РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА
править
Ю. Н. БОСТРЕМА.
правитьРАЗСКАЗЪ ПРИСТАВА.
правитьПомѣщикъ Дмитрій Ивановичъ усѣлся на крыльцѣ, и, завидя своего прикащика Ничипоренка, подозвалъ его къ себѣ. Ничипоренко, записной деревенскій щеголь, знавшій наизусть всего «Георга, англійскаго милорда» и «Трехъ Гишпанцевъ», — получилъ свое первоначальное образованіе отъ Пугачева и былъ вѣрнѣйшимъ его отголоскомъ. Великій геній образуется при помощи другаго генія, не столько чрезъ усвоеніе, сколько чрезъ прикосновеніе: алмазъ полируется другимъ алмазомъ. Фигура Ничипоренка, со стянутой въ рюмочку таліей, съ вздернутымъ къ верху носомъ, изъ водъ котораго торчали жесткіе, какъ щетка, свѣтлорусые усы, и съ высоко на лбу зачесанными волосами — очень походила на бубноваго валета или на франта, изображеннаго суздальскими артистами на лубочныхъ картинкахъ.
— А что все благополучно? спросилъ Пугачевъ, выпрямляясь, пріосаниваясь и принимая позу грознаго повелителя.
— Слава Богу, все-съ! отвѣчалъ Ничипоренко, застегивая свой синій казакинъ съ слѣдующею на стоячемъ воротникѣ золотою надписью: «Сукон. фабр. братье…» При послѣднихъ буквахъ воротникъ застегивался.
Послѣ нѣсколькихъ подобныхъ разспросовъ, Пугачевъ, отдавъ нужныя приказанія, отпустилъ прикащика Ничипоренка, а самъ облокотясь на перила крыльца, разсѣянно началъ всматриваться то въ облака, случайно принявшія видъ фигуры сослуживца его, Луки Лукича Ежикова, то въ огородъ, на которомъ, вмѣсто чучелы, онъ распялилъ на палкѣ свой старый вицъ-мундиръ; когда это надоѣло, онъ началъ внимательно вслушиваться въ неистовый крикъ воронъ и галокъ, кружившихся чуя приближеніе зимы, въ какомъ-то тревожномъ безспокойствѣ вокругъ высокихъ стройныхъ и отъ листьевъ полуобнаженныхъ тополей; наконецъ, взоръ его остановился на усыпанныхъ бѣлымъ пескомъ дорожкахъ, на которыхъ, съ фотографическою точностью, были отпечатаны куриные слѣды.
— Вишь, подлыя! проворчалъ снова Пугачевъ; было такъ чистенько, гладенько, а теперь царапины поди какія: точь-точь, почеркъ нашего пристава.
Въ аллеѣ поднялась пыль и, постепенно увеличиваясь, быстро приближаясь къ дому; зазвенѣлъ колокольчикъ. На просторный, мощеный дворъ въѣхалъ, со стукомъ прыгая по булыжникамъ и промоинамъ, — тряскій почтовый шарабанъ. Миновавъ подъѣздъ, онъ остановился у дверей господской кухни.
— Стой, куда заѣхалъ, мужичина: промычала басомъ, кряхтя, пыхтя и подскакивая на чемоданѣ — бочкообразная фигура пристава. Онъ съ трудомъ началъ вылѣзать изъ шарабана, упираясь на ловко и услужливо подставленное плечо соскочившаго письмоводителя, въ венгеркѣ самаго лихого покроя и въ красномъ галстучкѣ.
— Легокъ на поминѣ! пробормоталъ, завидя пристава, Пугачевъ, и, скроивъ привѣтливую улыбочку, встрѣтилъ его съ распростертыми объятіями.
— А вотъ и я къ вамъ, Дмитрій Ивановичъ, т. е. за вами, прокричалъ приставъ, Антонъ Архипичъ Онучкинъ, обнимая Пугачева и щекоча его коротенькой трубочкой въ бокъ.
