Расплата (Булыгин)/ДО

Расплата
авторъ Петр Павлович Булыгин

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru • (Романъ въ 3-хъ частяхъ).
Текст издания: журнал «Русское Богатство», № 1—4, 1897.

РАСПЛАТА.

(Романъ въ 3-хъ частяхъ).

Часть первая.

I.

Широкая, саженей въ пятнадцать, дорога, запущенная, вся проросшая уже желтѣющей травой, пробѣгала между двумя рощами чистаго, свѣжаго березоваго лѣса, молчаливаго и задумчиваго въ эту пору — начала осени. По дорогѣ, на породистой и хорошо выѣзженной темносѣрой лошади, тихо ѣхалъ молодой, высокій и съ болѣзненно-блѣднымъ лицомъ человѣкъ, некрасиво и неумѣло, держась на англійскомъ сѣдлѣ. Онъ низко опустилъ голову и думалъ, видимо, о чемъ-то пріятномъ. Худое, съ ярко-красными губами лицо его, чуть опушенное темной бородкой, временами оживлялось румянцемъ, а темные глаза горѣли веселымъ огонькомъ.

Вдругъ, на поворотѣ дороги лошадь круто осадила и слегка всхрапнула, а сѣдокъ невольно подался тѣломъ впередъ. Прямо посерединѣ дороги стоялъ невысокаго роста, худощавый, видимо истомленный человѣкъ лѣтъ тридцати съ чѣмъ-нибудь, съ лукавымъ, хитрымъ лицомъ, окаймленнымъ черной бородкой. Онъ былъ въ сильно истасканной одежѣ, причемъ особенно бросалась въ глаза истрепанная фуражка съ полуоторваннымъ козырькомъ и двумя заплатами ярко-зеленаго сукна.

Прохожій слегка приподнялъ съ затылка этотъ головной уборъ и произнесъ хриплымъ, какъ будто съ похмѣлья, голосомъ, съ напускной покорностью, но съ нахально насмѣшливымъ выраженіемъ въ узенькихъ сѣрыхъ глазкахъ:

— Ваше сіятельство, дозвольте обезпокоить вашу милость…

Ѣздокъ, оторванный отъ своихъ думъ, круче подобралъ мундштучный поводъ и сжалъ рукоятку щегольского хлыста.

— Что тебѣ надо? — гнѣвно крикнулъ онъ.

— Да вотъ, ваше благородіе, ужъ оченно курнуть захотѣлось… Раззоритесь, баринъ, на папиросочку. Въ томъ году ей-ей отдамъ; у кумы займу, что на болотѣ огурцами торгуетъ…

Лицо молодого человѣка вспыхнуло гнѣвомъ; быстро взмахнувъ хлыстомъ, онъ изо всей силы ударилъ имъ прямо въ голову прохожаго. Хлыстъ, скользнувъ по картузу послѣдняго, въ конечномъ движеніи рѣзнулъ лицо, оставилъ яркій, багровый слѣдъ надъ бровью и на правой щекѣ и до крови разсѣкъ губу. Прохожій только охнулъ и, отскочивъ въ сторону, осѣлъ всѣмъ тѣломъ, а лошадь, испуганная взмахомъ хлыста, рванула впередъ и въ нѣсколько мгновеній скрылась за поворотомъ дороги.

— Ахъ, ты, собака эдакая, — съ исказившимся отъ злобы лицомъ шепталъ потерпѣвшій, сплевывая кровь и поминутно хватаясь то за голову, то за искалѣченное лицо. — Ишь ты, барченокъ проклятой… Постой ужо.

Онъ опустилъ руку въ карманъ жалкихъ брюкъ, вынулъ оттуда плохонькій револьверъ Лефоше, потомъ, вспомнивъ, вѣроятно, что револьверомъ теперь не достанешь обидчика, сунулъ оружіе на мѣсто и пошелъ по дорогѣ, заложивъ руки за спину, временами останавливаясь и ругаясь вслухъ въ ту сторону, куда уѣхалъ всадникъ.

А тотъ уже подъѣзжалъ къ помѣстью отца. За лѣскомъ раскинулись пологіе холмы въ пестрыхъ краскахъ желтаго дозрѣвшаго овса, зелени льновъ и слегка красноватыхъ глинистыхъ полосъ вспаханныхъ подъ озими полей. Кое-гдѣ по долинамъ темнѣли купы рощъ и блеснула серебромъ въ свѣтѣ догорающаго дня извилистая полоса небольшой рѣчки. Направо отъ дороги видна была бѣлая колокольня села, а затѣмъ можно было разглядѣть ряды избъ, сбѣгавшихъ съ холма прямо къ рѣчкѣ. Всадникъ направился къ нимъ и, немного спустя, обогнувъ село, очутился въ виду усадьбы Аркадія Степановича Вакулова. Усадьба расположилась тоже на склонѣ холма и сбѣгала къ рѣкѣ огромнымъ стариннымъ паркомъ, облегшимъ дворъ съ двухъ сторонъ. Лѣвѣе паркъ соединялся съ лѣсомъ, и съ дороги можно было видѣть, что лѣсъ, чѣмъ дальше, тѣмъ становился гуще и выше и ушелъ въ даль черною, мрачною массой.

Молодой Вакуловъ въѣхалъ во дворъ, отдалъ лошадь подбѣжавшему конюху и, расправивъ уставшіе, непривычные къ верховой ѣздѣ члены, прошелъ, минуя огромный каменный, старинной постройки домъ, въ садъ-цвѣтникъ, отдѣлявшій усадьбу отъ села.

Тамъ, между клумбами густо разросшихся цвѣтовъ ходилъ тяжелою старческой походкой человѣкъ лѣтъ семидесяти, невысокій, довольно полный и совершенно сѣдой. Онъ заботливо поправлялъ опустившіяся вѣтки цвѣтовъ, обрывалъ засохшіе листья и съ видимымъ наслажденіемъ приглядывался къ разнообразнымъ краскамъ, пестрившимъ клумбы.

Осень близилась несомнѣнно. Это замѣтно было даже здѣсь, среди разгара жизненной дѣятельности сада. Резеда пышно разрослась по краямъ клумбъ и, казалось, готова была заполонить все, что ни росло кругомъ нея, а скромныя, робкія «денныя красавицы» едва выглядывали сквозь сочные кусты ея своими нѣжными синими колокольчиками. Настурціи уже опускали усталыя головки; махровый макъ совсѣмъ почти облетѣлъ и усыпалъ густую зелень сосѣднихъ кустовъ багровыми, кровяными пятнами. Флексіи едва жили, заглушенныя, прижатыя сосѣдями, жирными съ чудной зеленью георгинами. Вербена уже умерла; циннія печально свѣсила изнеможенную головку, какъ чахоточный, носящій въ глубинѣ организма неотразимую смерть. Левкои еще жили, но, пораженные недугомъ старости, утратили уже всю прелесть цвѣтка, почти разлагались и, стыдясь болѣзни, робко прятались среди листьевъ сосѣдей. Зато красавцы осени георгины, красные, пурпуровые, лиловые, палевые, пестрые, георгины карлы, георгины махровые, великаны, могучіе, здоровые, теперь только почувствовавшіе свои силы, энергію, восхищенные осенней свѣжестью воздуха, все шире и шире разростались грубою зеленью, все глубже проникали въ почву въ ущербъ сосѣдямъ и, широко раскинувъ крупную листву, разбросались красивыми, яркими цвѣтами. А рядомъ съ ними, болѣе скромныя, но такія же жизнерадостныя и безжалостныя къ отцвѣтающимъ сосѣдямъ сверкала нѣжныя, неуловимыхъ оттѣнковъ астры.

И вмѣсто весенняго аромата цвѣтовъ, отъ заполненныхъ клумбъ уже шелъ иной сильный ароматъ, — орошенной ночными туманами, упитанной влагою зелени…

Старикъ Вакуловъ, обойдя послѣднюю грядку, отеръ мокрую, покрытую легкой шелковой фуражкой голову и сѣлъ на лавочку у подножія высокой, вѣтвистой березы, одиноко стоявшей среди цвѣтника. На минуту его охватила полная апатія… Это съ нимъ бывало за послѣднее время. Будто сразу умерла жизненная энергія, и все кажется безцѣльнымъ, ненужнымъ: и страданія минувшихъ, долгихъ лѣтъ, и опасенія, и муки за судьбу единственнаго сына, и еще не зажившая рана сердца отъ потери друга-жены, и заботы о будущемъ дома. Ненужна и мысль вотъ объ этихъ заботливо взлелѣянныхъ цвѣтахъ. Ненужна вонъ та телѣга, со скрипомъ везущая груды золотистаго крупнаго овса; ненужна и пѣсня жаворонка въ чистыхъ, уже блѣднѣющихъ небесахъ; ненужна и сама синева неба, и золотой пукъ солнечныхъ лучей, пробившихся сквозь черную густую листву столѣтнихъ липъ парка и бросившихъ кровяной оттѣнокъ на чистую струю рѣчки… Ничего не нужно, кромѣ отдыха, покоя, медленнаго, сладкаго уничтоженія мысли…

Молодой Вакуловъ подошелъ и молча сѣлъ около отца. Пртомъ, будто рѣшившись на что-то, глубоко вздохнулъ и слегка дрогнувшимъ голосомъ произнесъ:

— Батюшка, я бы хотѣлъ съ вами поговорить… — Старикъ поднялъ голову и пристально поглядѣлъ на, сына, но, видимо, не слыхалъ его словъ и только присматривался къ нему внимательно. Опять тревога закрадывалась въ душу, и сердце начинало болѣть давнишнею, знакомою болью.

— Какъ онъ блѣденъ и худъ, — думалъ онъ про сына, — щеки ввалились, кожа прозрачная, точно восковая… А румянецъ, охъ, этотъ ужасный, роковой румянецъ пятнами!..

Да, этотъ красивый, нѣжный румянецъ знакомъ ему издавна. Онъ былъ на щекахъ любимицы его, прелестной, какъ майское утро, пятнадцатилѣтней Тани, его первенца, умершей на его колѣняхъ, когда она, сидя съ нимъ на террасѣ, закинула жалкую, худую ручку за шею его, прижалась усталой головкой къ его плечу и тихо заснула вѣчнымъ сномъ.

Съ отчаяніемъ, съ ропотомъ и мольбою сторожилъ онъ потомъ дыханіе тяжело боровшагося со смертью второго ребенка, шестнадцатилѣтняго Сергѣя, поддавшагося болѣзни два года спустя. За эту дорогую жизнь отецъ цѣплялся всѣми силами измученнаго сердца, молился о чудѣ, созывалъ докторовъ, бросался къ знахарямъ и все-же не отстоялъ сына. Потомъ появился роковой, ужасный румянецъ у двѣнадцатилѣтней Вари и, наконецъ, уже сравнительно недавно, у доросшей до совершеннолѣтія красавицы Ольги. Въ то время отцовское сердце успѣло устать отъ боли; съ тупымъ отчаяніемъ проводилъ Вакуловъ въ обширную семейную могилу эту жертву наслѣдственнаго недуга, но съ тѣмъ большимъ жаромъ ухватился за надежду охранить хоть послѣдняго оставшагося у него сына, Владиміра. Онъ взялъ его изъ школы, уѣхалъ съ нимъ на югъ, въ Италію, потомъ въ Алжиръ и тамъ цѣлыми годами слѣдилъ за ходомъ его болѣзни. Временами надежда, подкрѣпляемая мнѣніями врачей, возрастала, но временами все казалось потеряннымъ, и малодушный страхъ охватывалъ сердце отца.

— Батюшка, — повторилъ молодой Вакуловъ, — вы слышите меня?..

— А, что? — очнувшись отъ задумчивости проговорилъ старикъ.

— Я хочу поговорить съ вами.

— Ну, что такое? говори.

Голосъ старика всегда при разговорѣ съ сыномъ бывалъ суровъ, а взгядъ пасмуренъ. Происходило это невольно, но сынъ постоянно находился подъ опасеніемъ гнѣва старика, и ни долгая совмѣстная жизнь на югѣ, ни видимыя тревожныя, любящія заботы Аркадія Степановича не могли уничтожить въ молодомъ человѣкѣ нѣкоторой отчужденности отъ отца. И теперь Владиміръ Аркадьевичъ почувствовалъ, что ему трудно продолжать начатый разговоръ.

— Видите, я вотъ что хотѣлъ сказать… Мнѣ ужъ скоро двадцать семь минетъ. Человѣкъ я взрослый… Словомъ, я хочу сдѣлать предложеніе одной дѣвушкѣ…

Старикъ нервно отшатнулся и поблѣднѣлъ.

— Что? ты… хочешь жениться?.. Никогда!..

Онъ весь дрожалъ.

— Батюшка, — началъ было сынъ, но старикъ уже не слушалъ. Вскочивъ съ юношеской живостью, онъ быстро началъ ходить взадъ и впередъ по дорожкѣ, засунувъ руки въ карманы брюкъ, взволнованный, растревоженный. Жениться, ему, Володѣ, котораго онъ берегъ отъ всякихъ волненій, чтобы не нарушить равновѣсія организма! Жениться для того, чтобы волненія любви убили его, быть можетъ въ первый же годъ брака, жениться для того, чтобы явились дѣти, такія же обреченныя на смерть съ первыхъ дней существованія! Жениться, чтобы терзаться муками родительскаго сердца! Нѣтъ, никогда!..

— Я не понимаю причины вашего гнѣва, — сказалъ Владиміръ, — если вы сомнѣваетесь въ моемъ выборѣ…

— Не въ выборѣ дѣло, — махнувъ рукой, крикнулъ отецъ. — Но, — что за фантазія жениться? Ты еще такъ молодъ… тебѣ надо… укрѣпить здоровье…

— Помилуйте, здоровье у меня богатырское; вѣдь, я никогда даже не хворалъ…

Отецъ только вздохнулъ. Не сказать же сыну, что въ немъ гнѣздится страшная наслѣдственная болѣзнь, та самая, которая уже свела въ могилу его братьевъ и сестеръ.

— Низачто, никогда!.. Не говори со мной объ этомъ. Вздоръ, взпоръ, фантазія!..

Онъ быстро ушелъ въ домъ черезъ балконную дверь, а сынъ, посидѣвъ нѣсколько минутъ, направился въ свою комнату. Волненіе и гнѣвъ отца не тревожили его. Онъ зналъ, что отецъ въ концѣ концовъ сдастся, какъ бывало всегда.

II.

Въ огромномъ каменномъ домѣ Вакулова все спало; не спалъ только маятникъ часовъ, мѣрно отбивавшій свой тактъ, да скреблись за обоями мыши, да самъ хозяинъ сидѣлъ передъ письменнымъ столомъ въ кабинетѣ, печальный, задумчивый.

Ему припоминались минувшіе годы, грустная, тяжелая исторія его бѣдной радостями и богатой горемъ жизни. Да, онъ никогда не сомнѣвался, что надъ родомъ Вакудовыхъ виситъ проклятіе, что прегрѣшенія отцовъ требуютъ искупленія, и искупленіе совершается безпощадно и неуклонно. Ничто не проходитъ даромъ: каждый вѣрный и невѣрный шагъ отдается въ будущемъ, и законы судебъ неумолимы. Ошибся однажды, и только величайшія усилія исправятъ ошибку.

Аркадій Степановичъ пробѣгалъ мысленно исторію своего рода. Проклятіе повисло надъ домомъ при прадѣдѣ Иванѣ. Бѣшеный, злобный, «аспидъ», какъ говорила дворовые, онъ въ припадкѣ звѣрскаго гнѣва, того гнѣва, который вызываетъ пѣну у рта, затемняетъ разсудокъ, — ударомъ тяжелаго чугуннаго преспапье убилъ наповалъ своего отца. Мать Ивана, давно уже страдавшая болѣзнью сердца, упала около трупа мужа и умерла, но, умирая, прокляла сына. Убійство затушили деньгами, но проклятіе повисло надъ убійцей. Напрасно топилъ онъ тоску въ дикихъ оргіяхъ, напрасно искалъ успокоенія въ любви, женившись на молодой, красивой дѣвушкѣ, принесшей ему хорошее приданое и родившей черезъ годъ сына, — еще черезъ годъ Иванъ Вакуловъ удавился вотъ въ этомъ самомъ домѣ, имъ же построенномъ.

Сынъ Василій уже съ двѣнадцатилѣтняго возраста не признавалъ надъ собой ничьей власти. Его жизнь до двадцатипяти лѣтъ проходила въ охотѣ съ собаками и карточной игрѣ. Женился онъ рано, имѣлъ сына и дочь и съ рожденіемъ послѣдней сталъ какъ будто остепеняться, но въ одинъ прекрасный день пропалъ безъ вѣсти. Его искали въ окрестныхъ лѣсахъ мѣсяца два, но нашли лишь черезъ годъ у болота чей-то скелетъ съ остатками одежды, по которой признали Василія Ивановича. Степанъ Васильевичъ лишь отчасти походилъ характеромъ на отца и дѣда. На него тоже находили припадки необузданнаго гнѣва, но они повторялись не особенно часто. Тѣмъ не менѣе и онъ погибъ преждевременно и ужасно, оставивъ двухъ сыновей и дочь: его убили крестьяне въ дальнемъ глухомъ имѣнія. Говорили, будто во время безумной вспышки онъ приказалъ кинуть старосту въ горящій овинъ. Говорили даже, что старосту кинули, но затѣмъ кинулись и на барина, котораго бросили туда-же, проломивъ ему предварительно голову коломъ.

Дочь Степана Васильевича, красавица Василиса Степановна вышла замужъ по любви за гвардейскаго капитана, блестящаго князя Елинскаго, но черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы впала въ тихое умопомѣшательство и медленно угасла. Младшій изъ ея братьевъ, Егоръ, пошелъ въ предковъ. Необузданный и жестокій характеръ его сталъ виденъ уже въ дѣтствѣ, когда онъ билъ своихъ сверстниковъ, дворовыхъ мальчиковъ, приставленныхъ къ нему ради забавы, мучилъ собакъ и кошекъ и готовъ былъ бросаться съ кулаками на мать. Окончивъ кое-какъ корпусъ, онъ вышелъ въ офицеры на Кавказъ, отличился неукротимой отвагой, чѣмъ-то вродѣ бѣшенства храбрости древнихъ викинговъ, получилъ Георгія, почти все имѣніе проигралъ въ карты, женился лѣтъ сорока; дождался рожденія сына Виктора и окончилъ жизнь за карточнымъ столомъ, хвативъ бутылкой въ голову банкомета и получивъ въ отвѣтъ ударъ шашкой.

Самъ Аркадій Степановичъ мало напоминалъ характеромъ отца и брата, — онъ, видимо, унаслѣдовалъ кровь матери и бабки. Но и у него бывали вспышки, трудно поддававшіяся вліянію воли, да еще какая-то напускная внѣшняя суровость дѣлала его отчасти похожимъ на предковъ Вакуловыхъ. Эта суровая внѣшность отстраняла даже семейныхъ, и только одна Тоня, бывало, не вѣрила въ суровость отца, разгадавъ чуткимъ женскимъ сердечкомъ теплоту души Аркадія Степановича.

Онъ могъ бы считать себя свободнымъ отъ проклятія, тяготѣвшаго надъ всѣмъ родомъ… Но оно сказалось въ его семьѣ въ другомъ видѣ: дѣти умирали одно за другимъ, отъ наслѣдственной чахотки, — дара матери.

Съ ужасомъ и безнадежнымъ отчаяніемъ смотрѣлъ старикъ на два послѣднихъ отпрыска Вакуловскаго рода: сына Владиміра и племянника Виктора. Этотъ послѣдній получилъ въ наслѣдство отъ кутилы отца лишь небольшой хуторъ, верстахъ въ трехъ отъ Холмовъ Аркадія Степановича. Прежде онъ служилъ въ одномъ изъ армейскихъ пѣхотныхъ полковъ, но годъ тому назадъ вышелъ въ отставку и пріѣхалъ заниматься земледѣліемъ.

Хозяйство у него шло плохо; чтобы поддержать немного племянника, старикъ Вакуловъ далъ ему въ подарокъ пять тысячъ и постарался приласкать его и пріучить къ себѣ. Молодой Вакуловъ, повидимому, поддавался его вліянію, но Аркадій Степановичъ съ ужасомъ замѣчалъ въ немъ тѣ же черты необузданныхъ желаній, тѣ же вспышки бѣшенства, что и у Егора Степановича. Иногда Викторъ казался полнымъ сердечнаго чувства, дядѣ онъ выказывалъ любовь, порывистую, нервную, почти страстную… Но тутъ же онъ переходилъ нерѣдко къ воспоминаніямъ о безпутной жизни отца и проклиналъ его и себя.

— Да! — изступленно кричалъ онъ на возраженія дяди, хватая себя за черные, густые и волнистые волосы. — Ему хорошо было метать направо да налѣво, а мы съ матерью голодали, да, голодали! Бывало сидишь и плачешь: «мама, мамочка, голубчикъ, мамочка, хлѣбца бы хоть немножечко»…

— А ты прости, Викторъ, прости, позабудь.

— Простить! — Вамъ это легко сказать, но я не могу позабыть, не могу, не могу! Да вы знаете-ли, что покойница мать въ поденщицы нанималась въ Тифлисѣ, прачкой на рѣкѣ бѣлье полоскала, продать себя готова была, чтобы меня не уморить съ голоду… А вы говорите — простить.

— Эхъ, Викторъ, Викторъ, вѣдь все это прошло, все уладилось. Не тревожь костей отца съ матерью.

— Уладилось, благодаря вамъ!.. Никогда мнѣ не забыть вашей помощи, дядя, никогда, никогда!

И со слезами на черныхъ огневыхъ глазахъ онъ въ искреннемъ порывѣ цѣловалъ руки старика.

— А все же… Я и теперь не удовлетворенъ, — говорилъ онъ далѣе… — Я не могу забыть, что, если-бы не отецъ, я былъ бы теперь богатъ, было бы у меня Оградное, и Покровское, и Надлѣсное. А я… да, я люблю деньги, богатство…

Старикъ грустно раздумывалъ о томъ, что придетъ, быть можетъ, время, и Виктору, а не Володѣ достанутся и Холмы, и Дальняя, и Рѣчка. И онъ вздрагивалъ отъ всегдашняго страха. Иногда въ Каирѣ, въ Сициліи, на югѣ Франціи доктора говорили ему про Владиміра: «Э, полноте, онъ здоровъ; процессъ остановился, болѣзнь парализована». И отецъ оживалъ, начиналъ мечтать о возвращеніи въ родныя мѣста, позволялъ себѣ обращать вниманіе на то дурное, что замѣчалъ въ характерѣ Владиміра, спорилъ съ нимъ, доказывалъ, требовалъ, чтобы онъ садился за книгу, приглашалъ учителей. Но надежда быстро смѣнялась ужасомъ. Нерѣдко Аркадій Степановичъ просыпался среди ночи и сразу начиналъ припоминать себѣ, какъ шла болѣзнь у прочихъ его дѣтей. Онъ вспоминалъ, что и о нихъ врачи говорили утѣшительно, но утѣшенія не помѣшали имъ всѣмъ умереть съ яркимъ румянцемъ на прозрачныхъ щекахъ, съ пурпуровыми устами. Онъ вставалъ, шелъ въ комнату сына и приглядывался къ его юному, казалось бы, свѣжему лицу, прислушивался къ сонному его дыханію и трепеталъ, если слышалъ хрипоту въ его голосѣ…

Съ грустью сознавался себѣ Аркадій Степановичъ, что, какъ ни дорогъ ему сынъ, онъ не замѣняетъ ему прочихъ его дѣтей. Что-то было такое во Владимірѣ, что отчуждало его отъ отца: какая-то безчувственность, холодность, что-то себялюбивое и почти жестокое. Онъ не хотѣлъ и не умѣлъ ласкаться къ отцу ребенкомъ и будто не цѣнилъ заботъ отца впослѣдствіи, когда выросъ. Въ немъ отсутствовало то чутье сердца, которое безошибочно влечетъ молодежь къ тѣмъ, кто ее любитъ. А затѣмъ во Владимірѣ появилось и еще нѣчто новое, что глубоко огорчало старика, — именно, странное пренебреженіе къ низшему, рабочему классу. Въ простомъ народѣ Владиміръ Аркадьевичъ не видѣлъ людей: для него это были полуживотныя, полулюди, раса, обреченная на служеніе избраннымъ. Ни доводы разсудка, ни голосъ сердца, къ которому старался прибѣгать отецъ, идеалистъ сороковыхъ годовъ, не въ силахъ были поколебать взгляды сына на этотъ предметъ.

— 'Вы думаете такъ, — спокойно и наставительно возражалъ онъ, — а я позволю себѣ указать вамъ, что люди и поумнѣе меня съ вами не согласны. Прочтите послѣднюю статью въ «Извѣстіяхъ». Согласитесь, что ведетъ ихъ человѣкъ выдающагося ума. — Но, вѣдь, онъ же обскурантъ и крѣпостникъ, этотъ твой выдающійся, — горячился отецъ.

— Мнѣ это все равно, я нахожу, что онъ правъ. Посмотрите, — даже здѣсь, въ Италіи, гдѣ культура ужъ конечно выше нашей, гдѣ народъ свободенъ давно, и здѣсь низшіе классы, это зоологическій садъ!.. Что же говорить о нашихъ!

И онъ стоялъ на своемъ. Религія запрещаетъ считать себя выше другихъ? Прекрасно. Но религія это одно, а дѣйствительность другое. Жизнь реальная не поддается готовымъ формуламъ.

— Народъ надо воспитывать, развивать? А это зачѣмъ? какая цѣль? Если ему хорошо, этому животному, въ лошадиной работѣ по буднямъ и въ пьянствѣ по праздникамъ, такъ зачѣмъ отрывать его отъ жизни, которая ему нравится? Пусть работаетъ и пусть пьянствуетъ. Міровыя идеи, прогрессъ ума, движеніе впередъ, — все это удѣлъ немногихъ, избранныхъ, которые, принявъ на свои плечи тягость познанія добра м ада, несутъ и проклятіе за это познаніе…

Мысли Аркадія Степановича перешли къ воспоминаніямъ о сегодняшнемъ вечерѣ, о словахъ Владиміра насчетъ предполагаемой женитьбы. И опять старику стало невыразимо больно и вмѣстѣ жаль сына. Почему онъ хочетъ лишить его радостей любви? Кто далъ ему право разрушать счастье человѣка, которому, быть можетъ, и жить-то оставалось уже не долго? А, быть можетъ, спокойная, семейная жизнь, личное счастье это и есть то цѣлебное, что нужно Владиміру для окончательнаго укрѣпленія здоровья. Но главное въ томъ, что отцу невыразимо жаль сына, огорченнаго его рѣзкимъ окрикомъ.

Аркадій Степановичъ зажегъ свѣчу и, безшумно ступая мягкими туфлями, медленно направился черезъ цѣлый рядъ высокихъ, погруженныхъ въ темноту ночи, комнатъ дома на половину сына. Кое-гдѣ скрипѣла половица, и эхо далеко отдавалось въ унылыхъ повояхъ, надъ которыми будто вѣяло крыло смерти. Осторожно отворивъ дверь, старикъ вошелъ въ спальню Владиміра. Молодой человѣкъ спокойно спалъ, откинувъ назадъ красивую голову съ вьющимися темными волосами, съ блѣдными, теперь совсѣмъ безкровными щеками, съ синевой у глазъ. Но это красивое лицо производило теперь почти отталкивающее впечатлѣніе. При углахъ рта появились двѣ старческія, брюзгливыя морщины, надъ бровями легла злобная складка; все лицо выдавало что-то гнѣвное, немилосердное, что таилось въ душѣ спящаго. Аркадій Степановичъ пристально вглядѣлся въ лицо сына и чуть не вскрикнулъ. Это быль портретъ, вѣрная копія лица прадѣда Ивана. Та же жесткая, холодная красота, та же неумолимая злоба.

Спящій пошевельнулся и слегка вздохнулъ. И тотчасъ же пропало его сходство съ портретомъ предка; лицо прояснилось, морщины изгладились… Аркадій Степановичъ хотѣлъ было уйти, но Владиміръ вдругъ открылъ глава и сразу сѣлъ на постели.

— Вы, батюшка, что? — спросилъ онъ.

— Ничего, ничего. Пришелъ поглядѣть, спокойно ли ты спишь. Знаешь мою привычку… Я все безпокоюсь, что около тебя, нѣтъ никого. Хоть бы Кузьму ты клалъ здѣсь въ корридорѣ.

— Э, полноте, вѣдь, я не маленькій.

Старикъ сѣлъ на кровать сына.

— А скажи, кто же эта дѣвушка?

— Абазова, судью въ Васильевскѣ знаете?

— Ну, какъ не знать… Это ты про старшую его барышню, видно?

— Да. Ольгой Алексѣевной зовутъ.

Старикъ помолчалъ.

— Ну, что жъ, Господь тебя сохрани… А я… не буду мѣшать тебѣ… — произнесъ онъ внезапно дрогнувшимъ голосомъ и крѣпко обнялъ сына.

III.

Въ уѣздномъ городѣ Васильевскѣ, кажется, уже не было ни одного человѣка, который хоть разъ въ жизни не былъ призываемъ въ камеру мѣстнаго судьи. Самого Абазова никто не могъ представить себѣ иначе, какъ судьею, и не могъ представить также Васильевска безъ судьи Алексѣя Ѳедоровича. «Вонъ идетъ Алексѣй Ѳедоровичъ, судья», — говорили обыватели, или: «прихожу въ купальню, а тамъ судья».

Это былъ человѣкъ лѣтъ за шестьдесятъ, высокій, худощавый, слегка сутулый, сь лысиной во всю голову, съ длинной, прямо внизъ опускавшейся до полбвины груди бородой лопатой, рыжеватой, но въ настоящее время наполовину сѣдой. Человѣкъ онъ былъ спокойный, уравновѣшенный, именно такой, которому судьбой назначено «спокойно зрѣть на правыхъ и виновныхъ». Но, однако, спокойствіе это являлось, быть можетъ, не столько прирожденнымъ, сколько выработаннымъ, благодаря положенію и обстоятельствамъ. Абазову надо было сохранять силы, чтобы служить и службой добывать кусокъ хлѣба для семьи. Не столько догадавшись объ этомъ, сколько почувствовавъ, онъ понемногу отстранилъ себя по возможности отъ всего, что могло нарушать его спокойствіе. Онъ даже будто пересталъ думать о дѣтяхъ, о семьѣ, отдавшись всецѣло службѣ, источнику жизненныхъ средствъ; И, вмѣстѣ съ этимъ, понемногу заглохли въ немъ всѣ былыя мечты о личномъ счастьѣ, надежды на блестящую дорогу, на служебныя повышенія, награды, отличія. Ни о чемъ этомъ нельзя было думать, — слишкомъ разрослась семья, не имѣвшая иныхъ средствъ къ жизни, кромѣ жалованья Алексѣя Ѳедоровича, и притомъ жалованья очень небольшого.

Ровно въ восемь часовъ утра вставалъ Абазовъ, пилъ чай и начиналъ чтеніе газеты; въ девять шелъ въ камеру, помѣщавшуюся рядомъ, во флигелѣ, на томъ же дворѣ. Тамъ онъ принималъ просителей, провѣрялъ настольные, подписывалъ бумаги и разбиралъ тяжбы. Если же выдавалась свободная минута, то дочитывалъ газету. Но ни въ какомъ случаѣ онъ не уходилъ изъ камеры раньше половины перваго. Въ часъ его звали обѣдать. Послѣ обѣда онъ съ четверть часа дремалъ въ креслахъ, потомъ или опять шелъ въ камеру, или гулялъ недолго по городу, потомъ читалъ сенатскія рѣшенія, проглядывалъ циркуляры, отмѣчалъ по нимъ, что надо, а вечеромъ раскладывалъ пассьянсъ, между тѣмъ какъ жена проворно постукивала вязальными спицами, а старшая дочь Ольга чинила дѣтское бѣлье. Два раза въ недѣлю онъ уходилъ въ клубъ на партію безика, и эти вечера бывали для него отдыхомъ, освѣженіемъ. Три раза въ годъ, въ день именинъ его, жены его Катерины Ивановны и дочери Ольги, собирались и къ нимъ на карты, и дни эти извѣстны были всему городу не по роскоши ужиновъ, а потому, что давалъ ихъ не кто иной, какъ «нашъ судья».

Когда Алексѣй Ѳедоровичъ отдыхалъ послѣ обѣда, полулежа въ огромномъ креслѣ, старшіе уводили дѣтей въ заднія комнаты, а Катерина Ивановна начинала слѣдить по часамъ, держа ихъ для этого въ рукѣ, не проснулся ли «папочка», и нѣсколько разъ потихоньку на ципочкахъ пробиралась къ дверямъ кабинета взглянуть на мужа. Какъ только онъ открывалъ глаза, она, несмотря на свою тучность, бѣжала въ дѣтскую, задыхаясь и волнуясь, и торопливо говорила:

— Папочка проснулся! Оля, Юленька, Лидочка, поскорѣй квасу…

Дѣвушки также торопливо шли въ кухню, наливали холоднаго квасу въ стаканъ и несли отцу, который выпивалъ его однимъ духомъ.

Когда семья сидѣла за обѣдомъ или ужиномъ, Катерина Ивановна еще издали, въ рукахъ несшей блюдо прислуги или одной изъ дочерей, намѣчала лучшій кусокъ и клала его на тарелку мужа. А онъ почти безсознательно принималъ всѣ эти заботы, даже не задумываясь надъ вопросомъ, хорошо это или дурно. Онъ чувствовалъ что такъ и должно быть и что въ этомъ заключается нравственное удовлетвореніе и успокоеніе семьи, задача которой беречь и холить единственнаго кормильца, отца.

И, если Алексѣю Ѳедоровичу случалось выйти изъ кабинета съ жилеткой въ рукахъ и позвать своимъ спокойнымъ голосомъ Ольгу, чтобы она пришила ему на жилетѣ пуговицу, какой преступницей считала себя дѣвушка за то, что не осмотрѣла одежду отца, заставила его самого замѣтить ущербъ! А Катерина Ивановна въ этихъ случаяхъ горестно и сокрушенно вскидывала толстенькими и короткими ручками.

— Батюшки мои! вѣдь, какъ на грѣхъ, все давеча оглядѣла, а про жилетку-то и позабыла…

Съ семейными Алексѣй Ѳедоровичъ почти ни о чемъ не разговаривалъ и держался отъ нихъ какъ будто въ сторонѣ, но и это лишь для того, чтобы всего себя отдавать одному дѣлу — службѣ при полномъ душевномъ равновѣсіи. Дѣти подходили утромъ и вечеромъ поцѣловать его руку. Младшихъ онъ иногда гладилъ по мягковолосымъ головкамъ, и дѣти уходили отъ него, гордыя этой лаской: со старшими онъ цѣловался молча. Крѣпко сплоченная семья его жила отдѣльною, тѣсною жизнью. Отецъ былъ гдѣ-то на высотѣ, существомъ особымъ, передъ которымъ преклонялись, на которое чуть не молились.

И только разъ въ годъ Алексѣй Ѳедоровичъ отрѣшался отъ обычнаго времяпрепровожденія, именно передъ святками. Онъ ѣхалъ тогда въ Москву покупать женѣ и дѣтямъ подарки на елку. Но и какъ же страдала тогда сердцемъ Катерина Ивановна, предчувствуя, что, пожалуй, Алексѣй Ѳедоровичъ опять, какъ въ позапрошломъ году, купитъ Лидочкѣ вмѣсто чулковъ носки, увѣряя, что это модные чулки, или приметъ салфетки за полотенца. Но предложить мужу съѣздить вмѣсто него она не рѣшалась. Эти поѣздки Абазова сдѣлались чѣмъ-то традиціоннымъ, освященнымъ годами, да, кромѣ того, Алексѣй Ѳедоровичъ искренно думалъ, что лучше и дешевле никто не въ состояніи купить.

Катерина Ивановна иногда робко позволяла себѣ напомнить мужу:

— Ты, папочка, смотри, выбери для Юленьки чего посвѣтлѣе; дѣвочкѣ, вѣдь, только пятнадцатый годъ; а то ты въ прошломъ году привезъ ей на платье по рублю двадцати шести, а совсѣмъ старушечьей… А ужъ мнѣ, папочка, ничего не нужно, я обойдусь…

На что Алексѣй Ѳедоровичъ съ улыбкой превосходства отвѣчалъ:

— Ты меня, матушка, въ чемъ другомъ, а въ этомъ не учи… Ужъ купить умѣю. Что умѣю, то умѣю… Да и покупаю то я у Панкратова, а съ нимъ мы лѣтъ двадцать знакомы…

Онъ привозилъ подарки и съ горделивой усмѣшкой показывалъ ихъ по секрету женѣ. Катерина Ивановна, разглядывая матеріи, спрашивала;

— Почемъ платилъ?

— А ну, угадай.

— Сорокъ пять далъ?

— Эхъ, ты!.. сорокъ пять… Поди купи за сорокъ пять… По семидесяти по двѣ, матушка, по семидесяти по двѣ. И то, только для меня…

Катерина Ивановна только вздыхала, боясь огорчить мужа. А бѣдная Ольга года два-три назадъ поймала себя на молитвѣ: — Господи, сдѣлай, чтобы папочка купилъ мнѣ чего-нибудь получше…

Ей стало и смѣшно на себя, и стыдно… Дѣвушкѣ хотѣлось бы иной разъ надѣть хорошенькое платье, но обновку она получала только къ святкамъ, а папочка иногда возьметъ да и купитъ чего-нибудь невозможнаго… Между тѣмъ, сказать нельзя и въ этой обновкѣ надо танцовать на святкахъ у знакомыхъ.

Впрочемъ, Ольга привыкла мириться съ этимъ. Въ девятнадцать лѣтъ она была невысокой, хрупкой на видъ дѣвушкой, хорошо сложенной, стройной, съ бѣлокурой головкой и вдумчивыми сѣро-голубыми глазами. Она давно уже всѣмъ сердцемъ слилась съ заботами матери, взяла на свои руки воспитаніе и обученіе младшихъ дѣтей, отстранивъ отъ этихъ хлопотъ болѣзненную Катерину Ивановну, остановилась въ своемъ женскомъ развитіи и стала степенной, разсудительной «бабушкой», какъ назвалъ ее старшій братъ Леонидъ. Ольга оставила себѣ одно удовольствіе — потанцовать раза два-три въ годъ на вечерахъ у знакомыхъ, а остальное время отдавала урокамъ съ младшими, починкѣ, а иногда и стиркѣ ихъ бѣлья, кухнѣ и заботамъ объ отцѣ. Гимназистки Юленька и Лидочка помогали ей, но были еще слишкомъ молоды для этого, и вся тяжесть домашняго хозяйства ложилась на худенькія плечи Ольги. Даже музыку, которую она любила, и ту пришлось забросить. Некогда было.

Иногда, глядя на хохотунью Юленьку, Ольга не то съ грустью, не то съ удивленіемъ спрашивала себя:

— Неужели и мнѣ такъ же хотѣлось дурачиться года два-три тому назадъ?

И дѣйствительно, она припоминала себѣ, что, еще кончая гимназію, но уже принявъ на себя значительную долю домашнихъ заботъ, она была шаловлива и рѣзва. Но все это какъ-то сразу исчезло, когда она окончательно предалась заботамъ о домѣ.

Она не была особенно богомольна, но любила, какъ и ея мать, ходить ко всенощной. Тамъ, стоя въ темномъ уголкѣ за колонной, обѣ усердно молились. У Катерины Ивановны молитва состояла изъ нѣсколькихъ только словъ:

— Господи, спаси и помилуй раба Твоего Алексія и чадъ его…

А Ольга совсѣмъ не произносила словъ, но и ея душа была полна той же молитвой за раба Алексѣя и за тотъ тѣсный семейный кружокъ, который былъ для нея цѣлымъ міромъ.

IV.

На другой день, послѣ разговора съ отцомъ, Владиміръ Вакуловъ велѣлъ заложить лошадь и направился въ Васильевскъ. По дорогѣ между Холмами и городомъ, въ двухъ верстахъ отъ послѣдняго стоялъ хуторъ Виктора. Владиміръ Аркадьевичъ любилъ своего двоюроднаго брата, тридцатитрехлѣтняго, полнокровнаго и сильнаго человѣка, чувствуя его физическое превосходство, любуясь на его силу… И теперь онъ порѣшилъ заѣхать на хуторъ по дорогѣ. Когда Владиміръ вошелъ въ низенькій, маленькій домикъ брата, состоявшій всего изъ трехъ небольшихъ комнатъ, корридора и кухни, Викторъ сидѣлъ безъ сюртука въ красной шелковой рубахѣ и, низко нагнувшись, разсматривалъ лежащаго передъ нимъ щенка, не давая послѣднему перевернуться со спинки на ноги и ощупывая его налитое, покрытое темными коричневыми пятнами, брюшко. Щенокъ визжалъ отъ удовольствія и признательности и, стараясь изогнуть неповоротливое толстое тѣло, покусывалъ въ восторгѣ хозяйскую руку. — А, здравствуй, — красивымъ груднымъ баритономъ сказалъ Викторъ подымаясь со стула. — А я, гляди, какого подлеца пріобрѣлъ. Блохастъ только очень. Нѣтъ, да ты погляди хорошенько; видишь, вездѣ бородавки. Это, братъ, будетъ настоящій гордонъ.

— Ну, оставь, — брезгливо отвѣтилъ Владиміръ, отстраняя рукой щенка, котораго Викторъ подносилъ почти къ самому его лицу.

— Послушай, ты понюхай, какъ отъ его спинки пахнетъ… А глаза, смотри, совсѣмъ пьяные.

— Оставь ты меня съ своимъ щенкомъ. Я, знаешь вѣдь, не любитель собакъ…

— Эхъ, ты, бѣлая кость… Ну, выпьемъ пуншу, что-ли… Я ужасно радъ, что ты пріѣхалъ… А у меня, надо тебѣ замѣтить, удивительный ромъ. Силычъ клянется, что во всей Москвѣ только три бутылки такого осталось.

На пуншъ Владиміръ согласился, и Викторъ тотчасъ же крикнулъ въ корридоръ своимъ могучимъ молодымъ голосомъ:

— Дуня, давай самоваръ живѣй!

— Я у тебя долго не пробуду, — говорилъ Владиміръ, похаживая по комнатѣ и разглядывая множество ружей, сабель, какихъ-то допотопныхъ пистолетовъ, ножей и кинжаловъ, висѣвшихъ довольно безпорядочно на стѣнѣ. Въ безпорядкѣ была и постель въ сосѣдней комнатѣ и стоявшій между двухъ оконъ желтый складной обѣденный столъ, заставленный остатками ѣды, коробками отъ папиросъ, заваленный принадлежностями одежды.

— Я тебя беру съ собой, — продолжалъ гость.

— Куда это?

— Въ городъ. Поѣдемъ, покажу кое-кого.

— А именно?

— Судью Абазова знаешь?

— Встрѣчалъ. А что?

— Ничего. Вотъ увидишь.

Въ комнату вошла молодая, небрежно одѣтая женщина, проворно и ловко прибрала на столѣ и принесла самоваръ. Это и была та Дуня, которой Викторъ отдалъ приказъ.

Когда самоваръ сталъ на столѣ и слегка принарядившаяся Дуня заварила чай и сѣла у стола, задумчиво поглядывая въ окно черными глазами, Владиміръ, сѣвшій противъ нея у другого окна, невольно заглядѣлся на нее, хотя видалъ ее мелькомъ и раньше. Это была довольно полная женщина лѣтъ двадцати шести, съ могучей грудью и съ той округлостью линій, которая заставляла забывать, что въ этомъ тѣлѣ существуютъ кости, углы. Красивое лицо будто горѣло страстью, раздувающіяся ноздри, чувственныя алыя губы говорили о затаенномъ огнѣ.

— Ты чего на нее заглядѣлся? — сказалъ Викторъ, — хочешь, уступлю?

Дуня метнула на него огневой взоръ.

— Глупостей-то не говори, сказала она сердито. — Владиміръ Аркадьичъ не тебѣ безпутному чета, съ дѣвушкой не свяжется.

— А я развѣ съ тобой связался? Ну, нѣтъ, не таковскій! Захочу, и иди себѣ на всѣ четыре.

— Слыхала я эти рѣчи. Да вотъ, возьму и не пойду.

Викторъ засмѣялся и хлопнулъ ее ладонью по полному округлому плечу.

— Эхъ ты, сахарная-медовая! Насъ съ тобой, дѣвушка, чортъ веревочкой связалъ; куда ты, туда и я!..

Дуня слегка повела темной, красиво вырѣзанной бровью. «Да она характерная», подумалъ Владиміръ и опять невольно заглядѣлся на нее.

Немного спустя оба Вакуловы ѣхали къ городу, и изъ памяти Владиміра понемногу уходилъ образъ красивой Дуни, замѣняясь другимъ, болѣе дорогимъ образомъ.

— Знаешь, кого я хочу тебѣ показать? — спросилъ Владиміръ Аркадьевичъ.

— Ну? — равнодушно отвѣтилъ братъ.

— Мою невѣсту.

Викторъ даже отшатнулся.

— Что ты вздоръ городишь?

— Нѣтъ, братъ, не вздоръ. Правду говорю.

— Кто же это?

— А вотъ, увидишь. Дочь Абазова, Ольга Алексѣевна.

— И это правда?

— Честное слово.

— Ну, поздравляю, поздравляю. Давай Богъ тебѣ. Когда же это ты успѣлъ?

— То есть я, видишь-ли, предложенія-то еще не дѣлалъ. А только скоро сдѣлаю.

— А она согласится?

— Надѣюсь, что да. По крайней мѣрѣ не вижу причины къ отказу.

— Гмъ. Я ея не видалъ никогда. Слыхалъ, что дѣвушка тихая, скромная. И хороша?

— Очень. Это, знаешь, не та красота, которая возбуждаетъ страсть, а какая то иная, которая, знаешь, проникаетъ человѣка…

Когда Вакуловы входили въ старенькій деревянный съ низкими потолками и маленькими окнами домъ Абазовыхъ, приданое Катерины Ивановны, Викторомъ овладѣло безпокойство, не то робость, не то застѣнчивость, хотя молодой человѣкъ былъ въ своемъ родѣ по армейски довольно развязенъ.

— Ну, иди что-ли, — вполголоса проговорилъ Владиміръ, замѣтивъ, смущеніе брата и подхватывая его подъ руку.

Онъ представилъ его хозяйкѣ дома, а затѣмъ и вышедшей, скромно, по домашнему, одѣтой Ольгѣ.

— Это единственный изъ моей родни, — сказалъ онъ дѣвушкѣ, — прошу любить и жаловать.

Ольга взглянула на Виктора своими лучистыми, свѣтлыми глазами и просто, безъ смущенія подала ему небольшую красивую руку.

— Очень рада, — сказала она, — пойдемте пить чай.

Ея голосъ, привѣтливый, тихій, лицо въ свѣтлыхъ, просто причесанныхъ, слегка волнистыхъ волосахъ, спокойное, озаренное душевнымъ миромъ, произвели на Виктора странное впечатлѣніе. Ему захотѣлось удержать въ своей огромной, сильной рукѣ маленькую руку дѣвушки, пристальнѣе вглядѣться въ ея свѣтлые глаза.

Во время чая, который по обычаю разливала Ольга, она раза два взглянула на Виктора и оба раза встрѣтила его восхищенный взглядъ. И во второй разъ, сама не зная отчего, покраснѣла.

А Викторъ почему-то развеселился, почувствовалъ въ себѣ приливъ радости и смѣлости. Онъ началъ разсказывать анекдоты, удачно представилъ въ лицахъ желѣзнодорожную сценку и въ заключеніе недурно пропѣлъ, аккомпанируя себѣ на рояли, два новые романса. И всѣ, поддаваясь его настроенію, оживились, стали веселы, почти радостны. Колю съ Варей едва могли уложить спать, такъ имъ не хотѣлось разставаться съ новымъ, милымъ ихъ сердцу, дядей, который, сверхъ собственнаго ожиданія, ужасно полюбилъ ихъ, сажалъ въ себѣ на колѣни, показывалъ ѣзду по ухабамъ. Онъ и самъ не зналъ, что ему оттого пріятно ласкать дѣтей, что они были очень похожи на старшую сестру: та же частота свѣтлаго взгляда, тѣ же слегка вьющіеся волосы.

Юленька съ Лидочкой, обѣ хорошенькія, веселыя и кокетливыя, — какъ бываютъ кокетливы 12—14 лѣтніе подростки, — немедленно влюбились въ новаго знакомаго и вечеромъ, лежа въ кроваткахъ, долго не могли уснуть, повѣряя одна другой свои впечатлѣнія.

Когда Вакуловы уже ночью прощались, хозяева съ особеннымъ радушіемъ благодарили ихъ за посѣщеніе и приглашали навѣщать, а Ольга, невольно крѣпче пожала руку Виктора, отчего тотъ почувствовалъ себя счастливымъ.

— Ну, что, какова? — спрашивалъ Владиміръ брата, когда они выѣхали за городъ.

— Прелесть, — хотѣлось сказать Виктору, но, вмѣсто этого, онъ почему-то притворно зѣвнулъ и произнесъ равнодушнѣйшимъ голосомъ:

— Кто ихъ разберетъ, — этихъ барышень? Тебѣ лучше видно. Вотъ, Коля съ Варей — это я понимаю…

Оба опять заѣхали къ Виктору выпить пива, которое подала имъ заспанная, недовольная Дуня, одѣтая въ бѣлую ночную кофту. Викторъ почти съ ненавистью поглядѣлъ на нее.

— Хоть бы чужого постыдилась, пріодѣлась бы, — хмуро проворчалъ онъ.

— Ты полуночничать, а я одѣвайся встрѣчать тебя!.. — огрызнулась она.

Владиміръ уѣхалъ за полночь. Викторъ вышелъ проводить его за ворота дома. Ночь была темная, хмурая, тихая. Моросилъ дождичекъ, на черномъ горизонтѣ вспыхивали зарницы. Отъ окружающей природы вѣяло печалью.

Викторъ долго стоялъ за воротами, слушая, какъ стучали по твердой дорогѣ колеса пролетки, все слабѣя звукомъ въ отдаленіи и, наконецъ, умолкли за лѣскомъ. Давешнее оживленіе прошло у Виктора. Теперь все, — и прошедшее, и настоящее, и будущее представлялись ему подернутыми дымкой печали, однообразной, сѣренькой, какъ та сѣрая завѣса, которая покрывала небеса. Тихо побрелъ онъ домой и, не раздумывая, легъ въ постель.

V.

Онъ заснулъ тотчасъ, какъ убитый, но спалъ не болѣе получасу и сразу проснулся такъ, какъ будто и не засыпалъ совсѣмъ. Онъ зажегъ свѣчу, посмотрѣлъ на часы, выкурилъ папиросу и, завернувшись въ одѣяло съ головой, попробовалъ опять уснуть, но скоро понялъ, что сна у него не будетъ. Мысли упорно бѣжали къ воспоминаніямъ о сегодняшнемъ вечерѣ, о домѣ Абазовыхъ, объ Ольгѣ и Владимірѣ.

— Экое счастье этому Володькѣ, — думалъ онъ, — и неужели она полюбила его? Вѣдь онъ, въ сущности, ходячая болѣзнь: глядѣть не на что. А дѣвушка славная; прелесть дѣвушка, — продолжалъ онъ думать и вдругъ порѣшилъ, что ему надо идти къ Владиміру и обсудить вмѣстѣ съ нимъ вопросъ о женитьбѣ двоюроднаго брата. Зачѣмъ это было нужно, Викторъ не давалъ себѣ отчета, а зналъ только, что ему теперь не заснуть и что ему хочется видѣть Владиміра и говорить съ нимъ про Ольгу, разспрашивая, какъ они узнали другъ друга и какъ полюбили.

Такъ какъ Викторъ не привыкъ перемѣнять своихъ внезапныхъ рѣшеній, то и теперь, долго не раздумывая о томъ, похожъ ли хоть на что-нибудь его ночной визитъ къ спящему уже, вѣроятно, брату, быстро одѣлся, вышелъ изъ дому и направился пѣшкомъ по дорогѣ къ Холмамъ.

Тихая, влажная ночь, опустившаяся на землю туманами, охватила его особенною бодростью, слегка дразня воображеніе, вызывая усиленную работу сердца.

— А вѣдь, въ сущности, это глупо съ моей стороны, — подумалъ онъ, но почему-то даже прибавилъ шагу, засунувъ руки въ карманы и потихоньку посвистывая.

— Ничего, — продолжалъ онъ мысленно, — пройду черезъ садъ и войду къ Володькѣ черезъ балконъ, тамъ рѣдко запираютъ. А то постучусь въ окно.

Однако, совѣсть начинала подсказывать ему, что нелѣпо и безчеловѣчно будить ни съ того, ни съ сего спящихъ среди ночи и что лучше вернуться домой. Но мысль объ одиночествѣ была такъ мучительна и такъ хотѣлось почему-то видѣть именно сегодня живого человѣка, съ которымъ можно бы было поговорить, что Викторъ окончательно прогналъ отъ себя намѣреніе вернуться.

Онъ вступилъ въ лѣсокъ, послѣдній передъ паркомъ Холмовъ и, пройдя нѣсколько шаговъ, вдругъ остановился, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ. Около него очутился какой-то человѣкъ, неизвѣстно откуда явившійся, и пошелъ было съ нимъ рядомъ.

— Ты кто такой? — крикнулъ Викторъ, чувствуя, что по тѣлу его пробѣжалъ нервный ознобъ.

— Ваше здоровье, — послышался слащавый и вмѣстѣ нахальный голосъ, — явите божескую милость, не дайте погибнуть крещеной душѣ. Оченно выпить хочется, да не на что. Кабы ваша милость раззорилась на рублевочку…

Онъ не успѣлъ еще окончить этихъ, словъ, какъ Викторъ однимъ неожиданнымъ движеніемъ сильныхъ и ловкихъ рукъ схватилъ его сзади за локти и, вскинувъ слегка на воздухъ, какъ малаго ребенка, грузно поставилъ опять на ноги. И когда онъ сдѣлалъ это, недавнее жуткое чувство сразу замѣнилось бодрымъ, радостнымъ ощущеніемъ. Злобы къ нахальному спутнику онъ не чувствовалъ никакой; скорѣе нѣкоторое расположеніе. О почему-то въ умѣ мелькнуло воспоминаніе о двухъ русыхъ головкахъ съ ясными глазками, такъ похожими на глаза Ольги.

— Хочешь, возьму да и тресну тебя башкой о пень? — уже шутливо и дружелюбно сказалъ Викторъ, держа по прежнему, какъ въ клещахъ, локти незнакомца:

— Чай пожалѣете, ваше сіятельство, — спокойно отвѣтилъ тотъ, не дѣлая ни малѣйшей попытки высвободить руки.

— Ты, я вижу, шельма парень, продолжалъ Викторъ, — да мнѣ лѣшій тебя заѣшь… Я бы далъ тебѣ, пожалуй, и рублевку, — даромъ, что послѣдняя, только боюсь: возьмешь ты, да и пырнешь меня, какъ только я тебя выпущу, а?

— Помилуйте, ваше сіятельство, за что же? Да и нечѣмъ.

— А за голенищемъ что?

— Провалиться на мѣстѣ, коли есть что. Въ карманѣ ливольверишко плохонькій есть, это точно, да нѣшто мы не понимаемъ, что это никакъ невозможно, чтобы хорошаго господина да изъ ливольвера.

Опять приливъ радостнаго и удалого чувства охватилъ сердце Виктора. Онъ пустилъ локти незнакомца и сталъ шарить въ карманѣ, ища кошелекъ.

— Ну, на, получай, скотина этакая, — весело сказалъ онъ, протягивая рублевку. — Надо бы связать тебя, дурака, да ужъ такъ, не хочу, чортъ съ тобой. Въ хорошую минуту подвернулся.

— За это чувствительнѣише вашу милость благодаримъ, а между прочимъ, потѣшили бы, сударь, папиросочкой. Вѣрите ли совѣсти, четыре дня не курилъ.

— Ну, ладно, покуримъ.

Онъ подалъ папиросу, взялъ себѣ другую и зажегъ спичку. Но только что огонь озарилъ кусокъ дороги съ мягкою, сѣрою пылью, огромную темнозеленую лапу ели, протянувшуюся по травѣ, незнакомца съ лицомъ, пересѣченнымъ багрово черною полосою, и Виктора, — какъ спутникъ послѣдняго отступилъ шагъ назадъ и чуть не выронилъ папиросы.

— Викторъ Егорычъ, батюшка, да вы ли это, сударь?! — крикнулъ онъ и сорвалъ съ головы старый картузъ.

— А ты то кто? я что-то не признаю тебя, — отвѣтилъ Викторъ.

— Я то? да неужели запамятовали, Викторъ Егорычъ? Никешку-то не признали.

— Никешка? вотъ это кто… ба, ба, ба!

— Онъ самый! — радостно произнесъ незнакомецъ. — Ахъ, ты, батюшки! И я-то, дуракъ, сразу не узналъ! И то думаю себѣ: кто это въ тиски меня взялъ? По силищѣ-то надо бы признать. Тоже, вѣдь, довольно познакомился съ вашими ручками въ Конюшевѣ.

Они пошли потихоньку, освѣщая дорогу вспыхивавшими папиросами.

— А сюда зачѣмъ пожаловалъ? — спросилъ Викторъ.

— А куда же мнѣ дѣваться, Викторъ Егорычъ? Въ Конюшевѣ, сами изволите знать, ни родни, ни протекціи, а здѣсь все же сродственница, Евдокѣя Корнѣевна. Опять же и вы здѣсь проживаете, Викторъ Егорычъ, — закончилъ онъ, потупясь.

— Такъ ужъ ты былъ у меня?

— Никакъ нѣтъ, сударь. Потому все Евдокіи Корнѣевны боюсь, она дѣвица строгая, а я въ бѣгахъ нахожусь: долго-ли погубить человѣка!

— А на рожѣ-то это что у тебя?

Никешка даже зубами заскрежеталъ и сразу перемѣнилъ слащавый голосъ на злобный.

— На рожѣ-то? А тутъ одинъ баринъ, чтобъ ему въ тартарары… саданулъ. Да, вѣдь, какъ, — отродясь такъ не кушалъ. Ну, да лихо мнѣ найти, чей онъ таковъ…

— А ты, видно, подбирался къ карману?

— Вѣрите-ли, только папиросочку попросилъ, а не то что… Нѣтъ, ужъ такая собака попалась… Одначе, Викторъ Егорычъ, прощенія просимъ; тутъ у меня поверточекъ будетъ лѣскомъ. И ко дворамъ пора; дѣтишки, поди, плачутъ.

— Что за дѣтишки? Ты гдѣ живешь?

— Недалечко-съ, Викторъ Егорычъ. Дворянинъ знакомый, Топтыгинъ Михайло Иванычъ, на лѣто комнаты подъ жильцовъ сдаетъ, такъ мы наняли-съ… Счастливо оставаться…

— Прощай, Никешка! А горькое твое житьишко: зайди ужъ, что-ли, ко мнѣ, когда крѣпко оголодаешь: накормлю, пожалуй и водки дамъ.

— Чувствительвѣйше благодаримъ, Викторъ Егорычъ; мы вашу добродѣтель завсегда помнимъ.

Онъ скрылся въ темнотѣ лѣсной тропинки, а Викторъ задумчиво шелъ дальше. Многое напомнила эта встрѣча съ Никешкой Виктору Егоровичу Вакулову.

Лѣсъ скоро окончился, а минуты днѣ спустя Викторъ уже входилъ во дворъ дяди, перепрыгнувъ черезъ невысокій заборъ. Гость прошелъ въ садъ, поднялся на балконъ и попробовалъ отворить дверь, но она оказалась запертой. Тогда онъ прошелъ въ угловому окну крыла и слегка постучалъ пальцемъ. Владиміръ Аркадьевичъ не услышалъ стука, но дворовая собака Нептунъ съ громкимъ лаемъ бросилась въ садъ. Викторъ уже готовился дать ей пинка ногой, какъ она, учуявъ знакомаго, перемѣнила злобный лай на ласковый визгъ и начала лизать ему руку.

Кругомъ стояла невозмутимая тишина; черная ночь угрюмо облегла окрестность; вѣяло печалью. Непонятная и непривычная робость охватила сердце Виктора. Онъ самъ дивился на себя, на свой страхъ, но чувствовалъ, что, если Владиміръ не скоро откроетъ ему окно, онъ не выдержитъ и убѣжитъ отсюда.

Онъ опять постучалъ въ окно. Съ полминуты ничего не было слышно, но потомъ заспанный и встревоженный голосъ произнесъ:

— Кто тамъ?

— Это я, я, отвори, Володя. Это я, Викторъ!

Владиміръ всталъ и раскрылъ окно.

— Ты что?

— Да такъ. Постой-ка, я влѣзу къ тебѣ.

Онъ ловко прыгнулъ на подоконникъ, а оттуда въ комнату и виперъ окно.

— Ты, видно, спалъ?

— Только сейчасъ легъ. Что-то у меня на сердцѣ нехорошо было.

— Вотъ, вотъ, и у меня тоже… Знаешь, я у тебя ночую вотъ здѣсь, на диванѣ? Такой страхъ какой-то на душѣ. Просто не понимаю, что это значитъ…

— Такъ погоди, надо постель приготовить.

— Ни, ни, ни за что. Подушка тутъ есть, а прикроюсь твоимъ пледомъ. Вотъ, такъ.

Они замолчали и прислушивались къ чему то. И все чего-то ждали. Но ничего не было кромѣ тишины.

И, вдругъ, гдѣ-то на усадьбѣ завыла протяжно и уныло собака.

— Господи, — сказалъ Владиміръ, — это еще что?

Имъ обоимъ казалось теперь, что усадьба, домъ, вся окрестность не тѣ, къ которымъ они привыкли, гдѣ было хорошо и спокойно, а совершенно иные, чуждые.

— Что дядя? — спросилъ шопотомъ Викторъ.

— Спитъ. Я давеча долго сидѣлъ у него. Все говорили про Ольгу Алексѣевну. Онъ ужъ теперь радъ за меня.

Оба брата опять замолчали и прислушивались къ чему-то. Собака завыла снова.

На часахъ въ столовой пробило три раза, мѣрный звонъ поплылъ по покоямъ и замеръ въ отдаленіи. И опять была тишина.

Викторъ плотнѣе завернулся въ пледъ и, вздрогнувъ отъ предразсвѣтнаго холодка, почти мгновенно заснулъ. За нимъ вскорѣ заснулъ и Владиміръ.

Въ стѣнѣ стала скрести мышь; гдѣ-то вдали пропѣлъ пѣтухъ. А собака все выла…

VI.

Викторъ спалъ крѣпко и сладко. Но вотъ, оказалось, что онъ находится въ глубокомъ темномъ подвалѣ безъ оконъ, съ одною тяжелою желѣзною дверью, и дверь эту теперь заколачиваютъ снаружи. Стукъ раздавался ужасный, поражающій, такой, отъ котораго готовы были обрушиться стѣны и потолокъ. Вотъ, онъ превратился, все затихло; но Викторъ лежалъ и зналъ, что сейчасъ опять начнутъ заколачивать дверь. И тогда уже нѣтъ спасенія; никуда не уйти изъ этого душнаго чернаго подземелья. Стукъ, дѣйствительно, раздался снова. Виктору хотѣлось раскрыть глаза, пошевелить хоть пальцемъ, но это оказывалось невозможнымъ. Наконецъ, когда стукъ раздался въ третій разъ, онъ сдѣлалъ усиліе, встряхнулся всѣмъ тѣломъ и сразу сѣлъ на постели. Одновременно съ нимъ поднялъ съ подушки голову и Владиміръ.

Сѣрый, ненастный день уже глядѣлъ въ окно; на дворѣ слышна была пробуждающаяся жизнь.

Стукъ въ дверь продолжался, но вмѣсто того ужасающаго, какимъ представлялся онъ во снѣ Виктору, онъ былъ тихій и осторожный. Кто-то легко постукивалъ снаружи.

— Баринъ, Владиміръ Аркадьичъ, проснитесь, сударь, — слышался негромкій голосъ старика Савелія, камердинера Аркадія Степановича.

Владиміръ крикнулъ, что дверь незаперта, и велѣлъ войти. Савелій отворялъ дверь я, покосившись на лѣниво лежавшаго Виктора, заговорилъ упавшимъ голосомъ:

— Что-то безпокойно мнѣ, Владиміръ Аркадьичъ…

Викторъ сразу стряхнулъ съ себя остатки сна и вскочилъ съ дивана.

— Что случилось? — тревожно спросилъ онъ.

Старикъ только руками развелъ и пригнулъ голову на бокъ.

— Чудно что-то все, сударь, Викторъ Егорычъ. Трезорка ночью выть принимался, а тецерича, прихожу я къ барину къ нашему, постучалъ сапоги взять. Бывало, онъ живымъ манеромъ вскочитъ, отопретъ да и назадъ въ постель, а тутъ стучу, стучу, и голоса не подаетъ. Ну, думаю, крѣпко заснулъ, видно. Подождалъ эдакъ съ полчаса, опять прихожу, все тоже… Безпокойно мнѣ, сударь, на-сердцѣ…

— Идемъ, сейчасъ идемъ къ нему, — крикнулъ внѣ себя Викторъ и почти побѣжалъ черезъ рядъ старыхъ комнатъ въ спальной Аркадія Степановича.

Но, по мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ спальной, шагъ его становился тише, осторожнѣй и, наконецъ, онъ пошелъ на ципочкахъ. Съ сердцемъ, совершенно упавшимъ отъ предвидѣнія чего-то ужаснаго, подошелъ Викторъ въ запертой изнутри двери и остановился перевести дыханіе. Осторожно, будто боясь нарушить какой-то таинственный покой, приложилъ онъ ухо въ замочной скважинѣ и слушалъ, и не зналъ самъ, что дѣлаетъ. Полная тишина поражала его все тѣмъ-же ужасомъ, какимъ охваченъ онъ былъ ночью, когда стоялъ у окна комнаты Владиміра.

Подошелъ непоспѣвшій за нимъ Савелій, а вслѣдъ за ними въ халатѣ и туфляхъ Владиміръ.

Тогда Виктору почему-то совершенно ясно представилась неизбѣжность совершившагося; онъ повернулъ къ старику растерянное лицо и прошепталъ, не зная самъ, что говоритъ:

— Господи! да что же это?

— Я не понимаю, чего вы оба преждевременно растерялись, — съ досадой сказалъ вполголоса Владиміръ и этими словами привелъ въ себя брата.

Викторъ опять повернулся въ двери, постучалъ въ нее тихонько, потомъ громче, подождалъ немного и, наконецъ, застучалъ изо всѣхъ силъ.

— Дядя, дядюшка, — зашепталъ онъ, какъ будто голосъ его имѣлъ какое-нибудь значеніе при этомъ грохотѣ въ дверь.

— Батюшка, проснитесь, — крикнулъ и Владиміръ, но отвѣта не было, и ничто не выдавало присутствія въ комнатѣ живого существа.

— Я высажу дверь, — рѣшительнымъ голосомъ сказалъ Викторъ и, получивъ одобрительный кивокъ головы Савелія, отошелъ было, чтобы съ разбѣгу ударить въ дверь, но, вдругъ, остановился и затаилъ дыханіе, прислушиваясь. И вмѣстѣ съ нимъ тревожно прислушивались теперь Савелій и Владиміръ. Въ комнатѣ старика Вакулова, очевидно, былъ кто-то: ясно слышалось какое-то движеніе, какіе-то звуки, какъ будто кто перевертывалъ листы бумаги.

— Батюшка! — громко крикнулъ Владиміръ.

— Баринъ, дядя! — еще громче повторили Савелій съ Викторомъ.

Отвѣта не было; никто не подавалъ изъ спальной голоса, а, между тѣмъ, всѣ опять и ясно разслышали все тотъ же странный звукъ.

Тогда, не будучи въ состояніи ждать долѣе, Викторъ и о всю свою громадную силу двинулъ плечомъ въ дверь. Послышался трескъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ, и дверь, сорванная съ крючка, распахнулась настежь. На мгновеніе всѣ трое остановились въ нерѣшительности, будто боясь идти провѣрить то, въ чемъ никто уже не сомнѣвался, но, наконецъ, Савелій первый вошелъ въ спальную, а за нимъ оба брата.

Аркадій Степановичъ лежалъ на постели навзничь, совершенно уже холодный, окостенѣвшій. Красивое его лицо съ большой сѣдой бородой вѣеромъ и прядями рѣдкихъ бѣлыхъ волосъ на головѣ было спокойно и величаво. Какая-то торжественная тайная дума легла на это высокое и чистое чело; и казалось, что онъ не умеръ, а спитъ. И только полуоткрытые остановившіеся глаза указывали на то, что сонъ этотъ вѣченъ.

