РАЗКАЗЪ ПРАБАБУШКИ
правитьПрабабушка моя Анна Петровна въ молодости была фрейлиной императрицы Екатерины Великой и умерла на восьмидесятомъ году жизни, болѣе пятидесяти лѣтъ безвыѣздно проведя въ родовомъ, степномъ селѣ мужа на Донцѣ. Она была небольшаго роста, съ нѣжнымъ, бѣлымъ, въ тонкихъ морщинкахъ, какъ у эрмитажной старушки Дённера, лицомъ, и съ большими карими, грустно-ласковыми глазами. Въ молодости она играла на клавесинѣ, была первою въ придворныхъ веселостяхъ прошлаго вѣка и, любя цвѣты, зачитывалась романовъ Жанлисъ и повѣстей Мармонтеля. Въ зрѣлыхъ же лѣтахъ, перевезенная въ деревню мужа, она была строгою хозяйкой и постоянно носила черное платье съ небольшимъ шлейфомъ, а подъ чепчикомъ, изъ собственныхъ сѣдыхъ косъ, на гребенкѣ высокій шиньйонъ, который крестьяне двадцатыхъ годовъ считали колтуномъ. Въ годы силы и здоровья, распутывая дѣла мужа, она съ черешневою тростью выѣзжала въ поле, на длинныхъ самодѣлковыхъ дрожкахъ, шумѣла на работниковъ, вела приходорасходныя книги, щепила деревья, рылась въ грядкахъ сада, и еще не задолго до смерти, весною и лѣтомъ, чуть не каждую недѣлю ходила пѣшкомъ версты за двѣ отъ деревенской усадьбы, въ лѣсъ, къ ключу превосходной родниковой воды, чопорно провожаемая двумя гайдуками изъ дворовой челяди, одѣтыми въ простыя, сѣрыя свиты и съ палками въ рукахъ. «Это мои камеръ-пажи!» шутила подвижная не по лѣтамъ старушка, съ пришпиленнымъ шлейфомъ, пробираясь полями къ роднику, черпала серебрянымъ стаканчикомъ воды, отдыхала у картиннаго взгорья, поросшаго ракитами, надъ озеромъ, гдѣ бабы, громко горланя пѣсни, бѣлили холсты, и на возвратномъ пути успѣвала еще нарвать пучки лѣсныхъ и полевыхъ цвѣтовъ, голубыхъ пролѣсковъ, то-есть подснѣжниковъ, тюльпановъ и дикорастущаго алаго горошка. Подъ конецъ дней, теряя болѣе и болѣе силы, прабабушка Анна Петровна рѣдко уже покидала опочивальню во флигелѣ, рядомъ съ большимъ домомъ сына. Здѣсь, среди цвѣтовъ и клѣтокъ съ дроздами, да желтощекими жаворонками, прабабушка постоянно сидѣла на постели, въ бѣлоснѣжномъ высокомъ чепцѣ, всѣмъ и каждому ласково и привѣтливо улыбаясь. Сюда, къ утреннему кофею и къ цѣлованію прабабушкиныхъ ручекъ, вымытыхъ въ той же ключевой водѣ, по докладу сѣдаго парикмахера Гаврюшки, носившаго на босу ногу башмаки и въ нихъ для прохлады соломенныя стельки, являлась вся огромная, давно угасшая семья: сынъ ея Иванушка, то-есть мой шестидесятилѣтній дѣдушка, Иванъ Яковлевичъ, памятный въ семействѣ тѣмъ что чинъ прапорщика гвардіи одъ получилъ еще въ колыбели и далѣе этого чина по службѣ не шелъ, потому что никогда не покидалъ деревни и тихо здѣсь состарѣлся, среди хозяйства, псарни и втихомолку волокитства за сельскими красавицами. За нимъ шли внуки, то-есть мой отецъ, дяди, тётки и вся остальная мелюзга правнучекъ и правнуковъ. Старушка всѣмъ кланялась, по тогдашнему придворному обычаю, полукругомъ, какъ будто многимъ, потирая руки и приговаривая: «Всѣ ли вы въ добромъ здоровьи?» Поздоровавшись съ матерью, дѣдушка молча отходилъ въ сторону и, задумчиво потирая хохолокъ сѣдыхъ волосъ, пришпиленныхъ особою гребеночкой на лысомъ лбу, со вздохомъ садился къ окошку. О чемъ вздыхалъ Иванушка? Болѣе, вѣроятно, отъ скуки. Также молча, съ реверансами, садились по стульямъ, вдоль стѣнъ опочивальни, и остальные; слушали комплименты старушки, отвѣчали на ея вопросы, пили кофей и, дѣлая новые реверансы, также церемонно расходились по своимъ аппартаментамъ и угламъ. Казалось, вотъ рай земной; а дѣла, между тѣмъ, были здѣсь очень плохи. Иванушка, тихо вздыхавшій въ присутствіи матери, на сторонѣ любилъ покомпанствовать. Продастъ хлѣбъ, либо шерсть, и сейчасъ балъ. Отпросившись у матушки-сударыни въ отъѣзжія поля, онъ исчезалъ иногда по мѣсяцамъ. Вслѣдъ за нимъ, съ охоты наваливали ближніе и дальніе знакомцы. Экипажи наполняли дворъ. Окна большаго дома освѣщались. Домашній оркестръ гремѣлъ съ хоръ. Свои пѣвчіе вторили ему изъ столовой. Пушки стрѣляли на дворѣ. Веселыя пары носились въ экоссезѣ и котильйонѣ. Иной разъ и прабабушка Анна Петровна, въ такіе дни, оставляла опочивальню, надѣвала парадный бѣлый робронъ, выходила изъ флигелька, крытаго камышомъ, являлась въ домъ Иванушки, въ высокій залъ, увѣшанный портретами предковъ, и играла въ бостонъ, либо, подъ музыку Сарти, церемонно и важно шла съ кѣмъ-либо изъ гостей посановитѣе въ польскій. Отъѣзжія поля и пиры окончательно разорили состояніе Иванушки. Доходило до того что въ зимніе вечера, скучая недостаткомъ гостей, онъ высылалъ верховыхъ на ближніе и дальніе проселки и, кто бы тамъ ни ѣхалъ, всякаго чуть не насильно принуждали сворачивать въ гости въ его усадьбу. А между тѣмъ зачастую слуги, носившіе при гостяхъ фраки, безъ гостей понедѣльно сидѣли на кашицѣ. Прабабушка не знала положенія дѣлъ Иванушки и умерла считая его хорошимъ хозяиномъ. Дѣдушка утѣшилъ ее особенно тѣмъ что лѣтъ за тридцать до ея кончины, въ видахъ впрочемъ размноженія дичи, засѣялъ сосной болѣе пятисотъ десятинъ сыпучихъ песковъ, по берегу Донца, и весь этотъ боръ принялся и выросъ на удивленіе, за что дѣдушкѣ былъ пожалованъ орденъ. На такое чудо, исполненное крѣпостными работниками, съѣзжались смотрѣть многія важныя особы, губернаторъ, архіерей, профессора сосѣдняго университета, а потомъ и самъ графъ Аракчеевъ, по близости съ помѣстьемъ прабабушки также дѣлавшій чудеса, а именно: вводившій тогда между свободными изюмскими и Чугуевскими слободскими казаками такъ-называемыя военныя поселенія. Прабабушка сама была не прочь еще въ недавнія времена подеспотствовать, причемъ Иванушка, съ вѣдома ея, ковалъ въ кандалы тѣхъ дѣвокъ и парней которые на селѣ по ея выбору не желали въ обычные сроки вѣнчаться. Но она не одобрила ни графа Аракчеева, ни тѣхъ мѣръ которыми онъ вводилъ близь нея эти поселенія. "Пріѣхалъ онъ, ма шеръ, представьте, " — передавала она по секрету мелкой сосѣдкѣ, ѣздившей къ ней по праздникамъ съ поклономъ: «пріѣхалъ, выстроилъ подъ Чугуевомъ цѣлую слободу, навалилъ розогъ, а въ сторонѣ велѣлъ на всякій случай припасти нѣсколько готовыхъ гробовъ, и сталъ это сѣчь непокорныхъ. Одни сѣкутъ, а другіе своимъ тутъ же и могилы роютъ! Сѣкъ онъ этакъ мужиковъ, сѣкъ и бабъ. Одна бабенка со страху-то, сказываютъ, вырвалась изъ-подъ розогъ, да въ безпамятствѣ къ гробамъ-то… А графъ и крикнулъ: не бойся, красавица, выбирай любой; какой хочешь дамъ на погребеніе! Эдакой мужикъ капральщина! Никакой тонкости! Такіе ли душегубы въ наши дни власть имѣли? Невѣжда-Азіатъ! Хоть и графъ, да еще и Александровскій кавалеръ!»