— Какъ за мной? спросилъ съ удивленіемъ, почти робко, Пугачевъ.
— Я такъ: описываю, извольте видѣть, имѣніе вашего сосѣда, Николая Павловича Глухова, и самъ-же привезъ вамъ повѣстку, чтобы вы пожаловали на оцѣнку. Прошу росписаться въ полученіи…. Приставъ соблюдалъ во всемъ строгую формальность.
— Васька! чернильницу и перо, приказала, Пугачевъ,
— Сейча-асъ! раздался лѣнивый голосъ Васьки. Выбѣгая изъ кухни, онъ не упустилъ случая, бросить камнемъ въ мимо его бѣжавшую собаку. Боже, просто наказаніе господне, да и только…. гдѣ-же та смерть? добавилъ онъ со вздохомъ, лѣниво отыскивая и принося чернильницу Пугачеву.
Пугачевъ опустилъ дрожащею рукою перо въ чернильницу и началъ подписываться; но тяжелая капля чернилъ, нависшая на кончикѣ пера — упала на бумагу.
— Э-хъ, простоналъ съ досадой Пугачевъ, осторожно слизывая пятно. Васька! скажи барышнѣ, чтобы она перестала играть, да чтобы и въ кухнѣ было потише: я подписуюсь.
И Пугачевъ, приступая къ этому, важному для него, акту, съ достоинствомъ подписалъ какими-то іероглифами свое имя и фамилію, разрѣзавъ стальнымъ перомъ бумагу. Приставъ-же, усѣвшись на скамьѣ, съ напряженнымъ вниманіемъ принялся вслушиваться въ мѣрную стукотню повара на кухнѣ: лицо его просіяло, и въ этотъ моментъ онъ ощущалъ что-то подобное тому чувству, какое долженъ былъ испытать Колумбъ, при открытіи новаго міра за океаномъ. Онучкинъ догадался, что къ завтраку готовятъ бифштексъ.
— Фу-у, усталъ, какъ этакая, знаете некормленная, загнанная лошадь, — проговорилъ тяжело взыхая приставъ. Представьте себѣ, что на мои повѣстки не явилась ни одна душа: кто отписался больнымъ, кто въ отлучкѣ, и т. п. уклоненія…. Ну, а обойти законъ, доложу вамъ, я не позволю никому: натура моя требуетъ — преслѣдовать подобныхъ людей, не давать никому потачки, а главное — искоренять въ людяхъ о ту врожденную ненависть къ намъ, къ полицейской власти. Вотъ положимъ хоть и крестьяне: приказанія своего брата, головы или старосты, выполняютъ безъ всякихъ, знаете, разныхъ уклоненій; мои-же — нехотя, будто мнѣ изъ угожденія…. На этомъ основаніи, я, извольте видѣть, и разъѣзжаю самъ, лично, чтобы удостовѣриться: правильны-ли ихъ показанія? Ну, и начинаю съ помѣщика Ручкина. Пріѣзжаю, — и что-же? Вмѣсто больнаго на кровати, застаю его на току здоровехонькимъ. А позвольте васъ спросить, обращаюсь я этакъ къ нему, отчего вы не явились на оцѣнку? Что-же вы думаете, онъ мнѣ на это, а?… А вотъ что: «я, говоритъ, не могу равнодушно видѣть, какъ оцѣниваютъ имѣніе моего собрата, — тѣмъ болѣе, когда я знаю, навѣрное знаю, какъ подло, низко поступили съ нимъ его кредиторы — это первая причина. Вторая та, что вы, гг. пристава, слишкомъ неделикатно ведете себя при оцѣнкахъ, при этомъ, самомъ по себѣ уже непріятномъ, актѣ. Совѣтую вамъ обратиться къ Пугачеву; онъ навѣрное явится и безъ приглашенія: это его поприще».
— Мальчишка дрянной! Куда люди, туда и онъ…. Что за проклятый вѣкъ, проговорилъ Пугачевъ, съ презрѣніемъ махнувъ рукою.
