Всякъ, кто любитъ Россійскую словесность, и хотя нѣсколько упражнялся въ оной, не будучи зараженъ неизцѣлимою и лишающею всякаго разсудка страстію къ Францускому языку, тотъ развернувъ большую часть нынѣшнихъ нашихъ книгъ съ сожалѣніемъ увидитъ, какой странный и чуждый понятію и слуху нашему слогъ господствуетъ въ оныхъ1. Древній Славенскій языкъ, отецъ многихъ нарѣчій, есть корень и начало Россійскаго языка, который самъ собою всегда изобиленъ былъ и богатъ, но еще болѣе процвѣлъ и обогатился красотами, заимствованными отъ сроднаго ему Эллинскаго языка, на коемъ витійствовали гремящіе Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потомъ Златоусты, Дамаскины, и многіе другіе Христіянскіе проповѣдники2. Кто бы подумалъ, что мы, оставя сіе многими вѣками утвержденное основаніе языка своего, начали вновь созидать оный на скудномъ основаніи Францускаго языка? Кому приходило въ голову съ плодоносной земли благоустроенный домъ свой переносишь на безплодную болотистую землю? Ломоносовъ, разсуждая о пользѣ книгъ церковныхъ, говоритъ: «такимъ старательнымъ и осторожнымъ употребленіемъ сроднаго намъ кореннаго Славенскаго языка купно съ Россійскимъ, отвратятся и странныя слова нелѣпости, входящія къ намъ изъ чужихъ языковъ, заимствующихъ себѣ красоту отъ Греческаго, и то еще чрезъ Латинскій. Оныя неприличности нынѣ небреженіемъ чтенія книгъ церьковныхъ вкрадываются, къ намъ нечувствительно, искажаютъ собственную красоту нашего языка, подвергаютъ его всегдашней перемѣнѣ, и къ упадку преклоняютъ.» Когда Ломоносовъ писалъ сіе, тогда зараза оная не была еще въ такой силѣ, и потому могъ онъ сказать: вкрадываются къ намъ нечувствительно: но нынѣ уже должно говорить: вломились къ намъ насильственцо и наводняютъ языкъ нашъ, какъ потопъ землю. Мы въ продолженіи сего сочиненія ясно сіе увидимъ. Недавно случилось мнѣ прочитать слѣдующее: «раздѣляя слогъ нашъ на эпохи, первую должно начать съ Кантемира, вторую съ Ломоносова, третію съ переводовъ Славяно-Рускихъ господина Елагина и его многочисленныхъ подражателей, а четвертую съ нашего времени, въ которое образуется пріятность слога, называемая Французами elegance.» Я долго размышлялъ, вподлинну ли сочинитель сихъ строкъ говоритъ сіе отъ чистаго сердца, или издѣвается и шутитъ: какъ? нелѣпицу нынѣшняго слога называетъ онъ пріятностію! совершенное безобразіе и порчу онаго, образованіемъ!« Онъ именуетъ прежніе переводы Славяно-Рускими: что разумѣетъ онъ подъ симъ словомъ? Не ужъ ли презрѣніе къ источнику краснорѣчія нашего Славенскому языку? Не дивно: ненавидѣть свое и любить чужое почитается нынѣ достоинствомъ. Но какъ же назоветъ онъ нынѣшніе переводы, и даже самыя сочиненія? безсомнѣнія Француско-Рускими: и сіи то переводы предпочитаетъ онъ Славено-Россійскимъ? Правда, ежели Француское слово elegance перевесть по Руски чепуха, то можно сказать, что мы дѣйствительно и въ краткое время слогъ свой довели до того, что погрузили въ него всю полную силу и знаменованіе сего слова![1].3
Отколъ пришла намъ такая нелѣпая мысль, что должно коренный, древній, богатый языкъ свой бросишь, и основать новый на правилахъ чуждаго, несвойственнаго намъ и бѣднаго языка Францускаго? Поищемъ источниковъ сего крайняго ослѣпленія и грубаго заблужденія нашего.
Начало онаго происходитъ отъ образа воспитанія: ибо какое знаніе можемъ мы имѣть въ природномъ языкъ своемъ, когда дѣти знатнѣйшихъ бояръ и дворянъ нашихъ отъ самыхъ юныхъ ногтей своихъ находятся на рукахъ у Французовъ, прилѣпляются къ ихъ нравамъ, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно покупаютъ весь образъ мыслей ихъ и понятій, говорятъ языкомъ ихъ свободнѣе нежели своимъ, и даже до того заражаются къ нимъ пристрастіемъ, что не токмо въ языкѣ своемъ никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать онаго, но еще многіе изъ нихъ симъ постыднѣйшимъ изъ всѣхъ невѣжествомъ, какъ бы нѣкоторымъ украшающимъ ихъ достоинствомъ, хвастаютъ и величаются?
Будучи такимъ образомъ воспитываемы, едва силою необходимой наслышки научаются они объясняться тѣмъ всенароднымъ языкомъ, которой въ общихъ разговорахъ употребителенъ; но какимъ образомъ могутъ они почерпнуть искуство и свѣденіе въ книжномъ или ученомъ языкѣ, толь далеко отстоящемъ отъ сего простаго мыслей своихъ сообщенія? Для познанія богатства, изобилія, силы и красоты языка своего, нужно читать изданныя на ономъ книги, а наипаче превосходными писателями сочиненныя: изъ нихъ научаемся мы знаменованію и производству всѣхъ частей рѣчи; пристойному употребленію оныхъ въ высокомъ, среднемъ и простомъ слогѣ; различію сихъ слоговъ; правильному писанію; краснорѣчивому смѣшенію Славенскаго величаваго слога съ простымъ Россійскимъ; свойственнымъ языку нашему изгибамъ и оборотамъ рѣчей; складному или не складному расположенію ихъ; краткости выраженій; ясности и важности смысла; плавности, быстротѣ и силѣ словотеченія. Между тѣмъ какъ разумъ обогащается сими познаніями, слухъ нашъ привыкаетъ къ чистому выговору словъ, къ пріятному произношенію оныхъ, къ чувствованію согласнаго или не согласнаго сліянія буквъ, и однимъ словомъ, ко всѣмъ сладкорѣчія прелестямъ. Отсюду природное дарованіе наше укрѣпляется искуствомъ; отсюду рождается въ насъ любовь къ писаніямъ и разумѣніе судить объ оныхъ. Кратко сказать, чтеніе книгъ на природномъ языкѣ есть единственный путь, ведущій насъ во храмъ словесности. Но коль сей путь, толико трудный и требующій великаго вниманія и долговременнаго упражненія, долженъ быть еще несказанно труднѣйшимъ для тѣхъ, которые отъ самаго младенчества до совершеннаго юношества никогда по немъ не ходили? Когда можетъ быть изъ превеликаго множества нынѣшнихъ худымъ складомъ писанныхъ книгъ, для вящшаго въ языкѣ своемъ развращенія, прочитали они пять или шесть, а въ церьковныя и старинныя Славенскія и Славено-Россійскія книги, отколѣ почерпается истинное знаніе языка и красота слога, вовся не заглядывали?4 они читаютъ Францускіе романы, комедіи, сказки и проч. Я уже не говорю, что молодому человѣку, наподобіе управляющаго кораблемъ кормчаго, надлежитъ съ великою осторожностію вдаваться въ чтеніе Францускихъ книгъ, дабы чистоту нравовъ своихъ, въ семъ преисполненномъ опасностію морѣ, не преткнуть о камень; но скажу токмо разсуждая о словесности: какую пользу принесетъ имъ чтеніе иностранныхъ книгъ, когда не читаютъ они своиѵь? Волтеры, Жанъ Жаки, Корнеліи, Расины, Моліеры, не научатъ насъ писать по Руски. Выуча всѣхъ ихъ наизусть, и не прочитавъ ни одной своей книги, мы въ краснорѣчіи на Рускомъ языкѣ должны будемъ уступить сочинителю Бовы Королевича. Весьма хорошо слѣдовать по стопамъ великихъ писателей, но надлежитъ силу и духъ ихъ выражать своимъ языкомъ, а не гоняться за ихъ словами, кои у насъ со всѣмъ не имѣютъ той силы. Безъ знанія языка своего мы будемъ точно такимъ образомъ подражать имъ, какъ человѣку подражаютъ попугаи, или иначе сказать, мы будемъ подобны такому павлину, который, не зная или пренебрегая красоту своихъ перьевъ, желаетъ для украшенія своего заимствовать оныя отъ птицъ несравненно меньше его прекрасныхъ, и столько ослѣпленъ симъ желаніемъ, что въ прельщающій оно разноцвѣтный хвостъ свой готовъ натыкать перья изъ хвостовъ галокъ и воронъ. Отъ сего можно сказать безумнаго прилѣпленія нашего къ Францускому языку, мы, думая просвѣщаться, часъ отъ часу впадаемъ въ большее невѣжество, и забывая природный языкъ свой, или по крайней мѣрѣ отвыкая отъ онаго, пріучаемъ понятіе свое къ ихъ выраженіямъ и слогу. Мы безпрестанно твердимъ о множествѣ разнаго рода книгъ и превосходныхъ сочиненій, изданныхъ Французами, и жалуемся, что мало имѣемъ ихъ на своемъ языкѣ; но тѣ ли способы употребляемъ, чтобъ до нихъ достигнуть, или ихъ превзойти? Сумароковъ ропщущему на сіе говоритъ:
Перенимай у тѣхъ, хоть много ихъ, хоть мало,
Которыхъ тщаніе искусству ревновало,
И показало имъ, коль мысль сія дика,
Что не имѣемъ мы богатства языка.
Сердись, что мало книгъ у насъ, и дѣлай пѣни:
Когда книгъ Рускихъ нѣтъ, за кѣмъ итти въ степени?
Однако больше ты сердися на себя,
Иль на отца, что онъ не выучилъ тебя;
А естьлибъ юность ты не прожилъ своевольно,
Ты-бъ могъ въ писаніи искусенъ быть довольно.
Трудолюбивая пчела себѣ беретъ,
Отвсюду то, что ей потребно въ сладкій медъ,
И посѣщающа благоуханну розу,
Беретъ въ свои соты частицы и съ навозу.
Имѣемъ сверхъ того духовныхъ много книгъ:
Кто виненъ въ томъ, что ты псалтири не постигъ?
Въ самомъ дѣлѣ, кто виноватъ въ томъ что мы во множествѣ сочиненныхъ и переведенныхъ нами книгъ имѣемъ весьма не многое число хорошихъ и подражанія достойныхъ? Привязанность наша къ Францускому языку, и отвращеніе отъ чтенія книгъ церьковныхъ. Сумароковъ продолжаетъ:
Не мни, что нашъ языкъ не тотъ, что въ книгахъ чтаемъ,
Которы мы съ тобой не Рускими зовемъ;
Онъ тотъ-же, а когда-бъ онъ былъ иной, какъ мыслишь,
Лишь только отъ того, что ты его не смыслишь;
Такъ чтожь осталось бы при Рускомъ языкѣ?
Отъ правды мысль твоя гораздо вдалекѣ.
Французы прилѣжаніемъ и трудолюбіемъ своимъ умѣли бѣдный языкъ свой обработать, вычистить, обогатить и писаніями своими прославишься на ономъ; а мы богатый языкъ свой, не рача и не помышляя о немъ, начинаемъ превращать въ скудный. Надлежало бы взять ихъ за образецъ въ томъ, чтобъ подобно имъ трудишься въ созиданіи собственнаго своего краснорѣчія и словесности, а не въ томъ, чтобъ найденныя ими въ ихъ языкѣ, ни мало намъ не сродныя красоты, перетаскивать въ свой языкъ. Тотъ-же Сумароковъ весьма справедливо разсуждаетъ о семъ:
Имѣетъ въ слогѣ всякъ различіе народъ.
Что очень хорошо на языкѣ Францускомъ,
То можетъ въ точности быть скаредно на Рускомъ.
Не мни, переводя, что складъ въ творцѣ готовъ;
Творецъ даруетъ мысль, но не даруетъ словъ.
Въ спряженіе его рѣчей ты не вдавайся,
И свойственно себѣ словами украшайся,
На что степень въ степень послѣдовать ему?
Ступай лишъ тѣмъ путемъ, и область дай уму:
Ты симъ, какъ твой творецъ письмомъ своимъ ни славенъ,
Достигнешь до него и будешь самъ съ нимъ равенъ.
Хотя передъ тобой въ три пуда лексиконъ,
Не мни, чтобъ помощь далъ тебѣ велику онъ:
Коль рѣчи и слова поставишь безъ порядка,
Такъ будетъ переводъ твой нѣкая загадка,
Которую никто не отгадаетъ въ вѣкъ;
То даромъ, что слова ты точно всѣ нарекъ.
Когда переводить захочешь безпорочно,
Не то, творцовъ мнѣ духъ яви и силу точно.
Языкъ нашъ сладокъ, чистъ и пышенъ и богатъ,
Но скупо вносимъ мы въ него хорошій складъ.
Рабственное подражаніе наше Французамъ подобно тому, какъ бы кто увидя сосѣда своего, живущаго на песчаномъ мѣстѣ и трудами своими превратившаго песокъ сей въ плодоносную землю, вмѣсто обработыванія съ такимъ-же прилѣжаніемъ тучнаго чернозема своего, вздумалъ удобрять его перевозомъ на оный безплоднаго съ сосѣдней земли песку. Мы точно такимъ образомъ поступаемъ съ языкомъ нашимъ: вмѣсто чтенія своихъ книгъ, читаемъ Францускія; вмѣсто изображенія мыслей своихъ по принятымъ издревлѣ правиламъ и понятіямъ, многіе вѣки возраставшимъ и укоренившимся въ умахъ нашихъ, изображаемъ илъ по правиламъ и понятіямъ чуждаго народа; вмѣсто обогащенія языка своего новыми почерпнутыми изъ источниковъ онаго красотами, растлѣваемъ его не свойственными ему чужестранными рѣчами и выраженіями; вмѣсто пріученія слуха и разума своего къ чистому Россійскому слогу, отвыкаемъ отъ онаго, начинаемъ его ненавидѣть и любить нѣкое невразумительное сборище словъ нелѣпымъ образомъ сплетаемыхъ. Сверхь сей ненависти къ природному языку своему и любви къ Францускому, есть еще другая причина, побуждающая новомодныхъ писателей нашихъ точно такимъ же образомъ и въ словесности подражать имъ, какъ въ нарядахъ. Я уже сказалъ, что трудно достигнуть до такого въ языкѣ своемъ познанія, какое имѣлъ, напримѣръ, Ломоносовъ: надлежитъ съ такимъ же вниманіемъ и такую же груду Рускихъ и еще церьковныхъ книгъ прочитать, какую онъ прочиталъ, дабы умѣть высокой Славенскій слогъ съ просторѣчивымъ Россійскимъ такъ искусно смѣшивать, чтобъ высокопарность одного изъ нихъ пріятно обнималась съ простотою другаго. Надлежитъ долговременнымъ искусомъ и трудомъ такое же пріобрѣсть знаніе и силу въ языкѣ, какія онъ имѣлъ, дабы умѣть въ высокомъ слогѣ помѣщать низкія мысли и слова, таковыя на примѣръ какъ: рыкатъ, рыгатъ, тащить за волосы, подгнетъ, удалая голова, и тому подобныя, не унижая ими слога и сохраняя всю важность онаго5.
Надлежитъ имѣть воображеніе изощренное чтеніемъ, и память обогащенную знаніемъ словъ, дабы умѣть составлять подобные симъ стихи:
Мнѣ всякая волна быть кажется гора,
Что съ ревомъ падаетъ обрушась на ПЕТРА.
Какое подобное паденію и шуму волны, паденіе и шумъ въ стихѣ! что можетъ быть величественнѣе сего описанія:
Достигло дневное до полночи свѣтило,
Но въ глубинѣ лица горящаго, не скрыло,
Какъ пламенна гора казалось межъ валовъ,
И простирало блескъ багровый изъ-за льдовъ.
Среди пречудный при ясномъ солнцѣ ночи
Верьхи златыхъ зыбей пловцамъ сверкаютъ въ очи.
Какое сладкогласіе и чистота слога въ двухъ послѣднихъ стихахъ! Вѣрьте послѣ сего несомнѣнной истинѣ писателей нашихъ, что нынѣ токмо образуется пріятность слога, называемая Французами elegance! Вездѣ глубокое знаніе языка показуется въ цвѣтахъ, раждающихся подъ живописною кистію сего великаго Стихотворца. Здѣсь единымъ почеркомъ изображаетъ онъ дѣйствіе бури:
Межъ моремъ рушился и воздухомъ предѣлъ;
Дождю на встрѣчу дождь съ кипящихъ волнъ летѣлъ.
Внимай, какъ югъ пучину давитъ,
Съ пескомъ мутитъ, зыбь на зыбь ставитъ,
Касается морскому дну,
На сушу гонитъ глубину.
Тамъ силѣ и скорости давъ образъ исполина представляетъ ихъ въ ужаснѣйшемъ видѣ:.
Бѣжитъ въ свой путь съ весельемъ многимъ
По холмамъ грозный исполинъ,
Ступаетъ по вершинамъ строгимъ6,
Презрѣвъ глубоко дно долинъ,
Вьетъ воздухъ вихремъ за собою;
Подъ сильною его пятою
Кремнистые бугры трещатъ,
И слѣдомъ дерева лежатъ,
Что множество вѣковъ стояли
И бурей ярость презирали.
Свѣтящимися чешуями
Покрытъ, какъ мѣдными щитами;
Копье и щитъ и молотъ твой
Считаетъ за тростникъ гнилой.
Тамъ замысловатымъ словомъ или остроумною мыслію въ восторгъ приводитъ умъ:
Твое прехвально имя пишетъ
Не ложна слава въ вѣчномъ льдѣ,
Всегда гдѣ хладный сѣверъ дышетъ,
И только вѣрой теплъ къ тебѣ.
Въ шумящихъ берегахъ Балтійскихъ
Веселья больше, нежель водъ,
Что видѣли судовъ Россійскихъ
Противъ враговъ счастливый ходъ.
Индѣ пламеннымъ изображеніемъ всеснѣдающаго времени и лютой войны ужасаетъ воображеніе:
Уже горятъ Царей тамъ древнія жилища;
Вѣнцы врагамъ корысть, и плоть ихъ вранамъ пища!
И кости предковъ ихъ изъ золотыхъ гробовъ
Чрезъ стѣны падаютъ къ смердящимъ трупамъ въ ровъ!
Индѣ перомъ, искуснѣйшимъ чѣмъ Ахллесова кисть, представляетъ намъ гоняющуюся за звѣрьми Россійскую Діяну:
Ей вѣтры въ слѣдъ не успѣваютъ;
Коню бѣжать не воспящаютъ
Ни рвы, ни частыхъ вѣтьвей связь:
Крутитъ главой, звучитъ броздами,
И топчетъ бурными ногами,
Прекрасной всадницей гордясь!
Индѣ простыми, но выше всякаго искуства, стихами приводитъ душу и сердце въ умиленіе:
Въ пути, которымъ пролетаешь,
Какъ быстрый въ высотѣ орелъ,
Куда свой зракъ ни обращаешь,
По множеству градовъ и селъ;
Отъ всѣхъ къ тебѣ простерты взоры,
Тобой всѣхъ полны разговоры,
Къ тебѣ всѣхъ мысль, къ тебѣ всѣхъ трудъ;
Дитя родившихъ вопрошаетъ:
Не тая ли на насъ взираетъ,
Что матерію всѣ зовутъ?
Иной отъ старости нагбенный
Простерть старается хребетъ,
Главу и очи утомленны
Возводитъ, гдѣ твой блещетъ свѣтъ.
Тамъ видя возрастъ безсловесный,
Монархиня, твой зракъ небесный,
Любезну оставляетъ грудь;
Чего языкъ не изъясняетъ,
Усмѣшкой то изображаетъ,
Послѣдуя очами въ путь,
Индѣ колико сей нѣжности противенъ когда изображаетъ противныя сему вещи какъ напримѣръ злобу:
Какъ тигръ ужъ на копьѣ хотя ослабѣваетъ,
Однако посмотрѣть на раненой хребетъ,
Глазами на ловца кровавыми сверкаетъ,
И ратовище злясь въ себѣ зубами рветъ:
Такъ мечъ въ груди своей схватилъ Мамай рукою;
Но палъ, и трясучись о землю тыломъ билъ,
Изъ раны чорна кровь ударилась7 рѣкою;
Онъ очи злобныя на небо обратилъ.
Разинулъ челюсти! но гласа не имѣя,
Со скрежетомъ зубнымъ извергнулъ духъ во адъ.
Индѣ съ такою въ полустишіи разстановкою, какая въ самой природѣ между ударомъ и отголоскомъ онаго примѣчается, говоритъ:
Ударилъ по щиту: звукъ грянулъ межъ горами.
Таковъ Ломоносовъ въ стихахъ; таковъ же онъ въ переводахъ и въ прозаическихъ сочиненіяхъ. Мы видѣли разумъ его и глубокое въ языкѣ знаніе; покажемъ теперь примѣръ осторожности его и наблюденія ясности въ рѣчахъ. Въ подражаніи своемъ Анакреону говоритъ онъ о Купидонѣ:
Онъ чуть лишь ободрился,
Каковъ то, молвилъ, лукъ;
Въ дождѣ чать повредился,
И съ словомъ стрѣлилъ вдругъ.
Потребно сильной въ языкъ имѣть навыкъ, дабы чувствовать самомалѣйшее обстоятельство, могущее ослабить силуѵ слога, или сдѣлать его двусмысленнымъ и недовольно яснымъ. Въ просторѣчіи обыкновенно вмѣсто чаять должно, говорятъ сокращенно чай. Ломоносовъ тотчасъ почувствовалъ, что поставя:
Въ дождѣ чай повредился…
выдетъ изъ сего двумысліе глагола чай съ именемъ чай, то есть Китайской травы, которую мы по утрамъ пьемъ; и для того, сокращая глаголъ чаять, поставилъ чать8. Подобная сему осмотрительность показываетъ, съ какимъ тщаніемъ старался онъ наблюдать ясность и чистоту слога. Во всѣхъ его сочиненіяхъ видно соединенное съ пылкимъ воображеніемъ ума сильное въ языкѣ знаніе, которое пріобрѣлъ онъ неусыпнымъ въ словесности упражненіемъ, Таковое прилѣжное чтеніе Россійскихъ книгъ отниметъ у нынѣшнихъ писателей драгоцѣнное время читать Францускія книги. Возможно ли, скажутъ они съ насмѣшкою и презрѣніемъ, возможно ли трогательную Заиру, занимательнаго Кандида, милую Орлеанскую дѣвку, промѣнять на скучный Прологъ, на непонятный Несторовъ Лѣтописецъ? Избѣгая сего труда принимаются они за самой легкой способъ, а именно: одни изъ нихъ безобразятъ языкъ свой введеніемъ въ него иностранныхъ словъ, таковыхъ напримѣръ какъ: моральный, эстетическій, эпоха, сцена, гармонія, акція, энтузіязмъ, катастрофа и тому подобныхъ9. Другіе изъ Рускихъ словъ стараются дѣлать не Рускія, какъ напримѣръ: вмѣсто будущее время, говорятъ будущность; вмѣсто настоящее время, настоящность10 и проч.11 Третьи Францускія имена, глаголы и цѣлыя рѣчи переводятъ изъ слова въ слово на Руской языкъ; самопроизвольно принимаютъ ихъ въ томъ-же смыслѣ изъ Француской литературы въ Россійскую словесность, какъ будто изъ ихъ службы офицеровъ тѣми-жъ чинами въ нашу службу, думая, что онѣ въ переводѣ сохранятъ тожъ знаменованіе, какое на своемъ языкѣ имѣютъ. Напримѣръ: influance переводятъ вліяніе, и не смотря на то, что глаголъ вливать требуетъ предлога въ: вливать вино въ бочку, вливаетъ въ сердцѣ ей любовь, располагаютъ нововыдуманное слово сіе по Француской Грамматикѣ, ставя его по свойству ихъ языка, съ предлогомъ на: faire l’influance sur les esprits, дѣлать вліяніе на разумы12. Подобнымъ сему образомъ переведены слова: переворотъ, развитіе, утонченный, сосредоточить, трогательно, занимательно, и множество другихъ. Въ показанныхъ ниже сего примѣрахъ мы яснѣе увидимъ, какой нелѣпой слогъ раждается отъ сихъ Руско-Францускихъ словъ. Здѣсь не примѣтимъ токмо, что по сему новому правилу такъ легко съ иностранныхъ языковъ переводишь всѣхъ славныхъ и глубокомысленныхъ писателей, какъ бы токмо списывать ихъ13. Затруненіе встрѣтится въ томъ единственно, что не знающій Францускаго языка, сколько бы ни былъ силенъ въ Россійскомъ, не будетъ разумѣть переводчика; но благодаря презрѣнію къ природному языку своему, кто не знаетъ нынѣ по Француски? По мнѣнію нынѣшнихъ Писателей великое было бы невѣжество, нашедъ въ сочиняемыхъ ими книгахъ слово переворотъ, недогадаться, что оное значитъ revolution, или по крайней мѣрѣ revolle. Такимъ-же образомъ и до другихъ всѣхъ добраться можно: развитіе, developement; утонченный, raffiné сосредоточить, concentrer; трогательно, touchant; занимательно, interessant, и такъ далѣе14. Вотъ бѣда для нихъ, когда кто въ писаніяхъ своихъ употребляетъ слова: брашно, требище, рясна, зодчество, доблесть, прозябать, наитствовать, и тому подобныя, которыхъ они сроду не слыхивали, и потому о таковомъ писателѣ съ гордымъ презрѣніемъ говорятъ: онъ Педантъ, провонялъ Славянщиною и не знаетъ Францускаго въ штилѣ Элегансу. Между тѣмъ, не взирая на опасность гнѣва ихъ, я осмѣлюсь предложить здѣсь нѣкоторыя противныя мнѣнію ихъ разсужденія, дабы упражняющихся въ словесности молодыхъ людей, не со всѣмъ заразившихся еще сею язвою, остановить, буде возможно, отъ предосудительнаго имъ послѣдованія; ибо изъ сихъ разсужденій яснѣе можно будетъ усмотрѣть, что тотъ, кто переводитъ, или лучше сказать перекладываетъ такимъ образомъ слова съ одного языка на другой, худое имѣетъ понятіе о происхожденіи и свойствѣ языковъ, и о ихъ между собою соотвѣтствованіи.
Во всякомъ языкѣ есть множество такихъ словъ или названій, которыя въ долговременномъ отъ разныхъ писателей употребленіи получили различные смыслы, или изображаютъ разныя понятія, и потому знаменованіе ихъ можно уподобить кругу, раждающемуся отъ брошеннаго въ воду камня, и отчасу далѣе предѣлы свои распрастраняющему. Возмемъ на примѣръ слово свѣтъ и разсмотримъ всю обширность его знаменованія. Положимъ сначала, что оно заключаетъ въ себѣ одно токмо понятіе о сіяніи или о лучахъ, исходящихъ отъ какого нибудь свѣтила, какъ то въ слѣдующей рѣчи: солнце разливаетъ свѣтъ свой повсюду. Изобразимъ оное чрезъ кругъ А, котораго окружность В опредѣляетъ вышесказанный смыслъ его, или заключающееся въ немъ понятіе. Станемъ потомъ пріискивать оное въ другихъ рѣчахъ, какъ напримѣръ въ слѣдующей: Свѣтъ Христовъ просвѣщаетъ всѣхъ. Здѣсь слово свѣтъ не значитъ уже исходящіе лучи отъ свѣтила, но ученіе или наставленіе, проистекающее отъ премудрости Христовой. Итакъ получило оно другое понятіе, которое присоединяя къ первому, находимъ, что смыслъ слова сего разширился, или изображающій его кругъ А распространился до окружности С. Въ рѣчи: семдесятъ вѣковъ прошло, какъ свѣтъ стоитъ, слово свѣтъ не заключаетъ уже въ себѣ ни одного изъ вышеписанныхъ понятій, но означаетъ весь міръ или всю вселенную. Присоединяя сіе третіе понятіе къ двумъ первымъ, ясно видимъ, что кругъ А распространился до окружности D. Въ рѣчи: онъ натерся въ свѣтъ, слово свѣтъ представляетъ паки новое понятіе, а именно, общество отличныхъ людей: слѣдовательно кругъ А распространился еще до окружности Е. Въ рѣчи: Америка есть новый свѣтъ, слово свѣтъ означаетъ новонайденную землю, подобную прежде извѣстнымъ, то есть Европѣ, Азіи и Африкѣ. И такъ кругъ А получилъ еще большее распространеніе. Наконецъ отъ сего слова, какъ бы отъ нѣкоего корня, произошли многія вѣтьви или отрасли: свѣтлый, свѣтскій, свѣтящійся, свѣтило, свѣтлица, и такъ далѣе. Каждая изъ сихъ отраслей также въ разныхъ смыслахъ употребляется: свѣтлое солнце, значитъ сіяющее; свѣтлая одежда, значить великолѣпная; свѣтлое лице, значитъ веселое. Подъ именемъ свѣтскаго человѣка разумѣется иногда отличающійся отъ духовнаго, а иногда умѣющій учтиво и пріятно обращаться съ людьми. Такимъ образомъ кругъ, опредѣляющій знаменованіе слова свѣтъ, отчасу далѣе разширяетъ свои предѣлы. Сіе есть свойство всякаго языка, но въ каждомъ языкѣ данные одному слову различные смыслы и произведеніе отъ нихъ другихъ словъ, или распространеніе вышепомянутаго круга, опредѣляющаго ихъ знаменованіе, не одинакимъ образомъ дѣлается. Напримѣръ въ сказанной выше сего рѣчи: солнце разливаетъ свѣтъ свой повсюду. Россійскому слову свѣтъ соотвѣтствуетъ Француское слово lumiere; но въ другой рѣчи: семдесятъ вѣковъ прошло, какъ свѣтъ стоитъ, томужъ самому слову во Францускомъ языкѣ соотвѣтствуетъ уже слово monde, а не lumiere. Равнымъ образомъ отъ Россійскаго имени свѣтъ происходитъ названіе свѣтило; напротивъ того во Францускомъ языкѣ свѣтило называется особливымъ именемъ Astre, отнюдь не происходящимъ отъ слова lumiere.
Происхожденіе словъ подобно древу; ибо какъ возникающее отъ корня младое дерево пускаетъ отъ себя различныя вѣтьви, и отъ высоты возносится въ высоту, и отъ силы преходитъ въ силу, такъ и первоначальное слово сперьва означаетъ одно какое нибудь главное понятіе, а потомъ проистекаютъ и утверждаются отъ онаго многія другія. Часто корень его теряется отъ долговременности. Старинное Славенское, или отъ Славенскаго происходящее слово доба нынѣ намъ совсѣмъ не извѣстно. Можетъ быть оно заключало въ себѣ пространный смыслъ, но мы изъ нѣкоторыхъ находимыхъ нами въ книгахъ весьма не многихъ рѣчей, таковыхъ какъ: доба намъ отъ сна встати, знаемъ токмо часть онаго, догадываясь, что оно значило пора или не худо. Между тѣмъ корень сей сколько пустилъ различныхъ отраслей? Надобно, снадобье, подобно, удобно, сдобно, подобаетъ, сподобиться, преподобіе, доблесть, а можетъ быть и слово добро отъ негожъ имѣетъ свое начало. Отъ глагола разитъ или отъ имени разъ происходятъ слова: пораженіе, раздраженіе, выраженіе, возраженіе, подражаніе и проч. Всѣ оныя изображаютъ различныя понятія. Соотвѣтствующія симъ Францускія слова: irritation, expression, imitation и проч., отъ одного ли проистекаютъ источника? Могутъ ли два народа въ составленіи языка своего имѣть одинакія мысли и правила? Отсюду выходитъ слѣдующее разсужденіе:
Всѣ извѣстныя намъ вещи раздѣляются на видимыя и невидимыя, или иначе сказать, однѣ постигаемъ мы чувствами, а другія разумомъ: солнце, звѣзда, камень, дерево, трава и проч. суть видимыя вещи; счастіе, невинность, щедрота, ненависть, лукавство, и проч. суть вещи умственныя, или разумомъ постигаемыя. Каждая изъ всѣхъ сихъ вещей на всякомъ языкѣ изображается особливымъ названіемъ; но между сими различными каждаго языка словами, означающими одну и тужъ самую вещь, находится слѣдующая разность: тѣ изъ нихъ, кои означаютъ видимую вещь, хотя звукомъ произношенія и составляющими ихъ письменами различны между собою, однакожъ кругъ знаменованія ихъ на всѣхъ языкахъ есть почти одинаковъ: вездѣ напримѣръ, гдѣ стоитъ во Францускомъ soleil, или въ Нѣмецкомъ sonne? или въ Англинскомъ sum, можно въ Россійскомъ поставить солнце. Напротивъ того тѣ названія, коими изображаются умственныя вещи, или дѣйствія наши, имѣютъ весьма различные круги знаменованій, поелику, какъ мы выше сего видѣли, происхожденіе словъ, или сцѣпленіе понятій, у каждаго народа дѣлается своимъ особливымъ образомъ. Въ каждомъ языкѣ есть много даже такихъ словъ, которымъ въ другомъ нѣтъ соотвѣтствующихъ15. Такожъ одно и тожъ слово одного языка, въ разныхъ составахъ рѣчей, выражается иногда такимъ, а иногда инымъ словомъ другаго языка. Объяснимъ сіе примѣрами:
Положимъ, что кругъ, опредѣляющій знаменованіе Францускаго глагола, напримѣръ toucher, есть А, и что сему глаголу въ Россійскомъ языкѣ соотвѣтствуетъ, или тожъ самое понятіе представляетъ, глаголъ трогать, котораго кругъ знаменованія да будетъ В.
Здѣсь во первыхъ надлежитъ примѣтить, что сіи два круга никогда не бываютъ равны между собою такъ, чтобъ одинъ изъ нихъ, будучи перенесенъ на другой, совершенно покрылъ его, но всегда бываютъ одинъ другаго или больше или меньше; а даже никогда не могутъ быть единоцентренны, какъ ниже изображено:
Но всегда пресѣкаются между собою и находятся въ слѣдующемъ положеніи:
С есть часть общая обоимъ кругамъ, то есть та, гдѣ Француской глаголъ toucher соотвѣтствуетъ Россійскому глаголу трогать, или можетъ быть выраженъ онымъ, какъ напримѣръ въ слѣдующей рѣчи: toucher avec les mains, трогать руками.
Е есть часть круга Францускаго глагола toucher, находящаяся внѣ круга В, означающаго Россійскій глаголъ трогать, какъ напримѣръ въ слѣдующей рѣчи: toucher le clavicin. Здѣсь глаголъ toucher не можетъ выраженъ бытъ глаголомъ трогать; ибо мы не говоримъ трогать клавикорды, но играть на клавикордахъ; и такъ глаголу toucher соотвѣтствуетъ здѣсь глаголъ играть.
D есть часть круга Россійскаго глагола трогать, находящаяся внѣ круга А, означающаго Францускій глаголъ toucher, какъ напримѣръ въ слѣдующей рѣчи: тронуться съ мѣста. Здѣсь Россійскій глаголъ тронуться не можетъ выраженъ быть Францускимъ глаголомъ toucher, поелику Французамъ несвойственно говоришь: Se toucher d’une place; они объясняютъ сіе глаголомъ partir. Итакъ въ семъ случаѣ Россійскому глаголу трогать соотвѣтствуетъ Француской глаголъ partir.
Разсуждая такимъ образомъ, ясно видѣть можемъ,. что составъ одного языка несходствуетъ съ составомъ другаго, и что во всякомъ языкѣ слова получаютъ силу и знаменованіе свое во первыхъ отъ корня, отъ котораго онѣ происходятъ, во вторыхъ отъ употребленія. Мы говоримъ: вкуситъ смерть; Французы не скажутъ gouler, а говорятъ: subir la mort. Глаголъ ихъ assister, по нашему значитъ иногда помогать, а иногда присутствовать, какъ напримѣръ: assister un pauvre, помогать бѣдному, и assister à la ceremonie, присутствовать при отправленіи какого нибудь обряда.
Каждый народъ имѣетъ свой составъ рѣчей и свое сцѣпленіе понятій, а потому и долженъ ихъ выражать своими словами, а не чужими, или взятыми съ чужихъ. Но хотѣть Руской языкъ располагать по Францускому, или тѣми же самыми словами и выраженіями объясняться на Рускомъ, какими Французы объясняются на своемъ языкѣ, не то ли самое значитъ, какъ хотѣть, чтобъ всякой кругъ знаменованія Россійскаго слова равенъ былъ кругу знаменованія соотвѣтствующаго ему Францускаго слова? Возможно ли сіе сдѣлать и сходно ли съ разсудкомъ желать часть E, ихъ круга А, включишь въ нашъ языкъ, а часть D, нашего круга B, выключишь изъ онаго, то есть вмѣсто играть на клавикордахъ, говорить: трогать клавикорды? Не чудно ли, не смѣшно ли сіе? Но мы не то ли самое дѣлаемъ, когда вмѣсто жалкое зрѣлище говоримъ, трогательная сцѣна; вмѣсто перемѣна правленія, переворотъ; вмѣсто сближить къ срединѣ, сосредоточить и такъ далѣе? Остается только истребить часть D: то есть всѣ тѣ рѣчи, которыя не могутъ изъ слова въ слово переведены быть на Француской языкъ, объявить не Рускими и выключишь ихъ изъ нашего языка, яко недостойныя пребывать въ ономъ16. Какъ ни кажется таковая мысль нелѣпою и не возможною, и что сей путь не во храмъ краснорѣчія ведетъ насъ, но въ вертепъ невразумительной смѣси; однако изъ предъидущихъ примѣровъ уже нѣсколько явствовало, а изъ послѣдующихъ еще яснѣе будетъ, что мы всякое тщаніе и попеченіе о томъ прилагаемъ.
Главная причина, къ какой многіе нынѣшніе писатели относятъ необходимость рабственнаго подражанія ихъ Французамъ, состоитъ въ томъ, что они, читая Францускія книги, находятъ иногда въ нихъ такія слова, которымъ, по ихъ мнѣнію, на нашемъ языкъ нѣтъ равносильныхъ, или точно соотвѣтствующихъ17. Чтожъ до того? Не ужъ ли безъ, знанія Францускаго языка не позволено быть краснорѣчивымъ? Мало ли въ нашемъ языкѣ такихъ названій, которыхъ Французы точно выразить не могутъ? Милая, гнусный, погода, пожалуй, благоутробіе, чадолюбіе и множество сему подобныхъ, коимъ на Францускомъ языкѣ конечно нѣтъ равносильныхъ; но меньше ли чрезъ то писатели ихъ знамениты? Гоняются ли они за нашими словами, и говорятъ ли: mon petit pigeon, для того, что мы говоримъ: голубчикъ мой? Стараются ли они глаголъ приголубитъ выражать на своемъ языкѣ глаголомъ, происходящимъ отъ имени pigeon, ради того, что онъ у насъ происходитъ отъ имени голубь? Силу нашихъ рѣчей, таковыхъ напримѣръ, какъ: мнѣ было говоритъ, писать было тебѣ къ твоему отцу, быть писать, быть посему и проч., выразятъ ли они на своемъ языкѣ, когда переведутъ ихъ изъ слова въ слово: à moi été parler, écrire à toi été, être écrire, être comme cela etc? Странно бы сіе было и смѣшно, и не было бы у нихъ ни Расиновъ, ни Буаловъ, естьлибъ они такъ думали; но мы не то ли самое дѣлаемъ? Не находимъ ли мы въ нынѣшнихъ нашихъ книгахъ: подпирать мнѣніе свое, двигать духами, черта злословія и проч.? Не есть ли это рабственный переводъ съ Францускихъ рѣчей: soutenir son opinion, mouvoir les ésprits, un trait de satire? Я думаю скоро, boire à long traits, станутъ переводить: пить долгими чертами; il a epouse ma colère, онъ женился на моемъ гнѣвѣ. Наконецъ меньше ли странны слѣдующія и симъ подобныя рѣчи: имена мѣлкія цѣны. — Принудился провождать скитающуюся жизнь. — Голова его образована для тайной связи съ невинностію. — Храбрость обоихъ оказывается самъ на самъ. — Законъ ударяетъ совсѣмъ на иные предметы и проч.?
Между тѣмъ, какъ мы занимаемся симъ юродливымъ переводомъ и выдумкою словъ и рѣчей, немало намъ не свойственныхъ, многія коренныя и весьма знаменательныя Россійскія слова иныя пришли совсѣмъ въ забвеніе; другія не взирая на богатство смысла своего, сдѣлались для не привыкшихъ къ нимъ ушей странны и дики; третьи перемѣнили совсѣмъ знаменованіе свое и употребляются не въ тѣхъ смыслахъ, въ какихъ сначала употреблялись18. Итакъ съ одной стороны въ языкъ нашъ вводятся нелѣпыя новости, а съ другой истребляются и забываются издревле принятыя и многими вѣками утвержденныя понятія: такимъ то образомъ процвѣтаетъ словесность наша и образуется пріятность слога, называемая Французами elegance!
Многіе нынѣ, почитая невѣжество свое глубокимъ знаніемъ и просвѣщеніемъ, презираютъ Славенскій языкъ и думаютъ, что они весьма разумно разсуждаютъ, когда изо всей мочи кричатъ: не ужъ ли писать аще, точію, вскую, уне, поне, распудить и проч.? Такихъ словъ, которыя обветшали уже и мѣсто ихъ заступили другія, толико же знаменательныя, конечно нѣтъ никакой нужды употреблять; но дѣло въ томъ, что мы вмѣстѣ съ ними и отъ тѣхъ словъ и рѣчей отвыкаемъ, которыя составляютъ силу и красоту языка нашего. Какъ могутъ обветшать прекрасныя и многозначащія слова, таковыя напримѣръ, какъ: дебелый, доблесть, присно, и отъ нихъ происходящія: одебелѣтъ, доблій, приснопамятный, приснотекущій и тому подобныя? Должны ли слуху нашему быть дики прямыя и коренныя наши названія, таковыя, какъ: любомудріе, умодѣліе, зодчество, багряница, вожделініе, велелѣпіе и проч.? Чемъ меньше мы ихъ употреблять станемъ, тѣмъ бѣднѣе будетъ становиться языкъ нашъ, и тѣмъ болѣе возрастать невѣжество наше; ибо вмѣсто при родныхъ словъ своихъ и собственнаго слога мы будемъ объясняться чужими словами и чужимъ слогомъ. Отъ чего напримѣръ, благорастворенный воздухъ, есть выраженіе всякому вразумителѣное, между тѣмъ, какъ рѣчь: царство мудрости растворенное, многимъ кажется непонятною? Отъ этого, что они не знаютъ всей силы и знаменованія глагола растворять. Приложенный при концѣ сего сочиненія Словарь хотя не иное что есть, какъ малый токмо опытъ, однако изъ него довольно явствовать будетъ, какъ много есть такихъ словъ, которыхъ знаменованія, отъ того, что мы пренебрегаемъ языкъ свой, не токмо не распространены, не обработаны, не вычищены; но напротивъ того стѣснены, оставлены, забыты. Премножество богатыхъ и сильныхъ выраженій, которыя прилѣжнымъ упражненіемъ и трудолюбіемъ могли бы возрасти и умножиться, остаются въ зараженныхъ Францускимъ языкомъ умахъ нашихъ безплодны, какъ сѣмена ногами попранныя или на камень упавшія. Предосудительно конечно и не хорошо безобразить слогъ свой смѣшеніемъ высокихъ Славенскихъ рѣченій съ простонародными и низкими выраженіями, но поставить знаменательное слово приличнымъ образомъ и къ статѣ весьма похвально, хотя бы оно и не было обыкновенное. У Ломоносова отчаянная Дидона зложелательствуя Енею, говоритъ:
Зажглабь всѣ корабли и съ сыномъ бы отца
Истнила и сама поверглась бы на нихъ.
Виноватъ ли Ломоносовъ, что употребилъ глаголъ истнить, котораго знаменованіе можетъ быть не всякому извѣстно? Отнюдь нѣтъ. Довольно для него, что слово сіе есть истинное Руское и вездѣ въ Священныхъ книгахъ употребляемое. Онъ писалъ для людей любящихъ языкъ свой, а не для тѣхъ, которые ничего Рускаго не читаютъ, и ни языка своего, ни обычаевъ своихъ, ни отечества своего не жалуютъ, Мы думаемъ, что мы весьма просвѣщаемся, когда оставляя путь предковъ нашихъ, ходимъ, какъ невольники за чужестранными, и въ посмѣяніе себѣ всякой глупости ихъ послѣдуемъ и подражаемъ! Мы не говоримъ нынѣ: лице свѣтлое щедротою, уста утѣшеніемъ сладкія, для того, что Французы не говорятъ: visage lumineuse par générosité, levres douces par consolation; но напротивъ того говоримъ: предметъ нѣжности моей, онъ вышелъ изъ его горницы спанья (вмѣсто изъ своей спальни), для того, что они говорятъ: objet de ma tendresse, il est sorti de sa chambre à coucher. Мы начинаемъ забывать и уже нигдѣ въ новыхъ книгахъ своихъ не находимъ стариныхъ нашихъ выраженій и мыслей, каковы напримѣръ суть нижеслѣдующія:
Препоясалъ мя еси силою на брань.
Уже тебѣ пора во крѣпость облещись.
Горняя мудрствуйте, не земная.
Утвердилъ еси руку свою на мнѣ.
Въ скорби распространилъ мя еси.
Вѣщаетъ ветхій деньми къ ней.
Подвизаться моленіемъ непрестаннымъ.
Воевать за Вѣру Православную.
Защитить рукою крѣпкою и мышцею высокою.
Расти какъ тѣломъ, такъ и духомъ въ премудрости и любви Божіей.
Богатѣть въ тѣлесныя и душевныя добродѣтели паче, нежели въ сребро и злато.
Принесемъ хвалу солнцу мысленному Богу не вечернему.
Просвѣти сердце мое на разумѣніе заповѣдей Твоихъ, и отверзи уста мои на исповѣданіе чудесъ Твоихъ.
Истинна моя и милость моя съ нимъ, и о имени моемъ вознесется рогъ его.
Иди къ пещерамъ Кіевскимъ, о Православне, иди восхожденіемъ сердечнымъ грядый отъ силы въ силу, иди и возревнуй видѣвъ пути тѣхъ, иже во ископанной земли не брашно гиблющее съ мравіями, но пребывающее въ животъ вѣчный, еже есть твореніе воли Божія, собираху во время лѣтнее житія сего, на зиму страшнаго суда, егда отъ лица мраза Его кто постоитъ?
Мы, говорю, нынѣ забываемъ сей слогъ, и сладкою изобильно текущею изъ богатаго источника сего водою отнюдь не стараемся напоять умы наши. Что же мы дѣлаемъ? На мѣсто сихъ колико сильныхъ, толико же краткихъ и прекрасныхъ выраженій, вводимъ въ языкъ нашъ слѣдующія и имъ подобныя:
Жестоко человѣку несчастному дѣлать еще упреки, бросающіе тѣнь на его характеръ.
Погрузиться въ состояніе моральнаго увяданія.
Онъ простыхъ нравовъ, но счастіе наполнило его идеями богатства.
Съ важною ревностію стараться страдательное уѵастіе перемѣнить на роль всеобщаго посредничества.
Положеніе Государства внутри, равно какъ и во внѣшнихъ отношеніяхъ, было въ умножающемся безпрестанно переломѣ.
Умножитъ предуготовительныя военныя сцены.
Отчаяніе нужды превратилось въ бурливыя сцены и движенія.
Отвѣты учениковъ на вопросы, дѣланные имъ при открытомъ испытаніи изъ предметовъ имъ преподаваемыхъ.
Чувствованіе несправедливости оживотворяло мѣщанъ нашихъ духомъ порядка и соразмѣрнѣйшей дѣятельности.
Онъ долженъ былъ опятъ сойти съ зрѣлища, на которомъ изступленное его любочестіе такъ долго выставлялось, и возвратиться въ прежнее приватное свое состояніе презрѣнія, обманутыхъ желаній и всѣми пренебрежной посредственности, и проч., и проч., и проч.
Мы думаемъ, быть великими изобрѣтателями и краснорѣчія учителями, когда коверкая собственныя слова свои пишемъ: уистинствовать, отвѣтность, предѣльность, повсенародность, возъуповая, смертнозаразоносящаяся, ощутителнѣйшее вразумленіе, практическое умоключеніе и проч.
Мы не хотимъ подражать Ломоносову и ему подобнымъ. Онъ, напримѣръ: описывая красоту рощи, между прочимъ въ концѣ своего описанія говоритъ: но что пріятное и слухъ услаждающее пѣніе птицъ, которое съ легкимъ шумомъ колеблющихся листовъ и журчаніемъ ясныхъ источниковъ раздается? Не духъ ли и сердце восхищаетъ и всѣ суетнымъ раченіемъ смертныхъ изобрѣтенныя роскоши въ забвеніе приводитъ. Это слишкомъ просто для насъ. Слогъ нашъ нынѣ гораздо кудрявѣе, какъ напримѣръ: въ сердечномъ убѣжденіи привѣтствую тебя, ближайшая сѣнистая роща! прохладной твоей мрачности внимали мои ощущенія разнѣженныя симфоніею пернатыхъ привитающихъ.
Напитавшимся тонкимъ вкусомъ Француской литературы, можетъ ли нравиться намъ подобное сему описаніе весны:
Смотрѣть на роскошь преизобилующія натуры, когда она въ пріятные дни наступающаго лѣта, поля, лѣса и сады нѣжною зеленью покрываетъ, и безчисленными родами цвѣтовъ украшаетъ, когда текущія въ источникахъ и рѣкахъ ясныя воды, съ тихимъ журчаніемъ къ морямъ достигаютъ, и когда обремененную сѣменами землю, то любезное солнечное сіяніе согрѣваетъ, то прохлаждаетъ дождя и росы благорастворенная влажность, слушать тонкій шумъ трепещущихся листовъ и внимать сладкое пѣніе птицъ: есть чудное и чувство и духъ восхищающее увеселеніе.
Какъ лютый мразъ весну прогнавши,
Замерзлыля жизнь даетъ водамъ;
Туманы, бури, снѣкъ поправши,
Являетъ ясны дни странамъ,
Вселенну паки воскрешаетъ,
Натуру намъ возосбновляетъ,
Поля цвѣтами краситъ вновь и проч.
Кончаетъ солнце кругъ, весна въ луга идетъ,
Увеселяетъ тварь, и обновляетъ свѣтъ.
Сокрылся снѣгъ, трава изъ плѣна выступаетъ.
Источники журчатъ, и жаворонокъ вспѣваетъ.
Нѣтъ! мы не жалуемъ нынѣ сей простоты, которую всякій разумѣть можетъ. Нѣтъ! мы любимъ такъ высоко летать, чтобъ око ума читателева видѣть насъ не могло. Напримѣръ:
Проникнутый ефирнымъ ощущеніемъ всевозраждающей весны, схвативъ мирный посохъ свой милаго мнѣ Томсона, стремлюсь въ объятія природы. Магической Май! Зиждитель блаженства сердецъ чувствительныхъ, осѣняемый улыбающимся зракомъ твоимъ сообщаюсь величественному утѣшенію развивающейся натуры; юныя красоты плѣнительнаго времени въ амброзическихъ благовоніяхъ развертываются во взорѣ моемъ. Какое удовольствіе быть въ деревнѣ при симпатическихъ предметахъ! Жажду созерцать неподражаемыя оттѣнки рисующихся полей и проч.
Вотъ нынѣшній нашъ слогъ! мы почитаемъ себя великими изобразителями природы, когда изъясняемся такимъ образомъ, что сами себя непонимаемъ, какъ напримѣръ: въ туманномъ небосклонѣ рисуется печальная свита галокъ, кои, кракая при водахъ мутныхъ, сообщаютъ трауръ періодическій. Или: въ чреду свою возвышенный промыслъ предпослалъ на сцену дольняго существа новое двунадесятомѣсячіе: или: я нѣжусь въ ароматическихъ испареніяхъ всевожделѣнныхъ близнецовъ. Дышу свободно благими Эдема, лобызаю утѣхи дольняго рая, благоговія чудесамъ Содѣтеля, шагаю удовольственно. Каждое воззрѣніе превесьма авантажно. Я бы не кончилъ сихъ или, естьли бы захотѣлъ всѣ подобныя сему мѣста выписать изъ нынѣшнихъ книгъ, которыя не въ шуткахъ и не въ насмѣшку, но увѣрительно и отъ чистаго сердца, выдаютъ за образецъ краснорѣчія.
Наконецъ мы думаемъ быть Оссіянами и Стернами, когда, разсуждая о играющемъ младенцѣ, вмѣсто: какъ пріятно смотрѣть на твою молодость говоримъ: коль наставительно взирать на тебя въ раскрывающейся веснѣ твоей! Вмѣсто: луна свѣтитъ: блѣдная геката отражаетъ тусклыя отсвѣты. Вмѣсто: окна заиндевели: свирѣпая старица разрисовала стекла. Вмѣсто: Машинька и Петруша, премилыя дѣти, тутъ же съ нами сидятъ и играютъ: Лолота и Фанфанъ, благороднѣйшая чета, гармонируютъ намъ. Вмѣсто: плѣняющій душу Сочинитель сей тѣмъ больше нравится, чемъ больше его читаешь: Элегическій авторъ сей побуждая къ чувствительности назидаетъ воображеніе къ вящшему участвованію. Вмѣсто: любуемся его выраженіями: интересуемся назидательностію его смысла. Вмѣсто: жаркій солнечный лучь, посреди лѣта, понуждаетъ искать прохладной тѣни: въ средоточіе лѣта жгущій левъ уклоняетъ обрѣсти свѣжесть. Вмѣсто: око далеко отличаетъ простирающуюся по зеленому лугу пыльную дорогу: мноѣздный трактъ въ пыли являетъ контрастъ зрѣнію. Вмѣсто: деревенскимъ дѣвкамъ на встрѣчу идутъ циганки: пестрыя толпы сельскихъ ореадъ срѣтаются съ смуглыми ватагами пресмыкающихся Фараонитъ. Вмѣсто: жалкая старушка, у которой на лицѣ написаны были уныніе и горесть: трогательной предметъ состраданія, котораго унылозадумчивая Физіогномія означала гипохондрію. Вмѣсто: какой благорастворенный воздухъ! Что я обоняю въ развитіи красотъ вожделѣннѣйшаго періода! и проч.
Предки наши мало писали стихами, и не знали въ оныхъ ни опредѣленной мѣры, ни сочетанія, ни стопосложенія; но хотя стихи ихъ токмо римфою отличаются отъ прозы, однакожъ оныя, по причинѣ ясности въ нихъ разума и порядочной связи мыслей, всегда для чтенія пріятны. Напримѣръ въ притчѣ о блудномъ сынѣ, приближающійся къ концу своей жизни отецъ, вручая дѣтямъ своимъ не малое богатство, и представляя имъ въ самомъ себѣ образецъ, что Богъ не оставляетъ никогда тѣхъ, кои, призывая Его на помощь, въ честныхъ трудахъ вѣкъ свой препровождаютъ, дѣлаетъ имъ слѣдующее наставленіе:
Токмо есть требѣ Бога вамъ хвалити,
Въ любви и правдѣ Ему послужити.
Благодарствіе въ сердцахъ вашихъ буди,
Милость хранити на нищія люди.
Миръ, смиреніе, кротость сохраняйте,
Всякія злобы отъ васъ отрѣвайте;
Мудрость стяжите, правда буди съ вами,
Лжа не изыди вашими устами.
Съ честными людьми дружество держите,
Прелюбы творцевъ далече бѣжите.
Бѣжите всѣхъ злыхъ, яко люта змія,
Вся заповѣди сохраните сія.
Сіи стихи конечно не имѣютъ той чистоты и согласія, каковыя даетъ имъ опредѣленная мѣра и стройное слогопаденіе; но ясность и простота ихъ гораздо пріятнѣе для меня, нежели многословное высокомысліе слѣдующихъ, или имъ подобныхъ, стиховъ:
Гармонія! не гласъ ли твой
Къ добру счастливыхъ возбуждаетъ,
Несчастныхъ душу облегчаетъ
Отрадной, теплою слезой?
Когдабъ подобить смертный могъ
Невидимый и несравненный,
Спокойный, сладостный восторгъ,
Чѣмъ души въ горнихъ упоенны:
Онъ строй согласный звучныхъ тѣлъ,
И нѣжныхъ гласовъ восклицанье,
На душу, на сердца вліянье,
Небеснымъ чувствомъ бы почелъ.
Ударилъ въ воздухъ голосъ твой
Размѣромъ хитрымъ, неизвѣстнымъ,
И тѣмъ-же трепетомъ небеснымъ
Сердца отозвались на строй.
Тамъ вся связь мыслей и всякой стихъ мнѣ понятенъ; а здѣсь: когдабъ смертный могъ подобить невидимый, спокойный восторгъ горнихъ, онъ бы согласный строй звучныхъ тѣлъ, и восклицаніе нѣжныхъ голосовъ, на душу, на сердца вліянье, досель небеснымъ чувствомъ. Пусть тотъ, кто умнѣе меня, находитъ въ этомъ мысль, а я ничего здѣсь кромѣ несвязности и пустословія не вижу. Подобные сему стихи: Сердца отозвались на строй, пусть для другихъ кажутся трогательны и занимательны, но для меня никогда не будутъ они прелестны, равно какъ и слѣдующіе:
Въ безмолвной кущѣ соснъ густыхъ,
Согбенныхъ времени рукою,
Надъ глухо-воющей рѣкою,
Отъ треску грома въ облакахъ,
Отъ бури свищущей въ волнахъ,
И въ черномъ воздухъ шипящей.
Куща ничего другаго не значитъ, какъ. шалашъ или хижина; чтожъ такое: кущи соснъ? И когда сосны рукою времени сгибаются? Прилично ли говорить о рѣкѣ: глухо-воющая рѣка? О бурѣ: свищущая, шипящая буря?
Мы удаляясь отъ естественной простоты, отъ подобій обыкновенныхъ и всякому: вразумительныхъ, и гоняясь всегда за новостію мыслей, за остроуміемъ, такъ излишно изощряемъ, или какъ нынѣ говорятъ, утоньчиваемъ понятія свои, что оныя чемъ меньше мысленнымъ очамъ нашимъ отъ чрезвычайной тонкости своей видимы становятся, тѣмъ больше мы имъ удивляемся, и называемъ это силою Генія. Сіе-то расположеніе ума нашего, и упоеніе онаго чужестранными часто нелѣпыми писаніями, раждаетъ въ немъ охоту подражанія и любовь къ чуднымъ симъ и сему подобнымъ выраженіямъ: нѣжное сердце, которое тонко спитъ подъ дымкою прозрачной, или: сердечной тернъ быть можетъ дара тать, или: не осторожно свесть двѣ сцѣны житія, и проч. Не осторожно я поступлю, естьли все то выписывать стану, что въ нынѣшнихъ книгахъ почти на каждой страницѣ попадается.
Кантемиръ въ стихахъ своихъ къ Государынѣ Елисаветѣ Петровнѣ говоритъ:
Отрасль ПЕТРА Перваго, его же сердцами,
Великимъ и отцемъ звалъ больше нежь устами
Народъ твой! отрасль рукой взращенна самого
Всевышняго, полкруга въ надежду земнаго!
Стихи сіи конечно похожи на прозу; но между тѣмъ какая въ нихъ чистая, величавая мысль, и какой хорошій слогъ! Напротивъ того въ слѣдующихъ стихахъ хотя есть мѣра и стопы, но какой въ нихъ странной слогъ, и какая темная мысль:
Лишь въ обществѣ душа твоя себѣ сказалась,
И сердце начало съ сердцами говорить,
Одна во слѣдъ другой идея развивалась,
И скоро обняла вселенную ихъ нить!
Что такое: душа себѣ сказалась? Что: такое: одна идея развивается во слѣдъ другой и нитъ ихъ обнимаетъ вселенную? Какія непонятныя загадки!
Естьли предки наши не умѣли писать стиховъ, то въ прозѣ своей были они стихотворцы: возмемъ каноны ихъ, псалмы, акафисты, ирмосы, мы часто увидимъ въ нихъ стихотворческаго огня блистаніе, какъ напримѣръ:
Спасе люди, чудодійствуяй Владыка, мокрую моря волну оземленивъ древле: волею же рождься отъ Дѣвы, стезю проходну небесе полагаетъ намъ: Его-же по существу равна же Отцу и человѣкомъ славимъ. Ирмосъ сей преложенъ въ слѣдующіе стихи:
Владыка спаслъ людей чудесно,
Путь въ мори имъ открывъ земной:
Отъ Дѣвы же родясь тѣлесно,
Сказалъ намъ къ нему путь иной.
Его мы должны всѣ прославить
Отцемъ рожденна прежде вѣкъ,
И намъ и Богу равна ставить,
Онъ есть и Богъ и человѣкъ.
Стихи сіи не худы, но между тѣмъ, гдѣ больше стихотворства, въ семъ ли стихъ: путъ въ мори имъ открывъ земной, или въ сей прозѣ: мокрую моря волну оземленивъ древле? Какія слова могутъ изобразишь кратче и сильнѣе власть Божескую, какъ не сіи: Господъ реѵе: да будетъ свѣтъ, и бысть? Какое изреченіе стихотворца, умствующаго о ничтожности мірскихъ величій, поразить воображеніе наше вящше и живѣе, нежели сіи слова, сказанныя о возносящемъ подъ облака главу свою и низверженномъ бурею кедрѣ: мимо идохъ и се не бъ? Можно ли мысль сію, что душевное удовольствіе много способствуетъ тѣлесному здравію нашему, короче и краше сего выразить: сердцу веселящуся, лице цвѣтетъ?19. Прочтемъ псалмы Давидовы: сколько красотъ найдемъ мы въ нихъ, не взирая на темноту перевода ихъ! Сила нижеслѣдующихъ могущество, великолѣпіе и славу Божію выражающихъ рѣченій уступаетъ ли огню самыхъ лучшихъ стихотворцевъ: во исповѣданіе и въ велелѣпоту облеклся еси — Одѣяйся свѣтомъ яко ризою — Ходяй на крилу вѣтреню — Творяй Ангелы своя духи, и слуги своя пламень огненныи — Основняй землю на тверди ея, не преклонится въ вѣкъ вѣка — Бездна яко риза одѣяніе ея — На горахъ станутъ воды — Отъ запрещенія гнѣва твоего побѣгнутъ, отъ гласа грома твоего убоятся. — Восходятъ горы, и нисходятъ поля въ мѣсто еже основалъ еси имъ. — Предѣлъ положилъ, его же не прейдутъ. — Коснется горамъ и воздымятся. — Дхнетъ духъ его и потекутъ воды. — Словомъ Господнимъ небеса утвердишася и духомъ устъ его вся сила ихъ? и пр. и пр. Какой переводъ найдемъ мы лучше сего Соломоновыхъ притчей перевода: Блаженъ человѣкъ, иже обрѣте премудрость и смертенъ, (то есть: и блаженъ смертный) иже увѣдѣ разумъ. Лучше бо сію куповати, нежели злата и сребра сокровища, честнѣйша же есть каменій многоцѣнныхъ: не сопротивляется ей ничто же лукаво. Благознатна есть всѣмъ приближающимся ей, всякое же честное недостойно ея есть. Долгота бо житія и лѣта жизни въ десницѣ ея, въ шуйцѣ же ея богатство и слава: отъ устъ ея исходитъ правда, законъ же и милость на языцѣ носитъ. Путіе ея путіе добри, и вся стези ея мирны: древо живота есть всѣмъ держащимся ея, и восклоняющимся на ню, яко на Господа, тверда. Богъ премудростію основа землю, уготова же небеса разумомъ?-- Простый, средній, и даже высокій слогъ Россійскій конечно не долженъ быть точный Славенскій, однакожъ сей есть истинное основаніе его, безъ котораго онъ не можетъ быть ни силенъ, ни важенъ. нѣтъ конечно никакой нужды, разсуждая о премудрости, говорить: лучше бо сію куповати; но что препятствуетъ намъ сказать о ней: въ десницѣ ея долгота жизни, въ шуйцѣ ея богатство и слава; отъ устъ ея исходитъ правда; законъ же и милость на языкъ своемъ носитъ; всѣ пути ея добры и всѣ стези ея мирны? Самая малая перемѣна въ словахъ, не ослаблля мысли, сохраняетъ всю красоту слога. Ничего нѣтъ безразсуднѣе, какъ думать, что Славенскій языкъ не нуженъ для красоты новѣйшаго Россійскаго слога, и что гораздо нужнѣе для сего Францускій языкъ, и какой еще? Не славныхъ по истиннѣ и отличныхъ писателей ихъ, но худыхъ сплетателей нынѣшнихъ глупыхъ и нелѣпыхъ умствованій, клеветъ, небылицъ и романовъ. Не ихъ читать, не имъ послѣдовать, не изъ нихъ должно намъ почерпать красоту слога; но изъ собственныхъ твореній своихъ, изъ книгъ Славенскихъ. Въ доказательство сего приведемъ здѣсь нѣкоторые примѣры.
Какъ ни прекрасна Ода, выбранная изъ Іова таковымъ великимъ стихотворцемъ, каковъ былъ Ломоносовъ, и хотя оная написана яснымъ, чистымъ и употребительнымъ Россійскимъ языкомъ, и притомъ сладкогласіемъ рифмъ и стиховъ украшена; однако не всѣ красоты подлинника (или Славенскаго перевода) исчерпалъ онъ, и едва ли могъ достигнуть до высоты и силы онаго, писаннаго хотя и древнимъ Славенскимъ, не весьма уже яснымъ для насъ слогомъ; но и тутъ, даже сквозь мракъ и темноту, сіяютъ въ немъ неподражаемыя красоты, и пресильныя по истиннѣ стихотворческія въ краткихъ словахъ многомысленныя выраженія. Сравнимъ сіи мѣста. у Ломоносова Богъ вопрошаетъ человѣка:
Стѣсняя вихремъ облакъ мрачный
Ты солнце можешь ли закрыть,
И воздухъ огустить прозрачный,
И молнію въ дождѣ родить,
И вдругъ быстротекущимъ блескомъ
И горъ сердца трясущимъ трескомъ
Концы вселенной колебать
И смертнымъ гнѣвъ свой возвѣщать?
Прекрасное распространеніе мыслей, достойное пера великаго стихотворца; но въ подлинникѣ краткія сіи слова не заключаютъ ли въ себѣ всей силы сего вопроса:
Вѣси же ли премѣненія небесная? Призовеши же ли облакъ гласомъ? — Поспеши же ли молніи и пойдутъ?
Ломоносовъ продолжаетъ:
Твоей ли хитростью взлетаетъ
Орелъ, на высоту паря,
По вѣтру крила простираетъ
И смотритъ въ рѣки и моря?
Отъ облакъ видитъ онъ высокихъ
Въ водахъ и пропастяхъ глубокихъ,
Что я ему на пищу далъ.
Толь быстро око ты ль создалъ?
Въ подлинникѣ сказано:
И твоею ли хитростію стоитъ ястребъ, распростеръ крилѣ недвижимъ зря на югъ? Твоимъ же ли повелѣніемъ возносится орелъ? Неясыть же на гнѣздъ своемъ сидя вселяется на версѣ камене и въ сокровенъ? Тамо же сый ищетъ брашна, издалеча очи его наблюдаютъ.
Ломоносовъ изобразилъ здѣсь единаго орла; въ подлинникѣ представлены въ одинакомъ видѣ три различныя птицы: ястребъ, орелъ и неясыть, съ приличными каждой изъ нихъ свойствами: ястребъ распростерши крылья, стоитъ неподвижно (какое свойственное сей птицы дано положеніе, и какъ прилично употребленъ здѣсь глаголъ стоитъ); орелъ возносится; неясыть вселяется на вершинѣ каменныхъ горъ, въ мѣстахъ потаенныхъ: отколѣ очи ихъ издалече наблюдаютъ, ищутъ брашна, снѣди. Не взирая на прекрасное въ Ломоносовѣ изображеніе орла, не имѣетъ ли подлинникъ своей красоты? Сверхъ сего Ломоносовъ не всѣ отличныя мѣста подлинника преложилъ въ стихи; онъ не покусился изобразишь коня, толь прекрасно и величаво тамъ описаннаго:
Или ты обложилъ еси коня силою, и облеклъ же ли еси выю его въ страхъ? Обложилъ же ли еси его всеоружіемъ, славу же персей его дерзостію? Копытомъ копая на поли играетъ, и исходитъ на полѣ съ крѣпостію: срѣтая стрѣлы посмѣвается, и не отвратится отъ желѣза. Надъ нимъ играетъ лукъ и мечъ, и гнѣвомъ потребитъ землю, и не имать вѣры яти, дондеже вострубитъ труба. Трубъ вострубившей глаголетъ: благо же: издалека же обновляетъ рать со скаканіемъ и ржаніемъ. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть величавѣе одѣтаго въ воинскую сбрую коня, силу и крѣпость ощущающаго въ себѣ, исходящаго на ратное полѣ, гордо разгребающаго копытами землю, посмѣвающагося устремленнымъ на него стрѣламъ и желѣзнымъ копьямъ, кипящаго гнѣвомъ, когда всадникъ надъ главою его играетъ своимъ мечемъ, и ожидающаго съ нетерпѣливою радостію гласа трубнаго, при звукѣ коего съ громкимъ ржаніемъ устремляется скакать на брань и битву?