И когда графъ Аракчеевъ, съ адъютантами и командирами новоиспеченныхъ южныхъ поселеній, нежданный и непрошенный налетѣлъ въ тихій Пришибъ, помѣстье прабабушки, съ желаніемъ воочію освѣдомиться какъ это одинъ человѣкъ могъ засѣять болѣе пятисотъ десятинъ сосною, прабабушка Анна Петровна, оказывая властямъ должный решпектъ, приказала сыну Иванушкѣ показать и разказать его сіятельству, царскому фавориту, все что нужно; но не преминула перекреститься и плюнуть, увидѣвъ изъ окна опочивальни угловатую и грубую фигуру надутаго «Азіата» вылѣзавшаго изъ высокой, запыленной поселенской брички, а при случаѣ даже дала ему почувствовать не малую долю своего негодованія и пренебреженія. Обѣдъ приготовили для графа на славу; порѣзали много откормленной живности; но лакеи не первому ему подносили кушанья. А когда графъ Аракчеевъ, сбившись въ хронологіи какого-то столичнаго придворнаго событія, о коемъ онъ повѣствовалъ предъ затянутыми въ мундиры адъютантами, заспорилъ со старушкой насчетъ времени и, положивъ въ тарелку начатое стегно каплуна, спросилъ ее: «Да позволь ужь, мать-сударынька, узнать, какой же тебѣ годокъ?» померкшіе глаза старушки сверкнули, она затрясла оборками чепца и бѣлыми какъ мѣлъ губами отвѣтила: «Вопервыхъ, графъ, я тебѣ не мать и не сударынька, а статсъ-фрейлина моей покойной царицы Екатерины Алексѣевны, и ты будь къ хозяйкамъ поделикатнѣе; а вовторыхъ, эдакія ужести! въ наше время изрядные нравомъ кавалеры о годахъ дамъ не спрашивали…» Сказавъ это, прабабушка встала изъ-за стола, ни на кого не смотря, поклонилась направо и налѣво и, подавъ руку оторопѣлому Иванушкѣ, молча и съ достоинствомъ удалилась восвояси. Произошелъ величайшій переполохъ и замѣшательство. Графъ Аракчеевъ, съ недоѣденнымъ кускомъ каплуна, вскочилъ, не доискался хозяина, крикнулъ экипажъ и уѣхалъ къ Чугуеву, гдѣ вновь въ окрестностяхъ посыпались шпицрутены и раздались плачъ и вой бабъ, дѣтей и стариковъ. И когда въ Петербургѣ, прослышавъ объ этомъ событіи, шутники-друзья его спрашивали что за исторія случилась съ нимъ въ гостяхъ у бѣдовой старушки на Украйнѣ, графъ Аракчеевъ ворчалъ и говорилъ; «Да что, отцы мои! Какъ ей не быть предерзкой, коли самъ тамошній губернаторъ, ѣздивъ на ревизію по губерніи, засталъ что у порога этой якобинки стоялъ на колѣняхъ, въ наказаніе за какой-то промахъ по хозяйству, ея пятидесятилѣтній сынъ, настоящій владѣлецъ имѣнія, притомъ чиномъ лейбъ-гвардіи прапорщикъ и его величества кавалеръ!»
— Что это у васъ за перстенекъ на рукѣ? спрашивали иной разъ Анну Петровну любопытные внучата.
— Завѣтный перстенекъ, дѣтушки, завѣтный! И съ нимъ связана цѣлая авантюра въ нашей фамиліи!
— Какая такая авантюра?
— Преотмѣнная! Фамилія наша, соколики мои, начинается съ первымъ заселеніемъ Донца и всей этой окольной степи…
— Разкажите, миленькая бабушка, разкажите, какъ заселились эти мѣста и что это за случай съ перстенькомъ?
Въ длинные осенніе и зимніе вечера, полулежа на постели, подъ стеганымъ изъ коричневаго атласа одѣяломъ, и облокотившись о высокосложенныя подушки, либо въ мерлушковой шубкѣ, примостившись бочкомъ на расшатанной, треногой скамеечкѣ предъ угасавшею печкой, и разматывая на прялкѣ нити козьей шерсти, маленькая сморщенная старушка не разъ передавала все то; что слышала отъ мужа и отъ свекрови о заселеніи края, къ пустынямъ котораго шесть вѣковъ назадъ обращался пѣвецъ слова о полку Игоря.