— А вотъ я доложу губернатору — оштрафуетъ, ей-ей оштрафуетъ! произнесъ съ важностію приставъ, изподлобья глядя на Пугачева и принимая оффиціальную позу, онъ сдвинулъ сурово брови, съ достоинствомъ оттопырилъ нижнюю губу, заложилъ за спину руки и — разставивъ ноги — то приподымался на цыпочки, то опускался на пятки.
Пугачевъ вглянулъ на Онучкина и улыбнулся: ему очень хотѣлось отомстить приставу за переданное замѣчаніе помѣщика Ручкина.
— Отчего вы это улыбаетесь, Дмитрій Ивановичъ? спросилъ недовѣрчиво приставъ.
— Такъ-съ, ничего…. Знаете, смотрю на васъ и думаю себѣ: вотъ если вы на оцѣнкѣ примете подобную нозу, то навѣрное Глуховъ скажетъ, что она, въ настоящее время, какъ бишь…. анахронизмъ. Знаете-ли вы, что такое анахронизмъ?
— Нѣтъ, не знаю…. впрочемъ зналъ, но забылъ, отвѣчалъ скороговоркой приставъ; а вы знаете?
— И я также не знаю, но понимаю. Спросите Глухова — онъ вамъ объяснитъ, отвѣчалъ Пугачевъ, приподымая груду земли и бросая на вновь собравшихся курицъ.
— М-м-м…. вѣроятно Глуховъ тоже одинъ изъ этакихъ, знаете?… спросилъ глубокомысленно приставъ, разводя по воздуху пальцами.
— Ммм-да! вы отгадали: онъ точно изъ этакихъ, рѣшилъ сухо Пугачевъ, также разводя по воздуху, пальцами.
— А знавали-ли вы покойнаго старика Глухова?
— Нѣтъ, не зналъ, а что? спросилъ Пугачевъ.
— Отличнѣйшій былъ человѣкъ, могу сказать, и предостойнѣйшій. Такихъ людей ужъ нѣтъ болѣе: перевелись, — заключилъ съ протяжнымъ вздохомъ приставъ. Не то, что сынъ его… изъ этакихъ, знаете… Приставъ повелъ по воздуху пальцами и, понюхавъ табаку, минутъ пять водилъ указательнымъ пальцемъ подъ носомъ.
"Доложу вамъ формально, такъ началъ приставъ свой разсказъ о покойномъ Глуховѣ, что теперича, въ настоящее время, этакая, знаете, широкая, размашистая натура — рѣдкость! Нѣтъ ужъ той прыти, что было прежде, въ наше время — нѣ-ѣ-тъ! Теперича, извольте видѣть, иной и богатъ, знатенъ, съ протекціей, родня вліятельная есть — ну, кажется, отчего-бы ему не задать форсу, этакъ, знаете, пугнуть-бы мелкаго человѣка — такъ нѣтъ; все какъ-то политичнѣй стало, больше словъ деликатныхъ; — а на дѣлѣ, доложу вамъ, оно выходитъ предостопакостно: люди потеряли всякое достоинство, не умѣютъ развернуться, показаться, какъ слѣдуетъ, какъ было въ наше время. Ну, а барскій отпечатокъ въ наружности и этакъ, знаете, въ физіономіи — утраченъ вовсе: никто не хочетъ казаться знатнымъ и пугать своею наружностію, козырнымъ взглядомъ, голосомъ… Гмъ! Это, извольте видѣть, говорятъ, предоставлено теперича однимъ лакеямъ… Все это, положимъ, по ихнему и такъ, хорошо, но опять-таки оно, на дѣлѣ, выходить скверно: послѣ этого простонародье, доложу вамъ, не въ состояніи будетъ различать людей и чины, кому кланяться, а кому нѣтъ, предъ кѣмъ трепетать, а кому и самому носа утереть… Вотъ, положимъ, хоть и я: кажется, и служилъ, набрался опыту; а въ этомъ случаѣ, т. е. въ наружной разсортировкѣ людей, частенько и