Уольтеръ Патеръ писатель совершенно неизвѣстный въ Россіи. Насколько помнится, былъ переведенъ до сихъ поръ лишь одинъ небольшой очеркъ изъ его книги о Ренессансѣ («Боттичелли» — въ журналѣ Новый Путь.) Немногимъ, быть можетъ, знакомо еще признаніе Оскара Уайльда, который однажды сказалъ, что Патеръ былъ единственнымъ современнымъ писателемъ, оказавшимъ на него вліяніе. Слова Уайдьда заставляютъ вспомнить одну литературную эпоху, теперь уже прошлую и окончательно, такъ сказать, ликвидированную, — англійскій эстетицизмъ 70—80-ыхъ годовъ. Было дѣйствительно время, когда молодой оксфордскій профессоръ Патеръ стоялъ какъ бы въ центрѣ этого движенія. Въ 1873 году вышла книга его о Ренессансѣ, и въ ней восторженные поклонники прерафаэлитовъ, Россетти и Суинберна, хотѣли видѣть литературное выраженіе своихъ эстетическихъ стремленій. Книга выдержала иного изданій; культъ Боттичелли и Леонардо, распространявшійся тогда еще только въ избранныхъ кружкахъ, былъ созданъ отчасти ею. Въ публикѣ говорили, что появилась новая «эстетическая школа» и что «Заключеніе», написанное Патеромъ, это и есть манифестъ новыхъ эстетовъ. Кто-то написалъ даже пародію, гдѣ оксфордскій профессоръ былъ представленъ какъ смѣшной, салонный arbiter elegantium. Слѣдъ такихъ литературно-свѣтскихъ бурь остается надолго, репутаціи, данныя съ завязанными глазами, держатся наиболѣе прочно. Патеръ былъ записанъ въ отцы эстетицизма, его книга о Ренессансѣ и «Воображаемые портреты», переведенные на французскій и нѣмецкій языки, вошли въ основной каталогъ эстета, наравнѣ съ Гюисмансомъ и Уайльдомъ; такіе эпигоны движенія, какъ Артуръ Симонсъ, продолжаютъ упорно считать его «своимъ» и тѣмъ способствуютъ его забвенію.
Но Патеръ не долженъ быть забытъ. Онъ не можетъ быть забыть, ибо вовсе не былъ связанъ съ какимъ-нибудь преходящимъ литературнымъ направленіемъ. То, что произошло въ данномъ случаѣ съ эстетицизмомъ, было лишь минутнымъ совпаденіемъ. Дороги Патера и Уайльда пересѣклись въ одной точкѣ и сейчасъ же разошлись въ разныя стороны; правда, онѣ встрѣтились еще разъ, но это уже тамъ, куда рано или поздно приходятъ всѣ люди большого сердца, чтобы услышать свое De profundis. Едва ли надо было бы говорить здѣсь о Патерѣ, если бы значеніе его исчерпывалось прикосновенностью къ англійскому эстетицизму, къ этому блестящему и внутренно-холодному и страшно чужому для насъ излому древней культуры. Нѣчто неизмѣримо большее видится намъ въ этомъ печальномъ, одинокомъ и сдержанномъ писателѣ, — какой-то цѣльный и благородный душевный типъ, можетъ быть высшее и совершеннѣйшее воплощеніе западной души за много лѣтъ. Патера нельзя отнести къ преходящему моменту литературной жизни уже потому, что онъ почти не жилъ въ настоящемъ. Его мысли всегда обращены въ прошлое, и это прошлое для него не художественная мода, не предметъ научныхъ экскурсій, не красивая обстановка, въ которой такъ пріятно чувствовать себя эстетамъ. Патеръ не изучалъ и не «гутировалъ», онъ просто жилъ въ прошломъ, и оно было для него дѣйствительностью болѣе реальной, чѣмъ настоящее. Онъ былъ очень одинокъ въ жизни и потому могъ называть Платона своимъ учителемъ-другомъ и могъ слышать Дантэ, Паскаля и Томаса Брауна, какъ интимно-близкихъ и дорогихъ людей.
Ибо странное чувство общности, синтеза было доступно Патеру; ходъ тысячелѣтій, длительное видѣніе міра было открыто ему въ простыхъ, великихъ линіяхъ. Въ статьѣ о Меримэ онъ говоритъ объ этомъ чувствѣ «большихъ пропорцій во всемъ», которое позволяетъ видѣть «всеобъемлющее зрѣлище жизни отъ начала до конца во времени и пространствѣ» и которое доходило до своего крайняго предѣла у тѣхъ, кто смотрѣлъ когда-то на міръ «съ башни средневѣковаго собора». Съ особеннымъ, своеобразно-равнымъ вниманіемъ всматривался Патеръ въ творчество греческихъ скульпторовъ и Вордсворта, Леонардо и Меримэ, Кольридуса и Луки делла Роббіа. Что же искалъ онъ пытливо въ «душевномъ внутреннемъ строѣ» этихъ людей, безконечно разныхъ, раздѣленныхъ столѣтіями духовной жизни? Онъ искалъ въ нихъ волненія своей жизни, загадки своего бытія, переживанія отвѣтныя своимъ переживаніямъ. Короче, онъ искалъ въ нихъ себя, потому что, какъ сказано имъ, «стремленіе къ самоизображенію, это и есть истинная причина всякаго вообще творчества, лишь скрытая иногда подъ другими внѣшними побужденіями».
Патеръ принадлежитъ въ числу тѣхъ писателей, которыхъ трудно узнать. Нѣтъ одного, центральнаго произведенія, гдѣ бы высказался онъ цѣликомъ, какъ художникъ и мыслитель. Такихъ писателей надо искать на всѣхъ написанныхъ ими страницахъ, во всѣхъ статьяхъ и замѣткахъ, можетъ быть и въ письмахъ. Важнѣйшія признанія, прекраснѣйшіе образы, священнѣйшія движенія души встрѣчаются у нихъ такъ неожиданно, будто случайно, непримѣтно. Такіе писатели «склада Монтаня», какъ говорилъ Патеръ, требуютъ долгаго и внимательнаго общенія; они легко забываются близкими, но ихъ слова, разсѣянныя и укрытыя отъ бѣглаго взгляда, живутъ долго, зрѣютъ и ждутъ будущей жатвы.
То, что писалъ Патеръ, можно назвать по большей части художественной критикой. Но значеніе этихъ словъ не будетъ обычно. Патера никогда не занималъ объективный анализъ творчества, его не привлекали исчерпывающія критическія оцѣнки; онъ не стремился провѣрить прежнія репутаціи или установить новыя; схемы культурной и литературной эволюціи мало интересовали его. Въ одной изъ статей Патеръ самъ указалъ на смыслъ того, что онъ дѣлалъ, называя это «творческой критикой». — «Эта критическая работа сама по себѣ уже есть созиданіе и творчество, когда проникаетъ она сквозь данное литературное или художественное произведеніе до внутренняго душевнаго строя, въ которомъ оно могло сложиться». Герой его неоконченнаго романа, Гастонъ де Латуръ понималъ поэзію Ронсара, «самъ раскрывая въ полномъ объемѣ первоначальный замыселъ поэта». Въ этой работѣ возсозданія души по даннымъ ею всегда неполнымъ и несовершеннымъ проявленіямъ божескаго дара, заключается истинный смыслъ «творческой критики» Патера.