"Берега нашего Донца, соколики мои, даже въ ту пору, какъ я сюда переѣхала молодеженкою изъ Питера, были еще во всей, можно сказать, невиданной красѣ. Народу еще было мало, звѣрья много. По лѣсамъ рыскали дикіе кабаны; отъ лисицъ, бывало, не удержишь ни куръ, ни индюшекъ; а волки заходили даже въ сѣни, какъ ударитъ иной разъ, на нѣсколько дёнъ, зимняя вьюга, да за ужиномъ запахнетъ баранинкой. Татары и Нагайцы, скажу вамъ, шмыгали сюда и при мнѣ. Да и родила я мила-дружка Иванушку какъ разъ въ то время, когда по тотъ бокъ Донца, отъ татарскаго набѣга, вдругъ зажглись по сторожевымъ курганамъ костры, а я, тяжелая, безъ моего Якова Евстафьича, съ перепуга сѣла на коня, поскакала къ бригадиршѣ въ Чугуевъ, да на дорогѣ, у андреевскаго попа въ пчельникѣ, и матерью стала. Но это все ничего. Не то сказываютъ о временахъ мужнина дѣда. Въ тѣ поры здѣсь была сущая пустыня: мѣловыя горы, вѣковѣчные темные лѣса, тихія, въ большущихъ камышахъ воды, да некошенныя степи, безъ жилья и безъ единой людской тропы. Забрелъ человѣкъ, кричи съ холма въ лѣсныя провалья, сколько силъ хватитъ, никто не отзовется. Только иволги, хохотвы, да орлы по буграмъ перекликаются. Звѣрь и птица своею тогда смертію умирали. Такъ было до послѣднихъ почти годовъ царя Алексѣя. Тутъ польскіе паны больно ужь потѣснили казаковъ за Днѣпромъ: пожгли ихнія церкви, мельницы, винокурни и хутора; тѣ и двинулись сюда. Былъ, сказываютъ, тихій весенній вечеръ. По сю сторону Донца, на крутизнѣ, показался, верхомъ на заморенномъ конѣ, чубатый гетманецъ. Ѣхалъ онъ-атъ горемычный безъ дороги, пустыньками, да озерками, и какъ нѣкая тѣнь вечерняя появился, дѣтушки, изъ-за косогора, съ пищалью, да съ котомкой за плечами, голодный, захудалый, обношенный и уже изъ себя не молодъ. Спасался онъ отъ вражьяго погрома. Миновалъ одно лѣсное затишье, другое. Слѣзъ съ коня, напоилъ его въ ключѣ, самъ перекрестился — напился, поднялся опять на пригорокъ, окинулъ глазомъ Божью тихую да уютную пустыню, и сердце у него замерло. Что прохлады кругомъ, въ дремучихъ лѣсахъ! Что птичьихъ криковъ внизу, по голубымъ затонамъ да озерамъ! Что медвянаго запаху отъ доцвѣтавшихъ въ ту пору дикихъ грушъ и яблонь, и что гудѣнья отъ пчелы и отъ всякаго жука, комара и мухи! Упалъ казакъ на колѣни на траву и сказалъ: "Быть "тутъ поселку! И лучше мнѣ осѣсть у тебя, мать-пустыня, «съ кабаномъ, да съ волчицей, чѣмъ пропадать какъ псу отъ панскихъ кнутовъ!» Это, други мои, и былъ первый здѣшній осадчій, а вашъ пращуръ, казакъ-Подолянинъ изъ-за Днѣпра, Данило Даниловичъ. Что сказалъ осадчій, то и сдѣлалъ: осѣлъ поселкомъ тутъ въ то же лѣто. И, какъ напуганная пташка бросаетъ опасныя стороны и прилетаетъ вить гнѣздо въ такомъ тайникѣ гдѣ ее и вашими глазами, дѣтушки, не увидишь; такъ и Данило перевелъ сюда, въ вѣковѣчную глушь, свою старую и дѣтокъ, и въ скрытности лѣсной, у озера, межь отрогами холмовъ, вырылъ землянку и срубилъ курень. За Данилой, по его зову: «на Донецъ, на Донецъ! на волюшку!» бѣжали сюда его сосѣди. Вырубили лѣсную поляну, выкопали корни. Въ тростники спустили челнокъ. У воды застучалъ о кладку бабій валекъ. Крикнулъ пѣтухъ; загудѣла въ ульяхъ наловленная тутъ же въ лѣсныхъ дуплахъ, рѣзвая, дикая, степная пчела. Трудно было первымъ поселенцамъ на Донцѣ! Бабы обносились, дѣти напугались звѣрья, сѣрыхъ ужей, да золоторогихъ змѣекъ; всѣ намучились, и старъ, и младъ. По ночамъ боялись свѣтъ зажигать. Сторожа, какъ бѣлки, прятались по верхамъ деревъ. Хлѣбъ сперва сѣяли возлѣ самаго жилья, да и жилье часто разбивали по хлѣбу. Всѣ голодали, на сухаряхъ сидѣли по мѣсяцамъ. Но зацвѣли опять лѣса. Данило, съ криками: «на Донецъ, братцы, на Донецъ!» еще перезвалъ товарищей. Вокругъ перваго куреня поднялись, точно грибочки изъ земли, другіе курени. Данилу выбрали сотникомъ.
"Прошли года; изъ куреней въ лѣсу стала слободка, Великое Село, съ окопомъ, бойницами, мельницей и съ такою маленькою деревянною церковкой что не вся въ ней слободка и помѣщалась, а многіе слушали служеніе снаружи, по двору и подъ деревьями. Не вдали же отъ крѣпостцы Данило сталъ заводить хуторъ, что нынѣ Пришибъ. Одна бѣда: не могъ онъ, други мои, перезвать изъ-за Днѣпра своего названнаго брата и кума, казака Ивана Жука. Сперва прослышалъ онъ что Жукъ былъ убитъ въ схваткѣ съ Поляками; потомъ что онъ живъ и что его видѣли въ извозѣ за солью; а потомъ и слухъ о немъ затихъ. Сотня Данилы тою порой обстроилась и богатѣла хлѣбомъ, оружіемъ и всякимъ добромъ. Но не помогли ей ни рвы, ни частоколы, ни пушки. Нагрянули, дѣтушки мои, на нашъ Донецъ поганые Татары. Саранчею разъ вечеромъ, подъ самый Юрьевъ день, откуда ни возьмись, налетѣли и вдругъ это устлали всю нашу окольность, а ночью зачали, бормоча и гикая, переправляться въ бродъ по сю сторону Донца. На кого ни наткнутся, сейчасъ его на пику, либо на арканъ. Страхъ напалъ на слободку. Данило Даниловичъ незадолго предъ тѣмъ отправилъ жену и малыхъ дѣтей въ повозкѣ на богомолье въ Хорошевъ монастырь, и за нихъ не боялся. Онъ боялся за сотенную казну. А казна-то была у него въ боченкѣ, въ подвалѣ. Выстроилъ онъ сотню подъ ружьемъ, заперъ ворота частокола, разставилъ часовыхъ, велѣлъ съ окопа пушкарямъ палить по броду, сдалъ на время команду другому; а самъ, какъ стемпѣло, сбросилъ свиту, взвалилъ боченокъ съ дукатами и съ талерами на плечи, да тайкомъ и отнесъ его въ камыши, въ родниковый колодезь, невдалекѣ отъ сотеннаго пчельника. Только что опустилъ въ воду боченокъ, смотритъ, по тотъ бокъ колодца стоитъ и глядитъ на него изъ кустовъ другой, незнакомый, человѣкъ. Онъ такъ и обомлѣлъ. — «Видѣлъ?» спросилъ онъ. — «Видѣлъ!» отвѣтилъ и тотъ. — «Ну, коли меня убьютъ, а ты уцѣлѣешь, дай знать тутъ въ сотню, гдѣ ея казна». Сказалъ и ушелъ, и послѣ самъ дивился какъ онъ оставилъ казну на глазахъ невѣдомаго человѣка. Татары разбили крѣпостцу, сожгли половину куреней, липовый теремокъ на хуторѣ сотника ограбили, угнали стада и самого сотника долго пытали гдѣ сотенная казна и чуть не замучили до смерти. Данилу взяли въ плѣнъ и увели на арканѣ въ неволю въ Крымъ, а потомъ на Кубань. И когда Данило, года чрезъ четыре, подкопавши тайникъ, на хозяйскомъ жеребцѣ бѣжалъ изъ плѣна, явился опять среди своихъ на Донецъ, и кинулся къ колодцу, боченка тамъ не было. Народу тоже поубавилось. И долго сотня не могла поправиться послѣ татарскаго погрома.