самъ ошибаюсь; а этого прежде со мной никогда не бывало: прежде, зайду въ присутствіе взгляну этакъ — и тотчасъ-же, извольте видѣть, узнаю по наружности, по осанкѣ, по голосу, кто начальникъ, а кто подчиненный; даже доложу вамъ откровенно, я узнавалъ по выраженію лица, какой на немъ чинъ. А теперича Господь-Богъ ихъ не разберетъ: у всѣхъ одна образина. Правда, и между этими новыми людьми найдутся такіе, которые готовы деликатными словами изсушить и, могу сказать, медленно, по каплѣ, отравить человѣка самымъ наиделикатнѣйшимъ и наиполитичнѣйшимъ образомъ, но и этакихъ какъ-то мало: раскисъ, разнѣжился больно родъ человѣческій… Вотъ какъ вспомню я про покойнаго Павла Ивановича Глухова — душа радуется! Онъ былъ у насъ исправникомъ и служилъ, какъ онъ самъ говаривалъ, собственно лишь изъ любви къ искуству и для плезиру. Да и мущина, доложу вамъ, былъ видный собою: здоровый и широкоплечій, этакой, знаете, мордастый. Словомъ; мущина, какъ мущинѣ и слѣдуетъ быть. Правду сказать, покойникъ — царство ему небесное — любилъ таки хапнуть взятку, но не изъ корысти или алчности какой-либо — сохрани Богъ! — а такъ себѣ, просто, доложу вамъ, по простотѣ сердечной своей, бралъ, какъ брали многіе: такое, знаете, повѣтріе было, нельзя было иначе. Казенную деньгу также частенько зашибалъ. Впрочемъ, онъ, изволите видѣть, очень вразумительно доказывалъ, что казна отъ этого рѣшительно ничего не теряетъ; «возьмите вы кусокъ сала, говаривалъ онъ, передайте его изъ руки въ руку: кусокъ останется цѣлъ, а руки, какъ водится — въ салѣ». Нраву былъ покойникъ немного крутаго; ну, за то шутникъ, весельчакъ, что мертваго воскреситъ. Представить этакъ пѣтуха и всякаго звѣря ужъ лучше его никто не умѣлъ. А на экзекуціяхъ, доложу вамъ, мы просто со смѣху помирали: такія выкидывалъ штуки, что даже осужденный — и тотъ, бывало, подъ розгами засмѣется. Вотъ, примѣромъ сказать, присудилъ онъ мужика къ розгамъ; соберется міръ; а покойный Глуховъ сядетъ на кресло. Ну и начнетъ читать приговоренному мужику слѣдующее прекрасное мѣсто, выписанное имъ изъ какой-то старой, но также очень прекрасной книги, — кажется изъ «Кодекса житейской мудрости», — а именно: «Будь ласковъ съ старшими, невысокомѣренъ съ подчиненными, не прекословь, не спорь, не вольнодумничай, смиряйся — и будешъ ты вознесенъ премного; ибо ласковое теля двѣ матки сосетъ».
— Ну, теперь-же ты самъ слышалъ, что въ «сводѣ законовъ» сказано, обращался онъ къ мужику; вознесите-жъ его, ребята, да премного, чтобы онъ впослѣдствіи не одну, а много матокъ сосалъ.
И тутъ покойникъ расхохочется… шутникъ быль покойникъ. Разъ послѣ экзекуціи обратился онъ ко мнѣ съ вопросомъ:
— А знаешь-ли, Антоша (покойникъ, доложу вамъ, всегда меня Антошей обзывалъ), какую я разыгрывалъ роль?
— Исправника, отвѣчалъ и.
— Нѣтъ: карающаго привидѣнія. Я, Антоша, говорилъ онъ, могъ-бы быть Аттилой, бичомъ божьимъ, но не хочу… А вѣдь Аттила дуракъ, Антоша? а?