Около груди умершаго, у самой стѣны сидѣла любимица его, молодая, шаловливая кошечка Брыська и коротала досугъ, кокетливо потрогивая бархатной лапкой кисть шнура отъ стѣнного звонка. Кисть покачивалась и шуршала по обоямъ…

---

Всѣ дни передъ похоронами и нѣкоторое время послѣ нихъ Викторъ чувствовалъ странную отчужденность отъ брата, почти враждебность къ нему. Его поражало то равнодушіе, съ которымъ Владиміръ принялъ смерть отца. Въ дѣйствительности Владиміръ не только не былъ равнодушенъ къ этому событію, — онъ даже искренно горевалъ, но Виктору горе это каэадось недостаточно сильнымъ. Самъ онъ надрывался отъ печали; ему казалось, что для него все пропало, что нѣтъ и не будетъ ничего хорошаго въ жизни. Онъ и не подозрѣвалъ ранѣе, что такъ сильно привязанъ къ умершему. Но это было нѣчто больше простой привязанности. Викторъ терялъ нравственную опору и чувствовалъ, что ему не совладать съ собой, съ своей разнузданностью, теперь, когда уже нечего опасаться, что скажетъ старый дядя, какъ взглянетъ на тотъ или иной его поступокъ…

Нѣсколько дней спустя послѣ погребенія умершаго, Владиміръ вручилъ брату три тысячи рублей.

— Это по неофиціальному завѣщанію. Въ столѣ у старика я нашелъ пакетъ съ надписью: «моя воля». Хочешь, покажу бумагу?

— Не надо, оставь. А еще что нашелъ?

— Дневникъ какой-то. Признаться, не читалъ. Я не охотникъ до дневниковъ.

— Такъ дай его, пожалуйста, мнѣ.

— Съ удовольствіемъ. Пойдемъ въ кабинетъ.

Викторъ взялъ большую переплетенную тетрадь, присѣлъ у письменнаго стола покойнаго и раскрылъ дневникъ. Это не былъ правильный дневникъ, а лишь рядъ замѣтокъ, разновременно и за много лѣтъ занесенныхъ на бумагу.

… «Господи, — читалъ Викторъ въ одномъ мѣстѣ, — если Тебѣ нужно было удостовѣриться въ моей вѣрѣ въ Тебя, Ты имѣешь свидѣтельство. Я теряю одного за другимъ моихъ дѣтей, и я вѣрую въ Тебя и славлю Тебя… Оставь мнѣ хоть одного, только одного изъ дѣтей моихъ, какъ плоть отъ плоти моей»…

… «Боже, и ее, друга моей скорбной жизни, жену мою Ты призвалъ къ Себѣ. Помоги же мнѣ сказать то, что я хочу сказать: да будетъ Воля Твоя»…

Нѣ сколько лѣтъ позднѣе въ дневникъ было занесено:

… «Я дрожу за Владиміра. Странно и неестественно, но порою я не знаю, кто мнѣ ближе, — этотъ вымоленный сынъ, или племянникъ. Чѣмъ дальше, тѣмъ все сильнѣе чувствуется между мной и сыномъ не охлажденіе, но отчужденіе. Мы не понимаемъ другъ друга, мы будто чужіе другъ другу. Мнѣ такъ часто думается: „о, еслибы ты былъ холоденъ или горячъ“. Но въ немъ нѣтъ ни холода, ни жара, и мнѣ кажется порой, что онъ ходячій мертвецъ, не способный ни къ любви, ни къ ненависти. Онъ эгоистъ до мозга костей. Онъ все цѣнитъ постольку, поскольку это пригодно ему»…

Викторъ задумался надъ своими словами и мысленно провѣрялъ правильность оцѣнки покойнымъ сына. Въ словахъ старика слышалась скорбь, жалоба на разочарованіе, но оцѣнка казалась правильной. Викторъ зналъ, что дальше будетъ о немъ, и страхъ передъ этимъ приговоромъ удерживалъ его отъ чтенія. Въ эту самую минуту его позвали на панихиду. Онъ закрылъ тетрадь, сунулъ ее въ ящикъ письменнаго стола умершаго Аркадія Степановичами позднѣе совсѣмъ позабылъ про дневникъ. И только нѣсколько лѣтъ спустя припомнилась ему эта тетрадь.

Панихиды кончились; надъ свѣжей могилой стоялъ новый крестъ; въ Москвѣ былъ заказанъ дорогой мраморный памятникъ. Земля приняла въ свои нѣдра то, что еще вчера было существомъ съ разумомъ и волею. А жизнь не ждала, шла впередъ. И надо было жить, и думать о жизни. Но тяжелое чувство не покидало Виктора. Этотъ тридцатитрехлѣтній человѣкъ, уже испытанный жизнью, видавшій нужду, знакомый даже съ голодомъ, сильный тѣломъ, гордый, казалось бы, духомъ, былъ въ положеніи ребенка, безпомощнаго, жалкаго душевнымъ безсиліемъ.

VII.

Викторъ сидѣлъ съ папиросой въ зубахъ въ креслахъ въ своемъ домикѣ, когда вошла Дуня и начала сердито прибирать въ комнатѣ, причемъ немилосердно швыряла предметы съ одного мѣста на другое. Этотъ пріемъ ея безошибочно означалъ, что она чѣмъ-то недовольна и что-то хочетъ сообщить Виктору.

— Ну, говори, что у тебя тамъ, — хмуро спросилъ онъ, когда ему надоѣла возня Дуни.

— Что у меня? Ничего у меня, — сердито отвѣтила она, продолжая свою работу.

Викторъ терпѣливо выждалъ, и черезъ минуту Дуня опять заговорила:

— Вонъ, полюбуйся! Пріятель-то опять приползъ.

— Какой пріятель?

— Еще спрашиваетъ, безстыжіе глаза. Одни у тебя пріятели, — бѣглые да бродяги.

— Никешка, что-ли?

— А знаешь, такъ чего и спрашиваешь?

— Позови.

Дуня вышла, сердито хлопнувъ дверью, и немного спустя въ комнатѣ появился Никешка, оборванный, засаленный, но радостно улыбающійся.

— Здравствуйте, сударь, Викторъ Егоровичъ, — проговорилъ онъ, кивая головой и поправляя рукой отросшіе, волнистые волосы. — Все ли въ добромъ здоровьѣ ваша милость?

— Садись, — отвѣтилъ Викторъ. — Я-то живу, а вотъ ты что дѣлаешь? По всѣмъ видимостямъ — бродягой сталъ.

— Эхъ, сударь, талантъ погубилъ. Черезъ собственное призваніе пропадаю…

— Какой тамъ еще талантъ? Ты не финти, — знаешь, не люблю твоихъ дурацкихѣ остротъ.

— Да что, батюшка, Викторъ Егоровичъ. Какъ уѣхали вы, сударь, изъ Бонющева, остался я нагъ и сиръ. Одначе, думаю себѣ, не пропадать же хорошему человѣку. Ну, и натолкнись я тогда на одного мастера, изъ евреевъ. Слово за слово, вижу парень умственный, я приступилъ къ нему въ компанію.

— Контрабандой что ли занялись?

— То есть вы, Викторъ Егоровичъ, завсегда въ самую центру потрафите. Удивленія достойно.

— Ну, васъ, подлецовъ, живо и сцапали?

— Акуратъ такъ-съ. А все черезъ этого проклятаго Юзефка, — парень такой у насъ былъ подрушный. Длинный, да бѣлый, а сердцемъ слабъ, большую слабость имѣлъ. Несемъ это мы съ нимъ товаръ, дѣло къ вечеру. Тутъ бы намъ свернуть передъ городомъ въ лѣсокъ, да пройти подальше, а ночью потихонечку перетаскать къ Шмулю. А этотъ Юзефка, дьяволъ его заѣшь, сталъ середь дороги, да и кажетъ изъ кармана бутылку. Эдакая, доложу я вамъ, сударь, Викторъ Егорычъ, сволочь, что и разсказать никакъ невозможно.

— Ну, и надрызгались! Ахъ, болваны! — захохоталъ Викторъ.

— Вотъ ужъ истинное ваше слово, что болваны. Приложились этта мы съ нимъ разъ, два, да и вылокали всю бутылку. Это бы еще куда ни шло, Викторъ Егоровичъ, ежели бы поостеречься дальше. Да тутъ опять меня лукавый толкни: надо, думаю, мнѣ со своей стороны Юзефку уважить. Пошарилъ я въ спинжакѣ, а тамъ у меня своя бутылка: А водка, сударь, въ той сторонѣ, сами знаете, крѣпка.

— Знаю, ну, дальше! Не росписывай!

— Да что! — вздохнулъ Никешка, — и разсказывать не стоитъ: роспили, да тутъ же передъ городомъ на дорогѣ спать и залегли… Очнулись къ вечеру — въ титахъ!.. Передъ Левисонкой-то подлецами какими оказались: товаръ такъ на дорогѣ солдатики и подобрали.

— Дуракъ, дуракъ! Однако, ты мнѣ вотъ что скажи, по-совѣсти: никого не укокошилъ? а?

— Что вы, сударь, Викторъ Егоровичъ, чать, мы тоже о душѣ-то помышляемъ.

— Какъ-же ты убѣжалъ?

— Солдатика конвойнаго, прости, Владыко, мое прегрѣшеніе, камышкомъ по головушкѣ тюкнулъ. Легонечко, разика, четыре.

Викторъ заскрежеталъ зубами.

— Ахъ, подлецъ! На смерть что-ли?

— Никакъ нѣтъ. Свалился точно, а только все-таки отдышался.

— А револьверъ гдѣ взялъ?

— А это, сударь, купецъ одинъ подарилъ, — весело заговорилъ бродяга. — Въ Ирбитъ на ярманку ѣхалъ. Я и думаю себѣ: на что купцу ливольверъ? Онъ, купецъ, и въ руки-то ливольвера взять не умѣетъ. А ямщикъ-отъ мнѣ знакомецъ, съ родни приходился: въ одномъ трактирѣ изъ одного стакашка тянули. Ну, мы грѣшнымъ дѣломъ, купцу на шею кушачекъ да по кармашкамъ. Ванька взялъ часы, а я эту штучку, да деньжатами подѣлились. Да что? пустое дѣло пришлось, всего по четвертной. Купецъ-отъ порожній ѣхалъ.

— Задушили таки?… Глаза у Виктора сверкнули.

— Никакимъ манеромъ! И по сію пору торгуетъ. Только и было, что испужался сильно.

— Ну, слушай, Никешка! Мерзавецъ ты большой! Разумѣется, я тебя въ станъ не отошлю, пожалуй одежонку какую нибудь дамъ и денегъ на дорогу. Ну, а самъ ты понять долженъ, что сидѣть у меня тебѣ не годится.

— Какъ не понять, сударь, Викторъ Егоровичъ.

— Отдохнуть можешь. Только чтобы никакого баловства. Слышишь? А то, братъ, — духъ вонъ вышибу! Знаешь меня!

— Ужъ на этомъ извольте быть безъ сумлѣнія. Я, сударь, васъ беречи должонъ.

Онъ вышелъ въ кухню, а Викторъ долго сидѣлъ, задумавшись, перебирая мыслями минувшіе годы. Припоминалась ему прежняя его безпутная полковая жизнь съ ея кутежами, развратомъ и обидами мирнымъ обывателямъ. Въ томъ маленькомъ еврейскомъ мѣстечкѣ, гдѣ стояла его рота, пришлось ему познакомиться съ мѣщаниномъ Никитой Лукояновымъ. Человѣкъ этотъ проживалъ у своей тетки, вдовы жандармскаго унтеръ-офицера, торговавшей на базарѣ кой-какою мелочью. При ней проживала и дочь ея, молоденькая и красавица собой Дуня, на которую заглядывались молодые офицеры. Черноокая, еще не развившаяся физически, но много обѣщавшая въ будущемъ, Дуня держала себя строго и сердито. При одномъ приближеніи къ ихъ дому офицера Дуня, чуявшая почти въ каждомъ мужчинѣ, а особенно въ военномъ, врага, сердито хмурила красивыя, темныя брови и вся настораживалась, будто готовясь въ отпору. Въ то время у нея изъ женскихъ инстинктовъ развито было одно чувство стыдливости и самообороны, для которой было не мало поводовъ.

Викторъ, безпутный и беззаботный, тоже увлекся красотой дѣвушки и со свойственнымъ ему бурнымъ нетерпѣніемъ стремился къ цѣли. Въ его понятіяхъ не было ничего дурного обольстить женщину, да онъ и не задумывался надъ этими вопросами. Не разъ пытался онъ зайти въ домикъ старухи Лукояновой, заговорить съ Дуней; пытался задобрить дѣвушку подарками, но всегда встрѣчалъ одно и тоже: гнѣвный, огневой взглядъ черныхъ глазъ, грубость и оскорбленіе. Дѣвушка, какъ злой звѣрекъ, тотчасъ-же вся вспыхивала гнѣвомъ и хваталась за кочергу, ухватъ или скалку… Не разъ молодому шалопаю и попадало довольно больно по плечу валькомъ, когда онъ пытался быть смѣлѣе.

Обращался Викторъ и къ обычнымъ посредникамъ и посредницамъ въ этихъ дѣлахъ. Посредники брали деньги, клялись, что дѣло будетъ сдѣлано, и ничего не добивались. Тогда на сцену явился безпутный, какъ его всѣ звали, Никешка, двоюродный братъ Дуни.

Никешка существовалъ мелкимъ поденнымъ заработкомъ, таскалъ на рѣкѣ кули, подметалъ улицы, сторожилъ по ночамъ, не брезгая самымъ гнуснымъ подслуживаніемъ офицерамъ; временами онъ прикидывался знатокомъ лошадиныхъ и коровьихъ болѣзней и смѣло открывалъ больной скотинѣ кровь на пяткахъ, но чаще всего поворовывалъ, преимущественно у евреевъ, которые все больше и больше озлоблялись на него. И вотъ, случилось однажды такое дѣло. Викторъ выходилъ изъ своей квартиры и уже готовился запереть дверь комнаты, какъ вдругъ услыхалъ неистовый крикъ на улицѣ и топотъ многочисленныхъ ногъ. Не успѣлъ онъ опомниться, какъ изъ переулка шмыгнулъ къ нему въ темныя сѣни, гдѣ онъ стоялъ, блѣдный, всклокоченный Никешка, весь согнутый, какъ бы прячась, растерянный, потерявшій присутствіе духа. Онъ бросился прямо въ ногамъ Виктора.

— Ваше благородіе, спасите, — не своимъ голосомъ прокричалъ онъ.

А въ это время изъ улицы уже валила въ переулокъ, гдѣ была квартира Виктора, громада евреевъ, разъяренныхъ, потерявшихъ понятіе о страхѣ, объ отвѣтственности. Размахивая руками, толкаясь другъ о друга въ нестройномъ шествіи, евреи, съ фуражками, окончательно съѣхавшими на затылки, съ глазами, горѣвшими зловѣщимъ огнемъ, всѣ черные и въ черныхъ, длиннополыхъ кафтанахъ громко говорили всѣ разомъ на непонятномъ своемъ языкѣ и валили прямо къ квартирѣ Виктора.

VIII.

Долго не раздумывая, поддаваясь первому побужденію, Викторъ отворилъ дверь квартиры, толкнулъ туда скорчившагося у его ногъ Никешку, заперъ его, спокойно вышелъ на улицу и сталъ у порога сѣней на верхней ступенькѣ. Толпа уже была передъ нимъ.

— Пане, отвори, — раздались неистовые голоса на ломаномъ русско-польскомъ языкѣ. Здѣсь скрылся мошенникъ!

Толпа напирала все больше и больше. Кто-то сталъ на нижнюю ступеньку лѣстницы и протянулъ руку къ рукѣ Виктора, державшей большой ключъ отъ квартиры. Викторъ быстро ударилъ этимъ ключомъ по костлявой рукѣ смѣльчака и отважный передовой боецъ спрыгнулъ съ лѣстницы.

А крики все возрастали.

Викторъ спокойно стоялъ и слушалъ. Потомъ вынулъ папиросу и медленно закурилъ ее. Возбужденіе толпы, удивленной этимъ спокойствіемъ, стало понемногу уменьшаться. Кто-то изъ болѣе рьяныхъ скользнулъ въ сѣни и сталъ трясти ручку двери. Викторъ молча обернулся и молча же, но довольно сильно ударилъ по шеѣ смѣльчака хлыстомъ, съ которымъ никогда не разставался. Смѣльчакъ вскрикнулъ отъ боли и, какъ на пружинахъ, отскочилъ въ сторону. Толпа опять было зашумѣла, но сразу умолкла, недоумѣвая, что же это, наконецъ, происходитъ.

— У меня нѣтъ никого, — громко сказалъ Викторъ, — да и не смѣете вы ломиться въ мою квартиру. Идите жаловаться кому хотите, но отсюда прочь.

— Панъ не смѣетъ прятать злодѣевъ; панъ будетъ отвѣчать по закону, — раздались уже одиночные голоса.

Въ это время прибылъ, извѣщенный о безпорядкахъ, полицейскій офицеръ.

— Послушайте, капитанъ, — обратился къ нему Викторъ, — разгоните, пожалуйста, этихъ подлецовъ.

— Мы не подлецы, — раздалось въ толпѣ, — мы честные люди, а панъ прячетъ злодѣя… Мы будемъ жаловаться полковнику, самому пану енаралу.

— Тутъ, изволите видѣть, — смущенно началъ полицейскій офицеръ, — совершенъ грабежъ. Нѣкто Лукояновъ вырвалъ у одного купца…

— Вѣрю, прервалъ Викторъ, — но я-то тутъ причемъ? Вѣдь, не пособникъ же я ворамъ. Мимо меня, дѣйствительно, пробѣжалъ какой-то человѣкъ и скрылся вонъ туда, а они ко мнѣ…

— Слышите, — обратился капитанъ къ толпѣ, — господинъ офицеръ видѣлъ, что воръ убѣжалъ во дворъ.

Послышались возгласы недовѣрія, кто-то видѣлъ, какъ Никешка вошелъ въ квартиру Виктора. Но другіе усомнились въ послѣднемъ обстоятельствѣ, стали догадываться, не въ Лейбѣ-ли убѣжалъ воръ, такъ какъ Лейба тоже большой подлецъ. Наконецъ, порѣшили уйти, оставивъ караульныхъ у дома.

Тогда Викторъ, не обращая больше вниманія на обиженныхъ, ушелъ въ клубъ. Онъ тамъ игралъ до полночи и совершенно позабылъ про Никешку. Вспомнилъ онъ о своемъ гостѣ, лишь вернувшись домой и зажигая свѣчу. Оказалось, однако, что Никешки нигдѣ нѣтъ: ему наскучило сидѣть взаперти и онъ вылѣзъ черезъ форточку, успѣвъ въ эту счастливую для него ночь украсть еще фартукъ у старой еврейки. Но у Виктора онъ не тронулъ ничего, хотя на столѣ лежало нѣсколько мелочи и были кое-какія цѣнныя вещи.

Съ тѣхъ поръ Никешка страшно привязался въ Виктору, постоянно терся на его кухнѣ и всячески старался услужитъ ему. Викторъ давалъ ему порученія, и Никешка всегда исполнялъ ихъ точно и честно. Изрѣдка, покупая что-нибудь для Виктора, онъ позволялъ себѣ забѣжать въ кабакъ и выпить на барскій гривенникъ, но, совершивъ это, каялся немедленно. Просто же съ квартиры у Виктора никогда ничего не укралъ.

Викторъ давалъ ему иногда трепку. Тогда Никешка поеживался, но принималъ это, какъ должное, и не сердился на «своего барина».

И вотъ, этотъ Никешка рѣшился отблагодарить своего избавителя чѣмъ нибудь посущественнѣе мелкихъ послугь. Зная, что Викторъ все больше и больше увлекается Дуней, но не имѣетъ успѣха, онъ, пользуясь отъѣздомъ старухи тетки въ сосѣдній городъ, гдѣ она вскорѣ скоропостижно умерла, вызвалъ разъ Дуню вечеромъ погулять, сманивъ ее обѣщаніемъ купить пряниковъ. Ничего не подозрѣвавшая дѣвушка сначала строго посмотрѣла прямо въ лицо Никешкѣ своими черными, гнѣвливыми глазами, но потомъ, не говоря ни слова, накинула платокъ и вышла за братомъ.

Никешка долго балагурилъ, пѣлъ пѣсни, даже пускался въ присядку по пустынной въ эту пору дня улицѣ и потомъ, будто случайно, свернулъ въ переулокъ, гдѣ жилъ Викторъ. Здѣсь, поровнявшись съ квартирой послѣдняго, онъ неожиданно схватилъ дѣвушку на руки и, прежде чѣмъ она успѣла опомниться, былъ съ нею уже въ сѣняхъ дома. Тутъ Дуня чуть было не испортила плановъ Никешки, схвативъ его одной рукой за носъ, а другой за нижнюю губу и впустивъ при этомъ ногти въ тѣло, но Никешка уже отворилъ дверь и втиснулъ дѣвушку въ комнату.

Викторъ не могъ дать на другой день объясненіе знакомымъ, почему у него подъ правымъ глазомъ такая глубокая царапина и почему забинтована его лѣвая рука. Но, несмотря на эти двусмысленные признаки, онъ успѣлъ удержать у себя Дуню и даже такъ крѣпко, что она уже не порывалась уйти отъ него. Она долго оставалась дикимъ, злобнымъ звѣркомъ, молчала, ѣла украдкой, а плакала только тогда, когда ея никто не видалъ; но понемногу, казалось, привыкла къ своему положенію.

Викторъ вскорѣ совершенно охладѣлъ въ ней и не прочь былъ, чтобы она ушла отъ него, но дѣвушка не обнаруживала ни малѣйшаго желанія уйти.

Она, повидимому, привязалась къ нему, но какъ-то особенно, по своему. Она не разговаривала съ нимъ, не отвѣчала на его вопросы, гнѣвно взглядывала на него огненными глазами и не разъ старалась досадить ему, испортить его любимую вещь, сдѣлать ему больно. Вообще она глубоко прятала свое сердце и раскрывала его только одному Каро, черному сетеру, котораго цѣловала въ самую морду, съ которымъ дѣлила обѣдъ. Но за то тосковала, если Викторъ долго не приходилъ домой, не ложилась спать до его возвращенія и сидѣла въ потемкахъ въ углу дивана, грустно псдперевъ голову. При возвращеніи Виктора она слегка вспыхивала румянцемъ на смуглыхъ щекахъ, но, вслѣдъ за тѣмъ, не прочь была опять досадить ему чѣмъ-нибудь.

Когда однажды Викторъ серьезно заболѣлъ, она просиживала надъ нимъ цѣлыя ночи, блѣдная, тоскующая и страдающая, но помощи не умѣла оказать никакой, не помнила, когда подать лекарство, не знала, какъ поправить постель.

Прошло нѣсколько лѣтъ, и Викторъ уже самъ не могъ бы примириться съ ея уходомъ. Она развилась въ настоящую красавицу и привязывала его въ себѣ страстью, которая таилась въ ней. Онъ началъ подумывать о бракѣ, но она гнѣвно и наотрѣзъ отказалась.

— Какая я тебѣ жена буду; нѣшто такія жены бываютъ? Не смѣй и думать объ этомъ, а то уйду.

Онъ пытался одѣвать ее богато и хорошо. Но она не умѣла носить модныхъ платьевъ и дурнѣла въ нихъ. Она хороша была, одѣтая по мѣщански, нарядно, но своеобразно, въ кофтѣ, сшитой не по таліи, въ шелковомъ платочкѣ, надвинутомъ на лобъ. Всѣ ея движенія, въ противорѣчіе съ грубыми разговорами, были нѣжны, красивы и мягки, она вся дышала нѣгой проснувшейся страсти…

На третьемъ году ихъ сожительства Викторъ сталъ со страхомъ замѣчать, что Дуня беременна. Но, когда онъ заговаривалъ объ этомъ, она сердилась и отрицала.

— Глупостевъ-то не говори. Съ чего мнѣ быть тяжелой…

Разъ, вечеркомъ она вышла изъ дома и не возвращалась нѣсколько дней, такъ что Викторъ уже думалъ, что она бросила его. Когда же вернулась, то была страшно худа и блѣдна; прежніе признаки исчезли.

У нея было одно чувство, которое било наружу, въ которомъ невозможно было сомнѣваться, — это жгучая ненависть къ Никешкѣ. Никешка терпѣлъ отъ нея горькую участь. Онъ по прежнему любилъ зайти къ Виктору, чтобы взять отъ него какое-нибудь порученіе, всегда хорошо оплачиваемое, или просто посидѣть съ деньщикомъ на кухнѣ вечермъ.

Въ эти, какъ всѣмъ извѣстно, поэтическія минуты прощанія дня Никешка обыкновенно погружался въ грустное настроеніе духа, бралъ гитару и пѣлъ тончайшимъ фальцетомъ что-нибудь непремѣнно меланхолическое и сентиментальное. Особенно любилъ онъ гдѣ-то подслушанную семинарскую пѣсню: «дѣва прелестная, дѣва жестокая, ангелъ безплодныхъ молитвъ»…

Эти минуты всегда бывали пріятны Никешкѣ, тѣмъ болѣе, что другъ его деньщикъ не забывалъ поднести ему рюмку-другую водки изъ хозяйскаго буфета. Но очень часто Дуня отравляла брату восторгъ музыкальнаго настроенія. Если она входила тогда за чѣмъ нибудь въ кухню, то немедля хмурила густыя, черныя брови, сердито взглядывала ни него, и вся ея красивая фигура, ея лицо страстное и выразительное — дышали жгучей, пугающей злобой.

— А, Іуда! — шипѣла она, — туда же, жуликъ пѣсни запѣлъ… Вотъ, такъ бы и разразила подлеца въ дребезги. Прочь отсюда!

А если Никешка, всегда при этомъ съеживавшійся и затихавшій, — пытался хоть что-нибудь возразить, она окончательно свирѣпѣла, хватала его за жидкій вихоръ и пребольно дергала книзу. Съ лѣтами она стала сильна, а Никешка, не смотря на свою вороватость и нахальство, всегда былъ трусоватъ. Дуню онъ просто боялся и величалъ ее даже за глаза не иначе, какъ Евдокіей Корнѣевной.

Когда Викторъ вышелъ въ отставку и собирался на свой хуторъ, онъ думалъ было разстаться съ Дуней. Но въ ту минуту, когда порѣшилъ сказать ей объ этомъ, почувствовалъ вдругъ, что не въ силахъ оставить ее. Она стала для него чѣмъ-то привычнымъ, необходимымъ. Да притомъ онъ чувствовалъ, что это не такъ легко: Дуня не согласилась бы на разлуку.

— Ты меня погубилъ, — говорила она, — такъ ты же и терпи за это.

И онъ терпѣлъ ея тяжелый, злобный характеръ, ея безалаберность, ея наклонность къ безпорядку.

Кончилось тѣмъ, что онъ уѣхалъ на хуторъ вмѣстѣ съ ней, оставивъ Никешку на произволъ судьбы въ Конюшевѣ.

IX.

Когда впечатлѣнія отъ неожиданной смерти старика Вакулова немного улеглись, Викторъ вспомнилъ опять о тѣхъ, о комъ совсѣмъ было забылъ въ эти тяжелые для него дни, о семьѣ Абазовыхъ и, главное, объ Ольгѣ. И какъ только вспомнилъ, ему сейчасъ же стало какъ-то особенно радостно на сердцѣ, какъ бываетъ весною въ свѣтлый, теплый день, когда послѣ недавнихъ непогодъ пахнетъ, вдругъ, тепломъ и радостью.

Ѣхать въ Абазовымъ, погрузиться въ чистую атмосферу честной, дружной семьи, а главное, опять увидать Ольгу, приглядываться къ ея милому лицу, слушать ея голосъ, — вотъ чего хотѣлось теперь ему, о чемъ онъ думалъ. И тутъ же вспомнилась ему его собственная жизненная обстановка, мракъ его восьмилѣтняго сожительства съ Дуней, связи чисто животной, наполненной одними чувственными восторгами, безъ намека даже на что-либо духовное.

Изъ глубины минувшаго на него повѣяло тьмой. Тамъ, въ этомъ минувшемъ, не было даже мысли о чемъ-либо повыше кутежей и разврата. И при томъ тоска, тоска, какъ будто стонъ души, порабощенной одними тѣлесными побужденіями.

Сомнѣнія нѣтъ, онъ способенъ въ лучшему, онъ тяготился пошлостью, жаждалъ въ глубинѣ души свѣта, но побужденія эти всегда спали и проснутся-ли когда-либо — одинъ Богъ знаетъ. Бадъ нимъ сильна деспотическая власть тѣла, этого могучаго, мускулистаго, красиваго тѣла, неутомимаго, готоваго противостоять разрушительнымъ вліяніямъ вина, разгула, безсонныхъ ночей.

Виктору съ особенной ясностью вспомнились тѣ рѣдкія, но жгучія мгновенія, которыя онъ переживалъ иногда въ прошедшемъ. Бывало, сидитъ онъ въ компаніи товарищей и женщинъ гдѣ-нибудь въ кабинетѣ плохонькаго провинціальнаго ресторана. Усталый лакей уноситъ пустыя бутылки, несетъ новыя, полныя вислаго венгерскаго вина, на столѣ остатки ужина; женщины раскраснѣлись, на всѣхъ лицахъ печать искусственнаго, неестественнаго возбужденія.

Идетъ часъ за часомъ; перешло за полночь; страсти разгораются, по мѣрѣ того, какъ лица блѣднѣютъ. Слышатся безобразные анекдоты, раздаются нечистые поцѣлуи. И вотъ, всегда бывало такъ, что Виктору, вдругъ, съ нестерпимой болью ударитъ въ сердце печаль по чемъ-то невѣдомомъ, но прекрасномъ, по чемъ-то такомъ, что напомнитъ весну, майское голубое небо, свѣтъ лампады у кіота въ дѣтской, гдѣ, бывало, засыпалъ онъ такъ сладко ребенкомъ, поцѣлуй милыхъ устъ матери, ея мягкую, ласковую руку. И всегда вспоминалось это именно среди ночной оргіи, въ разгаръ того веселья, которымъ онъ жилъ, на которое тратилъ свои силы.

Онъ опять вспоминалъ про Ольгу, про свое неясное, неопредѣленное чувство къ ней. Онъ не будетъ мѣшать Владиміру, да онъ и не думаетъ о Владимірѣ. Ему просто хорошо припомнить впечатлѣнія отъ встрѣчъ съ Ольгой, какъ хорошо бываетъ вспомнить о тепломъ и ясномъ весеннемъ днѣ.

Иная, новая, нежданная мысль родилась въ немъ, возросла и болью ударила въ сердце. Впервые за всѣ эти восемь лѣтъ вспомнилось ему, что онъ виновенъ передъ Дуней, преступенъ предъ ней. Вотъ, именно, теперь, когда онъ смягчается душой, когда онъ раскрываетъ сердце лучшимъ побужденіямъ, когда отыскиваетъ въ своей душѣ человѣка, именно, теперь-то онъ и припоминаетъ себѣ, съ безпощадною ясностью представляетъ вину свою передъ Дуней. Какъ знать, что вышло бы изъ этой женщины при иныхъ условіяхъ? Она, быть можетъ, вышла бы замужъ, испытала бы настоящую любовь, познала, бы радость материнства. А онъ лишилъ ее всего этого; онъ не просто соблазнилъ ее, а взялъ силой, грубо, подло, безъ намека на любовь, просто ради одной животной страсти. Ему вспомнилось, вдругъ, отчетливо, болѣзненно, какъ плакала она, какъ на колѣняхъ умоляла его. И потомъ, какъ сидѣла она, точно сраженная чѣмъ-то невыносимо ужаснымъ, низко опустивъ красивую голову съ поблѣднѣвшимъ лицомъ. Съ какимъ непередаваемымъ чувствомъ произнесла она, бросивъ вдругъ обѣ руки внизъ:

— Загубили, загубили!..

И больше ни одного слова упрека. Загубили, не воротить!

А это исчезновеніе ея на нѣсколько дней въ тотъ періодъ, когда она казалась беременной. Какъ мало онъ обратилъ на это вниманія въ то время. Теперь дрожь прошла по всему его тѣлу. Неужели, о неужели у нея былъ ребенокъ?.. Викторъ опять вздрогнулъ.

Нѣтъ, — думать объ этомъ было слишкомъ тяжело… Онъ опять вернулся мыслью къ Абазовымъ и немного спустя велѣлъ заложить лошадь и поѣхалъ въ Васильевскъ.

Дорога бѣжала въ гору, туда, гдѣ изъ-за купъ деревьевъ уже сверкали золотыми крестами церкви города. Тамъ, за этими купами есть что-то, что наполняетъ сердце Виктора предчувствіемъ иныхъ, чистыхъ радостей.

Онъ робко позвонилъ у дверей дома Абазовыхъ и неувѣренно вошелъ въ гостиную. Катерина Ивановна не узнала его сначала, но потомъ, узнавъ, обрадовалась.

— Ну, что, какъ нашъ милый Владиміръ Аркадьевичъ себя чувствуетъ?.. — Ахъ, ахъ, ахъ, какое несчастіе! И вамъ, конечно, тяжело, но каково ему-то… ахъ, ахъ, ахъ…

— Развѣ Володя не былъ у васъ? — спросилъ Викторъ.

— Нѣтъ еще. Записку прислалъ, а самъ еще не былъ… Ахъ, ахъ… И какой прекрасный былъ старикъ. Какъ мы горевали, когда узнали… Вошла Юленька, скромно присѣла и вся вспыхнула, вспомнивъ, что она влюблена въ этого гостя. Викторъ съ удовольствіемъ поглядѣлъ на ея хорошенькое личико и почувствовалъ, что это личико, такъ удивительно напоминавшее лицо старшей сестры, дорого ему. И опять онъ думалъ объ Ольгѣ и о своемъ начинающемся чувствѣ.

Изъ кабинета вышелъ Абазовъ и сочувственно пожалъ руку гостю. Алексѣю Ѳедоровичу хотѣлось бы сказать, что онъ былъ глубоко пораженъ, узнавъ о смерти стараго Вакулова, что онъ, Алексѣй Ѳедоровичъ, любилъ и уважалъ этого человѣка, но Абазовъ не сказалъ ничего и только молча трясъ руку Виктора. Ему, Абазову, нельзя настраивать себя на грустный тонъ, нельзя принимать близко къ сердцу какія бы то ни было печали. Онъ долженъ помнить, что грусть, огорченія истощаютъ, человѣка, подрываютъ его силы, а Абазову силы нужны для работы на семью. Онъ сказалъ еще нѣсколько словъ женѣ и, извинившись передъ гостемъ, ушелъ въ клубъ съиграть обычную четверговую партію безикъ.

Потомъ пришла Ольга и тоже поговорила объ умершемъ, котораго нѣсколько разъ встрѣчала у знакомыхъ, и о горѣ Владиміра Аркадьевича.

Викторъ просидѣлъ цѣлый вечеръ у Абазовыхъ и не замѣчалъ, какъ время идетъ. Женщины работали у круглаго обѣденнаго стола; даже маленькая Варя, и та что-то вязала длиннымъ костянымъ крючкомъ, который не много былъ меньше ея. Юленька и Лидочка шептались между собою и хихикали, изрѣдка взглядывая на гостя лукавыми и вмѣстѣ застѣнчивыми глазками, а Катерина Ивановна, любившая поговорить, безъ умолку разсказывала о томъ, какъ она была дружна съ покойной матерью Владиміра Аркадьевича и какъ горевала при кончинѣ послѣдней.

Она, Катерина Ивановна, знала и Викторову мать, но меньше. И вообще семья Вакуловыхъ всегда была близка и дорога ея, Катерины Ивановны, сердцу; точно, свыше о прелѣлено ей, Катеринѣ Ивановнѣ, чувствовать душой огорченія Вакуловыхъ.

Викторъ съ удовольствіемъ поддерживалъ разговоръ съ Абазовой, но глаза и сердце его были дальше, на томъ концѣ стола, гдѣ, склонивъ хорошенькую русую головку къ шитью, аккуратно и умѣло работала маленькими, красивыми руками Ольга. Дѣвушка работала прилежно, но по загоравшимся ея ушкамъ Викторъ зналъ, что она чувствуетъ на себѣ его взглядъ. Раза два она подняла на него лучистые глаза и оба раза быстро опустила ихъ, слегка хмуря бѣлый лобъ. Викторъ понималъ, что она не одобряетъ его восторженнаго взора, но что въ самомъ отдаленномъ тайникѣ ея сердца шевелится благодарное къ нему чувство. Благодарное, — вопреки ея желанію.

X.

Но потомъ его охватывала робость. Онъ упрекалъ себя въ самонадѣянности, ясно видѣлъ, что дѣвушка вовсе и не думаетъ о нецъ и не замѣчаетъ его, что то, что онъ принималъ за выраженіе пробуждающагося въ ея душѣ сочувствія къ нему, — ничто иное, какъ простая вѣжливость хозяйки въ гостю. Тогда онъ падалъ духомъ и на мгновеніе весь міръ казался ему исполненнымъ печали, какъ въ то время, когда клали въ бѣлый, позументомъ украшенный гробъ дорогого ему покойника Аркадія Степановича.

Но, когда Викторъ простился съ хозяевами послѣ ужина и когда Катерина Ивановна и Ольга пошли проводить его, онъ снова прочиталъ въ ясныхъ, свѣтлыхъ глазахъ дѣвушки, державшей свѣчу въ темной прихожей, что-то такое, что заставило забиться его сердце. Тогда ему захотѣлось придумать что-нибудь, чтобы хоть на минуту еще остаться вблизи Ольги. Надѣвъ пальто и застегнувшись, онъ еще разъ подошелъ къ Катеринѣ Ивановнѣ и протянулъ ей руку.

— До свиданія, — сказалъ онъ. — Вы не повѣрите, какъ я у васъ отдохнулъ душой.

— До свиданія, — ласково отвѣтила Абазова, — заѣзжайте чаще, мы вамъ всегда рады…

Потомъ онъ повернулся со словами прощанія къ Ольгѣ и съ наслажденіемъ почувствовалъ, какъ ея маленькая рука потонула въ его огромной рукѣ. Ему жалко было выпускать эту руку, и онъ яснѣе, чѣмъ когда-либо, почувствовалъ, что полюбилъ новой, чистой, дотолѣ неизвѣстной ему любовью.

Онъ ѣхалъ по темной дорогѣ, подъ чернымъ небомъ, укрытымъ тучами, и душа его ликовала. Онъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что будетъ дѣлать дальше, какъ примиритъ свою влюбленность въ Ольгу съ намѣреніемъ Владиміра, какъ рѣшится стать соперниковъ двоюродному брату, и рѣшится-ли, и надо-ли рѣшаться. Онъ просто отдавался непосредственному новому и чистому чувству. И впервые за всю свою жизнь взрослаго человѣка онъ относился въ душѣ съ глубокимъ уваженіемъ къ женщинѣ, не позволяя себѣ ни одной нечистой мысли относительно Ольги. А это было для него ново и непривычно.

Катерина Ивановна долго еще сидѣла въ этотъ вечеръ съ работой въ рукахъ и все думала одну думу. Абазова хорошо видѣла, что Владиміръ Аркадьевичъ ухаживаетъ за Ольгой.

Она хотѣла этого брака. Правда, временами что-то тревожило сердце матери; тамъ, въ этомъ сердцѣ, роились какія-то назойливыя опасенія, но Катерина Ивановна вспоминала о томъ, что года черезъ два-три у нея на рукахъ очутятся еще двѣ дѣвушки-невѣсты, а тамъ станутъ подростать Варя съ Леночкой, и что Владиміръ Аркадьевичъ богачъ, который можетъ всѣхъ ихъ обезпечить. И тогда болѣзненныя мысли уходили прочь.

Захочетъ-ли Ольга? Мать не сомнѣвалась въ великодушіи дочери, думала, что Ольга пойметъ тѣ перспективы, которыя связаны для семьи ютами бракомъ. Да какъ не пожелать выйти за этого человѣка? Молодъ, собой не дуренъ, богатъ.

— Худъ онъ очень, — думала Катерина Ивановна, — совсѣмъ чахлый какой-то; да и всѣ въ этой семьѣ больными росли. — Но затѣмъ оніа глубоко прятала въ себѣ думу о томъ, что и это не большая бѣда. Если Олечка и овдовѣетъ, то… средства то все-же останутся у нея.

Но эту мысль Катерина Ивановна спѣшила запереть въ тайникъ сердца, а наружу выпускала смиренныя соображенія:

— Все въ руцѣ божіей. Безъ его святой воли ничто не совершается. И какъ намъ знать, что для насъ лучше, что хуже? Захочетъ Всеблагій, и выйдетъ Олечка за Вакулова, и Владиміръ Аркадьевичъ будетъ здоровъ.

И ужъ конечно Катерина Иванова не желала замѣчать, что она-то сама стремится все-таки божью волю направлять по собственнымъ своимъ соображеніямъ.

Когда, черезъ день послѣ посѣщенія Виктора, пріѣхалъ къ Абазовымъ Владиміръ Вакуловъ, Катерина Ивановна нелицемѣрно обрадовалась гостю, встрѣтила его, какъ родного, и не шутя всплакнула, вспомнивъ недавнюю его утрату. Затѣмъ она оставила его вдвоемъ съ Ольгой, а сама ушла въ спальную и горячо молилась передъ образомъ о томъ, чтобы воля Господа совершилась по ея указаніямъ, и Олечка стала бы невѣстой Владиміра Аркадьевича.

Ольга догадывалась о намѣреніяхъ Владиміра Аркадьевича, но страшилась этого. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, она чувствовала, что уже не имѣетъ собственной воли, что Владиміръ Аркадьевичъ гладитъ на нее, Ольгу, какъ на нѣчто, принадлежащее ему, и, если захочетъ объявить о томъ, она, Ольга, не рѣшится спорить. Она уже на половину его собственность, потому что этого, конечно, хочетъ матъ, хочетъ отецъ, потому что это нужно и для Юленьки, и для Лидочки, и для младшей дѣтворы, и даже для брата Леонида, хотя онъ уже взрослый и содержитъ себя службой. Пусть сердце ея разрывается отъ жалости къ себѣ самой, она не посмѣетъ прекословить матери и дастъ свое согласіе, и забудетъ о томъ, что этотъ высокій и такой ужасающе худой человѣкъ съ холодными и постоянно влажными руками возбуждаетъ въ ней непріятное чувство. И не только она знаетъ, что уже почти принадлежитъ ему, но и онъ несомнѣнно чувствуетъ свои права на нее, оттого-то и глядитъ на нее такимъ жаднымъ, воспаленнымъ взглядомъ, который стыдитъ и обижаетъ ее.

Во время разговора Владиміръ, который, дѣйствительно, не спускалъ хищныхъ глазъ съ ея свѣжаго молодого лица, проговорилъ съ явнымъ волненіемъ въ голосѣ:

— А я все собирался сказать вамъ кое-что, да такъ и не собрался.

Дѣвушка замерла отъ ужаса: она понимала, на что намекаетъ гость. Но, хотя всякій намекъ со стороны Владиміра на его любовь къ ней повергалъ ее въ отчаяніе, она не могла не спросить глухимъ, подавленнымъ голосомъ:

— Что же такое?

— Теперь неудобно говорить, потому что… Знаете, недавно умеръ у меня отецъ… Ну, да вотъ, черезъ недѣлю исполнится этотъ пресловутый сороковой день, тогда ужъ скажу… Ужъ скажу непремѣнно…

Онъ самодовольно засмѣялся и тотчасъ закашлялся хриплымъ, мучительнымъ кашлемъ.

Онъ зналъ, что Ольга понимаетъ его намекъ, и былъ увѣренъ, что она счастлива отъ надежды стать его женой. Ему хотѣлось скорѣе осчастливить ее совсѣмъ, но, думалъ онъ, въ сущности можно и подождать недѣльку. Все равно, она уже его и уже знаетъ, что онъ ея женихъ. И онъ со страстностью, свойственною этого рода больнымъ, разглядывалъ ея лицо и фигуру не вполнѣ чистымъ взглядомъ.

Вечеромъ того же дня въ ея комнату вошла Катерина Ивановна.

— Что, Олечка, — сказалъ онъ тебѣ что-нибудь? — спросила она, садясь на кровать дочери.

Ольга вся вспыхнула и съ укоромъ поглядѣла на мать.

— Не говорите, ничего, ничего не говорите про это, — сказала она сквогь слезы.

— Что ты, дѣвочка, да развѣ онъ тебѣ не по сердцу?

— Господи! — да развѣ вы не видите, что онъ на половину мертвецъ?

— Ну, что ты? Богъ съ тобою. Разславили его больнымъ, да и все тутъ… А по моему, такъ мужчина хоть куда…

— Мама, голубчикъ, не говорите ничего… Дайте мнѣ собраться съ мыслями, обдумать…

И мать, чувствуя своимъ женскимъ сердцемъ, что въ сердцѣ дочери совершается важный переломъ, не настаивала и вышла, молча перекрестивъ дочь.

На другой день Катерина Ивановна все-таки узнала отъ дочери сущность ея разговора съ Владиміромъ Аркадьевичемъ и обрадовалась, предвидя близкую развязку дѣла. Она, никому не сказала объ этомъ, кромѣ довѣренной своей, кухарки Настасьи, въ которую вѣрила и къ которой чувствовала уваженіе. А разсказать было необходимо: всякая тайна, тѣмъ болѣе радостная, тяготила ея душу. Но Алексѣй Ѳедоровичъ, ничего не узналъ о предположеніяхъ жены; ему нельзя было открывать такихъ волнующихъ соображеній.

Ольга все болѣе и болѣе падала духомъ. Она понимала, что мать желаетъ ей добра и что предполагаемый бракъ существенно важенъ для всей семьи. Но жертва казалась свыше силъ. Тогда Ольгѣ припомнилось, что старшій братъ ея, Леонидъ, такъ перемѣнившійся за послѣдніе годы, любилъ, въ трудныя минуты жизни, задумчиво ходя по комнатѣ, повторять:

— Да не смущается сердце ваше…

Но ея сердце теперь было смущено. Ея жизненный путь застилало печалью, ей было жаль себя, своей молодости, хотѣлось личнаго счастія.

Хотѣлось ей также увидѣть опять своего задумчиваго брата, услышать изъ его устъ:

«Да не смущается сердце ваше»…

XI.

Викторъ уже не владѣлъ больше своимъ сердцемъ; и двухъ дней онъ не въ состояніи былъ высидѣть дома, не повидавъ Ольгу, и то одинъ, то вдвоемъ съ Владиміромъ постоянно навѣдывался въ маленькій старый, съ низкими потолками домикъ Абазовыхъ. Но чѣмъ чаще заглядывалъ онъ туда, тѣмъ болѣе охватывали его безпокойство и тревога. Ольга, — онъ видѣлъ это ясно, — перемѣнилась къ нему и держала себя съ нимъ холодно-вѣжливо. Она похудѣла и поблѣднѣла за послѣднее время, и Викторъ часто замѣчалъ, что глаза ея заплаканы. Однажды, вечеромъ возвращался онъ отъ Абазовыхъ вдвоемъ съ Владиміромъ, который усиленно кашлялъ на сыромъ осеннемъ воздухѣ.

— Послушай, — глухимъ голосомъ послѣ продолжительнаго молчанія проговорилъ Викторъ.

— Ты что? — едва отдышавшись отъ кашля, спросилъ Владиміръ, но Викторъ молчалъ; онъ не рѣшался продолжать.

— Ну же; ты что-то началъ, — сказалъ Владиміръ, поворачивая къ брату страшно худое, теперь безъ всякихъ признаковъ оживленія, лицо.

Владиміръ за послѣднее время чувствовалъ себя особенно дурно, постоянно кашлялъ и жаловался на сердце. Онъ намѣренъ былъ дождаться весны и ѣхать опять на югъ, въ Италію. Этотъ безобразный климатъ Россіи рѣшительно вреденъ ему и заставитъ его, чего добраго, не шутя расхвораться.

— Я хотѣлъ спросить тебя, — рѣшился, наконецъ, Викторъ, — что же ты… сдѣлалъ предложеніе?

— Да. То есть, не сказалъ именно тѣми словами, но далъ понять. И она, и мать хорошо понимаютъ. Ну, а формальное-то предложеніе еще успѣется. Думаю послѣ новаго года свадьбу сыграть. А тамъ за границу. Ты у меня шаферомъ.

Онъ опять закашлялся удушливымъ, разбивающимъ грудь, кашлемъ и трясся всѣмъ тѣломъ. И вдругъ Викторъ почувствовалъ, что всѣмъ сердцемъ ненавидитъ этого человѣка, что. болѣе всего на свѣтѣ желалъ бы скорѣйшей смерти его. И, вслѣдъ за этой мыслью, мелькнула другая: если Владиміръ умретъ, то все его состояніе перейдетъ къ нему, Виктору, такъ какъ иныхъ, даже отдаленныхъ родственниковъ, нѣтъ никого. Тогда не надо будетъ служить, заботиться о средствахъ къ жизни. Тогда можно будетъ снабдить Дуню деньгами и отдѣлаться отъ нея мирно, полюбовно. Холмы и прочее будутъ его, Виктора; онъ почувствуетъ, наконецъ, радость богатой жизни, а, главное, женится на Ольгѣ, поѣдетъ съ ней по Европѣ, купитъ домъ въ Москвѣ или Петербургѣ, станетъ держать лошадей, ложу въ оперѣ, найметъ хорошаго повара. А на лѣто можно пріѣзжать въ Холмы. Можно, наконецъ, баллотироваться въ предводители, оттуда перейти въ вицъ-губернаторы, а тамъ въ губернаторы. Потомъ… его воображеніе потеряло всякую связь съ дѣйствительностью, продолжая работать въ томъ же направленіи: года черезъ два или три его назначатъ товарищемъ министра… Дадутъ званіе, ну, хоть, скажемъ, шталмейстера, или гофмейстера, ну, а потомъ еще черезъ годъ назначатъ министромъ, и всѣ будутъ говорить ему «ваше высокопревосходительство». А, главное, онъ выдѣлится сразу, — составитъ проекты, проведетъ реформы, которыя осчастливятъ всю Россію… Еще черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ уже фельдмаршаломъ и полководцемъ, наполнившимъ міръ славой своего имени…

— Придетъ же въ голову эдакая глупость, — опомнился Викторъ и даже сплюнулъ въ сторону отъ негодованія на самого себя.

Но онъ продолжалъ чувствовать всѣмъ сердцемъ, что если бы Владиміръ умеръ, онъ, Викторъ, помимо этихъ глупыхъ фантазій, былъ бы невыразимо счастливъ. И вотъ другая мысль поразила его: а что, если Владиміръ успѣетъ все-таки жениться… на Ольгѣ… И у нихъ будутъ дѣти… А у него тогда ни любви, ни богатства, ничего! И ему страстно захотѣлось, чтобы Владиміру стало еще хуже, чтобы онъ не успѣлъ жениться. Онъ вспомнилъ, какъ еще недавно одинъ знакомый врачъ при разговорѣ о Владимірѣ только покачалъ головой.

— Нехорошо съ нимъ, — сказалъ онъ, а затѣмъ на тревожный вопросъ Виктора, добавилъ: — Какъ знать? можетъ протянетъ нѣсколько лѣтъ, а можетъ и осени не переживетъ.

— Что если протянетъ? — съ ужасомъ думалъ Викторъ. А тогда онъ искренно огорчился. Теперь ему стало стыдно и больно своихъ мыслей; онъ клялъ самого себя за эти мысли, но чувствовалъ, что уже никогда не уничтожитъ ихъ въ себѣ. Можно будетъ приглушить ихъ, не давать имъ хода, но въ тайникѣ сердца онѣ будутъ жить, и ничѣмъ, ничѣмъ ихъ не уничтожишь.

Ему было тяжело; онъ давалъ себѣ слово прогнать изъ души эти мысли, принудилъ себя взглянуть на сидѣвшаго около него брата любовно, по старому, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, обдумывалъ, не предупредить-ли Абазовыхъ насчетъ состоянія здоровья Владиміра.

Въ мрачномъ расположеніи духа сошелъ онъ у воротъ своего домика и вошелъ въ комнаты. Дуня, тоже сердитая, зажгла свѣчу и хотѣла чѣмъ-нибудь попрекнуть его, но, замѣтивъ, что онъ особенно угрюмъ сегодня, удержалась и только спросила недовольнымъ тономъ:

— Самоваръ надо что-ль?

— Убирайся съ своимъ самоваромъ! — отвѣтилъ Викторъ.

— Тамъ Никешка дожидается.

— Убирайтесь вы оба ко всѣмъ дьяволамъ!.. надоѣли хуже горькой рѣдьки!..

Онъ ненавидѣлъ ее, ненавидѣлъ Никешку, предсѣдателя управы, встрѣтившагося сегодня при выѣздѣ изъ города полицейскаго, купца Савина, у котораго купилъ утромъ бѣлорыбицы, ненавидѣлъ всѣхъ людей, весь міръ. И это потому, что ненавидѣлъ себя за новыя мысли о Владимірѣ. Онъ прошелся по комнатѣ, постоялъ у окна, взялъ для чего-то новый ошейникъ, купленный для Каро, щенка-понтера, и съ отвращеніемъ бросилъ. Потомъ закурилъ папиросу, но папироса была слишкомъ туго набита, и онъ со злобой кинулъ ее, началъ набивать другую и нечаянно опрокинулъ коробку, такъ что гильзы разсыпались, и вся вата оказалась въ табакѣ. Это окончательно вывело его изъ себя, и онъ съ ругательствомъ ударилъ изо всей силы кулакомъ по столу. Потомъ опять походилъ и почувствовалъ, что ничѣмъ не въ состояніи заняться, но и спать не въ состояніи.

— Развѣ водки выпить? — подумалъ онъ и замѣтилъ, что голоденъ, такъ какъ они съ Владиміромъ не остались ужинать у Абазовыхъ. Онъ вынулъ изъ шкафа полную бутылку водки, кусокъ сыра, колбасу и свѣжій калачъ. Выпивъ рюмку, закусилъ, потомъ опять выпилъ другую и третью. Онъ ѣлъ съ наслажденіемъ проголодавшагося человѣка, а послѣ четвертой рюмки почувствовалъ, что его дурное настроеніе духа проходитъ. Тогда ему вспомнилось про Никешку. Онъ вышелъ въ кухню и, позвавъ Никешку, который еще не ложился спать, усадилъ его за столъ и налилъ ему водки. Они выпили по другой, по третьей, по четвертой. Въ бутылкѣ оставалось совсѣмъ мало, и Викторъ вынулъ изъ шкафа новую. Въ головѣ его стоялъ пріятный туманъ, свѣча изрѣдка двоилась; хотѣлось спать, но жаль было нарушить удовольствіе постепеннаго опьяненія. Никешка казался теперь Виктору милымъ, душевнымъ человѣкомъ, находящимся въ трудномъ положеніи, и котораго онъ очень любилъ. Викторъ любилъ также и Дуню, и предсѣдателя управы, и купца, и полицейскаго, и всѣхъ людей. А про кучера Никифора не могъ вспомнить безъ умиленія: такъ хорошо онъ наѣзжалъ сѣраго.

Кромѣ того, Викторъ чувствовалъ теперь въ себѣ страшный запасъ великодушія и порѣшилъ окончательно, что спрячетъ свою любовь къ Ольгѣ и будетъ счастливъ ея счастьемъ съ Владиміромъ. А самъ уйдетъ въ монастырь и оттуда пришлетъ ей письмо, въ которомъ разскажетъ краткую, но грустную повѣсть своей любви. Письмо закончится такъ: «чрезъ тебя я чернецъ.» А подписано будетъ: «богомолецъ твой, смиренный инокъ Паисій или Аркадій». Но, впрочемъ, если ужъ Аркадій, то архимандритъ.

Теперь слезы стояли на глазахъ его, а свѣча прыгала то вправо, то влѣво. Хитрое и слегка покраснѣвшее лицо Никешки будто жмурилось, а щеки смѣшно отдувались отъ усилія пережевать жесткую, какъ щепка, копченую колбасу.

И вотъ Никешка, выпивъ съ Викторомъ еще двѣ рюмки, съ рѣшительнымъ видомъ отставилъ отъ себя тарелку съ колбасой, закурилъ папиросу, съ наслажденіемъ вдохнулъ дымъ и откинулся на спинку стула. Лицо Никешки, чуть-чуть лишь покраснѣвшее отъ выпитой водки, приняло необычайно серьезное выраженіе и стало отъ этого совсѣмъ глупымъ, а глаза сдѣлались маленькими и будто ушли въ щелочки.

— А что я доложу вамъ, Викторъ Егорычъ, — таинственно началъ онъ.

Викторъ не зналъ, что Никешка доложитъ, и не хотѣлъ этого знать. Онъ впередъ былъ увѣренъ, что Никешка скажетъ что-нибудь очень умное, а главное — прекрасное, и готовился заплакать отъ радости, такъ какъ слезы давно уже просились ему на глаза. Но, чтобы не заплакать раньше срока, онъ всталъ, вынулъ изъ шкафа графинъ коньяку и, наливъ двѣ рюмки, выпилъ свою.

XII.

— А Владиміръ-то Аркадьичъ совсѣмъ выходитъ передъ вами подлецъ, Викторъ Егорычъ, — продолжалъ Никешка.

— Именно, подлецъ, — согласился Викторъ и почувствовалъ, что слезы хлынули, наконецъ, изъ его глазъ отъ умиленія, что онъ, Викторъ, значительно великодушнѣе, благороднѣе Владиміра. Викторъ выпилъ поэтому еще рюмку.

— И первымъ дѣломъ, за что онъ стеганулъ меня по мордѣ? — говорилъ Никешка.

— Вотъ, именно, за что? А развѣ это онъ?

— Они самые. Ну, это дѣло мы, пущай, оставимъ. А только что совсѣмъ они передъ вами выходятъ нестоящій человѣкъ.

— Нѣтъ, Никешка, ты этого не говори… Онъ тоже…

— Вѣрное слово, Викторъ Егорычъ. Потому на ладонъ дышатъ, а богатства у нихъ во-сколько.

— Онъ… богатъ… Это правда… А у меня, братъ, шишъ… съ масломъ… Я въ монастырь уйду, Никешка.

— Помилуйте, Викторъ Егорычъ, какъ это возможно, вамъ теперича да въ монастырь.

— Я воспою аллилуія, Никеша.

— Оно, конечно, для души спасеніе… а только что…

— Я буду Паисій, другъ мой, іеромо… Паисій…

— Только что, доложу я вамъ, Викторъ Егорычъ, монастыри-то не для насъ съ вами стоятъ.

— Не разговаривать… «Да испраавится моо-ли»…

— Нѣтъ, Викторъ Егорычъ, дозвольте мнѣ поговорить по душѣ.

— Говори, Никешка, говори toujours…

— Я насчетъ того, Викторъ Егорычъ, что ужъ оченно мнѣ жаль васъ. Живете, можно сказать, въ бѣдности, въ умаленіи, а братецъ вашъ двоюродный деньгамъ счету не знаютъ. А сами на ладонъ дышутъ. Выходитъ, ни себѣ, ни людямъ… И что онъ за человѣкъ, Владиміръ-то Аркадьичъ? одно слово — мозглякъ… Помирать бы ему пора, васъ не задерживать…

— Нѣтъ, пусть живетъ. Пускай живетъ и поминаетъ Виктора.

— И на что ему жить, Викторъ Егорычъ, сами извольте подумать? Вѣдь, радости-то отъ него никому нѣтъ. Да и самому одна тягость…

— Это ты правду говоришь, Никешка.

— Вотъ, то-то и есть. А помретъ, все вамъ достанется..

— Окончательно все.

— Таакъ-съ. И хорошее бы дѣло, кабы отошелъ съ миромъ.

— Нѣтъ, я гордъ… Я добръ и гордъ… Пускай живетъ, а я въ нищетѣ окончу дни мои… Понимаешь, я гордъ…

— Это точно, Викторъ Егорычъ; потому къ городу сказывали, что жениться онъ задумалъ.

Душевное умиленіе Виктора стало замѣняться нѣкоторою восторженностью. Хотѣлось говорить, высказываться.

— Такъ говорятъ? О, пускай женится, благословляю…

— Болтаютъ бабы. Настасья, судейская кухарка, сказывала на кухнѣ у станового, будто судейша приданое припасаетъ.

— Это, Никешка, подлость, — стукнувъ кулакомъ по столу крикнулъ Викторъ. — Подло заѣдать чужой вѣкъ! А дѣвушка-то какая!..

— Барышня, сказываютъ, въ самомъ аккуратѣ. Вотъ, и я тоже говорю, Викторъ Егорычъ, что совсѣмъ выходитъ нестоющій человѣкъ Владиміръ Аркадьичъ. Женится, дѣтей народитъ, капиталы имъ достанутся.

— Чортъ съ ними, съ капиталами! Мнѣ принципъ дорогъ; я за принципъ стою. Понимаешь. И я объявляю всему міру войну; я перчатку бросаю обществу, средѣ… Насъ среда заѣдаетъ… А это подло со стороны Володьки…

— Истинно, что одна пакость, Викторъ Егорычъ. Потому, все едино помретъ, а имѣніе-то не къ вамъ тогда попадетъ. И выходитъ, песъ на сѣнѣ…

— Никешка, ты, пойми, что въ груди моей адъ и… восемсотъ чертей…

Они выпили еще по рюмкѣ. Никешка продолжалъ изъ какого-то тумана:

— Ежели бы теперича, Викторъ Егорычъ… такъ ужъ я бы… Эхъ, Викторъ Егорычъ, ужъ оченно я вашу милость обожаю…

Но Викторъ не слушалъ его; потребность излиться сердцемъ возросла до высшихъ предѣловъ. Онъ сидѣлъ за столомъ, плохо различая окружающее и кричалъ убѣдительнымъ голосомъ:

— Ты, Никешка, скотъ, и я скотъ. И всѣ мы скоты. Ты только то пойми: весь свѣтъ состоитъ изъ скотовъ, и ткни ты въ брюхо любому почтенному человѣку, — сейчасъ изъ спины выскочитъ мерзавецъ…

— Это точно… — соглашался Никешка.

— И въ этомъ… кррасота… Красота и велико… лѣпіе… Потому, другъ мой, Никешка, не будь подлецовъ, и жить было бы тошно. То то и хорошо, что я, можетъ, изъ подлецовъ подлецъ, а считаю себя праведникомъ, а всѣхъ прочихъ подлецами и… меррр-завцами… И въ этомъ философія… А какъ только, всѣ скажутъ про себя: мы скоты, такъ сейчасъ же всѣ и перестанутъ быть меррзавцами и тутъ ужъ аллилуія… Шабашъ, конецъ міру. Потому нечего больше дѣлать. Правду я говорю, Никешка? а? говори, подлецъ!..

— Не могу знать, Викторъ Егорычъ.

— Врреешь, шельма, врешь, знаешь. Тогда, братъ, аллилуія и конецъ міру! И потому конецъ, что сейчасъ же, вотъ въ эту самую минуточку, всѣ станутъ хорошими… Всѣ бы тогда упали бы на колѣни и возопили бы: виноваты мы, Господи… И всѣ бы тутъ же отъ радости и подохли… Да, братъ, Никешка…

— А я бы вамъ, Викторъ Егорычъ, уже услужилъ бы. То есть, во-какъ услужилъ бы…

— Ну, говори…

Восторженное состояніе Виктора пропало и смѣнилось сонливостью. Онъ едва могъ усидѣть на стулѣ.

— Я бы, сударь, черезъ жидковъ, черезъ однихъ, взялъ бы да заграницу и ахнулъ бы. Къ Некрасовцамъ. Ужъ то-ли, въ Конюшевѣ, у меня пріятели есть…

— Ну, маршируй.

— Только что деньжатъ-то надо. А ужъ тутъ, сами изволите знать, и вамъ бы хорошо, и мнѣ.

— Ну, чтожъ… дѣло…

— Недорого бы и взялъ, Викторъ Егорычъ. Тысячку, сударь, обидно не будетъ…

— Тысячу? Это хорошо, Никешка…

— Потому тутъ и грѣха нѣтъ. Сами изволите знать, нѣшто это человѣкъ. Все едино въ пятницу помретъ.

— Въ пятницу? Да.

— Кабы задаточекъ, Викторъ Егорычъ.

— Даа…

— Потому они, можно сказать, помираютъ. А только что напакостить могутъ. Возьмутъ да женятся.

— Это даа…

— Такъ ужъ я бы услужилъ, Викторъ Егорычъ, а вы бы мнѣ хоть сотенку задаточку. Ужъ я бы былъ безъ сумленія…

Но Викторъ не былъ въ состояніи ничего сказать. Языкъ у него сталъ теперь точно чужой, огромный и толстый, такъ что едва помѣщался во рту. Голова не держалась на плечахъ, а глаза были тупо устремлены на свѣчу. Потомъ онъ потерялъ представленіе о томъ, гдѣ онъ и что съ нимъ. Какъ сквозь сонъ, припоминалъ онъ себѣ, что лежатъ на диванѣ и такъ громко храпитъ, что самъ слышить это. Свѣча догораетъ. Никешка сидитъ и курить папиросу за папиросой. Потомъ сознаніе возвращается къ Виктору нѣсколько, хотя туманъ все еще окутываетъ мозгъ. И вотъ, сквозь этотъ туманъ что-то болѣзненное, язвительное и дикое до невѣроятія проникаетъ въ его сознаніе, и тогда же возвращаются силы. Какъ это случилось, онъ не помнитъ, но онъ въ страшной злобѣ стоитъ теперь на полу, на колѣняхъ, съ поднятымъ могучимъ кулакомъ, а подъ нимъ хрипитъ Никешка, котораго онъ другою рукой душитъ за горло.

— Нѣтъ, ты мнѣ повтори, сволочь, — кричитъ Викторъ, отпуская немного жертву, — ты повтори, что ты мнѣ предлагалъ, что ты смѣлъ предложить!…

— Да, ей Богу же, Викторъ Егорычъ, я, только жалѣючи васъ, — говоритъ Никешка, подымаясь съ полу и ворочая шеей, чтобы вернуть ее къ жизни.

— Такъ ты и задатку хочешь, мерзавецъ! Разражу!..

Никешка быстро увертывается въ уголъ.

— Ты что же меня за Каина считаешь? а?

— Какъ возможно, Викторъ Егорычъ. А только что… имъ все едино, скоро помирать…

— Это ты, подлецъ, за то, что онъ тебя по мордѣ смазалъ? а?..

— Эхъ, Викторъ Егорычъ, нѣшто намъ за свою морду обижаться приходится? Наша морда извѣстно что: плюнуть на нее да и все тутъ…

Потомъ Викторъ опять пьетъ коньякъ и мирится съ Никешкой, хотя и продолжаетъ называть его подлецомъ и грозить ему. Но Никешка давно привыкъ къ угрозамъ Виктора и не боится ихъ. Потомъ сознаніе опять уходитъ куда-то прочь, и затѣмъ Викторъ припоминаетъ, что стоитъ посреди комнаты, разставивъ ноги для равновѣсія далеко врозь, и машетъ передъ носомъ Никешки сторублевой бумажкой.

— Видишь, мерзавецъ, видишь это, — говоритъ онъ, — я бы тебя, подлеца, долженъ былъ связать да къ становому… А я, видишь, великодушенъ… Я добръ и… справедливъ… На, сволочь, жри и убирайся въ болото… Изувѣчу, всю моррду на сторону…

Потомъ онъ не помнитъ уже ничего и приходитъ въ себя лишь на другой день. Голова у него болитъ, во рту отвратительный вкусъ и губы слиплись. Онъ встаетъ, пьетъ воду съ лимономъ, охаетъ, чувствуетъ себя больнымъ и все припоминаетъ и не можетъ припомнить, что такое было съ нимъ. Было что-то ужасное, подавляющее, но что, — онъ не помнитъ. Приписывая эту боль сердца ночному кутежу, онъ принимаетъ кое-какія лѣкарства, приводитъ себя въ порядокъ, освѣжается прогулкой и думаетъ успокоиться. Слѣдующую ночь онъ спитъ хорошо и просыпается совсѣмъ здоровымъ. Но передъ вечеромъ встрѣчается на дворѣ съ Никешкой и сразу начинаетъ чувствовать ту же ноющую боль. Никешка заглядываетъ ему въ лицо съ подлой улыбкой и какъ-то подмигиваетъ ему однимъ глазомъ. Викторъ сердится, но не можетъ припомнить, отчего у него на душѣ опять стало такъ тягостно…

XIII.

