Маленькая, хорошенькая, кокетливая церковь, съ претензіей на архитектурность, стоявшая какъ разъ напротивъ замка и тонувшая въ зелени липъ и каштановъ, была переполнена народомъ.
Внутри ея не было ни одного свободнаго мѣста. Запоздавшіе и не попавшіе въ церковь стояли группами у открытой двери, изъ которой въ этотъ чудный майскій день неслись въ душистый воздухъ запахъ ладона и отрывки погребальныхъ мотивовъ. Эти отзвуки пѣвшихъ голосовъ были проникнуты безвыходной, нѣжной, хватающей за душу тоской, они надрывали сердце и уносились въ пространство, все плача и плача.
Всѣ взволнованно слушали службу. Никто не оставался равнодушенъ къ тяжелому горю генерала и графини, его жены, такъ весело прожившихъ тутъ всю зиму, а теперь облекшихся въ трауръ, по случаю смерти ихъ маленькой дочки, самой младшей и самой нѣжно любимой изъ всѣхъ дѣтей.
Предъ алтаремъ стоялъ маленькій, бѣлый гробикъ, осыпанный грудой цвѣтовъ и выдѣлявшійся какой-то особенной бѣлизной среди бѣлизны драпировокъ въ желтомъ свѣтѣ восковыхъ свѣчей, пламя которыхъ колебалось отъ вѣтра, вспыхивая и дрожа точно звѣздочки.
Направо стояли мужчины. Чернѣла масса черныхъ сюртуковъ, между которыми тамъ да сямъ попадались голубые доломаны егерей и свѣтлые воротники драгунъ.
Въ первомъ ряду, высоко держа голову, точно онъ былъ на полѣ битвы, стоялъ самъ генералъ въ полной парадной формѣ, съ орденомъ Почетнаго Легіона на шеѣ. Время отъ времени его рука, затянутая въ перчатку, поднималась къ сѣдому усу, какъ будто бы для того, чтобы закрутить его, а въ сущности, чтобы смахнуть скатившуюся туда слезу.
Рядомъ съ нимъ, молодцовато выпрямляя станъ, стоялъ его ординарецъ съ холоднымъ и надменнымъ лицомъ. Его высокомѣрные голубые глаза со стальнымъ блескомъ скользили по голымъ церковнымъ стѣнамъ взглядомъ, выражавшимъ непроходимую скуку. Очевидно онъ исполнялъ скучнѣйшую обязанность. Ничего не подѣлаешь! Пришлось ему явиться сюда, въ захолустье, въ деревню и затянуться для этого въ свой элегантный гусарскій мундиръ. Съ дисциплиной не шутятъ. Скрестивъ на груди руки, онъ разсматривалъ церковь, разглядывая подробно яркія цвѣтныя стекла оконъ, въ которыхъ преломлялись солнечные лучи, освѣщая ореолы святыхъ мучениковъ. И когда, подъ строгіе звуки органа, женщины склоняли еще ниже свои опущенныя головы, молодой человѣкъ нетерпѣливо поигрывалъ ногой, обутой въ лакированный сапогъ.
Друзья генерала перешептывались, глядя на молодого офицера.
— А красавецъ Лярдакъ никакъ не можетъ обойтись безъ рисовки!
— Могъ бы, кажется, принять приличный случаю видъ…
— Ну, вотъ еще, онъ слишкомъ занятъ самимъ собою… Будьте увѣрены, что онъ даже не сочувствуетъ горю несчастной матери!.. Обратите-ка вниманіе, онъ ни разу не взглянулъ на нее…
— А между тѣмъ нельзя не пожалѣть!
Въ самомъ дѣлѣ, графиня, колѣнопреклоненная въ складкахъ длинной траурной одежды, представляла изъ себя настоящую статую отчаянія. Ея прекрасные бѣлокурые волосы, обрамлявшіе ея лицо какъ бы сіяющимъ вѣнцомъ красоты и любви, были скрыты подъ мрачнымъ крепомъ. За тѣ рѣдкія минуты, когда она поднимала къ небу свои невыразимо грустные глаза, съ нѣмой мольбой въ которой смѣшивалось все: и страданіе, и горечь, и какъ бы угрызенія совѣсти, можно было различить ея тонкій профиль съ ввалившимися теперь, подъ гнетомъ непоправимой утраты, щеками.
Печальная процессія потянулась по большой дорогѣ съ торжественностью, свойственной сельскимъ похоронамъ. Легкій гробикъ несли люди въ черныхъ одеждахъ. Маленькія дѣвочки, сверстницы и подруги покойной, держали красивыя ленты, украшавшія колесницу и развѣвавшіяся по воздуху въ этотъ сіяющій весенній день. Листва деревьевъ тихо шелестѣла, свѣжая и обновленная. Молодые ростки роскошно разстилались повсюду: голосъ священника, скандировавшаго погребальные стихи, разгонялъ птичекъ, сидѣвшихъ попарно по краямъ гнѣздъ, а въ гнѣздахъ копошились уже птенцы.
Всѣ шли попарно, съ печальнымъ видомъ, направляясь къ тихому, заботливо содержащемуся густому кладбищу. И всѣ прислушивались къ этому шуму крыльевъ, къ жужжанію насѣкомыхъ, къ легкому шелесту травы, дѣлавшейся все гуще, по мѣрѣ того, какъ тянулось поле, и все глуше доносился далекій погребальный благовѣстъ колоколовъ.
Когда все было кончено и когда всѣ почтительно откланялись генералу, послѣдній сказалъ Лярдаку:
— Васъ, мой другъ, я попрошу остаться у насъ.
Генералъ и его ординарецъ, войдя въ большой просторный кабинетъ-библіотеку, въ открытыя окна котораго виднѣлись зеленые садъ и лѣса, нашли заранѣе приготовленный легкій полдникъ, ящики сигаръ и папиросъ.
— Я совсѣмъ разбитъ, — сказалъ генералъ и взялъ сигару, которую принялся медленно закуривать.
Съ наслажденіемъ затянувшись душистой сигарой, онъ продолжалъ
— Какой тяжелый день! — Да возьмите же себѣ сигару… онѣ, право, недурны…
— Благодарю васъ, генералъ…
— Въ мрачныя минуты жизни особенно пріятно видѣть около себя друзей. Спасибо вамъ, Лярдакъ, за то, что вы пріѣхали.
— Я только исполнилъ свой долгъ, генералъ…
— Положимъ; но вы съумѣли исполнить этотъ долгъ такъ любезно и деликатно. Вѣдь въ ваши годы имѣются занятія поинтереснѣе утѣшенія горюющихъ… Я, впрочемъ, скоро отпущу васъ на всѣ четыре стороны… Вамъ, конечно, хочется поскорѣе вернуться въ Парижъ… Это вполнѣ понятно… Возьмите-же сандвичей…
— Благодарю васъ, генералъ…
— Придетъ день, когда и вы узнаете подобное-же горе… отъ этого никто не застрахованъ. Впрочемъ, у васъ такая холодная натура…
— Вы думаете, генералъ?
— На дняхъ я какъ разъ говорилъ объ этомъ съ графиней. Знаете-ли вы, что ваше нелюдимство принимается многими за излишнюю гордость… Да попробуйте-же этой мадеры… Мнѣ такъ пріятно немного поболтать, чувствуешь себя какъ-бы бодрѣе… А мнѣ это было очень нужно…
И генералъ выпилъ съ наслажденіемъ маленькую рюмочку мадеры.
— Что это за женщина, графиня! Знаете-ли, мой другъ, что я за эти дни просто удивлялся на нее. Мы, солдаты, и понятія не имѣемъ о томъ, что такое мужество матери. Что она только перестрадала, вѣдь она обожала дочь! Между нами сказать, бѣдная покойная дѣвчурка была ея любимѣйшимъ ребенкомъ!..
— Вы думаете, генералъ?..
— И какъ она баловала ее! Знаете-ли, что материнская любовь отличная узда для женскаго воображенія… Покойная крошка и васъ тоже очень любила… У нея была уже слабость въ мундиру… Это въ крови… Но вы, вѣдь, не любите дѣтей!
— Видите-ли, генералъ…
— Въ этомъ нѣтъ никакого преступленія. Дѣтей можно любить только тогда, когда уже имѣлъ своихъ, хоть разъ въ жизни…
Лярдавъ не удержался и пристально взглянулъ на стараго солдата, но тотъ продолжалъ спокойно и самодовольно:
— Какую мы получили массу писемъ и карточекъ!.. Но это мы отложимъ до другого раза… Не задерживаю васъ больше… Вы еще успѣете попасть на поѣздъ и вернуться въ Парижъ до обѣда… Не оставляю васъ обѣдать… это было-бы слишкомъ печально для васъ… Я заѣду въ клубъ какъ-нибудь, на дняхъ, вечеркомъ… Конечно, я долженъ оставаться первые дни около графини… Вы еще не видѣлись съ нею? Смотрите, не вздумайте уѣхать, не попрощавшись… Ей будетъ очень пріятно ваше вниманіе…
Лярдакъ всталъ и отдалъ почтительно честь. Потомъ, какъ-бы повинуясь приказанію своего начальника, онъ быстро направился по корридору, ведшему въ комнату графини. Онъ засталъ ее на колѣняхъ, погруженную въ молитву и отчаяніе.
При его приближеніи, она тихонько повернула голову; они обмѣнялись долгимъ взглядомъ горя и раскаянія.
— Я задыхаюсь!.. — вскричалъ Лярдакъ.
И внезапно отдавшись такъ долго сдерживаемому горю, онъ упалъ къ подножію кровати, и въ припадкѣ мгновеннаго, но глубокаго страданія, молодой человѣкъ, самъ еще большой ребенокъ, громко зарыдалъ, оплакивая умершаго ребенка.