Но это творчество всегда остается вторичнымъ, отраженнымъ; оно нуждается въ опредѣленномъ мотивѣ. Такимъ остался Патеръ и въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ. Такъ удачно нашелъ самъ онъ имъ имя, — «Воображаемые портреты». Правда, у него есть еще и романы, «Эпикуреецъ Марій» и «Гастонъ де Латуръ», но эти романы въ сущности тѣ же «Воображаемые портреты» или рядъ портретовъ. Есть неподвижность, безжизненность всегда въ этихъ изображеніяхъ; не люди, но только живопись и живопись блѣдная, фресковая, угашенная. «Воображаемые портреты» написаны всегда по какому-нибудь намеку исторіи или искусства. Такимъ образомъ, по внѣшности, это историческія фантазіи, и эпоха, окруженіе, всегда написано въ нихъ вѣрно, бережно и любовно. Но никогда это не главное, и никогда Патеръ не искалъ предлога, чтобы написать красивую внѣшность жизни, никогда не низводитъ онъ свое творчество до холодной эстетической игры костюмами, стильными предметами, историческими позами. Его живопись, это прежде всего живопись идей; въ его портретахъ, какъ въ портретахъ стариннаго честнаго времени, главное въ самомъ лицѣ, которое живетъ въ тишинѣ, безмолвное и неподвижное, сгущенной въ сто кратъ внутренней жизнью. Но чье лицо, всегда одно, всегда вопрошающее, усталое и печальное мнится намъ въ каждомъ изъ этихъ блѣдныхъ лицъ, всегда овѣянныхъ дыханіемъ смерти? И въ портретѣ больного Ватто, и въ обреченномъ мыслью молодомъ Ванъ-Сторкѣ, и въ Эмерольдѣ Утвортѣ, надъ которымъ тяготѣетъ темный рокъ, и въ безумномъ монахѣ, встрѣтившемъ золотокудраго Аполлона среди полей Пикардіи, и въ этомъ Эпикурейцѣ Маріѣ, который услышалъ однажды въ Сабинскихъ горахъ голосъ всевышняго Бога, какъ не узнать тебя, писатель, твою любовь къ прекрасному въ этомъ мірѣ, твою боль тайною смерти?
Только одинъ изъ всѣхъ «воображаемыхъ портретовъ» посвященъ современности; тотъ, гдѣ есть сильныя автобіографическія черты, гдѣ, разсказывая о жизни «Ребенка въ домѣ», Патеръ разсказываетъ о своемъ дѣтствѣ, о пробужденіи своего сознанія. Въ тихомъ полудеревенскомъ англійскомъ домѣ, за высокими стѣнами сада живетъ ребенокъ, и изъ широкаго окружающаго міра льются ему въ душу два потока впечатлѣній, — «чувство прекраснаго и чувство страданія». Въ старомъ домѣ сложился его внутренній міръ изъ неуловимыхъ мимолетныхъ опытовъ чувства и мысли. И онъ увезъ съ собой изъ стараго дома и навсегда сохранилъ желаніе красоты и страхъ смерти, который былъ еще сильнѣе отъ его любви къ красотѣ. Есть удивительное постоянство, какая-то странная, старинная прямота въ душевныхъ переживаніяхъ Патера. Стоитъ только прислушаться, чтобы услышать во всемъ когда-либо написанномъ имъ вдинъ напѣвъ и ритмъ, одну щемяще-грустную мелодію.
"Такъ счастливо былъ онъ одаренъ для принятія радостей чувственнаго міра, — говоритъ Патеръ въ одномъ изъ своихъ «портретовъ». Онъ могъ бы сказать это о самомъ себѣ. Сколько примѣровъ утонченной, звенящей воспріимчивости разсѣяно въ его произведеніяхъ! Въ душѣ писателя точно серебряныя струны и есть прикосновенія вещей и силы искусства, отъ которыхъ такъ нѣжно и печально запѣваютъ онѣ. И въ словахъ тогда запечатлѣны образы чистаго и высокаго художества. «Только въ Италіи, — говоритъ онъ, — все кажется сотканнымъ изъ золотыхъ нитей, все, даже кипарисы, скрывающіе золото въ темной своей зелени. И венеціанскіе мастера золотой пряжей работали, золотой пылью»… Но такъ мимолетны эти прикосновенія: «внезапный лучъ свѣта преображаетъ самыя простыя вещи, флюгарку на крышѣ, вѣтряную мельницу, цѣпъ вѣятеля, пыль въ открытой двери житницы, — минута, и все исчезло, потому что было это чистымъ видѣніемъ; но еще осталась жалость объ этомъ, и хочется ждать, что это опять случится». Вотъ почему надо чувствовать тонко и сильно, такъ, какъ Вордсвортъ, котораго впечатлялъ «цвѣтокъ и его тѣнь на камнѣ, крикъ кукушки и его эхо».
Но, «къ желанію красоты рано примѣшался страхъ смерти», который «никогда впослѣдствіи не покидалъ его». Нѣтъ ничего написаннаго Патеромъ, гдѣ бы не «вѣяло дыханіемъ могилы», гдѣ бы не рисовался страшный образъ «со стиснутымъ подбородкомъ, со странной улыбкой, съ прямыми сухими ногами». Герцогъ Карлъ Розенмольдъ, нѣмецкій Аполлонъ, богоподобный юноша, пришедшій «точно съ кубкомъ въ рукахъ на пиръ жизни», слышитъ доходящій до него отовсюду «скрежетъ заупокойнаго звона». И онъ бѣжитъ, «точно не просто отъ смерти, но отъ убійства» и «врагъ преслѣдуетъ его по пятамъ». Тѣнь смерти, отъ которой «серѣетъ тѣло и цвѣты становятся увядшими», заставляетъ Патера любить Боттичелли. Вѣдь всѣ великіе флорентійцы «были поглощены мыслью о смерти. Outre tombe! Outre tombe! — въ этомъ бремя ихъ дней, отъ Данте до Саванаролы»… Старинный англійскій писатель, сэръ Томасъ Браунъ влечетъ къ себѣ Патера, ибо въ его «Письмѣ къ другу» такъ сильно выражено «глубокое чувство почти физической красоты умиранія». «Безконечное будущее», — писалъ Томасъ Браунъ, «вливается въ жизнь примѣтно взору, какъ океанъ, который входитъ далеко внутрь страны, подымаясь по рѣкѣ волной прилива». И потому такъ дорогъ для Патера этотъ «англійскій Монтань», старинный авторъ «Religio Medici» и «Трактата о сожиганіи умершихъ», что никѣмъ ярче него не выражено «вопрошающее благоговѣніе на порогѣ иной жизни».
Въ настойчивыхъ вопрошаніяхъ на порогѣ тайны, "въ сомнѣніяхъ о послѣднемъ выводѣ судьбы человѣка, о согласіи между жизнью и смертью смыслъ внутренней трагедіи Патера. Такъ мирно, безъ всякихъ внѣшнихъ событій протекала его жизнь. Но лицо его стало блѣднымъ, и въ походкѣ, по словамъ тѣхъ, кто зналъ его въ послѣдніе годы, было замѣтно «полубезсознательное страданіе». Его усталая вѣжливость, эта скрытая душевная боль, не была ли она результатомъ остроты переживаній, той «aigreur», которая по мнѣнію Патера была прирождена Паскалю? И развѣ случайно, что именно Паскалю, именно этому величайшему искателю и страдальцу отдалъ Патеръ мысли и труды послѣднихъ своихъ дней?
Въ статьѣ о Паскалѣ, неоконченной, такъ какъ была она прервана смертью писателя, есть особенный трепегъ, особенная напряженность. Проникая въ трагедію Паскаля, Патеръ послѣдній разъ пріоткрылъ себя, свою трагедію. Вѣдь и Паскалю нѣкогда, «какъ другому юношѣ, котораго возлюбилъ Іисусъ, не было недостатка ни въ чемъ, что бы могло сдѣлать для него міръ любовью и радостью»… Но онъ отвернулся отъ міра, ибо искалъ Бога, который отъ міра сокрытъ, — Deus absconditus. «Въ мысляхъ Паскаля есть постоянная напряженность, какъ бы вѣчное бодрствованіе, душевная безсонница»… Что же услышалъ онъ въ часы бодрствованія? — «Le Silence éternel de ces espaces infinis m’effraie».