Ломоносовъ описываетъ звѣря, названнаго Бегемотомъ, и котораго почитаютъ быть слономъ, или вѣроятнѣе единорогомъ или риноцеромъ:
Воззри въ лѣса на Бегемота,
Что мною сотворенъ съ тобой;
Колючей тернъ его охота
Безвредно попирать ногой.
Какъ верьви сплетены въ немъ жилы.
Отвѣдай ты своей съ нимъ силы!
Въ немъ ребра какъ литая мѣдь:
Кто можемъ рогъ его сотрѣть?
Въ подлинникѣ сказано:
Се убо крѣпость его на чреслѣхъ, сила же его на пупѣ чрева. Постави ошибъ яко кипарисъ, жилы же яко уже сплетены суть. Ребра его ребра мѣдяна, хребетъ же его желѣзо сліяно. — Подъ всякимъ древомъ слитъ, при рогозъ и тростіи и ситовіи: осѣняютъ же надъ нимъ древеса велика съ лѣторасльми, и вѣтьви напольныя20. Аще будетъ наводненіе, не ощутитъ; уповаетъ, яко внидетъ Іорданъ во уста его: во око свое возметъ его, ожесточився продиравитъ ноздри (то есть увидя его, вмѣсто чтобъ почувствовать страхъ, озлится, разширитъ ноздри, приготовится къ бою).
Мнѣ кажется изображеніе крѣпости и силъ толь огромнаго животнаго, каковъ есть слонъ, или единорогъ въ стихахъ у Ломоносова не довольно соотвѣтствуетъ изображенію дѣйствія или употребленія тѣхъ же самыхъ силъ его; ибо о такомъ звѣрѣ, у котораго жилы какъ сплетенныя верьви, ребра какъ литая мѣдь, мало сказать, что онъ колючій тернъ безвредно попираетъ ногами. Не отъемля славы у сего великаго писателя мнится мнѣ, что надлежало бы сказать нѣчто болѣе, нѣчто удивительнѣе сего. Въ подлинникѣ напротивъ того можетъ быть уже чрезъ мѣру огромно сказано аще будетъ наводненіе, не ощутитъ: уповаетъ, яко внидетъ Іорданъ во уста его.
Наконецъ Ломоносовъ описываетъ другое животное, названное Левіафаномъ, и которое иные почитаютъ быть китомъ, другіе морскимъ конемъ, третьи крокодиломъ. Сіе послѣднее мнѣніе, судя по описанію, кажется быть вѣроятнѣе прочихъ:
Ты можешь ли Левіафана
На удѣ вытянуть на брегъ?
Въ самой срединѣ Океяна
Онъ быстрый простираетъ бѣгъ;
Свѣтящимися чешуями
Покрытъ какъ мѣдными щитами,
Копье и мечъ и молотъ твой
Щитаетъ за тростникъ гнилой.
Какъ жерновъ сердце онъ имѣетъ,
И зубы страшный рядъ серповъ:
Кто руку въ нихъ вложить посмѣетъ?
Всегда къ сраженью онъ готовъ:.
На острыхъ камняхъ возлететъ,
И твердость оныхъ презираетъ;
Для крѣпости великихъ силъ,
Щитаеть ихъ за мягкой илъ.
Когда ко брани устремится,
То море какъ котелъ кипитъ,
Какъ пещь гортань его дымится,
Въ пучинѣ слѣдъ его горитъ;
Сверкаютъ очи раздраженны,
Какъ угль въ горнилѣ раскаленный.
Всѣхъ сильныхъ онъ страшитъ гоня.
Кто можетъ стать прошивъ меня?
Въ подлинникѣ сказано:
Извлекеши ли змія удицею, или обложиши узду о ноздрехъ его? Или вдѣжеши кольце въ ноздри его? Шиломъ же провертиши ли устіѣ его? Возглаголетъ же ли ти съ моленіемъ, или съ лрошеніемъ кротко? Сотворитъ же ли завѣтъ съ тобою? Поймеши же ли его раба вѣчна? Поиграеши ли съ нимъ, яко же со птицею, или свяжеши его яко врабія дѣтищу? (то есть для игрушекъ сыну твоему: et le lieras tu pour amuser tes jeunes filles). Питаются же ли имъ языцы, и раздѣляютъ ли его финикійстіи народи? Вся же плавающая собравшеся, не подъимутъ кожи единыя ошиба его; и корабли рыбарей главы его. Возложиши ли нанъ руку, воспомянувъ брань бывающую на тебѣ его? И къ тому да небудетъ. — Кто открыетъ лице облеченія его? Въ согбеніе же персей его кто внидетъ? Двери лица его кто отверзетъ. Окрестъ зубовъ его страхъ, утроба его щиты медяны, союзъ же его яко же смиритъ камень, единъ ко другому прилипаютъ, духъ же не пройдетъ его; яко мужъ брату своему прилѣпится, содержатся и не отторгнутся21. Въ чханіи его возблистаетъ свѣтъ: очи же его видѣніе денницы. Изъ устъ его исходятъ аки свѣщи горящія, и размещутся аки искры огненни: изъ ноздрей его исходищъ дымъ лещи горящія огнемъ углія: душа же22 его яко угліе, и яко пламы изъ устъ его исходятъ. На выи же его водворяется сила, предъ нимъ течетъ пагуба. Плоти же тѣлесе его сольянушася: ліетъ нанъ, и нелодвижится: (les muscles de sa chair sont liès; tout cela est massif en lui, rien n' y branle. Франц. die gliedmass seines Fleishes hangen an einander, und hangen hart an ihm, das er nicht zerfalen kan. Нѣм.) Сердце его ожестѣ аки камень, стоитъ же аки наковальня неподвижна. Обращшуся ему, страхъ звѣремъ четвероногимъ по земли скитущимъ. Аще срящутъ его колія, ни что же сотворятъ ему, коліе вонзено и броня: вмѣняетъ желѣзо аки плевы, мѣдь же аки древо гнило: не уязвитъ его лукъ мѣдянъ, мнитъ бо каменометную пращу аки сѣно. Аки стебліе вмѣнишася ему млатове: ругаетжеся трусу огненосному23. Ложе его остни остріи, всяко же злато морское подъ нимъ, яко же бреніе безчисленно. Возжизаетъ бездну, якѣ же пещъ мѣдную: мнитъ же море яко мироварницу, и тартаръ бездны яко же плѣнника: вмѣнилъ бездну въ прохожденіе. Ничто же есть на земли подобно ему сотворено, поругано быти Ангелы моими: все высокое зритъ: самъ же царь всѣмъ сущимъ въ водахъ.
Вышесказанныя стихи Ломоносова конечно весьма прекрасны; но для сравненія ихъ съ подлинникомъ (то есть съ Славенскіхмъ переводомъ), надлежитъ, какъ уже и выше разсуждаемо было, представить себѣ во первыхъ, что стихи, а особливо хорошіе, всегда имѣютъ надъ разумомъ нашимъ больше силы, чѣмъ проза; во вторыхъ, что переводъ Священныхъ книгъ во многихъ мѣстахъ невразумителенъ, частію по неточности преложенія мыслей столь трудной и въ такія древнія времена писанной книги, каковъ есть Еврейскій подлинникъ; частію по нѣкоторой уже темнотѣ для насъ и самаго Славенскаго языка; однако, не взирая на сію великую разность, сличимъ Славенскій переводъ съ почерпнутыми изъ него стихами знаменитаго нашего стихотворца, и разсмотримъ, которое изъ сихъ описаній сильнѣе. Сперва покажемъ общее ихъ расположеніе, а потомъ упомянемъ частно о нѣкоторыхъ выраженіяхъ.
Описаніе заключающееся въ трехъ вышеозначенныхъ строфахъ Ломоносова, состоитъ изъ двухъ члѣновъ или частей, изъ которыхъ первую можно назвать предложеніемъ или вступленіемъ, а вторую изображеніемъ или повѣствованіемъ. Предложеніе состоитъ въ слѣдующихъ двухъ стихалъ:
Ты можешь ли Левіофана
На удѣ вытянуть на брегъ?
Прочіе дватцать два стиха составляютъ изображеніе сего Левіофана, или повѣствованіе о силѣ и крѣпости его. Итакъ вещь представляется здѣсь просто, безъ всякаго пріуготовленія воображенія нашего къ тому, чтобъ оно вдругъ и нечаянно нашло нѣчто неожидаемое. Въ Славенскомъ переводѣ начинается сіе описаніе слѣдующими вопросами: извлечеши ли змія удицею, или обложиши узду о ноздрехъ его? Шиломъ же провертиши ли устиѣ его? Возглаголетъ же ли ти съ моленіемъ, или съ прошеніемъ кротко? Сотворитъ же ли завѣтъ съ тобою? Поймеши ли его раба вѣчна? Поиграеши ли съ нимъ, яко же со птицею, или свяжеши его яко врабія дѣтищу? Всѣ сіи вопросы располагаютъ умъ нашъ такимъ образомъ, что производя въ немъ любопытство узнать подробнѣе о семъ описуемомъ звѣрѣ или зміѣ, нимало не раждаютъ въ насъ чаянія услышать о чемъ-либо чрезвычайномъ: напротивъ того они удерживаютъ воображеніе наше и препятствуютъ ему сдѣлать напередъ какое либо великое заключеніе о семъ животномъ; ибо весьма естественно представляется намъ, что кого не льзя извлечь удицею, того можно вытащить большою удою; кому не льзя шиломъ провертѣть уста, тому можно просверлить ихъ буравомъ; съ кѣмъ не льзя поиграть какъ съ воробьемъ, тотъ можетъ быть еще не больше коршуна, и такъ далѣе. Между тѣмъ, говорю, какъ мы, судя по симъ вопросамъ, отнюдь не ожидаемъ услышать о чемъ нибудь необычайномъ, какимъ страшнымъ описаніемъ поражается вдругъ воображеніе наше: вся же плавающая собравшеся, не подъимутъ кожи единыя ошиба его, и корабли рыбарей главы его! Что можетъ быть огромнѣе сего животнаго, и могъ ли я сію огромность его предвидѣть изъ предъидущихъ вопросовъ? Любопытство мое чрезъ то несравненно увеличилось; я съ нетерпѣливостію желаю знать, что будетъ далѣе. Желаніе мое постепенно удовлетворяется: послѣ вышеупомянутаго страшнаго о семъ чудовищѣ изреченія, слѣдуютъ паки вопросы, но гораздо уже сильнѣйшіе прежнихъ: кто открыетъ лице облеченія его? Въ согбеніе же персей его кто внидетъ? Двери лица его кто отверзетъ? Окрестъ зубовъ его страхъ и проч. Сіи вопросы воспламеняютъ мое воображеніе, возбуждаютъ во мнѣ глубокоѳ вниманіе, наполняютъ меня великими мыслями, и слѣдующее потомъ описаніе, соотвѣтствуя ожиданію моему, совершаетъ въ полной мѣрѣ дѣйствіе свое надо мною: здѣсь уже не щадится ничего, могущаго изображеніе сіе содѣлать великолѣпнымъ, поразительнымъ, страшнымъ, чрезвычайнымъ. Искуство, съ какимъ описаніе сіе расположено, дабы пріуготовленный къ любопытному вниманію умъ мой вдругъ поразить удивленіемъ, часъ отчасу увеличивающимся, подкрѣпляется, не взирая на темноту нѣкоторыхъ словъ, силою таковыхъ выраженій, каковы напримѣръ суть слѣдующія:
Кто открыетъ лице облеченія его? То есть: кто совлечетъ съ него одежду (кожу съ крокодила) для разсмотрѣнія ея: qui est celui qui decouvrira le dessus de son vêtement?
Въ согбеніе же персей его кто внидетъ? То есть: кто растворя вооруженную страшными зубами пасть лютаго звѣря сего, освидѣтельствуетъ внутренній составъ груди или тѣла его? Во Француской библіи переведено сіе отдаленно отъ смысла и неясно: qui viendra avec un double mors pour s’en rendre maître?
Двери лица его кто отверзетъ? То есть: кто челюсти или зѣвъ его отворитъ, qui est-ce qui ouvrira l’entrée de sa gueule?
Какая чудовищу сему дана крѣпость! Какое твердое сліяніе членовъ! Утроба его подобна мѣднымъ щитамъ, ребра его какъ самые твердѣйшіе камни, такъ плотно сольпнувшіеся, что воздухъ не пройдетъ сквозь ихъ!
Очи его видѣніе денницы. То есть: сверкающи, свѣтоносны какъ заря: ses yeux sont comme les paupieres de l’aube du jour. Примѣтимъ красоту подобныхъ выраженій, свойственную одному Славенскому языку: очи его видѣніе денницы, гортань его пещъ огненная, хребетъ его желѣзо сліяно и проч. Здѣсь вещи не уподобляются между собою, но такъ сказать одна въ другую претворяются. Воображеніе наше не сравниваетъ ихъ, но вдругъ, какъ бы нѣкіимъ волшебнымъ превращеніемъ, одну на мѣстѣ другой видитъ. Естьли бы мы сказали: очи его какъ денница свѣтлы, гортань его какъ пещъ огненная, хребетъ его крѣпостію подобенъ литому желѣзу, то колико сіи выраженіи были бы слабы предъ оными краткими и сильными выраженіями: очи его видѣніе денницы, гортань его пещъ огненная, хребетъ его желѣзо сліяно!
На выи же его водворяется сила, предъ нимъ течетъ пагуба. Что можетъ быть сильнѣе сего выраженія? Какъ слабъ предъ онымъ Нѣмецкой переводъ: er hat einen starcken Hals, und ist seine Lust, wo er etwas verderbet. Ломоносовъ воспользовался сею мыслію и помѣстилъ ее въ одной изъ своихъ одъ, говоря о Государынѣ Елисавешѣ Пегароваѣ:
Лишъ только ополчишься къ бою,
Предъидетъ ужасъ предъ тобою,
И слѣдомъ воскурится дымъ.
Обращшуся же ему, страхъ звѣремъ четвероногимъ по земли скачущимъ отъ него. Какое прекрасное изображеніе ярости и силы одного, и трепета и боязни другихъ бѣгущихъ отъ него животныхъ! Впрочемъ переводы сего мѣста различны: въ Россійскомъ говорится о четвероногихъ звѣряхъ; во Францускомъ весьма не къ статѣ о людяхъ: (les hommes les plus forts tremblent quand il s'élève, et ils ne savent où ils en sont, voyans comme il rompt; въ Нѣмецкомъ, не упоминая ни о ѵетвероногихъ, ни о людяхъ, сказано просто и сильно: wenn er sich erhebt, so entsezen sich die starcken, und wenn er daher bricht, so ist keine Gnade da. То есть: возставшу же или поднявшуся ему, текутъ отъ него со страхомъ сильные, и горе тому, на кого онъ устремится.
Изо всего вышесказаннаго разсудить можемъ, что когда столь превосходный писатель, каковъ былъ Ломоносовъ, при всей пылкости воображенія своего, не токмо прекрасными стихами своими не могъ затмить красоты писаннаго прозою Славенскаго перевода, но едва ли и достигъ до оной, то какъ же младые умы, желающіе утвердиться въ силѣ краснорѣчія, не найдутъ въ сокровищахъ Священнаго писанія полезной для себя пищи? Или скажемъ, уподобляя тщательнаго стихотворца трудолюбивой пчелѣ, что когда при всемъ несомомъ ею тяжкомъ бремени меда, не могла она, какъ токмо самомалѣйшую частицу онаго высосать изъ обширнаго цвѣтника, то колико цвѣтникъ сей сладкимъ симъ веществомъ изобиленъ, богатъ, неистощимъ! Колико другихъ, подобныхъ ей пчелъ, посѣщая оный, могли бы безчисленными обогатиться сокровищами! Но не посѣщая цвѣтника сего не можемъ мы знать богатства онаго. Мнѣніе, что Славенскій языкъ различенъ съ Россійскимъ, и что нынѣ слогъ сей неупотребителенъ, не можетъ служить къ опроверженію моихъ доводовъ: я не то утверждаю, что должно писать точно Славенскимъ слогомъ, но говорю, что Славенскій языкъ есть корень и основаніе Россійскаго языка; онъ сообщаетъ ему богатство, разумъ, силу, красоту. И такъ въ немъ упражняться, и изъ него почерпать должно искуство краснорѣчія, а не изъ Боннетовъ, Волтеровъ, Юнговъ, Томсоновъ и другихъ иностранныхъ сочинителей, о которыхъ писатели наши на каждой страницѣ твердятъ, и учась у нихъ Рускому на бредъ похожему языку, съ гордостію увѣряютъ, что нынѣ образуется токмо пріятность нашего слога. Но оставимъ ихъ, и станемъ продолжать выписки и примѣры наши изъ Священнаго писанія, съ примѣчаніями на оные: чѣмъ больше мы ихъ соберемъ, тѣмъ яснѣе будетъ сія истина. Возмемъ случайно какую нибудь молитву, на прикладъ слѣдующую.
Святый славный и всехвальный Апостоле Варѳоломее, всекрасный отъ своея крове Богопроповѣднисе, желая во Христа облещися, всѣхъ своихъ, и самыя кожи плотскія совлекся, живый же нынѣ въ новости духа жизнь нестарѣемую, моли да и азъ совлекшися ветхаго человѣка, облекуся въ новаго созданнаго по Бозъ въ правдѣ, преподобіи и истинѣ.
Примѣтимъ во первыхъ, какъ слово всекрасный здѣсь богато, оно равняется слову преславный, и гораздо богатѣе чѣмъ слово прекрасный. Впрочемъ отъ своея крове значитъ здѣсь: изъ рода своего. Во вторыхъ, въ семъ краткомъ выраженіи: во Христа облещися,24 какое изобиліе мыслей заключается! Ибо оное значитъ: напитать душу свою ученіемъ Христовымъ, такъ крѣпко ее оградить имъ, какъ бы оное было броня, никакими стрѣлами страстей, ни соблазновъ, ни угрозъ не проницаемая. Тѣмъ паче выраженіе сіе съ понятіями нашими сходственно, что, дабы сдѣлаться истиннымъ Христіяниномъ, оставить надлежитъ всѣ прельщающія насъ порочныя желанія, и возлюбить строгій путь добродѣтели, наподобіе того, какъ бы скинуть съ себя богатую, тщеславіе увеселяющую, и надѣть скромную, смиренномудрію приличную одежду, такъ какъ и здѣсь о Святомъ Варѳоломеѣ сказано: желая во Христа облещися, всѣхъ своихъ, и самыя плотскія кожи совлекся. Примѣтимъ также и сіе выраженіе, всѣхъ своихъ, какъ оно кратко здѣсь и многознаменательно, потому токмо, что не поставлено при ономъ никакого существительнаго имени, какъ напримѣръ: богатства, друзей, родственниковъ и проч.; ибо все сіе не прибавило бы ничего къ силѣ сихъ словъ: всѣхъ своихъ, въ которыхъ все оное заключается. Въ третьихъ, послѣ сей мысли, что человѣкѣ, облекающійся во Христа, всѣхъ своихъ и самыя плотскія кожи совлекается, въ какое отличное вступаетъ онъ состояніе? Наѵинаетъ жить въ новости духа жизнь нестарѣемую: какая прекрасная мысль, и какимъ прекраснымъ послѣдовавшимъ изъ того разсужденіемъ заключенная: моли да и азъ совлекшися ветхаго человѣка, облекуся въ новаго по Бозѣ въ правдѣ, прелодобіи и истинѣ! Такъ писали предки наши: въ словахъ ихъ заключалась всегда мысль, и мысль кратко и сильно выраженная. Нынѣшніе Француско-Рускіе писатели не читаютъ ихъ, и отъ того-то впадаютъ въ сіе невразумительное пустословіе, почерпаемое изъ чтенія однѣхъ чужеязычныхъ книгъ.
. . . . . . Но яко человѣколюбиваго Бога Мати, пріими мое еже отъ скверныхъ устенъ приносимое Тебѣ моленіе, и Твоего Сына, и нашего Владыку и Господа, Матернее Твое дерзновеніе употребляющи, моли да отверзетъ и мнѣ человѣколюбныя утробы своея благости, и презрѣвъ моя безчисленная прегрѣшенія, обратитъ мя къ покаянію, и своихъ заповѣдей дѣлателя искусна явитъ мя.
Примѣтимъ въ сей къ Богородицъ молитвѣ, какъ въ оной рѣчи: Матернее Твое дерзновеніе употребляющи, слово дерзновеніе прилично употреблено; ибо естьли бы сказать: моли сына Твоего, употребляя Матернюю Твою надъ нимъ власть или силу, тогда бы понятіе заключающееся въ словахъ, молить, просить, имѣло нѣкоторое противурѣчіе съ понятіемъ, заключающимся въ словахъ употреблять власть или силу, означающихъ паче верховность и повелѣніе, нежели подчиненность и прозьбу. Напротивъ того въ словахъ: моли, употребляя Митернее Твое дерзновеніе, искуснымъ образомъ соединены противоположныя или несходственныя между собою понятія о преимуществъ и купно подчиненности таковой Матери, которая въ Сынѣ своемъ зритъ Всемогущаго небесъ и земли Владыку. Другіе могутъ взывать къ нему со страхомъ и трепетомъ, но Ей одной пристойно умолять Его съ дерзновеніемъ, то есть не со властію, какую имѣетъ простая мать надъ простымъ сыномъ, но со смѣлостію, каковую Она, яко человѣкъ, не могла бы имѣть къ Богу, естьли бы не была Матерь Его. Отсюду видѣть можно, что въ прежнія времена о силѣ и знаменованіи словъ прилѣжно разсуждали, а не съ такимъ легкомысліемъ лѣпили ихъ, какъ во многихъ нынѣшнихъ сочиненіяхъ. Нынѣ вмѣсто: Матернее Твое дерзновеніе улотребляющи, моли да отверзетъ и мнѣ человѣколюбныя утробы своея благости, сказали бы: проси употребляя, какъ Мать, вліяніе Твое на Сына, чтобъ Онъ оказалъ надо мною свою трогательность, и назвали бы это безподобною красотою слога.
Господи Вседержителю, сотворивый небо и землю со всею лѣпотою ихъ, связавый море словомъ повелѣнія Твоего, заключивый бездну, и запечатствовавый ю, страшнымъ и славнымъ именемъ Твоимъ, Его же вся боятся и трепещутъ отъ лица силы Твоея. Не богаты ли, не сильны ли выраженія сіи: словомъ повелѣнія связать море? трепетать отъ лица силы?
Отъ гласа воздыханія моего прильпе кость моя плоти моей. Какъ можно больше и ощутительнѣе выразить дѣйствіе сокрушающей печали?
Приведемъ еще нѣсколько примѣровъ изъ Библіи, изъ Прологовъ, изъ Четиминей, и разсмотримъ слогъ оныхъ:
Кійждо дѣлаше землю свою съ миромъ. Старійшины на стогнахъ сѣдяху, и вси о благихъ бесѣдоваху, и юноши облачахуся славою и ризами ратными. И сѣде кійждо подъ виноградомъ своимъ, и смоковницею своею, и не бысть устрашающаго ихъ. (Маккав. глав. 14). Какое прекрасное описаніе тишины и благоденствія народнаго при Царѣ мудромъ и добромъ!
Слышавшіи блажиша мя, спасохъ бо убогаго отъ руки сильнаго, и сиротѣ, емуже не бѣ помощника, помогохъ: благословеніе погибающаго на мя да пріидетъ, уста же вдовича благословиша мя. Око бѣхъ слѣпымъ, нога же хромымъ, азъ быхъ отецъ немощнымъ. Избрахъ путь ихъ, и сѣдѣхъ Князь, и веселяхся якоже Царь посредѣ храбрыхъ, утѣшаяй печальныхъ. (Іова гл. 29). Какое превосходное царскихъ должностей изображеніе: спасать убогаго отъ руки сильнаго, вспомоществовать сиротѣ, отирать слезы вдовицы; быть окомъ слѣпому, отцемъ немощному; трудиться разумомъ въ избираніи ведущихъ къ общему благу путей; сидѣть на престолѣ, повелѣвая и направляя умы всѣхъ къ наблюденію законовъ; предводительствовать храбрыми и утѣшать печальныхъ!
Простре Ааронѣ руку на воды Египетскія, и изведе жабы: яже излѣзше внидоша въ домы и клѣти ложницъ и на постели, и въ домы рабовъ ихъ, и въ тѣста и въ пещи, и на Царя, и на рабы его, и на люди его возлѣзоша жабы. И воскипѣ земля ихъ жабами: яже егда повелѣніемъ Моисеовымъ изомроша, собраша ихъ Египтяне въ стоги и стоги, и возсмердѣся вся земля Египетская отъ жабъ измершихъ и изгнившихъ.
Примѣтимъ здѣсь первое, какъ исчисленіе мѣстъ и вещей, и союзъ и, при каждомъ словѣ повторенный, умножаетъ понятіе о великомъ сихъ лѣзущихъ гадовъ количествѣ. Второе, какъ слово и воскипѣ прилично здѣсь и знаменательно. Третіе, какъ выраженіе въ стоги и стоги, гораздо сильнѣе, нежели бы сказано было: во многіе стоги. Четвертое, какое глаголъ возсмердѣся даетъ страшное и отвратительное понятіе о сей низпосланной на Египетъ казни, которая была бы несравненно слабѣе изображена, естьлибъ сказано было: и заразися вся земля Египетская.
Шестая казнь, гнойные струпы горящіи на человѣцѣхъ и скотѣхъ. Примѣтимъ здѣсь, какъ слово горящіи прилично къ струпамъ; ибо показуетъ болѣзненное ихъ дѣйствіе или нарываніе.
Седмая казнь, градъ и огнь горящъ со градомъ. Какая стихотворческая мысль!
Отнюдь не почитаю я за излишнее выписать здѣсь изъ Четиминеи цѣлое житіе трехъ святыхъ дѣвъ: книги сіи рѣдко читаемы бываютъ, и потому слогъ ихъ мало извѣстенъ.
Три дѣвы Троицѣ Святій въ даръ себе принесоша, Минодора, Митродора и Нимфодора. Иніи приносятъ Богу дары отъ внѣшнихъ имѣній своихъ, якоже иногда вси восточніи Царіе, злато, ливанъ и смирну. Они же принесоша дары отъ внутреннихъ сокровищъ: принесоша душу яко злато, не истлѣннымъ златомъ искупленную, но честною кровію яко агнца непорочна. Принесоша совѣсть чисту яко ливанъ, глаголюще со Апостоломъ: Христово благоуханіе есмы. Тѣло же въ нетлѣнномъ дѣвствъ своемъ на раны за Христа давше, принесоша е въ даръ Богу яко смирну. Вѣдяху добръ, яко Господь не нашихъ временныхъ богатствъ, но насъ самихъ требуетъ, по глаголу Давидову: Гослодь мой еси Ты: яко благихъ моихъ не требуеши. Самихъ убо себе Богу принесоша, яко же святое ихъ житіе и доблественное страданіе являетъ.
Какое прекрасное вступленіе: три младыя дѣвы приносятъ въ даръ Богу не злато, ливанъ и смирну, но несравненно дражайшія сихъ сокровища: душу свою, чисту какъ искушенное злато; совѣсть свою, благоухающу какъ ливанъ; тѣло свое непорочное вмѣсто смирны, вѣдая, что Богъ не благихъ нашихъ, но добродѣтелей нашихъ требуетъ. — Далѣе.
Сіи родишася въ Виѳиніи, сестры же суще по плоти, быша сестры и по духу; ибо единодушно избраша Богу работати паче, неже міру и сущимъ въ мірѣ суетствамъ. Хотяще же съ душею и тѣло соблюсти нескверно, да чистотою чистому соединятся жениху своему Христу Господу, послушаша гласа Его глаголюща: изыдите отъ среды людей сихъ, и отлучитеся, и нечистотъ ихъ не прикасайтеся, и Азъ пріиму вы. Изыдоша убо отъ сопребыванія человѣческаго, любяще зѣло въ дѣвствѣ пребывати, и устранившеся всего міра, на уединенномъ вселишася мѣстѣ, добрѣ вѣдуще, яко неудобь хранитися можетъ чистота дѣвическая посредѣ народа имущаго очи исполнь любодіянія и непрестаннаго грѣха. (Разсужденіе весьма справедливое). Яко же бо рѣчныя воды входяще въ море сладость свою погубляютъ, и съ морскими совокуплѣшеся водами бываютъ сланы: тако и чистота егда посредѣ міра, аки посредѣ моря вселится, и возлюбитъ его} не возможно ей сланыхъ сластолюбія водъ не налитися. (Какое прекрасное уподобленіе!). Дщерь Іаковля Дина, донелѣже не вдадѣ себе въ Сихемъ градъ Языческій, дотоль бѣ чиста дѣва: егда же изыде познати дщери тамо обитающія, и пріобщися къ нимъ, абіе погуби дѣвство свое. (Примѣтимъ искуство повѣствованія: вышесказанное подобіе уже довольно убѣдительно, однако оное подкрѣпляется еще примѣромъ). Окаянный Сихемъ міръ сей съ треми дщерми своими, съ похотію плотскою, съ похотію очесъ и гордостію женскою, ничто же ино вѣсть, точію вредити прилѣпляющихся ему. Яко же смола очерняетъ прикасающагося ей, тако онъ своя рачители, черны, нечисты и скверны творитъ. Блаженъ бѣгаяй міра, да не оѵернится его неѵистотами: блажена суть сія три дѣвы, избѣгшія отъ міра и отъ тріехъ его реченныхъ злыхъ дщерей, не очернишася бо ихъ скверными, и быша бѣлы и чисты голубицы, аки двумя крилами дѣяніемъ и Боговидѣніемъ лѣтающія по горамъ и пустынямъ, желающе въ Божественнѣй любви, аки въ гнѣздѣ почити: пустыннымъ бо непрестанное Божественное желаніе бываетъ міра сущимъ суетнаго кромѣ. Пребываніе же ихъ бѣ на нѣкоемъ высокомъ и пустомъ холмѣ, сущемъ близъ теплыхъ водъ въ Пѵѳіахъ: аки за два поприща тамо всельшеся живяху въ постѣ и молитвахъ непрестанныхъ. Тихое пристанище и покой добръ чистотѣ своей дѣвической обрѣтоша, яже да невидима будетъ человѣки, скрыша ю въ пустыни: да видима же будетъ Ангелы, вознесоша ю на холмъ высокій. На высоту горы взыдоша, да прахъ земной отъ ногъ своихъ оттрясте къ небеси приближатся. Отъ самаго мѣста, на немъ-же пребываху, житіе ихъ добродѣтельное показовашеся. Что бо являетъ пустыня, аще не отверженіе всего и уединеніе? что вѣщаетъ холмъ, аще не Богомысліе ихъ? что знаменуютъ теплыя воды, при нихъ же живяху, аще не теплоту ихъ сердечную къ Богу? (какрое соображеніе подобій, и какое остроумное изобрѣтеніе мыслей къ распространенію слова!) Яко же бо Иэраиль избывъ Египетскія работы прохождаше пустыню, тако сія святыя дѣвы изшедше отъ міра пустынное облобызаша житіе. (Прекрасное выраженіе!). И яко Моисей возшедъ на гору узрѣ Бога, тако сія на высокомъ холмѣ суще, тѣлесныя очи къ Богу возвождаху, умными же взираху на него ясно. И яко тамо удареніемъ въ камень исхождаху воды, тако въ нихъ отъ смиреннаго въ перси ударенія потокъ слезный отъ очесъ ихъ исхождаше. (Вездѣ въ уподобленіяхъ соблюдена ясность и удобовразумительность). И не таковы бяху теплыхъ водъ источницы, какова очеса ихъ теплыя слезы изводящая: тіи бо точію тѣлесное омыти блато можаху, сіи же и душевныя очищаху пороки, и паче снѣга убѣляху. Но что бѣ слезамъ очищати въ тѣхъ, яже оѵистивше себе отъ всякія скверны плоти и духа, яко Ангели на земли ложиша? (Какое богатство мыслей истекающихъ одна изъ другой!). Аще въ чіемъ сердцѣ отъ воспоминанія множества грѣховъ родится умиленіе и слезы: но въ нихъ, яко въ чистыхъ дѣвахъ, отъ любве къ Богу плача источникъ исхождаше. Идѣже бо отъ Божественныя любве пылаетъ, тамо не возможно водамъ слезнымъ не быти. Такова есть огня того сила, яже егда аки въ пещи въ чіемъ сердцѣ возгорится, елико пламене, толико и росы умножитъ; елико бо гдѣ есть любве, толико и умиленія. Отъ любве раждаются слезы, и Христосъ егда надъ Лазаремъ плакаше, речено о немъ: виждъ, како любляте его. Плакахуся святыя дѣвы въ молитвахъ и Богомышленіяхъ своихъ: любляху бо Господа своего, Его же видѣ ія насытитися желающе, со слезами времени того ожидаху, когда пріити и узрѣти любимаго жениха небеснаго, каяждо отъ нихъ съ Давидомъ вѣщаше: Когда пріиду и явлюся лицу Божію? быша слезы моя мнѣ хлѣбъ день и нощъ. Аки бы глаголюще: о семъ день и нощъ слезимъ, яко не скоро приходитъ то время, въ неже бы намъ пріити и явитися лицу сладчайшаго рачителя нашего Іисуса Христа, Его же видѣнія сице насыщатися желаемъ, имже образомъ желаетъ елень на источники водныя.
Сицевымъ житіемъ особнымъ егда святыя дѣвы устраняхуся отъ человѣкъ, отъ Бога явлены быша: не можетъ бо укрытися градъ верху горы стоя. Ибо исцѣленія недужнымъ чудесно отъ нихъ бывающая, яко велегласныя трубы по всей странѣ той о нихъ возвѣстиша. Въ то время царствова Максиміянъ злочестивый: страною же тою обладаше Фронтонъ Князь, иже слышавъ о святыхъ дѣвахъ, повелѣ яти ихъ, и привести предъ себе. Агницы Христовы ихъ-же пустынныя не вредиша звѣри, сіи отъ человѣкъ звѣрообразныхъ яты, и предъ мучителя, приведены быша. Сташа на судъ нечестивыхъ три дѣвицы яко три Ангели, имъ же бы не предъ человѣкомъ, но предъ самимъ въ Троицѣ славимымъ Богомъ стояти. Недостойни бяху оѵи людей грѣшныхъ на святолѣпная лица ихъ смотрѣти, яже Ангельскою красотою и благодатію Святаго Духа сіяху. Удивлятеся мучитель таковой красотѣ ихъ въ пустыни храненой, каковыя ниже въ домѣхъ царскихъ видѣ когда; ибо аще и тѣлеса ихъ многими труды и постами бяху до конца умерщвлена, обаче лица дѣвическія лѣпоты своея не погубиша, паче же обрѣтоша ю. Идѣже бо духовныя радости и веселія сердце бѣ исполнено, тамо не можаше увянути цвѣтъ красоты личныя, по писанному: сердцу веселящуся, лице цвѣтетъ. Имать же иногда и воздержаніе ничто сицево, яко вмѣсто дряхлости лѣпотою краситъ лица человѣческія, яко же Даніила и съ нимъ тріехъ отрокъ, сихъ въ постѣ и воздержаніи живущихъ красота превосхождаше всѣхъ отроковъ царскихъ: тоже видѣти бѣ и въ святыхъ дѣвахъ, яко изумѣватися человѣческому уму, зряще пустынныя цвѣты и дщери Божія красотою своею и добротою превосходящія всякую лѣпоту дщерей человѣческихъ.
Вспроси же я Князь первѣе о именахъ и отечествѣ, они же сказаша, яко отъ имене Христова Христіане именуются, при крещеніи же имена пріятія суть, Минодора, Митродора и Нимфодора, въ той странѣ Виѳиніистѣй отъ единаго отца и матере рождены. Та же простре Князь къ нимъ рѣчь свою, ласканіемъ къ своему злочестію ихъ приводя и глаголя: о дѣвы красныя! васъ велицыи боги наши возлюбиша, и красотою сицевою почтоша, еще же и великими богатствы почтити васъ готовы, точію вы честь имъ воздадите, и съ нами принесите имъ жертву и поклоненіе: азъ же васъ предъ Царемъ имамъ похвалити. И егда узритъ вы Царь, возлюбитъ васъ, и многими почтетъ дарами, за великихъ же боляръ своихъ отдастъ вы, и будете паче иныхъ женъ честны, славны и богаты. Тогда Минодора старѣйшая сестра, молчаливая отверзе уста своя глаголющи: Богъ насъ создалъ, и образомъ своимъ украсилъ, сему кланяемся, инаго же бога кромѣ Его ниже слышати хощемъ. Даровъ же вашихъ и честей тако требуемъ, яко же кто требуетъ сметія ногами попираемаго: еще же и благородныя мужи отъ Царя твоего намъ обѣщаеши: и кто можетъ лучшій быти паче Господа нашего Іисуса Христа, Ему же вѣрою уневѣстихомся, чистотою спрягохомся, душею прилѣпихомся, любовію соединихомся, и Онъ наша есть честь и слава и богатство, и отъ Него не точію ты и Царь твой, но ни весь міръ сей отлучити насъ возможетъ. Митродора же рече: Кая польза человѣку, аще міръ весь пріобрящетъ, душу же свою оттщетитъ? что бо намъ есть міръ сей противу любимаго жениха и Господа нашего? блато противу злата, тѣма противу солнца, желчь противу меда: убо міра ли ради суетнаго имамы отпасти любве Господни, и погубити души наша? да не будетъ! (Какое предъ грознымъ судіею смѣлое изъявленіе любви къ Богу, отверженіе отъ предлагаемыхъ благъ, и презрѣніе къ мірскимъ почестямъ, когда должно для нихъ оставишь вѣру!). Мучитель же рече: много глаголете, яко не видите муки, и не пріемлете ранъ: яже егда увѣсте, инако рещи имате. Отвѣща же ревностію Нимфодора: муками ли и лютыми рацами устрашити насъ хощеши? собери здѣ отъ всея вселенныя мучительская орудія, мечи, рожны, ногти желѣзныя, призови всѣхъ мучителей отъ всего міра, совокупи вся виды мукъ, и обрати я на слабое тѣло наше, узриши, яко первѣе вся тая орудія сокрушатся, и всѣмъ мучителемъ руцѣ устанутъ, и вси твои мукъ виды изнемогутъ, неже мы Христа нашего отвержемся, за Него же горкія муки сладкимъ раемъ, а временная смерть, вѣчнымъ животомъ намъ будетъ. (Можно ли сильнѣе описать непоступную въ вѣрѣ твердость, воспламеняющуюся ревностію при напоминаніи о мукахъ, и кто сія, которая предъ лицемъ грознаго мучителя, исчисляя роды орудій, толикое мужество въ себѣ являетъ? Младая дѣва! не находимъ-ли мы здѣсь подобія киста, каковою Тассъ изобразилъ представшую предъ Аладина Софронію свою?). Князь же рече къ нимъ: совѣтую вамъ яко отецъ, послушаете мя чада и пожрите богомъ нашимъ, единородныя сестры есте, не восхотите убо едина другую видѣти безчестія и студа исполнену и лютыя муки терпящую, ни хотите цвѣтъ красоты вашей увядающъ зрѣти. Не добрѣ ли глаголю? Не суть ли вамъ на пользу словеса моя? Воистинну отеческій совѣтъ даю, не хотя видѣти васъ обнажаемыхъ, біемыхъ, терзаемыхъ и на уды раздробляемыхъ. Повинитеся убо повелѣнію моему, да не точію у мене, но и у Царя благадать обрящете, и вся благія пріемше въ благополучіи преживете дни своя послушавше мя нынѣ: аще же ни, то абіе горкія бѣды и тяжкія болѣзни обымутъ вы, и погибнетъ красота лица вашего. (Здѣсь примѣтить надлежитъ, какое искуство употребляетъ Сочинитель, дабы твердость въ вѣрѣ изобразишь торжествующею надъ всѣмъ. Сколько прелестей и ужасовъ собрано для поколебанія юныхъ сердецъ! Съ. одной стороны угрожаются онѣ лютыми мученіями и смертію, съ другой предлагается имъ изобильная жизнь и сладость брака; мучитель вмѣсто гнѣва и угрозъ, хладомъ своимъ скрѣпляющихъ твердую душу, нападаетъ на нихъ кротостію, сожалѣніемъ, прозьбою, совѣтами, ласками, теплотою своею смягчающими крѣпость духа; однако же посредѣ сихъ увѣщаваній своихъ не забываетъ, къ возбужденію въ нихъ страха и трепета, напомянуть мимоходомъ о терзаніи, о раздробленіи ихъ на уды, въ случаѣ непослушанія. Отвѣты святыхъ дѣвъ убѣдительны, сильны, смѣлы; но безъ дерзости, безъ гордости; нѣтъ въ нихъ ничего, кромѣ благородной смѣлости сердца, преисполненнаго любви къ Богу, уповающаго на безсмертіе души, и увѣреннаго въ правотѣ своихъ чувствъ). На сія словеса отвѣща Минодора: намъ, о судіе! ни ласканіе твое есть пріятно, ни прещеніе страшно: вѣмы бо, яко наслаждатися съ вами богатствъ, славы и всѣхъ сластей временныхъ, есть вѣчную себѣ горесть готовити во адѣ: терпѣть временныя за Христа муки, есть вѣчную себѣ на небесѣхъ радость ходатайствовати; и тое благополучіе, еже намъ обѣщаеши, есть непостоянно, и муки, имиже намъ претиши, суть временны. Нашего же Владыки, и муки, яже уготова ненавидящимъ Его, суть вѣчны, и множество благости, юже сокры любящимъ Его, есть некончаемо: того ради не хощемъ вашихъ благъ, ниже боимся мукъ, яко временны суть: боимся же мукъ адскихъ, и взираемъ на небесная благія, яко вѣчна сутъ, а наипаче, яко любимъ Христа жениха нашего, тѣмъ и умрети за Него желаемъ: умрети же единодушно вкупѣ, да покажемѣя сестры быти духомъ паче, неже тѣломъ. И яко же едина насъ утроба роди въ міръ, тако едина за Христа мученическая смерть да изведетъ отъ сего міра, и единъ да пріиметъ ны чертогъ Спасовъ, и тако не разлучимся съ собою во вѣки. Посемъ возведши очи горѣ воздохну, и реѵе: о Іисусе Христе Боже нашъ, не отвержемся Тебе предъ человѣки, ни Ты отвержися насъ предъ Отцемъ Твоимъ, иже есть на небесѣхъ. И паки къ мучителю глагола: мучи убо, о судіе, тое, еже тебѣ красно быти видится, тѣло наше, уязви е ранами, ни едино бо лучшее тѣлу нашему украшеніе можетъ быти, ни злато, ни маргариты, ниже многоцѣнныя одежды якоже раны за Христа нашего, ихъ-же подъяти давно желаемъ. (Какая преисполненная усердія ко Христу молитва, и какая потомъ твердая къ судіи рѣчь!). Князь же къ ней рече: ты старѣйша еси и лѣты и разумомъ, имѣла бы еси и другихъ учити, да повинутся повелѣнію Цареву и нашему: ты же и сама не слушаеши и оныхъ развращаеши. Послушай убо мя, молю тя, сотвори повелѣнное, поклонися богомъ, да и тыя на тебѣ смотряще тоже сотворятъ. Отвѣща же Святая: всуе трудишися Княже, пекійся насъ отъ Христа отлучити, и къ поклоненію идоломъ, ихъже вы богами зовете преклонити. Ни азъ сотворю сего, ниже сестры моя, съ ними же есмь, якоже и они со мною, едина душа, едина мысль, едино сердце Христа любящее. Совѣтую убо тебѣ, не трудися болѣе словами, но самою искушай вещію: бій, сѣцы, жги, на уды раздробляй, тогда узриши, повинемся ли безбожному твоему повелѣнію. Христовы есмы, и за Него умрети готовы. Сія слышавъ Фронтонъ Князь ислолнися ярости, и весь гнѣвъ свой на Минодору излія: и абіе повелъ меньшія двѣ сестры, отведши Минодору старѣйшую ихъ сестру, обнажити, и четыремъ спекулаторомъ бити. Біена же бысть Святая, и проповѣдникъ вопіяте: почти боги и похвали Царя, и законовъ его не уничижай. Биша же ю чрезъ два часа. И егда глагола къ ней мучитель: пожри богомъ. Она отвѣща ему: не ино что творю, точію жертву приношу, не видиши ли, яко вся себе принесохъ жертву Богу моему? (Какой приличной и спокойной отвѣтъ посреди мученія!). Мучитель же веляте слугамъ жесточае бити ю. Биша убо по всему тѣлу безъ помилованія, сокрушающе составы ея, ломающе кости и плоть раздробляюще. Она же усердною безсмертнаго жениха своего любовію и желаніемъ объята, доблественно терпяте, аки не слышащи болѣзни. Та же изъ глубины сердечныя возопи: Господи Іисусе Христе, веселіе мое, и любве сердца моего, къ Тебѣ прибѣгаю надеждо моя, и молю, пріими въ мирѣ душу мою: и сія рекши испусти духъ, и пойде къ возлюбленному жениху своему, ранами яко многоцѣнными утварѣми украшена.
По четырехъ же днехъ Митродору и Нимфодору мучитель предъ собою на судѣ поставивъ, положи при ногахъ ихъ мертвое тѣло старѣйшія сестры ихъ, и лежаше тое честное Святыя Минодоры тѣло наго непокровенно нимало, ниже бѣ на немъ не уязвленнаго мѣста, вся уды сокрушены, отъ ногъ до главы не бѣ цѣлости, и бѣ умиленъ позоръ всѣмъ зрящимъ. (Какое новое и ужасное средство къ поколебанію твердости двухъ оставшихся сестръ!) Сіе же сотвори мучитель, акибы глаголя: видите ли сестру вашу, тоже и вамъ будетъ. И надѣешеся, яко тыя двѣ сестры видѣвше тако лютѣ умученное тѣло сестры своея, убоятся и повинутся воли его. Всѣ же предстоящій смотряще на мертвое и лютѣ уязвленное тое тѣло, естественною побѣждахуся жалостію, и явѣ умиляющеся плакаху, точію единъ мучитель болѣе ожесточашеся аки камень. Святыхъ же дѣвъ Митродору и Нимфодору само естество и любовь, яже къ сестрѣ, аще и преклоняте къ слезамъ, обаче возбраняте имъ большая любовь Христова, и извѣстная надежда, яко сестра ихъ уже въ чертозѣ жениха своего веселится, и оныхъ къ себѣ ждетъ, да таковыми же ранами украсившеся потщатся пріити и явитися лицу всевожделѣннаго Господа: и тое удержаваше отъ слезъ Святыя дѣвы, яже взирающе на предлежащее имъ Святое тѣло, глаголаху: благословенна ты сестра и мати наша сподоблѣшаяся вѣнцемъ мученичества вѣнчана быти, и внити въ чертогъ жениха твоего: помолися убо преблагому Господу, Его жены нѣ зрити, да не медля повелить и намъ твоимъ же путемъ прійти къ Нему, и поклонитися Величествію Его, наслаждатися же любве Его, и веселитися съ Нимъ во вѣки. О мучители! Почто медлите долго не убивающе ны? Почто лишаете насъ части возлюбленныя сестры нашея? Почто не скоро сію намъ подаете смерти чашу, ея же аки пресладкаго питія жаждемъ? Се готовы уды наша на раздробленіе, готовы ребра на жженіе, готова плоть на растерзаніе, готовы главы на усѣченіе, готово сердце на мужественное терпѣніе: начните убо дѣло ваше, не надѣйтеся бо отъ насъ болѣе ничто же, не преклонимъ колѣна богомъ лжеименитымъ. Видите насъ усердно желающихъ смерти, и что хощете болѣе? умрети съ сестрою нашею за Христа Гослода жениха нашего прелюбезнаго желаемъ. (Какой мужественный слогъ и какое торжество вѣры! Лежащее предъ глазами тѣло убіенной сестры, ожиданіе тойже самой участи надъ собою, увѣщеваніе, убѣжденіе, обѣщаніе всякаго рода земныхъ благополучій: коликія суть орудія къ потрясенію твердости душевной! Но какая сила чувствъ, и какое величество духа, чѣмъ болѣе стѣсняемаго, тѣмъ болѣе неунывающаго и растущаго!). Егдаже судія аще и видѣ небоязненныя ихъ умы, и желаніе смерти за Христа непремѣнное, обаче покушаяся еще ласканіемъ къ своему преклонити единомыслію, нѣчто лукавое глагола. Отвѣщаша: доколѣ не престанеши, окаянне, нашему твердому предложенію противная глаголати? аще емлеши вѣру, яко единаго корене вѣтьви, единыя утробы сестры есмы, то вѣждъ извѣстно, яко и мысль едину имамы, юже отъ убіенныя тобою сестры нашея разумѣй: аще бо та ни единъ имущи предъ очесы страданія мужественнаго образъ толикую въ терпѣніи яви силу, что убо мы сотворимъ смотряще на сестру нашу образъ намъ себе давшую? Не видиши ли, како она аще и лежащи, и уста затворена имущи, обаче отверстыми своими ранами, якоже усты наказуетъ ны, и увѣщаваетъ къ подвигу, страдальческому? Не разлучимся убо отъ нея, ни расторгнемъ сроднаго нашего союза, но умремъ, якоже и она умре за Христа. (Какой оборотъ мыслей и какое противное намѣренію слѣдствіе! Изъ того жестокаго зрѣлища, изъ того самаго безчеловѣчнаго примѣра, которымъ мучитель мнилъ устрашить ихъ, почерпаютъ они новую къ подкрѣпленію силъ своихъ пищу! И съ какимъ притомъ убѣдительнымъ краснорѣчіемъ объясняются: вмѣсто затворенныхъ устъ сестры ихъ вѣщаютъ къ нимъ отверстыя ея раны!). Отрицаемся обѣщанныхъ вами богатствъ, отрицаемся славы, и всего, еже отъ земли есть и въ землю паки возвратится. Отрицаемся тлѣнныхъ жениховъ, имуще нетлѣннаго, Его же любимъ, и Ему же въ вѣно нашу за Него смерть приносимъ, да безсмертнаго, вѣчнаго, чистаго и святаго чертога Его спѣдобимся. Тогда мучитель отчаявъ надежды своея разъярися зѣло, и повелѣ Нимфодору отвести, Митродору же повѣсивше свѣщами опалити тѣло ея: и опаляема бѣ по всему тѣлу чрезъ два часа. Такову же терпящи муку, возвождаше очеса своя къ единому, за Него же страдаше, возлюбленному жениху своему, помощи отъ Него просящи. Опаленную же аки угль, снемше съ древа, повелѣ мучитель палицами желѣзными крѣпко бити, сокрушающе вся уды ея и въ тѣхъ мукахъ Святая Митродора взывающи ко Господу, предаде въ руцѣ Его Святую свою душу. умершей же ей, приведена бысть третія агница Христова Святая Нимфодора, да двоихъ уже сестръ своихъ мертвая тѣлеса видитъ, и тѣхъ лютаго убіенія устрашившися отвержется Христа. Нача же къ ней Князь лукаво вѣщати: о красная дѣвице! Ея же азъ паче иныхъ удивляюся лѣпотѣ, и о юности милосердствую: бози ми суть свидѣтеліе, яко не мнѣе тя люблю дщере моея: точію приступи и поклонися богомъ, и абіе велику имѣти будеши у Царя благость, дастъ бо тебя имѣнія и чести: а еже есть больше, многое у него будеши имѣти дерзновеніе. Аще же ни, увы мнѣ, злѣ погибнеши, яко же и твоя сестры, ихъ же тѣлеса видиши. Святая же вся словеса его вмѣняющи аки вѣтръ, не внимаше имъ, но и противу вѣщая укори идолы и идолопоклонниковъ, Давидски глаголя: идоли языкъ сребро и злато, дѣла рукъ человѣческихъ: подобни имъ да будутъ творящіи я, и вси надѣющіися на ня. Видя же беззаконный, яко не успѣетъ словесы ничто же, повелѣ обнаживши ю повѣсити, и ногтѣми желѣзными строгати тѣло ея. Она же въ тѣхъ мукахъ ничесо же нетерпѣливо показа, ни возопи, ниже возстена, но точію горѣ очи возведши, двизаше устнами сеоими, еже бѣ знаменіемъ ея къ Богу прилѣжныя молитвы. И егда вопіяте проповѣдникъ, пожри богомъ, и свободишися отъ муки. Отвѣща Святая: азъ пожрохъ себе Богу моему за Него ми и страдати сладко, и умрети пріобрѣтеніе. Наконецъ мучитель повелѣ палицами желѣзными убити до смерти, и убіена бысть Святая за свидѣтельство Іисусъ Христово. Тако троица дѣвицъ Святую Троицу прослави смертію страдальческою. Мучителю же недовольно бѣ мучити живыя, но и на мертвыя неукротимую свою излія лютость: повелѣ бо огнь великъ возгнѣтити, и тѣлеса святыхъ мученицъ въ него на сожженіе во врещи. Сему же бывшу, внезапу другій огнь съ великимъ громомъ съ небесе спаде, и въ мгновеніе ока сожже фронтона Князя и вся его слуги мучившія святыхъ мученицъ. На вознѣщенный же огнь дождь великъ изліяся и погаси его. (Толь лютому дѣйствію какой приличнѣйшій конецъ быть можетъ, какъ не сей, что громъ поразилъ мучителей, и дождь погасилъ воспаленный ими огнь!). А вѣрніи вземше тѣлеса святыхъ отъ огня неврежденная, погребоша я честно близъ теплыхъ водъ въ единомъ гробъ. Ихъ-же едина утроба роди, тѣхъ и гробъ единъ прія, да яже неразлучны быша въ животѣ своемъ, неразлучны будутъ и по смерти. Сестры быша на земли, сестры суть на небеси въ единомъ чертозѣ жениха своего, сестры и во гробѣ. Надъ ними же создана бысть Церковь во имя ихъ, и истекаху, отъ нихъ исцѣленій рѣки, во славу Бога въ Троицѣ единаго, и въ память тріехъ дѣвицъ святыхъ, ихъ же молитвами да сподобимся зрѣти, Святую Троицу, Отца и Сына и Святаго Духа, единаго Бога, Ему же слава во вѣки, аминь.
Всѣ сіи приведенныя для примѣра здѣсь выписки изъ Священныхъ писаній суть отнюдь не такія, которыя бы съ особливымъ тщаніемъ выбраны были, но случайно взяты изъ немногаго числа попадавшихся мнѣ въ руки книгъ. Между тѣмъ, естьли мы безъ всякаго предубѣжденія и предразсудка, вникнувъ хорошенько въ языкъ свой, сравнимъ ихъ съ самыми краснорѣчивѣйшими иностранными сочиненіями, то должны будемъ признаться, что оныя ни общимъ расположеніемъ описанія или повѣствованія, ни соображеніемъ понятій, ни остротою мыслей, ни изобрѣтеніемъ, ни украшеніемъ, ни чистотою и величавостію слога, не уступаютъ имъ. Откудужъ мысль сія, что мы не имѣемъ хорошихъ образцовъ для наставленія себя въ искуствѣ слова? Отъ малаго разумѣнія языка своего. Почему считаемъ мы себя толь бѣдными? Потому что не знаемъ всего своего богатства. Справедливо ли сіе, что языкъ нашъ нынѣ токмо начинаетъ образоваться? Весьма справедливо! Сличимъ еще разъ вышепоказанный необразованный слогъ Славенскій съ нынѣшнимъ образованнымъ слогомъ, и мы тотчасъ сіе увидимъ. Разогнемъ какую нибудь изъ книгъ, а особливо изъ переводовъ нашихъ, нынѣ издаваемыхъ которые, благодаря Француснимъ Авторамъ, обучающимъ насъ Рускому языку, почти всѣ одинакимъ складомъ пишутся; разогнемъ, говорю, какую нибудь изъ книгъ сихъ, мы найдемъ въ ней:
….,,Осталась у него одна только дочь. Онъ принялъ всевозможныя старанія о развитіи ея характера, 1) и неусыпно пекся о томъ, чтобъ ее сохранить въ расположеніяхъ свойственнійшихъ щастію. 3) Она показала, въ первыхъ еще своихъ лѣтахъ, рѣдкую остроту ума, живыя чувствованія и легкое благоволете; 3) но однакожъ 4) можно было примѣнить въ ней весьма великую наклонность къ огорченію отъ малѣйшей причины. Когда она достигла до юношескихъ лѣтъ, тогда сія чувствительность дала разсудительный оборотъ ея мыслямъ, тихость ея нравамъ, 5) которые придавали блескъ ея красотѣ, и дѣлала 6) ея 7) гораздо любезнѣйшею въ глазахъ тѣхъ, которыя 8) были одарены подобными свойствами; но Сентъ Оберъ былъ столько благоразуменъ, что не могъ 9) предпочесть красоту добродѣтели; будучи проницателенъ, онъ могъ судить, сколь сія красота бываетъ опасна для той 10), которая обладаетъ ею, и потому не могъ радоваться этому. 11) Такимъ образомъ сталъ онъ стараться укрѣплять ея характеръ 12) и пріучать ея 13) господствовать надъ своими наклонностями, и обуздовать свои стремленія; онъ научилъ ея 14) удерживать первое движеніе и переность хладнокровно безчисленныя сопротивленія 15) встрѣчающіяся въ жизни; но чтобъ научить ее принуждать себя 16), влить въ сердцѣ ее 17) спокойное достоинство, 18), которое одно сильно преодолѣть страсти и возвысить насъ превыше 19) всѣхъ печальныхъ произшествій и злощастій, то онъ самъ имѣлъ нужду въ мужествѣ, и не безъ труда показывалъ видъ, что его не трогаютъ слезы, маловажныя огорченія, которыя причиняла иногда Эмиліи предусмотрительная его прозорливость 20). Эмилія похожа была на свою мать. Она имѣла прекрасную ея талію 21), нѣжныя черты ея лица; имѣла подобно ей глаза голубые, нѣжные и милые 22); но какъ ни были прелестны ея черты, только особенно выраженія ея осанки, перемѣняющейся подобно предметамъ, коими она трогалась, придавало ея фигурѣ непреодолимую прелесть 23).»
1) Что такое: развивать характеръ? Похоже ли это на Руской языкъ?
2) Что такое: сохранитъ ее въ расположеніяхъ свойственнѣйшихъ щастію? Могутъ ли стихи древнихъ Оракуловъ быть темнѣе сего?
3) Что такое: живыя чувствованія и легкое благоволеніе? Пустой звукъ словъ не можетъ быть вразумителенъ.
4) Что значитъ здѣсь однакожъ? Союзъ сей показываетъ всегда нѣкоторое изъятіе изъ предъидущаго положенія, какъ напримѣръ: онъ хотя тихаго нрава и терпѣливъ, однакожъ не дастъ себя въ обиду. Здѣсь слова терпѣніе и обида имѣютъ нѣкоторую между собою противуположность, поелику предполагается, что обида можетъ разрушить терпѣніе. Но живость или пылкость чувствъ въ томъ и состоитъ, что человѣкъ склоненъ къ радостямъ и огорченіямъ отъ малыхъ причинъ: къ чемужъ. здѣсь союзъ однакожъ?
5) Что такое: сія чувствительность дала разсудительный оборотъ ея мыслямъ? Что такое: сія чувствительность дала тихость ея нравамъ? Откуду научаемся мы такому чудному составленію рѣчей, такимъ страннымъ выраженіямъ?
6) Здѣсь глаголы спутаны: послѣ множественнаго придавали, поставленъ тотчасъ единственный, и дѣлала, относящійся къ чувствительности, о коей прежде говорено было. Прекрасный выдетъ слогъ, когда мы глаголы такъ располагать будемъ: чувствительность дала, нравы придавали, и дѣлала!
7) Здѣсь мѣстоименіе ея поставлено не въ томъ падежѣ; должно говоришь и дѣлала ее, а не ея. Мы послѣ изъ многократнаго впаданія въ сію погрѣшность увидимъ, что это не опечатка.
8) Не давно было которые: близкаго и частаго повторенія сего мѣстоименія надлежитъ избѣгать, да притомъ-же здѣсь надлежало сказать которыя, поелику говорится о женщинахъ, а не о мущинахъ.
9) Глаголъ не могъ поставленъ здѣсь весьма не къ статѣ; ибо кто чего не дѣлаетъ по невозможности, а не по доброй воли, тому и благоразумія приписывать не должно.
10) Здѣсь мѣстоименіе той означаетъ женщину, но можетъ относиться къ красотѣ; ибо сказано: сія красота опасна бываетъ для той (красоты). Подобнаго двумыслія въ хорошемъ слогѣ надлежитъ избѣгать.
11) И потому не могъ радоваться этому, есть весьма грубой и слуху противной слогъ.
12) Укрѣплять характеръ, есть нелѣпица.
13) Здѣсь вторично мѣстоименіе ея поставлено не въ томъ падежѣ: пріучать ее, а не ея.
14) Тажъ самая погрѣшность въ третій разъ.
15) Безчисленныя сопротивленія. Оба сіи слова здѣсь не у мѣста, и потому больше служатъ къ затмѣнію, нежели къ ясному выраженію мысли. Слово сопротивленіе не значитъ противность, или противный и непріязненный случай, но значитъ борьбу нашу съ сими случаями, и слѣдственно глаголъ переносить не приличествуетъ оному; ибо переносить противности можно, а переносить сопротивленія есть тоже самое, что сопротивляться сопротивленіямъ. Слово же безчисленныя отнимаетъ вѣроятность у словъ переносить хладнокровно. Дабы сдѣлать мысль сію правдоподобною и ясною, надлежало бы сказать: и переносить хладнокровно встрѣчающіяся въ жизни противности, не обременяя понятія нашего неимовѣрнымъ словомъ безчисленныя. Даже и въ сихъ словахъ: переносить хладнокровно, заключается уже нѣчто не естественное, и для того гораздо ближе къ нашимъ чувствамъ: переносить терпѣливо. Сколько писателю разсуждать должно, когда онъ желаетъ, чтобъ писаніе его не было вздорное!
16) Принуждать себя, есть весьма слабоѳ и не ясное выраженіе; настоящее слово: владѣть собою.
17) Здѣсь въ четвертый разъ мѣстоименіе ее поставлено не въ томъ падежѣ: влить въ сердцѣ ея, а не ее.
18) Влить въ сердцѣ спокойное достоинство, есть одинъ пустой звукъ словъ, безъ всякой мысли.
19) Возвыситься превыше. Вознестись превыше, можно сказать; но возввситься пребыше, отдалиться далѣе, приближиться ближе, подобныя сему выраженія не составляютъ красоты слога.
20) Предусмотрительная прозорливость есть такоеже выраженіе, какъ: высокая высота, зримая видимость и проч.
21) Талія. Таліи бываютъ также и у Рускихъ женщинъ, а потому кажется и названію сему надлежало бы также быть и въ Рускомъ языкѣ.
22) Можно сказать: прекрасные, черные, голубые глаза. Можно также сказать: милые глазки, милой ротикъ; но весьма не хорошо: милые нѣжные глаза! милой нѣжной ротъ!
23) Выраженіе осанки, перемѣняющейся подобно предметамъ, коими она трогалась придавала фигурѣ ея непреодолимую прелесть!!! Послѣ таковой ясности смысла и красоты слога не остается намъ ничего, какъ токмо удивляться, въ какое краткое время и какіе великіе успѣхи, учась у Французовъ, сдѣлали мы въ Россійскомъ языкѣ!
Въ краткой выпискѣ сей, содержащей въ себѣ не болѣе двухъ страницъ, находимъ имъ такое великое число несвойственностей, погрѣшностей, нескладицъ и нелѣпостей: сколькожъ найдемъ мы ихъ во всей книгѣ? Можетъ быть въ возраженіе скажутъ мнѣ, что я выбралъ самое худое мѣсто и самый слабый переводъ, по которому не должно заключать вообще о всѣхъ переводахъ. Я и не говорю обо всѣхъ, однакожъ смѣло отвѣчаю, кто изъ десяти девять таковыхъ, въ которыхъ подобный сему бредъ выдается за красоту слога. Разогните нынѣшнія наши книги, вы увидите, что главная часть писателей нашихъ щеголяютъ симъ тарабарскимъ языкомъ, и называютъ его новымъ, вычищеннымъ, утонченнымъ! Книги сіи печатываются, умножаются, никто не оговариваетъ ихъ, слогъ ихъ похваляется; молодые люди, мало упражнявшіеся въ языкѣ своемъ, читая ихъ пріучаютъ умъ свой къ ложнымъ понятіямъ, къ худому складу, къ невразумительнымъ выраженіямъ; зло сіе возрастаетъ, распространяется, дѣлается общимъ. Оное по свойству нашему наклонному къ подражанію, по привычкѣ, дѣлающей всякую странную вещь не странною, такъ прилипчиво, такъ непримѣтно вкрадывается въ насъ, что тѣ самые люди, которые видятъ его и воютъ противъ него, не чувствуютъ, что они сами имъ заражены. Желаете ли предъ глазами своими имѣть тому примѣръ? Прочитайте слѣдующее о нынѣшнемъ воспитаніи нашемъ разсужденіе:
,,Естьли бы перестали у насъ воспитывать дѣтей не справясь съ ихъ склонностями и дарованіями, естьли бы перестали родители избирать имъ состояніе безъ цѣли и предназначеній, то можно надѣяться, что слѣдующее поколѣніе произрастило бы лучшихъ людей на сценѣ гражданскаго міра! Разсмотрите физически и морально всякое юное существо вступающее въ ученіе; опредѣлите ему съ первой буквы его состояніе, его мѣсто въ обществѣ, займите его всѣми познаніями, всѣми опытами, касающимися единственно до его предмета; усовершенствуйте его въ одной части, сдѣлайте изъ него добраго гражданина, или ученаго, или судію, или воина, или пресвитера, или купца, или земледѣльца; удалите отъ него попугаевъ иностранныхъ, всю эту діалектику чужеземную; оставьте непростительное, грубое заблужденіе, чтобы ломать языкъ ихъ въ молодости для пріятаго выговора чужаго и большею частію для моды, не давши глубокаго понятія о своемъ; научите ихъ подражать иностранцамъ, которые весьма худо изъясняются и нашимъ языкомъ, и другими, пренебрегая сію маловажную часть воспитанія: однакожъ не меньше того насъ учатъ, просвѣщаютъ; увѣрьте, что можно не краснѣя весьма худо говоришь иностраннымъ языкомъ и быть весьма полезнымъ членомъ общества; твердите имъ, что не умъ богатъ языкомъ, а языкъ умомъ. Переувѣрьте ихъ въ обольщающей химерѣ, что будто въ чтеніи однихъ иностранныхъ книгъ можно только почерпать высокія, новыя идеи; онѣ раждаются отъ наблюденій, соображенія, размышленій — и въ свое время. Раскройте предъ глазами воспитанниковъ вашихъ свою вѣру, свою исторію, свои законы, свое домашнее устройство, пользы Государства, торговлю, промыслы, художества, науки; твердите имъ непрестанно, что они должны быть прежде всего члены своего отечества, слуги своего Государя, и потомъ уже граждане міра! Напоминайте имъ о любви къ нему, о своихъ обязанностяхъ, о добродѣтеляхъ замѣченныхъ ими въ своихъ отчизнахъ, и вы увидите, какъ примѣтно, какъ скоро перемѣнится сей хаосъ воспитанія нашего въ истинный свѣтъ просвѣщенія, въ лучшую, соотвѣтственнѣйшую систему для нашего народа; вы увидите, какъ отличительно родятся характеры, дарованіи, творческіе умы; какъ воскреснутъ твердыя великія души, пробудятся порывистыя желанія патріотизма и изъ разнѣженныхъ головъ Сенскихъ питомцовъ, родятся величины Рускихъ, но истинные Рускіе, добрые граждане, сыны своего отечества!"
