и когда мать, такимъ образомъ, лишаетъ дѣтей своихъ незамѣнимаго родителя.

"Далѣе я согласна съ нимъ и въ томъ, что такъ-называемыхъ косвенныхъ уликъ, основанныхъ не на прямыхъ показаніяхъ и фактахъ, а на разныхъ побочныхъ обстоятельствахъ, часто бываетъ достаточно, чтобы безошибочно уличить убійцу, и еслибы было иначе, то это чудовищнѣйшее изъ преступленій чаще всего оставалось бы ненаказаннымъ, потому что, дѣйствительно, изъ всѣхъ преступниковъ, убійцы болѣе всѣхъ страшатся людскихъ взоровъ и заранѣе заботятся устроить дѣло такъ, чтобы не было прямыхъ свидѣтелей ихъ ужаснаго поступка. Тутъ, однако, я, по совѣту ученыхъ юристовъ, приведу различіе, ускользнувшее отъ почтеннаго прокурора. Я замѣчу, что прежде всего долженъ быть доказанъ нагляднымъ и неопровержимымъ образомъ фактъ, что убитъ человѣкъ, и тогда уже, если никто не видѣлъ своими глазами совершенія смѣлаго преступленія, пусть обстоятельства говорятъ за себя.

"Но въ этомъ случаѣ обвиненіе лишено этой главной основы. Нашли мертвое тѣло безъ всякихъ знаковъ насилія на немъ, и трудятся изъ всѣхъ силъ доказать всевозможными обстоятельствами, что это — тѣло убитаго человѣка. Мнѣ положительно сказали, что такой образъ дѣйствій неправиленъ по закону и что ему нѣтъ примѣровъ, а если и были, то такіе, которые должны бы служить предостереженіемъ, а не поощреніемъ суду, потому что двое подсудимыхъ, приговоренныхъ на такихъ недостаточныхъ данныхъ, оказались невинными послѣ казни. (Судья внесъ въ свою памятную книжку замѣтку объ этомъ различіи.)

"Далѣе, переходя отъ принциповъ въ фактамъ, я соглашаюсь я признаюсь въ томъ, что въ минуту гнѣва я вышла изъ себя ка столько, что произнесла угрозу противъ моего мужа въ присутствіи Каролины Райдеръ, но, чтобы послѣ, видя его лицомъ къ лицу, я грозила ему насиліемъ, это а отрицаю. Дѣло въ томъ, что я тогда только что узнала, что онъ совершилъ преступленіе противъ закона, и я грозилась выдать его правосудію, какъ это доказываетъ показаніе Джэнъ Банистеръ. Она говоритъ, что слышала, какъ я объявила ему, что за нимъ придетъ полиція на слѣдующее утро: не убивать же его собиралась я, когда хотѣла звать полицію.

Судья. — Позвольте, сударыня, намѣрены ли вы доказать, что мистеръ Гонтъ совершилъ преступленіе противъ закона?

Подсудимая.-- Я бы могла доказать это, милордъ, но мнѣ бы не хотѣлось этого, потому что тогда я бы поставила его въ худшее положеніе, нежели въ какомъ сама теперь нахожусь.

Судья (многозначительно качая головою). — Позвольте мнѣ вамъ посовѣтовать не говорить ничего такого, чего вы не можете или не желаете доказать.

Подсудимая.-- Въ такомъ случаѣ я ограничусь слѣдующимъ: было показано однимъ изъ свидѣтелей отъ короны, что въ столовой я грозила мужу моему выдать его правосудію. Ясно, что именно эти слова, а не первая моя угроза, которую онъ не слыхалъ, заставили его скрыться въ эту ночь.

"Далѣе, я согласна съ почтеннымъ прокуроромъ въ томъ, что меня дѣйствительно не было въ домѣ въ 1 часъ утра, но, если ужь онъ хочетъ принять мое показаніе противъ меня самой, то пусть же не искажаетъ его, пусть принимаетъ его цѣликомъ, а не на столько, на сколько оно согласуется съ обвиненіемъ: или пусть онъ вѣритъ моему утвержденію, что я уходила изъ дому молиться, или пусть вовсе не вѣритъ, что я выходила.

"Господа, выслушайте простую истину. На этомъ планѣ, по одну сторону Гэрншо-Кэстля, вы могли замѣтить еловую рощу. Это угрюмое мѣсто вызываетъ на торжественныя размышленія и молитву. Тысячу разъ я тутъ молилась, если не болѣе, до 15 октября, потому-то она у насъ и прозвана даже «рощей», что мнѣ легко доказать, такъ-какъ она дѣйствительно прозвана такъ.

«И пусть вамъ не покажется невѣроятнымъ, что я молилась въ моей рощѣ подъ открытомъ небомъ въ ясную звѣздную ночь. Не знаю, какъ протестанты: они, быть можетъ, молятся не иначе, какъ у камина; но помните, что я католичка. Мы не такъ стѣснены въ молитвѣ, мы не обставляемъ ее разными удобствами и комфортомъ. Больше семнадцати вѣковъ мы молились подъ открытымъ небомъ столько же, какъ и въ домахъ, и это обыкновеніе никакимъ образомъ недостойно холодной, насмѣшливой издѣвки. Знаетъ ли почтенный прокуроръ, какъ подъ открытымъ небомъ въ ясную ночь, усѣянную звѣздами, невольно преклоняются колѣна и душа возносится въ молитвѣ? Испыталъ ли онъ это на себѣ?»

Это внезапное обращеніе къ учоному и умному, но ужъ нисколько не богомольному прокурору, до того насмѣшило всѣхъ членовъ суда, что они разсмѣялись съ удивительнымъ единодушіемъ.

Это нѣсколько смутило подсудимую, которая никакъ не имѣла въ виду произвесть такое дѣйствіе на своихъ слушателей. Она запнулась и осмотрѣлась съ огорченнымъ и нѣсколько испуганнымъ видомъ.

Судья.-- Продолжайте, сударыня; ваши объясненія немного странны, но совершенно идутъ къ дѣлу и не заслуживаютъ осмѣянія. Господа, помните, что публика ищетъ въ васъ примѣра.

Подсудимая.-- Милордъ, я сама виновата, мнѣ не слѣдовало пускаться въ личности, разсуждая объ общихъ предметахъ. Прошу почтеннаго прокурора извинить меня.

"И такъ я скажу, не обращаясь уже ни въ кому въ особенности, что когда солнце скроется и земля одѣнется темной пеленою, тогда небо выступаетъ, по крайней-мѣрѣ, для меня, въ удесятеренной красотѣ. Звѣздный покровъ его раскидывается словно куполъ нерукотвореннаго храма, и одинъ видъ его усмиряетъ страсти, очищаетъ сердце и удивительно помогаетъ душѣ отрѣшиться отъ земли и воспарить въ молитвѣ. Милордъ, клянусь вамъ спасеніемъ души моей, что мужъ мой жестоко обидѣлъ меня и самъ совершилъ уголовное преступленіе.

«Правда, я была немилосердна въ моемъ гнѣвѣ, и онъ мнѣ не возражалъ, но совершенно справедливо замѣчаніе одной изъ свидѣтельницъ, что я „сердитѣе на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ“. Я остыла и поняла, что вела себя не такъ, какъ подобаетъ женѣ и христіанкѣ. Я пожалѣла о своемъ поступкѣ, и чтобы въ немъ глубже покаяться, вышла молиться въ рощу, подъ взоромъ этихъ свѣтлыхъ небесныхъ очей, которыя какъ-бы съ кроткимъ укоромъ смотрѣли съ воздушной высоты въ мое необузданное сердце. Я ушла отъ моего очага, моихъ бархатныхъ подушекъ и всѣхъ мелкихъ удобствъ, созданныхъ руками людскими, которыя украшаютъ наши земныя обители, но отвлекаютъ наши мысли отъ Бога».

Эта краснорѣчивая тирада, произнесенная съ глубокимъ чувствомъ, вызвала сильное движеніе. Голосъ сторожа немедленно, однако, остановилъ этотъ порывъ; подсудимая продолжала, но уже измѣнившимся тономъ:

"Господа, обвиненіе противъ меня съ подтверждающими его уликами подобно полированному куску гнилаго дерева. Оно на видъ красиво, но прикосновенія не вынесетъ.

"Въ примѣръ моихъ словъ, разберите три главныхъ пункта, на которые почтенный прокуроръ преимущественно разсчитываетъ.

"1) Что я принимала Томаса Лестера въ спальню.

"2) Что онъ прямо отъ меня отправился за мистеромъ Гонтомъ.

"3) Что его видѣли идущимъ за мистеромъ Гонтомъ съ кровавымъ замысломъ.

"Какой скверный видъ имѣли сначала эти три показанія; однако же, едва мы поближе разспросили свидѣтелей, что отъ нихъ осталось?

"1) Что я принимала Томаса Лестера въ прихожей, которая ведетъ въ уборную, и ужъ изъ этой уборной ходъ во мнѣ въ спальню.

"2) Что Томасъ Лестеръ прошелъ отъ меня въ кухню и добрыхъ полчаса пилъ мое пиво, какъ оказывается изъ того состоянія, въ которомъ его послѣ того видѣли, и любезничалъ съ моею горничною, Каролиною Райдеръ, лживой свидѣтельницей отъ короны, и вышелъ уже отъ нея, а не отъ меня.

"3) Что его вовсе не видѣли, въ строгомъ смыслѣ слова, идущимъ за мистеромъ Гонтомъ, а что онъ просто шелъ по той же дорогѣ, пьяный, и такимъ шагомъ, что по собственному признанію свидѣтеля, сдѣлавшаго это показаніе подъ присягою, онъ даже не могъ нагнать мистера Гонта, который шелъ прямѣе и быстрѣе его.

"Слѣдовательно, если было убійство, то при всемъ стараніи не удается замѣшать меня въ него, а также и Томаса Лестера; значитъ, вотъ уже два разбитыхъ звѣна въ цѣпи, въ которой ихъ всего три.

"Теперь я перехожу въ болѣе отрадной части моей защиты. Я положительно думаю, что убійства вовсе не было.

"Вопервыхъ, нѣтъ никакого признака убійства.

"Находятъ тѣло, обглоданное рыбами, но съ нетронутыми костями и головою. Призываютъ хирурга, дѣлаютъ осмотръ тѣлу, и этотъ господинъ, совершенно произвольно, по собственной догадкѣ, объявляетъ, что это, по его мнѣнію, тѣло убитаго человѣка. При передопросѣ, однако, онъ вынужденъ былъ признаться, что, на сколько ему по опыту извѣстно, оно не похоже на тѣло убитаго, потому что нѣтъ въ немъ ни одной переломленой кости, ни ушиба на головѣ.

"И гдѣ же отыскивается тѣло? Въ водѣ. Да вѣдь вода сама по себѣ можетъ причинить смерть; кажется, случай нерѣдкій, и убиваетъ она безъ перелома костей и ушиба головы. На каждаго человѣка, убитаго въ Англіи, по крайней мѣрѣ десять случайно утопаютъ; вы нашли покойника въ водѣ, такъ сказать — убитаго нашли въ объятіяхъ убійцы, и странно, что никому въ голову не приходятъ заподозрить воду, а всѣ доискиваются какого-то мрачнаго, таинственнаго преступленія.

"Крикъ мистера Гонта о помощи раздался здѣсь (если только дѣйствительно слышали его голосъ, въ чемъ я сильно сомнѣваюсь), здѣсь, у этой группы деревьевъ, тѣло же найдено тутъ у самаго моста, т.-е. въ двухъ стахъ шагахъ отъ деревьевъ, какъ я докажу. Въ озерѣ нѣтъ такого сильнаго теченія, которое могло бы унести тѣло на такое разстояніе; а если и есть небольшое, то какъ разъ въ противоположную сторону. Этимъ совершенно прерывается связь между крикомъ о помощи и найденнымх тѣломъ. Вотъ вамъ еще одно оборванное звено.

"Приступаю теперь къ третьему пункту моей защиты и объявляю, что тѣло принадлежитъ не Гриффиту Гонту.

"Тѣло, при всей своей обезображенности, сохраняло двѣ примѣты: родимое пятно на лбу и башмаки, обитые гвоздями, на ногахъ.

Адвокатъ со стороны короны не сводитъ глазъ съ этого пятна, но не обращаетъ никакого вниманія на башмаки. Почему де это? Одежда, найденная на тѣлѣ, принимается закономъ, какъ доказательство для признанія личности. Какъ часто, милордъ, разбирая убійство, корона основывалась на такихъ обстоятельствахъ, особенно, когда лицо бывало испорчено до невозможности призвать черты его!

"Я не стану подражать этому пристрастію, этому упорному предубѣжденію, не стану просить васъ забыть о родимомъ пятнѣ, какъ забыли о башмакахъ, а представлю на все правдивый, удовлетворительный отвѣтъ.

"Мистеръ Гонтъ ушелъ отъ меня въ эту ночь, имѣя сапоги на ногахъ и родимое пятно на лбу.

"Томасъ Лестеръ пошелъ по той же дорогѣ, имѣя башмаки на ногахъ и также, какъ и мужъ мой, родимое пятно на лбу, что я вамъ докажу.

"Конечно, свидѣтели отъ короны не признали ясно, чтобы у него было это пятно, но помните, не посмѣли и отрицать это подъ присягою, избѣгая, конечно, опасности попасть подъ судъ за ложное показаніе.

"Но, господа, я представлю семь свидѣтелей, которые всѣ присягнутъ, что они много лѣтъ знали Томаса Лестера и что у него было родимое пятно на лбу на лѣвомъ вискѣ.

"Въ числѣ этихъ свидѣтелей присягаетъ его родная мать.

"Далѣе я представлю свидѣтелей, которые докажутъ, что 15 октября мостъ чрезъ прудъ находился въ полуразрушенномъ состояніи, такъ что части перилъ вовсе не было, и что тѣло было вынуто въ нѣсколькихъ шагахъ именно отъ этой части моста; а такъ-какъ Томасъ Лестеръ шелъ по этой дорогѣ пьяный, шатаясь со стороны на сторону, то вы легко можете заключить, что онъ упалъ въ воду. Чтобы убѣдить васъ въ возможности этого, я докажу вамъ, что было уже подобное происшествіе; я заставлю присягнуть самаго престарѣлаго изъ жителей прихода, который разскажетъ вамъ одинъ случай, бывшій въ его молодости. Онъ разсказывалъ его тысячу разъ до сегодняшняго дня, а теперь разскажетъ его подъ присягою. Отъ него вы услышите, что въ извѣстный день, шестьдесятъ лѣтъ назадъ, приходскій священникъ, достопочтенный Огюстусъ Мортуэдъ хотѣлъ перейти черезъ этотъ мостъ, ночью, послѣ пиршества въ замкѣ, у нашего прапрадѣда, тогдашняго владѣльца Гэрншо, и тоже упалъ въ воду, что тѣло его было найдено, объѣденное рыбами, такъ что на немъ не было лица человѣческаго, въ какихъ-нибудь двухъ шагахъ отъ того самаго мѣста, гдѣ отысканъ трупъ бѣднаго Тома Лестера, надѣлавшій всѣмъ намъ столько хлопотъ.

"Вы, безъ сомнѣнія, милордъ, не разъ имѣли случай замѣтить, что невольная неточность и опрометчивость въ толкованіи факта ставятъ его въ совершенно ложный свѣтъ. Увѣряю васъ, что я именно изъ-за этого сильно пострадала. Разсказываютъ, что лишь только мистеръ Эткинсъ вызвался изслѣдовать дно моего пруда, я лишилась чувствъ. При этомъ, однако, одно обстоятельство не досказывается. Я докажу, что мистеръ Эткинсъ употребилъ слѣдующія слова: «И на днѣ этою озера я берусь найти смертные останки Гриффита Гонта». Надо вамъ сказать, господа, что въ то время, да и до самой той минуты, какъ я увидѣла башмаки на ногахъ утопленника, я сильно опасалась за жизнь моего мужа. Каролина Райдеръ мнѣ говорила, что слышала его крикъ о помощи, а онъ между тѣмъ скрылся. Что же мнѣ было думать? Я боялась, не попался ли онъ мошенникамъ; чего только не пришло мнѣ въ голову. Поэтому, когда юристъ такъ положительно объявилъ, что онъ берется найти его тѣло, это меня ошеломило. Супружеская любовь, господа, переживаетъ много обидъ, много ссоръ; я и теперь люблю моего мужа. Когда мнѣ этотъ господинъ такъ хладнокровно объявилъ, что онъ навѣрное умеръ, я дѣйствительно лишилась чувствъ, признаюсь въ этомъ. Неужели же меня за это вѣшать? Но теперь я, слава Богу, вполнѣ надѣюсь, что онъ живъ, и эта надежда дала бодрость и силу стараться о спасеніи моей собственной жизни.