Бываютъ странныя предчувствія… «Ребенокъ въ домѣ» узналъ о смерти своего отца въ далекой Индіи, когда раздались «рыданія на лѣстницѣ, такъ горько откликнувшіяся по всему дому и навсегда врѣзавшіяся ему въ душу». Или вотъ строки изъ «портрета» Ватто. — «Жанъ-Батистъ вернулся внезапно. Я услышала его страшные шаги на лѣстницѣ»… «онъ разсказалъ намъ все. Антуанъ Ватто скончался неожиданно на рукахъ г. Жерсента въ одинъ изъ жаркихъ іюльскихъ дней».
Въ 1893 году Патеръ вернулся въ Оксфордъ, гдѣ жилъ когда-то двадцать семь лѣтъ подърядъ. Слѣдующимъ лѣтомъ онъ былъ первый разъ въ жизни серьезно боленъ. Однако поправился и снова работалъ надъ «Паскалемъ». Утромъ 30 іюля онъ вышелъ изъ комнаты и сталъ спускаться по лѣстницѣ. Черезъ нѣсколько минутъ его нашли тамъ, лежащимъ безъ признаковъ жизни. Онъ умеръ отъ разрыва сердца.
Послѣднее знаніе, отвѣтъ на «послѣднее любопытство» его, скрытъ отъ насъ. Но вотъ передъ нами книги Патера, и въ нихъ надежда и возвышающая вѣра. Въ этой монашески-чистой, близкой къ прозрачнымъ источникамъ древней мудрости жизни слышится обѣщаніе Вѣчнаго Возрожденія. «Міръ полонъ душъ» и всегда могутъ быть зачаты въ немъ греческіе боги. Вѣчную юность хранятъ и остатки средневѣковыхъ монастырей и развалины античныхъ храмовъ. «Все, что нѣкогда волновало людей, не можетъ совсѣмъ умереть, — языкъ, какимъ они говорили, оракулъ, передъ которымъ смолкали ихъ голоса, сны, однажды посѣтившіе ихъ воображеніе, — все, чего они нѣкогда страстно желали, чему отдавали свои дни и жаръ своихъ душъ». И оттого каждое произведеніе возсоздающаго художества есть какъ бы «исполненіе Resurgam надъ пустымъ гробомъ» освобожденнаго отъ тлѣнія человѣчества.
Гуляя въ жаркій день, Флоріэнъ Делиль встрѣтилъ бѣднаго старика и, такъ какъ показался онъ усталымъ отъ дороги, помогъ ему нести ношу часть разстоянія. И когда этотъ человѣкъ разсказывалъ о себѣ, то случилось, что онъ назвалъ мѣстность, маленькій поселокъ вблизи отъ большого города, гдѣ Флоріэнъ прожилъ свои дѣтскіе годы, но гдѣ онъ больше никогда не бывалъ; и кончивъ разсказъ, онъ продолжалъ свой путь, утѣшенный. А ночью, точно въ благодарность за его милосердіе, явились Флоріэну тѣ мѣста во снѣ, и сонъ этотъ замѣнилъ ему тончайшую работу памяти; съ величайшей отчетливостью предстало передъ нимъ все прежнее, только было оно, какъ это часто бываетъ во снѣ, немного приподнято надъ дѣйствительностью и надъ простымъ воспоминаніемъ. Подлинный образъ тѣхъ мѣстъ, особенно же дома, въ которомъ жилъ онъ ребенкомъ, — видъ тѣхъ дверей, тѣхъ оконъ и печей, даже запахъ, какой былъ тамъ въ воздухѣ, — не покидалъ на нѣкоторое время его сонъ; но только были краски на стѣнахъ и на полу какъ-то гармоничнѣе, только особенные, болѣе нѣжные отсвѣты и тѣни бѣжали по угламъ, по закругленнымъ комнатъ, и только казались изящнѣе скромныя рѣзныя украшенія. Онъ проснулся со вздохомъ при мысли о томъ, что почти тридцать лѣтъ легло между нимъ и тѣми мѣстами, но еще съ трепетомъ счастія отъ этого волшебнаго свѣта, который былъ тамъ на всемъ точно улыбка. И произошло такъ, что случайный сонъ былъ именно нуженъ ему, чтобы исполнить одинъ намѣченный замыселъ: замѣтки о нѣкоторыхъ вещахъ изъ исторіи своей души, — изъ того хода внутренняго сложенія, которымъ каждый изъ насъ становится постепенно самымъ собой. Съ этимъ видѣніемъ, такимъ ласковымъ для него и свѣтлымъ, сталъ думать онъ о себѣ, какимъ былъ тогда, и какъ росло тамъ его сознаніе. Лучше всего могъ онъ прослѣдить постепенное развитіе души въ этомъ полуодухотворенномъ домѣ, гдѣ суждено было ей жить, который поистинѣ сдѣлался ея неотъемлемой частью, по тому закону, что окружающіе предметы входятъ такимъ важнымъ слагаемымъ въ дѣтскую жизнь. Внѣшнее и внутреннее сплетается въ ней въ одну неразъединимую ткань, — наполовину это оттѣнки, черты и особенности домашнихъ красокъ и формъ, дерева и кирпича, наполовину же, чистая душевная пряжа, которая приходитъ Богъ знаетъ откуда. Въ этомъ снѣ своемъ онъ видѣлъ домъ, садъ и ребенка, который тамъ жилъ, и тамъ онъ отгадывалъ, по крайней мѣрѣ, главныя теченія вѣтровъ, игравшихъ имъ нѣкогда, такъ познавалъ онъ первый этапъ своего духовнаго путешествія.
«Старый домъ», какъ всегда называлъ его Флоріэнъ, говоря о немъ впослѣдствіи (такъ дѣлаютъ всѣ дѣти, которыя помнятъ переѣздъ достаточно рано, но не слишкомъ рано для того, чтобы это отмѣтило цѣлый періодъ въ ихъ жизни), былъ дѣйствительно стариннымъ домомъ. Французское происхожденіе его обитателей, — отъ Ватто, стариннаго придворнаго художника, чья кокетливая картина еще висѣла тогда въ одной изъ комнатъ, — могло объяснить то изящество и ту красивую бѣлизну, которая тамъ во всемъ преобладала; бѣлы были занавѣси, диваны, бѣлой была окраска стѣнъ, и такъ нѣжно играли на ней перемѣны свѣта и тѣни. Тѣмъ же можно было объяснить и снисхожденіе къ высокому тополю въ саду, дереву по большей части презираемому англичанами, но которое любятъ французы, замѣтившіе особенную свѣжесть въ шорохѣ его листьевъ при вѣтрѣ; малѣйшее колебаніе воздуха заставляетъ ихъ журчать, какъ текущія воды.