Тотъ-же сочинитель въ примѣчаніи своемъ между прочимъ говоритъ: мы начинаемъ забывать Руской языкъ болѣе и болѣе: куда вы хотите явиться съ Рускимъ языкомъ? Въ хорошемъ обществѣ, въ кругѣ людей такъ называемыхъ (лучшаго сорту) de bon tom, тамъ говорятъ по Францзуски. Въ школѣ? Тамъ изъясняютъ уроки по Француски. Въ домахъ? Тамъ коверкаютъ свой языкъ и мѣшаютъ его съ Францускимъ. Гдѣ же говорятъ по Руски? на площади, на биржѣ, по деревнямъ — и кто?… Это неутѣшимо! Пора бы намъ имѣть больше народной гордости и не унижать достоинства своего языка предъ цѣлымъ свѣтомъ! Всѣ знаютъ, какъ тонокъ, обиленъ, сладокъ, живописателенъ Руской языкъ: для него бы не стараться довести его до возможнаго совершенства? Для чего такой могущественной Имперіи не заставить иностранцовъ столько же подвигнуться къ намъ, сколько мы къ нимъ25? Для чего не заниматься имъ нашимъ языкомъ въ посольствахъ, сношеніяхъ политическихъ — для чего не употреблять его при дворѣ? Тамъ, гдѣ стеченіе утонченныхъ мыслей; тамъ, гдѣ вѣжливость, искуство обращенія доведены до такой высокой степени? Тамъ то надобно образовать первоначальный вкусъ къ своему нарѣчію, тамъ начать воспитывать Руской языкъ26: тогда разольется онъ нечувствительно въ обществѣ, заставятъ гораздо съ большею охотою всякаго письменнаго человѣка заниматься его красотою; тогда будутъ по крайней мѣръ писать съ надеждою, что книги Рускіе и читать и понимать станутъ, «
Главное основаніе разсужденія сего весьма справедливо: оно открываетъ намъ глаза, оно даетъ намъ чувствовать ослѣпленіе наше; но какъ же можно тому, кто съ такою истинною укоряетъ насъ, что мы начинаемъ забывать Рускій языкъ болѣе и болѣе, и съ такимъ благонамѣреніемъ совѣтуетъ намъ удалить всю чужеземную діалектику и прилагать стараніе о глубокомъ познаніи природнаго языка своего, какъ возможно, говорю, тому самому писателю, которой съ толикимъ жаромъ вопіетъ противъ сего, не чувствовать, что онъ самъ послѣдуетъ сей діалектикъ и собственнымъ примѣромъ своимъ разрушаетъ благій совѣтъ свой? Ибо чтожъ, какъ не чужеземную діалектику, значатъ они и подобныя сему, разсѣянныя повсюду въ той же самой книгѣ его, выраженія; Жени разсматривалъ природу (иной подумаетъ, что это Жанъ или Иванъ разсматривалъ природу: совсѣмъ не то!) и стараясь потрафить подлинникъ украсилъ списокъ (это очень ясно!) — Примѣчательные умы разсматривали Жени со всѣхъ сторонъ и раскрыли чрезъ анализъ тайны его чудесъ (это прямо по Руски)! улучшенная природа, въ воображеніи, во вкусъ и въ ощущеніи всего изящнаго (хорошо)! — Важность носящая отпечатокъ мужественнаго характера (не льзя лучше!) Онъ не былъ еще злодѣемъ по привычкѣ, по по системъ былъ уже таковъ. — Часто покушалась она закраситъ чѣмъ нибудь (для чего не замазать!) свое положеніе. — Набросимъ тѣнь на сіи преступныя восторги, и пр. и пр. и пр.? Набросимъ и мы тѣнь на сей странной слогъ и подивимся, что находимъ его въ такомъ сочиненіи, которое толкуетъ намъ о классическихъ стихотвореніяхъ и о Россійской Словесности, и которое называя языкъ нашъ вмѣстѣ и вновь рождающимся и бѣднымъ, и богатымъ и живописательнымъ, и укоряя насъ, что вездѣ въ обществахъ и въ домахъ нашихъ коверкаютъ его мѣшая съ францускимъ языкомъ, само себя тѣмъ же самымъ укоризнамъ подвергаетъ.
Въ нѣкоторой книжкѣ случилось мнѣ прочитать слѣдующій вопросъ: отъ чего въ Россіи мало авторскихъ талантовъ? Сочинитель разсуждая о семъ между прочимъ говоритъ:
„Хотя талантъ есть вдохновеніе природы, однакожъ ему должно развиваться и созрѣть въ постоянныхъ упражненіяхъ. Автору надобно имѣть не только собственно такъ называемое дарованіе, — то есть, какую-то особенную дѣятельность душевныхъ способностей, — но и многія историческія свѣденія, умъ образованный логикою, тонкой вкусъ и знаніе свѣта. Сколько время (правильнѣе времени) потребно единственно на то, чтобы совершенно овладѣть духомъ языка своего? Волтеръ сказалъ справедливо, что въ шесть лѣтъ. Можно выучиться всѣмъ главнымъ языкамъ, но что во всю жизнь надобно учиться Своему природному. (А мы во всю жизнь учась чужому, и не заглядывая въ свой, хотимъ быть писателями!). Намъ Рускимъ еще болѣе труда, нежели другимъ. французъ противъ Монтаня, Паскаля, пять или шесть авторовъ вѣка Лудовика XIV, Волтера, Руссо, Томаса, Мармонтеля, можетъ совершенно узнать языкъ 60 всѣхъ формахъ — (во всѣхъ родахъ, я думаю); — но мы прочитавъ множество церковныхъ и свѣтскихъ книгъ, соберемъ только матеріальное или словесное богатство языка, которое ожидаетъ души и красокъ отъ художника. (На сіе мнѣніе не во всемъ согласиться можно: мнѣ кажется, ежели Французъ пронитавъ Монтаня, Паскаля, Волтера, можетъ совершенно узнать языкъ свой, то и мы прочитавъ множество верховныхъ и свѣтскихъ книгъ, тожъ самое узнать можемъ; ибо естьли нынѣшніе фрацнцузы учатся у Монтаней, Паскалей, Волтеровъ; то и Монтани, Паскали, Волтеры, у кого нибудь также учились. Писатели по различнымъ дарованіямъ и склонностямъ своимъ избираютъ себѣ родъ писанія: иной трубу, другой свирель; но безъ знанія языка никто ни въ какомъ родѣ Словесности не прославится. Писателю надлежитъ необходимо соединить въ себѣ природное дарованіе и глубокое знаніе языка своего: первое снабдѣваетъ его изобиліемъ и выборомъ мыслей, второе изобиліемъ и выборомъ словъ. Писать безъ дарованія, будешь Тредьяковскій27; писать безъ знанія языка, будешь нынѣшній писатель. Конечно безъ разума утвержденнаго науками, хотя бы кто и всѣ церковныя и свѣтскія книги прочиталъ, онъ пріучилъ бы токмо слухъ свой къ простому. звуку словъ, нимало не обогащающему разсудка нашего, и слѣдовательно не собралъ бы никакого ни умственнаго ни словеснаго богатства. Но тотъ, кто имѣя острый умъ, прочитаетъ ихъ съ разсужденіемъ и пріобрѣтетъ изъ нихъ познаніе въ краткости, силѣ и. красотѣ слога; то почему же сей не сдѣлается тѣмъ художникомъ, которой всему изображаемому имъ даетъ душу и краски? Я думаю совсѣмъ напротивъ: Французы не могли изъ духовныхъ книгъ своихъ столько заимствовать, сколько мы изъ своихъ можемъ: слогъ въ нихъ величественъ, кратокъ, силенъ, богатъ; сравните ихъ съ Францускими духовными писаніями, и вы тотчасъ сіе увидите. Надлежитъ токмо отрясть отъ себя мракъ предразсудка и не лѣниться почерпать изъ сего неистощаемаго источника). Истинныхъ писателей было у насъ еще такъ мало, что они не успѣли датъ намъ образцевъ 60 многихъ родахъ; не успѣли обогатить словъ тонкими идеями; не показали, какъ надобно выражать пріятно нѣкоторыя, даже обыкновенныя мысли. (Превосходныхъ писателей въ разныхъ родахъ, конечно, было у насъ мало; но свѣтскихъ, а не духовныхъ; и первыхъ мало отъ того, что не читаютъ они послѣднихъ. Я не говорю, чтобъ могли мы изъ духовныхъ книгъ почерпнуть всѣ роды свѣтскихъ писаній; но кто при остротѣ ума и природныхъ дарованіяхъ будетъ въ языкѣ своемъ и краснорѣчіи силенъ, тотъ по всякому пути, какой токмо изберетъ себѣ, пойдетъ достолѣпно. Есть у насъ много великихъ образцовъ, но мы не знаемъ ихъ, и потому не умѣемъ подражать имъ. Между тѣмъ и въ свѣтскихъ писателяхъ имѣемъ мы довольно примѣровъ: Лирика разнаго Ломоносову конечно нѣтъ во Франціи: Мальгербь и Руссо ихъ далеко уступаютъ ему; откуду же бралъ онъ образцы и примѣры? Природа одарила его разумомъ, науки распространили его понятія, но кто снабдилъ его силою слова? Естьли бы Сумароковъ познаніемъ языка своего обогатилъ себя столько же, какъ Ломоносовъ; онъ бы, можетъ быть, при остротѣ ума своего, въ сатирическихъ сочиненіяхъ не уступилъ Буалу, въ трагическихъ Расину, въ притчахъ ла Фонтеню28. Вольно намъ на чужихъ, даже и посредственныхъ писателей, смотрѣть завидными глазами, а своихъ и хорошихъ презирать. Чтожъ принадлежитъ до сего мнѣнія, что авторы наши не успѣли обогатить словъ новыми идеями; то развѣ говорится сіе о прежнихъ авторахъ, а нынѣшніе весьма въ томъ успѣли! Изъ великаго множества приведенныхъ въ семъ сочиненіи выше и ниже сего примѣровъ ясно видѣть можно, какую пріятность и какое приращеніе получилъ языкъ нашъ!) Руской Кандидатъ авторства (вотъ и доказательство тому!), недовольный книгами, долженъ закрытъ ихъ и слушать вокругъ себя разговоры, чтобы совершеннѣе узнать языкъ. (Этотъ способъ узнавать языкъ всѣхъ легче). Тутъ новая бѣда: въ лучшихъ домахъ говорятъ у насъ по француски! (Стыдно и жалѣ) да пособить нѣчемъ. Рѣка течетъ, и все, что въ ней, плыветъ съ нею. А виноваты писатели. Моліеръ многіе безразсудные во Франціи обычаи умѣлъ сдѣлать смѣшными!) Милыя дамы, которыхъ надлежало бы только подслушать, чтобы, украсить Романъ или Комедію любезными, щастливыми выражрніями, плѣняютъ насъ не Рускими фразами. (Милыя дамы, или по нашему грубому языку женщины, барыни, барышни, рѣдко бываютъ сочинительницами, и такъ пусть ихъ говорятъ, какъ хотятъ. А вотъ несносно, когда господа писатели дерутъ уши наши не Рускими фразами!). Чтожъ остается дѣлать Автору? (учиться Руской, а не Француской, грамотѣ). Выдумывать, сочинять выраженія? (Кто безъ прилѣжнаго въ языкъ своемъ упражненія станетъ выдумывать, сочинять выраженія, тотъ похожъ будетъ на того, которой говоритъ во снѣ). Угадывать лучшій выборъ словъ? (Надлежитъ о словахъ разсуждать и основываться на коренномъ знаменованіи оныхъ, а не угадывать ихъ; ибо естьли писатель самъ угадывать будетъ слова, и заставитъ читателя угадывать ихъ, то и родится изъ сего нынѣшній, невразумительный образъ писанія). Давать старымъ нѣкоторый новый смыслъ? (Прочитайте приложенный ниже сего опытъ Словаря, вы увидите, что мы знаменованія многихъ коренныхъ словъ не знаемъ, и когда мы, не знавъ настоящаго знаменованія ихъ, станемъ давать имъ новые смыслы, заимствуя оные отъ Францускихъ словъ; то не выдетъ ли изъ сего, какъ я въ началѣ сего сочиненія помощію круговъ толковалъ, что мы часть Е своего круга, истреблять, а часть Б чужаго круга распространять и умножать будемъ, Таковыми средствами достигнемъ ли мы до того, чтобъ быть хорошими писателями? Напротивъ, доведемъ языкъ свой до совершеннаго упадка. Истина сія неподвержена ни малѣйшему сомнѣнію, что чѣмъ больше будемъ мы думать о Францускомъ языкѣ, тѣмъ меньше будемъ знать свой собственный). Предлагать ихъ въ новой связи, но столъ искусно, чтобы обманутъ читателей и скрытъ отъ нихъ необыкновенность выраженій. (Я совсѣмъ не поминаю, въ чемъ состоитъ, сіе искуство обманывать читателей, и какая нужда предлагать выраженія въ новой связи? Великіе писатели изобрѣтаютъ, украшаютъ, обогащаютъ языкъ, новыми понятіями; но предлагать выраженія въ новой связи, мнѣ кажется, не иное что значить; можетъ, какъ располагать рѣчи наши по свойству. и складу чужаго языка, думая, что въ этомъ состоитъ новость, пріятность, обогащеніе. Естьли мы такъ разсуждать будемъ, то почтожъ жалуемся, что вездѣ у насъ говорятъ по Француски? Лучше говорить по Француски,) нежели Рускимъ языкомъ по Француски писать). Мудрено ли, что сочинители нѣкоторыхъ Рускихъ комедій и романовъ, не побѣдили сей великой трудности, (какой трудности? той, чтобъ писать новою никому непонятною связью, и сдѣлать, чтобъ ее всѣ понимали? Подлинно это великая трудность и достойная того, чтобъ потѣть надъ нею! Славный Донъ Кишотъ не боролся ли съ вѣтреными мельницами желая побѣдить ихъ?), и что свѣтскія дамы не имѣютъ терпѣнія слушать или читать ихъ, находя, что такъ не говорятъ люди со вкусомъ? естьли спросите у нихъ: какъ же говоритъ должно? То всякая изъ нихъ отвѣчаетъ: не знаю; но это грубо, несносно! (Не спрашивайте ни у свѣтскихъ дамъ, ни у монахинь, и за чѣмъ у нихъ спрашивать, когда онѣ говорятъ: не знаю?) — Однимъ словомъ, француской языкъ весь въ книгахъ, со всѣми красотами и тѣнями, какъ въ живописныхъ картинахъ, а Руской только отчасти? (Источникъ Рускаго языка также въ книгахъ, которыхъ мы не читаемъ, и хотимъ, чтобъ онъ былъ не въ нашихъ, а во Францускихъ книгахъ). Французы пишутъ какъ говорятъ, а Рускіе обо многихъ предметахъ должны еще говоритъ такъ, какъ напишетъ человѣкъ съ талантомъ. (Расиновъ языкъ не тотъ, которымъ всѣ говорятъ, иначе всякой бы былъ Расинъ. Ломоносова языкомъ никому говорить не стыдно. Бѣдные Рускіе! Они должны молчать до тѣхъ поръ, покуда родится человѣкъ съ талантомъ, которой напишетъ, какъ имъ говоришь должно!). Бюффонъ страннымъ образомъ изъясняетъ свойство великаго таланта или генія, говоря, что онъ есть терпѣніе въ превосходномъ степени. Но естьли хорошенько подумаемъ, то едва ли не согласимся съ нимъ; по крайней мѣрѣ безъ рѣдкаго терпѣнія геній не можетъ возсіять во всей своей лучезарности. Работа есть условіе искуства. Охота и возможность преодолѣвать трудности есть характеръ таланта. Бюффонъ и Ж. Ж. Руссо плѣняютъ насъ сильнымъ и живописнымъ слогомъ: мы знаемъ отъ нихъ самихъ, чего имъ стоила пальма краснорѣчія! Теперь спрашиваю: кому у насъ сражаться съ великою трудностію быть хорошимъ Авторомъ, естьли и самое щастливѣйшее дарованіе имѣетъ на себѣ жесткую кору, стираемую единственно постоянною работою? Кому у насъ десять, двадцать лѣтъ рыться въ книгахъ, быть наблюдателемъ, всегдашнимъ ученикомъ, писать и бросать въ огонь написанное, чтобы изъ пепла родилось что нибудь лучшее? (Что до этой трудности принадлежитъ, то оная конечно велика, и когда мы къ сей великой трудности прибавимъ еще великую легкость переводить съ чужаго языка слова и рѣчи, не зная своего: тогда и доберемся до истиной причины, отъ чего у насъ такъ мало авторскихъ талантовъ, и такъ много худыхъ писателей, которые портятъ и безобразятъ языкъ свой, не чувствуя того и пріемля нелѣпости за красоту.) Въ Россіи болѣе другихъ учатся дворяне; но долго ли? до пятнадцати лѣтъ.; тутъ время идти въ службу, время искать чиновъ, сего вѣрнѣйшаго способа быть предметомъ уваженія. Мы начинаемъ только любитъ чтеніе; (полно не перестаемъ ли?) Имя хорошаго Автора еще не имѣетъ у насъ такой цѣны, какъ въ другихъ земляхъ; надобно при случаѣ объявитъ другое право на улыбку вѣжливости и ласки. Къ тому же исканіе чиновъ не мѣшаетъ баламъ, ужинамъ, праздникамъ; а жизнь авторская любитъ частое уединеніе. — Молодые люди средняго состоянія, которые учатся, также слышать выдти изъ школы или университета, чтобы въ гражданской или военной службѣ получить награду за ихъ усилія въ наукахъ; а тѣ не многіе, которые остаются въ ученомъ состояніи, рѣдко имѣютъ случай узнать свѣтъ. — Безъ чего трудно писателю образовать вкусъ свой, какъ бы онъ ученъ ни былъ. Всѣ францускіе писатели, служащіе образцомъ тонкости и пріятности въ слогъ, переправляли, такъ сказать, школьную свою Реторику въ свѣтѣ, наблюдая, что ему нравится, и почему? (Францускіе писатели познавали и исправляли погрѣшности свои отъ сужденія объ нихъ другихъ писателей; Волтеръ судилъ Корнелія и Расина, Лагарпъ разсматривалъ Волтера, и такъ далѣе. Всякой изъ нихъ одинъ на другаго дѣлалъ свои замѣчанія, доказывалъ, что въ немъ худо и что хорошо, разбиралъ каждой стихъ его, каждую рѣчь, каждое слово. Сверхъ сего многіе и самые лучшіе писатели поправляли сами себя, и въ новыхъ изданіяхъ ихъ всѣ сіи перемѣны напечатаны такъ что читатель, съ великою для себя пользою, можетъ сличать старую и новую мысль сочинителя. Отсюда раждался общій свѣтъ для всѣхъ, языкъ получалъ опредѣленіе и чистоту, словесность процвѣтала. Но мы гдѣ разсуждали о сочиненіяхъ своихъ? Мы только твердимъ о Бонетахъ, Томсонахъ, Жанъ-Жакахъ; а про своихъ не говоримъ ни слова, и естьли когда начнемъ судишь объ нихъ; то отнюдь не съ тѣмъ, чтобъ подробнымъ разсматриваніемъ слога и выраженій ихъ принесть. пользу словесности; но чтобъ просто, безъ всякихъ доказательствъ, побранить писателя, или чтобъ показать похвальное достоинство свое, заключающееся въ презрѣніи къ языку своему). Правда, что онъ, будучи школою для авторовъ, можетъ быть и гробомъ дарованія: даетъ вкусъ, но отнимаетъ трудолюбіе, необходимое для великихъ и надежныхъ успѣховъ. Щастливъ, кто, слушая Сиренъ, перенимаетъ ихъ волшебныя мелодіи, но можетъ удалиться, когда захочетъ! Иначе мы останемся при однихъ куплетахъ и мадригалахъ. Надобно заглядывать въ общество — непремѣнно, по крайней мѣрѣ въ нѣкоторыя лѣта, но жить въ кабинетѣ. (Все сіе отчасти можетъ быть справедливо, но я не полагаю сего главнымъ препятствіемъ прозябенію талантовъ. Естьли бы дворяне наши, хотя и до пятнатцати лѣтъ, но учились болѣе Руской, нежели Француской грамотѣ, и естьли бы въ сіе время положено въ.нихъ было достаточное къ познанію языка своего основаніе; тогда служба не мѣтала бы имъ обтащаться дальнѣйшими въ томъ пріобрѣтенілми; получа охоту и знаніе нашли бы они время, когда обращаться съ женщинами въ обществѣ, и когда дома сидѣть за книгами. Имя хорошаго писателя сдѣлалось бы у насъ въ такомъ же уваженіи, какъ и у другихъ народовъ. Но когда мы отъ самой колыбели своей вмѣстѣ съ молокомъ сосемъ въ себя любовь къ Францускому, и презрѣніе къ своему языку; то какихъ можемъ ожидать талантовъ, какого процвѣтанія словесности, какихъ рѣдкихъ произведеній ума? Кто въ подлинну захочетъ дватцать лѣтъ рыться въ книгахъ, писать и бросать въ огонь свои сочиненія, доколѣ не почувствуетъ ихъ достойными изданіями въ свѣтъ, когда ясно видитъ, что попеченіе его будетъ тщетно; что и читателей такихъ мало, которые бы дватцатилѣтній трудъ его могли распознавать съ единолѣтнимъ; и что къ совершенному упадку прекраснаго языка нашего отчасу болѣе распространяется зараза называть нѣкую чуждую и несвойственную намъ нескладицу пріятностію слога, и элегансомъ?).“
Для дальнѣйшаго показанія, что мы съ одной стороны языкъ свой забываемъ, а съ другой, всякими вводимыми въ него неприличными новостями искажаемъ его, или иначе сказать, кругъ знаменованія коренныхъ Россійскихъ словъ стѣсняемъ, а новопринятыхъ, не опредѣленныхъ, не содержащихъ въ себѣ никакого смысла, противу свойствъ языка своего распространишь стараемся, разсудилось мнѣ, читая нынѣшнія и старинныя книги, выписывать изъ нихъ всѣ тѣ слова и рѣчи, которыя заключаютъ въ себѣ нѣчто особливое и достойны нѣкотораго примѣчанія. Въ первой выпискѣ, сдѣланной мною изъ новѣйшихъ книгъ, выбиралъ я токмо такія выраженія, которыя языку нашему совсѣмъ несвойственны, и старался примѣчаніями моими доказать неприличность оныхъ, не входя въ разсужденіе (или входя очень мало) и не выписывая такихъ мѣстъ, кои показываютъ слабость или нечистоту слога, могущую происходить отъ неискуства въ краснорѣчіи, хотя впрочемъ сочинитель и ни мало не гоняется за чужестранными словами и складомъ; ибо сіи послѣднія замѣчанія могли бы меня весьма далеко завести. Я не означалъ также ни заглавія книгъ, ни мѣстъ, въ коихъ сіи нелѣпыя выраженія мнѣ попадались; поелику намѣреніе мое не есть лично кому нибудь досаждать; но токмо для общей, пользы словесности, начинающимъ упражняться въ оной дать примѣтить, сколь сіи вводимыя въ прекрасной нашъ языкъ новости суть безобразны. Впрочемъ да не подумаетъ читатель, что я въ приложенныхъ выше и ниже сего примѣрахъ нѣкоторые, для вящшаго показанія странности ихъ, отъ себя составилъ; нѣтъ! я могу удостовѣрить его, что всѣ оные выбраны изъ печатныхъ книгъ.
Вторая выписка сдѣлана мною изъ книгъ церковныхъ. Въ оной выбиралъ я такія слова, изъ которыхъ иныя въ новѣйшихъ нынѣшнихъ писаніяхъ мало или совсѣмъ неизвѣстны, а другія хотя употребляются, но не во всѣхъ тѣхъ смыслахъ, въ какихъ употреблялись прежде, и потому кругъ знаменованія ихъ, къ ущербу богатства языка, заключенъ въ тѣснѣйшіе прежнихъ предѣлы. Обѣ таковыя выписки могутъ быть полезны: первая для обнаруженія вводимыхъ странностей; вторая для показанія, что вмѣсто нелѣпыхъ новостей, за которыми мы, читая иностранныя книги, гоняемся, можно чрезъ прилѣжное чтеніе книгъ своихъ почерпать изъ оныхъ истинное краснорѣчіе, обогатить умъ свой знаніемъ силы слога, не ползать по слѣдамъ иностранныхъ писателей, но сопровождаясь своими, пролагать себѣ новый путь; и однимъ словомъ, вмѣсто перенимающихъ слышимые звуки косноязычныхъ попугаевъ, быть сладкогласными на своемъ языкѣ соловьями.
Послѣдняя изъ двухъ вышепомянутыхъ выписокъ есть одинъ весьма недостаточный опытъ. Надлежитъ, продолжая такимъ образомъ, составишь полный Словарь, и расположить оный по азбучному порядку, хотя имѣемъ мы Академическій и церковный Словари, въ которыхъ многія старинныя, или нынѣ мало употребительныя слова, собраны и истолкованы; однако много осталось еще не истолкованныхъ, а другія требуютъ пространнѣйшаго истолкованія. Итакъ не безполезно будетъ съ помощію двухъ вышесказанныхъ Словарей, и прилѣжнаго чтенія церковныхъ и Славенскихъ книгъ, составить вновь такой Словарь, въ которомъ бы всякое слово объяснено было во первыхъ множайшими текстами, показующими во всей обширности кругъ знаменованія онаго; во вторыхъ должно стараться показать корень онаго и присовокупишь къ тому свои примѣчанія и разсужденія, какія. понятія въ Россійскомъ слогѣ изображать имъ пристойно; въ третьихъ надлежитъ разсмотрѣть, не заключаетъ ли оно въ себѣ такихъ смысловъ, для выраженія коихъ прибѣгаемъ мы нынѣ къ рабственному съ чужихъ языковъ переводу словъ, въ нашемъ языкѣ совсѣмъ новыхъ и слѣдственно не имѣющихъ никакого знаменованія ни силы. Я увѣренъ, что тотъ, кто съ большимъ досугомъ, и съ вящими моихъ способностями и дарованіями, восхощетъ употребить трудъ свой на составленіе таковаго Словаря, принесетъ не малую Россійской Словесности пользу, равно какъ и тотъ, кто, искусный въ языкѣ своемъ, возмется истолковать однознаменительныя въ немъ слова.
,,Сія отмѣна была именно слѣдствіемъ отклонительнаго желанія его.» Поелику таковый языкъ не всѣмъ Рускимъ извѣстенъ, того ради надлежитъ прибѣгнуть къ переводу. Кажется оное значитъ: сія отмѣна сдѣлана была по собственному его желанію; но безъ сомнѣнія слогъ сей показался сочинителю слишкомъ простъ. Итакъ станемъ доискиваться, что въ кудрявомъ слогѣ его должно разумѣть подъ словами отклонительное желаніе. Прилагательными именами различаются противныя или несходныя между собою вещи: мы для того говоримъ широкая дорога, высокой дубъ, сердитой человѣкъ, дабы читатель или слушатель нашъ не вообразилъ себѣ узкой дороги, низкаго дуба смиреннаго человѣка. Естьлибъ не было ничего глубокаго, то бы слово мѣлкій было намъ не нужно, и не могло бы заключать въ себѣ никакого понятія. Худое или вредное желаніе отличается отъ добраго или полезнаго: отъ чегожъ отличается и что значитъ отклонительное желаніе? Развѣ отъ приклонительнаго? Но здѣсь паки слѣдуетъ вопросъ: что значитъ приклонительное желаніе?
«Когда путешествіе сдѣлалось потребностію души моей.» Мнѣ кажется и сіе выраженіе принадлежитъ больше къ новому, нежели къ старому слогу, въ которомъ, хотя бы и нашли во Францускихъ книгахъ: quand la voyage est devenu necessaire à mon ame, то однакожъ сказали бы просто: когда я любилъ путешествовать, нежели стали бы путешествіе называть потребностію души. Хорошо знать по Француски, но за чѣмъ свой языкъ портить по ихъ языку? за чѣмъ вмѣсто я видѣлъ какъ вы шли или я видѣлъ васъ идущихъ, говорить и писать: я видѣлъ васъ идти, переводя сіе съ Францускаго: je vous ai vu passer, или я слышалъ его играть, j’ai l’entendu jouer29. Сіи и подобныя сему выраженія не ясно ли показываютъ, что мы такъ много набиваемъ головы свои Францускимъ языкомъ, и такъ мало упражняемся въ своемъ собственномъ, что сочиняя Рускую книгу не умѣемъ иначе изъясняться, какъ переводнымъ съ Францускаго языка складомъ. Прославился ли бы тотъ Французъ между соотечественниками своими, которой бы начитавшись нашихъ книгъ, и замѣтя въ нихъ таковыя свойственныя намъ выраженія, какъ напримѣръ: онъ пошелъ на него войною, сталъ по Француски писать: il est aile par guerre sur lui? Безсомнѣнія прославился бы, да только не красотою слога, а сумашествіемъ. Мы смѣемся надъ тою Рускою барынею, которая худо умѣя говорить по Француски, сказала нѣкогда: quande j’etoil dans la fille, переведя сіе съ Рускаго, когда я была въ дѣвкахъ; но мы несравненно ее смѣшнѣе?: она чужой языкъ изломала, располагая оный по природному языку своему; а мы коверкаемъ свой языкъ, располагая оный по чужому: которое изъ сихъ двухъ невѣжествъ больше и постыднѣе?
«Разные тоны составляютъ гармонію, всегда пріятную для слуха; Монотонія бываетъ утомительна.» Тонъ, гармонія, монотонія! Въ двухъ строкахъ три иностранныхъ слова: ктожъ незнающій Францускаго языка будетъ разумѣть сіи строки? Странное дѣло, ежели мы для чтенія Россійскихъ книгъ должны обучаться Францускому языку! Но когда мы почти сряду можемъ ставить три иностранныхъ слова, то для чегожъ не поставить ихъ пять или шесть, какъ напримѣръ: диферантные тоны формируютъ гармонію всегда агреабельную для слуха; монотонія бываетъ аннюйянтъ? Такимъ образомъ переводъ иностранныхъ книгъ не стоилъ бы ни какого труда; ибо можно бы было весь Россійской языкъ истребить, оставя въ немъ токмо нѣсколько союзовъ и мѣстоименій для помѣщенія оныхъ между чужестранными именами и глаголами. Не знаю для чего по сіе время сего легкаго способа не придумаютъ!
«Королевская прокламація воспламенила даже до энтузіязма патріотизмъ жителей провинціи Абруццо.» Здѣсь также больше иностранныхъ словъ, нежели Рускихъ. Велите прочитать сіе человѣку незнающему по Француски, вы увидите, что онъ безъ заиканій и кривляній рта сего не прочитаетъ. Мы имѣемъ еще нужду въ нѣкоторыхъ Техническихъ названіяхъ, безъ которыхъ не можемъ обойтиться, но и тѣмъ, когда отысканы бываютъ пристойныя Россійскія имена, и слухъ нашъ привыкнетъ къ онымъ, то во первыхъ раждается отъ того чистота слога, а во вторыхъ и самая наука удобнѣе впечатлѣвается въ разумъ нашъ. Привыкнувъ напримѣръ въ механикѣ къ слову рычагъ, или въ землемѣріи къ слову отвѣсъ, мы лучше понимаемъ ихъ, нежели слова: левье, перпендикуляръ. Въ преложеніи на нашъ языкъ Евклидовой землемѣрной науки, многія изъ сихъ словъ прекрасно переведены, какъ напримѣръ паралельныя линеи названы минующими чертами; хорда, подтягающею; діаметръ, размѣромъ; центръ, остію и проч. Таковыя и симъ подобныя слова нужны намъ, онѣ обогащаютъ языкъ нашъ и наполняютъ его новыми понятіями; но какая нужда вмѣсто склонность говорить инклинація; вмѣсто отвращеніе, антипатія; вмѣсто посѣщеніе, визитъ, и проч.? Трудно быть полезнымъ изобрѣтателемъ, а обезьяною всегда быть можно.
«Доколь буду жить, богини милыя, клянуся васъ любитъ.» И въ другомъ мѣстѣ: часто начиналъ онъ говоритъ о безсмертіи, милой надеждъ своей." Во всякомъ языкѣ бываютъ такія слова, которымъ на другомъ языкѣ нѣтъ равносильныхъ: прилагательное милой или милая есть одно изъ таковыхъ словъ. Оно имѣетъ пріятной выговоръ и нѣжное знаменованіе; употребляется въ любовныхъ и дружескихъ объясненіяхъ, и сколько свойственно среднему или простому, столько неприлично высокому и пышному слогу. Весьма пристойно говорить: милой другъ, милое личико; напротивъ того весьма странно и дико слышать: милая богиня, милая надежда безсмертія! Сколь бы какое слово ни было прекрасно и знаменательно, однако естьли оное безпрестанно повторять и ставить безъ всякаго разбора, гдѣ ни попало, какъ то въ нынѣшнихъ книгахъ употребляютъ слово милая, то не будетъ оно украшеніемъ слога, а токмо однимъ моднымъ словцомъ, каковыя по временамъ проявляются иногда въ столицахъ, какъ напримѣръ: голубчикъ мой, какихъ нибудь, и тому подобныя. Расказываютъ, что Сумароковъ поѣхалъ однажды въ Москву въ то время, когда слово голубчикъ было тамъ въ великомъ употребленіи. По возвращеніи его оттуда въ Петербургъ нѣкоторые изъ его пріятелей у него спрашивали: кого видѣлъ онъ въ Москвѣ? Никого, отвѣчалъ онъ, тамъ нѣтъ людей, все голубчики.
«Когда настанетъ рѣшительная точка времени.» Ежели есть точка времени, то безсомнѣнія должны уже быть и запятая, и двоеточіе, и вопросительной знакъ, и линея времени.
«Вѣдомственныя извѣстія.» Сіе выраженіе столькоже ясно, какъ лошадиные кони или одѣвательное платье. Ежели вѣдомственныя значитъ газетныя, то надлежало бы писать вѣдомостныя, потому что газеты называются вѣдомостями, а не вѣдомствами.
«Они въ высокоглаголивыхъ фразахъ описали Бонапартіево положеніе.» Юродливое сочетаніе Славенскаго слова высокоглаголивый съ Францускимъ словомъ фразъ или фраза.
«Вообще судили, что наши и Неапольскія вооруженія сосредоточены.» Глаголъ сосредоточить переведенъ съ Францускаго concentrer. Неапольскія вооруженія, вмѣсто Неаполитанскія, есть также нѣчто новое. Мнѣ кажется, прежде нежели мы начнемъ что нибудь перемѣнять, надлежитъ весьма обдумать, подлинно ли перемѣна сія нужна и полезна. Сверхъ сего во многихъ вещахъ долговременную привычку и обыкновеніе должно предпочитать новости, даже и такой, которая дѣйствительно заключаетъ въ себѣ нѣкоторое преимущество. Мы привыкли къ слову Неаполитанскій, на чтожъ писать Неапольскій? Перемѣнивъ безъ нужды старое, и пріучая меня прошивъ воли моей къ новому слову, какое названіе дадите вы жителю Неаполя? Неаполецъ? Но оное не значитъ жителя города сего, а значитъ маленькой Неаполь. Итакъ въ семъ случаѣ должны вы паки прибѣгнуть къ слову неаполитанецъ: на чтожъ вы оное перемѣняли? Притомъ же подъ словами Неаполитанская земля разумѣется все королевство, а подъ словами Неапольская земля должно разумѣть токмо ту землю, на которой городъ Неаполь построенъ, или ту округу, которая собственно ему принадлежитъ.
«Протекшій годъ былъ поворотный кругъ Францускаго всемірнаго переворота.» Францускаго всемірнаго быть не можетъ; а ежели всемірнаго, то не одного Францускаго. Слову переворотъ дано здѣсь знаменованіе Францускаго слова revolution. Никогда въ Россійскомъ языкѣ доселѣ не означало оно сего понятія. Оно съ подобными сему словами изворотиться, перевернуться, вывернуться, употреблялось въ простомъ или низкомъ слогѣ, какъ напримѣръ въ слѣдующихъ рѣчахъ: я хочу изворотиться или сдѣлать переворотъ въ деньгахъ; посмотримъ, какъ онъ изъ этова вывернется, даромъ что онъ переворотливъ и проч. Какой странной составъ рѣчей происходитъ отъ сего нововведеннаго слова! Выпишемъ здѣсь нѣсколько оныхъ для примѣра: ввесть моря въ переворотъ. — Вовлечь въ пучину переворота. — Направлять намѣреніе переворота на всѣ правительства. — Переворотный факелъ. — Церковную область преобратить въ переворотную провинцію. — Пентархія обратилась въ переворотной кругъ. — Францускіе переворотные флоты. — Какое бы слѣдствіе ни имѣлъ противопереворотъ. — Исторженіе Голландіи изъ подъ переворотной власти. — Переворотная война сдѣлалась войною округленія. — Какая неудобопонятная гиль!
«Но приключеніе сіе еще страннѣе, непонятнѣе и подозрительнѣе, дѣлаютъ унизительно тяжкія условія сего соглашенія.» Удивительно тяжки подобнаго слога натяженія. Отъ чего? Во первыхъ, слова здѣсь расположены такимъ образомъ, что читая ихъ кажется, какъ будто онѣ за волосы другъ друга тянутъ. Во вторыхъ, смыслъ ихъ не ясенъ: что значитъ унизительно тяжко? Каждое изъ сихъ словъ порознь можно разумѣть; но вмѣстѣ не составляютъ онѣ никакого понятія. Подобенъ ли сей слогъ напримѣръ слѣдующему: не презираетъ и нижняя Вашего Царскаго Пресвѣтлаго Величества двоеглавный орелъ, когда, аки отъ приснотекущаго источника рѣки изобильныя, отъ простертыя Вашего Царскаго Пресвѣтлаго Величества десницы, всѣхъ требующихъ ущедряющая происходитъ милостыня? Сравнимъ вышесказанный элегансъ съ сею славяньщизною, и горе тому, кто не почувствуетъ ихъ разности!
«Народъ не думая о предметѣ кровопролитія въ изступленіи своемъ веселился общимъ бѣдствіемъ.» Слово предметъ хотя также есть новое и переводное; ибо нигдѣ въ старинныхъ книгахъ нѣтъ онаго; однакожъ оно довольно знаменательно, такъ что съ успѣхомъ въ языкъ нашъ принято быть можетъ; но при всемъ томъ и оное часто заводитъ насъ въ несвойственныя языку нашему выраженія. Въ вышесказанной рѣчи предметъ кровопролитія есть нѣкая загадка, или излишняя кудрявость мыслей, равно какъ и въ слѣдующей рѣчи: всякое тиранское изгнаніе, всякое убійство, было тогда предметомъ благодаренія и жертвъ. Почему мысль сія была бы хуже или слабѣе выражена, естьлибъ сказано было: за всякое жестокосердое изгнаніе, за всякое убійство приносились тогда благодаренія и жертвы? Симъ образомъ рѣчь сія есть ясная и чистая Руская, а вышесказаннымъ образомъ оная есть Француско-Руская. Чѣмъ короче какая мысль можетъ быть выражена, тѣмъ лучше: излишность словъ, не прибавляя никакой силы, распространяетъ и безобразитъ слогъ: мы слово предметъ, послѣдуя Францускому слогу, весьма часто безъ всякой нужды употребляемъ, какъ напримѣръ: въ старину было многое очень стыдно, что нынѣ составляетъ честь и предметъ похвальбы. Для чего не просто честь и похвальбу? или: молодые Господа въ своихъ собраніяхъ имѣютъ обыкновенными предметами осмѣянія легковѣрности невинныхъ женщинъ. На что здѣсь имѣютъ предметами осмѣянія легковѣрности? Для чего не просто, осмѣиваютъ легковѣрность? Сверхъ сего не странны ли слѣдующія и симъ подобныя выраженія: доставляя избытокъ свой въ другихъ предметахъ потребностей; занимательность предмета и проч.? Нѣгдѣ случилось мнѣ прочитать чувствительное какъ нынѣ называютъ, описаніе о человѣкѣ, которой удитъ рыбу: съ дрожащимъ сердцемъ приподнимаетъ уду и съ радостію вытаскиваетъ предметъ пропитанія своего. Мнѣ кажется мы скоро будемъ писать: дрова суть предметы топленія печей. О! какіе сдѣлаемъ мы успѣхи въ словесности, когда достигнемъ до того, что вмѣсто подай мнѣ платокъ, станемъ слугѣ своему говорить: подай мнѣ предметъ сморканія моего!
«Ловить кораллы.» Ловятъ то, что отъ насъ убѣгаетъ; а что пребываетъ неподвижно, или не старается уйти отъ насъ, то достаютъ, ищутъ, или промышляютъ.
«Судно начало было и проч.» Какое противное слуху стеченіе словъ!
«Пріѣхавшая эскадра.» Можно сказать пріѣхать на кораблѣ, или еще лучше, какъ въ Славенскихъ книгахъ пишется, придти кораблемъ; но весьма несвойственно говорить: корабль пріѣхалъ, лошадь пріѣхала.
«Ни въ одной провинціи военной деспотизмъ столь явно не приступалъ къ дѣлу, какъ въ Римской.» Можетъ ли что страннѣе быть сего выраженія: военной деспотизмъ явно приступаетъ къ дѣлу!
«Свѣтъ пожарныхъ пламенниковъ помрачаетъ всякой другой свѣтъ непросвѣщеннаго разума.» Таковую ясность слога и таковыя подобія находимъ мы весьма часто въ нынѣшнихъ сочиненіяхъ, Во первыхъ: что такое пожарный пламенникъ? Во вторыхъ: какъ можетъ свѣтъ онаго помрачать свѣтъ непросвѣщеннаго, то есть свѣту не имѣющаго разума? Сходенъ ли таковой слогъ и таковыя уподобленія съ слѣдующими, каковы не рѣдко находимъ мы въ старинныхъ книгахъ; яко же бо дѣвица отъ проста рода сущи, красотыже ради лица, и нравовъ благолѣпныхъ избранна бывши нѣкоему Царю въ невѣсту, прочее вѣси, и нравы простыя начинаетъ забывати: такъ и преподобный отецъ нашъ избранъ сый отъ чрева матерня въ раба небесному Царю, возлюбивъ небесная отъ юности, земная нача забывати, сице глаголя: забыти мнѣ сотвори Богъ вся болѣзни моя и вся, яже отца моего. Что же его таково къ презрѣнію міра и сластей привлече? Любовь Божія, по реченію псалмопѣвца: милость Твоя, Господи, поженетъ мя. И не дивно, яко же бо излишняя теплота понуждаетъ насъ къ совлеченію одеждъ и тѣлесъ обнаженію, коеже быти намъ крѣпчайшимъ и удобнѣйшимъ къ совершенію предложеннаго дѣла: сице и огнь любве Божія горящъ въ праведникъ содѣла то, яко всѣхъ міра сего благихъ себе обнажи, да крѣпчайшій и удобнійшій будетъ къ совершенію иноческаго начинанія. Естьли что здѣсь темнаго, невразумительнаго, или слуху противнаго?
«Только двое судовъ ушли.» Двое судовъ, вмѣсто два судна, не по Руски и непростительно, не токмо сочинителю книгъ, ниже безграмотному простолюдину.
«Когда же сей наружный миръ будетъ достигнутъ.»Достигать до чего, доходить до чего, доплывать до чего: при сихъ глаголахъ несвойственно говорить: будетъ достигнутъ, будетъ дойденъ, будетъ доплытъ.
«Такъ кончился протекшій годъ, и среди войны на водѣ и на морѣ оставилъ — бездны политики.» Надлежитъ спросить у сочинителя сихъ строкъ, что значитъ оставить бездны политики?
«Руссо, по своему характеру, ставитъ себя средоточіемъ мыслей своихъ.» Руссовы мысли уподоблены здѣсь кругу, а самъ онъ, по характеру его, сдѣланъ центромъ сего круга. Признаться должно, что геометрическое выраженіе сіе, весьма далеко отстоитъ отъ ясности геометрическихъ опредѣленій.
«Слогъ его, какъ зеркало или картина вещей, дѣлается необходимымъ слогомъ; онъ впечатлѣваетъ всѣ свои описанія, и всякая черта жива, плодотворна.» Это слишкомъ высоко для моего простаго понятія. Я не могу себѣ. представить, какимъ образомъ зеркало или картина дѣлается слогомъ, и еще картина вещей; почему думать должно, что есть также и картины душъ или духовъ. Мѣстоименіе онъ относится здѣсь къ слогу: какъ же слогъ впечатлѣваетъ? Также — признаюсь въ моемъ невѣжествѣ — не знаю и того, что значитъ живая, плодотворная черта; знаю только, что эта госпожа, или кто она такая, черта, не мертвая и не безплодная.
«Силою высочайшей дѣятельности сотворитъ для себя новое чувство.» Силою высочайшаго подражанія Французамъ, вездѣ стараемся мы сотворять новыя мысли и новый непонятный для насъ слогъ.
«О нравственномъ, до богопочитанія относящемся, и ученомъ состояніи протекшаго года, сочинитель сего историческаго изображенія не хочетъ проводить ни одной черты». Какіе искусные и остроумные писатели, благодаря Французамъ, становимся мы въ Россійскомъ языкѣ! Вмѣсто прежней простонародной рѣчи: я не хочу тебѣ объ этомъ ни слова сказать, говоримъ важно и замысловато: я не хочу тебѣ объ этомъ проводить ни одной черты!
«Торгъ 1775 года занималъ 353 корабля.» Корабли могутъ обращаться въ торгу; но какимъ образомъ торгъ можетъ занимать корабли, этова я не понимаю.
«При сихъ обстоятельствахъ Король увидѣлъ себя принужденнымъ отступить отъ Римской области и ограничить себя единственно оборонительною войною.» На что сія кудрявая мысль и сіи лишнія слова: ограничить себя единственно? Для чего не сказать просто: принужденъ былъ отступить и вести оборонительную войну? Слово принужденъ заключаетъ уже въ себѣ понятіе, что онъ долженъ былъ удовольствоваться или ограничить себя.
«Забавное было бы чтеніе, естьлибъ кто въ полезномъ сочиненіи захотѣлъ предложить публикѣ въ паралелли пришедшія чрезъ Константинополь и чрезъ Парижъ извѣстія.» Предложить въ паралелли, вмѣсто сличить, есть подлинно забавное чтеніе!
«Французы приближились въ усиленныхъ толпахъ.» Въ усиленныхъ толпахъ столькожъ худо по Руски, какъ въ уширенныхъ колпакахъ или въ удлиненномъ кафтанѣ.
«Однако сіе радостное упоеніе вскорѣ прервано было чертою вѣроломства.» Опять черта, и еще такая, которая прерываетъ упоеніе!
«Дошло до акціи.» Не ужъ ли и сего не можно выразить, по Руски? Какъ бѣденъ нашъ языкъ!
«Стоящій тамъ Неапольскій воинскій корпусъ слѣдующаго дня вдругъ потѣсненъ, вогнатъ въ Калви, и окруженъ. Онъ потребованъ къ здачѣ.» Приличнѣе говорить военный корпусъ и воинскія подвиги; да корпусъ же и не можетъ иначе быть, какъ военный. Вогнатъ неправильно, а должно говорить вогнанъ. Корпусъ потребованъ къ здачѣ, пріятель мой потребованъ къ гулянью за городъ, слуга мой потребованъ къ причесанію сосѣда: все это не по Руски.
«Генералъ Жубертѣ игралъ совершенно страдательную роль.» Какой нелѣпицы не вложитъ намъ въ уста безумное подражаніе Французамъ!
«Фортуна много бы помогла въ улегченіе моего состоянія.» За чѣмъ новое слово улегченіе? Для чего не къ облегченію моего состоянія? Естьли мы, вмѣсто сдѣлать легче, сдѣлать лучше, станемъ говорить: улегчить, улучшить; то вмѣсто сдѣлать пріятнѣе, сдѣлать вкуснѣе, должны будемъ писать: упріятнить, увкуснить; украсится ли чрезъ то языкъ нашъ, или обезобразится? Но мало сказать обезобразится: многія понятія его перепутаются, смѣшаются; ибо по сему правилу сдѣлать крѣпче и укрѣпить будетъ все равно. Между тѣмъ понятія изображаемыя сими двумя выраженіями сушь, по свойству языка нашего, весьма между собою различны: сдѣлать крѣпче значитъ перемѣнить слабое качество вещи въ крѣпчайшее: вино, перегнанное черезъ кубъ, дѣлается крѣпче. Въ семъ случаѣ не льзя говорить: укрѣпить вино. Напротивъ того укрѣпить доску гвоздями не есть перемѣнить качество оной, но токмо учинить ее неподвижною. Въ семъ случаѣ не можно сказать: сдѣлать доску крѣпче.
«Влеченіе нашихъ идей столь же обширно какъ пространный Океянъ.» Влеченіе, скрипѣніе, смиреніе и проч., не имѣютъ никакой обширности или простраиства, и потому не могутъ быть уподоблены Океяну, такъ какъ поверхность не можетъ быть уподоблена толстотѣ, или точка высотѣ. Надобно разсуждать когда пишешь.
«Такъ французы и ихъ орудія поражаемы были.» Французовъ можно поражать, но никогда не говорится: поражать орудія.
«Итакъ тихими шагами бѣгая по полю мы очень весело шли.» Тихими шагами не бѣгаютъ, и когда бѣгаютъ, тогда уже не ходятъ.
«Тамъ вѣтреныя мѣльницы чрезъ дыханіе нѣжнаго зефира въ движеніе приходили. — Тамъ мы, подъ молодымъ березничкомъ (развѣ въ молодомъ, а не подъ молодымъ), грибокъ отъ земли отдѣляли. — Тамъ увидѣли, что стогъ сѣна былъ весь въ полымѣ (развѣ въ поломѣ, а не въ полымѣ), и бѣдные мужики тщетно старались подавать оному руку помощи.» Надлежить вездѣ наблюдать приличность, и отнюдь не соединять грубыхъ понятій съ нѣжными, или важныхъ съ низкими, какъ развѣ токмо въ шуточномъ слогѣ. Нѣжные зефиры могутъ играть распущенными власами красавицы, шевелишь розовыми листочками, прохлаждать утомленную солнечнымъ зноемъ пастушку; но пристойно ли имъ двигать вѣтреныя мѣльницы? Сыскавъ грибъ говоримъ ли мы когда: я грибокъ отъ земли отдѣлилъ? Хорошо о нещастномъ человѣкѣ сказать мы подали ему руку помощи, но прилично ли говорить сіе о стогѣ сѣна?
«Соблюдая непредѣльной порядокъ.» Непредѣльной, нерукой, немозглой и проч. никогда не говорится; а говорится: безпредѣльной, безрукой, безмозглой и проч.
«Казалось, что вся природа искала намъ добронравствовать.» — Добронравствовать? По этому можно говорить: блаполучствовать, рыболовствовать, горохосажательствовать? Вотъ какіе новые къ обогащенію языка открываются источники!
«Кустарники сиренъ ароматнымъ запахомъ своимъ весь домъ окуривали» Развѣ сіи кустарники зажжены были? Ибо курится только отъ того, что горитъ.
«Она едва примѣчала его; но была такъ любезна, трогательна въ нѣжной томности своего взора. Хорошій слогъ долженъ быть простъ и ясенъ, подобенъ обыкновенному разговору человѣка, умѣющаго складно и пріятно говорить. Но вышесказанная рѣчь имѣетъ ли въ себѣ сіе достоинство? Мы можемъ сказать красавицѣ: томные взоры твои прелестны; ты хороша въ бѣломъ платьѣ, или бѣлое платье къ тебѣ пристало; но похожъ ли будетъ жеманный слогъ нашъ на хорошей и чистой языкъ, когда мы говорить станемъ: ты трогательна въ томности твоего взора; ты прекрасна въ бѣлизнѣ твоего платья?
,,Съ весьма тонкимъ вкусомъ отнесъ къ публикѣ слова.» Какая нужда изъясняться такимъ принужденнымъ и не естественнымъ слогомъ? Естьли мы вмѣсто: онъ обратясь къ народу сказалъ, будемъ писать: онъ отнесъ къ публикѣ слова; а вмѣсто: отнесть письмо на почту, станемъ говорить: обратить шествіе свое къ почтѣ для отнесенія письма; то мы не краснорѣчіемъ плѣнять сердца, но странностію и невразумительностію своею посмѣяніе въ умахъ производить будемъ. Съ словомъ вкусъ мы точно также поступаемъ, какъ съ словомъ предметъ, то есть весьма часто употребляемъ его не къ стати. Оно происходитъ отъ глагола вкушать или отъ имени кусокъ, и значитъ чувство, какое получаетъ языкъ нашъ отъ раздробленія зубами куска снѣди. Сіе есть главное его знаменованіе: и потому въ слѣдующихъ и подобныхъ сему рѣчахъ: вкусное вино, пріятное вкусомъ яблоко, противное вкусу лѣкарство, такожъ и въ сопряженіи его съ приличными ему прилагательными именами, какъ то: кислой, сладкой, горькой, пряной вкусъ и проч., имѣемъ мы ясное и чистое о немъ понятіе. Но поелику человѣческій разумъ весьма обширенъ, такъ что сколько бы ни изобрѣлъ онъ разныхъ названій, однако всегда изобиліе мыслей его превосходнѣе будетъ изобилія словъ: сего ради часто бываетъ, что одно и тожъ самое слово служитъ къ изображенію двухъ или многихъ понятій, изъ которыхъ одно есть первоначальное, а другія по сходству или подобію съ онымъ отъ него произведенныя; Мы говоримъ вкушать пищу, и говоримъ также вкушать утѣхи. Здѣсь въ первой рѣчи слово вкушать имѣетъ настоящее свое знаменованіе, а во второй заимственное отъ подобія съ онымъ. Равнымъ образомъ и слово вкусъ употребляется иногда въ первоначальномъ знаменованіи, то есть означаетъ чувство, различающее снѣдаемыя вещи; а иногда въ производномъ отъ подобія съ онымъ, то есть означаетъ разборчивость или званіе различать изящность вещей. Въ семъ послѣднемъ смыслѣ нигдѣ не находимъ мы онаго въ старинныхъ нашихъ книгахъ. Предки наши вмѣсто имѣть вкусъ говаривали: толкъ вѣдать, силу знать. Потомъ съ Нѣмецкаго geshmack вошло къ намъ слово смакъ; а наконецъ, читая Францускія книги, начали мы употреблять слово вкусъ больше по значенію ихъ слова gout, нежели по собственнымъ своимъ понятіямъ. Отъ сего-то заимствованія словъ съ чужихъ языковъ раждается въ нашемъ сія нелѣпость слога и сей чуждый и странный составъ рѣчей. Естьли бы мы распространивъ знаменованіе слова вкусъ, употребляли оное тамъ токмо, гдѣ составляемая изъ онаго рѣчь непротивна свойству языка нашего, какъ напримѣръ слѣдующая: у всякаго свой вкусъ, или это платье не по моему вкусу; то конечно было бы сіе обогащеніемъ языка; ибо въ обѣихъ сихъ рѣчахъ нѣтъ ничего противнаго здравому разсудку; слово вкусъ означаетъ въ нихъ съ равноюясностію и то и другое понятіе, то есть, первоначальное и производное отъ онаго. Но мы говоримъ: онъ имѣетъ вкусъ въ музыкѣ. Хотя привычка и дѣлаетъ, что рѣчь сія не кажется намъ дикою, однакожъ въ самомъ дѣлѣ оная состоитъ изъ пустыхъ словъ, незаключающихъ въ себѣ никакой мысли; ибо какимъ образомъ можно себѣ представишь, чтобъ вкусъ, то есть чувство языка или рта нашего, пребывало, въ музыкѣ, или въ платьѣ, или въ иной какой вещи? Естьли составленіе сей рѣчи терпимо, то для чего и другихъ. такимъ же образомъ не составлять? Напримѣръ мы въ просторѣчіи говоримъ: онъ пронюхалъ что у нихъ на умъ; для чегожъ, пріемля обоняніе за проницаніе, не говоришь: онъ имѣетъ обоняніе въ ихъ умъ? Рѣчь сія отнюдь не должна быть страннѣе первой, поелику оная. точно такимъ же образомъ составлена. Одѣваться со вкусомъ есть также не собственное наше выраженіе; ибо мы не говоримъ, или по крайней мѣрѣ не должны говорить: плакать съ горестію, любить съ нѣжностью, жить со скупостію; но между тѣмъ, какъ свойство языка нашего во всѣхъ другихъ случаяхъ велитъ намъ говорить: плакать горько, любить нѣжно, жить скупо, въ семъ единомъ не льзя сказать: одѣваться вкусно, и такъ, когда мы какую рѣчь не можемъ составить по свойству языка нашего, и должны непремѣнно составлять оную противу свойствъ его; то сіе уже.одно показываетъ, что мы нѣчто чужое вмѣшиваемъ въ свой языкъ. Также и слѣдующая рѣчь есть Француская, а не наша: онъ пишетъ во вкусѣ Мармонтеля. Какъ можно писать во вкусѣ? Не все ли это равно, какъ бы кто, вмѣсто я подражаю напѣву соловья, сказалъ: я пою въ голосѣ соловья? Французы по бѣдности языка своего вездѣ употребляютъ слово вкусъ; у нихъ оно ко всему пригодно: къ пищѣ, къ платью, къ стихотворству, къ сапогамъ, къ музыкѣ, къ наукамъ и къ любви. Прилично ли намъ съ богатствомъ языка своего гоняться за бѣдностію ихъ языка? На что намъ, вмѣсто храмъ велелѣпно украшенный, писать: храмъ украшенный съ тонкимъ вкусомъ? Когда я читаю тонкой, вѣрной вкусъ; то не долженъ ли воображать, что есть также и толстой и невѣрной вкусъ? Обыкновенно отвѣчаютъ на сіе: какъ же писать? Какъ сказать: un goût delicat, un goût fin? Я опять повторяю, что естьли мы не упражняясь въ своемъ языкѣ, не вникая въ оный, не чувствуя собственныхъ своихъ красотъ, станемъ токмо о томъ помышлять, какимъ бы образомъ перевесть такое то или иное Француское выраженіе; однимъ словомъ, естьли мы сочиняя Рускую книгу не перестанемъ думать по Француски, то мы никогда силы и красоты языка своего знать не будемъ. Для чего ни въ Ломоносовѣ, ни въ Ѳеофанѣ, ни въ Кантемирѣ, ни во всѣхъ знавшихъ хорошо Руской языкъ писателяхъ, не находимъ мы сего Француско-Рускаго состава рѣчей? Для того, что они начитавшись природныхъ книгъ своихъ сочиняли, а не переводили сочиняя, то есть почерпали мысли свои изъ собственнаго языка своего, а не изъ чужаго. Не токмо всякъ сочиняющій книгу обязанъ стараться красотою языка своего воспалять разумъ и плѣнять сердца наши; но и тотъ, кто переводитъ, долженъ всякую сочинителеву мысль силою своихъ, а не его словъ, изображать. Напримѣръ: естьли бы кто leve toi, eternel, dans la colere, перевелъ изъ слова въ слово: встань, вѣчный, въ гнѣвѣ своемъ, тотъ былъ бы обыкновенный переводчикъ; но когда бы онъ тужъ самую мысль такъ прекрасно выразилъ, какъ оная въ Псалтирѣ выражена: Воскресни Господи гнѣвомъ Твоимъ, тогда бы онъ соблюлъ всю важность и красоту слога. Какая нужда намъ вмѣсто: она его любитъ, или онъ ей нравится, говорить: она имѣетъ къ нему вкусъ, для того только, что Французы говорятъ: elle a du goût pour lui? Желаетъ ли кто видѣть, до чего доводитъ насъ безумное подраженіе Французамъ? Мы говоримъ и печатаемъ въ книгахъ: вкусъ царствовать; чертежъ вкуса; хотя двери его были и затворены, однако онъ имѣлъ смѣлость войти къ нему, и вкусъ сдѣлать ему свое привѣтствіе.
«Трогательная сцена; занимательная книга или площадь.» Нововыдуманныя слова сіи въ великомъ нынѣ употребленіи. Почти во всякой книгѣ и на всякой страницѣ мы ихъ находимъ. Между тѣмъ, естьли что нибудь безобразнѣе, какъ слово сцена, и еще трогательная сцена, въ Россійскомъ, а особливо важномъ слогѣ? Слово трогательно есть совсѣмъ не нужной для насъ. и весьма худой переводъ Францускаго слова touchant. Не нужной по тому, что мы имѣемъ множество словъ, тожъ самое понятіе выражающихъ, какъ напримѣръ: жалко, чувствительно, плачевно, слезно, сердобольно и проч.; худой по тому, что въ нашемъ языкѣ ничего не значитъ. Защитники сихъ юродливыхъ словъ скажутъ мнѣ: когда глаголъ toucher по Руски значитъ трогать, то для чегожъ нарѣчіе touchant не должно значить трогательно? Я уже выше сего показалъ, что два соотвѣтствующія на двухъ языкахъ слова не могутъ имѣть одинакаго круга знаменованія, и что мы не изъ Францускихъ книгъ должны учиться Рускому языку: иначе мы будемъ столько же смѣшны, какъ бы Французы смѣшны были, ежелибъ они не слѣдуя собственнымъ своимъ понятіямъ, но гонясь з, а нашими, для выраженія словъ, таковыхъ напримѣръ, какъ тронуться, то есть помѣшаться въ умѣ; тронуться съ мѣста то есть двигнуться, и тронуться, то есть повредиться (говоря о съѣстныхъ припасахъ или напиткахъ), стали выдумывать новыя, несвойственныя языку ихъ слова, производя ихъ отъ глагола toucher, для того токмо, что у насъ произходятъ онѣ отъ глагола трогать. Можетъ быть скажутъ еще, когда употребляемъ мы слова: желательно, чаятельно, сомнительно и проч., то для чего, послѣдуя томужъ правилу, не употреблять трогательно, занимательно и проч.? Для того, что естьли бы это свойственно было языку нашему, то давно бы уже оное введено было въ употребленіе. Выдумка сія не такая остроумная, чтобъ никому изъ прежнихъ писателей не могла придти въ голову; но мы нигдѣ не видимъ тому примѣра. Естьли же мы, не знавъ твердо языка своего станемъ изобрѣтать новости; естьли вмѣсто: я видѣлъ жалкое или плачевное зрѣлище, будемъ писать я видѣлъ трогательную сцену, или вмѣсто: на площади сей много зданій помѣститься могутъ, площадь сія занимательна для зданій; естьли позволено писать: трогательно и занимательно, для того что пишется оскорбительно, презрительно и пр.; естьли, говорю, мы такимъ образомъ разсуждать будемъ, то кто удержитъ меня отъ распространенія далѣе сихъ по нынѣшнему премудрыхъ выдумокъ? Кто запретитъ мнѣ писать: лѣтательно, клевательно, кусательно, какъ напримѣръ: птица есть тварь лѣтательная и клевательная; онъ говорилъ со мною кусательно, то есть колко, насказалъ мнѣ много обидныхъ словъ? умствуя такимъ образомъ, подлинно составится прекрасный и богатый языкъ Россійскій!
«Многіе другіе представители и чиновники.» Что такое представитель? Не то ли, что Французы начали было называть representant, и которыхъ нынѣ уже нѣтъ? — Да какая намъ нужда до ихъ репрезентантовъ? Не ужъ ли намъ и для гиліотинъ ихъ выдумывать Рускія имена?
«Исполнить родителей глубочайшей признательности.» Я по сіе время не зналъ, что глубочайшая признательность имѣетъ у себя родителей.
«Мысль перваго Маія.» Первой Май, или первое число Мая, не есть существо размышляющее. Надлежало бы сказать: мысль въ первый день Мая.
«Пишу для васъ; заблаговременно готовлю васъ въ друзья моей памяти.» Хорошій слогъ долженъ быть естественъ, а не надутъ и не чопоренъ. Какъ бы мы назвали того отца, которой бы на вопросъ нашъ, за чѣмъ обучаетъ онъ дѣтей своихъ грамотѣ, отвѣчалъ намъ: я заблаговременно готовлю ихъ въ друзья читанью?
«Шебановъ утверждаетъ, что Волтеръ не имѣлъ того излишняго и вспыльчиваго самолюбія, которое обыкновенно ставили ему въ порокъ.» Существительныя имена должны сочиняться съ пристойными имъ прилагательными именами. Сочинитель, или какъ въ священныхъ книгахъ называется, списатель житія святыхъ отецъ въ Патерикѣ о преподобномъ Несторѣ говоритъ: навыче всякой иноческой добродѣтели; чистотѣ тѣлесній и душевній, вольнѣй нищетѣ, смиренію глубокому, послушанію непрекословному, пощенію крѣпкому, моленію непрестанному, бдѣнію неусыпному. Здѣсь при каждомъ существительномъ имени положено приличное ему прилагательное имя; но что значитъ излишнее самолюбіе? Человѣкъ можетъ быть самолюбивъ или весьма самолюбивъ; добродѣтеленъ, или весьма добродѣтеленъ; но въ сихъ словахъ: онъ излишно самолюбивъ, излишно добродѣтеленъ, нѣтъ никакого смысла. Вспыльчивое самолюбіе также ничего не значитъ, и столько же непонятно, какъ дальновидное, или быстрое, или голубое самолюбіе.
«Они примѣтили, что сія коляска запряженная въ двѣ лошади, покрытыя п_о_томъ, взъѣхала къ нимъ на дворъ.» Xотя въ просторѣчіи и говорится у насъ: ѣхать въ двѣ, въ три, въ четыре лошади и проч., однакожъ употребя причастіе запряженная лучше сказать: коляска, запряженная двумя лошадьми, нежели въ двѣ лошади. Чтожъ принадлежитъ до сего, чтобъ вмѣсто вспотѣвшая лошадь, говоритъ: лошадь покрытая потомъ, таковое выраженіе въ языкѣ нашемъ весьма безобразно; ибо простыя и низкія понятія важнымъ и возвышеннымъ слогомъ описывать неприлично.
«Народъ не потерялъ перваго отпечатка своей цѣны. — Говоритъ объ одраніи чудовныхъ иконъ (вмѣсто: о похищеніи окладовъ съ чудотворныхъ иконъ). Обработанность — обдуманность — начитанность, — Помилуйте! Долго ли намъ такъ писать? Не ужъ ли мы вподлинну думаемъ, что языкъ нашъ будетъ въ совершенствѣ, когда мы изъ всѣхъ глаголовъ, безъ всякаго размышленія и разбора, накропаемъ себѣ кучу именъ? Не ужъ ли мы достигнемъ до того, что станемъ напослѣдокъ говорить: летательность ума моего гораздо больше твоей — я усталъ отъ многой ходительности — онъ будучи въ чужихъ краяхъ получилъ великую насмотрѣнность и проч.? Нѣгдѣ, говоря о примѣчаніяхъ Болтина на Леклеркову Россійскую Исторію, сказано, что слогъ въ сей книгѣ посредственный, довольно чистый для того времени, и нѣсколько тяжелый для нашего. Болтинъ не очень давно писалъ свои примѣчанія, а уже слогъ того времени становится намъ тяжелъ. Это мы видимъ, что нынѣшній чистъ и легокъ: чистъ, какъ бѣлая бумага, на которой ничего не написано; легокъ, какъ прахъ, въ которомъ нѣтъ никакой вещественности!
Дабы не наскучишь читателю, прерываю я сіи выписки и мои на нихъ замѣчанія, которыя были бы безконечны, естьлибъ я имѣлъ терпѣніе прочитывать отъ начала до конца тѣ книги, кои нынѣшнимъ усовершенствованнымъ языкомъ пишутся. Между тѣмъ изъ краткаго собранія сего довольно явствуетъ, о чемъ мы прилагаемъ попеченіе, о томъ ли, чтобъ образовать, или о томъ, чтобъ обезобразитъ языкъ свой. Изъ слѣдующаго же за симъ опыта Словаря увидимъ мы, что нужнѣе намъ для знанія языка своего, Францускія ли книги читать, или собственныя свои?