"До сихъ поръ я имѣла возможность опровергать своихъ обвинителей положительномъ образомъ; теперь же приступаю къ таинственному обстоятельству, которое, признаюсь, приводитъ меня въ недоумѣніе. Многіе обвиненные, очутившись въ такомъ, какъ я, положенія, могли бы сдѣлать передъ вами полную исповѣдь и разсказать вамъ, какъ все происходило; но я не могу этого сдѣлать, я умѣю различать сапоги отъ башмаковъ и самое-себя отъ убійцы и обманщицы. Но, во всякомъ случаѣ, остается одно темное и неразъяснимое обстоятельство, къ которому я могу приступить только подобно вамъ, господа, сосредоточивая всѣ свои мысли и сообразительность не правдоподобныхъ предположеніяхъ.

"Каролина Райдеръ подъ присягою объявила, что слышала голосъ мистера Гонта, призывавшаго на помощь, а что мистеръ Гонтъ исчезъ въ этомъ нѣтъ сомнѣнія.

"Мои обвинители отчасти объясняютъ этотъ фактъ, стараясь выдать тѣло Томаса Лестера за тѣло мистера Гонта, но тайна все-таки остается неразъясненною и ставитъ меня въ тупикъ. Я бы легко могла просить васъ не вѣрить показаніямъ свидѣтельницы. Доказано, что она — женщина легкаго поведенія, закоснѣла во лжи; она солгала подъ присягою въ этомъ самомъ судѣ, милордъ и теперь раздумываетъ не предать ли ее суду, но и лжецъ не всегда лжетъ, и, говоря откровенно, я полагаю, что она дѣйствительно думаетъ, что слышала голосъ мистера Гонта, потому что она побѣжала прямо въ его спальню, а это похоже на то, что ей въ самомъ дѣлѣ показалось, будто она слышала его крикъ; но и лжецъ можетъ ошибиться. Я полагаю, что она слышала голосъ Томаса Лестера, и слышала его не совсѣмъ съ того мѣста, на которое указываетъ.

"Эта догадка моя менѣе удивитъ васъ, когда я скажу вамъ, что у Лестера голосъ имѣлъ фамильное сходство съ голосомъ мистера Гонта. Я представлю двухъ свидѣтелей, которые, будучи на охотѣ съ мистеромъ Гонтомъ и Томасомъ Лестеромъ, и аукаясь съ Лестеромъ въ лѣсу, принимали голосъ его за голосъ моего мужа.

"Сказать ли вамъ всю правду? Этотъ Лестеръ всегда слылъ побочнымъ сыномъ отца мистера Гонта. Онъ походилъ на моего мужа по фигурѣ, росту и голосу. У него было на лбу «Гонтовское пятно», какъ онъ самъ не разъ его называлъ.

"Мужъ мой прощалъ ему многія провинности и оплошности по этой единственной причинѣ. Я дала ему деньги на обзаведеніе товаромъ все потому же, что онъ братъ моему мужу по крови, если не передъ тонокъ. «Honny soit, qui mal y pense!»

"Милордъ и господа присяжные! Отъ этихъ догадокъ я возвращаюсь къ неоспоримымъ фактамъ, на которыхъ основываю мою защиту.

"Мистеръ Гонтъ теперь, можетъ быть, живъ, можетъ быть и умеръ. Онъ безспорно былъ живъ 15-го октября, и слѣдственно, корона обязана доказать, что онъ умеръ съ тѣхъ поръ, а не я обязана теперь доказывать, что онъ живъ. Что же касается тѣла, на которомъ основывается все обвиненіе противъ меня, это — тѣло Томаса Лестера, котораго видѣли 16-го октября въ 1 ч. у., пьянаго и шатающагося, пробирающагося къ мосту черезъ прудъ; по дорогѣ къ дому его матери; каждый разъ, какъ онъ навѣдывался въ Гэрншо-Кестль, онъ бывалъ у матери, какъ я докажу. Но онъ, не дойдя до мѣста, погибъ случайною смертью, по волѣ Божьей, а не по винѣ людской, въ пруду, что передъ Гэрншо-Кестлемъ.

«Снимите присягу съ Сары Лестеръ!»

Судья. — Вы, кажется, говорили, что представите нѣсколькихъ свидѣтелей?

Подсудимая. — Болѣе двадцати.

Судья. — Нѣтъ никакой возможности покончить съ ними сегодня же. Мы ихъ выслушаемъ завтра. Эта отсрочка дастъ вамъ время еще переговорятъ съ вашими адвокатами, и позвольте мнѣ настоятельно совѣтовать вамъ доказать, если вы только имѣете къ тому возможность, что мистеръ Гонтъ имѣлъ уважительныя причины скрываться и не являться на вызовъ мистера Эткинса, приглашавшаго его получить большое наслѣдство. Такое доказательство необходимо для пополненія вящей защиты. Я весьма сожалѣю, что вы ни о чемъ подобномъ не упомянули въ вашей рѣчи, которая въ другихъ отношеніяхъ была замѣчательно умна.

Подсудимая.-- Милордъ, я думаю, что могу доказать мою невинность, не выдавая моего мужа.

Судья.-- Вы думаете? Когда рискуете жизнью? Не будьте на столько сумасбродною, чтобы оставить такой страшный пробѣлъ въ вашей защитѣ, если можете пополнить его. Не побрезгайте совѣтомъ!

Произнеся слова эти торжественнымъ тономъ, судья всталъ и вышелъ изъ залы.

Мистрисъ Гонтъ увели обратно въ тюрьму, и тутъ уже она впала въ изнеможеніе, естественно слѣдующее за необыкновеннымъ возбужденіемъ.

Гоузмэнъ нашелъ ее на диванѣ, блѣдную, почти безчувственную, судорожно обнимающую жену тюремщика, которая прикладывала къ ноздрямъ ея стклянку со спиртомъ.

Онъ пронесъ ей мало утѣшенія. Ея защита, хотя и весьма изрядная для неопытнаго оратора, ему, юристу, показалась словообильною и слабою, и онъ пришелъ въ ужасъ отъ всѣхъ сдѣланныхъ ею признаній. Онъ на ея мѣстѣ, не призналъ бы ничего такого, чего не не могъ вполнѣ объяснить.

Онъ пришелъ съ цѣлью настаивать, чтобы она измѣнила тактику.

Видя ея печальное состояніе, онъ началъ съ того, что старался утѣшить ее и ободрить, но собственныя его серьёзныя опасенія не давали ему покоя, и тутъ же, несмотря на ея состояніе, онъ тутъ же разбранилъ ее за сумасшедшее упрямство, съ которымъ она вздумала противиться совѣтамъ судьи.

— Лордъ-судья, сказалъ онъ: — сдержалъ свое слово, и сдѣлался вашимъ адвокатомъ. «Пополните этотъ пробѣлъ въ вашей защитѣ», сказалъ онъ, «и вы, весьма вѣроятно, оправдаетесь». А вы свое. «Нѣтъ, дескать, милордъ, я лучше знаю». Какое сумасбродство! Какая несправеддивость!

— Несправедливость! Къ кому?

— Какъ, къ кому! Къ себѣ.

— Развѣ я не имѣю права быть несправедливой къ самой себѣ?

— Конечно, нѣтъ; вы не имѣете права быть несправедливой ни къ кому. И не обманывайте себя! хорошаго тутъ ничего нѣтъ; малодушіе, болѣе ничего. Какое право имѣете вы рисковать невинною жизнью, чтобы прикрыть преступника отъ заслуженнаго позора?

— Увы, возразила мистрисъ Гонтъ: — тутъ больше, чѣмъ позоръ. Его заклеймятъ раскаленнымъ желѣзомъ, а это его убьетъ.

— Ни кто не тронетъ его, если не будетъ подано иска противъ него, а кто же подастъ? Сэръ Джорджъ Невиль какъ-нибудь уладить дѣло съ генерал-прокуроромъ, а эта женщина не пойдетъ доказывать противъ него, коли вы говорите, что они вмѣстѣ живутъ.

— Еще бы! Конечно, живутъ. Да и въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ мнѣ прикрывать его! Но, если то, что я говорила, не убѣдило ихъ — то можетъ ли это убѣдить ихъ. Я католичка, слѣдовательно, меня повѣсятъ, и я умру постыднымъ образомъ, а еще, въ добавокъ, выдавъ мужа, который нѣкогда любилъ меня, и какъ любилъ! Я сама играла его любовью, сама заслужила свою участь!

— Вы совсѣмъ не умрете, если только будете послушны и благоразумны, и послѣдуете совѣту умныхъ людей. Я завербовалъ Каролину Райдеръ, какъ вашу свидѣтельницу, и посовѣтовалъ ей, какъ увернуться отъ обвиненія въ клятвопреступничествѣ. Теперь она какъ шелковая.

— Какъ, чтобы я позвала себѣ эту змѣю въ свидѣтельницы!

— Я вырвалъ у нея жало. Вы еще позовете сэра Джорджа Невиля, и онъ присягнетъ, что видѣлъ портретъ Гонта въ «Ломовой Лошади», и слышалъ разсказъ другой его жены. Уильтширъ не захочетъ признать это достаточнымъ показаніемъ, и спроситъ: почему вы не представляете самоё Мерси Винтъ? Тогда вы призовете меня, и я докажу, что посылалъ за нею. Но, ради Бога, не упрямьтесь, я не могу ни ѣсть, ни пить, пока вы мнѣ не дадите слова поступить такимъ образомъ.

Мистрисъ Гонтъ глубоко вздохнула.

— Пощадите меня, сказала она: — я совсѣмъ изнемогла. Хоть бы умереть прежде, чѣмъ начнется опять судъ.

Гоузмэнъ видѣлъ, что она готова сдаться, и еще болѣе настаивалъ.

— Дайте слово! опять присталъ онъ въ ней: — вамъ самимъ легче станетъ.

— Хорошо, я все сдѣлаю, что вы хотите, только, если отпустятъ меня, я пойду въ монастырь. Никакая сила мнѣ въ этомъ не помѣшаетъ.

— Вы пойдете куда вамъ угодно, только не на висѣлицу. Помните же, вы дали мнѣ слово, а до сихъ поръ вы никогда не нарушали своихъ обѣщаній. Теперь я хоть поужинать могу. Вы милый, послушный ребёнокъ, а я счастливѣйшій изъ стряпчихъ.

— А я несчастнѣйшая изъ женщинъ!

— Дитя мое, сказалъ достойный юристъ: — вы обезсилены, потому что нервы ваши были въ слишкомъ напряженномъ состояніи. Вамъ нуженъ отдыхъ. Ложитесь-ка теперь въ постель, да проспите часовъ двѣнадцать подъ рядъ. Повѣрьте, завтра вы проснетесь другой женщиной.

— Ахъ, дай-то Богъ! воскликнула мистрисъ Гонтъ со всѣмъ краснорѣчіемъ отчаянія.

Гоузмэнъ пробормоталъ еще нѣсколько утѣшительныхъ словъ, и оставилъ ее, еще разъ взявъ съ нея обѣщаніе, что она болѣе не приметъ посѣтителей, а сейчасъ же ляжетъ спать. Еслибы кто явился, онъ велѣлъ посылать къ нему въ гостиницу «Ангелъ».

Мистрисъ Гонтъ въ точности повиновалась ему, и хотя было всего восемь часовъ вечера, она раздѣлась, приготовила постель, и стала молиться на ночь.

Она была въ большомъ горѣ, а земное горе нерѣдко обращаетъ сердце къ небу. Съ нею, однако, было иначе. Глубокая истома, охватившая все ея существо, проникла, казалось, даже въ ея душу. Бусы ея четокъ, падая одна за одною, изъ ея руки, означали число ея молитвъ, но на этотъ разъ она говорила ихъ безъ участія сердца. Вѣра ея охладилась, довѣріе къ божественному правосудію ослабло на время, она начинала сомнѣваться и унывать. Такъ глубокъ былъ мракъ, объявшій ея душу, что она, наконецъ, не стала пытаться молиться словами. Она поставила распятіе въ стѣнѣ, и распростершись за полу, припала губами въ ногамъ Спасителя; потомъ, отбросивъ голову назадъ, долго глядѣла на изображеніе страданій его.

Добрыхъ полчаса пробыла она въ этомъ положеніи, когда въ дверь раздался легкій стукъ.

— Кто тамъ? спросила она.

— Мистрисъ Ментэйсъ, тихо отвѣтила жена тюремщика, и просила позволенія войти.

Мистрисъ Ментэйсъ, съ самаго начала ея заключенія, была неизмѣнно внимательна къ бѣдной затворницѣ, и твердо убѣждена въ ея невинности. Мистрисъ Гонтъ встала съ земли и пригласила ее войдти.

— Сударыня, сказала та: — тамъ внизу есть особа, которая очень желаетъ видѣть васъ.

— Скажите, что я извиняюсь, отвѣтила мистрисъ Гонтъ: — пусть идетъ къ моему адвокату, мистеру Гоузмэну, въ гостиницу «Ангелъ».

Мистрисъ Мевтэйсъ удалилась, но минутъ черезъ пять возвратилась съ извѣщеніемъ, что пришедшая молодая женщина не хочетъ идти въ мистеру Гоузмэну, а христомъ-богомъ проситъ, чтобы ее пустили къ мистрисъ Гонтъ.

— На вашемъ мѣстѣ, прибавила она: — я бы ее приняла: у ней такое честное лицо, а слезы такъ и блеснули въ ея добрыхъ глазахъ, какъ я сказала, что вы не хотите принять ее. «Господа», говоритъ, «я никому, кромѣ нея, не могу сказать, зачѣмъ пришла».

— Хорошо, хорошо, сказала мистрисъ Гонтъ: — по какому же она дѣлу?

— Я догадываюсь, что по вашему. Нѣтъ, ужь вы ее примите, бѣдненькую. Она такая порядочная и говоритъ, что нарочно прошла всю дорогу изъ Ланкашира.

Мистрисъ Гонтъ отшатнулась, какъ ужаленная.

— Изъ Ланкашира? слабымъ голосомъ переспросила она.

— Да, сударыня, отвѣчала мистрисъ Ментэйсъ: — шутка ли, подумайте, да еще съ ребенкомъ.

— Имя ея? сурово спросила мистрисъ Гонтъ.

— Она его не скрываетъ, сейчасъ же мнѣ сказала.

— Калъ, она смѣетъ называться моимъ именемъ?

Мистрисъ Ментэйсъ раскрыла на нее глаза въ несказанномъ удивленіи.

— Вашимъ именемъ! Что вы, помилуйте! Она деревенская, имя ея Мерси Винтъ.

Мистрисъ Гонтъ пришла въ сильное волненіе и объявила, что она рѣшительно не въ состояніи видѣть никого чужого.

— Я, право, не знаю, что мнѣ дѣлать, сказала мистрисъ Ментэйсъ: — она говоритъ, что если нужно, пролежитъ поперегъ вашей двери всю ночь, но такъ или иначе, увидитъ васъ. Судя по лицу, она вамъ другъ. Она, можетъ быть, знаетъ что нибудь. Нехорошо какъ-то вытурить ее съ ребенкомъ на улицу съ такой дальней дороги.

Мистрисъ Гонтъ нѣсколько мгновеній молчала и разумъ ея въ это время крѣпко боролся съ глубокимъ отвращеніемъ, которое вселяла ей мысль находиться въ одной комнатѣ съ любовницею Гриффита Гонта (такъ она на нее смотрѣла). Но на помощь ея разсудку явилась малая толика любопытства, и такъ-какъ она въ сущности была женщина сильная и гордая, то въ ней начала подыматься природная неустрашимость.

Она подумала: «не побоялась же она придти ко мнѣ издалека, такъ не мнѣ бояться встрѣчи съ нею».

Она обратилась къ мистрисъ Ментэйсъ съ горькою усмѣшкою, и стиснувъ свои бѣлые зубы, съ большою разстановкою сказала:

— Если ужь вы этого желаете, а она такъ сильно настаиваетъ, я согласна принять мистрисъ Мерси Винтъ.

