Разсказы Н. В. Успенскаго, въ 3-хъ частяхъ. Первыя двѣ части — вторымъ, исправленнымъ и дополненнымъ изданіемъ, третья, вновь составленная — первымъ.
Имя г. Успенскаго тѣсно связано съ крутымъ поворотомъ, совершившимся въ недавнее время въ русской литературѣ, по крайней мѣрѣ въ ея беллетрическомъ отдѣлѣ. Между тѣмъ какъ старые писатели продолжали идти путемъ, завѣщаннымъ ихъ литературными предками, продолжали свои наблюденія въ старой сферѣ общественной жизни и черпали вдохновеніе изъ прежняго источника, мало по малу, рядомъ съ ними, образовалась группа писателей молодыхъ, обратившихъ все свое вниманіе на изученіе жизни народной, посвятившихъ свой талантъ на созданіе описаній и картинъ изъ крестьянскаго быта.
При появленіи г. Успенскаго можно было подумать, что поворота, а тѣмъ болѣе крутаго, тутъ нѣтъ и не будетъ, что просто-на-просто къ старой сферѣ изслѣдованія и наблюденія прибавляется и войдетъ въ нее живымъ элементомъ новая, потому что жизнь качала идти и развиваться разнообразнѣе, шире и вольнѣе. Послѣдствія, однакожъ, показали, что такой взглядъ былъ не совсѣмъ вѣренъ. Новый отдѣлъ нашей беллетристики образовался и сталъ рядомъ съ старымъ, и оба они продолжаютъ существовать, не смѣшиваясь другъ съ другомъ и ничего не давая другъ другу; между ними даже замѣчается что-то враждебное, какой-то худо скрытый антагонизмъ. Такое ихъ взаимное положеніе кромѣ своихъ временныхъ причинъ, скрывающихся, такъ сказать, въ минутномъ настроеніи общества, носитъ характеръ того вѣчно возобновляющагося, никогда не стихающаго въ литературѣ движенія, въ которомъ старое упорно отстаиваетъ, покоряясь чувству самосохраненія, свое существованіе противъ новаго, молодаго, предъявляющаго свои права на исключительное господство въ силу того, что оно ново и молодо. Признаковъ этого движенія — безчисленное множество; но оставляя ихъ въ сторонѣ, мы укажемъ только на жолчный, полемическій тонъ всѣхъ беллетристическихъ произведеній стараго отдѣла, явившихся въ послѣднее время и имѣющихъ претензію на глубокое пониманіе жизни. Этотъ тонъ выдѣлится для насъ еще рѣзче, если мы сравнимъ его съ тѣмъ спокойствіемъ, которымъ отличаются произведенія группы молодыхъ писателей, упорно и настойчиво дѣлающихъ свое дѣло. И всякому, кто вглядѣлся въ произведенія старыхъ беллетристовъ, кто замѣтилъ, какъ эти произведенія вырождаются въ разслабленную фантазію безпутной старости, прикидыващейся молодостью, тотъ легко пойметъ, почему молодыя свѣжія силы обратились за изысканіями на другую почву, прильнули жадно къ иному источнику вдохновенія. Читая такія вещи, какъ Отцы и дѣти, Взбаламученное море, Марево и т. под., весь этотъ рядъ повѣстей и романовъ, производившихъ волненіе въ извѣстномъ кругѣ, всякій по неволѣ долженъ оправдать упорство молодыхъ писателей въ молчаливомъ отрицаніи всякой возможности для истиннаго художника имѣть дѣло съ той Сферой жизни, которая даетъ только такой матеріалъ, которая только подобнымъ образомъ вдохновляетъ писателей.
Впрочемъ, для молодыхъ писателей-беллетристовъ даже и не требовалось такихъ сильныхъ доказательствъ. Они просто, въ силу свѣжести своего дарованія, въ силу неиспорченности своего художественнаго чутья, догадались, что старый путь избитъ и пустыненъ, что онъ ведетъ только къ складочнымъ мѣстамъ безцвѣтнаго матеріала, что лица, попадающіяся на немъ, давно отлились въ одну форму, что интересы ихъ мелки, драматизмъ ложенъ, а жизнь полна однообразія даже въ формахъ своихъ, не говоря уже о скудости и стертости содержанія. Все это должно было броситься въ глаза всякому талантливому молодому писателю, при самомъ первомъ шагѣ его на литературномъ поприщѣ; а за тѣмъ, естественно, само собой, вылилось обращеніе къ изученію жизни простонародья, къ этой обширной, разнообразной, мало извѣстной сферѣ. Войдя въ нее, художникъ сразу вздохнулъ свободно, какъ вздыхаетъ унылый петербуржецъ, подавленный геморроемъ и болью въ печени, когда его перевезутъ съ Гороховой куда нибудь весной въ деревню, гдѣ все зеленѣетъ и цвѣтетъ, воздухъ чистъ, а солнышко свѣтитъ полно и ярко, не имѣя надобности съ своимъ свѣтомъ пробираться сквозь трущобы чердаковъ и грязныя ущелья, лежащія между пятиэтажными домами. Разумѣется, художникъ естественно долженъ былъ почувствовать благодарность и любовь къ этой сферѣ, гдѣ ему дышать легко и свободно, а за тѣмъ это чисто непосрественное ощущеніе должно было поставить его еще въ большее разобщеніе съ старою литературною сферою. Повторяемъ — въ указанномъ нами поворотѣ современной беллетристики, въ отчужденномъ положеніи молодыхъ писателей, руководящей причиной было просто художественное чутье, а не какая либо предвзятая мысль, которая слышится у художниковъ стараго покроя.