Въ (предлогъ). Нѣкоторыя Славенскія реченія, сочиненныя съ симъ предлогомъ, нынѣ уже намъ иныя почти, а другія и совсѣмъ невразумительны, какъ напримѣръ: препоятитеся и будите въ сыны сильны, поразите мужественно языки сія, иже собрашася на ны, растерзати насъ, и святая наша. (Маккав. гл. 3). Какая прекрасная рѣчь къ воинамъ! и какое побудительное къ мужественному ополченію выраженіе: препоятитеся и будите въ сыны сильны! — Хеттеевы дѣти, въ книгѣ Бытія, главѣ 23, говорятъ Авимелеху: послушай насъ Господине, Царь отъ Бога ты еси въ насъ (то есть надъ нами). Вышесказанныя выраженія нѣсколько еще намъ вразумительны, но нижеслѣдующія мажутся совсѣмъ непонятны: да якоже царствуетъ грѣхъ во смерть, такожде и благодать воцарится правдою въ жизнь вѣчную. (Посл. къ Римл. гл. 5). Дабы рѣчь сію разумѣть, надлежитъ прежде себѣ представить, что вѣра учитъ и понятія наши о безсмертіи души и о правосудіи Божіемъ удостовѣряютъ насъ, что беззаконникъ или грѣшный человѣкъ, не токмо общую всѣмъ живущимъ часть, естественную смерть вкуситъ, но и по смерти за злыя дѣла свои осужденъ будетъ на мученіе. Сіе то обоюдное состояніе его, то есть въ здѣшней жизни печали, угрызенія совѣсти, болѣзни и разлученіе души съ тѣломъ, или естественная смерть; а въ будущей отверженіе отъ. лица Господня и безконечная мука, или подобная смерти жизнь, называется вѣчною смертію: по сему понятію грѣхъ царствуетъ въ смерть, значитъ, что онъ царствуетъ во имя смерти, печется покоришь всѣхъ ея державѣ (regne pour donner la mort). Въ противуборствіе грѣху, для освобожденія рода человѣческаго отъ порабощенія оному, Богъ ниспослалъ на землю благодать, ученіе Христово, да воцарится въ жизнь вѣчную, то есть да печется избавишь всѣхъ отъ вѣчной смерти, дать жизнь вѣчную (regne pour donner la vie eternelle). Сынъ праведный раждается въ животъ (la justice tend à la vie), гоненіе же нечестиваго въ смерть (et celui qui poursuit le mal tend à sa mort. Притч. Солом. глава 11). Здѣсь рожденіе сына праведнаго въ животъ, а гоненіе, сына нечестиваго въ смерть, значитъ, что первый старается добрыми дѣлами своими стяжать себѣ вѣчную жизнь; а другой злыми дѣлами своими ищетъ, гоняется за темъ, чтобъ низринуть себя въ вѣчную смерть. Словеса нечестивыхъ льства въ кровъ (тамъ-же). То есть: льстивый лукаваго человѣка языкъ тщится тотъ путь, которой тебя къ смерти или погибели ведетъ, устилать цвѣтами, дабы не видя опасности своей шелъ ты безбоязненно по оному: les paroles des méchans ne tenoient qu'à dresser des embuthes, pour répandre le sang. — Иже бо умрохомъ грѣху, како еще жити будемъ въ немъ, яко елицы во Христа Іисуса крестихомся, въ смерть крестихомся? Спогребохомся убо Ему крещеніемъ въ смерть: да яко же воста Христосъ отъ мертвыхъ, тако и мы во обновленіи жизни да ходимъ: car nous qui sommes morts au péché, comment y vivrions nous encore? ne savez-vous pas que nous tous qui avons été batisés en Jesus Christ, nous avons été batisés en sa mort? nous sommes donc ensevelis avec lui en sa mort par le bateme, afin que comme Christ est ressuscité dés morts par la gloire du père, nous aussi marchions dans une vie nouvelle (Послан. къ Римлян; гл. 6). Для разумѣнія, что значитъ здѣсь: креститься въ смерть и спогребстися Христу крещеніемъ въ смерть, надлежитъ знать, что поелику Христіянская вѣра научаетъ насъ, что Христосъ смертію своею умертвилъ грѣхъ, или царство грѣха, и воплощеніемъ своимъ воцарилъ благодать, то есть снялъ съ рода человѣческаго оковы грѣха и вѣчной смерти, того ради почерпается отсюду понятіе, что крещающійся во Христа, бъ смерть крещается, и спогребается Ему крещеніемъ въ смерть, то есть: какъ Христосъ, умеръ для умерщвленія грѣха, такъ и человѣкъ крещается во знаменіе того, что онъ умираетъ яко грѣшникъ, спогребается крещеніемъ Христу, и въ новомъ бытіи своемъ лишася грѣховной жизни, умершій или крестившійся въ смерть, начинаетъ жить въ жизнь вѣчную. Сія мысль подтверждается слѣдующими въ той же главѣ сказанными словами: сіе вѣдяще, яко ветхій нашъ человѣкъ съ нимъ распятся, да упразднится тѣло грѣховное, яко ктому не работати намъ грѣху. Подобныя вышесказаннымъ выраженія нынѣ намъ необыкновенны; однакожъ въ нѣкоторыхъ рѣчахъ остались еще употребительными, какъ напримѣръ въ сей рѣчи: бей въ мою голову, то есть: я велю, я приказываю. Всякую таковую рѣчь привычка и частое употребленіе дѣлаютъ намъ понятною и ясною. Впрочемъ не можно отрицать, чтобъ подобныя выраженія не были украшеніемъ языка, потому что въ краткихъ словахъ пространную мысль заключаютъ; а чѣмъ короче какое выраженіе, тѣмъ оное сильнѣе. Сличимъ вышеписанный переводъ Россійской (изъ посланія къ Римл. глава 6) съ переводомъ Францускимъ: мы увидимъ, что въ первомъ употреблено токмо сорокъ семь словъ (считая въ томъ числѣ предлоги и союзы), для объясненія тогожъ самаго, что во второмъ объяснено семьюдесятью словами. Прочитаемъ со вниманіемъ тотъ и другой переводъ, и ежели мы хотя нѣсколько искусны въ краснорѣчіи и силѣ слога, то почувствуемъ тотчасъ превосходство, Россійскаго перевода предъ Францускимъ31). Здѣсь надлежитъ еще слѣдующее примѣтить: въ упомянутой выше сего рѣчи сказано: иже бо умрохомъ грѣху, како еще жити будемъ въ немъ? И въ тойже главѣ въ другомъ мѣстѣ написано: еже бо умре, грѣху умре единою, а еже живетъ, Богови живетъ. Такожде и вы помышляйте себе мертвыхъ убо быти грѣху, живыхъ же Богови. Что значатъ въ сихъ рѣчахъ выраженія: умереть грѣху, жить Богу или Богови? Нынѣ оныя въ новѣйшемъ языкѣ нашемъ совсѣмъ неупотребительны. Разсмотримъ, какой разумъ заключался въ нихъ прежде, и какимъ образомъ выражаемъ мы нынѣ оный. Умереть грѣху (être mort pour la péché) значило: отрещись на вѣки отъ грѣха; подъ словами же: жить Богови (vivre pour le Dieu) разумѣлось: посвятить навсегда жизнь свою Богу. Нынѣ по примѣру чужихъ языковъ объясняемъ мы сію мысль словами: умереть для грѣха, жить для Бога; ибо онъ умеръ для грѣха есть выраженіе подобное тому, какое изображаемъ мы.словами: онъ умеръ для насъ, разумѣя подъ симъ, что тотъ человѣкъ, о которомъ у насъ идетъ рѣчь, хотя и живъ еще, но по отдаленности его отъ насъ, или по инымъ какимъ причинамъ, мы никогда уже не надѣемся его увидѣть. Слѣдуя старинному правилу, надлежало бы говоришь: онъ умеръ намъ, онъ умеръ грѣху, онъ умеръ славѣ и пр. Возмемъ для примѣра одну изъ сихъ рѣчей и разсмотримъ, которое выраженіе лучше и справедливѣе, прежнее ли напримѣръ: онъ умеръ славѣ, или нынѣшнее: онъ умеръ для славы? Сіе послѣднее не заключаетъ ли паче въ себѣ мысль: онъ купилъ славу цѣною жизни своей? Сія мысль весьма различна отъ слѣдующей, которую мы изобразишь хотимъ: онъ потерялъ славу свою, и уже никакимъ образомъ возвратить оную не можетъ. Итакъ обѣ сіи весьма различныя между собою мысли, изображаемъ мы одними и тѣмижъ самыми словами: онъ умеръ для славы. Сіе ли есть красота и богатство языка? Напротивъ того Славенское выраженіе: онъ умеръ славѣ, изъявляетъ точно ту самую мысль, которую мы нынѣ иначе выразить не умѣемъ, какъ смѣшивая ее съ другою мыслію, заключающеюся въ словахъ: онъ умеръ для славы. Тожъ самое можно сказать и о другихъ выраженіяхъ, таковыхъ какъ: онъ умеръ грѣху, онъ умеръ намъ и проч. Для чего оставили мы ясный смыслъ силъ старыхъ, и прибѣгнули къ темному двусмыслію новыхъ выраженій? Для того, что не вникаемъ въ богатство кореннаго языка своего, и послѣдуемъ бѣдности чужихъ языковъ. Все наше разсужденіе основано на томъ, что Французы говорятъ: il est mort pour nous, il est mort pour la gloire etc.
Капать. Глаголъ сей происходитъ отъ имени капля, сверхъ обыкновенныхъ знаменованій своихъ, какъ то: вода каплетъ, воскъ растаявающій отъ жара каплетъ и проч., употребляется въ слѣдующихъ иносказательныхъ смыслахъ: уста праведнаго каплютъ премудрость (то есть раждаютъ, производятъ премудрыя рѣчи, наподобіе капель низпадающихъ одна послѣ другой: produire, франц. herbvorbringen, нѣм.) — Устнѣ мужей праведныхъ каплютъ благодати, уста же нечестивыхъ развращаются (Притч. глава 10).
Ковъ, лукавство, обманъ, умыселъ, сѣть соплетаемая на уловленіе кого либо: Фистъ же убо пріимъ власть, по трехъ днехъ взыде во Іерусалимъ отъ Кесаріи. Сказаши же ему Архіереи и первіи отъ Іудей на Павла, и моляху его, просяще благодати нань (et ils lui demandaient comme une grace), яко да послетъ его во Іерусалимъ: ковъ творяще (lui ayant dressé des embüches), яко да убіютъ его на пути (Дѣян. глава 45). — Скрываетъ въ сердцѣ злобный ковъ (Лом.). Отсюду ковникъ значитъ злоумышленникъ, бунтовщикъ: бѣ же нарицаемый Варавва со сковники своими связанъ, иже въ ковъ убійство сотвориша: et il y en avoit un, nommé Barabbas, qui étoit en prison, avec d’autres séditieux qui avoient commis un meurtre dans une sédition (Марк. 15, 7). Отсюду глаголъ ковать употребляется въ томъ же самомъ смыслѣ: лесть въ сердцѣ кующаго злая: qui machine du mal (Притч. 12, 20). Отсюду же происходитъ слово коварство, которое берется иногда въ худомъ разумѣ, означая лукавство, пронырство, зломысліе, злоухищреніе; а иногда въ добромъ, и тогда значитъ остроту ума, хитрость, глубокое знаніе, искуство. Примѣры первому знаменованію: наготою тѣлесною и терпѣніемъ обнажилъ еси вражія коварства (Тропарь и Ноября). — Противныхъ силы устрашаетъ, коварства ихъ разсылавъ мракъ (Ломон.). Но коваренъ сый (étant un homme artifitieux, франц. lüstig, arglüstig, tückisch, нѣмец.), лестію васъ пріяхъ (Посл. 2 къ Кор. 12, 16). — Сталъ тѣсенъ къ злобѣ путь коварникамъ въ судахъ (Ломон.). Примѣры второму: уразумѣйте незлобивіи коварство, ненаказанніи же приложите къ сердцу: vous, imprudens, apprenez la prudence; vous insensés, devenez inteligens de coeur, франц. Mercket ihr albern, die witze, und ihr thoren, nehmet es zu hertz en, нѣм. (Притч. 8, 5). — Да дастъ незлобивымъ коварство (discerment, франц. Klugheit, witze, klugsinnigheit, gescheidigkeit, нѣм.), отрочати же юну чувство же и смыслъ (Притч. 1, 4). — Корень премудрости кому открылся? и коварства ея кто уразумѣ? qui est-ce qui a connu ses subtilités? франц. und wer hat ihre fertige, kluge, zulängliche erkant? Нѣм. (Сирахъ і, 6).
Ликъ, иногда значитъ образъ, изображеніе, начертаніе лица: написать ликъ Святаго; иногда же разумѣется подъ симъ словомъ хоръ, клиръ, то есть собраніе людей поющихъ, пляшущихъ, или иное что дѣлающихъ вмѣстѣ: Царь Давидъ видя Аароново племя умножившееся въ толъ великое число, яко не возможно бѣ всѣмъ въ церкви служити вкупѣ, раздѣли е на двадесять четыре чреды или лики, да едини по друзѣхъ седмицу свою держаще въ церкви вси служатъ. Избра же отъ коемждо лицѣ честнѣйшаго, и постави его имъ начальника, яко коемуждо лику своего честнѣйшаго Священника имѣти. Бяше же кійждо ликъ имый священниковъ болѣе пяти тысящъ (Чет. мин. листъ 25). — Ликѣ Богослововъ отъ конецъ, свышеже Ангелъ множества къ Сіону идяху, всесильнымъ мановеніемъ, Владычице, Твоему погребенію служаще (молит. Богородицѣ). — Ломоносовъ въ одной изъ одъ своихъ сказалъ:
Дѣвицъ и юношъ красны лики
Взносите радостные клики.
Иногда же слово ликъ значитъ концертъ или согласное многихъ людей пѣніе: да восхвалятъ имя Его въ лицъ (qu’ils louent son nom en concert), въ тимпанѣ и Псалтири да поютъ Ему (Псал. 149). Отсюду существительное имя ликованіе, и глаголъ ликовать: и творяху праздникъ съ ликованіемъ (то есть съ веселіемъ, съ пѣніемъ, съ, пляскою), жруще овцы и волы (Чет. мин. житіе Никиты мучен.). Сумароковъ въ притчѣ фебъ и борей говоритъ:
Вдругъ солнце возсіяло,
И естество другой порядокъ воспріяло:
Куда ни возведешъ ты взоры,
Ликуютъ рѣки, лѣсъ, луга, поля и горы.
Лице. Слово сіе собственно значитъ переднюю головы человѣческой часть, заключающую въ себѣ чело, глаза, носъ, щоки, уста и подбородокъ. Сіе есть главное и первоначальное его знаменованіе. Въ иносказательномъ же смыслѣ заключаетъ оно въ себѣ многія другія смѣжныя и близкія между собою понятія, какъ мы изъ слѣдующихъ примѣровъ увидимъ. Поелику лице человѣческое можетъ находиться въ разныхъ обстоятельствахъ; того ради, когда разсуждается о естественномъ сложеніи или цвѣтъ онаго, тогда говорится: круглое, продолговатое, полное, сухощавое, смуглое, блѣдное, прекрасное, безобразное лице и проч. Когда же разсуждается о чертахъ или расположеніи его, которое часто соотвѣтствуетъ внутреннимъ чувствомъ человѣка, почему и называется оно въ такомъ случаѣ зеркаломъ души; тогда говорится: веселое, печальное, злобное, угрюмое, ласковое лице и проч. Отсюду происходитъ слово лицемѣріе, то есть притворство, приведеніе лица своего въ такой видъ или мѣру, чтобъ оно не показывало сердечныхъ чувствъ нашихъ. Такъ наприкладъ: завистливый услыша о благополучіи. другаго, скорбитъ сердцемъ, но скрывая печаль сію въ душѣ своей, при свиданіи съ нимъ лицемѣритъ, и поздравляя его соглашаетъ лице свое съ словами, притворства и лести исполненными. Такожъ, поелику лице человѣческое есть первѣйшая и главная часть тѣла его; того ради часто берется оное за всего человѣка: въ такомъ смыслѣ вмѣсто, да удостоюся его увидѣть, говорится, да сподоблюся узрѣть лице его. Давидъ въ началѣ шестагонадесять псалма говоритъ Богу: отъ лица Твоего судьба моя изыдетъ, и въ концѣ тогожъ Псалма: азъ же правдою явлюся лицу Твоему. Люди бываютъ различныхъ состояній, званій, достоинствъ; имѣютъ разныя между собою связи; а потому и слово лице, пріемлемое въ смыслѣ всего человѣка, изображаетъ иногда, тѣжъ самыя понятія, какія относятся въ самому человѣку; въ такомъ разумѣ говорится: Онъ представляетъ лице судіи. — Я не смотрю ни на какое лице. — Или не вѣси коликое есть зло досадити Царю, и которымъ казнемъ подлежитъ дерзнувый обезчестити лице Царское и проч. Отсюду происходятъ слова: личность, то есть пристрастіе наше къ самому себѣ, или къ другому лицу или человѣку; лицепріятіе, то есть пріемъ лица въ судіе, или иномъ какомъ дѣлѣ, паче по знакомству его съ нами, нежели по правдѣ и совѣсти. Въ предисловіи къ Минеямъ четіямъ сказано о житіи Святыхъ отецъ: Судіи и гражданскіи управители обрящутъ въ нихъ примѣры любящихъ правду, и хвалящихся милостію на судѣ, не мзду и лице пріемлющихъ, но сиру и убогу равно судящихъ. Отсюду съ присовокупленіемъ предлоговъ произведены слова: отличіе, различіе, приличіе, наличность, на лицо и проч. Отсюду же могло бы происходить слово лицедѣй, естьлибъ употребляемое нами чужестранное названіе актеръ не препятствовало намъ распространять круга знаменованій собственныхъ словъ нашихъ; ибо въ самомъ дѣлѣ, что иное значитъ лицедѣй, какъ не человѣка дѣлающаго изъ себя разныя лица? можетъ ли какое слово быть знаменательнѣе для выраженія того понятія, которое разумѣемъ мы подъ словомъ актеръ? Но здѣсь паки повторишь должно, что сочинители наши лучше любятъ быть Францускими подражателями, нежели истинными Россійскими творцами. Возвратимся къ прежнему толкованію нашему. Слово лице придается иногда не одному человѣку, но многимъ вдругъ: Объявитъ отъ лица судей, отъ лица всего народа и проч. Давидъ говоритъ Богу: Яко былъ еси упованіе мое, столпъ крѣпости отъ лица вражія, то есть отъ лица враговъ моихъ (Псал. 60). Когда Фараонъ съ войскомъ своимъ погнался за вышедшими изъ земли его Израильтянами, предъ коими шествовалъ облачный столпъ, и когда догналъ онъ ихъ на берегу Чермнаго моря; тогда, дабы воспрепятствовать сраженію между обоими сими народами, говоритъ Священное писаніе: Взятся же (то есть отнятъ былъ или отошелъ прочь) и столпъ облачный отъ лица ихъ (Израильтянъ), и ста созади ихъ, и вниде посредѣ полка (сирѣчь войска) Египетска, и посредѣ полка сыновъ Израилевыхъ, и ста. Здѣсь въ рѣчи: Взятся же столпъ отъ лица Израильтянъ, слово лице, не иное что значитъ, какъ переднюю или ту сторону, куда лица всѣхъ Израильтянъ обращены были, и слѣдственно въ семъ разумѣ заключаетъ оно въ себѣ то самое понятіе, которое въ приложеніи къ войскамъ изображаемъ мы словомъ фрунтъ, происходящимъ отъ иностраннаго названія front, означающаго лобъ или чело. Въ семъ же самомъ смыслѣ употреблено слово лице въ нижеслѣдующемъ мѣстѣ Священнаго писанія: Да изберетъ Господь Богъ духовъ и всякія плоти человѣка надъ сонмомъ симъ, иже изыдетъ предъ лицемъ ихъ, иже внидетъ предъ лицемъ ихъ, и иже введетъ ихъ; и да не будетъ сонмъ Господень, яко овцы не имуще пастыря (Числа глава 27). Въ подобномъ же разумѣ у большой какой нибудь вещи, имѣющей бока и задъ, какъ напримѣръ у дома или зданія, подъ словомъ лице разумѣется передняя сторона онаго, которую обыкновенно изображаемъ мы чужеязычнымъ названіемъ фасадъ. (См. дальнѣйшее разсужденіе о семъ подъ словомъ прозябать). Также говорится: Библія въ лицахъ, то есть съ изображеніями, съ рисунками, или, кто больше привыкъ къ иностраннымъ словамъ, съ виньетами, съ кулферштихами. Въ книгѣ называемой Описаніе Артиллеріи, переведенной съ Голландскаго языка Тимоѳеемъ Бринкомъ и напечатанной въ 1710 году, сказано, что все содержащееся въ ней чинно описано, и пристойными лицами украшено, всѣмъ сея науки охочимъ на пользу. Здѣсь лица значатъ чертежи, фигуры. — Распространяя далѣе кругъ знаменованія слова сего, разумѣется также подъ онымъ и всякая поверхность вещи, какъ напримѣръ: Разсѣяться по лицу земли, разсуждать о лицѣ небесъ и пр. Въ томъ же самомъ смыслѣ лицемъ у сукна, или иной какой ткани, называется та сторона, которая обыкновенно бываетъ чище и глаже, и тогда противная ей сторона именуется изнанкою. Такожъ по сходству и близости съ симъ понятіемъ слово лице приписуется и другимъ вещественнымъ или не вещественнымъ существамъ, какъ напримѣръ: Яко таетъ воскъ отъ лица огня, тако да погибнутъ бѣси отъ лица любящихъ Бога. Или: лица гнѣва Твоего убоюся, или: посла Навуходоносоръ Царь Ассирійскій ко всѣмъ обитающимъ въ Персидъ, и ко всѣмъ живущимъ къ западомъ, обитающимъ въ Киликіи и Дамасцѣ, и Ливанѣ и Антиливанѣ, и ко всѣмъ живущимъ на лицѣ приморія (qui demeuroient sur la côte de la mer. Іудиѳ. глава 1 ст. 7). Или же: Воздвиже Архистратигъ дѣсницу свою, и знамена крестнымъ знаменіемъ лице водное (то есть поверхность текущихъ на него водъ), глаголя: станите тамо (Чет. мин. листъ 29). Послѣдуя сему, вмѣсто день скрывается, Ломоносовъ говоритъ:
Лице свое скрываетъ день,
Поля покрыла влажна ночь.
Отъ лица, во образѣ нарѣчія зпачитъ иногда въ разсужденіи, по причинѣ, въ отношеніи (à cause, à l égard, фр.). Нѣсть исцѣленія въ плоти моей отъ лица гнѣва Твоего (à cause de ton indignation), нѣсть мира въ костехъ моихъ отъ лица грѣхъ моихъ (à cause de mes péchés). Также: Возсмердѣша и согниша раны моя отъ лица безумія моего (Псаломъ 37). Впрочемъ слово сіе въ священномъ писаніи употребляется и въ другихъ различныхъ смыслахъ, какъ напримѣръ: Мнози падоша злата ради, и бысть пагуба ихъ прямо лицу ихъ, то есть: они на то самое устремляли глаза свои, тѣмъ самымъ прельщались, что составляло ихъ погибель. Француской переводъ не выражаетъ сей мысли: plusieurs ont été ruinés par l’or, et se sont vus détruits; Нѣмецкой же выражаетъ: viel sind um des golds willen zum fall gerahten, und seine gestalt ist ihr untergang gewesen: многіе пали злата ради, и видъ онаго былъ причиною ихъ погибели (Сирахъ 31, 6). Въ молитвахъ часто говорится Богу: Просвѣти лице Свое на мнѣ, то есть: да сіяетъ, да прославляется милость Твоя, на меня изліянная. Въ Псалтиръ говоря о Богѣ сказано: Яко положиши ихъ (враговъ своихъ) яко пещь огненную, во время лица Твоего, то есть во время гнѣва Твоего: tu les rendra comme un four embrasé au terne de ton courroux (Псаломъ 20). У Іереміи Богъ прогнѣванный на Израильтянъ говоритъ: Хребетъ а не лице покажу имъ въ день погибели ихъ (глава 18, ст. 17) То есть: отвращуся отъ нихъ, не сжалюся надъ ними, не буду внимать воплю ихъ. — Часто бываетъ, что слово заимствуетъ знаменованіе ы силу свою отъ другихъ сопряженныхъ съ нимъ словъ какъ напримѣръ: Господи Боже силъ, призираяй на землю и творяй ю трястися, отъ Его же лица растаяваются горы, и изсушаются бездны, самъ сый Господъ, самъ услыши воздыханія связанныхъ, и изведи отъ земли Еванѳію, и не отврати лица Твоего отъ сына ея, но вонми души ихъ имене Твоего ради (Чет. мин., житіе Корнилія сотника). Здѣсь слово лице упомянуто двукратно, и въ каждомъ мѣстѣ имѣетъ оно особливый и весьма различный отъ другаго смыслъ; ибо лице, отъ котораго таютъ горы, и изсушаются бездны или моря, не иное что понятію нашему представлять можетъ, какъ или гнѣвъ, или могущество, или безконечность времени; напротивъ того лице, о коемъ молятъ, да не отвратится оно отъ насъ, изображаетъ милость, благость, истекающее отъ него благополучіе наше. Притомъ же, какъ сильно и богато выраженіе сіе: отъ Его же лица растаяваются горы! Какой другой глаголъ можетъ замѣнить здѣсь силу глагола таятъ, представляющаго воображенію нашему, что отъ всемогущаго взора Божія, каменная твердость горъ премѣняется въ воску подобную мягкость, их высота вершинъ ихъ упадаетъ на подошву? Поставимъ вмѣсто глагола растаяваются какой нибудь другой глаголъ, напримѣръ: уничтожаются, исчезаютъ, разсыпаются; тогда вся красота мысли пропадетъ, поелику изображаемыя сими тремя глаголами дѣйствія сами по себѣ естественнымъ образомъ, какъ напримѣръ отъ долготы времени, отъ землетрясенія, или отъ иной какой причины, сдѣлаться могутъ; но въ словахъ горы таютъ заключается понятіе, что сію необычайную, неестественную съ ними перемѣну воображаетъ умъ нашъ, уподобляющій дѣйствіе всесильнаго взора Божія такому пламени, предъ коимъ величайшая твердость горъ, не иное что есть, какъ образъ слабости, подобіе мягкихъ отъ малѣйшаго духа теплоты тающихъ веществъ. Изъ сего можемъ мы видѣть, коликимъ изобиліемъ мыслей обогащается иногда рѣчь, чрезъ одно токмо прилично помѣщенное въ ней слово!
Лысто. Кажется слово сіе значитъ ту самую часть ноги, которую въ просторѣчіи называютъ лытка, и оттуда происходятъ слова лытать, лыжи и проч. Мняше того бѣжати хотяща, таже подрѣза ему лыста, да не избѣгнетъ (Патер. листъ 135). — Не въ силѣ констѣй восхощетъ, ниже въ лыстѣхъ мужескихъ благоволитъ (il n’a point d'égard à la force du cheval; il ne fait point cas des hommes légers à la course): Благоволитъ Господь въ боящихся Его, и во уповающихъ на милость Его (Псаломъ 146). — Повелѣ каменіемъ бити его по лицу, и по ребромъ и по лыстомъ (Пролог.).
Любопрѣніе, любовь или пристрастіе къ прѣнію, къ противурѣчію, къ спорамъ: Совѣтую тебѣ Евдокіе, остави непотребное любопрѣніе и безумное прекословіе, и волею принеси богомъ жертву. Аще же ни, то и неволею пожреши, убѣждена бо будеши острыми муками (Чет. мин. листъ 33). Отсюду происходитъ прилагательное имя любопрителенъ, въ томъ же смыслѣ употребляемое: Ненависть воздвигнетъ распрю, всѣхъ же нелюбопрительныхъ покрываетъ любовь (Притч. Соломон. глава 10).
Мышца, въ просторѣчіи мышка, или чужеязычное мускулъ. Подъ именемъ мышцей или мышекъ разумѣются составы тѣла, служащіе орудіями тѣлесной силѣ, и потому часто берутся за самую силу, и означаютъ власть, могущество, или руку, яко членъ сильнѣйшій въ тѣлѣ человѣческомъ: И сня водоносъ намышца своя, и напои его: elle ôta sa crûche de dessus son épaule, et l' prit en sa main, et elle lui donna à boire, то есть: Ревекка сняла кувшинъ съ водою съ плеча своего, и взявъ оный въ руки, напоила Исаака (Быт. глава 24). — Іовъ, Царь, въ главѣ 31 книги, подъ именемъ его извѣстной, въ Священномъ Писаніи, разсуждая о усердіи своемъ къ благу народному, говоритъ о себѣ съ клятвою: Аще воздвигохъ на сироту руку, надѣяся, яко многа помощь мнѣ есть, да падетъ убо рамо мое отъ состава, мышца же моя отъ локтя да сокрушится. Здѣсь весьма ясно сказано, какая часть руки нашей разумѣлась подъ именемъ рамо, и какая подъ именемъ мышца. — Сотвори державу мышцею своею: il a déployé avec puissance la force de son bras (Ев. отъ Луки гл. і). — И мышцею высокою изведе ихъ изъ нея (то есть людей изъ земли Египетскія. Дѣян. глава 13). — Избавилъ еси мышцею Твоею люди Твоя (Псал. 76). — Ты смирилъ еси, яко язвена, гордаго: мышцею силы Твоея расточилъ еси враги Твоя (Псал. 88, 11). — Отъ множества оклеветаеміи воззовутъ, возопіютъ отъ мышцы многихъ: то есть отъ притѣсненія, отъ угнѣтенія, отъ руки сильной. Во Француской Библіи сказано: à cause de la violence des grands. (Іовъ глава 35). И у Ломоносова въ письмѣ къ Шувалову:
Напрягся мышцами и рамена подвигнулъ,
И тяготу земли превыше облакъ вскинулъ.
Отсюду происходитъ слово мышчица, то есть ручка у креселъ, или у чего инаго: мышчицы двѣ туду и сюду надъ престоломъ сѣдалища, и два льва стояща близъ мышчицей (Парал. глава 9).
Наказаніе, пріемлется часто за наставленіе: И нынѣ Царіе разумѣйте, накажитеся (recevez l’instruction) вси судящіи земли. Пріимите наказаніе, да не когда прогнѣвается Господь, и погибнете отъ пути праведныхъ. (Псал. 3). — Премудрость и наказаніе нечестивіи уничижатъ: les fous méprisent la sagesse et l’instruction (Притч. і, 8). — Како возненавидихъ наказаніе, и отъ обличеній уклонися сердце мое? Не послушахъ гласа наказующаго мя, и ко учащему мя не прилагахъ уха моего (тамъ-же глава 5, 12). — Сыне не пренебрегай наказанія Господня, ниже ослабѣвай отъ Него обличаемый (тамъ-же глава 3).
Наслаждаться. Глаголъ сей сочинялся прежде съ родительнымъ падежемъ: наслаждаться духовныхъ словесъ; нынѣ же сочиняется съ творительнымъ: наслаждаться духовными словесами.
Непоступенъ, твердъ, непоколебимъ (inebranlable, франц. unbeweglich, Нѣм.): Тѣмъ же братія моя возлюбленная, тверди бывайте, непоступни (Коринѳян. 15, 8). Примѣтимъ, какой многознаменательной и богатой смыслъ содержитъ въ себѣ слово сіе: будьте непоступны, то есть стойте твердо, берегитесь ступить, шагнуть, двигнуться, тронуться съ мѣста. Естьли мы, вмѣсто будьте непоступны, скажемъ будьте непоколебимы; то хотя и кажутся слова сіи однознаменательными, однако разбирая прямой или коренной разумъ ихъ, найдемъ мы великую между оными разность. Въ словѣ непоколебимъ изъемлется понятіе о волѣ, и потому собственно принадлежитъ оное къ бездушнымъ вещамъ: домъ, столпъ, истуканъ суть непоколебимы, то есть неподвижны, не колеблются, не шатаются; но когда мы говоримъ о человѣкѣ: духъ его непоколебимъ, тогда заимствуемъ понятіе сіе отъ бездушной и переносимъ оное къ одушевленной вещи, разумѣя подъ симъ, что, какъ столпъ или истуканъ мертвою вещественностію своею, такъ подобно и человѣкъ твердостію живаго духа своего могутъ быть непоколебимы. Слѣдовательно слово сіе употреблено здѣсь въ заимствованномъ или иносказательномъ смыслѣ. Иносказанія или метафоры нужны намъ бываютъ тамъ, гдѣ нѣтъ настоящаго, прямо выражающаго мысль, слова; но когда оное есть, тогда въ иносказаніи часто нѣтъ никакой надобности. Слово непоступенъ прилично человѣку, потому что воля въ немъ, свойственная животному, не токмо не исключается, но паче показуется, утверждается. Можно сказать: человѣкъ непоступенъ, то есть твердъ въ намѣреніяхъ своихъ, упоренъ, не податливъ, непреклоненъ; но не можно сказать: столпъ непоступенъ. Въ семъ-то полагаю я многознаменательность и богатство слова сего. Въ самомъ дѣлѣ: слову непоколебимъ точно соотвѣтствуютъ иностранныя слова: inebranlable Француское, и unbeweglich Нѣмецкое; но слову непоступенъ я не нахожу въ ихъ языкахъ равносильнаго.
Непщевать, мнить, мыслить, почитать: Непщую бо ничимъ же лишитися преднихъ Апостолъ: mais j’estime que je n’ai été en rien inférieur aux plus exellens Apôtres (Послан. къ Коринѳ. 2, глава 11, ст. 6). — Непщую себе блаженна быти: je m’estime heureux (Дѣян. 26, 2). — Аще убо что благое въ сій день сотворилъ еси, не отъ себе сіе быти, но отъ самаго Бога вся благая намъ дарующаго непщуя, Тому, сіе восписуй, и благодари: и да тя въ семъ благомъ утвердитъ, и прочая совершити пособить, молися (молитва). — Мы по худому нашему разуму, таковыя на сіе непщуемъ быти вины (Патерик. листъ 19). — Князь же Ростиславъ слышавъ то, не положи на сердцѣ своемъ силы словесъ Преподобнаго (какое прекрасное выраженіе вмѣсто сего простаго: не уважилъ, не послушалъ словъ его), и непщуя укоризну его глаголати, а не пророчество, разгнѣвася зѣло (тамъ-же).
Низвратить, собственно значитъ опрокинуть, поворотить верхъ дномъ, (renverser, Франц.) Въ инословномъ же смыслѣ значитъ погубить, ввергнуть въ бѣду, въ нещастіе: Не убіетъ гладомъ Господь душу праведную, животъ же нечестивыхъ низвратитъ (Притч. Соломон. глава 10). Маттафія умирая, и оставляя семейство свое посреди разврата и пороковъ, тако увѣщаваетъ оное къ твердому храненію добродѣтелей: нынѣ укрѣпися гордыня и обличеніе, и время низвращенія, и гнѣвъ ярости. Мужайтеся убо чада, и возревнуйте закону, и дадите души ваша за завѣтъ отецъ нашихъ (Маккав. глава 2).
Обонять. Также не всегда страданіе, какъ то: Ноздри имутъ и не обоняютъ (сирѣчь не ощущаютъ запаха Псал. 113); но иногда самое дѣйствіе значитъ, какъ изъ слѣдующихъ примѣровъ явствуетъ: Благодарите Бога въ скорбехъ, и къ томужде своихъ сродниковъ поучаше, аки ливанъ во огни обоняющъ представляя (Патер. житіе Симон. Еписк.). Здѣсь обоняющъ значитъ тоже, что благоухающъ. Въ предисловіи къ Патерику сказано: Обаче отъ тѣлесъ лежащихъ нетлѣнно въ пещерахъ, ни едино ароматъ земныхъ обоняніе слышится, кромѣ своего имъ отъ Бога даннаго благоуханія: ни едино убо и помазаніе на нихъ ѣсть; но аще бы прежде и было (еже поистиннѣ николи же бѣ), то уже нынѣ обонянію и дѣйству его преставшу, не могли бы доселѣ пребывати нетлѣнны. Здѣсь также обоняніе въ обѣихъ вышепомянутыхъ мѣстахъ значитъ самый запахъ, а не чувствованіе запаха.
Овъ, ово, иной, иное: Овому талантъ овому два. — Примѣтимъ мимоходомъ здѣсь, что нѣкоторыя несвойственныя намъ слова, хотя и отъ худаго, но частаго употребленія оныхъ, дѣлаются почти уже общими, и обращаются въ грамматическія для насъ правила; напротивъ того подобныя симъ, каковы суть: ово, зане, поне, убо, иже, яко и проч., вышли совсѣмъ изъ обыкновенія, такъ что кромѣ Славенскаго слога не можемъ, или лучше сказать, не смѣемъ ихъ употреблять. Вопрошаю: пріобрѣтаемъ ли мы чрезъ то, или теряемъ? Сіе поселившееся въ насъ презрѣніе къ нимъ, отъ разсужденія ли происходитъ, основаннаго на разумѣ, или отъ насильства обычая? Чему лучше послѣдовать, разсудку, или привычкѣ? Естьли сіи вопросы не подлежать прѣнію; то кажется мнѣ лучше всегда обращаться къ кореннымъ словамъ своимъ, нежели прилѣпляться къ чужимъ, которыя заводятъ, насъ въ странныя нелѣпости, и нечувствительно пріучаютъ и слухъ и умъ нашъ къ онымъ. Считая за невозможность употреблять тѣ слова, кои употребляемы были предками нашими, мы часто принуждены бываемъ чувствовать въ нихъ недостатокъ. Таковыхъ примѣровъ много бы показать можно было, но покажемъ здѣсь хотя одинъ: Егда же во вся страны изыде о немъ слава, стекахуся къ нему вси, не точію близь живущіи, и отъ странъ далекихъ, имъ же многіе дни путь творити потребно бяше. Иніи несуще къ нему больныя своя, иніи же больнымъ въ домѣхъ лежащимъ просяще здравія, иніи напастьми и скорбьми одержими, иніи же отъ бѣсовъ мучими, и кійждо ихъ не тощъ возвращашеся, но пріимаше овъ цѣльбу, овъ утѣшеніе, овъ пользу, овъ иную кую помощь, и съ радостію отхождаху восвояси, прославляюще Бога (Чет. мин. житіе Симеона Столпника). Скажемъ сіе нынѣшнимъ нашимъ слогомъ: Когда же во всѣ стороны слава о Немъ разнеслася, тогда собирались къ нему всѣ, не токмо близко живущіе, но и тѣ, которые далеко жили, такъ что имъ надлежало многіе дни быть въ пути. Иные несли къ нему больныхъ своихъ, иные больнымъ въ домахъ лежащимъ просили здравія, иные были изъ нихъ напастьми и скорбьми одержимы, иные недугами мучимы, и каждой не безъ успѣха назадъ возвращался; но иной получалъ исцѣленіе, иной утѣшеніе, иной пользу, иной иную какую помощь, и съ радостію отходили домой, прославляя Бога. Мы видимъ, что слово овъ здѣсь не лишнее, и что безъ онаго мѣстоименіе иной, будучи многократно повторено, могло бы наскучить. Также и въ слѣдующемъ примѣрѣ слово сіе не безобразіе дѣлаетъ, но красоту: Послѣ жестокихъ оныхъ волненій и обуреваній, колебавшихъ, но не опровергшихъ Церковь Христову, даровалъ онъ ей міръ и тишину отъ внѣшнихъ непріятелей, явилъ новыхъ своихъ въ ней подвижниковъ. Возсіяли свѣтила, украшающія мысленное сіе небо, ово ученіемъ и проповѣдію слова Божія, ово святостію житія и наставленіемъ другихъ къ добродѣтели, ово постомъ и самовольнымъ удрученіемъ тѣла и страстей своихъ, ово различными трудами и подвигами (Патер.) Тожъ самое можно сказать и о словахъ зане, поне: первое изъ нихъ значитъ для того что, второе по крайней мѣрѣ. Оба онѣ по причинѣ краткости своей были бы весьма полезны, естьлибъ мы пріучили къ нимъ слухъ свой; ибо мы не можемъ ихъ никакими другими словами замѣнить, а особливо въ стихахъ, въ которыхъ краткость словъ чрезвычайно нужна, и притомъ не токмо въ оныхъ, но и въ прозѣ въ высокомъ слогѣ слова по крайней мѣрѣ и для того что не могутъ и не должны быть употребляемы, поелику дѣлаютъ стихъ шершавымъ и прозаическимъ. Ломоносовъ, избѣгая многосложныхъ словъ; который, которая, которое, и можетъ быть не довольно смѣлый, чтобъ ввести старинное иже, началъ первый вмѣсто оныхъ писать что:
О ты, что въ горести напрасно
На Бога ропщешь человѣкъ!
Естьли бы онъ не употребилъ сего средства, отнюдь ни разуму, ни слуху не противнаго, то можетъ быть многія бы прекрасныя выраженія и мысли принужденъ былъ перемѣнить или оставить за тѣмъ, что онѣ въ стихъ не вмѣщаются. Естьли бы мы отрясти отъ себя мракъ предразсудка, и напитавши умъ свой чтеніемъ Славенскихъ, а не Францускихъ книгъ, начали языкъ свой болѣе любить, то всѣ настоящія и коренныя наши слова перестали бы намъ казаться странными и дикими.
Одождить (faire pleuvoire, Франц.), осыпать чѣмъ, послать что либо въ такомъ изобиліи, какъ дождь: Одождитъ на грѣшники сѣти: огнь и жупелъ, и духъ буренъ, часть чаши ихъ: il faira pleuvoir sur les méchans des pièges; du feu et du souffre; et un vent de tempête sera la portion de leur breuvage (Псалм. 11). И одожди на ня яко прахъ плоти, и яко песокъ морскій птицы пернаты: et il fit pleuvoire sur eux de la cher abondamment comme de la poussière, et des oiseaux ailés comme le sable de la mer (Псал. 77). Для чегожъ послѣдуя сему не употреблять сего знаменательнаго слова, какъ напримѣръ: откупъ принесъ имъ великія богатства и одождилъ ихъ золотомъ? Здѣсь хотя Россійскій глаголъ одождить имѣетъ точное знаменованіе Францускаго pleuvoir, однако мы не изъ подражанія къ нимъ перевели оный съ ихъ языка, но такъ сказать понятія наши въ семъ случаѣ встрѣтились съ ихъ понятіями, Индѣ же оныя не встрѣчаются, и тогда не по свойству ихъ языка, но по свойству собственнаго своего надлежитъ о словахъ и выраженіяхъ умствовать. Въ доказательство сего смотри въ примѣчаніи подъ словомъ прозябать толкованіе о словѣ сокровище.
Опасно, значитъ иногда прилежно, тщательно: тѣмже ятся опасно пастырскихъ трудовъ, уча и моля христолюбивое стадо утвержденнымъ быти въ вѣрѣ, и христоподражательно жити (Патер. листъ 80). — Исправленіе прологовъ поручено было ученымъ изъ духовнаго чина мужемъ, какъ въ богословіи и церковной исторіи, такъ въ Греческомъ и Латинскомъ языкахъ искуснымъ съ такимъ наставленіемъ, дабы оныя помянутыя книги разсмотрѣли со всякимъ опаснымъ наблюденіемъ, не имѣется ли въ нихъ чего противнаго слову Божію, догматомъ вѣры, и преданіямъ церковнымъ, такожъ сумнительнаго и невѣроятнаго: и ежели что таковое обрящется, представляли бы съ мнѣніемъ Святійшему Синоду на разсмотрѣніе.
Огребаться, воздерживаться, уклоняться, избѣгать, удаляться отъ чего: Возлюбленніи молю яко пришельцы и странники, огребатися (de vous abstenir) отъ плотскихъ похотей, яже воюютъ на душу (Посл. Петр. I, гл. 2). — Благъ, кротокъ, смиренъ, и отгребтся отъ всякія злыя вещи (Чет. мин. листъ 50).
Персть, прахъ, пыль, мѣлкая земля, (Poudre, Фр. staub, Нѣм.): и будетъ яко персть отъ колесе богатство нечестивыхъ, и аки прахъ летяй. (Исаія 29, 5). Созда Богъ человѣка, персть вземъ отъ земли (Быт. II, 7). Посыла перстію главу свою, и падъ на землю поклонися Господеви (Іовъ I, 22). Отсюду происходитъ слово перстный, то есть созданный изъ земли, изъ персти: Воскресеніе мертвыхъ сѣется въ тлѣніе, востаетъ въ нетлѣніе (le corps est semé corruptible, il ressuscitera incorruptible): сѣется не въ честь (il est semé méprisable), востаетъ въ славѣ; сѣется тѣло душевное (il est semé corps animal), востаетъ тѣло духовное (il ressuscitera corps spirituel). Есть тѣло душевное, и есть тѣло духовное, тако и писано есть, бысть первый человѣкъ Адамъ въ душу живу (le premier homme, Adam, a été fait avec une ame vivante), послѣдній Адамъ въ духъ животворящъ (mais le dernier Adam est un esprit vivifiant, франц. lebendigmachender geist, Нѣм.), потомъ-же духовное (geistliche). Первый человѣкъ отъ земли перстенъ, (то есть отъ праха земнаго: terrestre Фр. irdisch, Нѣм.) Вторый человѣкъ: Господъ на небеси, (то есть небесный, имѣющій власть на небесахъ: le Second homme, qui est le Seigneur, est du ciel, франц. der ander mensch ist vom himmel, а въ другихъ переводахъ: herr vom himmel, herr aus dem himmel, und ist himmlisch, Нѣм.). Яковъ перстный, такови и перстніи; и яковъ небесный, тацыже и небесніи, и якоже облекохомся во образъ перстнаго, да облечемся и во образъ небеснаго (Посл. къ Кор. I, гл. 15). Человѣкъ есть перстенъ и смертенъ (Чет. мин. листъ 1З).
Поприще. Имя сіе происходитъ отъ слова пря; поелику означало опредѣленной длины мѣсто, на которомъ древніе Греки и Римляне собирались подвизаться въ тѣлесныхъ движеніяхъ, споря между собою, или имѣя прю о первенствѣ въ бѣганьи, такъ какъ мы нынѣ конское поприще называемъ бѣгъ. Длина, каковую обыкновенно имѣло мѣсто сіе, служила и къ исчисленію разстоянія между двумя извѣстными мѣстами, такъ какъ мы нынѣ исчисляемъ оное посредствомъ верстъ. Протяженіе, называемое поприщемъ содержало въ себѣ тысячу шаговъ. Аще кто тя пойметъ по силѣ поприще едино, иди съ нимъ два (Ев. отъ Матѳ. гл. 5). Иногда же подъ словомъ симъ разумѣется и разстояніе времени, какъ изъ слѣдующаго примѣра видѣть можно: сподоби же насъ и нощное поприще (то есть всю ночь) прейти, не искушены отъ злыхъ, и избави насъ отъ всякаго смущенія. (Молит. на сонъ грядущимъ).
Почить или почивать. Глаголъ сей, пріемлемый въ смыслѣ покоиться, спать, пребывать безбоязненно или безпечно, часто съ великою красотою употребляется въ Славенскихъ книгахъ, какъ напримѣръ: многаго ради милосердія твоего, никогда же отлучайся отъ мене, но всегда во мнѣ почивай, добрый пастырю твоихъ овецъ (молитва ко Христу святаго Антіоха). Въ сердцѣ блазѣ мужа почіетъ премудрость. (Притч. Солом. гл. 14). Аще убо будетъ ту сынъ міра, почіетъ на немъ міръ вашъ (Патер. принош. Петру Великому), то есть; спокойствіе, тишина ваша, утвержденная на немъ, аки на не сокрушимомъ столпѣ, надежно пребывать будетъ, какъ бы спящая, или почивающая беззаботно. Сирахъ во гл. 5, увѣщевая закоснѣвшаго во грѣхахъ и не помышляющаго о покаяніи человѣка, говоритъ ему; не рцы (о Богѣ); щедрота его многа есть, множество грѣховъ моихъ очиститъ Милость бо и гнѣвъ у него, и на грѣшницахъ почіетъ ярость его. Здѣсь съ выраженіемъ почіетъ сопрягается понятіе, что гнѣвъ или ярость Божія пребудетъ къ грѣшникамъ не умолима, какъ бы уснувшая и не возбуждаемая гласомъ милосердія.
Прелесть. Слово сіе имѣетъ два различныхъ знаменованія. Собственно значитъ оно красоту, пригожество, благобразіе; но какъ не рѣдко бываетъ, что пріятная наружность, приманивая и соблазняя насъ, не даетъ намъ видѣть сокрывающейся подъ нею худой, или гнусной внутренности; того ради подъ тѣмъ же самымъ названіемъ часто разумѣемъ мы обманъ, соблазнъ, коварство, хитрость: и всю сатанину прелесть отжени отъ мене (Молит.). Отсюду прелестными звѣздами называются тѣ воздушные огни, которые, доколѣ сіяніе ихъ продолжается, кажутся намъ быть ниспадающими звѣздами, кои потомъ исчезаютъ. Іуда въ соборномъ посланіи своемъ, глава I, говоритъ о нечестивыхъ людяхъ: сіи сутъ въ любвахъ вашихъ сквернители, съ вами ядуще, безъ боязни себя пасуще (se repaissant sans aucune retenue): Облаци безводни, отъ вѣтръ приносими: древеса Есенна, безплодна, дважды умерща, искоренена: волны свирѣпыя моря, воспѣняюще своя стыдѣнія (se sont de vagues furieuses de la mer qui jettent l'écume de leurs impuretés): вѣзды прелестныя, имже мракъ тьмы во вѣки блюдѣтся (ce sont des étoiles errantes, aux quelles l’obscurité des ténèbres est réservée pour l'éternité). Въ противомысліе сему подъ именемъ непрелестныхъ звѣздъ разумѣются настоящія, не обманчивыя звѣзды; Просіяша преподобніи отцы наши житіемъ своимъ небеснымъ посредѣ песка пещернаго, аки звѣзды непрелестныя. (Патер. предисловіе къ читателю).
Преподобіе. Кругъ знаменованія слова сего, также какъ и многихъ другихъ, весьма стѣсненъ. Нынѣ оное иначе не употребляется, какъ токмо въ смыслѣ привѣтственнаго названія духовнымъ особамъ, какъ напримѣръ: Ваше Преподобіе, Преподобный Отецъ и проч. Кирень сего названія происходитъ отъ имени доба[2]. Прежъ сего знаменованіе онаго было гораздо обширнѣе: оно значило честность, святость, благочестіе, правоту, и вездѣ въ семъ смыслѣ употреблялось, какъ изъ слѣдующихъ примѣровъ видѣть можно: въ злобѣ своей отринется нечестивый, надѣяйся же на Господа своимъ Преподобіемъ (то есть правотою души своей, par son intégrité) праведенъ (Прит. Солом. гл. 14). — Совѣтъ добръ сохранитъ тя, помышленіе же преподобное (то есть честное, праводушное) соблюдетъ тя (гл. 2). — Утвержденіе преподобному страхъ Господень, сокрушеніе же творящимъ злая: la voie de l’Eternel est la force de l’homme intègre; mais elle est la ruine des ouvriers d’iniquité (гл. 8). Отсюду слова не преподобное, не подобное, противное сему имѣютъ знаменованіе, какъ то слѣдующіе примѣры показываютъ: и разбери прю мою отъ языка непреподобна, (то есть отъ языка лживаго, неправеднаго). Отъими отъ насъ всякое мечтаніе неподобное (то есть лукавое, злое), и похоть вредну. Нынѣ конечно многимъ бы показалось странно, ежели бы кто написалъ: Будь добродѣтеленъ, чуждъ зависти, незлобенъ. Дѣлами праведенъ, душою преподобенъ.
Но что же есть причиною тому, что слово сіе показалось бы странно? Не иное что, какъ отвычка отъ употребленія онаго. Знаменованіе слова сего соотвѣтствуетъ точно знаменованію Францускаго слова intégrité: почемужъ по-Француски intègre хорошо, а по-Руски преподобенъ худо? На какомъ разсужденіи умствованіе сіе основано? На томъ ли, что въ чужемъ языкъ каждое слово кажется намъ прекрасно, а въ своемъ каждое безобразно? Или на томъ что мы не читая старинныхъ книгъ своихъ не знаемъ всей обширности знаменованія словъ, и потому не умѣемъ ихъ употреблять по пристойности? Обѣ сіи причины весьма сильны и убѣдительны!
Препоясать. Глаголъ сей употребляется въ слѣдующихъ смыслахъ: Вогъ препоясуяй мя силою: c’est le Dieu fort qui m’environne de force, франц. der mich mit Kraft umgürtet, (Псал. 17. 33). — И препоясалъ мя еси силою на брань: tu m’a revêtu de force pourle combat.
Прещеніе или запрещеніе. Слово сіе въ обыкновенномъ, то есть въ новѣйшихъ книгахъ наиболѣе употребляемомъ смыслѣ, значитъ возраженіе, не позволеніе; но въ Священномъ Писаніи чаще означаетъ оно гнѣвъ, ярость, угрозы; и хотя оба сіи понятія кажутся одно отъ другаго весьма различествующими, однакожъ они имѣють нѣкоторое между собою сходство: ибо и въ первомъ смыслѣ запрещать, то есть не позволять, заключаетъ уже въ себѣ мысль о гнѣвѣ, о угрозахъ; поелику несвойственно запрещать что нибудь съ веселымъ и ласковымъ видомъ. Мы увидимъ второе знаменованіе онаго въ слѣдующихъ примѣрахъ: Увѣровавшимъ убо догматомъ, и заповѣди хранящимъ, будущая благая обѣщаваютъ: не увѣровавшимъ же догматомъ, или заповѣди не хранящимъ, будущими претятъ муками. (Предисл. къ Евангел. отъ Матѳ.). Или: Гослодь же Богъ истиненъ есть, той Богъ живущій, и Царь вѣчный: отъ гнѣва Его подвигнется земля, и не стерпятъ языцы прещенія Его: la terre sera ébranlée par sa colè;re, et les nations ne pourront soûtenir son indignation (Іер. гл. 10). Здѣсь не можно оставить безъ примѣчанія красоты и силы сей рѣчи, и какъ слово подвигнется знаменательно и важно; — гораздо сильнѣе, нежели потрясется, поколеблется (sera ébranlée); ибо подвигнуться, то есть отступить отъ ужаса назадъ, заключаетъ уже въ себѣ понятіе о трепетѣ, о дрожаніи; напротивъ того поколебаніе, потрясеніе, хотя и означаетъ страхъ, однакожъ не сопрягаетъ вмѣстѣ съ собою понятія о толь естественномъ движеніи, которое мы при возчувствованіи ужаса дѣлаемъ, то есть съ трепетомъ отступаемъ вспять. Въ девятой главѣ дѣяніи Апостольскихъ, сказано: Саулъ дыхая прещеніемъ и убійствомъ. Ломоносовъ весьма прилично слово сіе въ семъ знаменованіи употребилъ въ слѣдующихъ стихахъ: Претящимъ окомъ Вседержитель
Воззрѣвъ на полкъ вечерній, рекъ:
О дерзкій мира нарушитель,
Ты мечъ противъ меня извлекъ!
Естьли бы здѣсь выраженіе претящимъ окомъ не соединяло въ себѣ обѣихъ выше сказанныхъ понятій, а значило бы токмо одно первое, сирѣчь непозволяющимъ, то бы сила сего перваго стиха гораздо была слабѣе; ибо восклицаніе третьяго стиха: о дерзкій мира нарушитель! показываетъ такой пылъ гнѣва, которому слово претящій, естьлибъ оно значило токмо непозволяющій, недовольно бы соотвѣтствовало; и когда бы Ломоносовъ не зналъ всей обширности знаменованія сего слова, тогда бы вмѣсто онаго принужденъ былъ искать равносильное ему, какъ напримѣръ: гнѣвнымъ, или грознымъ, или яростнымъ; но всѣ сіи слова, будучи Хореи, не могли бы составить начала Ямбическаго стиха; сердитымъ же было бы низко: и такъ не научась знаменованію словъ изъ Священнаго Писанія, долженъ бы онъ былъ по неволѣ, и Можетъ быть съ хуждшимъ успѣхомъ, перемѣнить прекрасный составъ сего стиха. Сіе одно уже показываетъ, сколь нужно стихотворцу и всякому въ словесности упражняющемуся писателю почерпать силу и красоту слога изъ церковныхъ или старинныхъ Славенскихъ книгъ, а не изъ Францускихъ авторовъ, которые могутъ насъ научишь по Француски; но нѣтъ ничего безумнѣе и смѣшнѣе, какъ учиться у нихъ красотѣ Россійскаго языка.
Примириться. Глаголъ сей употребляется съ предложнымъ падежемъ: примириться съ кѣмъ; однако же можетъ оный сочиняться и съ дательнымъ. падежемъ: примириться кому, какъ изъ слѣдующаго примѣра видѣть можно: аще бо врази бывше примирихомся Богу смертію Сына Его, множае паче примирившеся, спасемся въ животѣ его. (Рим. гл. 5).
Приточникъ, кто притчами говоритъ, притчи пишетъ: вѣнецъ премудрыхъ богатство ихъ, Приточникъ глаголетъ (Патер. житіе Св. Еразма).
Прозябать. Глаголъ сей, толико прекрасный и многозначущій, нынѣшними писателями рѣдко употребляется, потому, что разумъ онаго заключенъ въ предѣлы гораздо тѣснѣйшіе, нежели въ какихъ мы его въ Священномъ Писаніи находимъ. Нынѣ наиболѣе извѣстенъ онъ въ самомъ токмо простомъ смыслѣ своемъ, то есть; быть проницаему отъ стужи. Другія же знаменованія онаго, новомоднымъ писателямъ, учащимся краснорѣчію Россійскаго языка изъ книгъ Францускихъ, мало или со всѣмъ не извѣстны. Въ Славенскихъ книгахъ употребляется онъ иногда въ дѣйствительномъ залогѣ, а иногда въ среднемъ или, страдательномъ. Въ первомъ случаѣ значитъ; дѣлать землю плодородною, производить одну какую либо вещь изъ другой какой либо вещи; во второмъ произрастать, исходить изъ земли, или изъ чего инаго. Примѣры первому; одѣвающему небо облаки, (пойте Богу), уготовляющему земли дождь, прозябающему на горахъ траву скотомъ (qui fait produire le foin aux montagnes), и злакъ на службу человѣкомъ (Псал. 146). И въ другомъ мѣстѣ: яко земля частящая цвѣтъ свой, и яко вертоградъ сѣмена своя прозябаетъ (et comme un jardin fait germer les choses qui y sont semées): тако возраститъ Господь правду (Исаія гл. 61). Также и въ молитвѣ къ Богоматери: что тя наречемъ, о благодатная? небо, яко возсіяла еси Солнце правды; Рай, яко прозябла еси цвѣтъ нетлѣнія. Примѣры второму: Яко листъ расплощаяся на древѣ частѣ, овъ убо спадаетъ, другій же прозябаетъ (Сир. гл. 14). у Исаіи Богъ глаголетъ Іакову: наложу духъ Мой на сѣмя твое, и благословенія Моя на чада твоя, и прозябнутъ аки трава посредѣ воды, и яко верба при водѣ текущей (гл. 44). Въ притчахъ Соломоновыхъ вмѣсто, чтобъ сказать: жизнь человѣка, любящаго истину и благими дѣлами себя украшающаго, процвѣтаетъ на подобіе древа, въ тучной землѣ растущаго — сказано: отъ плода правды древо жизни прозябаетъ. Какое краткое и прекрасное выраженіе! — Въ вышесказанныхъ примѣрахъ глаголъ сей употребленъ, говоря о земныхъ произрастѣніяхъ; но понятіе онаго распространяется и на другія вещи, какъ изъ слѣдующихъ примѣровъ видѣть можно: сердца моего струпы, отъ многихъ грѣховъ прозябшія ми, исцѣли, Спасе, яко душъ и тѣлесъ врачъ, и подая просящимъ, прегрѣшеній прощеніе (молитвен.). И въ другомъ мѣстѣ: а понеже по сихъ хотяху ереси прозябнути, и обычаи наши растлити, благоволи написатися благовѣстіямъ, да отъ сихъ учими истинѣ, не прельщаемся отъ ложныхъ ересей, ниже всеконечно растлятся обычаи наши (предисл. къ Еван. отъ Матѳ.). Здѣсь прозябнуть хотя тоже самое значитъ, что и прежде, сиречь: возникнуть, возрасти; но относится уже не къ растѣніямъ, а къ ересямъ, то есть, къ безтѣлеснымъ вещамъ или страстямъ, и слѣдовательно смыслъ онаго увеличенъ или распространенъ. Разсматривая силу слова сего всякъ согласится, что оно въ семъ смыслѣ подходитъ весьма близко къ тому понятію, которое Французы изображаютъ словами éclore, se developer. — Мы нынѣ послѣднее изъ сихъ чужестранныхъ названій переводимъ нововымышленнымъ словомъ развитіе. Отколѣ взято оное и отъ какихъ началъ происходитъ? — Естьли отъ одного произволенія, не основаннаго ни на какомъ разсудкѣ, такъ это не послѣдованія, но посмѣянія достойно; буде же бы кто сталъ утверждать, что слово сіе нужно въ нашемъ языкѣ и есть точный переводъ Францускаго глагола developer, то во первыхъ дѣлать таковые переводы не значитъ ли учиться Рускому языку изъ книгъ Францускихъ? Во вторыхъ надлежитъ доказать, что во всемъ Россійскомъ языкѣ нѣтъ ни одного названія, которое бы заключающееся въ словѣ developer понятіе выражать могло; иначе было бы сіе не знать языка своего и гоняться за чужимъ, похоже на то, какъ бы кто, имѣя у себя полныя житницы хлѣба, и не вѣдая о томъ, сталъ у бѣднаго сосѣда своего просить подаянія. Естьли мы, не разсуждая о знаменованіяхъ и производствахъ коренныхъ словъ своихъ, станемъ переводить ихъ по точному составу Францускихъ словъ, и рѣчи свои располагать по ихъ рѣчамъ; то вмѣсто чистоты и обогащенія языка своего, будемъ оный портить; ибо défiler, dénicher etc. станемъ переводить: разпрясть, разгнѣздить и проч. — вмѣсто страстный игрокъ, un joueur déterminé, станемъ писать игрокъ опредѣленный: ктожъ будетъ разумѣть насъ? Французы глаголомъ своимъ déveloper изображаютъ перемѣну состоянія вещи, бывшей прежде envelopé. Когда они говорятъ: l’esprit se dévelope; то воображаютъ, что онъ прежде былъ envelopé dans un certain chaos, и потомъ мало по малу началъ оказываться, или распускаться, на подобіе цвѣтка. Переводя слово сіе развитіемъ, и говоря: разумъ его начинаетъ развиваться, по смыслу слова сего должны мы воображать, что онъ прежде былъ свитъ; естественно ли представишь себѣ свитой разумъ? Для чего Французы не говорятъ: son esprit commence à se détordre? Для того, что сіе не употребительно, и слѣдовательно не будетъ имѣть ни силы той, ни смысла. Но глаголъ détordre ближе подходитъ къ нашему глаголу развиватъ, нежели глаголъ déveloper; какъ же вводимъ мы съ Францускаго языка въ Руской такое выраженіе, которое сами Французы на своемъ языкѣ употреблять сочли бы за безобразіе? — По истиннѣ разумъ и слухъ мой страдаютъ, когда мнѣ говорятъ: Ночныя бесѣды, въ которыхъ развивались первыя мои метафизическія понятія; напротивъ того я весьма охотно слушаю, когда въ простой пѣснѣ поютъ:
Заплѣтися, плѣтень, заплѣтися,
Ты развѣйся камка хрущетая.