Низкая, по старой модѣ, деревянная обшивка обходила вокругъ всѣхъ комнатъ и шла вверхъ по лѣстницѣ съ рѣзными перилами и темными углами; на серединѣ лѣстница приводила въ большому окну съ гнѣздомъ ласточекъ подъ карнизомъ; старая груша въ цвѣту виднѣлась сквозь него въ концѣ апрѣля на фонѣ лазури, а подъ ней такъ свѣжъ и душистъ бывалъ сокъ упавшихъ плодовъ каждую осень. На слѣдующемъ поворотѣ стоялъ шкафъ, и на глубокихъ его полкахъ хранился лучшій фарфоръ. Маленькія ангельскія головки выступали вокругъ камина въ дѣтской. А на самомъ верху дома, надъ чердакомъ, гдѣ бѣгали въ сумеркахъ бѣлыя мыши, гдѣ была неизвѣстная, безконечная страна чудесъ и дѣтскихъ сокровищъ, всякихъ стеклянныхъ бусинокъ, все еще душистыхъ флаконовъ отъ духовъ, обрывковъ цвѣтного шелка и другого хлама, — надъ всѣмъ этимъ была обнесенная рѣшеткой площадка на крышѣ, откуда открывался видъ на далекія колокольни. Ибо домъ, какъ я уже сказалъ, находился вблизи отъ большого города, откуда часто подымались надъ вьющимися флюгарками гряды клубящихся облакъ и дыма, тронутая солнцемъ или грозой. Но ребенокъ, о которомъ я пишу, даже любилъ туманъ изъ-за розоваго оттѣнка, который ложился отъ него на трубы, изъ-за бѣлыхъ лучей, которые лились сквозь него въ лѣтнее утро на вышку и на мостовую внизу. Ибо ошибочно предполагать, что чувство прекраснаго у дѣтей зависитъ отъ изысканности, отъ особеннаго подбора вещей, которыя они видятъ, хотя это можетъ быть и вѣрно для большинства изъ насъ въ позднѣйшіе годы; вначалѣ мы всѣ до извѣстной степени смотримъ еще внутрь себя, и ребенокъ съ безпредѣльнымъ наслажденіемъ находитъ различные оттѣнки своего чувства и въ тѣхъ бѣлыхъ и розоватыхъ отсвѣтахъ, которые ложатся сквозь дымъ на обыкновенныя домашнія постройки и въ золотѣ одуванчиковъ, растущихъ у самыхъ стѣнъ, гдѣ все истоптано, если нѣтъ лучшихъ помощниковъ въ его поискахъ красоты.
И такъ стоялъ этотъ домъ невдалекѣ отъ тумановъ и рокотовъ большого города, среди высокихъ садовыхъ стѣнъ, которыя одѣвались каждое лѣто золотнемъ и золотыми и темными желтофіолями, — Flos parieti, какъ училъ ребенка называть ихъ его знавшій по-латыни отецъ, когда онъ былъ еще съ нимъ. Часто потомъ Флоріэнъ возстановлялъ основу своего усложненнаго жизнью душевнаго склада и часто думалъ, что тому дому онъ обязанъ многими тонами чувства, столь обычными для него впослѣдствіи, тѣмъ особеннымъ освѣщеніемъ, въ которомъ вещи наиболѣе естественно ему представлялись. Путники на дорогѣ идущіе въ городъ или изъ города, тѣни на улицахъ, внезапное дыханіе сосѣднихъ садовъ, особенная праздничность хорошихъ дней и особенное уныніе непогоды, которое соединялось въ его представленіи съ нѣкоторыми гравюрами большой семейной Библіи; прохлада темныхъ, похожихъ на пещеры лавокъ вокругъ высокой церкви и тѣ головокружительныя, винтовыя лѣстницы, которыя уходили вверхъ, къ колоколамъ и голубямъ, — цитадель мира въ царствѣ суеты, — все это дѣйствовало на дѣтское воображеніе, и позже всякій разъ такія картины и такіе эпизоды повергали его въ давно знакомую задумчивость, которая и стала будто необходимой частью его душевной ткани. Отсюда также могъ Флоріэнъ прослѣдить и свою постоянную склонность къ особому роду порядочности и благородства, къ «достоинству», говоря буквально, въ жизненномъ обиходѣ, связанному въ его представленіи съ блѣдными обитателями городовъ; это чувство сдѣлало его подверженнымъ какому-то совершенному удовлетворенію при видѣ изящества и строго-обдуманной красоты нѣкоторыхъ вещей и нѣкоторыхъ людей, съ какими онъ впослѣдствіи встрѣтился на путяхъ своей жизни.
Такъ ребенокъ, о которомъ я пишу, жилъ тамъ тихо; такъ служилъ ему міръ вещей, когда онъ сидѣлъ каждый день у окна, гдѣ висѣла клѣтка съ птицей, и мать учила его читать, удивляясь легкости, съ какой онъ учился и живости его памяти. Благоуханіе маленькихъ цвѣтиковъ липы сѣялось на нихъ сквозь воздухъ, какъ дождь, и казалось, что все медленнѣе и медленнѣе движется время, сливаясь съ жужжаніемъ пчелъ, и, наконецъ, оно почти останавливалось послѣ іюньскаго полдня. Какъ незначительны кажутся намъ сейчасъ впечатлѣнія отъ вещей, которыя насъ окружали, насъ касались, мимо насъ мелькали въ дни ранняго дѣтства. Какъ неизгладимо, открываемъ мы послѣ, поразили они насъ; въ какихъ капризныхъ и плѣнительныхъ сочетаніяхъ запечатлѣлись они на бѣлой бумагѣ, на гладкомъ воскѣ нашихъ незапятнанныхъ душъ, точно «въ скалѣ свинецъ навѣки», облекая въ формы и въ образы первые опыты чувства и мысли, которымъ точно особый уголъ отведенъ въ нашей памяти, которые не разстаются съ нами больше никогда, всегда тѣ же, всегда неизмѣнные.
Дѣйствительность, страсти, отголоски великаго внѣшняго міра прокрадываются къ намъ своими отдѣльными тропинками сквозь окружающую насъ стѣну привычнаго; но никогда впослѣдствіи нельзя ихъ отдѣлить отъ той случайности, того происшествія, тѣхъ подробностей, которыми отмѣчено ихъ первое вхожденіе въ насъ. Наши воспріятія, раскрытіе нашихъ силъ, наши многократныя испытанія, — напримѣръ, различныя испытанія того, какъ является и проходитъ физическая боль, — принадлежатъ тому или иному, хорошо памятному уголку матеріальнаго нашего жилища, той маленькой, бѣлой комнаткѣ съ окномъ, въ которое такъ мучительно бьются тяжелые цвѣты, сорванные съ дерева бурей, такъ же трепетно, такъ же порывисто и съ тѣмъ же щемящимъ чувствомъ, какое было тогда въ тоскливое утро. И первое наше жилище становится постепенно какъ бы вещественнымъ святилищемъ и ковчегомъ нашихъ чувствъ; рядъ видимыхъ символовъ входитъ во всѣ наши мысли и страсти, мимолетные образы, голоса, незначительныя происшествія, — наклонъ, подъ которымъ лучъ солнца падаетъ утромъ на дѣтскую подушку, — все это неизбѣжно дѣлается звеномъ въ той великой цѣпи, въ которой мы прикованы.
Отсюда прежде всего опредѣлилось для Флоріэна особенно сильное чувство родного дома, — такое властное побужденіе для всѣхъ насъ, заставляющее насъ еще больше любить жизнь, еще больше бояться смерти и ненавидѣть ее, какъ что-то чужое, неизвѣданное и вражеское; хотя, кажется, еще горше для насъ пожизненное заключеніе или вѣчное изгнаніе. Заглянуть домой хоть на минутку передъ концомъ, вотъ бѣдное ребяческое лакомство, «дессертъ», вотъ величайшій источникъ усилій для пилигримовъ и путешественниковъ, для солдатъ въ отдаленныхъ странахъ; и если нѣтъ этой надежды, то какую силу утѣшенія пріобрѣтаетъ тогда мечта объ отдыхѣ на родномъ кладбищѣ, хотя бы только такъ, — рука объ руку въ ряду другихъ покойниковъ подъ проливными дождями, поящими землю!
Такъ могущественъ этотъ инстинктъ, и однако случайности вродѣ тѣхъ, о какихъ я говорилъ, такъ непроизвольно его опредѣляютъ; сущность его рано знакома намъ, являясь нашимъ идеаломъ или типическимъ понятіемъ уютности и отдыха. Изъ многихъ возможныхъ условій именно это для меня и какъ разъ то для другого составляетъ несомнѣнное осуществленіе дорогого «своего угла»; вотъ это для насъ, англичанъ, съ плотно сдвинутыми бѣлыми занавѣсями и лампой подъ абажуромъ, вотъ то, совсѣмъ другое, для кочующаго араба, который складываетъ каждое утро свою палатку или устраиваетъ ночлегъ среди обитаемыхъ призраками руинъ и въ древнихъ могилахъ.