Нѣтъ сомнѣнія, что это обстоятельство имѣетъ вліяніе и на то, что участіе публики къ этимъ изслѣдованіямъ въ области народной жизни, къ этимъ очеркамъ и разсказамъ изъ крестьянскаго быта устанавливается прочно, и постоянно возрастаетъ; имъ же объясняется отчасти временность, такъ сказать, скандальность успѣха произведеній беллетристики отживающаго типа. Будущія судьбы этой послѣдней несомнѣнны и не интересны. Всякій читатель, не привыкшій удовлетворяться поверхностнымъ взглядомъ на вещи, легко усмотритъ, что на томъ пути, на которомъ она стоитъ, въ своемъ злобно-оборонительномъ положеніи противъ потока свѣжихъ силъ, отъ нея ждать нечего и дать она ничего не можетъ. За то будущее нашей, такъ сказать, народной беллетристики, неясное, какъ будущее всего молодаго, представляетъ серьезный интересъ. Мы думаетъ, что будетъ не безполезно и даже не лишено назидательности, если мы попытается опредѣлить значеніе для литературы той группы писателей, во главѣ которой хронологически стоитъ г. Успенскій, и характеризовать ея положеніе относительно народной жизни.
Въ «Современникѣ» какъ-то было замѣчено, что произведенія нашей беллетристики, дающія намъ картины, описанія, сцены изъ жизни простолюдина, покуда носятъ на себѣ характеръ почти этнографическій. Замѣчаніе это опредѣляетъ довольно вѣрно черту общую почти всѣмъ произведеніямъ этого рода. Въ самомъ дѣлѣ, первоначальный приступъ къ русской народной жизни, первое обращеніе къ ней выразилось, по необходимости, въ произведеніяхъ задуманныхъ и выполненныхъ съ цѣлью непосредственно этнографическою. Рядомъ съ «Очерками изъ народнаго быта» г. Успенскаго показались записки Якушкина, «Годъ на сѣверѣ», Максимова, «Владимірка и Клязьма» и «Письма объ Осташковѣ» Слѣпцова. Въ нихъ сцены, картины и очерки, воспроизводящіе различные моменты изъ жизни крестьянина, являются какъ бы дополненіемъ при описаніи нравовъ, обычаевъ и всей обстановки жителей извѣстной мѣстности, но вы чувствуете, что это-то дополненіе и придаетъ этнографическому описанію его живой и художественный видъ. Съ другой стороны, всякій очеркъ, всякій разсказъ или картина, хотя и не имѣющіе въ предметѣ опредѣленной мѣстности, все-таки представляются читателю какъ бы выхваченными изъ какого нибудь большаго этнографическаго сочиненія о Россіи. Такой характеръ этихъ произведеній имѣетъ свою причину, заключающуюся въ самомъ положеніи этой группы писателей относительно той сферы, изъ которой они берутъ свой матеріалъ, и той жизни, которую они предполагаютъ воспроизвести.
Дѣло художественнаго воспроизведенія жизни народной, которому отдались наши молодые беллетристы, находится еще въ самомъ первомъ моментѣ своего развитія, и хотя поставлено ими такъ, что его по всей вѣроятности ожидаетъ блестящая и плодотворная будущность, но личное ихъ положеніе относительно этого дѣла все-таки крайне затруднительно. Понявъ, что старые матеріалы, надъ разработкою которыхъ доселѣ трудилась наша беллетристика, истощились и обветшали, что, выработавъ два три типа, два три характерныя положенія, эта оскудѣвшая почва ничего болѣе не можетъ дать художнику, они обратились къ другой жизненной сферѣ, поразившей ихъ своимъ разнообразіемъ, оригинальностью, богатствомъ красокъ и тѣней. Они обратились къ ней, какъ уже мы сказали, побуждаемые къ тому художественнымъ своимъ чутьемъ, увлекаемые сознаніемъ, что жизнь, въ которой искусство вращалось до сихъ поръ, есть жизнь мнимая, съ мнимыми стремленіями, мнимыми положеніями и съ пошлымъ, обряднымъ драматизмомъ. Отойти было легко, потому что истинному свѣжему дарованію тутъ не было пищи, но за то въ новой сферѣ все поражало неизвѣстностью, все требовало развѣдокъ и изысканій. Правда, каждый изъ художниковъ этой школы, войдя въ новую область, сразу получалъ, при помощи наблюденія, множество разнообразнѣйшаго матеріала, но за всѣмъ тѣмъ до полнаго воспроизведенія той новой жизни, которая собственно и составляетъ цѣль художественнаго творчества, было все-таки далеко. Уже одинъ трудъ — разобраться съ этими наблюденіями, классифицировать ихъ, откинуть случайное, временное, накидное и уяснить себѣ все, что характерно и живо, — достаточно разностороненъ и великъ. Здѣсь, чтобы не сбиться съ толку, чтобы сцены и картины, въ которыхъ художникъ предполагаетъ воспроизвести разнообразные моменты народной жизни, были дѣйствительно — живымъ ихъ воспроизведеніемъ, а не поддѣланною (болѣе или менѣе искусно) мертвечиною, предстояло хотя отчасти, хотя въ малой долѣ, проникнуть въ то таинственное міросозерцаніе, которое руководитъ всею жизнью огромнаго и своеобразно сложившагося большинства нашего общества. Но всякій изъ такъ называемаго образованнаго класса, кто живалъ близко къ народу, интересовался имъ, хотя бы потому, что территорія, занимаемая имъ, уже очень велика, вынужденъ будетъ сознаться, что при тѣхъ отношеніяхъ, какія существуютъ между цивилизующимъ меньшинствомъ и подвергаемымъ цивилизаціи большинствомъ, это дѣло если не совсѣмъ невозможное, то по крайней мѣрѣ, сильно отзывающееся невозможностью. А между тѣмъ истинный художественный талантъ, съ одной стороны, не можетъ долго оставаться при простомъ копированіи природы, при безразличной передачѣ видѣннаго и слышаннаго, съ другой — не можетъ составить живыхъ образовъ, не возсоздавъ въ своемъ сознаніи во всей полнотѣ того міросозерцанія, которымъ руководится жизнь, изображаемая въ его произведеніяхъ. Сильный талантъ, если онъ не черезъ мѣру стѣсненъ внѣшними обстоятельствами и не цѣпенѣетъ передъ препятствіями, мѣшающими ему добиться до внутренней стороны народной жизни, не можетъ долго оставаться въ области этнографіи, т. е. при внѣшнемъ описаніи нравовъ, обычаевъ и характеристическихъ особенностей жителей извѣстной мѣстности. И дѣйствительно, мы повсюду въ нашей народной беллетристикѣ видимъ сильное стремленіе выйти изъ тѣсныхъ границъ этнографіи, и даже имѣемъ въ этомъ смыслѣ замѣчательныя попытки. Прежде однако, чѣмъ говорить о значеніи и достоинствѣ этихъ попытокъ, мы должны сказать нѣсколько словъ о тѣхъ данныхъ, которыя послужили имъ основаніемъ.
При той отчужденности, какую мы видимъ у насъ между верхнимъ слоемъ общества, слоемъ цивилизующимъ, и необразованнымъ, подчиненнымъ цивилизаціи народомъ, ясно, что наблюдателю, не принадлежащему къ средѣ послѣдняго, можетъ быть, съ перваго взгляда, доступна только внѣшняя форма, обстановка народной жизни и тѣ условія, также внѣшнія, въ которыхъ она движется. За тѣмъ все остальное и при томъ самое существенное, все это, разумѣется, можетъ быть уловлено и постигнуто только путемъ очень продолжительнаго, серьезнаго и добросовѣстнаго изученія народной жизни, и при томъ не иначе, какъ подъ условіемъ полнаго признанія законности и логической послѣдовательности всѣхъ упомянутыхъ выше пріемовъ и впечатлѣній.
Изложивъ такимъ образомъ наши общія соображенія объ отношеніяхъ къ народной жизни, обратимся собственно къ дѣятельности русской литературы на этомъ поприщѣ, которая и составляетъ предметъ нашей статьи.
Наши молодые писатели въ короткое время сдѣлали много по части разработки упомянутыхъ выше данныхъ. Они достигли того, что рисуютъ съ поразительной вѣрностью всю внѣшнюю обстановку жизни крестьянина и условія его быта, въ живыхъ и художественныхъ картинахъ показываютъ они намъ, какъ относится простолюдинъ ко всѣмъ благамъ, которыя старается ему привить наша цивилизація. Они уже могутъ ярко и правдиво представить самую рѣчь крестьянина, которою онъ отвѣтитъ на вопросъ, предложенный ему со стороны, форму, въ которую онъ облечетъ свое сужденіе о положеніи, придуманномъ для него, и даже то, какъ онъ будетъ дѣйствовать въ этомъ положеніи, покоряясь первому впечатлѣнію. Повторяемъ, для короткаго періода времени это много; по за то на этомъ пока и остановилась наша беллетристика, здѣсь предѣлъ, который наши художники, хотя стараются переступить, но еще не переступили. Что слѣдуетъ за первымъ впечатлѣніемъ, производимомъ на народъ продуктами внѣшняго вліянія, какой смыслъ получаютъ они во внутреннемъ мірѣ его, какое мѣсто отводитъ онъ имъ въ своей внутренней жизни, — все это пока мало извѣстно художнику, до всего этого ему надо еще добираться путемъ догадокъ, предположеній, аналогій и неустаннаго наблюденія. И добираться придется долго, потому что прямое отношеніе къ внутреннему міру народа для художника невозможно, такъ какъ онъ самъ принадлежитъ къ тому слою общества, къ той сферѣ, которая, въ понятіяхъ бѣднаго простолюдина, имѣетъ характеръ цивилизующій, характеръ внѣшности, случайности, то есть, именно всего того, что заставляетъ его уходить въ себя, какъ улитку въ раковину, и таить сущность своего внутренняго міра.
Невыгода этого положенія составляетъ первую причину, задерживающую этотъ отдѣлъ нашей беллетристики на почвѣ этнографіи, и причина эта очень серьезна. Мы думаемъ даже, что она не осталась безъ вліянія на тѣхъ писателей, которые упорно и сознательно ограничиваютъ свою литературную дѣятельность тѣсными строго этнографическими рамками, какъ напримѣръ, г. Максимовъ; не смотря на свое необыкновенно чистое и тонкое дарованіе, этотъ писатель употребляетъ его единственно только въ помощь своимъ научно-этнографическимъ изслѣдованіямъ. Разумѣется, вслѣдствіе этого самыя изслѣдованія получаютъ у него необыкновенно свѣжій, живой видъ, недостижимый и невозможный для ученаго нехудожника, тѣмъ не менѣе все-таки въ сочиненіяхъ его интересъ литературный стоитъ на второмъ планѣ, и во всякомъ случаѣ уступаетъ интересу этнографическому. Точно тоже слѣдуетъ сказать и о двухъ другихъ ближайшихъ къ г. Максимову писателяхъ: о гг. Якушкинѣ и Слѣпцовѣ (въ статьяхъ "Владимірка и Клязьма "и въ особенности въ «Письмахъ объ Осташковѣ»). За тѣмъ, хотя въ этой же самой группѣ писателей мы уже встрѣчаемъ имена такихъ (какъ напримѣръ, гг. Успенскій, Левитовъ, Слѣпцовъ во всѣхъ его послѣдующихъ произведеніяхъ и всѣ ихъ удачные и неудачные подражатели), которые уже сошли съ чисто этнографической почвы, но и за всѣмъ тѣмъ едва ли можно сказать, чтобы ихъ попытки воспроизвести народную жизнь чисто-художественнымъ образомъ достигали своей цѣли.
Чрезвычайно виднымъ доказательствомъ этому служитъ самый тонъ этихъ очерковъ и характеръ впечатлѣнія, непосредственно производимаго ими на читателя. Господствующій въ нихъ тонъ — комическій, а впечатлѣніе возбуждаемое ими — смѣхъ. Что это значитъ? Это значитъ, что писатель принадлежитъ къ такъ называемому образованному обществу, имѣющему свои, имъ самимъ отдѣльно выработанные нравы, обычаи, образъ жизни и міросозерцаніе; что писатель этотъ описываетъ въ поученіе, назиданіе или для увеселенія людямъ того же общества бытъ, правы, образъ жизни и міросозерцаніе такого общества, которое во всѣхъ этихъ отношеніяхъ имѣетъ иной складъ. Къ каждому предмету, къ каждому явленію, охватывающему безразлично всѣ слои общества, слой, лежащій внизу, относится до такой степени своеобразно, до такой степени непохоже на то, какимъ образомъ относится къ тѣмъ же самымъ видамъ слой, лежащій вверху, что изъ этого по необходимости происходитъ громадное недоразумѣніе. И вотъ это-то недоразумѣніе, будучи изображено въ живыхъ образахъ, возбуждаетъ въ читателѣ смѣхъ. Ему смѣшны и слова, и поступки, и рѣчь этого неизвѣстнаго дикаго племени, смѣшны даже страданія, часто тяжкія и кровавыя, потому что форма, въ которой онъ относится къ этимъ страданіямъ, ихъ причинамъ и послѣдствіямъ, до такой степени необычна, что заслоняетъ отъ зрителя сущность дѣла. Разумѣется, что здѣсь смѣхъ, возбуждаемый необычностью формъ жизни, можетъ умѣряться очень простымъ вопросомъ: неужели же въ самомъ дѣлѣ жизнь этого бѣднаго, отчужденнаго племени до такой степени сплошь уморительна, что нѣтъ въ ней мѣста ни для какой серьезной мысли, ни для какого серьезнаго дѣла? — и вотъ этотъ-то настоятельно требующій разрѣшенія вопросъ и налагаетъ на художника-писателя извѣстныя обязанности, если онъ въ своихъ произведеніяхъ хочетъ быть истиннымъ художникомъ, г. е. думаетъ своимъ талантомъ служить дѣлу развитія общественнаго самосознанія.
Истинный художникъ не можетъ удовлетвориться эффектомъ смѣшнаго свойства поставить читателя единственно при такихъ непосредственныхъ ощущеніяхъ. Онъ долженъ уяснить ему эти ощущенія и первоначальное впечатлѣніе повести дальше, туда, гдѣ оно переходитъ въ нѣчто иное. Разумѣется, все это зависитъ прямо отъ взгляда самого писателя на предметъ, отъ качества его личнаго воззрѣнія на ту жизнь, которую онъ старается воспроизвести, отъ того, какой смыслъ онъ самъ придаетъ даннымъ, лежащимъ въ основаніи его произведенія. Это воззрѣніе, каково бы оно ни было, строго ли опредѣленное или готовое измѣниться на основаніи новоусмотрѣннаго факта, составляетъ тотъ основной операціонный базисъ, изъ котораго отправляется художникъ-писатель, и безъ котораго онъ не можетъ ступить шагу. Полной непосредственности, полнаго безпристрастія вообще не можетъ быть, но во всякомъ случаѣ, на чемъ бы ни покоилось основное воззрѣніе художника: на строго ли изученныхъ фактахъ или на гипотезѣ, на совершенномъ ли знаніи предмета или на поверхностномъ наблюденіи, безъ этого основнаго воззрѣнія нельзя дѣлать дѣла. Оно стоитъ всегда въ тѣсномъ отношеніи къ тому міросозерцанію, которое старается проникнуть и изучить художникъ, и въ сущности, есть не что иное, какъ представленіе этого послѣдняго о тѣхъ руководящихъ началахъ, которыя двигаютъ всю эту массу понятій народа, его требованій, надеждъ и дѣятельности по пути къ достиженію идеаловъ, обусловливающихъ это движеніе и дающихъ внутренней жизни народа ту, а не другую форму. Разумѣется, въ чисто этнографическомъ описаніи этотъ взглядъ художника не имѣетъ такого важнаго значенія, какъ въ произведеніяхъ художественнаго свойства. Тамъ, неудовлетворительность, узкость и ошибочность его можетъ выкупаться отчасти богатствомъ подробностей и свѣдѣній по части внѣшней обстановки, хотя съ другой стороны, и въ этомъ случаѣ, смыслъ собранныхъ данныхъ можетъ сильно пострадать отъ ошибочнаго отношенія къ нимъ ихъ собирателя. Стоитъ, напримѣръ, сравнить всевозможныя описанія города Осташкова съ описаніемъ составленнымъ г. Слѣпцовымъ, чтобы убѣдиться самымъ нагляднымъ образомъ, какую роль можетъ играть, при сообщеніи свѣдѣній такого рода, воззрѣніе изслѣдователя на предметъ. Сколько лѣтъ всѣ посѣщавшіе городъ Осташковъ и сообщавшіе о немъ свѣдѣнія описывали этотъ уѣздный городъ Тверской губерніи какимъ-то злачнымъ мѣстомъ, гдѣ жизнь общественная развита въ необыкновенной степени, гдѣ процвѣтаютъ науки и искусства, гдѣ жители сами устраиваютъ свою жизнь, которая вслѣдствіе того и течетъ, какъ по маслу. И вдругъ пріѣзжаетъ человѣкъ, который смотритъ на городскіе банки, училища, театры, пароходы не съ точки зрѣнія городскихъ украшеній, а съ точки зрѣнія того, какую роль они играютъ въ жизни жителей и какую они пользу приносятъ массѣ народа, — и картина измѣняется. Новый образъ города въ очію возстаетъ передъ читателемъ, и образъ до такой степени живой, что нѣтъ возможности не вѣрить ему… Даже у г. Якушкина, который ближе всѣхъ подходитъ къ идеалу непосредственности, который дѣйствительно только передаетъ видѣнное и слышанное, не входя ни въ какія дальнѣйшія разсмотрѣнія, даже и у него есть руководящая мысль, есть опредѣленный взглядъ, съ которымъ онъ подходитъ къ народу. Взглядъ этотъ чисто филантропическій, и особенно ярко выступаетъ онъ въ статьѣ «Великъ Богъ земли русской».