Здѣсь развиваніе камки я понимаю; но чтобъ постигнуть развиваніе понятій, признаюсь, что на этотъ разъ умъ мой неразвивается, и остается тѣмъ же свитымъ» какимъ прежде, былъ. Ломоносовъ употребилъ слово претящій (см. прещеніе) въ такомъ смыслѣ, въ какомъ никто изъ новѣйшихъ писателей не употреблялъ оное; однако онъ не изъ Францускихъ книгъ перевелъ его, а взялъ изъ Священнаго Писанія. Слова получаютъ силу отъ долговременнаго употребленія ихъ; изобрѣтать и распространять знаменованіе оныхъ есть дѣло искусныхъ писателей, знающихъ корни языка своего и умѣющихъ производить отъ нихъ сродныя имъ отрасли, которыя, хотя при первомъ появленіи своемъ и кажутся для отвыкшихъ отъ нихъ ушей нѣсколько странны, но вскорѣ, по отысканіи источника ихъ, становятся понятны разуму и пріятны слуху. Для чего въ вышесказанной рѣчи: ночныя бесѣды, въ которыхъ развивались первыя мои метафизическія понятія, вмѣсто развивались, не сказать: въ которыхъ первыя мои понятія прозябали? — Мы выше сего видѣли, что слово прозябать тоже самое значитъ; ибо естьли о ересяхъ говорится прозябаютъ, то и о понятіяхъ тоже сказать можно. Буде сочиняя Рускія книги надобно непремѣнно не по своему думать, но по Франщуски, и все свое вниманіе токмо на то устремлять, какъ бы какое ихъ слово или понятіе выразить ближе, какъ, будто не знавъ языка ихъ, не возможно намъ быть краснорѣчивыми писателями: то по крайнеи мѣрѣ не льзя же сколько нибудь не помышлять и о своемъ языкѣ. Пусть такъ, что лишь только примемся мы за перо; то первая встрѣчающаяся намъ мысль есть сія, или сему подобная: какъ перевесть глаголъ déveloper? какъ прославившагося подвигами своими мужа, послѣдуя Францускимъ писателямъ, уподобишь актеру вышедшему на сцену, играющему тонкую или занимательную роль и всѣхъ взоры въ себѣ сосредоточивающему? Не льзя ли во всякую строку, къ статѣ или не къ статѣ, помѣстить вкусъ, предметъ, картина, моральность, потребность? И наконецъ какъ бы сказать: abbé, madame, papa, mama и проч.? 32. Когда уже пристрастіе наше ни коимъ образомъ не можетъ миновать сего камня претыканія, то по малой мѣрѣ надлежитъ хоть изрѣдка заглядывать въ свои книги, соображаться съ употребленіемъ, и прежде, нежели приступимъ мы къ выдумыванію новыхъ словъ, посмотрѣть: нѣтъ ли старыхъ, тотъ-же самый смыслъ въ себѣ заключающихъ? Понятіе глагола déveloper не есть такое особливое, которое бы одному токмо Французу пришло въ голову; оно есть весьма общее. Мало-ли у насъ такихъ словъ, которыя совершенно его выражаютъ? Мы говоримъ: лѣсъ раскидывается, цвѣтокъ распускается. Въ приведенномъ выше сего примѣрѣ изъ Сираха сказано: Яко листъ расплощаяся на древѣ частѣ, овъ убо спадаетъ, другій же прозябаетъ. Что значитъ здѣсь расплощаться? Листъ расплощается, то есть изъ свернутаго пучка развертывается, становится плоскимъ. Всѣ сіи понятія не суть ли тѣ самыя, которыя Французы изображаютъ глаголомъ déveloper? На чтожъ намъ онъ, и какая нужда вводить для него новое слово развивается, со всемъ не выражающее той мысли, которую мы выразить хотимъ, и которая во многихъ писаніяхъ по свойству языка, нашего давно уже выражена и долговременнымъ употребленіемъ утверждена? Можетъ быть въ возраженіе скажутъ мнѣ: не ужъ ли писать: умъ расплощается? Не спорю, что выраженіе сіе покажется дико, но меньше ли дико: умъ развивается? Въ Икосѣ къ Богородицѣ сказано о Христѣ: изъ безсѣменныя прозябѣ утробы: не ужъ ли лучше и понятнѣе будетъ, ежели мы скажемъ: изъ безсѣменныя развился утробы? Когда хочешь быть писателемъ, умѣй употреблять слова такъ, чтобъ оныя не казались дики. Одно и тожъ самое понятіе въ одномъ мѣстѣ прилично изобразишь такимъ, а въ другомъ мѣстѣ другимъ словомъ, Языкъ нашъ богатъ: скудость знанія нашего въ немъ не есть скудость языка. Совѣтуйся съ разсудкомъ, съ знаменованіемъ словъ, съ употребленіемъ оныхъ, съ свойственными намъ оборотами рѣчей; совѣтуйся и выбирай. Впрочемъ для выраженія какой либо мысли лучше поставишь, хотя и старое, но коренное Россійское слово, нежели новопереведенное съ Францускаго или инаго языка. Естьли читатель не будетъ тебя разумѣть, онъ виноватъ, а не ты: отвычка отъ чтенія книгъ своихъ и незнаніе природнаго языка своего, есть такое же невѣжество, какъ и рабственное чужому языку подражаніе. Прилично и нужно наблюдать равенство слога, то есть не смѣшивать низкихъ словъ съ высокими, шутливыхъ рѣчей съ важными, замысловатыхъ выраженій съ весьма простыми; но не должно никогда смотрѣть на тѣхъ, которые нашедъ въ книгѣ какое нибудь неизвѣстное имъ слово, востаютъ противъ него, не утверждаясь ни на какомъ другомъ разсужденіи, кромѣ того, что имъ нигдѣ не случалось онаго слышать; но мудрено ли сіе? Во первыхъ таковыя слова никогда въ обыкновенныхъ разговорахъ не употребляются. Во вторыхъ, не токмо тотъ, кто мало читаетъ, или читаетъ Францускія книги, а не свои; но и тотъ, кто много упражняется въ чтеніи, по причинѣ великаго изобилія и богатства языка нашего, не скоро получитъ въ немъ глубокій искусъ и свѣденіе. Выше сего разсуждали мы, что какъ знаменованіе каждаго слова, чрезъ долговременное въ разныхъ смыслахъ употребленіе онаго, распространяется на подобіе круга, раждающагося отъ брошеннаго въ воду камня; такъ напротивъ того, чрезъ всегдашнее употребленіе онаго въ одномъ, и весьма рѣдкое въ другомъ смыслѣ, сей, послѣдній смыслъ его приходитъ въ забвеніе, и слѣдовательно кругъ знаменованія сего слова уменьшается. Напримѣръ всякому понятно слово безпутный, но чтожъ разумѣетъ онъ подъ симъ? Худой, негодный, какъ то: безпутный человѣкъ, безпутная женщина, и проч. Въ семъ смыслѣ, говорю, всякому извѣстно оное потому, что часто употребляется; но когда мы вдругъ прочитаемъ: въ безпутныя пустыни скрыться; тогда рѣдкое въ семъ смыслѣ употребленіе сего слова останавливаетъ понятіе наше, какъ бы при услышаніи чего нибудь необыкновеннаго. или страннаго. Между тѣмъ, когда мы вникнемъ въ коренной составъ сего слова, то оное отнюдь не будетъ намъ казаться дико; ибо что значитъ оно въ семъ смыслѣ? Не иное что, какъ необитаемую, непроходную пустыню, въ которой нѣтъ путей, ни слѣдовъ человѣческихъ, Малая весьма привычка познакомитъ насъ съ симъ знаменованіемъ его, и вскорѣ безпутная пустыня столько же будетъ намъ вразумительно, какъ и безпутныц человѣкъ. Слово зодчій есть настоящее Руское, происходящее отъ глагола созидать; но ежели бы кто въ разговорахъ сказалъ: я нанялъ зодчаго строить домъ, то вѣрно бы многіе нашлись у насъ такіе, которые бы спросили: ково онъ нанялъ? а другіе бы съ насмѣшкою сказали: онъ говоритъ страннымъ языкомъ! Итакъ разговаривая съ Рускими и по Руски, надлежитъ непремѣнно употреблять иностранныя слова: я нанялъ архитектора строитъ домъ. Сія ненависть къ языку своему (а съ нимъ по немногу, постепенно, и къ родству и къ обычаямъ и къ вѣрѣ и къ отечеству) уже такъ сильно вкоренилась въ насъ, что мы видимъ множество отцевъ и матерей радующихся и утѣшающихся, когда дѣти ихъ, не умѣя порядочно грамотѣ, лепечуть полурускимъ языкомъ; когда они вмѣсто зданіе говорятъ едифисъ; вмѣсто меня удивило, меня фрапировало и проч. Я самъ слышалъ одного дядю, которой племянника своего, называвшаго людей его слугами, училъ, чтобъ онъ впредь отъ этова простонароднаго названія отвыкалъ, утверждая, что между знающими свѣтское обращеніе людьми, никогда не говорится слуга, а всегда лакей. Какъ нынѣ смѣшонъ и страненъ покажется тотъ пріѣзжій, развѣ изъ глухой деревни отецъ, которой съ неосторожностію молвитъ: у меня дѣтей моихъ грамотъ обучаетъ Руской Попъ, а воспитываю ихъ я самъ! Напротивъ того, какъ благороденъ и просвѣщенъ тотъ, которой съ остроуміемъ скажетъ: какъ я щастливъ! я отдалъ севодни дѣтей моихъ на воспитаніе францускому Аббату. — Я чувствую, что здѣсь въ тысячу голосовъ возопіютъ на меня: сумасшедшій! что ты бредишь? да естьли у насъ такіе учители, которымъ бы воспитаніе дѣтей поручить можно было? — Изъ сихъ тысячи голосовъ я отвѣчаю токмо нѣкоторымъ: во первыхъ, я подъ именемъ воспитанія разумѣю больше полезный отечеству духъ, нежели ловкое тѣлодвиженіе, во вторыхъ, доколѣ не перестанемъ мы ненавидѣть свое и любить чужое, до тѣхъ поръ ничего у насъ не будетъ. Англичанинъ не гоняется за Францускимъ воспитаніемъ и за языкомъ ихъ, не нанимаетъ кучеровъ ихъ учить себя, но онъ Англичанинъ: дѣлами искусенъ, словами краснорѣчивъ, нравомъ добръ, и свѣтскимъ обращеніемъ пріятенъ по своему. Народъ, которой все перенимаетъ у другаго народа, его воспитанію, его одеждѣ, его обычаямъ послѣдуетъ; такой народъ уничижаетъ себя и теряетъ собственное свое достоинство; онъ не смѣетъ быть господиномъ, онъ рабствуетъ, онъ носитъ оковы его, и оковы тѣмъ крѣпчайшіе, что не гнушается ими, но почитаетъ ихъ своимъ украшеніемъ. — Я отступилъ нѣсколько отъ того, о чемъ рѣчь была, и для того снова къ тому обращаюсь. Употребленіе чужестранныхъ названій препятствуетъ распространенію знаменованія собственныхъ словъ нашихъ, и даже приводитъ ихъ въ забвеніе: напримѣръ, ежели бы кто сказалъ: этотъ домъ стоитъ лицомъ на улицу, мы бы разумѣли, что онъ не задомъ и не бокомъ стоитъ на улицу; слѣдовательно въ семъ разумѣ слово лице весьма бы ясно понимали; но ежели бы кто написалъ: лице дома, или домъ этотъ имѣетъ шестьдесятъ саженъ въ лицѣ, многимъ бы показалось сіе, ежели не совсѣмъ, то по крайней мѣрѣ не такъ вразумительно, какъ фасадъ дома, или домъ этотъ имѣетъ шестьдесятъ саженъ въ фасадѣ. Отъ чегожъ происходитъ сіе? Отъ привычки къ употребленію чужестранныхъ словъ, которая обыкновенно соединена бываетъ съ отвычкою отъ своихъ собственныхъ. Естьлибъ мы оставя чужое слово фасадъ, стали употреблять свое собственное лице; то бы смыслъ онаго во всѣхъ оборотахъ рѣчей сдѣлался и обширнѣе и знаменательнѣе. Введеніе въ свой языкъ иностранныхъ словъ, а еще болѣе составленіе своихъ новыхъ по образу и понятіямъ чуждаго народа, всегда будетъ безобразно, хотя бы общее употребленіе и утвердило ихъ; напротивъ того возвращеніе къ кореннымъ словамъ своимъ, и употребленіе оныхъ по собственнымъ своимъ о вещахъ понятіямъ, всегда обогащаетъ языкъ, хотя бы оныя по отвычкѣ отъ нихъ нашей сначала и показались намъ нѣсколько дики. До заведенія Намѣстничествъ мы не употребляли словъ: Намѣстникъ, Исправникъ, Приставъ, Засѣдатель, Предсѣдатель и проч. Тогда они были нѣсколько новы, но теперь кто не употребляетъ ихъ даже и въ самыхъ простыхъ разговорахъ? Естьли бы кто нынѣ Фельдмаршала началъ называть Воеводою, то конечно, по отвычкѣ нашей отъ сего слова, сначала показалось бы оное нѣсколько странно; но при малѣйшемъ употребленіи онаго странность сія тотчасъ бы исчезла; ибо когда мы вникнемъ въ сложеніе сего чужестраннаго названія, происходящаго отъ Нѣмецкаго слова feld, поле, и отъ Францускаго marcher, ходить; то безъ сомнѣнія почувствуемъ, что Россійское имя Воевода, составленное изъ словъ водитъ полки или вои, выражаетъ несравненно лучше то понятіе, которое заключается въ словѣ Фельдмаршалъ. Итакъ что, кромѣ одной привычки, убѣждаетъ насъ предпочитать иностранное названіе своему собственному, знаменованіемъ гораздо сильнѣйшему онаго? Но должна ли привычка, вещь удобопремѣнная и неоснованная ни на какомъ разумѣ, торжествовать надъ здравымъ разсудкомъ? Подобныхъ примѣровъ можно бы было привесть здѣсь множество. Сія-то безразсудная привычка наша къ употребленію чужестранныхъ словъ и рѣчей есть причиною, что многія неизвѣстныя намъ, по не упражненію нашему въ чтеніи книгъ церковныхъ, слова, весьма впрочемъ сильныя и знаменательныя, кажутся намъ неудобоупотребительными и странными; но мы весьма худо разсуждать будемъ, ежели неприличность или худость словъ станемъ доказывать отвычкою нашею отъ оныхъ. Вольно намъ вмѣсто: плясать въ ладъ, говорить: танцовать въ такту. Вольно намъ оставишь краткое слово зане, и вмѣсто онаго употреблять три слова: для того что. Вольно намъ пренебрегать слово гонецъ, и вмѣсто онаго говоришь курьеръ. Вольно намъ книгохранительницу называть библіотекою, бойницу батареею, бойца или единоборца гладіаторомъ, писателя авторомъ, повѣрье модою и проч. Вольно намъ съ Францускаго языка накропать кучу новыхъ, мнимо Рускихъ, ничего незначащихъ словъ; а многія старыя, многозначащія, прекрасныя и сильныя слова, или совсѣмъ оставишь, или обширное знаменованіе ихъ, содержащее въ себѣ множество смѣжныхъ и близкихъ между собою понятій, заключить въ тѣсные и скудные предѣлы. Всѣ таковыя слова одичали для насъ и кажутся намъ не довольно знаменательными отъ того, что мы вмѣсто ихъ употребляемъ чужестранныя. Естьли бы истребилась въ насъ сія постыдная зараза; естьлибъ мы въ обществахъ и на улицахъ стыдились разговаривать не своимъ языкомъ; естьли бы вперяли въ дѣтей своихъ, что всякъ знающій чужой языкъ основательно, а свой поверхностно, есть не иное что, какъ попугай; тогда бы мы силу языка своего лучше знали, нежели нынѣ ее знаемъ; тогда бы можетъ быть и другія многія глупости и обезьянства отъ насъ отстали. Духъ честолюбія воспрянулъ бы въ насъ, и мы бы свергнувъ съ себя иго подражанія, сказали: мы сами хотимъ быть образцомъ для другихъ.
Разорять. Глаголъ сей значащій разломать, разрушить, употребляется говоря какъ о вещественныхъ, такъ и невещественныхъ вещахъ: разорить городъ, стѣну, башню и проч.; такожъ разорить надежду, сомнѣніе, страхъ и проч. Молю, Дѣво, душевное смущеніе и печали моея бурю разорити (Молитва Богородицѣ). — Но какое единство сохраняетъ, какую любовь соблюдаетъ, или помышляетъ той, который безумствуя неистовствомъ несогласія, раздираетъ церковь, вѣру разоряетъ, миръ возмущаетъ, любовь расточаетъ, таинство оскверняетъ (Избран. сочиненія Кипріяна стран. 25).
Растворять, разводить одну какую нибудь жидкость другою, смѣшивать двѣ или многія вещи во едино, отъ чего качества или свойства ихъ получаютъ нѣкоторую перемѣну, поелику каждая изъ нихъ заимствуетъ нѣчто отъ качества другой, напримѣръ: вода влитая въ вино растворяетъ оное, сирѣчь, смѣшивая прѣсныя частицы свои съ кислотами или острыми частицами вина дѣлаетъ его слабѣе. Теплота смѣшенная со стужею и влажность съ сухостію растворяютъ воздухъ, сирѣчь, дѣлаютъ его больше или меньше пріятнымъ, больше или меньше здоровымъ, плодотворнымъ и проч. Зане пепелъ яко хлѣбъ ядяхъ и питіе мое съ плачемъ растворяхъ: et je mêlé33 ma boisson de pleur (Псаломъ 102). — Пріидите, ядите мой хлѣбъ и пійте вино, еже растворихъ вамъ, que je prepare (Притч. глава 9). — Буди мнѣ по глаголу твоему (отвѣчаетъ Марія Ангелу, благовѣствующему Ей о рожденіи отъ Ней Іисуса Христа) и рожду Безплотнаго, плоть отъ Мене заимствовавшаго, яко да возведетъ человѣка, яко единъ всесиленъ, въ первое достояніе, съ раствореніемъ: то есть съ нѣкіимъ еще поправленіемъ, съ прибавленіемъ блага (молитва). — Тогда при отшествіи жена бросясь мнѣ на шею, сіи печальныя слова своими растворяла слезами: не разлучишся со мною: купно, ахъ! купно пойдемъ! говорила: послѣдую за тобою, и изгнаннаго изгнанная буду женою (Трудолюб. Пчела; переводъ Кондратовича третіей Овидіевой Элегіи). — Понеже царство мудростію растворенное Богоугодно и благополучно устрояемо бываетъ (Патер. приношеніе Петру Великому).
Растлить. Нынѣ глаголъ сей мало и почти въ одномъ токмо смыслѣ употребляется: разрушить дѣвство; но въ Славенскихъ книгахъ знаменованіе его есть гораздо обширнѣе: оный значитъ повредишь, исказить, испортить. Пастыріе мнози растлиша виноградъ мой: plusieurs bergers ont gâtè ma vigne (Іерем. гл. 12). Гнилость бо ничто же ино есть, по наученію любомудрыхъ, точію лишеніе теплоты внутреннія въ мокротѣ, и растлѣніе тояжде мокроты отъ теплоты внѣшнія (Патер. предисловіе къ читателю). Для дальнѣйшаго истолкованія разума слова сего, противузнаменательнаго слову нетлѣніе, смотри примѣры употребленія онаго въ словахъ строптивый, прозябать.
Сказать, въ Священномъ Писаніи употребляется иногда вмѣсто показать, дать знать: Сказалъ еси въ людехъ силу Твою: tu a fait connoilre la force parmi le peuple (Псал. 76).
Сокровище, не всегда значитъ богатство или собраніе рѣдкихъ и драгоцѣнныхъ вещей, но употребляется иногда въ настоящемъ или коренномъ смыслѣ своемъ, и тогда означаетъ нѣкую сокровенную отъ насъ вещь или мѣсто, какъ изъ слѣдующихъ примѣровъ явствуетъ: путіе адовы домъ ея (блудницы) низводящія въ сокровища смертныя; то есть, въ безвѣстныя намъ пропасти, бездны: aux profondeurs dela mort (Притч. глава 7).; — Аще взыщеши премудрость и якоже сокровища (то есть тайныя сокровенныя мѣста) испытаеши ю, тогда уразумѣеши страхъ Господень и познаніе Божіе обрящеши (Тамъ-же глава 2). — И изведе вѣтръ отъ сокровищъ своихъ: et lire le vent hors de ses tresors, Франц. und führest den wind aies seinen verborgenen örten, а по другимъ переводамъ: aus heimlichen örtern, von seine behältnis, Нѣм. Въ Голландской Библіи сказано: ende doet den wint voortkomen uyt süine schatkameren. Здѣсь примѣтить должно, что Россійское слово сокровище и Голландское schat kamer, такожъ и Нѣмецкое verborgene; heimliche ort, oder behältnis, весьма хорошо выражаютъ мысль, что вѣтры пребываютъ въ сокровенныхъ неизвѣстныхъ смертному мѣстахъ, хранилищахъ, затворахъ; но Француское слово tresor совсѣмъ не выражаетъ сей мысли, поелику оное будучи составлено изъ словъ tres, весьма, и or, золото, не заключаетъ въ коренномъ знаменованіи своемъ ни малѣйшаго понятія о сокровенности. Изъ сего примѣра можемъ мы видѣть, сколь нужно для ясности слога, а особливо для обогащенія языка своего новыми выраженіями, знать силу коренныхъ словъ своихъ. Безъ сего будемъ мы весьма худые изобрѣтатели и вводители новостей. — Отсюду происходитъ глаголъ сокровиществовать, то есть собирать, скоплять: неправедное лихоимства собраніе въ прибытокъ праведнаго на небеси мздовоздаянія измѣнивый, мене на мытницѣ тѣлесныхъ страстей сокровиществующа (то есть скопляюща, собирающа, приготовляюща себѣ) вѣчный огнь, измѣни молитвами твоими (молитва Апостолу Тимоѳею). — Сокровиществуется праведнымъ богатство нечестивыхъ: то есть собирается для праведныхъ, достанется праведнымъ: les richesses du pécheurseront réserves au just (Притчей глава 12).
Стирать. Сей глаголъ, кромѣ простыхъ иди общенародныхъ знаменованій своихъ, часто съ великою красотою употребляется въ разумѣ глаголовъ сокрушать, низлагать, истреблять, уничтожать, какъ изъ слѣдующихъ примѣровъ явствовать будетъ: и оскудѣ ратуяй ихъ на земли, и цари сотрошася во дни оны. То есть: и не осталося никого на земли, кто бы поднялъ на нихъ оружіе свое, и цари ополчавшіеся противу нихъ въ сіе время всѣ, или побѣждены, или низложены были. (Маккав. гл. 14). Истрыетъ (то есть сотретъ, искоренитъ, brisera, Франц.) Господь кедры Ливанскія, и истнитъ я, яко тельца Ливанска (Псаломъ 28). — Порази же градъ во всей земли Египетстій отъ человѣка до скота, и всяку траву и вся древа, яже на поляхъ, сотре градъ. То есть побилъ, сокрушилъ (Чет. мин. листъ 23). — Сіе слышавъ Максиміанъ, повелѣ емши его каменіемъ въ лице и во уста бити за таковое къ Царю глаголаніе. Избиша же ему и зубы, сокрушиша видъ его, сотроша языкъ Христа исповѣдающъ, наконецъ еле жива изведше изъ града, усѣкоша святую его главу по повелѣнію Цареву (тамъ-же листъ 15, въ житіи Св. Анфима). Часто въ сочиненіяхъ случается, что при разныхъ рѣчахъ надлежитъ неоднократно повторить тотъ-же самый глаголъ. Таковое повтореніе наскучиваетъ слуху: того ради однознаменательныя слова въ семъ случаѣ дѣлаютъ великое пособіе и украшеніе слогу, какъ и здѣсь сказано: сокрушиша зубы, сотроша языкъ. Ломоносовъ во многихъ мѣстахъ съ успѣхомъ употреблялъ глаголъ сей, какъ напримѣръ:
Я вящши учиню премѣны,
Когда градовъ пространны стѣны
Безъ пагубы людской сотру.
Или:
Въ немъ ребра какъ литая мѣдь;
Кто можетъ рогъ его сотретъ?
Строить. Глаголъ сей сверхъ настоящаго знаменованія своего, какъ то: строитъ храмъ, домъ, церьковь и проч., употребляется во многихъ иносказательныхъ смыслахъ, какъ напримѣръ: совѣтую убо тебѣ возвратитися въ міръ, и Богъ да устроитъ спасеніе твое, якоже хощетъ (Чети мин. житіе Святыя Феодоры). — Иду убо (говоритъ Евдоксій женѣ своей и дѣтямъ отходя на мученіе), и якоже Господъ мой хощетъ о мнѣ, да устроитъ, и поможетъ ми, васъ же Богу оставляю. Заповѣда же и устрои вся яже о домѣ, о чадѣхъ и о рабѣхъ (Чет. мин. житіе Романа и Евдоксія).
Богъ все на пользу нашу строитъ,
Казнитъ кого, или покоитъ (Ломоносовъ).
Строптивый, худый, развратный, бѣшеный, злый. Вси непослушни ходящіи строптиво, мѣдь и желѣзо, еси растлѣни суть: tous sont rebelles; ils agissent frauduleusement; ils sont comme de Vairain et du fer y ce sont tous des enfans qui se perdent l’un l’autre (Іерем. гл. 6). — Раби, повинуйтеся во всякомъ страсѣ владыкамъ, не токмо благимъ и кроткимъ, но и строптивымъ (Послан. Петр. 1, глава 2). — Съ преподобнымъ преподобенъ будеши, и съ мужемъ неповиннымъ неповиненъ будеши, и со избраннымъ избранъ будеши, и со строптивымъ развратишися (Псал. 17) — Иже осташа отъ племени сего строптиваго: à tout le reste de ceux qui seront restes de celte mechante race (Іерем. гл. 8). — И не услышаша Мене и не внятъ ухо ихъ: но пойдоша въ похотѣхъ и въ строптивствѣ сердца своего лукаваго (тамъ же глава 7). Сумароковъ въ переводѣ вѣстника изъ Расиновой трагедіи Федры говоритъ:
Коней строптивыхъ сихъ, что были иногда
Взыванію его послушны завсегда.
Здѣсь строптивыхъ значитъ бѣшеныхъ, ярыхъ, необузданныхъ. Слово иногда поставлено здѣсь въ смыслѣ нѣкогда; ибо въ обыкновенномъ знаменованіи своемъ, то есть въ иныя времена, противорѣчило бы оно слову завсегда.
Тощь, тощій, сверхъ обыкновеннаго знаменованія своего, значущаго пустой, сухощавый, порожній, праздный, какъ напримѣръ: тощій желудокъ, тощая лошадь и пр., пріемлется еще въ знаменованіи тщетнаго, напраснаго, безполезнаго, суетнаго, безплоднаго: Тѣмже, братія моя возлюбленная, тверди бывайте, непоступни, избыточествующе въ дѣлѣ Господни всегда, вѣдяще, яко трудъ вашъ нѣсть тощъ предъ Господемъ: sachant que votre travail ne sera point vain aupres du Seigneur (Посл. 1 къ Коринѳ. гл. 15, 58). — Господи Боже мой, аще сотворихъ сіе, аще есть неправда въ руку моею, аще воздахъ создающимъ ми зла, да отпаду убо отъ врагъ моихъ тощъ: то есть слабъ, немощенъ, преодоленъ ими: so müsse ich billig für meinen feinden zu boden fallen, Нѣмец. (Псаломъ 7, 5). — Тогда Симонъ поклонився до земли, рече: отче, не изыду тощъ (то есть неудовлетворенъ въ желаніи моемъ) отъ тебе, аще написаніемъ не извѣстиши ми (Патер. листъ 59). — Сія вся діавольская суть начинанія, тощъ, буди таковыхъ: то есть не вдавайся въ нихъ, будь чуждъ, далекъ отъ оныхъ (тамъ-же листъ 152). — Тіи же не обрѣтше искомаго, возвратишася къ пославшему ихъ тщи: то есть безъ успѣха (Чет. мин.)-- И ни во что вмѣниша (народы) слово Навуходоносора Царя Ассирійска, и возвратиша посланниковъ его тщихъ (sans nul effet, Франц.) съ безчестіемъ отъ лица своего (Іудиф. гл. 1, 11).
Треба. Тоже что жертва, однако больше разумѣется о жертвѣ кровной, приносимой идоламъ: Храните себе отъ требъ идольскихъ (Іоан. послан. 1, гл. 5). — Идѣже кровавыя скверныя діаволу творяхуся требы, тамо безкровная чистая нача приноситися Богу жертва (Чети минеи, воспоминаніе Собора Пресв. Богор. въ Міасійстѣй области). Отсюду происходятъ слова: требище, то есть капище или храмъ языческій, въ которомъ идолопоклонники приносили жертву кумирамъ, или паче жрецамъ, поелику сіи съѣдали оную. Аще бо кто видитъ тяу имуща разумъ, въ требищи возлежаща, не совѣсть ли его немощна сущи созиждется идоложертвенная ясти? Car si quelqu’un d’eux le voit, toi qui as de la connoissance, assis à table dans le tempie des idoles, la conscience de celui qui est foible, ne sera t’elle pas déterminée à manger de ce qui est sacrifié a l’idole? (Послан. 1 къ Коринѳ. гл. 8). Дѣйствующей же Святаго Духа благодати, много въ странъ той людей отъ заблужденія и погибели избави, возглашеніемъ словесъ своихъ требища идольская разоряя, и созидая духовныя въ сердцахъ человѣческихъ Святому Духу храмы (Чет. минеи житіе Автонома). Иногда же, равно какъ и слово требникъ, значитъ олтарь или жертвенникъ: И создаша требище Тафефу, еже есть во юдоли сына Еномля: et ils ont bati les hauts lieux de topeth, qui est dans la vallée du fils de Hinnom. (Іерем. Глава 7). — Всесожженія ихъ и жертвы ихъ будутъ пріятны на требницѣ моемъ: leurs holocausles et leurs sacrifices seront agréables sur mon autel (Исаія глава 56). Впрочемъ слово треба по тому понятію, что жертвы необходимо нужны или надобны, безсомненія имѣетъ одинакій корень съ словомъ требовать, требованіе, потребно и проч.
Туга, скорбь, печаль, тѣснота духа: Отъ печали многія и туги сердца (dans une grande afflicton et le coeur serré de douleur) написахъ вамъ многими слезами (Послан. 2 къ Коринѳ. глава 2, 4). Отсюду происходитъ глаголъ стужать, употребляющійся въ разныхъ знаменованіяхъ, какъ изъ слѣдующихъ примѣровъ явствовать будетъ: Посемъ видѣвъ блаженный сей безмолвникъ смятеніе сущее въ Князехъ Россійскихъ, изгнану бывшу Изяславу изъ Кіева, и сѣдшу тамо брату его Святославу, стужи о семъ не могій терпѣти мятежа (Патер. житіе Никона). Здѣсь стужи о семъ значитъ запечалился, соболѣзновалъ, тужилъ, — Возскорбѣхъ печалію моею, и смятохся отъ гласа вражія, и отъ стуженія грѣшнича (Псаломъ 54). Здѣсь отъ стуженія грѣшнича значитъ отъ нападковъ, отъ досадъ причиняемыхъ злыми людьми: à cause de l’oppression du méchant. — Мнози бо человѣцы многажды начинаютъ доброе дѣло со усердіемъ, скоро же стуживши (то есть наскуча) престаютъ отъ добраго начинанія, и лѣнивѣйшіи бываютъ (Чети мин. житіе Св. Ѳеодоры). — Не стужай ми мати моя: то есть не тоскуй, не сожалѣй о мнѣ (Чет. мин. житіе Симеона Столпника). — Увидимъ бо слышателіе, аще не стужительно (то есть безскучно) услышимъ и прилѣжно разсмотримъ (Феофанъ въ словѣ о дѣлѣ Божіи) — Господи, что ся умножиша стужающіи ми? То есть злодѣи мои, нападающіе на меня, зложелательствующіе мнѣ: qui me persécutent, Франц. (Псал. 3).
Тѣснота. Собственно значитъ узкость мѣста, иносказательно же пріемлется въ знаменованіи скорби, печали, угнѣтенія, бѣды, напасти: Господи Вседержителю Боже Израилевъ, душа въ тѣснотѣ и духъ въ стуженіи (l’ате qui est dans l’angoisse, et l’esprit accablè d’ennui) возопи къ тебѣ (Варух. гл. 3). — Кто ны разлучитъ отъ любве Божія? скорбь ли, или тѣснота (l’affliction, l’angoisse), или гоненіе, или гладъ, или нагота, или бѣда, или мечъ? (Послан. къ Римлян. глава 8, 35). — И что вельми дивно, сами непріятели тѣсноту свою, истинною понуждени, засвидѣтельствовали, когда на монетахъ недавно въ память падшаго Короля своего изданныхъ, льва вервіемъ обвязаннаго напечатали (Феофанъ въ похвальномъ словѣ о флотѣ). Отсюду происходитъ, что поелику слова: пространство, обширность или широта, значатъ противное тѣснотѣ, въ собственномъ ихъ знаменованіи, того ради часто и въ иносказательномъ смыслѣ противное же означаютъ, то есть утѣшеніе, освобожденіе отъ бѣдъ и печалей, какъ изъ слѣдующихъ примѣровъ видѣть можно: Въ скорби распространилъ мя еси: то есть утѣшилъ, далъ силу мнѣ переносишь печаль, послалъ ко мнѣ отраду: quand j’etois pressé, tu m’as mis au large, Франц. der du mich tröstest in angst. Нѣм. (Псал. 4). — Уширилъ еси стопы моя подо мною, и не изнемогостѣ плеснѣ мои: tu m’as fais marcher au large, et mes talons n’ont point glissé (Псал. 17). — И изведе мя на широту: то есть вывелъ меня изъ бѣды, изъ напасти, стѣсненному духу моему далъ отраду (Псал. 17) — И нѣси мене затворилъ въ рукахъ вражіихъ, поставилъ, еси на пространнѣ нозѣ мои: tu ne m’a point livré entre les mains de mon ennemi, mais tu as fait tenir mes pies au large, франц. du hast mich in die hände des feinds nicht beschlossen, melne fusse hast du auf einen raumen plan gesetzt, Нѣмец. (Псаломъ 30).
Тяжа. Тоже что тяжба. Слово сіе означаетъ искъ, споръ объ имѣніи, разбирательство судомъ, имѣетъ одинакій корень съ словами: тяжесть, тягаться, стязаться, истязать, сутяга и проч.; ибо всѣ оныя происходятъ отъ понятія, заключающагося въ глаголѣ тянутъ. названіе тяжесть или тягость произошло отъ воображенія, что сила тянетъ вещь къ низу. Подъ словами тягаться, стязаться, состязаться, разумѣется: тянуть другъ друга, пытаться кто кого перетянетъ. Слово истязаніе значитъ; вытянутъ изъ кого сокровенную мысль его посредствомъ хитрыхъ вопросовъ, или угрозъ, или мученій. Названіе сутяга означаетъ охотника судиться, тягаться, всегда исполненнаго, чреватаго тяжбами, наподобіе того, какъ говорится о носящей въ брюхѣ своемъ ягнятъ овцѣ, или поросятъ свиньѣ, суягна, супороса. Поелику же одинъ изъ тяжущихся соперниковъ пріобрѣтаетъ имѣніе, того ради отъ того же самаго корня произведенное слово стяжаніе значитъ имущество, собственность, пріобрѣтеніе. Такимъ образомъ одно понятіе производитъ другое, и отъ одного слова раждаются многія другія, въ разныхъ знаменованіяхъ употребляемыя слова, какъ мы то изъ слѣдующихъ примѣровъ увидимъ. Тяжа или тяжба: да не исходитъ изъ отчизны ни которымъ судомъ, ни тяжею не отъемлютъ и не выкупаютъ (Судебн. стран. 208). Тяжаніе или стяжаніе: Божіе тяжаніе, Божіе зданіе есте: vous étes le champe que Dieu cultive, l’ediffice de Dieu, франц. Gottes land-gul, Gottes gebäu seid ihr, Нѣмец. (Посланіе 1 къ Коринѳ. глава 3). То есть: поелику вы вѣруете въ Бога и сохраняете заповѣди Его, то вы собственно Ему принадлежите, наподобіе поля, которое принадлежитъ тому, кѣмъ оно обработано, или чьи сѣмена въ него посѣяны; Богъ господствуетъ въ сердцахъ вашихъ, и потому вы можете называться Его стяжаніемъ, Его имѣніемъ, Его достояніемъ. Тяжатель или стяжатель: Посла къ тяжателемъ во время раба, да отъ тяжатель пріиметъ отъ плода винограда (Еван. отъ Марка, глава 12). То есть: послалъ къ хозяевамъ, къ владѣльцамъ того винограда. Позна волъ стяжавшаго и: le boeuf connoil son possesseur (Исаія глава 1). Стяжать значитъ получить, достать, набрать. Христосъ посылая учениковъ своихъ проповѣдовать Евангеліе, говоритъ имъ: На путь языкъ не идете, и во градъ Самаритянскій не внидите. Идите же паче ко овцамъ погибшимъ дому Израилева. Ходяще же проповѣдуйте, глаголюще, яко приближися царствіе небесное. Болящія исцѣляйте, прокаженныя очищайте, мертвыя воскрешайте, бѣсы изгоняйте. Туне пріясте, туне дадите (vous l’avez recü gratuitement, donnez le gratuitement). Не стяжите (то есть не носите съ собою, не собирайте) злата, ни сребра, ни мѣди, при лоясѣхъ вашихъ, ни лиры въ путь (ni sac pour le voyage), ни двою ризу, ни сапогъ, ни жезла (Евангел. отъ Матѳ. глава 10). — Сей убо стяжалъ село отъ мзды, то есть нажилъ деревню отъ лихоимства, отъ взятокъ. Пристяжаніе, тоже что пріобрѣтеніе, присовокупленіе: Аще жрецъ пристяжетъ душу, истяженную сребромъ: то есть: ежели жрецъ будетъ имѣть собственнаго человѣка своего, купленнаго на свои деньги (Левит. гл. 13). — Онъ же мысль благу воспріемъ и достойну возраста и старости преимущества (digne de son age, de l’excelence de la vieillesse) и пристяжанія лѣпотныя сѣдины (то есть полученнаго отъ сѣдыхъ волосъ украшенія): et de l’honneur de ses cheveux blancs (Маккав. 2, глава 6). — Ты же сыне человѣчъ, возьми себѣ мечъ остръ паче бритвы стригущаго, притяжи его себѣ (prens le), и возложи его на главу твою, и на браду твою (Іезек. гл. 5, і). Любостяжаніе значитъ любовь къ лихоимству, къ собиранію, къ пріобрѣтенію имѣнія. Несѣтяжаніе напротивъ того есть безкорыстіе, презрѣніе къ собиранію богатствъ: и нестяжаніе паче суетнаго мира возлюбилъ еси (Кондакъ Ноября 11). — Дню же приспѣвшу со всякимъ смиреніемъ, нестяжаніемъ, чистотою, терпѣніемъ, постомъ, любовію, Богомышленіемъ, прилѣжаше рукодѣлію (Патер. житіе Олимпія иконописца). Стязаніе: Пріидетъ часъ той, когда общій нашъ Господь, страшный и неумытный Судія, вопроситъ насъ не о родъ, не о имени; но о дѣлѣ, и о данныхъ всякому талантѣхъ стязатися начнетъ (Феоф. въ проповѣди говоренной въ день Александра Невскаго). Истязаніе иногда значитъ мученіе, иногда же просто извѣдываніе, вопрошеніе: Иміяй страшному Твоему предстати престолу Слове, и дѣяній моихъ истязаемѣй быти винѣ, который обрящу отвѣтъ окаянный? (молитва).
Углѣбать. Вѣроятно происходитъ отъ слова глубина, значитъ погрязать, утопать: углѣбоша языцы въ пагубѣ, юже сотвориша: les nations ont été enfoncées dans la fosse qu’elles avoient faite, франц. die heyden sirjd in das verderben gesuncken, das sie zugerichlet haben, Нѣмец. (Псаломъ 9, стихъ 16).
Ужикъ, ужика. Родственникъ, родственница. Происходитъ отъ слова узы: Мы же идуще, пояхомъ съ собою други и ужики своя (Патер. листъ 60).
Уметъ. Происходитъ отъ глагола метать, значитъ всякой соръ, навозъ, нечистоту: И вмѣняю вся (красная и богатая) уметы быти, да пріобрящу Христа: et je ne les regarde que comme des ordures, pourvu que je gagne christ (Филип. глава 3, 8).
Уне, унее, уншій. То есть: хорошо, лучше, лучшій, или: полезно, полезнѣе, полезнѣйшій: Бѣ же Каіафа давый совѣтъ Іудеамъ, яко уне есть единому человѣку умрети за люди: qu’il etoit à propos qiûun seul homme mourut pour le peuple, Франц. es wäre gut, Нѣмец. (Евангел. отъ Іоан. глава 18, 14). — Уне ми есть умрети въ гробищахъ сихъ, неже въ такихъ грѣсѣхъ жити въ мірѣ (Прологъ). — Горе тому, кто соблазна ради приходитъ: унее ему было бы (il vaudroit mieux pour lui), аще жерновъ осельскій облежалъ бы о выи его, и вверженъ въ море, неже да соблазнитъ отъ малыхъ сихъ единаго (Лук. глава 17) — Не пять ли птицъ цѣнится пѣнязма двѣма? и ни едина отъ нихъ нѣсть забвенна предъ Богомъ: но и власы главы вашея вси изочтени суть. Не убойтеся убо: мнозѣхъ птицъ унши есте вы: vous valez plus que beaucoup de passeraux (Луки глава 12).
Усыренный. Прилагательное, происходящее отъ существительнаго сырость, значитъ упитанный, растворенный влажностію: Гора Божія, гора тучная, усыренная (Псаломъ 67, 16). То есть не сухая, не безплодная, но изобильная соками, плодоносная (ein feles, ein fruchtbar berg, Нѣм.). — Вскую непщуете горы усыренныя? (тамъ-же). — Когда Вашего Царскаго Пресвѣтлаго Величества въ Орлѣ Матерь Божія съ сыномъ своимъ пребываетъ, гора то Божія, Духомъ Святымъ усыренная, гора каменная, отъ нея же нерукосѣчный камень отсѣчеся Христосъ. И сія то гора Вашего Царскаго Пресвѣтлаго Величества Орла съ собою горѣ возвышаетъ, да ближайшій будетъ къ солнцу мысленному невечернему Богу Отцу присносущному, иже свѣтлостію и теплотою милости своея Ваше Царское Пресвѣтлое Величество согрѣваетъ и просвѣщаетъ (Патер. приношеніе Петру Великому).
Утварь. Всякаго рода приборы, наряды и украшенія: такожде и кони сущія во утвари (то есть въ убранствъ) постави предъ нимъ (Патер. листъ 75). — Повелѣ же и женѣ украсити себе во утварь всяку на прельщеніе блаженнаго (тамъ-же). — И да не прельстятся умы, видяще идолы златы и сребряны, и сущую окрестъ ихъ утварь: en voyant les images d’or et d’argent, et leurs ornemens (Маккав. книга 2, гл. 2, з). Отсюду происходитъ глаголъ утварять то есть украшать: И се тако творяху средѣ дому моего, и посылаху къ мужемъ грядущимъ издалека, къ нимъ же пословъ посылаху, и егда приходити имъ, абіе умывалася еси, и утваряла еси очи твои (lu' as farde ton visage, Фр. und shminklest deine augen, Нѣм.), и украшалася утварію, и сѣдѣла еси на одрѣ постланнѣ (Іезек. гл. 23, 40).
Уханіе, тоже что обоняніе: Ежели речетъ нога, яко нѣсмъ отъ тѣла, поелику нѣсмъ рука: еда сего ради нѣстъ отъ тѣла? Аще все тѣло око, гдѣ слухъ, гдѣ уханіе? (Послан. къ Коринѳ. глава 14). Отсюду происходятъ слова благоуханіе, сладкоуханіе: Радуйся сладкоуханный крине (Акаѳистъ Пресвятѣй Богородицѣ).
Ходить, значитъ иногда дѣлать что либо по своей волѣ, поступать: Не сохраниша завѣта Божія, и въ законѣ Его не восхотѣша ходити, то есть, не хотѣли по закону Его поступать (Псал. 77). — Аще бо всѣмъ спасеніе предложено, не смотря на различіе чиновъ, то, что иное остается, развѣ да всякъ по званію своему ходитъ: то есть по долгу званія своего поступаетъ (Феоф. въ словѣ, говоренномъ въ день Александра Невскаго). — Храняй завѣтъ и милость рабу твоему, ходящему предъ Тобою всѣмъ сердцемъ своимъ (Книга царствъ, глава 8). — Аще въ повелѣніихъ Моихъ ходите, и заповѣди Моя сохраните, и сотворите я: и дамъ дождь вамъ во время свое, и земля дастъ плоды своя: и дамъ миръ въ земли вашей, и поткенете враги ваша, и призрю на васъ и благословлю васъ, и не возгнушается душа Моя вами: и похожду въ васъ (то есть: и буду съ вами или между вами: et je marcherai au mileu de vous и буду вамъ Богъ, и будете ми людіе, глаголетъ Господъ (Левит. гл. 26). — Возсія бо солнце со зноемъ, и изсуши траву, и цвѣтъ ея отпаде, и благолѣпіе лица ея погибе: сице и богатый въ хожденіи своемъ (то есть въ дѣлахъ, въ намѣреніяхъ своихъ: dans ses entreprises) увянетъ (Посланіе Іаковле, глава 1). Отсюду происходитъ сложное имя правоходящій, то есть справедливость любящій (l’homme droit). Жертвы нечестивыхъ мерзость Господеви, обѣты же правоходящихъ пріятны Ему (Притч. Солом. гл. 15).
Краткой сей опытъ Словаря, какъ и выше уже сказано, есть весьма недостаточная малоупотребительныхъ словъ и рѣчей выписка, сдѣланная для одного токмо примѣра; ибо составленіе таковаго Словаря требуетъ великихъ и долговременныхъ трудовъ, не одного человѣка, но цѣлаго общества. Во первыхъ надлежитъ употребить нѣсколько лѣтъ на прочтеніе со вниманіемъ всѣхъ, или по крайней мѣрѣ многихъ Славенскихъ книгъ, дабы выписать изъ нихъ всѣ тѣ мѣста, которыя весь знаменованія кругъ каждаго нынѣ мало употребительнаго слова достаточно опредѣлишь могутъ. Во вторыхъ, показать всѣ примѣры сильныхъ и богатыхъ рѣчей и выраженій, коихъ мы нынѣ въ новѣйшихъ нашихъ сочиненіяхъ совсѣмъ не находимъ, или находимъ весьма рѣдко, и потому отчасу болѣе отвыкаемъ отъ оныхъ. Въ третьихъ, надлежитъ воспользоваться тѣми изъ нихъ, кои въ общенародный языкъ, безъ нарушенія чистоты слога онаго, приняты быть могутъ34. Всѣ сіи, требующія великаго упражненія, искуства въ языкѣ и размышленія, трудности, а притомъ и малыя способности мои, не позволили сдѣлать мнѣ лучшаго и пространнѣйшаго Словарю сему опыта; однакожъ, не взирая на великой недостатокъ онаго, въ семъ, такъ сказать, малѣйшемъ образчикѣ, можно довольно усмотрѣть, сколь много есть такихъ словъ, которыхъ кругъ знаменованія или стѣсненъ, или забытъ, или совсѣмъ неизвѣстенъ. Отъ инаго слова остались вѣтви, но погибъ корень; отъ другаго корень остался цѣлъ, но посохли многія вѣтви. Можетъ ли вниканіе во все оное, можетъ ли краснорѣчіе, какое находимъ мы въ Священныхъ Писаніяхъ, быть безполезно для того, кто въ Россійской словесности подвизаться желаетъ? Должны ли мы слушать простаго, ни на какихъ доказательствахъ не основаннаго мнѣнія тѣхъ, которые по привязанности къ иностраннымъ языкамъ, и по незнанію своего собственнаго, противно сему думаютъ? Вникнемъ, вникнемъ поглубже въ красоту Славенскаго языка, и тогда мы увидимъ, что онъ во второмъ надесять вѣкѣ уже столько процвѣталъ, сколько Француской языкъ сталъ процвѣтать во времена Людовика XIV, то есть въ седьмомъ надесять вѣкѣ. По красотѣ, съ какою предки наши переводили славныхъ Греческихъ проповѣдниковъ, и по высотѣ словъ и мыслей, каковыми повсюду въ переводахъ своихъ гремятъ они и блистаютъ, достовѣрно заключить можно, колико ужо и тогда былъ ученъ, глубокомысленъ народъ Славенскій. Мы знаніемъ и краснорѣчіемъ ихъ не умѣли достаточно воспользоваться, не умѣли въ подвигѣ словесности, заимствуя отъ нихъ, идти достойно по стопамъ ихъ, потому, что когда сообщеніемъ своимъ сближились съ чужестранными народами, а особливо Французами, тогда вмѣсто занятія отъ нихъ единыхъ токмо полезныхъ наукъ и художествъ, стали перенимать мѣлочные ихъ обычаи, наружные виды, тѣлесныя украшенія, и часъ отчасу болѣе дѣлаться совершенными ихъ обезьянами. Все то, что собственное наше, стало становиться въ глазахъ нашихъ худо и презрѣнно. Они учатъ насъ всему: какъ одѣваться, какъ ходить, какъ стоять, какъ пѣть, какъ говорить, какъ кланяться, и даже какъ сморкать и кашлять. Мы безъ знанія языка ихъ почитаемъ себя невѣждами и дураками. Пишемъ другъ къ другу по Француски. Благородныя дѣвицы наши стыдятся спѣть Рускую пѣсню. Мы кликнули кличь, кто изъ Французовъ, какова бы роду, званія и состоянія онъ ни былъ, хочетъ за дорогую плату, сопряженную съ великимъ уваженіемъ и довѣренностію, принять на себя попеченіе о воспитаніи нашихъ дѣтей? Явились ихъ престрашныя толпы; стали насъ брить, стричь, чесать. Научили насъ удивляться всему тому, что они дѣлаютъ; презирать благочестивые нравы предковъ нашихъ, и насмѣхаться надъ всѣми ихъ мнѣніями и дѣлами35. Однимъ словомъ, они запрягли насъ въ колесницу, сѣли на оную торжественно и управляютъ нами — а мы ихъ возимъ съ гордостію, и тѣ у насъ въ посмѣяніи, которые не спѣшатъ отличать себя честію возить ихъ! Не могли они истребить въ насъ свойственнаго намъ духа храбрости; но и тотъ не защищаетъ насъ отъ нихъ: мы учителей своихъ побѣждаемъ оружіемъ; а они побѣдителей своихъ побѣждаютъ комедіями, романами, пудрою, гребенками. Отъ сего то между прочими вещами родилось въ насъ и презрѣніе къ Славенскому языку; сіе то есть причиною, что мы въ нынѣшнихъ сочиненіяхъ нашихъ находимъ таковыя и подобныя симъ о книгахъ толкованія: «Слогъ нашего переводчика можно назвать изряднымъ; онъ не надутъ Славянщизною, и довольно чистъ.» Естьли бы сочинитель сказалъ: Славенскія выраженія могутъ иногда бытъ не у мѣста, когда оныя безъ разбора употребляемы будутъ, тогда бы всякой съ нимъ согласился; но онъ, разсуждая о слогѣ, говоритъ: не надутъ Славянщизною. Что иное значитъ слово сіе, какъ не презрѣніе ко всему Славенскому языку? Естьли бы кто, говоря о почтенномъ старикѣ, назвалъ его старичищемъ, или говоря о Россіи, назвалъ ее Россіишкою, то не показалъ ли бы онъ къ нимъ презрѣнія своего? Впрочемъ излишне сіе доказывать: большая часть нынѣшнихъ писателей нашихъ и словами и слогомъ своимъ, сообразнымъ ихъ мнѣнію, стараются всѣхъ увѣрять, что древній нашъ Славенскій языкъ никуда негоденъ. Возможно ли не сожалѣть о таковомъ ихъ заблужденіи? Оное совращаетъ насъ съ истиннаго пути, и ведетъ по весьма кривой дорогѣ. Простите мнѣ, милостивые государи мои! Я отнюдь не имѣю ни малѣйшаго желанія досаждать вамъ, но больно и несносно Рускому слышать, когда вы явными словами и слогомъ писанія своего увѣряете, что милая чужеязычщина ваша должна лучше, чѣмъ постылая Славянщизна, развивать умъ, выходящій на сцену авторства для игранія интересной роли. Воля ваша, гнѣвайтесь на меня, какъ хотите; но не повѣрю я этому, не повѣрю никогда. Пригожіе цвѣтки, являющіеся иногда въ сочиненіяхъ вашихъ не препятствуютъ видѣть мнѣ растущую вездѣ между ими крапиву. Я когда читаю васъ и нахожу промежутками такія мѣста, гдѣ вы природнымъ языкомъ своимъ говорите, безъ всякихъ обезображивающихъ слогъ вашъ новоизобрѣтеній и не свойственныхъ намъ подражаній, тамъ всегда съ сожалѣніемъ думаю: Боже мой! для чего сіи. люди привязались къ чужеязычію? для чего не вникаютъ они въ красоту собственнаго языка своего? они бы вмѣсто развращенія молодыхъ писателей, научили ихъ писать. Иногда, прочитавъ съ пріятностію какое нибудь мѣсто, прихожу я въ нѣкоторое сомнѣніе, колеблюсь въ прежнихъ моихъ заключеніяхъ и размышляю самъ въ себѣ: можетъ быть я строго сужу. Прочитаемъ снова со вниманіемъ. Начну читать и всякая пріятность моя разрушается десятью встрѣчающимися непріятностями: тамъ вездѣ наткнусь я на иностранное слово, вездѣ вмѣсто явленія нахожу сцену; вмѣсто дѣйствія, актъ; вмѣсто унынія или задумчивости меланхолію; вмѣсто баснословія, мифологію; вмѣсто вѣры, религію; вмѣсто стихотворческихъ описаній, дескриптивную или описывательную поэзію; вмѣсто согласія частей, гармоническое цѣлое; вмѣсто предмѣстія, форштадъ; вмѣсто разбойниковъ, бандидовъ, вмѣсто возницы или извощика, фурмана; вмѣсто осмотра, визитацію; вмѣсто досмотрщика, визитатора; вмѣсто соборной церкви, катедральную; вмѣсто разсматриванія книгъ рецензію; вмѣсто добледушія, героизмъ и пр. Фу пропасть! думаю, на что такою расточительною рукою и безъ всякой нужды сыплютъ они въ языкъ нашъ столько иностранныхъ словъ? Стану читать далѣе и вижу, что набивъ голову свою десятью долями чужеземной и одною долею своей словесности, и перемѣшавъ это вмѣстѣ, часто бываютъ они и тогда непонятны, когда кажется говорятъ собственнымъ языкомъ своимъ. Читаю Рускія слова и не понимаю ихъ: главное дѣйствіе (въ драмѣ) возмутительно, но не менѣе того естественно. Что значитъ здѣсь: возмутительно? — Годъ траура былъ, для меня возрастомъ. Что значитъ здѣсь: возрастъ? — Индѣ, чтобъ разумѣть Руское слово, должно мнѣ приводить себѣ на память Француской языкъ. Какъ можно положить себѣ въ голову, что когда Французы женъ своихъ называютъ: ma molité, то и мы своихъ можемъ называть: моя половина? Гдѣ Французы скажутъ: objet, goût, tableau, тамъ и у насъ должно говорить: предметъ, вкусъ, картина, нимало не разсуждая о томъ, хорошо ли и свойственно ли то нашему языку, или нѣтъ? — можетъ ли это служишь намъ оправданіемъ, когда мы наполняя сочиненія свои несвойственными намъ выраженіями, ссылаемся на то, что такъ сказано у Канта, Оссіяна, Лафатера, Стерна, и проч. Это ихъ языкъ. Да чей бы онъ ни былъ, надобно, чтобъ онъ былъ вразумителенъ и ясенъ; а безъ того имя сочинителя не оправдаетъ переводчика. Ежели бы Оссіянъ, изображая красавицу, написалъ: она пришла на берегъ, и въ слезахъ обращала красное око свое; я бы подумалъ: какаяжъ это красавица, когда у ней одинъ глазъ, и тотъ красной, слѣдовательно больной? Часто Оссіаны въ переводахъ далеки бываютъ отъ подлинниковъ. Часто Шакесперы и Метастазіи на нашемъ языкѣ весьма на себя не похожи. Часто прекрасныя мысли ихъ, переведенныя изъ слова въ слово, не токмо теряютъ всю свою красоту, но и совсѣмъ невразумительны бываютъ. Итакъ надобно прежде за свой языкъ взяться, своему языку хорошенько научиться, вникнуть въ него, почувствовать всю его красоту, обогатиться знаніемъ словъ, и потомъ уже говорить намъ о Шакесперахъ и Метастазіяхъ. Когда я читаю Оссіана, или кого другаго, по Руски, то хочу, чтобъ онъ на моемъ языкѣ былъ уменъ, а не на своемъ. Мнѣ мало пользы, что мысль его на его языкѣ хороша, когда на моемъ она худа. Сами ли Оссіаны, Стерны и проч., говорятъ непонятно, или переводчики дѣлаютъ ихъ таковыми, я сего не разбираю; но когда читая ихъ нахожу; юноши отъ племени отечественныхъ рѣкъ его, съ истолкованіемъ, что это на языкѣ Оссіановомъ значитъ: единоземцы; тогда, не изыскивая кто правъ, кто виноватъ, имѣю всякое право сказать, что рѣчь эта не годится, Оссіанова ли она, или того, кто выдаетъ мнѣ оную за его языкъ: ибо рѣки не могутъ имѣть племени. Когда я читая далѣе нахожу: битвы юности, траву стѣнъ, облако запада (сіе можно сказать токмо о важныхъ вещахъ, какъ напримѣръ: врата востока, сынъ отечества, дщерь неба; но не смѣшно ли говорить; дерево лѣса, рыба рѣки, кустъ поля, и тому подобное)? Когда нахожу; гордую чувствительностъ, кудри старости; (къ чувствительности столькоже нейдетъ прилагательное гордая, сколько кудри не пристали старости, или сѣдина молодости). — Когда нахожу: рѣчами мира соблюсти жизнь воина, и другія многія подобныя симъ выраженія, то хотя бы всѣ мнѣ кричали: вѣрь во имя Оссіана, Лафатера, Стерна, Бонета, Волтера, и всѣхъ ученыхъ мужей, что это весьма хорошо, весьма прекрасно! Я стою въ томъ, что это очень худо36. Когда я почти на каждой страницъ нахожу сей или подобный сему слогъ: избрать невѣсту въ предметъ своихъ желаній. — Она бываетъ внимательна. — Она бываетъ играема. — Сопровождать мораль свою плѣнительными образами. — Сообщать нравоученія въ Миѳологиесской одеждѣ. — Сочинять моральныя диссертаціи — Гармонировать другъ съ другомъ — Писать въ Шакесперовомъ духѣ и пр. и пр. — То сличая слогъ сей, наполненный подобными выраженіями, съ стариннымъ нашимъ слогомъ, какимъ писаны, напримѣръ, сочиненія Ѳеофана Прокоповича, Димитрія Ростовскаго, и проч., хотя и нахожу его новымъ, но не могу прельщаться сею новостію, основанною на совершенномъ отдаленія отъ своего языка, и на точномъ подражаніи чужому, то есть Францускому языку. Сіе подражаніе, отклоняющее насъ отъ свойствъ языка своего, отъ вниманія въ силу словъ, и сіе желаніе отличиться новостію выраженій, часто невольнымъ образомъ вовлекаетъ насъ въ темноту и невразумлтельность. Примѣромъ сему можетъ служить слѣдующій переводъ: «Мудрый отличается отъ слабоумнаго только средствами самочувствованія. Чѣмъ простѣе, вездѣсущѣе, всенасладительнѣе, постояннѣе и благодѣтельнѣе есть средство или предметъ, въ которомъ или черезъ которой мы сильнѣе существуемъ, тѣмъ существеннѣе мы сами, тѣмъ вреднѣе и радостнѣе бытіе наше — тѣмъ мы мудрѣе, свободнѣе, любящѣе, любимѣе, живущѣе, оживляющѣе, блаженнѣе, человѣчнѣе, Божествеинѣе, съ цѣлію бытія нашего сообразнѣе.» — То могу ли я съ услажденіемъ читать то, чего неразумѣю, и не вѣрю, чтобъ другой кто разумѣть могъ? Я не знаю Лафатеръ ли взлетѣлъ выше предѣловъ моего ума, или переводчикъ его туда поднялъ, но дѣло въ томъ, что я изъ нихъ ни того ни другаго не понимаю. Положимъ, что я по тупости моего ума (хотя уже лѣтъ десятка три и по больше упражняюсь въ наукахъ) не могу понимать высокихъ мыслей: но я неразумѣю словъ, то какъ же требовать отъ меня, чтобъ я разумѣлъ мысль, которая безъ словъ существовать не можетъ? Напримѣръ: что значитъ вездѣсый или вездісущій? Тотъ, который вездѣ и повсюду пребываетъ. Я не могу никого вообразить себѣ таковымъ, кромѣ Бога. Чтожъ такое: вездѣсущій предметъ или средство? И какъ вездѣсущій можетъ быть вездѣсущнѣе? Что такое: простой, всенасладительной, благодѣтельной, постоянной предметъ? Какимъ образомъ пойму и разберу всѣ сіи прилагательныя имена? Что такое сильно существовать? Существо можетъ ли быть, существеннѣе? Тѣло можетъ ли быть тѣлеснѣе, мясо мяснѣе, дерево деревяннѣе? Говоримъ ли мы когда: я тебя любящѣе, ты меня ненавидящѣе, онъ его глядящѣе? Также можемъ ли сказать: я тебя живущѣе? Можемъ, но вотъ въ какомъ разумѣ: эта собака живуща, не скоро ее убить можно, а эта еще живущіе. Свойственно ли намъ отъ глагола оживлять) производить уравнительный степень оживляющіе? По этому я могу сказать: ты умѣешь копить деньги, а я еще и тебя копящѣе? Свойственно ли намъ изъ имени человѣкъ дѣлать уравнительный степень человѣчнѣе? По этому могу я говорить: моя лошадь лошадинѣе твоей, моя корова коровнѣе твоей? Вотъ, милостивые государи мои, въ какой мракъ заводитъ насъ ненависть къ слаыянщизнѣ и любовь къ чужеязычію! Корни словъ нашихъ всѣ въ Славенскомъ языкѣ; а не знавъ корней словъ, не будемъ мы знать силы оныхъ; не научимся пристойно выражать ими свои мысли, прилично и съ ясностію употреблять ихъ въ иносказательныхъ смыслахъ. Все сіе почерпнемъ мы изъ чужеязычныхъ книгъ и будемъ писать, какъ уже и пишемъ, Руско-Францускимъ, или Руско-Нѣмецкимъ слогомъ. Можетъ быть на сіе скажутъ мнѣ: свѣтскихъ превосходнаго сочиненія книгъ у насъ не много, а Священныя книги скучно читать. Въ Библіи слогъ весьма древенъ, и во многихъ мѣстахъ невразумителенъ; въ Прологахъ и Четиминеяхъ нѣтъ разнообразности: вездѣ одинакимъ слогомъ описывается житіе и страданіе Святыхъ отецъ. Очень хорошо! Но во первыхъ, охотникъ и любитель словесности найдетъ и въ свѣтскихъ нашихъ книгахъ довольно для ума своего пищи; во вторыхъ Священныя книги читай не для забавы, читай ихъ для того, чтобъ вникнуть въ знаменованіе коренныхъ словъ нашихъ, примѣниться къ свойственному намъ, слогу. Ты хочешь быть писателемъ, познай изъ нихъ силу языка своего и пріучи разумъ свой къ собственнымъ своимъ выраженіямъ, дабы не было тебѣ нужды гоняться за переводомъ чужихъ словъ: тогда можешь ты читать иностранныя книги; тогда можешь переводишь ихъ и сочинять самъ; тогда, естьли при глубокомъ знаніи языка своего, одаренъ ты остротою ума и силою воображенія, можешь, подобно Цицерону, Расину, Ломоносову, изобрѣтать и вводитъ новости: они конечно основаны будутъ на свойствѣ языка нашего и послужатъ къ обогащенію и украшенію онаго; тогда, въ случаѣ недостатка какого либо собственнаго названія, и избѣгая, чтобъ не ввести слишкомъ странную новость, каковы суть нынѣшнія вліянія, развитія, отпечатки, трогательности и проч., можешь ты употребить и иностранное слово, а особливо давно уже употребляемое, и которому дѣйствительно въ нашемъ языкѣ нѣтъ равносильнаго; однакожъ дѣлай сіе не иначе, какъ по самой крайней нуждѣ, и отнюдь не переводя изъ слова въ слово цѣлую иностранную рѣчь, какъ скоро оная хоть чуть понятію затруднительна; ибо каждому народу свой составъ рѣчей свойственъ. И Французы тоже говорятъ: a proposition est toujours la même chez tous les peuples. La frase est particulière chez chacun d’eux, et formée d’apre’s le génie de chaque langue (elem. de grammaire générale, par Sicar, tome I, page 40).-- И въ другомъ мѣстѣ: il est si vrai que chaque langue a ses métaphores propres et consacrées par Г usage, que si vous en changez les termes par les equivalens même qui en approchent le plus, vous vous randez ridicule (Encyclopedie). Можетъ быть найдутся многіе изъ нынѣшнихъ писателей, которые возопіютъ прошивъ меня, и скажутъ, что я брежу; но не ужъ ли не повѣрятъ они и самимъ наставникамъ своимъ Французамъ? — Дѣлайте и говорите, что вамъ угодно, господа любители чужой словесности; но сія есть непреложная истина, что доколѣ не возлюбимъ мы языка своего, обычаевъ своихъ, воспитанія своего, до тѣхъ поръ во многихъ нашихъ наукахъ и художествахъ будемъ мы далеко позади другихъ. Надобно жить своимъ умомъ, а не чужимъ.
Написавъ разсужденіе мое о старомъ и новомъ слогѣ Россійскаго языка, давалъ я оное читать нѣкоторымъ изъ моихъ пріятелей, дабы узнать ихъ о томъ мысли, и между тѣмъ, какъ оное изъ рукъ въ руки ходило, получилъ я отъ двухъ неизвѣстныхъ мнѣ людей два письма, которыя при семъ прилагаю.
Нечаянно случилося мнѣ прочитать сочиненіе ваше подъ названіемъ; Разсужденіе о старомъ и новомъ слогѣ Россійскаго языка. Признаюсь вамъ, что сначала наименованіе сіе показалось мнѣ странно: я часто слыхалъ о старыхъ и новыхъ модахъ, но никогда не приходило мнѣ въ голову, чтобъ слогъ языка нашего могъ быть старой и новой. я подумалъ, что вы или нѣчто иное подъ сими словами разумѣете, или что вы сочиненію своему неприличное дали заглавіе. Любопытствуя однакожъ узнать содержаніе сего разсужденія, прочиталъ я оное до конца, и тутъ увидѣлъ я, что вы правы. Хотя уже и прежде васъ большою частію нынѣшнихъ писателей, въ разсужденіи страннаго слога ихъ, былъ я недоволенъ, и для того мало ихъ читалъ; однако не имѣлъ о семъ такого полнаго понятія, какое по прочтеніи сочиненія вашего получилъ. Во первыхъ собраніемъ во едино сихъ чуждыхъ и несвойственныхъ языку нашему рѣчей и выраженій привели вы мнѣ на память, что, я многія изъ нихъ въ новѣйшихъ нашихъ книгахъ дѣйствительно самъ находилъ; но какъ я не употреблялъ на то особливаго вниманія, то и не были они мнѣ такъ примѣтны. Во вторыхъ, послѣ разсужденія о томъ вашего, хотя и находилъ я оное довольно истиннымъ, однако оставался въ тѣхъ мысляхъ, что вы, называя сіе распространяющеюся ко вреду языка нашего заразою, больше сіе увеличили, нежели оное въ самомъ дѣлѣ есть: мнѣ казалось, что нѣсколько человѣкъ худыхъ писателей, каковые во всѣхъ земляхъ и во всѣ времена бываютъ, не могутъ потрясть основаніе такого зданія, которое толикими вѣками утверждалось. и что временные шмели не испортятъ никогда работу трудолюбивыхъ пчелъ. Въ семъ намѣреніи, желая паче опровергнуть, нежели утвердить ваше мнѣніе, сталъ я нарочно читать выдаваемыя нынѣ сочиненія и переводы. Чтожъ вышло изъ того? Скажу чистосердечно, безъ всякаго желанія вамъ угодить, что чѣмъ больше бралъ я книгъ въ руки, тѣмъ больше находилъ, что вы имѣли всю справедливость раздѣлить слогъ нашъ на старой и новой. Вездѣ переводное, вездѣ несвойственное, несходное съ здравымъ разсудкомъ. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ подлинно нѣтъ уже и слѣдовъ Рускаго языка, такъ что естьли бы праотцы наши, которые не болѣе, какъ лѣтъ сто назадъ тому умерли, воскресли; то бы они не могли разумѣть безъ перевода, да и съ онымъ многое не растолковали бы, потому что бредъ ни на какомъ языкѣ не можетъ быть ясенъ. Однимъ словомъ, видя увеличивающееся число таковыхъ писателей, видя рвеніе, съ какимъ молодые сочинители перенимаютъ у нихъ, видя не токмо непогасающую, но отчасу усиливающуюся страсть составлять слогъ свой по слогу Францускаго языка, чѣмъ больше я вникалъ въ сіе, тѣмъ больше къ сожалѣнію моему и противъ воли моей, долженъ я былъ соглашаться съ вами. Однакожъ, такъ какъ я люблю утѣшать себя сими мыслями, что всякое заблужденіе, рано ли или поздо, изобличится, и всякое худо исправится, то и обращаюсь къ прежнему моему мнѣнію, надѣясь, что предстоящая прекрасному языку нашему опасность, не взирая на умноженіе таковыхъ сочиненій, не такъ велика, какъ вы себѣ воображаете; ибо естьли съ одной стороны слабые разумы; послѣдуя примѣру худыхъ писателей, заражаются ихъ нелѣпостями, то съ другой стороны твердые и основательные умы напояютъ себя красотою слога изъ хорошихъ Россійскихъ сочиненій. Часто худой писатель упражняющемуся въ словесности человѣку полезенъ бываетъ: онъ, сравнивая его съ хорошими писателями, яснѣе видитъ превосходство ихъ предъ нимъ, и дѣлаетъ изъ него такое употребленіе, какое Сумароковъ приписываетъ пчелѣ:
И посѣщающа благоуханну розу,
Беретъ въ свои соты частицы и съ навозу.
Впрочемъ весьма несправедливо разсуждаютъ тѣ, которые думаютъ, что недостатокъ на нашемъ языкѣ изящныхъ творцовъ есть виною малыхъ успѣховъ нашихъ въ словесности. Франція до временъ Корнелія и Расина не больше насъ имѣла ихъ. Отнюдь не малочисленность превосходныхъ писателей, но, какъ вы говорите, безразсудное прилѣпленіе наше къ Францускому языку есть истинною и единственною тому причиною. Дабы тѣмъ, которые такъ мыслятъ, показать, что.мы имѣемъ довольно протоптанную дорогу, но не хотимъ по ней ходить, разсудилось мнѣ привесть здѣсь въ примѣръ образцы разныхъ сочиненій и переводовъ нашихъ, въ которыхъ слогъ естьли не вездѣ превосходенъ, то по крайней мѣрѣ чистъ, гладокъ, вразумителенъ и непохожъ на нынѣшній. Я выбиралъ оные безъ всякаго особливаго тщанія изъ разныхъ случайно попадавшихся мнѣ книгъ, а потому и не выдаю сего собранія за такое полное въ которомъ бы всѣ лучшія мѣста изъ всѣхъ лучшихъ нашихъ сочинителей, стихотворцевъ и переводчиковъ, выписаны были, но токмо за такое сокращенное, и изъ однихъ отрывковъ состоящее, въ которомъ нѣкоторая часть писателей нашихъ, для показанія хорошаго я достойнаго подражанія слога ихъ, вкупѣ собрана. Я тѣмъ паче счелъ за нужное сдѣлать сію выписку, что не всякому, кто захочетъ, удобно сличить разныхъ писателей нашихъ, потому что естьли бы мы осмотрѣли всѣ домы зажиточныхъ дворянъ нашихъ, то между тысячію Францускихъ книгохранительницъ, конечно не нашли бы двухъ Рускихъ.
Я оплакиваю Адонида, нѣтъ прекраснаго Адонида: Адонидъ прекрасный погибъ; плачь мои повторяютъ Ероты. Богиня острова Кипра не спи болѣе на покровенномъ порфирою одрѣ, встань нещастливая, облекися въ плачевную одежду, терзай грудь твою, и вѣщай предъ всѣми: нѣтъ прекраснаго Адонида. Я оплакиваю Адонида, плачь мой повторяютъ Ероты. Лежитъ прекрасный Адонидъ на горахъ, бѣлымъ клыкомъ въ бѣлую лядвею уязвленный, и Венеру печалью сокрушающій. Онъ уже едва дышетъ, а черная кровь льется по тѣлу его подобному снѣгу; глаза подъ бровями мертвѣютъ, роза устъ увядаетъ, а съ оною купно исчезаютъ и цѣлованія, отъ коихъ Киприда отстать никогда не можетъ. Афродитѣ пріятны цѣлованія и мертваго Адонида; но Адонидъ ужо не знаетъ, кто его при смерти цѣлуетъ. Я оплакиваю Адонида, плачь мой повторяютъ Ероты. Великую, великую язву имѣетъ на лядвеѣ Адонидъ; но Киферія еще большую въ сердцѣ ощущаетъ. Любимые псы сего юноши около него воютъ. Нимфы горныя плачутъ, а Венера растрепавъ волосы, по горамъ, но лѣсамъ бродитъ боса, вся въ слезахъ, съ растрепанными косами: ее ходящую терніе уязвляетъ, и священною омокастся кровію и проч.37.