Владиміръ Аркадьевичъ сидѣлъ передъ Ольгой и мучительно дышалъ всей грудью, стараясь придти въ себя послѣ припадка страшнаго кашля.

— Вотъ, надо-же было простудиться, — едва переводя дыханіе говорилъ Владиміръ, — опятъ, должно быть, бронхитъ. Нѣтъ, мнѣ ваша хваленая Россія не по вкусу. Только бы съ наслѣдствомъ окончить дѣла, а тамъ уѣду въ Италію.

Потомъ онъ улыбнулся, взялъ руку Ольги своей холодной влажной рукой и прошепталъ съ загорѣвшимся взоромъ:

— Вмѣстѣ поѣдемъ? да?

Дѣвушка поблѣднѣла и въ ужасѣ откинулась на спинку кресла. Она уже не могла больше преодолѣвать своего отвращенія къ этому мертвецу, который еще сознаетъ въ себѣ мужчину.

— Вѣдь, вы не станете противиться? да? — продолжалъ Владиміръ.

— Полноте, — прошептала она, чувствуя и жалость къ этому человѣку, и отвращеніе. — Вы такъ… нездоровы; вамъ полѣчиться надо.

— Я то нездоровъ? Полноте, это такъ, чистые пустяки. Это бронхитъ и бывалъ ужъ не разъ. А что кровь иногда покажется, такъ, вѣдь, это, знаете, отъ напряженія. Лопнетъ какой-нибудь незначительный кровеносный сосудикъ, и покажется кровь. Это мнѣ докторъ говорилъ…

— Нѣтъ, вы все-таки полѣчитесь. Такъ оставлять нельзя.

— Радость вы моя! Какъ заботится. Если приказываете, завтра же обращусь къ нашему эскулапу Никону Николаевичу… Не знаю почему, но я сегодня ужасно веселъ и счастливъ. Точно предчувствіе чего-то необычайнаго и прекраснаго.

— Сегодня день такъ хорошъ.

— Да. Мягкій такой, влажный, а безъ дождя. Такъ поѣдете со мной въ Италію?

— Полноте, что вы такое говорите, — смущаясь все болѣе и болѣе, прошептала Ольга.

— Нѣтъ, вы, вѣдь, давно знаете, что я люблю васъ, такъ о чемъ-же толковать. Давайте, повѣнчаемся передъ масляной; а? согласны?

Она взглянула на него безпомощнымъ, молящимъ взоромъ.

— Не говорите этого, — вырвалось у нея, — вы же… вы видите, что…

— Я понимаю, что безъ совѣта съ родителями вамъ трудно дать отвѣтъ. Ну, я завтра самъ переговорю съ ними… А сейчасъ до свиданья, моя радость… Скоро сыро станетъ, надо домой… Дайте, ручку поцѣлую…

Онъ жадно прильнулъ къ ея рукѣ воспаленными губами, и Ольга не въ силахъ была оторвать руки. Но, когда онъ уже уходилъ, она собрала послѣднія усилія и вернула его.

— Послушайте, вы… ничего не говорили, и я ничего не слышала.

— То есть какъ? — удивился онъ.

— Прошу васъ оставить это… пока… Вамъ надо полѣчиться, а мнѣ подумать, приготовиться.

— Ну, ну, хорошо, — съ улыбкой отвѣтилъ онъ и, поцѣловавъ еще разъ ея руку, вышелъ. А Ольга съ тоскою думала о томъ, что онъ все понялъ иначе, по своему. Она обвиняла себя въ неискренности, въ нерѣшительности. Надо было или принять предложеніе, или отказать ясно и просто. Къ чему эти недомолвки, кокетство, котораго въ ней, въ сущности, нѣтъ? Но она знала, что не въ силахъ отказать наотрѣзъ. А мама, а необходимость жертвы для семьи?…

Владиміръ продолжалъ быть въ этотъ вечеръ какъ-то особенно счастливъ. Онъ ходилъ по балкону своего дома, съ наслажденіемъ вдыхалъ мягкій, теплый воздухъ первой осени, глядѣлъ, какъ внизу, подъ горой, тамъ, гдѣ кончался паркъ и гдѣ въ лознякѣ бѣжала свѣтлая рѣчка, клубились туманы, какъ за рѣчкой на обнаженныхъ теперь поляхъ скоплялись ночныя тѣни. Гдѣ-то далеко и высоко прошумѣла крыльями стая птицъ. Среди полной тишины ночи доносился изъ-за села шумъ мельничныхъ колесъ. Воды прибыло, и водяная мельница работала во всю ночь, дорожа временемъ.

На усадьбѣ стихало. Даже во флигелѣ, гдѣ помѣщался управляющій, погасли огни, а самъ управляющій, толстякъ Иванъ Петровичъ, изъ землемѣровъ, сидѣлъ вечеркомъ за чтеніемъ спиритическихъ книгъ, которыя онъ очень любилъ. «Для самообразованія», — какъ говорилъ онъ.

Небо укрыто было тучками, но тутъ и тамъ сквозь легкую дымку проглядывали звѣзды.

Всегда равнодушный къ природѣ, Владиміръ Аркадьевичъ долго глядѣлъ теперь на эти манящія звѣзды, на клочки темной синевы неба, и ему казалось, что эта таинственная глубина зоветъ его и сулитъ радости, какихъ онъ не испыталъ дотолѣ. Странно и непонятно становилось ему теперь; то, чѣмъ онъ жилъ до настоящей минуты, радости, которыя онъ представлялъ себѣ необходимыми для счастья; хорошее происхожденіе, достаточныя средства, комфортъ, независимость отъ службы, — все это стало теперь, на одно, правда, мгновеніе, чуждымъ, чѣмъ-то такимъ, о чемъ не стоитъ и думать. И, взамѣнъ этого, выступало что-то непонятное, новое, что-то такое, что неудержимо манитъ, призываетъ куда-то, что-то обѣщаетъ…

Но мигъ прошелъ, ощущеніе исчезло, и теперь далекое небо съ золотыми звѣздами опять ничего не говорило ему….

Было поздно, становилось свѣжо, и Владиміръ Аркадьевичъ прошелъ въ комнаты. Потомъ онъ вспомнилъ, что позабылъ закрыть балконную дверь, и снова вернулся въ ту комнату, откуда былъ ходъ на балконъ. Его шаги гулко раздавались въ молчаніи стараго дома. Онъ поставилъ свѣчу на столъ и направился къ дверямъ, какъ вдругъ остановился. Невообразимый ужасъ отразился на лицѣ его, глаза приковались къ чему-то во тьмѣ ночи. Потомъ онъ опустился на колѣни, одной рукой уперся въ полъ, а тѣло и голову прислонилъ къ креслу. Онъ былъ въ изнеможеніи, но глаза попрежнему глядѣли въ темноту балкона, а на лицѣ рисовался ужасъ. Что-то липкое, ѣдкое и густое покрыло его бороду и грудь, и онъ, прикоснувшись правой рукой къ груди, догадался, что это кровь, которая лила изъ устъ его обильной струей. Онъ удивился, откуда эта кровь и въ такой массѣ. Но одновременно съ этой мыслью не переставала работать та, другая, заставившая его ужаснуться до потери самообладанія. Потомъ на мигъ сознаніе покинуло его, и голова стала опускаться все ниже и ниже, а тѣло будто осѣдало къ землѣ. Но огонь жизни, едва тлѣвшій въ немъ, вспыхнулъ еще разъ и заставилъ открыть глаза, поглядѣть жалкимъ, молящимъ взоромъ все туда же, все въ эту страшную тьму балкона, откуда видѣлось что-то ужасающее. Затѣмъ вспышка угасла, оставивъ недвижное тѣло, лежавшее посрединѣ комнаты около огромной лужи крови, то пурпурной, то почти черной….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перешло за полночь, когда стукъ въ оконную раму разбудилъ Виктора. Онъ проснулся; снаружи кто-то безумолку стучалъ однообразнымъ, легкимъ стукомъ и чей-то голосъ звалъ его по имени. Викторъ вскочилъ и подошелъ къ окну.

— Кто тутъ? — крикнулъ онъ.

— Баринъ, Викторъ Егоровичъ! — послышалось въ отвѣтъ, — пожалуйте скорѣй, у насъ несчастье.

— Что? какое несчастье? кто такой?

— Я — Кузьма, садовникъ изъ Холмовъ.

— Что случилось? — уже не своимъ голосомъ крикнулъ Викторъ, начиная дрожать.

— Владиміръ Аркадьичъ скончались.

И, странное дѣло, — теперь Викторъ понялъ, что зналъ объ этомъ, какъ только услышалъ голосъ говорившаго. Онъ зналъ также, что случилось нѣчто, отравившее ему всю жизнь. Весь дрожа отъ нервнаго озноба, одѣлся онъ и выбѣжалъ на дорогу, торопясь, задыхаясь отъ нетерпѣнія. Онъ далеко оставилъ за собой Кузьму, но пройдя лѣсъ, почувствовалъ вдругъ, что ноги его не слушаются, что онъ не въ силахъ идти туда, гдѣ лежитъ тѣло Владиміра. Викторъ сошелъ съ дороги, сталъ между деревьями и все смотрѣлъ на раскинувшуюся передъ нимъ по склону, сбѣгавшему къ рѣчкѣ, усадьбу. Кузьма прошелъ мимо него и скрылся въ темнотѣ.

Усадьба была видна среди ночного мрака. Во флигелѣ управляющаго горѣли огня, но старый домъ былъ погруженъ во тьму, и только сквозь одно крайнее окошко можно было видѣть слабый, блѣдный свѣтъ. На дворѣ ходили люди съ фонарями; слышно было, какъ отфыркивается запрягаемая лошадь; гдѣ-то въ концѣ усадьбы не то лаяла, не то подвывала собака. И надъ этой встревоженной обителью строго и задумчиво глядѣло миріадами звѣздъ ночное, полное тайны небо…

Викторъ дрожалъ мелкою нервною дрожью. Его умъ мутился. Та боль, которая два дня тому назадъ охватила его сердце непонятнымъ упрекомъ, появилась вновь и съ ужасающею силой. И словно чей-то голосъ прошепталъ около него: «Каинъ». Тогда сознаніе его прояснилось; онъ понялъ причину боли и значеніе ея. Въ отчаяніи схватился онъ за голову и бѣгомъ бросился къ усадьбѣ Холмовъ. Теперь одно ему надо было разрѣшить: какою смертью умеръ Владиміръ. Въ этомъ вопросѣ заключалось для него все…

Ни докторъ, ни слѣдователь не усумнились въ естественности смерти Владиміра, хотя Иванъ Петровичъ и потребовалъ было слѣдствія. Покойный лежалъ на полу передъ лужей крови, хлынувшей горломъ, но ни малѣйшихъ признаковъ совершеннаго надъ нимъ насилія не было видно, а кровотеченіе являлась понятнымъ при той болѣзни, которою страдалъ умершій.

— Раздраженіе, нервное разстройство, испугъ, — все это могло вызвать кровь, — говорилъ врачъ.

Съ его мнѣніемъ согласился слѣдователь и прекратилъ слѣдствіе.

Правда, кое-что въ обстановкѣ смерти Владиміра Вакулова было непонятно. Это, во-первыхъ, ужасъ, который запечатлѣлся на лицѣ умершаго. Затѣмъ, у самаго тѣла найденъ былъ раскрытый бумажникъ, выпавшій у покойнаго, или выроненный изъ рукъ, или кѣмъ-нибудь вынутый у него и брошенный. Бумажникъ былъ пустъ. Но это не обратило особеннаго вниманія, такъ какъ все-таки смерть легко объяснялась естественными причинами. И только одинъ Викторъ догадывался, какъ могла произойти эта смерть.

XIV.

Въ ночь смерти двоюроднаго брата Викторъ долго находился будто въ полу сознаніи. Онъ стоялъ въ углу комнаты, тупо присматриваясь къ тому, какъ убирали мертвое тѣло. Какія-то женщины, дотолѣ никогда не встрѣчавшіяся Виктору, теперь появились въ старомъ домѣ, суетились, отдавали вполголоса приказанія, властно съ сознаніемъ своего превосходства въ эту минуту, и всѣ слушались ихъ и исполняли ихъ приказанія. Пришелъ изъ села причетникъ, равнодушно поставилъ складной аналой, зажегъ восковую свѣчу и началъ ровнымъ, однообразнымъ голосомъ чтеніе псалмовъ, отрываясь изрѣдка для того, чтобы сбѣгать въ кухню и покурить. А въ сосѣдней комнатѣ при свѣтѣ небольшой лампы проворно бѣгали три, четыре иглы. Работа спорилась, и занятыя шитьемъ послѣдняго убора умершему женщины вполголоса разсказывали другъ другу о смерти того или другого изъ своихъ знакомыхъ.

Далеко за полночь ушелъ Викторъ къ себѣ домой, но какъ онъ совершилъ эту дорогу, онъ не могъ бы разсказать. Онъ сидѣлъ при свѣтѣ зажженной свѣчи у стола, низко опустивъ на грудь голову, и что-то думалъ; но о чемъ были его думы, онъ не зналъ. Одно ощущеніе овладѣло всѣмъ его существомъ и въ этомъ ощущеніи сливалось для. него представленіе о совершившемся. Оно говорило ему, что все кончено, все погибло. Нѣтъ больше ни надеждъ, ни ожиданій, ни радости, ни свѣта, ни возможности жить. Все кончено, и, чтобы ни случилось, ничто уже этого не измѣнитъ, ибо нѣтъ больше для Виктора солнца, — одинъ мракъ, вѣчный, непроглядный!

Викторъ догадывался, что ждалъ этого мрака, что какъ-будто зналъ о приближеніе его и не предупредилъ, не сдѣлалъ ничего, чтобы не допустить мрака. Эта сторублевая бумажка, брошенная въ ту ужасную ночь Никешкѣ — это она погубила и Владиміра, и Виктора. О, для чего онъ далъ эту сторублевку?… А что Владиміръ погибъ изъ-за Никешки, въ томъ Викторъ ни минуты не сомнѣвался.

И вдругъ Викторъ вскочилъ съ кресла, взволнованный, оживившійся. Да, все для него кончено, онъ погибъ, ему никогда не знать покоя сердца; но, по крайней мѣрѣ, онъ сдѣлаетъ то, что обязанъ сдѣлать.

Торопливо, дрожащими отъ нетерпѣнія и волненія руками отодвинулъ онъ ящикъ комода, выбросилъ оттуда прямо на полъ бѣлье, сюртукъ, перевернулъ оставшіяся вещи, но не нашелъ, чего искалъ; потомъ бросился къ столу, открылъ его, перевернулъ и тамъ все, что въ немъ было, и тоже не нашелъ, что было нужно. Тогда взглядъ его упалъ на полпудовую гирю, которой онъ прижималъ бумаги. Онъ взялъ ее въ руку и со свѣчей въ другой рукѣ прошелъ въ кухню. Тамъ на супружескомъ ложѣ мирно спали Никифоръ и жена его, служившая въ домѣ кухаркой. Викторъ оглядѣлся кругомъ, заглянулъ на печь, на палати, — Никешки нигдѣ не было. Тогда онъ прошелъ въ маленькую, узенькую комнату Дуни и разбудилъ ее.

— Гдѣ Никешка? — спросилъ онъ.

Дуня повернула заспанное лицо, строго поглядѣла на говорившаго, потомъ устало закрыла глаза и повернулась къ стѣнѣ, приготовляясь заснуть. Викторъ но дождалъ немного и хотѣлъ повторить вопросъ, но Дуня, не открывая глазъ, про говорила спокойнымъ голосомъ:

— Ушелъ Никешка. Возьми на столѣ письмо; для тебя оставилъ.

Викторъ порывисто поставилъ свѣчу на столъ и взялъ въ руки четвертушку писчей бумаги, гдѣ карандашомъ безграмотно написаны были какія-то каракули.

«Ваше здоровье, — читалъ Викторъ, — по милостивому Вашему разрѣшенію сотенокъ девять извольте выслать въ Конюшево Грицкѣ Левисону, а мы ужъ съ имъ посчитаемся, Викторъ Егорычъ благодѣтель. Рабъ вашъ Никита Лукояновъ по гробъ жизни съ совершеннымъ почтеніемъ руку приложилъ».

А внизу значилось: «его благородію капитану и кавалеру Вакулову».

— Куда онъ ушелъ? — спросилъ Викторъ Дуню, скомкавъ въ кулакѣ письмо.

— Почемъ я знаю? Пришелъ, взялъ сумку свою и ушелъ. Кланяйся, говоритъ, барину. Да чтобъ лихомъ не поминалъ.

Викторъ постоялъ надъ ней, будто въ раздумья, потомъ грустно и глубоко вздохнулъ и вышелъ на крыльцо, оставивъ свѣчу въ передней.

Ночь была темная. На разъяснившемся небѣ горѣли блѣдныя звѣзды; вѣтеръ утихъ совсѣмъ и тайной тишины вѣяло отъ природы.

Викторъ зналъ теперь, что ему надо дѣлать. Поднявшаяся было злоба на Никешку теперь совсѣмъ исчезла. Что Никешка? развѣ Никешка виноватъ? Это слѣпое орудіе высшей кары за совершенное Викторомъ преступленіе. Положимъ, теперь-то онъ, Викторъ, не хотѣлъ преступленія; положимъ, это излишне чуткая совѣсть заставляетъ его возводить на себя несуществующую вину, — но нѣтъ, — все же онъ преступенъ! Вотъ уже восемь лѣтъ лежитъ на его душѣ страшная не заглаженная вина. Теперь лишь наступила расплата. Во всей ужасающей ясности предстала предъ нимъ его вина, его уклоненіе съ дороги — позоръ Дуни, совершенный имъ, гибель ея ребенка (онъ не сомнѣвался въ эту минуту, что ребенокъ погибъ), жизнь съ нею въ теченіе этихъ ужасныхъ восьми лѣтъ!

Ничто не проходитъ безслѣдно. Въ вѣчномъ міровомъ движеніи нѣтъ безплодно совершаемыхъ усилій. Какъ въ мірѣ матеріальномъ уклоненіе съ пути какой-нибудь отдаленной планеты вызываетъ перемѣны въ движеніи другихъ міровъ, такъ и въ человѣческой жизни уклоненіе съ прямого пути, съ пути чести и правды отзывается, хотя бы и черезъ долгій промежутокъ времени, на общемъ равновѣсіи жизненныхъ условій. Ничто не пройдетъ безслѣдно, и то преступленіе, которое совершено въ ужасную, памятную ночь, когда чистая, съ свѣтлой душой дѣвушка, со слезами, съ рыданіями, съ трепетомъ цѣломудреннаго сердца, цѣлуя руки мучителя, тщетно умоляла о жалости, — то преступленіе теперь даетъ свои плоды.

Почти не коснулась совѣсти Виктора догадка о беременности Дуни и загадочномъ исчезновеніи этой беременности, а теперь все припомнилось, все встало передъ глазами и уже не будетъ забыто. Не будетъ забыто и то, что совершилось въ эту ночь…

И вотъ Виктору припомнилось, что револьверъ, который онъ искалъ въ комодѣ и въ столѣ, лежитъ въ чемоданѣ, и что онъ, Викторъ, положилъ его туда только третьяго дня. И еще было странно, что онъ позабылъ объ этомъ.

Печально взглянулъ онъ на звѣздное небо, на востокъ, путь начинавшій бѣлѣть предчувствіемъ близкаго дня, на небольшую рощу, мирно дремавшую по другую сторону усадьбы, и, кинувъ въ траву забытую въ рукѣ гирю, присѣлъ на скамью, стоявшую на крыльцѣ. Какъ совсѣмъ по иному могла бы сложиться его жизнь! Куда онъ, на что растратилъ свои недюжинныя способности, кипящую въ немъ энергію? Все загублено, и вотъ плоды его безумной жизни съ порывами звѣря, съ разнузданными страстями…

На дальнемъ концѣ двора пропѣлъ пѣтухъ; гдѣ-то вдали откликнулся другой. Пробѣжалъ свѣжій предразсвѣтный вѣтерокъ. Востокъ начиналъ румяниться; на небѣ гасли звѣзды.

Тихо поднялся Викторъ съ лавки и тихо вошелъ въ комнаты. Онъ взялъ свѣчу, прошелъ въ спальню и, открывъ чемоданъ, вынулъ оттуда револьверъ. Убѣдившись, что револьверъ заряженъ, онъ потушилъ свѣчу и сѣлъ въ кресло. Пробѣжало нѣсколько минутъ; въ комнатѣ, совершенно черной дотолѣ, стоялъ теперь сѣрый полусвѣтъ. На дворѣ перекликались пѣтухи; слышно было, какъ въ конюшнѣ била кованымъ копытомъ лошадь.

Сердце Виктора забилось вдругъ неудержимо, страстно, и дрожь пробѣжала по тѣлу. Что-то будто всколыхнулось въ немъ, и горечь, а, вмѣстѣ съ нею, безумная радость наполнили грудь.

Какъ живая, стояла передъ духовными его глазами прекрасная, чистая дѣвушка съ лучистыми, кроткими глазами и глядѣла на него съ укоромъ и мольбой. Жажда жизни, свѣта, радостей, жажда примиренія, искупленія грѣха въ самой исцѣляющей раны жизни волной поднялась съ глубины сердца и наполнила его ужасомъ передъ чудовищностью того, что онъ готовился совершить. Порывисто кинулъ Викторъ ровольверъ на окно и упалъ на колѣни передъ образомъ, едва виднѣвшимся въ углу.

— Господи, — шепталъ онъ дрожащими губами, — Господи? я виновенъ, но, вѣдь я же не хотѣлъ смерти брата. Вѣдь, Ты все знаешь, знаешь и то, что я не на убійство далъ эти деньги…

Онъ говорилъ страстно, съ силой отчаянія, но глаза были сухи, и молитва не умиляла его, не затрогивала глубины сердца.

День осиливалъ тьму ночи; востокъ покрывался багрянцемъ зари. Пѣтухи перекликались снова. Жажда жизни осиливала; надежда прокралась въ измученное сердце. Какъ ангелъ спасенія, стоялъ передъ Викторомъ образъ Ольги, и сомнѣнія его утихали… Онъ опять опустился на колѣни и какъ будто молился, безъ словъ, однимъ размягченнымъ сердцемъ. Потомъ, не раздѣваясь, кинулся онъ на постель и заснулъ, какъ убитый…

Когда онъ на другой день вошелъ въ домъ Абазовыхъ, первая, кто встрѣтила его, была Ольга, похудѣвшая еще болѣе, взволнованная и заплаканная. Молча взялъ онъ обѣими руками ея дрожащую руку и прильнулъ къ ней губами.

— Поддержите меня, — шепталъ онъ, плохо сознавая, что говоритъ, — вы одна у меня; поддержите, безъ васъ я пропаду…

Она не понимала значенія его словъ, но чувствовала смыслъ ихъ и, въ порывѣ состраданія къ невѣдомому еще чужому горю, нагнулась и поцѣловала Виктора въ голову.

— Мнѣ тяжело, — добавилъ онъ, оправляясь немного, — но я знаю, что вы мнѣ другъ, и мнѣ легче, когда я вижу васъ…

XV.

Одна властная дума овладѣла душой Виктора, — дума объ Ольгѣ. Все отступило для него на задній планъ. Отдаваясь этой думѣ съ той страстностью, на которую такъ былъ способенъ, онъ пересталъ думать о Никешкѣ, о смерти Владиміра, не замѣчалъ Дуни, жилъ новымъ, сильнымъ чувствомъ любви.

Почти равнодушно проводилъ онъ къ послѣднему жилищу брата, разсѣянной рукой бросилъ на крышку гроба горсть земли и уже не помнилъ о томъ, что онъ наслѣдникъ всего имущества рода Вакуловыхъ. Онъ забылъ, что надо просить о публикаціи, платить налогъ, хлопотать о вводѣ во владѣніе. Все это дѣлалъ Иванъ Петровичъ, управляющій; онъ ежедневно пріѣзжалъ на хуторъ, пыхтя взбирался по крутымъ ступенямъ крыльца, поправлялъ на округленномъ животѣ цѣпочку часовъ, подносилъ Виктору бумаги къ подписи, спрашивалъ о чемъ-то, докладывалъ что-то. Викторъ, не читая, подписывалъ бумаги, докладовъ не слушалъ, а на вопросы по хозяйству неизмѣнно отвѣчалъ:

— Ничего не знаю; дѣлайте, какъ хотите и что хотите.

И все дѣлалось хорошо и правильно, не смотря на то, что круглый, какъ шаръ, лысый и красный, какъ новорожденный младенецъ, Иванъ Петровичъ жестоко огорчался равнодушіемъ хозяина къ дѣламъ и только разводилъ руками:

— Вотъ и служи у такихъ господъ… Не могу же я все брать на себя… Эхъ, кабы не двадцатилѣтняя привычка…

Долго не видать Ольги Виктору становилось мучительно. Почти черезъ день отправлялся онъ въ городъ, робко, будто виноватый, входилъ въ старенькій домъ Абазовыхъ и просиживалъ тамъ по нѣскольку часовъ, счастливый самымъ воздухомъ этого дома и тѣмъ, что дышетъ имъ вмѣстѣ съ милыми его сердцу людьми. Къ нему возвращалось здѣсь спокойствіе и умиленіе давно минувшихъ годовъ дѣтства. Онъ будто чувствовалъ въ этомъ кругу присутствіе матери.

Даже не заставая Ольги, онъ все же отдыхалъ душой у Абазовыхъ. Онъ привязался къ спокойному, невозмутимому Алексѣю Ѳедоровичу, съ наслажденіемъ держалъ мотокъ нитокъ, которыя свивала въ клубокъ Катерина Ивановна, смѣялся и шалилъ съ подростками дѣвочками, качалъ на колѣняхъ младшихъ дѣтей. Во всѣхъ этихъ лицахъ онъ видѣлъ нѣсколько измѣненныя черты лица Ольги…

Высшую степень наслажденія испытавалъ Викторъ въ часы зимнихъ сумерекъ передъ праздникомъ, сидя у окна противъ Ольги. Въ комнатахъ еще не зажигали огня, и лишь лампады передъ образами лили мягкій, ласкающій полусвѣтъ на покрывавшіеся мракомъ вечера предметы. Тогда разговоры не шли на умъ. Молча сидѣла на диванѣ Катерина Ивановна, быть можетъ, припоминавшая давно минувшіе дни молодости. Молчали и Ольга, и Викторъ, притихали даже Юленька съ Лидочкой. Все погружалось въ тишину отдыха, и ангелъ мира вѣялъ крыломъ надъ дружной, много трудившейся семьей.

Въ эти минуты сильнѣе, чѣмъ когда-либо, сознавалъ Викторъ, что онъ тоскуетъ по давно утраченной чистотѣ своего сердца, ужасается передъ загрязненностью души. Тамъ гдѣ-то, далеко, въ глубинѣ годовъ юности, остался онъ, — чистый, со свѣтлымъ взглядомъ, съ готовымъ на все хорошее сердцемъ, а теперь по пыльной жизненной дорогѣ идетъ онъ же, но опошленный развратомъ и побужденіями низкихъ животныхъ стремленій. Какъ опозоренный, входилъ онъ въ этотъ чистый домъ съ глубокой грустью за свое паденіе… И съ тайной надеждой подняться когда-нибудь глядѣлъ на простыя черты этихъ милыхъ его усталому, тоскующему сердцу людей…

Катерина Ивановна была глубоко поражена смертью Владиміра Аркадьевича. Она долго не могла опомниться, осмыслить совершившееся и искренно оплакивала покойнаго. Но затѣмъ чуткое сердце матери стало догадываться, что Викторъ не спроста у нихъ постояннымъ гостемъ, и что Ольга къ посѣщеніямъ его относится лучше, чѣмъ, бывало, къ посѣщеніямъ Владиміра Аркадьевича. Это открытіе было цѣлебнымъ бальзамомъ для матери, и Катерина Ивановна стала въ глубинѣ души находить, что на свѣтѣ все совершается премудро.

А Ольга и Викторъ безъ словъ понимали другъ друга и проводили счастливые часы, — она за работой, онъ въ безмолвномъ созерцаніи. Иногда Викторъ съ изумленіемъ спрашивалъ себя, — что влечетъ его къ этой дѣвушкѣ, которая, если разсмотрѣть хорошенько, вовсе ужъ не такъ хороша собой. Во всякомъ случаѣ, Дуня много красивѣе; Дуня манитъ страстью, обѣщаетъ восторги безумнаго наслажденія, умѣетъ заставлять Виктора позабыть въ ея ласкахъ все на свѣтѣ. Эта же дѣвушка, такая худенькая, маленькая, съ лицомъ, скорѣе блѣднымъ, чѣмъ румянымъ, съ узенькими плечами, недоразвившаяся, почти еще ребенокъ, не можетъ обѣщать жгучей страсти, и при ней ничего не забудешь. О, наоборотъ, — вспоминается съ жгучей болью многое, что хотѣлъ бы забыть!… А между тѣмъ, что такое ея красота. Она — хорошенькая и только. И почему она хорошенькая, сразу не отвѣтить. Но Викторъ догадывался, что привлекало его къ Ольгѣ, и понималъ, что главная ея прелесть въ этихъ сѣро-голубыхъ глазахъ, — простодушныхъ и чистыхъ, кроткихъ и говорящихъ о глубокой душѣ, способной на самоотверженіе и самозабвеніе.

Она точно вышла изъ римскихъ катакомбъ временъ гоненія, — сказалъ себѣ однажды Викторъ. — Такъ и хочется представить себѣ ее стоящей гдѣ нибудь въ подземельѣ въ ожиданіи ареста, а затѣмъ мучительной казни и видящей свѣтлыми, убѣжденными глазами небо сквозь своды пещеры…

Она полюбитъ и будетъ вѣрной женой, но настоящее ея мѣсто гдѣ-нибудь среди тяжко больныхъ, гдѣ она съ самозабвеніемъ, но просто, безъ экзальтаціи ухаживала бы за страдающими. Въ больницахъ во время эпидемій, на театрѣ войны она была бы незамѣнима и работала бы тихо, незамѣтно, не ожидая награды, не думая о благодарности, самоотверженная, страдающая отъ сознанія своего безсилія въ борьбѣ съ чужими страданіями, но облегчающая ихъ однимъ своимъ присутствіемъ, однимъ взглядомъ любящихъ глазъ, не сознающая своей силы и окруженная удивленіемъ… Она изъ тѣхъ, которыми держится міръ. Не будь такихъ людей, все пропадетъ, измельчаетъ, разсыпется. А она и не подозрѣваетъ своего значенія, не догадывается о своихъ силахъ…

XVI.

Но, по мѣрѣ того, какъ время бѣжало, мысль Виктора возвращалась къ настоящему, пробуждаясь отъ оцѣпенѣнія, въ которое была погружена. Тогда его охватывала тоска. Правда, онъ чувствуетъ, что нравится Ольгѣ, знаетъ, что старики Абазовы охотно выдадутъ за него дочь, но самъ-то онъ не готовъ къ этому! Его вяжетъ, во-первыхъ, Дуня, а какъ развязаться, онъ не знаетъ.

Правда, онъ привыкъ добиваться своего, и прежде этотъ вопросъ не показался бы ему такимъ труднымъ. Но онъ сознаетъ свою вину передъ Дуней, и это сознаніе его подавляетъ, лишаетъ рѣшимости. Что-то странное замѣчалъ онъ иногда въ Дунѣ. Нѣсколько разъ видалъ онъ молодую женщину, погруженною въ такую задумчивость, что, — замѣтно было, — она не сознаетъ, гдѣ она и что съ ней. Она сидѣла гдѣ-нибудь въ уголкѣ на скамейкѣ или на сундукѣ; обѣ руки ея были сложены и прижаты къ груди, будто бережно и нѣжно держали что-то милое, дорогое. Она то слегка наклонялась впередъ, то откидывались назадъ, а губы шевелились, шептали что-то. Заставъ ее однажды въ такомъ положеніи, Викторъ подошелъ и грубо взялъ ее за плечо. Она поглядѣла на него и, видно было, не сразу узнала. Но, узнавъ, поблѣднѣла и поднялась со скамейки.

— Что ты тутъ точно колдуешь? — спросилъ онъ тѣмъ грубымъ, почти непріятнымъ тономъ, который издавна установился между ними.

— Оставь… ну тебя… не знаю… — отвѣтила Дуня и вдругъ упала на стоявшую тутъ же постель, спрятала голову въ подушку и зарыдала, вздрагивая своимъ роскошнымъ тѣломъ.

— Ласточка моя, голубчикъ сизенькій, перышко легонькое, — слышался Виктору надрывающій душу шепотъ.

Викторъ постоялъ съ минуту, потомъ вышелъ и принесъ стаканъ воды.

— Дуня, а, Дуня, на, выпей воды… Да полно же, глупая, о чемъ ты?

Но она уже успокоивалась, осиливала себя. Потомъ сразу умолкла, поднялась съ подушки и выпила стаканъ однимъ духомъ.

— О чемъ ревѣла? — опять переходя въ грубый тонъ, спросилъ Викторъ.

— Такъ, ни о чемъ, отстань…

— Глупая, скажи, можетъ я помогу горю.

Дуня задумчиво поглядѣла въ окно и вздохнула.

— Моему горю не помочь; ни вѣтру буйному, ни солнцу красному…

Послѣ этихъ припадковъ на нее находила влюбленность и веселость. Она наряжалась въ свои лучшія платья, повязывала голову шелковымъ алымъ платкомъ, ласкалась къ Виктору, называла его нѣжными, любовными именами, и Викторъ чувствовалъ, что готовъ опять потерять голову, какъ въ тѣ дни, когда только что сошелся съ ней. О! онъ понималъ, что она сила, которая держитъ его на землѣ, пригибаетъ его голову внизъ и не даетъ взглянуть на небеса, по которымъ тоскуетъ его духъ. И если эта страстная, ненавистная, но вмѣстѣ и дорогая ему женщина не отпуститъ его отъ себя добровольно, — не легко ему будетъ добыть свободу. Да и добудетъ ли онъ?

Однажды она пришла къ нему, разсерженная, гнѣвная. Грудь ея высоко подымалась, въ черныхъ глазахъ горѣло что-то, что заставило Виктора смутиться.

— Ты тамъ что затѣваешь, миленькій? — зловѣщимъ голосомъ сказала она, садясь рядомъ на стулъ и близко подвигаясь къ нему.

— Гдѣ? что? о чемъ ты? — невольно смущаясь, отвѣтилъ онъ.

— Въ городѣ, родной. Ужъ не свататься-ли вздумалъ? а?

Онъ молчалъ, но чувствовалъ, что злоба овладѣваетъ имъ.

— Аль за сердце забрало? Только шалишь, баринъ, вотъ какъ держу я тебя!

Она крѣпко ухватила его за плечи маленькими, но сильными руками и, злобно усмѣхаясь, глядѣла прямо ему въ глаза. Тогда гнѣвъ окончательно овладѣлъ имъ. Сильнымъ движеніемъ сбросилъ онъ ея руки и толкнулъ въ плечо такъ, что она едва удержалась на ногахъ.

— Вотъ какъ, держись…

Но она съ непріятнымъ смѣхомъ опять подскочила къ нему и обхватила его шею руками.

— Не брыкайся, родной, я не изъ робкихъ. Ну, прибей, задуши, а все же не уйдешь отъ меня…

— Убирайся къ чорту, — крикнулъ онъ внѣ себя и изо всей силы оттолкнулъ ее обѣими руками, такъ что она упала на стоявшій у стѣны диванъ и ударилась головой о стѣнку.

Но она продолжала злобно смѣяться.

— Да ты бы взялъ вонъ хоть ту гирьку, да гирькой-то… Вѣдь ужъ разъ вынулъ душу, вынь и опять. Разомъ, хорошій мой, разомъ. Что долго тянуть-то…

Викторъ опомнился и овладѣлъ собой.

— Послушай, чего ты отъ меня хочешь?

— Чего я хочу? А вотъ, хочу цѣловать тебя, миловать. Вотъ такъ, вотъ такъ. И чтобы весь ты былъ мой и ни къ кому не ушелъ бы отъ меня. Не я тебя губила, ты меня; а поставилъ на своемъ, такъ не уйдешь…

— Нѣтъ, уйду, подлая.

— Подлая я, подлая! Это вѣрное ты слово сказалъ, Витенька; охъ, вѣрнѣе вѣрнаго… А только кто меня подлой сдѣлалъ, кто раздавилъ, какъ гадину, кто? Скажи, баринъ ты мой хорошій, душегубъ ты мой, кровопійца!..

— Что-жъ, ты мстить хочешь мнѣ теперь? Такъ я, пожалуй, не побоюсь твоей мести.

— Не мстить, Витенька, а только — мой ты и кончено! Я душу чорту отдала, и твоя пусть идетъ туда же. Я муки терплю девятый годъ, терпи и ты… Связаны мы съ тобой, Витя, не развязать насъ.

— Я всегда зналъ, что ты меня ненавидишь; все время ненавидѣла…

— Охъ, не знаю, ничего не знаю. Ненавижу я тебя, или больше сердца люблю, не знаю. Одно знаю, что не было у меня дня спокою и не будетъ, до могилы не будетъ. И тебѣ не дамъ я спокою, Витенька, хочу, чтобы ты былъ мой и мучился со мною… А ужъ я-то мучаюсь… смертными муками.

Она опустила голову на грудь и задумалась.

— Отпусти меня, Дуня, — тихо проговорилъ Викторъ. Она быстро вскинула на него горящіе глаза.

— Ой-ли?.. Нѣтъ не пущу. Не пущу, Витя,

— Что-жъ тебѣ во мнѣ, коли ненавидишь меня?..

— Мучиться хочу съ тобой вмѣстѣ. Вмѣстѣ подлость мою чувствовать хочу… Нѣтъ, не пущу, Витя…

Потомъ, помолчавъ немного, она заговорила страстнымъ шепотомъ:

— А помнишь-ли, какъ я сердце свое на куски рвала въ тотъ день? Помнишь-ли, Витя, аль ужъ позабылъ? Какъ тѣшилъ ты сердце свое надо мной, а я кровью плакала, долю чистую, дѣвичью хоронила? Какъ молила я тебя: пожалѣй меня, не губи меня; какъ руки на себя наложить хотѣла? Аль и это позабылъ, Витенька?

Она опять подсѣла къ нему, положила руки на его плечи и шепотомъ продолжала:

— А какъ рожала я въ лѣсу, за городомъ; какъ зубами перегрызала, какъ кровью исходила? Это все ты позабылъ, Витенька?

Онъ поблѣднѣлъ, какъ полотно.

— Про это я ничего не зналъ.

— А какъ младенчика милаго, дѣточку ненаглядную… подъ елочкой хоронила… Это-то, хоть это помнишь-ли, родной?..

— Да ничего-же, ничего я не зналъ про это…

— И вздохнуть не дала, и къ грудямъ не прижала ребеночка… Боялась, чуяла, что, ежели дамъ ему грудь, ужъ не отстану отъ него… Не зажала ему, не завязала… отвернулась… онъ кровью и изошелъ…

— И зачѣмъ же, зачѣмъ сдѣлала ты это… подлая?..

— Только разочекъ и крикнулъ, а тамъ… и затихъ. Я смертными муками мучалась, Витенька… Меня Богъ тогда проклялъ…

Викторъ въ ужасѣ схватилъ себя за голову.

— Подлая, подлая… Сумасшедшая и подлая…

— Я руками, я когтями могилу разрыла… Какъ я цѣловала, какъ миловала моего младенчика… Господи! слышишь-ли" Господи, муки мои?..

— Дуня, я ничего не зналъ. Я ничего не зналъ, Дуня…. Дуня, видишь, я плачу… Зачѣмъ ты это сдѣлала, зачѣмъ погубила моего ребенка?… Я любилъ бы его… Ахъ, Дуня, Дуня…

— Да, зачѣмъ?.. А затѣмъ, что твоя подлость мою душу погубила. Ты виноватъ въ этомъ, вмѣстѣ отвѣтъ будемъ передъ Богомъ держать…

— Говорю тебѣ, что ничего не зналъ… Ахъ, еслибъ зналъ, еслибы зналъ… Я женился бы на тебѣ, я ростилъ бы ребенка… Что ты сдѣлала, что сдѣлала!..

— Я тебя виновнымъ поставить хотѣла… Никогда-то, никогда я не знала, люблю-ли тебя, аль ненавижу… Ты знаешь-ли, сколько разовъ я ножъ припасала, соннаго убить тебя хотѣла?..

— Чего же остановилась? Лучше бы зарѣзала, чѣмъ…

— А какъ погляжу на тебя, какъ ты спишь, разметавшись черными кудрями… — загляжусь, залюбуюсь, да и брошусь на грудь къ тебѣ, ласкать примусь… Помнишь?..

— Помню.

— Ахъ, Витя, Витя, погубилъ ты меня, да и себя погубилъ… Не отстану я отъ тебя, Витя, ни за что не отстану. Муки терплю, живя съ тобой, а не пущу тебя.

Викторъ молчалъ, опустивъ на грудь голову, потомъ взглянулъ на Дуню и усмѣхнулся какой то странной улыбкой.

— А знаешь-ли, что я тебѣ скажу?

— Что, Витенька, что, хорошій?..

— А то, что я, пожалуй, возьму да и зарѣжу тебя… У меня-то рука не дрогнетъ…

Дуня радостно разсмѣялась.

— Это чтобы еще больше мучиться! Вотъ, вотъ, ты теперь понялъ мое сердце, ты теперь туже муку почуялъ. Почуялъ, почуялъ, Витенька…

— Дуня, — воскликнулъ Викторъ съ новымъ порывомъ, — виноватъ я передъ тобой, и оправданія мнѣ нѣтъ… И не будетъ…

— Виноватъ, это ты правду сказалъ. И все будемъ мы мучаться за вину и никогда не перестанемъ…

— Простимъ другъ другу, Дуня, разойдемся…

Она вскочила и выпрямилась во весь свой высокій ростъ.

— Не говори этого! — гнѣвно и страстно вскрикнула она, — никогда намъ съ тобой не разойтись! Связала насъ та неповинная кровь, крѣпче цѣпей сковала… И смерть не развяжетъ насъ. Коль первая я умру, буду ждать тебя тамъ, въ огнѣ вѣчномъ. И придешь ты, и прикуютъ тебя, какъ меня у огня, а со мной свяжутъ красной вязью. Прямо въ сердце пропустятъ и тебѣ, и мнѣ. И такъ и останемся мы на вѣки вѣковъ. И не кому будетъ молиться: Богъ не услышитъ, а попросить за насъ некому. Кабы былъ онъ крещеный, онъ бы молилъ за меня. А я загубила его безъ креста святого, и не улетѣлъ онъ ангелочкомъ къ Богу… По лѣсу бродитъ младенчикъ мой, по болотамъ лѣснымъ вспыхиваетъ огонькомъ надъ трясинами, перекликается на зорькѣ съ другими дѣтками некрещеными. Когда мѣсяцъ взойдетъ, выйдетъ онъ на поляну погрѣться на мѣсяцѣ, самъ въ бѣленькой рубашечкѣ, волосики длинные да мягкіе… И не живъ онъ, а живетъ. Мертвенькій ходитъ и тоскуетъ, а самъ не понимаетъ, что съ нимъ, и кто онъ, и что ему дѣлать. Тянется къ мѣсяцу, а не знаетъ, зачѣмъ ему мѣсяцъ…

Она сѣла въ изнеможеніи и прошептала упавшимъ голосомъ:

— Витенька, онъ приходить сталъ ко мнѣ…

— Ахъ, оставь, оставь, ради Бога! Такъ и съ ума сойти не долго..

— Придетъ, а самъ не разумѣетъ зачѣмъ… Придетъ ночью и станетъ въ дверяхъ, и смотритъ на меня. Смотритъ, Витя, глазками… А хочу я его взять, онъ весь затрепещется… Холодно ему, Витя, въ лѣсу, на трясинахъ-то… Скучаетъ онъ…

— Слушай, не смѣй говорить этого, не смѣй думать про это…

— Охъ, Витенька, Витенька, прокляты мы съ тобой; насъ Богъ проклялъ, и прощенія намъ нѣтъ…

Она глубоко вздохнула и, какъ бы сраженная своими собственными словами, опустила голову на грудь. Молчалъ и Викторъ; отчаяніе его охватывало. Онъ вѣрилъ въ эту минуту, что проклятъ…

XVII.

Онъ всталъ, вышелъ на крыльцо и сѣлъ на лавку, не замѣчая холода, который охватывалъ его тѣло. Близился вечеръ туманный и тихій. Деревья кругомъ хутора покрыты были сѣровато-бѣлымъ инеемъ, точно бѣлой листвой. По небу шли низкія я густыя тучи; вѣяло тишиной и печалью.

Съ отчаяніемъ на душѣ жить невозможно; отчаяніе — это смерть. Человѣкъ борется противъ смерти и старается противиться отчаянію. Викторъ невольно искалъ надежды, отрады и нашелъ отраду, выходъ изъ невозможнаго, угнетающаго состоянія духа. Этой отрадой явилось налетѣвшее предчувствіе вѣчнаго успокоенія отъ тревогъ и печалей въ недалекой уже могилѣ. Онъ не ждалъ, что смерть придетъ сегодня, завтра, а лишь почувствовалъ съ особенной ясностью, понялъ, уяснилъ себѣ ту давно извѣстную, но забываемую имъ истину, что придетъ срокъ, и цѣлительница смерть успокоитъ его, и не будетъ больше тоски, огорченій, желаній, надеждъ; не будетъ печалей и радостей; не нужно будетъ ждать, какъ избавленія, согласія Дуни разстаться съ нимъ, нечего будетъ мечтать объ Ольгѣ. Все въ немъ замретъ, уснетъ, успокоится, какъ спятъ неподвижными вершинами подъ гнетомъ мертвой зимы эти тихія рощи, будто гробовой одеждой укрытыя инеемъ.

Далеко, далеко прозвучалъ визгъ санныхъ полозьевъ о сухой снѣгъ; кто-то ѣхалъ на большой дорогѣ по первопутью. Въ лѣсу, ведущемъ къ холмамъ, громко и рѣзко треснула сухая вѣтвь, и какая-то большая птица грузно поднялась вверхъ, захватывая воздухъ большими крыльями. Жалобно пискнулъ заяцъ, и снова настала тишина…

Теперь Виктору казалось, что часъ его близокъ. И ему хотѣлось, чтобы часъ этотъ спѣшилъ, чтобы скорѣе близилась къ нему тишина могилы, гдѣ миръ и успокоеніе… Холодъ проникалъ въ его тѣло. Викторъ очнулся отъ забытья и вернулся въ комнату. Тамъ Дуня, уже оправившаяся отъ недавняго припадка, готовила вечерній чай, нарядная, любящая, нѣжная. Она зажгла большую лампу, и комната озарилась яркимъ, ласкающимъ свѣтомъ. Потомъ Дуня подсѣла къ Виктору, обняла его горячей рукой, и прижалась къ нему, и ласкала его. Въ эту минуту — подъ вліяніемъ отраднаго тепла и уюта комнаты, согрѣваемой топящимся каминомъ, близости красивой, любящей женщины, радости отдыха отъ только что пережитыхъ тяжелыхъ ощущеній, — Викторъ чувствовалъ, что въ сердцѣ его опять просыпается горячка страсти къ Дунѣ и забывалъ о той, другой дѣвушкѣ, которая представлялась ему недавно цѣлительницей его печалей. Его, взбирающагося на вершину, чтобы быть ближе къ солнцу, къ небу, сводили внизъ, въ болотную тину, и онъ мирился съ этимъ и чувствовалъ, что здѣсь внизу тепло и уютно, а главное — такъ привычно, такъ знакомо, такъ спокойно.

Но настроеніе это было не прочно. Опять возвращалось только что пережитое ощущеніе тихаго умиленія передъ картиною зимняго сна природы. Передъ глазами стоялъ сѣрый полумракъ сумерекъ; тишиной вѣяло на душу. А до слуха долеталъ отдаленный скрипъ полоза гдѣ-то бѣгущихъ саней.

И саней далекихъ

Одинокій бѣгъ…

Вспомнилось ему. И разомъ почувствовалъ онъ, что сердце его полно любовью, что онъ тоскуетъ, ждетъ призыва, отвѣта:

Другъ мой, другъ далекій

Вспомни обо мнѣ…

Докончилъ онъ мысленно и задумался. Не уйти никуда, никогда! Далекій другъ не услышитъ, далекому другу не узнать, кто тоскуетъ о немъ, кто его призываетъ въ эту тяжкую ночь.

— Что же, — дѣлать, видно, нечего, — подумалъ Викторъ, — надо покориться своей судьбѣ!

Странная небывалая дотолѣ тишина воцарилась въ его сердцѣ; примиреніе съ своимъ положеніемъ, принятіе настоящаго, отказъ отъ задуманнаго — все это было не въ его духѣ, и онъ самъ дивился на себя.

— Это передъ смертью, — подумалъ онъ и опять почувствовалъ радость при мысли о смерти. Ему хотѣлось, чтобы она приходила скорѣе, чтобы вѣчный сонъ обнялъ его ласкающимъ объятіемъ съ тихими грезами надъ усталой головой.

— Господи, какъ спать хочется, — проговорилъ Викторъ, отрываясь отъ своихъ мыслей.

Ему, дѣйствительно, хотѣлось спать. Недавнее возбужденіе смѣнилось сонливостью. Едва сознавая, гдѣ онъ и что съ нимъ, дошелъ онъ до постели, наскоро раздѣлся и тотчасъ же заснулъ, согрѣтый теплымъ одѣяломъ. Огонь потухъ, воцарилась тишина ночи. Перешло за полночь.

И вотъ, Викторъ приподнялся и съ удивленіемъ поглядѣлъ кругомъ себя. Онъ былъ въ совершенно незнакомой ему комнатѣ, большой, хорошо убранной. Посрединѣ ея стоялъ продолговатый обѣденный столъ, освѣщенный лампой съ потолка. Въ комнатѣ было нѣсколько мужчинъ и женщинъ, но всѣ тѣснились къ одному концу стола, какъ-то жались другъ къ другу, были встревожены и блѣдны и съ недоумѣніемъ и страхомъ, въ молчаніи взглядывали другъ на друга. А за другимъ концомъ стола сидѣлъ ребенокъ лѣтъ семи, одѣтый въ длинную бѣлую рубашку, подпоясанную у самыхъ мышекъ. Ребенокъ сидѣлъ совсѣмъ неподвижно, небрежно бросивъ правую руку на столъ и слегка повернувъ головку въ сторону. Всѣ глядѣли на него, и всѣ ощущали ужасъ. Прошло нѣсколько минутъ, ребенокъ пошевелилъ головкой, снялъ со стола руку, нагнулъ все тѣло какъ-то на бокъ и продолжалъ неподвижно глядѣть на стѣну. Еще минута и онъ откинулся тѣломъ назадъ, на спинку кресла и низко опустилъ головку на грудь. Во всѣхъ его движеніяхъ заключался невыразимый ужасъ для людей, столпившихся у другого конца стола. Никто не зналъ, что это за ребенокъ, и откуда онъ пришелъ, и никто не смѣлъ спросить объ этомъ.

Викторъ чувствовалъ, что волосы шевелятся у него на головѣ, но продолжалъ глядѣть на ребенка и зналъ, что не оторвется отъ него глазами. А ребенокъ опять пошевелился, поднялъ головку, какъ-то странно, неестественно повернулъ ее въ другую сторону, потомъ сошелъ со стула однимъ движеніемъ тѣла, не упираясь руками, и сдѣлалъ по комнатѣ два-три шага, но не прямо, а вбокъ, въ направленіи, противоположномъ тому, куда была повернута его головка. Его движенія были странны и производили удручающее впечатлѣніе. Потомъ онъ вновь попятился къ стулу и сѣлъ, не помогая себѣ руками, однимъ движеніемъ тѣла. Потомъ круто повернулъ головку и устремилъ взоръ прямо на Виктора. Викторъ весь дрогнулъ Отъ ужаса, но по прежнему не отрывалъ глазъ отъ ребенка. Викторъ понялъ теперь, что глаза ребенка мертвы, и что ребенокъ мертвъ, и движенія его мертвы. Теперь уже можно было догадаться, откуда въ комнатѣ этотъ тяжелый, слащавый запахъ: это былъ запахъ трупа… Но мертвый ребенокъ попрежнему поворачивалъ изрѣдка голову, вскидывалъ на столъ руки, наклонялся тѣломъ…

Викторъ повернулся и открылъ глаза. Въ комнатѣ было темно и тихо. Слышенъ былъ стукъ часоваго маятника.

Ужасъ охватилъ Виктора; дрожащей рукой зажегъ онъ свѣчу и все еще не могъ придти въ себя, опомниться, отогнать страхъ. Ему чудилось, что за этой полуприкрытой дверью изъ темноты сосѣдней комнаты кто-то войдетъ сюда, кто-то ужасный, чудовищный. Даже здѣсь, въ этой комнатѣ, есть что-то во мракѣ угловъ, подъ столомъ, за шкафомъ.

Викторъ выпилъ воды, загасилъ свѣчу и, завернувшись въ одѣяло съ головой, заснулъ. Пробѣжало часа два. Попрежнему все было тихо кругомъ.

Но вотъ, кто-то стукнулъ снаружи въ раму окна, потомъ второй разъ, еще и еще. Викторъ слегка приподнялся на постели и слушалъ, и зналъ, что опять совершается что-то ужасное. Что-то дѣлали надъ рамой; слышно было, что она слегка треснула. Потомъ снова тихій звукъ, скрипъ петель, легкій звонъ стекла; наружную раму отворили. Викторъ сѣлъ на постели, дрожа всѣмъ тѣломъ. Теперь онъ уже не сомнѣвался, что кто-то пытается пробраться въ комнату черезъ окно. Быстро сбросивъ съ себя одѣяло, Викторъ протянулъ руку, осторожно снялъ со стѣны заряженное ружье и, стараясь не дѣлать никакого шума, проскользнулъ въ столовую, оттуда въ корридорь, сѣни и остановился у угла дома. Онъ не замѣчалъ холода и весь былъ занятъ одною мыслью разсмотрѣть хорошенько, кто ломаетъ раму его окна. Поднявъ курки ружья, онъ осторожно подался еще впередъ и, наконецъ, заглянулъ за уголъ. Но тотчасъ же почувствовалъ, что кровь остановилась въ его жилахъ, что онъ умираетъ отъ ужаса. Прямо передъ нимъ стоялъ Аркадій Степановичъ и съ укоромъ глядѣлъ на него…

Викторъ очнулся и оглядѣлся. Онъ стоялъ по серединѣ столовой съ ружьемъ въ рукахъ и все поворачивалъ голову, все осматривался.

— Господи, — прошепталъ онъ, приходя въ себя, — неужели я схожу съ ума?..

Онъ ощупалъ себя, убѣдился, что теперь не спитъ, повѣсилъ ружье на гвоздь и позвалъ Дуню.

— Что-то мнѣ страшно, Дуня, — сказалъ онъ, кутаясь въ одѣяло и дрожа всѣмъ тѣломъ.

Онъ разсказалъ, что съ нимъ было, и замѣтилъ, что Дуня какъ-то печально усмѣхнулась ему въ отвѣтъ.

— Ну, ничего. А ты засни, — сказала она.

— Страшно мнѣ здѣсь одному.

— Ну, я посижу съ тобой.

Она сѣла въ кресло у его постели, задумчивая, печальная. Онъ понемногу засыпалъ подъ ея унылымъ взоромъ, но передъ наступленіемъ сна думалъ о томъ, что напрасно пытался отстранить отъ себя эту женщину. Она связана съ нимъ общностью ихъ страданій, которыя начались уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

XVIII.

Дни потянулись скучные, унылые. Утромъ пріѣзжалъ изъ города докторъ, грѣлъ вѣчно дрожавшія руки у теплой печки, покашливалъ, сообщалъ кое-какія городскія новости. Потомъ, слыша въ сосѣдней комнатѣ шаги Дуни, шелъ туда, съ наслажденіемъ наливалъ изъ принесеннаго графина водки и, расплескивая дрожавшими руками драгоцѣнную влагу, подносилъ рюмку ко рту и алчно выпивалъ ее. А Викторъ, неподвижно и хмуро лежавшій въ постели, думалъ о томъ, что даже этотъ искалѣченный запоемъ человѣкъ счастливѣе его. Онъ еще можетъ, мечтать, хотя бы о самомъ несбыточномъ, надѣяться, стремиться къ чему-нибудь. У Виктора нѣтъ стремленій, надеждъ, ожиданій. Все кончено, все умерло!

Подкрѣпившійся второй рюмкой, съ загорѣвшимися глазами подходилъ къ нему врачъ, щупалъ пульсъ, просилъ показать языкъ. Викторъ все исполнялъ безпрекословно, а самъ думалъ о томъ, что и докторъ его, и онъ доктора обманываютъ взаимно. Докторъ дѣлалъ видъ, что понимаетъ болѣзнь паціента и знаетъ, чѣмъ уничтожить ее, а Викторъ притворялся, что вѣритъ въ дѣйствіе лѣкарства.

— Жаръ ныньче поменьше; на ощупь ручаюсь, — говорилъ врачъ. — А ну, провѣримъ.

Онъ вынималъ градусникъ и прикладывалъ его къ тѣлу, а Викторъ соглашался на это, но даже не интересовался узнать, дѣйствительно ли у него жаръ уменьшился.

— Гмъ, — нѣсколько смущался врачъ, — даже на три десятыхъ выше. Это странно… Ну, да не горюйте, мы васъ поправимъ.

Онъ и самъ успокоивался и шелъ выпить водки, а Викторъ не только не горевалъ, но даже не желалъ знать, что съ нимъ. Ему было все, все равно! Будетъ ли онъ жить, умретъ ли, сидитъ ли въ его комнатѣ Дуня, ушла ли, хорошо ли лѣчитъ его этотъ врачъ, дурно ли; свѣтитъ ли солнце, или пасмурно, — рѣшительно все равно и думать ни о чемъ нестоитъ…

Но, проснувшись однажды утромъ, Викторъ почувствовалъ, что силъ у него значительно прибыло за ночь и что ему непріятно лежать въ постели. Тогда онъ всталъ и вышелъ въ столовую. Онъ едва дошелъ до кресла и грузно опустился въ него, но все же сознавалъ, что болѣзнь окончилась, что онъ долженъ жить. Это сознаніе не было для него ни печально, ни радостно. И это было все равно.

Вошедшая Дуня испугалась и обрадовалась, увидя его вставшимъ, а прибывшій вскорѣ послѣ того докторъ счелъ нужнымъ нахмурить брови и сердито прокашляться. Онъ думалъ было опять уложить Виктора въ постель, но, выпивъ водки, смягчился и нашелъ, что, въ сущности, все идетъ прекрасно.

— Процессъ остановился; воспалительнаго состоянія нѣтъ; дѣятельность сердца нормальна; При строгомъ режимѣ…

Онъ выпилъ еще водки и совсѣмъ развеселился.

Съ возвращеніемъ здоровья вернулась потребность занимать умъ чѣмъ нибудь, и Викторъ дѣятельно принялся за ознакомленіе съ доставшимся ему наслѣдствомъ. Онъ погрузился въ заботы по управленію имѣніемъ, но не переѣхалъ въ Холмы, а лишь ѣздилъ туда ежедневно и по цѣлымъ часамъ толковалъ съ Иваномъ Петровичемъ и просматривалъ канцелярію управляющаго. Пыхтя, какъ паровозъ, отдуваясь и, очевидно, страдая отъ жары, толстый Иванъ Петровичъ старался заохотить хозяина проектомъ засѣванія полей кормовыми травами, вопросомъ о лѣсосѣкахъ, о сдачѣ рыбныхъ ловель на иныхъ условіяхъ, о разведеніи сементальскихъ коровъ взамѣнъ голланокъ, и Викторъ все это выслушивалъ, старался понять и, къ удивленію управляющаго, вставлялъ порой дѣльныя замѣчанія. Но онъ съ тѣмъ же интересомъ вслушивался въ рѣчи Ивана Петровича о спиритическихъ явленіяхъ, за которыми тотъ слѣдилъ по «Ребусу», и его возраженія и замѣчанія по этому предмету были одинаково вѣрны и дѣловиты. И хозяйство, и разговоры о спиритизмѣ были нужны ему для одной и той же цѣли, — занять чѣмъ нибудь умъ, чтобы не оставаться одному съ самимъ собой, не чувствовать сосущей сердце тоски.

Онъ не радовался полученному наслѣдству, потому что не могъ теперь ничему радоваться, но съ интересомъ слушалъ, какъ городскіе его знакомые говорили ему о возникшемъ предположеніи баллотировать его въ предсѣдатели управы. Эти разговоры тоже занимали умъ, помогали убивать время.

Къ Абазовымъ онъ не ѣздилъ и убѣждалъ себя, что позабылъ уже объ Ольгѣ. Но по ночамъ на него часто теперь нападала безсонница съ припадками удвоенной тоски, и онъ зналъ причину этого. Такъ прошло два мѣсяца, и зима стала подходить къ концу.

Однажды Викторъ возвращался изъ отдаленнаго имѣнія «Рѣчки», куда ѣздилъ для провѣрки лѣсной конторы. Сани поминутно ныряли въ глубокіе ухабы, выбитые по дорогамъ, лошади бѣжали съ трудомъ. На козлахъ задумчиво сидѣлъ красивый, съ окладистой русой бородой Никифоръ, великій щеголь и волокита. Никифоръ служилъ у Виктора второй годъ, имѣлъ претензію проникать во внутреннюю душевную жизнь хозяина, соболѣзновалъ ему, гордился передъ городскими знакомыми, что служитъ у богатаго барина, и втайнѣ горевалъ о томъ, что баринъ не переѣзжаетъ въ Холмы, и холмовскіе кучера, бывшіе еще при старикѣ Вакуловѣ, какъ будто не хотятъ признавать, что теперь онъ, Никифоръ, главный, а не они, обреченные возить только управляющаго.

— А я намедни былъ, Викторъ Егорычъ, къ городу, — произнесъ Никифоръ, не поворачивая головы.

Викторъ ничего не отвѣтилъ, зная, что кучеръ его послѣ этого предисловія все равно помолчитъ немного, а потомъ самъ заговоритъ дальше.

— Къ судьѣ заходилъ на кухню…

Они опять помолчали, но сердце Виктора усиленно застучало.

— Дѣвушка ихняя, Василиса, болтала про васъ.

— Ну, что же такое понадобилось про меня говорить?

— Сказываетъ, какъ мы перестали ѣздить, такъ барыня больно убивалась, а теперича старшую барышню за московскаго сватаютъ, видно.

— Какъ за московскаго? за какого московскаго?.. что врешь?..

— А тутъ пріѣхалъ одинъ. Въ Москвѣ служитъ вмѣстѣ съ Девонидомъ Алексѣичемъ. Ну, такъ сюды прислали въ здѣшній банкъ. А Девонидъ-то Алексѣичъ писали мамашѣ, чтобъ приняли ихъ. Крутиловъ онъ; Николай Савельичемъ зовутъ.

Извѣстіе это страшно встревожило Виктора. Какъ онъ ни работалъ надъ собой, а мысли невольно бѣжали въ городъ, въ знакомый домикъ Абазовыхъ и старались угадать, что тамъ совершается и неужели Ольгу, дѣйствительно, выдадутъ за этого проклятаго московскаго. Остатокъ дня Викторъ провелъ въ этихъ думахъ, былъ страшно раздраженъ, и все въ домѣ притихло подъ вліяніемъ его злобы. На другое утро онъ порѣшилъ, что осилитъ себя, не станетъ даже думать про Абазовыхъ. Какое ему дѣло до нихъ? все равно онъ не можетъ разсчитывать на сближеніе съ Ольгой. Онъ связанъ, и связи этой не разорвать. Слишкомъ много темнаго въ прошломъ; съ такимъ прошлымъ нельзя искать новаго личнаго счастья. Надо расплачиваться за грѣхи молодости, за первые невѣрные, самостоятельные шаги въ жизни.

Время подходило къ двѣнадцати. Накрывали столъ для завтрака; въ кухнѣ усиленно хлопотали. Вдругъ Викторъ, безъ приготовленій, безъ сомнѣній и колебаній, повинуясь будто не своей, чужой волѣ, поспѣшно скинулъ тужурку, надѣлъ сюртукъ, поправилъ передъ зеркаломъ прическу, накинулъ городскую шубу и торопливо вышелъ на усадьбу. Онъ отыскалъ за конюшней Никифора и вполголоса окликнулъ его, пугливо посматривая на кухню, не видитъ ли Дуня.

— Закладывай-ка поскорѣй Вихря. Да живѣе, братецъ, по военному!

Пока Никифоръ выводилъ изъ конюшни караковаго, широкозадаго Вихря, который звѣремъ косился по сторонамъ и у грожающе отфыркивался, Викторъ дрожалъ отъ нетерпѣнія и малодушнаго страха. Ему казалось, что если теперь выйдетъ Дуня и спроситъ, куда онъ и зачѣмъ, онъ велитъ вести Вихря назадъ въ конюшню. Онъ думалъ, что Никифоръ умышленно тянетъ съ запряжкой, и что лошадь никогда не будетъ готова. А когда щеголь Никифоръ побѣжалъ на кухню одѣваться въ особенное, городское платье, Викторъ не выдержалъ и пошелъ впередъ пѣшкомъ. Ему казалось необходимымъ уйти поскорѣе изъ предѣла взоровъ Дуни, иначе все можетъ пропасть. Что такое можетъ пропасть, онъ не уяснилъ себѣ, но зналъ, что ему невозможно терпѣть долѣе, что онъ долженъ видѣть Ольгу и что онъ боится, какъ бы Дуня не помѣшала ему. Дуня не помѣшала, и санки скоро нагнали его.

XIX.

Онъ засталъ семью Абазовыхъ собиравшеюся къ обѣду. Непостоянная Катерина Ивановна, легко мѣняющая привязанности и уже позабывшая про Вакуловыхъ, встрѣтила его довольно равнодушно. Алексѣй Ѳедоровичъ даже не сразу узналъ его. Зато Юленька съ Лидочкой и младшіе члены семьи подняли радостный крикъ и обступили его со всѣхъ сторонъ. Викторъ весело здоровался съ ними, взволнованный, счастливый тѣмъ, что снова видитъ, эти милыя дѣтскія лица, но взоръ его тревожно искалъ кого-то еще. Здѣсь ли она; скоро ли увидитъ онъ ее? И она вышла, смущенная, но радостная. Она крѣпко пожала его руку дрогнувшей ручкой, а ея лучистые глаза глядѣли на него съ упрекомъ, будто говоря:

— Не стыдно? и за что?

Какъ хотѣлось ему прижать лицо къ ея рукѣ, заплакать, сказать: «Я люблю тебя; въ твоемъ сердцѣ ищу я силъ забыть прошлое; хочу, чтобы ты обновила меня, призвала къ новой жизни. Я жить хочу, но не прежней жизнью, а новой, чистой, которой жажду, къ которой стремлюсь. Но прошлое крѣпко держитъ меня»…

И Ольга, казалось ему, поняла его мысли; она грустно поглядѣла на него и слегка задумалась.

Но Викторъ уже былъ счастливъ; этотъ новый, московскій, о которомъ говорилъ Никифоръ, не страшенъ. Ольга попрежнему думаетъ о немъ, Викторѣ. И онъ искалъ, не здѣсь ли этотъ московскій гость. А гостя уже представляли ему и звали ихъ обоихъ къ обѣденному столу.

Московскій гость Крутиловъ сразу очень понравился Виктору. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, полный, даже нѣсколько тучный, бѣлокурый, румяный и веселый. Онъ постоянно смѣялся одними, слегка влажными глазами, глядѣлъ добродушно-насмѣшливо и, видимо, на самого себя, на весь свѣтъ и на все совершающееся въ жизни глядѣлъ съ своей, особенной, смѣшливой точки зрѣнія. Катеринѣ Ивановнѣ онъ очень нравился, и даже Алексѣй Ѳедоровичъ увлекся имъ, съ удовольствіемъ садился съ нимъ за шахматы и выходилъ ради него изъ своего обычнаго порядка жизни.

Крутиловъ увлекалъ его разсказомъ о томъ финансовомъ учрежденіи, въ которомъ служилъ вмѣстѣ съ сыномъ Абазова, и Алексѣю Ѳедоровичу начинало представляться, что вотъ онъ, Абазовъ, возьметъ да и поступитъ въ тоже учрежденіе съ окладомъ эдакъ тысячъ въ десять. А подобныя мысли были небычны для уравновѣшеннаго Абазова.