Чувство родины у Флоріэна сдѣлалось особенно острымъ, такъ какъ на его счастіе самый характеръ того дома былъ такимъ глубоко роднымъ. Послѣ многихъ странствій я пришелъ къ заключенію, что нѣкоторыя части Кента и Серрея, это настоящая родина, родной ландшафтъ для англичанина, — землистая теплота желтоватыхъ песковъ подъ кустами терновника, голубоватая дымка, остающаяся послѣ дождя въ лощинахъ и между холмовъ, — это такъ ласкаетъ утомленный глазъ и никогда не встрѣчается дальше на ютъ. Также думаю я, что домъ, подобный здѣсь описанному, съ точно тѣми же пропорціями зелени и краснаго кирпича, съ точно той же замѣтной монотонностью тихаго уклада и распорядка дней, выражаетъ, по крайней мѣрѣ, для англичанина, понятіе домашней жизни.
Такимъ образомъ общечеловѣческая черта была усилена у Флоріэна особенно роднымъ характеромъ того мѣста, гдѣ суждено было однажды затеплиться его блуждающей душѣ и которое стало какъ бы вторичной ея оболочкой и земнымъ храмомъ. Чувство гармоніи между его душой и внѣшнимъ ея окружающимъ было для него подобно иногда совершенно исполненной музыкѣ, и жизнь, которая тамъ текла, казалась чудесно покойной и насыщенной страннымъ ощущеніемъ полноты. Любовь къ уютности, къ никѣмъ не оспариваемому клочку земли подъ ногами или мѣсту ночлега, значило многое въ происхожденіи и укрѣпленіи его сознанія, и она была впослѣдствіи спасительнымъ сдерживающимъ началомъ въ метаніяхъ его духа. Это пристальное обращеніе къ далекому дому, когда сгущались тѣни вечера и когда онъ слѣдовалъ воображеніемъ за тѣмъ, что дѣлалось тамъ часъ за часомъ, объяснило ему многое въ тѣхъ исканіяхъ и сожалѣніяхъ неизвѣстно о чемъ, которыя онъ узналъ послѣ на странныхъ и одинокихъ путяхъ своихъ мыслей и чувствъ. И въ слезахъ пролитыхъ такъ далеко отъ дома было, казалось ему, подавленное предчувствіе того, чѣмъ будутъ его послѣднія слезы.
И сознаніе уютности не могло быть еще глубже, ибо миръ дѣтской души былъ одно съ миромъ его дома, мѣста «огражденнаго» и «запечатлѣннаго». Но и въ этотъ обереженный уголокъ и въ эту похожую на него душу ребенка вливались изъ широкаго окружающаго міра, точно въ окно оставленное невзначай полуоткрытымъ или черезъ высокую стѣну сада, два потока впечатлѣній: чувство красоты и чувство страданія; познаніе видимой, слышимой и осязаемой прелести вещей, какъ чего-то очень важнаго и захватывающаго, и рядомъ съ этимъ познаніе печали міра, которой не обойденъ никто, — взрослые, дѣти, животныя. Отсюда онъ могъ прослѣдить два главныхъ теченія въ своемъ духовномъ развитіи: ростъ почти болѣзненной чувствительности ко всякому виду страданія шелъ въ немъ наравнѣ съ быстрымъ раскрытіемъ способности подчиняться очарованію яркихъ красокъ и совершенныхъ формъ, — красивыя очертанія губъ, напримѣръ, у людей, которые ему нравились, сочетались для него въ нѣжномъ созвучіи и съ тѣмъ, что они говорили или пѣли; въ немъ рано проснулась не совсѣмъ обычная воспріимчивость, «соблазнъ ока», какъ сказалъ Учитель, которая могла завести его однажды такъ далеко! Могъ ли онъ предвидѣть усталость на пути?
Иногда въ музыкѣ оба чувства являлись вмѣстѣ, и тогда къ удивленію старшихъ онъ плакалъ. Слезы радости тоже зналъ ребенокъ и тоже удивлялъ этимъ своихъ домашнихъ; одинъ разъ то были настоящія благодатныя слезы послѣ напряженнаго дѣтскаго ожиданія, когда онъ встрѣчалъ вечеромъ сестренку, возвращавшуюся съ новыми розами на щекахъ изъ поѣздки въ большой лѣсъ; она привезла ему всякія сокровища, упавшіе жолуди и черныя птичьи перья, и счастіе видѣть ее опять съ собой мѣшалось всю ночь съ какимъ-то близкимъ ощущеніемъ того далекаго лѣса, шума вѣтра въ немъ, качанія вѣтокъ, косо летящихъ черныхъ скворцовъ и совершенно прекрасныхъ маленькихъ чашечекъ, которыя тамъ падаютъ. Такъ оба эти первичныя воспріятія, грусти и прелести вещей, вырастали въ немъ рука объ руку, и скоро впослѣдствіи увидѣлъ онъ, какъ глубоко пустили они корни въ истокахъ его жизни.
Будетъ мнѣ позволено отмѣтить сперва нѣкоторыя подробности, сопровождавшія его знакомство съ началомъ страданія въ мірѣ, — отдѣльныя случайности, которыя внезапно будили въ немъ съ полной силой то чувство, какое Гёте назвалъ Weltshmerz и въ которомъ вся сгущенная печаль жизни ложилась на него тяжкимъ бременемъ. Въ старинной этажеркѣ лежала книга, и онъ любилъ вспоминать одну картинку изъ нея, — женщина тамъ изображалась съ руками связанными назади, платье, шляпа, волосы ея были убраны съ простотой, которая странно трогала его, точно сдѣлано было это не ею самой, но чужими руками съ какимъ зловѣщимъ тщаніемъ, — королева Марія-Антуанета на пути къ казни, хорошо извѣстный рисунокъ Давида, задуманный лишь для того, чтобы сдѣлать ее смѣшной. Лицо, которое было нѣкогда такимъ высокомѣрнымъ, научилось быть нѣмымъ и покорнымъ, но во всей безотвѣтности своей оно взывало къ людямъ о милости, о сожалѣніи; и онъ запоминалъ это, закрывая книгу, какъ то, на что надо опять взглянуть, если придетъ къ нему искушеніе быть жестокимъ. И еще, никогда онъ не могъ позабыть мольбу въ маленькомъ личикѣ сестренки, тамъ въ саду, подъ сиренью, когда она испугалась паука, который всползъ ей на рукавъ. Отъ этого взгляда ея, замѣченнаго имъ тогда, могъ онъ прослѣдить состраданіе, какое послѣ всегда испытывалъ къ тѣмъ, кто боялся, хотя бы даже пустяковъ, — состраданіе, дѣлавшее его на моментъ способнымъ пожертвовать собой для другого. Нервные, впечатлительные люди, у которыхъ было свое горе, окружали его тогда и своей воспріимчивостью онъ былъ отчасти обязавъ ихъ молчаливому вліянію, укрѣплявшему въ немъ признаніе, что есть люди, которымъ назначено пройти жизненный путь какъ бы «неслышными шагами». Наиболѣе ярко могъ онъ вспомнить и возстановить во всѣхъ мельчайшихъ и незабвенныхъ подробностяхъ рыданія на лѣстницѣ, такъ горько откликнувшіяся по всему дому и навсегда врѣзавшіяся въ его душу, одной старушки, сестры отца, которая пришла извѣстить о его смерти въ далекой Индіи. Онъ помнилъ, какъ показалось ему, что это сдѣлало старую женщину точно опять ребенкомъ, и какъ, неизвѣстно почему, эта мысль переполнила его сердце жалостью. И у безсловесныхъ существъ, у животныхъ было тоже свое маленькое горе. Онъ помнилъ бѣлую ангорскую кошку съ чернымъ, какъ у горностая, хвостомъ и мордочкой, похожей на цвѣтокъ, которая долго болѣла и стала совсѣмъ по-человѣчески ласковой въ своей хилости, и сотни разныхъ оттѣнковъ появились въ ея мяуканьи, — какъ было ей все хуже и хуже, и не могла она даже переноситъ свѣтъ, и какъ, наконецъ, въ одно ужасное, мучительное утро ея маленькая душа ушла изъ тѣла, которое было уже истерзано смертью и лишь слабо удерживало ее.