Боги моря и небесъ! (ибо что уже мнѣ кромѣ молитвъ осталось?) не допустите развалиться частямъ корабля волнами поврежденнаго, и не соглашайтеся, молю, на гнѣвъ великаго Кесаря. Часто когда одинъ богъ утѣсняетъ, другой подаетъ помощь. Вулканъ ополчался противу Трои, а Аполлонъ за Трою стоялъ. Венера была Тевкрамъ доброжелательна, а Паллада на нихъ враждовала. Ненавидѣла Сатурнова дочь, будучи Турну милостива, Енея; однако онъ подъ защищеніемъ Венеринымъ безопасенъ пребывалъ. Часто жестокой Нептунъ на осторожнаго нападалъ Улисса, но неоднократно его Минерва отъ своего дяди избавляла. И хотя я себя съ ними не равняю, однако что препятствуетъ, чтобы и при мнѣ не присутствовало какое нибудь божество, когда на меня одинъ изъ боговъ прогнѣвался? Вотще я бѣдный погубляю безплодныя слова: свирѣпыя воды забрызгиваютъ уста мои сіе вѣщающія, и ужасный полуденный вѣтръ развѣваетъ мои рѣчи, и молитвамъ моимъ возбраняетъ летѣть къ тѣмъ богамъ, къ которымъ я оныя возсылаю. Итакъ тѣ же вѣтры, чтобъ мнѣ не въ одномъ страдать, невѣдомо куда и парусы и моленія мои несутъ. Ахъ бѣдной я! Коликія горы водъ валятся! Почти уже до высоты звѣздъ досягаютъ. Коликія въ разступившемся морѣ являются долины! Почти уже темнаго тартара касаются. Куда ни посмотришь, нѣтъ ничего кромѣ моря и воздуха; одно волнами надменно, другой грозенъ облаками и проч.38
Благополучна Россія, что единымъ языкомъ едину вѣру исповѣдуетъ, и единою Благочестивѣйшею Самодержицею управляема, великій въ ней примѣръ къ утвержденію въ православіи видитъ. Видитъ повсюду какъ звѣзды небесныя блистающія и ею сіяніе свое умножающія церкви; съ удивленіемъ взираетъ, что толь многихъ Государствъ Повелительница, которой земля, море и воздухъ къ удовольствію служатъ, часто твердостію вѣры укрѣпляема строгимъ пощеніемъ и сухоядѣніемъ тѣло свое изнуряетъ; которой не токмо великолѣпныя колесницы и избранные кони, но и руки и главы сыновъ Россійскихъ къ ношенію готовы, вперенна усердіемъ, купно съ подданными, далекій путь къ мѣстамъ Священнымъ пѣшешествуетъ. Коль горячимъ усердіемъ воспаляются сердца наши къ Вышнему, и коль несомнѣнно милосердія Его себѣ ожидаемъ, когда купно съ нами предстоящую и молящуюся съ крайнимъ благоговѣніемъ свою Самодержицу предъ очами имѣемъ! Коль мужественно дерзаютъ противъ сопостатовъ Россійскіе воины, зная, что Богъ крѣпкій во брани, Богъ Благочестивѣйшую ихъ Государыню любящій, купно съ ними на сраженіе выходитъ! Коль великою радостію восхищаются мѣста священныя, посѣщаемыя часто Ея богоугоднымъ присутствіемъ! украшенная святымъ Ея усердіемъ аки невѣста въ день брачный торжествующая Россійская церковь, блистая порфирою и златомъ, и паче радостію сіяя, возвышается окруженна славою къ пресвѣтлому Жениха своему престолу, и показуя Ему свое великолѣпіе вѣщаетъ: такъ украшаетъ меня на земли возлюбленная Твоя Елисавета: украси державу и вѣнецъ Ея неувядающею добротою славы; возноситъ рогъ мой въ поднебесной: вознеси Ея надъ всѣми обладателями земными; посѣщаетъ меня посѣщеніемъ усерднымъ: посѣти Ее благодатію Твоею неотступно; утверждаетъ столпы мои въ Россіи: утверди здравіе Ея непоколебимо; споспѣшествуетъ мнѣ въ побѣжденіи невѣрія: споспѣшествуй Ей въ побѣжденіи гордыхъ и завистливыхъ сопостатовъ, и благословеніемъ Твоимъ и силою Твоею свыше осѣни Ея воинство и проч.39
Херасковъ въ Россіядѣ.
Алчба, прикованна корыстей къ колесиицѣ,
Въ Россійской сѣяла уныніе столицѣ;
О благѣ собственномъ вельможи гдѣ рачатъ,
Тамъ пользы общія законы замолчатъ;
Москва разимая погибелію внѣшной,
Отъ скорбей внутреннихъ являлась безутѣшной.
Сокрылась истинна на время отъ Царя;
"Лукавство, честь поправь, на собственность смотря,
Въ лицѣ усердія въ чертогахъ появилось,
Вошло и день отъ дня сильнѣе становилось.
Тамъ лесть явилася, въ притворной красотѣ,
Котора по своей природной наготѣ,
Мрачна какъ нощь, робка, покорна, тороплива,
Предъ сильными низка, предъ низкимъ горделива,
Лежащая у ногъ владѣтелей земныхъ,
Дабы служити имъ ко преткновенью ихъ. (и пр.)40
Слѣдовательно называю я несуевѣрнымъ въ сочинителѣ Богопочитаніемъ ту должность, которую обязанъ онъ отдать Творцу всея вселенныя, исполняя всѣ Его Святые, премудрые и душеспасительные законы, и не приписывая Ему ничего, что противно свойствамъ Его быть можетъ. Довольно уже я изъяснилъ, что подъ именемъ обоихъ помянутыхъ добродѣтелей разумѣется; теперь надлежитъ подумать, имѣю ли я причину назвать ихъ главными. Сіе столь смѣло могу я утверждать, сколь ясно вижу, что въ которомъ сердцѣ они вкоренились, въ томъ всѣ добродѣтели царствуютъ, а изъ коего сіи предводители изгнаны, въ томъ пороки обитаютъ. Употребимъ не много прилѣжанія, и разсудимъ, кто ополчаетъ сочинителя исторіи неустрашимостію, не искренность ли? Кто рождаетъ въ немъ презрѣніе награжденія и пользы? Искренность. Кто научаетъ его быть праведнымъ судіею, не взирать на вражду, ни на дружбу, не любить слѣпо свойственниковъ, или одноземцовъ своихъ? Воистинну всему сему причиною одна его искренность. О добродѣтель достойная златой статуи! Достойна, чтобъ тебѣ жители всего земнаго круга въ храмахъ и домахъ, на стогнахъ и распутіяхъ, сооружали олтари и ежедневно въ жертву сердца свои съ благоговѣніемъ приносили! Гдѣ тебя нѣтъ, тамъ страхъ, желаніе награжденія и пользы, ласкательство присутствуютъ; тамъ ложь, неправосудіе, лицепріемство, раболѣпство торжествуютъ. Да можемъ ли и отъ зараженнаго суевѣріемъ писателя чего нибудь лучшаго ожидать? По моему мнѣнію какъ злое дерево не приноситъ добраго плода, какъ волчецъ и терніе не раждаютъ пшеницы, да когда произрастетъ, удавляютъ оную: такъ и суевѣръ не можетъ не только ни мало читателя пользовать, но еще въ состояніи утушить и послѣднюю въ немъ искру добродѣтели, и пр.
Теперь къ одной истинной винѣ моей надлежитъ мнѣ обратиться. Для чего я извѣтъ утаилъ? Для чего оной такъ безопасно слушалъ? Въ семъ, каково оно ни есть, я тебѣ, Великой Государь! повинился, и гдѣ ты ни находишься, получилъ отъ тебя прощеніе; облобызалъ десницу твою въ знакъ примиренія со мною, и къ столу твоему допущенъ былъ. Ежели ты мнѣ повѣрилъ, то я свобожденъ: ежели простилъ, разрѣшенъ: не перемѣни хотя мнѣнія твоего. А въ прошедшую ночь, отшедъ отъ стола твоего, что я сдѣлалъ? Какое новое объявленное дѣло перемѣнило сердце твое? Я спалъ, крѣпкимъ сномъ, когда меня посреди бѣдствія моего: покоящагося непріятели мои наложа оковы разбудили. Отъ чего и убійцѣ и оговоренному такой глубокой сонъ? Злодѣи отъ обличенія совѣсти спать не могутъ, и не токмо по совершеніи, но и по умышленіи убійства безпокоятся фуріями. А мнѣ въ началѣ невинность моя, потомъ десница твоя причиною были безопасности: не боялся я, чтобъ злоба другихъ милость твою преодолѣла; но чтобъ ты не каялся о томъ, что мнѣ повѣрилъ. Оное дѣло доносилъ мнѣ малолѣтной, и не имѣя ни свидѣтельства, ни довольнаго доказательства, которой бы всѣхъ въ страхъ привелъ, ежелибъ я слушать его началъ. Думалъ я злощастной, что доносится мнѣ двухъ блудниковъ ссора; и не вѣрилъ для того, что не самъ извѣщалъ, но чрезъ своего брата. Опасался, чтобъ онъ не заперся, будтобъ того Кебалину не приказывалъ, и чтобъ о мнѣ не подумали, будто бы я вводилъ въ бѣдствіе многихъ друзей царевыхъ. Итакъ хотя я не учинилъ никому вреда; однакожъ нашлись такіе люди, которые погибнуть мнѣ паче, нежели сохранену быть, желаютъ. Въ какую бы я ненависть у всѣхъ пришелъ, ежелибъ коснулся невинныхъ? Что же Димнъ самъ себя убилъ, могъ ли я то напередъ узнать? Никакъ. Итакъ почему оказалось, что доносъ справедливъ, оное меня немогло понудить въ то время, когда Кебалинъ приходилъ ко мнѣ съ извѣтомъ. Но ежелибъ я заподлинно Димну сопричастенъ былъ, то мнѣ въ оныя двои сутки не надлежало таишь, что на насъ есть доносители. Самого Кебалина можно было погубить мнѣ безъ всякой трудности. Напослѣдокъ послѣ доносу, отъ котораго мнѣ надлежало погибнуть, входилъ я одинъ въ царскіе покои и при саблѣ: для чего было мнѣ отлагать оное дѣло? Такъ онъ былъ предводителемъ бунта, а я, которой царствомъ Македонскимъ овладѣть домогаюсь, за нимъ крылся? Кого же я изъ васъ прельстилъ дарами? Котораго полководца и начальника почиталъ чрезмѣрно? Мнѣ въ вину причитается, что я отеческимъ языкомъ гнушаюся, что ненавижу Македонскихъ обычаевъ. Такимъ ли образомъ стараюсь я похитить Македонское царство, что презираю оные? уже давно мы отъ природнаго языка ради обхожденія съ другими народами отвыкли; какъ побѣдителямъ, такъ и побѣжденнымъ должно учиться чужестранному языку. Сіе меня столь же мало вредить можетъ, какъ и то, что Аминтъ Пердиккинъ сынъ искалъ царской погибели. Что же я съ нимъ въ дружбѣ жилъ, за то страдать неотрицаюсь, когда намъ не надлежало любить брата Царева; а буде въ разсужденіи тогдашняго его достоинства и почитать его должно было, то потому ли я виновенъ, что не могъ предвидѣть? Развѣ друзья злочестивыхъ и неповинные смерти достойны? И ежели справедливость того требуетъ, для чего я такъ долго живу? А ежели нѣтъ, чего ради меня нынѣ на смерть осуждаютъ? Что же я писалъ, что сожалѣю о тѣхъ, которые принуждены будутъ жить подъ властію такого человѣка, которой себя сыномъ Юпитеровымъ почитаетъ: вѣрное дружество, бѣдственное безпристрастіе въ совѣтахъ, вы меня прельстили! Вы меня понудили объявить мысль мою! Я не отпираюсь, что оное писалъ къ Царю, но не о Царѣ къ другому. Ибо я не приводилъ его въ ненависть, но опасался, дабы Царь въ оную не пришелъ. Мнѣ казалось, что приличнѣе Александру почитать себя въ тайнѣ Юпитеровымъ сыномъ, нежели всенародно тѣмъ тщеславиться. Но понеже Оракулу вѣрить безъ сумнѣнія должно; я Бога представляю въ дѣлѣ моемъ свидѣтеля. Содержите меня въ узахъ, пока увѣдомитесь отъ Аммона о тайномъ и неизвѣстномъ злодѣяніи. Которой Царя нашего удостоилъ принять въ усыновленіе, тотъ ни одному злодѣю своего рода не попуститъ укрыться. Ежели вы мучительныя орудія достовѣрнѣйшими Оракула почитаете, то я, для показанія моей невинности, и оныхъ не отрицаюсь. За осужденныхъ на смерть обыкновенно предстательствуютъ у васъ сродники. Я двухъ братей за нѣсколько времени лишился; отца и показать не могу, и на помочь призывать, яко въ толь важномъ дѣлѣ приличившагося, не дерзаю. Ибо недовольно того, чтобъ многочадной отецъ, одного только уже сына имѣющій на утѣшеніе, лишился и послѣдняго, но чтобъ и онъ погибъ купно со мною. И того ради любезнѣйшій мой родитель и для меня, и купно со мною умреть. Я тебя лишаю жизни, я старость твою погашаю! Почто ты противъ воли боговъ родилъ меня злополучнаго? Развѣ для сихъ отъ меня плодовъ, которые тебѣ готовятся. Не знаю, младость ли твоя, или старость твоя нещастливѣе. Я въ самой крѣпости силъ моихъ умираю; тебя мучитель живота лишитъ, котораго бы и натура не вдолгѣ потребовала, ежели бы нещастіе не ускорило и проч.41)
Не смотри на сіе, Державнѣйшій родителю, яко тихимъ и легкимъ шествіемъ исходимъ въ срѣтеніе твое: творитъ то кротость возрасту и полу нашему приличная, а радость хотѣла бы исполинскимъ поскокомъ ускорити. Аще бо и прочіихъ всѣхъ, то насъ наипаче ублажаетъ приходъ твой; понеже прочіи Царя своего пріемлютъ, мы же и родителя нашего объемлемъ. О сладкаго благополучія! И кто о немъ достойно изречемъ? Вѣру имѣй намъ, яко тебѣ возврашившуся, возвращаются сердца наша къ намъ. Лучшею самыхъ насъ частію, тамо мы доселѣ были, гдѣ не были: тѣломъ въ дому, духомъ же въ странствіи съ тобою пребывали. О которыхъ мѣстахъ твоего путешествія сказывала намъ вѣдомость, тамъ всегда и мысли наши. Но не удоволялася любовь умнымъ онымъ видѣніемъ, невидящи тебе очима тѣлесными, и потому непріятно было намъ что либо утѣшенію служащее видѣти: не свѣтлы палаты, не веселы вертограды, не сладки трапезы: самое сіе новопрестольнаго града твоего мѣсто дивное, сугуболичное, воднымъ и земнымъ позоромъ очи на себе влекущее, мнилося намъ быти не тое, которое было при тебѣ, и аще бы не имя твое на себѣ имѣло, было бы весьма нелюбое. Едина неложная была утѣха живый образъ твой, прелюбезнѣйшій братъ нашъ Петръ: въ его лицѣ, аки въ зерцалѣ, самаго тебе видѣли мы, и нѣчто забывали печали нашея. Обаче егожъ безъ родителей стуженіе и сію намъ отраду отнимало, и тако все утѣшеніе наше оставалось во ожиданіи; но въ колицѣмъ ожиданіи, довольное искуство имѣемъ, какъ то долгіе часы ожидающимъ бываютъ. Кому бо скорое, а намъ вельми лѣнивое было солнечное теченіе, и двулѣтнее удаленія твоего время вмѣняемъ себѣ за многолѣтнее. Но се уже доспѣло въ конецъ свой желаніе наше! Видимъ возвращенное намъ лице отеческое, и туги преждней забываемъ. Все при тебѣ лучшій видъ пріемлетъ, и солнце свѣтитъ веселѣе, и дни осенніи пріятнѣйшіи намъ паче весеннихъ и лѣтнихъ мимошедшихъ: лучи очесъ родительскихъ вся намъ видимая предивнѣ позлащаютъ. Вниди же въ побѣдоносный домъ твой, преопочій на престолѣ твоемъ, здравъ, радостенъ, благополученъ. Мы же всеусердно толикаго гостя привѣтствующи, сіе къ Богу (еже и непрестанное намъ есть) возсылаемъ моленіе: да сподобитъ насъ видѣти тебе тако царствующа и побѣждающа въ долгія лѣта.
Вселюбезнѣйшій Государь! Сей вѣнецъ на главѣ Твоей есть слава наша: но Твой подвигъ. Сей Скипетръ есть нашъ покой: но Твое бдѣніе. Сія Держава есть наша безопасность: но Твое попеченіе. Сія Порфира есть наше огражденіе: но Твое ополченіе. Вся сія утварь Царская есть намъ утѣшеніе: но Тебѣ бремя.
Бремя поистиннѣ и подвигъ! Предстанетъ бо лицу Твоему пространнѣйшая въ свѣтѣ Имперія, каковую едва ли когда видѣла Вселенная: и будетъ отъ мудрости Твоея ожидать во всѣхъ своихъ членахъ и во всемъ тѣлѣ, совершеннаго согласія и благоустройства. Узрити сходящіе съ небесъ вѣсы правосудія, со гласомъ отъ Судіи неба и земли: да судиши судъ правый, и вѣсы Его да не уклониши ни на шуее ни на десное. Узриши въ лицѣ благаго Бога сходящее къ Тебѣ милосердіе, требующее, да милостивъ будеши ко вручаемымъ Тебѣ народамъ. Достигнутъ бо престола Твоего вдовицы и сироты, и бѣдные, утѣсняемые во зло употребленною властію, и лицепріятіемъ и мздоимствомъ лишаемые правъ своихъ, и вопить не престанутъ, да защитиши ихъ, да отреши ихъ слезы, и да устроиши ихъ вездѣ проповѣдовать Твою промыслительную державу. Предстанетъ и самое человѣчество въ первородной своей и нагой простотѣ, безъ всякаго отличія порожденій и происхожденій: взирай, возопіетъ, общій Отецъ! на права человѣчества. Мы равно всѣ чада Твои. Никто не можетъ быть предъ Тобою извергомъ, развѣ утѣснитель человѣчества, и подымающій себя выше предѣловъ его. Наконецъ благочестію Твоему предстанетъ и церковь, сія мать возродившая насъ духомъ, облеченная во одежду обагренную кровію единороднаго Сына Божія. Сія Августѣйшая дщерь неба, хотя довольно для себя находитъ защиты въ единой главѣ своей Господѣ нашемъ Іисусѣ Христѣ, яко огражденная силою Креста Его; но и къ Тебѣ, Благочестивѣйшій Государь, яко къ первородному Сыну Своему, простретъ она свои руки, и ими объявъ, Твою любезнѣйшую выю, умолять не престанетъ, да сохраниши залогъ вѣры цѣль и невредимъ: да сохраниши не для себя токмо, но паче да явиши собою примѣръ благочестія: и тѣмъ да заградиши нечестивыя уста вольнодумства, и да укротиши злый духъ суевѣрія и невѣрія.
Но съ Ангелами Божіими не усумнятся предстать и духи злобы. Отважатся окрестъ престола Твоего пресмыкатися и ласкательство, и клевета, и пронырство, со всемъ своимъ злымъ порожденіемъ: и дерзнутъ подумать, что, аки бы, подъ видомъ раболѣпности, можно имъ возодладать Твоею прозорливостію. Откроетъ безобразную главу свою мздоимство и лицепріятіе, стремясь превратить вѣсы правосудія. Появится безстыдно и роскошь со всѣми видами нечистоты, къ нарушенію святости супружествъ, и къ пожертвованію всего единой плоти и крови, въ праздности и суетѣ.
При таковомъ злыхъ полчищъ окруженіи, объимутъ Тя истина и правда и мудрость и благочестіе, и будутъ охраняя державу Твою, вкупѣ съ Тобою желать и молить, да воскреснетъ въ Тебѣ Богъ, и расточатся врази Твои. 42).
Прошу только одного слова; дождусь ли того когда? Или вѣчно мнѣ быть въ страхѣ, мученіи, и молчать? Ахъ! Циней, сердца своего болѣе я удержать не могу; горесть онаго наконецъ изливается. Жалобы и слезы есть послѣдняя отрада нещастныхъ; ежели ты не хочешь самъ подать мнѣ утѣшенія; но по крайней мѣрѣ не отнимай сего послѣдняго облегченія въ моей печали.
Люблю тебя, сладко мнѣ и теперь твое воспоминаніе; тщетно я старалась истребить къ тебѣ мою любовь, всѣ пролитыя мною слезы не могли ее угаситъ, Прости мнѣ, естьли я похищаю у тебя минуты, въ которыя могъ бы ты вкушать сладкое восхищеніе въ объятіяхъ другой любовницы; но можно тебѣ оставить и для меня минуту. Я имѣю право сего отъ тебя требовать: увы! сколь великою цѣною пріобрѣла я сіе право: оное стоитъ спокойствія моей жизни. Не можно тебѣ того забыть; день, котораго я не могла сдѣлать для тебя пріятнѣйшимъ, хотѣла бы я исключить изъ числа дней моей жизни. Судьбы своей искала я въ твоихъ глазахъ, читала въ нихъ свою радость и печаль, жизнь и смерть. Въ воздаяніе толикой любви, о Циней! Прошу у тебя одной минуты, одного вздоха.
Не бойся взглянуть на сіе письмо; и чего тебѣ бояться отъ любовницы, которая тебя обожаетъ? Не буду жаловаться на твою невѣрность, не отягчу тебя клятвами оставленной любовницы. Какъ могу я тебя проклинать? тебя, которой одинъ можетъ сдѣлать меня щастливою……
Сладкая и лестная надежда! Ты исчезла; но любовь со мною осталась. Сія любовь разлилась по всей моей крови, она течетъ въ каждой каплѣ слезъ моихъ, живетъ въ каждомъ вздохѣ…. Дай мнѣ жаловаться, дай мнѣ омокать перо мое во слезахъ, дай мнѣ начертать трепещущею рукою, чѣмъ сердце мое наполнено. Горести цѣлаго года собрались въ семъ удрученномъ сердцѣ, оно бѣдное не можетъ болѣе сдержать сего бремени; такъ, цѣлой годъ уже тому, какъ нещастная Клеона заблуждаетъ въ сей пустыни. Желаю, страшусь, надѣюсь, отчаяваюсь…..
Не знаю, живъ ли ты? Ахъ! ежели ты и живъ; но Клеона забвенію предана…… Какое участіе живымъ съ мертвыми, щастливому съ безщастнымъ? можетъ быть повиновался ты повелѣнію жестокосердой своей матери; можетъ быть вкушаешь во объятіяхъ щастливѣйшей любовницы….. Циней, да будетъ благополучно новое твое сочетаніе! не прошу тебя, чтобъ ты возвратился въ мои объятія, буде почитаешь, что единая любовь недовольна сдѣлать тебя щастливымъ; но я, что тебѣ могу представить, кромѣ горячности, кромѣ любви?…
Не прошу, чтобъ ты возвратился въ мои объятія! Что я сказала бѣдная? Солгала и слезы мои за то меня наказуютъ…. Циней! я всего лишилась, чести, покоя, друзей, родителей; возврати мнѣ мое сердце, и все ко мнѣ возвратится. Но естьли должно мнѣ тебя отрещись, то отрицаюсь щастія, надежды, жизни…. И что я буду дѣлать въ свѣтѣ, гдѣ Циней живетъ не для меня? увы! Для чего ты меня любилъ? Но ты любилъ; наши родители и сами небеса, согласовали любви нашей. Уже Гименъ возжигалъ брачный свѣтильникъ, уже олтарь былъ уготованъ, намъ позволено было желать и надѣяться…..Но сколь кратка была сія надежда! Сколь опасна для моей невинности! Сколь бѣдственна моему покою! День щастія наступаетъ…. О горькое воспоминаніе! Лейтеся слезы; прекраснѣйшій день моей жизни обратился въ ненастный день бѣдствія…. Жестокой случай погасилъ внезапу брачный свѣтильникъ и низвергъ съ головы моей вѣнецъ брака. Восторгъ, веселіе, щастіе, все сокрылось….. О какъ скоро ты исчезло сладкое и нѣжное упражненіе мыслей! Весенніе дни моей жизни, въ какую ужасную темноту вы погрузились! Одна минута премѣнила въ страшную пустыню сей рай веселія и утѣхъ, гдѣ мысли мои сладостно заблуждали…. Любовь!…. Увы! Отъ нея ожидала я своего блаженства; любовь низвергла меня въ бездну стыда и отчаянія. Тщетно я ищу утѣшенія, утѣшеніе далеко отъ меня убѣгаетъ, воспоминаніе минувшаго благополучія больше растравляетъ мои раны. Возвожу орошенные глаза слезами къ сей высотѣ, съ которой я низпала, и не вижу кромѣ пропасти, въ которой погребенна пребываю, и пр. 43).
По какой причинѣ, Меценатъ, никто тобою частію доволенъ не бываетъ, которую онъ либо самъ себѣ но своему разсужденію набралъ, либо судьба ему опредѣлила? Для чего всякъ другихъ нещастливѣе себя почитаетъ? О коль благополучны купцы! говоритъ воинъ, лѣтами отягченный, у котораго уже всѣ члены отъ многаго труда разслаблены. Напротивъ того купецъ полуденными вѣтрами носимый по морю: военная служба лучше. Ибо что? сражаются: во мгновеніе ока или скорая тебя смерть постигнетъ, или радостную одержишь побѣду. Искусный въ правѣ и законахъ, когда въ куроглашеніе требующіе его совѣтовъ въ двери стучатся, хвалитъ земледѣльца; а сей, давъ поруки, изъ села во градъ влекомый, вопіетъ: одни градскіе жители благополучны. Прочихъ симъ подобныхъ жалобъ толь много, что исчисленіе оныхъ можетъ утомить и говорливаго Фабія. Но чтобъ тебя не задержать, послушай, къ чему моя рѣчь клонится. Естьли бы какой богъ сказалъ: я ваши желанія исполню; ты, воинъ, будь купцомъ; а ты, стряпчій, селяниномъ. Вы отсюда, а вы оттуда, получивъ перемѣну своихъ состояній, отходите. Ну! что медлите? Нѣтъ; не захотятъ. Вить имъ дозволяется быть благополучными? Льзя ли, чтобъ Юпитеръ по справедливости на нихъ не вспылилъ, и обѣ щеки надувъ, не сказалъ бы, что онъ впредь уже не будетъ такъ милостивъ, чтобы къ прошенію ихъ преклонять ухо. Впрочемъ, чтобы мнѣ сего, какъ будто шутокъ смѣхомъ не представлять; хотя и въ смѣхъ говоришь правду, что препятствуетъ? Такъ какъ ласковые учители ребятамъ даютъ пирожки, чтобы скорѣе азбуку выучили. Однако мы оставимъ шутки, станемъ дѣло говорить. Тотъ, кто твердую землю тяжкимъ разсѣкаетъ раломъ, и сей обманомъ живущій корчемникъ, также воинъ и пловцы, дерзостно всѣ моря обтекающіе, говорятъ: что они съ тѣмъ намѣреніемъ трудъ сей претерпѣваютъ, чтобы пріобрѣвъ себѣ довольное пропитаніе, въ старости дни свои спокойно и безпечально провождать могли; и представляютъ въ примѣръ маленькаго трудолюбиваго муравья, который ртомъ своимъ все, что можетъ, волочетъ, и въ собираемую кучу кладетъ, разсуждая и промышляя о будущемъ. Но лишь только водолей подастъ печальный видъ къ концу обратившемуся году, то уже онъ никуды не выпалзываетъ, и благоразумно пользуется тѣмъ, что прежде собралъ: а тебя ни чрезмѣрный жаръ, ни зима, ни огнь, ни море, ни оружіе, отъ корысти отвратить не могутъ; всѣ бѣды презираешь, лишь бы только тебя никто богатѣе не былъ. Что пользуетъ, когда въ вырытой тайно землѣ со страхомъ погребаешь несмѣтное множество серебра и золота? А ежели оное разочтешь, сойдетъ на бѣдной пѣнязь. Но естьли того не будетъ, что утѣхи въ собранной кучѣ? Хотя бы на твоемъ гумнѣ по сту тысячъ мѣръ хлѣба молотили; однако твое чрево не болѣе вмѣститъ моего. Такъ какъ будучи слугою, ежели бы ты мѣшокъ съ хлѣбами своего хозяина на плечахъ несъ, не больше получишь, какъ тотъ, которой не несъ ничего. Или что разности живущему въ предѣлахъ естества взорать сто четвертей земли или тысячу? Но пріятно изъ великой кучи брать. Когда намъ изъ малой столькоже брать можно, то для чего ты свои житницы предпочитать будешь нашимъ кошамъ? Такъ какъ естьли бы тебѣ стаканъ или кружка воды надобны были, и ты бы сказалъ, я лучше изъ большой рѣки, нежели изъ сего малаго источника, столькоже почерпнуть хочу. Изъ чего бываетъ, что ежели кто изобиліемъ больше потребнаго наслаждаться желаетъ, тѣхъ быстрый Афидъ оторвавъ купно со брегами уноситъ. А кто столько требуетъ, сколько надобно, тотъ ни мутной съ иломъ воды но черпаетъ, ни жизни въ водахъ не лишается, и проч.
Несчетныхъ страстей рабы! отъ дѣтства до гроба
Гордость, зависть мучитъ васъ, лакомство и злоба.
Съ самолюбіемъ вещей тщетныхъ гнусна воля;
Къ свободѣ охотники, впилась въ васъ неволя.
Такъ какъ легкое перо, коимъ вѣтръ играетъ,
Летуча и различна мысль ваша бываетъ.
То богатства щастіе, то деньги мѣшаютъ,
То грусно быть одному, то люди скучаютъ;
Не знаете сами, что хотѣть; теперь тое
Хвалите, потомъ сіе, съ мѣста на другое
Перебѣгая мѣсто; и что паче дивно,
Вдругъ одно желаніе другому противно.
Малый въ лѣто муравей потѣетъ, томится,
Зерно за зерномъ таща, и наполнять тщится
Свой амбаръ; когда же міръ унывать безплоденъ
Мразами начнетъ, съ гнѣзда станетъ неисходенъ.
Въ зиму наслаждаяся тѣмъ, что нажилъ лѣтомъ,
А вы, что мнитесь ума одаренны свѣтомъ,
Въ темнотѣ вѣкъ бродите; не въ время прилѣжны,
Въ не нужномъ потѣете, а въ потребномъ лежни.
Коротокъ жизни предѣлъ, велики затѣи,
Своей сами тишинѣ глупые злодѣи,
Состояніемъ своимъ всегда недовольны.
Купецъ, у кого амбаръ и сундуки полны
Богатствъ всякихъ, и можетъ жить себѣ въ покоѣ
И въ довольствѣ, вотъ не спитъ и мыслитъ иное,
Думая, какъ бы ему сдѣлаться судьіою:
Куды де хорошо быть въ людяхъ головою.
И чтятъ тебя, и даютъ; постою не знаетъ;
Много ль мало лъ, для себя всегда собираетъ.
Ставъ судьею, ужъ купцу не мало завидитъ,
Когда по нещастію пусто въ мѣшкѣ видитъ,
И слыша просителей у дверей вздыхати,
Долженъ встать невыспавшись съ теплыя кровати:
Боже мой! говоритъ онъ, что я не посадской?
Чортъ бы взялъ и чинъ и честь, въ коихъ животъ адской.
Пахарь соху ведучи, иль оброкъ щитая,
Не однажды привздохнетъ, слезы отирая:
За что де меня Творецъ не сдѣлалъ солдатомъ?
Не ходилъ-бы въ сѣрякѣ, но въ платьѣ богатомъ.
Зналъ бы лишъ одно ружье свое да капрала,
На правежѣ бы нога моя не стояла,
Для меня бъ свинья моя только поросилась,
Съ коровы мнѣ бъ молоко, мнѣ бъ куря носилась;
А то все прикащицѣ, стряпчицѣ, Княгинѣ
Понеси на поклонъ, а самъ жирѣй на мякинѣ.
Пришолъ поборъ, пахаря вписали въ солдаты,
Не однажды дымныя вспомнитъ ужъ палаты,
Проклинаетъ жизнь свою въ зеленомъ кафтанѣ,
Десятью заплачетъ въ день по сѣромъ жупанѣ:
Толь не житье было мнѣ, говоритъ, въ крестьянствѣ?
Правда, тогда не ходилъ я въ такомъ убранствѣ;
Да лѣтомъ въ подклѣтѣ я, на печи зимою
Сыпалъ, въ дождикъ изъ избы я вонъ ни ногою;
Заплачу подушное, оброкъ господину,
Какую жъ больше найду я тужить причину!
Щей горшокъ, да самъ большой, хозяинъ я дома,
Хлѣба у меня чрезъ годъ, а скотамъ солома.
Дальна ѣзда мнѣ была съѣздишь въ торгъ для соли,
Иль въ праздникъ пойти въ село, и то съ доброй воли:
А теперь чортъ не житье, волочись по свѣту,
Все бы рубашка бѣла, а вымыть чѣмъ нѣту;
Ходи въ штанахъ, возися за ружьемъ пострѣлымъ,
И гдѣ до смерти всѣхъ бьютъ, надобно быть смѣлымъ;
Ни выслаться нѣкогда, часто нѣтъ, что кушать,
Наряжать мнѣ все собой, а сошерыхъ слушать.
Чернецъ тотъ, кой день назадъ чрезмѣрну охоту
Имѣлъ ходить въ клабукѣ, и всяку работу
Къ церкви легку оказывалъ, прося со слезами,
Чтобъ и онъ съ небесными былъ въ щотѣ чинами,
Сего дня не то поетъ, радъ бы скинуть рясу
Скучили ужъ сухари, полетѣлъ бы къ мясу:
Радъ къ чорту съ товарищи, лишь бы бѣльцомъ быти,
Нѣтъ мочи ужъ Ангеломъ въ слабомъ тѣлѣ слыши.
(и проч.)
За излишество Хрисиппъ пищи суетится,
Собирая, чѣмъ бы жить, что за нимъ тащится
Дряхла жена и дѣтей куча малолѣтныхъ,
Что тѣ суть его трудовъ причина примѣтныхъ.
Да не то; ужъ сундуки мѣшковъ не вмѣщаютъ,
И въ нихъ уже ржавыя почти истлѣваютъ
Деньги; а всей у него родни за душою
Одинъ лишъ внукъ, да и тотъ гораздо собою
Не убогъ, дѣда хотя убожѣе вдвое.
Скупость, скупость Хрисиппа мучитъ, не иное;
И прячетъ онъ и копитъ денежныя кучи,
Думая, что изъ большой пріятно брать кучи.
Но естьли изъ малой я своей получаю
Сколько нужно, для чего большую, не знаю,
Предпочитаетъ? Тому подобенъ мнѣ мнится
Хрисиппъ, кто за чашею одною тащится
Воды на пространную рѣку, хотя можетъ
Въ ручейкѣ чисту достать. Что ему поможетъ
Излишность, когда рѣка, берегъ подъ ногами
Подмывъ съ пескомъ него покроетъ струями (и пр.)
Но что? Польша подъ Хоругвію Костюшки дерзаетъ оскорблять Повелительницу свою? Дерзаетъ татьски убивать сыновъ ея? Дерзаетъ угрожать рушеніемъ Посполитымъ? — Суворовъ, рекла Екатерина, накажи! — Какъ бурный вихрь взвился онъ отъ стрегомыхъ имъ границъ Турецкихъ; какъ соколъ низпалъ на добычу. Кого увидѣлъ — расточилъ; кого нашелъ — побѣдилъ; въ кого бросилъ громъ — истребилъ. Пала Прага — изгладилось отъ лица земли Королевство Польское — было — и нѣтъ! — Европа содрогнулась — Княжество Литовское влилось въ Россію и составило двѣ ея Губерніи: — се Екатерина! — Но воззримъ съ благоговѣніемъ на ея образъ; изочтемъ, естьли возможно, прекрасныхъ свойствъ ея сокровища. — Сановитый ростъ являлъ Царицу; великія небеснаго цвѣта очи — проницаніе и милость; отверстое чело — престолъ ума; полныя руки — щедроты символъ: осанка, поступь, гласъ — премудрости богиню. Во всѣхъ движеніяхъ ея видима была величественная непринужденность; въ украшеніяхъ простота; во вкусъ изящность. Во всѣхъ разсужденіяхъ обитало особенное свойство сладостнаго убѣжденія; въ глаголахъ Аттическая соль, Латинская краткость, Славенское велинолѣпіе. Какая въ велѣніяхъ кротость! Капая нѣжность въ привѣтствіяхъ! Какая въ ожиданіи терпѣливость! — Повелѣвая, казалась просящею; даруя — одолженною; наставляя — пріемлющею совѣты. Гнѣвъ Ея былъ тайна кабинета; милость — обрадованныхъ гласъ трубный. Никогда величіе не являлось съ благодушіемъ подобнымъ; ни единый изъ Монарховъ толикаго уваженія, ни едина изъ царицъ толикія любви не привлекала. Когда окруженная блистательнымъ дворомъ своимъ являлася собранію чиновъ, всякъ мнилъ тогда видѣти святая святыхъ. Когда принимала пословъ въ облеченіи Императорскаго велелѣпія, казалась окруженною и благостію небесъ, и священнымъ ужасомъ силы, могущества и власти, въ единой Ей совокупленныхъ, и отъ единыя происходящихъ. Когда удостоивала кого своей бесѣды, величіе слагала, робѣющаго ободряла, скромную нужду предваряла, самые недостатки вѣщающаго Ей не примѣтившею казалась. — Титло человѣка всегда предшествовало въ понятіяхъ Ея титлу Самодержца. Нарицаніе Россіянъ чадами — именованію подданнаго; любовь ихъ — повиновенію предпочитала. Стражу свою въ сердцахъ народныхъ — славу въ блаженствѣ ихъ поставляла. Въ наградахъ щедра — какъ мать природа; въ наказаніяхъ милостива — яко отецъ небесный. — Колико нещастныхъ, коихъ злодѣянія умѣли прогнѣвить ангельское Ея сердце, оставлены были грызенію совѣсти, или естественному постиженію смерти, безъ утвержденія Ею осудившаго ихъ приговора! Колико благополучныхъ, кои немощи ради человѣческой извинены были. Колико таковыхъ, которые исправленіемъ погрѣшностей своихъ паки сердце Ея къ себѣ приклонили! Отъ самаго вступленія своего на престолъ сохранила она равномѣрный блескъ славы до послѣдняго дня своея жизни: никогда не изнемогла въ превратностяхъ фортуны; никогда въ неудачахъ своенравія не оказала; даже въ болѣзненныхъ припадкахъ ни жалобъ, ни унынія не изъявила. Отягчена будучи игомъ правленія толь обширной державы, никогда бременемъ своимъ нескучала; никогда многозаботливымъ теченіемъ онаго не затруднялась. Будучи осторожна, никогда тщетнымъ сомнѣніемъ сердца своего не терзала; благонадежна — никогда неослабила престола своего безопасности. Любя людей, всегда имъ недовѣряла; — недовѣряя — никогда любви своей къ нимъ не уменьшила! — Таковыми ограждена. правилами всегда была одинакова, премудра, велика; всегда себѣ единой подобна. Подражая Высочайшему Существу, въ соцарствованіе съ собою посадила правду; подпорами престола своего милость и судъ поставила; безпристрастіе мѣриломъ всѣхъ своихъ дѣяній учинила. Любя во всемъ изящное, не обременяла себя маловажными дѣлами; любя правосудіе, не терпѣла самовластія преимуществъ; любя человѣковъ, гнушалась тайныхъ доносовъ, и сихъ толико же подлыхъ, колико и злостныхъ изверговъ, кои изъ заугла наносятъ согражданамъ своимъ въ тылъ удары. Она считала ихъ пружиною правленія малоумнаго и вкупѣ жестокаго, которое развращаетъ одну для погибели другой согражданъ половины; которое сыну на отца, женѣ на мужа, брату противъ брата, другу на друга даетъ кинжалъ; которое награждаетъ для того клевету, чтобъ не воздать заслугамъ; которое утѣшается исчисленіемъ наказанныхъ мнимовиновныхъ, отвращаясь внушенія несравненнаго удовольствія награждать добродѣтель; которое мнитъ быть правосуднымъ, наказуя безъ суда; мнитъ быть проницательнымъ, видя глазами чудовищнаго клеветника; которое наконецъ усмотря себя обманутымъ, терзается раскаяніемъ, и на оскорбленнаго напрасно подданнаго незазорными очами взирать не смѣетъ (и проч.)
И воистинну, бывало ли когда народодержавіе долговременно? Оно едва возстаеетъ, уже и погибаетъ: яко быліе возникшее на каменіи или на пескѣ, вмалѣ мимоходитъ; едва нѣколикіе годы высочайшую его славу созерцати могутъ; ибо сѣмена своего разрушенія въ самомъ себѣ носитъ, — сѣмена плодоносящія зависть, властолюбіе, несогласіе, мятежи. Во что же оно претворяется? Паки во единоначаліе. Сіе убо начало, сіе и конецъ, всякаго правленія. Отверземъ книгу минувшихъ вѣковъ, отверземъ книгу человѣчества: сіе всегда найдемъ быти тако; ибо хотя человѣки и преходятъ, яко же волны моря, и днесь суть единые, заутра другіе, но родъ ихъ, и свойство, и естество ихъ всегда остается непремѣнное и тое же: по чему всегда тоже и быти долженствуетъ; и прошедшія времена суть образъ и примѣръ временъ грядущихъ. Убо надлежитъ чтити мудрость праотцевъ, и неудобь себе мыслити превыше ихъ разума, превыше ихъ свѣденій и искуса. — Что? како помыслимъ о просвѣщеннѣйшемъ и славнѣйшемъ во Европѣ народѣ Францускомъ, приводящемъ насъ днесь во ужасъ и содроганіе? Что таковое съ нимъ творится? Се страна изобильная, совокупная, многолюдная, просвѣщенная; лежащая толико же способно на всякую потребу на единомъ краю великой суши, колико на другомъ пресловутый Китай, — сія страна расточенна, растерзана, безъ власти, безъ законовъ, безъ подчиненія. Како сіе? Государь ея не имѣлъ силы быть отцемъ ея. Онъ поруганъ, попранъ; — супруга его, толикихъ и толь неисчетныхъ Императоровъ дщерь и внука…. Отвратись сердце мое, заградитесь уста мои; да не повѣдаю ужасовъ, разящихъ человѣчество паче грома. Тамо царствуютъ днесь неистовые, неблагословенные кровопійцы. — Но сему, мню, едва не подобало и быти тако. Давно уже народъ сей упражняется въ безчисленныхъ новоумышляемыхъ суетахъ, совращающихъ Европу: коснулся благочестія, коснулся правительства: пренебрегъ древніе, пренебрегъ живые примѣры: мечтаетъ изобрѣтать, и непрестанно гласить новое просвѣщеніе, новые составы всего, новыя права человѣчества: умы и сердца многихъ неразумныхъ ядоупоилъ погибельнымъ своимъ ученіемъ. Се убо погибель его возвращается на главу его! — Воззри великій, но не благоусмотрительный, писатель Фернейскій! воззри, прославленный, но не истинный, другъ человѣчества, гражданинъ Женевы, возмнѣвшій искати славы отъ замысловатыхъ, и чрезъестественныхъ, и неожидаемыхъ писаній паче, нежели отъ твердыхъ, созидающихъ сердце! Воззрите, вы, и прочіе немалочисленные, чему вы научили соотчичей вашихъ? Вы превратили правила, нравъ правленій; поколебали учрежденное вѣрою, отъяли сладчайшее упованіе, сладчайшее утѣшеніе человѣчества: вы породили дерзостнѣйшія и пагубнѣйшія мнимовдохновенныхъ, мнимопросвѣщенныхъ, общества: тьмы тѣмъ человѣковъ вами совращены: но се наипервѣе совращено и разрушено собственное отечество ваше! — О колико паче зубовъ зміевыхъ язвительнѣйшій, не сыновній, не отечественный духъ! — И ты, премудрый Творецъ духа законовъ преселившагося въ писанія и учрежденія Екатерины, честь разуму человѣческому, вящше же человѣческому сердцу честь! Мню, яко гнушаешися и отрицаешися почестей, тебѣ соотечественниками твоими, во храмѣ великихъ мужей, нѣкогда послѣ многихъ, опредѣляемыхъ. Твое ученіе не безначаліе, не народодержавіе въ пространнѣйшей и сильнѣйшей области Европы, владычествующей во всѣхъ частяхъ свѣта; не неистовое и ярящееся властительство нощныхъ сонмищъ, дерзающихъ поставляти престолъ свой въ поруганныхъ и святыни обнаженныхъ храмахъ Божіихъ, и злоумышляющихъ тамо неслыханныя продерзости и беззаконія. Мудрость твоя, почерпнутая изъ всѣхъ странъ земли, и изъ всѣхъ вѣковъ человѣчества, подвигъ двадесяти лѣтъ драгой твоей жизни отечеству твоему днесь не на пользу. 45).
Какой-то мальчикъ птицъ любилъ,
Дворовыхъ, всякихъ безъ разбору;
И крошками кормилъ.
Лишь голосъ дастъ ко збору,
То куры тутъ какъ тутъ, 46)
Отвсюду набѣгутъ.
Голубка тоже прилетѣла
И крошекъ поклевать хотѣла;
Да той отваги не имѣла
Чтобъ подойши къ крохамъ. Хоть къ нимъ и подойдетъ,
Бросая мальчикъ кормъ, рукою лишь взмахнетъ,
Голубка прочь; да прочь; и крохъ какъ нѣтъ, какъ нѣтъ: 46)
А куры между тѣмъ съ отвагой наступали,
Клевали крохи, да клевали. 46)
На свѣтѣ часто такъ идетъ,
Что щастія иной отвагой доступаетъ;
И смѣлой тамъ найдетъ,
Гдѣ робкой потеряетъ.
Когда стараются порока избѣжать,
Въ противной дураки обыкли попадать.
Иной привыкъ ходить раздувшись долгополымъ;
Хоть скачетъ фертикомъ другой, но равенъ съ голымъ;
Тотъ нѣженъ черезъ чуръ, а сей щоголеватъ;
Мастьми душистъ Руфиллъ, козлу Горгоній братъ.
Благопристойная жъ посредственность забвенна
У тѣхъ, которыхъ мысль страстямъ порабощенна.
Бываетъ въ склонности одной не безъ отмѣнъ;
Есть, коихъ веселитъ любовь замужнихъ женъ,
Другіе жъ тѣмъ себя отъ оныхъ отмѣняютъ,
Что страсти тамъ предѣлъ, гдѣ должно, полагаютъ.
Увидѣвъ юношу неподлаго Катонъ,
Что изъ безчестнаго выходитъ дому онъ,
Изрядно дѣлаетъ, дружокъ, сказалъ безъ брани:
Въ чужія не садись никто отважно сани,
Но лучше на простой наемной клячѣ сѣсть
Тому, въ комъ сильная къ ѣздѣ охота есть.
Подобной похвалы Купеній не желаетъ,
Кой правилу сему противно поступаетъ.
Послушайте, каковъ прелюбодѣйства плодъ,
Которымъ мерзокъ есть сластолюбивыхъ родъ,
Сколь полны горести бываютъ, бѣдствъ и плача,
Утѣха краткая и рѣдкая удача.
Тотъ съ кровли полумертвъ скочилъ, иль изъ окна.
Другому до костей изсѣчена спина;
Иной бѣжа съ двора несчетны видѣлъ страхи,
И на воровъ попавъ, облупленъ до рубахи;
Тотъ деньгами едва отсыпаться возмогъ,
Другой обруганъ весь отъ головы до ногъ.
Не рѣдко дорога и тѣмъ любовь приходитъ,
Что послѣ жизнь иной скопцемъ по смерть проводитъ,
Всякъ праведнымъ такой о сихъ чтитъ приговоръ, и проч. 47)
Увидѣвъ женской ликъ на шеѣ лошадиной,
Шерсть, перья, чешую на кожѣ вдругъ единой;
Чтобы красавицей то чудо началось,
Но къ черной рыбій хвостъ внизу оно сошлось:
Моглибъ ли бы тогда, Пизоны, удержаться,
Чтобъ мастеру такой картины не смѣяться?
Я увѣряю васъ, что гнусной сей уродъ
Во всемъ съ тѣмъ слогомъ схожъ, пустыхъ гдѣ мыслей сбродъ.
Несходно ни съ концемъ ниже съ собой начало,
Піитѣ, знаю я, и живописцу съ нимъ
Возможно вымысломъ представить все своимъ.
Сей вольности себѣ и отъ другихъ желаемъ,
И сами то другимъ охотно позволяемъ;
Но ей предѣлы въ томъ природою даны,
Чтобъ съ бурей не смѣшать любезной тишины,
Чтобъ тигра не впрягать къ однимъ санямъ съ овцею,
И не сажать скворца въ тужъ клѣтку со зміею.
Начавши что нибудь великое писать,
И важности хотя стихамъ своимъ придать,
Мы часто въ оныхъ храмъ Діанинъ представляемъ,
Иль Рена быстроту и шумъ изображаемъ,
Иль радугу съ дождемъ и нѣжные луга,
Гдѣ шумомъ сладкой сонъ наводятъ берега.
Но здѣсь о семъ писать прикрасы нѣтъ нималой,
Какъ на кафтанѣ быть заплатѣ цвѣтомъ алой!
Пускай ты дерево такъ можешь начертать,
Что съ подлиннымъ отнюдь его не распознать;
Но естьли описать далъ слово въ договорѣ,
Какъ борется съ волной пловецъ разбитой въ морѣ,
То дереву стоять пристанетъ ли при семъ?
Почто начавъ съ орла, кончаешь воробьемъ?
О чемъ кто сталъ писать, того ужъ и держися,
И въ постороннее безъ нужды не вяжися.
О чемъ бы ни хотѣлъ ты пѣть стихи, воспой,
Лишь сила словъ былабъ одна и слогъ простой.
Піитовъ больша часть обманута бываетъ,
Когда о добротѣ по виду разсуждаетъ,
Одинъ за краткостью весь замыслъ свой темнитъ,
Другой для чистоты не живо говоритъ,
Кто любитъ высоту, тотъ пышенъ чрезвычайно,
Кто просто написалъ, тотъ подлъ и низокъ крайно.
Кто тщался скрасить слогъ свой разностью вещей,
Дельфиновъ тотъ въ лѣсахъ, въ водѣ искалъ вепрей, и проч. 48)
По слѣдамъ Анакреона
Я хотѣлъ воспѣть Харитъ;
Фебъ во гнѣвѣ съ Геликона
Мнѣ предсталъ и говоритъ:
Какъ, и ты уже небесныхъ
Дѣвъ желаешь воспѣвать?
Столько прелестей безсмертныхъ
Хочетъ смертный описать!
Но бывалъ ли на высокомъ
Ты Олимпѣ у боговъ?
Обнималъ ли бреннымъ окомъ
Ты веселье ихъ пировъ?
Видѣлъ ли Харитъ предъ ними,
Какъ подъ звукъ пріятныхъ лиръ
Плясками онѣ своими
Восхищаютъ горній миръ;
Какъ съ протяжнымъ, тихимъ тономъ,
Важно павами плывутъ;
Какъ съ веселымъ, быстрымъ звономъ,
Голубками воздухъ вьютъ;
Какъ вокругъ онѣ спокойно
Величавый мещутъ взглядъ;
Какъ ихъ всѣ движенья стройно
Взору, сердцу говорятъ;
Какъ хитоны ихъ эфирны,
Льну подобные власы,
Очи свѣтлыя, сафирны,
Помрачаютъ всѣхъ красы;
Какъ богини всѣмъ соборомъ
Признаютъ: имъ равныхъ нѣтъ,
И Минерва съ важнымъ взоромъ
Улыбается имъ въ слѣдъ?….
Словомъ: зрѣлъ ли ты картины
Непостижныя уму? —
Видѣлъ внукъ Екатерины,
Я отвѣтствовалъ Ему.
Богъ Парнасса усмѣхнулся,
Давъ мнѣ лиру отлетѣлъ —
Я струнамъ ея коснулся
И младыхъ Харитъ воспѣлъ 49).
Богиня, учредивъ старинный свой парадъ,
И въ раковину сѣвъ, какъ пишутъ на картинахъ,
Пустилась по водамъ на двухъ большихъ Дельфинахъ.
Амуръ, простря свой властный взоръ,
Подвигнулъ весь Нетпуновъ дворъ.
Узря Венеру рѣзвы волны,
Текуть за ней весельемъ полны.
Тритоновъ водяной народъ
Выходитъ къ ней изъ бездны водъ,
Иной вокругъ ея ныряетъ,
И дерзки волны усмиряетъ;
Другой, крутясь во глубинѣ,
Сбираетъ жемчуги на днѣ,
И всѣ сокровищи изъ моря
Тащитъ повергнуть ей къ стопамъ;
Иной съ чудовищами споря,
Претитъ касаться симъ мѣстамъ,
Другой на козлы сѣвъ проворно,
Со встрѣчными бранится вздорно,
Раздаться въ стороны велитъ,
Возжами гордо шевелитъ,
Отъ камней далѣ путь свой правитъ,
И дерзостныхъ чудовищъ давитъ.
Иной съ трезубчатымъ жезломъ,
На Китѣ впереди верхомъ,
Гоня далече всѣхъ съ дороги,
Вокругъ кидаетъ взоры строги,
И чтобы всякъ то вѣдать могъ,
Въ коральной громко трубитъ рогъ;
Другой изъ краевъ самыхъ дальныхъ,
Успѣвъ приплыть къ богинѣ сей,
Несетъ отломокъ горъ хрустальныхъ
На мѣсто зеркала предъ ней.
Сей видъ пріятность обновляетъ
И радость на ея челѣ.
О естьлибъ видъ сей, онъ вѣщаетъ,
Остался вѣчно въ хрусталѣ!
Но тщетно то Тритонъ желаетъ:
Исчезнетъ сей призракъ, какъ сонъ,
Останется одинъ лишь камень,
А въ сердцѣ лишь нещастный пламень,
Которымъ втунѣ тлѣетъ онъ.
Иной приставъ къ богинѣ въ свиту,
Отъ солнца ставитъ ей защиту,
И прохлаждаетъ жаркій лучь,
Пуская къ верху водный ключь.
Сирены, сладкія пѣвицы,
Межъ тѣмъ поютъ стихи ей въ честь,
Мѣшаютъ съ быльми небылицы,
Ее стараясь превознесть.
Иныя передъ нею пляшутъ,
Другія во услугахъ тутъ,
Предупреждая всякой трудъ,
Богиню опахаломъ машутъ.
Другіяжъ, на струяхъ несясь,
Пышатъ въ трудахъ по почтѣ скорой,
И отъ луговъ любимыхъ флорой,
Подносятъ ей цвѣточну вязь.
Сама Фетида ихъ послала
Для малыхъ и большихъ услугъ,
И только для себя желала,
Чтобъ дома былъ ея супругъ.
Въ благопріятнѣйшей погодѣ
Не смѣютъ бури тамъ пристать,
Одни Зефиры лишь въ свободѣ
Венеру смѣютъ лобызать.
Чудеснымъ дѣйствіемъ въ то время,
Какъ въ вѣяньи пшенично сѣмя,
Летятъ обратно бѣглецы
Зефиры, древни наглецы:
Иной власы ея взвѣваетъ,
Межъ тѣмъ, открывъ прелестну грудь,
Перестаетъ на время дуть,
Власы съ досадой опускаетъ,
И съ ними спутавшись летитъ.
Другой, невѣдомымъ языкомъ,
Со вздохами и нѣжнымъ крикомъ
Любовь ей на ухо свиститъ.
Иной пытаясь безъ надежды
Сорвать покровъ другихъ красотъ,
Въ сердцахъ вертитъ ея одежды,
И падаетъ безъ силъ средь водъ.
Другой въ уста и въ очи дуетъ,
И ихъ украдкою цѣлуетъ.
Гонясь за нею волны тамъ,
Толкаютъ въ ревности другъ друга,
Чтобъ, вырвавшись скорѣй изъ круга,
Смиренно пасть къ ея ногамъ50.
Имѣя у себя весьма недостаточную библіотеку Рускихъ книгъ, а притомъ и опасаясь сіе мое письмо чрезмѣрно увеличишь, прерываю я здѣсь выписки мои изъ такихъ писателей и переводчиковъ, которые хорошимъ слогомъ своимъ обогащаютъ нашу словесность. Мы найдемъ ихъ довольно, когда станемъ ихъ искать. Впрочемъ хотя бы число превосходныхъ сочиненій на языкѣ нашемъ и не было такъ велико, какъ на другихъ языкахъ; то, конечно сіе не отъ того происходитъ, что языкъ нашъ невычищенъ, или не откуда намъ почерпать; но отъ того, что мы въ чужомъ языкѣ свой языкъ узнать хотимъ. Я видалъ называющихъ себя любителями Россійской словесности такихъ писателей, которые, зная почти всего Расина и Волтера наизусть, едва ли удостоили когда прочитать нѣкоторыя оды Ломоносова, и то безъ всякаго вниманія. Мудрено ли, что съ таковымъ расположеніемъ, принимаясь писать по-Руски, находимъ мы языкъ свой бѣднымъ и недостаточнымъ къ выраженію нашихъ мыслей? Мудрено ли, будучи больше Французами, нежели Рускими, не умѣть намъ писать по Руски? Однакожъ не взирая на сіе важное обстоятельство, препятствующее прозябать талантамъ, имѣемъ мы довольное число хорошихъ стихотворцевъ и писателей, которымъ послѣдовать можемъ. Итакъ, кто любитъ пѣть съ пріятностію, тотъ будетъ слушать и примѣняться къ голосу настоящихъ соловьевъ, а не тѣхъ чижиковъ, которые, примѣшивая къ пѣснопѣнію своему какое-то странное чирканье, увѣряютъ насъ, что такъ поютъ соловьи въ чужихъ краяхъ. Я вѣрю этому, но въ своемъ лѣсу пріятны мнѣ свои соловьи, къ голосу которыхъ и слухъ и разумъ, мой привыкъ.
Я предоставляю сіе мое письмо въ полную вашу волю; вы можете сдѣлать изъ него такое употребленіе, какое вамъ угодно. Пребываю съ истиннымъ почитаніемъ вашъ, государя моего, покорный слуга Безъимяновъ.
Я читалъ разсужденіе ваше о старомъ и новомъ слогѣ. Какую странность взяли вы себѣ за предметъ? Видно, что вы человѣкъ безъ всякаго вкусу. Какъ можно хвалить грубое и порочить тонкое? Заставлять насъ идти по слѣдамъ предковъ нашихъ съ бородами, и хотѣть, чтобъ просвѣщенныя націи не имѣли никакова надъ нами вліянія? Знаете ли вы, что вы вздоръ говорите, и что на сценѣ прекрасныхъ буквъ (belles lettres) никто не сочтетъ васъ прекраснымъ духомъ (belle ésprit?) Вы етакъ захотите насъ обуть въ онучи и одѣть въ зипуны! Вы смѣшны! Вы безъ всякой модификаціи глупой господинъ! Вы не имѣете никакой моральности; мысли ваши, какъ у молодова робенка, совсѣмъ не развиты; васъ надобно снова воспитать. Какая идея защищать аще и бяше! Ха, ха, ха! Вы бы еще побольше привели примѣровъ изъ Прологовъ и часовниковъ! Ха, ха, ха! Это право хорошей образчикъ вашего ума! Ха, ха, ха! Я сроду моего не видывалъ этакъ разсуждать! Ха, ха, ха! Впрочемъ вы напрасно говорите, что нынѣшніе писатели, въ числѣ которыхъ и я имѣю честь вамъ кланяться, не читаютъ никогда Рускихъ книгъ: я самъ перелистывалъ, то есть фельіотировалъ Ломоноса и перебѣгалъ или паркурировалъ Сумарока51, чтобъ имѣть объ нихъ идею. Оба они весьма посредственные писатели. Я еще меньше авантажнаго былъ объ нихъ мнѣнія, когда ихъ читалъ; но послѣ, читая Левека, узналъ, что одинъ изъ нихъ хорошо писалъ оды, а другой басни; да и то я думаю, что Левекъ имъ пофлашировалъ, или сказалъ это объ нихъ въ такомъ смыслѣ, что они на нашемъ только языкѣ изрядно писали, а на Францускомъ ничего бы не значили. Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ случилось на Францускомъ языкѣ читать письмо Ломоноса къ Шувалу, о пользѣ стекла; оно изрядно, только въ немъ никакого отмѣннаго элегансу нѣтъ. Этакихъ писателей у нихъ тысячи. Недавно случилось мнѣ быть въ Сосіетѣ съ нашими нынѣшними утонченнаго вкуса авторами; они резонировали о Ломоносѣ, что онъ въ стихахъ совсѣмъ не геній, и что въ прозѣ его нѣтъ ни элегансу, ни гармоніи, для того, что онъ писалъ все длинными періодами. Эта критика очень справедливая и тонкая. Въ самомъ, дѣлѣ, когда всѣ носятъ короткіе кафтаны, то не смѣшонъ ли будетъ тотъ, кто выдетъ на сцену въ длинномъ кафтанѣ? Также случилось мнѣ отъ подобнаго вамъ вкусу людей слышать, что они, потерявши на этомъ предметѣ умъ, будто Руской языкъ богатъ и ко всякому сорту писаній удобенъ, приводили въ примѣръ какое то описаніе соловья изъ Ломоноса. — Постойте! у меня изъ большой доставшейся мнѣ по наслѣдству Руской библіотеки, осталась одна только завалившаяся гдѣ-то его Риторика: я это мѣсто выпишу вамъ изъ ней, коли оно невыдрано. Вотъ оно: Колъ великаго удивленія сіе достойно! Въ толъ маленькомъ горлышкѣ нѣжной птички толикое напряженіе и сила голоса! Ибо когда вызванъ теплотою вешняго дня взлетаетъ на вѣтвь высокаго дерева, внезапно то голосъ безъ отдыху напрягаетъ, то различно перебираетъ, то ударяетъ съ отрывомъ, то крутитъ къ верху и къ низу, то вдругъ пріятную пѣснь произноситъ, и между сильнымъ возвышеніемъ урчитъ нѣжно, свиститъ, щелкаетъ, поводитъ, хрипитъ, дробитъ, стонетъ, утомленно, стремительно, густо, тонко, рѣзко, тупо, гладко, кудряво, жалко, порывно. Какъ можно эту галиматію хвалить? Къ чему весь этотъ вербіяжъ? Переведите его изъ слова въ слово на Француской языкъ, вы увидите, какой вздоръ выдетъ, и тогда вы узнаете, что вашъ господинъ Ломоносо никуда негодится. Правда, нынѣшніе писатели начинаютъ вводить вкусъ въ Руской языкъ, но все далеко еще отъ Французкаго. Напримѣръ: весь этотъ кортежъ словъ, надъ которымъ бѣдной Ломоносовъ столько потѣлъ, не пришелъ бы никому изъ нихъ въ голову; они тужъ самую идею изъяснили бы двумя или тремя словами: какъ занимательно поетъ Филомела: сколько въ голосъ ея трогательныхъ оттѣнокъ и варіяцій! Ну не лучше ли это всего сборища глупыхъ вербовъ его: урчитъ, свиститъ, щелкаетъ, поводитъ, хрипитъ, дробитъ, стонетъ, и прочее? Одно слово оттѣнки всѣхъ ихъ замѣняетъ. Драгоцѣнное слово, изобрѣтенное самимъ Геніемъ, ты ко всему пригодно! Оттѣнки моего сердца, оттѣнки моего ума, оттѣнки моей памяти, и даже можно сказать: оттѣнки моей жены, оттѣнки моего табаку. Оно такъ замысловато, что кажется ничего не значитъ; однако сколько подъ нимъ предметовъ вообразить себѣ можно! Также на этихъ дняхъ попадись мнѣ какимъ то образомъ въ руки Руская книга. Я развернулъ ее и прочиталъ въ заглавіи: Трудолюбивая Пчела, печатана въ 1759 году. Я хотѣлъ было ее бросить, зная, что въ ето время писали безъ вкусу и набивали слогъ свой Славеньщизною. Однако я былъ въ хорошемъ нравѣ, и захотѣлося мнѣ посмѣяться надъ писателями того періода. Ишакъ я началъ эту книгу перелистывать. Во первыхъ заглавіе ея мнѣ не полюбилось: я никогда не слыхивалъ, чтобъ на Французкомъ языкѣ была какая нибудь книга, которая бы называлась: abeille laborieuse. Во вторыхъ попалась мнѣ басня господина Сумарока, названная Старикъ, сынъ его и оселъ. Тутъ нашелъ я:
Прохожій встрѣтившись смѣялся мужику,
Какъ будто дураку,
И говорилъ: конечно братъ ты шуменъ,
Или безуменъ;
Самъ ѣдешъ ты верьхомъ,
А мальчика съ собой волочишъ ты пѣшкомъ.
Мужикъ съ осла спустился,
А мальчикъ на осла и такъ и сякъ,
Не знаю какъ,
Вскарабкался, взмостился.
Прохожій встрѣтившись смѣялся мужику,
Какъ будто дураку,
И говорилъ: на глупость это схоже;
Мальчишка помоложе;
Такъ лучше онъ бы шелъ, когдабъ ты былъ уменъ,
А ты бы ѣхалъ старой хренъ!
Мужикъ осла еще навьютилъ,
И на него себя и съ бородою взрютилъ,
А парень таки тамъ (и проч.)
Какъ можно это терпѣть? Шуменъ, вскарабкался, взмостился, навьютилъ, взрютилъ, паренъ, старой хренъ: все это такія экспресіи, которыя только что грубымъ ушамъ сносны; но въ такомъ человѣкѣ, котораго уши привыкли къ утонченному вкусу, производятъ онѣ такое въ мозговыхъ фибрахъ содроганіе, которое, сообщаясь чертамъ лица, физическимъ образомъ разрушаетъ природную его гармонію, и коснувшись областей чувствительнаго, рисуетъ на немъ гримасъ презрѣнія. Въ другой книгѣ, сочиненія тогожъ Автора, случилось мнѣ видѣть, что онъ также, какъ Буало, вздумалъ учить людей наукѣ стихотворства. Тамъ между прочими наставленіями, какъ сочинять пѣсни, есть у него стихи;
Не дѣлай изъ богинь красавицѣ примѣра,
И въ страсти не вспѣвай: прости моя Венера!
Хоть всѣхъ собрать богинь, тебя прекраснѣй нѣтъ;
Скажи прощаяся: прости теперь мой свѣтъ!
Вотъ какіе назидательные у насъ въ предметѣ поэзіи наставники! Это называется разсуждать по Руски? Будто моя Венера хуже, нежели мой свѣтъ? Французы прощаясь съ красавицами весьма часто говорятъ: adieu ma belle Venus! это очень элеганъ. Напротивъ того они бы хохотать начали, ежели бы у нихъ кто сказалъ: adieu ma lumiere! Французы побольше насъ имѣютъ въ этомъ вкусу, такъ имъ и подражать должно. Послѣ того перелистывалъ я еще ту книгу, о которой прежде говорилъ, и нашелъ въ ней тогожъ Автора эклоги: мнѣ хотѣлось посмотрѣть, имѣлъ ли онъ въ любовной нѣжности какую нибудь тонкость, однако нѣтъ, и этова я въ немъ не вижу. Напримѣръ, какъ бы вы подумали? Онъ описываетъ сходбище пастуховъ точно съ такою же важностію, какъ будто бы онъ описывалъ societé du beau monde, и думаетъ этимъ интересовать. Вотъ его стихи:
И нѣкогда какъ день уже склонялся къ нощи,
Гуляли пастухи въ срединѣ красной рощи,
Котору съ трехъ сторонъ лугъ чистый украшалъ,
Съ четвертой хладный токъ ліяся орошалъ.
Пастушки сладкія тутъ пѣсни воспѣвали,
Тутъ нимфы, крояся въ водахъ, ихъ гласъ внимали,
Сатиры изъ лѣсовъ съ верховъ высокихъ горъ,
Прельщаяся на нихъ метали въ рощу взоръ,
Пріятный пѣсенъ гласъ по рощамъ раздавался,
И эхомъ разносимъ въ долинахъ повторялся.
Всѣхъ лучше голосовъ Филисинъ голосъ былъ,
Или влюбившійся въ нее пастухъ такъ мнилъ.
По многихъ ихъ играхъ сокрылось солнце въ воды,
И темность принесла съ собой покой природы.
Отходятъ къ шалашамъ оттолѣ пастухи,
Препровождаютъ ихъ въ лугахъ цвѣтовъ духи,
Съ благоуханіемъ ихъ липы сокъ мѣшали,
И сладостью весны весь воздухъ наполняли.
Одинъ пастухъ идетъ влюбившись съ мыслью сей,
Что близко видѣлся съ возлюбленной своей,
И отъ нее имѣлъ въ тотъ день пріятство ново;
Другой любовное къ себѣ услышалъ слово:
Тотъ полонъ радости цвѣтокъ съ собой несетъ,
Пріявъ изъ рукъ тоя, въ комъ духъ его живетъ,
И порученный сей подарокъ съ нѣжнымъ взглядомъ,
Начавшейся любви хранитъ себѣ закладомъ.
Иной размолвившись съ любезной передъ симъ,
Что отреклась она поцѣловаться съ нимъ,
Гуляя въ вечеру съ любезной помирился,
И удоволясь тѣмъ, за что онъ осердился;
Ликуетъ, что опять пріязнь возобновилъ.
Итакъ изъ рощи всякъ съ покоемъ отходилъ (и пр.)
Можно ли все это насказать о пастухахъ и пастушкахъ? Развѣ это des gens comme il faut? — Въ другомъ мѣстѣ пастушка его, изъявляя любовнику своему тоску, которую она безъ него ощущала, говоритъ:
Источники сіи томясь тогда плескали,
И на брегахъ своихъ тебя не обрѣтали.