"Такъ прошли еще года два. И вотъ, милые мои, скажу вамъ, разъ Данило стоялъ на пригоркѣ, невдалекѣ отъ остатковъ погорѣлой крѣпостцы, и говорилъ заѣзжему полковому писарю: «Вотъ, ваша милость, уже чрезъ нашъ поселокъ и чумаки стали ходить!» А тѣмъ часомъ, дѣйствительно, промежь деревьевъ, показался чумацкій обозъ, шедшій изъ-за Донца мимо ихъ окопа. Времена стали другія; о Татарахъ было почти не слышно, и край уже кругомъ заселялся, по Торцу, по Самарѣ, по Орели и по Берёкѣ. Когда обозъ приблизился къ пригорку, съ передняго воза всталъ чумакъхозяинъ, подошелъ къ Данилѣ и къ писарю и спросилъ: «А кто у васъ тутъ сотникъ Данило, что поставилъ этотъ поселокъ и такъ долго былъ въ бусурманскомъ плѣну?» Получилъ отвѣтъ, покачалъ головою и сказалъ: «Да какъ же ты, друже, побѣлѣлъ! Совсѣмъ старый сталъ! Не узнаешь видно и ты меня: я Жукъ, твой названный братъ и кумъ! Ѣхалъ я мимо, вершинами Донца. Слухъ о тебѣ далеко пошелъ, и я завернулъ къ тебѣ на подмогу. Довольно уже и мнѣ мотаться по свѣту! Коли приметъ меня твоя братія, и я съ моими хлопцами тутъ же сяду! А кто вашу казну подглядѣлъ и тайно взялъ изъ колодца, я тоже слышалъ. Подобралъ ее и перенесъ въ другое мѣсто бѣглый пушкарь изъ Цареборисова. Да не удалось ему ею поживиться. Онъ недавно умеръ отъ оспы и на духу все показалъ попу. А я отъ народа узналъ. Посылай за казною; она у начальства на рукахъ.» Данило поклонился куму въ ноги. Сбѣжались казаки; составили совѣтъ; Данило обо всемъ отписалъ царю и воеводѣ. И долго обозъ того чумака, дѣтушки мои, стоялъ на выгонѣ у Пришиба, и сотня веселилась и поила всю чумацкую братію. Казна отыскалась. А къ осени, сударики мои, чумакъ дѣйствительно привелъ къ Данилѣ ватагу другихъ земляковъ, поклонился сотнѣ, и сотня отвела подъ жилье, подъ скотъ и подъ хлѣбъ чумаку и его братьѣ кусокъ своихъ земель, десятинъ сотъ въ нѣсколько, межами отъ кургана до кургана и отъ дуба до дуба. Въ сотенной слободкѣ прибавилась цѣлая новая улица, и ее прозвали, по имени того чумака, Жуками.
"Такъ прошло еще время, и сотникъ Данило сталъ подумывать о томъ что сталось съ его сынишкой Евсташей, котораго царь Петръ, во время его подоннаго терпѣнья, взялъ въ Питеръ и помѣстилъ тамъ къ нѣкоему ученому-прецептору въ добрую науку. Другіе сыновья Данилы росли дома на свободѣ. Евстафію жъ пошелъ уже двадцатый годокъ, и отецъ къ нему въ новую царскую столицу Санктъ-Питеръ упросилъ съѣздить бывалаго въ Нарискомъ походѣ и далѣе, тоже простаго казака сосѣда, Кирюшку Горличку. А старикъ Горличка тутъ чрезъ рѣку также занялъ земницу и сидѣлъ хуторомъ. Отписалъ родитель въ Питеръ письмо, требуя сына домой къ себѣ на помощь, и послалъ ему три рубля на лакомство, харчей и пару коней съ повозкою на дорогу. Кирюшка пріѣхалъ въ Питеръ, сталъ отыскивать по казармамъ да по товарищамъ сосѣдскаго сына и узналъ о немъ недобрыя вѣсти. Былъ тогда въ Питерѣ, возлѣ самого царя Петра Алексѣевича, ближнимъ ко двору, князь Юрій Трубецкой, а у этого князя Юрья была на сторонѣ фаворитка изъ Нѣмокъ, и отъ этой фаворитки дочка Марьюшка, молоденькая, тихая и изъ себя красавица. Жила она съ маткой всегда по близости двора; дворъ въ городѣ и онѣ въ городѣ, дворъ на дачѣ и онѣ тутъ же, въ закрытности гдѣ-нибудь, на дачѣ. Вышелъ-атъ Евстафій Даниловичъ изъ школы отъ прецептора молодецъ-молодцомъ, румянъ да пригожъ, рослый и чернобровый, хотя стыдливъ и робокъ. Сталъ сержантомъ гвардіи, на царскомъ жалованьи, и нерѣдко попадалъ на караулы къ самимъ царскимъ, не то что къ окольнымъ дворскимъ хоромамъ. Тутъ онъ и узналъ, въ тайномъ спрятѣ, княжую Марьюшку и полюбилъ ее пуще свѣту; полюбила Евстафья и Марьюшка. Видѣлись они урывками на вечеринкахъ; танцовали вмѣстѣ менуэтъ, видѣлись наединѣ въ екатерингофскихъ да Василеостровскихъ садахъ и рощахъ. Долго ли, нѣтъ ли, сударики вы мои, любились Евстафій да Марья, только наконецъ и скажи ея матка князю Юрью: что такъ молъ и такъ нѣкто сотничій сынъ, изъ Изюмской слабодской провинціи, государевъ сержантъ Евстафій Даниловичъ, сватается за ихъ дочку Марьюшку, что онъ поистинѣ отмѣннаго нрава, самъ молодецъ, добрыхъ родителей, и что есть у его казака-отца не мало маетностей, садовъ, лошадей, овецъ, одежи и всякаго добра. Осерчалъ гордый князь Юрій, выразился дурно не только о Евстафіи, но и о его родителѣ; обозвалъ обоихъ хохлацкимъ мужичьемъ и дегтярниками и запретилъ даже пускать его къ порогу своихъ хоромъ, грозя отодрать его батогами, коли узритъ по близости Марьи. Приняты были, должно статься, тутъ же мѣры крутенькія. Княжескіе лакеи припасли въ передней, по барскому велѣнью, пукъ розогъ; а ночью, у оконъ Марьюшки, ходили сторожа и разъ, заслышавъ въ потьмахъ близь сада чей-то конскій топотъ, подняли на княжеской дачѣ такую пальбу изъ ружей что съ барышней сдѣлался отъ страху припадокъ, и ее насилу къ утру отходили. Евстафій съ горя отчалилъ, вышелъ въ отставку и пропалъ у всѣхъ изъ виду. А Марьюшка чахлачахла и кончила тоже, ангелы мои, совсѣмъ плохо…. Пошла Марьюшка съ каммермедхеной своей на рѣку Волынку на дачѣ купаться. Лѣто было жаркое, и вся царская женская свита въ тѣ поры въ Екатерингофѣ наперерывъ въ водѣ бултыхалась. Только матка Марьюшки ждать-пождать, нѣту дочки и каммермедхены. Послали ихъ искать, но слуги на берегу рѣчки, представьте, нашли только зеленое голландское шелковое платьице Марьи, шитыя золотомъ бархатныя туфельки, сорочку да платочекъ, да смердьи обноски этой недогляды-каммермедхены. Значитъ, обѣ дѣвки порѣшили жизнь кончить и пошли на дно какъ камешки. Приволокли невода и лодку, царева хозяйка матросовъ съ острововъ нагнала, искали утопленицъ и не нашли. Порѣшили что теченіемъ унесло ихъ въ море. Ударился о землю князь Юрій, не мало плакалъ съ фавориткой; долго служили они паннихиды, справляли поминки и угощали нищихъ. На это-то, весьма ужасное и притомъ поистинѣ мерзкое горе-злосчастье и наѣхалъ, представьте, посланный сосѣдъ Кирюшка Горличка. Узналъ онъ про все, Евсташи тоже не отыскалъ и долго не рѣшался къ сотнику не то что обратно ѣхать, а даже и писать. Ходилъ онъ, ходилъ по Питеру, да ужь какіе-то господа, ѣдучи въ Кіевъ на богомолье, довезли его и высадили на пограничной украинской линіи въ Бѣлгородѣ.