— Дуракъ, т. е. просто таки дуракъ, говорю я ему.
— Что-о? Такъ значитъ и я дуракъ. Ей люди! закричалъ онъ, и хотѣлъ уже было задать мнѣ этакого, знаете, феферу, но и я его умилостивилъ, подарилъ покойнику щенка, отличнѣйшей породы; а ему, изволите видѣть, того только и хотѣлось. Отвѣтилъ-бы я Павлу Ивановичу, что Аттила вовсе не дуракъ, а предостойнѣйшій и уважаемый человѣкъ — вышло-бы тоже самое: значитъ, противорѣчилъ бы; а этого, изволите видѣть, покойникъ страхъ какъ не любилъ.
"Не разъ, доложу вамъ, мнѣ отъ него доставалось: вспыльчивъ былъ. Бывало, пріѣдетъ въ судъ, а я изволите видѣть, служилъ еще тогда иисцемъ, — да какъ начнетъ распекать, такъ лучше бани согрѣетъ. «Въ гробъ тебя запропастю! въ чахотку загоню! подъ судъ упеку!» Ну, и пойдетъ, пойдетъ… а самъ разумѣется, стоишь передъ нимъ и дрожишь, какъ листъ, духу перевести не смѣешь… И въ этакой моментъ, доложу вамъ, истинно чувствуешь, что служишь, испытываешь этакую, знаете, власть надъ собой, не отрицаешь начальства, какъ многіе — ну, хоть изъ этакихъ, знаете… Это не то, что теперь, когда, ей-ей, совѣстно признаться, начальникъ даже распечь порядкомъ не съумѣетъ: вѣдь на то и начальство, чтобы распечь, гдѣ слѣдуетъ, прикрикнуть, притопнуть ногою на подчиненнаго: не то, извѣстно нашъ братъ больно забывается, дѣла не станетъ дѣлать… Ну-съ, теперича я вамъ разскажу, какъ мы съ покойнымъ Глуховымъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, ѣхали изъ губернскаго города въ его деревню, и что за прекурьезная съ нами приключилась оказія.
"Выѣхали мы изъ губернскаго города въ самый скверный осенній день, кажется въ понедѣльникъ: извѣстно, день нехорошій. Ѣдемъ. Не доѣзжая этакъ верстъ съ десять до деревни, на дорогѣ застигла насъ страшная непогода; притомъ начало ужъ смеркать, а громъ, извольте видѣть, грохочетъ, молнія, дождь — какъ изъ ведра… нехорошо!… Вотъ-съ, доложу вамъ, заѣхали мы на постоялый дворъ, принадлежащій Глухову и отданный въ аренду жиду, Іоськѣ Ченстоховскому, богопротивнѣйшей харѣ и первѣйшему конокраду. Въѣжаемъ во дворъ — вижу: стоятъ бѣгунки помѣщика Аблесимова. Ну, думаю себѣ, быть бѣдѣ: Аблесимовъ и Глуховъ, доложу вамъ, были непримиримѣйщими врагами. Не успѣлъ я, изволите видѣть, переступить порогъ, слышу раздается Глухова голосъ: «Вонъ отсюда мальчишка!» Глаза его налились кровью, а губы дрожатъ… Смотрю на Аблесимова: сидитъ онъ себѣ преспокойно и читаетъ какую-то газету: а онъ, доложу вамъ, былъ одинъ изъ этакихъ, знаете, какъ говорятъ, ни жнецъ, ни швецъ, ни въ дуду игрецъ.
— Вонъ! закричалъ Глуховъ, голосомъ, подобно реву этакого, знаете, медвѣдя въ берлогѣ. Эй, люди!
Аблесимовъ всталъ со своего мѣста, положилъ на столъ газету, взялъ двустволку и взвелъ курки… а у меня зубы уже стучатъ и по кожѣ какъ мурашки бѣгаютъ. Іоська прижался въ уголъ.