По рощамъ, по лугамъ бродила я стеня,
Ничто ужъ не могло увеселять меня.
Я часто муравы журчащей этой рѣчки
Кропила токомъ слезъ. А васъ, мои овечки,
Когда вы бѣгали вокругъ меня блея,
Трепещущей рукой не гладила ужъ я,
Какія простыя идеи! По лугамъ бродитъ, овечку гладитъ! Естьли тутъ что нибудь такое, которое бы было ingenieux, elegant, sublime? Такъ ли нынѣшніе наши писатели, которые формировали вкусъ свой по Французкому образу мыслей, пишутъ и объясняются? Прочитайте: изъ жалости къ грубому вашему понятію, и въ надеждѣ, что вы еще можете исправиться, посылаю я къ вамъ элегію, которую сочинилъ одинъ изъ моихъ пріятелей. Вы увидите какой штиль, какая гармонія, какой выборъ словъ, и какая тонкость мыслей и выраженій въ ней господствуетъ! Естьли же вы сего не почувствуете, естьли эфирное это пламя не сдѣлаетъ никакого впечатлѣнія на симпатію души вашей; то надобно васъ оставить безъ вниманія, какъ такова человѣка, котораго грубоотвердѣлыя понятія неизлѣчимы.
(Читатель предувѣдомляется, что сочиненіе сіе писано нынѣшнимъ просвѣщеннымъ слогомъ, въ которомъ сохраненъ весь Францускій елегансъ; а напротивъ того вся варварская Славянщизна и весь старинный предковъ нашихъ слогъ ногами попранъ).
Потребностей моихъ единственный предмѣтъ!
Красотъ твоей души моральной, милой свѣтъ,
Всю физику мою приводитъ въ содраганье:
Какое на меня ты дѣлаетъ вліянье!
Утонченный твой вкусъ съ любезностью смѣсясь,
Межъ мною и тобой улучшиваютъ связь
Когдабъ ты въ Лондонѣ, въ Парижѣ, или въ Вѣнѣ,
Съ твоими грасами двилася на сценѣ,
Сосредоточилабъ ты мысли всѣхъ умовъ,
Возобладала бы гармоніей духовъ,
И въ отношеніи всѣхъ чувствъ и осязаній,
Была бы цѣлію всѣхъ тайныхъ воздыханій.
Ково я приведу съ тобою въ паралель:
Венеру? Юлію? Ахъ нѣтъ! Vous etes plus belle 52)!
Ты занимательна, какъ милая богиня,
И ароматна такъ, какъ ананасъ, иль дыня.
Сколь разумъ твой развитъ, сколь трогательна ты,
О томъ я ни одной не проведу черты.
Своею магіей, своими ты словами,
Какъ будто щепками, всѣхъ двигаетъ душами,
И къ разговорамъ ты когда откроешъ ротъ,
Въ сердцахъ безчувственныхъ творитъ переворотъ;
Холодной человѣкъ тебѣ дастъ тотчасъ цѣну,
Дѣятельность его получитъ перемѣну;
Онъ меланхоліей своей явитъ примѣръ,
Какой ему дала ты нѣжной характеръ.
Хотябъ онъ грубостью похожъ былъ на медвѣдя,
Тобою размягченъ страсть пламенну увѣдя,
Усовершенствовавъ своихъ всѣхъ мыслей строй,
Со вкусомъ, съ тонкою хорошихъ словъ игрой,
Любовные тебѣ начнетъ онъ строить куры;
Чего не могъ надъ нимъ эфоръ самой натуры,
Чтобъ посмотрѣлся онъ когда нибудь въ трюмо,
Чтобъ вырвалось когда изъ устъ его бонмо,
Чтобъ у него когда идеи были гибки,
То сдѣлаешъ ты все a force твоей улыбки.
Кто можетъ всѣ твои таланты очертить,
И всѣ оттѣнки ихъ перомъ изобразить?
Какъ волосы твои волнистыя сіяютъ,
Между ресницами амуры какъ играютъ,
Какъ извивается дуга твоихъ бровей,
Какъ въ горлышко твое закрался соловей,
Какъ живо на губахъ алѣютъ розъ листочки,
Какъ пухло дуются пурпуровыя щочки!
Взглянувши на тебя, или на твой портретъ,
Кто мнѣнья моего своимъ не подопретъ?
Кого магнитное словцо твое коснется.
Тотъ отъ движенія какъ можетъ уцѣлѣться 53)?
Чью грудь не соблазнитъ Эмаль прекрасна лба?
Самъ камень, на тебя взглянувъ, сказалъ бы: ба!
Кто не найдетъ въ тебѣ той хитронѣжной минки,
Къ которой льнуть сердца, какъ къ патакѣ пылинки?
На дышущихъ твоихъ амброзіей устахъ,
Ктобъ свой не захотѣлъ послѣдній сдѣлать ахъ!
Прощайте, государь мой, остаюсь вашъ покорный слуга — я не подписываю никогда своего имени. Впрочемъ вы можете письмо сіе напечатать, естьли не постыдитесь того, что я демонстраціями моими такъ васъ террасировалъ.
1 Со времени перваго изданія сей книги по сіе время (чему прошло уже около 20 лѣтъ) не вижу я болѣе (или по крайней мѣрѣ гораздо менше) тѣхъ странныхъ мыслей и выраженій, какія тогда попадались мнѣ во многихъ книгахъ. Обыкновенная участь таковыхъ сочиненій есть скорое ихъ исчезаніе. Вообще слогъ съ того времени поправился. Мы не чувствуемъ болѣе жажды созерцать неподражаемые оттѣнки рисующихся полей; не слышимъ болѣе печальной свиты галокъ, кои, кракая, сообщаютъ періодическій трауръ; и кажется перестали нуждаться въ ароматическихъ испареніяхъ всевожделенныхъ близнецовъ. (См. въ семъ сочиненіи стран. 51 и слѣдующія). Все это, благодаря прехожденію заблужденій, кажется стало становиться смѣшно и жалко. Однакожъ слѣдствія сихъ поврежденныхъ воображеній не скоро истребляются. Часто на мѣсто ихъ заступаютъ другія, едва ли лучшія. Здѣсь не мѣсто разсуждать о томъ, но замѣтимъ мимоходомъ, что доколѣ станемъ мы языку своему, учиться изъ книгъ чужеязычныхъ, до тѣхъ поръ не попадемъ на правый путь.
2 Всякой языкъ обогащается другимъ, но не заимствованіемъ изъ него словъ, а тѣмъ, что размножая наши понятія открываетъ намъ путь и даетъ разуму силу и знаніе извлекать изъ корней собственнаго языка своего дотолѣ неизвѣстныя и для раздробленія мыслей нашихъ нужныя вѣтви.
3 Можетъ быть, любовь къ отечественному языку моему понудила меня здѣсь съ излишнимъ жаромъ ополчиться противу словъ, не заслуживающихъ толь строгаго осужденія. Я не извиняю сего излишества, но между тѣмъ не престаю и нынѣ думать, чтобъ подобныя мнѣнія не произвели въ умахъ неопытныхъ писателей тѣхъ слѣдствій, какія отъ презрѣнія къ старому слогу родились въ новомъ, довольно въ сей книгѣ показанномъ. Для справедливаго сужденія о вещахъ, надлежитъ разсматривать ихъ съ двухъ сторонъ, иначе, смотря на одну и не видя другой, часто можемъ обманываться. Естьли бы сей elegance, или скажемъ по своему благоязычіе, чисторѣчіе, краснословіе, почерпаемо было изъ источниковъ Рускаго языка, такъ, чтобы, не разрушая природныхъ свойствъ его и силы, придавало ему новый блескъ и чистоту, тогда могли бы мы гордиться успѣхами словесности. Симъ образомъ гордимся мы появленіемъ стиховъ Ломоносова предъ прежними до него сочиняемыми стихами. Но когда сей elegance поставляется въ истребленіи старыхъ словъ, введя на мѣсто оныхъ новопереводныя съ Францускаго языка; когда Рускимъ оборотамъ и словосочиненію предпочитаются словосочиненіе и обороты иностранные; когда силу языка своего думаютъ замѣнять силою чужихъ выраженій, ему не свойственныхъ; когда по примѣру другихъ языковъ, не имѣющихъ толь великаго, какъ нашъ, изобилія и различія въ выборѣ словъ, хотятъ величавый языкъ поэмы или трагедіи сравнить съ простымъ языкомъ басни или оперы; когда гоняясь за хитростями ума удаляются отъ языка природы, и проч. и проч. — Тогда одинъ наборъ словъ для уха, неговорящій ничего разуму, часто противный здравому разсудку, есть для меня самой пустой elegance. Я люблю лучше старый, даже тяжелый и обветшалый слогъ, когда онъ ясенъ и силенъ, нежели новый, одною только легкостію и звучностію словъ щеголяющій. Въ языкѣ умъ велитъ иногда угождать уху, однако не велитъ разсуждать ушами.
4 Подъ именемъ Славенскихъ, Славено-Россійскихъ и Рускихъ книгъ, можно разумѣть различныхъ временъ слоги, или языкѣ въ смыслѣ слога, какъ то слогъ Библіи, Патерика или Чети-миней, слова о полку Игоревомъ, старинныхъ грамотъ, Несторовой лѣтописи, Ломоносова, и проч. Во всѣхъ оныхъ слогъ или образъ объясненія различенъ; но чтобъ Славенской и Руской языкъ были два языка, то есть, чтобъ можно было сказать это Славенское, а это Руское слово, сего различія въ нихъ не существуетъ. Между тѣмъ многіе, безъ всякаго основанія, почитаютъ ихъ двумя разными языками, и сіе ложное мнѣніе подало поводъ Руской языкъ подъ именемъ Славенскаго презирать, и тотъ-же самый языкъ, унижая до просторѣчія и располагая оный по свойствамъ Францускаго языка, называть Рускимъ. Подѣ симъ то ни съ чемъ несообразнымъ раздѣленіемъ одного и того-же языка на двѣ разныя части, изъ коихъ одна, важнѣйшая, познаваемая изъ чтенія книгъ не читаемыхъ, приводится въ забвеніе, а другая, простѣйшая, навыкомъ изъ общихъ разговоровъ съ малолѣтства затверживаемая, обвиняется неопредѣленностію словъ, обыкновенностію воображеній, малою игривостію ума, и все сіе поправляется тѣми, которые менше всего вникая въ происхожденіе, силу и свойства языка своего, проповѣдываютъ введеніе въ него новыхъ понятій, новой легкости, новой чистоты, новаго вкуса.
5 Смотри стихи его въ Поэмѣ ПЕТРЪ Великій, гдѣ сказано, говоря о стрѣльцахъ, низвергшихъ болярина Афанасья Нарышкина со стѣны на копья:
Текущу видя кровь рыкаютъ: любо! любо!
Пронзеннаго поднявъ гласятъ сіе сугубо.
Говоря о пальбѣ изъ пушекъ:
Гортани мѣдныя рыгаютъ жаръ свирѣпый.
Говоря о стрѣльцахъ, устремляющихся на убіеніе болярина Ивана Нарышкина, изторгая его изъ рукъ сестры онаго Царицы Наталіи Кириловны:
Презрѣвъ Царицыныхъ и власть и святость рукъ,
Безчестію за власы влекутъ на горесть мукъ.
Говоря о способѣ, употребленномъ Софіею для воспламененія утухающаго бунта:
Подгнету буйности велѣла дать вина.
И говоря о ПЕТРѢ Великомъ смотрящемъ сквозь дымъ, сквозь кровавыхъ сверканіе мечей, на кровопролитной приступъ войскъ Россійскихъ къ крѣпости Орѣховцу, что нынѣ Шлиссельбургъ:
О коль велико въ немъ движеніе сердечно!
Геройско рвеніе, досада, гнѣвъ и жаль,
И для погибели удалыхъ главъ печаль!
Какое посреди лютой брани человѣколюбіе въ ПЕТРѢ, и какая похвала воинамъ подлинно представляющимся намъ удалыми послѣ сихъ сказанныхъ выше объ нихъ стиховъ:
Не могутъ, храбрые, стѣнъ верьха досягнуть,
И тщетно вѣрную противнымъ ставятъ грудь!
6 Примѣтимъ, что Ломоносовъ не поставилъ бы здѣсь строгимъ, естьлибъ слово строгость не происходило отъ одного корня съ словомъ острота, чему свидѣтельствуютъ слова острогъ, острогать. Подобному знанію и употребленію словъ не научимся мы никогда изъ книгъ Францускихъ.
7 Примѣтимъ здѣсь, какъ слово ударилась возвышаетъ сила сего выраженія. Всякое другое слово, какъ напримѣръ: полилась, потекла, было бы меньше сильно. Для него, для того, что глаголъ ударилась соединяетъ въ себѣ два понятія: полилась быстро. Подобныя сему слова придаютъ великую силу слогу. Сумароковъ притчу свою о болтливой женѣ, услышавшей за тайну отъ мужа своего, будто бы ночью снесъ онъ яицо, оканчиваетъ слѣдующими стихами:
Сказала ей,
А та сосѣдушкѣ своей:
Ложь ходитъ завсегда съ прибавкой въ мірѣ.
Яицо, два, три, четыре,
И стало подъ вечеръ пять сотъ яицъ.
На завтрѣе къ уроду
Премножестно сбирается народу
И незнакомыхъ лицъ:
За нѣмъ валитъ народъ? Валитъ купить яицъ.
Какъ слово валить сильно здѣсь и знаменательно! Господа втаскиватели въ нашъ языкъ чужестранныхъ словъ и рѣчей, никогда ваши трогательныя сцены, ни влияія на разумы, ни предметы потребностей, не будутъ имѣть таковой силы. {*}
(*) Знаю нынѣ, можетъ быть еще болѣе, нежели зналъ тогда, когда писалъ сію книгу, что приведеніе нѣкоторыхъ мѣстъ изъ Сумарокова долженствуетъ въ умахъ многихъ уронить ея цѣну. Стихотворецъ сей, столько въ свое время прославляемый, сколько нынѣ презираемый, показываетъ, что достоинство писателей часто оцѣнивается не умомъ, но головою. Ежели тогда превозносимъ онъ былъ несправедливо, то нынѣ еще несправедливѣе осуждается. Тогда, обращая вниманіе на многое хорошее въ немъ, извиняли его погрѣшности, молчали объ нихъ; а нынѣ совсѣмъ не читая его, и не зная ни красотъ, ни худостей, твердятъ, по наслышкѣ одинъ отъ другаго, что онъ никуда не годится. Тожъ, благодаря вводимому журналистами новѣйшему вкусу, начинаетъ распространяться и на другихъ: Феофаны, Кантемиры, давно уже не читаются; Херасковы, Петровы, и самъ Ломоносовъ, ветшаютъ, никто въ нихъ не заглядываетъ; за ними чрезъ нѣсколько времени послѣдуютъ Державины и другіе: такимъ образомъ умъ и вкусъ нашъ будетъ вертящееся колесо, въ которомъ одна восходящая на верхъ спица давитъ и свергаетъ на низъ другую. Не знаю, можетъ ли такой вкусъ быть основателенъ, твердъ, проченъ, согласенъ съ здравымъ разсудкомѣ, и полезенъ для языка.
8 Многіе въ семъ мѣстъ меня не поняли и подумали, что я слово чать выдаю за образецъ краснорѣчія. Отнюдь нѣтъ. Оно простое, сокращенное изъ чаять, точно также, какъ чать сокращено изъ чуять; но какъ здѣсь и слогъ простой, то оно и не дѣлаетъ безобразія; а между тѣмъ мысль въ стихъ становится яснѣе, нежели бы сказано было двусмысленное чай (какъ послѣ безъ него въ изданіяхъ его напрасно переправлено). Примѣръ сей приведенъ единственно для того, дабы показать, что когда Ломоносовъ писалъ стихи, то, не увлекаясь однимъ стихотворческимъ воображеніемъ, при каждомъ словѣ размышлялъ, какое бы изъ нихъ мысль его яснѣе и лучше выражало, чего многіе стихотворцы не наблюдаютъ.
9 Сіи суть самыя новомодныя слова, и для того въ нынѣшнихъ книгахъ повторяются онѣ почти на каждой страницѣ; впрочемъ въ языкѣ нашемъ имѣются также и обветшалыя иностранныя слова, какъ напримѣръ: авантажиться, манериться, компанію водить, куры строить, комедь играть и проч. Сіи прогнаны уже изъ большова свѣта и переселились къ купцамъ и купчихамъ.
10 Сіи слова, нигдѣ прежде въ языкѣ нашемъ несуществовавшія, произведены по подобію словъ изящность, суетность, безопасность и проч. Нынѣ уже оныя пишутся и печатаются во многихъ книгахъ; а потому надѣяться должно, что словесность наша время отъ времени будетъ еще болѣе процвѣтать. Напримѣръ: вмѣсто прошедшее время станутъ писать прошедшность; вмѣсто человѣческое жилище, по подобію съ голубятнею, человѣчатня, вмѣсто березовое или дубовое дерево, по подобію съ тѣлятиною, березятина, дубовятина, и такъ далѣе. О! мы становимся великими изобрѣтателями словъ!
11 Подобныя слова, какъ будущность, хотя и скорѣе могутъ быть приняты, нежели рабственно переводимыя съ Францускаго, или инаго языка; однакожъ и онѣ требуютъ основательнаго разбора. Изобрѣтая ихъ, то есть производя изъ корня съ симъ или инымъ окончаніемъ, надлежитъ строго разсматривать: т. е., подлинно ли сіе превращеніе прилагательныхъ именъ въ существительныя нужно для лучшаго выраженія мыслей. 2е, Въ какомъ случаѣ не портитъ это языкѣ. Напримѣръ, хорошо ли будетъ, когда мы вмѣсто: перестанемъ толковать о будущемъ, станемъ говорить о настоящемъ времени, скажемъ: перестанемъ толковать о будущности, станемъ говорить о настоящности, или примѣчая, что языкъ позволяетъ изъ глаголовъ ходить, гулять, стрѣлять, и проч., составлять имена ходьба, гульба, стрѣльба, начнемъ по сему правилу противусвойственно языку, тожъ самое дѣлать и съ другими глаголами, какъ то отъ пить, сидѣть, грустить, и проч., производить имена питьба, сидьба, грустьба, и тому подобное? изобрѣтеніе новыхъ словъ и отверженіе старыхъ, равный принесутъ вредъ словесности, когда пріемлемы или отвергаемы будутъ безъ всякаго знанія силы и свойствъ языка.
12 Глаголъ влить есть не иное что, какъ глаголъ лить, соединенный съ предлогомъ въ, отъ котораго безгласная буква ъ отнята. Всѣ составленные подобнымъ образомъ глаголы соединяются съ тѣми-жъ самыми предлогами, какъ напримѣръ: набѣжать на камень, исторгнуться изъ напасти, отбиться отъ непріятеля, слетѣть съ дерева, войти въ Церьковь, а когда надобно сказать на Церьковь, тогда употребляется другой глаголъ взойти. По какому-же правилу или примѣру говоримъ мы вліяніе на разумы? По Францускому. О! мы выбрали прекрасную дорогу для обогащенія языка своего! Въ священныхъ книгахъ находимъ мы: Духъ святый найдя на Тя, и въ другомъ мѣстѣ: Сохрани душу мою отъ наитствованія Страстей. Такожъ и въ молитвѣ къ Богородицѣ: Напастей Ты прилоги отгоняеши, и страстей находы, дѣво, Здѣсь наитіе или наитствованіе не иное что значитъ, какъ то самое понятіе, которое Французы изображаютъ словомъ influance. Понятіе сіе и въ просторѣчіе введено; мы говоримъ: на него дуръ находитъ, такъ какъ бы по нынѣшнему сказать: безуміе имѣетъ вліяніе на его разумъ. Изъ сего видѣть можно, что естьли бы тотъ, кто первый слово influance перевелъ вліяніемъ, читалъ старинныя Рускія книги, то бы онъ почерпалъ слова изъ нихъ, а не изъ Францускихъ книгъ, и тогда не находили бы мы въ нынѣшнихъ сочиненіяхъ таковыхъ не Рускихъ рѣчей, каковы суть слѣдующія: Авторскою дѣятельностію имѣетъ вліяніе на современниковъ. — Несходство въ характерѣ разума и Авторства имѣетъ вліяніе на судъ о человѣкѣ. — Находиться подъ вліяніемъ исключительной торговли. — Сіе приключеніе имѣло вліяніе на ходъ политики. — И тому подобныя. Мнѣ случилось разговаривать съ однимъ изъ защитниковъ нынѣшнихъ писателей, и когда я сказалъ ему, что слово influance переведено вліяніемъ не по тому, чтобъ въ языкѣ нашемъ не было соотвѣтствующаго ему названія, но по тому, что переводчикъ не зналъ слова наитствовать, изображающаго тожъ самое понятіе; тогда отвѣчалъ онъ мнѣ: Я лучше дамъ себя высѣчь, нежели когда нибудь соглашусь слово это употребитъ. Сіе одно уже показываетъ, какъ много заражены мы любовію къ Францускому и ненавистію къ своему языку. Какая же надежда ожидать намъ знающихъ языкъ свой писателей, и мудрено ли, что у насъ ихъ мало?
13 Напримѣръ: ни un des homme de France qui a le plut d’esprit, qui a rempli avec succès de grandes places, et qui a écrit sur divers objets avec autant d’inttrit que d'èlegance, a dit, dans des Considérations sur l'ètat de la France: одинъ изь людей Франціи, который имѣлъ наиболѣе разума, который наполнилъ съ успѣхомъ великія мѣста, и который писалъ на разныя предметы съ такою занимательностію, какъ Элегансомъ, сказалъ, въ разсужденіяхъ на состояніе Франціи. Сей переводъ весьма похожъ на многіе нынѣшніе.
14 Здѣсь по причинѣ оговариваемыхъ мною словъ, вошедшихъ между тѣмъ почти въ общее употребленіе, долженъ я снова сказать мои мысли. Съ языкомъ тоже бываетъ, что съ одѣваніемъ или нарядами. Остриженная безъ пудры голова такъ теперь кажется обыкновенною, какъ прежде казалась напудренная и съ пуклями. Время и частое потребленіе однихъ, или рѣдкое другихъ словъ и выраженій, пріучаетъ или отъучаетъ слухъ нашъ отъ нихъ, такъ что сперва новыя кажутся намъ дикими, а потомъ къ новымъ мы прислушаемся, и тогда старыя одичаютъ. Но между языкомъ и одѣваніемъ та разность, что носить такимъ или инымъ покроемъ платье, есть обычай, которому должно слѣдовать, потому что нѣтъ причины не соглашаться съ общимъ обыкновеніемъ. Въ языкѣ, напротивъ, слѣдовать употребленію словъ и рѣченій, противному свойству языка, есть не разсуждать о нихъ, или вопреки разсудка уступать худому навыку. Въ семъ случаъ, сколько бы онъ ни сдѣлался общій, надлежитъ возставать противъ него и отвращать отъ худаго ему послѣдованія. Нѣкто, весьма справедливо сказалъ: «языкѣ по свойству своему есть тѣло и дѣхъ; тѣло его есть звукъ, духъ же соединенный съ нимъ разумъ; одинъ токмо духъ языка даетъ разверзающемуся понятію человѣческому соразмѣрную духовнымъ потребностямъ его пищу.» Дѣйствительно, какъ бы составленная изъ словъ рѣчь ни была благозвучна для слуха, но она безъ соединенія съ сими звуками оживотворяющаго ихъ разума есть мертвое тѣло. Чѣмъ больше въ какомъ либо языкъ тѣло сіе предпочитается духу, тѣмъ больше портится языкъ и упадаетъ даръ слова. Употребленіе и навыкъ часто бываютъ враги разсудка. Извѣстно, что всякое слово, всякое выраженіе, хотя бы оно по составу своему не имѣло ни какого смысла, или бы несвойственно было языку, когда войдетъ въ употребленіе, то чрезъ сильный навыкъ получитъ наконецъ нѣкоторое данное ему значеніе, и не смотря на разумъ, доказывающій его несвойственность, такъ укоренится, что истребить оное трудно. Я не нахожу, какъ нѣкоторые утверждаютъ, что новыя слова раждаются вмѣстѣ съ мыслями, и какъ щастливое вдохновеніе въ произведеніяхъ таланта, входятъ въ языкъ самовластно украшаютъ и обогащаютъ его безъ всякаго ученаго законодательства. Мысль сія можетъ справедлива быть въ нѣкоторой токмо весьма тѣсной ограниченности. Она, конечно, лестна для всѣхъ безъ изъятія, какъ писателей, такъ и читателей; ибо предполагаетъ въ каждомъ изъ нихъ совершенное знаніе и любовь къ языку. Но разсуждая вообще о нововводимыхъ и пріемлемыхъ въ языкъ словахъ, едва ли она содержитъ въ себѣ столько истины, сколько снисхожденія; ибо ежели мы можемъ сказать сіе о пяти или десяти словахъ, то напротивъ того о цѣлыхъ сотняхъ должны сказать противное тому, то есть, что они не родились вмѣстѣ съ мыслями, но взяты точно тѣми же, или переведены съ чужихъ словѣ, чужою мыслію, часто намъ несвойственною, порожденныхъ, и вошли въ языкъ не по щастливому вдохновенію таланта, но по неосновательной переимчивости, и утверждаются въ немъ не самовластно, то есть не властію достоинства своего, но силою частаго повторенія тѣми, которые понимаютъ ихъ не по разуму собственнаго своего, но по смыслу чужаго языка. Навыкъ силенъ. Часто слышанное нами вкореняется въ нашъ умъ и покоряетъ его подъ свое иго. Здѣсь не мѣсто распространяться о томъ новыми доводами и примѣрами. Въ книгѣ сей довольно ихъ показано. Сверхъ сего можно прочитать еще въ одиннатцатой книжкѣ Академическихъ Извѣстій статью II подъ названіемъ: нѣкоторыя выписки изъ сочиненій Графа Мейстера съ примѣчаніями на оныя. Изъ сего можно будетъ достаточно усмотрѣть (ибо исчислить всѣ худовводимыя слова недостало бы ни у кого терпѣнія), что языкъ отъ таковыхъ нововведеній несравненно больше скудѣетъ и портится, нежели богатѣетъ и украшается, и естьли не оговаривать сихъ несвойственныхъ ему словъ и выраженій, естьли не дѣлать имъ никакого законодательства, то напослѣдокъ заразятъ они его совершеннымъ мракомъ и непонятностію. Употребленіе и навыкъ вводятъ въ языкъ слово, но оправдываютъ его не они, а разсудокъ. Державинъ нѣгдѣ о мелкомъ при солнечныхъ лучахъ волненіи рѣкъ сказалъ: чешуятся рѣки златомъ. Онъ первый примыслилъ и употребилъ глаголъ сей, толь прилично изображающій взволнованную вѣтеркомъ поверхность водъ. Подобная новость въ языкѣ, или правильнѣе въ словесности, есть, конечно, щастливое вдохновеніе таланта; но можно ли тожъ самое сказать о выраженіи вліяніе на, о которомъ здѣсь разсуждается (или о иныхъ тому подобныхъ)? Какимъ образомъ, не взирая на то, что оно вошло въ общее употребленіе, присвоимъ мы ему сіе право? оно не вмѣстѣ съ мыслями родилось, но взято съ Францускаго: influence sur, и притомъ переведено худо, а имянно по свойству ихъ, а не по свойству нашего языка; ибо Латинскіе глаголы fluo, influo (отколѣ французы взяли свое выраженіе), значатъ теку, втекаю, а не лью, вливаю. Сіи два дѣйствія въ частныхъ значеніяхъ своихъ имѣютъ не малое различіе, и потому во всѣхъ языкахъ разными названіями выражаются: мы говоримъ текъ и лить, французы couler и verser. Нѣмцы flissen и gissen, и такъ далѣе. Сверхъ сего каждый языкъ имѣетъ свое свойство: одинъ употребляетъ слово въ иносказательномъ смыслѣ, въ какомъ другой не употребляетъ. Мы весьма прилично можемъ о какомъ нибудь витязѣ сказать: течетъ на брань, Французъ въ подобномъ случаѣ не скажетъ: il coule an champ de batallie. Такъ и намъ несвойственно всѣ его иносказанія перенимать и вносить въ свой языкъ. Но положимъ, чтобы мы, имѣя надобность въ выраженіи его influence sur, и хотѣли, не ища никакихъ своихъ оборотовъ, перевесть оное по точности словъ, то и тогда, мнѣ кажется, скорѣе можно бы было употребить для сего слово втеченіе, нежели вліяніе; ибо, хотя мы въ языкѣ нашемъ и не находимъ, чтобъ слова сіи когда либо употреблялись въ семъ иносказаніи, однакожъ лучше поймемъ, напримѣръ, втекаетъ въ память, втеченіе во нравы, нежели вливается на память, вліяніе на нравы, и проч. Опять повторю: навыкъ ко всему пріучить можетъ, но должно ли слѣпо ему повиноваться, и то, что не подходитъ подъ здравый разсудокъ, почитать красотою? Возьмемъ еще весьма употребительное нынѣ выраженіе: носитъ отпечатокъ; оно также взято съ Францускаго: porter l’empriente. Я понимаю слово отпечатокъ, но выраженіе носить отпечатокъ не иначе понимаю, какъ по Францускому языку. На что брать съ чужаго языка то, что и на немъ есть нѣкое натянутое, худо придуманное уподобленіе; а на нашемъ еще болѣе, по причинъ новости своей и необыкновенности. Для чего вмѣсто слѣдующей выписки (взятой изъ печатной книги): "все, то вы видите въ семъ городѣ, носитъ на себѣ отпечатокъ строгаго порядка, не сказать просто; все, что вы видите въ семъ городѣ, показываетъ строгой порядокъ, или наблюденіе строгаго порядка? Красота языка, не въ томъ состоитъ, чтобъ тамъ объясняться на немъ хитро придуманными уподобленіями, гдѣ простое выраженіе гораздо лучше и яснѣе. Послѣ словъ: я вижу вездѣ порядокъ, нѣтъ надобности толковать ихъ; онъ сами по себѣ ясны; но послѣ словъ: я вижу вездѣ отпечатокъ порядка, надобно ломать себѣ голову, чтобъ добраться до смысла сей рѣчи. Первое, надобно представить себѣ порядокъ печатью (какое несвойственное превращеніе одной вещи въ другую: порядка въ печать!), и второе, надлежитъ сдѣлать уподобленіе не меньше странное, что какъ отъ печати, послѣ тисненія ею, остается на сургучѣ или воскѣ изображеніе, называемое отпечаткомъ (въ прямомъ смыслѣ, такъ, когда мы порядокъ возмемъ за печать, и этимъ порядкомъ, какъ бы печатью, тиснемъ, то отъ него останется такое же изображеніе, называемое тожъ отпечаткомъ (въ иносказательномъ смыслѣ). Какое трудное, нимало не нужное усиліе мыслей, дабы выразить хитросплетеннымъ образомъ самое простое понятіе о существованіи порядка! я могъ бы показать тысячи подобныхъ нововведеній, которыми стараются нынѣ обогащать и украшать языкѣ, называя ихъ цвѣтущимъ, легкимъ слогомъ, и презирая для нихъ старый, часто сильный и краснорѣчивый слогъ, которой называютъ они тяжелымъ; могъ бы выписать много пыльныхъ могилъ, кипящихъ табуновъ, душистыхъ тѣней, и проч. и проч.; но къ чему послужатъ мои доказательства? оставимъ времени исправить заблужденія; оно покажетъ истину.
15 Мы говоримъ: зги не видать. Какое знаменованіе имѣетъ на Францускомъ языкѣ слово зга? Прохожій у Сумарокова въ притчѣ, укоряя старика, идущаго пѣшкомъ за мальчикомъ, который ѣхалъ на ослѣ верьхомъ, говоритъ ему: лучше бы мальчику велѣлъ ты идти пѣшкомъ, а самъ бы ѣхалъ, старый хрѣнъ! Употребленіе сдѣлало, что иносказательный смыслъ выраженія старый хрѣнъ весьма для насъ понятенъ; слѣдовательно въ нашемъ языкѣ имѣетъ оно нѣкоторый кругъ знаменованія, но во Францускомъ языкѣ vieux raifort означаетъ токмо самую вещь, а въ иносказательномъ смыслѣ никакого круга знаменованія не имѣетъ.
16 Изъ весьма многихъ приведемъ здѣсь въ доказательства хотя одинъ примѣръ. Мнѣ случилось нѣгдѣ прочитать: Тусентъ былъ великій духъ между Неграми. Въ сей рѣчи слово духъ не есть Руское. Сему не должно удивляться: мы часто въ нынѣшнихъ книгахъ находимъ слова, которыя по выговору кажутся быть Рускими, а по разуму иногда чужестранныя, иногда же ни Рускія ни чужестранныя, и потому въ семъ послѣднемъ случаѣ надлежитъ ихъ причислить къ роду загадокъ. Мы ясно сіе увидимъ, когда вышесказанную рѣчь разсмотримъ: что разумѣется подъ словомъ духъ? Во первыхъ безплотное существо, какъ напримѣръ: Богъ есть духъ, мы даже не говоримъ, Христосъ есть духъ, по причинѣ воплощенія онаго; во вторыхъ душевное свойство, какъ напримѣръ: мужъ твердый или твердаго духа; въ третьихъ запахъ, какъ напримѣръ: какой у этаго цвѣтка прекрасный духъ! Сіи суть главныя значенія онаго, прочія мы оставляемъ, яко ненужныя для доказательства нашего. Въ вышесказанной рѣчи: Тусентъ быль великій духъ между Неграми, слово духъ не имѣетъ ни единаго изъ помянутыхъ значеніи; ибо естьли мы возмемъ оное въ первомъ его знаменованіи, то столько же не можемъ сказать: Тусентъ былъ духъ, сколько: баранъ быль духъ, поелику ни тотъ ни другой не есть безплотное существо. Естьли же возмемъ оное во второмъ его знаменованіи, то есть будемъ разумѣть подъ онымъ нѣкоторое доброе или худое свойство души нашей, какъ напримѣръ подъ робкимъ духомъ трусость, подъ неустрашимымъ духомъ храбрость, и такъ далѣе; то и въ семъ смыслѣ не льзя ни о комъ сказать онъ былъ великій духъ, такъ какъ не льзя сказать: онъ былъ великая трусость или великая храбрость. Наконецъ, естьли мы возмемъ оное въ третьемъ знаменованіи, и будемъ подъ словомъ духъ разумѣть запахъ; то и въ семъ разумѣ не льзя сказать: Тусентъ былъ великій духъ, но должно говорить: отъ Тусента былъ великій духъ. Слѣдовательно въ вышеупомянутой рѣчи слово духъ есть токмо по произношенію Руское, но по разуму или знаменованію его оное не есть Руское: какое же? Француское esprit. И такъ, когда мы Рускія слова не стараемся употреблять въ прямыхъ Рускихъ знаменованіяхъ и выраженіяхъ, каковы напримѣръ суть: духъ цѣломудрія, духъ буренъ, притаить духъ, возвыситься духомъ, и тому подобныхъ, для того, что Французы не говорятъ: esprit de la chasteté, esprit de la tempete, а напротивъ того употребляемъ ихъ во Францускомъ знаменованіи, говоря о человѣкѣ: онъ есть великій духъ, для того, что Французы говорятъ: c’est un grand esprit, то не явствуетъ ли изъ того, что мы противуестественнымъ и всякое здравое понятіе разрушающимъ образомъ уравнивая круги и знаменованія словъ, несвойственную и чуждую намъ часть E круга А вводимъ въ нашъ языкъ, а часть D собственнаго своего круга B тщимся истребить или предать забвенію, то есть: оставляя истинное краснорѣчіе стараемся вводить непонятное.
17 Иныхъ можетъ быть нѣтъ, а другія и есть, но мы, не читая книгъ своихъ, не можемъ ихъ знать. Виноватъ ли бы былъ языкъ, естьли бы кто слово preface перевелъ предличіе, не знавъ, что оно давно уже употребительно и называется предисловіемъ? Мы выше сего видѣли подобный сему переводъ слова influanse; а въ приложенныхъ ниже сего примѣчаніяхъ еще болѣе таковыхъ примѣровъ увидимъ.
18 Въ продолженіи сего сочиненія увидимъ мы ясные тому примѣры и доказательства.
19 Ломоносовъ въ Грамматикѣ своей говоритъ: «сожалѣтельно, что изъ обычая и употребленія вышло Славенское въ сочиненіи глаголовъ свойство, когда вмѣсто дѣпричастій дательный падежъ причастій полагался, который служилъ въ разныхъ лицахъ: Ходящу мнѣ въ пустынѣ показался звѣрь ужасный. И хотя еще есть нѣкоторыя того остатки Россійскому слуху сносные, какъ, Бывшу мнѣ на морѣ возстала сильная буря; однако прочія изъ употребленія вышли. Въ высокихъ стихахъ можно по моему мнѣнію съ разсужденіемъ нѣкоторыя принять. Можетъ быть со временемъ общій слухъ къ тому привыкнетъ, и сія потерянная краткость и красота въ Россійское слово возвратится.» Я на сіе отвѣтствую, благоязычный нашъ пѣснопѣвецъ! Ты такъ мнилъ, потому что ты искусенъ былъ въ языкѣ своемъ; но такъ ли разсуждаютъ нынѣшніе писатели наши, естьли не всѣ, то по крайней мѣрѣ весьма многіе изъ нихъ? Ты сожалѣешь о потерянныхъ красотахъ Славенскаго слога, и думаешь, что со временемъ возвратимъ мы ихъ въ языкъ свой и пріучимъ къ нимъ слухъ нашъ. — Нѣтъ, совсѣмъ напротивъ; мы отчасу больше отвыкаемъ отъ нихъ, пріучимъ слухъ свой къ неслыханнымъ въ твои времена нелѣпостямъ, составляемъ новый языкъ, ни Славенской, ни Руской, и называемъ это совершенствомъ словесности и краснорѣчія! Ты разсуждая о языкѣ своемъ сказалъ нѣкогда: "Карлъ пятый Римскій Императоръ, говаривалъ, что Ишпанскимъ языкомъ съ Богомъ, Французскимъ съ друзьями, Нѣмецкимъ съ непріятелями, Италіянскимъ съ женскимъ поломъ говорить прилично. Но естьли бы онъ Россійскому языку былъ искусенъ, то конечно къ тому присовокупилъ бы, что имъ со всѣми оными говорить пристойно, Ибо нашелъ бы въ немъ великолѣпіе Ишпанскаго, живость Францускаго, крѣпость Нѣмецкаго, нѣжности Италіянскаго, сверхъ того богатство и сильную въ изображеніяхъ краткость Греческаго и Латинскаго языка. Обстоятельное всего сего доказательство, требуетъ другаго мѣста и случая. Меня долговременно въ Россійскомъ словѣ упражненіе о томъ совершенно увѣряетъ. Сильное краснорѣчіе Цицероново, великолѣпная Виргиліева важность, Овидіево пріятное витійство не теряютъ своего достоинства на Россійскомъ языкѣ. Тончайшія философскія воображенія и разсужденія, многоразличныя естественныя свойства и перемѣны, бывающія въ семъ видимомъ строеніи міра и въ человѣческихъ обращеніяхъ, имѣютъ у насъ пристойныя и вещь выражающія «рѣчи.» Ты разсуждалъ такъ, и хотя сочиненіями своими доказалъ сію истинну, однако ты еще не Оракулъ; многіе изъ нынѣшнихъ нашихъ писателей по глубже тебя разсуждаютъ; они начитавшись Францускихъ книгъ, и не заглядывая ни въ одну свою, ясно увидѣли, что старый языкъ нашъ никуда негодится, и для того положили составишь новый, превосходнѣйшій, совершенный, не слыханный доселѣ: они стараются достигнуть до сего время различными средствами: 1. Употребляютъ Славенскія слова не въ тѣхъ знаменованіяхъ, въ какихъ онѣ прежде употреблялись, какъ напримѣръ: вмѣсто надлежитъ или должно, говорятъ довлѣетъ, которое слово значитъ довольно; вмѣсто куча, думая писать возвышеннымъ слогомъ, пишутъ куща, которое слово значитъ шалашъ; вмѣсто слушать съ раболѣпностію или со страхомъ, говорятъ съ подобострастіемъ, которое слово значитъ одинакую страстямъ подвластность, и такъ далѣе; 2. Не вникая въ языкъ свой многихъ словъ не знаютъ, или по не упражненію своему въ чтеніи книгъ своихъ почитаютъ ихъ обвѣтшалыми, и дѣлаютъ на мѣсто оныхъ новыя слова сочиняя и спрягая ихъ не по смыслу и разуму коренныхъ знаменованій оныхъ, но по пріученію слуха своего къ чужимъ словамъ и объясненіямъ, какъ то; начитанность, картинное положеніе, письменный человѣкъ, и тому подобныя. Въ разсужденіи же иностранныхъ словъ поступаютъ они различно: нѣкоторыя имена принимаютъ безъ перевода, и дѣлаютъ изъ нихъ глаголы, какъ напримѣръ: энтузіазмъ, энтузіатствовать; гармонія, гармонировать; сцена, быть на сценѣ, выходитъ на сцену и проч. Симъ словамъ кажется какъ будто приписываютъ они нѣкое волшебное могущество, которое силу всякаго Рускаго выраженія препобѣждаетъ. Напримѣръ: въ слѣдующихъ изъ Платоновой на коронацію рѣчи словахъ: но паче да явиши собою примѣръ благочестія, и тѣмъ да заградиши нечестивыя уста вольнодумства, и да укротиши злый духъ суевѣрія и невѣрія, выраженіе говорю, укротить злый духъ суевѣрія, кажется имъ недовольно тонко и живописно; они бы сказали: укротить Энтузіасмъ Фанатизма. Однакожь не всѣ иностранныя слова почитаютъ они священными; иныя изъ нихъ покушаются переводить, не пріискивая въ своемъ языкѣ подобознаменательныхъ, но такъ сказать, приказывая Сидору быть Карпомъ какъ напримѣръ: Фаталистъ да будетъ случайнымъ, Механизмъ да будетъ оснастка и проч. 3. Почти каждому слову даютъ они не то знаменованіе, какое оно прежде имѣло, и каждой рѣчи не тотъ составъ, какой свойственъ грубому нашему языку. Отсюду по ихъ мнѣнію раждается сія тонкость мыслей, сія нѣжность и красота слога, какъ напримѣръ слѣдующая, или сему подобная: бросать убѣгающій взоръ на распростертую картину нравственнаго міра. — Изображать заимственныя предметы изъ природы усовершенствованной вкуса къ воображенія. — Сей отрывокъ носитъ на себѣ библейскую, покоряющую важность. — Сія Исторія весьма живописательна. — Слогъ его блистателенъ, натураленъ, довольно чистъ; повѣствованіе живо; портреты ивѣтны, сильны; но худо обдуманы, и проч. и проч. Можно ли, читая сіе, не почувствовать новости языка? Какъ не повѣришь, что словесности наша нынѣ токмо начинаетъ раждаться и процвѣтать? хотя бы кто всѣ наши книги древнія, не весьма древнія и новѣйшія, (то есть лѣтъ десятка за два или за три писанныя) отъ доски до доски прочиталъ, можно объ закладъ биться, что онъ не нашелъ бы въ нихъ ни взора убѣгающаго ни предметовъ заимственныхъ, ни важности покаряющей, ни Исторіи живописательной, ни слова блистательнаго, ни портретовъ цвѣтныхъ и сильныхъ. Академической словарь нашъ хотя и не давно сочиненъ, однако послѣ того уже такое множество новыхъ словъ надѣлано, что онъ становится обветшалою книгою, не содержащею въ себѣ новаго языка.
20 Переводъ сего мѣста, или сихъ двухъ стиховъ, весьма теменъ. Впрочемъ изъ повѣренія онаго съ переводами иностранныхъ библій добраться можно, что описываются здѣсь свойства сего звѣря, и что смыслъ сихъ словъ долженъ быть слѣдующій: онъ любитъ спать подъ деревьями на мокрыхъ болотистый мѣстахъ, въ тростникѣ и другихъ подобныхъ симъ травахъ. Великія при водахъ растущія ивы покрываютъ его своею тѣнію. Въ Нѣмецкой библіи сказано: er liegt gern im Sohatten, im Rohr, und im Schlam verborgen. Das Gebüoch bedeckt ihn mit seinem Schatten und die Bachueiden bedecken ihn.
21 Во Француской и другихъ библіяхъ сказано просто: члены его соединенные одинъ съ другимъ пребываютъ нераздѣльны. Elles sout joint l’une à l’autre, elles s’entretienent, et ne te sèparent point. Въ Россійскомъ переводѣ употреблено подобіе: яко мужъ брату своему прилѣпится. Сіе подобіе хотя к кажется быть затмѣвающимъ смыслъ и поставленнымъ здѣсь не у мѣста, однако ежели мы хорошенько вникнемъ въ разумъ сихъ словъ, то найдемъ ихъ здѣсь весьма пристойными; ибо разумѣется подъ оными союзъ между двумя друзьями: чтожъ можетъ быть крѣпче и неразрывнѣе союза истинной дружбы?
22 Душа здѣсь значитъ дыханіе, Athem.
23 Здѣсь трусъ огненосный значитъ блескъ потрясаемаго предъ очами его чистаго иди свѣтящагося оружія: er spottet den bebenden Lanzen, сказано въ Нѣмецкой Библіи.
24 Подобно сему въ переводѣ Ломоносова изъ Гомера Улиссъ говоритъ Ахиллесу:
Уже тебѣ пора во крѣпость облещись.
Каждому языку свойственны свои выраженія. Французъ не переведетъ нашихъ словъ: облеченъ во славу или одѣянъ лучами славы, своими: revetu en gloire; а мы не переведемъ его: rayonant de gloire, своими: лучащій славою.
25 Этотъ вопросъ легко сдѣланъ, но трудно его рѣшить: сперва растолкуемъ, что значитъ подвигнуться къ намъ? То ли, чтобъ они, въ своей землѣ обучались такъ вашему языку, какъ мы ихъ? Но чѣмъ же такая могущественная Имперія заставитъ ихъ подвигнуться къ сему? Силою оружія, или силою краснорѣчія? Первое было бы и жалко и смѣшно: воевать съ чужимъ народомъ для того, чтобъ принудить его обучаться нашему языку! Отъ втораго мы весьма далеки: надобно сперва снять съ себя ихъ цѣпи, к потомъ уже наложишь на нихъ свои.
26 Воспитывать языкъ? — Давно ли сочинитель говорилъ, что языкъ нашъ тонокъ, обиленъ, сладокъ, живописателенъ? Какъ же теперь велитъ его воспитывать? Да сверхъ того это дитя уже и не такъ молодо, чтобъ слово воспитаніе было ему прилично.
27 Я разумѣю о стихотворствѣ Тредьяковскаго, чтожъ принадлежитъ до историческихъ переводовъ его и писаній въ прозѣ, оныя отнюдь не должны почитаться наровнѣ съ его стихами.
28 Притчи и Эклоги всего болѣе украшаются простотой слога и выраженій; но прочія сочиненія требуютъ возвышенныхъ мыслей. Сумароковъ родился быть стихотворцемъ, но природное дарованіе его не подкрѣплено было прилѣжнымъ упражненіемъ въ языкѣ своемъ и глубокимъ знаніемъ онаго. Въ трагедіи его Гамлетѣ раскаивающійся въ злодѣяніяхъ своихъ Клавдій палъ на колѣни, говоритъ:
Се Боже, предъ Тобой сей мерзкій человѣкъ,
Который срамотой одной наполнилъ вѣкъ,
Поборникъ истины, безстыдныхъ дѣлъ рачитель,
Врагъ Твой, врагъ ближняго, убійца и мучитель!
Въ новѣйшихъ изданіяхъ слово поборникъ перемѣнено и вмѣсто онаго поставлено рушитель истинны; однакожъ Сумароковъ дѣйствительно употребилъ слово поборникъ! принимая оное въ смыслѣ противоборника. Въ тойже трагедіи его уличенная сыномъ своимъ въ убійствѣ перваго мужа своего и пришедшая въ раскаяніе Гертруда говоритъ второму супругу своему:
Вы всѣ свидѣтели моихъ безбожныхъ дѣлъ,
Того противна дня, какъ ты на тронъ возшелъ,
Тѣхъ пагубныхъ минутъ, какъ честь я потеряла,
И на супружню смерть не тронута взирала: (и проч.)
Ломоносовъ похуляя сей послѣдній стихъ, и доказывая, что въ немъ совсѣмъ не тотъ смыслъ заключается, въ какомъ сочинитель его употребилъ, написалъ слѣдующіе стихи:
Женился Стилъ, старикъ безъ мочи,
На Стеллѣ, что въ пятнадцать лѣтъ,
И не дождавшись первой ночи.
Закашлявшись оставилъ свѣтъ;
Тутъ Стелла бѣдная вздыхала,
Что на супружню смерть не тронута взирала.
Изъ сего довольно явствуетъ, сколь много знаніе языка предохраняетъ писателя отъ погрѣшностей и несвойстенныхъ выраженій, въ которыя онъ безъ того, при всемъ своемъ остроуміи и дарованіи, не рѣдко впадать будетъ. Впрочемъ, хотя изъ многихъ мѣстъ можно бы было показать, что Сумароковъ не довольно упражнялся въ чтеніи Славенскихъ книгъ, и потому не могъ быть силенъ въ языкѣ, однакожъ онъ при всѣхъ своихъ недостаткахъ есть одинъ изъ превосходнѣйшихъ стихотворцевъ и трагиковъ, каковыхъ и во Франціи не много было. Естьли не находимъ мы въ немъ примѣрной чистоты, великолѣпія и богатства языка; то по крайней мѣрѣ во многихъ мѣстахъ чувствуемъ сладость онаго, не смотря на нынѣшнихъ писателей, которые говорятъ: Семира его изрядна, также Вышеславъ, Хоревъ, Синавъ и Труворъ, Гамлетъ и проч.; но теперь уже выходятъ они изъ моды и колорисъ ихъ отдѣлки тускнѣетъ: такъ то мало могъ онъ устоять противу времени и вкуса! — Преглавные мы будемъ знатоки и писатели, когда о трагедіяхъ разсуждать станемъ по модѣ, какъ о пряжкахъ и башмакахъ! Ваши отдѣлки и колорисы при свѣтѣ здраваго разсудка исчезнутъ, но Сумароковъ будетъ всегда Сумароковъ. Въ самыхъ величайшихъ сочинителяхъ и стихотворцахъ примѣчаются иногда недостатки: Корнелій, высокопарный Корнелій, отецъ Француской трагедіи, преисполненъ ими. Итакъ неблагоразуменъ тотъ, кто въ знаменитомъ писателѣ замѣтя двѣ или три погрѣшности, станетъ для оныхъ всѣ прочія красоты его пренебрегать. Талантъ часто и въ самой погрѣшности не престаетъ быть талантомъ: у Ломоносова въ трагедіи прекрасная Татарская Царевна влюбляется съ башни въ разъѣзжающаго по полямъ рыцаря, и открываетъ страсть свою наперсницѣ своей сими словами:
Насталъ ужасный день, и солнце на восходѣ
Кровавы пропустивъ сквозь паръ густой лучи,
Даетъ печальный знакъ къ военной непогодѣ;
Любезна тишина минула въ сей ночи.
Отецъ мой воинству готовится къ отпору,
И на стѣнахъ стоять уже вчера велѣлъ.
Селимъ полки свои возвелъ на ближню гору,
Что бъ прямо устремить на городъ тучу стрѣлъ.
На гору, какъ орелъ, всходя онъ возносился,
Которой съ высоты на агнца хочетъ пасть;
И быстрый конь подъ нимъ какъ бурной вихрь крутился:
Селимово казалъ проворство тѣмъ и власть.
Онъ ѣздилъ по полкамъ (и проч.)
Стихи сіи гладки, чисты, громки; но свойственны ли и приличны ли они устамъ любовницы? Слыша ее звучащу такимъ величавымъ слогомъ, не паче ли она воображается намъ Гомеромъ или Демосфеномъ, нежели младою, страстною Царевною? Въ другомъ мѣстѣ, въ той же самой трагедіи его Мамаѣ, Селимъ говоритъ сей же самой любовницѣ своей Тамирѣ:
Дражайшая, какой свирѣпости возможно
Тебѣ малѣйшую противность учинить?
Какое сердце есть на свѣтѣ толь безбожно,
Которое тебя дерзаетъ оскорбить?
Тебя, предъ коею жаръ бранный погасаетъ
И падаютъ изъ рукъ и копья и щиты,
Геройскихъ мыслей бѣгъ насильный утихаетъ
Удержанъ силою толикой красоты!
И въ другомъ мѣстѣ нѣсколько пониже, гдѣ Селимъ убѣждаетъ Тамиру оставить отца своего и ѣхать съ нимъ въ его землю:
Послѣдуй мнѣ въ луга Багдатскіе прекрасны,
Гдѣ въ срѣтенье тебѣ Евфратъ прольетъ себя,
Гдѣ вешніе всегда господствуютъ дни ясны,
Пріятность воздуха достойная тебя,
Царицу воспріять великую стекаясь,
Богинею почтитъ чудящійся народъ,
И красотѣ твоей родитель удивляясь,
Превыше всѣхъ торжествъ поставить твой приходъ.
Естьли бы сіи прекрасные стихи вложены были въ уста посланника Селимова, которой бы отравленъ отъ него былъ съ тѣмъ, чтобъ прельстить Царевну краснорѣчивымъ изображеніемъ пріятностей мѣстъ и почестей, ожидающихъ ее въ той странѣ, куда ее приглашаютъ; тогда бы помѣщены они были приличнымъ образомъ. Но когда самъ Селимъ, улуча на краткое время случай увидѣться съ своею любовницею, вмѣсто простаго, смутнаго, торопливаго изліянія страстныхъ чувствъ своихъ, вѣщаетъ ей толь отборными словами и мыслями, каковы суть сіи:
Тебя, предъ коего жаръ бранный погасаетъ
И падаютъ изъ рукъ и копья и мечи.
Что срѣтенье тебѣ Евфратъ прольетъ себя (и проч.)
То хотя и вижу я здѣсь много ума и краснорѣчія; однако не вижу ни любви, ни сердца, ни чувствъ. Напротивъ того, когда Труворъ убѣждая Ильмену уйти съ нимъ, говоритъ ей:
Коль любишь ты меня, разстанься съ сей страной,
И изъ величества, куда восходишь нынѣ,
Отважся ты со мной жить въ бѣдности, въ пустынѣ,
Съ презрѣннымъ, съ выгнаннымъ, съ оставленнымъ отъ всѣхъ;
Покинь съ желаніемъ надежду всѣхъ утѣхъ,
Которы пышностью Князей увеселяютъ,
И честолюбіе богатыхъ умножаютъ;
Довольстуйся со мной пустыннымъ житіемъ,
И будь участница въ нещастіи моемъ,
Которо, коль ты мнѣ вручишь красу и младость,
Мнѣ въ несказанную преобратится радость.
Или когда Хоревъ Оснельдѣ своей, укоряющей его жестокосердіемъ за то, что онъ идетъ съ отцемъ ея сражаться, отвѣтствуетъ:
Когда я въ бѣдственныхъ лютѣйша дня часахъ
Кажуся тигромъ быть въ возлюбленныхъ очахъ,
Такъ вѣдай, что во градъ меня съ кровава бою
Внесутъ, и мертваго положатъ предъ тобою:
Не извлеку меча, хотя иду на брань,
И раздѣлю животъ тебѣ и долгу въ дань.
Тогда, читая сіи стихи, сердце мое наполняется состраданіемъ и жалостію къ состоянію сего любовника. Я не научаюсь у него ни громкости слога, ни высокости мыслей; но научась любишь и чувствовать. Слѣдуетъ ли изъ сего заключить, что ни Ломоносовъ ни Сумароковъ, ни другіе многіе писатели наши не могутъ намъ служить образцами? Отнюдь нѣтъ! Надлежитъ токмо читать ихъ съ разсужденіемъ, безъ всякаго къ нимъ пристрастія ц ненависти, безъ всякаго предубѣжденія къ иностраннымъ писателямъ, и безъ всякаго притомъ самолюбія, или высокаго о себѣ мнѣнія; ибо сія послѣдняя страсть часто сбиваетъ насъ съ прямой дороги. Мы часто слышимъ крикуновъ и Зоиловъ; но рѣдко такихъ, которые, не кричатъ, а разсуждаютъ и доказываютъ. Знающій Зоилъ съ невѣждою Зоиломъ различествуютъ въ томъ, что первый выслушиваетъ доказательства, и когда найдетъ оныя сильнѣйшими своихъ; то соглашается съ тѣмъ, кто прошивъ него споритъ, и перемѣняетъ свое мнѣніе; а другой не перемѣнитъ онаго ни за что, и говоритъ какъ Скотининъ: у меня, слышь ты, что вошло въ мою голову, по въ ней и засѣло. Когда я съ разсужденіемъ буду читать прежнихъ писателей нашихъ, таковыхъ какъ Феофанъ, Кантемиръ, Ломоносовъ, Сумароковъ, Поповскій, Казицкій, Полѣтика, Майковъ, Петровъ, Крашенинниковъ, и многихъ нынѣшнихъ, украшающихъ стихотвореніе и словесность нашу: то по нему, имѣя дарованіе, не найду я въ нихъ достаточной для ума моего пищи? А естьли я не имѣю въ себѣ дарованій той пчелы, которая, какъ говоритъ Сумароковъ: посѣщая благоуханну розу, беретъ въ свои соты частицы и съ навозу; то никакіе славно сочинители не научатъ меня писать. Многіе нынѣ, разсуждая о сочиненіяхъ, кричатъ: эта Сатира скаредна, стихи въ ней негладки; это слово никуда негодится, оно написано по Славенски! Да развѣ не можетъ быть въ негладкихъ стихахъ богатаго, и въ гладкихъ скуднаго смысла? Почто худое съ хорошимъ сливать безъ различія? Развѣ не льзя по Славенски написать хорошо, и по Руски худо? Также по Руски хорошо, и по Славенски худо? Какая нужда мнѣ до слога, по Славенски ли, по Малороссійски ли, по Руски ли кто пишетъ? Лишъ бы не имѣлъ онъ юродливаго смѣшенія, лишъ бы ясенъ былъ связью рѣчей, кратокъ выраженіями, изобиленъ разумомъ, и приличенъ роду писанія; то есть, не написалъ бы кто Комедію Славенскимъ, а поэму простонароднымъ Рускимъ языкомъ. На что мнѣ послѣдовать худой прозѣ, иди худымъ стихамъ Сумарокова; но для чего мнѣ тамъ не перенимать у него, гдѣ онъ какъ весна цвѣтутъ, какъ роза нѣженъ? Въ разсужденіи же различенія нелѣпостей отъ красотъ надлежитъ быть весьма осторожну, и отнюдь не полагаться на судъ другихъ, доколѣ собственнымъ своимъ разсудкомъ не утвердится въ томъ. Напримѣръ: ежели бы кто мнѣ сказалъ: посмотри, какъ въ Синавѣ и Труворѣ четвертое явленіе перваго дѣйствія безъ размышленія написано, и сталъ бы доказывать то слѣдующимъ образомъ:
Труворъ оставшись наединѣ съ Ильменою, и зная уже, что она вступаетъ въ бракъ съ братомъ его Синавомъ, вопрошаетъ ее съ безпокойствомъ:
Трув: ………..Такъ ты ужъ предпріяла
Его супругой быть?
Ильм: Хотя и не желала
Трув: О коль нещастливый мой братъ днесь щастливъ сталъ?
Ильм: Ты щастіемъ его напасть мою назвалъ:
По повелѣнію ему супругой буду;
Но въ одръ…….
Здѣсь видя по неволѣ вырывающееся изъ груди своей признаніе любви, прерываетъ она рѣчь свою. По сіе время весьма хорошо. Встревоженныя сердца ихъ не имѣютъ времени таить долѣе свой пламень. Они открываются во взаимной страсти своей, и разговоръ ихъ продолжается:
Трув: О время! о судьбы! За что вы намъ толь строги!
Удобно ль будетъ мнѣ толику скорбь терпѣть,
Какъ буду я тебя чужой супругой зрѣть,
Красу твою чужимъ желаніямъ врученну,
И сердца моего утѣху похищенну!
Ильм: Я съ именемъ умру любовницы твоей,
И дѣвой сниду въ гробъ, не чувствуй муки сей.
Трув: Ты брату моему хотѣла быть женою.
Ильм: Не обвиняй меня невольною виною,
И дай исполнишь мнѣ родительскій приказъ:
Ахъ! естьли въ свѣтѣ кто нещастливѣе насъ!
Здѣсь все ясно сказано: Труворъ знаетъ, что Ильмена любитъ его, что она выходитъ замужъ за брата его по повелѣнію отца своего, и что хочетъ не измѣняя ему умереть. Посмотримъ теперь продолженіе ихъ разговора?
Трув: Твой духъ не такъ какъ мой симъ бракомъ будетъ мученъ,
А я пребуду въ вѣкъ на свѣтѣ злополученъ,
Хотя мой вѣкъ напасть и скоро сократитъ,
Когда она меня съ тобою разлучитъ:
И какъ меня, увы! пожретъ земли утроба,
Приди когда нибудь ко мнѣ на мѣсто гроба,
И естьли буду жить я въ памяти твоей,
Хоть малу жертву дай во тьмѣ душѣ моей:
И вспомянувъ разрывъ союза между нами,
Оплачь мою злу часть, омой мой гробъ слезами.
Ильм: Владычествуй собой, печали умѣрли,
А жертвы отъ меня иныя ожидая.
Не слезы буду лить я жертвуя любови:
Когда тебя лишусь, польются токи крови.
Здѣсь Ильмена повторяетъ тоже самое, что она и прежде сказала, то есть: что она умретъ прежде, нежели ему измѣнитъ. Чѣмъ же можно извинить простоту сего отвѣта его:
Я не могу никакъ понять твоихъ рѣчей?
И когда Ильмена еще съ большею ясностію скажетъ ему:
Поймешь, когда моихъ померкнетъ свѣтъ очей;
тогда онъ съ тоюже, какъ и прежде, но здѣсь еще болѣе непростительною тупостію ума, паки повторяетъ ей:
Мнѣ мысль твоя темна, какъ я ни разсуждаю,
Видя таковое непонятіе его и недогадливость,
Ильмена имѣла все право сказать, скончаемъ разговоръ и проч. Естьли бы, говорю, кто такимъ образомъ доказалъ мнѣ, я бы не могъ его оспорить и долженъ бы былъ согласиться съ нимъ; но ежели бы кто о тойже трагедіи сказалъ мнѣ (какъ я то и слыхалъ отъ многихъ), что слѣдующіе, произнесенные Гостомысломъ въ то время, какъ дочь его закололась предъ нимъ, стихи, весьма неестественны:
Возьми отъ глазъ моихъ сіе бездушно тѣло.
Чье сердце какъ мое толико бѣдъ терпѣло!
То бы я не скоро согласился, ибо надлежитъ разсмотрѣть сперва Гостомыслову твердость и любомудріе, наипаче изображенныя въ монологѣ, начинающемся симъ стихомъ:
Наполненъ нашъ животъ премножествомъ суетъ; такожъ припомнить и сіи выше того въ разговорѣ съ дочерью своею, сказанныя имъ слова:
А какъ закроешь ты глаза свои сномъ вѣчнымъ,
Могу ли я тогда быть столь безчеловѣчнымъ,
Чтобъ не встревожилъ рокъ сей крѣпости моей,
И не далъ слабости тому въ кончинѣ дней,
Кто малодушія понынѣ жилъ не зная,
И сына погребалъ очей не омочая?
Когда изъ глазъ моихъ шокъ слезный потечетъ,
Что видя плачуща народъ о мнѣ речетъ?
Коль слуху моему сей голосъ будетъ злобенъ:
Се твердый Гостомыслъ намъ въ немощахъ подобенъ!
Хотяжъ сей слабости я въ сердце не пущу;
Но духъ, тебя лишась, колико возмущу!
Привыкнувъ видѣть въ немъ сію стоическую твердость, могу ли я ожидать, чтобъ сей великій мужъ, при какомъ бы то ни было нещастіи, возопилъ: ахъ! увы! горе. мнѣ! Правда твердость его была бы нѣкое не естественное жестокосердіе, естьли бы онъ произнесъ одинъ сей стихъ
Возьми отъ глазъ моихъ сіе бездушно тѣло;
Но между тѣмъ, какъ сей стихъ являетъ въ Гостомыслѣ необычайную твердость духа, другой:
Чье сердце какъ мое толико бѣдъ терпѣло!
Показываетъ въ немъ чувствительнаго и больше, нежели плачущаго отца. Итакъ въ сихъ двухъ стихахъ нахожу я искусное соединеніе двухъ противныхъ между собою свойствъ, и слѣдовательно мысль не хулы, но всякой похвалы достойную. Сумароковъ въ новѣйшихъ изданіяхъ трагедій своихъ, сіи два стиха совсѣмъ выпустилъ; однако на сіе не надлежитъ смотрѣть; ибо онъ многія сочиненія свои, гоняясь за богатыми рифмами, поправляя испортилъ.
29 Каждому народу свой составъ рѣчей свойственъ: для него Французы не перенимаютъ у насъ и не говорятъ je vour ai vu passant, jouant etc.? Также для него говорятъ они: je marche, а не je suis marchant, тогда, когда Англичане напротивъ того говорятъ: i am walking, а на i walk?
30 Подъ сею статьею помѣщены были нѣсколько словъ, собранныхъ и объясненныхъ; но какъ оныя вмѣстѣ со многими другими прибавленными перенесены въ Академическія Извѣстія; то, дабы оныя не находились въ двухъ книгахъ, отселѣ исключаются, кромѣ не многихъ, туда не внесенныхъ, или въ которыхъ помѣщены разсужденія, съ сею книгою сообразныя.
31Для вящшаго удостовѣренія себя въ томъ, что Славенскій языкъ краткостію своею, и слѣдственно силою выраженій) вездѣ преимуществуетъ предъ Францускимъ языкомъ, приведемъ здѣсь нѣсколько примѣровъ изъ Россійской и Француской Библіи. Мѣста сіи покажутъ намъ, сколько гдѣ для объясненія одной мысли надлежало употребить Славенскихъ и сколько Францускихъ словъ:
| Не слышателіе бо закона праведни, но творцы закона оправдятся (Послан. къ Римлян. глава 2). Здѣсь употреблено 9 словъ. | Ce ne sont pas ceux qui écoutent la loi, qui sont justes devant dieu; mais ce sont ceux qui observent la loi qui seront justifies. Здѣсь употреблено 25 словъ. |
| Се ты Іудей именуешися и почиваеши на законѣ, и хвалишися о Бозѣ, и разумѣеши волю, и разсуждаеши лучшая, научаемь отъ закона: уповая сіе себе вожда быти слѣпымъ, свѣта сущимъ во тьмѣ, наказателя безумнымъ, учителя младенцемъ, имуща образъ разума и истины въ законѣ: научая убо инаго, себе ли не поучиши? Проповѣдая не красти, крадеши; глаголяя не прелюбы творити, прелюбы твориши; гнушаяся идолъ, святая крадеши: иже въ законѣ хвалишися, преступленіемъ закона Бога безчевствуеши (тамъ же). Здѣсь употреблено всего 71 слово. | Toi donc qui portes le nom de juif, qu.i te repose sur la loi, qui te glorifies en dieu; qui connut sa volonté, et qui sais discerner ce qui est contraire, étant instruit par la loi; qui crois être le conducteur des aveugles, la lumière de ceux qui sont dans les ténèbres; le docteur des ignorans, le Maître des simples, ayant le règle de la science et de la vérité dans la loi. Toi, dis-je, qui enseignes les autres, tu ne t’enseignes pas toi même! Toi qui prêches qu’on ne doit pas dérober, tu dérobes! Toi qui dis, qu’on ne doit pas commettre adultères, tu commets adultère! Toi qui as en abomination les idoles tu commets des sacrilèges! Toi qui te glorifies daos la loi, tu deshonores dieu par la transgression de la loi. Здѣсь употреблено 37 словъ. |
| Вси непослушни ходящіи строптиво, мѣдь и желѣзо, вси растлѣни суть (Іерем. глава 6). Здѣсь употреблено всѣхъ 11 словъ. | Tous sont rebelles; ils agissent frauduleusement; ils sont comme de l’airain, et du fer; ce sont tous dus enfans qui se perdent l’un l’autre. Здѣсь употреблено 20 словъ. |
Подобныхъ примѣровъ найдемъ мы безчисленное множество.