Мистрисъ Ментэйсъ ушла, и черезъ нѣсколько минутъ ввела въ комнату Мерси Винтъ въ дорожномъ капюшонѣ и салопѣ.

Мистрисъ Гонтъ приняла ее стоя, съ чиннымъ поклономъ, на который Мерси скромно отвѣтила, и обѣ женщины въ одно мгновеніе осмотрѣли другъ друга съ ногъ до головы.

Мистрисъ Ментэйсъ не торопилась выходить, желая узнать, что такое дѣлается, но такъ-какъ ни одна изъ нихъ не произносила ни слова и онѣ не сводили другъ съ друга глазъ, то она поняла, что ея присутствіе лишнее и медленно удалилась съ крайнимъ изумленіемъ, изобразившимся на ея лицѣ.

— Садитесь пожалуйста, сказала мистрисъ Гонтъ съ ледяною вѣжливостью: — и объясните мнѣ, чему я обязана этимъ страннымъ посѣщеніемъ.

— Благодарю васъ, я дѣйствительно очень устала, сдавала Мерси, спокойно опускаясь на стулъ: — вы спрашиваете, зачѣмъ я пришла? Затѣмъ, чтобы спасти васъ и сдержать слово мое Джорджу Невилю.

— Не потрудитесь ли объясниться? сказала мистрисъ Гонтъ леденящимъ тономъ и съ такимъ же взглядомъ своихъ сѣрыхъ глазъ.

Мерси почувствовала себя оттолкнутой и была слишкомъ откровенна, чтобы скрыть свое впечатлѣніе.

— Тяжело, сказала она: — встрѣтить такой пріемъ, прошедши такую даль, чтобы съ помощью божіею исполнить мою обязанность!

Глаза ея наполнились слезами, голосъ ея звучалъ грустно и покорно.

Этотъ кроткій укоръ остался не совершенно безъ дѣйствія; мистрисъ Гонтъ слегка покраснѣла и съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ сказала:

— Извините меня, если я кажусь вамъ нелюбезною: намъ бы съ вами не слѣдовало ни одной минуты быть въ одной комнатѣ. Вы этого вѣроятно не понимаете. Во всякомъ случаѣ, я имѣю право настаивать, чтобы наше свиданіе было самое краткое и разговоръ шелъ какъ можно прямѣе къ дѣлу. Итакъ, повторяю, вы меня крайне обяжете, изложивъ въ ясныхъ выраженіяхъ, зачѣмъ вы сюда пожаловали.

— Я пришла быть вашей свидѣтельницей въ судѣ.

— Вы хотите быть моею свидѣтельницею?

— Почему же и нѣтъ, если я имѣю возможность доказать вашу невинность? Какъ, неужели вы предпочли бы дать себя приговорить къ смерти, нежели дозволить мнѣ доказать, что вы невинны? Увы, какъ же вы меня ненавидите!

Мистрисъ Гонтъ покраснѣла до корней волосъ.

— Еще бы! Конечно, ненавижу! Мы обѣ изъ той же крови и плоти, обѣ должны друга другъ ненавидѣть, и одна изъ насъ настолько откровенна и невѣжлива, что признается въ своемъ чувствѣ.

— Говорите за себя, тихо отвѣчала Мерси: — я васъ не ненавижу и благодарю за это Бога: ненавидѣть — значитъ быть несчастливымъ. Я скорѣе согласна, чтобы меня ненавидѣли, нежели самой ненавидѣть.

Мистрисъ Гонтъ посмотрѣла на нее.

— Пока ваши добры и умны, сказала она: — лицо у васъ честное, глаза точному голубки, но, несмотря на это, вы меня втихомолку ненавидите отъ всей души. Это уже въ человѣческой природѣ.

— Такъ, но небесная благодать сильнѣе природы.

Мерси минуту помолчала, потомъ продолжала.

— Не стану отрицать, что я васъ одно время ненавидѣла, когда я въ первый разъ узнала, что человѣкъ, за котораго я вышла замужъ, имѣетъ уже жену и что жена эта — вы. Мы, женщины, обыкновенно бываемъ несправедливы другъ въ другу и слишкомъ снисходительны къ мужчинамъ, но я побѣдила это недостойное чувство, я боролась противъ него молитвою, и Богъ любви погасилъ во мнѣ мою неразумную ненависть. Вѣдь обманулъ меня онъ, а не вы; вы мнѣ не сдѣлали никакого зла, ни я вамъ. Но вы правы; безъ небесной благодати человѣческая натура черна какъ смоль: дьяволъ нашоптывалъ мнѣ на ухо: «Если эти кумберландскіе дураки повѣсятъ ее, то чѣмъ же ты будешь виновата? Ты останешься его законною женою и твой бѣдный невинный младенецъ не будетъ болѣе дитею позора»; но милостью божіею я побѣдила дьявола. Она вдругъ поднялась со стула и голубиные глаза ея засверкали небеснымъ свѣтомъ. «Отойди, сатана, воскликнула она: — говорю тебѣ, не коснется палачъ ея невиннаго тѣла, а ты не коснешься души моей!»

Это движеніе было такъ неожиданно, слова и взглядъ ея были исполнены такого простого благородства, что мистрисъ Гонтъ и сама встала и смотрѣла на посѣтительницу съ удивленіемъ, смѣшаннымъ съ уваженіемъ, хотя все еще съ оттѣнкомъ недовѣрія. «Если эта женщина притворяется», подумала она: «то какая же она мастерица своего дѣла».

Но къ Мерси Винтъ скоро возвратилось ея обычное спокойствіе. Она сѣла и сказала торжественно, и нѣсколько холодно, какъ-бы сознавая, что она принята не такъ, какъ заслуживаетъ того ея поступокъ.

— Мистрисъ Гонтъ, васъ обвиняютъ въ убійствѣ вашего мужа. Обвиненіе это ложно, потому что два дня назадъ я его видѣла живымъ.

— Что вы говорите? вскриквула мистрисъ Гонтъ, вся задрожавъ.

— Мужайтесь! уговаривала ее Мерси: — вы перенесли много горя, не поддавайтесь же радости. Тотъ, который погубилъ обѣихъ насъ, тотъ, который женился на васъ подъ настоящимъ своимъ именемъ, а на мнѣ, подъ вымышленнымъ именемъ Томаса Лестера, столько же умеръ, какъ и мы съ вами. Я его видѣла два дня назадъ, говорила съ нимъ и убѣждала пріѣхать въ Карлайль оправдать васъ.

Мистрисъ Гонтъ упала на колѣни.

— Онъ живъ! Онъ живъ! Слава и благодареніе Богу! Онъ живъ! Благословенны уста, возвѣстившія мнѣ объ этомъ! Мерси Винтъ, да будетъ надъ тобою во вѣки благословеніе господне!

Радостныя слезы заструились по лицу ея. Мерси тоже заплакала. Она испустила слабый радостный крикъ.

— Наконецъ-то! сквозь рыданія проговорила она: — я получила утѣшеніе, въ которомъ такъ нуждалось бѣдное мое сердце. Она меня благословила.

Но слова эти были произнесены очень тихо, и мистрисъ Гонтъ, находясь какъ бы въ экстазѣ, не слыхала ихъ.

— Не сонъ ли это? продолжала она: — мужъ мой живъ, и ты, именно ты, пришла объявить мнѣ объ этомъ. Какъ несправедлива я была къ тебѣ; прости меня. Но почему же онъ самъ не идетъ?

Мерси покраснѣла отъ этого вопроса и запнулась.

— Первымъ дѣломъ, отвѣчала она: — онъ во всѣ эти два мѣсяца не выходилъ изъ похмѣлья.

— Изъ похмѣлья?

— Да, онъ самъ признается, что не былъ трезвъ ни одного цѣлаго дня. Такое состояніе отнимаетъ у человѣка всякую бодрость, нетолько что сообразительность. къ тому же, онъ вбилъ себѣ въ голову, что вы ему никогда не простите и что его засадятъ въ тюрьму, если онъ покажется въ Кумберландѣ.

— Почему же скорѣе засадятъ въ Кумберландѣ, нежели въ Ланкаширѣ? спросила мистрисъ Гонтъ, прикусывая нижнюю губу.

Мерси слегка покраснѣла. Она отвѣчала деликатно, однако, не вполнѣ утаивая свою мысль:

— Онъ знаетъ, что я никогда не накажу его за то, что онъ со мною сдѣлалъ.

— Почему же это? Я начинаю думать, что онъ сдѣлалъ тебѣ почти такой же вредъ, какъ и мнѣ.

— Хуже, сударыня, гораздо хуже: у меня онъ отнялъ мое доброе имя. Вы все-таки его законная жена, и никто на васъ не покажетъ пальцемъ, я же — посмотрите на меня: я была честною дѣвушкою, меня уважалъ весь приходъ, и что же онъ изъ меня сдѣлалъ? Человѣкъ, который лежалъ при смерти въ моемъ домѣ — черезъ это я и привязалась къ нему — которому я спасла жизнь, онъ наругался надъ божьимъ алтаремъ, обманулъ меня и оставилъ меня какимъ-то бездольнымъ созданіемъ, ни дѣвушкою, ни женою, ни вдовою, съ ребенкомъ на рукахъ, надъ которымъ я могу только плакать и молиться. О, моя бѣдная, невинная крошка, я тебя оставила внизу, потому что мнѣ стыдно было показать тебя ей!

Тутъ уже она громко заплакала.

Мистрисъ Гонтъ смотрѣла на нее съ тоскливымъ выраженіемъ. Въ ней, какъ нѣкогда въ Мерси, происходила тяжкая борьба противъ человѣческой природы, такая борьба, отъ которой она разрыдалась съ неистовою силою, но послѣ этого взрыва ея великая душа побѣдила.

Она выбѣжала изъ комнаты, оставляя свою гостью крайне изумленною ея внезапнымъ исчезновеніемъ.

Мерси тихо отирала глаза, какъ вдругъ снова растворилась дверь, и каково было ея удивленіе, когда мистрисъ Гонтъ вошла въ комнату съ ея спящимъ ребенкомъ на рукахъ и такимъ небесномъ выраженіемъ на лицѣ, подобнаго которому Мерси еще въ жизнь свою не видала. Она нѣжно поцаловала малютку, въ мигъ усѣлась съ нимъ на полу и съ ангельскою, полу-дѣтскою улыбкою протянула руку Мерси:

— Ну, вотъ, сказала она: — ступай сюда, садись къ намъ. Видишь, какъ я его ненавижу, столько же, сколько и ты.

Онѣ всего его осмотрѣли, пустились въ глубокомысленныя соображенія о каждой его чертѣ, каждомъ суставчикѣ, цаловали его ножки, ручки, пальчики, какъ это обыкновенно дѣлаютъ женщины съ крошечными дѣтьми, и понявъ, наконецъ, что обида, нанесенная имъ однимъ и тѣмъ же человѣкомъ, должна соединить ихъ чувствомъ любви, а не ненависти, обѣ жены Гриффита Гонта положили его ребенка поперегъ своихъ колѣнъ и вмѣстѣ плакали надъ нимъ.

Наконецъ, однако, Мерси Винтъ побранила себя за забывчивость.

— Какая я эгоистка, сказала она: — хоть бы вспомнила о томъ, зачѣмъ пришла!

Тогда она принялась излагать мистрисъ Гонтъ, какими средствами она думаетъ оправдать ее, не подвода Гриффита.

Мистрисъ Гонтъ, слушавшая ее съ напряженнымъ и благодарнымъ вниманіемъ, возразила:

— Не нужно, не жалѣй его, на твоемъ мѣстѣ я бы ему дала знать себя.

— Да, а потомъ простили бы, возразила Мерси. — Нѣтъ, у меня не такъ. Я никогда ему не прощу, но мстить и наказывать тоже не буду. Такая я уже съизмала была. Неужели я возьму на себя роль провидѣнія, чтобы наказывать преступниковъ потому только, что преступленіе направлено противъ меня. Нѣтъ, я никогда его не накажу, хотя онъ жестоко меня обидѣлъ. Я могу только думать о немъ дурно, избѣгать его, вырвать память о немъ изъ моего сердца. Что вы такъ на меня смотрите? или думаете, что я не въ силахъ этого сдѣлать? Вы меня не знаете: у меня много силы воли, когда я ясно пойму дѣло. Конечно, я его любила, много любила, онъ былъ для меня добрымъ и ласковымъ мужемъ; но съ той минуты, какъ я узнала, какъ подло онъ обманулъ обѣихъ насъ, сердце мое начало ожесточаться противъ него и теперь уже оно для него ледъ. Богъ меня знаетъ, какая я уродилась, только мнѣ теперь въ десять разъ пріятнѣе быть съ вами, нежели съ нимъ. Сердце мое лежало у меня въ груди словно кусокъ свинца, пока я не услыхала о вашемъ несчастіи и не узнала, что могу оказать вамъ услугу. Я читаю вашу мысль въ вашихъ дивныхъ глазахъ, но вы не бойтесь меня, я неспособна пожелать чужаго добра. Все, чего я прошу, это нѣсколькихъ ласковыхъ взглядовъ и словъ отъ васъ. Вы благородная, а я простая, но обѣ мы изъ той же крови и плоти, и ваши чудные влажные глаза служатъ тому доказательствомъ въ эту самую минуту. Мистрисъ Гонтъ!.. Кэтъ! я никогда до сихъ поръ не уѣзжала на десять миль отъ дона, а теперь вонъ въ какую даль притащилась, чтобы спасти тебя: дай же мнѣ то, что единственно можетъ быть мнѣ нѣкоторою отрадою на этомъ свѣтѣ, то, чего единственно жаждетъ мое сердце — дай мнѣ капельку твоей любви!

Едва успѣла она выговорить эти слова, какъ мистрисъ Гонтъ порывисто обвила ея шею своими обѣими руками, положила ея голову на свое часто заблуждающееся, но благородное сердце, и горячо поцаловала ее. Онѣ обнялись, цаловались и долго плакали другъ о другѣ.

Мистрисъ Гонтъ, которая никогда ничего не дѣлала на половину, не знала теперь, какъ обласкать, куда посадить Мерси. Она приказала подать ужинъ и сама съ нею ѣла, чтобъ заставить ее ѣсть. Мистрисъ Ментэйсъ предложила постлать у себя постель для Мерси, но мистрисъ Гонтъ и слышать не хотѣла, а объявила, что положитъ ее съ собою, вмѣстѣ съ ребёнкомъ.

— Неужели ты думаешь, что я тебя пущу съ глазъ своихъ? сказала она: — увы, кто знаетъ, когда мы съ тобою снова будемъ вмѣстѣ?

— Я знаю, отвѣчала Мерси, задумчиво: — на этомъ свѣтѣ — никогда.

Онѣ провели ночь вмѣстѣ, и на одной кровати, все время держали другъ друга за руку, разговаривали и разспрашивали другъ друга и къ утру каждая изъ нихъ знала повѣсть другой, ея характеръ, душу, лучше чѣмъ самые старые и близкіе знакомые знали ту или другую.

XLII.

Возобновился судъ. Въ залѣ даже душно было отъ наполнившей ее толпы. Всѣ глаза были устремлены на подсудимую. Она встала, безстрастная и спокойная, и просила дозволенія сказать суду нѣсколько словъ.

Уитуортъ не соглашался, основываясь на томъ, что она наканунѣ окончила свою рѣчь и уже призывала свидѣтелей.

Подсудимая.-- Но вѣдь я еще не допрашивала ни одного свидѣтеля.

Судья.-- Ваша просьба нѣсколько выходитъ изъ обыкновеннаго порядка; однако, если вы обѣщаете, что недолго задержите насъ, мы васъ выслушаемъ.

Подсудимая.-- Благодарю васъ, милордъ; я только желала исправить ошибку. Я говорила вчера, что крикъ о помощи, раздавшійся съ берега озера, былъ крикъ Томаса Лестера; оказывается, что я ошибалась: на помощь звалъ, дѣйствительно, мужъ мой, тотъ самый Гриффитъ Гонтъ, въ убійствѣ котораго меня обвиняютъ.

Это непостижимое признаніе произвело сильное впечатлѣніе въ судѣ. Лицо судьи вытянулось и опечалилось, прокуроръ Уильтширъ вполголоса замѣтилъ одному изъ своихъ собратовъ: «Она сама завязала себѣ петлю на шею. Присяжные ни за что не повѣрили бы показаніямъ нашихъ свидѣтелей»

Подсудимая.-- Я прибавлю еще, что вчера вечеромъ въ городъ прибыла особа, которой извѣстно объ этомъ темномъ дѣлѣ несравненно болѣе, нежели мнѣ. Я, поэтому, намѣрена измѣнить планъ моей защиты, и чтобы не отнимать у васъ лишняго времени, призову всего одну свидѣтельницу.

Прежде чѣмъ успѣлъ затихнуть ропотъ удивленія, вызванный этимъ неожиданнымъ заявленіемъ, она прибавила: «Мерси Винтъ!»

Произошла обычная суета, послѣ чего спокойное, полное самообладанія лицо миловидной молодой женщины появилось передъ судомъ. Съ нея сняли присягу, затѣмъ подсудимая начала вопросъ слѣдующимъ образомъ.

— Гдѣ вы живете?

Мерси.-- Въ трактирѣ «Ломовая Лошадь», близь Олдертона, въ Ланкаширѣ.

Подсудимая. — Знаете ли вы мистера Гриффита Гонта?

Мерси. — Знаю.

Подсудимая. — Былъ ли онъ въ вашихъ мѣстахъ, въ прошломъ октябрѣ?

Мерси.-- Былъ еще 13-го октября. Въ этотъ день онъ отправился въ Кумберландъ.

Подсудимая.-- Пѣшкомъ или верхомъ?

Мерси.-- Верхомъ.

Подсудимая. — Въ сапогахъ или башмакахъ?

Мерси.-- На немъ была новая пара сапогъ.

Подсудимая.-- Знаете ли вы Томаса Лестера?

Мерси.-- 11-го октября у насъ былъ коробейникъ, который называлъ себя Томасомъ Лестеромъ.

Подсудимая.-- Что у него было на ногахъ?

Мерси.-- Башмаки, подбитые гвоздями.

Подсудимая.-- Въ какую сторону пошёлъ онъ отъ васъ?

Мерси.-- Онъ пошелъ по направленію къ сѣверу. Вотъ все, что я знаю о немъ вѣрнаго.

Подсудимая.-- Когда вы видѣли мистера Гонта въ послѣдній разъ?

Мерси.-- Три дня назадъ.

Судья.-- Что такое? Вы видѣли его, живого, три дня назадъ?

Мерси.-- Да, милордъ; въ прошедшую среду.

Тутъ въ народѣ разразился громкій, бурный говоръ, головы заколыхались; напрасно сторожъ кричалъ и грозился, шумъ возрасталъ и бушевалъ, словно волны морскія, остановить его — не было никакой возможности: онъ самъ собою стихъ по мѣрѣ того, какъ общее удивленіе уступило мѣсто любопытству. Тогда уже водворилась гробовая тишина: серебристые звуки голоса подсудимой и мягкій, нѣжный голосъ свидѣтельницы какъ будто проникали въ самыя стѣны зданія: такъ явственно слышно было каждое слово, произнесенное обѣими красавицами.

Подсудимая.-- Будьте такъ добры, потрудитесь разсказать суду, что происходило между вами и Гриффитомъ Гонтомъ въ упоминаемую среду, касательно обвиненія меня въ убійствѣ.

Мерси.-- Я увѣдомила его, что нѣкто Джорджъ Невиль пріѣзжалъ изъ Кумберланда искать его и сказалъ мнѣ, что вы сидите въ Карлайльской тюрьмѣ, обвиненная въ его убійствѣ. Я убѣждала его немедленно ѣхать въ Карлайль и лично показаться, но онъ не согласился, онъ смотрѣлъ на дѣло легко. Тогда я ему объяснила, что онъ очень ошибается, что обстоятельства имѣютъ весьма скверный видъ и ваша жизнь въ опасности. Тогда онъ отвѣчалъ, что неправда, никакая опасность вамъ не грозитъ, потому что если васъ найдутъ виновною, то онъ тотчасъ же и явится. Тогда я ему сказала, что онъ недостоинъ называться человѣкомъ, и что если онъ самъ не поѣдетъ, то я поѣду. «Ступай, отвѣчалъ онъ: — это и лучше будетъ, а я тебѣ дамъ записку, которая вполнѣ оправдаетъ ее. Джекъ Гоузмэнъ, навѣрное, будетъ тамъ, онъ знаетъ мою руку, знаетъ ее и самъ шерифъ, и, по крайней-мѣрѣ, половина большого присяжнаго суда».

Подсудимая.-- При васъ эта записка?

Мерси.-- Еще бы! Вотъ она.

Подсудимая. — Потрудитесь прочесть.

Судья.-- Подождите минуту. Докажете ли вы, что это его почеркъ?

Мерси. — Докажу, милордъ, показаніе и сколькихъ хотите лицъ.

Судья.-- Въ такомъ случаѣ, обождемъ на время. Дайте мнѣ взглянуть на записку.

Записка была передана судьѣ, а онъ показалъ ее шерифу, который сказалъ, что признаетъ почеркъ Гриффита Гонта. Бумагу прочли вслухъ присяжнымъ. Она была слѣдующаго содержанія:

"Пусть знаютъ всѣ, что я, Гриффитъ Гонтъ, эсквайръ, владѣтель Больтой-Голла и Гэрншо-Кэстля, что въ графствѣ Кумберландѣ, живъ и здоровъ, и что дѣло, такъ сильно озадачившее добрыхъ кумберландцевъ, разъясняется слѣдующимъ образомъ: я ушелъ изъ Гэрншо-Кэстля въ глухую ночь 15-го октября, по какой причинѣ — до этого нѣтъ никому дѣла. Я нашелъ конюшню запертою, поэтому оставилъ лошадь и отправился пѣшкомъ. Я перешелъ черезъ прудъ по мосту, и прошелъ отъ него шаговъ сто, когда услыхалъ, что кто-то съ сильнымъ плескомъ рухнулся въ воду, жалобно взывая о помощи. Я плавать не умѣю, поэтому немедленно обѣжалъ на сѣверную сторону пруда, гдѣ обыкновенно всегда стояла лодка, но лодки на этотъ разъ не оказалось. Тогда я изо всѣхъ силъ закричалъ о помощи, и такъ-какъ никто не приходилъ, выстрѣлилъ изъ пистолета и началъ кричать: «Помогите! Рѣжутъ», зная, что на этотъ крикъ скорѣе всего сбѣгутся. Я съума сходилъ отъ мысли, что такъ близко отъ меня погибаетъ человѣкъ, и я не въ силахъ спасти его. Пока я дико метался со стороны въ сторону, изъ Гэрншо-Кэстля вышло нѣсколько человѣкъ съ факелами. Къ тому времени я былъ уже у моста, но, хотя ночь была ясная, я не видѣлъ ни малѣйшаго слѣда утопавшаго человѣка. Изъ этого я понялъ, что судьба его рѣшена; а такъ-какъ, по своимъ особымъ соображеніямъ, я не хотѣлъ, чтобы меня видѣли люди, спѣшившіе къ нему на помощь, то поторопился удалиться. Счастье мое погибло, совѣсть жестоко меня укоряла, и не зная, куда дѣваться, я запилъ, закружился, и въ теченіе шести недѣль, даже болѣе, велъ жизнь скорѣе скотскую, нежели человѣческую. Такимъ образомъ я даже не узналъ о наслѣдствѣ, оставленномъ мнѣ моимъ старымъ родственникомъ, но однажды мнѣ случайно попалась публикація Мерси Винтъ, я отправился къ ней и узналъ, что жена моя сидитъ въ Карлайльской тюрьмѣ, обвиненная въ моемъ убійствѣ. Ho я объявлю, что она невинна, и во всемъ этомъ дѣлѣ не подлежитъ ни малѣйшему нареканію, потому что я заслужилъ всякое жосткое слово, когда либо сказанное ею мнѣ. Что же касается убійства, то она хотя и вспыльчива на словахъ, но на дѣлѣ не умертвитъ и мухи. Она и теперь та же, какою всегда была: перлъ всего женскаго рода. Она женщина добродѣтельная, невинная и благородная. Я лишился сокровища ея любви по своей, а не по ея винѣ; но все же я сохранилъ, по крайней-мѣрѣ, право защитить ея жизнь и честь. Всякій, кто послѣ этого заявленія станетъ безпокоить ее, будто бы изъ дружбы ко мнѣ, дуракъ, лжецъ и мой врагъ, и я ему врагъ до гробовой доски.

"Гриффитъ Гонтъ".

Въ этотъ день конца не было разнымъ удивленіямъ. Эта дань уваженія отъ мнимо-убитаго воображаемой убійцѣ была однимъ изъ главныхъ поводовъ въ изумленію.

Подсудимая взглянула въ лицо судьи и поступила согласно съ выраженіемъ, которое она прочла на немъ.

— Вотъ моя защита, сказала она и спокойно сѣла.

Еслибы въ эту минуту потребовали поголовной подачи голосовъ, она была бы въ то же мгновенье единодушно оправдана.

Но мистеръ Уитуортъ былъ молодъ, усерденъ и горѣлъ нетерпѣніемъ отличиться. Онъ строго, даже раздражительно, передопрашивалъ Мерси Винтъ.

Уитуортпъ.-- Что вы должны получить за это показаніе?

Мерси.-- Что вы изволите говорить?

Уитуортъ.-- О, вы очень хорошо знаете, что я хочу сказать, Вѣдь заплатятъ же вамъ за эту романическую выдумку.

Мерси.-- Нѣтъ, сэръ; я ничего не прошу за то, чтобы сказать правду.

Уитуортъ. — Вы видѣлись съ подсудимою вчера?

Мерси.-- Да, сэръ, я была вчера вечеромъ у нея въ тюрьмѣ.

Уитуортъ.-- И тутъ, конечно, вмѣстѣ съ нею сочинили этотъ трогательный романъ?

Мерси.-- Я сказала, что мужъ ея живъ и вызвалась быть ея свидѣтельницею.

Уитуортъ.-- Даромъ?

Мерси.-- Если вы хотите говорить о деньгахъ или о какой-нибудь наградѣ, то я ничего такого не прошу. Какая можетъ быть радость или награда выше сознанія, что спасаешь невиннаго, снимая съ него ложное обвиненіе? А этою радостью я наслаждаюсь въ настоящее время.

Уитуортъ (саркастически). — Удивительно утонченныя у васъ понятія по вашему званію! Признаетесь, что мистрисъ Гонтъ подучила васъ.

Мерси.-- Нѣтъ, сэръ; я уѣхала изъ дома съ тѣмъ, чтобы сказать вамъ все это; иначе я бы совсѣмъ не пріѣхала. Подумайте только, путь-то вѣдь далекій съ непривычки, да еще съ ребёнкомъ.

Мистрисъ Гонтъ внутренно кипѣла отъ негодованія, но кротость и самообладаніе Мерси на этотъ разъ отпарировали нападеніе. Уитуортъ взялся за нее съ другой стороны.

Уитуортъ.-- И вы хотите, чтобы судъ повѣрилъ, что Гриффитъ Гонтъ, человѣкъ честный и благородный, живъ, а между тѣмъ скрывается и посылаетъ васъ сюда, когда однимъ появленіемъ своимъ въ этой залѣ онъ оправдалъ бы жену безъ всякихъ словъ?

Мерси.-- Да, я надѣюсь, что мнѣ повѣрятъ, потому что говорю истинную правду; но позвольте вамъ замѣтить, что мистеръ Гонтъ послалъ меня сюда не противъ моей воли: я не могла оставаться въ Ланкаширѣ и допустить убійство невинной женщины въ Кумберландѣ.

Уитуортъ.-- Убійство? Нельзя ли поосторожнѣе выражаться! Да будетъ вамъ извѣстно, что мы наказываемъ убійства, а не совершаемъ ихъ.

Мерси.-- Это меня радуетъ, сэръ, за подсудимую.

Уитуортъ.-- Ну, полноте словами играть. Вы увѣряете, что открыли Гриффита Гонта живымъ посредствомъ публикаціи. Когда такъ, покажите эту публикацію.

Мерси Винтъ покраснѣла и бросила мелькомъ взглядъ на мистрисъ Гонтъ.

Какъ ни быстръ былъ этотъ взглядъ, онъ не ускользнулъ отъ зоркаго глаза помощника прокурора.

— Нѣтъ, ужь попрошу васъ не перекидываться съ подсудимой взглядами, сказалъ онъ: — покажите публикацію, или признайтесь, что никакой публикаціи не было.

— Нѣтъ, я публиковала.

— Такъ покажите.

— Не могу, спокойно отвѣчала Мерси.

— Въ такомъ случаѣ я прикажу арестовать васъ.

— Позвольте узнать, за какую вину?

— За ложное показаніе и неповиновеніе суду.

— Видитъ Богъ, что ни въ томъ, ни въ другомъ я не виновата, но публикаціи я не покажу.

Судья.-- Это что-то очень странно. У васъ ея, можетъ быть, нѣтъ при себѣ?

Мерси.-- Напротивъ, милордъ; она у меня подъ лифомъ, но если я покажу ее, то дѣло отъ этого ни чуть не выяснится, а вы растравите раны сердечныя двухъ бѣдныхъ женщинъ. Я не за себя боюсь, но, милордъ, взгляните на нее; она еще вынесла не довольно мученія?

Эти слова были сказаны тихо, съ сильнымъ чувствомъ, и подѣйствовали на всѣхъ присутствующихъ, но судья долженъ былъ исполнять свою обязанность.

— У васъ намѣреніе, безъ сомнѣнія, хорошее, сказалъ онъ: — но увѣряю васъ, что вы вредите подсудимой, скрывая эту бумагу. Будьте такъ добры, покажите ее сейчасъ же.

Подсудимая (съ глубокимъ вздохомъ). — Повинуйтесь милорду.

Мерси (съ грустью). — Извольте, сэръ; да простить вамъ Богъ лишнее страданіе, которое вы причиняете!

Уитуортъ.-- Я исполняю долгъ свой, а вашъ долгъ — говорить всю правду, безъ утаекъ, а не на половину.

Мерси.-- Это правда, сэръ.

— Уитуортъ.-- Однако, что же это такое? Вы не о Гриффитѣ Гонтѣ публивуете въ этой бумагѣ, а о Томасѣ Лестерѣ!

Судья.-- Что такое? Не понимаю.

Уитуортъ.-- Да и я ничего не понимаю.

Судья.-- Покажите мнѣ газету. Такъ и есть, Томасъ Лестеръ!

Уитуортъ. — И вы станете присягать, что Гриффитъ Гонтъ отвѣчалъ на публикацію, вызывавшую Томаса Лестера?

Мерси.-- Точно такъ; онъ въ нашихъ сторонахъ извѣстенъ былъ подъ именемъ Томаса Лестера.

Уитуортъ.-- Что вы говорите? Вы шутите.

Мерси.-- Время ли и мѣсто ли здѣсь шутить? Говорю вамъ, что онъ у насъ называлъ себя Томасомъ Лестеромъ.

Тутъ разбирательство опять было прервано многоголосымъ взволнованнымъ говоромъ; каждый въ недоумѣніи шептался съ сосѣдомъ, а шопотъ большой толпы равняется громкому гулу.

Уитуортъ.-- Такъ онъ называлъ себя Томасомъ Лестеромъ? Что же васъ заставляетъ думать, что онъ и Гриффитъ Гонтъ — одно лицо?

Мерси.-- Вотъ что, сэръ. Коробейникъ, котораго настоящее имя было Томасъ Лестеръ, заходилъ къ намъ, увидѣлъ его портретъ, и сказалъ нѣсколько словъ одному изъ нашихъ сосѣдей, которые возбудили во мнѣ подозрѣніе. Когда Гриффитъ Гонтъ воротился домой, я вынула эту рубашку изъ сундука; это та самая рубашка, которая была надѣта на немъ, когда онъ къ вамъ пріѣхалъ. Она намѣчена: Г. Г. (рубашка была осмотрѣна). Тогда я ему сказала: «Ради самого Бога, говори правду. Какое это имя? Тутъ онъ мнѣ сознался, что его настоящее имя Гриффитъ Гонтъ, и что у него есть живая жена въ Кумберландѣ. „Ступай, возвратись къ ней“, сказала я, „и проси у нея прощенья“. Съ тѣхъ поръ я его не видала вплоть отъ прошлой среды.

Уитуортъ (насмѣшливо). — Вы, повидимому, находились въ весьма близкихъ отношеніяхъ съ этимъ Томасомъ Лестеромъ, котораго теперь называете Гриффитомъ Гонтомъ? Можно спросить, какого рода существовала или существуетъ связь между вами?

Мерси молчала.

Уитуортъ.-- Я поставленъ въ необходимость непремѣнно требовать отвѣта, чтобы мы могли знать, какую цѣну придать вашимъ страннымъ показаніямъ. Женою вы ему были, или любовницею?

Мерси.-- Право, я сама почти не знаю, но любовницею его я не была, иначе не находилась бы теперь здѣсь.

Уитуортъ. — Значитъ, вы не знаете, замужемъ ли вы за нимъ были или нѣтъ?

Мерси.-- Я этого не говорила… Она запнулась, и бросила умоляющій взглядъ на мистрисъ Гонтъ, которая сидѣла и кипятилась отъ гнѣва.

При этомъ взглядѣ, подсудимая, уже долго, съ трудомъ удерживавшая себя, поднялась съ раскраснѣвшимися щеками и сверкающими глазами, и вступаясь за свою свидѣтельницу, забыла всякую осторожность.

— Стыдитесь, сэръ! сказала она: — женщина, которую вы оскорбляете, такъ же чиста, какъ ваша или моя мать. Она заслуживаетъ состраданія, уваженія, благоговѣнія всѣхъ порядочныхъ людей. Знайте, милордъ, что мой злополучный мужъ обманулъ ее, и женился на ней подъ вымышленнымъ именемъ. Свидѣтельство о бракѣ и теперь при ней. Прошу васъ, заставьте ее, волей или неволей, показать вамъ его. Милордъ, эта Мерси Винтъ болѣе похожа на ангела, чѣмъ на женщину. Я нѣкоторымъ образомъ ея соперница, а между тѣмъ, по добротѣ и великодушію своего благороднаго сердца, она проѣхала эту дальнюю дорогу, чтобы спасти меня отъ незаслуженной смерти. И неужели же такую женщину вы дозволите оскорблять? Я стыжусь за наемнаго адвоката, который не умѣетъ видѣть превосходства надъ собою этого неподкупнаго созданія, воплощенной чистоты, правдивости, благочестія, самоотверженія и доброты. Да, сэръ, вы начали съ того, что заподозрили ее въ продажности, вѣроятно, судя по себѣ, потому что ваши услуги всякій встрѣчный можетъ купить за деньги, а теперь вы стараетесь бросить тѣнь за ея нравственность. Стыдитесь! Стыдитесь! Это одна изъ тѣхъ рѣдкихъ женщинъ, которыя служатъ украшеніемъ всему нашему полу, всему человѣческому роду, и до тѣхъ поръ, пока вы имѣете честь разговаривать съ нею, я буду стеречь васъ и наблюдать, чтобы вы обращались съ нею съ должнымъ уваженіемъ, мало того, сэръ, съ благоговѣніемъ, потому что она столько же выше васъ, сколько выше меня самой.

Эта удивительная тирада была произнесена съ такимъ необычайнымъ увлеченіемъ, что никто не нашелся остановить ее во время, словно страшный налетъ бури пронесся надъ судомъ.

Мистеръ Уитуортъ, блѣдный отъ бѣшенства, только сказалъ:

— Сударыня, о благопристойности вашихъ словъ предоставляю составить мнѣніе суду. Замѣчу вамъ только, что вамъ не можетъ бытъ довволено дѣлать показанія къ вашей собственной защитѣ.

— Знаю, отвѣчала мистрисъ Гонтъ: — но ее я буду защищать, и никакая сила мнѣ не помѣшаетъ въ этомъ.

— Не лучше ли продолжать передопросъ свидѣтельницы? холодно обратился судья къ помощнику прокурора.

Уитуортъ.-- Покажите ваше свидѣтельство о бракѣ, если оно есть у васъ.

Бумага была ему подана.

Уитуортъ.-- Почему вы знаете, что этотъ Томасъ Лестеръ к Гриффитъ Гонтъ одно и то же лицо?

Судья.-- Да говорила же она вамъ, что онъ ей самъ признался.

Мерси. — Правда, милордъ. Кромѣ того, онъ писалъ мнѣ два письма, и подписался подъ ними Томасомъ Лестеромъ. Вотъ они. Пусть ихъ сличатъ съ бумагою, которую онъ написалъ въ прошлую среду и подписалъ „Гриффитъ Гонтъ“. Мало того, пока мы жили вмѣстѣ, нѣкто Дромондъ, странствующій художникъ, оксалъ наши портреты. Его портретъ я привезла съ собою. Пусть его сосѣди и знакомые взглянутъ за это изображеніе и скажутъ, на кого оно похоже. Я подъ присягою утверждаю, что въ прошлую среду я видѣлась и разговаривала съ тѣмъ Гриффитомъ Гонтомъ, портретъ котораго я теперь предъявляю суду.

Съ этажи словами она высоко подняла портретъ, такъ что его видѣла вся зала.

Поднялся единодушный, громкій крикъ удивленія. Это было одно изъ тѣхъ грубо-намалеванныхъ изображеній, которыя не имѣютъ никакого художественнаго достоинства, но представляютъ почти чудовищное сходство съ оригиналомъ.

Судья (обращаясь къ мистеру Уитуорту). — Молодой собратъ мой, мы всѣ въ высшей степени вамъ обязаны: вы дополнили защиту подсудимой. Въ ней была одна слабое сторона, а именно: продолжительное отсутствіе Гриффита Гонта. Благодаря вамъ, это обстоятельство разъяснено. Вы принудили свидѣтельницу доказать, что этотъ Гонтъ — самъ уголовный преступникъ, и скрывается изъ страха наказанія. Обвиненіе отъ короны было сплетеніемъ однѣхъ догадокъ, на основаніи которыхъ ни одинъ судъ присяжныхъ не могъ бы рѣшиться произнести приговора, даже, еслибы защиты вовсе не было. При другихъ обстоятельствахъ я, быть можетъ, не согласился бы принять заявленное здѣсь показаніе о томъ, что Гриффитъ Гонтъ живъ, но въ настоящемъ случаѣ этого показанія достаточно, потому что корона обязана доказать его смерть. Вы же только доказали, что онъ былъ живъ 15-го октября, и что съ тѣхъ поръ умеръ какой-то человѣкъ, у котораго были надѣты толстые башмаки на ногахъ. По всѣмъ примѣтамъ и доказательствамъ, есть причины предполагать, что погибъ Томасъ Лестеръ, коробейникъ, и это предположеніе подтверждается еще тѣмъ, что о немъ съ тѣхъ поръ нѣтъ слуха, тогда-какъ о Гриффитѣ Гонтѣ мы слышали. На основанія всего этого я нахожу, что вы далѣе не можете вести дѣла, потому что нѣтъ ни одного факта, на который вы бы могли опираться. Что скажете и вы, собратъ Уильтширъ?

Уильтширъ.-- Милордъ, я нахожу, что обвиненіе противъ подсудимой рушится само собою, и очень благодаренъ вашему лордству за увольненіе отъ крайне-тяжелой задачи.

Тогда, для формы, присяжнымъ былъ сдѣланъ вопросъ: „Виновна или невиновна?“

Они немедленно же возвратились съ отвѣтомъ: „Невиновна“.

Судья.-- Кэтринъ Гонтъ! Вы оставляете судъ этотъ безъ малѣйшаго пятна на вашемъ имени, и напутствуемая нашимъ искреннимъ сочувствіемъ и уваженіемъ. Я глубоко сожалѣю о перенесенныхъ вами тревогѣ и огорченіяхъ; вы были жестоко наказаны за неосторожное слово. Воспользуйтесь же этимъ горькимъ урокомъ, и да поможетъ вамъ Господь присоединить еще нравственную выдержку ко всѣмъ вашимъ добродѣтелямъ и достоинствамъ.

Онъ привсталъ съ мѣста и почтительно ей поклонился. Она также почтительно отвѣчала на его поклонъ и удалилась.

Тогда судья обратился къ Мерси Винтъ.

— Что касается до васъ, молодая женщина, я не нахожу словъ хвалить васъ по вашимъ заслугамъ. Вы намъ показали всю красоту и прелесть женской души, скажу болѣе, все величіе христіанской религіи. Вы издалека пріѣхали спасти невинную; надѣюсь, что вы на этомъ не остановитесь, и поможете вамъ наказать виновнаго, котораго ни такъ напрасно жалѣли.

— Я, милордъ! возразила Мерси: — я бы не тронула ни одного волоска на его головѣ, еслибы могла получать за это столько же золотыхъ гиней, сколько волосъ на моей головѣ.

— Дитя, сказалъ тронутый судья: — душа твоя слишкомъ высока — ты не отъ міра сего. Иди своею дорогою, и да благословитъ тебя Господь!

Такою-то неожиданною развязкою окончился процесъ, имѣвшій сначала такой грозный видъ для подсудимой.

Судья удалился закусывать, а во время его отсутствія, сэръ Джорджъ Невиль съ громомъ подкатилъ къ ратушѣ на четвернѣ, и вбѣжалъ въ залу, черезъ дверь, исключительно предоставленной» судьямъ, неся въ рукакъ коробъ съ товаромъ, который онъ отыскалъ въ прудѣ въ немногихъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ бню найдено тѣло.

Услыхавъ, что подсудимая уже освобождена, онъ оставилъ коробъ шерифу и просилъ показать его потомъ судьѣ, самъ же отправился разыскивать мистрисъ Гонтъ. Онъ нашелъ ее въ квартирѣ тюремщика, сидящую рука объ руку съ Мерси Винтъ.

При видѣ послѣдней онъ вздрогнулъ, но тутъ же пошло круговое пожиманіе рукъ и поздравленіе, причемъ не обошлось безъ пролитія слезъ. Послѣ первыхъ привѣтствій мистрисъ Гонтъ грустно обратилась къ нему:

— Она говоритъ, что завтра же поѣдетъ обратно въ Ланкаширъ. Никакія мои убѣжденія не измѣнятъ ея рѣшенія.

— Нѣтъ, не мѣсто мнѣ въ Кумберландѣ, тихо возразила Мерси: — мое дѣло здѣсь сдѣлано, путь нашъ лежитъ не одною дорогою. Джорджъ Невиль, уговорите ее сейчасъ же ѣхать домой и обо мнѣ не безпокоиться.

— Она права — она всегда права, сказалъ сэръ Джорджъ: — карета моя у подъѣзда и тысячи народа тѣснятся на улицѣ, желая поздравить васъ съ освобожденіемъ.

— Неужели? сурово сказала мистрисъ Гонтъ, выпрямляясь съ гордымъ презрѣніемъ: — такъ я же обману ихъ ожиданіе. Я уѣду отсюда украдкою въ глухую ночь. Нѣтъ, жалкая чернь, которая вопитъ и шипитъ вмѣстѣ съ сильными противъ слабыхъ, не дозволю тебѣ участвовать въ моемъ торжествѣ. Оно священно для моихъ друзей; ты меня почтила своимъ шиканіемъ и крикомъ, не хочу, чтобы ты позорила меня своими привѣтными возгласами. Я останусь здѣсь, вока Мерси Винтъ, мой ангелъ-хранитель, разстанется со мною на всегда.

Она просила сэра Джорджа отправить лошадей своихъ съ каретою въ гостиницу, и приказать кучеру быть готовымъ къ отъѣзду, когда городъ погрузится въ сонъ.

Этимъ временемъ гонецъ былъ пославъ въ Гэрншо-Кэстль съ приказаніемъ все приготовить къ пріему мистрисъ Гонтъ.

Мистрисъ Ментэйсъ приготовила постель дли Мерси Винть и ночью, когда народъ разошелся и водворилась тишина, началось прощаніе.

Оно было грустное; даже Мерси, несмотря на свое великое самообладаніе, не могла удержаться отъ слезъ. Выражаясь трогательными словами святаго писанія, «онѣ болѣе всего грустили о томъ, что никогда уже не узрятъ лица другъ друга».

Сэръ Джорджъ Невиль проводилъ мистрисъ Гонтъ въ Гэрншо-Кэстль.

Она прижалась въ свой уголъ кареты, молчала и казалась очень разсѣянною. Послѣ одной или двухъ попытокъ вступить съ нею въ разговоръ, ея спутникъ счелъ за лучшее не безпокоить ее. наконецъ, она вдругъ разрыдалась:

— Не могу! не могу!

— Что съ вами? испуганно спросилъ сэръ Джорджъ.

— Что со мною! Еще спрашиваетъ! Такъ безсердечно, такъ неблагодарно отпускать эту бѣдную пташку одну въ такой долгій путь послѣ того, какъ она оказала мнѣ такую услугу. Сэръ Джорджъ, не вообразите пожалуйста, что я не даю должной цѣны вашему обществу, но я была бы такъ рада, еслибы вы проводили ее вмѣсто меня. Она, бѣдненькая, храбрится, но когда минуется возбужденіе, подъ вліяніемъ котораго она совершила свой подвигъ, и ей придется ѣхать всю эту дальнюю дорогу одной, страшно подумать, что съ нею будетъ. Сердце мое обливается за нее кровью. Я знаю, что безсовѣстно приставать къ вамъ съ такими просьбами, но вы есть и всегда были настоящій рыцарь, притомъ же съ разу угадали ея достоинства. Пожалуйста дайте мнѣ незамѣченной пробраться домой, а вы проводите мою благодѣтельницу въ ея скромное жилище. Вы согласны, милый сэръ Джорджъ? Вы бы этимъ свалили большую тяжесть съ моего сердца.

На эту просьбу, произнесенную съ увлажненными глазами, сэръ Джорджъ отвѣчалъ, какъ и слѣдовало отъ него ожидать. Онъ объявилъ, что никакимъ образомъ не оставитъ мистрисъ Гонтъ, но довезя ее домой, тотчасъ возвратится въ Карлайль и поѣдетъ провожать Мерси Винтъ.

Мистрисъ Гонтъ вздохнула и сказала, что она злоупотребляетъ его дружбою, что она совсѣмъ его замучитъ, что онъ добрый, хорошій.

— Но, кажется, меня ничто такъ не можетъ успокоить, заключила она: — вы знаете, какъ говорить съ женщиною, вѣкъ утѣшать ее. Хотѣла бы я быть мужчиною: я бы выбила у нея Гриффита изъ головы, еще не доѣхавъ до «Ломовой Лошади». А кстати, какой вы счастливецъ, что вамъ предстоитъ проѣхать восемьдесятъ миль съ этимъ голубоглазымъ ангеломъ!

— Я счастливъ тѣмъ, съ притворнымъ смиреніемъ отвѣчалъ Невиль: — что имѣю случай чѣмъ и и будь быть вамъ пріятенъ. Вы не часто дѣлаете мнѣ честь возлагать на меня ваши порученія.

Послѣ этого уже ничего не было сказано, пока они подъѣхали къ парадному подъѣзду Гэрншо-Кестля. Тогда, при видѣ блестящаго освѣщенія, которымъ пылали всѣ окна, мистрисъ Гонтъ тихо положила руку свою на руку сэра Джорджа и шепнула ему на ухо:

— Вы были правы; благодарю васъ, что не оставили меня.

Слуги всѣ стояли въ прихожей, готовые встрѣтить свою госпожу. Между ними были и тѣ, которые сдѣлали передъ судомъ честныя, но неблагопріятныя для нея показанія. Они совѣщались между собою и послѣ долгихъ переговоровъ рѣшили, что лучше будетъ не слѣдовать своему первому движенію и не прятаться отъ барыни, такъ-какъ это пожалуй еще скорѣе оскорбитъ ее. Поэтому и они, разодѣтые по воскресному, стояли тутъ же въ одномъ ряду съ другими и вмѣстѣ съ другими привѣтствовали ее, хотя у самихъ душа далеко не была покойная.

Мистрисъ Гонтъ вошла въ прихожую, опираясь на руку сэра Джорджа. Она почти не взглянула ни на кого изъ прислуги, а однимъ общимъ поклономъ отвѣчала на ихъ привѣтствіе и прошла мимо; но сэръ Джорджъ чувствовалъ, какъ тонкіе ея пальцы на мгновеніе судорожно сжали его руку.