За столомъ гость говорилъ безъ умолку и находилъ веселое въ томъ, что, повидимому, не заключало въ себѣ ничего особенно веселаго.

— Николай Савельичъ, — обращалась къ нему хозяйка съ тарелкой горячаго, — это я для васъ готовила сегодня разсольникъ. Кухарка у меня мастерица на разсольникъ.

А Крутиловъ, взявши тарелку, низко нагибался къ ней, разсматривая содержимое близорукими глазами, и весь сіялъ румянымъ полнымъ лицомъ.

— Разсольникъ! да можетъ ли это быть? — Какъ будто было что необычайное въ томъ, что подали разсольникъ, а не борщъ.

— Вы бѣлаго хлѣба не кушайте, — говорилъ Абазовъ, — вотъ, не угодно-ли, черный. Полезнѣе.

— Что? черный? да не можетъ же быть, — опять смѣялся одними глазами гость. И всѣмъ было весело вмѣстѣ съ нимъ; и его завидный, здоровый аппетитъ, манера, съ которой онъ ѣлъ, то, какъ онъ подвязывалъ салфетку подъ бритый подбородокъ, все это казалось мило. А больше всѣхъ былъ доволенъ самъ Крутиловъ.

Но Виктору исключительное вниманіе, которымъ окружали Крутилова, то радушіе, которое оказывалъ ему Алексѣй Ѳедоровичъ, стало вскорѣ непріятно. Онъ сталъ находить теперь новаго гостя не умнымъ, потомъ просто глупымъ и пошлымъ.

— Если бы сама смерть встрѣтилась съ нимъ, — думалъ Викторъ, — такъ онъ и тутъ не нашелъ бы ничего сказать, кромѣ своего дурацкаго — не можетъ быть.

Онъ тревожно наблюдалъ за Ольгой, думалъ видѣть и въ ней это нѣмое восхищеніе Крутиловымъ, но Ольга, даже не скрываясь, радостно глядѣла на Виктора, и глаза ея были свѣтлы и оживленны. О, еслибы Викторъ зналъ, какъ много плакали за послѣднее время эти глаза, сколько пролили они слезъ ночами на горячую подушку, какъ устала эта грудь отъ заглушенныхъ рыданій! За послѣдніе полгода дѣвушкѣ пришлось испытать столько тяжелыхъ волненій, колебаній, надеждъ и страха. Но тяжелѣе всего пришло для нея сознаніе, что любовь ея отвергается тѣмъ, кто, казалось сначала, ищетъ ея любви. Теперь все миновало, онъ, Викторъ, уже не станетъ мучить ее дольше; онъ опять здѣсь, пріѣхалъ ради нея; онъ любитъ ее, она знаетъ это по его восхищенному взору, по дрожанію его руки.

Будто сновидѣніе пролетѣлъ этотъ счастливый день. Викторъ не хотѣлъ ни о чемъ думать, ни о чемъ загадывать. Онъ снова жилъ послѣ двухъ мѣсяцевъ апатіи, духовнаго сна. Когда мысль его возвращалась къ дѣйствительности, напоминала про Дуню, онъ гналъ прочь эту мысль. Онъ хотѣлъ вѣрить, что еще можетъ быть счастливъ, что не все для него потеряно.

— Отчего вы долго не бывали? — спросила Ольга послѣ обѣда, когда они съ Викторомъ остались на минуту одни въ столовой.

— Не спрашивайте, — тихо отвѣтилъ Викторъ, а глаза его подсказали: «люблю васъ».

— Я слышала, вы были больны, — слегка краснѣя продолжала Ольга, понявшая, что говорили его глаза.

— Очень даже.

— Господи, какъ я хотѣла бы… быть тогда вамъ полезной.

Она смущенно и радостно взглянула ему въ глаза, но въ ея взглядѣ Викторъ прочиталъ:

«И я васъ люблю»…

— Кто этотъ Крутиловъ? — спросилъ Викторъ, немного погодя.

— Это знакомый брата, Леонида. Онъ пріѣхалъ сюда ненадолго въ отдѣленіе банка для какой-то провѣрки чего-то. Онъ очень милъ.

— Да, да, ужасно милый, — отъ всей души согласился Викторъ, который въ эту минуту любилъ весь свѣтъ.

Когда вечеромъ Викторъ уѣзжалъ, Ольга, пожимая его руку, робко-просящимъ голосомъ прошептала ему:

— Не наказывайте насъ больше такъ… Пріѣзжайте чаще.

Онъ едва удержался, чтобы, не поцѣловать ея руки, но и это представлялось ему чѣмъ-то невозможнымъ, чудеснымъ. Циникъ по всей прежней жизни, привыкшій глядѣть на женщину взоромъ нечистымъ и нечестнымъ, Викторъ даже въ мысляхъ не позволялъ себѣ поцѣловать Ольгу. Если даже случится, что онъ назоветъ ее своею женой, и тогда, казалось ему, онъ не рѣшится на это. Это невозможно, онъ для этого недостаточно чистъ; онъ только все будетъ глядѣть на нее, упиваться звукомъ ея голоса, радоваться на нее…

А дома его опять ждала Дуня, этотъ воплощенный укоръ его встревоженной совѣсти. Онъ не зналъ, ненавидитъ ли эту женщину, или безконечно жалѣетъ ее. Опять въ полосѣ мрачной молчаливости, угрюмой, сосредоточенной, смѣнявшей порывы страсти и самозабвенія, она молча подала ему чай и молча же взялась за какое то шитье.

— Что, опять былъ у судьи? — не глядя на него, спросила она.

— Былъ, — тоже отвернувшись и тихо отвѣтилъ Викторъ.

Она только вздохнула.

— Дуня, — сказалъ вдругъ Викторъ съ внезапной рѣшимостью. — Неужели тебѣ не жаль меня, Дуня?

Дуня пристально поглядѣла на него и вся поблѣднѣла. А онъ порывисто всталъ и вышелъ въ спальню. Но потомъ, повинуясь неопредѣленному, но сильному чувству, вернулся и подошелъ къ Дунѣ.

— Слушай, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ, — я тебя любилъ; сама знаешь, эти восемь лѣтъ я все любилъ тебя… ну… если захочешь, я все буду твой… только… пожалѣй же ты и меня… я извелся… я не выживу… Ахъ, Дуня, Дуня…

Она тоже встала во весь свой высокій ростъ.

— Поздно, баринъ, поздно; ты меня не жалѣлъ тогда…

— Такъ не отпустишь?

— Не отпущу, баринъ.

— Такъ будь же ты…

Онъ не договорилъ и повернулся, чтобы идти, но вдругъ опустился всѣмъ тѣломъ на диванъ и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ.

— Дуня, прости меня, пожалѣй… виноватъ я, а ты… пожалѣй… Лучше убей меня, а такъ жить не могу… душно такъ, невозможно… Убей меня, прошу тебя…

Она тихонько вышла изъ комнаты, не говоря ни слова, и даже дверь притворила за собой. А онъ долго сидѣлъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи и не понималъ, какъ могъ унизиться до такой степени, чтобы плакать передъ Дуней и просить ее. Ему было стыдно и горько на душѣ.

Два дня Дуня не говорила съ нимъ, и онъ избѣгалъ встрѣчаться съ ней глазами. На третій день онъ съ утра уѣхалъ въ Холмы, а, когда вернулся поздно вечеромъ, кухарка Настасья встрѣтила его извѣстіемъ, что Дуня ушла и оставила ему письмо. Въ письмѣ значилось такъ: «не поминай лихомъ, ушла въ монастырь».

Она взяла только самое необходимое изъ одежи, а остальныя вещи просила выслать въ Коневъ одной знакомой мѣщанкѣ. Викторъ самъ завезъ эти вещи и большую сумму денегъ, но мѣщанка, степенная старушка, не знала, гдѣ теперь Дуня и когда придетъ за вещами.

XX.

А весна, между тѣмъ, приближалась. Все теплѣе и теплѣе горѣло солнце, и снѣгъ въ его лучахъ становился мягкимъ, обращался въ зернистый и желтѣлъ. На дорогахъ появились темныя пятна лужъ, откуда-то набралась грязь между колеями. Вѣтеръ подувалъ теплый, ласкающій, лѣсъ шумѣлъ новыя рѣчи и будилъ въ душѣ человѣка уснувшія грезы, ожиданія чего-то невѣдомаго, но радостнаго. По утрамъ легкіе морозы пробѣгали по оттаявшимъ за ночь снѣгамъ и покрывали ихъ льдистой корой. А на деревьяхъ уже набухали почки.

Однажды Викторъ вышелъ въ поле и съ удивленіемъ и радостью замѣтилъ, что по дорогѣ ходили черныя птицы съ бѣлыми носами. Весна шла несомнѣнно: прилѣтели грачи, первые вѣстники ея.

Послѣ ухода Дуни Викторъ еще ни разу не былъ у Абазовыхъ. Что-то удерживало его отъ этого; но душа его ликовала: давно не испытанное чувство близкаго счастья переполняло сердце. Онъ зналъ, что дорога передъ нимъ открыта; рушились стѣны той темницы, въ которую онъ былъ дотолѣ заключенъ, но онъ не спѣшилъ къ намѣченной цѣли, наслаждаясь сознаніемъ свободы, возможностью любить и желать. Онъ спалъ теперь сладкими снами, вставая утромъ, вспоминалъ о своемъ счастьѣ, ложился съ мыслью, что и завтра будетъ также счастливъ. Ни одно тяжелое воспоминаніе не омрачило его радости за это время; онъ совершенно позабылъ о минувшемъ, жилъ настоящимъ и будущимъ.

Весна шла впередъ сильными шагами. Уже стали вывозить со двора лишній снѣгъ и очищать крыши. Поговаривали, что пора набивать ледникъ…

Викторъ всталъ чуть свѣтъ и проворно одѣлся, боясь потерять въ лишнемъ снѣ то радостное оживленіе, которое наполняло его. Солнце подымалось надъ горизонтомъ, небо было ясно и чисто. Викторъ вышелъ на усадьбу; и здѣсь, и тамъ стояли черныя лужи, слегка прикрытыя тонкимъ льдомъ утренника. Со скотнаго двора прошла Настасья съ ведромъ парнаго молока. Никифоръ съ тяжелымъ ломомъ въ рукѣ усиленно работалъ, пробивая отъ кухни къ огороду канавку, чтобы не застаивалась вода. Изъ хлѣвовъ слышалось возбужденное мычаніе коровъ, а въ воздухѣ носилось одно ощущеніе: весна.

Викторъ поднялъ глаза и съ удивленіемъ замѣтилъ, что на тоненькомъ прутѣ скворешницы, только вчера установленной Никифоромъ надъ кухней, ощипываетъ черныя перышки, ежитъ головку и охорашивается скворецъ. Скворцы прилетѣли, — весна несомнѣнна.

Викторъ прошелъ въ амбаръ, взялъ въ большой лотокъ овса и, выйдя на черный дворъ, отворилъ птичникъ и позвалъ птицу, посыпая полною горстью овесъ. Со всѣхъ сторонъ бросились проворныя куры съ пѣтухомъ, растерянно спѣшившимъ между ними и недоумѣвающимъ, не потеряетъ-ли онъ черезъ эту поспѣшность во мнѣніи знакомыхъ. Жирныя утки, грузно переваливаясь съ ноги на ногу, бѣжали за курами, жадно крича въ несомнѣнномъ отчаяніи, что не онѣ первыя у стола. Потомъ налетѣли гуси, расталкивая тяжелыми боками сосѣдей, и, наконецъ, вытянувъ съ глупымъ видомъ головы, прибыли на длинныхъ ногахъ чувствительныя, всегда обиженныя чѣмъ-то индюшки. Индюкъ сначала разсердился, наежился перьями, подобралъ голову и важно прошелся нѣсколько шаговъ, болтая что-то на своемъ, никому не понятномъ нарѣчіи. Но затѣмъ, рѣшивъ, что сдѣлалъ довольно для поддержанія собственнаго достоинства, не выдержалъ, уложилъ поскорѣе перья и кинулся за прочими подбирать вкусныя зерна. И вся эта масса клевала, глотала, отталкивала сосѣдей, щипала и изъ себя выходила отъ жадности и наслажденія. Изрѣдка какая-нибудь особенно прожорливая курица вскакивала на широкую спину низкорослой, прилегшей утки и съ досадой долбила ее нѣсколько разъ подрядъ острымъ клювомъ, причемъ послѣдняя только пригибалась еще ниже, но не переставала хватать широкимъ носомъ сразу по нѣсколько зеренъ. Подошедшая изъ любопытства свинья сунула въ кучу тупое рыло и разогнала на минуту птицу, но, вслѣдъ за тѣмъ, куча снова собралась и клевала съ прежнимъ ожесточеніемъ…

Виктору вспомнилось вдругъ, какъ любила эту птицу Дуня, какъ, бывало, каждый день ходила на птичникъ съ фартукомъ, полнымъ корма, и задумчиво глядѣла на копошащихся у ея ногъ куръ и утокъ, а сама забирала бѣлой, красивой рукой зерно и медленно посыпала его на землю. Какъ живая, стояла теперь передъ его глазами Дуня, высокая, стройная съ красивымъ смуглымъ лицомъ. Ему стало больно на сердцѣ. Но чувство это промелькнуло и исчезло. Защебетавшій скворецъ, легкій, теплый вѣтерокъ, подымавшееся все выше солнце разогнали его мысли о Дунѣ, а сердце сново забилось радостью при воспоминаніи о той, другой дѣвушкѣ, которая ждала его, которая была тамъ, впереди на его дорогѣ, какъ награда за понесенныя печали…

Солнце подымалось выше; тонкій ледокъ на лужахъ сталъ исчезать; съ оттаивавшихъ крышъ капала вода. На солнечной сторонѣ дома съ трескомъ падали ледяшки. Скворцы суетились и щебетали; роща шумѣла глухо, но радостно.

И вотъ, по чистому, прозрачному воздуху, колеблясь, пронесся серебромъ звукъ колокола. И ушелъ за лѣса, и замеръ вдали. Въ городѣ унылый великопостный звонъ призывалъ къ молитвѣ…

А когда вечеромъ Викторъ вышелъ за околицу, самъ не зная зачѣмъ, чего хочетъ, о чемъ думаетъ, онъ услыхалъ въ тишинѣ приближающейся ночи, при таинственномъ свѣтѣ полной луны, вошедшей на небосклонъ, какъ гдѣ-то глубоко, глубоко подъ массами снѣга журчалъ серебряной трелью первый ручей. Весна пришла, сомнѣній въ томъ не было…

Самъ не зная, какъ это случилось, что подѣйствовало на него, Викторъ на другое утро понялъ, что дольше ждать онъ не можетъ, что сегодня же онъ поѣдетъ къ Абазовымъ. И когда онъ понялъ это, онъ узналъ также и то, что дожидаться подходящаго, приличнаго для визита часа ему никакъ невозможно. Ѣхать надо не раньше одиннадцати; теперь идетъ девятый часъ, осталось ждать около трехъ часовъ. Но это цѣлая вѣчность.

Насколько спокоенъ онъ былъ раньше, настолько же лихорадочно нетерпѣливъ теперь. Онъ едва принудилъ себя выпить полстакана чая и ничего не могъ съѣсть. Пошелъ было къ лошадямъ, на птичникъ, на скотный дворъ и вернулся назадъ. Ничто не занимало. Онъ не видѣлъ теперь голубаго неба, не слушалъ пѣсенъ лѣса, не радовался на убыль зимы, на ходъ весны. Всѣ мысли его были въ старенькомъ домикѣ Абазовыхъ, около дорогой ему дѣвушки.

Часы шли убійственно медленно. Викторъ занялся было чтеніемъ и съ досадой бросилъ книгу. Пытался просто лежать на диванѣ, закинувъ руки за голову и считая до тысячи, но и это не шло. Тогда онъ вышелъ изъ дому и пошелъ по дорогѣ къ лѣсу, слушая, какъ шумятъ подъ снѣгомъ ручьи, какъ просыпается роща. И опять на мгновеніе ему стало жаль минувшаго: Дуни, восторговъ любви къ ней. Потомъ пронеслись воспоминанія далекаго дѣтства, тѣ радости, которыя были когда-то въ его сердцѣ и которыя не вернутся никогда, никогда. И показалось ему все то, что совершается съ нимъ теперь, что ожидаетъ его въ будущемъ, ничтожнымъ, жалкимъ, не стоющимъ вниманія; и самая любовь къ Ольгѣ потускнѣла, умалилась.

Но и это было мимолетно. Горячка нетерпѣнія охватила его съ новой силой, и онъ поспѣшилъ домой въ надеждѣ, что часовая стрѣлка уже подходитъ къ одиннадцати. А по мѣрѣ того, какъ она, дѣйствительно, приближалась къ этому часу, нетерпѣніе его все уменьшалось и уменьшалось. Теперь ему уже казалось страннымъ, что онъ былъ такъ нетерпѣливъ; онъ готовъ былъ бы ждать еще, сколько угодно. Спокойно, не торопясь вынулъ онъ черную пару и одѣлся. Потомъ велѣлъ закладывать лошадь и, когда сѣлъ въ сани, то подумалъ, что напрасно собрался именно сегодня, что ему жаль дней, пробѣжавшихъ послѣ ухода Дуни въ такомъ радостномъ опьяненіи давно не испытанной свободы.

Но, чѣмъ ближе подъѣзжалъ онъ къ городу, тѣмъ сильнѣе охватывала его лихорадка восторга отъ предстоящаго свиданія съ Ольгой. Лошадь, казалось ему, совсѣмъ не подвигается впередъ, никогда не будетъ конца этимъ кузницамъ, стоявшимъ въ предмѣстьѣ. Но, наконецъ, выѣхали на главную улицу; вдали уже видѣнъ сѣренькій домъ Абазовыхъ. Тогда присутствіе духа покинуло Виктора, и въ малодушномъ страхѣ онъ порѣшилъ, что ни за что не скажетъ сегодня Ольгѣ ничего. Завтра, послѣ-завтра, но только не сегодня.

Алексѣй Ѳедоровичъ только что вернулся изъ церкви, куда ходилъ на этой недѣлѣ ежедневно, и прошелъ въ камеру, Катерина Ивановна хлопотала по хозяйству, а Ольга сидѣла въ кабинетѣ отца съ работой въ рукахъ. Увидя входящаго Виктора, она поблѣднѣла и съ полминуты напрасно старалась приподняться съ кресла; силы будто покидали ее. А съ Викторомъ произошло то, чего онъ не ожидалъ, подъѣзжая къ дому Абазовыхъ. Онъ разомъ забылъ все: и страхъ, и рѣшимость отложить объясненіе, и жалость къ Дунѣ. Онъ не видѣлъ ничего, кромѣ милыхъ, голубыхъ глазъ, стыдливо молящихъ о молчаніи. Онъ подошелъ къ Ольгѣ, обѣими руками взялъ ея руку и, прочитавъ въ глазахъ дѣвушки безмолвное согласіе, молча же нагнулся и прижался губами къ ея рукѣ. Не зная самъ, что дѣлаетъ и говоритъ, онъ прошепталъ дрожащимъ голосомъ:

— Полюбите меня.

Она отвѣчала ему пожатіемъ руки, застыдившаяся, счастливая, теряющая мысли, и онъ опять цѣловалъ дорогія ему маленькія руки и зналъ, что счастливъ, что такого счастья, разомъ открывшихся надеждъ на забвеніе всего прошлаго и темнаго онъ уже не испытаетъ никогда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Опять была весна, но снѣгъ уже давно ушелъ весь. По просыхающей землѣ пробилась свѣжая, ярко-изумрудная трава; распускалась береза маленькими липкими листочками, и крестьяне налаживали сохи. Въ чистыхъ голубыхъ небесахъ звенѣли жаворонки, по ночамъ отъ зари до зари пѣли соловьи, но около дымящихся водъ пѣсни ихъ заглушали лягушки, дружнымъ хоромъ привѣтствовавшія весну. Лишь только солнце садилось, и ночная тьма облегала землю, по воздуху проносились съ громкимъ радостнымъ жужжаньемъ бекасы, а на лугахъ имъ вторилъ коростель, прятавшійся между кочекъ въ подымавшейся травѣ.

Однимъ изъ этихъ свѣтлыхъ апрѣльскихъ дней, въ то время, когда солнце уже склонялось къ западу, Викторъ бодро шагалъ съ ружьемъ за плечами и въ сопровожденіи краснопѣгаго съ умными глазами понтера Каро — черезъ паркъ холмовъ, въ лѣсъ, на тягу вальдшнеповъ. Онъ очень любилъ эту охоту и уже нѣсколько дней готовился попробовать тягу. Сегодня ему сказали, что вальдшнепы тянутъ, и онъ шелъ быстрыми шагами, какъ будто боясь, что опоздаетъ, и, волнуясь отъ мысли, что слѣдовало уже давно попробовать охоту и что, пожалуй, уже много разъ тянули, а онъ пропустилъ эти случаи.

Лѣсъ становился гуще и выше. Изъ глубины его вѣяло прохладой. Здѣсь день казался окончившимся, и Викторъ волновался, что опоздаетъ, хотя и зналъ, что волненіе его ни на чемъ не основано. Дорога круто свернула влѣво, пошла мелкимъ лѣскомъ и сразу окончилась небольшой луговиной. По ту сторону ея стояла стѣна невысокаго березняка, едва покрывавшагося листвой. Вправо подымался черный, еще безлистый ольшанникъ, а далѣе шла низина, спускавшаяся къ рѣчкѣ. Мѣсто было удобное, вальдшнепиное.

Выйдя на поляну и замѣтивъ, что солнце еще высоко, Викторъ облегченно вздохнулъ и сразу успокоился. Онъ ближе подошелъ къ березняку, зарядилъ ружье, поставилъ его къ дереву и съ наслажденіемъ закурилъ папиросу, прислушиваясь къ голосу лѣса среди полной наступившей тишины.

Была та лучшая пора весны, когда природа ужо проснулась, когда лѣса и поля полны жизни, земля начинаетъ свою творящую работу, воздухъ чистъ и тепелъ, а, между тѣмъ, бичъ весны и начала лѣта — комаръ еще не набралъ силы и не отравляетъ прелести тихаго апрѣльскаго вечера. Надъ низинами, въ теплыхъ испареніяхъ вьются, «толкутся» насѣкомыя, похожія на комаровъ, но они не отлетаютъ далеко и не жалятъ. Это не тѣ вампиры, которые въ маѣ и іюнѣ съ ожесточеніемъ мчатся за тройкой, выводятъ изъ себя лошадей, цѣлыми роями покрывая ихъ тѣло, заставляютъ сѣдока поминутно ударять себя по лицу въ защиту отъ кровожаднаго животнаго и лишь ямщика не въ силахъ пронять, ибо его мѣднокрасная шея неуязвима для ихъ жала…

Лягушки начинали за ольшанникомъ концертъ, раза два прожужжалъ въ вышинѣ бекасъ; потянуло прохладой.

Викторъ бросилъ недокуренную папиросу и, взявъ въ руки ружье, поднялъ курки. Каро быстро вскинулъ умную голову, недоумѣвающе поглядѣлъ на хозяина и, положивъ морду на лапы, лѣниво закрылъ вѣки, какъ будто хотѣлъ сказать: «и охота же тебѣ безпокоиться раньше времени»…

Между тѣмъ солнце уже почти сѣло. Въ глубинѣ лѣса закуковала кукушка, потомъ оборвалась и заплакала какимъ-то истеричнымъ, безтолковымъ рыданіемъ. Въ другомъ концѣ лѣса пролилась трелью иволга, пѣвчіе дрозды отозвались ей. И громче, звучнѣе раздались со всѣхъ сторонъ лѣсные хоры птицъ.

Сумерки надвигались гуще. Высоко надъ лѣсомъ, шумя крыльями, пронеслась пара утокъ, обезпокоившихъ Каро, который тогда же рѣшилъ, что довольно отдыхать, всталъ, подошелъ къ Виктору и сѣлъ около него, внимательно прислушиваясь къ окружающимъ звукамъ. Сердце Витора начало усиленно биться; все его вниманіе было состредоточено на охотѣ:, уши напряженно прислушивались, не раздается-ли надъ лѣсомъ знакомое и милое слуху охотника хорканіе вальдшнепа. Но, по мѣрѣ того, какъ Викторъ все больше и больше сосредоточивалъ вниманіе на лѣсныхъ голосахъ, мысли его бѣжали назадъ, въ Холмы, въ тотъ, прежде пустой, а теперь отдѣланный для житья большой флигель, гдѣ поджидала его съ ужиномъ Ольга, укачивая семимѣсячнаго Юрочку. Да, цѣль достигнута, пошелъ уже третій годъ женитьбы Виктора, и ему самому становится иногда странно при мысли, что время идетъ такъ скоро. Да и правда ли все это, не сонъ ли это? Иногда ему не вѣрится, что все это было и есть. Онъ помнитъ каждый день своей супружеской жизни, но въ общемъ это время покрыто мглой, туманомъ и порою не вѣрится, что все это не сонъ.

Сердце Виктора дрогнуло и усиленно застучало, по тѣлу пробѣжала дрожь, а руки сами собой крѣпко охватили ружье. За березнякомъ явственно раздался густой, низкій крикъ, «хорканье» вальдшнепа, и, мгновеніе спустя, птица, казавшаяся черной въ полусвѣтѣ вечера, шумя крыльями, быстро пронеслась надъ олыпанникомъ и скрылась за деревьями. Что-то въ родѣ отчаянія охватило душу охотника, и руки опустили ружье. Каро отнесся къ дѣлу болѣе философски и, встревоженный передъ тѣмъ знакомымъ ему крикомъ птицы, спокойно опустилъ уши и удобнѣе усѣлся около хозяина.

Прошло еще минутъ пять; кукушка замолкла, утихали понемногу прочія птицы, но тѣмъ громче раздавались страстные переливы соловьевъ, оглашавшихъ лѣсную тишину любовниными пѣснями. И вотъ опять послышался Виктору знакомый крикъ, и одинъ за другимъ протянули въ разныхъ мѣстахъ два вальдшнепа. Стрѣлять было и неудобно, и далеко, но нетерпѣніе охотника было такъ велико, что онъ не удержался и спустилъ курокъ по направленію полета одной изъ птицъ. Вальдшнепъ даже не перемѣнилъ направленія и благополучно скрылся за лѣсомъ.

— Неужели я такъ ни съ чѣмъ и вернусь домой? — тоскливо думалъ Викторъ. Въ эту минуту слѣва отъ него что-то мелькнуло надъ лѣсомъ черной точкой; онъ, почти не цѣлясь, спустилъ курокъ и съ захватывающимъ сердце восторгомъ увидалъ, какъ грузная птица стала круто направляться къ землѣ и тяжело шлепнулась въ траву. Каро, обрадованный не менѣе охотника, бросился къ этому мѣсту, съ наслажденіемъ обнюхалъ птицу и черезъ минуту уже шелъ къ хозяину съ гордымъ видомъ и, осторожно помахивая хвостомъ, подносилъ въ зубахъ крупнаго вальдшнепа. Викторъ погладилъ собаку, вынулъ изъ ея рта убитую птицу, полюбовался на нее и поспѣшно сунулъ ее въ ягташъ. И лишь только вынулъ руку, какъ тотчасъ же вскинулъ ружье на обратно тянувшаго вальдшнепа. Охотникъ цѣлилъ теперь навѣрняка и, спуская курокъ, успѣлъ подумать, что охота удачна, что пара-то вальдшнеповъ будетъ у него въ сумѣ. Но къ ужасу своему увидалъ вслѣдъ за выстрѣломъ, что птица метнулась въ сторону и летитъ дальше. Это было такъ невѣроятно и такъ прискорбно, что Викторъ растеряннымъ взоромъ все глядѣлъ вслѣдъ за ней и все слушалъ, не упала ли она въ лѣсу. Онъ даже пытался направить Каро на поиски, но собака не тронулась съ мѣста и только презрительно скосила глаза на хозяина.

Нѣсколько минутъ не было тяги; потомъ протянули сразу двое вальдшнеповъ, безъ крика, въ любовной игрѣ. Потомъ опять послышалось хорканіе, и опять Викторъ выстрѣлилъ, но неудачно. Теперь онъ уже позабылъ про убитаго вальдшнепа и страстно мечталъ о томъ, чтобы убить хоть одного. Но птицы пролетали довольно часто, охотникъ выпускалъ по нимъ зарядъ за зарядомъ, а сума не становилась тяжелѣе. Каро потерялъ къ хозяину уваженіе, стыдился за него и даже отвернулся въ сторону. Стало совсѣмъ темнѣть, на небѣ горѣли звѣзды, и дѣладось свѣжо. Опять послѣ промежутка раздался характерный крикъ; Викторъ выстрѣлилъ и съ восторгомъ, забывая прежнія огорченія, увидалъ, что вальдшнепъ падаетъ. Дрожащей рукой вытянулъ Викторъ новый зарядъ и уже готовилси вложить его въ дуло ружья, какъ вдругъ почувствовалъ, что сердце сжалось мучительной тоской. На мгновеніе все на свѣтѣ покрылось мракомъ печали. И зачѣмъ онъ пошелъ на эту ненужную охоту, зачѣмъ волновался надеждой и страхомъ, ожидая дичи; зачѣмъ радовался чему-то; зачѣмъ вспоминалъ съ наслажденіемъ, что дома его ждетъ тепло, уютъ, любимая женщина, дорогой ребенокъ? Для него нѣтъ ничего отраднаго, ибо нѣтъ возможности позабыть прошлое, отрѣшиться отъ воспоминаній.

Опять протянулъ вальдшнепъ, но Викторъ даже не взглянулъ на него и, сунувъ убитую птицу въ сумку, пошелъ на направленію къ усадьбѣ. Понемногу волна нахлынувшей острой печали расходилась, на душѣ становилось теплѣе, но осталось, тихая грусть, жалость къ самому себѣ, безотрадная мысль, что никогда не придетъ къ нему безмятежное счастье честной любви.

Соловьи провожали его громкозвучными пѣснями; лѣсъ, чуть слышно гудѣлъ, колеблясь вершинами отъ вѣявшаго свѣжаго вѣтерка; миріады звѣздъ ласково глядѣли съ чистой лазури далекаго неба, но Викторъ зналъ, что и прелесть природы никогда не успокоитъ въ его душѣ вѣчно-грызущаго червяка возмущенной совѣсти.

II.

Ольга дожидалась его въ уютной столовой, освѣщенной лампой, спускавшейся съ потолка надъ накрытымъ столомъ. Она радостно взглянула на входившаго мужа и тотчасъ же перевела счастливые, ласковые глаза на ребенка, который потягивался въ ея рукахъ и, лѣниво зажмуривъ глазки, сосалъ выпяченными впередъ губками ея полную, бѣлую грудь. Когда Викторъ сѣлъ съ разсѣяннымъ видомъ за столъ и, видимо, принуждалъ себя ѣсть и разговаривать, Ольга съ тревогой замѣтила, что у ея мужа опять появилась въ глазахъ та глубокая, затаенная печаль, которая такъ страшила ее. Въ первый разъ, она подмѣтила эту печаль, сопровождаемую упадкомъ силъ, спустя полгода послѣ свадьбы. Что-то терзало его; временами онъ будто вспоминалъ что-то такое, что старался позабыть въ радостяхъ любви, но Ольга напрасно пыталась узнать, что съ нимъ. Викторъ отшучивался, увѣрялъ, что это ей такъ показалось, и понемногу между мужемъ и женой воздвигалась стѣна, ужасавшая молодую женщину. Очевидно, сердце мужа хранитъ какую-то тайну, которая остается для нея недоступной.

Викторъ по опыту зналъ, что, не смотря на прогулку на свѣжемъ воздухѣ, ему не заснуть сегодня до утра, а эти, безсонныя, полныя тоски и усиленныхъ воспоминаній, ночи такъ мучительны, такъ ужасны! Страданія этихъ ночей появлялись періодически. Случалось, что цѣлые мѣсяцы проходили въ относительномъ спокойствіи. Правда, тамъ, далеко, въ самой глубинѣ души гнѣздились воспоминанія о чемъ-то ужасномъ, не дававшемъ умолкать встревоженной совѣсти, но съ этимъ состояніемъ духа еще можно было жить. Тихая, но глубокая любовь къ женѣ, отрада семейнаго очага давали ему силы. Но временами страданія принимали такой острый характеръ, что исчезала самая мысль о счастьи, и жизнь казалась наполненной однимъ мракомъ.

Время перешло за полночь. Ольга сладко спала крѣпкимъ, здоровымъ сномъ кормящей матери. Въ комнатѣ стоялъ полумракъ отъ слабо горящей лампады. Слышно было мѣрное дыханіе ребенка въ колыбели. Одинъ Викторъ лежалъ съ открытыми глазами, а мысли его съ ужасающей быстротой бѣжали все назадъ и назадъ, все къ одному и тому же вопросу.

Виноватъ ли онъ? есть ли разумное основаніе считать себя тяжко погрѣшившимъ противъ совѣсти? Ложны или правдивы ея тревожные укоры? И въ тысячный разъ перебиралъ онъ воспоминанія минувшаго, подыскивалъ оправданія себѣ и старался успокоиться. Прежде всего — смерть Владиміра. Вѣдь, онъ, Викторъ, былъ огорченъ, пораженъ, онъ былъ подавленъ извѣстіемъ о смерти брата. Онъ, Викторъ, хорошо помнитъ, что ни одной мысли объ удобствахъ, вытекавшихъ для него изъ этой смерти, не шевельнулось въ его головѣ. Онъ все позабылъ, кромѣ одного ужаса и сожалѣнія о преждевременно погибшемъ. Правда, бывали минуты передъ тѣмъ, когда онъ какъ будто желалъ этой смерти? Ну, что-жъ, это было скверное, неизвѣстно откуда всплывшее, побужденіе, котораго онъ стыдился, которой стремился подавить, которое такъ и угасло въ душѣ, не отразившись въ поступкахъ, какъ рождаются и угасаютъ тысячи гадкихъ побужденій?..

Ну, а сто рублей, данныхъ Никешкѣ, а цѣна крови? Онъ весь холодѣлъ и чувствовалъ въ эту минуту, что ему нѣтъ оправданія. Но минута проходила, и онъ снова искалъ оправданія, тоскуя, страдая, будто призывая кого-то на помощь, будто умоляя кого-то о снисхожденіи. Вѣдь, не на убійство же далъ онъ эти деньги! Откуда могла у него зародиться самая мысль, будто онъ именно для этой цѣли давалъ ихъ Никешкѣ?

Назойливый голосъ нашептывалъ ему: «если ты не хотѣлъ поощрять Никешку, ты долженъ былъ принять мѣры противъ его покушенія, а не успокоиваться на томъ, что ничего изъ этого не будетъ… Каинъ».

— Да нѣтъ же, — съ ужасомъ возражалъ самому себѣ Викторъ, — я не могъ дѣйствовать противъ Никешки; я ни минуты не вѣрилъ ему, я считалъ его слова за пьяное хвастовство, я просто не придалъ ему значенія. Зачѣмъ я далъ ему деньги?.. Если бы вспомнить точно одно это?.. Да нѣтъ, — я далъ эти деньги пьяный, тоже изъ какого-то пустого пошлаго бахвальства. На, дескать, чортъ съ тобой. Надо бы избить или связать, а я даю деньги. Я не похожъ на другихъ, широкая натура, великодушіе… Это пошлость, но это не подстрекательство, не братоубійство…

— О, Господи, — со стономъ, почти вслухъ говорилъ Викторъ, мечась на постели, — вотъ что вышло, однако, изъ этого бахвальства!

И опять что-то, какъ змѣя, шевелилось въ его сердцѣ, и онъ старался, припомнить, было или не было въ его душѣ затаенное желаніе, чтобы Никешка привелъ все-таки въ исполненіе свое намѣреніе. Припоминалъ, напрягался, страдалъ и изнемогалъ обезсиленный безплоднымъ напряженіемъ.

А чуть слышвый голосъ все шепталъ и шепталъ, вопреки его разсужденій, шепталъ среди тишины ночи, при свѣтѣ лампады, озарявшей молодую чистую мать и спящаго ребенка: Каинъ, Каинъ…

И, будто вызванныя этимъ шепотомъ, мучительной волной наплывали изъ прошлаго иныя воспоминанія. Мысль рисовала, образъ молодой, невинной дѣвушки, ревниво оберегавшей свою чистоту. Вспоминались ея слезы, мольбы о пощадѣ и то, какъ онъ пренебрегъ ея слезами, какъ онъ загубилъ ея жизнь.

— Вѣдь, не я же, въ сущности, погубилъ ее. Я, можетъ быть, даже спасъ ее отъ худшей доли, — защищался Викторъ. — Въ той средѣ, гдѣ она жила, около полуживой старухи и негодяя Никешки она все равно была бы захвачена развратомъ, кончила бы еще хуже, — извѣстнымъ домомъ. А я столько лѣтъжилъ съ ней, какъ мужъ съ женой, я сохранилъ ее отъ паденія, отъ грязи…

— А ея ребенокъ, а твой ребенокъ? — спрашивалъ кто-то безпощадный и властный.

— Но я не зналъ о ребенкѣ!.. Я только проглядѣлъ, но я не хотѣлъ этого преступленія, я устранилъ-бы, я помѣшалъ-бы этому ужасу.

О, этотъ ребенокъ, этотъ ребенокъ! Вотъ гдѣ главное, вотъ гдѣ центръ этихъ мучецій, вотъ въ чемъ отмщеніе! И какъ вернуть прошлое, какъ искупить эту вину? Нѣтъ возврата, нѣтъ искупленія!

Онъ повернулъ голову и поглядѣлъ на Ольгу. Она вся разметалась въ сладкомъ снѣ, молодая и прекрасная. Небрежно накинутое одѣяло не скрывало чистой прелести ея тѣла, но не это тѣло привлекло теперь вниманіе Виктора, а то выраженіе тихаго безмятежнаго покоя, которое рисовалось на свѣжемъ лицѣ Ольги. Этого покоя ему не узнать никогда, никогда!..

На часахъ въ столовой пробило три. Усталость начала одолѣвать Виктора. Онъ повернулся на другую сторону и заснулъ. Но слухъ его попрежнему улавливалъ всѣ звуки въ ночной тишинѣ: ходъ часового маятника, ровное дыханіе Ольги. Онъ спалъ, но чувства его продолжали работать. И вотъ, онъ явственно услыхалъ, что въ столовой кто-то идетъ тяжелой походкой съ легкимъ скрипомъ сапогъ. И Викторъ догадывался, что это идетъ его дядя Аркадій Степановичъ. Шаги стали ближе, отворилась дверь, кто-то осторожной поступью вошелъ въ спальную, кто-то подошелъ къ кровати Виктора, нагнулся надъ нимъ. Съ усиліемъ, заставившимъ его вздрогнуть, раскрылъ Викторъ глаза и сѣлъ на постели, весь въ поту, съ дикимъ выраженіемъ во взглядѣ. И ему казалось, что какая-то тѣнь скользнула изъ спальной въ столовую.

Но здѣсь въ спальной все было мирно и тихо. Ласкающими цвѣтными волнами колебался свѣтъ лампады; сладко и крѣпко спала молодая мать и также сладко, будто подъ нѣжащимъ крыломъ ангела, спалъ въ колыбели ребенокъ…

На другое утро Викторъ всталъ разбитый, усталый, но съ облегченіемъ почувствовалъ, что припадокъ тоски опять его оставилъ. Тамъ, въ глубинѣ души, гнѣздилась теперь только тихая печаль, но острота ея миновала до новаго припадка.

III.

Въ воскресенье пріѣхалъ Алексѣй Ѳедоровичъ, радостный, помолодѣвшій ради этого дня. Съ тѣхъ поръ, какъ старшая дочь Абазова вышла за богатаго человѣка, а сынъ Леонидъ прочно устроился въ банкѣ, Алексѣй Ѳедоровичъ сталъ позволять себѣ небольшой отдыхъ въ видѣ еженедѣльныхъ поѣздокъ къ зятю и, вообще, чувствовалъ себя непривычно оживленно, будто молодость съ давно позабытыми ея порывами, надеждами и мечтами возвращалась къ нему назадъ, съ ея сіяніемъ, съ ея вѣрой въ жизнь, съ ея ожиданіемъ, что вотъ-вотъ наступитъ что-то новое и прекрасное.

Два раза въ мѣсяцъ Алексѣй Ѳедоровичъ пріѣзжалъ въ Холмы въ субботу, послѣ вечернихъ занятій, а два раза — въ воскресенье, послѣ обѣдни.

Катерина Ивановна съ дѣтьми обыкновенно пріѣзжала вслѣдъ за главою семьи, но всѣ въ домѣ понимали, что они-то успѣютъ и среди недѣли побывать въ Холмахъ, а Алексѣю Ѳедоровичу надо спѣшить, надо пользоваться каждой минутой… Послѣ обѣдни онъ быстро проглатывалъ свой поздній стаканъ чаю, а Катерина Ивановна уже справлялась, пріѣхала-ли изъ Холмовъ легкая, покойная пролетка. И какъ только отъ глазъ Алексѣя Ѳедоровича скрывался послѣдній домъ города, какъ только взору представлялись открытыя поля, то зеленѣющія озимью, то черныя, неприбранныя, будто только что проснувшіяся отъ зимняго сна и еще не стряхнувшія безпорядка долгаго отдыха, какъ только начинала звенѣть въ голубыхъ небесахъ звонкая пѣсня жаворонка, — Алексѣй Ѳедоровичъ блаженно улыбался, вздыхалъ полною грудью, поглаживая старческой рукой длинную, уже совсѣмъ почти сѣдую бороду и задумывался, погружаясь въ полудремоту, беззаботную и сладкую. Сердце его отвыкнувшее отъ грезъ и мечтаній, недоумѣвало, унестись ли въ воспоминанія прошедшей молодости, или начать биться новыми ожиданіями и надеждами. Но долгіе годы усиленныхъ заботъ о кускѣ хлѣба насущнаго покрывали мглою забвенія минувшіе годы, а грезы о будущемъ не шли въ усталое сердце. И Абазовъ не грезилъ ни о чемъ опредѣленномъ, ничѣмъ не волновался, а наслаждался намеками на волненія надеждъ, подобіемъ прежнихъ, давно минувшихъ ощущеній, какъ старый инвалидъ-кавалеристъ, сѣвши на дряхлую лошадъ, радуется воспоминаніемъ о прежней молодецкой ѣздѣ и прежнихъ аттакахъ.

Въ семьѣ дочери Абазовъ проводилъ счастливые часы. Онъ радовался счастью дочери, хотя не умѣлъ приглядываться близко къ ея жизни, отученный отъ мелочныхъ, семейныхъ заботъ; радовался, что у него растетъ внукъ, хотя не могъ-бы сказать, на кого похожъ мальчикъ, здоровъ-ли онъ, или болѣзненъ; но, главное, радовался тому чувству свободы отъ всего ежедневнаго, скучнаго, томительнаго, что тяготѣло на немъ въ городѣ въ видѣ служебныхъ заботъ. Съ улыбкой ребенка на морщинистомъ, сильно одряхлѣвшемъ лицѣ оживленно ходилъ онъ по усадьбѣ зятя, успѣвалъ побывать на гуменникахъ, заглядывалъ съ озабоченнымъ лицомъ въ ригу, измѣрялъ высоту деревьевъ заказной рощи и, съ трудомъ припоминая себѣ давно позабытыя сельскохозяйственныя соображенія, старался помочь совѣтомъ молодому хозяину.

— Ты, мой другъ, — наставительно говорилъ онъ, — сѣй гречиху не простую, а пробштейнскую; это много выгоднѣе.

— То есть рожь, вы хотите сказать?

— Ну, да, да, рожь… разумѣется, рожь… Ну, да и гречиху тоже надо хорошую…

— Да, я и дѣлаю разныя пробы.

— Пробы? а, это хорошо… Только вотъ, что я тебѣ, братъ, скажу: эти тамъ разныя молотилки да сушилки, это, братъ, хорошо для нѣмцевъ, а не для насъ: у насъ, братъ, это не подойдетъ, вѣрь моему слову. Я пожилъ на свѣтѣ довольно, знаю всѣ эти штуки, — видалъ…

И старый, сѣдой ребенокъ говорилъ увѣренно и даже наставительно, радуясь, что вотъ, здѣсь въ этотъ чудесный день онъ можетъ забыть о сенатскихъ разъясненіяхъ, о статьяхъ мироваго устава, можетъ интересоваться гречихой и молотилками. А Ольга и Викторъ слушали его почтительно, почти съ умиленіемъ.

Ольга съ тѣхъ поръ, какъ у нея родился ребенокъ, стала почему-то очень смѣла съ отцомъ, совсѣмъ не такъ, какъ прежде, когда она, наравнѣ съ прочими дѣтьми, боялась первая заговорить съ нимъ и ожидала его ласковой улыбки, какъ праздника. Теперь она шла къ нему съ своимъ Юрочкой, радостная отъ материнства, нѣжная, любящая, и протягивала ребенка старику.

— Ну, дѣдушка, поцѣлуй внучка, да, смотри, покрѣпче.

Но высшимъ для нея наслажденіемъ бывало, когда дѣдъ бралъ внука на руки и высоко подбрасывалъ его, тутушкая и заставляя захлебываться отъ удовольствія. Мать слѣдила за этими воздушными полетами, полуживая отъ страха и вмѣстѣ счастливая, гордая, видя, что старикъ ласкаетъ ея сына такъ, какъ не ласкалъ собственныхъ дѣтей.

За завтракомъ, обѣдомъ, чаемъ Абазовъ, возбужденный деревенскими впечатлѣніями, ѣлъ много, не замѣчая, что именно кладетъ въ ротъ, и говорилъ почти одинъ, разсказывая свои воспоминанія объ университетскихъ годахъ, о тогдашнемъ настроеніи общества, о кружкахъ, дебатахъ, стремленіяхъ молодежи. По его словамъ выходило, что въ его время было на землѣ что-то вродѣ золотого вѣка… Размечтавшійся старикъ не замѣчалъ даже, что онъ хвалитъ въ сущности только свою молодость, кидавшую теперь отблески своего молодого радостнаго сіянія.

Въ Холмахъ онъ совсѣмъ перерождался, съ юношеской ловкостью перелѣзалъ черезъ изгороди, нагибался, чтобы пройти подъ нависшими вѣтвями елей, интересовался играми деревенскихъ ребятишекъ, входилъ въ ихъ споры и довольно удачно разрѣшалъ возникавшія недоразумѣнія. Порой онъ вступалъ въ бесѣды съ толстымъ, вѣчно отдувавшимся Иваномъ Петровичемъ, и послѣдній нерѣдко начиналъ закипать, какъ самоваръ, слушая сельскохозяйственные совѣты Абазова. Отъ изумленія онъ переходилъ къ негодованію, и тогда старикъ добродушно улыбался и спѣшилъ перевести разговоръ на иную тему, осторожно уклоняясь отъ опаснаго противника. Впрочемъ, онъ не терялъ надежды принести пользу зятю своими познаніями по хозяйству.

— Алексѣй Ѳедоровичъ, — говорилъ Викторъ иногда передъ вечеромъ, — а не пойти ли намъ на тягу, а?

— А вѣдь это, братъ, идея. Идемъ. Они шли, оба веселые, возбужденные и выстаивали на тягѣ до полной темноты. Но Викторъ увлекался самой охотой, волнуясь пролетомъ дичи, а Абазовъ мужественно выдерживалъ нападенія комаровъ, единственно подъ вліяніемъ тѣхъ отблесковъ молодости, которые озаряли здѣсь его угасающую жизнь. Порой онъ принималъ за крикъ вальдшнепа восторженную весеннюю пѣсню лягушки и торопливо озирался, вскидывая ружье, а когда надъ нимъ дѣйствительно пролеталъ съ характернымъ кряхтеньемъ вальдшнепъ, онъ добродушно говорилъ:

— Вишь, проклятая, опять заквакала.

Порой онъ даже стрѣлялъ, но всегда поздно, когда птица уже исчезала за деревьями.

— Умирать полетѣлъ; ужъ это я вѣрно тебѣ говорю, — утѣшалъ онъ при этомъ зятя. Оба возвращались домой, оживленные, веселые и голодные. Они съ аппетитомъ ужинали, и Абазовъ разсказывалъ про свои охоты, сорокъ лѣтъ тому назадъ, не замѣчая опять, что прелесть тѣхъ, давнишнихъ охотъ заключалась въ томъ, что тогда у него была молодость, радостная и прекрасная…

За то, какъ грустно бывало вставать утромъ въ понедѣльникъ, садиться въ пролетку и возвращаться опять къ служебнымъ заботамъ. Старикъ печально вздыхалъ, а при въѣздѣ въ городъ онъ уже позабывалъ про Холмы и весь отдавался мыслямъ объ искѣ мѣщанина Ивакина къ купцу Латышкину и о нарушеніи Семеновымъ тишины и спокойствія въ безобразномъ отъ опьяненія видѣ. Ощущеній цѣлаго дня какъ нё бывало. Взамѣнъ ихъ, въ душѣ роился вопросъ: надо или не надо примѣнять къ Кошкину 142 статью мироваго устава…

IV.

Викторъ очень любилъ добродушнаго и незлобиваго тестя. Затѣмъ любилъ больше другихъ изъ родни Ольги Лидочку. Эта подросшая и выравнявшаяся семнадцатилѣтняя дѣвушка, тоненькая, хрупкая съ хорошенькимъ личикомъ, похожимъ на Ольгино, слегка задумчивая, слегка грустная, кроткая и тихая, привлекала его прелестью своей чистой души. Онъ полюбилъ ее, какъ родную, и часто въ мечтахъ старался подыскать, за кого можно будетъ выдать ее. О, онъ не отдастъ ее за перваго встрѣчнаго, онъ съумѣетъ оградить ее отъ недостойныхъ искателей. Лидочка заняла теперь въ семьѣ мѣсто Ольги и также ревностно заботится объ отцѣ и ведетъ хозяйство, какъ прежде старшая сестра. Какъ и Ольга, она рада повеселиться, потанцовать, и на вечерахъ ее нарасхватъ приглашаютъ, какъ хорошенькую дѣвушку и прекрасную танцорку, но все это для нея не главное. Главное — это семья, и ей она отдается вся.

Викторъ очень друженъ и съ Юленькой, но эта дѣвушка, годомъ старше Лидочки, не такъ дорога ему. Она тоже хороша, а, по мнѣнію многихъ, даже лучше сестры, «пикантнѣе», какъ говорятъ о ней знатоки и цѣнители, но въ глазахъ Виктора она — заурядная барышня, тогда какъ Ольга и Лидочка, по его мнѣнію, изъ тѣхъ женщинъ, которыми держится свѣтъ.

Онъ теперь очень высоко, быть можетъ, даже преувеличенно высоко ставилъ значеніе женщины вообще и отъ этого сталъ чрезмѣрно требователенъ къ отдѣльнымъ женщинамъ. Отъ этого онъ былъ нѣсколько несправедливъ къ Катеринѣ Ивановнѣ. Онъ знаетъ, что она добра, любитъ семью, любитъ и его, Виктора, но не хочетъ простить, что сердце ея уже покрыто налетомъ пошлости, набрасываемой мутными волнами жизни унылой, скучной, мелкой вслѣдствіе вѣчныхъ заботъ о кускѣ насущнаго хлѣба…

— Знаешь что, — говорилъ Викторъ женѣ, взволнованно расхаживая по спальной въ то время, когда Ольга, уже раздѣтая и въ постели заплетала на ночь свою красивую, свѣтлорусую косу. — Знаешь, я рѣшительно не понимаю мамы.

— Что же именно? — тревожно спросила Ольга, предчувствуя огорченіе отъ словъ мужа.

— Развѣ ты не видишь, что этотъ олухъ, этотъ Иванушка-дурачокъ, Крутиловъ, ухаживаетъ сразу и за Юленькой, и за Лидочкой, а мама твоя на это не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія?..

— Ну, вотъ. Гдѣ же онъ ухаживаетъ… Это тебѣ только такъ кажется…

— Разумѣется, только кажется… — уже раздражительно воскликнулъ Викторъ. — У васъ, у женщинъ удивительно мало дальновидности; а вотъ, какъ пошлякъ вскружитъ Лидочкѣ голову, тогда спохватитесь.

Ольга очень цѣнила въ Викторѣ его ревнивую привязанность къ Лидочкѣ и сама иногда тревожно задумывалась надъ частыми посѣщеніями дома Абазовыхъ Крутиловымъ, котораго окончательно перевели въ Васильевъ.

Но теперь Викторъ осуждалъ ея мать, и она не хотѣла признавать его правымъ…

— Ну, ты, извѣстно, за Лидочку готовъ всѣхъ перевѣшать. Но право же ты увлекаешься. Просто хорошенькія дѣвушки… А Лидочка, помилуй, — совсѣмъ, вѣдь, ребенокъ…

— Потому-то я и возмущаюсь! Ребенка обидѣть, это я не знаю, что такое…

И потомъ, почувствовавъ внезапно приливъ того туманящаго голову, опьяняющаго бѣшенства, которое изрѣдка проявлялось у него, онъ остановился, блѣдный, съ загорѣвшимися глазами и, сжавъ свои сильные кулаки и стиснувъ зубы, добавилъ хриплымъ, прерывающимся голосомъ:

— Сразу за двумя! Нѣтъ, если этотъ… подлецъ… позволитъ себѣ… я ему горло перерву…

Но Ольга уже успокоивала его; она взяла его за руку, усадила около себя, разстегивала ему воротъ сорочки, гладила его по головѣ и по лицу своей маленькой, бѣлой рукой. И отъ прикосновенія одной нѣжной руки, безсильной, жалкой, но такъ властно, увѣренно распоряжавшейся имъ, Викторъ чувствовалъ, какъ бѣшенство его стихало и какъ въ сердцѣ водворялась тишина.

А Ольга, между тѣмъ, говорила тихимъ, ровнымъ голосомъ, звукъ котораго всегда такъ трогалъ Виктора. Ну, да, онъ, Викторъ, въ сущности правъ, и ей, Ольгѣ, не нравится двойное это ухаживаніе Крутилова. Но только маму винить нельзя; мама просто еще не разглядѣла Крутилова. Да и Крутиловъ-то вовсе не подлецъ, это сказано черезчуръ сильно. И не Иванушка-дурачокъ. Онъ не глупый и, кажется, недурный человѣкъ.

Викторъ слушалъ жену, и ему начинало казаться, что Крутиловъ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ не дурной и что ненавидитъ Крутилова не за что. А затѣмъ онъ думалъ еще о томъ, что съ нимъ совершилось какое-то чудо. Онъ — циникъ во всей своей прошлой жизни, человѣкъ, вращавшійся почти исключительно среди женщинъ легкаго поведенія, сталъ теперь такимъ строгимъ блюстителемъ нравственныхъ началъ, такимъ врагомъ всякой душевной загрязненности. Онъ хочетъ глядѣть на женщину, какъ на что-то высшее, цѣнитъ лишь безупречную нравственную чистоту. Онъ не позволилъ Ольгѣ бывать у Налимовой потому только, что про Налимову прошли въ городѣ нечистые слухи. Ужъ Викторъ-ли онъ Вакуловъ? не подмѣнили ли его?..

Но Крутилова онъ въ покоѣ не оставитъ и въ четвергъ въ клубѣ переговоритъ съ нимъ, какъ слѣдуетъ…

Зима уже началась, и клубъ въ городѣ давно открылся. Крутиловъ былъ заправилой собраній, устраивалъ вечера, танцы, чтенія и затѣявалъ любительскій спектакль. Крутиловъ былъ неутомимъ и неистощимъ по части выдумокъ развлеченій, и въ городѣ говорили, что Николай Савельевичъ просто находка для общества.

Викторъ пришелъ въ четвергъ въ клубъ раньше всѣхъ, когда залы только что начали освѣщать, и лишь въ билліардной стучали шарами двое молодыхъ купеческихъ сыновей, запоздавшихъ здѣсь съ самаго понедѣльника. Но Крутиловъ, который устраивалъ на сегодня музыкально-вокальный вечеръ, уже ходилъ по главной залѣ и указывалъ, какъ разставлять стулья. Увидя входящаго Вакудова, онъ озарился своей всегдашней радостно-лукавой и вмѣстѣ добродушной улыбкой:

— Уже! да можетъ ли это быть? Идемъ, по этому случаю въ буфетъ.

Но Викторъ, увидя его широкой, слегка ожирѣвшее, румяное и неизмѣнно веселое лицо, которое, повидимому, никогда не испытывало, что значитъ хмуриться, печалиться, грустить, — разсердился и сразу, по своему обыкновенію, приступилъ къ дѣлу.

— Васъ-то мнѣ и надо, — проворчалъ онъ, едва подавая ему руку и чувствуя, что не можетъ глядѣть прямо въ отвѣтъ на пытливый взглядъ маленькихъ лукавыхъ глазъ Крутилова.

— Меня? да не можетъ же быть!..

— Мнѣ надо съ вами переговорить… два слова, — чувствуя, что путается и сердясь на себя за это, добавилъ Викторъ.

— Два слова? Это удивительно. Пойдемте…

Они вошли въ полутемную буфетную, и Крутиловъ уже хотѣлъ заказать вина, какъ Викторъ сердито остановилъ его.

— Вы мнѣ прежде скажите вотъ что, — уже совсѣмъ раздраженно проговорилъ онъ, — что вы такое творите тутъ?

— Я? стулья разставляю. У насъ сегодня ассамблея…

— Э, чортъ! я не про стулья говорю. Я васъ спрашиваю, зачѣмъ вы ухаживаете за моими свояченицами?

— За свояченицами? — уже совсѣмъ весело воскликнулъ Крутиловъ. — Да развѣ вы не понимаете?

— Нѣтъ, не понимаю.

— Не можетъ быть! да онѣ же прехорошенькія.

— Ну такъ что же изъ этого?.. Я хочу вамъ сказать…

— Стойте, стойте… Эй, человѣкъ! шато ли розъ, знаешь, моего… Да вы совсѣмъ удивительный, Викторъ Егорычъ… а?… Право удивительный человѣкъ… Да вы не сердитесь, я не въ обиду… Эй, ты, подавай-ка поживѣе… И что же дурнаго въ томъ, что человѣкъ заглядывается на хорошенькихъ дѣвушекъ? Вы развѣ никогда не заглядывались? Не повѣрю.

— Тутъ грязь…

— Да не можетъ быть! Что вы, какая грязь? еще за замужней ухаживать, ну, это, пожалуй, ведетъ, въ концѣ концовъ, къ чему-нибудь не хорошему. А когда холостой да за барышней…

— И притомъ сразу за двумя…

— Э, нѣтъ же, не можетъ быть… Вотъ, попробуйте-ка, это не дурное… А? — строго посмотрѣлъ онъ на лакея, — ты это что мнѣ подалъ?

— Шатоляроза-съ, Николай Савельичъ, вашего-съ…

— Моего?.. да можетъ ли это быть?.. Ну, ступай… Такъ вотъ такъ-то, Викторъ Егорычъ. За двумя сразу? почему за двумя? Просто обѣ хорошенькія, разглядѣть надо, которая лучше.

— Вы разглядывайте, а не ухаживайте… Дѣвочкамъ не долго и головы вскружить…

— Ну что вы. Нѣтъ, зачѣмъ; гдѣ намъ головки барышнямъ кружить…

— Вы мнѣ скажите, — серьезно ли вы ухаживаете и за которой именно?

— За которой именно… право не скажу. Обѣ нравятся. Это какъ въ цвѣтникѣ: и здѣсь хороши цвѣточки, и тамъ хороши. Любуешься, а не знаешь, который сорвать. Да и сорвешь-ли тоже не знаешь. Если увижу, что не выберу вовсе, ну, отстану, не буду же я тревожить напрасно. А только что, вѣдь, я молодой человѣкъ превосходной наружности и нельзя мнѣ запретить выбирать. Можетъ здѣсь выберу, а можетъ тамъ. На то мы молодые холостяки, на то и барышни на свѣтѣ.

— Тоже — молодой холостякъ… — сказалъ Викторъ все еще сердито, но чувствуя, что на губы его уже выступаетъ улыбка: — Смотрите, плѣшь во всю голову, а онъ туда же…

— Что! плѣшь!.. да можетъ ли это быть?.. Скорѣй зеркало… А и вправду плѣшь. Ну, положеніе — я вамъ скажу!

— Послушайте, не дурачьтесь, я вамъ серьезно говорю. Если вы честный человѣкъ, какимъ я васъ хочу считать, удержитесь отъ всего легкомысленнаго въ отношеніи Абазовыхъ. Повторяю: я говорю вамъ серьезно и совѣтую подумать…

— Подумать? именно, именно: разобраться надо, разобраться. Право, еще самъ не отдалъ себѣ отчета. Да вы не тревожьтесь, я во всякомъ случаѣ имѣю честныя намѣренія. Я не дурной! А барышни прехорошенькія, это несомнѣнно!

Викторъ разстался съ нимъ успокоенный, хотя и понималъ, что ничего не добился. Викторъ невольно поддавался жизнерадостному настроенію собесѣдника, начиналъ симпатизировать ему и пытался всячески извинять его, хотя за минуту бранилъ, почти ненавидѣлъ Крутилова.

V.

Передъ святками Абазовы и Вакуловы съ нетерпѣніемъ дожидались пріѣзда Леонида, который обѣщалъ взять отпускъ, чтобы навѣстить родныхъ и отдохнуть отъ службы. Викторъ радовался пріѣзду шурина, хотя и сознавалъ, что чувствуетъ себя въ его присутствіи не вполнѣ увѣренно. Этотъ тридцати трехлѣтній человѣкъ, такой уравновѣшенный, ставшій такимъ равнодушнымъ къ жизни, на все глядящій спокойно, ничѣмъ не возмущающійся, ничему очень не радующійся, и привлекалъ его, и немного стѣснялъ.

— Ты, братъ, какой-то старецъ, — полушутя, полусердито говорилъ ему Викторъ, когда Леонидъ гостилъ однажды въ Холмахъ.

Леонидъ медленно ходилъ по комнатѣ своей слегка раскачивающейся походкой, сгорбивъ по обычаю высокій станъ съ узкими плечами и поглаживая большую, унаслѣдованную отъ отца рыжеватую бороду.

— И то старецъ… Былъ и я молодъ и кипятился. А теперь успокоился…

Онъ говорилъ тихимъ, ровнымъ голосомъ, съ добродушно-снисходительной улыбкой старшаго, хотя былъ однихъ лѣтъ съ Викторомъ.

За время отпуска Леонидъ часто пріѣзжалъ вечеромъ въ Холмы, и для Вакуловыхъ его пріѣзды бывали особенно пріятны. На дворѣ бушуетъ декабрьская непогода, трещитъ морогъ, а въ угольной такъ свѣтло, тепло, уютно. Весело шумитъ большой вычищинный самоваръ, въ каминѣ горятъ дрова, вся комната такая привѣтливая, радушная. Задумавшаяся Ольга сидитъ въ креслѣ, укачивая своего первенца, любовно глядитъ на него лучистыми глазами, а Леонидъ и Викторъ ведутъ долгія бесѣды, волнующія хозяина и не выводящія гостя изъ его обычно спокойнаго состоянія…

Однажды Викторъ завелъ рѣчь про Крутилова.

— Я что-то и не пойму, что это за человѣкъ, — сказалъ онъ.

— Да его понимать нечего. Человѣкъ міра сего. Отъ природы не глупъ и не золъ, но способенъ и на глупое, и на злое, а также и на хорошее. Все глядя по обстоятельствамъ. Онъ весь въ подчиненіи у своего балованнаго тѣла. Въ хорошихъ женскихъ рукахъ можетъ быть человѣкомъ. Характеръ у него прекрасный.

— Что онъ — образованъ?

— Мы съ нимъ товарищи по университету. Онъ немного постарше. Математики оба.

— Математику-то забросилъ, видно.

— Разумѣется; какъ и я… Опустился, пожалуй, больше. Ему бы хорошо покушать, выпить; безъ женщины тоже вотъ скучаетъ.

— Вотъ это-то и возмутительно. И не понимаю, какъ это вы всѣ спокойно глядите на ухаживанія такого господина за вашей сестрой…

— Гм. А что-же такое?

— Какъ что? Человѣкъ — весь развратъ, а тутъ вдругъ вздумалось ему и сейчасъ готовъ присвататься въ честной чистой дѣвушкѣ!

Викторъ даже кулакомъ ударилъ по столу.

— Вѣдь всякая кокотка, — продолжалъ онъ — знаетъ свое мѣсто, понимаетъ, на что она пошла, отдавшись разгульной жизни, а вотъ, Николай Савельичъ честь дѣлаетъ дому, если, намѣтивъ тамъ дѣвушку, входитъ въ семью…

— Э, милый мой, — возразилъ Леонидъ, — ты вонъ куда заѣхалъ. Это все, положимъ, и правда, да вѣдь такъ ужъ давно повелось. А, кромѣ того, Николаю Савельичу все простится.

— Это почему?

— Какъ же ты не видишь почему. Одному много дано и много съ него взыщется; другому дано мало, и требовать съ него нечего. Крутилову и въ голову не можетъ придтъ, что грязь, въ которой онъ, положимъ, вращается всю жизнь, лишаетъ его извѣстныхъ правъ на любовь, напримѣръ, честной женщины. Для этого надо имѣть болѣе тонкую совѣсть. Есть люди, которыхъ не тревожитъ даже кровь. Что такое для Наполеона всѣ эти трупы, по которымъ онъ ходилъ? пріятное воспомввавіе и ничего больше. А ты хочешь, чтобы Крутиловъ смущался тѣмъ развратомъ, который у насъ обыченъ для всѣхъ мужчинъ, даже для тѣхъ, кто и получше Крутилова.

Викторъ ничего не отвѣтилъ и скоро перевелъ рѣчь за другой предметъ. На этотъ разъ Леонидъ, благодаря непогодѣ, остался ночевать у вятя. Было далеко за полночь, гость сладко спалъ въ отведенной ему комнатѣ. Въ домѣ стояла тишина, и только мыши неустанно скреблись за обоями. И вотъ, дверь комнаты Леонида тихонько раскрылась, и въ глаза спящему ударилъ свѣтъ. Леонидъ, всегда спавшій чутко, раскрылъ глаза и удивленно поглядѣлъ на стоящаго передъ нимъ со свѣчей въ рукѣ зятя.

— Ты что? — сяросилъ Леонидъ, садясь въ постели и тревожно вглядываясь въ осунувшееся лицо Виктора, который смотрѣлъ на него лихорадочнымъ взоромъ.

— Нѣтъ, я такъ… я думалъ, ты, можетъ, не спишь… я уйду, — смущенно отвѣтилъ Викторъ и не уходилъ.

— Садись, садись, вонъ на диванъ, а свѣчу сюда поставь, — сказалъ Леонидъ, чувствуя, что съ его зятемъ происходитъ что-то недоброе. — Ну, что же такое съ тобой? на тебѣ лица нѣтъ…

Викторъ сѣлъ на диванъ и съ минуту молчалъ, какъ бы собираясь съ силами. Потомъ поднялъ на Леонида лихорадочно блестѣвшіе глаза.

— Ты какъ это давеча сказалъ: такимъ, какъ Крутиловъ, все простится; такъ, что ли?.. Ну, какъ такъ: все простится? я что-то не помню…

— Ну, положимъ, что нибудь… подлое… ну… пятнышки тамъ разныя, въ прошломъ…

— Что ты толкуешь?.. Я не могу понять…

— А такимъ, какъ я, напримѣръ?.. а? — продолжалъ Викторъ, упорно глядя на него.

— Послушай, — сказалъ Леонидъ, — я не понимаю, почему ты такъ встревожился моими словами. Распущенность у мужчины — дѣло давно извѣстное; я говорилъ только, что Крутиловъ съ чистой совѣстью поѣдетъ послѣ пріятнаго вечера у кокотки въ любой честный домъ и сдѣлаетъ предложеніе чистой, невинной дѣвушкѣ. Онъ слишкомъ тупъ совѣстью для того, чтобы винить себя въ развратѣ. И такъ большинство. Ну, а про тебя я думаю, что ты совѣстью чутокъ и, отвернувшись однажды отъ грязи, вспоминаешь о ней съ омерзеніемъ.

— А пятнышки-то, пятнышки-то все-таки не простятся?

— Про какія пятнышки ты толкуешь?

— А ты не знаешь, какъ это наростаютъ иногда на совѣсти… пятна. Вотъ эдакія, съ мѣдный пятакъ… бурыя…

— Э, полно…

— Помнишь, у Лермонтова что ли:

…"Но ежели пятно

Единое случайно заведется,

Тогда бѣда! Душа сгоритъ…"

— Прощай, братъ…

— Да, нѣтъ, стой, сядь; вотъ такъ. У тебя, Викторъ, я вижу, нервы-то пошаливаютъ. Знаешь, и мы всѣ эти штучки отлично понимаемъ.

