Раскаяние (Мюррей)/ДО

Раскаяние
авторъ Дэвид Кристи Мюррей, пер. А. Э.

Оригинал: англ. