Л. КАПУАНА.
правитьРевнивый Кузьма.
правитьОнъ не зналъ покоя съ тѣхъ поръ, какъ его жена опредѣлилась привратницей въ монастырь Сантисимо Сальваторе.
— Она гдѣ-то цѣлый Божій день бѣгала: все отговаривалась, что или настоятельница, или монахини ее за разными дѣлами посылали, ни минуты дома не посидитъ. Ему, мущинѣ, приходилось и похлебку варить, и няньчить четырехъ сорванцовъ — бѣсенятъ, которые того и гляди хлѣбъ стащутъ и слопаютъ, либо завалятся у стѣны на улицѣ въ навозѣ и дрыхнутъ, какъ поросята. Только слава, что крещены, а то, право, не лучше поросятъ.
— Служба у ней такая ужь видно! отвѣтила ему смѣясь кума Павла, которой онъ имѣлъ привычку повѣрять свои горести, когда она пряла, сидя на крыльцѣ на солнышкѣ.
— А что, неправду, что ли, я говорю! возражалъ Кузьма. — Этакъ она на башмаки больше истратитъ въ мѣсяцъ, чѣмъ жалованья получитъ. Эти чернички все одно что монахи: коли взять что-нибудь — у нихъ руки длинны; а коли что-нибудь дать — у нихъ онѣ коротки. Я знаю, что говорю. Да.
— За то у васъ квартира даромъ. Вы тутъ и мастерскую завели.
— Очень мнѣ нужно квартиру, коли жены у меня нѣтъ.
Норовъ у него такой былъ, чтобы жена все около него въ мастерской вертѣлась. Очень ему не нравилось, что, чуть солнышко взойдетъ, а ужь «повязаныя головы» его женѣ минуты покоя не даютъ: туда сходи! сюда сбѣгай! И онъ ворчалъ цѣлый день, не переставая строгать и пилить, чтобы хоть пятакъ въ день заработать…
Однако, постучись монахиня въ форточку воротъ, у которыхъ онъ жилъ, онъ сію же минуту бросалъ работу, бѣжалъ къ воротамъ и извинялся, что жена еще домой не вернулась, комиссій не исполнила еще.
— Но если матушкѣ-настоятельницѣ что-нибудь требуется… услужливо предлагалъ онъ всегда.
— Вотъ спасибо, Кузьма! Намъ бы капеллана нужно позвать.
И Кузьма проворно облекался въ кафтанъ и бѣжалъ въ колоніальную лавку Меццо Норко, гдѣ капелланъ имѣлъ обыкновеніе играть въ домино.
— Ладно, ладно. Иду, сейчасъ иду! не двигаясь съ мѣста, отвѣчалъ патеръ.
Кузьма зналъ, что онъ долго не сдвинется, и поэтому не уходилъ, а, стоя въ дверяхъ, продолжалъ время отъ времени взывать:
— Отецъ капелланъ, мать настоятельница васъ ждетъ!
Все равно, что стѣнѣ горохъ. Донъ Грегоріо продолжалъ сражаться, углублялся въ игру и забывалъ о существованіи Кузьмы, настоятельницы и даже о существованіи самаго міра внѣ игры. Онъ и объ обѣдѣ способенъ былъ позабыть ради домино…
— Вотъ какъ оно барышно, что жена у меня въ привратницахъ живетъ! ворчалъ Кузьма, потерявъ полъ-дня ради капеллана, который наконецъ прикрикивалъ на него:
— Да убирайся ты вонъ, и съ настоятельницей-то!
— Рожна тебѣ еще надо? возражала жена на ворчанья Кузьмы. — Тебѣ хочется такъ жить, чтобъ не работать, а сытымъ быть. Ты-то чего жалуешься! Вонъ я небось не жалуюсь, даромъ что ногъ подъ собой не слышу! А прежнимъ дѣломъ, яйца продавать по селамъ, тоже заниматься не могу: съ голосу спала. Не выкрикиваю по прежнему: «кому яицъ! яицъ! яицъ!» Да и слава Богу, что не выкрикиваю, а то бы и не надумала въ привратницы наняться. А не наймись я, гдѣ бы тебѣ такія макароны ѣсть, да такое вино пить, какимъ меня вчера сестра. Марія Тереза попотчивала? А вчера еще и говядину ѣлъ. А когда ты ѣдалъ прежде говядину? И хлѣбъ, и похлебка каждый день… Какъ только у тебя языкъ ворочается жаловаться, да ворчать!..
Кузьма, бывало, не дохнетъ, покуда жена ему голову моетъ. И голосъ у ней былъ такой зычный, да и фигура такая внушительная, что онъ преклонялся передъ ней. Да потомъ она говорила сущую правду: не на что ему было жаловаться стыдно жаловаться!
Но на другой день онъ опять затягивалъ свою пѣсню. Когда она на рынокъ или за какими другими дѣлами побѣжитъ, — Кузьма глядитъ ей вслѣдъ и ворчитъ. Постучатъ монашки въ форточку, раньше чѣмъ она домой возвратилась, — Кузьма ворчитъ; пуще вчерашняго ворчитъ.
— Это какое же житье! Это собачья жизнь, а не житье.
Сосѣдямъ стало забавно его ворчанье, они его поддразнивать начали.
— Смотри, кумъ Кузьма, говорили они: — ты за новымъ-то капелланомъ приглядывай.
— Кузьма! а Кузьма! берегись сагрестана[1] Игнатья, онъ бѣдовый.
Столько разъ ему это твердили, что онъ сталъ серьозно призадумываться.
— Коли народъ говоритъ, значитъ, правда…
Разъ онъ даже рѣшился пойти въ пріемную монастыря и, испросивъ разрѣшеніе видѣть мать-настоятельницу, сказалъ ей:
— Мою жену куда вамъ угодно посылайте, а къ новому капеллану я не согласенъ… Къ нему не посылайте. Нѣ-ѣтъ!..
— Отчего же, Кузьма?
— Къ новому-то капеллану?? Нѣ-ѣтъ!
— Да скажи же, наконецъ, отъ чего ты этого не хочешь?
— Къ новому капеллану — я не согласенъ! Народъ говоритъ…
И ушелъ. Настоятельница перекрестилась: ей было ясно, что тутъ нечистая сила вмѣшалась, дабы опорочить честнаго слугу Господня, капеллана.
Донъ Игнаціо, сагрестанъ, былъ въ капеллѣ и занимался ея убранствомъ, приготовляясь къ наступающему празднику сердца Іисуса. Кузьма подошелъ къ нему и словно изъ пушки выпалилъ:
— Слушайте, Донъ Игнатій, коли я только увижу, что вы съ моей женой съ глазу на глазъ разговариваете…
— Бѣлены, что ли, ты объѣлся? отвѣчалъ ему пономарь съ высоты лѣстницы, приставленной къ стѣнѣ, не разжимая зубовъ, сотому что онъ держалъ во рту булавки, которыми прикалывалъ бахрому надъ алтаремъ.
— Ей въ сагрестію[2] нечего ходить; потому не ея это мѣсто. Коли что понадобится, такъ у васъ и у самихъ ноги, руки есть. А моя жена привратница; ей не зачѣмъ въ сагрестію ходить.
— Право, ты свихнулся…
— Свихнулся я либо нѣтъ, а только вотъ-те Христосъ, что коли застану, что вы съ женой вдвоемъ лясы точите въ сагрестіи, такъ я тебѣ дубиной голову раскрою…
Вечеромъ въ этотъ день жена съ мужемъ бранились до глубокой ночи, но Кузьма на этотъ разъ не уступалъ.
— Къ новому-то капеллану? Нѣ-ѣтъ! Не согласенъ я. Нѣ-ѣтъ!
— Да не понимаешь ты развѣ, что это тебѣ нарочно говорятъ. Дразнятъ тебя!
Съ тѣхъ поръ, какъ эту блоху въ ухо посадили, ему и работать не работалось. Онъ часто уходилъ изъ мастерской, шпіонилъ за женой, подсматривалъ куда она ходитъ: не забѣгаетъ ли, чего добраго, къ новому капеллану? Очень ругалъ онъ Дона Грегоріо, который былъ всему виной, потому что предпочиталъ домино монахинямъ. Ну, монахини, разумѣется, терпѣли, терпѣли, да и промѣняли его на новаго капеллана.
— Все изъ-за него, изъ-за дона Грегоріо я терплю! сердился Кузьма.
Онъ этого простить не могъ Грегоріо и всѣмъ излагалъ свои соображенія, словно былъ увѣренъ въ виновности преемника дона-Грегоріо. До того Кузьма болталъ, что однажды, проходя мимо дверей его мастерской, новый капеланъ остановился. Ноздри у него раздувались, глаза таращились, словно онъ живьемъ столяра съѣсть хотѣлъ.
— Ты что-жь это вздумалъ, пьянчуга? началъ капелланъ: — перестанешь ли ты сказки разсказывать или нѣтъ?
Кузьма, захваченный въ расплохъ, не зналъ, что отвѣчать, и бормоталъ только:
— Да я что же… Да я…
— И не стыдно тебѣ языкомъ твоимъ сквернымъ честныхъ людей порочить, клеветать на служителя церкви католической? Пьяница ты, и больше ничего!
Капелланъ закончилъ свое наставленіе обѣщаніемъ собственноручно расправиться съ пьяницей, наградивъ его по заслугамъ, если онъ не угомонится.
Кузьма изъ уваженія къ духовной сутанѣ капеллана не могъ отвѣтить, какъ бы ему хотѣлось. Когда жена вернулась домой, онъ точилъ свой топоръ; старшій мальчуганъ вертѣлъ ручку точила, а столяръ грозно рычалъ себѣ подъ носъ: у-у! уу!
— Вотъ это я для тебя и для твоего дружка капеллана точу, сказалъ онъ женѣ, указывая глазами на топоръ, и продолжалъ рычать подъ взвизгивающій акомпанементъ точила.
Тетка Кармела сначала не обратила на мужа никакого вниманія и стала готовить завтракъ. А мужъ все рычалъ.
— Ну что же! наконецъ отозвалась хозяйка: — топоръ, такъ топоръ. Видно, Божья воля. Богъ за грѣхи тебя же самого покараетъ. А самъ, небось, брюхо то любишь набивать: вино лакаешь. А коли не угомонишься, такъ монахини меня съ мѣста сгонятъ. Нанимай себѣ тогда квартиру; ищи себѣ другую мастерскую. Всѣ будемъ съ голоду околѣвать, какъ прежде; и этихъ младенцевъ неповинныхъ загубишь! Твои же дѣти! Или жалости въ тебѣ нѣтъ?
— Околѣю, такъ околѣю, отвѣчалъ Кузьма: — а роговъ себѣ, наставлять не позволю. Ты этотъ топоръ видишь? То-то! Онъ, какъ бритва, рѣжетъ. Сбрѣю башку твоему капеллану любезному, и вся недолга.
— И Богъ-то, видно, отступился отъ тебя!
Кузьма вертѣлъ въ рукахъ топоръ, который свѣтился, какъ зеркало.
— Видишь? нарочно отточилъ! продолжалъ мужъ, тараща глаза и сдерживая рыданія: — ге-ге!
Дѣти испугались и стали визжать. По правдѣ сказать, испугалась и тетка Кармела.
До того ей стало страшно, что она подбѣжала къ окну и закричала:
— Помогите, крещеные! помогите! Рѣзать меня хочетъ!
Крики ея возъимѣли надлежащее дѣйствіе, и Кузьмѣ пришлось провести ночь въ кутузкѣ, куда его засадилъ карабинеръ, «чтобъ вино изъ него выпарить», какъ выражался этотъ стражъ, общественнаго спокойствія. На слѣдующее утро Кузьму привели къ головѣ, который цѣлые три четверти часа поучалъ его добродѣтели.
— Коли ты, братецъ, самъ вину мѣры не знаешь, такъ законъ тебя научитъ, что значитъ мѣра…
Въ заключеніе, голова приказалъ ему отправиться, вмѣстѣ съ карабинеромъ, къ капеллану и попросить у него прощенія.
— Чудесный законъ! ворчалъ Кузьма, идя, повѣсивъ голову, къ капеллану. — Рога тебѣ наставятъ, да еще вздуютъ.
Капелланъ, въ свою очередь, тоже ему наставленіе, въ родѣ какъ проповѣдь, прочелъ.
— Все это козни враговъ папы и церкви, козни нечестивыхъ, отрицающихъ папу и Бога забывающихъ. Но я, по-христіански, добромъ за зло отплачу тебѣ. Прежде, однако, чѣмъ объяснить тебѣ, что я для тебя сдѣлать хочу, подкрѣпись. Отвѣдай моего хлѣба-соли.
Отъ хлѣба-соли Кузьма никогда не отказывался, хотя и былъ немного озадаченъ такой любезностью. Покуда онъ крошилъ хлѣбъ въ яичницу, поставленную сестрой капеллана на столъ, покрытый салфеткой, въ передней самъ патеръ, въ бѣлой шапочкѣ, ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки за спину.
— Да, я тебѣ добромъ за зло воздать намѣреваюсь, говорилъ имъ. — Я уже думалъ о тебѣ. Мой сагрестанъ Игнатій переходитъ на другое мѣсто; я тебя хочу опредѣлить. Ты что скажешь на это? Жена твоя будетъ привратницей, а ты — сагрестаномъ. Доволенъ ты или нѣтъ?
— Шутите вы со мной!
— Не думаю шутить. Очень серьёзно говорю.
— Гдѣ же мнѣ?.. я не разумѣю и Domines papiscu сказать…
— Что тутъ не разумѣть! Это я буду говорить: dominus mobiscum; а ты знай-отвѣчай: amen.
Кузьма представилъ самого себя въ бѣломъ воротникѣ, въ длинной юпкѣ сагрестана, и ему самому смѣшно стало.
— Да гдѣ же мнѣ?.. я столяръ; отцы наши столярами были, и я столяръ.
Но толцыте и отверзется! Черезъ недѣлю съ небольшимъ онъ согласился. И такимъ образомъ, вмѣсто того, чтобы сбрить башку капеллану нарочито отточеннымъ топоромъ, онъ имѣлъ удовольствіе слышать, какъ сосѣди стали величать его дономъ, какъ только онъ повязалъ на шею высокій бѣлый воротникъ, а на голову надѣлъ черный четырехугольный колпачекъ сагрестана. Правда, сосѣди смѣялись, когда серьезно и важно Кузьма проходилъ по улицѣ въ своемъ бѣломъ воротникѣ; смѣялись, потому что очевидно воротникъ безпокоилъ его. Однако, все таки величали его дономъ.
— Самъ я чувствую, говорилъ онъ: — словно я сталъ собакой мясника, которая въ большущемъ ошейникѣ ходитъ и за свиньями гоняется…
Даже монахини — и тѣ животики на хорахъ надрывали, глядя, какъ неуклюже выступалъ онъ по капеллѣ, путаясь въ длинной сутанѣ, какъ онъ бился цѣлый часъ, зажигая свѣчи, которыя, словно на зло ему, не зажигались.
— А что мнѣ! пусть себѣ смѣются! равнодушно размышлялъ Кузьма. — Теперь мое дѣло за капелланомъ ходить. Жену, небось, не станутъ больше посылать къ нему, не станутъ меня женой попрекать.
Не то, чтобы блоха совсѣмъ не кусала и не шевелилась, хотя изрѣдка, въ его ухѣ; по временамъ подозрѣнія мучили-таки его. Но онъ тотчасъ же успокоивался, ибо имѣлъ возможность постоянно въ оба глядѣть. И какъ ни глядѣлъ — ничего не видѣлъ. Значитъ, все благополучно. Конечно, не мало было доброжелателей, старавшихся смутить его душевное спокойствіе.
— Хитеръ этотъ капелланъ, заткнулъ тебѣ глотку пирогомъ!
Это говорилъ ему тоже одинъ изъ служителей церкви; только такой, у котораго не было прихода, и который злился на капеллана за то, что тотъ попалъ на теплое мѣсто.
Разъ утромъ, Кузьма пришелъ по дѣлу къ капеллану, стучался у крыльца — никто не отпираетъ. Тетка Нина, курятница, высунулась изъ своего окна — она жила напротивъ — и сказала ему, подсмѣиваясь:
— Да тамъ твоя жена. Надо быть, исповѣдаться пришла.
Донъ-Кузьма почувствовалъ, что у него сразу ослабѣли ноги, а глаза туманомъ застлало. Онъ пересталъ стучать. Сердце у него такъ и колотило въ груди. Онъ спрятался за уголъ сосѣдняго дома, имѣя твердое намѣреніе удостовѣриться въ справедливости сообщенія тетки Нины. Во рту у него было горько, и языкъ сдѣлался сухой, какъ суконка.
— Ахъ, онъ разбойникъ! Ахъ, будь онъ проклятъ, этотъ капелланъ!
Онъ сорвалъ съ шеи и бросилъ на землю душившій его воротникъ. Вдругъ, въ его воображеніи блеснулъ давно отточенный, лежавшій спокойно въ углу топоръ. И онъ, какъ сумасшедшій, побѣжалъ за топоромъ.
— Пустите меня! пустите! Я ихъ зарѣжу, кричалъ онъ, стараясь высвободиться изъ рукъ удерживавшихъ его сосѣдей.
Скандалъ! Друзья и родственники капеллана утверждали, что онъ бредитъ на яву съ пьяныхъ глазъ. И Нина, курятница, объяснила карабинеру, что она въ шутку, чтобы подразнить Кузьму, сказала ему, что его жена у капеллана, исповѣдаться пришла. Объясняя это, тетка однако лукаво улыбалась. Карабинеръ, арестовавшій-было его, отпустилъ на всѣ четыре стороны, объяснивъ предварительно, что онъ, блюститель порядка, не расположенъ совать носъ въ супружескія дрязги, и что было бы гораздо лучше, если бы Кузьма, коли ужъ у него съ женой ладу нѣтъ, оставилъ бы Кармелу привратницей въ монастырѣ, а самъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ нанялъ себѣ комнату подъ мастерскую. Это лучше, чѣмъ въ тюрьмѣ сидѣть…
— Да наконецъ, внушительно заключилъ карабинеръ: — на все и для всѣхъ законъ есть. Самоуправство наказуется… нельзя рукамъ воли давать.
Кузьма пошелъ отъ карабинера домой, поджавъ хвостъ, какъ собака, которую палкой вздули.
— Гдѣ это такой законъ есть, ворчалъ онъ: — чтобы капелланъ у меня жену отбилъ, и чтобы всѣ, и монахини, и настоятельница, его руку держали? И карабинеръ туда же!
Онъ нанялъ себѣ особую коморку. Самъ не свой жилъ онъ въ одиночествѣ въ темной, сырой мастерской; скудные доспѣхи его ремесла висѣли на стѣнѣ, а въ углу валялось съ полдесятка чурбановъ и досокъ.
— Ахъ, Господи! и руки-то у меня ныньче словно поломаныя стали!
Онъ цѣлые дни проводилъ на ступенькахъ училища, не выпуская изо рта трубки, и разсуждалъ самъ съ собой, какъ человѣкъ, помѣшавшійся въ умѣ.
— Гдѣ это законъ такой для всѣхъ есть?
— Я тебѣ говорилъ давно! подливалъ масла въ огонь завистливый, безъ-приходный патеръ.
А Кузьма-то думалъ, что патеръ изъ зависти клевещетъ на капеллана!
— Ты бы къ монсиньору сходилъ: пожаловался бы, когда тотъ будетъ объѣзжать приходы! подзадоривалъ его патеръ. — Только онъ и можетъ заставить образумиться капеллана.
Но Кузьма качалъ головой. Онъ и на монсиньора не надѣялся.
— Что-жь? это — начальникъ, одного поля ягода. Своего не выдастъ.
— Я вамъ говорю, пожалуйтесь! Сходите къ монсиньору.
Но покуда онъ, сидя съ трубкой въ зубахъ, поджидалъ объѣзда монсиньора, который и не собирался еще объѣзжать свой округъ, Кузьма несомнѣнно все тощалъ, да тощалъ. Голодалъ просто потому, что съ неба деньги не сыпались, жена не кормила его похлебкой, не поила больше монастырскимъ виномъ, а заказчиковъ было мало. Кто станетъ заказывать столяру, у котораго топоръ изъ рукъ валится?