Тогда нуженъ былъ ему другой любимецъ, и такъ какъ тамъ было много скворцовъ, которыхъ учили говорить, то для него поймали одну птицу, и онъ думалъ ходить за ней нѣжно; но всю ночь было слышно, какъ звали ее маленькіе птенцы и какъ отзывалась имъ матъ. И вотъ, съ первыми лучами свѣта, хотя не безъ борьбы съ самимъ собой, онъ спустился и отворилъ клѣтку и видѣлъ, какъ порывисто взметнула плѣнница къ своему гнѣзду. Тогда явилось чувство раскаянія, что онъ тоже былъ сообщникомъ и двигалъ по мѣрѣ своихъ силъ рычаги и пружины великаго механизма природы, такъ геніально устроеннаго, чтобы разыгрывать фуги страданія на тонкихъ нервныхъ сплетеніяхъ живыхъ существъ.
Я уже говорилъ, что малѣйшія случайности играютъ роль въ ходѣ строенія нашей души, того долга сознанія, который подобно воздушному гнѣзду складывается въ нѣчто прочное изъ летающихъ пушинокъ и соломинокъ. И такъ случилось, что, когда онъ гулялъ однажды вечеромъ, всегда запертая клѣтка сада была открыта и за ней большой кустъ краснаго боярышника былъ виденъ въ полномъ цвѣту, — тяжело подымались бѣловатыя кривыя вѣтви, такія старыя, что было на нихъ только нѣсколько зеленыхъ листиковъ, и вѣнецъ нѣжнаго алаго пламени выходилъ, казалось, прямо изъ сердцевины сухого дерева. Еще раньше благоуханіе доносилось до него по временамъ вмѣстѣ съ вѣтромъ черезъ стѣну, и всегда думалъ онъ, что бы такое могло быть на той сторонѣ? Теперь ему позволили взять цѣлыя пригоршни цвѣтовъ, которыхъ было столько, что наполнились всѣ старинныя фарфоровыя вазы на каминѣ, и насталъ праздникъ въ дѣтской.
Былъ ли то моментъ въ развитіи его души, или просто подѣйствовалъ жаркій и ароматный лѣтній воздухъ? Но только красота всего этого охватила его лихорадочно, и все время во снѣ ему чудилось, что онъ бродитъ по волшебнымъ дорогамъ изъ алыхъ цвѣтовъ, которые свѣжими, густыми массами краснѣютъ подъ ногами и мягко заполняютъ всѣ углубленія съ обѣихъ сторонъ. И послѣ всегда, годъ за годомъ, когда появлялись цвѣты, красный боярышникъ казался ему рѣшительно самымъ краснымъ изъ всего, что есть на свѣтѣ, и божественный багрянецъ, еще живой въ работахъ старыхъ венеціанскихъ мастеровъ и въ старинныхъ фламандскихъ коврахъ, вызывалъ въ немъ всегда воспоминаніе о пламени тѣхъ маленькихъ увядшихъ лепестковъ, о томъ, какъ постепенно угасало оно, когда онъ долго держалъ ихъ въ ящикахъ стариннаго шкафа. Въ первый разъ проявилась тогда страстность въ его отношеніи въ красивымъ предметамъ и то необъяснимое волненіе при видѣ ихъ, которое охватывало его и отъ котораго онъ почти мечталъ освободиться. Неясныя сожалѣнія и желанія мѣшались въ немъ всю ночь съ воспоминаніемъ о красныхъ цвѣтахъ и съ благоуханіемъ ихъ въ окружавшей его темнотѣ; мечты о какомъ-то неизвѣданномъ, совершенномъ обладаніи ими положили начало одной главной и по временамъ исключительной склонности, становившейся все сильнѣе и сильнѣе по мѣрѣ того какъ смѣнялись годы и какъ поля, лѣса и люди снова и снова одѣвались прекраснымъ уборомъ лѣта, той любви къ красивому въ мірѣ вещей, которая сдѣлалась позже тиранніей чувствъ надъ нимъ.
Позже онъ узналъ философовъ, которые больше всего занимали его своей оцѣнкой чувственныхъ и отвлеченныхъ началъ въ человѣческомъ познаніи и отводимыхъ имъ относительныхъ частей; въ своей умственной схемѣ онъ былъ склоненъ отводить лишь немного мѣста абстрактной идеѣ сравнительно съ ея вещественной оболочкой и проявленіями. Такія теоретическія построенія въ сущности лишь укрѣпляли то, что было инстинктивно въ его воспріятія міра; для него всегда и во всемъ эта вещественная оболочка и эти проявленія были необходимымъ спутникомъ всякаго знанія вещей, которыхъ можно учесть и взвѣсить въ обители мысли. Иногда онъ думалъ, что долженъ все принести къ осязанію или зрѣнію, какъ связующему звену между собой и всѣмъ, что существуетъ, чувствуетъ и живетъ; онъ искалъ въ томъ защиту настоящей жизни отъ простыхъ безцвѣтныхъ и вымышленныхъ абстракцій. И благодарно вспоминалъ онъ, что христіанство соединило такъ много, не меньше чѣмъ религія древнихъ грековъ, духовныхъ истинъ съ вещами доступными зрѣнію, снисходя такимъ образомъ къ намъ и благословляя ту нашу слабость, если это только слабость, по которой міръ чувствъ значитъ для насъ такъ много; эту мысль онъ любилъ, какъ часового на стражѣ своей души. И тамъ все меньше и меньше думалъ онъ и заботился о душѣ иначе какъ внѣ дѣйствительно существующаго тѣла, внѣ міра, гдѣ есть настоящія воды и настоящія лѣса, гдѣ встрѣчаются взоры мужчинъ и женщинъ, гдѣ соединяются руки въ живомъ пожатіи. Это странно сказывалось даже въ самомъ его состраданіи, привлекало его къ тѣмъ, это былъ несчастенъ чѣмъ-нибудь, какой-то почти чувственной привязанностью. Онъ думалъ о Джуліэнѣ, заболѣвшемъ неизлѣчимымъ недугомъ, какъ о томъ, кого похитили въ нѣжномъ расцвѣтѣ блѣдно-янтарнаго лица и золотистыхъ какъ медъ волосъ, и о Сесилѣ рано умершемъ, точно оторванномъ отъ лилій, отъ золотыхъ лѣтнихъ дней и женскихъ голосовъ; и утѣшала его немного лишь мысль, что ребенокъ станетъ фіалкой, которая вырастетъ на укрывшемъ его дернѣ. Думая о самыхъ несчастныхъ и бѣдныхъ на землѣ, онъ желалъ для нихъ не того, чего хочетъ для нихъ большинство людей, но можетъ быть прекраснѣйшихъ розъ и свободы наслаждаться столько, сколько угодно безъ всякихъ трудовыхъ заботъ желаннымъ и яснымъ свѣтомъ новаго утра; такого утра какъ тѣ, когда видѣлъ онъ ихъ ничего не знающими объ этомъ свѣтѣ и только спѣшащими въ городъ съ ранней своей работѣ.
Такъ отдавалъ онъ себя всѣмъ этимъ вещамъ, чтобы онѣ играли намъ, какъ на музыкальномъ инструментѣ; такъ сталъ онъ замѣчать съ углубляющейся зоркостью и всегда съ какимъ-то волнующимъ, невыразимымъ ожиданіемъ, примѣшаннымъ къ радостій смѣны года, возрастаніе или уменьшеніе дней и даже игру тѣней, мѣнявшихся на гладкой стѣнѣ или на потолкѣ, запоминая, какъ свѣтъ, отраженный снѣгами, обрисовывалъ самые темные углы въ комнатѣ. Онъ зналъ и тѣ бурые оттѣнки въ облакахъ, которые предвѣщали дождь и ту слишкомъ суровую ясность, которая кажется въ упорномъ свѣтѣ удлиняющихся дней на порогѣ теплаго времени, будто дѣлается это лишь для того, чтобы затянуть дневной трудъ, чтобы учебники открывались раньше и закрывались позже. Наконецъ, однажды утромъ, когда онъ лежалъ въ постели, проснувшись раньше времени, лучъ іюньскаго солнца строилъ дорогу изъ золотой пыли сквозь темную комнату, и въ этомъ лучѣ были, казалось, всѣ краски, ароматы и свѣжесть утренняго сада. Или вотъ уже сентябрь, и онъ идетъ по дорожкѣ, усыпанной краснымъ пескомъ, чтобы посмотрѣть на корзину съ желтыми яблоками, стоявшую въ старинной прохладной гостиной; это онъ помнилъ лучше всего, — какъ ужалила его оса, сидѣвшая на гниломъ яблокѣ, какъ бросился ему въ лицо румянецъ, и онъ испыталъ приступъ внезапной жестокой боли. Вѣдь это тоже навело его на новыя мысли: чтобы забыться, онъ сталъ думать, какъ дѣлалъ тогда въ такихъ случаяхъ, и былъ пораженъ глубиной очарованія или волшебства, которое являлось на моментъ въ простомъ отсутствіи боли. Особенно однажды, когда старшій мальчикъ училъ его дѣлать цвѣты изъ растопленнаго воска и когда онъ больно обжегъ себѣ руку о свѣчку такъ, что не могъ заснуть. Онъ вспоминалъ впослѣдствіи, какъ что-то неотвязное, бѣлый призракъ жара гдѣ-то близко около себя, который приникалъ къ нему вплотную сквозь усыпляющій запахъ примочекъ, наложенныхъ на больное мѣсто.
И вмѣстѣ съ этимъ ощущеніемъ власти чувствъ надъ собой являлась къ нему тогда и часто послѣ одна упорная мысль, мысль о томъ, каковы будутъ послѣднія впечатлѣнія его слуха и зрѣнія и какъ они застанутъ его, — ароматъ послѣднихъ цвѣтовъ, матовая желтизна послѣдняго утра, послѣдняя вѣсть того, что любилъ когда-то, руки, голоса; послѣдніе взоры глазъ передъ тѣмъ, какъ надо имъ закрыться навсегда, должны быть странно живыми, иначе не можетъ быть. Вѣдь умираютъ среди горячихъ слезъ, рыданій и прощальныхъ прикосновеній, среди умоляющихъ взглядовъ и такого глубокаго горя окружающихъ! Или это, быть можетъ, лишь тихое уплываніе всѣхъ вещей, всего великаго и малаго, такое ухожденіе ихъ въ какую-то ровную даль? ибо рано примѣшался въ его желанію жизненной красоты страхъ смерти, — страхъ смерти, который былъ еще сильнѣе отъ этой любви къ красотѣ. До тѣхъ поръ онъ еще ни разу не смотрѣлъ въ лицо мертвымъ, какъ случилось ему позже въ парижскомъ Моргѣ или на томъ необыкновенномъ кладбищѣ въ Мюнхенѣ, гдѣ всѣ усопшіе должны предстать передъ погребеніемъ въ послѣднемъ парадѣ за стеклянными окнами, среди цвѣтовъ, ладана и свѣчей, — и престарѣлые священники въ церковномъ облаченіи и юноши въ бальныхъ башмакахъ и безупречно-свѣжемъ бѣльѣ. Послѣ такихъ посѣщеній эти восковыя неподвижныя лица жили подолгу съ нимъ неразлучно, и отъ нихъ тоскливымъ дѣлался самый ясный солнечный день. Правда, онъ уже слышалъ тогда о смерти отца, о томъ, какъ въ индійской стоянкѣ унесла его лихорадка, такъ что, хотя и не во время кампаніи, умеръ онъ какъ солдатъ. Но слыша о «воскресеніи праведныхъ», ребенокъ думалъ о немъ, какъ о комъ-то, это все еще находится гдѣ-то въ здѣшнемъ мірѣ и какъ-то печется о немъ, — величественная, хотя, пожалуй, скорѣе страшная фигура рисовалась ему, одѣтая въ красивыя военныя вещи, вродѣ фигуры на картинвѣ, изображавшей видѣніе Іисуса Навина въ Библіи. О томъ же, вокругъ чего такъ тихо двигались провожавшіе и послѣ такъ торжественно пѣли, думалъ онъ, какъ объ изношенной одеждѣ, кинутой въ жилищѣ, которое опустѣло. Такъ было это для него, пока не гулялъ онъ однажды съ матерью на тамошнемъ чудесномъ кладбищѣ. Въ свѣтломъ нарядѣ рѣзвился онъ среди могилъ въ тотъ лѣтній день и вдругъ въ одномъ углу наткнулся на зіявшую могилу, которая ожидала ребенка, — темный квадратъ въ свѣжей травѣ, — сырая глина громоздилась вокругъ, пригибая къ землѣ драгоцѣнныя вѣточки цвѣтущей карликовой розы. И тогда вмѣстѣ съ знаніемъ, что и дѣти должны умирать, явился у него и ужъ больше никогда не оставлялъ его физическій ужасъ смерти, смѣшанный съ себялюбивымъ отвращеніемъ отъ близости какихъ-то отталкивающихъ живыхъ существъ и отъ удушающей тяжести сверху. Нѣтъ больше никакой величественной и милосердной фигуры въ красивомъ солдатскомъ уборѣ гдѣ-то въ здѣшнемъ мірѣ и покровительствующей ему! Но только немного бѣдныхъ и жалкихъ костей, и надъ ними, возможно, нѣчто вродѣ фигуры, съ которой однако онъ не хотѣлъ бы встрѣтиться.
Ибо, сидя въ саду подъ открытымъ окномъ, онъ услышалъ однажды, какъ говорили, что во время безсонницы одна больная увидѣла мертвеца, сидѣвшаго рядомъ съ ней, который пришелъ звать ее отсюда; изъ этого чѣмъ-то прерваннаго разсказа онъ вывелъ ясное заключеніе, что не всѣ мертвецы на дѣлѣ переселялись на кладбище и что были они совсѣмъ не такъ неподвижны, какъ это казалось, но вели тайную, полускитальческую жизнь въ своихъ прежнихъ домахъ, являясь совершенно открыто по ночамъ, но иногда и днемъ, пробираясь изъ комнаты въ комнату безъ особенно добрыхъ чувствъ къ тѣмъ, это дѣлитъ съ ними прежній ихъ кровъ. Всю ночь призракъ показывался въ видѣніяхъ его тревожнаго сна и не совсѣмъ исчезалъ на утро, — странный, неудобный новый членъ семьи, отъ котораго милыя домашнія комнаты становились невѣрными, подозрительными, враждебными. За то, что такъ было, онъ могъ почти возненавидѣть мертвыхъ, которыхъ было ему такъ жалко. Впослѣдствіи онъ сталъ думать, что тѣ несчастные, возвращающіеся къ дому призраки, «выходцы», какихъ представляютъ себѣ всѣ люди, плачутъ и тщетно стучатся въ запертыя двери вмѣстѣ съ вѣтромъ, и тогда рыданія ихъ слышны въ вѣтрѣ, какъ внутренній и страшный напѣвъ. И все больше отдаляя и отчуждая отъ него смерть, возвращалось къ нему время отъ времени то прежнее чувство, и даже въ живомъ мелькало ему иногда ея подобіе. Во всякое время и во всякомъ мѣстѣ вдругъ вѣяло на него дыханіемъ могилы, и образъ со стиснутымъ подбородкомъ, со странной улыбкой, съ прямыми сухими ногами рисовался передъ нимъ внезапно на яркомъ коврѣ, среди веселаго общества или въ счастливѣйшія минуты бесѣды съ самимъ собой.