Но если воззрѣніе писателя на народъ, если смыслъ, который онъ придаетъ даннымъ, почерпнутымъ имъ изъ наблюденій, играютъ такую важную роль въ произведеніяхъ чисто описательныхъ, то понятно, какое значеніе они должны имѣть въ произведеніяхъ, стремящихся быть самостоятельными, и претендующихъ на художественный характеръ. Тутъ, чѣмъ неопредѣленнѣе и уже воззрѣніе тѣмъ безцвѣтнѣе является самое произведеніе, и этотъ недостатокъ не выкупается уже ни художественностью отдѣлки, ни богатствомъ подробностей, ни дагерротипною вѣрностью. И это очень понятно, потому что тутъ дѣло заключается не въ одной внѣшней точности описанія извѣстной среды, а въ отношеніи тѣхъ внутреннихъ, часто очень отдаленныхъ побужденій, которыя этою средою двигаютъ. Изъ міра явленій простыхъ, легко покоряющихся анализу чисто поверхностному, писатель переходитъ въ міръ явленій сложныхъ, требующихъ анализа болѣе серьезнаго и глубокаго. Обыкновенно привыкли говорить, что чѣмъ художественнѣе произведеніе, тѣмъ оно должно быть объективнѣе. Это, конечно, вполнѣ справедливо, но люди, такимъ образомъ разсуждающіе, обыкновенно впадаютъ въ слѣдующія двѣ ошибки. Во первыхъ, они упускаютъ изъ вида, что объективность есть такое свойство, которое одинаково относится, какъ къ простымъ явленіямъ, такъ и къ сложнымъ, а во вторыхъ, они сплошь и рядомъ смѣшиваютъ это свойство съ непосредственностью. Хотя, въ сущности, совершенной непосредственности въ передачѣ наблюденій не существуетъ и существовать не можетъ, тѣмъ не менѣе, даже развитая въ сильной степени, она указываетъ только на недостатокъ у писателя средствъ разобраться съ имѣющимся у него матеріаломъ и опредѣлить его смыслъ и значеніе. Объективность же имѣетъ съ непосредственностью только одну общую чисто внѣшнюю черту — это именно то, что личности художника читатель совершенно не видитъ въ его произведеніи и нигдѣ не слышитъ его мнѣній, относительно воспроизводимыхъ имъ явленій; но здѣсь и кончается сходство. Въ произведеніи писателя, обладающаго способностью къ объективному воспроизведенію жизни, которую онъ описываетъ, дѣйствительно не встрѣтишь его личности, дѣйствительно не услышишь его мнѣнія, но за то его воззрѣніе, образъ его мыслей, его убѣжденія, относительно той сферы жизни, въ которую онъ вводитъ читателя, неудержимо бросаются въ глаза общимъ видомъ и характеромъ его произведенія, содержаніемъ его, расположеніемъ отдѣльныхъ частей, выборомъ сюжета. Въ этомъ случаѣ читатель, не видя автора, не слыша его мнѣній, все-таки узнаетъ ихъ, оцѣниваетъ его воззрѣніе уже по цѣльности и силѣ впечатлѣнія, потому, какое положеніе принимаетъ его мысль, покоряясь этому впечатлѣнію, въ какой степени и въ какомъ направленіи раздражена она. Объективность въ этомъ смыслѣ прямо противополагается только лиризму, который побуждаетъ автора безпрестанно вмѣшиваться въ дѣла и разговоры дѣйствующихъ лицъ и сообщать публикѣ, какое впечатлѣніе пріятное или непріятное производятъ они на него, и такимъ образомъ заставляетъ ее вмѣсто простаго, рельефно выступающаго описанія обстановки, въ которой совершается дѣйствіе, вмѣсто изображенія лицъ и характеровъ въ ихъ дѣйствіи, выслушивать еще комментаріи и присутствовать при радостныхъ или горестныхъ ощущеніяхъ автора. Словомъ — лирикъ торопится сдѣлать то, что слѣдуетъ сдѣлать читателю при чтеніи его произведенія.
И такъ, повторяемъ, на основаніи того взгляда, съ какимъ художникъ подходитъ къ жизни, которую онъ хочетъ воспроизвести, опредѣляется степень художественности его произведеній и возможность для таланта дальнѣйшаго развитія. За тѣмъ, чѣмъ художникъ объективнѣе, чѣмъ болѣе взглядъ его выражается не въ частностяхъ, а въ цѣломъ, тѣмъ произведеніе выходитъ художественнѣе, выпуклѣе.
Ихъ всѣхъ писателей, старающихся сойти и отчасти сходящихъ съ почвы этнографической, мы упомянули Слѣпцова, Левитова и Успенскаго. О первыхъ двухъ трудно сказать что-либо опредѣленное, такъ какъ талантъ ихъ еще не вошелъ въ настоящее русло. Они еще ищутъ, изучаютъ, наблюдаютъ и разработываютъ доступныя имъ данныя, и относительно внѣшней отдѣлки, относительно усвоенія народнаго языка имъ уже мало остается желать; о г. Левитовѣ можно замѣтить только, что талантъ его имѣетъ въ себѣ что-то болѣзненное. Пишетъ онъ много, но рядомъ съ вещами дѣйствительно-замѣчательными, въ самомъ дѣлѣ обличающими истиннаго художника, у него являются вещи въ послѣдней степени слабыя, подъ которыми казалось бы слѣдовало стоять имени г. Горскаго. Наклонность къ лиризму проявляется у него часто и довольно сильно, особенно въ вещахъ плохихъ. На насъ начинало даже находить сомнѣніе, не пропало ли, не истратилось ли совсѣмъ это дарованіе, когда въ «Современникѣ» (ап. 1864 г.) появилась повѣсть его «Выселки». Эта повѣсть есть дѣйствительно замѣчательная и едвали не единственная попытка воспроизвести цѣльный характеръ, характеръ чисто народный, своеобразно сложившійся и дѣйствующій въ силу своего оригинальнаго, лично ему принадлежащаго міросозерцанія. Но, вообще говоря, въ настоящее время, едва ли можно о комъ либо изъ писателей этой группы, кромѣ г. Успенскаго, сказать окончательное слово; да и о г. Успенскомъ можно его сказать только теперь. Прежде, вскорѣ послѣ его появленія на литературномъ поприщѣ, хотя и говорено о немъ было много и очень пространно, но все это говорилось, очевидно, подъ вліяніемъ того поворота въ русской беллетристикѣ, который былъ ознаменованъ его «Очерками» изъ народнаго быта. Не должно забывать, что это первый писатель, взявшійся за разработку и воспроизведеніе народной жизни, первый, который своими произведеніями заставилъ читателей не только заинтересоваться бытомъ и жизнью крестьянина, но и научилъ ихъ понять всю художественность такихъ этнографическихъ описаній, каковы описанія Максимова, Якушкина и Слѣпцова. Все это не давало критикѣ очнуться, да и самый талантъ художника, находясь еще въ первомъ фазисѣ своего развитія подавалъ блистательныя надежды. Теперь, когда вышло второе изданіе его сочиненій, когда явилась третья часть ихъ, по которой не трудно опредѣлить, какъ развивался талантъ художника и до чего достигъ онъ, можно уже гораздо трезвѣе оцѣнить достоинство литературной дѣятельности г. Успенскаго.
Сила его таланта велика. Г. Успенскому пришлось первому, бросивъ старую Сферу изслѣдованія и наблюденія, обратиться къ новой, совсѣмъ неизвѣстной, гдѣ еще не сдѣлано было ни одного шага. Ему все почти приходилось дѣлать самому, то есть, не только описывать, но и открывать неизвѣстныя страны. Отъ этого очерки его неравнаго достоинства даже по отдѣлкѣ, но есть много вещей чрезвычайно хорошихъ, хотя онъ не усвоилъ себѣ простонароднаго языка въ той степени совершенства, какъ идущіе за нимъ писатели той же группы. Часто случается, что въ своихъ разсказахъ, даже самыхъ лучшихъ, какъ, напримѣръ, «Змѣй», авторъ весь разсказъ ведетъ отъ лица крестьянина, или вообще отъ лица, созданнаго имъ самимъ, и потомъ вдругъ сбивается, теряетъ тонъ и впадаетъ въ рѣчь совершенно иную, не похожую на предъидущую, въ рѣчь своего собственнаго склада. Часто случается, что г. Успенскій хочетъ уловить рѣчь простолюдина во всей ея тонкости и при томъ въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ дѣло идетъ о самыхъ простыхъ, обыденныхъ вещахъ. Но это ему не всегда удается, и эти очерки, какъ напримѣръ, «Работникъ», «Лѣтній день», «Зимній вечеръ», «Ужинъ» и т. п. отличаются большою безцвѣтностію Вообще у него много очерковъ чисто этнографическаго характера, много также и такихъ, которые вовсе не касаются или касаются мало крестьянскаго быта (между этими есть одинъ превосходный разсказъ изъ мелкаго купеческаго быта подъ заглавіемъ «Грушка»; по все-таки самые лучшіе принадлежатъ описанію крестьянскаго быта и жизни причетниковъ, которая такъ близко стоитъ и такъ тѣсно связана съ жизнью мужика. Многіе находятъ, что г. Успенскій разсказчикъ самаго непосредственнаго свойства, что онъ разсказываетъ и описываетъ только то, что видѣлъ и слышалъ, не разбирая матеріала и не внося въ него никакого воззрѣнія, никакой мысли. Это ошибка. У г. Успенскаго есть воззрѣніе на воспроизводимую имъ жизнь, есть очень опредѣленное о ней мнѣніе. Это воззрѣніе теперь уже вполнѣ выяснилось, но оно всегда поражало насъ непріятно, въ особенности, когда приходилось читать не одинъ очеркъ, а нѣсколько разсказовъ сряду. Въ его отношеніяхъ къ народу слышится не равнодушіе или безпристрастіе, а какая-то смѣсь высокомѣрія и презрѣнія, напоминающая стараго, зажиточнаго барскаго бурмистра, попавшаго въ волостные старшины при освобожденіи крестьянъ. Во всемъ, что извлекъ г. Успенскій изъ своихъ наблюденій надъ жизнью народа, все, что онъ воспроизвелъ изъ добытаго имъ матеріала, вездѣ, или почти вездѣ, слышится одинъ и тотъ же мотивъ. Исключенія изъ этого правила рѣдки и встрѣчаются только тамъ, гдѣ этотъ матеріалъ рѣзко противоречитъ взгляду автора и авторъ приходитъ въ недоумѣніе: не употребить его жаль — слишкомъ онъ характеренъ и типиченъ, да и что за важность — взглядъ! нѣкоторые, можетъ быть, еще и похвалятъ за то, что отступилъ отъ своего взгляда. Но вообще, если судить по очеркамъ г. Успенскаго изъ крестьянскаго быта во всей ихъ совокупности, то необходимо придти къ заключенію, что мнѣніе его о народѣ не отличается глубиною и силою. Народъ у него всегда глупъ, необразованъ, грязенъ, подъ часъ золъ — и только; дальше автору ни до чего дѣла нѣтъ. Мы повторяемъ: есть исключенія, но стоитъ только прочесть такіе разсказы, какъ «Хорошее житье» нѣкоторыя «Сцены изъ сельскаго праздника», «Пропажа»х «Обозъ», «Проѣзжій» и пр., чтобы убѣдиться въ справедливости нашихъ словъ. Такой взглядъ автора естественно и неотразимо заставляетъ его, несмотря на его талантъ, сбиваться на каррикатуру. Такъ, напримѣръ, въ одномъ изъ лучшихъ, впрочемъ, очерковъ, носящемъ заглавіе Обозъ, авторъ изображаетъ слѣдующую сцену, какъ мужики разсчитываются за постой.