— Брось ты это все, помирись! совѣтовалъ ему его сосѣдъ и кумъ, мужикъ степенный и разсудительный: — брось, потому враки все одни!
— Какъ враки! Что ты, кумъ! Какіе же это враки! была она у него тогда утромъ — это вѣрно. И теперь ходитъ; каждое утро отъ настоятельницы ему кофей и сухари носитъ.
— И охота тебѣ слушать, что злые языки мелютъ.
— Да я не злымъ языкамъ, а своимъ глазамъ вѣрю. Кабы Богъ не поберегъ, я бы надѣлалъ въ ту пору дѣла. Моченьки не было! Видишь, гдѣ я ночь-то нынче сплю? На подстилкѣ въ углу, какъ песъ паршивый. А она нѣжится въ одѣялахъ, что моей кровью куплены…
— Да что тебѣ въ острогъ, что ли, хочется? Обезумѣлъ!
Послѣ этого разговора онъ опять сталъ точить топоры.
— Ну, ужь если и отъ монсиньора справедливаго суда не дождусь…
— Вина бы ты поменьше пилъ лучше, совѣтовалъ ему кумъ. — Это все винище твои мысли мутитъ; и слабѣешь ты отъ винища.
А онъ, какъ только у него алтынъ въ карманѣ заведется, такъ сейчасъ пропьетъ его, потому что отъ вина на сердцѣ легче становилось. И когда онъ напивался, то, усѣвшись съ трубкой въ зубахъ на широкихъ ступеняхъ училища, ораторствовалъ, громя разбойника-капеллана, который у него жену укралъ и у котораго крещеные ручки цѣлуютъ.
— Ужь если монсиньоръ насъ по правдѣ не разсудитъ съ нимъ…
Наконецъ, монсиньоръ прибылъ. Кузьма выждалъ его у училища. Монсиньоръ шествовалъ подъ балдахиномъ, который несли голова и три общинныхъ совѣтника. Хоръ музыки сопровождалъ процессію. Народъ толкался; всякій спѣшилъ поцѣловать руку монсиньора. Видя, что нельзя пробиться, потому что бабы такъ толпились около монсиньора, что и онъ самъ едва двигался впередъ шагъ за шагомъ, Кузьма началъ просто кричать:
— Монсиньоръ! я суда прошу. Правды вашей…
Но карабинеръ стоялъ какъ-разъ рядомъ съ Кузьмой. Карабинеръ здорово хлопнулъ его по головѣ и схватилъ за оба плеча.
— Монсиньоръ! разсудите насъ!
Въ толпѣ одни смѣялись, другіе были возмущены безчинствомъ и кричали: молчи! И произошло большое смятеніе, потому что Кузьма, который во что бы то ни стало желалъ добиться справедливости, выбивался изъ хватавшихъ его рукъ, махалъ шапкой въ воздухѣ и вообще весьма непочтительно относился къ карабинеру.
Суда, однако, онъ добился, т. е. добился того, что, по приказанію головы, его посадили въ кутузку, гдѣ онъ и высидѣлъ 24 часа.
Въ эти 24 часа Кузьма постарѣлъ на 10 лѣтъ. Лихорадка его била. Онъ весь дрожалъ, словно ему кто-нибудь все нутро вытрясти хотѣлъ. Послѣ того, въ такомъ же состояніи онъ два дня провалялся въ коморкѣ и такъ ослабѣлъ, что даже говорить не могъ.
Онъ стоналъ и ворочался, лежа на своемъ жесткомъ ложѣ въ углу, всѣми покинутый, какъ собака; онъ умиралъ, не сводя глазъ съ топора, который свѣтился въ углу.
— Ахъ, кабы Господь помогъ ожить, стоналъ онъ: — вотъ онъ, топоръ-то! разсудилъ бы онъ насъ!
Такъ его и нашли съ вытаращенными на топоръ глазами, которые пришлось закрыть грошиками.