Она заставила его поужинать, послѣ чего этотъ неутомимый рыцарь поѣхалъ домой, вздремнулъ нѣсколько часовъ, потомъ нарядившись въ то же фермерское платье, въ которомъ онъ въ первый разъ посѣтилъ «Ломовую Лошадь», отправился въ Карлайлъ и началъ съ того, что взялъ на свое имя всѣ внутреннія мѣста дилижанса: ему приказано было утѣшать путешественницу, а онъ рѣшительно не понималъ, какъ исполнить это приказаніе, имѣя подъ бокомъ двухъ или трехъ постороннихъ людей, прислушивающихся къ каждому слову.

XLIII.

Въ мистрисъ Гонтъ послѣ этого страннаго испытанія замѣтна была огромная перемѣна. Она въ короткое время многому научилась. Она узнала, что законъ даже женщинѣ не позволитъ безнаказанно говорить все, что на умъ взбредетъ. Она была въ уголовномъ судѣ и видѣла, какъ разумно и безпристрастно тамъ разслѣдуется обвиненіе и уничтожается, если оно оказывается ложнымъ, чего не дѣлается болѣе нигдѣ. Она такимъ образомъ узнала и такія вещи, за которая не могла не почитать того пола, къ которому принадлежалъ ея заблуждающійся мужъ. Наконецъ, въ лицѣ Мерси Винтъ она встрѣтила женщину, которую сразу признала нравственно выше себя. Прикосновеніе къ этой чистой, выдержанной душѣ имѣло удивительное дѣйствіе на нее. Она начала сдерживать свой языкъ, обуздывать свой пылкій нравъ, она уже не такъ опрометчиво говорила обидныя вещи, сама не такъ легко обижалась. Она себя строго покарала и нашла извиненіе даже для Гриффита. Она въ душѣ рѣшилась удалиться отъ свѣта, но покуда покорно несла свое горе. Ея черты, всегда прекрасныя, но нѣсколько надменныя, теперь смягчились и получили неизреченную красоту отъ выраженія смѣшанной грусти, кротости, покорности, уже несходившихъ съ лица ея. Она никогда не упоминала о мужѣ, но изъ этого не слѣдуетъ заключать, чтобы она никогда не думала о немъ. Она ждала дальнѣйшихъ событій молча, съ терпѣніемъ и достоинствомъ.

Что касается Гриффита Гонта, онъ отдалъ себя въ руки двухъ юристовъ, Эткинса и Гоузмэна. Онъ сдѣлалъ визитъ первому изъ нихъ и расположилъ его въ свою пользу.

— Я къ вашимъ услугамъ, сказалъ онъ: — только съ условіемъ, чтобы меня не безпокоили за двуженство.

— Напрасно боитесь, отвѣчалъ Эткинсъ: — Мерси Винтъ вовсеуслышаніе объявила въ судѣ, что не станетъ подавать иска противъ васъ.

— А жена моя?

— И жена ваша васъ не тронетъ. Мнѣ поручился за это Гоузмэнъ.

— Ну, а генералъ-прокуроръ?

— И тотъ не станетъ дѣйствовать иначе, какъ если будетъ къ тому вынужденъ. Надо будетъ пустить въ ходъ кое-какую протекцію и вліяніе, но это нетрудно устроить: Гоузмэнъ раздѣляетъ мои мысли, а его въ графствѣ всѣ слушаютъ и уважаютъ.

Словомъ сказать, въ высшихъ судебныхъ сферахъ было объяснено, что подать искъ противъ мистера Гонта, значило бы вновь раскрыть раны его жены и это ни къ чему бы не повело, а Гоузмэну удалось уломать генералъ прокурора.

Ровно черезъ три недѣли послѣ окончанія процеса, Гриффитъ Гонтъ опять публично показался. Мѣстомъ его появленія было Котльзвудъ. Онъ принялся съ лихорадочною быстротою достроивать домъ, подрядилъ цѣлое полчище плотниковъ и маляровъ и тратилъ тысячи фунтовъ на отдѣлку и убранство дома, садовъ и пари.

Объ этомъ, разумѣется, знала мистрисъ Гонтъ, но сохраняла непроницаемое молчаніе.

Наконецъ, въ одинъ прекрасный день пришло на ея имя письмо, написанное знакомымъ почеркомъ Гриффита.

Несмотря на всю ея власть надъ собою, рука ея дрожала, вскрывая печать конверта. Письмо заключалось только въ слѣдующихъ строкахъ:

"Сударыня! Я не прошу васъ простить меня, потому что, еслибы вы сдѣлали то, что я, я бы не могъ никогда простить вамъ, но ради нашей Розы, и чтобы зажать рты сплетникамъ, осмѣлюсь надѣяться, что вы не откажетесь сдѣлать мнѣ честь жить подъ моею новою кровлею. Я не смѣю явиться въ Гэрншо-Кэстль. Ваша половина теперь уже готова и ожидаетъ васъ, домъ просторный и даю вамъ честное слово, что я не стану васъ безпокоить, а всегда, какъ и теперь, останусь вашъ кающійся и покорный слуга

"Гриффитъ Гонтъ."

Посланному велѣно было дожидаться отвѣта.

Письмо это въ мигъ смутило грустное спокойствіе мистрисъ Гонтъ. Она была до того взволнована, находилась въ такой нерѣшительности, что отослала гонца и велѣла ему навѣдаться за отвѣтомъ на слѣдующій день.

Затѣмъ она послала къ отцу Фрэнсису просить его совѣта, но верховой возвратился въ позднюю ночь съ извѣщеніемъ, что онъ въ разъѣздѣ.

Тогда она посадила Розу въ себѣ на колѣни и сказала ей:

— Малютка моя, папа хочетъ, чтобы мы поѣхали къ нему въ его новый домъ и бросили нашъ милый Гэрншо. Я не знаю, на что рѣшиться; какъ ты скажешь?

— Прикажи ему пріѣхать сюда къ намъ, диктаторскимъ тономъ рѣшила дѣвочка: — впрочемъ, продолжала она, внезапно понизивъ голосъ: — если онъ будетъ упрямиться и не захочетъ сюда ѣхать, тогда ужь придется намъ ѣхать къ нему, потому что онъ меня забавляетъ.

— Какъ хочешь, отвѣчала мистрисъ Гонтъ, и отправила къ мужу записку, слѣдующаго содержанія:

"Сэръ! Роза и я рѣшились исполнить ваше желаніе. Потрудитесь увѣдомить меня, въ какой день намъ пріѣхать. Я должна побезпокоить васъ, чтобы вы прислали карету. Остаюсь, сэръ, ваша вѣрная жена и покорная слуга

"Кэтринъ Гонтъ."

Въ назначенный день къ подъѣзду съ громомъ подкатила карета четвернею, богато расписанная гербами, съ слугами въ роскошныхъ ливреяхъ. Все это блистало на солнцѣ, и вмѣстѣ съ лоснящимися красивыми конями приводило Розу въ восторгъ. Она стояла на крыльцѣ и хлопала въ ладони отъ радости. Мать ея только вздохнула и замѣтила:

— Да, видно уже въ одной роскоши и показномъ блескѣ мы должны будемъ искать теперь счастія.

Она откинулась въ каретѣ и закрыла глаза, но изъ-подъ ея сомкнутыхъ вѣкъ скатилась не одна слеза, вызванная воспоминаніемъ о прошломъ.

Онѣ подъѣхали къ великолѣпному дому по широкой аллеѣ и сошли изъ кареты на мраморныя ступени, низкія и узкія, но огромной длинны.

Пока онѣ всходили по нимъ, распахнулась дверь въ прихожую такой широты, что въ нее удобно проѣхала бы карета, и передъ ними предстали всѣ слуги, вытянутые въ двѣ шеренги, чтобы встрѣтить свою госпожу.

Она вошла въ домъ, держа Розу за руку; слуги кланялись и присѣдали до земли.

Вдругъ растворилась дверь въ библіотекѣ и къ ней на встрѣчу вышелъ — кто же? Отецъ Фрэнсисъ.

— Добро пожаловать подъ вашу новую кровлю, сказалъ онъ богатырскимъ голосомъ, придавая ему удвоенную веселость: — я буду имѣть честь показать вамъ вашу половину дома, хотя, собственно говоря, онъ весь вашъ.

Однако, этотъ веселый, богатырскій голосъ на этотъ разъ звучалъ не совсѣмъ твердо и глаза старика блестѣли влагою.

Мистрисъ Гонтъ все это замѣтила, но ничего не сказала въ присутствіи прислуги. Она ласково улыбнулась и пошла за своимъ проводникомъ.

Онъ провелъ ее въ ея покои. Они состояли изъ столовой, трехъ восхитительныхъ спаленъ, уборной и великолѣпной гостиной въ пятьдесятъ футовъ длины, съ двумя каминами и огромнымъ альковомъ, наполненнымъ рѣдкими растеніями и цвѣтами, въ которомъ помѣщалось окно.

У мистрисъ Гонтъ вырвалось невольное восклицаніе восторга:

— Какая прелесть! Точно я царица какая! Она вздохнула: — да, сказала она: — славная вещь богатство. Скажите ему, прибавила она уже совсѣмъ грустно: — что здѣсь все мнѣ очень-очень нравится.

— Нѣтъ, ужь извините, сами скажите.

Мистрисъ Гонтъ на это не отвѣтила, но присовокупила:

— И какъ мило съ его стороны, что онъ васъ пригласилъ сюда въ первый же день! Я чувствую себя менѣе одинокою съ вами.

Она буквально держалась словъ Гриффита и стала жить съ Розою безвыходно на своей половинѣ.

Что касается до него, то онъ впродолженіе нѣкотораго времени старался незамѣтно скрыться, лишь только увидитъ ее издалека.

Однажды она поймала его на этомъ и подозвала къ себѣ.

Онъ подошелъ.

— Бѣгать отъ меня вамъ незачѣмъ, сказала она: — я не затѣмъ поселилась у васъ въ домѣ, чтобы ссориться съ вами.

И она ему подала руку довольно ласково, но такъ холодно!

— Я болѣе ничего и не надѣюсь, отвѣчалъ Гриффитъ: — но если когда-нибудь у васъ зародится какое бы ни было желаніе, будьте добры приказать мнѣ исполнить его. Вотъ все, чего я прошу у васъ.

— Я желаю уйдти въ монастырь, тихо сказала она.

— И покинуть дочь?

— Я оставила бы ее вамъ, въ память о прошломъ.

Понемногу они стали чаще бывать вмѣстѣ, изрѣдка даже обѣдали вмѣстѣ, но это ихъ почти не сближало. Между ними не было гнѣва, за которымъ слѣдуетъ сладкое примиреніе. Обращеніе ихъ было вполнѣ дружеское, но между ними лежала ледяная преграда.

Одинъ человѣкъ втихомолку принялся подтачивать эту преграду. Отецъ Фрэнсисъ часто бывалъ у нихъ и очень ловко принялся мирить ихъ.

Образъ дѣйствій, котораго онъ держался, можно бы назвать невиннымъ іезуитизмомъ. Онъ понималъ, что было бы безполезно убѣждать ихъ забыть объ ужасныхъ происшествіяхъ, раздѣлившихъ ихъ, и помириться, какъ будто послѣ легкой ссоры. Поэтому онъ только методически сталъ повторять мужу каждое ласковое слово, сказанное о немъ за глаза женою, и наоборотъ, въ то же время тщательно скрывалъ отъ каждаго изъ нихъ то, что могло бы отчудить ихъ другъ отъ друга.

Говорятъ, что капля частымъ паденіемъ выдалбливаетъ камень.

Хотя за его стараніями не послѣдовало замѣтныхъ результатовъ, однако, нѣтъ никакого сомнѣнія, что онъ отстранилъ изъ обоюдныхъ отношеній мужа и жены значительную часть горечи и озлобленія; но между ними оставалась еще холодность.

Однажды онъ получилъ самое настоятельное приглашеніе отъ Гриффита, такъ что принужденъ былъ подумать, не случилось ли чего необычайнаго.

Дѣйствительно, онъ засталъ его мрачнымъ и взволнованнымъ.

Недолго онъ оставался въ недоумѣніи о причинѣ такого состоянія. Дѣло въ томъ, что Гриффитъ наконецъ замѣтилъ то, что два мѣсяца уже было извѣстно всей женской прислугѣ, а именно — беременность мистрисъ Гонтъ.

Онъ сообщилъ свое открытіе отцу Фрэнсису съ тономъ и видомъ глубокаго отчаянія.

— Что же, сынъ мой, это хорошо, весело сказахъ священникъ: — это поселитъ окончательный мэръ между вами. Надѣюсь, что у васъ родится здоровый мальчикъ, который будетъ наслѣдникомъ вашихъ помѣстій.

Но вдругъ, замѣтивъ уже знакомое ему страшное выраженіе, исказившее лицо Гриффита, онъ въ упоръ поглядѣлъ ему въ глаза и строго прибавилъ:

— Или вы еще не излечились отъ вашего стараго недуга?

— О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! умоляющимъ тономъ возразилъ Гриффитъ: — только зачѣмъ она мнѣ не сказала?

— Такъ вы бы ее самое спросили.

— Ни за что! Она бы мнѣ сказала, что я ей теперь чужой, и хотя это справедливо, однако, я не хотѣлъ бы слышать такое слово отъ нея самой.

Несмотря на это умное рѣшеніе, онъ не вытерпѣлъ и упрекнулъ жену за ея молчаніе.

Она вся вспыхнула и извинилась слѣдующимъ образомъ:

— Я бы вамъ сказала тотчасъ, какъ только сама узнала; но васъ не было со мною. Я была совсѣмъ одна — въ карлайльской тюрьмѣ.

Отвѣтъ этотъ, сказанный съ лицемѣрною кротостью, ножомъ рѣзнулъ Гриффита по-сердцу. Онъ побѣлѣлъ въ лицѣ, тяжко перевелъ дыханіе, но промолчалъ и никогда уже болѣе не дерзалъ заговаривать съ нею объ этомъ предметѣ.

Онъ ограничился тѣмъ, что удвоилъ свою внимательность и заботливость о ея здоровьѣ.

Отношенія между ними теперь уже были ненормальнѣе, нежели когда-либо.

Даже отецъ Фрэнсисъ, хотя всего насмотрѣлся въ семействахъ, глядя какъ мистрисъ Гонтъ вставала изъ-за стола и тяжелыми шагами направлялась въ двери, а мужъ ея бросался за нею и подобострастно растворялъ ему дверь, получая въ благодарность только весьма холодное наклоненіе головы, недоумѣвалъ въ душѣ, чѣмъ это все кончится.

Однако подъ этою ледяною поверхностью постепенно происходила перемѣна, и къ великому удивленію Гриффита, однажды, послѣ обѣда, къ нему явилась горничная мистрисъ Гонтъ и отъ имени своей госпожи просила его зайти на ея половину.

Онъ засталъ жену у окна среди цвѣтовъ. Она казалась преобразившейся и встрѣтила его одною отъ прежнихъ своихъ дивныхъ улыбокъ.

— Ступай сюда, посиди со мною, сказала она: — въ этомъ восхитительномъ саду, который ты устроилъ для меня.

— Посидѣть съ тобою, Кэтъ! воскликнулъ Гриффитъ: — развѣ у ногъ твоихъ. Тутъ мое мѣсто.

— Какъ хочешь, отвѣчала она тихо и продолжала тѣмъ же тономъ: — теперь выслушай меня. Мы съ тобою настоящіе дураки. Мы жили очень счастливо вмѣстѣ въ былыя времена и обоимъ хотѣлось бы опять попытаться зажить такъ же. Но никто изъ насъ не знаетъ, какъ приняться. Ты боишься сказать мнѣ, что любишь меня, а я стыжусь признаться и тебѣ и себѣ самой, что, несмотря ни на что, я тебя все-таки люблю; а между тѣмъ это истинная правда.

— Ты любишь меня, такого злодѣя, Кэтъ? Нѣтъ, это невозможно. Не можетъ быть, чтобъ я былъ такъ счастливъ!

— Дитя, возразила мистрисъ Гонтъ: — любовь вѣдь совсѣмъ не то, что разумъ; любовь — чувство, страсть, какъ и твоя ревность, бѣдный безумецъ. Я люблю тебя, какъ мать любитъ свое дитя, и еще болѣе за все, что выстрадала черезъ тебя. Я, вѣроятно, не сказала бы тебѣ всего этого, еслибъ думала, что намъ остается долго быть вмѣстѣ, но что-то говоритъ мнѣ, что я должна умереть въ этотъ разъ; я еще никогда себя такъ не чувствовала. Ты меня похоронишь въ Гэрншо. Какъ бы ни было, тамъ я провела больше счастливыхъ дней, нежели выпадаетъ на долю большей части женъ. Какъ же мнѣ было умирать, оставляя въ тебѣ сомнѣніе о моемъ прощенія и о моей любви? Поцалуй же меня, мой бѣдный, глупый ревнивецъ. Я прощаю тебѣ и люблю тебя всѣмъ моимъ изболѣвшимъ сердцемъ.