" — Андрей! сочти мнѣ, пожалуйста.
" — Давай. Ты что бралъ?
" — Сѣно, да ѣлъ вчера убоину…
" — Ну? а кашу?
" — Нѣтъ… не ѣлъ… что жь…
" — А у тебя всѣхъ денегъ-то сколько?
" — Съ меня приходилось сперва сорокъ три… а всѣхъ денегъ, что такое?… Куда я дѣвалъ грошъ-то?
" — Ну, ты гляди сюда; что я-то говорю: ты убоину-то ѣлъ?
" — Да про что жь я говорю: жралъ и убоину, пропади она!
" — Ну, коли такъ, дешево положить нельзя.
" — Что за оказія? куда же это грошъ дѣвался?
" — Ребята, будетъ вамъ спорить! Бросай и чехверя и разговоры; пустимъ все на власть Божію!
" — Да ныньче пустимъ, завтра пустимъ, эдакъ до Москвы десять разъ умрешь съ голоду!… По крайности — башку понабьешь счетами, а то смерть! Я тебѣ головой отвѣчаю^ что чехверя — первая вещь на свѣтѣ!
" — Ну, ребята, бросай все!
" — Бросай! провалиться ей пропадомъ!
" — Какъ провалиться!… Эко ты!
" — Нѣтъ, надо считать! Какъ можно?
" — Извѣстно считать… Ай мы богачи какіе?
" — Ивлій! не знаешь ли: пять да восемь — сколько?
" — Пять да восемь… восемь… А ты вотъ что, малый, сдѣлай — поди, остригай лучинку и надѣлай клепышковъ, знаешь…
"Мужики въ безпорядкѣ ходили по избѣ, обращаясь другъ къ другу и придерживая кошели; кто спорилъ, кто раскалывалъ лучину; иные забились въ уголъ, высыпали деньги въ подолъ и твердили про себя, перебирая по пальцамъ: «первой, другой»… Два мужика у печи сидѣли другъ противъ друга и говорили:
« — Примѣрно, ты будешь двугривенный, а я четвертакъ… эдакъ слободнѣй соображать»… и т. д.
Если не сказать читателю, что этотъ разговоръ происходитъ между извощиками, которые постоянно заняты мелкими расчетами, знаютъ отлично цѣпы и нравъ плута — дворника, то онъ въ правѣ будетъ подумать, что дѣйствіе имѣетъ мѣсто въ домѣ сумасшедшихъ. А потому, не смотря на типичность языка и многія хорошія слова, каррикатурность сцены бросается въ глаза. Еще рѣзче видно все это въ разсказѣ «Проѣзжій». Здѣсь на сценѣ является дѣйствительно довольно типичное благородное лицо, ругающееся и дерущееся, но вмѣстѣ съ тѣмъ на сценѣ представляется и толпа народа съ подбитыми глазами и разбитыми скулами, которая пьетъ водку и благодаритъ благородное лицо за милости — картина дѣйствительно омерзительная, во и совершено невѣрная. Эта наклонность къ каррикатурѣ, наклонность, проистекающая изъ взгляда автора на предметъ, развивается въ г. Успенскомъ съ неудержимою силою. Въ своихъ послѣднихъ произведеніяхъ онъ уже отстаетъ почти вовсе отъ народа, потому что этотъ матеріалъ не такъ легко идетъ на каррикатурное воспроизведеніе, и переходитъ въ другую сферу. Плоды этой дѣятельности — разсказы: «Изъ дневника неизвѣстнаго», «Студентъ» и «Изъ дневныхъ записокъ», но все это въ послѣдней степени бездарно и стерто. Въ третьей части есть даже одно произведеніе весьма забавное, несмотря на то, что называется: «Трагическое изъ русской жизни», — это сцены: «Странницы». Авторъ хотѣлъ изобразить нѣчто весьма мрачное — вѣроятно его кто нибудь попрекнулъ, что онъ все пишетъ только смѣшное, комическое, — но вышло это очень неудачно.