"Такъ протянулось, други вы мои, время до войны со Шведами и до самой Полтавской баталіи…. Первыя слободки пустили отъ рѣки въ степь, какъ корни на вешней грядкѣ, другія слободки и хутора. Сотникъ же Данило, надо вамъ, миленькіе, доложить, жилъ со своими сукцедентами и съ товарищами все тутъ же на излюбленныхъ придонецкихъ мѣстахъ, все въ той же занятой, по черкасской обыкности, долинѣ, въ крѣпостцѣ и въ миломъ сердцу сотенномъ Пришибѣ, какъ прошла молва что на выручку арміи подъ Полтаву, съ юга отъ Азова, спѣшитъ со свитой чрезъ тѣ окольности самъ царь Петръ Алексѣевичъ, а впереди себя послалъ отряды свѣжихъ войскъ. Ахти мнѣ! всполошились поселенцы. Какъ царя встрѣчать! Двадцать седьмаго мая, какъ теперь помню, сказывалъ мужу свекоръ, царь выѣхалъ изъ Азова степью на Бахмутъ, Изюмъ и Зміевъ, а втораго іюня былъ онъ уже въ Харьковѣ. Отстоялъ тамъ, ясный соколъ-атъ нашъ, въ праздникъ Вознесенія, позднюю обѣдню, прочелъ всенародно, какъ есть, среди соборнаго храма, апостолъ, осмотрѣлъ городъ и крѣпость, бурсака какого-то по-латынски спросилъ, съ бабами на улицѣ побалагурилъ, чье-то дитя бралъ на руки, ласкалъ. Въ тотъ же день его величество отъѣхалъ къ Полтавѣ и двадцать седьмаго іюня, на Самсонія, разбилъ Шведовъ. И cтало-быть, коли втораго іюня царь Петръ Алексѣевичъ былъ въ Харьковѣ, то перваго іюня былъ онъ въ гостяхъ у сваво вѣрнаго изюмскаго сотника Данилы. Стоялъ тутъ въ Пришибѣ все еще старый липовый теремокъ, однимъ одинъ у ручейка. Только вишенье, лѣсное орѣшье, да яблони возлѣ него разрослись, послѣ татарскаго погрома. А кругомъ въ разсыпку по зеленой полянѣ, возлѣ крѣпостцы и на, хуторѣ, стояли соломенные казачьи курени, сарайчики, мельницы, да маленькая въ лѣсу церковка. Наканунѣ, отъ сосѣдней слободки Валаклеи, показалось войско и, не доходя Пришиба, стало лагеремъ. А на вечерней зарѣ закурилась съ той стороны пылъ, показались скачущіе, въ зеленыхъ кафтанахъ, рейтары, потомъ одинъ экипажъ, другой и третій, и все размалеванные четверкаміг рыдваны, да берлины. Это была царская свита. А впереди на парѣ ямскихъ, въ пыли, такъ что его и трудно было разсмотрѣть, показался, какъ есть въ простой некрашенной повозкѣ, самъ царь и съ нимъ рядомъ изюмскій полковникъ Донецъ-Захаржевскій. Царь у него рано пообѣдалъ въ Изюмѣ и сказалъ: «Въ Пришибѣ остановись; сдѣлаю муштру тамошней сотнѣ, да зайду на пироги къ старику-сотнику, поблагодарить его за вѣрную службу, за постановку поселка и фортеціи и за его полонное терпѣніе!» А поверхъ мѣловыхъ прибрежій Донца, отъ Изюма до Пришиба, гдѣ ѣхалъ царь, опять, дѣтушки мои, полнымъ цвѣтомъ цвѣли некошеныя поля, Жаворонки заливались, дрохвы да стрепеты перелетали; снизу же отъ Донца-рѣки и отъ озеръ доносились, славно райскіе, запахи всякіе, да звонкіе крики дикихъ гусей, Журавлей и лебедей. И нѣсколько разъ онъ, ясный соколъ-атъ мой, останавливался и заставлялъ ординарцевъ да генераловъ свиты рвать пучки цвѣтовъ. «Часть поднесемъ въ презентъ хозяйкѣ въ Пришибѣ, а остальное пошлемъ на пробу въ Питеръ, въ гофъ-аптеку; нѣтъ ли тутъ какихъ хорошихъ цѣлебныхъ зеліевъ?» И царская свита, морщась отъ жары да пыли, рвала тѣ самые цвѣты которые и я вамъ, дѣтушки, старая бабка Ашенька, рву иной разъ и донынѣ. Сотня въ строю, на коняхъ, въ оружіи и съ пушкой встрѣтила царя, отдала ему честь, выпалила салютъ, крикнула виватъ и поскакала за нимъ сперва къ крѣпости, а потомъ и къ сотниковой усадьбѣ. Царь, потирая поясницу, весь въ пыли и сильно загорѣлый, въ шелковомъ аломъ кафтанѣ, слѣзъ съ повозки, снялъ шляпу, утерся это платочкомъ, прямо такъ на всѣхъ поглядѣлъ, поклонился сермяжной братіи, ступилъ на старенькое крыльцо, такъ что половицы заскрипѣли и столбика дрогнули, и шагнулъ въ свѣтлицу, гдѣ уже въ прохладѣ стояла съ хлѣбомъ-солью старая сотничиха Анна, былъ накрытъ столъ и закуска приготовлена. «А! воеводиха! отвоевалась отъ Татаръ! Ну, Данило Даниловичъ, слѣзай-ка и ты съ коня, да веди къ себѣ въ гости!» Вошелъ онъ, ясный соколъ-атъ нашъ, озираясь на глиняный полъ, да на бѣлыя мазанныя стѣны, и сѣлъ за этотъ вотъ самый, что стоитъ у окна, крашеный синій столъ, съ размалеванными на немъ, какъ видите и теперь, тарелками, ножами и солонкою. «А кто это у васъ?» спросилъ царь хозяевъ, отряхая съ камзола пыль и увидавши тутъ же въ комнатѣ красивую, но худенькую молодую бабенку, въ шелковомъ корабликѣ по верхъ русыхъ волосъ, которая, какъ видно, была на сносѣ. Не собрались старики отвѣчать, съ низкимъ поклономъ, его величеству, что это молъ ихъ невѣстушка, какъ въ горницу стала подваливать царская свита, всѣ ближнія клеотуры его величества. А со свитой вошелъ и князь Юрій Трубецкой. «Ай! батюшка князь!» вскрикнула не своимъ гласомъ Сотникова невѣстка, увидѣвши князя; пошатнулась, да тутъ же на порогѣ, словно вотъ помертвѣлая, и грохнулась о земь. Царь кинулся къ ней, поглядѣлъ это сердито кругомъ, ухватилъ князя, Юрья за руку и крикнулъ: «Говори мнѣ, Юрій, „сущую правду!