32 Не дивно, что худые писатели, изъ сочиненій которыхъ видно, что они о граматическихъ правилахъ не имѣютъ ни малѣйшаго понятія и съ роду никакой Руской книги не читывали, наполняютъ писанія свои симъ нелѣпымъ съ Францускаго языка переводомъ рѣчей; но удивительно, что примѣчаются у насъ такіе сочинители, которымъ надлежитъ отдать справедливость, что они отъ природы одарены краснорѣчіемъ, и вообще слогъ ихъ гладокъ, плавенъ и чистъ; но и тѣ не могутъ воздержаться, чтобъ иногда чуждое и несвойственное намъ не принять за прекрасное и свое. Толико-то излишнее упоеніе ума своего чтеніемъ иностранныхъ книгъ отнимаетъ у сочинителя способность быть совершенно сильну на своемъ языкѣ! Между тѣмъ, сіи хотя и впадаютъ иногда въ погрѣшности, однакожъ во многихъ другихъ мѣстахъ сочиненій своихъ награждаютъ они недостатки свои природнымъ краснорѣчіемъ и плавностію слога; но сожалѣнія достойно что тѣ, въ которыхъ горитъ охота къ словесности, не имѣя еще такого, какъ они, дара писать, подражаютъ имъ не въ томъ, что въ нихъ похвально, а въ томъ, что въ нихъ предосудительно, Переводишь не токмо цѣлыя рѣчи, но даже и однѣ слова, по точному ихъ знаменованію на чужомъ языкѣ, есть безобразить языкъ свои, отнимать у него всю красоту, силу и дѣлать его невразумительнымъ; ибо естьли мы хотя нѣсколько разсудимъ, то увидимъ, что каждой народъ въ составленіи языка своего умствовалъ по собственнымъ своимъ понятіямъ, весьма различнымъ отъ другаго народа: мы напримѣръ слово сокровище произвели отъ глагола сокрывать, разсуждая, что чѣмъ драгоцѣннѣе какая вещь, тѣмъ рачительнѣе стараются сохранять, или сокрывать оную. По сему понятію нашему всякое богатство или рѣдкую и драгоцѣнную вещь называемъ мы сокровищемъ. Французы напротивъ того, умствуя иначе, произвели названіе сіе отъ имени orг золото, сложа оное съ предлогомъ tres, соотвѣтствующимъ нашему предлогу пре, или нарѣчію весьма. Итакъ по ихъ понятію tresor, то есть сокровище, есть вещь превосходнѣйшая или дражайшая золота. — Намъ свойственно отъ нашего названія сокровище произвести глаголъ сокровиществовать, котораго они отъ своего названія произвести не могутъ. Имъ же свойственно отъ ихъ названія tresor произвести имя tresorier, котораго мы отъ нашего названія произвести не можемъ. Отсюду явствуетъ, что не токмо отрасли, происходящія отъ корней словъ, но и самыя соотвѣтствующія въ двухъ языкахъ слова, хотя одно и тожъ понятіе выражаютъ, но по различнымъ умстованіямъ составлены и отъ разныхъ источниковъ проистекаютъ. Можетъ ли же быть обогащеніемъ языка к красотою слога, когда мы не своихъ словъ знаменованіе толковать, не отъ нихъ сродныя имъ отрасли производить, но по точности смысла чужестранныхъ словъ переводить ихъ и въ нашъ языкъ принимать будемъ? — Хорошо, что слово сокровище часто въ книгахъ и въ простыхъ разговорахъ употребляется, и потому знаменованіе онаго извѣстно всякому даже и безграмотному человѣку; но естьли бы оно по причинѣ рѣдкаго въ простыхъ разговорахъ употребленія своего, такъ напримѣръ, какъ слова угобзиться, непщевать, доблесть, прозябать, зодчество, сеѣтоносный и сему подобныя, токмо тѣмъ извѣстно было, которые прилѣжно въ языкѣ своемъ упражняются; то какимъ бы надлежало счесть того переводчика, которой бы нашедъ во Француской книгѣ слово tresor, по не искуству своему въ природномъ языкѣ своемъ, не знавъ о малоупотребительномъ словѣ сокровище, вздумалъ перевесть его точно противъ Францускаго, презлато? Надлежало ли бы въ томъ ему послѣдовать и принимать слогъ его за образецъ краснорѣчія? Но это я предполагаю такова переводчика, которой бы не знавъ слова сокровище, назвалъ, или перевелъ его презлатомь? Предположеніе сіе какъ ни странно, однакожъ оно не есть пустое мечтаніе, но дѣло на яву совершающееся. Въ книгѣ, называющей себя опытомъ всеобщей словесности, и первою классическою на Рускомь языкѣ, читаемъ мы слѣдующее: «слово Литтература будетъ на Рускомъ не столько Словесность сколько Любословіе, наука Писѣменъ, или ближе къ переводу, если позволятъ назвать, Письменность; наука, которыя посредствомъ литтеръ (то есть буквъ или письменъ) изображаетъ заимственные предметы изъ природы усовершенствованной, вкуса, воображенія. Принявъ слово сіе, можно назвать Литтератора письменнымъ человѣкомъ. Не ясно ли изъ сего видѣть можно, что мы съ такимъ затмѣніемъ ума привязываемся къ переводу словъ съ мужестраннаго языка, что тѣ названія наши, которыя не одинакій имѣютъ корень съ чужестранными названіями, кажутся уже намъ не имѣющими никакой силы. Француское съ Латинскаго языка взятое ими слово литтература, происходящее отъ имени litterae, письмена или буквы, изображаетъ въ ихъ языкѣ тожъ самое понятіе, какое въ нашемъ языкѣ изображаемъ мы названіемъ словесность: на чтоже вамъ чужое слово, когда у насъ есть свое? Но мы не довольствуемся еще тѣмъ, что имѣя свое названіе употребляемъ чужое; нѣтъ! мы даже не хотимъ въ своемъ названіи признавать ни какого знаменованія, ни силы; потому токмо, что оно не отъ одинакаго происходитъ корня съ Францускимъ названіемъ, и для того выдумываемъ новое слово письменность, которое въ Россійскомъ языкѣ столь же обширный смыслъ имѣетъ, какъ полотняность, бумажность, грибовность, и пром. Любословіе ни когда не можетъ значить словесность, но любовь къ словесности, или наше словоохотливость, говорливость. По свойству языка нашего письменный человѣкъ и пшеничный пирогъ не иное что значитъ, какъ то, что одинъ изъ нихъ составленъ изъ письменъ или буквъ (естьли бы то возможно было), а другой сдѣланъ изъ пшеницы. Удивительно, въ какое заблужденіе заводитъ насъ слѣпая наша привязанность къ Францускому языку! Какъ не подумаемъ мы, что естьли наше названіе словесность не имѣетъ полнаго знаменованія, заключающагося въ словѣ литтература, потому что происходитъ отъ имени слово, а не отъ имени письмо; то и Француское названіе литтература не имѣетъ полной силы нашего названія словесность, потому что происходитъ отъ имени письмо, а не отъ имени слово: для чегожъ Французы не перемѣняютъ своего названія, и вмѣсто литтературы, послѣдуя намъ, не пишутъ пароллетура, производя оное отъ имени parole, слово? — Вся надобность переименованія словесности на письменность состоитъ, до словамъ самого вышеупомянутыхъ строкъ сочинителя, въ томъ, чтобъ подойти ближе къ переводу. Да какая нужда подходить ближе къ переводу? Не ужъ ли должно намъ всѣ слова свои по ихъ словамъ передѣлать? Письмо называть буквою для того, что у нихъ называется оно lettre? Слова: писать, писарь, и писаніе оставить по прежнему, для того что у нихъ говорится; écrire, ecrivaine, écriture; а слова: писецъ, писака, письмоволитель, писатель, выключить изъ языка для того, что у нихъ не могутъ они происходить отъ глагола ecrire? — Я не знаю, изображаетъ ли словесность заимственные предметы изъ природы усовершенствованной, вкуса, воображенія? — Это опредѣленіе для неутонченнаго ума моего слишкомъ глубокомысленно; но вѣдаю, что слова не иное что суть, какъ общенародные мыслей нашихъ знаки, подъ которыми каждый народъ принялъ или условился разумѣть видимыя имъ тѣлесными или умственными очами вещи. Напримѣръ: свѣтило дня всему міру видно. Французы, увидя оное, назвали его soleil; Нѣмцы, sonne; Рускіе солнце. Всѣ сіи три слова изображаютъ одну и тужъ самую вещь; слѣдовательно и знаменованіе сихъ словъ, или понятіе, заключающееся въ оныхъ, есть совершенно одинакое. Итакъ можно ли, безъ страннаго и слѣпаго къ Францускому языку предубѣжденія, думать и утверждать, что въ словѣ soleil заключается нѣчто больше, чемъ въ словѣ солнце?
33 Францускій глаголъ meler и Нѣмецкій vermischen не выражаютъ точно знаменованіе глагола растворять, которому у нихъ нѣтъ соотвѣтствующаго и равносильнаго.
34 Здѣсь должно больше призывать на помощь разумъ, нежели слухъ; ибо не всегда худо бываетъ то, него слухъ нашъ отвыкшій сначала не пріемлетъ, а потомъ привыкая не токмо терпитъ, но и прельщается тѣмъ. Напротивъ того никогда не можетъ быть хорошо то, чего разумъ нашъ не утверждаетъ, хотя бы слухъ нашъ по привычкѣ и терпѣлъ оное.
35 Вотъ что сами Французы о насъ пишутъ: бывшій при посольствѣ въ царствованіе Императрицы Елисаветы Петровны съ Посломъ Францускимъ Опиталемъ господинъ Мессельеръ, между прочимъ, описывая пребываніе свое въ Петербургѣ, говоритъ: „nous furnes assaillis par une nuée de Franèais de toutes les couleurs, dont la plupart, après avoir eu det demêlés avec la police de Paris, sont venus investir les régiones septentitonales. Nout furnes étonnés et affligés de trouver chez beaucoup de grands seigneurs des déserteurs, des banqueroutiers, des libertins, et beaucoup de femmes du même genre, qui, par la prévention que l’on a en faveur des Franèais, étaient chargés de l'éducation def enfant de la plus grande importance.“ То есть; мы обступлены были тучею, всякаго рода Французовъ, изъ коихъ главная часть, поссорясь съ Парижскою Полиціею, пришли заражать сѣверныя страны. Мы поражены были удивленіемъ и сожалѣніемъ, нашедъ у многихъ знатныхъ господъ бѣглецовъ, промотавшихся, распутныхъ людей, и множество такогожъ рода женщинъ, которымъ, по предубѣжденію къ Французамъ, поручено было воспитаніе дѣтей самыхъ знаменитѣйшихъ. (Voyage à Petersbourg, ou nouveaux mémoires sur la Russie, par M, de la Messeliere, page 124). — Вообразимъ себѣ успѣхи сей заразы, толь издавна водворившейся между нами и отчасу болѣе распространяющейся! Когда и самый благоразумный и честный чужестранецъ не можетъ безъ нѣкотораго вреда воспитать чужой земли юношу, то какойже произведутъ вредъ множество таковыхъ воспитателей, изъ коихъ главная часть состоитъ изъ невѣждъ и развращенныхъ правилъ людей? Съ нравственностію не то дѣлается, что съ естественностію: курица высиженная и вскормленная уткою останется курицею, и не пойдетъ за нею въ воду; но Руской, воспитанной Французомъ, всегда будетъ больше Французъ, нежели Руской.
36 Можетъ быть я слишкомъ много наговорилъ здѣсь объ Оссіянѣ; однакожъ и нынѣ, разсуждая о немъ, не могу отступить отъ тогдашнихъ моихъ мыслей, что онъ во многихъ мѣстахъ, или въ самомъ дѣлѣ, или въ переводѣ на нашемъ языкѣ, не чистъ, ни мыслями, ни выраженіями. Пѣснопѣнія его обратили на себя вниманіе ученаго свѣта. Многіе равняютъ его съ Гомеромъ. Но мы не иначе можемъ объ немъ судить, какъ только по переводамъ. Гомеровы книги существуютъ; онѣ писаны на языкѣ извѣстномъ ученому свѣту; Оссіяновъ же подлинникъ есть нѣкая загадка. Мы его не знаемъ, а только видимъ одни переводы, часто въ мысляхъ и выраженіяхъ весьма между собою различныя, а потому и не можемъ угадать, кто изъ переводчиковъ подошелъ ближе къ Оссіяну. Я видѣлъ два Рускихъ перевода. Возмемъ въ сличеніе съ ними третій на Италіянскомъ языкѣ знаменитаго ихъ писателя Чезаротти. Мы не для того помѣщаемъ здѣсь въ маломъ образчикѣ сіе сравненіе, чтобъ опорочить которой либо изъ сихъ переводовъ; они всѣ вообще могутъ быть хороши; но между тѣмъ не худо видѣть ихъ разность. Сверхъ сего Оссіянъ славится; многія выраженія его почитаются новыми, прекрасными. Переводчики наши (я бы сказалъ тоже и о чужестранныхъ, но мнѣ до языка ихъ нѣтъ никакой нужды) увлекаемые сею мыслію, часто, для выраженія красоты Оссіяновой, употребляютъ его обороты, преступая свойство языка своего, точно такъ, какъ бы кто, переводя Рускую нашу пѣсню, вздумалъ, что когда у насъ хорошо: зазнобушка ты моя, или: младъ ясенъ соколъ, то будто и на другомъ языкѣ тѣжъ самыя слова тожъ будутъ хороши. Отнюдь нѣтъ. Правду говоритъ сей стихъ: Творецъ даруетъ мысль, но не даруетъ словъ. Въ хорошемъ переводѣ не только выраженія, но даже и мысли должны быть соображаемы съ своимъ языкомъ. Часто одна переставка словъ, одно удареніе, одно пріисканіе приличнѣйшаго имени или глагола, даетъ силу мысли. Погрѣшности противъ сего тѣмъ вреднѣе и заразительнѣе для словесности, что будучи иногда смѣшены съ хорошимъ и чистымъ слогомъ, не только уходятъ отъ вниманія читателя, но еще и привлекаютъ молодыхъ писателей къ подражанію онымъ. Сличеніе сихъ переводовъ покажетъ намъ, сколько надлежитъ опасаться, чтобъ чужой языкъ, не отвлекалъ насъ отъ ясности и чистоты мыслей на своемъ языкѣ.
|
„Вечерняя звѣзда, любезная подруга ночи, возвышающая блистательное чело свое изъ облаковъ запада, ты шествуешъ величественными стопами по лазори небесной.“ |
„Звѣзда ниспускающейся ночи! прекрасенъ свѣтъ твой на западѣ. Ты подъемлешъ изъ облака блистающую главу свою; шествуешъ величественно по холму.“ |
Stella maggior delia cadente notte,
Deh come bella in occidente splendi!
E come bella la chiomata fronte
Mostri fuor delle nubi, e maestosa
Poggi sopra il tuo colle!
„Главная звѣзда[3] упадающей ночи! Какъ свѣтло сіяніе твое на западъ! Съ какою красотою являешъ ты косматое чело свое, и съ какимъ величествомъ возлежишъ на твоемъ холмъ.“
Таковыя выраженія, какъ блистающая глава и косматое чело, не составляютъ существенной разности; ибо хотя оныя и различны между собою, но мысль въ нихъ одинакая. Солнце обыкновенно изображается въ видѣ человѣческаго лица, написаннаго въ кругъ, отъ котораго во всѣ стороны исходятъ лучи. Сіе изображеніе подало поводъ лучи уподоблять волосамъ, и потому косматое чело свѣтила есть тоже, что испускающее отъ себя блистающіе лучи. Итакъ не о сихъ выраженіяхъ будемъ мы разсуждать, но о тѣхъ, въ которыхъ одна мысль совершенно разнствуетъ отъ другой, напримѣръ, когда одинъ переводчикъ говоритъ о звѣздъ, что она шествуетъ по лазори небесной; другой, что она шествуетъ по холму; третій, что она возлежитъ на своемъ холмѣ. Каждое изъ сихъ выраженій содержитъ въ себѣ особую мысль, и трудно угадать, которая изъ нихъ есть подлинно Оссіянова. Мнѣ кажется послѣдняя, потому что древніе стихотворцы часто описывали природу въ томъ видѣ, какъ она взорамъ ихъ представлялась. Когда человѣкъ ночью смотритъ на высокой холмъ и видитъ блистающую надъ вершиною его звѣзду, то представляя себѣ въ ней нѣкое свѣтящееся лице, легко можетъ возмечтать, что холмъ этотъ есть ея собственный, и что она, какъ бы облокотясь, возлежитъ на немъ и смотритъ въ долину. Мысль сія весьма естественна, и при томъ ниже слѣдующій вопросъ ясно оную подтверждаетъ. (Замѣтимъ здѣсь еще мимоходомъ, что кажется въ первомъ переводѣ къ слову стопы нейдетъ прилагательное величественныя).
|
„Что привлекаетъ взоръ твой на долинѣ?“ |
„Что видишъ ты въ долинѣ?“. |
E che mai guati nella pianura?
„На что смотришъ (или что такое разсматриваешъ) ты въ долинъ?“
Разсматривать, или смотрѣть на что нибудь со вниманіемъ, естественнѣе лицу пребывающему на одномъ мѣстѣ, или возлежащемъ на своемъ холмѣ, какъ сказано въ третьемъ переводѣ, нежели шествующему, какъ сказано въ двухъ первыхъ.
|
„Бурные дня вѣтры молчатъ; шумъ источника удалился; усмиренныя волны ласкаются y подножія скалы.“ |
„Умолкли бурные вѣры. Издалека слышно журчаніе потока. Шумящія волны далеко бьются о берегъ каменный.“ |
Di già son cheti, e 'l rapido torrente
S’ode soltanlo strepitar da lungi,
Che con l’onde sonanti ascende e copre
Lontane rupi.
„Уже бурные вѣтры умолкли, и одинъ только быстрый потокъ, ліющій воды свои съ каменистыхъ утесовъ, шумитъ вдали.“
Третій переводъ разнится съ двумя первыми и вторые также между собою несходны, и для того разсмотримъ каждый изъ нихъ подробно. Въ первомъ переводъ встрѣчаются вѣтры дня, или еще дня вѣтры. На что тутъ день? Да естьлибъ и нужно было сдѣлать сіе между вѣтрами различіе, такъ надлежало бы сказать: дневные вѣтры, а не дня вѣтры: таковое выраженіе въ языкѣ нашемъ странно. Притомъ-же какъ можетъ изъ того, что бурные вѣтры утихли слѣдовать, что шумъ источника удалился? Напротивъ, онъ долженъ былъ приближиться, то есть сдѣлаться слышнѣе, потому что шумъ вѣтровъ не заглушаетъ его болѣе. Послѣдняя рѣчь: усмиренныя волны ласкаются у подножія скалы, хотя и есть слѣдствіе умолкшихъ вѣтровъ, однакожъ и она не хорошо выражена: усмиренныя потому не должно сказать, что волны, послѣ утихшаго вѣтра, не другимъ кѣмъ, но сами собою усмиряются. Глаголъ ласкаться употребляется съ предлогомъ къ; ласкаюсь къ тебѣ, а не у тебя. Естьли же рѣчь сію принять въ томъ смыслъ, что волны ласкались не къ скалѣ, но между собою у скалы, то по Руски вмѣсто: изъявлять взаимныя ласки, не говорится: ласкаться другъ съ другомъ.
Во второмъ переводъ изображеніе составлено изъ трехъ мыслей, изъ которыхъ первая есть: умолкли бурные вѣтры. Двѣ послѣднія, то есть изъ далека слышно журчаніе потока и шумящія волны далеко[4] бьются о берегъ каменный; обѣ суть послѣдствія, произшедшія отъ сей первой мысли. Сіи, послѣдствія состоятъ изъ двухъ шумовъ, изъ которыхъ одинъ другому необходимо мѣшать долженъ: шумящія волны въ море, препятствуютъ мнѣ слышать журчаніе потока на берегу. Сверхъ сего волны шумятъ во время дѣйствія вѣтра, но когда вѣтръ утихъ, тогда и онѣ перестаютъ быть, или по крайней мѣрѣ становятся меньше шумными. Одно ли и тоже говорятъ два перевода, изъ которыхъ одинъ называетъ ихъ усмиренными и ласкающимися, а другой шумящими и бьющимися? которому изъ нихъ вѣрить, и какъ угадать точную мысль подлинника? всѣ сіи обстоятельства запутываютъ мое понятіе, и не даютъ ему представляемыхъ изображеній ясно и чисто видѣть.
Сличая оба наши перевода съ третьимъ, Италіянскимъ, мы не находимъ въ немъ подобнаго смѣшенія мыслей, и потому должно отдать ему преимущество.
|
„Насѣкомыя, быстро носимыя на легкихъ своихъ крылахъ, наполняютъ жужжаніемъ безмолвную тишину воздуха.“ |
„Мухи вечернія на слабыхъ своихъ крыльяхъ летаютъ и жужжатъ въ полѣ.“ |
Già i notturni insetti
Sospesi stanno in su le debili ale,
E di gràto susurro empiano i campi.
„Уже вечернія мошки, вися на слабыхъ крыльяхъ своихъ, пріятнымъ жужжаніемъ наполняютъ воздухъ.“
Въ первомъ переводѣ: насѣкомыя быстро носимыя на легкихъ своихъ крылахъ, есть изображеніе совсемъ противное летанію или висѣнію на слабыхъ своихъ крыльяхъ (какъ сказано въ двухъ послѣднихъ переводахъ), и мало приличное мошкамъ или насѣкомымъ. Сверхъ сего безмолвная тишина есть почти тоже, что тихая тишина.
Во второмъ переводѣ выраженіе: мухи летаютъ, грубѣе Италіянскаго: мошки висятъ (sospesi stanno). Мухи и въ горницѣ летаютъ; но мошки на слабыхъ крыльяхъ своихъ висѣть или толпиться могутъ только въ полѣ. Природа изображена здѣсь, живѣе и пріятнѣе.
|
„Лучезарная! что привлекаетъ взоръ твой на долинѣ? но я вижу съ нѣжною усмѣшкою преклоняешься на края горизонта. Волны радостно стекаются вокругъ тебя, и омываютъ твои блестящіе власы.“ |
„Что видишъ ты, свѣтило любезное? но ты улыбаешься и заходишъ. Волны съ радостію окружаютъ тебя, и омываютъ прекрасные власы твои.“ |
Е che mai guati, o graziosa stella?
Ma tu parti e sorridi; ad incontrarti
Corron l’onde festose, e bagnan liete
La tua chioma lucente.
„На кого смотришъ ты, прелестное свѣтило? Но ты отходишъ и улыбается; ликующія волны текутъ во срѣтеніе тебя, и омываютъ съ веселіемъ власы твои блистающіе.“
Здѣсь всѣ три перевода и мыслями и выраженіями сходны. Замѣтимъ токмо, что въ первомъ переводѣ я вижу суть излишнія слова, и что выраженіе преклоняется на края горизонта не имѣетъ чистаго смысла, ибо что такое края горизонта? — Кругъ, называемый симъ именемъ, есть самъ предѣлъ или край пресѣкающагося съ землею видимаго намъ неба: чтожъ такое край края? Буде же мы, не согласно съ астрономическимъ опредѣленіемъ слова горизонтъ, возмемъ оное за зримую нами поверхность земли, то хотя окружный предѣлъ ея и можемъ назвать краемъ, но и тогда не избѣгнемъ отъ запутанности мыслей, поелику не о та»;ой вещи говоримъ, которая движется по землѣ къ сему краю, но о звѣздѣ или свѣтилъ, опускающемся къ горизонту; а не къ краямъ горизонта. Сверхъ сего въ Оссіяновыхъ пѣсняхъ астрономическія слова не у мѣста.
|
«Прости молчаливая звѣзда! Пусть огонь моего духа сіяетъ вмѣсто лучей твоихъ. Я чувствую онъ возраждается во всей своей силѣ, при его сіяніи вижу я тѣни друзей моихъ, собравшихся на холмѣ Лоры.» |
«Прости лучь тихій! Да возсіяетъ свѣтъ души Оссіяновой! и возсіялъ онъ въ силѣ своей! я вижу умершихъ друзей моихъ, собирающихся на Лорѣ, гдѣ они во дни прошедшіе собирались.» |
Addio soave
Tacito raggio: ah disfavilli omal
Nell' aima d’Ossian la Serena luce.
Ecco già sorge, ecco s’avviva; io veggo
Gli amici estinti, il lor congresso é in Lora,
Come un tempo già fu.
«Прости пріятный тихій лучь! Ахъ возблистай снова, о свѣтозарный лучь, въ душѣ Оссіяновой! се уже возгарается, се возсіяваетъ онъ: я вижу тѣни усопшихъ друзей моихъ. Они собираются въ Лорѣ, какъ бывало въ прежнія времена.»
Хотя въ каждомъ изъ сихъ трехъ переводовъ есть нѣкоторая разность въ выраженіяхъ, но какъ сіе не дѣлаетъ главной разности въ мысляхъ, то и могутъ они оставаться каждый въ своемъ видѣ"
| первый: | вторый: |
| «Я зрю тамъ Фингала, посреди своихъ сильныхъ.» | "Является Фингалъ, подобно влажному столпу тумана. |
Fingal sen viene
Ad acquosa colonna somigliante
Di densa nubbia che sul lago avanza.
«Фингалъ идетъ, подобенъ густому столпу тумана, движущемуся по озеру.»
Въ первомъ переводъ прекрасное уподобленіе Фингаловой тѣни густому столпу тумана совсѣмъ выпущено, и вмѣсто онаго сказано: я зрю Фингала посреди своихъ сильныхъ.
Во второмъ переводѣ прилагательное влажный, говоря о туманѣ, далеко уступаетъ прилагательному густый (denso); притомъ же подобіе не докончано, и чрезъ то оно слабѣе, чемъ въ третьемъ, Италіянскомъ. Туманъ на водѣ гораздо виднѣе, и потому изображеніе, что онъ въ видъ густаго столпа движется по озеру, много мечтанію сему придаетъ силы.
|
"Я вижу бардовъ, моихъ сотрудниковъ: тамъ почтенный Улинъ, величественный Рино, сладкогласный Альпинъ, нѣжная и жалостная «Минона.» |
«Герои окружаютъ его и барды пѣнія: Улинъ сѣдовласый, величавый Рино, Альпинъ сладкогласный и кроткая, печальная Минона.» |
Gli fan cerchio gli eroi: vedi con esso
I gran figli del canto, Ulin canuto,
E Rino il maestoso, e 'l dolce Alpino
Dall' armonica voce, e di Minona
Il soave lamento.
«Храбрые воины и знаменитые пѣснопѣвцы окружаютъ его: Улинъ сѣдовласый, и величественный Рино, и сладкогласный Альпинъ, и унывно поющая Минона.»
Мы не станемъ говорить о разностяхъ, таковыхъ, какъ въ одномъ переводъ Улинъ названъ почтеннымъ, а въ другихъ сѣдовласымъ, хотя и оныя должны означать нѣкоторую неточность съ подлинникомъ; но замѣтимъ гораздо большія сихъ, а имянно: въ двухъ первыхъ переводахъ Минона названа, въ одномъ нѣжною и жалостною, а въ другомъ кроткою и печальною: всѣ сіи названія показываютъ нравственныя ея свойства; но Оссіянъ, по мнѣнію Италіянскаго переводчика, не о томъ разсуждаетъ: онъ хочетъ только показать искуство и образъ ея пѣнія. Чезаротти въ примѣчаніяхъ своихъ говоритъ, что Оссіянъ сими словами означаетъ сію пѣвицу: Minona dotata divoce soavemente lamentevole, то есть: Минона одаренная пріятноунылымъ голосомъ. — Замѣтимъ еще во второмъ переводъ, что выраженіе Барды пѣінія Рускому языку совсемъ не свойственно, иначе какъ развѣ слово Барды взять за учителей, даже и въ такомъ случаѣ лучше сказать: учатъ пѣть, нежели учители пѣнія.
|
«О друзья мои! сколь много перемѣнились вы съ тѣхъ щастливыхъ дней, какъ среди торжествъ Сельмы состязались мы, кому вѣнчаться наградою пѣнія, подобны весеннимъ зефирамъ, которые поперемѣнно возлетаютъ на холмъ, и съ пріятнымъ шумомъ нѣжатъ и колеблютъ раждающуюся траву.» |
«Какъ перемѣнились вы, друзья мои, со дней Сельмскаго пиршества, когда мы спорили въ пѣніи, подобно вѣтеркамъ весеннимъ, несущимся вдоль по холму, и колеблющимъ по перемѣнно тихо шепчущую траву.» |
Oh quanto, amici,
Cangiati siete dal buon tempo antico
Del convîto di Selma, allor che insieme
Faceam col canto graziose care!
Siccome i venticelli a primavera,
Che volando sul colle alternamente
Piegan Perbetta dal dolce susurro.
«О какъ перемѣнились вы, друзья мои, отъ тѣхъ блаженныхъ, старыхъ временъ, когда бывало на Сельмскихъ празднествахъ въ пріятномъ спорѣ, кто лучше споетъ, пѣвали мы, подобно весеннимъ вѣтеркамъ, вѣющимъ по холму, играя по перемѣпно съ сладко-шепчущею травою.»
Здѣсь много различія, и для того разсмотримъ каждый переводъ. Въ первомъ: среди торжествъ Сельмы, не хорошо; лучше: среди Сельмскихъ торжествъ. Выраженіе: вѣнчаться наградою пѣнія, также не хорошо, первое потому, что награду не можно, какъ, вѣнокъ, надѣть на голову. Иносказаніе долженствуетъ быть ясное, не затрудняющее понятія. Второе, награда пѣнія есть столько же не по Руски, какъ Барды пѣніа. Въ рѣчи: подобны весеннимъ вѣтеркамъ, слово подобны относится къ мѣстоименію мы; но какъ же Оссіянъ говоритъ: мы, то есть стихотворцы, подобны зефирамъ? Иное голосъ или пѣніе стихотворца уподоблять весеннимъ вѣтеркамъ или зефирамъ, иное самого стихотворца. Можно бы счесть сіе опечаткою, и вмѣсто подобны поставить подобно, однако нѣтъ; тогда смыслъ будетъ еще хуже: кому вѣньчаться наградою пѣнія, подобно весеннимъ зефирамъ? Слѣдовательно выдетъ, что весенніе зефиры вѣньчались наградою пѣнія. Въ окончаніи сказано: подобны весеннимъ зефирамъ, которые поперемѣнно возлетаютъ на холмъ, и съ пріятнымъ шумомъ нѣжатъ и колеблютъ раждающуюся траву: колебать то, что раждается! Всякъ, кто сличитъ рѣчь сію съ тѣмъ, какъ она сказана въ двухъ другихъ переводахъ, легко почувствуетъ находящуюся между ими разность. Въ чтеній таковыя погрѣшности суть непримѣтныя крупинки, но въ разборъ большіе камни. Для того то сочиненія и переводы рѣдко цѣнятся по достоинству.
Во второмъ переводѣ сказано: какъ перемѣнилисъ вы, друзья мои; со дней Селимскаго пиршества: въ семъ мѣстѣ нѣтъ Италіянскаго выраженія dal buon tempo antico (отъ тѣхъ блаженныхъ, старыхъ временъ), которое дѣлаетъ рѣчь сію гораздо чувствительнѣе въ устахъ жалующагося на сію перемѣну. Когда мы спорили въ пѣніи; спорить въ пѣніи, больше значитъ спорить во время пѣнія, нежели спорить о превосходномъ пѣніи, въ выраженіи: подобно вѣтеркамъ весеннимъ, несущимся вдоль по холму, замѣтить можно первое, что несущійся прилично говоришь о крѣпкомъ вѣтрѣ: туча, буря несется; но о весеннихъ вѣтеркахъ должно говоришь нѣжнѣе: летаютъ, вѣютъ. Второе, лучше просто сказать, несущимся по холму, нежели: несущимся вдоль по холму, потому что у холма нѣтъ длины; онъ имѣетъ только вершину, подошву, и пологость или крутизну.
|
«Во едино изъ сихъ торжествъ зрѣли мы нѣжную Минону, грядущую въ полномъ сіяніи своихъ прелестей. Ея поникшія къ долу очи окроплялись слезами.» |
«Выступила Минона въ красотѣ своей съ потупленмымъ взоромъ и очами слезящими.» |
Suonami ancor nella memoria il canto:
Ricordanza soave. Usci Minona,
Minona adorna di tutta beltade,
Ma il guardo ha basso, e lagrimoso il ciglio.
«Еще сіи пѣсни отзываются въ памяти моей: сладкое воспоминаніе! Вышла Минона, Минона всѣми прелестями украшенная; но взоры ея были потуплены, изъ очей катились слезы.»
Въ первомъ переводѣ вмѣсто сей прекрасной и нужной для вступленія рѣчи: еще сіи пѣсни отзываются въ памяти моей: сладкое воспоминаніе! сказано простое увѣдомленіе: во едино изъ сихъ торжествъ зрѣли мы, и проч.
Во второмъ переводѣ введеніе или приступъ сей совсѣмъ выпущенъ и повѣствованіе начинается сими словами: выступила Минона въ красотѣ своей; выраженіе, выступитъ въ красотѣ своей, какъ будто въ какомъ одѣяніи, по Руски не хорошо, и далеко не можетъ сравниться съ сею величавою и важною рѣчью, сказанною въ первомъ переводъ: грядущія въ полномъ сіяніи своихъ прелестей. Здѣсь слово грядущая, по важности другихъ сопряженныхъ съ тѣмъ словъ, весьма прилично. — Читая многія нынѣшнія книги можно на подобныя высокія слова находитъ вмѣстѣ и гоненіе и употребленіе ихъ совокупно съ простонародными, такъ что скоро, послѣдуя худому навыку, не будемъ мы чувствовать странности въ выраженіяхъ: отверзъ ротъ и разинулъ уста. Къ сему неприличному смѣшенію важныхъ словъ съ простыми ведетъ насъ тожъ самое подражаніе францускому языку. Молодые писатели наши, вмѣсто познанія языка своего изъ старинныхъ, а особливо священныхъ книгъ, ополчаются противъ важнаго, величественнаго въ нихъ слога, которой называютъ они славенскимъ, вооружаются противъ многихъ коренныхъ словъ, изгоняютъ ихъ, и на мѣсто оныхъ переводятъ буквально чужія, или составляютъ противусвойственно языку свои, собственныя, утверждая, что это будетъ очищенный Руской языкъ, тотъ, подобный Францускому, на которомъ мудрецъ, вельможа и простолюдинъ пишутъ и говорятъ въ бесѣдахъ съ равною простотою. Но простота имѣетъ свое искуство: разломать великолѣпныя зданія, и на мѣсто ихъ, или рядомъ съ ними построить хижины, есть худая простота.
|
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
«Порывистый вѣтръ отъ холма несущійся, тихо развѣватъ ея волосы.» |
E lento lento le volava il crine
Sopra l’auretta, che buffando a scosse
Uscia del colle.
«И вырывающійся изъ за холма вѣтерокъ тихо тихо развѣвалъ ея власы.»
Въ первомъ переводѣ слова сіи совсѣмъ пропущены. Во второмъ замѣтить можно, что порывистый вѣтръ несущійся, означаетъ великую силу вѣтра, которому уже не свойственно развѣвать волосы тихо.
|
«Сердца героевъ смягчились, когда возвысила она сладостный свой голосъ. Часто видали они гробъ Сальгара, и мрачное жилище нещастной Кольмы, Кольмы, которой Сальгаръ обѣщалъ возвратиться при концѣ дня; но мракъ ночи ее окружаетъ; она зритъ себя оставленну на холмѣ.» |
«Печалію исполнились души героевъ, когда она сладостнымъ голосомъ запѣла. Часто видали они гробъ Сальгаровъ и мрачное жилище бѣлогрудой Кольмы. Осталась Кольма едина на холмѣ, едина съ своею пѣснію. Салгаръ обѣщалъ прійти кѣ ней; темная ночь ниспускалась. Внимайте пѣнію Кольмы, когда она едина на холмѣ сидѣла.» |
Degli Eroi nell' alma
Scese grave tristezza, allor che sciolse
La cara voce; che di Salgar vista
Spesso aveano la tomba, e 'l tenebroso
Letto di Colma dal canidido seno.
Colma sola sedea su la collina
Con la musica voce: a lei venirne
Salgar promise; ella attendealo, e intante
Giù dai monti cadea la notte bruna.
Già Minona incomincia: udite Colma,
Quando sola sedea su la collina.
«Глубокая печаль овладѣла сердцами витязей, когда унылый гласъ ея раздался: они часто видали гробъ Салгаровъ и мрачное ложе бѣлогрудой Кольмы. Кольма одна съ сладкозвучнымъ гласомъ своимъ сидѣла на холмъ. Салгаръ обѣщалъ придти къ ней; но между тѣмъ ночь темная ниспускалась уже съ горъ.»
Во всѣхъ сихъ переводахъ нѣтъ разности въ смыслѣ. Итакъ замѣтимъ только, хотя и мелочи, но и онъ подаютъ поводъ къ сужденію. Въ первомъ переводѣ: сердца героевъ смягчились, когда она возвысила голосъ, оба глагола смягчались и возвысила не тѣ, которымъ бы тутъ быть надлежало; ибо смягчаются только ожесточенныя или гнѣвныя сердца; но герои, слушавшіе сіе пѣніе, не были въ семъ расположеніи. — Возвысила голосъ значитъ больше стала пѣть громче, нежели запѣла. Вопросимъ здѣсь, которое выраженіе правильнѣе: гробъ Салгара (какъ сказано въ первомъ переводъ, или: гробъ Салгаровъ (какъ сказано во второмъ;? Безсомнѣнія сіе послѣднее. Между тѣмъ не льзя сказать, чтобъ оба сіи выраженія не были свойственны языку нашему; но дѣло въ томъ, гдѣ и когда свойственны? Языкъ имѣетъ свои законы, иногда положительные, иногда разбору предоставленные, въ которые надлежитъ тщательно вникать, дабы чрезъ смѣшеніе ихъ не портить оный. Иногда гнѣвъ царя, иногда царскій гнѣвъ лучше, смотря по смыслу и составу рѣчи. Французы не могутъ сего различать, но мы можемъ и должны; ибо худо сдѣлаемъ, естьли вмѣсто видъ моря скажемъ морской видъ, но еще хуже, естьли вмѣсто морская рыбы, скажемъ рыба моря. Таковыя погрѣшности нынѣ, какъ мы то ниже сего увидимъ, часто примѣчаются. — Во второмъ переводъ можно замѣтить, что отъ подобнаго сему непріятнаго стеченія одинакихъ звуковъ: она едина не холмѣ, должно стараться избѣгать.
|
«Уже ночь, я одна на семъ холмъ, гдѣ соединяются бури.» |
«Пришла ночь; — я одна на бурномъ холмѣ оставленная.» |
E notte: io siedo abbandonata e sola
Sul tempestoso colle.
«Се ночь; я одна, оставленная, сижу на холмѣ вѣтрами обуреваемомъ.»
Въ первомъ переводѣ выраженіе: холмъ, гдѣ соединяются бури, не хорошо. Бури никогда и нигдѣ не соединяются. Выраженіе сіе не естественно и странно. — Во второмъ переводѣ пришла ночь хорошо, когда что нибудь расказываешь, и расказываешь просто; но Кольма начинаетъ пѣть, и хочетъ положеніе свое представить страшнымъ, ужаснымъ; а потому и ночь (é notte) гораздо приличнѣе и важнѣе, нежели пришла, или настала, или наступила ночь. Также одно причастіе безъ глагола не составляетъ полнаго смысла: я одна на бурномъ холмѣ оставленная, не говорится; надлежитъ сказать или оставлена, или оставленная сижу, пребываю. Теперь разсмотримъ свойственно ли выраженіе бурный холмъ нашему языку: что разумѣемъ мы подъ словами бурный вѣтръ, бурное дыханіе? Вѣтръ съ великою силою дующій. А подъ словами бурный мечъ или бурный гнѣвъ? Мечъ или гнѣвъ, дѣйствующій на подобіе бури. Можно ли сказать: я плыву по бурному морю? можно; ибо море представляется намъ тогда волнующимся, кипящимъ, или, какъ говаривали предки наши, вреющимъ. Но можно ли сказать: я плыву на бурномъ кораблѣ? нѣтъ, для того, что корабль не самъ дышетъ бурею, но буря на него дышетъ, и потому онъ не есть бурный, но обуреваемый, то есть колеблемый или потрясаемый бурнымъ вѣтромъ или моремъ. — Можно ли сказать: бурный камень? Можно, когда камень сей представляется намъ въ образѣ дѣйствующаго орудія. Напримѣръ: онъ сильною рукою бросилъ тяжелый камень, и бурная громада сія засвистѣла по воздуху. Такъ Гомеръ говоритъ иногда о своихъ Греческихъ богатыряхъ. Здѣсь камень по тому бурный, что онъ летитъ и тягостію или огромностію своею все, во что ударяется, наподобіе бури ломаетъ, сокрушаетъ. Но можно ли сказать: Я сижу на бурномъ камнѣ? отнюдь нѣтъ; потому что камень тогда неподвиженъ, и ни мало не представляется мнѣ бурнымъ. По той же причинѣ бурный холмъ, бурной пригорокъ; бурная кочка, суть пустыя выраженія. Скажутъ: такъ у Оссіяна сказано; тамъ стоитъ слово соотвѣтствующее нашему бурный. Можетъ быть. Сошлются также на Италіянской переводъ, гдѣ сказано tempestoso colle. Не спорю, но въ Италіянскомъ tempestoso значитъ вмѣстѣ и бурный и обуреваемый. Они не различаютъ сихъ двухъ понятій, а мы различаемъ. Искусному переводчику должно вникать въ свойство языка своего, и не располагать его по чужимъ выраженіямъ, хотя бы онъ были Оссіяновы или Гомеровы; Гомеръ, писавъ по Руски, можетъ быть не употребилъ бы того слова или выраженія, какое на своемъ языкѣ употребилъ.
|
«Я слышу гремятъ яростные въ ребрахъ горы вѣтры; источникъ, наводненный дождемъ, шумитъ по крутизнъ скалы. Я не вижу никакова убѣжища, гдѣ бы могла скрыться. увы! я одна оставлена.» |
«Шумитъ вѣтръ на горѣ; стремительно потокъ мчится внизъ по утесу. Некуда мнѣ отъ дождя укрыться. Мнѣ, оставленной на бурномъ холмѣ.» |
Il vento freme
Sulla montagne, e romoreggia il rivo
Giù dalle rocce, ne capanna io veggo
Che dalla pioggia mi ricopri: achi lasso!
Che far mai deggio abbandonata e sola
Sopra il colle de' venti?
"вѣтръ воетъ на горъ; шумитъ быстрая съ крутой скалы рѣка. Не вижу убѣжища, куда укрыться отъ дождя. Нещастная! что мнѣ дѣлать одной, оставленной на холмѣ ярыми вѣтрами обуреваемомъ?
3дѣсь въ Италіянскомъ переводѣ не употреблено больше прилагательное tempestoso, но сказано: sopra it colle de' venli (на холмѣ вѣтровъ). Я привожу сіи подробности для показанія, что хотя бы да тысячи языкахъ сказали: сидѣть на бурномъ холмѣ, или на холмѣ вѣтровъ, но въ нашъ языкъ вводить сіи выраженія несвойственно. Замѣтимъ еще здѣсь, что въ первомъ переводѣ рѣчь: гремятъ яростные съ ребрахъ горы вѣтры, хотя и громозвучна, однако есть одно только напыщенное пустословіе. Первое, глаголъ гремитъ не весьма приличествуетъ вѣтрамъ, которые паче шумятъ, бушуютъ, нежели гремятъ. Второе, просто ребра не означаютъ утробы или внутренности горы боками или ребрами объемлемой. Третье, здѣсь не говорится о горахъ огнедышущихъ, у коихъ во внутренности или утробъ ихъ слышенъ бываетъ шумъ; но просто о вѣтръ, шумящемъ на горахъ или между горъ.
Я прекращаю замѣчанія мои, потому что можно ими наскучить читателю; но между тѣмъ изъ сего сличенія довольно явствуетъ, что переводы, съ какихъ бы они славныхъ сочинителей ни были дѣланы, должны принаравливаемы быть къ своему языку. Не столько вреда въ томъ, что переводчикъ худо выразитъ мысль сочинителеву, сколько въ томъ, что, углубленный въ достоинство переводимаго имъ писателя, забывъ самого себя, безъ разсужденія будетъ вводить его выраженія. Отъ сего портится языкъ и дѣлается изъ чистаго и яснаго страннымъ и невразумительнымъ. Нѣтъ нужды, что найдемъ мы въ переводѣ Оссіяновой пѣсни (называемой Картонъ): солнечный лучъ изливаетъ предъ нимъ свѣтлость свою, вмѣсто: солнце предшествуетъ ему и разливаетъ предъ нимъ пучину свѣта: (lo precede il sole e sgorga lucidissimo torrente innanzi adesso). Здѣсь ничего нѣтъ противъ языка, кромѣ что одно изображеніе слабѣе другаго. Но когда мы въ той же пѣснѣ найдемъ: кто, кромѣ сына Комалова, царя великихь дѣлъ? Тогда не знающій хорошо языка своего можетъ подумать, что цари великихъ дѣлъ, есть прекрасное выраженіе. Естьли же по навыку къ старому слогу и покажется оно ему не хорошимъ, то не посмѣетъ въ томъ усумниться, слыша, что повсюду въ журналахъ твердятъ о новомъ слогѣ, о вкусѣ, объ изящномъ, и проч., и проч. Но разберемъ смыслъ сего выраженія, и тогда мы противное тому увидимъ. Когда мы называемъ кого царемъ, то симъ означаемъ или власть его надъ чемъ нибудь, какъ напримѣръ Нептунъ царь морей, или преимущество его надъ тѣми животными, или существами, которыя одинакаго съ нимъ рода, какъ напримѣръ левъ царь звѣрей, или роза царица цвѣтовъ; но человѣкъ и дѣло суть вещи совсѣмъ различныя, между которыми не льзя вообразить ни связующей ихъ власти и повиновенія, ни преимущества существующаго между ими, и потому царь дѣлъ; царь мечей[5], суть такія же пустыя выраженія, какъ царь шапокъ или царь благоуханій. Для чего бы вышеупомянутой рѣчи не сказать по Руски: кто, кромѣ сына Коміалова, царя великими дѣлами свѣтлаго, или тому подобнымъ образомъ. Разсмотримъ еще нѣкоторыя выраженія въ сихъ переводахъ. Мы не отнимемъ чрезъ то славы у переводчиковъ, но между тѣмъ изобличая нѣкоторыя ихъ погрѣшности, принесемъ ту пользу, что молодые люди, начинающіе упражняться въ словесности могутъ остеречься и не принимать въ нихъ худое за хорошее. Читая далѣе вышеприведенные нами переводы Сельмской пѣсни находимъ мы въ нихъ слѣдующія выраженія. Въ первомъ: юный ратникъ! въ величественной высотѣ своей прекраснѣе ты всѣхъ сыновъ равнины. Во второмъ: внимайте моему гласу, сыны любви моей. — Онъ пришелъ въ одеждѣ сына морскаго. — Одинъ сынъ скалы отвѣтствовалъ ей, и проч. — Я бы могъ изъ обоихъ переводовъ еще гораздо болѣе выписать сихъ сыновъ, естьли бы захотѣлъ. Что значатъ всѣ сіи сыны? Между тѣмъ не льзя отрицать, чтобъ выраженіе сіе не было свойственно языку нашему, равно какъ и всѣмъ другимъ. И въ священномъ писаніи правовѣрные называются сынами Божіими, а грѣшники сынами человѣческими. Краснорѣчивый нашъ Платонъ весьма хорошо въ проповѣди своей сказалъ: преображаетъ молитва невѣрующаго въ правовѣрнаго и изъ сына тьмы творитъ сыномъ свѣта. Не худо также, когда кто, желая означить грознаго или свирѣпаго воина, скажетъ: сынъ брани, чадо гнѣва, и тому подобное. Но надлежитъ разсматривать, чтобъ такое иносказаніе имѣло должную силу и приличіе. Къ таковымъ важнымъ словамъ, каковы суть: тьма, свѣтъ, брань, гнѣвъ, оно прилично. Когда же мы, не разбирая вещей, станемъ ко всякой изъ нихъ прикладывать сіе названіе и говорить: сынъ любви, сынъ морской, сынъ скалы, сынъ равнины, сынъ камня, сынъ дерева, и проч., и проч., то наконецъ въ словесности нашей народится столько дѣтей, что и дѣвать ихъ будетъ не куда; ибо сіи сыны любви весьма плодовиты: отъ нихъ тотчасъ произошло новое поколѣніе выраженій, доселѣ нигдѣ, во всемъ пространствѣ языка нашего не существовавшихъ# а имянно: мы находимъ въ тѣхъ же самыхъ переводахъ: еленъ холма, пещера камня, супруга любви, и проч. Почему Еленю въ вѣчное и потомственное владѣніе пожалованъ холмъ? Мы въ описаніяхъ животныхъ не видимъ, чтобъ олени раздѣлялись на два рода, изъ которыхъ одни жили бы всегда на холмахъ, а другіе на поляхъ; да естьли бы и сіе было, такъ однихъ, для различія родовъ ихъ, называли бы горными или нагорными, а другихъ полевыми, и отнюдь не говорили бы: олень холма, олень поля. На какомъ разумѣ основано право вмѣсто каменная пещера говорить пещера камня? гдѣ въ книгахъ своихъ найдемъ мы тому примѣры, и позволитъ ли языкъ нашъ вмѣсто деревянной домъ, золотое кольцо, мѣдной котелъ, говорить: домъ дерева, кольцо золота, котелъ мѣди? Отнюдь нѣтъ; потому что мѣдный котелъ значитъ у насъ изъ мѣди сдѣланный, а котелъ мѣди, подобно какъ рюмка вина, стаканъ воды, и проч., значитъ котелъ наполненный мѣдью или мѣдными вещами. Равнымъ образомъ вмѣсто любезная милая, супруга въ языкъ нашемъ несвойственно говорить супруга любви. Подъ словами супруга пѣтуха всякъ разумѣетъ у насъ курицу, такъ и подъ словами супруга любви долженъ будетъ разумѣть тоже, но весьма странное, то есть любовь на комъ-то женатую. На что въ богатый и сильный языкъ нашъ вводить такія не нужныя ему новости, которыя больше безобразятъ его, нежели украшаютъ?
37 Читая побольше таковыхъ переводовъ, можетъ быть пересталъ бы я сожалѣть, что не знаю по Гречески.
38 Можетъ быть Овидіевы стихи пріятнѣе, но ежели бы онъ писалъ прозою, то бы прочитавъ подобный сему переводъ, можно было не имѣть желанія читать подлинника.
39 О Ломоносовѣ нѣчего много разсуждать: кто желаетъ быть силенъ въ языкѣ, тотъ долженъ всѣ стихотворенія, и почти всю прозу его, знать наизусть.
40 Прочитайте описаніе зимы въ Россіядѣ, прочитайте многія другія мѣста, прочитайте разныя сочиненія сего знаменитаго писателя, и вы должны будете почувствовать, что у насъ есть стихотворцы.
41 Изъ писателей и переводчиковъ нашихъ Матонисы, Крашенинниковы, Полѣтики, Лепехины, Румовскіе и подобные имъ, писали и переводили Рускимъ слогомъ, переводили прекрасно, и нигдѣ не найдемъ мы въ нихъ нынѣшняго чужеязычія. Изъ стихотворцевъ (сверхъ тѣхъ, коихъ стихотворенія приведены здѣсь въ примѣры) Петровы, Майковы, Нелединскіе, Капнисты, Дмитріевы и другія имъ подобные, сколько мнѣ ихъ читать случалось, также нигдѣ не потчивали меня Рускими щами, по Француски изготовленными.
42 Естьли въ подобныхъ сочиненіяхъ, каковы суть сіи двѣ рѣчи, Феофанова и Платонова, не будемъ мы находить достаточныхъ къ подражанію примѣровъ краснорѣчія: то я уже не знаю, какіе намъ образцы и примѣры надобны.
43 Какую мягкость, какую нѣжность чувствъ неспособенъ изображать Руской языкъ! Вѣрьте послѣ сего симъ сказкамъ, что у насъ мало истинныхъ писателей, что надобно утвердить вкусъ, сто мы не имѣемъ образцовъ, что намъ должно еще языкъ свой воспитывать, выдумывать новыя выраженія, обогащать его новыми идеями, и что мы обо многихъ предметахъ должны еще говорить такъ, какъ напишетъ человѣкъ съ таоантомъ. Скажемъ лучше, что предразсудокъ и слѣпая привязанность наша къ Францускому языку не допускаютъ насъ чувствовать красоту языка своего; что естьли бы мы разсматривая чаще богатство, силу и великолѣпіе его, вникали въ оное, читали собственныя книги свои, любили языкъ свой; то могли бы, по важности и способности онаго, въ словесности и краснорѣчіи превзойти всѣхъ другихъ народовъ. Но по нещастію мы восхищаемся токмо Францускимъ языкомъ; считаемъ за единственное украшеніе свое, за необходимую надобность погубить лучшія лѣта возраста своего на обученіе онаго въ совершенствѣ; читаемъ, пишемъ, поемъ, думаемъ, говоримъ на яву и во снѣ по-Француски. Какъ же намъ знать Руской языкъ? Знаніе онаго требуетъ времени, охоты и прилѣжанія. Не ужъ ли воображаемъ мы, что скорѣе можно сдѣлаться искуснымъ писателемъ, чѣмъ хорошимъ сапожникомъ?
44 Въ нѣкоторой книгѣ случилось мнѣ прочитать слѣдующее: "Есть непремѣнно и должно быть искуство писать. Это искуство не можетъ существовать, поддерживать себя безъ природнаго дарованія; но оно можетъ недоставать природному дарованію. Доказательствомъ сему послужатъ многіе писатели, родившіеся съ самыми щастливыми расположеніями къ стихотворству, и которые однакожъ никогда не знали искусства писать стихи. — Таковы безспорно были Князь Кантемиръ и Тредьяковскій. У обоихъ было довольно Поэтическаго ума, довольно Энтузіасму, охоты, однакожъ полвѣка проходитъ, какъ они осуждены совершенно не имѣть читателей, хотя сочинитель сихъ строкъ говоритъ о семъ весьма утвердительно, какъ то показываетъ употребленное имъ слово безспорно, однакожъ (съ позволенія его) я весьма различнаго съ нимъ мнѣнія о сихъ двухъ Россійскихъ писателяхъ. Мнѣ кажется Тредьяковскій и Кантемиръ не токмо несходны, но даже совсѣмъ противны между собою. Я не знаю довольно ли было въ нихъ Поэтическаго ума и Энтузіазму (слово сіе въ Россійскомъ языкѣ я худо понимаю), но вѣдаю, что между ими есть превеликая разность, а именное Тредьяковскій былъ трудолюбивый переводчикъ, посредственный сочинитель, довольно искусный въ знаніи словъ языка своего, но не знавшій въ чемъ состоитъ приличность, сила и красота слога. Въ разсужденіи же стихотворства былъ онъ хотя и весьма худой Стихотворецъ, однакожъ такой, которой ввелъ стопосложеніе въ Россійскіе стихи, и первый писалъ анапестами и дактилями. Кантемиръ напротивъ того былъ весьма хорошій Стихотворецъ, но сочинялъ Сатиры свои въ такое время, когда еще у насъ стопосложеніе и мѣра въ стихахъ не наблюдались. Итакъ въ семъ случаѣ ни мало не похожи они, другъ на друга; теперь посмотримъ, естьли какое сходство въ произведеніяхъ ума ихъ? У кого Ахиллесъ говоритъ Деидаміи:
Царевна, приступить позволеноль къ вамъ смѣло?
Я зрю, что углубленъ умъ въ тайное вашъ дѣло.
Не лучше ль, какъ и мню, вамъ быть на единѣ?
И сей ли вашъ приказъ, чтобъ отлучиться мнѣ?
Я здѣсь предъ васъ предсталъ для должнаго поклона,
Не зналъ, что будетъ вамъ чрезъ мой приходъ препона,
Но что! вы на меня не взводите очей,
Ни хощете притомъ сподобить и рѣчеи:
Васъ мысль къ себѣ одной весьма знать пригвоздила.
Я щастливъ бы, когдабъ я вещь былъ ей и сила.
У кого, говорю, въ Трагедіи Ахиллесъ изъясняется любовницѣ своей такимъ смѣшнымъ и страннымъ слогомъ, похожъ ли сей на того, кто въ Сатирѣ описываетъ вѣстовщика и болтуна сими прекрасными и остроумными стихами:
Съ зорею вставши Менандръ вездѣ побываетъ,
Развѣситъ уши вездѣ, вездѣ примѣчаетъ,
Что въ домахъ, что въ улицѣ, въ дворѣ и въ приказѣ
Говорятъ и дѣлаютъ. О всякомъ указѣ
Вновь выданномъ, о всякой перемѣнѣ чина
Онъ извѣстенъ прежде всѣхъ; такъ всему причина,
Какъ Отче нашъ наизусть. Три дни брюху дани
Лучше не дастъ, нежъ не знать, что привезъ съ Гиляни
Вчера прибывшій гонецъ; гдѣ кто съ кѣмъ подрался,
Сватается кто на комъ, гдѣ кто проигрался,
Кто за кѣмъ волочится, кто выѣхалъ, въѣхалъ,
У кого родился сынъ, кто на тотъ свѣтъ съѣхалъ.
О когдабъ дворяне такъ наши свои знали
Дѣла, какъ чужіе онъ не столькобъ ихъ крали
Дворецкой съ прикащикомъ, и жирнѣебъ жили,
И должниковъ за собою толпыбъ не водили.
Когда же Менандръ новизнъ наберетъ нескудно,
Недавно то влитое ново вино въ судно
Кипитъ, бродитъ, обручь рветъ, доски разширяетъ,
И выбивъ втулку быстро устьемъ вытекаетъ.
Встретитъ ли тебя, тотчасъ въ уши вѣстей съ двѣсти
Нажужжитъ, и поймалъ тѣ изъ вѣрныхъ рукъ вѣсти,
И тебѣ съ любви своей оны сообщаетъ,
Прося, держать про себя. Составить онъ знаетъ
Мнѣнію окружности своему прилично;
Рѣдко двумъ тужъ вѣдомость скажетъ однолично,
И самъ своей наконецъ повѣритъ онъ бредни,
Ежели прейдетъ къ нему изъ знатной передни.
Сказавъ, тебя какъ судья бѣжитъ осторожный
Просителя, у кого карманъ ужъ порожный,
Имѣя многимъ еще въ городѣ наскучить,
Искусенъ и безъ вѣстей голову распучить
Тебѣ Лонгинъ; стерегись, стерегись сосѣдомъ
Лонгина не завтракавъ имѣть за обѣдомъ.
Отъ жены, дѣтей своихъ долгое посольство
Отправить тебѣ, потомъ свое недовольство
Явитъ, что ты у него давно не бываешь,
Хоть большу быть новыми зубами дочь знаетъ.
Четвертой уже зубокъ въ деснахъ показался;
Ночь всю и день плачется; жаръ вчера унялся.
Другую замужъ даетъ, женихъ знатенъ родомъ,
Богатъ, красивъ, и жены старѣе лишъ годомъ.
Приданое дочерне опишетъ подробно,
Прочтетъ рядную всю сплошъ, и всяку особно
Истолкуетъ въ ней статью. Сынъ меньшой недавно
Начавъ азбуку, теперь чтетъ склады исправно.
Въ деревнѣ своей началъ онъ копать прудъ новый,
Тому изъ кармана планъ вытаща готовый
Тотъ-же часъ подъ носъ тебѣ разсмотрѣть положитъ,
Иль на ту стать ножики и вилки разложитъ.
Сочтетъ, сколько въ ней земли, что беретъ оброку,
Къ какому у него овощь спѣетъ сроку,
И владѣльцевъ всѣхъ ея другъ за другомъ точно
Отъ потопа самаго, и какъ ога прочно
Изъ рукъ въ руки къ гему дошла съ приговору
Судей, положа конецъ долгу съ дядей спору.
Милуетъ же тебя Богъ, буде онъ осаду
Азовску еще къ тому не прилѣпитъ сряду;
Рѣдко минуетъ ея, и день нуженъ цѣлый
Выслушать всю повѣсть ту. Полководецъ зрѣлый
Много онъ тамъ почудилъ, всегда готовъ къ дѣлу,
Всегда пагубенъ врагу. Тутъ то ужъ безъ мѣлу,
Безъ верви кроить обыкъ безъ аршина враки,
Правды гдѣ, гдѣ крошечны увидишь ты знаки.
Въ стихахъ сихъ конечно не соблюдены тѣ правила, каковыя обыкновенно въ стихотворствѣ наблюдаются. Не сохранено въ нихъ той пріятности, какую даетъ имъ правильное паденіе слоговъ, опредѣленная мѣра полустишій, и окончаніе смысла въ стихъ безъ переноса въ другой; но мы великому заблужденію подвергаемся, когда согласный звукъ словъ предпочитать будемъ содержащемуся въ оныхъ разуму. Искусные въ живописи знатоки удивляются болѣе однимъ безпорядочно набросаннымъ рукою великаго художника чертамъ, нежели выработанной съ отмѣннымъ тщаніемъ посредственнаго мастера картинѣ. Кантемиръ, можетъ быть, не хотѣлъ дашь себѣ тяжелаго труда заключать мысли свои въ правильную и опредѣленную мѣру стиховъ; онъ свободное и ясное предложеніе ихъ предпочелъ невольному и часто темному, какъ и самъ о томъ говоритъ:
Избравъ силамъ моимъ трудъ равный и способный,
Пущу перо, но въ уздѣ; херить не лѣнюся;
Многоль, малоль напишу стишковъ, не пекуся;
Но смотрю, чтобъ здравому смыслу рѣчь служила,
Не нужда мѣры слова безпутно лѣпила,
Чтобъ всякое въ своемъ мѣстѣ стоя слово,
Не слабо казалося, ни столь лишно ново,
Чтобъ въ безплодномъ звукѣ умъ не могъ понять дѣло.
(Сатира VIII).
О естьли бы всѣ стихотворцы наблюдали сіе правило! они бы меньше писали; но ихъ бы больше читали. Трудность сложенія стиховъ состоитъ въ томъ, что естественному и порядочному расположенію словъ часто препятствуетъ наблюденіе порядка въ удареніи слоговъ, и обратно: наблюденію порядка въ удареніи слоговъ часто препятствуетъ естественное и порядочное расположеніе словъ. Щастливъ тотъ Стихотворецъ, который можетъ украшать стихи свои тѣмъ и другимъ! Но естьли сіи два дарованія несовмѣстны въ немъ, естьли одинъ изъ сихъ недостатковъ долженъ непремѣнно существовать въ стихахъ его; то лучше желаю я, чтобъ слухъ мои оскорблялся имъ, нежели разумъ. Прозаическими разумно составленными стихами, хотя бы оные не украшены были ни стопою, ни рифмою, можно услаждаться; но самое сладкогласнѣйшее для уха сборище словъ, когда не заключаетъ оно въ себѣ никакого смысла, развѣ тому токмо нравиться можетъ, кто любитъ безъ размышленія пѣть, а не читать съ размышленіемъ. Не можно никакъ повѣрить, чтобъ тотъ, кто хотя нѣсколько знаетъ Руской языкъ, и хотя нѣкоторое имѣетъ понятіе о стихотворствѣ, могъ Тредьяковскаго съ Кантемиромъ поставить на одну доску. Даже естьлибъ и чужестранецъ какой, разсуждая о словесности нашей, написалъ сіе, то бы и тому непростительно было; поелику, когда онъ берется о немъ судить, то и долженъ имѣть достаточное въ томъ знаніе. Впрочемъ естьли вышепомянутое изреченіе, что полвѣка проходить, какъ Тредьяковскій и Кантемиръ осуждены совершенно не имѣть читателей, справедливо, то въ разсужденіи Кантемира не служитъ сіе къ чести и славѣ сего полвѣка; ибо въ Кантемировыхъ стихахъ, не взирая на вышеписанной недостатокъ ихъ, весьма много прекрасныхъ выраженій и остроумныхъ мыслей: и такъ ежели мы не читаемъ ихъ; то сіе не отъ того происходитъ, чтобъ они были худы, такъ какъ Тредьяковскаго стихи; но отъ того, что мы углубляя умъ свой въ чтеніе иностранныхъ, или ихъ слогомъ переводимыхъ полу-Рускихъ книгъ, не разбираемъ въ языкѣ своемъ ни красотъ, ни погрѣшностей.
45 Сіи два похвальныя слова, предъидущее и сіе, всегда будутъ въ почтете у тѣхъ, кои любятъ Руской языкъ.
46 Подобныя симъ простыя, но прямо Рускія выраженія какую даютъ пріятность слогу! Смѣнимъ ихъ съ нынѣшнимъ нелѣпымъ чужесловіемъ, и мы увидимъ какъ одно знаменательно и хорошо, и какъ другое невразумительно и худо!
47 Стихи сіи, естьли несовершенно гладки и плавны, то по крайней мѣрѣ слогъ въ нихъ чистой, удобовразумительной, и во многихъ мѣстахъ настоящими Рускими выраженіями украшенный. Читая ихъ, нигдѣ не находимъ мы несвойственныхъ намъ новостей; но судя по многимъ попадающимся въ нихъ собственно языку нашему сроднымъ рѣчамъ, забываемъ, что это переводъ, и думаемъ, что оное есть Россійское сочиненіе.
48 Таковые стихи, хотя и не могутъ равняться съ славными Гораціевыми стихами; однакожъ они такъ хороши, что даже и по прочтеніи самого подлинника не безъ пріятности можно прочитать переводъ онаго.
49 Прочитаемъ сочиненія сего знаменитаго стихотворца, и мы во многихъ мѣстахъ увидимъ пылкое воображеніе, находящее не въ чужеязычности, но въ природномъ языкѣ своемъ, огонь и силу выражать себя.
50 По какимъ образцамъ Богдановичь написалъ стихи сіи, которымъ во всѣхъ Францускихъ сего рода стихахъ едва найдемъ ли мы подобный образецъ, и которыхъ Сафа и Авакреонъ не постыдились бы признать своими? Языкъ нашъ ко всякому роду писанія способенъ, надлежитъ токмо сдѣлать себя способнымъ писать на ономъ. Перестанемъ жаловаться на скудость его и недостатокъ образцовъ, возлюбимъ его, начнемъ упражняться въ немъ, бросимъ чужеземный составъ рѣчей, придержимся собственнаго своего слога и станемъ новыя мысли свои выражать стариннымъ предковъ нашихъ складомъ: тогда появятся у насъ много подобныхъ симъ стиховъ, тогда любители читать произведутъ любителей писать, и тогда неуступимъ мы никому въ словесности.
51 Вы небось станете критиковать, для чего я не написалъ Ломоносова, Сумарокова и съ обыкновенною своего грубостію скажете, что я не по Руски пишу? Такъ ли сударь? По вашему я это худо дѣлаю. Пожалуйте спрячте насмѣшливую минку свою въ карманъ. Я побольше васъ знаю вкусу въ Литературѣ. Вы можетъ быть и не слыхивали, что просвѣщеннѣйшій изъ всѣхъ авторовъ, Волтеръ, когда бывало писывалъ къ Шувалову, то никогда не называлъ его Шуваловъ, а всегда Шувало, сказывалъ, что Руской слогъ овъ, равно какъ и Турецкое слова Фетфа, пахнутъ варварствомъ, склавствомъ, и досаждаютъ деликатнымъ его ушамъ. Ну сударь, смѣйтесь теперь. Кому изъ васъ больше вѣрить, вамъ или Волтеру?
52 Этова уже я не могъ выразить по Руски. Всего вдругъ сдѣлать не льзя: потребно время, дабы языкъ привести въ совершенство.
53 Старинные писатели скажутъ, что это не по Руски, и что должно говорить: уцѣлѣть, а не уцѣлѣться. Они всякую новую идею называютъ не Рускою. Такъ-таки, не Руская! Невѣжи! вы ничего не знаете: это называется esprit createur.
- ↑ Хотя не можно сего сказать вообще, поелику и нынѣ есть писателѣ, достойно сочиненіями своими славящіеся; но ихъ такъ мало въ сравненіи съ другими, что умы младыхъ читателей гораздо меньше наставляются ихъ писаніями, нежели заражаются и портятся твореніями сихъ послѣднихъ.
- ↑ См. слово сіе въ Академич. Извѣстіяхъ Кн. III, стран. 76.
- ↑ Сочинитель говоритъ о звѣздѣ, называемой Венерою. Примѣч. Италіанскаго переводчика.
- ↑ Не пропустимъ безъ разсмотрінія и самыхъ малыхъ вещей; ибо мы не осуждаемъ, но токмо даемъ на замѣчаніе, какъ трудно наблюдать вездѣ ясность и чистоту языка. На что здѣсь слово далеко, и къ чему относится оное: далеко шумящія, иди далеко бьются о берегъ каменный?
- ↑ Я никогда не покорялся, царь мечей. См. въ тойже пѣсни.