Сюжетъ этихъ сценъ заключается въ томъ, что у бѣдной вдовы двое сыновей попались въ воровствѣ и сосланы въ Сибирь. Раззоренная вдова живетъ подаяніемъ и приходитъ къ нѣкоторой Маланьѣ, у которой тоже взяли сына въ солдаты. Тутъ вдова сходитъ съума и умираетъ въ лѣсу, а Маланью сажаютъ въ острогъ. Все трагическое и мрачное заключается не въ самыхъ разговорахъ и дѣйствіяхъ, а читается въ скобкахъ, наприм.: «Маланья (заливается слезами) или (рыдаетъ, буря вторитъ)», а то, что говоритъ Маланья, и вообще дѣйствующія лица, состоитъ изъ словъ: «о! ахъ! соколики мои! родимые!» и т. п. Особенно замѣчательна въ этомъ отношеніи послѣдняя, пятая картина.
"(Густой темный лѣсъ; сильный вѣтеръ; шумъ лѣса заглушаетъ отдаленный голосъ кукушки; гдѣ-то въ сторонѣ едва слышно тянется, пѣсня мужика):
Ужь вы ночи темныя,
Вечера осенніе
Надоѣли, надоскучили…
"(Вѣтеръ часто относитъ пѣсню, наконецъ она совсѣмъ пропадаетъ. Посреди лѣса подъ деревомъ лежитъ Настасья. Шумъ лѣса продолжается полминуты… въ глубинѣ лѣса показываются бабы и дѣвочки съ лукошками для грибовъ; они замѣчаютъ лежащую и боязливо начинаютъ приближаться къ ней. Одна, отдѣлившись отъ толпы, заглядываетъ Настасьѣ въ лицо и отскакиваетъ прочь).
"Мертвая!
"Пойдемъ отсюда… прицѣпятъ насъ…
"(Всѣ испуганно убѣгаютъ. Шумитъ лѣсъ; вдалекѣ слышенъ голосъ кукушки… Съ вязанкой сухихъ вѣтокъ является мужикъ; онъ хочетъ посмотрѣть лежащую, дѣлаетъ два шага къ ней, но какъ будто одумавшись, бѣжитъ назадъ и скрывается… Шумъ лѣса… сцена пуста около минуты… Изъ глубины лѣса съ лѣвой стороны показывается сотскій, староста, три мужика и среди нихъ Маланья; они молча приближаются къ Настасьѣ… Всѣ стоятъ и молчатъ. Маланья смотритъ безсознательно въ землю).
"Давно померла-то?
"Недавишь…
"Тебя надо въ острогъ, потому ты все съ ней была…
«Что же, берите ее (кивая Маланьѣ). Эту вяжите!
Г. Успенскаго въ значительной степени покинуло даже художественное чутье. Онъ уже не соображаетъ, что трагическое русской жизни заключается не въ сліяніи шума вѣтра съ отдаленнымъ звукомъ пѣсни, особенно въ скобкахъ, не въ однихъ ахахъ и охахъ, не только въ присутствіи сотскаго и сажаніи въ острогъ, но высказывается въ томъ спокойствіи и какой-то безнадежной покорности, съ которыми простолюдинъ встрѣчаетъ трагическое, и встрѣчаетъ, какъ нѣчто обыкновенное, нѣчто такое, что суждено ему споконъ вѣка. Взгляните, какъ тотъ же сюжетъ, то же положеніе разработано въ разсказѣ того же г. Успенскаго, «Старуха». Тутъ есть дѣйствительно нѣчто потрясающее, нѣчто не поддѣльно трагическое, а между тѣмъ дѣло развивается просто, спокойно и даже перемежается смѣшными рѣчами и разговорами.
Мы остановились такъ долго на г. Успенскомъ по двумъ причинамъ. Во первыхъ, какъ выше упомянуто, изъ всѣхъ писателей той группы, о которой идетъ рѣчь, онъ одинъ достаточно выяснился, объ немъ одномъ можно высказать опредѣлительное сужденіе. Во вторыхъ, онъ служитъ живымъ и нагляднымъ примѣромъ того, что дарованіе, какъ бы оно ни было сильно, если не оживляется чистымъ и живымъ взглядомъ на предметъ, развитію не подлежитъ. Очень жаль будетъ, если г. Успенскій кончитъ свою карьеру и лучше того, что помѣщено въ первыхъ двухъ частяхъ изданія, не напишетъ…
Но во всякомъ случаѣ за г. Успенскимъ остается слава перваго шага. Всѣ послѣдующіе художники обязаны ему благодарностью, потому что всякое указаніе на неизвѣстномъ пути драгоцѣнно. Много уже сдѣлано на этомъ пути, но многое еще остается сдѣлать, и все зависитъ отъ того, на сколько въ нашихъ художникахъ найдется возможности стать еще ближе къ народу, собрать такое количество данныхъ, чтобы на нихъ дѣйствительно прочно и вѣрно можно было возсоздать его внутренній міръ. Теперь молодые писатели стали уже въ такое положеніе, въ которомъ имъ нужно употребить всевозможныя усилія и постараться сдѣлать слѣдующій шагъ, если не хотятъ, чтобы въ этомъ художественно-этнографическомъ положеніи ихъ застигло однообразіе, начинающее закрадываться въ очерки и разсказы изъ народнаго быта. Рамки готовы, натянуто загрунтованное полотно, и видны ясные, отчетливо сдѣланные абрисы фигуръ и ихъ положеніе, остается… остается самое важное: чтобы явились краски и тѣни, чтобы фигуры ожили, и лица стали бы ясно и рѣзко очерченными. Мы полагаемъ, что это будетъ. Все заставляетъ это предполагать — молодость и свѣжесть талантовъ, способъ изслѣдованія, путь, на которомъ стоятъ художники, воззрѣніе и горячая привязанность къ предмету.