СЦЕНЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.
правитьРАЗСКАЗЪ КУПЦА
ПРО ЗООЛОГИЧЕСКІЙ САДЪ И ГОЛИЦЫНСКІЕ КОНЦЕРТЫ.
править
То есть истинно я вамъ доложу, Кузьма Петровичъ, удивленія достойно этотъ самый таперича Зоологическій садъ. Изволите ли видѣть, собрались мы въ его съ однимъ благопріятелемъ, на Смоленскомъ торгуетъ, Иванъ Семеновъ прозывается, можетъ знаете, у него тутъ на стрѣлкѣ погребокъ имѣется. Читаемъ этто въ газетахъ пропечатано: такъ и такъ, что вотъ дескать новые звѣри пріѣхали: Еноты, Агупи, другіе и при ихъ еще тюлень прибылъ, и окромя всего эфтаго сказано, господинъ князь Голицынъ будетъ начальствовать надъ тремя стами человѣкъ, и споетъ любимѣйшіе романсы русской публики, между которыми по первому разу: во всей деревни Катенька, и еще: внизъ по матушкѣ по Волгѣ.
Вотъ, сударь тебѣ мой, наняли мы полукаляску за два двугривенныхъ, выпили для куража по два стаканчика рябиновки и шаркнули прямо въ этотъ самый Зоологическій садъ. Подъѣзжаемъ къ главному подъѣзду, какъ слѣдоваетъ, взяли съ насъ по двугривенному съ персоны, вошли. Прудища эдакой здоровенный, все едино какъ бы къ примѣру озеро какое, и по этому таперича пруду и лебеди, и гуси, и утки, и всякая домашняя и заграничная птица, и то есть, я вамъ доложу, только чорта съ рогами нѣтъ; то есть и есть нѣчто въ родѣ похожее, полканъ прозывается, два аршина въ носу имѣетъ, ну все же скорѣй на птицу помахиваетъ. Ну вотъ ладно. Идемъ это мы, сударь тебѣ мой, и самый первый звѣрь въ клѣткѣ тутъ по правую руку имѣетъ какое-то особенное тѣлосложеніе, ходитъ это, понимаете, на заднихъ ногахъ и хвостомъ подпирается; что думаю за чортъ такой. Кавалеръ, говорю, какъ этотъ звѣрь прозывается? Кинкара, говоритъ. А что, говорю, опасный? Очинно, говоритъ, опасный; этимъ, говоритъ, самымъ хвостомъ можетъ на смерть зашибить. А коли такъ пойдемъ, говорю, Иванъ Семеновъ отъ грѣха подальше, потому ужъ послѣднее дѣло, коли ежели хвостомъ да на смерть, да еще при публикѣ. Идемъ, сударь тебѣ мой, дальше, цвѣтовъ, я вамъ доложу — море, какъ есть море; и чортъ е знаетъ какого только фасону нѣтъ: и пѣтушки, и гребешки, и фукцій, и то есть вся ботаника на ладони. Идемъ дальше, подошли къ попугаямъ; можешь вообразить: прекрасивѣйшая птица, но голосища непомѣрный, иной разъ такъ рявкнетъ, что съ человѣкомъ перемѣшаетъ. Пойдемъ, говорю, Иванъ Семеновъ, прямо въ звѣринецъ, нечего говорю, намъ тутъ птицъ-то разглядывать, потому какъ она какъ была птица, такъ и будетъ птица, ни чорта ей дѣлать-то, прости Богъ грѣха, а вотъ говорю на слона полюбуемся, такъ тотъ — другое.
Приходимъ, сударь тебѣ мой, мы въ самый этотъ звѣринецъ и видимъ на самомъ первомъ планѣ стоитъ слонъ. Ну какъ есть слонъ въ натуральной величинѣ, и самый этотъ при емъ услужающій при насъ, Кузьма Петровичъ, сей-часъ умереть, при насъ, сей часъ это ему скомандовалъ, тотъ его на хоботъ и на голову. Признаться сказать оробѣлъ я маленько, что думаю, если онъ ему подъ сердитый часъ попадетъ, да онъ его, вмѣсто того чтобъ на голову да чрезъ голову махнетъ, вѣдь пожалуй не токма что человѣческаго званія, а даже и мокраго мѣста не останется. Какъ, говорю, ты объ этомъ полагаешь, Иванъ Семеновъ? На счетъ чего? говоритъ; а на счетъ подъема-то! вѣдь дурно будетъ? да, говоритъ, будетъ не хорошо, еще, пожалуй, въ свидѣтели заберутъ. А коли, говоритъ, въ свидѣтели, пойдемъ, говорю, дальше. Прошли мы этто мимо львовъ и тигровъ и прямо къ обезьянамъ. Очинно я этихъ звѣрей люблю, Кузьма Петровичъ, ужъ больно занятны, то есть какъ это они во всемъ человѣку подражаютъ, удивленія достойно. Одно только, что для глазъ непріятно, это, доложу я вамъ, обезьяны эти ужъ очинно безчинствуютъ, то есть даже очинно много позволяютъ себѣ при глазахъ публики, и нѣтъ кажись безстыднѣе этого звѣря; таперича къ примѣру: стоятъ передъ ними барыни и они другъ на дружкѣ блохъ ищутъ, даже хуже того — пустяками занимаются.