Викторъ встрепенулся.

— Ты-то что знаешь, что? — крикнулъ онъ.

— Пятнышки-то эти; испыталъ, братъ, и я ихъ.

— Не можетъ быть; не вѣрю!

— Что жъ ты меня за святого, что ли, считаешь? Видишь, ли, у насъ съ тобой, у обоихъ совѣсть чуткая, а такъ какъ въ молодости мужчина, предоставленный самому себѣ, обыкновенно срывается съ цѣпи и бросается въ омутъ грязи, такъ потомъ, когда опомнится такой, какъ ты, то вспоминаетъ про зловонную помойную яму, въ которой купался, съ ужасомъ и омѣрзеніемъ.

— Ахъ не то, не то… Нѣтъ, братъ, прощай, не то!

— Стой же! Лягъ на диванъ и кури. И я закурю… Вѣрь, и у меня эти пятнышки, да еще можетъ и побольше, чѣмъ, твои…

— Нѣтъ, неправда.

— А ты не слишкомъ ли ужъ смущаешься этими пятнышками? Думаешь, ты одинъ такой на всемъ свѣтѣ, что съ молоду пакостничалъ, весь покрылся пятнами, а потомъ, какъ выплылъ на чистое мѣсто, такъ и ужаснулся прошлаго… Нѣтъ, братъ, это со всякимъ бываетъ, кто не совсѣмъ отупѣлъ…

— Да пятна-то…

— А вотъ ты лежи, а я тебѣ разскажу про себя, какъ я проводилъ молодость и къ чему пришелъ. Вотъ ты и увидишь, что не ты одинъ. Молиться намъ бы всѣмъ надо такъ: «грѣхи юности нашей не помяни, Господи…» Да, а Крутиловъ въ этомъ счастливѣе: онъ тупъ совѣстью и оттого спокоенъ.

— Ну, разсказывай… про себя…

— Видишь, — началъ Леонидъ, — ты вотъ самъ говоришь, что я старецъ, и ты, пожалуй, правъ. И это потому, что и я, какъ ты, почуялъ мерзость и вонь грязи, и потому что никто меня, какъ и тебя, не удержалъ во время и не научилъ… Ну, а въ университетѣ я занимался много, много читалъ и раздумывалъ. И чѣмъ больше думалъ, тѣмъ все больше падалъ духомъ. Гдѣ-же, думалось мнѣ, вѣчное начало справедливости, если подлость всюду торжествуетъ, а добро всюду плачетъ?… Да ты не смѣйся, я, братъ, молодъ тогда былъ. Но чувствъ тѣхъ не забыть мнѣ никогда! Да этого-то я и не стыжусь…

— Это все не то, — дбсадливо сказалъ Викторъ, который и не думалъ смѣяться. — Если-бы у меня только это…

— Постой, ты слушай дальше. — Прошло такъ съ годъ, я я все злобствовалъ. Мое ожесточеніе обратилось противъ жизни вообще, противъ меня самого… И въ это время…

— Ну, что-же?

— Я пустился въ страшный развратъ, рѣшивъ послѣ всего этого застрѣлиться…

— И… ты стрѣлялся?

— Да. Но предварительно, другъ мой, я окунулся въ такой омутъ, о которомъ ты, быть можетъ, и не подозрѣвалъ.

— И послѣ этого стрѣлялся? — нетерпѣливо допрашивалъ Викторъ. — Какъ ты сдѣлалъ это?

— Очень просто. Револьверъ, пулька… Нажалъ и готово,

— Ну и что-же? Далѣе, далѣе!

— Какъ видишь, живъ остался. Болѣлъ долго. А пока лежалъ больной, многое передумалъ и многое понялъ.

VI.

— И опять ты не то, — тоскливо сказалъ Викторъ.

— А я думаю, что именно то. Такого мрака отчаянія, въ какомъ я жилъ въ ту пору моей жизни, не пожелаю никому. Не пожелаю никому также и всего послѣдующаго. Подумай, я только что начиналъ жить и уже зналъ, что радости жизни и молодости утрачены. Душа осквернена развратомъ, здоровье надорвано. Я зналъ, что уже никогда не быть мнѣ настоящимъ человѣкомъ, никогда не жить полною жизнью. Зналъ, что надо собрать послѣднія силы лишь для того, чтобы дожить, дотянуть до могилы, скучно, одиноко. А на днѣ души все они же, эти твои пятнышки… Да, дорогой мой, знакомы они и намъ…

Викторъ лежалъ, глядя куда-то въ потолокъ. На лицѣ Вакулова рисовалась глубокая, безысходная скорбь. Потомъ онъ повернулся на-бокъ и, взглянувъ прямо въ упоръ въ лицо Леонида, тихо проговорилъ:

— Ну, а если пятнышки есть, такъ, вѣдь, остается… одно.

— Что остается?

— Да покончить съ ними… однимъ разомъ.

— Ну, и глупости, — заволновался Леонидъ.

— Что ты мальчишка, что-ли?.. У тебя, братъ, семья… Да и что это, съ чего такое отчаяніе?..

Викторъ опять повернулся на спину.

— Нѣтъ, я про пятнышки, — лѣниво проговорилъ онъ, но вдругъ порывисто поднялся.

— Такъ что же дѣлать, что дѣлать, научи…

— Нашелъ учителя, — сказалъ Леонидъ и, всунувъ ноги въ старенькія туфли, прошелся по комнатѣ.

— Ну, а ты что же дѣлалъ? а? — спросилъ Викторъ съ тоской въ голосѣ.

— Я-то? — раздумчиво отвѣтилъ Леонидъ, продолжая шагать, — сначала игралъ въ классическій, а потомъ съ присыпкой…

— Э! полно…

— И съ гвоздемъ. Это, братъ, интереснѣй.

— Оставь глупости. Я тебя спрашиваю серьезно.

— Да я, другъ, и то серьезно. Ты, пожалуй, гораздо счастливѣе меня; во первыхъ, у тебя семья, жена, ребенокъ. Во вторыхъ, — вотъ ты бьешься, стараешься выкинуть изъ себя то, что тебя мучитъ. А я…

— Что-же ты? — спросилъ Викторъ, почуявъ въ голосѣ Леонида ноту глубокой душевной муки.

— А я… испортилъ жизнь въ конецъ и лежу, не двигаюсь, что бы не было больно… Понимаешь?

— Голубчикъ!, — сказалъ Викторъ съ участіемъ, — но вѣдь, этакъ жить невозможно.

— Все возможно, какъ видишь. Ну, и еще я думаю, что эта-то расплата, о которой ты думаешь, — слишкомъ легкая…

— Да, это вѣрно! Смыть нужно эти пятна, вытравить, — взволнованно говорилъ Викторъ, а Леонидъ, не слушая уже его, продолжалъ какъ-то равнѣженно:

— И еще мнѣ доставляютъ странное облегченіе слова: «да не смущается сердце ваше»… Хорошія слова, добрыя.

Викторъ безнадежно махнулъ рукой и сѣлъ на диванъ.

— Слова хорошія, да развѣ они примѣнимы ко всякому положенію! Ты зарѣжь кого-нибудь, а потомъ сложи ручки и успокойся: да не смущается, дескать, мое сердце. Развѣ для такихъ, какъ я, сказаны эти слова? Сижу въ праздности, по уши зарылся въ довольство, — мнѣ ли не смущаться за прошлое! А только вотъ, — что дѣлать, какъ, чѣмъ и гдѣ искупить, что именно выведетъ эти пятнышки? Господи, какая мука!

Леонидъ помолчалъ и затѣмъ сказалъ тихо и задушевно:

— Ну, и ищи. Это, конечно, лучше. Только не пускай въ голову этихъ глупостей о легкомъ избавленіи… И потомъ, помни старые долги, но помни также, что ты выдалъ на себя еще новый вексель. Ну, и когда нибудь наступитъ-же миръ, ничто не вѣчно, — закончилъ онъ своимъ обычнымъ философскимъ тономъ.

— Ахъ, ты не понимаешь, — съ отчаяніемъ въ голосѣ воскликнулъ Викторъ. — Я не мира хочу, мнѣ нужно прощеніе. Я не забыть хочу то, что отравило мнѣ жизнь, я вѣчно буду помнить, но пусть я знаю, что когда нибудь совѣсть мнѣ, скажетъ: ты заплатилъ, мы теперь квиты.

— И все-таки нужно спокойнѣе.

— Да, я вѣрю, что есть выходъ. — продолжалъ Викторъ, — я хочу жизни и счастья и я во что бы то ни стало добьюсь этого… Или, или…

Онъ рѣзко отвернулся къ стѣнѣ и замолчалъ. Леонидъ тоже прилегъ на постель. Свѣча вспыхнула въ послѣдній разъ слабымъ синеватымъ пламенемъ и погасла. Среди тишины зимняго утра пронеслась въ морозномъ воздухѣ волна колокольнаго звона. Звонили къ заутренѣ.

VII.

Не смотря на отчаяніе, которое, казалось, овладѣло Викторомъ въ ночь разговора съ Леонидомъ, онъ неожиданно для самого себя успокоился душой. Онъ не то, что забылъ о мучающихъ его вопросахъ, но будто примирился съ ними. Онъ могъ теперь предаваться обычнымъ занятіямъ по хозяйству, любить жену и ребенка, быть оживленнымъ.

Приближался великій постъ, и Вакуловы по желанію Ольги переѣхали въ Васильевскъ, чтобы тамъ встрѣтить Пасху. Ольга желала этого переселенія, потому что ей было скучно встрѣчать праздникъ не въ кругу родныхъ и потому еще, что она привыкла говѣть на страстной недѣлѣ въ городскомъ соборѣ.

Викторъ нанялъ квартиру, и въ началѣ марта Вакуловы уже были въ городѣ.

— Послушай, Витя, — сказала однажды Ольга, садясь около мужа, который читалъ газету, — исполни одно мое желаніе.

Ея рука, легшая на его широкую, крѣпкую руку, была такая милая, маленькая и бѣлая, а голубые Глаза выражали столько нѣжности и мольбы, что Викторъ не утерпѣлъ и поцѣловалъ жену прямо въ ея розовую, теперь отчего-то особенно разгорѣвшуюся щечку.

— Развѣ я не исполнитель всѣхъ твоихъ желаній? — шутливо отвѣтилъ онъ вопросомъ.

— Видишь что… — Ольга немного замялась и опять покраснѣла. — Мы съ тобой кое въ чемъ не сошлись… Но я надѣюсь, что у тебя это временно… На страстной я буду говѣть, прошу тебя, пожалуйста, и ты со мной.

Лицо Виктора омрачилось.

— Я уважаю твои убѣжденія; зачѣмъ же ты насилуешь мою совѣсть?..

Она слегка поблѣднѣла и отшатнулась.

— Другъ мой, развѣ ты до такой степени невѣрующій?

Онъ сейчасъ-же смягчился и пожалѣлъ о своихъ словахъ.

Они показались ему напыщенными и фальшивыми. Достаточно-ли онъ думалъ объ этихъ вопросахъ, чтобы имѣть право говорить объ «убѣжденіяхъ»?

Она на минуту задумалась.

— Вотъ что: я не прошу тебя говѣть, какъ это принято. Но ходи вмѣстѣ со мной на службы, а тамъ увидишь…

— Ну, что же, изволь — и даже съ удовольствіемъ.

Онъ не забылъ обѣщанія и съ вечера воскресенья шестой недѣли неизмѣнно шелъ съ Ольгой въ старинный полутемный соборъ, гдѣ особенно торжественно отправлялась служба. Вмѣстѣ съ ними говѣла и Лидочка, которая становилась съ сестрой слѣва у стѣны большой арки, раздѣлявшей церковь на двѣ половины. Викторъ помѣщался позади ихъ.

Молящихся было не особенно много, и въ храмѣ не чувствовалось духоты и давки. Старикъ протопопъ служилъ благолѣпно; дьяконъ, обладатель красиваго, мягкаго баса, всегда очень нравился Виктору, внося въ возгласы и пѣніе долю чувства; пѣвчіе славились въ городѣ. Мирное, слегка грустное чувство охватывало Виктора, и онъ не жалѣлъ, что послушался Ольги.

— Духъ праздности, унынія, любоначалія и празднословія не даждь мы, — тихо и внушительно говорилъ среди безмолвія храма священникъ и медленно опускался на колѣни. И мѣстѣ съ нимъ и съ молящейся толпой опускалась Ольга. И съ чистымъ сердцемъ и искренней вѣрой искала духовными очами Того, Кто все видитъ и все проститъ. Но она даже не старалась вникнуть въ смыслъ произнесенной молитвы, и слово — любоначалія не оставляло впечатлѣнія въ ея сердцѣ. Все вмѣстѣ — и молитва, и тихое, стройное пѣніе, и лампады, мерцающія среди мрака, и общее въ толпѣ чувство духовнаго безсилія, — все было мольбой о прощеніи, о помощи, о возрожденіи духа…

Викторъ не отдавался религіозному чувству. У него было хорошо на душѣ, но почему, — онъ не зналъ и не задумывался надъ этимъ вопросомъ. Съ наслажденіемъ слушалъ онъ за вечерней службой торжественно-восторженные аккорды хора, пѣвшаго о Женихѣ, изливавшаго скорбь души, не имѣвшей одеждъ для украшеннаго чертога, но мысли его витали далеко. Онъ слушалъ и наслаждался, но не раскрывалъ души. Онъ гналъ, что тамъ, за стѣнами этого прохладнаго храма, отдающаго сыростью камней, уже ликуетъ весна, теплый вѣтеръ вѣетъ съ юга и манитъ любовью, радостью. И это сознаніе умиляло его, какъ и поэзія великопостной службы.

За одной изъ вечернихъ службъ онъ, склоняясь при возгласѣ вышедшаго изъ алтаря священника, случайно взглянулъ на Лидочку и былъ пораженъ выраженіемъ ея дѣтскаго лица. Дѣвушка была блѣдна; ея голубые невинные глаза полны были слезъ и душевнаго страданія. Она крестилась широкимъ крестомъ и, опускаясь на колѣни, подолгу лежала, прижимаясь головой къ холодному полу.

— Знаешь что, — сказалъ Викторъ Ольгѣ, когда они послѣ службы вышли изъ церкви, — мнѣ Лидочка что-то не нравится.

Ольга слегка насторожилась.

— Что же именно?

— Слишкомъ много экзальтаціи; это религіозное увлеченіе ненормально.

— Пойдемъ въ рѣкѣ, — вмѣсто отвѣта сказала Ольга и, взявъ мужа подъ руку, пошла по направленію небережной.

— Ты ошибся насчетъ Лидочки, — продолжала Ольга, когда они уже подходили къ рѣкѣ, — экзальтаціи тутъ нѣтъ.

— А что же?

— Не волнуйся такъ. Я узнала, что ухаживанья Крутилова сдѣлали свое дѣло. Лидочка полюбила, а мы, Абазовы, не умѣемъ любить и разлюблять.

Викторъ съ сердцемъ оттолкнулъ руку жены.

— Такъ что же вы-то, старшіе-то чего глядѣли? — крикнулъ онъ, чувствуя, что блѣднѣетъ отъ злобы и огорченія.

— Проглядѣли, видно, — печально отвѣтила Ольга, — мамѣ хотѣлось видѣть одну изъ дочерей за Крутиловымъ. Будемъ надѣяться, что онъ ухаживалъ не ради шутки.

— О, я съ нимъ пошучу… я ему покажу шутки…

Викторъ долго не могъ успокоиться и мрачно глядѣлъ внизъ, гдѣ широко разлившаяся рѣка съ шумомъ катила расходившіяся воды. Въ воздухѣ темнѣло; зажигались блѣдныя звѣзды; отъ рѣки вѣяло сыростью тумана. Ольга тихонько взяла мужа подъ руку и прижалась къ ней.

— Милый, ты ничего не дѣлай по этому поводу. Ты поймешь меня…

О, разумѣется, онъ ничего не можетъ сдѣлать; онъ понимаетъ, что не ему вмѣшиваться въ это дѣло, да и вообще нечего дѣлать.

А внизу все кипѣло и гремѣло. Куда ни досягалъ взоръ — вездѣ стальныя съ бѣлыми гребнями волны, разъяренныя, негодующія, мчавшіяся въ далекую невѣдомую даль, роптавшія непонятные упреки. Изрѣдка быстро проносилась запоздавшая, подхваченная съ берега набѣжавшей волной льдина, за ней плыла большая щепа, потомъ невѣдомо откуда взявшаяся рогожа, кустъ, вырванный льдинами съ корнемъ, бочка, а потомъ опять двѣ льдины съ шестомъ, торчащимъ вертикально на одной изъ нихъ. Рѣка все принимала одинаково алчно и несла добычу на бѣломъ хребтѣ, будто торопясь поскорѣе унести ее… Тамъ дальше въ лѣтнихъ затонахъ стояла относительная тишина. Рѣка устремляла свой бѣгъ впередъ, посылая къ окраинамъ болѣе тихія струи. Тамъ мрачными, молчаливыми купами стояли рощи, погруженныя въ разлившіяся воды; кое-гдѣ торчалъ на бугрѣ запоздавшій стогъ прошлогодняго сѣна; одинокая береза уныло раскинулась огромными вѣтвями надъ холодною гладью воды, омывашей ея стволъ. И какъ бѣлый стражъ, упраздненный тихій монастырь молчаливо глядѣлся въ подошедшую къ самымъ стѣнамъ его водную равнину…

VIII.

Въ среду послѣ вечерней службы Вакуловы не ушли домой, а остались съ прочими богомольцами въ церкви для исповѣди. Въ толпѣ замѣчалось нѣкоторое лихорадочное оживленіе, торопливость, сознаніе важности минуты. У многихъ въ рукахъ были свѣчи. Лидочка стояла блѣдная и взволнованная, но Ольга, будто продолжая молитву покаянія, была попрежнему спокойна и сосредоточенна. На правомъ клиросѣ поставили аналой, на немъ лежали крестъ и евангеліе. Спустя нѣсколько минутъ изъ алтаря вышелъ въ эпитрахили старичокъ-священникъ, остановился и поглядѣлъ на исповѣдниковъ поверхъ очковъ.

— Кому угодно исповѣдоваться, пожалуйте по очереди, — раздался его негромкій старческій голосъ.

Отъ толпы отдѣлилась старушка-мѣщанка, повязанная сверхъ платка другимъ клѣтчатымъ такъ, что онъ, сложенный въ узкую полосу, обхватывалъ ея нижнюю челюсть и, связанный на темени узломъ, торчалъ на ея головѣ двумя концами на подобіе ушей.

Священникъ сталъ передъ аналоемъ и знакомъ пригласилъ старушку положить эемной поклонъ, что она и исполнила, тотчасъ же вздохнувъ громко на всю церковь. До слуха Виктора доносился тихій голосъ духовника и глухой, но жалобный старушки, но словъ нельзя было разобрать. Прошло минутъ десять и затѣмъ на клиросѣ послышалось движеніе. Старушка стояла на колѣняхъ, а духовникъ, положивъ на ея голову конецъ тяжелой эпитрахили, громко произносилъ молитву:

«… азъ, недостойный іерей разрѣшаю…» — уловилъ слухомъ Викторъ.

Когда старушка вышла, Ольга, оглянувшись и вцдя, что никто изъ богомольцевъ не двигается, повернулась и скорой, твердой походкой направилась къ клиросу. Священникъ посмотрѣлъ на нее поверхъ очковъ и, узнавъ свою давнишнюю духовную дочь, ласково улыбнулся ей. Пока она оставалась на клиросѣ, Викторъ чувствовалъ нервную дрожь. Ему казалось, что это онъ самъ раскрываетъ затаенные уголки своей совѣсти, выворачиваетъ наружу душу. И когда Ольга тою же спокойною, ровною поступью вернулась на свое мѣсто, онъ удивился, видя, что на лицѣ ея нѣтъ волненія.

И какъ она можетъ быть такой невозмутимой? — думалъ онъ, чувствуя, что самъ волнуется все болѣе и болѣе. Потомъ исповѣдывалась Лидочка.

Тихонько всхлипывая, она опустилась на колѣни за разрѣшительной молитвой и потомъ вышла, утирая глаза платкомъ.

Когда они ушли изъ церкви, на душѣ у Виктора было еще тяжелѣе, чѣмъ прежде…

IX.

На второй день Пасхи Вакуловы съ утра были у Абазовыхъ. Свободный отъ служебныхъ занятій, счастливый благоустройствомъ дома и по обыкновенію не замѣчающій тщательно скрываемыхъ отъ него огорченій прочихъ членовъ семьи, Алексѣй Ѳедоровичъ, сидя противъ Крутилова за шахматнымъ столомъ, глубокомысленно обдумывалъ ходы, поглаживая рукой длинную, уже почти совсѣмъ сѣдую бороду. Такой же высокій, какъ и отецъ, и съ бородой, похожей на отцовскую, Леонидъ, который опять пріѣхалъ на праздники, ходилъ изъ угла въ уголъ по большой гостиной. Но, кромѣ этихъ гостей, въ комнатѣ находился еще нѣкто — Василій Ефимовичъ Липинскій, молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, помѣщикъ уѣзда, дворянинъ и мѣстный дѣятель.

Викторъ, занятый своими личными волненіями, горестями, надеждами, а порой отчаяніемъ, отсталъ за послѣдніе полгода отъ интересовъ семьи Абазовыхъ и не замѣчалъ, что женская половина этой семьи вела усиленно оживленную дѣятельность, имѣла одну, твердо намѣченную цѣль, волновалась, надѣялась, разсчитывала шансы на успѣхъ, горевала, теряя надежды и опять оживлялась. А, главное, логика этого кружка была совершенно иная, особенная, чѣмъ у Виктора, чѣмъ вообще у мужчинъ. Ольга принимала участіе въ этой дѣятельности, хорошо знала всѣ ходы дѣла, но мужу почти ничего не сообщала, понимая, что онъ не раздѣлитъ взглядовъ ея и родныхъ и только помѣшаетъ дѣлу. А цѣлью женской половины семьи было выдать Юленьку за Липинскаго и постараться, чтобы Крутиловъ послѣ весеннихъ выпускныхъ экзаменовъ Лидочки сдѣлалъ предложеніе послѣдней. Съ Липинскимъ особенныхъ хлопотъ не было, и все шло, какъ по маслу, такъ какъ Липинскій зналъ, что за Юленькой даютъ десять тысячъ, оставленныхъ ей теткой. Но Крутиловъ надѣлалъ было хлопотъ. Явно ухаживая за Лидочкой, мѣшая ей въ школьныхъ ея занятіяхъ до того, что дѣвушка изъ первой ученицы очутилась къ праздникамъ въ числѣ послѣднихъ, онъ кончилъ вдругъ тѣмъ, что пересталъ бывать у Абазовыхъ, а потомъ уѣхалъ на два мѣсяца въ отпускъ, не подавая о себѣ никакихъ вѣстей и не простившись даже передъ отъѣздомъ. Это-то и сдѣлало, что дѣвушка загрустила, стала худѣть и привела родныхъ въ отчаяніе своимъ молчаливымъ, тщательно скрываемымъ горемъ.

И вотъ, въ первый день Пасхи Крутиловъ, вернувшійся изъ отпуска лишь наканунѣ, вечеромъ, явился вдругъ къ Абазовымъ, разцѣловался съ Алексѣемъ Ѳедоровичемъ, добился поцѣлуя отъ Катерины Ивановны, намекнулъ было о томъ барышнямъ, но ограничился лишь поцѣлуемъ рукъ и снова очаровалъ всю семью. Коварное его бѣгство, его жестокость относительно Лидочки — все было ему прощено. Еще болѣе пополнѣвшій и розовый, онъ съ своими смѣющимися, добродушно-хитрыми глазками, казалось, не могъ обмануть ничьего довѣрія, и Катерина Ивановна успокоилась за судьбу дочери.

— Сдѣлаетъ предложеніе, — говорила она Ольгѣ, — просто дожидается конца ея экзаменовъ, а уѣзжалъ, чтобы не мѣшать дѣвочкѣ. Сама ты посуди: вѣдь ему тоже неловко съ ней пока. Она еще въ школьномъ мундирчикѣ ходитъ, а онъ съ лысиной-то своей предложеніе ей вдругъ дѣлаетъ. Человѣкъ, все-таки, съ тактомъ.

Катерина Ивановна не хотѣла сознаться, что совершенно очарована предполагаемымъ будущимъ зятемъ, уже любитъ его чуть-ли не больше, чѣмъ Леонида, и вѣритъ ему во всемъ, хотя и очень мало знаетъ о его личныхъ дѣлахъ. Не смотря на кажущееся добродушіе, на раскрытость сердца, Крутиловъ не любилъ говорить о своихъ дѣлахъ.

Когда Викторъ окончилъ завязавшійся у него съ Липинскимъ споръ и подошелъ къ игрокамъ, Ольга, пошептавшись о чемъ-то съ матерью, вызвала мужа въ сосѣднюю комнату.

— Вотъ что, Витя, — взволнованнымъ шопотомъ начала она, теребя его за пуговицу жилета и прямо глядя ему въ глаза улыбающимися и будто виноватыми глазами, — послушай, ты, вѣдь, еще не знаешь нашей семейной радости. За обѣдомъ мы будемъ пить за жениха и невѣсту.

— Это еще что? — чувствуя, что готовъ вспыхнуть отъ досады, если дѣло идетъ о Лидочкѣ, сказалъ удивленно Викторъ.

— Не кричи, что ты… Вчера вечеромъ пріѣзжалъ Липинскій и сдѣлалъ Юленькѣ предложеніе. Мамочка согласилась… ну… и папочка… Я ужасно рада.

— Ну… убили бобра, — сказалъ Викторъ, разводя руками, но успокоившись сразу, такъ какъ дѣло шло о Юленькѣ, а не о Лидочкѣ.

— Нѣтъ, знаешь, онъ хоть и не симпатичный, это правда, но за то дѣловой. Вотъ Крутиловъ и симпатиченъ, да что въ немъ…

Но Викторъ уже и самъ сознавалъ, что для хорошенькой, но пустой Юленьки Липинскій — не дурная партія. Молодъ, со средствами, занимаетъ видное мѣсто, собой недуренъ. Чего еще? Вотъ если-бы дѣло шло о Лидочкѣ, тогда совсѣмъ иное. Викторъ не разъ грозилъ изувѣчить, застрѣлить, уничтожить Крутилова, но, въ концѣ концовъ, любилъ его и, бранясь съ нимъ не рѣдко, подчинялся ему. Липинскаго онъ не грозилъ ни задушить, ни повѣсить, а все же чувствовалъ къ нему нелюбовь. Все въ этомъ человѣкѣ возбуждало у него непріятное чувство: и его манера изысканно, но безвкусно одѣваться, и способъ закидывать голову кверху, бросаться въ кресло, вытягивая ноги впередъ. А главное, это безпрерывное любованіе самимъ собою, эта самоувѣренность, глубокое убѣжденіе въ превосходствѣ своего ума, своего знанія жизни, своей, наконецъ, красоты. Это вѣчное «я», которое составляетъ предметъ его поклоненія, страстной любви. Викторъ никогда не могъ равнодушно видѣть этого человѣка и находилъ противнымъ его красивое, но съ безцвѣтными глазами лицо, его коротко остриженную голову, его выхоленную раздвоенную посерединѣ бороду и искренно негодовалъ, слыша гнусавымъ голосомъ произносимыя рѣчи Василія Ефимовича:

— Это, положимъ, такъ; а вотъ послушайте, что скажу я…

И захлебываясь отъ восторга къ самому себѣ, онъ развивалъ свои мысли, которыя неизбѣжно сводились къ тому, что разъ у него, Липинскаго, есть деньги, положеніе, связи, то о чемъ же, въ сущности, толковать.

Теперь онъ со снисходительнымъ видомъ старшаго и умнаго говорилъ Леониду:

— Логика, другъ мой, логика. Вездѣ и во всемъ требуется логика.

Леонидъ, разставивъ длинныя, нескладныя ноги, стоялъ передъ нимъ и задумчиво ерошилъ свою огромную рыжеватую бороду.

— Логика разума — одно, а логика чувства — другое.

— Нѣтъ. Логика вездѣ одна. Если a равно b, а b равно c, то a неизбѣжно равняется c… Абсолютно такъ.

— Я не про то. Разумъ иногда говоритъ: отними у него и возьми себѣ. А чувство споритъ, говоритъ — не годится.

Липинскій громко расхохотался довольнымъ смѣхомъ.

— Потому и споритъ, что васъ въ Титовку за это посадятъ, голубчикъ. Можете быть увѣрены.. Ха, ха, ха…

Леонидъ равнодушно зашагалъ по комнатѣ.

— Можетъ и не посадятъ. Не всегда вѣдь…

— Нѣтъ, батюшка, и тутъ логика. Это вѣрно! Вонъ, недавно приходитъ ко мнѣ одинъ субъектъ: возьмите, говоритъ, красненькую, да сдѣлайте по моему. Дуракъ я что-ли. За красненькую губить каррьеру. Вотъ пятьдесятъ тысячъ за ничтожное допущеніе дайте, ну, тутъ, конечно, задумаешься: съ полсотней-то тысячъ и со службы уйти ничего, а?

Онъ опять оглянулся и засмѣялся. Но вдругъ лицо его слегка омрачилось. Леонидъ смотрѣлъ на него растерянно и съ недоумѣніемъ.

— Ну, а безъ этихъ то соображеній развѣ нельзя отказаться и отъ красненькой, и отъ полсотни тысячъ?

— То есть, какъ? Ну да, конечно, конечно. Разумѣется, не принято брать, ну, понятно, и я не возьму. Я только говорю примѣрно, что вотъ чѣмъ руководится чувство.

Викторъ, вошедшій съ Ольгой въ гостиную, молча слушалъ этотъ разговоръ и потомъ оглянулся на Юленьку. Дѣвушка раскраснѣлась и съ восхищеніемъ слушала жениха, не опуская съ него восторженныхъ хорошенькихъ глазокъ…

«Тоже логика чувства» — подумалъ Викторъ.

X.

На другой день Викторъ съ Леонидомъ ѣхали по приглашенію Липинскаго въ имѣніе послѣдняго. Наканунѣ Липинскій, любившій быть съ равными себѣ на ты, предложилъ Виктору и Леониду, какъ будущимъ родственникамъ, брудершафтъ, сталъ съ ними на дружескую, товарищескую ногу и даже какъ-то успѣлъ подкупить Виктора въ свою пользу. Хотя дружеская нотка не шла къ Липинскому, но Викторъ легко поддавался на ласку и теперь старался увѣрить и себя, и Леонида, что Юленькинъ женихъ иногда лжетъ на себя, но, въ сущности, добрый парень. Леонидъ не соглашался, и ему далеко не улыбалась мысль назвать этого господина зятемъ.

— Видишь-ли, — говорилъ онъ, — когда родная сестра выходитъ замужъ, невольно становишься строгъ къ ея выбору. Липинскій — это, братъ, кремень; даже не кремень, а каменный истуканъ; такъ сказать, статуй. Души не ищи.

— Не извергъ-же онъ однако!

— Зачѣмъ извергъ? Хуже изверга; у того скорѣе отыщешь искорку. Этотъ не извергъ, а самый обыкновенный человѣкъ, и это-то страшно. И смотри, вѣдь не глупъ, — а духовная сторона все-таки, какъ у бразильской обезьяны.

— Погляди-ка лучше, что кругомъ за благодать, — сказалъ Викторъ.

Онъ съ наслажденіемъ вздохнулъ всей грудью и глядѣлъ на нѣжное голубое небо, щурясь отъ ласковаго, чуть грѣющаго солнца. Дорога почти совсѣмъ просохла, но кругомъ на спутанныхъ, еще бурыхъ, покрытыхъ какою-то плѣсенью зеленяхъ, бѣлѣлъ кое-гдѣ снѣжокъ и стояли мѣстами лужи. Показавшіяся березки наливались почкой; изъ лѣска, которымъ пришлось проѣзжать, вѣяло сыростью и холодкомъ.

— Хорошо на свѣтѣ, — задумчиво произнесъ Леонидъ, — хорошо и загадочно. И вся загадка въ томъ, что человѣкъ созданъ для счастья, оно вотъ здѣсь, внутри тебя, а ты, между тѣмъ, всѣ силы употребляешь, чтобы прогнать его вонъ, приманить вмѣсто него тоску.

— Старая, братъ, пѣсня.

— Старая, да не состарѣвшаяся. Въ природѣ человѣка лонятіе любви, идеалъ-то горитъ.

Дорога пошла круто подъ гору, прорѣзала небольшой лѣсокъ и выбѣжала на топкую луговину. Въ концѣ ея виднѣлась разлившаяся рѣчка съ перекинутымъ черезъ нее ветхимъ мостомъ и гатью. За рѣчкой, на высокомъ берегу, раскинулась деревня съ барской усадьбой, окруженной высокими тополями и черными старыми липами. Между деревьями стоялъ небольшой каменный домъ Липинскаго.

Когда пріѣхавшіе вошли въ чистенькую залу-столовую Василія Ефимовича, хозяинъ встрѣтилъ ихъ радушно и поцѣловался съ ними троекратно. У себя дома онъ былъ гораздо мягче и подкупалъ несомнѣннымъ радушіемъ.

— Пойдемъ знакомиться, — сказалъ онъ прибывшимъ, — у меня еще гости.

Въ кабинетѣ, пестро и богато убранномъ и полномъ табачнаго дыма, сидѣлъ толстый съ маленькими добродушными глазками Васильевскій предводитель Кукуринъ и раззорившійся помѣщикъ сосѣдняго Коневскаго уѣзда, прежній богачъ и честолюбецъ, камергеръ Стуколкинъ, высокій, тоже толстый и на видъ очень добродушный старикъ. Когда гости перездоровались и размѣстились, Кукуринъ подошелъ въ Виктору, поднялъ его съ креселъ и съ таинственнымъ видомъ вышелъ съ нимъ въ столовую.

— Вѣдь, у васъ, Викторъ Егорычъ, въ Коневскомъ есть имѣніе?

— Есть, — отвѣтилъ Викторъ.

— Полный цензъ?

— Десятинъ шестьсотъ. А что?

— Ну, такъ мы васъ туда въ предводители. Такъ и записано.

— Ну, вотъ, еще выдумали!

— И не спорьте. Просимъ о томъ. Жить можно и въ Холмахъ, а туда только наѣзжать.

— Да что же у васъ за фантазія, Иванъ Иванычъ, ваше превосходительство?

— А вотъ, что за фантазія. Я, вѣдь, тамъ тоже и гласный, и помѣщикъ. Ну, старикъ Иволгинъ, знаете, чай, умеръ, а эта придворная лиса (онъ кивнулъ на дверь) Стуколкинъ-то мѣтитъ на его мѣсто.

— Ну, и прекрасно.

— Прекрасно? Нѣтъ, сударь, совсѣмъ не прекрасно. Ужъ скорѣе тогда я самъ пойду туда, брошу Васильевскъ. Нѣтъ, такихъ пускать нельзя; нѣтъ, мое почтеніе.

— Да онъ такой добродушный.

— Онъ не злой; нѣтъ, онъ не злой. Только что крыса. Сейчасъ пойдетъ на другихъ выѣзжать. Сейчасъ туда на верхъ: шу-шу-шу… Глядишь, ему благодарность, а другимъ шишъ. Нѣтъ, онъ не злой…

— А все же я то тутъ при чемъ?

— А очень просто: вы будете выбраны. Только смотрите, ему вида не показывайте, а то разнюхаетъ. А мы вотъ какъ устроимъ. — И онъ началъ шопотомъ объяснять Виктору, что уже почти всѣ въ уѣздѣ сговорились увѣрять Стуколкина глазъ на глазъ, что разсчитываютъ на него. Стуколкинъ успокоится и не станетъ набирать партію, а въ день выборовъ предложатъ баллотироваться не ему, а Вакулову. — Поняли? за него кто тогда будетъ? безъ приготовленія-то, а? Сергѣевъ, Ивинскій, Кошкаревъ, ну, пожалуй, еще Губновъ. Четверо да его шаръ пятый, вотъ и всѣ тутъ. А? ловко? — И Виктору въ эту минуту становилось тоже почему-то весело, какъ и Кукурину, и начинало казаться, что, дѣйствительно, выходило ловко. И мысль о томъ, чтобы стать предводителемъ, представлялась заманчивой.

Послѣ сытнаго, хорошо приготовленнаго обѣда, Стуколкинъ подсѣлъ съ чашкой кофе въ рукахъ къ Виктору и сюсюкающимъ слащавымъ голосомъ обратился къ нему:

— А у васъ въ Коневскомъ прехорошенькое имѣньице.

— Ничего особеннаго, — отвѣтилъ Викторъ, приглядываясь къ собесѣднику и удивляясь, какъ этотъ заплывшій, некрасивый, съ безцвѣтными, тупыми глазами, повидимому, не умный человѣкъ могъ быть придворнымъ.

— Вотъ, вамъ бы къ намъ въ предводители идти.

— Ни въ какомъ случаѣ!

— Напрасно. Вы еще молодой, свѣжій человѣкъ. А предводительство, другъ мой, много значитъ.

— Что же именно?

— Мой другъ, чины, ордена, значеніе, наконецъ, чего нибудь да стоятъ. Можно потомъ постараться въ вицъ-губернаторы пройти. Я хорошъ съ княземъ N, могу попросить его.

— Благодарю васъ, я не честолюбивъ.

— Мой другъ, не вѣрю. Какъ это, молодой еще человѣкъ и не честолюбивъ. Это не натурально.

— Увѣряю васъ. И вообще о моей кандидатурѣ не стоитъ говорить. Вотъ, на васъ указываютъ.

Стуколкинъ легонько вздохнулъ и посмотрѣлъ въ потолокъ. Потомъ принялся за кофе. А на другомъ концѣ комнаты, Леонидъ, слегка раскраснѣвшійся отъ выпитаго вина, стоялъ, разставивъ ноги, передъ благодушествующимъ на диванѣ Липинскимъ, тянулъ неудачно раскуренную сигару и махалъ въ возбужденіи руками.

— Да ты понимаешь ли, что такое математика? — кричалъ онъ, подступая въ хозяину.

— Мы, юристы, имѣемъ дѣло съ самой жизнью, — возражалъ Липинскій, прихлебывая черный кофе, — а вы, математики, чортъ знаетъ, что такое.

— Да нѣтъ, ты постой, ты суть-то возьми…

— И что за каррьера. Сиди въ банкѣ, а не то кисни въ учителяхъ гдѣ нибудь въ Тмутараканскѣ.

— Да я тебѣ говорю про суть-то, про идею-то науки.

— Складывай да вычитай, вотъ и вся суть.

— Нѣтъ, ты постой, нѣтъ, братъ; шалишь, нѣтъ, погоди…

XI.

Леонидъ еще сильнѣе замахалъ длинными, костлявыми руками и, совсѣмъ наступая на Липинскаго, заговорилъ весь красный отъ оживленія. Математику онъ, правда, позабылъ, но идея, но философія ея осталась и не могла не остаться, ибо математика это наука, это знаніе, а все остальное гиль и чепуха. Понимаетъ ли Липинскій хотя то, что изучающему высшую, чистую математику становится доступнымъ причинная связь мірозданія. Во вселенной нѣтъ покоя, все въ движеніи. Пусть же Липинскій заглянетъ въ аналитическую механику, перенесется въ безпредѣльное, ловитъ законы вѣчнаго движенія.

Липинскій, котораго такъ настоятельно посылали въ безпредѣльное, только рукой махнулъ, какъ бы говоря: «ну, замололъ», но Леонидъ уже не обращалъ на него вниманія и ходилъ по комнатѣ огромными шагами, махая по воздуху сигарой, какъ тростью. Онъ продолжалъ защиту математики и останавливался, главнымъ образомъ, на движеніи.

— Аналитическая механика, — возглашалъ онъ, — это что-то грандіозное, поражающее умы. Связывая пространство, она ведетъ человѣка въ безконечные міры, и вотъ мысль человѣка уже на порогѣ вѣчнаго и безпредѣльнаго. Теряется понятіе времени; гдѣ центръ, гдѣ окружность — неизвѣстно. Еще шагъ и ты лицомъ въ лицу съ вѣчно зиждущимъ началомъ.

— Д-да, — подавляя зѣвокъ, сказалъ Кукуринъ, — что и говорить, астрономія премилое занятіе.

— Э, нѣтъ, — досадливо возразилъ Леонидъ, — я не объ астрономіи говорю. Астрономія — это выводъ, это прикладное; это житейскій выводъ изъ чистаго, отвлеченнаго. Аналитику нѣтъ дѣла до того, что по его вычисленіямъ на землѣ узнаютъ, когда спутникъ Юпитера будетъ въ соединеніи съ какой нибудь тамъ еще звѣздой. Математика выше этого, математика чистая, философія ея; поэзія…

Онъ остановился и смущенно оглянулся кругомъ, застыдившись, чувствуя, себя виновнымъ. Только одинъ Викторъ глядѣлъ на него сочувственно. Кукуринъ уже подсѣлъ къ столу и заносилъ для памяти на бумажку имена противниковъ Стуколкина при предстоящихъ выборахъ; Стуколкинъ допивалъ вторую чашку кофе, стараясь, чтобы не растаявшій на днѣ чашки кусочекъ сахара скатился ему въ ротъ; Липинскій устало и со скучающимъ видомъ вѣвалъ и потягивался. При послѣднихъ словахъ Леонида онъ медленно поднялся съ дивана.

— Пойдемте-ка, я лучше покажу вамъ моихъ молодыхъ лошадей.

И всѣ оживились и охотно пошли за нимъ. Они обошли конюшни, скотный дворъ, птичникъ, молотильный сарай, каретную. Нигдѣ не было ничего особенно замѣчательнаго, но Липинскій съ лицомъ, раскраснѣвшимся не менѣе, чѣмъ передъ этимъ лицо Леонида, показывалъ все съ такимъ наслажденіемъ собственника, такъ настойчиво приглашалъ голосомъ, тономъ, блескомъ глазъ, оживленіемъ, суетливостью — признать, что все, у него, дѣйствительно, прекрасно, такъ какъ, вѣдь, все это его, Липинскаго, — что гости невольно соглашались съ нимъ и говорили, что все хорошо. Потомъ Липинскій направился домой и въ порывѣ увлеченія обращалъ вниманіе гостей, за неимѣніемъ другихъ предметовъ осмотра, на свое полутеплое, какое-то особенное, по его словамъ, пальто, на трость, которую держалъ въ рукахъ, на усовершенствованныя калоши, и потрогалъ, наконецъ, столбы крыльца, чтобы гости убѣдились, насколько прочно построено крыльцо. Потомъ онъ не удержался и навелъ разговоръ на любимую тему — о себѣ, о своемъ положеніи, о своихъ средствахъ, о своихъ дальнѣйшихъ жизненныхъ путяхъ. И съ тѣмъ же увлеченіемъ, съ которымъ показывалъ гостямъ лошадей, коровъ, сѣдло, новую сбрую, кнутъ для параднаго выѣзда, кучерской кушакъ, заборъ, отдѣляющій фруктовый садъ, ружье, пріобрѣтенное для лѣсника, — съ тѣмъ же увлеченіемъ говорилъ теперь о своей службѣ, о своей дѣятельности, о своемъ значеніи въ уѣздѣ.

И изъ словъ его выходило, что положеніе его, и значеніе, и вліяніе выше, чѣмъ чье бы то ни было въ уѣздѣ, и что положеніе и значеніе предводителя не можетъ равняться съ положеніемъ его, Липинскаго. Онъ говорилъ это не потому, чтобы завидовалъ Кукурину, предводителю, или предполагаемому будущему предводителю въ Коневѣ, Вакулову, но потому, что все свое, все неотъемлемо ему принадлежавшее, начиная съ лошади и кончая общественнымъ положеніемъ, возбуждало въ немъ нѣжность, трогательное увлеченіе.

Когда Леонидъ съ Викторомъ уже вечеромъ возвращались въ городъ, Викторъ размечтался о словахъ Кукурина по поводу кандидатуры въ Коневскіе предводители. Онъ представлялъ себя окруженнымъ почетомъ, принимающимъ дворянъ и мѣстныхъ служащихъ въ своемъ домѣ, предсѣдательствующимъ въ собраніяхъ, направляющимъ пренія, устраняющимъ недоразумѣнія. Онъ вездѣ въ уѣздѣ первое, замѣтное лицо; всѣ считаются съ нимъ; сомнительные дѣятели побаиваются его. Во всѣхъ коммиссіяхъ, во всѣхъ присутствіяхъ онъ первое лицо.

— А что, — сказалъ онъ, обращаясь къ Леониду, — что ты скажешь насчетъ предложенія Кукурина.

— Это въ предводители-то идти? — отозвался Леонидъ, — а что, видно забрало тебя, а?

— Нѣтъ, не то, а только… зачѣмъ отказываться отъ общественной дѣятельности…

— Милый мой, — добродушно смѣясь, сказалъ Леонидъ. — Ну, ну… разумѣется, я ничего не возражаю. Если служить не изъ тщеславія, сдѣлать кое-что можно.

Но Викторъ уже не слушалъ его. Опять давнишняя тоска охватила его сердце. И какъ онъ могъ позабыться, увлечься мечтами о предводительствѣ, когда для него не можетъ быть никакихъ радостей, надеждъ, когда позади стоитъ призракъ преступленія. Прошедшее давитъ, гнететъ его и выхода нѣтъ изъ этого мрака.

— О чемъ ты задумался? — спросилъ Леонидъ.

Но Викторъ не отвѣтилъ ничего и слегка отвернулся. Теперь Леонидъ опять казался ему спокойнымъ, уравновѣшаннымъ, апатичнымъ, какъ, до ночного разговора. Если не лицомъ, то выраженіемъ лица онъ походилъ на Ольгу и, странно, — оно вдругъ стало ненавистно Виктору. Затѣмъ по связи идей Викторъ возненавидѣлъ и Юленьку; и Лидочку, и Ольгу — все абазовское и даже своего сына. Наконецъ, совершенно неожиданно промелькнуло воспоминаніе о Дунѣ и на одинъ краткій, но мучительный мигъ захотѣлось вернуть все прошлое, быть снова съ Дуней и любить по прежнему мучительно и страстно.

Небо, черное, загадочное, глядѣло миріадами звѣздъ, будто наблюдая эту странную, полную противорѣчій землю.

XII.

Крутиловъ опять сталъ постояннымъ гостемъ Абазовыхъ и явно, хотя осторожно давалъ понять, что онъ имѣетъ виды на Лидочку. И Лидочка, счастливая, повеселѣвшая, ожила, перестала кашлять. Хорошенькое лицо ея сіяло радостью и румянцемъ молодости. Но, какъ раньше отъ горя, такъ теперь отъ. переполнявшаго сердце счастья, она не въ силахъ была заниматься уроками и по классному списку стояла въ числѣ послѣднихъ.

Приближались выпускные экзамены, надо было готовиться, повторять курсъ всѣхъ лѣтъ, а дѣвушка чувствовала, что не въ силахъ сосредоточиться надъ книгой, понять что нибудь изъ прочитаннаго. Мысли витали далеко, въ головѣ стоялъ розовый туманъ, на сердцѣ что-то ликовало.

Подошли экзамены и Лидочка съ ужасомъ поняла, что не можетъ окончить гимназію. Она, — пять лѣтъ бывшая первой ученицей, образецъ, примѣръ для всего класса!

— И что это съ вами сдѣлалось? — разводила руками начальница гимназіи. — Вы просто конфузите насъ…

Но начальница догадывалась о состояніи души Лидочки, такъ какъ слышала про ухаживанія Крутилова. Знали про это ухаживаніе и учителя. Это и было причиной той снисходительности, которую встрѣтила къ себѣ на экзаменахъ дѣвушка со стороны экзаменаторовъ. Всѣ помнили, что ученица въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ была первой, что она не могла еще позабыть всего пройденнаго, и ей дѣлали наводящіе вопросы, осторожно отрывали отъ того міра грезъ, въ которомъ она находилась, подсказывали, ободряли. И, освобождаясь по немногу отъ очарованія, въ которомъ находилась, она припоминала отвѣты и получала удовлетворительныя отмѣтки. Но, какъ только кончался экзаменъ, она опять погружалась въ розовый туманъ грезъ и опять мучилась при воспоминаніи о томъ, что черезъ три дня надо сдавать по физикѣ, а еще и двухъ строчекъ не прочитано.

Когда экзамены окончились и для Лидочки стало несомнѣннымъ, что она ихъ выдержала и кончила курсъ, она даже не обрадовалась, ей было не до того. Она только облегченно вздохнула, припомнивъ, что не надо больше страдать при мысли о нераскрытомъ учебникѣ и что теперь можно отдаться тѣмъ сладкимъ и томительнымъ грезамъ, которыя вѣяли надъ ней.

Однажды вечеромъ Крутиловъ встрѣтился въ городскомъ саду съ пріѣхавшимъ изъ Холмовъ Викторомъ и по обычаю весело и радостно поздоровался съ нимъ, оживленно высказывая все, что взбредетъ на умъ. Но Викторъ замѣтилъ въ немъ подъ этимъ оживленіемъ какую-то тревожную озабоченность.

— Ну, строгій братъ хорошенькихъ сестрицъ, — сказалъ Крутиловъ, — теперь ужъ вы не можете обвинять меня въ ухаживаніи сразу за двумя барышнями, а?..

— Что-же случилось такого? — хмуро спросилъ Викторъ.

— Какъ что? Юлія Алексѣевна чужая невѣста; для меня она ужъ тю-тю.

— Послушайте, я не охотникъ разговаривать на эти легкія темы. Вы любитель флирта, а я…

— Постойте, постойте… Какой это флиртъ; о чемъ вы? Нѣтъ, я слишкомъ уважаю домъ вашего тестя.

— Но ваше ухаживанье бросается въ глаза, и на мѣстѣ Абазова я бы вамъ этого не позволилъ.

— Какъ это? не позволили-бы ухаживать молодому, цвѣтущему, обворожительной наружности кавалеру? Да можетъ-ли это быть?

— Полноте дурачиться. Вы и не знаете, какое сердце… вы хотите затронуть. Право, грѣхъ нарушать душевный миръ этой дѣвушки…

Лицо Крутилова на минуту стало серьезно, почти печально.

— Я вамъ искренно говорю, что отношусь съ глубокимъ уваженіемъ къ Лидіи Алексѣевнѣ. Нѣтъ, это не похоже на флиртъ, какъ вы выразились.

— Такъ вы серьезно думаете о ней?

— Меня останавливаетъ лишь то, что я старъ для нея. Вотъ полюбуйтесь-ка.

Онъ снялъ шляпу и провелъ рукой по головѣ, гдѣ оставалось уже совсѣмъ мало волосъ.

— Всѣ израсходовалъ, батенька. А?..

Нѣсколько дней послѣ этого онъ былъ то чрезмѣрно оживленъ и веселъ, то неожиданно задумчивъ. Потомъ, вдругъ, пріѣхалъ къ Абазовымъ во фракѣ, смущенный, растерянный и обратился къ старикамъ съ просьбой о рукѣ Лидіи Алексѣевны. Его выслушали съ плохо скрываемой радостью и съ напускной важностью. Какъ-бы играя въ какую-то игру, поговорили о томъ, что Лидочка приданаго, кромѣ тряпокъ, ничего не имѣетъ, спросили жениха о его средствахъ, потомъ расплакались, расцѣловались и благословили молодыхъ.

Съ этого дня Крутиловъ сталъ бывать у Абазовыхъ ежедневно, шутилъ, смѣялся, смѣшилъ весь домъ и очаровалъ всѣхъ окончательно. Но по временамъ, когда оставался одинъ въ комнатѣ, становился странно задумчивъ, почти мраченъ.

Викторъ и съ нимъ выпилъ «на ты» и, хотя продолжалъ сердиться на него, находить его пустымъ и легкомысленнымъ, чувствовалъ однако, что любитъ его и вмѣстѣ съ другими поддается его заразительной веселости.

Такъ какъ Лидочкѣ только что исполнилось семнадцать лѣтъ, то порѣшили, что она еще слишкомъ молода и что свадьба должна быть отложена на годъ. Женихъ не противился. Свадьба Юленьки была назначена сейчасъ послѣ Петровокъ.

Когда бракосочетаніе совершилось, въ домѣ Абазовыхъ все не шло въ колею, и всѣ свыклись съ пустотой, образовавшейся вслѣдствіе ухода Юленьки. Всѣ находили, что этотъ, казавшійся прежде несимпатичнымъ Липинскій — въ сущности отличный мужъ и отличный родственникъ: всегда ровенъ, спокоенъ, разсудителенъ, не то, что этотъ сумасбродный Викторъ, который сегодня весь вашъ, а завтра смотритъ на всѣхъ медвѣдемъ. И однако всѣ Абазовы охотно ѣздили въ Холмы къ непривѣтливому Вакулову и очень неохотно къ сіяющему радушіемъ Липинскому.

Самъ Липинскій не только не раскаивался въ томъ, что женился за Юленькѣ, но даже называлъ себя за это умникомъ. Правда, ему приходило на умъ, что онъ могъ-бы поискать и болѣе богатую невѣсту въ Москвѣ или Петербургѣ, но, во-первыхъ, въ столицахъ надо еще искать, а Липинскій уже потерялъ тамъ связи, а, во-вторыхъ, Юленька нравилась ему, и онъ былъ доволенъ ею. Она стала ему особенно нравиться послѣ того, какъ онъ обвѣнчался. Тогда она сдѣлалась его неотъемлемою собственностью, какъ были его собственностью лошади, экипажи, домъ, пальто, сапоги. Во всемъ своемъ онъ привыкъ находить какую-нибудь особенную черту превосходства, возносившую его собственность надъ всѣми однородными предметами міра. Такъ у искренно любимой лѣвой пристяжки былъ несравненный хвостъ. Жилетъ отъ фрачной пары стоялъ внѣ всякихъ сравненій по какому-то необыкновенному изяществу и благородству грудного вырѣза. Его жена, разумѣется, тоже не могла идти въ сравненіе съ другими женами: ея особенную прелесть онъ усмотрѣлъ въ «симпатичной полнотѣ», которой не могла похвалиться никакая другая женщина на свѣтѣ.

XIII.

Помня тотъ ужасъ, который испытывалъ при рожденіи перваго ребенка, Викторъ со страхомъ думалъ о томъ, что осенью опять будутъ у Ольги роды. Молодая женщина уже въ началѣ сентября съ трудомъ ходила, тяжело переваливаясь съ ноги на. ногу, по ночамъ стонала во снѣ и часто задумывалась, очевидно, страшась родовыхъ мукъ и боясь за себя, хотя и старалась не обнаруживать боязни, чтобы не огорчить мужа. Но время бѣжало; назначенный акушеркою срокъ — конецъ сентября — давно прошелъ, а Ольга и не думала рожать. Напротивъ, она была теперь особенно оживленна, бодро и хлопотливо распоряжалась по домашнему хозяйству. Викторъ тоже почему-то позабылъ про свои прежніе страхи и почти не думалъ о томъ, что не ныньче — завтра роды должны начаться. Оба Бакулова, и мужъ, и жена, какъ-бы уставъ отъ постояннаго страха, скрываемаго обоими другъ отъ друга, были теперь веселы, беззаботны и не думали о приближеніи рокового часа. И хотя Ольга болѣе, чѣмъ когда-либо, ощущала беременность, — мысли ея усиленно витали въ кухнѣ, амбарахъ, кладовыхъ. Она съ досадой припоминала, чко еще до сихъ поръ не выглажены сорочки Ввктора, что горничная Глаша совсѣмъ не умѣетъ стирать пыль съ письменнаго стола.

— Вотъ что, Олечка, — шутливо, но съ невольной мольбой въ голосѣ сказалъ въ субботу Викторъ, — когда, милая, хочешь, только не сегодня ночью. Смерть усталъ и спать хочу.

Онъ весь день провелъ сегодня на ногахъ, охотясь съ гончими на зайцевъ, всталъ въ четыре часа утра, чтобы поспѣть на дальнія поруби, съ утра ничего не ѣлъ и теперь, дожидаясь, когда стрѣлка часовъ подойдетъ къ десяти, съ наслажденіемъ прихлебывалъ изъ стакана пиво, переваривая плотный ужинъ, и еле подымалъ отяжелѣвшія вѣки.

— Ну, конечно, — смѣясь отвѣтила Ольга, — вѣдь, я же понимаю.

Выписанная акушерка, — Клавдія Степановна, женщина лѣтъ сорока, съ мягкими движеніями, съ мягкой, ласковой улыбкой, привыкшая, благодаря своей спеціальности, къ особенной мягкости въ манерахъ и даже разговорѣ, помѣщалась ночью въ одной комнатѣ съ Ольгой, а Викторъ спалъ у себя въ кабинетѣ. Когда пробило, наконецъ, десять, Викторъ съ трудомъ поднялся со стула, потянулся, зѣвнулъ и, простившись съ женой, лѣнивой походкой направился къ себѣ, еле волоча усталыя ноги. Съ давно неиспытаннымъ наслажденіемъ раздѣлся онъ и опустился на постель, которая сегодня казалась особенно пріятной, удобной. Съ минуту раздумывалъ онъ, сразу-ли заснуть, или еще помучиться, прочитать въ постели отяжелѣвшими глазами страницы двѣ книги и выкурить послѣднюю папиросу, и остановился на второмъ проектѣ. Съ трудомъ прочиталъ онъ слипавшимися глазами страницу романа, ничего не понялъ, положилъ книгу, задулъ свѣчу и, повернувшись на другой бокъ, прикрылся одѣяломъ до самаго носа и весь съежился, набирая тепла. Ему было удобно, пріятно, а на душѣ особенно весело. Онъ припоминалъ впечатлѣнія сегодняшняго дня, переживалъ вновь то радостное ощущеніе, которое вызывалъ въ немъ свѣжій воздухъ осенняго, погожаго дня, запахъ гніющихъ листьевъ во влажныхъ лѣсахъ. Эти дни осенней охоты всегда подбодряли его, придавали ему силы, спокойствія, увѣренности въ себѣ. И природа, и люди становились ему дороги; онъ любилъ тогда всѣхъ и ко всѣмъ относился мягко.

— Вотъ и дурень Васька Липинскій, — думалъ онъ, — не понимаетъ этой прелести охоты съ гончими. И непремѣнно одному, чтобы никто не мѣшалъ думать, что на умъ взбредетъ; чтобы идти туда, куда глаза глядятъ. А Липинскому и на охотѣ нужно общество, чтобы можно было похвалиться своимъ ружьемъ… А собаки у него дрянь, и ружье дрянь, и самъ Липинскій дрянь… Нѣтъ, Липинскій не дрянь; онъ только не матерой, и Бойка могъ бы его догнать. Если-бы подвернулся мнѣ, я бы не сталъ его стрѣлять, а пропустилъ бы, потому что кусты эти можно вырывать и бросать, а лондонскій лордъ-меръ въ одномъ сапогѣ…

Онъ сильно вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ это бываетъ послѣ большой усталости, ударился ногой о стѣну и очнулся отъ начинавшейся дремоты.

— Да, о чемъ это я думалъ? — продолжалъ онъ мысленно. О Липинскомъ. Ему, главное, набить какъ можно больше зайцевъ. А того не понимаетъ, что каждаго убитаго зайца становится потомъ ужасно жалко… Какъ этотъ послѣдній жарилъ на меня. Бѣжитъ косой и не видитъ, что я цѣлю въ него. И какъ перекувырнулся: разъ, два. А потомъ сталъ на мѣстѣ подпрыгивать. Ужасно жалко. Сначала радостно, а потомъ жалко. А того-то я пропустилъ… И отчего не стрѣлялъ?.. Крутиловъ стрѣлялъ-бы… У Крутилова голова круглая, какъ глобусъ. На глобусѣ сбоку Африка, и негры бѣгаютъ. Бѣгаютъ и еще лекціи читаютъ. А потомъ можно стать на руки и прыгнуть въ оврагъ. И никто не помѣшаетъ…

Потомъ все спуталось въ его головѣ, и онъ заснулъ крѣпко и сладко, безъ сновидѣній.

Но затѣмъ онъ увидалъ во снѣ, будто стоитъ около колокольни и чего-то ждетъ. А здоровенный, какой-то особенный мужикъ взялъ бревно и бревномъ этимъ.началъ изо всѣхъ силъ тыкать въ колокольню съ другой ея стороны. Разъ, разъ, разъ. Шумъ ужасный, и Викторъ боится, что мужикъ пробьетъ колокольню и ударитъ его бревномъ. Удары все учащаются, становятся все громче и громче и, наконецъ, Викторъ различаетъ чей-то голосъ:

— Викторъ Егорычъ, а, Викторъ Егорычъ…

Викторъ проснулся и хриплымъ отъ сна голосомъ, еще не постигая, гдѣ онъ и что съ нимъ, и кто его зоветъ, откликнулся:

— А? Что?..

— Викторъ Егорычъ, — послышался мягкій голосъ акушерки, — встаньте; кажется, началось…

Съ минуту онъ не могъ понятъ, что началось, и лежалъ, готовый опять заснуть, но, наконецъ, пришелъ немного въ себя.

— Что такое вы говорите?

— Роды начались.

— А, хорошо.

Онъ повернулся къ стѣнѣ и опять уже засыпалъ, стараясь въ полудремотѣ успокоить себя. Вѣдь, и безъ него все сдѣлается; въ сущности, онъ вовсе не нуженъ. Но, вдругъ, сонъ сразу оставилъ его, а прояснившаяся мысль подсказала, въ чемъ дѣло. Викторъ вскочилъ, зажегъ свѣчу и сталъ одѣваться.

Когда онъ усталый, разломанный отъ прерваннаго сна, но оживленный лихорадочнымъ ожиданіемъ ужаснаго момента, вышелъ изъ кабинета и осторожно вступилъ въ спальную жены, Ольга лежала на отставленной отъ стѣны кровати навзничь, безпомощно бросивъ поверхъ одѣяла тонкія, бѣлыя, ставшія прозрачными, руки. Она слабо, страдальчески улыбнулась мужу…

Викторъ подошелъ къ постели и съ особенною нѣжностью поцѣловалъ уже измученное лицо жены, удивляясь тому совершенно новому выраженію страданія, которое рисовалось на этомъ, безконечно миломъ для него лицѣ.

Викторъ тревожно и вопросительно взглянулъ на акушерку. Та кивнула ему головой.

— Все идетъ, какъ слѣдуетъ.

— Ахъ, Боже мой, — сказалъ Викторъ, — а за докторомъ то послать…

Но оказалось, что за докторомъ давно уже послали.

Шелъ третій часъ ночи… Въ домѣ стояла тишина, изрѣдка прерываемая еще слабыми стонами родильницы. Передъ образами горѣла лампада, освѣщая комнату цвѣтными, колеблящимися лучами, мягкими и нѣжными, и придавая еще болѣе таинственности тому тайному и великому, что медленно, но непрерывно свершалось въ домѣ. Въ двухъ сосѣднихъ комнатахъ были зажжены свѣчи, и свѣтъ ихъ въ этомъ безмолвіи ночи и тишинѣ дома непріятно поражалъ Виктора.

Около четырехъ часовъ пріѣхалъ врачъ, шопотомъ поздоровался, задалъ два-три вопроса акушеркѣ и, пройдя въ сосѣднюю, освѣщенную комнату, разложилъ на столѣ какія-то блестящіе, страшные и отвратительные инструменты. Викторъ безпомощно опустился въ кресло противъ доктора и съ тупымъ ужасомъ поглядѣлъ на него.

— Развѣ надо будетъ? — шопотомъ спросилъ онъ, указывая глазами на инструменты.

Докторъ посмотрѣлъ на него спокойными глазами, улыбнулся и закурилъ папиросу.

— На всякій случай-съ.

Прошелъ еще часъ. Боли усиливались, а съ ними усиливался въ сердце Виктора ужасъ. Онъ вернулся въ спальную и сѣдъ около Ольги. Лицо ея поблѣднѣло, а глаза казались потухшими. И Виктору стало странно, что акушерка, не смотря на несомнѣнныя страданія родильницы, могла прилечь на диванѣ и закрыть глаза, будто собираясь спать.

Больная застонала сильнѣй, громче, жалостнѣе, судорожно схватила руку мужа и съ непонятной въ ней силой сжала ее. На лицѣ показался потъ.

— Вотъ это лучше. Прекрасно, прекрасно, — проговорила акушерка, прислушиваясь къ стону Ольги и лѣниво открывая глаза. — Почаще бы такъ.

Но Виктору было непонятно, что тутъ прекраснаго въ этихъ жалкихъ, терзающихъ его сердце стонахъ и почему надо ихъ чаще. Онъ поправилъ рукой волосы Ольги и поцѣловалъ ихъ.

— Господи, — прошептала больная, подымая къ образу прекрасные, страдающіе глаза, — Господи, силъ бы мнѣ, силъ.

И опять застонала, хватая руки мужа и запрокидываясь головой назадъ.

Вошелъ на ципочкахъ докторъ и сказалъ что-то акушеркѣ, а она что-то отвѣтила ему. И все это было такъ таинственно и страшно, что Викторъ уже не зналъ, начинается-ли для него величайшее несчастье, или, наоборотъ, счастье. И боялся спросить о томъ. Ночь шла къ концу. Схватки усиливались; стоны больной становились все громче и жалостнѣе, а силы укеньшались. Ей нѣсколько разъ давали нюхать эфиръ и поили для подкрѣпленія виномъ съ водой. Задремавшій было на креслѣ въ сосѣдней комнатѣ, врачъ теперь забылъ про сонъ и еще разъ пересмотрѣлъ инструменты. И акушерка не ложилась болѣе на диванъ и не думала дремать. Она два раза выходила къ доктору и что-то шептала ему съ озабоченнымъ видомъ. Викторъ разслышалъ его отвѣтъ:

— Подождемъ еще.

Викторъ боялся спросить о положеніи больной, боялся глядѣть въ глаза акушеркѣ, чтобы не прочесть тамъ рокового приговора. Онъ держалъ въ рукахъ дорогія ему маленькія, нѣжныя руки Ольги, въ пожатіяхъ передавалъ ей свою любовь и свою нѣжность. Онъ вспоминалъ прошедшее, припоминалъ дѣвичество Ольги и то, какъ любилъ онъ ее женихомъ. И догадывался, что еще никогда не любилъ ее такъ сильно, какъ теперь въ эти страшные часы, когда жизнь и смерть ведутъ споръ о ней между собою.

А боли все усиливались, учащались. Больная уже теряла минутами сознаніе и, сжимая по прежнему руки Виктора, не чувствовала его присутствія. И вотъ, она застонала безумно, не по людски; она стонала, какъ стонетъ раненое на смерть животное. Тогда Викторъ почувствовалъ, что свершается что-то ужасное, неотвратимое. Онъ опустился на колѣни, прильнулъ головой къ изголовью жены и не то плакалъ, не то молился всѣми силами души.

— Ну, родная, ну, голубушка, — слышалъ онъ ласковый, но вмѣстѣ настойчивый голосъ акушерки. — Ну, ну, ну…

Акушерка что-то возилась около нея, что-то дѣлала. Но Викторъ не хотѣлъ ни видѣть, ни слышать ничего. Онъ только глубже зарывался головой въ подушку и весь замиралъ отъ страха и тоски за жену. Онъ хотѣлъ бы отдать за эту женщину, безконечно дорогую ему, жизнь, взять на себя, самыя ужасныя мученія, лишь бы она осталась жива, перестала страдать. Онъ только теперь понялъ, что значитъ любить.

— Ну, теперь перекреститесь, помолитесь хорошенько, — опять послышался голосъ акушерки, и Ольга подняла ослабѣвшую руку и съ усиліемъ перекрестилась.

— Господи, помоги мнѣ, Господи…

— Ну, родная, ну, ну, — снова приказывала акушерка властно, настойчиво… — Ну, миленькая, ну, золотая…

И вдругъ замолчала. Замолчала и Ольга и ослабѣвшей рукой отпустила руку, Виктора. И Викторъ понялъ, что ночь ожиданія кончилась. Вся кровь отхлынула у него къ сердцу. Онъ ждалъ окончательнаго слова Клавдіи Степановны.

— Ну, вотъ, и слава Богу, — радостнымъ голосомъ проговорила акушерка. — Дочка. — А больная добавила ослабѣвшимъ, чуть слышнымъ, но безконечно счастливымъ голосомъ матери:

— Господи!..

Что-то пискнуло въ ногахъ кровати сердито, недовольно. Новый человѣкъ заявлялъ о себѣ. Но Викторъ ни на что не обращалъ вниманія. Онъ тихо плакалъ отъ умиленія и восторга.