У большинства дѣтей мрачные вопросы, съ которыми связаны подобныя впечатлѣнія, если только они являются вообще, бываютъ обыкновенно навѣяны религіозными книгами, и оттого дѣти часто смотрятъ на такія книги съ тайнымъ отвращеніемъ и стараются изгнать ихъ изъ своихъ обычныхъ мыслей, какъ что-то слишкомъ тягостное. У Флоріэна эти чувства и эти сомнѣнія въ послѣднемъ выводѣ судьбы человѣка, въ согласіи между жизнью и смертью, возникли невольно, въ естественномъ развитіи его души, благодаря сильной внутренней наклонности къ печальнымъ тонамъ, усиленной впослѣдствіи различными обстоятельствами. И религіозное сознаніе, система библейскихъ завѣтовъ, въ которыхъ былъ онъ воспитанъ, казалось ему тѣмъ, что можетъ смягчить, облагородить и возвысить, какъ бы «живой надеждой», уже глубоко внѣдрившуюся въ немъ душевную боль. Итакъ, онъ охотно тянутся навстрѣчу религіознымъ вѣяніямъ, испытывая точно мистическую жажду всего священнаго, тѣмъ болѣе, что они исходили отъ одного благочестиваго лица, которое любило его такъ нѣжно и полагало, что столь раннее влеченіе въ ребенкѣ уже указывало на его предназначеніе къ святой жизни. Онъ сталъ любить ради нихъ самихъ церковныя свѣчи, праздники, все, что относится къ красивому обиходу алтарей, таинственность ихъ бѣлыхъ покрововъ и священныхъ сосудовъ и купелей, наполненныхъ прозрачной водой; іератическая простота и чистота всего этого сдѣлалось для него образцомъ того, что хотѣлъ бы онъ видѣть въ жизни вокругъ себя. Онъ подолгу сидѣлъ надъ картинками въ религіозныхъ книгахъ и зналъ наизусть, какъ схватилъ Іакова боровшійся съ нимъ ангелъ, какимъ былъ Іаковъ въ своемъ таинственномъ снѣ и какъ были прикрѣплены колокольчики и гранаты къ краямъ Аароновыхъ одеждъ, звенѣвшіе такъ тонко, когда онъ скользилъ по дерну святилища. Религія уже сдѣлалась для него тѣмъ, чѣмъ и осталась впослѣдствіи, — священнымъ преданіемъ, конечно, но еще больше того священнымъ идеаломъ, неземнымъ истолкованіемъ или изображеніемъ, въ которомъ выступаетъ яснѣе и выразительнѣе все свѣтлое и все темное человѣческой жизни и ея обычныхъ или особенныхъ происшествій, рожденія, смерти, брака, юности, старости, слезъ, радости, покоя, сна и бодрствованія, — или зеркаломъ, къ которому люди могутъ обратить свой взоръ отъ скуки и суеты жизни и увидѣть въ немъ себя какъ ангеловъ, со всѣми повседневными дѣлами, даже съ ѣдой и питьемъ, которыя тоже становятся какими-то священными прообразами, — или необходимой силой и противовѣсомъ нашего обыденнаго существованія, благодаря которой разрозненные музыкальные аккорды, звучащіе въ немъ, связываются между собой и соединяются въ общую, высшую и стройную гармонію. Въ его сознаніи отгородился уголъ, гдѣ поселились эти священные образы, эти отраженія лучшихъ минутъ нашей жизни и въ то же время ихъ высочайшіе примѣры; дальнѣйшій опытъ лишь еще больше укрѣпилъ и сохранилъ тотъ уголъ души. Ему всегда было нужно, чтобы какія-то безплотныя іератическія существа жили тамъ и поддерживали теплоту. И онъ едва могъ понять тѣхъ, кто способны считать себя счастливыми безъ такихъ небесныхъ спутниковъ и святыхъ двойниковъ своей жизни гдѣ-то близко около себя.
Такъ постоянно въ его представленіи временное и случайное замѣнялось общимъ. Ангеловъ можно встрѣтить на дорогъ подъ англійскимъ вязомъ или букомъ; простые посыльные казались иногда ангелами, исполняющими небесныя порученія; глубокая тайна тяготѣла надъ обыкновенными свиданіями и разлуками; браки совершались на небесахъ; и смерть тоже, руками ангеловъ, которые тихо разъединяли душу и тѣло для назначеннаго имъ успокоенія. Всѣ поступки и происшествія повседневной жизни пріобрѣли священный оттѣнокъ и смыслъ; даже цвѣта вещей стали обременены особымъ значеніемъ и, какъ святыя ткани Моисеевой скиніи, были полны миромъ или покаяніемъ. Чувство, относившееся сперва лишь къ священнымъ прообразамъ, глубокая, изливающаяся благодать Дома въ Виѳаніи, сдѣлалось для него постепенно тѣмъ, съ чѣмъ должно принимать наше обыденное существованіе. И одно время онъ ходилъ въ мірѣ со скрытымъ, но скорѣе пріятнымъ благоговѣйнымъ страхомъ, который навѣянъ былъ постояннымъ отгадываніемъ небеснаго участія во всѣхъ дѣлахъ и обстоятельствахъ жизни.
Впечатлительность, жажду вещественной красоты, странный библейскій страхъ, въ которомъ каждый намекъ о невидимыхъ силахъ былъ слышенъ ему, какъ торжественная музыка, — эти свойства ребенокъ увезъ съ собой, когда, двѣнадцати лѣтъ, его перевезли въ другое мѣсто и онъ разстался со старымъ домомъ. Онъ никогда не уѣзжалъ изъ дому раньше и многаго ждалъ отъ этой перемѣны, давно мечталъ о ней и ревниво считалъ время, оставшееся до назначеннаго дня; такъ сильно желалъ онъ этого, что былъ даже невнимателенъ къ другимъ, — когда, напримѣръ, заболѣлъ Льюисъ, и пришлось отложить отъѣздъ еще на два дня. Наконецъ, наступило утро, прекрасное утро, и на всемъ, даже на камняхъ и на дорожной пыли былъ бѣловатый, жемчужный отблескъ. Имъ надо было ѣхать по любимой дорогѣ, по которой онъ часто гулялъ прежде до опредѣленнаго мѣста, а въ одинъ изъ тѣхъ дней заточенія, когда былъ боленъ Льюисъ, прошелъ даже немножко дальше, побуждаемый своей сильной жаждой новыхъ мѣстъ. Они тронулись и уже успѣли немного отъѣхать, когда вспомнили, что забыли тамъ птицу въ клѣткѣ; и ему уже представилось, что она должна теперь испытывать все отчаяніе и боль и безумную тоску того, кто брошенъ другими на голодную смерть въ запертомъ домѣ. И онъ бросился за ней, самъ въ приступѣ такого же отчаяннаго горя. Но когда въ поискахъ птицы проходилъ онъ по комнатамъ, такимъ блѣднымъ и кроткимъ въ своемъ разореніи, и когда добрался онъ, наконецъ, до той маленькой, бѣлой, опустѣвшей комнатки, это тронуло его такъ, будто онъ вдругъ увидѣлъ лицо умершаго, и прежняя привязанность завладѣла имъ такъ сильно, что онъ понялъ, какъ долго будетъ она жить въ немъ и какъ отниметъ всякую радость въ исполненіи того, чего онъ такъ страстно желалъ. И съ найденной птицей, но самъ въ агоніи тоски по дому, такъ внезапно вспыхнувшей въ немъ, покатился онъ быстро туда, въ дорогія его мечтамъ дали полей, куда уходила эта любимая проселочная дорога.