Ну вотъ-съ хорошо; оглядѣмши, сударь мой, все какъ слѣдоваетъ: медвѣдей, волковъ и прочее, отправились мы на другую половину, гдѣ господинъ князь Голицынъ долженъ былъ дѣйствовать. Только, знаете ли, хотѣли мы, было, спускаться подъ мостъ, откуда не возмись кавалеръ въ полной формѣ, и разъ поперегъ дороги, непущаетъ значитъ. Билетъ, говоритъ, позвольте. Мы говоримъ, мы пропущены. Этто, говоритъ, особенно, а это говоритъ, особенно. Сколько же говорю тебѣ капиталовъ желательно, да говоритъ по двугривенному съ особы. Получи, говорю, и стань къ сторонкѣ, потому неравно подумаютъ, что за дебаширство насъ прижимаютъ.
Вышли мы этто изъ подъ моста и прямо значитъ пошли на скамѣечки, чтобы поспокойнѣй было; подходимъ не пущаютъ. А что, говорю, кавалеръ, посидѣть на эвтихъ мѣстахъ возможно? возможно говоритъ. Съ платой, говорю, аль даромъ? Съ платой, говоритъ. Цѣна? Три двугривенныхъ. То есть какъ же, въ одномъ мѣстѣ и три раза деньги берутъ!… Ну, думаю, не спроста все это: у воротъ двугривенный, на мосту двугривенный, а коли ежели присядешь — три двугривенныхъ. Стало быть, говорю, коли ежели мы таперича потребуемъ рюмку очищенной, это тоже двугривенный означаетъ? Это говоритъ, за буфетомъ справьтесь. А пойдемъ, говорю, Иванъ Семеновъ наведемъ ревизію, какъ здѣсь, что и почемъ, — зло-то меня очинно взяло. Чкнули, сударь ты мой, мы по двѣ рюмочки въ апетитъ, взяли съ насъ честно и благородно, и пошли мы обратно слушать господина князя Голицына. Ну, я вамъ доложу, Кузьма Петровичъ, разодолжилъ, истинно говорю, разодолжилъ. Бесѣдка этто, знаете, гдѣ онѣ находятся, полуцыркулемъ выведена и съ возвышеніемъ, такъ что какъ ежели онѣ таперича выстроются, всѣхъ до одного видно. Подошли этто мы какъ возможно ближе, навострили слухъ и зрѣніе, и какъ только изготовились сей-часъ этотъ самый князь Голицынъ палочкой своей скомандывалъ: разъ, два, три, и пошла писать. По началу, сударь, онъ все больше по итальянскимъ аріямъ прохаживался, ну пѣсенки эти, доложу я вамъ; намъ не по чувству. И складно, кажись, и голоса всѣ въ подборѣ, да главная причина — за сердце не беретъ. Погодимъ думаю, что дальше будетъ, ну и дождались: шаркнулъ, сударь мой, военную пѣсню «На Валдайскихъ на горахъ», ну — всего капиталу рѣшишься, то есть это таперича голоса, трубы, барабанъ; это все вмѣстѣ, звукъ я вамъ доложу, и чортъ е знаетъ, какъ можно выдумать. Погоди, говорю, Иванъ Семеновъ, въ другомъ No обозначено «Во всей деревни Катинька», это тоже, надо полагать, отлично выйдетъ, потому наша, россійская. Эту самую пѣсню я еще въ прикащикахъ пѣвалъ; знакомый романсикъ, а по этой, говорю, причинѣ передъ Катинькой мы безпремѣнно кувырнемъ. Хорошо-съ, кувырнули мы, сударь мой, передъ Катинькой по бакальчику, и, признаться сказать, маленько вступило. Выслушали мы самую эту пѣсѣнку, очинно она намъ понравилась, а голова, сударь тебѣ мой, начала маленько побаливать. Прочитай, говорю Иванъ Семеновъ, кое мѣсто обозначенно «Внизъ по матушкѣ». При