“ А князю не до того, упалъ предъ дочкой на колѣни, плачетъ, дрожитъ, цѣлуетъ ея руки и говоритъ только: „покойница, ваше величество, покойница!“ Промолвила тутъ старая сотничиха Анна: „Казни насъ, царь-батюшка, только все выслушай!“ и тутъ же передала государю, милые вы мои, какъ было все это дѣло: какъ за ея сына, Евсташу, не давалъ князь Юрій Марьюшку, какъ вышла дѣвка на рѣку Волынку, раздѣлась и бросилась въ воду, какъ бы утопилась. А на другомъ берегу, сударики вы мои, въ камышахъ ее ждала подговоренная нѣкая надежная бабка-голландка, съ другимъ бѣльемъ и платьемъ. Марьюшка и служанка выплыли, вновь одѣлись; а тутъ же, по близости въ рощѣ, стоялъ и самъ суженый, съ повозкой и съ добрыми конями; посадилъ ненаглядную Марьюшку съ собою, да и умчалъ ее къ отцу въ украинскія придонецкія мѣста. Здѣсь онѣ повѣнчались, да съ тѣхъ поръ тутъ и проживали у его родителей. А что отца князя о себѣ два года Марья Юрьевна не оповѣщала, такъ потому что боялась его княжескаго, да и вашего молъ царскаго гнѣва! „Клади, князь Юрій, гнѣвъ на милость!“ рѣшилъ царь. Князь послушался. Робкій Евстафій, вообразите, забѣжалъ тѣмъ временемъ со страху въ вишни. Его отыскали; князь молодыхъ тугъ же благословилъ. И когда царь сѣлъ опять за столъ, выпилъ рюмку запеканки и сказалъ: „горько!“ Евстафья и Марьюшку, предъ персоною самого царя, застaвили поцѣловаться, а изъ сотницкаго подвала выкатили бочку меду, и пиръ пошелъ такой, что послѣ обѣда царь велѣлъ отпречь лошадей, закурилъ трубку, растeгнулся и сказалъ: „Ну, минъ-герръ-сoтникъ; теперь угощай!“ сѣлъ съ генералитетомъ за пуншъ и остался тутъ компанстовать до разсвѣта. И каково? Царь пируетъ съ подданными, а съ надворья-то, изъ густыхъ деревъ, откликаются соловьи да иволги. Да и была къ тому веселью другая причини. Марья Юрьевна ужь больно видно испугалась нежданной встрѣчи съ отцомъ, да къ ночи, нѣсколько ранѣе срока, и родила царю новаго подданнаго, сына Якова, то-есть моего потомъ, сударики, мужа Якова Евстафьевича! Свадебный пиръ смѣнился къ полночи креcтинами. Царь велѣлъ отпереть и освѣтить церковь и самъ, ставя свѣчи и подтягивая хмѣльному попу каноны, былъ за крестнаго отца у новорожденнаго. Откуда взялъ тутъ царь пару небольшихъ колокольцовъ, можетъ съ собою въ другія мѣста везъ; только послѣ крестини и говорить: „Плохи у тебя, Данило Даниловичъ, колокола; глухи что-то голосомъ; никто съ горы и не услышитъ что тутъ у васъ служеніе! я тебѣ другіе повѣшу!“ и самъ, вообразите, оттащила ихъ на колокольню. Они и до нынѣ у насъ висятъ…. Уѣзжая же до восхода солнца далѣе въ Харьковъ, зашелъ къ родильницѣ и сказалъ ей: „Прощай, кума, Марья Юрьевнa! роди больше мнѣ такихъ крикуновъ; да дай тебя на прощанье поцѣлую; только извини, чеснокомъ закусилъ вашу запеканку!“ надѣлъ аметистовый Марьюшкѣ вотъ этотъ перстенекъ съ своего мизинца, подарилъ ей пучекъ нарванныхъ дорогою полевыхъ цвѣтовъ, посадилъ у крыльца въ саду желудь и уѣхалъ…. Да еще вотъ что, мои дѣтушки…. Совсѣмъ, стара, забыла! Ужь въ какое время, вечеромъ ли засвѣтло послѣ обѣда, али ночью при мѣсяцѣ, только прослышалъ его величество, что между сотниковымъ хуторомъ и крѣпостцой въ лѣсу есть по близости озеро Лебяжье, и на немъ, для рыбной ловли, устроенъ такой небольшой катеръ. Что же вы думаете? Велѣлъ себя везти туда, потащилъ съ собою сотника и весь генералитетъ и проѣхался раза три по озеру; ставилъ парусы, заставлялъ стрѣлять изъ ружей съ катера, въ честь новорожденнаго, и всѣхъ благодарилъ, начальство и казаковъ. Старый Данило тоже подгулялъ и только все кланялся, а при отъѣздѣ царя, какъ упалъ ему въ ноги, такъ насилу его подняли. Послѣ Полтавской баталіи государь прислалъ сотнику изъ Батурина пару шленскихъ овецъ на заводъ, а изъ Питера въ скорости и крѣпостную грамоту на владѣніе, какъ бы вы думали чѣмъ? — десятью тысячами десятинъ изъ числа сотенной земли, не только съ казачьими дворами, но, какъ потомъ объявилось, и съ самими казаками…. Да, дѣтушки мои! Данило въ скорости умеръ. Во власть же и въ подданство его сукцедентовъ, по царской грамотѣ, да по Божьей милости, попали не только свои братья казаки, но и названный его кумъ Иванъ Жукъ, съ товарищами, принятые сотней, и сосѣдъ его Кирюшка Горличка, со всѣми домочадцами. Люди, разумѣется, все были темные, какъ есть мужички. Да и самъ сотникъ Данило, несмотря на рангъ, какъ жилъ, такъ и умеръ еще по простотѣ. Евстафій же Даниловичъ, по смерти мужичка-отца, вскорѣ пободрѣлъ, зажилъ припѣваючи, на всю губу; шелковый кафтанъ сталъ носить и парикъ съ буклями; отъ царскихъ же овецъ повелъ огромныя стада. А, владѣя крестьянами, онъ потомъ получилъ и дворянство. При пресвѣтлой царицѣ Аннѣ Ивановнѣ, господинъ лейбъ-гвардіи майоръ Хрущовъ производилъ тутъ первую ревизію. Тогда Евстафій былъ уже изюмскимъ полковникомъ и за нимъ по ревизіи записали на вѣки всѣхъ жильцовъ его земель. И хотя у Евстафья и Марьи Юрьевны, окромѣ сына Якова, не осталось въ живыхъ дѣтей; но и Яковъ Евстафьевичъ атъ мой вышелъ тоже изъ себя, предъ всѣмъ своимъ родомъ, мущина уважительный и средостепенный, строгаго нрава хозяинъ и подданнымъ своимъ не потатчикъ! Его не учили такъ какъ его родителя; но онъ умеръ, по милости Божьей и матушки царицы, какъ подобаетъ столбовому дворянину: въ чести, въ богатствѣ и въ холѣ; мнѣ приказалъ быть во всемъ хозяйкою до смерти и ѣздилъ изъ Харькова въ Питеръ по дѣламъ, не то что мелкія нонѣшнія сошки, а восьмерикомъ, съ двумя фалеторами и съ двумя же лакеями. Одна бѣда: не удалось ему, мому дружку, до конца жизни быть въ дворскомъ фаворѣ и въ случаѣ! Гордъ былъ, отъ того и не дошелъ…. А изъ царскаго желудя выросъ, какъ видите, въ нашемъ саду большущій дубъ. Когда Иванушка вѣнчался, мы подъ этимы дубомъ уже дессерты кушали и венгерское пили…. И пока дубъ этотъ бyдетъ въ цѣлости нашему богатству и родовому гонору, дѣтушки мои, вѣрьте мнѣ, не пepeставать, а цвѣсти въ знатности въ силѣ и въ славѣ..!»
Прабабушка Анни Петровна, на этотъ разъ, говоря о своемъ мужѣ, покривила душой. Не столько ее огорчалъ графъ Аракчеевъ, заколачивая палками, по сосѣдству съ ней, потомковъ первыхъ населителей Донца, не хотѣвшихъ обращаться огуломъ въ уланъ и въ драгуновъ, сколько втайнѣ огорчалъ не этотъ самый милъ-дружокъ, царскій крестникъ Яковъ Евстафьевичъ, съ нею вмѣстѣ полвѣка спокойно державшій часть этихъ населителей въ самомъ строгомъ и жестокомъ крѣпостномъ состояніи. Взялъ онъ Анну Петровну небогатою фрейлинoй, изъ-за связей, отъ царицына петербургскаго двора, будучи уже за пятьдесятъ лѣтъ. Болѣзненный меланхоликъ, онъ былъ корыстолюбивъ и скрытенъ, рѣдко съ кѣмъ видѣлся, постоянно ворчалъ и сердился, велъ безконечныя тяжбы съ сосѣдями и, еще задолго до отъѣзжихъ полей и пировъ избалoваннаго имъ и не особенно любимаго Иванушку, умудрился процессами и какимъ-то стекляннымъ, никому ненужнымъ заводомъ, сильно разстроить огромныя, пожалованныя Данилѣ помѣстья и, между прочимъ, на половину истребилъ у себя обширные, вѣковѣчные, придонецкія лѣса. До женитьбы онъ былъ падокъ какъ послѣ и сынокъ, на крѣпостныхъ красавицъ, и не разъ даже открыто, черезъ слугъ своей молодёчни, отбиpaли на время женъ у мужей. А обвѣнчавшись, жену держалъ въ ежовыхъ рукавицахъ и, кромѣ книгъ, да прогулокъ со слугами пѣшкомъ и верхомъ, не давалъ ей отъ рѣвности никакого развлеченія. Онъ умеръ въ чахоткѣ, завѣщавъ женѣ, отъ непреодолимаго страха смерти, построить большой каменный храмъ. Прабабушка никому на него не жаловалась. Но ея затаенныя укоризны покойнoму милу-дружку Якову Евстафьичу сказались сами собою. Послѣ нея остались любимыя ея книги, романы прошлыхъ забытыхъ временъ: Лолота и Фанфанъ, или приключенія двухъ младенцевъ, остaвленныxъ на необитаемомъ острову; Мальчикъ, наигрывающій разныя штуки колокольчикомъ; Алексисъ или домикъ въ лѣсу, и Похожденія Жильблaзa-де-Caнтилланы. Вездѣ въ этихъ книгахъ были подчеркнуты слова, въ родѣ: «О, странное и горестное непостоянство вещей! О, удивительная измѣна и разнocть сepдца человѣческаго!» или: «Кроткому духу нравится рѣзвое журчаніе ручейковъ и густая тѣнь рощи, а особенно тогда, когда я, о люди, схоронилъ свое сердце далеко, далеко!» Сбоку этихъ строкъ рукою прабабушки написано: «увы, какъ это вѣрно».
Умерла прабабушка Анна Петpoвна спокойно, сознательно и рѣшительно. У нея давно былъ припасенъ самый нарядъ на смерть: новое черной гродетуровое платье, безъ шлейфа; черная буфмуслиновая косынка на плечи; черный тюлевый чепецъ и бѣлый батистовый платочекъ, для подвязанія въ гробу нижней, значитeльно ослабѣвшей челюсти. Почувствовавъ приближеніе кончины, она призвала отца Авеля, попа новой каменной церкви (а попъ былъ маленькій, худенькій, бѣдный, не сварливый, задорный и себѣ на умѣ) и долго съ нимъ уговаривалась о подpoбностяхъ собственныхъ похоронъ: о мѣстѣ погребенія, чтобы могила въ фамильномъ склепѣ не затекла водой съ сосѣднихъ бугровъ; о томъ кого звать на отпѣваніе и кого не звать, изъ крупныхъ и мелкихъ знакомцевъ быть ли построннему духовенству и сосѣднимъ пѣвчимъ; и наконецъ о платѣ ему, попу, за погребеніе и за поминальный сорокоустъ. Попъ просилъ за послѣднюю статью пятьдесятъ рублей ассигнaціями, увѣряя, чти дороги стали свѣчи, ладонъ, вино и мука; а прабабабушка двадцать пять; сошлись на сорока. Покончивъ съ попомъ, она позвала сына Иванушку и его ученую и всѣми любимую супругу; объявила имъ на чѣмъ порѣшила съ упорнымъ попомъ, и прибавила: «Смотрите же, дѣтушки, больше ему, кутейнику, не давайте; Авелевой попадейкѣ, пожалуй, прибавьте десять ульевъ. Она меня больную развлекала. Да положите въ гробъ со мной пучекъ ландышей, али иныхъ цвѣтовъ. Царскій Марьюшкинъ пучекъ, кажись, затеряли, какъ иконы мыли. Да теперь легко собрать свѣженькихъ: слышу изъ комнаты, по зарямъ, летятъ изъ-за моря; въ воздухѣ точно вотъ молодымъ виномъ пахнетъ; значитъ степь и лѣса разцвѣтаютъ!»