Съ этими словами она наклонилась къ нему и тихо упала ему на грудь. Онъ принялся ее цаловать и горько, горько плакалъ надъ нею.

Но она была сравнительно спокойна, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ была убѣждена, что конецъ ея близокъ.

Гриффитъ, вмѣсто того, чтобы оспаривать предчувствія своей жены, употребилъ всѣ усилія, чтобы сдѣлать ихъ ложными. Онъ не жалѣлъ денегъ, и кромѣ мѣстнаго врача пригласилъ еще двухъ знаменитыхъ докторовъ изъ Лондона, изъ которыхъ одинъ былъ сѣдой старикъ, а другой замѣчательно молодъ — по той репутаціи, которою онъ пользовался. За то онъ былъ истиннымъ, страстнымъ энтузіастомъ въ своемъ искуствѣ.

XLIV.

Гриффитъ, бѣлый какъ призракъ и будучи не въ силахъ стряхнуть съ себя мрачныя предчувствія, которыми онъ заразился отъ Кэтѣ, безустанно расхаживалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и по его настоятельной просьбѣ, который нибудь изъ четырехъ присутствующихъ докторовъ ежеминутно приносилъ ему свѣдѣнія о состояніи его жены.

Все шло какъ нельзя лучше и, къ удивленію и радости Гриффита, около двухъ часовъ утра родился здоровый мальчикъ; о матери же ему доложили, что у нея довольно сильная лихорадка, но что нѣтъ никакой причины опасаться за нее.

Гриффитъ бросился въ кресло, протянулъ ноги на стулъ и крѣпко заснулъ.

Къ утру онъ почувствовалъ, что это-то его толкаетъ за плечо, и очнувшись, увидѣлъ передъ собою Эшли, молодого доктора, блѣднаго и угрюмаго.

— Ради Бога, что случилось? вскочилъ Гриффитъ.

— Къ прискорбію моему я долженъ сказать вамъ, что у больной открылось внезапное кровотеченіе и она очень истощилась.

— Она умираетъ!… умираетъ! въ отчаяніи вскричалъ Гриффитъ.

— Еще не умираетъ, но неминуемо умретъ, если не представится какое-нибудь чрезвычайное обстоятельство и не поддержитъ въ ней жизненной силы.

Гриффитъ схватилъ его за руки.

— О, сэръ, берите все мое состояніе, только спасите ее, спасите!

— Мистеръ Гонтъ, остановилъ его молодой докторъ: — успокойтесь, иначе только хуже будетъ. Еще есть возможность спасти ее, но такимъ средствомъ, противъ котораго предубѣждены мои собраты. Они, однако, согласились, по моей настоятельной просьбѣ предоставить рѣшеніе вамъ. Она умираетъ отъ потери крови. Если вы согласитесь, чтобъ я открылъ себѣ жилу и влилъ въ нее живой, здоровой крови, я возьму на себя операцію. Вы бы лучше взглянули на нее, тогда вамъ лучше судить.

— Дайте мнѣ опереться на вашу руку, сказалъ Гриффитъ.

И силачъ, шатаясь, взошелъ на лѣстницу. Ему показали бѣдную Кэтъ: она лежала блѣдная, какъ простыня, тяжело дышала и пульсъ ея едва бился.

Гриффитъ въ ужасѣ посмотрѣлъ на нее

— Смерть охватила мою родную! закричалъ онъ: — отнимите ее ради Бога! Отнимите!

Молодой докторъ въ одну секунду сбросилъ верхнее платье и обнажилъ свою руку.

— Мистеръ Гонтъ согласенъ! крикнулъ онъ товарищамъ: — ну же, Карри, скорѣе съ ланцетомъ, а эту трубочку держите, какъ я вамъ сказалъ, погрѣйте сперва въ горячей водѣ.

Но тутъ Гриффитъ Гонтъ крѣпко схватилъ и стиснулъ руку молодого доктора:

— Какъ! вашу кровь? подступилъ онъ къ нему со страданіемъ и недобрымъ выраженіемъ на лицѣ: — какое право имѣете вы давать ей свою кровь?

— Право человѣка, который любитъ свою науку болѣе, чѣмъ свою кровь, восторженно отвѣчалъ Эшли.

Гриффитъ сорвалъ съ себя верхнее платье и жилетъ и обнажилъ руку до локтя.

— Мою берите до послѣдней капли! Ничья кровь, кромѣ моей, не войдетъ въ ея жилы.

При этомъ онъ какъ будто выросъ вдвое и съ разгорѣвшимися щеками, сверкающими глазами держалъ наготовѣ свою обнаженную руку, мускулистую какъ рука кузнеца, бѣлую какъ рука герцогини.

Молодой докторъ на мгновеніе съ восторгомъ поглядѣлъ на эту великолѣпную руку, потомъ приладилъ свой аппаратъ и совершилъ операцію, хотя и до сихъ поръ почитаемую невозможной въ теоріи, но не разъ удавшуюся на практикѣ. Онъ влилъ въ жилы Кэтъ Гонтъ часть алой, горячей, дымящейся крови Гриффита Гонта.

Послѣ того онъ внимательно наблюдалъ за больною и отъ времени до времени давалъ ей принимать лекарство, подкрѣпляющее силы. Еще нѣсколько часовъ оставалась она между жизнью и смертью, но къ полудню заговорила, и увидя около себя Гриффита, блѣднаго отъ тревоги и потери крови, сказала ему:

— Милый, ты не тужи: я вчера умерла, я вѣдь знала, что умру, но они мнѣ дали новую жизнь и теперь я уже проживу до ста лѣтъ.

Ей показали сына. При видѣ его она вся встрепенулась желаніемъ жить.

Она, дѣйствительно, осталась жива и, что всего замѣчательнѣе, выздоровленіе ея подвигалось скорѣе, чѣмъ во всѣ прежніе роды. Ей вскорѣ разболтала сидѣлкѣ, что Гриффитъ далъ для нея свою кровь. Она въ ту минуту ничего не сказала, но лежала съ ангельскою, свѣтлою улыбкою и думала объ этомъ.

Въ первый разъ, какъ она его послѣ того увидѣла, она взяла его за руку и глядя ему въ глаза, такимъ взоромъ, въ которомъ какъ-бы отражалось самое небо, сказала:

— Жизнь моя стала мнѣ теперь очень дорога; это мнѣ подарокъ отъ тебя.

Ей хотѣлось только предлога, чтобы любить мужа такъ же беззавѣтно, какъ и прежде, а этотъ предлогъ онъ доставилъ ей. Она съ восхитительною игривостью попрекала его этимъ. Каждый разъ, какъ она признавалась въ какомъ нибудь недостаткѣ, она непремѣнно отворачивалась, пожимая плечами и лукаво приговаривая:

— Впрочемъ, чего же отъ меня и ожидать: у меня вѣдь въ жилахъ его кровь.

Но однажды она пресерьёзно объявила отцу Фрэнсису, что она никогда не была вполнѣ похожа на себя съ тѣхъ поръ, какъ живетъ кровью Гриффита. Она стала ревнива и, сверхъ того, подпала подъ какое то магнетическое вліяніе мужа, такъ что она, не оглядываясь, узнавала, когда онъ входилъ въ комнату; но это я предоставляю вниманію тѣхъ, которые изучаютъ тайныя науки въ нашъ глубокомысленный вѣкъ.

Такимъ образомъ время, великій цѣлитель, уврачевало и эту, повидимому, неизлечимую рану.

Мистрисъ, Гонтъ стала лучшею женою, чѣмъ была когда-либо. Она изучила своего мужа и убѣдилась, что ему нетрудно угодить. Она дѣлала домъ его свѣтлымъ и веселымъ, такъ что ему не приходилось искать нигдѣ солнечныхъ лучей, которыми такъ обильно озарялся его домашній очагъ.

Онъ со своей стороны тоже изучилъ ее, выстроилъ для нея домашнюю церковь и безъ большого труда уговорилъ отца Фрэнсиса переѣхать къ нимъ въ качествѣ домашняго священника. Такимъ образомъ у нихъ постоянно былъ въ домѣ миротворецъ и другъ, человѣкъ строгой нравственности, безхитростный, не претендательный, неоцѣненный товарищъ и наставникъ для нихъ и дѣтей ихъ.

Такимъ образомъ послѣ этой страшной бури, чета эта зажила гладко и мирно, пока дѣти, окружавшія ихъ, и долгій чередъ счастливыхъ лѣтъ почти не изгладили изъ памяти ихъ мрачное событіе, описанное на этихъ страницахъ, такъ что оно уже казалось имъ какимъ-то фантастическимъ, невѣроятнымъ сновидѣніемъ.

Мерси Винтъ со своимъ ребёнкомъ поѣхала домой въ дилижансѣ. Карета сначала была пуста и то, что предвидѣла мистрисъ Гонтъ, сбылось: на нее напало страшное чувство одиночества и безутѣшности.

Она откинулась на своемъ мѣстѣ и слезы тихо потекли по ея исхудавшимъ щекамъ.

На первой станціи съ наружнаго мѣста сошелъ путешественникъ и сѣлъ въ карету.

— Джорджъ Невиль! радостно воскликнула Мерси.

— Онъ самый, отвѣчалъ тотъ.

Она выразила ему удивленіе по поводу того, что имъ одна дорога.

— Да, странная случайность, согласился онъ: — но для меня въ высшей степени пріятная.

— По правдѣ сказать, и мнѣ пріятно, возразила она.

Сэръ Джорджъ, замѣтивъ, что у нея глаза заплаканы, старался отвлечь ея мысли отъ личныхъ предметовъ, и чтобы нѣсколько пріободрить ее, пустился въ оживленную болтовню.

Мерси слушала, и вдругъ откинулась назадъ и горько заплакала. Первая попытка къ утѣшенію, значитъ, вышла неудачная.

Тогда онъ заговорилъ прямо о ней самой и упрашивалъ ее не грустить. Онъ хвалилъ ее за доброе дѣло и сказалъ, какъ всѣ любуются ею за ея подвигъ, въ особенности же онъ самъ.

Тутъ она молча протянула ему руку, отворачивая отъ него свою хорошенькую головку. Ручку эту онъ почтительно поднесъ къ губамъ и его широкое мужское сердце начало болѣть и ныть при видѣ этого холодаго, непорочнаго созданія, несущаго свое великое горе съ такою кротостью, покорностью и достоинствомъ. Онъ былъ уже не юноша и могъ говорить съ нею, какъ другъ. Этотъ тонъ, нѣжный и сочувственный голосъ, которымъ порядочный мужчина говоритъ съ огорченной женщиною, раскрыли ея сердце и въ первый разъ въ жизнь свою она, сама того не замѣчая, стала говорить о себѣ.

Она раскрыла передъ нимъ всю свою душу, сказала, что не въ ея характерѣ дойти до отчаянія, что ея молодость, здоровье, любовь въ труду, спасутъ ее, что она больше всего тоскуетъ объ утратѣ своего добраго имени и пятнѣ, наложенномъ на существованіе ея ребёнка. При этомъ она прижала къ груди своей малютку съ неизрѣченной нѣжностью, но въ то же время и съ какимъ-то полувызывающимъ видомъ.

Сэръ Джорджъ увѣрялъ ее, что она могла лишиться уваженія, развѣ только дураковъ.

— Что касается меня, прибавилъ онъ: — я всегда васъ уважалъ, но теперь благоговѣю передъ вами. Вы мученица, вы ангелъ.

— Джорджъ, серьезно остановила его Мерси: — будьте моимъ другомъ, а не врагомъ.

— Помилуйте, сказалъ онъ: — можете ли вы считать меня такимъ негодяемъ!

— Я такъ говорю оттого, что люди, которые льстятъ намъ, наши враги.

Сэръ Джорджъ принялъ урокъ, данный ему серьёзнымъ и рѣшительнымъ тономъ, и съ этой минуты показывалъ свое уваженіе въ ней только поступками. Онъ былъ такъ же внимателенъ къ ней, какъ былъ бы къ принцессѣ крови, высаживалъ ее и опять усаживалъ, упрашивалъ тутъ поѣсть, тамъ выпить чего-нибудь, а въ гостиницѣ, гдѣ путешественники ночевали, онъ началъ съ того, что предъявилъ свой туго-набитый кошелекъ, съ помощью котораго доставилъ ей первостатейныя удобства. Не въ его силахъ было утѣшить ее, но онъ избавилъ ее отъ того безотраднаго чувства одиночества и покинутости, подъ гнетомъ котораго она выѣхала изъ Карлайля. Она ему это сама высказала въ гостиницѣ и долго потомъ говорила о благости Бога, пославшаго ей друга въ такую горькую минуту. Слова эти, сказанныя женщиною, которая никогда ничего не говорила на вѣтеръ, глубоко запали въ сердце Невиля и онъ заснулъ, думая о ней и пріискивая въ головѣ, что бы такое сдѣлать для нея.

На слѣдующее утро сэръ Джорджъ усадилъ Мерси съ ребёнкомъ и при этомъ случаѣ умный плутъ сдѣлалъ опытъ, чтобы убѣдиться, на сколько она его цѣнитъ. Онъ не сѣлъ въ карету, такъ что Мерси вообразила, что они тутъ разстаются.

— Прощайте, милый, добрый Джорджъ, сказала она: — увы, только и есть, что встрѣчи да разставанія на этомъ гадкомъ свѣтѣ!

Кроткіе глаза ея наполнились слезами и она его благодарила не одними словами, но и крѣпкимъ пожатіемъ своей нѣжной руки.

Онъ занялъ мѣсто назади и ему совѣстно стало своей уловки, а сердце между тѣмъ все болѣе тянуло его въ ней. При первой же остановкѣ онъ проворно слѣзъ и распахнулъ дверцы кареты, причемъ сразу увидалъ, что глаза ея очень красны. Она вздрогнула и лицо ея просіяло радостью и удивленіемъ.

— Я думала, что совсѣмъ съ вами простилась, сказала она: — куда же вы ѣдете, въ Ланкастеръ?

— Не совсѣмъ, отвѣчалъ онъ: — я ѣду въ «Ломовую Лошадь».

Мерси широко раскрыла глаза и покраснѣла. Сэръ Джорджъ это видѣлъ, и чтобы не дать въ ней зародиться подозрѣнію, шутливо сказалъ, чтобы она не вздумала прогонять его.

— Вѣдь я тутъ нѣкоторымъ образомъ дѣйствую по приказанію начальства, сказалъ онъ: — меня послала мистрисъ Гонтъ.

— И какъ это я не догадалась, возразила Мерси: — спасибо ей! она знала, что мнѣ будетъ грустно.

— Могу васъ увѣрить, что она до тѣхъ поръ не успокоилась, пока прогнала меня къ вамъ, продолжалъ сэръ Джорджъ: — поэтому спорить не извольте. Это такая барыня, которая привыкла, чтобы ей повиновались.

— Дивное она созданіе! Джорджъ, я никогда не пожалѣю о томъ, что мнѣ удалось сдѣлать для нея. И она не будетъ неблагодарна, я это знаю. Боже, какъ горько познать людскую неблагодарность, я испытала это чувство, а вы?

— Нѣтъ, безпечно отвѣчалъ сэръ Джорджъ: — я уберегся онъ него тѣмъ, что никогда никому не дѣлалъ добра.

— Вы, я вижу, Джорджъ, умѣете при случаѣ и прилгнуть.

Теперь уже она смотрѣла на Невиля, какъ на посланнаго отъ мистрисъ Гонтъ, и развязно съ нимъ болтала. Только отъ времени до времени ее вдругъ одолѣвало горе, и тогда она, не стѣсняясь, плакала при немъ. Что касается сэра Джорджа, то онъ смотрѣлъ на нее, изучалъ ее и надивиться не могъ.

Никогда въ жизнь свою онъ не встрѣчалъ женщины, которая была бы откровенна съ нимъ, какъ будто онъ самъ женщина. Словно у нея въ груди было окошечко и онъ, глядя въ него, видѣлъ чистую свѣтлую душу, обитающую въ ней.