самомъ говоритъ, при концѣ. Пойдемъ, говорю, пройдемся маленько, а то меня ужъ больно разшибаетъ. Да, говоритъ, прокатимся на пароходѣ. Идемъ мы, подошли къ пароходу; кавалеръ, говорю, пару билетовъ, — цѣна? Два двугривенныхъ; чтобъ ты, говорю, пусто было. легче было бы, еслибы полтину серебра спросилъ. Только у васъ и цѣна на все, что двугривенный, чисто за насмѣшку счелъ, обидѣлся, сударь мой, очинно обидѣлся, да и въ головѣ-то было. Пойдемъ, говорю, Иванъ Семеновъ, задаромъ не поѣду. Пойдемъ, говорю, лучше поправимся маненько, выпьемъ по единой, выслушаемъ «Внизъ по матушкѣ» и по домамъ. Выпили мы, сударь мой, еще по двѣ рюмочки и пошли опять на свое мѣсто, глядимъ — занято; стоитъ, должно изъ нашего купеческаго брата, тушный эдакой, и какъ есть весь видъ загородилъ. Позвольте, говорю, почтенный, мы дапрежъ васъ на этомъ мѣстѣ стояли, стало, говорю, по закону, оно и сейчасъ намъ принадлежитъ. А что, говоритъ, али не видно? то-то, говорю, не видно. Посторонился — уважительный такой; ну вотъ хорошо-съ. Читаемъ по росписанію, что слѣдовать должно, обозначено, что вотъ дескать «Камаринской» по желанію дамъ. Иванъ Семеновъ! чувствуешь, говорю, что это означаетъ? На счетъ чиво, говоритъ? Да на счетъ дамъ-то? Чтожъ, говоритъ? Эхъ ты, говорю, статуй, а еще московской обыватель… Понимаешь, для чего имъ это желательно? для того имъ желательно, что музыка эта имъ оченно по карахтеру; а коли ежели она барышнямъ по карахтеру, что же намѣто осталось дѣлать, а по сей причинѣ пойдемъ, говорю, и въ останный разъ кувырнемъ для восторгу. Вѣдь не вытерпѣли, сударь мой, кувырнули. Вышли оттедого и ужъ слышимъ — «Вдоль по матушкѣ по Волгѣ». Ну, Кузьма Петровичъ, тутъ меня расшибло, такъ таки вотъ расшибло, — досконально расшибло. Слезы, сударь мой, чувство, за сердце перехватило — шабашъ!.. и пьянъ-то я, и оченно мнѣ пріятно-то, то-есть, стою ровно статуй какой, самъ себя не понимаю; чисто оглашенный. Вѣдь не выдержалъ, сударь мой, на концѣ ура закричалъ, такъ таки вотъ во всю глотку и царапнулъ — ура!.. да и только; сейчасъ это къ намъ кавалеръ: пожалуйте, говоритъ, знакомые за вами дослали.
— Аткедо? говорю. Да вотъ, говоритъ, рядомъ. Довелъ насъ до забора. Вотъ тутъ, говоритъ, извольте, за калиткой дожидаютъ. Только этто мы за калитку, а онъ сейчасъ ее разъ на замокъ; счастливо, говоритъ, оставаться, а завтра охмѣлиться милости просимъ. Э думаю, вотъ что означаетъ ура-то! Иванъ Семеновъ, говорю, пьянъ я? Да есть, говоритъ, маненько. А что, говорю, заѣдемъ? Нѣтъ, говоритъ, очинно поздно, жена дожидаетъ, до двора лучше. Ладно, думаю. Такъ вотъ, сударь мой, дѣла-то какія; опосля эвтаго разу три дня охмѣлялся. Стоитъ эта пѣсня въ головѣ и шабашъ! Да вѣдь чего-съ, какъ за рюмку, такъ «Вдоль по матушкѣ». Одурѣлъ, совсѣмъ одурѣлъ, до зеленаго змѣя опился. Родительницѣ дай Богъ здоровья: странника одного призвала, такъ тотъ меня насилу отчиталъ; а то кричу ура и шабашъ! И мысли въ головѣ имѣю самыя гнусныя.