XIV.

— А знаешь что, — говорилъ Викторъ, сидя противъ жены, которая кормила грудью трехмѣсячную, уже начинавшую узнавать мать, хорошенькую дѣвочку. — Лидочка что-то мало похожа на счастливую невѣсту.

Ольга только вздохнула на его слова.

— Богъ знаетъ, что у нея на душѣ, — сказала она. Крутиловъ, повидимому, любитъ ее, и она его, а только… она что-то затаила на душѣ…

— Ты бы поговорила съ ней.

— Развѣ я не пробовала… Заплачетъ и больше ничего.

Въ первую же субботу послѣ этого разговора Викторъ былъ въ городѣ и, приготовляясь къ выѣзду домой, предложилъ Лидочкѣ ѣхать съ нимъ.

— Женихъ твой сбѣжалъ до вторника въ Москву, — пошутилъ онъ, — значитъ, завтра не придетъ. Ѣдемъ къ намъ.

Такъ какъ на завтра все равно предполагалось ѣхать всѣмъ домомъ въ Холмы, то Катерина Ивановна не препятствовала отъѣзду дочери, и Лидочка побѣжала одѣваться. Минутъ десять спустя, пара добрыхъ коней везла ихъ въ полумракѣ надвигавшихся сумерекъ по направленію въ Холмамъ. Вѣялъ низовой вѣтеръ и взметалъ снѣгъ. Сверху тоже сыпалъ снѣгъ, сухой, острый, и все это вмѣстѣ образовывало какой-то сѣрый туманъ, измѣнявшій представленіе о мѣстности, переносившій воображеніе въ какую-то невѣдомую, таинственную обстановку. Странно и дико звучалъ сквозь метель колокольчикъ, и казалось порой, что кони не двигаются впередъ, что сани остаются на мѣстѣ.

— Тепло-ли тебѣ? — спросилъ Викторъ, нагибаясь къ лицу дѣвушки и стараясь разглядѣть подъ надвинутымъ платкомъ ея милое, еще дѣтское лицо.

— Тепло, хорошо, — отвѣтила она, но глаза, которые она подняла на зятя, были печальны. Не задумываясь, не зная за минуту самъ, что скажетъ, Викторъ спросилъ о томъ, о чемъ, казалось ему, невозможно спрашивать изъ боязни дотронуться до сердечной раны:

— Лидочка, отчего ты такъ печальна послѣднее время?

Она ничего не отвѣтила и только ниже опустила голову.

Но Викторъ уже говорилъ далѣе, тронутый, любящій:

— Лидочка, дитя мое, ты и не подозрѣваешь, какъ ты дорога намъ съ Олей. Знаешь, мнѣ съ дѣтства всегда хотѣлось имѣть сестру, младшую сестру, которую я любилъ бы и которой покровительствовалъ бы. Ну, вотъ, я и нашелъ тебя. И мнѣ страшно больно, что ты такъ грустна. И Олѣ больно. Скажи-же, ну не мнѣ, такъ Олѣ, что съ тобой. А то, вѣришь-ли, иногда сердце болитъ, думая, что ты, быть можетъ, ошиблась въ выборѣ, каешься.

Онъ не рѣшился бы высказать все это въ комнатѣ, при свѣтѣ, въ обычной обстановкѣ; ему было бы стыдно чего-то, показалось бы чувствительностью, которой онъ боялся. Но здѣсь, подъ вой метели, среди порывовъ вѣтра, при уныломъ, однообразномъ звонѣ колокольчика, все на свѣтѣ, казалось, иначе устроено, и стыдныя, чувствительныя рѣчи становились естественными и нестыдными.

Лидочка благодарно взглянула на него.

— Нѣтъ, Витя, я не раскаяваюсь; я не могу не любить Николая Савельича.

— Такъ о чемъ-же горевать? И онъ любитъ тебя; я это знаю навѣрное. Развѣ ты сомнѣваешься въ его сердцѣ?

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, — горячо воскликнула она, — я вѣрю ему; я должна ему вѣрить.

— Такъ въ чемъ же дѣло? Развеселись, коли такъ. Въ твои годы рано задумываться… Вотъ пройдетъ зима, свадьбу съиграемъ, и заживете счастливо. Знаешь, женихъ твой славный человѣкъ. Я прежде сердился на него, а потомъ полюбилъ.

— Да, онъ хорошій. Главное, онъ очень добрый.

— А ты будь невѣстой веселой. Погоди, придетъ время, и печали явятся. А теперь незачѣмъ выдумывать ихъ за неимѣніемъ настоящихъ.

Лидочка не отвѣтила ничего и опустила голову внизъ. Виктору показалось, что она плачетъ.

— Лидочка, другъ мой, да что же съ тобой?

Она подождала немного и, пересиливъ слезы, тихонько сказала:

— Не бывать моей свадьбѣ; никогда, никогда.

И опять заплакала потихоньку.

— Да что же за причина; кто это тебѣ сказалъ?

— Никто не сказалъ, я сама это знаю.

— Ну, такъ это-же, матушка, вздоръ, нервы. Развѣ Крутиловъ далъ тебѣ что понять; развѣ ты слышала о немъ что дурное?

— Нѣтъ, нѣтъ: ничего онъ не говорилъ и ничего я не слыхала про него. Я не умѣю тебѣ высказать то, что чувствую. И не знаю, откуда у меня это чувство и что это такое. Но еще прошлой зимой, когда я видѣла, что… нравлюсь Крутилову, и потомъ, когда стала невѣстой, я все время чувствовала, что ничего изъ этого не выйдетъ… Не сердись, Витя, и не брани меня, но это такъ…

Но Викторъ уже сердился.

— Коли возьмешь, матушка, себѣ въ голову такія глупыя мысли, такъ и въ самомъ дѣлѣ, чего добраго, все разстроится, такъ нельзя… Собственно говоря, я бы думалъ, что молода еще ты замужъ идти, да и Николай-то не совсѣмъ для тебя…

— Но за другого я не выйду, потому что другого не полюблю…

И Викторъ почувствовалъ вдругъ, что, дѣйствительно, Лидочка не съумѣетъ любить дважды, и что она права, говоря, что свадьбѣ ея не бывать.

Вьюга шумѣла сильнѣе; утомленныя лошади едва боролись съ порывами вѣтра и, глубоко ступая въ рыхлый, сухой снѣгъ, съ трудомъ тянули легкія сани. Небо становилось чернѣе. Снѣжная мгла окутывала окрестность.

— Смотри, Никифоръ, не сбиться-бы, — замѣтилъ Викторъ, высовываясь изъ кибитки, но въ ту же минуту услышалъ сквозь порывы метели лай деревенскихъ собакъ, а немного погодя разсмотрѣлъ огни усадьбы.

Въ тотъ же вечеръ онъ въ спальной передалъ Ольгѣ свой разговоръ съ Лидочкой, стараясь обвинить дѣвушку въ излишней нервности.

— Ахъ, ужъ вы, бабы, — сердито говорилъ онъ. — Возьметъ себѣ въ голову что-то таинственно-ужасное и страдаетъ. Хоть бы ты на нее повліяла, разговорила бы ее.

— Знаешь, — отвѣтила Ольга, — ты себѣ думай, что хочешь, а я боюсь. Я боюсь за Лидію. И, вѣришь-ли, я сама чувствую, что на насъ надвигается что-то грозное, неотвратимое. Чувствуется это.

— Да, вотъ, чувствовать-то этого нельзя!

— Нѣтъ, можно. Я еще передъ рожденіемъ Лели чувствовала это и думала, что «это» надвигается на меня. Я не надѣялась, что все кончится такъ благополучно. А теперь я боюсь за Лидочку.

И Викторъ, не смотря на то, что сердился на слова жены и называлъ ея страхъ бабьей глупостью, — въ глубинѣ души сознавалъ, что и онъ чего-то боится. Это не было чувства тоски и отчаянія, которое онъ испытывалъ во время припадковъ хандры; это было уныніе и страхъ передъ чѣмъ-то невѣдомымъ, но грознымъ, что надвигалось медленно и торжественно изъ мрака грядущаго.

Такъ порой лѣтомъ, когда природа радостна и беззаботна, человѣкъ начинаетъ чувствовать безпричинную тягость унынія. Повидимому, все прекрасно кругомъ: воздухъ теплый и ласковый, пышно горятъ цвѣты; травы чуть колышатъ верхушками; въ упоеніи силъ переливаетъ золотомъ нива, лѣсъ полонъ аромата и пѣсень. А сердце уже томится и ждетъ чего-то.

И вотъ, сперва незамѣтная, все чернѣй и грознѣй выдвигается съ края неба темная, зловѣщая туча. И неизвѣстно, пройдетъ-ли она живительнымъ дождемъ, или оставитъ по себѣ печаль разрушенія. Медленно, величаво свершается торжественное движеніе, и все живущее понемногу притихаетъ въ томительномъ ожиданіи…

Со дня разговора съ Лидочкой Викторъ сталъ чаще бывать у Абазовыхъ, приглядываясь къ дѣвушкѣ. Ему хотѣлось подмѣтить, нѣтъ-ли признаковъ охлажденія Крутилова къ невѣстѣ. Но не только не было замѣтно этого охлажденія, а, напротивъ, Крутиловъ, повидимому, все сильнѣе и сильнѣе привязывался къ Лидочкѣ. Прежде, бывало, его влюбленность крылась за цѣлымъ градомъ обычныхъ у него шутокъ и балагурства: теперь онъ становился серьезнѣе и искреннѣе. Онъ не только любилъ, но и уважалъ Лидочку. Однако, выходило какъ-то такъ, что и у Крутилова проскальзывала въ рѣчахъ грустная нотка, будто и онъ чувствовалъ надвигавшуюся тучу.

Лидочка вся оживала съ приходомъ жениха. Ея глаза теряли выраженіе печали; казалось, она забывала про свои предчувствія, и пока Крутиловъ былъ при ней, она становилась весела и беззаботна. Но съ уходомъ его тяжелыя мысли овладѣвали ею, и она не могла отогнать ихъ.

XV.

Съ самаго лѣта Лидочка стала особенно заботлива и работяща. Казалось, ей не давали покоя вопросы о томъ, все-ли и вездѣ-ли въ исправности, все-ли сдѣлано, что нужно. Она перерыла коммоды и шкафы, перечинила все дѣтское бѣлье, составила смѣту на нужное новое, занялась бѣльемъ отца, мѣтила, передѣлывала, поправляла. И все ей казалось, что работа не двигается, что надо еще многое и многое сдѣлать.

Даже отправляясь на кухню присмотрѣть за обѣдомъ, она вязала чулокъ. Отрываясь къ обѣду, она съ сожалѣніемъ втыкала иголку въ канву, а кончая обѣдъ, спѣшила продолжать вышиванье. Слѣдя за уроками младшихъ дѣтей, она проворно работала спицами, какъ старушка, которая съ годами привыкаетъ вязать на спицахъ не глядя.

Однажды двѣнадцатилѣтняя Варенька, которая спала теперь въ одной комнатѣ съ Лидочкой, проснувшись ночью, съ удивленіемъ замѣтила, что сестра, зажегши свѣчу, садится на кровать и вяжетъ кружево.

— Ты что же не спишь? — удивленно спросила дѣвочка. Лидочка усмѣхнулась и положила кружево.

— Такъ что-то не хотѣлось спать.

Она теперь каждую ночь просыпалась и тотчасъ же, зажегши свѣчу, начинала вязанье, пока утомленные глаза не начинали слипаться. Тогда она складывала работу и сладко засыпала въ теплой постели. Эти ночныя работы доставляли ей наслажденіе и обратились у нея въ привычку.

Взглянувъ какъ-то на окна гостиной, она замѣтила, что тюлевыя занавѣски стали уже плохи. Тогда она порѣшила сдѣлать новыя, на половину вязаныя, и лихорадочно спѣшила съ работой, какъ будто боялась, что не поспѣетъ кончить.

Она была теперь настоящей хозяйкой дома, и какъ-то случилось такъ, что всѣ ей подчинялись, признали ея авторитетъ. Катерина Ивановна шагу не могла сдѣлать безъ Лидочки, звала ее смотрѣть каждую покупку, совѣтовалась съ ней обо всемъ. И Лидочка, не оставляя вязанья, спѣшила въ кухню, въ дѣтскую, внимательно и строго выслушивала слова матери и всегда вѣрно, основательно рѣшала, какъ надо сдѣлать. Прислуга слушалась ее безпрекословно, и толстая кухарка, получивъ какое-нибудь приказаніе отъ Катерины Ивановны, съ минуту стояла, надъ чѣмъ-то раздумывая, и затѣмъ рѣшительнымъ шагомъ направлялась черезъ корридоръ въ комнаты.

— Лидія Лексѣевна, — говорила она, отыскивая Лидочку, — барыня не приказала больше класть въ жаркое масла, а вы какъ прикажете?

Лидочка отрывалась отъ своего занятія, шла въ кухню и, взглянувъ въ духовой шкафъ, гдѣ уже начинала румяниться телячья нога, рѣшала:

— Прибавь еще, а то соку будетъ мало.

И Катерина Ивановна не возражала, хотя только что доказывала кухаркѣ, что та ничего не понимаетъ и что масла больше не требуется. И ни матери, ни Лидочкѣ не казалось страннымъ, что вотъ этотъ вчерашній ребенокъ взялъ такую власть въ домѣ, и что всѣ подчиняются ему.

Самъ Алексѣй Ѳедоровичъ чувствовалъ себя въ нѣкоторомъ подчиненіи у дочери и безпокойно оглядывался, если во время обѣда и ужина не замѣчалъ ея на обычномъ мѣстѣ.

— А гдѣ же Лидочка? почему не позвали Лидочки? И Лидочка спѣшила успокоить его, садилась за столъ и наливала ему супъ или выбирала для него кусокъ жаркого. Это признаніе за Лидочкой первенства въ домѣ совершилось не вдругъ, но за то безповоротно. И Лидочка не дѣлала для этого ни малѣйшихъ усилій. Все совершилось такъ, какъ будто иначе и быть не могло. Только съ Юленькой, съ которой Лидочка была прежде очень дружна, она чувствовала себя странно, будто чужою. Юленька довольно часто пріѣзжала въ городъ, оживленная, радостная и беззаботная. Она уводила сестру въ бывшую ихъ комнатку, садилась въ кресло и принималась оживленно болтать о томъ, какая прелесть ея Вася, и какъ она ужасно, ужасно рада, что вышла замужъ.

— Онъ такой умный, такой умный, что ты и вообразить себѣ не можешь. Вопервыхъ, онъ не получилъ отъ отца почти ни, чего, имѣніе было совершенно запущено, а теперь у насъ прекрасное имѣніе, и мы еще покупаемъ лѣсъ. И мужикамъ безъ насъ окончательно невозможно. Если они хотятъ выгнать въ поле скотину, то должны гнать по нашей землѣ, а Вася — представь, за одинъ только прогонъ беретъ съ нихъ сто рублей!

Лидочка слушала ее и изо всѣхъ силъ старалась раздѣлить ея восхищеніе и счастье, но не понимала ея. Что-то новое, чуждое слышалось въ словахъ сестры, и понемногу будто стѣна какая подымалась между ними.

Не могла Лидочка подружиться и съ новымъ зятемъ. Липинскій, пріѣзжая къ Абазовымъ, принималъ съ Лидочкой тонъ взрослаго, солиднаго человѣка съ маленькимъ ребенкомъ. Также относился онъ и къ Юленькѣ, но та подчинилась этому, и Лидочка съ недоумѣніемъ глядѣла на зятя и не понимала, почему онъ обращается съ ней, какъ съ десятилѣтнимъ ребенкомъ, и почему другіе говорятъ съ ней иначе.

За то съ Ольгой и Викторомъ она подружилась еще болѣе и съ радостью замѣчала, что разница въ лѣтахъ между ней и ея старшей сестрой какъ будто совсѣмъ исчезла. Ольга стала теперь ея сверстницей и повѣряла ей самыя задушевныя мысли. Лучшимъ наслажденіемъ для Лидочки бывало ѣхать въ Холмы, и для Вакуловыхъ ея пріѣздъ всегда былъ радостью. Ольга чувствовала себя въ присутствіи сестры особенно тепло настроенной, а Викторъ забывалъ свои огорченія и ухаживалъ за маленькой Лидочкой, какъ за высокопоставленной особой.

XVI.

Въ концѣ января Крутиловъ опять ѣздилъ въ Москву и, вернувшись оттуда, въ теченіе нѣсколькихъ дней казался сильно чѣмъ-то озабоченнымъ. Но затѣмъ легкомысліе опять взяло свое, и онъ снова вернулся къ обычному состоянію.

Однажды, въ бурный февральскій вечеръ, когда вьюга страшными порывами заметала дороги и сыпала въ замерзшія окна снѣгомъ, на усадьбѣ Вакуловыхъ услыхали отдаленный звонъ почтоваго колокольчика. Викторъ, который сидѣлъ съ книгой въ рукахъ около работавшей Ольги, всталъ и вышелъ, чтобы узнать, зажгли-ли особые фонари, которые по обычаю зажигались на усадьбѣ въ ночныя метели. Когда онъ проходилъ черезъ сѣни, до слуха его долетѣлъ звонъ большого колокола на селѣ. Вьюга разыгралась не на шутку, и колоколъ гудѣлъ рѣзкими ударами, подавая вѣсть о жильѣ запоздавшимъ дорожнымъ.

Сквозь порывы метели можно было различить жалобно звенѣвшій колокольчикъ. Кто-то ѣхалъ по большой дорогѣ. Минутъ десять спустя звонъ колокольчика послышался явственнѣе, и затѣмъ на дворъ усадьбы кто-то въѣхалъ.

— Ну, не ждалъ я гостей въ эту пору, — сказалъ Викторъ, чувствуя какую-то смутную тревогу въ душѣ.

— Кто бы это могъ быть? — тоже тревожно сказала Ольга и поднялась угнать о пріѣзжемъ.

Минуту спустя въ прихожей послышался громкій голосъ Леонида.

— Дома-ли господа?

— Дома, дома, — радостно отозвалась Ольга, бѣгомъ направляясь къ брату.

— Ты какими судьбами? — воскликнулъ Викторъ, обнимая шурина. — Вотъ, ужъ не ожидали-то!..

— Ну, разсказывай, откуда ты и какъ, — говорилъ Викторъ, когда Леонидъ послѣ поцѣлуевъ вошелъ въ уютную гостинную и сѣдъ у печки въ ожиданіи заказаннаго чая.

— Я вотъ откуда, — подумавъ и съ разстановкой отвѣтилъ Леонидъ. — Я изъ Москвы въ Васильевскъ, а оттуда сюда. У нашихъ и не былъ…

— Господи! — воскликнула Ольга, чувствуя, что пріѣздъ Леонида не спроста. — Какъ же это ты такъ?

— Да не рѣшился, ѣхалъ я исключительно для Крутилова, а оказывается, что его уже нѣтъ въ Васильевскѣ.

— Да онъ только что изъ Москвы.

— И это знаю. Вотъ что, милые мои, дѣло-то выходитъ съ нимъ не ладно: въ банкѣ пропажа восьми тысячъ.

— Что такое?! — крикнулъ Викторъ, чувствуя, что вся кровь бросилась ему въ голову. — Крутиловъ-то тутъ при чемъ?

Леонидъ только руками развелъ.

— Пропажа обнаружена только теперь, а похищено чуть ли еще не прошлой зимой. Заправлялъ кассой именно Крутиловъ. Когда его перевели въ Васильевскъ, повѣрки не сдѣлали, какъ слѣдуетъ, а теперь сунулись, и — нехватка.

— Да Крутиловъ-то почему долженъ отвѣчать?

— Подробности разскажу потомъ. А теперь одно: уже сдѣлано распоряженіе арестовать его. Я было ѣхалъ предупредить, постараться замять дѣло, внести недочетъ, ну, а онъ ужъ того — съ жандармами тю-тю. Въ Москву увзели. Я, не заѣзжая домой, прямо къ вамъ.

— Лидочка, Лидочка, — прошептала Ольга побѣлѣвшими губами.

— Въ Лидочкѣ-то главное, — печально- отвѣтилъ Леонидъ.

— Да вздоръ же все это, — воскликнулъ Викторъ, — зачѣмъ-же подозрѣвать именно Крутилова, когда дѣло еще не вполнѣ извѣстно.

— Мой другъ, не только извѣстно, что взялъ Крутиловъ, но извѣстно также, на что именно взялъ. Любовные грѣшки надо было покрыть.

Викторъ припомнилъ вдругъ частыя поѣздки Крутилова въ Москву, а также и то, что Лидочкинъ женихъ временами бывалъ не похожъ на себя.

— Да, — продолжалъ Леонидъ, — вздумалось ему посвататься къ нашей Лидочкѣ, ну, надо было откупиться отъ прежней семьи, устроить эту семью.

Ольга, слушавшая все съ широко раскрытыми глазами, при этихъ словахъ порывисто кинулась къ мужу.

— Спасите Лидочку, спасите! Она не перенесетъ этого, — съ плачемъ говорила она. Викторъ и Леонидъ угрюмо молчали, обдумывая трудное положеніе.

Утромъ на другой день оба выѣхали съ четырехчасовымъ поѣздомъ въ Москву, а къ вечеру входили въ помѣщеніе, занимаемое Крутиловымъ. Викторъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что Крутиловъ преспокойно раскладываетъ пасьянсъ, насвистывая веселенькій мотивъ изъ оперетки.

— Они! — крикнулъ онъ, вставая и радостно улыбаясь, — да можетъ-ли это быть?

— Послушай, — началъ Викторъ, садясь къ столу, — что же все это значитъ?

— Такая ужъ моя планида, — не то печально, не то шутливо отвѣтилъ Крутиловъ, разводя руками.

— Да ты взялъ, что-ли, эти деньги?

— Разумѣется, взялъ.

Викторъ стукнулъ по столу кулакомъ и въ волненіи заходилъ по комнатѣ.

— Cher ami, — спокойно сказалъ Крутиловъ, — тебѣ незачѣмъ напоминать мнѣ, какъ называютъ людей, которые берутъ чужое. Я самъ хорошо это знаю.

Викторъ подошелъ къ нему и такъ положилъ ему руки на плечи, что тотъ пошатнулся.

— А она-то, она… за что?

Крутиловъ поблѣднѣлъ. На его, казалось, беззаботномъ лицѣ выразилась такая печаль, что Викторъ невольно отступилъ и пристальнѣе поглядѣлъ на него.

— И объ этомъ не поминай, — тихо сказалъ Крутиловъ. — Лидія Алексѣевна для меня то же, что ангелъ для грѣшника… Но… что дѣлать!..

— Я внесу за тебя. Постараемся уладить дѣло.

— За это спасибо. Но ужъ куда же я годенъ для Лидіи Алексѣевны… такой…

— Да что тебя побудило къ такому… шагу?

Брутиловъ опять дурашливо усмѣхнулся.

— Къ такому свинству, хочешь ты сказать. Длинная, братъ, исторія. Я, видишь-ли, надѣялся все пополнить. Я, такъ сказать, взаймы взялъ. Полторы тысячи я уже пополнилъ.

Часа три спустя Крутиловъ былъ освобожденъ и взятъ на поруки Викторомъ и Леонидомъ. А еще черезъ два дня дѣло удалось совсѣмъ потушить. Хотя директоръ, человѣкъ съ длинными бакенбардами и очень строгій, упирался было, находя, что нужно показать примѣръ другимъ, но дѣло кончилось тѣмъ, что деньги были приняты и подано, куда слѣдуетъ, заявленіе объ ошибкѣ со стороны банка. Слѣдствіе еще не начиналось и оказалось возможнымъ остановить его во время.

Викторъ сидѣлъ въ кабинетѣ Леонида противъ повеселѣвшаго и опять беззаботнаго Крутилова и, не то съ удивленіемъ, не то съ гнѣвомъ слушалъ, какъ послѣдній мечталъ устроить свою судьбу.

— Конечно, — говорилъ Крутиловъ, — можно было бы куда-нибудь на югъ, но все это не то. Припоминаться будетъ. Того и гляди встрѣтишь кого-нибудь изъ прежнихъ знакомыхъ. Нѣтъ, другъ, дерну-ка я въ Америку. При удачѣ можно будетъ устроиться недурно.

— Скажи ты мнѣ, пожалуйста, ты свинья вполнѣ, или только приблизительно?

— Cher ami, — задумчиво отвѣтилъ Крутиловъ, — мнѣ кажется, что вполнѣ.

— Ты думаешь только о себѣ, объ Америкѣ, а здѣсь…

На лицѣ Крутилова опять отразилась такая печаль, что Викторъ невольно смягчилъ тонъ.

— Послушай, — сказалъ онъ съ нѣкоторымъ усиліемъ, — брось Америку. Все уладится, забудется, простится. Устроимъ тебя, и все пойдетъ по хорошему.

— Нѣтъ, другъ, — отвѣтилъ Крутиловъ, — это невозможно. Она молода, она еще позабудетъ, полюбитъ другого. Съ моей стороны это было увлеченіе, горячее, искреннее, но непростительное. Я радъ, что дѣло разошлось. И старъ я для нея, и не подхожу. И оба мы съ ней каялись бы. Нѣтъ, другъ, любя, можно сказать, обожая Лидію Алексѣевну, я радуюсь, что вышло все такъ, а не иначе. Да и ты, желая ей добра, но уговаривай меня. Нѣтъ, ужъ въ Америку, такъ въ Америку.

Викторъ сердито отвернулся.

Черезъ недѣлю Крутиловъ выѣхалъ изъ Москвы, занявъ у Виктора еще двѣ тысячи.

XVII.

Онъ не заставилъ долго ждать о себѣ вѣстей и прислалъ Виктору длинное письмо, полное благодарности за помощь и надеждъ на лучшее будущее. Онъ удачно и сразу устроился при торговомъ домѣ «Пиль, Брокъ и внукъ» и уже входилъ въ интересы оптовой торговли вязаными фуфайками. Благодаря солидному знанію русскаго, французскаго, нѣмецкаго и англійскаго языковъ, онъ оказался очень полезнымъ дому и надѣялся прочно устроиться.

"Объ одномъ горюю, — писалъ онъ дальше, — нѣтъ у американскихъ народовъ бѣлорыбицы, а я ее уважаю сверхъ мѣры. Да и сигары ихнія надоѣли мнѣ. То-ли дѣло наша папиросочка. Встрѣтился я недавно на лѣстницѣ съ mademoiselle «Пиль, Брокъ и внукъ». Особа лѣтъ подъ тридцать, длинная, худая и въ очкахъ. Талія кончается около колѣнѣ. Строго поглядѣла на меня и прошла внизъ. Мы живемъ въ одномъ домѣ. Они этажемъ ниже, я выше. За то папаша m-lle (это-то и есть внукъ) любитъ меня, хотя и плюетъ прямо черезъ мое плечо въ стѣну, если это ему понадобятся. Онъ тоже длиненъ и тощъ, но не дуракъ выпить. И знаешь, что я скажу тебѣ по секрету: онъ не за знаніе иностранныхъ языковъ полюбилъ меня, а за то, что я, къ его изумленію и восторгу, выпилъ разъ въ одинъ присѣетъ цѣлую бутылку неразбавленной водки. Только и кричитъ: «При такихъ шансахъ, — долго-ли сдѣлать каррьеру»!

Викторъ скрежеталъ зубами и мѣнялся въ лицѣ, читая эти письма, но къ веснѣ рѣшился на шагъ, который ему диктовало отчаяніе. Онъ написалъ Крутилову письмо, въ которомъ умолялъ забыть все, вернуться въ Россію и къ Абазовымъ.

«Пойми, — писалъ Викторъ, — что я обращаюсь къ тебѣ въ крайности, что дѣло слишкомъ серьезно. Я уполномоченъ сказать тебѣ, что, если ты вернешься, все будетъ забыто и ты снова будешь дорогимъ членомъ семьи… Повѣрь мнѣ, что чистое будущее можетъ загладить грѣхи неудачнаго прошлаго».

На это письмо отвѣтъ пришелъ только къ маю. Начинался онъ въ меланхолическомъ тонѣ; Крутиловъ упоминалъ о томъ, что весь жизненный путь шелъ какими-то извилинами, черезъ трясины и болота, гдѣ онъ растратилъ по мелочамъ сердечный пылъ и душевную чистоту.

«Дорогой и неоцѣненный другъ, — писалъ онъ дальше, — ты предлагаешь мнѣ то, о чемъ я могу мечтать, какъ о чемъ-то свѣтломъ, но недостижимомъ. Моя ошибка въ томъ, что я раньше не сообразилъ, что нельзя съ загрязненнымъ и усталымъ сердцемъ приближаться къ сердцу невинному и чистому. Но теперь я созналъ это и не вернусь уже къ прежнимъ надеждамъ. Не вернусь никогда, хотя всю жизнь буду помнить о томъ краткомъ, но лучезарномъ счастьѣ, которое испыталъ, наслаждаясь, такъ сказать, атмосферой чистоты, которая окружаетъ извѣстную тебѣ особу. А за нее не безпокойся очень, какъ не безпокоюсь я. Молодость возьметъ свое, и мнѣ же будетъ она благодарна за то, что я, не стоющій ея ни въ какомъ отношеніи, отстранилъ себя отъ нея. Видишь-ли, милый, — я человѣкъ слабый и порочный, но частица порядочности все-таки у меня осталась, и эта-то уцѣлѣвшая искра не позволяетъ мнѣ поступить иначе, чѣмъ я поступилъ. Неужели ты думаешь, что я не рвусь самъ послушаться тебя, послѣдовать твоему призыву! Но — нельзя и нельзя! За плечами у меня стоитъ не одна эта легкомысленная, пошлая исторія. Знаешь-ли, какъ ни странно это, я не особенно даже стыжусь моей шутки съ банковскими бумажниками. Согласенъ, некрасиво, но, вѣдь, я же пополнялъ и пополнилъ бы.

Что было дѣлать, когда нужно было, во что бы то ни стало, отцѣпиться отъ бабы, на которую смотрѣлъ, какъ на „холеру азіатику“. И замѣть, холера-то азіатика передъ тобой въ то время, когда ты мечтаешь о счастьѣ съ любимой, съ идеально чистой дѣвушкой. Ну, мнѣ и показалось все это предпріятіе съ кассой пустяшной и не особенно даже рискованной операціей. Ну, а когда операція не удалась, когда за ней послѣдовала такая встряска, тутъ я невольно оглянулся назадъ, на все прошлое, на всю свою жизнь и похолодѣлъ отъ ужаса. Подумать только, что я чуть не связалъ навѣки свое пошлое уже истрепанное, уже негодное существованіе съ жизнью начинающейся, чистой, прекрасной… Скажи по совѣсти, развѣ это не преступленіе, ужаснѣе шутки съ банкомъ?»

Викторъ читалъ эти письма, мѣняясь въ лицѣ, и Ольга со страхомъ смотрѣла на мужа въ такія минуты. Молодая женщина не подозрѣвала, какое значеніе для Виктора имѣли признанія Крутилова и помимо его горячаго участія къ судьбѣ Лидочки…

Среди лѣта пришло новое письмо.

«Дорогой мой и неоцѣненный другъ, Викторъ Егорычъ. Судьба мнѣ рѣшительно ухмыляется самымъ очаровательнымъ образомъ, такъ что я скоро выпишу себѣ пудъ бѣлорыбицы и начну строить при нашемъ домѣ баню. Квасъ научу дѣлать лохматаго Вилькинса, нашего вѣрнаго Личарду. Дѣло въ томъ, что черезъ мѣсяцъ порѣшено старинную фирму нашу „Пиль, Брокъ и внукъ“ передѣлать иначе — „Пиль, Брокъ, внукъ и зять“. Понялъ? Пиль, Брокъ дѣдушка недавно отправился въ лучшіе міры торговать фуфайками. Это былъ поразительный старикашка. Ему насчитывали чуть не полтораста лѣтъ; онъ былъ глухъ, слѣпъ и безъ ногъ, а все-таки орудовалъ всѣмъ домомъ и безъ его вѣдома никто не смѣлъ ничего предпринять. Денегъ оставилъ цѣлую уйму. Ну, а „Пиль, Брокъ, внукъ“ чрезмѣрно преданъ виски и хочетъ, во что бы то ни стало, компаньона, который помогалъ бы ему нести бремя фирмы. Тутъ, какъ на грѣхъ, я и подвернись, а за мною оказались слѣдующія преимущества. Во первыхъ, я эту самую виски глушу такъ удивительно, что „Пиль, Брокъ, внукъ“ только глаза пучитъ. Во-вторыхъ, миссъ „Пиль, Брокъ“ почувствовала себя уязвленною въ самое сердце. Короче сказать, черезъ мѣсяцъ наша свадьба, и я становлюсь компаньономъ своему тестю. Какъ видишь, это недурно въ смыслѣ матеріальнаго благополучія. Невѣста моя лицомъ ничего себѣ и не перезрѣлая какая нибудь; по лѣтамъ же мнѣ подъ пару. Да и я для нея не такая ужъ не желательная партія, какъ въ иномъ какомъ случаѣ. Учена только эта миссъ чрезмѣрно. Она кончила гдѣ-то и что-то, чуть ли не спеціалистка по изученію надписей пещернаго періода. По санскритски пишетъ водевили и поетъ шансонетки на языкѣ халдеевъ. Ну и, конечно, поборница женскаго равноправія, добивается правъ женщины на ношеніе мужскихъ панталонъ и на президентское званіе и т. д. и т. д. Я передъ ней въ смыслѣ учености нуль, но за то поражу ее умѣньемъ благородно обращаться съ капиталами. Все это такъ, дружище, а сердце-то когда заболитъ, заболитъ…»

На это письмо, какъ и на предъидущее, Викторъ не отвѣтилъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Абазовы думали, что Лидочка отнеслась къ исторіи съ Крутиловымъ спокойнѣе, чѣмъ можно было ожидать. Она только горячо поцѣловала Виктора за помощь Крутилову, заплакала и убѣжала въ свою комнату. Затѣмъ она никогда уже не обмолвилась о женихѣ передъ семейными, была, повидимому, спокойна и только еще прилежнѣе занялась работами. Но внимательный глазъ могъ подмѣтить, что дѣвушка страдаетъ, носитъ въ сердцѣ не заживающую рану.

Однажды она взяла Виктора за руки, сжала ихъ съ силой и шопотомъ, съ мукой въ голосѣ, сказала:

— Гдѣ же онъ! отчего не ѣдетъ?..

Въ то время Крутиловъ былъ уже далеко, за океаномъ.

— Послушай, Витя, — сказала она въ другой разъ, — скажи ему, напиши, что я жду его, что я не мирюсь съ его бѣгствомъ… Я не могу больше… Позови мнѣ его, Витя, скажи ему, что его любятъ здѣсь, что его ждутъ…

Она не получала отъ Виктора отвѣта и не домогалась отвѣта, боясь его. По молчанію зятя она уже догадывалась, что нѣтъ надежды на возвращеніе Крутилова и, мало по малу, пріучила себя не спрашивать больше.

Разъ Викторъ вернулся изъ города особенно мрачнымъ, разстроеннымъ. Онъ долго ходилъ по полутемной залѣ, потомъ прошелъ въ угольную и остановился передъ Ольгой.

— Будь онъ здѣсь, убилъ бы подлеца…

Его лицо дышало такимъ озлобленіемъ, что Ольга испугалась. А онъ опять ходилъ по комнатамъ, не находя себѣ покоя, за ужиномъ не ѣлъ ничего и только повторялъ сквозь зубы:

— Подлецъ, подлецъ…

Они легли спать, но Ольга, проснувшись за полночь, увидала при свѣтѣ ночника, что мужъ ея сидитъ на постели, подперши лицо руками.

— Витя, что съ тобой? — тревожно спросила она.

Онъ не отвѣтилъ. Тогда она, преодолѣвая невольный страхъ, встала и подошла къ нему.

— Что съ тобой, Витя, дорогой, не мучь меня, скажи.

— Такъ, ничего, — угрюмо отвѣтилъ онъ, — спать не могу.

— Ты все о немъ, о Крутиловѣ? Полно, милый, Богъ съ нимъ. Богъ ему судья…

Лицо Виктора исказилось бѣшенствомъ; не помня себя отъ гнѣва, онъ крикнулъ, задыхаясь:

— Да, Богъ съ нимъ!.. Это по вашему, по-женски. Вамъ ничего, хоть погибай весь свѣтъ… А сестрица-то твоя умираетъ, понимаешь?

Онъ сейчасъ же опомнился и раскаялся, что такъ грубо раскрылъ глаза Ольги на положеніе сестры. Но, къ удивленію его, Ольга только тихо заплакала.

— Развѣ я это не вижу; развѣ я не понимаю? — сказала она.

— Прости меня, Олечка, — отвѣтилъ онъ, я, вѣроятно, преувеличиваю.

— Нѣтъ, милый, ты не преувеличилъ. Лидочка не перенесетъ своего горя, и она уже на половину не на землѣ. И я это давно вижу и знаю…

— Такъ что же дѣлать, что дѣлать?.. Боже мой, Боже!..

— Это нашъ женскій удѣлъ: страдать и терпѣть. Въ этомъ наша сила.

— Но, послушай, она страшно кашляетъ; у ней кровь идетъ горломъ…

— Знаю, ахъ, знаю; я уже всѣ слезы выплакала. Я только передъ вами всѣми скрывалась.

— Такъ надо-же ее спасать, лѣчить.

— Развѣ тутъ помогутъ лѣкарства? Я знаю ея сердце, какъ свое, и знаю, что ея уже не спасти. Я умоляла ее ѣхать съ нами на югъ. Ты бы, я знаю, не подумалъ противиться. Я хотѣла везти ее въ Крымъ, въ Италію. Но она отказалась и отказалась такъ, что я сразу поняла ее. Она уже готовится къ смерти.

И она опять заплакала, прижавшись къ мужу головой.

— Лидочка, дитя мое дорогое…

Викторъ долго не могъ заснуть и, лежа съ открытыми глазами, Думалъ о томъ, что онъ-то не въ правѣ возмущаться поведеніемъ Крутилова. Развѣ онъ самъ не испортилъ жизнь Дунѣ? Правда, Лидочка умираетъ, а Дуня осталась жива! Но что же изъ этого! Сердце Дуни страдало не меньше. Нѣтъ, не ему, Виктору, судить Крутилова!..

Онъ смирился и упалъ духомъ въ ожиданіи рокового часа. Онъ съ ужасомъ слѣдилъ теперь за Лидочкой и чувствовалъ, что въ гибели дорогой ему дѣвушки таится напоминаніе и ему объ его страшной винѣ.

Алексѣй Ѳедоровичъ по обыкновенію не замѣчалъ ничего, но Катерина Ивановна начинала тревожиться.

— Охъ, безпокоитъ меня что-то Лидія, — сказала она разъ Виктору. — Исхудала ужъ очень; и все кашляетъ, все кашляетъ. Особенно по ночамъ. Боюсь, что папочка растревожится.

— Знаете что, — отвѣтилъ Викторъ, — съ кашлемъ шутить нечего; давайте-ка примемся за докторовъ.

Пришелъ докторъ, потомъ другой; потомъ пріѣхала изъ Москвы знаменитость. И всѣ ушли, не сказавъ ничего въ утѣшеніе. Только одинъ изъ нихъ взглянулъ на Виктора, кивнулъ въ сторону больной и многозначительно нахмурился. Однако, были прописаны порошки, микстуры, воды, и Лидочка все это принимала безъ возраженій и ропота.

Теперь она еще прилежнѣе занималась вязаньемъ кружевъ и шитьемъ бѣлья. Она стала очень молчалива и спокойна, никогда не жалуясь ни на что. Въ безмолвіи и въ невѣдѣніи окружающихъ совершалась тайна угасанія жизни. Казалось, кто-то незримый присутствуетъ въ домѣ, кто-то сторожитъ дыханіе дѣвушки. Въ присутствіи Лидочки Бакуловымъ было тяжело.

— Послушай, — сказала разъ Ольга мужу, — съ тѣхъ поръ, какъ этотъ московскій докторъ былъ у нашихъ, мама стала дѣйствительно слѣпа на положеніе Лидочки. Она точно увѣрилась, что порошки вылѣчатъ ее и что безпокоиться нечего.

— Да, и батюшка тоже ничего не замѣчаетъ.

— Про папу я и не говорю. Онъ и не подозрѣваетъ. Я ужъ не знаю, какъ ихъ предупредить.

— Знаешь что, — сказалъ Викторъ, помолчавъ немного — не говори пока; понемногу и у нихъ откроются глаза; они сами постепенно придутъ къ убѣжденію въ серьезности болѣзни…

Теперь Лидочка не хотѣла никуда выѣзжать изъ дома и почти не бывала у сестеръ. Ее какъ-то особенно привязывалъ домъ; все въ немъ было ей дорого и мило, она не могла наглядѣться на знакомыя съ дѣтства комнаты, уютныя, хранящія радости давно прошедшихъ годовъ.

Мартъ стоялъ на исходѣ; солнце жарче горѣло на весеннемъ небѣ и медленно, но неустанно сгоняло пожелтѣвшій и чистый снѣгъ. Ожидали скораго вскрытія рѣки. По полямъ уже бродили грачи.

Однажды Викторъ, заѣхавъ къ Абазовымъ, засталъ въ гостиной въ разговорѣ съ Катериной Ивановной незнакомаго ему господина лѣтъ тридцати пяти. Это былъ вновь назначенный въ Васильевскъ полицейскій чиновникъ Прусиковъ. Онъ безъ умолку говорилъ, поглаживая шелковистую бородку и, видимо, самъ наслаждался своими словами, прислушиваясь къ звуку своего голоса и смакуя фразы, а Катерина Ивановна съ удовольствіемъ слушала милаго гостя. По ея лицу Викторъ сразу догадался, что тёща, по обыкновенію, уже увлеклась этимъ новымъ знакомымъ, надѣлила его всевозможными достоинствами и, чего добраго, мѣтитъ породниться съ нимъ въ будущемъ черезъ подростающую Вареньку.

Посидѣвъ немного въ гостиной, Викторъ прошелъ черезъ корридоръ въ коннату Лидочки. Дѣвушка сидѣла за пяльцами и при входѣ зятя ласково поглядѣла на него и указала ему стулъ около себя.

— Это что у васъ за птица въ гостиной? — спросилъ Викторъ.

Дѣвушка засмѣялась, въ первый еще разъ со времени отъѣзда Крутилова, и поглядѣла на сидѣвшую у окна съ чулкомъ въ рукахъ старушку Василису.

— Спроси у нея; она тебѣ разскажетъ, что это за человѣкъ.

Старушка оторвалась отъ счета петель, который вела шопотомъ, перебирая блѣдными губами, и посмотрѣла на Виктора поверхъ круглыхъ серебряныхъ очковъ.

— Ты о комъ, батюшка?

— Я говорю, что это тамъ въ гостиной за полицейскій? Я его еще не видалъ здѣсь.

— Этотъ-то, — равнодушно сказала старушка, опять погружаясь въ работу. — Это покойника Ивана Семеныча сынокъ. Ивана-то Семеныча ты, чай, батюшка, не помнишь?

— Не помню, няня.

— Гдѣ тебѣ помнить! А онъ съ твоимъ дядюшкой въ большой дружбѣ находился. Все, бывало, вмѣстѣ книжки читали. А Сашка-то у него разумомъ не вышелъ, учиться не захотѣлъ, въ юнкаря пошелъ. Послужилъ, а тамъ и въ люди вышелъ: въ полицію поступилъ. И все бы ничего, да одно не хорошо…

— А что же такое, нянечка?

— Да что? человѣкъ безъ канпаса.

Лидочка опять засмѣялась и тотчасъ же раскашлялась.

— Слышишь, Витя, — весело сказала она, — человѣкъ безъ компаса. А мы съ тобой какіе? Съ компасомъ или нѣтъ?

Она опять задумалась и добавила, будто про себя:

— У меня есть компасъ, вѣрный, надежный.

Виктору захотѣлось поддержать оживленіе Лидочки, и онъ громко разсмѣялся на опредѣленіе Прусикова няней.

— То-то онъ сюда и забрелъ, что безъ компаса.

— А знаешь-ли что? — перебила Лидочка, подымая головку и глядя на Виктора загорѣвшимися, веселыми глазами. — Вѣдь, мама прочитъ меня за человѣка безъ компаса. Думаетъ, я перестану кашлять.

— Господи! — воскликнулъ Викторъ, — это еще что?

— Ужъ твоя мама тоже придумаетъ, — сердито добавила няня, и спицы быстрѣе заходили въ ея морщинистыхъ рукахъ.

II.

Нѣсколько дней спустя Викторъ принималъ у себя пріѣхавшихъ предводителя Кукурина и Прусикова. Гости позавтракали у Бакуловыхъ и Викторъ только изумлялся той говорливости, которую обнаружилъ Прусиковъ. Когда послѣдній немного отдохнулъ отъ рѣчей, Кукуринъ тронулъ рукой колѣно Виктора и сказалъ, указывая глазами на Прусикова:

— Не въ полиціи бы ему служить, а въ министерствѣ. Эдакая, батюшка, голова.

— Да, родной, — продолжалъ онъ, обращаясь уже къ Прусикову, — мало тебя покойникъ Иванъ Семенычъ, царствіе ему небесное, поролъ, мало. Драть бы тебя побольше, человѣкомъ бы ты былъ. Шутка-ли, какая голова пропадаетъ… Э-э-хъ!..

Прусиковъ почтительно, но съ самодовольствіемъ въ лицѣ слушалъ Кукурина и, когда послѣдній кончилъ, опять завелъ рѣчь на полчаса. Викторъ только и слышалъ: позитивизмъ, альтернатива, ингредіентъ, альтруизмъ, компиляція, субстанція, прогрессъ, идеи, интеллектуальный, модуляціи… Наконецъ, съ устъ юнаго полицейскаго слетѣло слово «соціализмъ».

Кукуринъ строго посмотрѣлъ на него.

— Ну, ну, ну, — сказалъ онъ мрачно, — ты говори да не заговаривайся.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — смутился Прусиковъ, — я, вѣдь, не на счетъ чего нибудь… долгъ службы я понимаю… Я совершенно даже въ другомъ смыслѣ…

— То-то въ другомъ…

Замѣчаніе Кукурина такъ расхолодило Прусикова, что рѣчи уже не шли ему на умъ. Посидѣвъ немного, онъ раскланялся и уѣхалъ. А Кукуринъ, взявъ хозяина за талію, увелъ его въ кабинетъ.

— Я къ тебѣ, мой другъ, съ небольшой просьбицей, — сказалъ онъ, грузно опускаясь на диванъ и пыхтя. — Вотъ, дѣло-то въ чемъ. Ты у насъ теперь гласный, такъ ужъ не откажи…

— Что же именно? Я радъ услужить.

— Я съ твоимъ дядюшкой пріятель былъ, другъ мой, хлѣбъ-соль водили. Такъ и ты, надѣюсь, поддержишь меня.

— Баллотироваться хотите?

— Да, приходится. Самъ знаешь, предводителемъ служить не дешево. Хочу попробовать, совмѣстить съ предсѣдательствомъ. А предводителемъ не быть, такъ ужъ мнѣ старику… лучше помирать. Самъ понимаешь, — привыкъ.

— Разумѣется, я за васъ.

— Спасибо, родной. Тамъ, слышно, Охапкинъ мѣтитъ. Да нѣтъ, шалишь, молодъ больно. Поживи-ка съ мое, да послужи, сколько я, а потомъ и лѣзь… мальчишка…

— Да кто же за него будетъ?

— Партію составилъ. Всѣхъ знаю; у меня, братъ, тоже глазъ. И именно вотъ кто: своякъ твой, разъ….

— Липинскій?

— А ты что думалъ? Онъ… Ну, Ивакинъ, это два, братья разбойники Кукурины (то-же родня, нечего сказать!) — четыре. Потомъ Бзевскій, Удѣльный, Самокатовъ…

— Однако, набралось!

— Набралъ мерзавецъ, набралъ. Ну, на мужичковъ я надѣюсь. Поддержатъ. Такъ ужъ ты, братъ, не обидь старика…

И столько въ голосѣ его было жалкаго, просящаго, что Виктору стало жутко. Онъ понималъ теперь, почему этотъ ожирѣвшій, страдающій одышкой старикъ такъ осунулся за послѣднее время. Средства къ жизни у него, благодаря неумѣренному хлѣбосольству, уменьшались, а, между тѣмъ, отказаться отъ службы предводителя казалось невозможнымъ; это значило для него отказаться отъ лучшаго, что онъ испыталъ въ жизни, отъ власти и почета.

Предстоящее земское собраніе было первымъ, въ которомъ Викторъ въ качествѣ гласнаго долженъ былъ участвовать. Это занимало и развлекало его. Леонидъ, который уже вторую недѣлю жилъ въ Васильевскѣ, переведенный туда на мѣсто Крутилова, подсмѣивался надъ увлеченіемъ Виктора.

— Вотъ, посмотрю я, — говорилъ онъ полу-шутя, полусерьезно, — посмотрю, долго-ли выдержишь.

— По моему, — сердито возражалъ Викторъ, — каждый землевладѣлецъ нравственно обязанъ участвовать въ собраніи: онъ представляетъ интересы мѣстности.

— Ты и представляй, что въ твоей мѣстности нужно выписывать на земскій счетъ, ну хоть шляпы отъ Лемерсье. Это было-бы очень удобно для большинства гг. гласныхъ и для многихъ изъ гг. землевладѣльцевъ.

— Почему ты думаешь, что я стану говорить одни глупости? Я постараюсь говорить дѣло.

— Ну, хоть дѣло. Сила не въ томъ. Во-первыхъ на дѣло нужна поддержка.

— И поддержатъ.

— Давай Богъ. Насчетъ шляпъ, на это вотъ откликнулись-бы живо.

— Перестань пожалуйста, гаерничать. Право, это непріятно.

— Да я чтожъ, я ничего. Богъ съ вами, — предлагайте, постановляйте, ходатайствуйте, пишите, памятуя, конечно, что на всякое постановленіе есть свое veto.

— Если постановленія глупыя, — что-жъ дѣлать.

— Хорошо, кабы только на глупыя.

— А тогда можно и обжаловать.

— Конечно, можно, — сказалъ Леонидъ вяло.

— Такъ въ чемъ-же дѣло?

— А вотъ, посмотришь самъ.

— Чортъ знаетъ что! — сердито сказалъ Викторъ. — Что-же тебя въ такомъ случаѣ заставляетъ быть гласнымъ вотъ уже третье трехлѣтіе, если ты смотришь на эту дѣятельность такими глазами. Вѣдъ это значитъ плевать въ собственную тарелку.

— Что заставляетъ? Да какъ тебѣ сказать… Сначала думалъ приносить пользу, вѣрилъ, что можно кое-что сдѣлать… А потомъ — по инерціи. Привычка. Все-таки ѣздишь въ собранія, выбираешь управу…

— Но вѣдь это какая-то спячка, — съ сердцемъ сказалъ Викторъ. — Что вы за люди, а главное, ты-то что за человѣкъ?

— Ты знаешь, что я за человѣкъ. Зачѣмъ повторять? — отвѣтилъ Леонидъ, глядя въ глаза зятю. — А вотъ на тебя мнѣ посмотрѣть любопытно.

— Нѣтъ, такъ нельзя, — продолжалъ Викторъ, не слушая, — нельзя-же смотрѣть на все, позѣвывая, да почесываясь…

— Да, нехорошо, — подтвердилъ и Леонидъ, и во взглядѣ, которымъ онъ смотрѣлъ на горячившагося собесѣдника, видно было любопытство и еще что-то, живѣе любопытства.

Какъ и въ прошлые года, Вакуловы переѣхали на весну въ городъ, и Викторъ усердно занимался изученіемъ правилъ и законоположеній, касающихся земства, и перечитывалъ даже старые журналы засѣданій, удивляясь напечатаннымъ докладамъ Кукурина и другихъ гласныхъ и недоумѣвая, откуда у нихъ столько свѣдѣній. Самъ онъ готовилъ въ умѣ прекрасныя, отчасти даже патетическія рѣчи, но сознавалъ, что никогда ничего не скажетъ. Не хватитъ смѣлости говорить публично…

Въ половинѣ апрѣля въ домѣ Абазовыхъ все притихло. Теперь уже никто не сомнѣвался, что Лидочка умираетъ. Она еще ходила, но уже съ трудомъ и едва была въ состояніи работать, тихо перебирая вязальный крючекъ исхудавшими, точно восковыми пальцами. Но понимая положеніе дѣла, никто не рѣшался сказать вслухъ, что надъ домомъ вѣетъ чернымъ крыломъ ангелъ смерти. Алексѣй Ѳедоровичъ болѣе, чѣмъ когда-либо, занимался службой, весь погруженный въ сенатскія рѣшенія и, видимо, старался не оставаться одинъ съ собой. Но все же и у него бывали минуты свободы ума отъ занятій, и тогда онъ поневолѣ обращался въ дѣйствительности. Въ тѣ минуты сердце его сжималось больно; онъ глубоко вздыхалъ и хватался за сѣдую голову.

Чаще и чаще уходила Катерина Ивановна въ спальную и тамъ или бросалась въ подушки съ глухимъ рыданіемъ, или на колѣняхъ передъ образами изливалась въ горькихъ слезахъ.

Викторъ и Ольга какъ бы сговорились между собою не вспоминать другъ передъ другомъ о Лидочкѣ. Но оба знали, что на душѣ у ихъ лежитъ камень горя. Еще Викторъ развлекался приготовленіями къ ожидаемому собранію, а Ольга вся была во власти тягостныхъ мыслей, и только посѣщенія церкви нѣсколько успокаивали ее. Она дѣятельно ухаживала за больной, и одна изъ всѣхъ не переставала приглашать доктора, совѣтоваться съ нимъ и заставлять Лидочку принимать лѣкарства. Лидочка слушалась ее и принимала лѣкарства. Но однажды, взявъ изъ рукъ сестры ложку съ микстурой, она жалобно поглядѣла на Ольгу и тихимъ покорнымъ голосомъ сказала:

— Ахъ, Оля, неужели нельзя умирать безъ лѣкарствъ.

Въ этихъ наивныхъ словахъ столько слышалось кроткаго упрека любящимъ мучителямъ роднымъ и столько покорности, что Ольга едва не заплакала. Она взяла ложку обратно, вылила лѣкарство и, ставъ на колѣни, укрыла лицо въ рукахъ Лидочки.

— А да что же, я, пожалуй, выпью, — говорила больная.

— Нѣтъ, нѣтъ! дитя мое, — съ плачемъ воскликнула Ольга, — я не буду мучить тебя.

— Да, вѣдь ужъ не помогутъ, — просто и трогательно добавила Лидочка.

III.

И чѣмъ дальше бѣжало время, тѣмъ все болѣе и болѣе уходили въ себя родные больной и тѣмъ болѣе старались отвлечь мысли отъ приближавшейся роковой минуты. Даже дѣти, и тѣ будто притаились, и никто въ семьѣ не рѣшался сказать вслухъ уже извѣстную всѣмъ правду: «еще немного, и Лидочка уйдетъ отсюда».

Куда она уйдетъ, въ какой таинственный и прекрасный міръ, никто не задумывался, никто не останавливался на этой мысли. Но, куда бы она ни ушла и какъ бы прекрасенъ ни былъ этотъ новый, невѣдомый міръ, — уходъ близкаго человѣка изъ любящихъ глазъ семьи казался такъ невыносимо тягостенъ для остающихся, что умъ отказывался примириться съ давно извѣстнымъ представленіемъ о смерти, а сердце возставало противъ разлуки, боролось, противилось, обманывало.

Но, наконецъ, пришла минута, когда оказалось невозможнымъ, кощунственнымъ обмынывать себя дольше: всѣ будто очнулись отъ дремоты и сразу признали неотвратимость совершающагося. И вотъ оно наступило. Въ ненастный апрѣльскій вечеръ въ большой комнатѣ дома Абазовыхъ въ полузабытьи лежала умирающая. Наступали сумерки, комната все болѣе и болѣе погружалась въ мракъ, и лишь цвѣтная лампада передъ образами, бросая мягкій розовый свѣтъ на окружающіе предметы, помогала различать бѣлую кровать, гдѣ тихо, неслышно лежала молодая дѣвушка. У ея изголовья, сторожа дыханіе больной, сидѣла Ольга. Викторъ и Леонидъ помѣстились на диванѣ противъ постели. Катерина Ивановна то входила въ комнату неслышной походкой, останавливаясь въ дверяхъ, будто готовая что-то сдѣлать, чѣмъ-то задержать уходящую жизнь дочери, то, подавленная наплывомъ горя, сознаніемъ безсилія, уходила въ кабинетъ мужа и тамъ бросалась на колѣни передъ образомъ съ подавленнымъ стономъ. А мужъ ея, опустившись въ большое кресло, замеръ, безъ словъ, безъ движенія въ одной нѣмой тоскѣ.

И все въ домѣ примолкло, не слышалось ни звука, ни шороха. Будто приблизившаяся смерть напоминала живущимъ о тишинѣ могилы.

Темнѣло все болѣе и болѣе, и все тише, спокойнѣе становилось кругомъ. Даже съ улицы не доносилось ни звука. Черная, ненастная ночь глядѣла съ вышины сквозь незавѣшенныя окна, проникала въ отдаленные углы комнаты, скоплялась на потолкахъ. И лишь тихій отблескъ лампады боролся съ окружающимъ мракомъ.

Раза два Леонидъ вставалъ и, подходя осторожно къ изголовью сестры, нагибался послушать ея дыханіе. Онъ не могъ ничего различить, но, встрѣчая взоръ Ольги, переговаривался съ ней безъ словъ и понималъ ее. Ольга при его приближеніи подымала на брата глава и при слабомъ свѣтѣ лампады говорила глазами:

— Ты думаешь, не кончилось-ли все?

А онъ тоже одними глазами отвѣчалъ:

— Да, я безпокоюсь.

— Нѣтъ, еще дышитъ, — опять говорили глаза Ольга, и Леонидъ понималъ ее и отходилъ отъ кровати.

И Бакуловъ, и Леонидъ оба сидѣли въ молчаніи. Мысль останавливилась въ своемъ обычномъ бѣгѣ и недоумѣвала, не зная куда направить путь: нельзя думать о будняхъ въ эту торжественную минуту, но мысль безсильна также проникнуть за роковую черту, отдѣляющую жизнь отъ смерти, не въ силахъ оцѣнить всю важность совершавшагося и не смѣетъ вернуться къ обычному, житейски пошлому. Викторъ чувствовалъ, что охваченъ непонятной апатіей, что его мысль остановилась, работа ума прекращена. Онъ видѣлъ и слышалъ, что совершалось кругомъ, но не могъ осмыслить всего, не зналъ, на чемъ остановиться воображеніемъ.

Умирающая тихо пошевельнулась и раскрыла глаза.

— Кто это тамъ? — чуть слышно проговорила она и глядѣла недоумѣвающимъ, уже блѣднымъ взоромъ въ мракъ ночи.

Потомъ она велѣла повернуть ее на другую сторону и, казалось, заснула. Опять наступила полная тишина, безмолвіе, непрерываемое ни единымъ звукомъ. Присутствующіе сдерживали дыіаніе, боясь нарушить предсмертный покой больной. Мракъ ночи сгущался все сильнѣй и сильнѣй, и все ярче горѣла лампада.

Прошло съ полчаса. Въ сосѣдней комнатѣ послышались чьи-то шаги. Боясь, что идущій обезпокоитъ Лидочку, Леонидъ осторожно приподнялся съ дивана и потихоньку вышелъ за дверь. Тамъ его встрѣтила Василиса, блѣдная и заплаканная.

— Что, батюшка, Леничка, ужъ не кончилась-ли наша Лидинька? — спросила она.

— Еще нѣтъ, а близко, няня.

— Присѣла я въ дѣвичьей, — продолжала старушка, — а сердце-то вдругъ какъ застукаетъ. Я и подумала, не конецъ-ли пришелъ Лидинькѣ.

Они прошли опять къ больной и стали у ея постели.

Прошло еще минуты двѣ. И вотъ Леонидъ увидалъ, что Ольга слегка отклонилась отъ изголовья сестры, посмотрѣла на нее и потомъ подняла глаза на брата. Сердце Леонида усиленно забилось, но къ удивленію его не болѣзненно, а будто радостно; что-то новое, захватывающее величіемъ минуты, наполнило его грудь. И вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ почувствовалъ, что не въ силахъ пошевельнуться, что скованъ чьей-то властью. Тогда, среди полной тишины, послышалось вдругъ, какъ умирающая слегка откинула назадъ голову и протяжно вздохнула. И вновь все утихло, но теперь въ этой тишинѣ чуялось что-то зловѣщее, угрожающее. Способность двигаться вернулась къ Леониду и, вмѣстѣ съ тѣмъ, у него появилось чувство непонятной робости. Даже не взглянувъ хорошенько на умершую, онъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты, а вслѣдъ за нимъ вышли и няня, и Викторъ. Только Ольга, преодолѣвая охватившій и ее страхъ, нагнулась къ сестрѣ, поцѣловала ее во влажный лобъ, перекрестила и осторожно закрыла ея глаза. Но затѣмъ, поддаваясь робости, ушла, не оглядываясь. И снова здѣсь была только тишина и мракъ.

Два дня спустя, солнце радостно горѣло на голубыхъ небесахъ весны. Надъ просыхающей землей, уже зеленѣющей первыми побѣгами травы, пролетали бабочки. Въ тепломъ, ароматномъ воздухѣ чуялось обновленіе жизни, радость возникающихъ силъ природы. Высоко въ небесахъ звенѣла пѣсня жаворонка; молодая березка уже распускала клейкую почку.

Въ этотъ радостный день, среди проснувшихся силъ творящей природы, опускали въ едва оттаявшую, еще влажную землю бѣлый гробъ съ тѣломъ Лидочки. Ей пѣли вѣчную память, надъ ней лили слезы печали, а солнце равнодушно глядѣло съ высоты лазури на плачущихъ, и скорбныя пѣсни людей не заглушали ни шопота рощи, грезившей о нѣгѣ и любви, ни звонкихъ трелей висѣвшихъ въ синевѣ неба воздушныхъ пѣвцовъ…

IV.

Въ домѣ Абазовыхъ жизнь, казалось, вошла въ свою колею. Алексѣй Ѳедоровичъ попрежнему усиленно занимался служебными дѣлами; Катерина Ивановна, какъ всегда, заботилась о спокойствіи и удобствахъ мужа. Никто не вспоминалъ, повидимому, о недавно ушедшей въ могилу Лидочкѣ; ея имя не произносилось вслухъ. Но тотъ, кто приглядѣлся бы ближе къ внутренней жизни стариковъ, понялъ бы, что жизненнымъ силамъ ихъ нанесенъ роковой ударъ, что никогда, вплоть до могилы, не закроется ихъ сердечная рана.

И Вакуловы молчали про Лидочку. Имъ казалось, что всякій разговоръ объ умершей осквернитъ еще подавленныя скорбью чувства. О Лидочкѣ говорили, но вскользь, намеками, не упоминая ея имени.

— Помнишь, Витя, это былъ ея любимый цвѣтъ.

— Да, этотъ, и еще свѣтло-лиловый.

— Оля, когда ей сороковой день?

— Подали-ли милостыню за нее?

Но, чѣмъ дальше шло время впередъ, тѣмъ все болѣе становилось возможно говорить объ умершей, не оскверняя чувствъ скорби. И для Бакуловыхъ было отрадно сойтись вечеромъ на балконѣ и начать разговоръ, полный воспоминаній о Лидочкѣ. Понемногу Ольга, а за ней и Викторъ, заговаривали о томъ-же и съ Катериной Ивановной, и хотя женщины плакали при этомъ, но Викторъ понималъ, что слезы — облегченіе для нихъ, и что, благодаря слезамъ, Катерина Ивановна набирается силъ. Эти разговоры болѣе, чѣмъ что-либо, сблизили Виктора съ матерью жены и примирили его съ ея слабостями…

Стояла жаркая погода іюня. Больше мѣсяца земля не видѣла дождя. Зелень деревьевъ поблекла, покрылась сѣрою тонкою пылью; воздухъ раскалился, былъ удушливъ и зноенъ.

По всегдашнему обычаю, Викторъ всталъ съ солнцемъ, наскоро прибрался и вышелъ изъ дома. Сегодня онъ особенно спѣшилъ изъ комнаты, чтобы удостовѣриться, дѣйствительно-ли выпалъ ночью дождь, котораго ожидали съ вечера. Съ вечера на горизонтѣ ходили тучи, гдѣ-то далеко сверкала молнія. Но оказалось, что надежды были обманчивы. Ни признака выпавшаго дождя не замѣчалось, и только роса сверкала на пыльной травѣ.

— Что-же это будетъ, Господи? — думалъ Викторъ, проходя черезъ дворъ къ заднимъ воротамъ. — Утѣшаютъ росами. Росы, правда, сильны еще, да развѣ онѣ замѣнятъ дождь? — Онъ вышелъ въ поле и направился по твердой, какъ камень, дорогѣ, вдоль рощи, прилегающей къ парку.

Длинными, уже желтѣющими полосами тянулись передъ нимъ ржаныя поля. Хлѣбъ поднялся не выше пояса и былъ рѣдокъ, тощъ колосомъ. Чѣмъ-то жалкимъ, обездоленнымъ вѣяло отъ картины обезсиленныхъ засухой полей, отъ этихъ рядовъ колосьевъ, не набравшихъ силъ въ землѣ.

— Э! можетъ, еще поправится дѣло, коли выпадутъ хорошіе дожди, — думалъ Викторъ, шагая дальше, но понималъ, что обманываетъ себя.

Рожь уже давно цвѣтетъ; если въ это время она не поднялась, не утучнилась, — значитъ, для нея все пропало.

За лѣскомъ ему попался навстрѣчу Иванъ Петровичъ, встававшую еще ранѣе хозяина.

— Ой, не хорошо съ озимымъ, Викторъ Егорычъ, — проговорилъ онъ, снимая фуражку и отирая платкомъ лысую вспотѣвшую голову.

— Это еще бабушка на двое сказала, — сердито отвѣтилъ Викторъ.

— Чего ужъ тутъ; вы извольте-ка поглядѣть на этихъ франтовъ.

Онъ указалъ на массы колосьевъ, которые торчали прямо кверху иглами, не склоняясь, подобно прочимъ, отяжелѣвшими головками на бокъ.

— Все пустоцвѣтъ-съ, Викторъ Егорычъ.

Но Викторъ и самъ видѣлъ, что пустоцвѣта въ полѣ болѣе, чѣмъ на половину. Но именно это явное доказательство неурожая сердило и раздражало его.

— Вотъ, посмотримъ, что послѣ дождя будетъ; тогда и пророчьте, а не теперь, — проворчалъ онъ и зашагалъ дальше по пыльной дорогѣ.

Солнце подымалось все выше и выше. Гдѣ-то высоко, подъ самыми небесами, звенѣлъ жаворонокъ; воздухъ становился зноенъ. День опять обѣщалъ быть убійственно-жаркимъ.

Дорога свернула влѣво, прошла черезъ небольшую дубовую рощу и выбѣжала на крестьянское ржаное поле. Но здѣсь картина была еще безотраднѣе. Куда ни досягалъ взоръ, вездѣ виднѣлась жалкая, низкоросла, рѣдкая рожь съ крошечнымъ пустымъ колосомъ. Мѣстами виднѣлись купы выше и тучнѣе, но онѣ разсѣяны были по полю среди почти пустыхъ загоновъ, пестрѣвшихъ сорной травой и дикимъ клеверомъ. Викторъ безнадежно махнулъ рукой и направился по межѣ къ селу. Черезъ десять минутъ ходьбы онъ миновалъ поле и вышелъ къ крестьянскимъ овинамъ. Тамъ, на полянкѣ около заброшенной овинной ямы, окруженной старыми, густоразросшимися рябинами, стояла кучка крестьянъ. Кое-кто сидѣлъ на пряслахъ, но большинство стояло, какъ-то безнадежно опустивъ головы. Человѣка два были, не смотря на начинающуюся жару, въ полушубкахъ. Впереди всѣхъ помѣщался Карпъ Савельевъ, высокій, сутулый мущина, съ узкими плечами, оловяннымъ взоромъ, раскрытыми губами и разставленными ногами. Проходя мимо нихъ, Викторъ снялъ шляпу на ихъ поклонъ и пошелъ, было, дальше, но потомъ вернулся къ нимъ.

— Ржи-то плохи очень, — проговорилъ онъ, опускаясь на торчащій пень и закуривая папиросу.

— Что и говорить, батюшка, Викторъ Егорычъ.