Не задолго до смерти, Анна Петровна сказала сыну: «Хочу посмотрѣть какъ ты управляешься по хозяйству!» и объявила что желаетъ, во что бы то ни стало, взглянуть на табунъ лошадей кормившійся на зимовкѣ, за Донцомъ, въ хуторѣ ея, на рѣкѣ Богатой. Иванъ Яковлевичъ безпрекословно рѣшилъ выполнить волю матери и, какъ ни трудно было, въ начинавшуюся распутицу, гнать дикій табунъ во сто лошадей, его благополучно привели къ Донцу и чрезъ самый Донецъ, по сильно таявшему и посинѣлому льду. Но едва съ громкимъ ржаніемъ передовые жеребцы, а потомъ и весь красивый табунъ ступилъ на рѣчонку, по которой расположенъ Пришибъ, ледъ подломился, и всѣ лошади за исключеніемъ одного невзрачнаго пѣгаго мерина, потонули. Иванъ Яковлевичъ, бывшій при этой переправѣ, заплакалъ и воротился домой, повторяя: «это даромъ не пройдетъ; видно матушкѣ жить уже не долго!» Потопленіе табуна однако отъ старушки скрыли.
Съ той поры прабабушка стала забываться и умерла, предъ вечеромъ, незадолго до вешняго Николы. Въ гробу она лежала маленькая, сухенькая и легонькая, совсѣмъ дитя, а не та властительная и важная помѣщица, изъ питерскихъ статсъ-фрейлинъ, къ которой весь уѣздъ въ оны дни съѣзжался на поклонъ. И хотя она умерла такъ тихо что не скоро о томъ въ печально-суетливомъ дворѣ сына и спохватились; но горничная, стриженая Ульянка, не отходившая въ послѣднія недѣли отъ ея порога, передавала въ послѣдствіи на кухнѣ что старая барыня не разъ предъ смертью по ночамъ вскакивала на постели, въ тоскѣ и въ горести ломала руки, требовала зеркало, смотрѣлась въ него, чесала рыдаючи сѣдые всклоченные волосы и съ блуждающими глазами тихо и съ отчаяніемъ про себя восклицала, какъ бы зовя кого-либо изъ давно умершихъ, далекихъ друзей: «Ахъ Пашковъ, Пашковъ! Милъ сердечный дружокъ, гдѣ ты, гдѣ ты?»
Яковъ Евстафьевичъ, мужъ прабабушки, фамиліи Пашкова не носилъ, и какая драма крылась въ этихъ предсмертныхъ восклицаніяхъ Анны Петровны, осталось, вѣроятно, навсегда не разъясненнымъ, такъ какъ дневникъ ея невѣстки, который та, по преданію, вела, донынѣ пока въ семейныхъ бумагахъ не отысканъ. Полагаютъ что лакей Абрамка употребилъ его на обвертываніе свѣчей.
Предсказанія прабабушки о дубѣ также не сбылись. Почти вслѣдъ за ея смертью въ Пришибъ и въ остальныя слободы и хутора ея сына налетѣли, въ зеленыхъ вицъ-мундирахъ, приказные, все описали за безпутное мотовство владѣльцевъ, оцѣнили и оповѣстили къ продажѣ съ молотка. И хотя не все въ конецъ было продано съ публичнаго торга, но родъ Данилы съ тѣхъ поръ сильно обѣднѣлъ и разсѣялся. Въ проданномъ лѣсу, на мѣстѣ крѣпостцы, новый владѣлецъ выстроилъ сахарный заводъ, и въ его огромную, далеко видную красную трубу въ три года буквально вылетѣлъ весь лѣсъ, какъ засѣянный дѣдушкой для дичи, такъ и выросшій послѣ стекляннаго завода прадѣдушки. Одинъ могучій дубъ, полтораста лѣтъ назадъ посаженный предъ домомъ давно не существующей хуторской усадьбы сотника, стоитъ и теперь свѣжъ и крѣпокъ, на тридцать шаговъ кругомъ простирая, въ заглохшемъ и одичаломъ саду забытаго помѣстья, темныя и густыя вѣтви. Вблизи отъ него, у обвѣтшалой каменной церкви, недавно пріютилась крестьянская волостная школа. Дѣти вновь получившихъ волю поселянъ, рѣзвою гурьбой, съ удочками и съ книжками, пробираются изъ школы, чрезъ рвы и плетни новыхъ усадебъ, къ рѣкѣ и иной разъ прячутся отъ дождя и солнца подъ дубомъ. Между ихъ кличками уже не слышно прозвищъ ни Жука, ни Горлички. У нихъ нѣтъ прошедшаго, и для нихъ слагается новое будущее. Отцы ихъ пашутъ и сѣютъ теперь уже не на сотника Данилу и не на его внуковъ и правнуковъ, а на новаго хозяина, на сосѣднюю чугунку. Врѣзалась она недавно, снося старые хутора, сады и усадьбы, въ окрестныя придонёцкія мѣста и, по правдѣ или не по правдѣ, громкимъ свистомъ, что день, выкрикиваетъ: «Пшеницы, ребята, пшеницы! а за нее вотъ вамъ денежки, а съ ними будетъ вамъ и вашимъ полямъ и та воля которой вы тутъ такъ долго искали!»
Прабабушку Анну Петровну въ окрестности всѣ забыли. Случайно о ней напомнило, впрочемъ, недавно одно обстоятельство.
Въ хозяйственныхъ книгахъ прадѣдушки, найденныхъ, со старинными нотами и театральными костюмами, въ сундукѣ одной умершей, совершенно бѣдной старушки, отысканъ рукописный календарь, куда прадѣдушка въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ вкратцѣ вписывалъ разныя достопримѣчательности былаго, давно забытаго домашняго обихода. Противъ февраля 1768 года въ этомъ календарѣ написано: «Подарилъ Ашенькѣ безподобный яхонтъ и часы отъ Лепика. Иванушка и учитель его, Григорёвской, любовалися». Противъ іюля 1770 отмѣчено: «Бѣжалъ садовникъ Максимка Жукъ и поваръ Мишка Горличка бѣжалъ же; смутно и у сосѣдей; братецъ капитанъ-исправника, господинъ маеоръ, слышно, умеръ отъ руки своихъ людей». Противъ августа 1775 года стоитъ замѣтка: «Бѣжала дѣвка Нёшка, и я за нее попалъ отъ Ашеньки въ суспицію». А противъ марта 1780 года написано: «Укрощалъ Ашеньку, дважды запирая на три сутки въ банѣ, за придирки и за скуку. Женское жеманство тѣмъ исправляется.»