— Если кто осмѣлится подойти — убью! проговорилъ Аблесимовъ — все также, знаете, преспокойно, какъ ни въ чемъ не бывало.
— А — а! когда такъ, говоритъ Глуховъ, засучивая рукава и сжавъ кулаки, — то я тебя заставлю выйти.
— Живаго — никогда! отвѣчалъ Аблесимовъ, направляя на Глухова дуло.
— Нѣтъ — живаго! Посмотришь… Антоша, вели подавать тарантасъ. Подали тарантасъ съ тремя туго къ дугѣ привязанными колокольчиками: покойникъ любилъ громко ѣздить.
Мы этакъ, знаете, и усѣлись.
— Гришка, Васька, сюда! Ну-тка, ребята, подожгите-ка крышу, живѣй, съ четырехъ угловъ. Трактиръ — мой: я отвѣчаю.
Не успѣлъ онъ, изволите видѣть, отдать приказаніе, какъ крыша уже занялась, а черезъ десять минутъ горѣло и все здиніе. Истинно доложу вамъ, что такого гвалту и крику, какой подняли жиды и жиденята — я отъ роду не слыхивалъ. Мы отъѣхали подальше отъ огня: искры этакъ, знаете, какъ дождь сыпались на насъ, а пламя — небу жарко стало. Наконецъ, вышелъ и Аблесимовъ.
— А что, жарко? Выкурилъ лисицу? ха, ха, ха… будешь еще сопротивляться? кричалъ смѣясь Глуховъ изъ тарантаса. Что взялъ?… А вотъ что: Глуховъ, извините за слово, показалъ ему шишъ и протяжно овиснулъ.
Вмѣсто отвѣта, Аблесимовъ выстрѣлилъ въ насъ: этакъ, знаете, дробью и обсыпало тарантасъ; пристяжная замотала окровавленнымъ ухомъ. Глуховъ захохоталъ, а меня начала бить лихорадка и ноги стали по нашиваться.
— А что, Антоша, выкурилъ лисицу-то, а?
— Выкурили….
— Ну, а промахъ далъ?
— Далъ.
— Стрѣлять не умѣетъ, Антоша, — не умѣетъ?
— Гдѣ ему — не умѣетъ.
— А вѣдь смѣшно, Аптоша!
— Какъ не смѣшно; смѣшно, отвѣчалъ я.
— Ну, теперь трогай! приказалъ Глуховъ, закуривая трубку и крестясь.
Кучеръ подобралъ возжи, свиснулъ, тройка понеслась вихремъ — и слѣдъ простылъ.
— Да-съ, заключилъ съ протяжнымъ вздохомъ приставъ, такихъ шутниковъ, не при васъ будь сказано, какъ покойный Глуховъ — царство небесное — рѣдкость!… И не сыщутся — нѣ-ѣтъ!
— Развѣ вы меня также причисляете къ шутникамъ? спросилъ Пугачевъ.
— А какже: вѣдь вы человѣкъ славный, не то, что этакіе, знаете… Приставъ повелъ по воздуху пальцами и, дружески подмигивая, потрепалъ Пугачева по животу.
— Самъ ты шутъ гороховый! подумалъ Пугачевъ, приглашая пристава въ кабинетъ.
Приставъ оглянулся и замѣтивъ въ огородѣ чучело въ вицъ-мундирѣ, отвелъ въ сторону Пугачева.
— Не хорошо, Дмитрій Ивановичъ, не хорошо! таинственно прошепталъ онъ надъ самымъ ухомъ Пугачева. Не хорошо. Лучше, еслибъ вы приказали снять чучело; не то, доложу вамъ, мужики потеряютъ всякое уваженіе къ мундиру, къ начальству… Да пожалуй подумаютъ — ну, ей-ей, подумаютъ — что вы также одинъ изъ этакихъ, знаете… приставъ снова повелъ по воздуху пальцами и мрачно взглянулъ на чучело.