— У васъ, сударь, еще благодареніе Господу, — сказалъ рыжій и здоровенный Николай Петровъ. — А вотъ, у насъ и глядѣть не на что.

Тутъ въ толпѣ заговорили всѣ разомъ. Викторъ старался вслушаться, но долго не могъ разобрать, что говорятъ.

— Что вы такое толкуете, про какое начальство? не разберу, — сказалъ онъ, наконецъ, морщась отъ напряженія.

— Бросьте галдѣть, черти! — съ угрожающимъ къ толпѣ жестомъ произнесъ Козловъ, мужиченка лѣтъ пятидесяти, съ остренькой бородкой и хитрыми, бѣгающими глазами.

— Нешто съ бариномъ такъ можно говорить? Съ бариномъ надо вести разговоръ тихо, благородно, а вы галдѣть… Мужичье!..

Онъ дѣлалъ большія усилія, чтобы выказать себя обидѣвшимся за барина и, въ свою очередь, обидѣть «мужичье». Но дѣлалъ онъ это безкорыстно и никого не обидѣлъ.

— Ну, говори, дядя Савелій.

— И то разинь брехалку-то.

— Ловокъ, собачій сынъ, баять.

— Это изволите видѣть, батюшка, Викторъ Егорычъ, ваше благородіе, — сладкимъ голосомъ началъ Козловъ, — мірскіе люди надумали начальство просить слѣдствіе на поля навести. Все-ли выходитъ благополучно у насъ состоитъ…

Крестьяне опять заговорили всѣ разомъ:

— Хошь съ голоду помирай.

— Рожь рожью, а уже и яровина горитъ.

— Покаралъ Господь за грѣхи.

— Нѣтъ и нѣтъ дождичка.

— Третій годъ недороды; третій годъ маемся, а становой не ждетъ нисколько. Подай ему подать, да — подай!

— Что же, — сказалъ Викторъ, когда шумъ немного утихъ. — Просите земскаго выѣхать на поля — актъ составить.

— А вы слушать, что его благородіе говоритъ, — опять строгимъ голосомъ крикнулъ на толпу Козловъ, — его благородіе учитъ насъ, дураковъ, уму-разуму.

— Это точно. Много благодарны.

— Оно…. того… гляди, братцы… съ голоду всѣ помремъ… нѣшто это порядки, — сказалъ, вдругъ разволновавшись, молчавшій все время Карпъ и опять успокоился, тупо глядя передъ собой и разинувъ ротъ.

Раздраженный, готовый на первомъ попавшемся вымостить досаду, навѣянную видомъ гибнущихъ полей, вернулся Викторъ домой. Холодная ключевая вода, которой онъ умылся, успокоила его немного, и онъ вышелъ на балконъ, гдѣ уже приготовили утренній чай. Викторъ оглянулся кругомъ; передъ нимъ тянулся обширный дворъ, поросшій мелкой кудреватой травой. По двору бродили куры, и изрѣдка проходилъ, наеживая перья, индѣйскій пѣтухъ. Направо, въ глубинѣ двора, Никифоръ чистилъ на волѣ лошадь, мѣрно отбивая щеткой по скребницѣ и временами ругая крупнаго, темносѣраго Дипломата подлецомъ и мошенникомъ. Дипломатъ равнодушно выслушивалъ брань и, желая показать, что ему все равно, то билъ красивой передней ногой по землѣ, то, свернувъ голову, старался укусить выступъ стѣны.

Немного погодя, на балконъ вышла въ легкомъ утреннемъ капотѣ Ольга, розовая, еще заспанная, красивая и счастливая материнствомъ.

— И зачѣмъ это ты опять выскочила изъ постели? — недовольнымъ голосомъ и стараясь разсердиться, сказалъ Викторъ. — Сколько разъ просилъ не вставать для меня. Не безпокойся, и безъ тебя напьюсь чаю. Даже пріятнѣе одному…

Произнося послѣднія, обидныя слова, онъ уже былъ совсѣмъ сердитъ и съ наслажденіемъ наблюдалъ, искоса глядя на жену, какъ лицо ея подернулось печалью.

— Ахъ, Витя, — грустно отвѣтила Ольга, — да если мнѣ самой пріятно встать пораньше.

— По мнѣ, матушка, хоть совсѣмъ не спи…

Онъ придумывалъ, что сказать еще, чтобы совсѣмъ обидѣть Ольгу, но, взглянувъ на ея опечаленное, милое лицо, пересилилъ себя и съ виноватымъ видомъ пожалъ ея руку.

— Ну, не сердись, помиримся.

Она уже не сердилась и счастливо глядѣла на мужа, щуря отвыкшіе за ночь отъ свѣта глаза и изрѣдка вздрагивая отъ свѣжаго утренняго воздуха.

— А дождя опять ночью не было?

Это напоминаніе жены о дождѣ опять разсердило Виктора.

— Какъ же, — обидно-насмѣшливымъ тономъ проворчалъ онъ, отхлебывая горячій чай, — всю ночь лилъ ливмя…

Ольга опять потупилась, а Викторъ, сердито вставъ со стула, ушелъ въ комнаты.

V.

Чѣмъ выше подымалось солнце на безоблачномъ, будто раскаленномъ небѣ, тѣмъ удушливѣе становилось на землѣ. Передъ обѣдомъ Викторъ, успѣвшій уже два раза выкупаться, чувствовалъ изнеможеніе во всемъ тѣлѣ и не въ состояніи былъ ничѣмъ заняться. Онъ грустно поглядывалъ на горизонтъ и думалъ, что вчера хоть облачка плавали по небу, — а нынче и этого нѣтъ. Раскаленное, мертвенное небо, будто застывшее въ безстрастной, безпредѣльной синевѣ, воздухъ спитъ, горячій, палящій, удушливый, тягостный. Деревья не шелохнутся, вода на рѣчкѣ спокойна, какъ зеркало. Поля изнываютъ отъ жажды; стадо уныло бродитъ по перелѣскамъ, ощипывая сухія, лишенныя аромата, былинки. Всюду зной и тоска.

Послѣ полудня поднялся было вѣтеръ, и съ нимъ пахнуло гарью. Вѣтеръ скоро утихъ, но въ воздухѣ остался смрадный запахъ дыма. Викторъ озабоченно прошелъ къ дому управляющаго.

— Что это за дымъ, Иванъ Петровичъ? — сказалъ онъ, подходя въ балкону, гдѣ разморенный отъ жары сидѣлъ безъ жилета и галстуха управляющій.

— А, вотъ, пожалуйте сюда, — отвѣтилъ Иванъ Петровичъ, подводя Виктора къ краю балкона, — вотъ, извольте полюбоваться.

Онъ указалъ рукой на равнину, тянувшуюся за рѣчкой, поросшую мелкимъ кустарникомъ, покрытую болотами и озерами. Тамъ, въ полуверстѣ отъ усадьбы, стоялъ, будто задумавшись, огромный клубъ совершенно бѣлаго дыма.

— Это что-же такое?

— А торфяное болото горитъ.

— Эге-ге.

— Тумаковское-съ. Я, признаться, уже давно этого дожидаюсь. Пересохло. Въ 82 году то же было…

Поздно вечеромъ, когда на потемнѣвшемъ небѣ зажглись уже звѣзды, Викторъ, думая освѣжиться послѣ мучительно знойнаго дня, прошелся по усадьбѣ къ рѣчкѣ. За рѣкой въ отдаленіи по прежнему стоялъ клубъ бѣлѣющаго среди темноты дыма, а подъ нимъ, то здѣсь, то тамъ змѣйками вспыхивали огоньки, пробѣгавшіе по землѣ. Временами огонь слабѣлъ, ползъ чуть замѣтной струйкой низомъ, а затѣмъ, найдя пищу, жадно охватывалъ сукъ полусгнившаго деревца, взбѣгалъ въ вышину, кольцомъ облегалъ добычу, лизалъ краснымъ языкомъ кору и, уничтоживъ все, что было ему доступно, опять притаивался внизу, чуть теплясь среди травы, упорно выслѣживая, не найдется ли еще добыча.

Викторъ долго вглядывался въ прихотливыя очертанія огоньковъ, потомъ повернулся, чтобы идти спать. И вдругъ остановился, радостный, не вѣря своимъ глазамъ. На другомъ краю неба медленно ползла черная, грозная туча, облегая половину горизонта. Когда онъ проходилъ мимо домика управляющаго, Иванъ Петровичъ уже въ ночномъ костюмѣ тоже вглядывался съ балкона въ темноту неба.

— Извините, Викторъ Егорычъ, — сказалъ Иванъ Петровичъ, стыдливо запахивая одежду, насколько это было возможно, — я по домашнему-съ…

— А, вѣдь, будетъ дождь, — не слушая его, отвѣтилъ Викторъ и остановился у балкона, — что скажете, — вѣдь, ужъ эта матушка не обманетъ. Будетъ, будетъ, да еще какой!

— Господь вѣдаетъ-съ, — вздохнувъ и сложивъ руки на кругломъ животѣ, замѣтилъ Иванъ Петровичъ.

— Ну, ужъ вы тоже, напророчите.

— Влагой что-то въ воздухѣ не тянетъ. Развѣ что за полночь соберется; а эта не къ намъ-съ.

— Прощайте, — сердито сказалъ Викторъ и пошелъ къ себѣ.

Онъ проснулся среди ночи отъ вѣтра, который шумѣлъ по желѣзной крышѣ и рвалъ вѣтви деревьевъ. На дворѣ гремѣла буря. Наскоро одѣвшись, Викторъ потихоньку, чтобы не разбудить Ольги, прошелъ въ угольную и отворилъ балконную дверь. Вѣтеръ грохоталъ такъ, что казалось, вотъ-вотъ сорветъ крышу съ дома. Приближеніе грозы было несомнѣнно, и, дѣйствительно, вскорѣ сверкнула молнія и раздался раскатъ грома. Замѣтно было, что небо все больше и больше кроется облаками. Со стороны Васильевска надвинулась огромная туча, и обрывки ея уже висѣли надъ холмами. Но вѣтеръ ни на минуту не смолкалъ, и деревья глухо шумѣли, нагибаясь подъ порывами бури.

— Эхъ, какъ бы не разнесло, — съ огорченіемъ думалъ Викторъ. — И откуда этотъ вѣтеръ взялся?

Онъ присѣлъ на балконѣ и тревожно глядѣлъ на небо, наблюдая, надвигается-ли туча. Опять сверкнула молнія, и опять послышался глухой раскатъ грома. Но дождя все не было, и туча, казалось, не подходила ближе. Обрывки ея уже неслись къ другой сторонѣ горизонта, и уже тамъ вспыхивали молніи.

— Да неужели-же такъ и не будетъ дождя? — мучился Викторъ, замѣчая, что теперь весь, воздухъ былъ наполненъ грозой, сухою, томительной. Когда вспыхивали молніи, нельзя было сказать, на которой сторонѣ неба онѣ горѣли.

Понемногу вѣтеръ сталъ стихать, но еще ни капли дождя не упало, а на той сторонѣ неба, откуда надвигалась туча, уже показывались звѣзды. И вдругъ, по желѣзной крышѣ дома застучало. Викторъ вздрогнулъ и прислушался. Вѣтеръ почти совсѣмъ стихъ. По крышѣ ударяли рѣдкія, крупныя капли дождя.

— Слава Тебѣ, Господи, — вслухъ сказалъ Викторъ. — Ну-ка, ну, еще, еще…

Удары дождя о кровлю все продолжались. Тяжелыя, будто каменныя, капли барабанили о желѣзо, но изъ сточныхъ трубъ еще не лилась вода.

— Да ну же, ну, — въ нетерпѣніи шепталъ Викторъ и съ ужасомъ замолчалъ. Удары дождя становились рѣже, слабѣе и сразу умолкли. На небѣ горѣли звѣзды, а пронесшаяся обрывками туча скопилась на другомъ краю неба, черная, грозная, вспыхивавшая огнями молній…

---

Дождь, наконецъ, пришелъ, могучій, обильный; но пришелъ уже въ то время, когда тощая, наполовину увядшая трава была скошена, а рожь потеряла способность наливаться. Этотъ дождь лишь освѣжилъ не надолго воздухъ, но не напоилъ жаждущей земли. Черезъ сутки пыль взвивалась клубами, и Тумановское болото горѣло попрежнему. Всѣ надежды крестьянъ обратились на яровые хлѣба.

Около половины іюля Викторъ, проходя полями, съ удивленіемъ остановился, видя, что холмовскіе крестьяне косятъ рожь.

— Эй, Никита, — крикнулъ онъ крайнему косцу, — что это вы дѣлаете? Мы, чай, не на низу.

Никита остановился, снялъ картузъ, поклонился остриженной въ скобку красивой головой и, плюнувъ на руку, снова взялся за косу, но не пошелъ съ ней, а остановился въ ожидательномъ положеніи.

— А косимъ, Викторъ Егорычъ, косимъ.

— Вижу, что косите, — сердито возразилъ Викторъ, — да смыслъ-то въ этомъ какой? Послѣднее зерно разсорить хотите, видно.

Никита съ укоромъ поглядѣлъ на него и положилъ косу на землю.

— А ты, баринъ, подь-ка сюда, погляди.

Онъ подвелъ его къ десятку и протянулъ ему легкій и тощій снопъ.

— На, сударь, поищи зерна.

Викторъ взялъ снопъ и сталъ разглядывать колосъ. Зерна почти не было совсѣмъ.

— И молотить нечего, — добавилъ Никита, — одна солома.

И съ сѣномъ оказалось хуже, чѣмъ можно было ожидать.

Тамъ, гдѣ на лугу собирали сто телѣгъ, теперь едва насчитывали десять, и трава была не сочная, не вкусная, лишенная аромата.

Крестьяне перестали вздыхать объ озимомъ и всѣ надежды возложили на яровые хлѣба.

А дождей опять не было, и солнце попрежнему немило сердно палило, посылая знойные лучи на истомленную землю.

VI.

Началась медленная агонія полей.

Какъ у постели смертельно-больного близкіе его, зная, что надежды нѣтъ, что гибель его — вопросъ времени, все-таки, обманываютъ себя и говорятъ: сему сегодня лучше; онъ глядитъ бодрѣе; у него жаръ уменьшился, точно также всѣ хорошо понимали, что никакіе дожди не вернутъ истощенной долгой засухой землѣ тѣхъ силъ, которыя нужны ей дня поправки хлѣбовъ; всѣ хорошо понимали, что смерти таится въ поляхъ, и все же ждали чуда отъ дождей, хотѣли надѣяться на невозможное и ободряли другъ друга: «Вонъ, въ пятницу все же былъ дождь; хоть и небольшой, а все лучше, чѣмъ ничего. Можетъ и сегодня соберется, да и росы поддерживаютъ». А агонія все продолжалась. Напрасно небо, будто сжалившись, стало посылать дожди, — скудный, низкорослый овесъ едва колосился тощимъ зерномъ, вершковый ленъ уже отцвѣлъ, а не прибавился въ ростѣ и не набралъ кудели; пшеница сиро глядѣла рѣдкимъ, щетинистымъ колосомъ, уныло пригибаясь къ землѣ. И тамъ, гдѣ прежде буйно выбивались, чуть не равняясь съ рожью, яровые хлѣба, тамъ нынѣ бѣжали вверхъ сухимъ стеблемъ конскій щавель, лебеда и мелкій лопушникъ, какъ лишаи на больномъ тѣлѣ.

Будто болѣзненнымъ предсмертнымъ потомъ покрывались ранними утрами поля уже ненужною росою, уничтожая этимъ послѣднія жизненныя силы, и какъ смертною тѣнью, крылись сѣроватой однообразной пылью.

Къ концу августа смерть наступила, наконецъ, тихая, торжественная. Съ послѣднимъ взмахомъ рабочей руки косца, стало ясно, что неизбѣжное совершилось: поля умирали, урожая не было вовсе.

Въ началѣ осени Викторъ собрался въ Васильевскъ на давно ожидаемое имъ очередное земское собраніе, куда онъ вступалъ, какъ гласный. Онъ уже давно готовился къ этому событію, подыскивалъ вопросы, которые, думалъ онъ, надо поднять, и обсуждалъ, направо или налѣво положить шаръ Кукурину при баллотировкѣ послѣдняго въ должность предсѣдателя управы. Такихъ «вопросовъ» у него накопилось не мало.

Въ большой комнатѣ, украшенной портретами первыхъ предсѣдателей, собралось уже много гласныхъ, которые разговаривали, стоя отдѣльными кучками. Посерединѣ комнаты находился длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. На столѣ противъ каждаго стула лежали карандаши и листы бѣлой бумаги.

Поздоровавшись съ гласными, Викторъ подошелъ къ Свищеву, котораго зналъ за одного изъ лучшихъ людей уѣзда и убѣжденнаго земскаго дѣятеля.

— Удивляетъ меня, — сказалъ онъ, отходя съ нимъ къ окну, — почему въ докладахъ управы нѣтъ ни слова о неурожаѣ. Вѣдь, добромъ нынѣшнее лѣто не окончится.

— А, вотъ, вы и подите съ ними, — развелъ руками Свищевъ, маленькій, суетливый человѣкъ, лѣтъ сорока пяти, — спячка насъ одолѣваетъ… Ужъ вы, пожалуйста, не молчите, Викторъ Егорычъ. Вы человѣкъ свѣжій! А мы васъ поддержимъ.

Къ нимъ подошелъ Вавиловъ, красивый съ умнымъ лицомъ гласный отъ крестьянъ.

— Вотъ, Семенъ Семенычъ, мы тутъ говоримъ о неурожаѣ. Это дѣло вамъ должно быть близко, — обратился къ нему Свищевъ. — Трубите, а не то дѣло будетъ плохо.

Вавиловъ погладилъ большую, окладистую бороду и добродушно-хитро улыбнулся.

— Насчетъ неурожаевъ, Тимофѣй Петровичъ, доложу я вамъ, раненько-съ. Говори, не говори, — не послушаютъ-съ…

— Вотъ, вотъ, слышите, — раскипятился Свищевъ, — вотъ, они всѣ такъ.

— Ничего не выйдетъ-съ, вѣрное слово, — повторилъ Вавиловъ уже серьезно. — Потому, сами изволите знать, Тимофѣй Петровичъ, громъ не грянетъ — мужикъ не перекрестится. Вотъ что, буде посмотримъ, къ веснѣ-съ… Тамъ ужъ виднѣе станетъ.

— Да, вѣдь, будетъ поздно?

— А теперь рано-съ.

— Теперь, какъ разъ, время.

— Оно и время, по дѣлу, да ничего не подѣлаешь… Помяните мое слово.

— Ну, вотъ, вамъ, Викторъ Егорычъ, и представители крестьянъ. Полюбуйтесь, — сказалъ съ горечью Свищевъ. — А кому-же, кажется, первому поднять голосъ…

Вавиловъ опять погладилъ бороду и посмотрѣлъ на обоихъ умнымъ, немного загадочнымъ взглядомъ. Казалось, онъ хотѣлъ сказать что-то по существу, какая-то искренняя и серьезная мысль уже загоралась въ его ровномъ, упорномъ взглядѣ, но потомъ онъ опять ушелъ въ себя и сказалъ обычнымъ, нѣсколько условнымъ тономъ:

— Народъ мы неученый… Гдѣ ужъ намъ! Господа лучше знаютъ, когда и что…

Первое, утреннее засѣданіе прошло для Виктора совершенно даромъ. Онъ все разговаривалъ со знакомымъ, съ которымъ давно не видался, такимъ же, какъ онъ, страстнымъ охотникомъ, по фамиліи Ситовымъ. Ситовъ выписалъ новое ружье, какой-то шотландской фабрики, и утверждалъ, что Зауэръ Виктора никуда не годится. Затѣмъ онъ сообщилъ, что завелъ у себя костромскихъ гончихъ, находя, что послѣднія, по крайней мѣрѣ, въ сто разъ лучше этихъ разноглазыхъ подлецовъ и дармоѣдовъ арлекиновъ. Такъ какъ Викторъ очень цѣнилъ свое ружье и утверждалъ, что лучшія гончія — арлекины, то разговоръ съ Ситовымъ занялъ его и онъ мало слышалъ, что дѣлалось кругомъ. Но среди самаго разгара спора (шопотомъ и прикрывшись отъ сосѣда рукой) Ситовъ вдругъ прервалъ разговоръ, сказавъ: «виноватъ» и всталъ.

— Я долженъ замѣтить на это, — красивымъ груднымъ баритономъ заявилъ онъ, — что вопросъ подлежитъ передачѣ въ редакціонную комиссію…

— Виноватъ, — опять шопотомъ прибавилъ онъ, садясь и обращаясь въ Виктору. — У меня теперь, доложу вамъ, такая есть шельма — Нуткой зовутъ… Это собака… Виноватъ-съ.

И онъ опять стоялъ у своего стула и обращался въ собранію:

— Считаю нужнымъ напомнить почтенному собранію, что вопросъ этотъ уже разсматривался, и смѣта утверждена… Виноватъ, — опять шопотомъ говорилъ онъ Виктору: — на чемъ бишь я остановился! На Нуткѣ? да! Представьте, напала на слѣдъ и лаяла часовъ десять…

Онъ видимо щеголялъ передъ новымъ гласнымъ этимъ умѣніемъ говорить, такъ сказать, на два фронта. И Викторъ, дѣйствительно, удивлялся, хотя не могъ не замѣтить, что всѣ реплики Ситова относились къ пустякамъ.

Впрочемъ, и доклады тоже были пустые, они тянулись одинъ за другимъ, скучные, безжизненные. Гласные утомлялись, и Викторъ со стыдомъ признавался самому себѣ, что и самъ усталъ и что, вмѣсто того, чтобы изучать новое для него дѣло, онъ больше занятъ разговоромъ о гончихъ. Онъ отвернулся отъ сосѣда, пользуясь перерывомъ разговора, и стадъ вслушиваться. Управа докладывала о состояніи мостовъ черезъ рѣчки Имру и Кокунь въ дальнемъ концѣ уѣзда.

— Утвердить, — лѣниво и, видимо, скучая, заявилъ Кокуринъ, перебивая чтеніе.

— Утвердить, — отозвалось еще нѣсколько человѣкъ.

Викторъ неожиданно для себя всталъ и, смущаясь отъ непривычки говорить передъ публикой, спросилъ:

— Позвольте узнать: а кто же свидѣтельствовалъ эти работы?

Чей-то голосъ произнесъ довольно робко:

— Членъ управы ѣздилъ.

— Я полагаю, — продолжалъ Викторъ, — что собранію этого не достаточно. Должны быть особые уполномоченные, которые провѣряли бы дѣйствія управы.

Ситовъ, будто уколотый, вскочилъ и заявилъ своимъ могучимъ баритономъ:

— Предлагаю назначить ревизіонную коммиссію!

Ему было безразлично, что поддерживать, что опровергать. Но онъ не могъ не заявить о себѣ. На разныхъ концахъ стола послышались оживившіеся голоса. Гласные будто только теперь припомнили, что надо дѣлать.,

— Надо строительную коммиссію.

— Отчего нѣтъ постоянной ревизіонной?

Кукуринъ пытался было успокоить протестантовъ, напомнивъ о довѣріи къ управѣ, но его не слушали. Свищевъ язвительно далъ понять, что только въ Васильевскомъ земствѣ и возможно было обходиться нѣсколько лѣтъ безъ ревизіонной коммиссіи и что странно даже оспаривать необходимость ея. Ситовъ произнесъ цѣлую рѣчь, которую началъ очень издалека, чуть-ли не со временъ Рима, воскликнулъ зачѣмъ-то «caveant», но потомъ сбился и закончилъ простымъ выводомъ:

— И такъ, я прошу назначенія строительной коммиссіи.

Степенный, тихій старичокъ Брусницынъ, который сосредоточенно слѣдилъ за докладами по печатной тетрадкѣ и все что-то отмѣчалъ, пожевалъ беззубыми челюстями и, не вставая, не обращаясь къ предсѣдателю, громко произнесъ, глядя на сидѣвшаго противъ него, какъ будто именно ему назначалъ свое замѣчаніе:

— Почему я долженъ вѣрить, что все сдѣлано какъ слѣдуетъ? Ревизіонная коммиссія это глаза собранія.

И онъ опять погрузился въ тетрадку.

Брусницына уважали, къ словамъ его прислушивались. И на этотъ разъ его замѣчаніе оказалось рѣшающимъ. Заговорили всѣ разомъ и почти всѣ въ пользу комиссіи.

— Ну, вотъ что, — сказалъ Кукуринъ, когда шумъ утихъ, — это можно обсудить вечеромъ, а теперь будетъ работать редакціонная. Объявляю перерывъ до семи часовъ.

Леонидъ, сочувственно кивавшій головой Виктору, когда тотъ, горячась и волнуясь, вставлялъ свои замѣчанія, теперь вслухъ похвалилъ его.

— Ты у меня молодецъ! Поздравляю съ успѣхомъ.

— А ты что молчалъ? — спросилъ Викторъ, заслышавшій въ этой похвалѣ легкую иронію. Ему все-таки было чего-то стыдно.

— Надъ нами не каплетъ, — отвѣтилъ съ усмѣшкой Леонидъ.

Вечеромъ гласные сошлись, и опять потянулись доклады, скучные, однообразные. Собраніе оживилось лишь тогда, когда выбирали членовъ коммиссій. Это было интереснѣе. Старались выбирать лицъ, завѣдомо непріязненныхъ управѣ.

Пользуясь остановкой чтенія, Викторъ заговорилъ опять. Онъ не находилъ въ смѣтахъ на будущій годъ никакихъ указаній о суммахъ на школы, а земству извѣстно, что въ школахъ ощущается настоятельная необходимость. Затѣмъ всѣмъ извѣстно, что въ селѣ Дѣтеневѣ необходимо устроить пріемный покой; врачебный совѣтъ давно докладывалъ объ этомъ, а, между тѣмъ, въ докладѣ объ этомъ ни слова. И, наконецъ, почему же управа молчитъ относительно дѣла народнаго продовольствія? И управѣ, и собранію хорошо извѣстно, что мѣстность постигнута полнымъ неурожаемъ.

При этихъ словахъ Виктора въ залѣ собранія наступила неловкая, напряженная тишина. Оглянувшись, онъ увидѣлъ лицо Леонида, смотрѣвшаго на него заинтересованнымъ, оживившимся взглядомъ. Въ этомъ взглядѣ было и любопытство, и участіе. Другія лица выражали брезгливое неудовольствіе, какъ будто Викторъ сдѣлалъ безтактность. Мужики или потупились, или смотрѣли съ тѣмъ загадочнымъ напряженіемъ, съ какимъ недавно смотрѣлъ на него и на Свищева Вавиловъ.

Молчаніе нарушилъ какой-то господинъ, лѣтъ подъ 50, съ живыми, бойкими манерами и колющими глазами. Онъ вскочилъ и заговорилъ сразу на высокихъ нотахъ, рѣзкимъ, желчнымъ голосомъ:

— Уже три года, цѣлыхъ три года я имѣю честь…

— Тимоша, — крикнулъ Кукуринъ своимъ хриплымъ басомъ, — что вы, право, на стѣну лѣзете… Успокойся, ничего вѣдь не случилось…

— Позвольте, ваше превосходительство, я имѣю право голоса и хочу сказать о пріемномъ покоѣ въ селѣ Дѣтеневѣ.

— Ну, говори, мнѣ что, — сказалъ Кукуринъ, какъ будто успокоившись..

Желчный господинъ бойко заговорилъ о пріемномъ покоѣ, но и онъ долженъ былъ умолкнуть, такъ какъ черезъ нѣсколько минутъ вниманіе гласныхъ было отвлечено отъ пріемнаго покоя подошедшимъ къ Кукурину Липатовымъ, извѣстнымъ всему уѣзду предводительскимъ камердинеромъ. Кукуринъ, уже давно безпокоившійся и поглядывавшій на дверь, — теперь внезапно оживился и вступилъ съ Липатовымъ въ оживленную бесѣду вполголоса.

— Смотри, опять наврете, — доносился до Виктора хриплый басъ предсѣдателя: — опять, вмѣсто мадеры, закатите въ соусъ кахетинскаго.

— Не извольте безпокоиться! Настоящая Арабажи-съ.

— То-то. А къ цыплятамъ что?

— Маринадъ-съ.

— Ну, смотри, я надѣюсь.

Старикъ страдалъ припадкомъ нестерпимаго хлѣбосольства и порѣшилъ на сегодня пригласить гласныхъ на ужинъ. Разговоръ былъ хорошо слышенъ въ залѣ, и желчный ораторъ видимо сбивался въ тонѣ своей рѣчи…

Свищевъ нагнулся черезъ человѣка къ Виктору.

— Вы сдѣлали ошибку, соединивъ въ одно всѣ три вопроса. Ну, можетъ быть, еще не все потеряно. Надо будетъ возобновить рѣчь о неурожаѣ…

Но сидѣвшій невдалекѣ Вавиловъ подошелъ къ нимъ на ципочкахъ и добавилъ:

— Вотъ видите, Викторъ Егорычъ, раненько-съ, раненько…

Когда Липатовъ ушелъ, одинъ изъ крестьянъ поднялся и при наступившемъ молчаніи, будто удивленнымъ нѣсколько голосомъ, произнесъ:

— Имѣю честь доложить: тоже и это господинъ Бакуловъ правду сказали…

Кукуринъ повернулся въ говорившему, высоко приподнявъ брови и присматриваясь къ нему, точно къ невиданному животному. Мужикъ видимо сконфузился, и голосъ его сразу упалъ на двѣ ноты:

— Я насчетъ того, что надо бы ребятъ грамотѣ поучить… Это вѣрно.

Кукуринъ мотнулъ головой. Онъ ждалъ худшаго и зналъ, что разговоръ о неурожаѣ вызоветъ неудовольствіе высшей администраціи. Вопросъ о голодѣ висѣлъ еще надъ собраніемъ, какъ дальняя туча, и большинство, видимо, боялось подходить къ нему. Послѣ скромнаго заявленія гласнаго-мужика, раздался звучный голосъ Ситова:

— Время для народнаго образованія назрѣло. Принимая во вниманіе, съ одной стороны…

Предсѣдатель управы заговорилъ-было о недостаткѣ денегъ, но Свищевъ замѣтилъ желчно, что на прогоны нѣкоторымъ чиновникамъ находятся деньги въ четверномъ размѣрѣ, такъ какже не найти на лѣчебницы и на школы. Вопросъ снова разрѣшилъ Брусницынъ, объявивъ своему визави:

— Можно-ли тутъ спорить: учить народъ надо и лѣчить тоже надо… Это ясно, какъ день!

И когда стали обсуждать подробности дѣла, всѣмъ стало какъ-то весело на душѣ. Большинство гласныхъ сочувствовали дѣлу народнаго образованія. А главное — это все-таки было яснѣе, чѣмъ вопросъ о грозившемъ бѣдствіи, и характеръ, и размѣры котораго пока только пугали. Кромѣ того, до открытія собранія ходили уже шопотомъ толки и соображенія, касавшіеся «высшей губернской политики» по этому предмету. Передавали, будто Кукурину извѣстно гораздо больше, чѣмъ онъ высказываетъ, и будто онъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ допустить вопроса о «неурожаѣ»… Слово «голодъ» еще не произносилось тогда нигдѣ, — а N — ское земство считалось всегда однимъ изъ самыхъ отсталыхъ и пассивныхъ.

VII.

Между тѣмъ, въ сосѣдней комнатѣ уже звякали тарелки, накрывали столы для ужина. Поэтому доклады продолжались вяло. Гласные устали. «Въ коммиссію»… «утвердить»… «одобрить» — раздавалось то и дѣло.

Викторъ почувствовалъ, что у него изъ глубины души подымается глухая, безформенная тоска, точно какая-то волна, которая вотъ-вотъ хлынетъ на сердце и потопитъ всѣ остальныя ощущенія.

Среди какого-то скучнаго и длиннаго доклада онъ всталъ и прошелъ въ корридоръ. Здѣсь, поровнявшись съ незапертой дверью небольшой боковой комнатки, онъ увидѣлъ Леонида. Послѣдній сидѣлъ за ломбернымъ столомъ съ врачемъ Холкинымъ и двумя гласными, Иванинымъ и Петровымъ. Холкинъ сосредоточенно писалъ на столѣ мѣломъ, Леонидъ равнодушно тасовалъ карты, Иванинъ горячился, доказывая Холкину, что тотъ не имѣлъ права ходить съ туза бубенъ, а Петровъ, замѣтившій Виктора въ полураскрытую дверь, робко улыбнулся ему.

— А мы-съ здѣсь, — стыдливо закивалъ онъ ему головой, — такъ-съ одинъ роберочикъ.

Иванинъ оглянулся и нахмурилъ любъ.

— Ну, что же-съ… кабы что дѣльное тамъ читали, ну…. мы бы… а то о какихъ-то тамъ болотахъ…

— Ужъ чего дѣльнѣе наши дѣла, — добавилъ Леонидъ и объявилъ трефы. Но затѣмъ, кончивъ роберъ, онъ всталъ и взялъ Виктора за руку.

— Ты что-то нехорошъ. Что это съ тобой, неужели изъ-за того, что потерпѣлъ неудачу.

— Нѣтъ, такъ что-то… впрочемъ, и это тоже… однако, какъ-же это ты…

— Что дѣлать. Играю я, или не играю, отъ этого ни хуже ни лучше. А ты все-таки не очень огорчайся. Нашихъ не скоро раскачаешь. Погоди, заговорятъ другія земства, и мы соберемъ экстренное собраніе…

— Готово, Леонидъ Федоровичъ, — послышалось отъ стола.

Викторъ еще постоялъ около игроковъ, потомъ повернулся и опять прошелъ въ залу засѣданія, гдѣ тянулся все тотъ же докладъ.

— Уѣхать или нѣтъ? — думалъ Викторъ и сознавалъ, что стыдно бѣжать въ первое же засѣданіе. Но тоска такъ усилилась, что онъ колебался, его тянуло домой.

— Господи, неужели это опять то? — съ ужасомъ думалъ Викторъ и припоминалъ, что за послѣднее время онъ почти совсѣмъ освободился отъ припадковъ тоски, которые бывали у него прежде. Но нѣтъ, это не совсѣмъ то. Это не укоры совѣсти, язвительные, неумолимые. Это ноющая, сосущая, но, повидимому, безпредметная тоска.

— Докладъ управы, — уже охриплымъ голосомъ читалъ, дальше секретарь, — о состояніи дорогъ на гатяхъ Дружнина и близъ Велюя. И снова началось чтеніе, не столь скучное, какъ предъидущее, но ставшее скучнымъ для утомленнаго вниманія гласныхъ. Лишь только чтецъ дошелъ до мостового пластинника, какъ вошелъ на ципочкахъ Липатъ, и, потрясая длинными англійскими бакенбардами, громкимъ шопотомъ доложилъ:

— Кушать подано.

Кукуринъ заволновался, оглянулся кругомъ и для чего-то позвонилъ въ колокольчикъ, хотя въ залѣ и безъ того царствовала напряженная тишина. Потомъ громогласно и торжествующе объявилъ:

— Объявляю перерывъ на… на сколько придется… господа, милости просимъ закусить…

Гласные встали и, потягиваясь, расправляли усталыя руки и ноги. Затѣмъ все собраніе направилось черезъ корридоръ въ большую, уставленную двумя столами комнату, гдѣ уже суетился Кукуринъ, осматривая закуски. Кукуринъ ни на минуту не допускалъ мысли, что угощаетъ гласныхъ съ тайной цѣлью, задобрить ихъ на случай баллотировки, да и гласные не сомнѣвались въ безкорыстіи избираемаго, такъ какъ уже издавна всѣ знали, что Кукуринъ страдаетъ наслѣдственнымъ, сидящимъ въ крови, порокомъ невыносимаго хлѣбосольства. Случалось, онъ крѣпился по нѣскольку мѣсяцевъ, но вдругъ прорывался, какъ пьяница, давшій зарокъ, и закатывалъ умопомрачающій обѣдъ. И не для того, чтобы похвалиться, а просто въ силу какого-то неодолимаго влеченія принять и накормить. Самъ онъ далеко не былъ любителемъ изысканныхъ блюдъ и предпочиталъ для себя простыя, даже грубыя кушанья. И на этотъ разъ Викторъ замѣтилъ, что хлѣбосольный предводитель ѣлъ очень мало, но за то слѣдилъ намѣтившимся взглядомъ за всѣми приборами и не уставалъ рекомендовать гостямъ тѣ или иныя блюда.

— Василій Ефимычъ, а ну-ка попробуйте моей лососинки… Николай Николаичъ, такъ, батенька, нельзя, возьмите еще, да соусу-то, соусу прибавьте… Липатовъ, ты чего зѣваешь? неси на тотъ конецъ блюдо…

Но гости мало обращали вниманія на хозяина и занимались каждый собой и сосѣдями. Какъ и всегда на Кукуринскихъ обѣдахъ и ужинахъ, за столомъ было весело и непринужденно.

Когда окончился долгій и сытный ужинъ, Викторъ замѣтилъ, что здѣсь и тамъ разставлялись уже ломберные столы, и гласные быстро и безъ малѣйшаго затрудненія дѣлились на четверки. Откуда-то появилось нѣсколько колодъ картъ, зажглись свѣчи и не прошло десяти минутъ, какъ во всѣхъ концахъ комнаты раздавалось:

— Черви, двѣ черви… пики!.. безъ оныхъ…

— Ваше превосходительство, — сказалъ Кукурину, тоже сидѣвшему за винтомъ, толстенькій секретарь, — еще три доклада осталось.

— Что? — равнодушно отвѣтилъ Кукуринъ, пристально вглядываясь въ лицо партнера, — такъ вы сказали сразу двѣ черви? а?..

— Ахъ, батенька, постойте, до васъ-ли тутъ? — добавилъ онъ, обращаясь къ секретарю.

— Я только счелъ своимъ долгомъ…

— Безъ козырей?.. Эге-ге!.. Три доклада, вы говорите?.. Пять, сударь, червей… А? что?.. такъ я беру прикупъ?.. Да, такъ три доклада?.. а, ну, посмотримъ… три доклада… нѣтъ, у меня не три доклада, а большой шлемъ въ червяхъ… вамъ ходить…

Сыгравъ шлемъ, Кукуринъ объявилъ, что послѣ ужина невозможно продолжать засѣданіе. Гласные не двужильные. И было порѣшено, что оставшіеся доклады будутъ слушаться завтра.

VIII.

На третій день засѣданія окончились, и Викторъ съ облегченнымъ сердцемъ уѣхалъ домой. Чѣмъ ближе подъѣзжалъ онъ къ Холмамъ, тѣмъ все радостнѣе становилось у него на сердцѣ, и онъ думалъ, что теперь, въ кругу родныхъ, ему станетъ совсѣмъ хорошо. Но въ тотъ же вечеръ, сидя въ уютной столовой, ярко освѣщенной лампой, за столомъ, накрытомъ бѣлою скатертью, при ласковомъ ворчаньи самовара, онъ почувствовалъ, что и здѣсь не вернулись къ нему ни покой, ни радость и что въ сердцѣ попрежнему гнѣздится упорная, сосущая тоска. Ему показалось теперь, что все, чего онъ добивался въ послѣднее время и чего добился, любовь Ольги, семья, матеріальное благосостояніе, — все это пусто, мелко, безцвѣтно и тускло, а все яркое, всѣ краски жизни — остались назади… И ему страстно захотѣлось вернуться опять къ тѣмъ, давно прошедшимъ, безумнымъ годамъ, полнымъ сильныхъ ощущеній жара кутежей, игры, женщинъ… Вотъ гдѣ, — думалъ онъ, — можно бы найти забвеніе отъ этой грызущей тоски, вотъ чѣмъ можно бы заглушить этотъ безпокоящій внутренній голосъ, который звучитъ такъ громко именно потому, что раздается въ тишинѣ. Ему хотѣлось опять шума и суеты, безумныхъ ночей и хоть нечистыхъ, но жгучихъ, опьяняющихъ объятій. Онъ не догадывался, что это манила его только прошедшая молодость, воспоминаніе объ ощущеніяхъ бытія, связанныхъ для него съ юнымъ двадцатилѣтнимъ возрастомъ.

---

Осень наступала ненастная, мрачная, съ темными ночами, съ порывами дикаго вѣтра, стучащаго по желѣзу кровли, воющаго въ трубахъ, съ мелкимъ, унылымъ дождемъ, тихо, беззвучно сѣющимъ на землю, пронизывающимъ до костей холодною, знобящею сыростью.

Съ самаго утра Виктору было не по себѣ. Онъ чувствовалъ, что простудился и что въ тѣлѣ сидитъ лихорадочный ознобъ. Послѣ завтрака онъ попробовалъ читать, но чтеніе только утомляло его. Тогда онъ прилегъ на стоявшій въ кабинетѣ старый турецкій диванъ, въ которомъ отъ долгаго употребленія образовались ямы, какъ разъ для лежачаго положенія, накрылся съ головой домашней короткой шубкой и почти тотчасъ заснулъ. Онъ спалъ крѣпко и тяжело съ неясными сновидѣніями, потомъ, проснувшись, долго не могъ придти въ себя и сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ. Въ этотъ промежутокъ между сномъ и пробужденіемъ онъ вспомнилъ о Дунѣ. Въ послѣдніе мѣсяцы, среди той странной тоски, которая охватывала его все больше и больше еще со времени собранія, онъ часто вспоминалъ о Дунѣ. Теперь ему до боли стало жаль ея… Гдѣ-то. она? что съ ней? И какъ онъ могъ позабыть о ней, не думать о ея судьбѣ! Онъ представлялъ себѣ ее въ нищетѣ, лишеніяхъ и горько винилъ себя и давалъ себѣ слово разыскать ее.

Потомъ мысль его перешла къ нему самому; онъ пересматривалъ годъ за годомъ собственную жизнь и съ ужасомъ убѣждался, что душа его попрежнему окутана тиной. Что онъ сдѣлалъ за эти годы? Ничего! Онъ только опускался все ниже и ниже, тѣшилъ тщеславіе мечтами о внѣшнемъ почетѣ, заставлялъ жену страдать отъ припадковъ его тяжелаго характера… А тамъ, въ глубинѣ души оставалось все то-же, только за эти годы «пятнушки» въѣдались, какъ ржа, все глубже и глубже въ его бездѣятельную душу. Онъ весь вздрогнулъ отъ какого-то внутренняго ужаса.

Тогда ему вспомнилось вдругъ, что послѣ дяди его Аркадія Степановича остался дневникъ, и что въ дневникѣ этомъ есть характеристика его, Виктора. Онъ припомнилъ себѣ и то, что дневникъ этотъ положилъ въ опорожненный уже письменный столъ старика и что столъ этотъ остался съ прочею обстановкой въ большомъ домѣ.

Кромѣ бѣлья и серебра, изъ стараго дома не взяли ничего. Викторъ поселился во флигелѣ, а домъ стоялъ пустой и мрачный въ томъ видѣ, въ какомъ былъ при старикѣ Бакуловѣ. Раза два въ мѣсяцъ бывшій камердинеръ Аркадія Степановича Савелій, оставшійся при усадьбѣ пенсіонеромъ, отправлялся съ ключами въ запущенный домъ и стиралъ съ мебели пыль. Кромѣ него, никто не заглядывалъ туда. Викторъ порѣшилъ, что непремѣнно пойдетъ и отыщетъ въ столѣ покойнаго дяди дневникъ. Послѣ вечерняго чая онъ порылся въ своемъ столѣ, отыскалъ тамъ ключи отъ стола дяди, взялъ свѣчу и фонарь и, предупредивъ Савелія, куда идетъ и зачѣмъ, направился черезъ дворъ къ большому дому. Онъ отперъ скрипучую наружную дверь, потомъ дверь въ прихожую и, зажегши свѣчу, пошелъ по комнатамъ. Его охватило нѣсколько жуткое, неловкое чувство одиночества, отчужденности отъ всего міра въ этихъ большихъ покояхъ, съ высокими потолками, со старинной въ бѣлыхъ чехлахъ мебелью. Пахнуло могильною сыростью, затхлымъ воздухомъ нежилой, давно не провѣтривавшейся обители. Гулко раздавались шаги по комнатамъ и невольно хотѣлось идти тише, беззвучнѣе.

Одинокая свѣча слабо озаряла комнаты, и мракъ скоплялся подъ высокими лѣпными потолками, въ углахъ, подъ мебелью. Огромныя старинныя зеркала глядѣли таинственно, и Виктору казалось, что, если онъ заглянетъ въ нихъ, то увидитъ тамъ что-то страшное. Робость охватывала его, но онъ боролся съ ней. Онъ проходилъ теперь черезъ большую гостиную, мрачную при дневномъ даже свѣтѣ, и вспомнилъ, какъ не любилъ этой комнаты еще при жизни дяди. Отъ нея всегда вѣяло чѣмъ-то унылымъ, подавляющимъ. Въ ней хотѣлось говорить тише, сидѣть чиннѣе, какъ будто на старинныхъ штофныхъ диванахъ, въ неуклюжихъ краснаго дерева креслахъ, около затѣйливыхъ, выложенныхъ бронзой и перламутромъ столиковъ сидѣли тѣни улыбающихся, съ розами и голубками въ рукахъ, въ странныхъ уборахъ съ робронами дамъ и напудренныхъ, съ огромными стоячими воротниками бригадировъ и генералъ-поручиковъ, почернѣвшіе портреты которыхъ висѣли по стѣнамъ.

Викторъ остановился передъ однимъ изъ этихъ портретовъ и, поднявши свѣчу, сталъ вглядываться въ него. Это былъ именно тотъ «аспидъ», о которомъ вспоминалъ иногда Аркадій Степановичъ. Во флотскомъ мундирѣ временъ императрицы Анны изображенъ былъ плечистый, черноволосый мужчина лѣтъ сорока. Подъ огромными наежившимися бровями угрюмо и печально глядѣли черные, немного татарскаго типа глаза. Выдавшіяся скулы также изобличали монгольское происхожденіе. Все лицо отражало скорѣе скорбь, чѣмъ злобу, но около угловъ рта играла недобрая, зловѣщая улыбка.

— Вотъ ты каковъ, любезный прапрадѣдушка, — вслухъ сказалъ Викторъ и тотчасъ же испугался звука собственнаго голоса, пробѣжавшаго по пустымъ покоямъ, отдавшагося гдѣ-то далеко неяснымъ гуломъ. А лицо «аспида», казалось, улыбнулось въ отвѣтъ и уста прошептали:

— Да и ты, мой мальчикъ, тоже хорошъ.

Холодная дрожь прошла по всему тѣлу Виктора и что-то отдалось въ самыхъ глубокихъ тайникахъ души: ему казалось, что тѣни какого-то мрачнаго прошлаго, давно умершаго, тянутся къ нему, какъ къ своей жертвѣ. Онъ прошелъ еще одну комнату и свернулъ черезъ корридоръ въ большой, уставленный книжными шкафами кабинетъ. Тамъ, поставивъ свѣчу на столъ, онъ присѣлъ и отперъ одинъ изъ ящиковъ. И опять звонъ замка непріятно нарушилъ безмолвіе покинутаго дома, какъ будто будя какія-то тѣни, порождая какіе-то странные отклики. Нервы Виктора напрягались, какъ въ ту памятную ночь, когда умеръ его дядя…

Викторъ вынулъ запыленную тетрадь съ дневникомъ покойнаго и хотѣлъ идти домой, но, развернувъ тетрадь, незамѣтно увлекся чтеніемъ и долго не отрывался отъ записокъ умершаго.

«Боюсь я за Виктора, — прочелъ онъ въ одномъ мѣстѣ, — онъ весь порывъ, увлеченіе. Онъ одинаково склоненъ къ самому прекрасному и высокому, какъ и къ низкому. Мнѣ кажется, что въ порывѣ страсти онъ не остановится ни передъ чѣмъ. И какъ знать, что еще можетъ ждать его въ будущемъ. Онъ не установился и еще долго не установится. Я хотѣлъ бы вернуть прежнія силы, чтобы сдерживать этого пламеннаго и дорогого мнѣ юношу, руководить имъ. Мнѣ кажется, что въ немъ, какъ въ фокусѣ, я вижу и всѣ опасенія, и всѣ надежды нашего несчастнаго рода…»

А нѣсколько лѣтъ спустя было занесено: «…изъ него (Виктора) выходитъ, кажется, хорошій человѣкъ. Но я попрежнему боюсь за него. Есть въ немъ что-то сумасбродное, стихійное. А между тѣмъ, попрежнему я чувствую, что именно въ этой душѣ долженъ разыграться роковой кризисъ. Я думалъ, что проклятіе нашего рода прекратилось. Нѣтъ, оно пошло дальше. И я боюсь за него, боюсь за судьбу этой неуравновѣшенной, страстной и пылкой натуры… Онъ симпатиченъ, потому что въ его горячемъ сердцѣ таятся прекрасные задатки. И если онъ разовьетъ ихъ, нашъ родъ освободится отъ рокового наслѣдства… но хозяина, вѣрнаго руководителя въ его душѣ нѣтъ, или этотъ хозяинъ молчитъ. Вѣрнаго представленія о направленіи дороги онъ не имѣетъ и легко можетъ свернуть въ трясину. А тогда, тогда»…

Дневникъ выпалъ изъ рукъ Виктора, какъ будто отъ внезапнаго толчка. О, какъ этотъ старикъ хорошо зналъ его! И онъ предсказалъ вѣрно: да, вотъ теперь онъ, Викторъ, давно въ трясинѣ. Онъ вздрогнулъ и оглянулся съ нервной дрожью: въ этой самой комнатѣ умеръ Владиміръ. Вонъ тутъ стояла лужа черной крови…

И какъ могъ онъ, Викторъ, позабыть про это? Малодушный страхъ охватилъ его. Онъ робко посмотрѣлъ кругомъ. Сквозь раскрытыя высокія двери глядѣлъ на него мракъ сосѣдней комнаты. Кругомъ по стѣнамъ стояли огромные чернаго дерева шкафы. На одномъ изъ нихъ глядѣла характерная голова бронзоваго Пушкина. И все это колебалось тѣнями въ слабомъ мерцаніи одинокой свѣчи.

IX.

За окномъ, выходящимъ въ цвѣтникъ и къ селу, шумѣлъ дождь; слышно было, какъ вѣтеръ пригибаетъ вершины деревьевъ. Но здѣсь въ покинутомъ домѣ стояла полная тишина, и мыши не скребли подъ потрескавшимися и вздутыми паркетами, за полинявшими, порванными обоями…

Вдругъ кто-то тихо постучалъ снаружи въ балконную дверь. Викторъ подождалъ съ полминуты, надѣясь, что это ошибка слуха, и боясь взглянуть на дверь. Но въ дверь постучали снова.

Тогда Викторъ вскочилъ со стула, дрожа отъ нестерпимаго ожиданія чего-то ужаснаго, и взявъ свѣчу, сдѣлалъ шагъ къ двери. Тутъ онъ остановился, сердце его замирало, въ головѣ мутилось, — передъ глазами начинала вырисовываться старая галлюцинація. Склонившійся человѣкъ, кровь на лицѣ и на груди… Вотъ онъ сейчасъ подыметъ голову…

Викторъ рванулся къ двери, чувствуя, что близокъ къ страшному потрясенію. Къ счастью, стукъ повторился тотчасъ-же, и изъ за двери до слуха Виктора донесся сквозь шумъ дождя тихій женскій голосъ:

— Викторъ Егорычъ, а, Викторъ Егорычъ.

— Кто тамъ? — крикнулъ Викторъ, подходя къ двери.

— Это я, Дуня, отвори, Викторъ Егорычъ, да свѣчу-то отставь, свѣчу.

— Господи! внѣ себя отъ изумленія и радости воскликнулъ Викторъ, силясь отомкнуть дрожащими руками дверь.

— Дуня, — продолжалъ онъ, впуская ее въ комнату, — да. что это? ужъ не сплю ли я?..

Она вошла и низко, степенно поклонилась ему; она похудѣла и постарѣла и одѣта была во все черное, какъ одѣваются небогатыя богомольныя мѣщанки.

— Здравствуй, Викторъ Егорычъ.

Потомъ торопливо схватила подсвѣчникъ и отнесла въ сосѣднюю комнату.

— Съ села бы не увидали, — пояснила она.

Онъ глядѣлъ на нее, изумленный, радостный и дрожащій нервною дрожью.

— Откуда ты и какъ сюда попала?

— Я второй день сижу у кузнеца, притаилась. Жена-то его кума мнѣ. А пришла я повидать тебя еще разокъ, Викторъ Егорычъ. Да все способности не было.

— Разсказывай же о себѣ, все разсказывай. Я давно тоскую по тебѣ, Дуня.

— Видно сердце мое вѣсть тебѣ подавало.

— Да что ты, глупая, прямо не пришла. Сказала бы, что раньше знала меня.

— Нѣтъ, не годится, что ты, Богъ съ тобой.

— Ахъ, Дуня, какъ я мучился за тебя; все, думаю, въ нуждѣ ты. Ну, разсказывай же.

— Да, вотъ, высматриваю я окномъ да придумываю, какъ бы тебя повидать. Хотѣла куму подослать вызвать тебя. А тутъ, глядь, въ старомъ домѣ огонекъ затеплился. Я пробралась садомъ да на балконъ и вошла.

— Да что было съ тобой эти годы? Гдѣ жила ты?

— А больше по монастырямъ. Была у матери Аркадіи въ Старковской обители; у преподобнаго Варсонофія, въ Кирилловскомъ монастырѣ. Все Бога молила, все сердце изливала, — тихонько и потупясь добавила она.

Онъ глядѣлъ на неё жаднымъ, восхищеннымъ взоромъ и все еще дрожалъ отъ недавняго нервнаго потрясенія.

— Ну, а дальше что?

— Теперь пробираюсь далече. Въ Святоозерскую обитель. Тамъ будетъ конецъ моему странствію… Да сердце-то не вытерпѣло; захотѣлось еще разикъ повидать тебя… Витя мой, Витенька…

— Не забыла еще меня?..

Она глубоко вздохнула.

— Нѣшто забудешь.

— Дуня, слушай, ты измучила меня. Ушла безъ денегъ. Въ нищетѣ, небось, была.

— Э, что мнѣ деньги? не надо мнѣ ихъ.

— Господи, какъ я виноватъ передъ тобой!

— Полно, милый, все я простила. Ты-то меня прости.

Онъ опустилъ голову и глубоко задумался, потомъ поднялъ тревожный и загорѣвшійся взоръ.

— Дуня.

— Что ты, Викторъ Егорычъ? — спросила она.

— Слушай, Дуня… хочешь… ты, видно, вправду заколдовала меня… хочешь я все брошу…

— Полно, Витенька…

Онъ всталъ и схватился за голову, которая начинала сильно болѣть и кружиться…

— Я сейчасъ схожу къ себѣ, возьму денегъ… уйдемъ, Дуня… далеко, далеко… на край свѣта… Никто насъ не отыщетъ…

— Отъ себя не уйти, Витенька.

— Вотъ что… я уже ничего не хочу… я опять твой, Дуня… Возьми меня, Дуня…

— Ой-ли?

— Вѣрно… ужъ я больше не уйду отъ тебя… Дунюшка, Дуня!

Она тоже встала и съ загорѣвшимся взоромъ подошла къ нему и схватила его за руку.

— Такъ не забылъ еще меня? люба я еще тебѣ?

Онъ страстно охватилъ ея станъ руками и прижалъ лицо къ ея лицу.

— Не уйдешь, — шепталъ онъ, — моя ты… и погибать такъ вмѣстѣ.

И она отвѣчала ему такими же безумными поцѣлуями и льнула къ нему, теряя голову, счастливая и страдающая. А въ сердцѣ Виктора свозъ порывъ страсти била струя тяжелой боли. Вдругъ Дуня быстрымъ порывомъ выскользнула изъ его объятій и бросилась къ балконной двери.

— Сумасшедшіе мы, одержимые! — не своимъ голосомъ крикнула она въ ужасѣ, — развѣ за этимъ пришла я къ тебѣ?

Онъ хотѣлъ опять броситься къ ней, но она остановила его.

— Не смѣй, — тяжело дыша заговорила она, — не смѣй! Я великій обѣтъ дала. Я три года на колѣняхъ простояла, молила… Ноженьки опухли, изсохла я… я недѣлями въ ротъ куска не брала, плечи плетьми изранила… Отецъ Николай благословилъ меня на иночество… А ты… искуситель… опять меня растревожилъ… Оставь, не подходи!..

Но онъ уже и самъ опомнился. Въ комнатѣ будто пронеслось что-то новое. Она успокоилась первая.

— Я за ребеночка нашего молила, — тихо заговорила она опять жалкимъ надтреснутымъ голосомъ, сразу проникшимъ въ душу Виктора. — О немъ все молила, все ждала: проститъ-ли меня Господь… А ты… да я бы руки на себя наложила потомъ.

— Прости меня, Дуня, — покорно сказалъ Викторъ, — забудемъ, что было.

Они помолчали, и обоихъ стала охватывать тихая, глубокая, безграничная печаль.

— Тяжело намъ, Дуня.

— Ой тяжело, Витя, такъ тяжко, такъ тяжко…

Она сдѣлала къ нему шагъ и опустилась на колѣни.

— Прости меня за все; всю злобу мою прости.

Онъ порывисто поднялъ ее.

— Тебѣ ли просить меня? я-то, я какъ виноватъ передъ тобой…

— Богъ проститъ… А я зла на тебя не держу, Витенька. Ну, простимся на вѣчное разставанье…

Они подошли одинъ къ другому и крѣпко обнялись. И уже не было въ этомъ поцѣлуѣ слѣдовъ страсти. Дуня сдѣлала шагъ къ дверямъ.

— Постой, — окликнулъ онъ ее, — какъ же ты безъ денегъ пойдешь? погоди немного, я схожу принесу.

— Не возьму, ничего не возьму, — горячо отказалась она.

— Дуня, не мучай меня, возьми. Хоть этимъ немного… успокой меня.

Она остановилась

— Ну, сотню дай.

Онъ вспомнилъ вдругъ, что забылъ спрятать полученныя сегодня изъ конторы за дрова двѣ тысячи и радостно, съ дрожью въ рукахъ отыскивалъ ихъ въ карманѣ.

— Есть, есть… здѣсь, — шепталъ онъ, вынимая ихъ. — Вотъ, возьми, спрячь въ карманъ.

Онъ бросился къ ней, обнялъ ее и заплакалъ.

— Дуня, прости меня. Бога ради прости.

Она тихонько отстранилась отъ него, подняла руку на образъ и торжественно проговорила:

— Вотъ тебѣ свидѣтель, все я простила, все изъ сердца вонъ выкинула. Прости и ты!

Она перекрестилась и рѣшительнымъ шагомъ пошла къ балкону. Въ дверяхъ она еще разъ взглянула на Виктора, потомъ отворила дверь и вышла изъ комнаты. Вѣтеръ и дождь скрыли шумъ ея шаговъ.

X.

Съ этой ночи для Виктора началась странная жизнь. Онъ какъ-то упалъ духомъ, отстранился отъ людей и даже отъ семьи, ушелъ въ себя. Онъ ничѣмъ не занимался и цѣлые дни проводилъ въ кабинетѣ, одинокій, угрюмый, равнодушный ко всему, что ни дѣлалось кругомъ. Ольга начинала тревожиться все болѣе и болѣе, но имѣла свои причины не довѣрять ни кому свою тревогу. Однако, и Леонидъ замѣтилъ состояніе зятя, пытался заговаривать съ нимъ, распрашивать и не добился ничего.

День за днемъ пробѣжали три долгіе, страшные для Виктора мѣсяца. Въ душѣ его установилось окончательно какое-то тяжелое спокойствіе, какъ будто для него уже рѣшенъ былъ роковой, давно терзавшій его вопросъ. Въ сущности-же посѣщеніе Дуни вернуло его опять назадъ, за нѣсколько лѣтъ, и онъ увидѣлъ себя опять прежнимъ, опять онъ сталъ у начала пути, который казался ему пройденнымъ, опять лицомъ въ лицу съ тѣми-же вопросами и съ тѣмъ-же знакомымъ и опять свѣжимъ страданіемъ.

Леонидъ уговаривалъ сестру пригласитъ врача психіатра, но Ольга почему-то упорно и боязливо отказывалась отъ этого предложенія.

— Это не то, не то, — смущенно твердила она. — У него какая-то тяжелая, неподвижная мысль.

Она боялась этого состоянія, но еще болѣе боялась психіатра. Она что-то таила про себя.

Однажды, это было послѣ новаго года, она вошла вечеркомъ въ кабинетъ мужа. Викторъ полулежалъ въ большомъ креслѣ, тупо глядя въ землю и ничего не слыша, что дѣлалось кругомъ. Ольга остановилась передъ нимъ, держа на рукахъ хорошенькаго кудряваго трехлѣтняго Юрочку.

— А мы пришли въ тебѣ сумерничать, — сказала она, — принимай гостей.

Викторъ съ усиліемъ приподнялъ голову и болѣзненно сморщился. Онъ припоминалъ теперь, что уже не разъ приставали къ нему, то жена, то Леонидъ съ просьбами что-то сказать, что-то открыть. А ему ничего, ничего не надо! И всѣ эти люди, и Ольга, и Леонидъ, и дѣти, — всѣ ему чужды и ни о комъ изъ нихъ онъ никогда не думаетъ. И что будетъ съ нимъ дальше, онъ тоже не думаетъ. Онъ вспоминаетъ лишь то, что было, и не въ силахъ оторваться отъ этихъ отравляющихъ воспоминаній, онъ живетъ среди нихъ.

— Чего тебѣ? — съ усиліемъ проговорилъ онъ, отвертываясь въ сторону.

— Витя, приласкай же насъ.

Онъ слегка махнулъ рукою.

— Не надо. Уйди, пожалуйста.

— Витя, Витя, что съ тобой, что ты? Не для меня, такъ для дѣтей, умоляю тебя, очнись, постарайся опомниться… У тебя что-то тяжелое на душѣ… Я измучилась, я по ночамъ приглядываюсь къ тебѣ и читаю на твоемъ лицѣ страшную муку… Подѣлись со мной, скажи все, и мы будемъ страдать вмѣстѣ.

Онъ пугливо приподнялся.

— Что?.. я говорилъ что-нибудь во снѣ?..

— Ничего, Витя, иначе я не спрашивала-бы тебя.

— Ну, такъ оставь; ничего нѣтъ. Смотри, мальчикъ сейчасъ заплачетъ. Нехорошо тревожить его воображеніе…

Она встала и вышла, но тотчасъ же вернулась одна. Она сѣла около мужа, гладила его рукой по лицу, ласкалась къ нему, едва удерживая слезы.

— Витя, что я у тебя спрошу…

— Ну? — равнодушно отвѣтилъ онъ.

— Осенью, — заговорила она взволнованнымъ, но твердымъ голосомъ, какъ будто рѣшилась произвести болѣзненную операцію, — осенью у тебя была какая-то женщина… въ большомъ домѣ… мнѣ говорили… кто-же это, Витя?

Онъ страшно поблѣднѣлъ, и она чувствовала, какъ онъ весь задрожалъ подъ ея ласкающей рукой.

— Кто? какая женщина?..

Она не сразу нашлась что отвѣтить. Она узнала въ первый же годъ послѣ свадьбы, что Викторъ былъ связанъ съ какой-то «ужасной женщиной». Открытіе это заставило ее много выстрадать, но такъ какъ Викторъ несомнѣнно и горячо любилъ ее, она понемногу примирилась съ этимъ открытіемъ и никогда не заговаривала съ мужемъ о его прошломъ.

— Что? уже успѣли наплести про меня? — Въ голосѣ, которымъ онъ произнесъ этотъ вопросъ, слышалась надтреснутая и фальшивая нота.

— Нѣтъ, другъ мой, я ничего не знаю и ничего не думаю. Я только спрашиваю, я хочу, я имѣю право знать, не эта-ли женщина такъ повліяла на тебя?

Онъ начиналъ сердиться, но Ольга радовалась и этому. Это все лучше, чѣмъ тупая апатія.

— Да что ты ко мнѣ придираешься въ самомъ дѣлѣ — не все же скакать на одной ногѣ да пѣсни пѣть.

Но онъ самъ понималъ, что говоритъ неправду, фальшивая нота и ему самому рѣзала ухо и, конечно, не могла обмануть Ольгу. Она давно видитъ, что онъ временами будто засыпаетъ душой, а временами страдаетъ, тая въ себѣ какую-то непонятную ей скорбь. Онъ ничѣмъ не интересуется, забылъ даже про дѣтей. Онъ почти пересталъ ѣсть, похудѣлъ, пожелтѣлъ, покрылся морщинами и на половину посѣдѣлъ. Но, главное, ночи, о, эти тяжелыя, долгія ночи! Ольга притворится, что спитъ, а сама прислушивается, приглядывается, какъ онъ почти до свѣту ворочается съ боку на бокъ, привстанетъ, посидитъ, пройдется по комнатамъ, опять ляжетъ и опять ворочается. А когда заснетъ, наконецъ, какое скорбное, страдальческое выраженіе у него на лицѣ. Какъ онъ старъ тогда, изнеможенъ. О, у него страшная тяжесть на душѣ, и онъ таитъ эту тяжесть, не хочетъ подѣлиться съ нею. Она закрыла лицо руками.

— Милый, я не могу такъ больше… Я все, все приму, ни отъ чего не отвернусь… Но за что-же такая мука? Что я тебѣ сдѣлала, почему ты замкнулся отъ меня?..

Онъ отвелъ ея руки и пристально вглядывался въ ея лицо, будто начиная опять узнавать, будто изучая его, будто стараясь проникнуть въ самую глубину ея сердца.

— А если… за мной… преступленіе?… — сказалъ онъ глухо.

Она отвѣтила не сразу. Духъ захватило. Она уже предчувствовала что-то подобное, но страшно, невыносимо было переходить отъ догадокъ къ увѣренности. Но, овладѣвъ собой, она упала передъ мужемъ на колѣни, прильнула къ нему нѣжно и робко и гладила его руку рукой.

— Все мнѣ открой, все, все!..

И онъ открылъ ей все. Тихимъ, глухимъ голосомъ разсказалъ онъ ей, какъ на исповѣди, исторію всей своей жизни. И ничего не утаилъ, ничего не прикрасилъ. Онъ страшно страдалъ во время разсказа, но это страданіе было облегченіемъ, въ сравненіи съ мертвящимъ спокойствіемъ и тоской, царившими въ душѣ его послѣдніе мѣсяцы. Когда онъ окончилъ, наступило мучительное молчаніе. Викторъ тяжело дышалъ и ждалъ отвѣта.

— Ну, теперь ты все знаешь… И ты должна отвернуться отъ меня… навсегда!

Она до боли сжала его большую, мускулистую, но страшно исхудѣвшую руку и покрыла ее поцѣлуями.

— Мнѣ? отвернуться?!. Но я тебя люблю, люблю еще сильнѣе… Если ты страдаешь, и я буду страдать…

Онъ слегка оттолкнулъ ее съ непонятнымъ ему самому раздраженіемъ.

— Фразы!.. И ничего мнѣ не нужно… Иди своей дорогой… А я пойду своей, я знаю, что мнѣ дѣлать…

Онъ хотѣлъ встать, но ея рука оказалась сильнѣе, чѣмъ онъ думалъ. И онъ остался на мѣстѣ.

— Нѣтъ, это правда, — говорила она въ глубокомъ раздумьи… постой… это все иначе… не такъ, какъ ты видишь! Это неправда про Владиміра… и про ребенка тоже неправда: ты не хотѣлъ этого и не зналъ… твоя вина… все наше горе, что ты обидѣлъ эту дѣвушку… зналъ, что обижаешь, и обидѣлъ… съ этого началось, это надо искупить и загладить.

— Какъ-же, какъ, научи! — спросилъ онъ безпомощно…

Она обняла его крѣпче, какъ мать страдающаго ребенка, и они сидѣли такъ, прижимаясь другъ къ другу. Ночная темнота смѣнила долгіе сумерки.

И Викторъ чувствовалъ, что мертвящее отчаяніе уже уступило въ немъ мѣсто глубокой, но тихой грусти, той грусти, при которой еще возможно жить. Какъ будто та сила любви, которую принесла ему щедрымъ сердцемъ Ольга, тепломъ проникла ему въ душу, разогрѣла ее и смягчила. Ему хотѣлось теперь плакать, прижиматься къ Ольгѣ, искать у нея защиты и помощи.

— О, если бы мнѣ вспомнить, съ какими именно мыслями давалъ я тогда эти деньги Никешкѣ… Но, нѣтъ, я все вспоминаю, все вспоминаю и не могу вспомнить… въ этомъ мое горе, это меня сводитъ съ ума…

Она прильнула къ нему, вздрагивая и еще крѣпче прижимая его къ себѣ. Она говорила что-то… Слова были неубѣдительны и слабы, но онъ чувствовалъ, какъ рядомъ ея сердце бьется его собственной болью, и ему становилось больно за нее и вмѣстѣ какъ будто легче за себя.

XI.

Хотя Викторъ не оправился совсѣмъ, но съ этого вечера ему стало нѣсколько легче: онъ уже могъ опять жить, хотя и съ вѣчной грустью на сердцѣ. Сонъ возвращался къ нему, но мысль продолжала упорно работать надъ итогами его жизни. Онъ припоминалъ свое прошлое и чувствовалъ, что всю жизнь находился во власти какихъ-то враждебныхъ, темныхъ силъ. Онъ вспомнилъ опять дневникъ дяди и сталъ какъ-то мистически суевѣренъ. Грѣхъ предка «аспида» взыскивается на послѣдующихъ поколѣніяхъ. Въ его душѣ разыгралась борьба съ роковой силой семейнаго проклятья; и онъ не устоялъ противъ врага; онъ уже палъ, онъ уничтоженъ и подавленъ. И напрасно Ольга говоритъ, что все можно искупить. Чѣмъ искупить? Любовь, любовь! Но вѣдь онъ, Викторъ, всегда готовъ на новое преступленіе. Давно-ли готовъ онъ былъ все бросить и бѣжать съ Дуней? Это для того, чтобы еще глубже погрязнуть въ тинѣ и грязи, захлебнуться въ болотной трясинѣ и навсегда разбить жизнь еще одной женщины. Нѣтъ, не ему искупать… Ему нѣтъ спасенія даже въ смерти. Страшно умирать. Страшно заглянуть за эту роковую черту, отдѣляющую существованіе земное отъ иного, невѣдомаго.

За послѣднее время страхъ смерти возросъ у Виктора до степени болѣзненнаго ужаса. Всякое, даже легкое недомоганіе повергало его въ уныніе, граничившее съ нервнымъ разстройствомъ, и приглашаемому врачу стоило немалыхъ хлопотъ успокоить и ободрить его. Въ малѣйшей простудѣ онъ видѣлъ признаки серьезной болѣзни; ему чудилось то воспаленіе легкихъ, то тифъ, то страданіе почекъ. Онъ цѣлые часы посвящалъ на угадываніе, отъ какой болѣзни умретъ; рѣшалъ иногда, что погибнетъ отъ чахотки, другой разъ, что смерть явится въ видѣ рака въ желудкѣ. Но боялся онъ не смертныхъ страданій, а могилы. Страданія оттого и представлялись страшными, что за ними стоялъ призракъ смерти, холодный, неумолимый. Викторъ удивлялся теперь на то, что еще не такъ давно онъ мечталъ о смерти, какъ объ отрадѣ, какъ о покоѣ и искупленіи… Между тѣмъ, жизнь шла своимъ чередомъ. Только Викторъ былъ отгороженъ отъ нея точно стѣной. Онъ забылъ о грозѣ неурожая, надвигавшейся съ осени. Онъ никуда не выѣзжалъ, рѣдко выходилъ изъ комнаты и, когда выходилъ, старался удаляться отъ людей и ни съ кѣмъ не заговаривалъ. Ольга тоже не заговаривала съ нимъ о неурожаѣ, боясь тревожить мужа новыми заботами.

Однако, послѣ памятнаго разговора съ женой, Викторъ какъ будто очнулся. Онъ сталъ выходить и интересоваться окружающимъ. Дня черезъ два онъ заглянулъ даже на кухню, розыскивая работника, и къ удивленію своему, засталъ жену въ обществѣ какихъ-то подозрительныхъ оборванцевъ. Ольга сидѣла въ красномъ углу на лавкѣ и, подувая на блюдечко, внимательно и сосредоточенно поила изъ своихъ рукъ незнакомаго мальчика лѣтъ шести, съ страннымъ, не русскимъ лицомъ. Исхудалый и, видимо, озябшій ребенокъ жадно глоталъ теплый чай, хрустя на бѣлыхъ, крѣпкихъ зубахъ кусочками сахара и все еще недовѣрчиво исподлобья взглядывалъ черными глазками на барыню.

— Ну, постой, я тебѣ еще налью, — говорила Ольга, передавая чашку кухаркѣ Маланьѣ.

— Хлѣбъ дай, — не русскимъ выговоромъ произнесъ мальчикъ.

— Дамъ, дамъ, погоди! Сначала все-таки отогрѣйся.

— Что, Маланья, скоро поспѣетъ бульонъ?

— Сейчасъ, сударыня, сливать буду.

По другую сторону стола сидѣли и тоже пили чай изъ грубыхъ съ зелеными цвѣтами чашекъ двое взрослыхъ, несомнѣнно татарскаго происхожденія, мужчина и женщина. Мужчина, съ совершенно желтымъ исхудавшимъ лицомъ и широко разставленными узенькими глазами, съ самозабвеніемъ хлебалъ изъ блюдечка горячій, дымящійся чай, громко причмокивая губами. Черноглазая, еще молодая, но страшно истощенная женщина то отдавалась чаепитію съ той же жадностью, что и сосѣдъ ея, то тревожно и любовно взглядывала на ребенка.

— Ну, вотъ, — говорила Ольга, — ставь, Маланья, на столъ, да подай мнѣ отдѣльную тарелку вотъ для этой птички.

Взрослые гости, бросивъ чай, жадно накинулись на крѣпкій и горячій бульонъ, пихая въ ротъ огромные куски хлѣба. Даже, татарка уже не въ силахъ была обращать вниманіе на сына… А Ольга осторожно кормила мальчика съ деревянной ложки, терпѣливо сдерживая его голодную жадность.

Викторъ вошелъ въ кухню и приблизился къ столу.

— Что это за люди? — спросилъ онъ, безсознательно хмуря лобъ.

— Прохожіе… голодны очень, — тихонько и какъ будто робѣя, отвѣтила Ольга.

Татаринъ бросилъ недовѣрчивый и тревожный взглядъ на этого хмураго барина и сталъ еще торопливѣе хлебать бульонъ, какъ будто боясь, что у него отымутъ. Но потомъ соображеніе взяло верхъ надъ чисто-животнымъ чувствомъ. Онъ положилъ ложку, всталъ и поклонился, а за нимъ тоже повторила татарка.

— Зъ казанска губэрни, — твердымъ выговоромъ сказалъ онъ.

— Садитесь, садитесь, ѣшьте, — чувствуя нервное содроганіе, сказалъ Викторъ. — Куда пробираетесь?

Татаринъ попробовалъ осилить жадность и удержаться отъ ѣды, но не вытерпѣлъ и снова накинулся на бульонъ, торопясь и обжигаясь.

— А гдѣ добры люды хлѣбца дадутъ…

— А что же у васъ, видно, плохо?

— У насъ? у насъ, барынь хорошій, съ голоду дохнутъ. Народъ дохнэтъ, какъ собака. У насъ, барынь, смэртъ прышелъ… зыма прышелъ, — плакать будэмъ; весна прышелъ, — помирать будэмъ…

— Милый, — тихонько сказала мужу Ольга, — ты не зналъ: вѣдь, здѣсь каждый день идутъ голодные.

Что-то вдругъ будто ударило въ сердце Виктора; дотолѣ отуманенный умъ его сталъ проясняться.

— Послушай, — проговорилъ онъ, какъ бы припоминая что-то, — развѣ у насъ… я что-то припоминаю теперь…

Она поняла, о чемъ онъ спрашиваетъ и какъ-то сразу догадалась, что скрывать не нужно.

— Голодъ, Витя! повсемѣстный, страшный, ужасный голодъ; во всемъ разгарѣ.

Викторъ вскочилъ со стула, на который присѣлъ было, и пошелъ къ дверямъ. Но потомъ опять вернулся, повинуясь какому-то непонятному ему, жгучему и болѣзненному чувству.

— Безсовѣстная, — сказалъ онъ, чувствуя, что къ горлу что-то подступаетъ, — и ты молчала, мнѣ не сказала давно!

Онъ быстро вышелъ и долго, сидя въ кабинетѣ, не могъ сообразить, что хочетъ дѣлать и что надо дѣлать. Онъ велѣлъ позвать Ивана Петровича, но тотчасъ же позабылъ объ этомъ.

— Господи! и этотъ мальчонка съ черными глазками, сколько разъ онъ, должно быть, просилъ все: мамка, хлѣбца… И глазенки черные… сколько еще… И какъ-же это онъ забылъ. Вѣдь еще тогда въ собраніи онъ говорилъ и волновался…

Онъ вскочилъ и опять съ лихорадочно-блестѣвшими глазами вбѣжалъ въ кухню.

— Не выпускать ихъ, — взволнованно-торопливо шепталъ онъ Ольгѣ, указывая на татаръ. — Накорми, одежи дай и денегъ… пусть тутъ живутъ, помѣщеніе у насъ есть… Господи! Мальчикъ-то, мальчикъ…

— Милый мой, — отвѣтила Ольга, — нужно спокойнѣе… каждый день приходятъ… По возможности мы помогаемъ.

Онъ внезапно вспыхнулъ и возвысилъ голосъ.

— По возможности! что значитъ «по возможности», что значитъ — спокойнѣе! Все надо отдать…

И опять, вспомнивъ что-то, онъ вышелъ, надѣлъ у себя полушубокъ и пошелъ со двора къ селу. Но въ самыхъ воротахъ опять рѣзко остановился. У калитки, на занесенной снѣгомъ лавочкѣ, сидѣла немолодая женщина съ пустымъ мѣшкомъ, висѣвшимъ черезъ плечо. Она была страшно худа и истощена; глаза глядѣли безжизненно, съ тупою покорностью.

Съ непонятною ему самому тревогой и почти озлобленіемъ схватилъ ее Викторъ за плечо.

— Кто ты, чего тебѣ надо?

Она тупо поглядѣла на него и медленно поднялась.

— По кусочки, родимый, хожу, по кусочки…

— По какіе кусочки?

— А Христа-ради сбираю… Дѣтенки поѣсть просятъ, а поѣсть нечего. У насъ-то никто ужъ не подастъ… Съ утра хожу, вонъ только краюшечку насбирала… Ой, ноженьки не несутъ; силушки нѣтъ моей…

— Ты чья?

— Я-то? а я Болобановская. Болобановская я, баринъ… Къ барынѣ я шла; она, баютъ, жалостливая, да, вотъ, притомилась больно.

— И никто, говоришь, не подаетъ?

— У всѣхъ подошло, родимый. На базарѣ-то хлѣбушко по рублю по семи гривенъ…

Викторъ опять закипѣлъ какою-то злобой.

— Дура, — крикнулъ онъ, — чего же усѣлась?… Иди въ кухню, ну, иди, иди!..

Онъ такъ кричалъ, что женщина перепугалась и хотѣла уходить прочь съ усадьбы, но онъ схватилъ ее за рукавъ ветхаго полушубка и потащилъ къ кухнѣ.

— Вотъ тебѣ еще, — торопливо говорилъ онъ Ольгѣ, входя въ кухню, — накорми сейчасъ-же, дай денегъ, да съ собой муки. Она говоритъ, дѣти у нея…

Ольга съ тревогой смотрѣла на его порывистыя, нервныя движенія. Въ кухнѣ при его появленіи водворялась какая-то опасливая неловкость.

Онъ опять вышелъ.

— Послушайте, Иванъ Петровичъ, — сказалъ онъ пришедшему въ кабинетъ управляющему, — что же это такое дѣлается у насъ?

— Что прикажете? — съ достоинствомъ спросилъ Иванъ Петровичъ, удивленно глядя на взволнованнаго хозяина.

— Да, вѣдь, народъ голодаетъ…

— Божья воля-съ.

— Да мы то чего сидимъ? А вы еще спрашивали, продавать-ли хлѣбъ. Много у насъ хлѣба?

— Продать-то ничего не продали.

— И не продавайте: ни зерна!

— Слушаю-съ. Къ лѣту, конечно, лучше цѣна еще подымется.

— Какая цѣна! Раздать все, слышите, все раздавать даромъ, до послѣдняго зернышка!

Иванъ Петровичъ сердито вскинулъ плечами.

— Ольга Алексѣевна и то ужъ что раздала. Эдакъ, Викторъ Егорычъ, никакъ невозможно-съ… Если такъ…

Но онъ внезапно остановился. Глаза хозяина странно сверкали. Лицо исказилось. Такимъ управляющій никогда еще не видѣлъ Бакулова.

— Все раздать! — крикнулъ онъ, ударяя кулакомъ по столу.

— Слышите!

XII.

Онъ метался, искалъ чего-то и не могъ припомнить, чего именно. Ему надо было что-то сдѣлать, что-то осмыслить, но голова была туманна, мысли путались. Да, вспоминалъ онъ, — голодъ, въ народѣ голодъ; надо кормить. Вонъ, Ольга кормитъ… Но, нѣтъ, это не то, это все не то. Голодъ кругомъ, голодъ въ селѣ, голодъ въ уѣздѣ, въ губерніи…

И онъ опять торопливо вышелъ изъ дому. Его растерянность и возбужденіе нѣсколько уменьшились, но не исчезли. Туманъ продолжалъ еще наполнять его голову. Страннымъ, «чуднымъ» показался онъ народу, собравшемуся по его распоряженію въ домъ старосты. Викторъ сидѣлъ въ красномъ углу избы, опустивъ голову, что-то думая и не замѣчая, что дѣлается кругомъ него, кто это пришелъ и зачѣмъ пришелъ. Мысли бѣжали, отрывочныя, безсвязныя. Набѣгали постороннія, пустыя, ненужныя соображенія, воспоминанія, но сквозь мглу этихъ мыслей пробивалась одна упорная, мучительная, которой онъ еще не могъ осилить и которая его мучила.

А кругомъ были сосредоточенныя, почти угрюмыя лица, внимательно разсматривавшія его въ ожиданіи, что онъ скажетъ. Изъ-за перегородки выглядывала худая женщина; трехлѣтяяя дѣвочка жалась къ ней и старалась спрятаться въ ея сарафанѣ, любопытно высматривая, однако, блестящими глазками изъ подъ ея руки. Съ печи тоже глядѣли двѣ пары оживленныхъ глазокъ, а около ребятъ виднѣлась древняя старуха, мать старосты.

— Да, — думалъ Викторъ, — мальчикъ, женщина… все это голодные, озябшіе… Да, — вспомнилъ онъ, что хотѣлъ сказать, и оглянулся на толпу.

— Здравствуйте, — произнесъ онъ вслухъ, — что у васъ тутъ… голодаетъ народъ?

Въ толпѣ зашевелились. Послышалось сразу нѣсколько голосовъ.

— Бѣда пришла, батюшка, Викторъ Егорычъ! Хлѣбушка нѣтъ. Побираться довелось… нонѣ мука-то на базарѣ кусается… хошь, не хошь, плати рубъ семь гривенъ… А мучники, баютъ, еще хотятъ поднять…

Расталкивая толпу локтями, пробрался впередъ тотъ самый дядя Савелій, который такъ умѣлъ говорить съ господами.

— А вы никшни, — строго обратился онъ къ мужикамъ.

— Чего загалдѣли? Коли ежели его высокородіе изволятъ съ нами, съ дураками, разговаривать, такъ вы не галди… Вотъ, постой я скажу…

— Ну, говори, что-ль…

Дядя Савелій посмотрѣлъ вверхъ, погладилъ здоровенной, узловатой рукой сѣдѣющую бороду и, вздохнувъ, началъ сладчайшимъ голосомъ и нараспѣвъ:

— Одно слово, батюшка, ваше высокородіе, разореніе наше пришло. Помираетъ православный народъ…

Викторъ еще разъ окинулъ толпу взглядомъ. У всѣхъ лица были худыя съ землистымъ оттѣнкомъ, а глава глядѣли не съ обычнымъ добродушіемъ, а сурово и торжественно. И то, какъ сказали Савелію «говори что-ль» не было похоже на обычное шутливое и слегка насмѣшливое согласіе, съ которымъ выпускали обыкновенно впередъ лукаваго мужичонку. И самъ дядя Савелій уже не рѣшался, какъ всегда, очень-то кричать, играя свою двойную роль — начальника надъ толпой и покорнаго слуги барина. Онъ дѣлалъ это умѣренно, больше по привычкѣ къ плутовству, и хорошо понималъ, что теперь нельзя переходить извѣстной границы.

— Хлѣбъ-то покупаете? — спросилъ Викторъ.

— Эва! — послышалось въ отвѣтъ, — съ самаго лѣта покупаемъ. Купило-то притупилось.

— Мы, батюшка, ваше высокородіе, — вставилъ Савелій, — завсегда начальствомъ довольны, а что касается хлѣбушка…

— Ну, замололъ, — послышалось изъ толпы, и дядя Савелій тотчасъ умолкъ.

— Тетка Марѳа, — сказалъ высокій сѣдой старикъ Ларивонычъ, — покажь барину нашъ хлѣбъ.

Стоявшая за перегородкой женщина отвернулась въ поставцу и, выйдя изъ-га перегородки, молча положила передъ Викторомъ кусокъ черстваго хлѣба. Это была черная съ зеленью масса, ноздреватая, въ большихъ крупинкахъ, издававшая скверный запахъ.

Викторъ вопросительно поглядѣлъ на крестьянина.

— Неужто это… для ѣды?

— А то нѣтъ? И этому радъ будешь… У насъ, баринъ, брюхо-то мужицкое, не господское. Коли нечего ѣсть, и этотъ сомнешь…

— Ахъ, народъ! — вздохнулъ Савелій. — Нешто можно этакъ съ бариномъ.

Но на него не обратили вниманія.

— Да вы бы управу просили, что-ли.

— Тамъ, слышь, знаютъ! Комитетъ какой-то, баили, устраиваютъ.

Лица немного оживились; крестьяне дѣлались словоохотливѣе.

— Батюшка, Викторъ Егорычъ, ты бы за насъ похлопоталъ… Яви, сударь, божескую милость…

Изъ-за перегородки вышла жена старосты и упада Виктору въ ноги.

— Кормилецъ ты нашъ, — заговорила она, — пожалѣй дѣтей малыхъ; не оставь, родимый, похлопочи за убогихъ…

— Вотъ что, — сказалъ Викторъ, поднимаясь съ лавки, — я ѣду въ городъ; разузнаю тамъ, что и какъ.

Въ толпѣ опять заговорили всѣ разомъ, уже сочувственно и оживленно.

— А я, — продолжалъ Викторъ, виновато улыбаясь, — и не зналъ, что у васъ до того дошло.

— Такое дѣло…

— Гдѣ-жъ вамъ знать…

— Извѣстно, ваше дѣло господское…

Дядя Савелій понялъ, что ему теперь можно спаясничать, и тотчасъ принялъ грозный видъ.

— Чего глотки дерете? Не шумѣть, коли господинъ разговоры ведетъ… Батюшка, — чуть не со словами обратился онъ въ Виктору, — да нѣшто же мы не понимаемъ, что не господское это дѣло нашу мужицкую нужду разбирать…

— Послушайте, — продолжалъ Викторъ, — вы бы заняли у кого нибудь на приговоръ, хлѣбомъ.

— Не вѣрятъ больше, — угрюмо отвѣтилъ Ларивонычъ, и въ толпѣ на минуту воцарилось тягостное молчаніе.

— Вздоръ, — воскликнулъ Викторъ, — дадутъ. Я выдамъ поручительство.

Опять воцарилось молчаніе. Дядя Савелій шагнулъ впередъ, состроилъ умиленное лицо и началъ сладкимъ голосомъ:

— Ваше высокородіе; вы наши отцы…

Нѣсколько голосовъ разомъ и сурово осадили его, и онъ, робко оглянувшись, умолкъ.

Впередъ выступилъ Ларивонычъ.

— На этомъ тебѣ, Викторъ Егорычъ, отъ міра поклонъ. Не оставь.

— Составьте списокъ. Поручительство дамъ хоть сегодня же.

— Благодаримъ, Викторъ Егорычъ, — продолжалъ старикъ. — По скольку прикажешь на душу?

Викторъ немного задумался.

— Вотъ что. Пиши столько, чтобы хватило перенести бѣду. Не помирать же.

Старикъ молча и низко поклонился. Въ толпѣ не сказали ни слова и только нѣсколько рукъ поднялось для креста. Даже Савелій и тотъ промолчалъ.

— У меня, — думалъ Викторъ, — и свой хлѣбъ есть, да онъ нуженъ на иное.

Немного спустя, онъ ѣхалъ по направленію къ городу и все думалъ надъ тѣмъ, что раскрылось передъ нимъ. Но теперь мысли его были ясны, опредѣленны. Никакихъ сомнѣній, ни колебаній не было. Онъ зналъ, что надо дѣлать и что онъ будетъ дѣлать.

И это сознаніе хотя бы ближайшихъ шаговъ уже вносило нѣкоторую ясность въ его настроеніе. Какъ будто темная туча, недавно закрывшая всю его жизнь, — теперь сдвинулась однимъ краемъ и открыла кусокъ синяго неба.

XIII.

Когда Викторъ пріѣхалъ къ Абазовымъ, Леонидъ взялъ его за обѣ руки и долго приглядывался къ нему.

— Вотъ ты сегодня опять похожъ на человѣка, — сказалъ онъ радостно. — Что у тебя случилось новаго?

— Да что, — задумчиво отвѣтилъ Викторъ, — Америку я открылъ.

— Ну? Какую же?

— Голодъ, братъ, у насъ.

— Да ужъ именно Америка. Ты проспалъ полъ-зимы; мы уже давно знаемъ про эту Америку.

— Такъ что же дѣлать-то?

— Да вонъ, земство собиралось и еще соберется. Помнишь Вавилова: «раненько-съ, господа! Громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится». Ну, теперь уже не рано. Громъ грянулъ и всѣ начинаютъ торопливо креститься: составляются комитеты, чиновники вычитаютъ у себя изъ жалованья…

— Это все не то. Надо еще что-то другое, — сказалъ Викторъ. Онъ посидѣлъ недолго и затѣмъ отправился въ предводителю.

У Кукурина винтили на двухъ столахъ. При входѣ Бакулова, хозяинъ, раскинувъ колоду около своей записи, поднялся со стула:

— Ну, теперь, господа, выпьемъ водочки. — А, Викторъ Егорычъ! Очень радъ, какимъ это вѣтромъ занесло рѣдкаго гостя?

— У меня къ вамъ дѣло, — сказалъ Викторъ, подходя къ нему. — Скажите, пожалуйста, что еще имѣется въ виду относительно помощи голодающимъ…

Липинскій, стоявшій съ рюмкой въ рукѣ тутъ же, громко и внушительно замѣтилъ на эти слова:

— «Голодающихъ» нѣтъ.

— Какъ нѣтъ? — воскликнулъ Викторъ. — Ты откуда пріѣхалъ, съ луны что-ль?

— Именно нѣтъ, — повторялъ также внушительно Липинскій, и оглянулся, чтобы видѣть, какое впечатлѣніе производятъ его слова.

— Есть нужда, но не голодъ.

И онъ опрокинулъ рюмку въ ротъ.

Викторъ недоумѣвающе глядѣлъ на него.

— Это еще что такое?

Липинскій подошелъ къ нему съ кускомъ сыра въ рукахъ и ласково взялъ его за локоть.

— Кажется, это ты пріѣхалъ съ луны, если не знаешь такихъ простыхъ вещей. У насъ столько объ этомъ толковали! И согласись самъ: ну, къ чему грубыя слова! «Недородъ» — этого нельзя не признать, но «голодъ»…

— Ну, — рѣзко отвѣтилъ Викторъ, — называйте, какъ хотите. Спрашивается, толкъ-то отъ этого какой. Дѣло не измѣнится!

— Мой другъ, на все нуженъ тактъ. Дѣло, конечно, не измѣнится, но измѣнится слово… А развѣ этого мало?

Липинскій недавно вернулся изъ губернскаго города и дѣлалъ видъ, что привезъ оттуда руководящія начала.

Игра словами «недородъ», «нужда» и «голодъ» казалась ему чѣмъ-то необыкновенно значительнымъ и онъ старался показать, что онъ, Липинскій, освѣдомленъ гораздо лучше, чѣмъ отставной, опустившійся «генералъ», Кукуринъ. Это не мѣшало ему, впрочемъ, быть очень дѣятельнымъ относительно помощи «нуждающимся», принимать участіе въ комитетахъ, и вообще онъ былъ полезенъ.

— Ну, — продолжалъ Викторъ, — объясни же, что намъ дѣлать съ этой нуждой.

— Дѣлать надо все, что укажутъ. Планъ принадлежитъ другимъ, намъ — исполненіе. Но главное — нужно спокойствіе.

Викторъ съ ненавистью посмотрѣлъ на самодовольное лицо Липинскаго, тихо допившаго свой портвейнъ и аккуратно поставившаго рюмку на столъ. Потомъ, чтобы не разсердиться окончательно, Вакуловъ попробовалъ обратить дѣло въ шутку и, взявъ Липинскаго за борты его новаго пиджака, слегка встряхнулъ свояка. Липинскій осторожно, но твердо отстранилъ его руки.

— Мой милый, — сказалъ онъ невозмутимо, — если мужикъ даже и «голодаетъ», пиджакъ мой въ этомъ ни мало не виновенъ. И вообще скажу: бѣситься по этому поводу не нахожу необходимымъ. Мы, служащіе, должны дѣлать дѣло, но ничто не препятствуетъ намъ жить, какъ мы жили.

— Да живи, я тоже не препятствую! Только твое олимпійское спокойствіе выводитъ меня изъ себя. Деревянный ты что-ли? Или нравственный кастратъ, недоступный никакихъ волненіямъ.

— А отчего мнѣ не быть спокойнымъ? — сказалъ Липинскій, пожимая плечами. — Вотъ что я тебѣ скажу, мой милый: я тутъ ни въ чемъ не виноватъ и къ тому же еще не бывало, чтобы Россія вся вымерла отъ голода. Уповаю, что и теперь останется цѣла… Довольно объ этомъ и совѣтую тебѣ запомнить: нужда есть, голода нѣтъ. Прими это къ свѣдѣнію для дальнѣйшаго…

Викторъ отошелъ отъ него и, переговоривъ съ Кудринымъ относительно зачисленія себя въ комитетъ, поѣхалъ въ Холмы. Онъ порѣшилъ, что съ завтрашняго же дня начнетъ хлопоты объ устройствѣ столовой, а устроивъ первую столовую, начнетъ расширять ея отдѣленія по всѣмъ направленіямъ. Запасы хлѣба пойдутъ на это дѣло, а тамъ можно будетъ прикупить припасовъ и для этого занять денегъ, заложить часть имѣнія. Жалѣть онъ не будетъ ничего. Онъ все сдѣлаетъ, чтобы не быть безучастнымъ зрителемъ народнаго бѣдствія.

Бодрое чувство охватывало Виктора по мѣрѣ того, какъ онъ уяснялъ себѣ все больше и больше дальнѣйшія свои дѣйствія. Онъ глядѣлъ на темно-синее небо, по которому медленно плыла полная луна, то закутываясь въ набѣжавшее, легкое, какъ сонная греза, облачко, то сверкая на синевѣ неба мертвымъ свѣтомъ, и думалъ спокойную думу. Въ самой глубинѣ его сердца, тамъ, гдѣ еще недавно гнѣздилось одно отчаяніе, боль какъ будто смолкала, замѣняясь спокойствіемъ. Забота и безпокойство обращались на другое.

Онъ сладко и крѣпко заснулъ въ эту ночь, какъ уже давно не спалъ, но проснулся среди ночи и сѣлъ на постели. И одновременно же проснулась и Ольга, ставшая особенно чуткой въ эти тревожные мѣсяцы.

— Ты что, Витя? — шопотомъ, боясь испугать его, спросила Ольга.

Онъ повернулся къ ней съ страннымъ выраженіемъ лица и взялъ ее за руки.

— Ольга, — сказалъ онъ съ непонятнымъ ей выраженіемъ, — Оля, Оля…

Она робко глядѣла на него, а онъ все держалъ ея руки, и смотрѣлъ куда-то вдаль, поверхъ ея головы. Она съ удивленіемъ замѣтила, что изъ глазъ его текутъ слезы.

— Что ты, милый, что Витя? — спрашивала она съ тревогой, стараясь прижать его голову къ себѣ.

Онъ опять откинулся на подушку и тотчасъ заснулъ.

Ольга еще долго глядѣла на его лицо и потомъ перекрестилась съ радостнымъ облегченіемъ. Ей показалось, что на этомъ лицѣ, по которому, какъ волны, проходили и теперь слѣды какихъ-то ощущеній, исчезла все-таки такъ долго пугавшая ее складка тупого отчаянія и безнадежности.

XIV.

Наступило то удивительное и глубоко поучительное время, которое внимательному взору могло разъяснить многое. Мѣстности, пораженныя бѣдствіемъ голода, представлялись муравейникомъ, разореннымъ чьей-то властной рукой. Какъ въ такомъ муравейникѣ, такъ и въ голодающихъ губерніяхъ замѣтно было необычайное движеніе, безпокойство, усиленная работа. Но въ муравейникѣ бѣгаетъ, суетится, хлопочетъ весь народъ, — въ людскомъ муравейникѣ суетилась лишь часть муравьевъ-людей. Именно тѣ, которыхъ коснулась бѣда, не суетились, не хлопотали, а все принимали съ молчаливой покорностью судьбѣ. Суетились, и бѣгали, и хлопотали тѣ, кого бѣда коснулась лишь отчасти, отраженіемъ.

И, какъ въ раззоренномъ муравейникѣ муравьи бѣгаютъ, суетятся, казалось бы, безъ цѣли и смысла, — такъ, на первый взглядъ, неосмысленно суетились у насъ въ тѣ памятные дни. Муравей, если приглядѣться къ нему, бѣжитъ изо всѣхъ силъ, доходитъ до конца соломенки, поворачиваетъ назадъ, хватаетъ первое попавшееся зерно, бросаетъ его, кидается въ сторону, доходитъ до лежащаго листика, поворачиваетъ опять назадъ. И другой, и третій, всѣ куда-то и зачѣмъ-то спѣшатъ, ничего, не додѣлываютъ, возвращаются назадъ съ тѣмъ, чтобы снова бѣжать въ иномъ направленіи. Точно также бросались, ѣздили, что-то осматривали, о чемъ-то хлопотали служащіе по земству, чиновники, члены комитетовъ, врачи и помѣщики. И, вмѣстѣ съ ними, шумѣла, кричала, сердилась на кого-то и за что-то пресса, оживленная, ничего, казалось бы, не производившая, кромѣ шума. Жмыкинъ, членъ Васильевской земской управы, уже въ десятый разъ ѣхалъ по порученію управы въ сѣверную часть уѣзда, метался, не жалѣя изнуренныхъ малокормленныхъ въ этомъ году земскихъ лошадей, по деревнямъ, обходилъ дворы, осматривалъ амбары, что-то записывалъ, вычислялъ и, переночевавъ въ селѣ Болбановѣ, возвращался въ городъ съ тѣмъ, чтобы черезъ день опять ѣхать въ другія деревни и опять что-то осматривать, провѣрять, записывать. Уѣзднаго врача посылали бумагами изъ губерніи, то туда, то сюда и все затѣмъ же, чтобы что-то видѣть, осмотрѣть, о чемъ-то донести. Члены губернской управы, а за ними и самъ предсѣдатель проѣхались по всѣмъ уѣздамъ и тоже что то осматривали и записывали. Полиція не находила себѣ дня спокойнаго существованія и колесила по уѣздамъ, казалось, не зная зачѣмъ это надо. Земскіе начальники, предводитель, врачи, члены комитета, всѣ суетились, ѣздили, собирались на совѣщанія и, повидимому, ни къ чему не приходили въ результатѣ, ничего путнаго не дѣлали.

Но въ муравейникѣ на другой же день послѣ раззоренія все приходитъ въ порядокъ: задѣланы обнажившіяся гнѣзда; яички унесены на свое мѣсто; сухія иглы сосны, кусочки земли, мелкія вѣточки, листокъ, — все перенесено, прилажено и заравнено. Муравейникъ опять принялъ тотъ видъ, который имѣлъ до прихода бѣды, и никто бы не сказалъ, что здѣсь еще только вчера было огромное волненіе, поднявшее на ноги всѣхъ обитателей, вплоть до крылатыхъ жителей, помѣщающихся въ самой глубинѣ городка, тамъ, гдѣ въ умѣло сложенныхъ гнѣздахъ заботливо пристроены яички. Эта, казалось бы, ненужная, безцѣльная бѣготня, суетня незамѣтно сдѣлала свое дѣло, привела къ порядку, къ поправкѣ бѣды. И если, тѣмъ не менѣе, послѣдствія отъ бѣды есть; если погибло при этомъ извѣстное количество работниковъ; если утеряно нѣсколько яичекъ, — въ общемъ жизнь, все-таки, взяла свое и снова потекла оживленно, дѣятельно.

Точно также и у людей-муравьевъ ненужная, повидимому, ѣзда служащихъ, суета, безцѣльные, а иногда и безсвязные разговоры и споры, вся эта безтолковая, непонятная сутолока съ шумомъ газетъ, съ ожесточенными спорами представителей различныхъ партій и воззрѣній, все въ сложности сдѣлало свое дѣло, направило ходъ мѣстныхъ требованій, умиротворило. И, если не такъ скоро, какъ въ муравейникѣ, и не такъ полно, — все же принесло нѣкоторые плоды. Цѣны на хлѣбъ упали до дѣйствительной стоимости хлѣба, съ юга пошли поѣзда съ зерномъ, изъ столицы двинулись милліоны. Начались общественныя работы; старики, дѣти, женщины кормились въ даровыхъ столовыхъ. Даже тѣ изъ высшихъ классовъ, кто можетъ быть и не думалъ, что и они могутъ дать что-либо ближнему, и тѣ не отказались отъ помощи голоднымъ… Земскіе денежные ящики пустѣли, но въ общемъ бѣдствіе, если и не загладилось, то все же поддавалось отчасти общимъ усиліямъ. Зима проходила, случаевъ настоящаго голода, въ ужасающемъ значеніи этого слова, становилось все меньше и меньше. Хворали, умирали, страдали, терпѣли и надѣялись, строили новые планы, ждали новаго урожая.

Въ глуши деревень, среди той части населенія, которая приняла на себя ударъ бѣдствія, среди крестьянъ — все было тихо, спокойно. Народъ, изголодавшійся, обезсиленный, не суетился, не шумѣлъ. Вначалѣ онъ надѣялся на взаимопомощь; наиболѣе нуждающіеся пошли, какъ всегда, «по кусочки»; старики, женщины, дѣти закинули за спины котомки и разбрелись по селеніямъ, прося хлѣба во имя Христа. Просящіе не сомнѣвались, что, какъ и всегда, отказа не будетъ. И только то обстоятельство, что подавать стали все меньше и меньше, что иной втеченіе цѣлаго дня не набиралъ ничего, съ поражающей наглядностью убѣдило народъ, что бѣда разразилась широко и смертью повѣяло надъ всею мѣстностью. И вотъ, уже никто и ничего не подавалъ просящимъ; дѣти плакали отъ голода, взрослые худѣли и истощались. Закрывались винныя лавки; по праздникамъ не стало слышно пѣсенъ молодежи. Деревня примолкла, задумалась. Но суеты по прежнему не было замѣтно. И, чѣмъ больше хлопотали и суетились высшіе классы, тѣмъ тише и глуше была деревня, тѣмъ спокойнѣе глядѣли занесенныя снѣгомъ селенія.

Какъ будто этотъ сѣрый, приниженный, уже давно признавшій свою подчиненную долю народъ, тотъ самый народъ, котораго рѣдко кто изъ высшихъ считалъ за равнаго себѣ, тотъ народъ, о которомъ идутъ споры, полезно или не полезно бить его; народъ, считающій себя обязаннымъ кланяться каждому, народъ, котораго никто не допускаетъ дальше порога, тотъ самый народъ будто почувствовалъ вдругъ, что онъ много потрудился и что теперь, когда онъ обезсилѣлъ, должны потрудиться и позаботиться о немъ тѣ высшіе…

И это же безъ словъ, безъ напоминаній поняли и высшіе. Одни не ждали благодарности, другіе не благодарили…

XV.

Къ началу весны у Бакуловыхъ оказалась вполнѣ организованной ихъ личная помощь народу. Въ Холмахъ была открыта столовая, находившаяся подъ надзоромъ Ольги. Викторъ долженъ былъ сознаться, что Ольга лучше его умѣла поставить дѣло и что дѣло у нея идетъ хорошо, стройно.

Но и самъ онъ не могъ жаловаться на нелады въ столовыхъ. Онѣ разростались по радіусамъ отъ Холмовъ и захватывали все большій и большій районъ, отнимая у Виктора и время, и средства. Въ половинѣ марта онъ обратился въ Ольгѣ, какъ-бы за совѣтомъ:

— Ты понимаешь сама: на полдорогѣ намъ останавливаться нельзя.

— Что же ты хочешь сказать?

— Лопатинъ, видишь-ли, предлагаетъ купить Обуховскій лѣсъ… я думаю продать, а?

Она молчала, а онъ смущался все болѣе и болѣе и начиналъ уже сердиться.

— Маѣ вѣдь, кажется, не на мотовство нужно… сама понимаешь.

Она взглянула на мужа лучистыми, любящими глазами.

— Ты правъ, мой другъ, продавай лѣсъ…

И лѣсъ былъ проданъ, хотя Иванъ Петровичъ только руками разводилъ и утверждалъ, что онъ послѣ этого ни за что не останется служить у такихъ хозяевъ. Онъ, однако, остался и присутствовалъ затѣмъ при продажѣ Зарѣчной и залогѣ Дальней. Онъ вознаграждалъ себя тѣмъ, что нѣкоторое время глубоко презиралъ Бакулова и пытался грубить ему. Но Викторъ не замѣчалъ ни презрѣнія, ни грубостей и Иванъ Петровичъ успокоился и выписалъ себѣ для окончательнаго душевнаго равновѣсія новое руководство по спиритизму.

Въ половинѣ апрѣля Виктору пришлось, по порученію комитета, объѣхать надрѣчныя селенія, чтобы провѣрить, въ какомъ положеніи находится рабочій скотъ деревень.

Съ этой поѣздкой было связано и много тяжелыхъ и немало ободряющихъ впечатлѣній. Рѣки и озера вышли изъ береговъ, слились и образовали огромное озеро-море, въ которомъ здѣсь и тамъ высились купами еще обнаженныя рощи. Селенія виднѣлись на песчаныхъ буграхъ, совсѣмъ затопленныя, отрѣзанныя отъ прочихъ деревень огромными водными равнинами. Вода все прибывала и трудно было сказать, когда и гдѣ кончится ея прибыль.

Викторъ ѣхалъ въ большой шестивесельной лодкѣ, направляясь сначала къ деревнѣ Кузовлевой. Уже часа два, какъ лодка быстро скользила по тихимъ затонамъ, то выѣзжая на ровное мѣсто, гдѣ лѣтомъ разстилалась гладь озера Свята, то заворачивая въ лѣсъ и пробираясь длинными и узкими лѣсными просѣками.

— Далеко-ли до Кузовлева? — спросилъ Викторъ рулевого, огромнаго, рыжаго крестьянина, который, стоя на кормѣ, осторожно и умѣло направлялъ ходъ лодки.

— Нѣ, не далече, — отвѣтилъ рулевой, а одинъ изъ гребцовъ добавилъ:

— Вотъ, переѣдемъ Матренинъ бугоръ, тамъ и Кузовлево видать буде.

Но Викторъ напрасно приглядывался, ожидая увидать бугоръ. Бугоръ тоже былъ подъ водой.

За Кузовлевымъ пришлось ѣхать по самому руслу рѣки, которая примѣтна была лишь по болѣе темнымъ водамъ да по появившемуся быстрому теченію. Гребцы смѣнились, но рулевой и лодка были все тѣ же.

Влѣво, въ отдаленіи высидись, еще покрытыя въ ущельяхъ побурѣвшимъ кристаллическимъ снѣгомъ, то черныя, то багровыя отъ красной глины, горы высокаго берега рѣки. Склонявшееся къ закату солнце золотило снѣга и обдавало лучами обнажившіеся выступы и холмы. Изрѣдка пробѣгали передъ глазами рощи сосенъ и елей, пріютившіяся на скатахъ. Попадались каменоломни; раскинулась огромными крыльями вѣтряная мельница; виднѣлась бѣлая сельская колокольня да сиротливо взглянулъ на путниковъ большой опустѣлый, съ забитыми окнами, барскій домъ, окруженный огромнымъ, сбѣгавшимъ къ рѣкѣ садомъ.

Но прямо передъ лодкой, и позади ея, и справа была лишь одна безконечная, водная поверхность, спокойная къ затонамъ и шумная, негодующая на серединѣ рѣки. Волны грозныя, опѣненныя неслись неудержимымъ ходомъ впередъ и впередъ, плескали о борты лодки и обдавали путниковъ брызгами. Шесть веселъ съ трудомъ преодолѣвали теченіе, и лодка едва подвигалась впередъ.

При заворотѣ рѣки равнина воды еще расширилась и, какъ на взморьѣ, слилась съ горизонтомъ. Теперь впереди и вправо отъ лодки не видать было ничего, кромѣ воды, то сверкающей серебромъ при блескѣ солнечныхъ лучей, то почти черной и грозной въ пространствахъ, недоступныхъ солнцу.

Потомъ пришлось опять свернуть въ сторону, въ затоны, опять идти, то по гладкимъ, спокойнымъ озерамъ, то по лѣснымъ прогалинамъ. Временами, путь преграждали верхушки пряселъ, отгораживающихъ лѣтомъ выгонъ отъ полей; временами о дно лодки бились вѣтви потопленнаго лозняка. Тучи дикихъ утокъ, кряковыхъ, шилохвостыхъ, чирковъ съ шумомъ подымались съ затоновъ и, свистя крыльями, кружились съ негодующимъ крикомъ надъ покинутымъ мѣстомъ и уносились вдаль, чтобы опуститься на иной, болѣе спокойной равнинѣ. Съ рѣзкими криками проносились бѣлогрудыя чайки, то опускаясь до самой воды, то взлетая вверхъ. И надъ всѣмъ этимъ пространствомъ сіяла весенней улыбкой чистая лазурь неба.

Викторъ долго приглядывался къ новымъ для него картинамъ, но, послѣ объѣзда нѣсколькихъ селеній, пересталъ любоваться видѣннымъ. Слишкомъ тяжелы были впечатлѣнія, вынесенныя изъ деревень.

Столовыя существовали и въ этихъ потопленныхъ деревушкахъ, но дѣйствовали хуже и средствъ имѣли меньше. Но, хотя люди бѣдствовали здѣсь, казалось, не болѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстностяхъ, видъ селеній представлялся еще безотраднѣе. Дворы были всѣ сплошь раскрыты, а черная, на половину погнившая солома шла на кормъ скота.

Въ первомъ же селеніи Викторъ, обойдя дворовъ пять, шесть, пересталъ заглядывать дальше и только опрашивалъ и записывалъ, у кого сколько осталось скота. Осматривать было ненужно и тяжело. Вездѣ была одна и та же безотрадная картина. Коровы съ подобраннымъ, морщинистымъ выменемъ, съ боками, оголенными до кожи, съ клочьями грязной, свалявшейся шерсти, съ гнойными ранами на выдавшихся костяхъ ногъ, съ ребрами, торчащими отвратительной рѣшеткой, уныло и апатично лежали въ мѣсивѣ грязи. Лошади, исхудавшія до послѣдней степени, съ облѣзшими хвостами, съ свалявшейся въ одинъ комъ гривой, съ отвисшими нижними губами, съ глазами, потухшими въ предчувствіи смерти, или стояли, уныло свѣсивъ ослабѣвшія головы, или, болѣе изнуренныя, висѣли всѣмъ тѣломъ на мочальныхъ веревкахъ, зацѣпленныхъ за балки.

— Много-ли коровъ осталось? — спрашивалъ Викторъ въ одномъ селеніи.

— Есть еще, — равнодушно и вяло отвѣтилъ староста, нехотя вышедшій изъ избы.

— А какъ?

Староста поглядѣлъ для чего-то на заходящее солнце, потомъ почесалъ лохматую голову и недовольнымъ голосомъ обратился черезъ плечо къ подошедшей толпѣ, строго оглядывавшей пріѣзжаго барина.

— Дядя Василій, — спрашиваютъ они, что скотины осталось?

Двое или трое принялись считать.

— Коровъ съ телками двадцать никакъ, — отвѣтилъ дядя Василій. — Двадцать и то.

— Болтай больше, — перебилъ низенькій мужиченка, все время старавшійся нахлобучить плотнѣе на голову шапку. Чать, у Орины вчерась телка пала, да у солдатки Олены намедня корова.

— Восмнадцать воровъ осталось, — поправился дядя Василій.

Староста, все время равнодушно слушавшій счетъ и глядѣвшій куда-то вдаль, обратился къ Виктору и доложилъ:

— Восемнадцать коровъ.

— А было сколько съ осени?

Оказалось, что съ осени было сто четыре коровы. Потомъ стали считать лошадей и нашли, что изъ девяноста двухъ лошадей уцѣлѣло двадцать четыре.

И въ другомъ селеніи, и въ третьемъ, вездѣ было одно и то же. Коровы и лошади убывали со страшной быстротой и крестьяне не надѣялись, что оставшаяся скотина дотянетъ до спада водъ.

XVI.

Помощь населенію все усиливалась и близилось время, когда можно будетъ снимать новый хлѣбъ. Озими вышли изъ подъ снѣга великолѣпныя и погода благопріятствовала хлѣбамъ.

Ольга только удивлялась, откуда берутся у Виктора силы. Уже третій мѣсяцъ, онъ почти не спалъ, ѣлъ на ходу и, видимо, весь былъ поглощенъ своей новой дѣятельностью. Онъ безпрестанно объѣзжалъ столовыя, во все входилъ самъ, усчитывалъ, провѣрялъ, выдавалъ.

Онъ очень похудѣлъ, но цвѣтъ лица имѣлъ здоровый и совершенно позабылъ про прежнюю тоску. Временами онъ ослабѣвалъ, терялъ энергію.

— Нѣтъ, видно, ничего не подѣлаешь. Бѣда осиливаетъ, — говорилъ онъ тогда.

Но видъ тихо, увѣренно работавшей при тѣхъ же столовыхъ жены подкрѣплялъ его, давалъ новый запасъ энергіи.

Ольга тревожно приглядывалась къ дѣятельности мужа, безпокоилась, видя, что онъ ложится за полночь, посвящая вечера счетамъ, а встаетъ съ пѣтухами, но не рѣшалась останавливать его. Ольга чувствовала, что въ этой лихорадочной, самоотверженной работѣ онъ черпаетъ нравственныя силы и забвеніе прежняго.

Всѣ думы Виктора обращены были въ одно дѣло. Ни о чемъ иномъ онъ не могъ говорить. Онъ почти позабылъ о существованіи собственныхъ дѣтей и разъ ужасно удивился, когда Ольга поднесла къ нему маленькую Лидочку, одѣтую въ платьице и башмачки.

— Да, вѣдь, она еще въ рубашенкѣ была? — сказалъ онъ, удивленно глядя на ребенка.

Онъ весело поцѣловалъ хорошенькую, пухленькую дѣвочку, которая вся состояла изъ ямочекъ и родинокъ, но тотчасъ же передалъ ее опята матери.

— Некогда мнѣ съ вами, — сказалъ онъ и ушелъ садиться въ тарантасъ.

Онъ не жилъ, а горѣлъ все это время, но для него въ этомъ, повидимому, было какое-то удовлетвореніе.

Въ одно майское утро Викторъ ѣхалъ въ плетеной телѣжкѣ въ деревню Пронино, куда наканунѣ прибылъ обозъ съ припасами. Тамъ дѣйствовалъ у Виктора помощникъ его, учитель народной школы, добровольно оставшійся на лѣто при училищѣ и не ушедшій на родину на каникулы, какъ онъ дѣлалъ это обыкновенно. Къ нему-то и ѣхалъ теперь Викторъ, чтобы сообща принята и провѣрить припасы.

Утро стояло свѣжее, мягкое. Небо, точно легкой завѣсой, задернуто было прозрачной дымкой; туманный воздухъ ласкалъ грудь теплой влагой. Дождя не предвидѣлось, но въ самомъ воздухѣ таилась влага, какъ сокъ въ спѣломъ плодѣ.

Дорога шла покатой равниной и, куда ни достигалъ взоръ, вездѣ зеленѣли поля тучными, широколистыми, густыми озимями, нѣжащимися въ тепломъ, влажномъ воздухѣ…

Пухлый, съ отвислыми щеками и блѣднымъ, малокровнымъ лицомъ учитель Бучиловъ уже поджидалъ Виктора и радостноулыбался ему, завидя подъѣзжающую телѣжку.

— Здравствуйте, Викторъ Егорычъ, — говорилъ онъ прибывшему. — Пожалуйте яичницы съ дороги покушать.

Бучиловъ долго не могъ привыкнуть въ Виктору, держась на-сторожѣ съ «богатымъ бариномъ», тревожась, какъ бы не уронить своего достоинства, не подмѣтить пренебреженія къ себѣ. Бучиловъ полонъ былъ болѣзненнаго самолюбія, профессіональной хвори народныхъ учителей, поставленныхъ въ зависимость, не смотря на полученное ими образованіе, отъ любого изъ сельскихъ начальствующихъ лицъ. Но Викторъ держалъ себя съ начала и до конца такъ безъискуственно просто, такъ не замѣчалъ стараній Бучилова не уронить себя и такъ, наконецъ, увлекался дѣломъ, что Бучиловъ совершенно измѣнилъ свое отношеніе въ «богатому барину», слушалъ каждое его слово, какъ образецъ мудрости, и принялъ на себя завѣдываніе нѣсколькими столовыми.

Бучилова, такая же блѣдная и малокровная, какъ и ея мужъ, держала на одной рукѣ ребенка, тоже блѣднаго и пухлаго, а свободной рукой ставила на столъ, покрытый грубою скатертью, тарелки и хлѣбъ.

— Все ли приняли, Василій Васильевичъ? — спросилъ Викторъ, сидя за завтракомъ.

— Все въ порядкѣ, Викторъ Егорычъ; чрезвычайно аккуратно доставлено.

— Перемѣрили?

— И перемѣрилъ, и перевѣсилъ. Сегодня еще до свѣта всталъ и все мѣрилъ.

— Ну, вотъ, спасибо вамъ. Онъ у васъ молодчина, Надежда Ивановна; какъ вы его вышколили.

— Ну, какъ же я! — отозвалась Надежда Ивановна, — все это онъ для васъ… Теперь, кромѣ васъ, для него уже никого и нѣтъ на свѣтѣ.

— А у насъ, Викторъ Егорычъ, непріятность, — замѣтилъ Бучиловъ.

— Что такое?

— Хлѣбодары наши оба что-то захворали.

Хлѣбодарами у нихъ назывались нарядчики, помогавшіе Бучилову по столовой.

— Что же съ ними?

— Со вчерашняго дня слегли. Сильный жаръ. Сергѣевъ даже бредить.

— Эге! надо зайти къ нимъ.

Онъ зашелъ и къ Сергѣеву, и къ другому хлѣбодару. Оба лежали въ сильномъ жару и все просили пить. Сергѣевъ былъ въ безпамятствѣ, но изрѣдка приходилъ въ себя и тогда приподымалъ ослабѣвшее тѣло, огладывалъ избу воспаленными глазами и шепталъ спекшимися губами:

— Испить… Им…пиить…

Черезъ два дня въ Пронинѣ было уже человѣкъ десять больныхъ, а еще черезъ нѣсколько дней такіе же больные появились въ Орѣховѣ, въ Комковѣ и, наконецъ, въ Холмахъ. Посланные врачи осмотрѣли ихъ и донесли въ управу: тифъ.

Это страшное слово опять взволновало людской муравейникъ. Опять посыпались бумаги, предписанія, и опять забѣгали люди-муравьи. Образовался новый уѣздный комитетъ; изъ губернскаго города выѣхалъ санитарный отрядъ; въ Петербургъ шли донесенія. Новая бѣда нагрянула на муравейникъ, но, какъ и при прежней бѣдѣ, тѣ, кого она коснулась прежде всего и больше всего, крестьяне, не шумѣли и не суетились. Будто покоряясь судьбѣ, деревня молчала, встрѣчая новое горе.

Въ домѣ Вакуловыхъ извѣстіе о тифѣ было встрѣчено съ тревогой и робостью. Малодушіе до такой степени овладѣло, было, Викторомъ, что онъ рѣшился выѣхать изъ Холмовъ. Однако, эта робость была минутной; онъ преодолѣлъ ее и порѣшилъ, что уѣдетъ одна Ольга съ дѣтьми.

— Ни за что, — отвѣчала на это рѣшеніе Ольга.

Тогда Викторъ страшно разсердился и даже затопалъ ногами, въ припадкѣ давно уже не испытаннаго гнѣва.

— А я говорю, что уѣдешь, — кричалъ онъ, не помня себя.

Она посмотрѣла на него и укоризненно покатала годовой.

— Полно сердиться, Викторъ.

Онъ уже не сердился. Ему было и больно, и досадно на себя, но раскаянія показать не хотѣлось.

— Соображенія у тебя нѣтъ, — ворчалъ онъ.

— Мой другъ, — спокойно отвѣтила Ольга, — гдѣ ты, тамъ и мнѣ мѣсто. Одного тебя я не оставлю. Да и стыдно былобы бѣжать.

И она осталась, хотя Викторъ долго еще настаивалъ на ея отъѣздѣ.

XVII.

Больные принимали назначаемыя имъ лѣкарства, но обстановка, въ которой находились захворавшіе, была до крайности нездорова. Все чаще и чаще стали появляться случаи смерти. Народъ упалъ духомъ такъ, какъ не падалъ во время голодовки.

Около половины мая Викторъ пріѣхалъ разъ въ Пронино и пошелъ по больнымъ.

— Послушай, Настасья, — сказалъ онъ женѣ хлѣбодара Сергѣева, — вѣдь такъ лежать, какъ лежитъ твой мужъ, въ такой духотѣ, силъ не хватитъ.

— И-и, родимый, — отвѣтила женщина, — помирать ему видно…

Но Викторъ не хотѣлъ съ этимъ согласиться. Осмотрѣвъ помѣщеніе Сергѣева, онъ увидалъ, что по другую сторону сѣней находится довольно чистая холодная комната, и тотчасъ же принялся за ея устройство. По его указанію вымели полъ и стѣны, вынесли ненужныя вещи, протерли окно и устроили постель. Затѣмъ Викторъ взялъ больного подъ мышки, Настасья за ноги, и перенесли его изъ душной и жаркой избы въ прохладную заднюю горенку. Но, начавъ этимъ, Викторъ уже не хотѣлъ останавливаться на полдорогѣ и пошелъ по другимъ избамъ, гдѣ были больные. Затѣмъ собралъ сходъ и настоялъ, чтобы міръ отвелъ для больныхъ пустовавшій хлѣбный магазинъ. Вечеромъ, не заѣзжая домой, онъ проѣхалъ въ городъ, переговорилъ съ врачемъ и взялъ съ него обѣщаніе, что въ Пронино, гдѣ было особенно много больныхъ, будетъ посланъ на временное жительство фельдшеръ. На другой день Викторъ опять ѣхалъ въ Пронино, потомъ въ Калиново и вездѣ самъ наблюдалъ, чтобы исполнялись приказы врача. На слѣдующій день онъ опять былъ тамъ же, обходилъ больныхъ, бранился съ хозяевами тѣхъ домовъ, въ которыхъ была грязь, и вечеромъ, усталый, съ разболѣвшеюся головой, ѣхалъ домой, думая объ отдыхѣ, о постели. Даже постоянно занимавшія его мысли о становыхъ теперь казались ненужными, скучными.

Лечь скорѣе въ постель, забыться, уснуть.

Онъ ничего почти не ѣлъ въ тотъ день и все же съ отвращеніемъ поглядѣлъ на ѣду, когда сѣлъ дома въ уютной столовой за поздній обѣдъ.

— Что-то не хочется ничего, — усталымъ голосомъ сказалъ онъ.

Онъ былъ блѣденъ и изнуренъ.

— Эхъ, Витя, — съ упрекомъ замѣтила Ольга, — нельзя доводить себя до такого изнеможенія. Эдакъ и расхвораться не долго.

А онъ слушалъ ее и думалъ о томъ, что голосъ ея звучитъ гдѣ-то въ отдаленіи, хотя она и сидѣла противъ него. И притомъ голосъ ея, точно струна, а онъ, Викторъ, не вполнѣ понимаетъ смыслъ ея словъ. Но все это пустяки, а главное въ томъ, чтобы поскорѣе лечь и заснуть. Онъ пробовалъ выпить чаю, выкурить папиросу, но все это казалось теперь невкуснымъ, горькимъ. Не смотря на теплую погоду, ему было все холодно: будто ледяной водой обливали ему спину.

— Ты, должно быть, простудился, — сказала Ольга, приглядываясь къ нему.

— Да, кажется, лихорадка начинается.

Онъ не дождался обычнаго часа и легъ въ постель. Полное изнеможеніе охватило его, лишь только онъ вытянулся на мягкой постели, но ожидаемаго чувства наслажденія отъ отдыха онъ не испытывалъ теперь. Ему по прежнему было нехорошо и какъ-то безпричинно тоскливо. Голова болѣла, а по тѣлу пробѣгалъ ознобъ.

— Прикрой меня шубой, — сказалъ онъ Ольгѣ.

Но и шуба не согрѣвала его. Потомъ мысли стали мѣшаться; нахлынули безсвязныя, по большей части, тягостныя воспоминанія, и явилось одно особенно мучительное представленіе. Онъ зналъ, что прямо надъ его головой быстро вертится огромный, въ нѣсколько сотъ пудовъ шаръ и что шаръ этотъ вотъ-вотъ упадетъ и раздавитъ его. А онъ, Викторъ, чтобы защитить себя, протянулъ изъ-подъ одѣяла руку и удерживаетъ шаръ спичкой. И это страшно угнетало его, и тоска происходила именно оттого, что шаръ такъ великъ и тяжелъ, а поддерживаетъ его такая ничтожная палочка.

Викторъ проснулся и поглядѣлъ кругомъ себя. Все было тихо и мирно. Цвѣтная лампада бросала слабый свѣтъ. Гдѣ-то далеко, далеко прозвучалъ сторожевой колоколъ. Викторъ устало положилъ голову на подушку и сталъ прислушиваться. Откуда-то издалека донесся глухой шумъ. Шумъ усиливается, приближается. Онъ все еще глухой, неопредѣленный, но Викторъ уже знаетъ, что валитъ несмѣтная людская волна. Всесокрушающимъ потокомъ идутъ огромныя толпы народа, грозныя, негодующія. Конца имъ нѣтъ, и идутъ они прямо сюда, ищутъ Виктора; онѣ на него идутъ…

Онъ дѣлаетъ усиліе придти немного въ себя, и сновидѣніе изчезаетъ. Часы бьютъ половину второго.

Тогда оказывается, что Викторъ лежитъ въ кустахъ съ ротой солдатъ, на берегу небольшой рѣки. Ружья заряжены. Всѣ молчатъ, всѣ блѣдны, встревожены. Викторъ догадывается, что онъ на театрѣ войны, что онъ и солдаты его поджидаютъ непріятеля. И дѣйствительно, тамъ вдали, за рѣкой, видно какое-то движеніе. Какія-то группы собираются, расходятся, идутъ ближе и ближе. И вотъ, сбоку выѣзжаетъ, гремя цѣпями, съ зловѣщимъ стукомъ батарея и снимается съ передковъ. Черныя, зіяющія жерла орудій обращены прямо сюда; около пушекъ что-то дѣлаютъ какіе-то люди. Потомъ уже всѣ отошли; только по одному человѣку стоитъ у каждаго орудія. Викторъ понимаетъ, что сейчасъ будетъ команда, оставшіеся при пушкахъ люди дернутъ шнуры и изъ отвратительныхъ, черныхъ жерлъ брызнетъ огонь и обдастъ его и его солдатъ осколками желѣза. Ему хочется заплакать отъ страха, молитъ тѣхъ людей не стрѣлять, хочется сказать, объяснить имъ, что онъ боится боли отъ перебитой ноги, вырваннаго куска мяса. А пушки стоятъ, грозныя, жестокія и алчно глядятъ на него черными жерлами.

Онъ проснулся и раскрылъ глаза. Ему думалось, что должно быть уже поздно, и онъ дивился, что день еще не наступаетъ, что кругомъ тишина, и Ольга спитъ. Онъ зажегъ свѣчу и взглянулъ на часы. Было безъ пяти минутъ два. Тогда онъ съ невольнымъ стономъ повалился на подушку. Скоро-ли день? Какъ томительна эта ночь съ мучительными видѣніями, этотъ сонъ, изнуряющій, томящій страхомъ и тоской.

Опять крутится шаръ; опять сердце замираетъ отъ страха. И жаръ, и ознобъ — разомъ. Но хуже всего, что какіе-то невѣдомые люди съ отвратительными красными лицами, одѣтые во все красное, машутъ вокругъ него руками, разѣваютъ огромные рты и прыгаютъ одинъ за другимъ на мѣстѣ, безпрерывно, не переставая. Онъ оглядывалъ ихъ безпокойнымъ взоромъ; ему хотѣлось остановить глазъ хоть на одномъ изъ нихъ, но они все прыгали и страшно утомляли его.

Къ утру онъ заснулъ спокойнѣе. Потомъ видѣнія начались снова. Когда онъ пришелъ въ себя, былъ уже вечеръ. Передъ Викторомъ стоялъ знакомый ему врачъ изъ Васильевска, Леонидъ, и испуганная, съ заплаканными глазами Ольга. Викторъ хотѣлъ, было, сказать, чтобы всѣ они вышли, что онъ сейчасъ встанетъ, но издалъ вмѣсто словъ какой-то жалкій стонъ, а приподнявшаяся голова безпомощно упала на подушку.

Докторъ ставилъ зачѣмъ-то градусникъ и держалъ руку Виктора выше кисти, поглядывая на часы. А Викторъ, молча, лежалъ, строгимъ взоромъ оглядывалъ Ольгу и силился припомнить себѣ, кто эта женщина и чего ей здѣсь надо. На минуту сознаніе его прояснялось, и тогда онъ припоминалъ, что болѣнъ, но, вслѣдъ за тѣмъ, кто-то обливалъ его ледяной водой и онъ, какъ сквозь сонъ, слышалъ собственный жалкій, будто молящій о чемъ-то стонъ.

Дня чарезъ два докторъ сказалъ Леониду:

— Сомнѣній нѣтъ: это тифъ, и въ ясно выраженной формѣ.

А на тревожный вопросъ Леонида о степени непосредственной опасности добавилъ:

— Будемъ держаться метода выжидательнаго. Организмъ истощенъ; но субъектъ сильный. Строгій режимъ долженъ помочь натурѣ…

XVIII.

Потянулись томительные дни и ночи. Больной изрѣдка приходилъ въ себя; тогда мысль его неизмѣнно направлялась къ недавнему прошлому, къ народной бѣдѣ и помощи въ ней. Но минуты эти быстро проходили, и снова тяжелыя, мучительныя видѣнія слетались къ нему и терзали его.

Приходя въ себя, онъ постоянно видѣлъ у своей постели Ольгу, но почему-то съ трудомъ узнавалъ ее. За то Леонида, который по цѣлымъ часамъ простаивалъ надъ нимъ, разставивъ длинныя ноги, заложивъ руки въ карманы брюкъ и свѣсивъ на грудь голову, онъ узнавалъ и старался сказать ему что-то, но всегда вмѣсто словъ у него вырывался тихій стонъ.

Леонидъ съ начала болѣзни зятя почти ежедневно пріѣзжалъ въ Холмы помогать сестрѣ ухаживать за больнымъ. Но большой помощи Ольга отъ него не видала. Онъ готовъ былъ дѣлать все, что угодно, лишь бы облегчить больного, но какъ-то выходило такъ, что все дѣлалъ онъ неумѣло и всегда принужденъ бывалъ звать сестру на помощь.

— Вѣдь, вотъ, и братъ я тебѣ, — говорилъ онъ въ смущеніи, — а какой-то уродился иной.

На восьмой день болѣзни, къ вечеру, Викторъ опять пришелъ въ себя и долго съ напряженнымъ любопытствомъ вглядывался въ сидящаго противъ его изголовья Леонида. Тотъ, наконецъ, всталъ и нагнулся къ нему.

— Ну, что, братъ, какъ дѣлишки? а? — Леонидъ рѣшительно не зналъ, чѣмъ еще ободрить больного и позвалъ Ольгу. Та осторожно поправила подушки и приподняла съ пола упавшій конецъ одѣяла. Больной перевелъ на нее внимательный, строгій взоръ. Потомъ пошевелилъ губами, стараясь произнести слово. Ольга нагнулась ближе къ нему. Нѣсколько мгновеній онъ напрасно пытался выговорить что-то.

Леонидъ не понималъ ничего, но Ольга догадалась.

— Да, да, все, слава Богу, — сказала она. — Хлѣбъ идетъ отовсюду. И больные поправляются.

Онъ устало закрылъ глаза, но минутъ черезъ пять открылъ ихъ снова, оглянулъ комнату и неожиданно громкимъ голосомъ проговорилъ:

— Леня, оставь насъ съ ней.

Леонидъ удивленно взглянулъ на него и поспѣшилъ выйти изъ комнаты.

— Ты что, милый, Богъ съ тобой, — тревожно сказала Ольга, подходя къ нему.

Лицо Виктора было радостно и торжественно. Съ непонятной въ такомъ ослабѣвшемъ организмѣ силой взялъ онъ руку Ольги и глядѣлъ куда-то вдаль задумчивымъ и торжественнымъ взоромъ.

— Я узналъ, — шепталъ онъ, — я все узналъ… вспомнилъ…

— Что ты, Витя, вспомнилъ, что?

— Тогда Никешкъ… сто рублей… не на то далъ… А чтобы онъ… не трогалъ…

— Да, да, милый, да…

— И Дунина ребенка… я тоже не зналъ.

— Не думай объ этомъ. Бога ради, не думай…

— А передъ ней виноватъ…

Онъ устало закрылъ глаза и, казалось, заснулъ. Но черезъ минуту открылъ ихъ и ласково поглядѣлъ на Ольгу.

Опять прошло два мучительныхъ дня. Утромъ на десятый день болѣзни, Викторъ раскрылъ глаза и оглядѣлся. На креслахъ, около его постели, спала измученная Ольга; Леонида не было въ комнатѣ. Больной пошевелился, и Ольга сразу проснулась и робко взглянула на него. Какое-то новое выраженіе свѣтилось въ его глазахъ.

— Что, Витя, какъ чувствуешь себя? — шопотомъ спросила Ольга.

Онъ внимательно приглядѣлся къ ней и радостно улыбнулся.

— Оля, жить хочется мнѣ… жить…

— Живи, дорогой; будемъ Бога молить…

Она упала на колѣни около постели и, преодолѣвая рыданія, молилась про себя.

— Открой занавѣску, — попросилъ Викторъ.

Когда темная занавѣсь открыла окно, въ комнату ворвались снопы яркаго лѣтняго солнца. Можно было разглядѣть сквозь стекла зеленѣющія вдали тучныя поля хлѣбовъ.

— Оля, — проговорилъ Викторъ, — то, о чемъ я страдалъ… помнишь… пройдетъ это, я чувствую… пройдетъ, какъ этотъ ужасный годъ…

— Да, да, — могла только отвѣтить она.

По чистому воздуху звучно пронесся колокольный звонъ и замеръ вдали. Шла обѣдня.

— А теперь я усну, — сладко потягиваясь, сказалъ Викторъ и повернулся къ стѣнѣ.

Ольга заботливо укутала его одѣяломъ. Онъ чувствовалъ ея движенія и засыпалъ крѣпкимъ, цѣлебнымъ сномъ. И впервые за дни болѣзни мучительныя видѣнія оставили его. Взамѣнъ ихъ онъ видѣлъ радостный сонъ. Онъ видѣлъ утро Троицына дня. Небо укрыто было легкою дымкой, мягкій и влажный воздухъ просился въ грудь. Необозримыми равнинами тянулись нивы богатыхъ, сочныхъ хлѣбовъ. Высоко, подъ самыми небесами, звенѣли голоса жаворонковъ; тихо шепталъ молодой листвой березовый лѣсъ. Все ликовало кругомъ въ ароматномъ утрѣ весны, покрывая забвеніемъ старое горе, призывая къ новой жизни…

П. Булыгинъ.

"Русское Богатство", № 1—4, 1897