Къ вечеру они пріѣхали въ небольшой городокъ, откуда уже на телегѣ доѣхали до «Ломовой Лошади».

Тутъ Мерси Винтъ скрылась и захлопоталась для сэра Джорджа. Онъ долго сидѣлъ одинъ въ гостиной и сильно ощущалъ отсутствіе своей хорошенькой спутницы. На слѣдующее утро Мерси, конечно, ожидала, что онъ уѣдетъ, но не тутъ-то было: онъ оставался, не отходилъ отъ нея и не на шутку принялся ухаживать за нею.

Но чѣмъ болѣе онъ увлекался, тѣмъ она становилась холоднѣе. Наконецъ она съ замѣтною сухостью сказала:

— Скучное здѣсь мѣсто для такого человѣка, какъ вы.

— Напротивъ — прелестнѣйшее мѣсто во всей Англіи, отвѣчалъ онъ: — по крайней-мѣрѣ для меня — потому что въ немъ живетъ женщина, которую я люблю.

Мерси отодвинулась отъ него и щеки ея покрылись живымъ румянцемъ.

— Надѣюсь, что вы ошибаетесь, сказала она.

— Я любилъ васъ уже съ перваго раза, какъ васъ увидѣлъ и услыхалъ вашъ голосъ, но теперь я люблю васъ въ десять разъ больше. Дайте же мнѣ на всегда осушить ваши слезы, моя дорогая, будьте моею женою.

— Вы съ ума сошли, сказала Мерси: — какимъ образомъ вамъ жениться на женщинѣ въ моемъ положеніи? Я слишкомъ расположена къ вамъ, чтобы принять ваше предложеніе, да и за кого вы принимаете меня, если думаете, что я могу такъ легко переходить отъ одного мужчины къ другому?

— Я васъ не тороплю, буду ждать, только не откажите мнѣ.

— Джорджъ, серьёзно сказала Мерси: — я вамъ много обязана, но долгъ мой не это указываетъ мнѣ. Есть здѣсь одинъ молодой человѣкъ (сэра Джорджа болѣзненно покоробило), который больше двухъ лѣтъ меня сваталъ. Я бросила его за человѣка, имя котораго я уже теперь никогда не произношу. Я должна выдти за него и дать ему счастье, какое могу, или же жить и умереть такою, какъ теперь.

Сэръ Джорджъ поблѣднѣлъ.

— Одно слово, сталъ онъ: — любите вы его?

— Я расположена къ нему.

— Я спрашиваю: любите ли вы его?

— Нѣтъ, но я поступила съ нимъ нехорошо и обязана вознаградить его.

Сэръ Джорджъ поклонился ей и съ огорченнымъ сердцемъ отошелъ отъ нея, а Мерси со вздохомъ посмотрѣла ему вслѣдъ.

На слѣдующій день онъ мрачно расхаживалъ взадъ и впередъ. Она подошла къ нему и взяла его за руку.

— Вы были мнѣ добрымъ другомъ, помните, въ тотъ ужасный день, сказала она: — теперь позвольте же мнѣ быть вамъ другомъ и дать вамъ совѣтъ. Уѣзжайте отсюда, не то только досаднѣе будетъ.

— Уѣду, сударыня, холодно отвѣчалъ Невиль: — только дождусь, пока увижу человѣка, котораго вы предпочитаете мнѣ. Я узналъ его имя.

Мерси покраснѣла: она сознавала, что Кэррику не сравниться съ Невилемъ.

На слѣдующій день сэръ Джорджъ осмѣлился замѣтить, что Поль Кэррикъ повидимому не придаетъ ея расположенію должной цѣны.

— Онъ, кажется, еще и не показывался здѣсь.

Мерси вспыхнула, но не отвѣчала, и сэръ Джорджъ пожалѣлъ, что сдѣлалъ ей это язвительное замѣчаніе. Онъ ходилъ за нею, какъ ея тѣнь, оказывалъ ей всякое вниманіе, но не произносилъ ни одного слова о любви.

По сосѣдству были рѣки, изобилующія форелью. Онъ весь день занимался рыбною ловлею, а вечеромъ читалъ Мерси вслухъ.

Поль такъ и не являлся, а по нѣкоторымъ словамъ Мерси, Невиль понялъ, что это ее оскорбляетъ. Итакъ будучи не новичокъ въ любви, онъ объявилъ ей, что у него есть дѣло въ Ланкастерѣ, и что онъ долженъ оставить ее на нѣсколько дней, впрочемъ, обѣщалъ скоро возвратиться и утѣшалъ ее тѣмъ, что съ тому времени, можетъ быть, покажется Поль Кэррикъ.

Дѣйствуя такимъ образомъ, онъ имѣлъ главною цѣлью испытать на ней дѣйствіе переписки.

Каждый день онъ писалъ ей длинное письмо изъ Ланкастера.

Поль Керрикъ, который такъ долго не показывался по совѣту своей сестры скорѣе, чѣмъ по собственному внушенію, узналъ, что Мерси каждый день получаетъ письмо. Подобная вещь была неслыханна въ приходѣ.

Тутъ уже Поль, вопреки увѣщаніямъ сестры, явился къ Мерси и между ими послѣдовалъ слѣдующій разговоръ:

— Здорово, Мерси. Добро пожаловать домой.

— Спасибо, Поль.

— Ну-съ, а я еще холостъ.

— Знаю.

— Я пришелъ сказать тебѣ, кто старое помянетъ… и т. д.

— Пожалуй, сухо отвѣчала Мерси.

— Посмотрѣла, каковы господа, попытай теперь кузнеца.

— Я уже попытала кузнеца и онъ оказался несостоятельнымъ.

— Какъ такъ?

— Почему ты глазъ не казалъ цѣлыхъ десять дней?

Поль покраснѣть до ушей.

— Сказать тебѣ правду, меня не пускала наша Джесси; увѣряла, что лучше первое время обождать, оставить тебя въ покоѣ.

— Понимаю, ей угодно было, чтобы ты меня унизилъ и наказалъ за мой проступокъ, такъ, чтобы я потомъ съ благодарностью приняла твои милости. Другъ мой, если ты когда-нибудь будешь въ самомъ дѣлѣ влюбленъ, послушайся моего дружескаго совѣта. Ты старался унизить бѣдную горемычную женщину, которая готова была привести тебѣ большую жертву, и потерялъ ее навсегда.

— Что ты этимъ хочешь сказать?

— А то, чтобъ ты простился съ Мерси Винтъ.

— Ахъ ты негодная! Значитъ, правда, что у тебя уже завелся новый любовникъ?

— Не говори болѣе того, что ты самъ знаешь. Еслибы ты былъ единственнымъ мужчиною на землѣ, я бы и тогда за тебя не вышла.

Кэррикъ ушелъ домой и задалъ здоровый нагоняй сестрѣ, объявивъ ей, что по ея милости онъ опять оставленъ съ носомъ.

На слѣдующій день сэръ Джорджъ возвратился изъ Ланкастера, и Мерси въ первый разъ при видѣ его потупила глаза.

— Что же этотъ Кэррикъ? началъ онъ: — опомнился наконецъ? показалъ, что цѣнитъ вашу доброту?

— Былъ и больше не будетъ, отвѣчала она; затѣмъ со своею обычною откровенностью разсказала ему все.

— Отчасти вы виноваты, съ улыбкою заключила она: — потому что и не могла не сравнить вашего обращенія со мною съ его поступкомъ. Вы пришли ко мнѣ, когда я была въ горѣ, и показали мнѣ уваженіе, когда я отъ всего свѣта ожидала презрѣнія. Въ такія-то годины дѣйствительно познается человѣкъ.

— Наградите же меня, наградите! весело сказалъ сэръ Джорджъ: — вы знаете, какъ и чѣмъ.

— Нѣтъ, для этого я слишкомъ дорожу вашимъ счастіемъ.

— Поменьше обо мнѣ заботьтесь, да побольше любите.

Онъ присталъ къ ней, уговаривалъ ее, надоѣдалъ ей.

Она отвѣчала ему, то рѣзко, то уклончиво, но не могла не полюбить его еще болѣе за это приставаніе.

Наконецъ она объявила ему:

— Если мистрисъ Гонтъ разсудитъ, что это поведетъ къ вашему счастью, то я сдѣлаюсь вашею женою черезъ полгода, но не прежде. Я не намѣрена, чтобы вы всю жизнь раскаивались въ неосмотрительномъ поступкѣ; притомъ мнѣ нужно время, вопервыхъ, убѣдиться, способны ли вы на постоянную привязанность къ такой простой женщинѣ, какъ я, вовторыхъ, могу ли я опять полюбить такъ глубоко и нѣжно, какъ вы того заслуживаете.

Всѣ его старанія поколебать ея рѣшеніе остались напрасными. У Мерси Винтъ былъ неистощимый запасъ кроткой непреклонности.

Онъ уѣхалъ въ Кумберландъ и въ длинномъ письмѣ обратился къ мистрисъ Гонтъ, испрашивая ея совѣта. Отвѣтъ ея былъ характеристическій. Она начинала съ того, что весьма хладнокровно разсуждала о вредѣ неравныхъ браковъ.

"Впрочемъ, продолжала она: — Мерси составляетъ исключеніе. Если цвѣтовъ выростетъ на навозѣ, то все же онъ цвѣтокъ, а не часть навоза. Она олицетвореніе благородства, и даже по манерамъ она изящнѣе, нежели большая часть нашихъ барынь. Теперь слишкомъ въ ходу напускная чопорность, а это-то и есть настоящая пошлость. Прицѣпите къ имени ея титулъ «миледи» и она со своимъ спокойнымъ достоинствомъ и простотою не осрамитъ васъ ни при одномъ европейскомъ дворѣ. Подумайте, наконецъ, о ея добродѣтеляхъ. (Тутъ уже писательница, очевидно, начинала горячиться). Гдѣ можете вы надѣяться найти другую такую жену? Нравственное чувство у нея доходитъ до генія. Она поступаетъ хорошо, несмотря ни на какое искушеніе, потому же, почему Рафаэль хорошо писалъ. Чего же вы ищете въ женѣ? Богатства? Титула? Знатнаго происхожденія? Да вѣдь есть же все это у васъ самихъ. Вамъ нужно прибавленіе во всему этому, которое дало бы вамъ счастья. Возьмите къ себѣ въ домъ этого ангела, и вы поймете по собственному безусловному счастью, какъ неудачно поженились всѣ ваши знакомые. По моему мнѣнію, тутъ можетъ быть одно препятствіе: ребенокъ. Но если есть у васъ на столько сердца, что вы рѣшитесь взять мать, то у меня найдется на столько, чтобы взять ребенка. Однимъ словомъ, тотъ, у кого хватитъ ума и души влюбиться въ такого ангела и не хватитъ на то, чтобы жениться на ней, имѣя къ тому возможность, тотъ человѣкъ дуракъ.

«P. S. Мой бѣдный другъ, для чего же я послала васъ провожать ее?»

Сэръ Джорджъ, подкрѣпленный этими совѣтами, поступилъ такъ, какъ бы поступилъ, еслибы они были діаметрально противоположнаго свойства. Онъ писалъ къ Мерси съ каждою почтою и часто самъ получалъ отъ нея письма. Вся разница была въ томъ, что онъ въ своихъ мысляхъ являлся пылкимъ и страстнымъ, она же кротко любящею и задумчивою.

Но однажды онъ получилъ письмо, заключающееся единственно въ этихъ словахъ:

«Джорджъ! Дитя мое умираетъ. Что мнѣ дѣлать?»

Онъ сѣлъ на лошадь и поскакалъ въ ней.

Онъ опоздалъ: малютка скоропостижно скончался отъ крупа и на слѣдующее утро должны были быть похороны. Бѣдная мать приняла Невиля у себя въ комнатѣ; на горе ея страшно было смотрѣть. Она, рыдая, припала къ нему и не принимала никакихъ утѣшеній. Его пріѣздъ, однако, былъ для нея отрадою, но ея материнское горе пересилило всякое другое чувство. Подъ этимъ страшнымъ ударомъ силы ея подкосились. Она уже не отпускала отъ себя Джорджа Невиля и говорила, что нѣтъ у нея на свѣтѣ никого и ничего, кромѣ него. Однажды она стала умолять его не умирать и не покидать ее.

Сэръ Джорджъ истощилъ все свое краснорѣчіе, чтобы успокоить ее, и по истеченіи двухъ недѣль уговорилъ ее уѣхать изъ Ланкашира и Англіи вмѣстѣ съ нимъ и уже, какъ его жена.

Теперь у нея не хватало силъ, да и охоты, по правдѣ, уже не было сопротивляться ему; она согласилась.

Они были обвѣнчаны по особому разрѣшенію и провели годъ за границею.

По окончаніи этого времени они возвратились въ Невильсъ-Кортъ, и Мерси заняла свое мѣсто въ роскошномъ домѣ своего мужа съ тѣмъ же простымъ достоинствомъ, которое красило ее въ ея прежней смиренной долѣ.

Сэръ Джорджъ ничему ее не училъ, но она изъ любви къ нему изощряла свою наблюдательность, и будучи хорошо воспитана и сверхъ того крайне понятлива и отзывчива, она рѣдко подавала ему поводъ смотрѣть на нее иначе, какъ съ гордостью.

Она была счастливѣйшею женою въ Кумберландѣ. Ея природная благотворительность находила себѣ обширное поле дѣятельности, и пользуясь неограниченно кошелькомъ своего мужа, она сдѣлалась кумиромъ прихода и всего околотка.

На слѣдующій день послѣ ея пріѣзда въ Невильсъ-Кортъ она получила прелестное письмо отъ мистрисъ Гонтъ и отвѣчала на него строками, полными любви.

Но въ обществѣ Гонты и Невили не встрѣчались.

Сэръ Джорджъ Невиль и мистрисъ Гонтъ, будучи оба необыкновенно горды и храбры, относились въ подобному распоряженію съ не малымъ презрѣніемъ.

Однако, когда они какъ-то всѣ четверо пріѣхали на балъ въ ратушу, поднялся шопотъ и говоръ, стали перекрещиваться любопытные взгляды; Гриффитъ Гонтъ и лэди Невиль оба примѣтили эти взгляды и рѣшили, какъ-бы по общему согласію, что это болѣе не возобновится. Съ этихъ поръ стало извѣстно всѣмъ и каждому, что на одинъ и тотъ же вечеръ, обѣдъ или балъ не слѣдуетъ приглашать Гонтовъ и Невилей.

Жоны, однако, вели постоянную переписку, и лэди Невиль не трудно было выпросить содѣйствія мистрисъ Гонтъ въ ея благотворительныхъ планахъ, въ особенности, когда нужно было спасать молодыхъ женщинъ, обольщенныхъ и покинутыхъ, отъ дальнѣйшаго паденія.

Такъ-какъ они жили довольно далеко другъ отъ друга, лэди Невиль нерѣдко удавалось пристроивать своихъ заблудшихся овецъ поблизости въ мистрисъ Гонтъ, и на оборотъ. Такимъ образомъ заботливою, но разумною помощью, онѣ спасли не одну бѣдную дѣвушку, согрѣшившую по слабости, а не развращенности.

И такъ, если онѣ не могли обѣдать и танцовать вмѣстѣ, онѣ могли вмѣстѣ дѣлать добро, а въ жизни за гробомъ, гдѣ долгая свѣтская связь разорвется легче паутины, только подобное благотворительное сообщничество и должно служить между душами крѣпкою, неразрушимою цѣпью, связывающею ихъ въ безсмертной дружбѣ.

Замѣчательно, что единственный ребенокъ лэди Невиль отъ ея перваго несчастнаго брака умеръ, но всѣ девять дѣтей ея отъ сэра Джорджа Невиля благополучно выросли. Эта отрасль Невильскаго рода впослѣдствіи отличалась необыкновеннымъ благородствомъ и умомъ, и этимъ обязана она столько же Мерси Винтъ, какъ и мужеству сэра Джорджа, который не побоялся жениться на ней. Мерси была внучкою одного изъ «желѣзныхъ солдатъ» Кромвеля (Ironsides) и кромѣ рѣдкаго личнаго своего достоинства внесла въ родъ мужа своего лучшую кровь старыхъ пуританъ, которой въ Европѣ нѣтъ богаче храбростью — въ мужчинахъ, цѣломудріемъ и всѣми добродѣтелями — въ женщинахъ.

КОНЕЦЪ.

"Отечественныя Записки", тт. 169—171, 1867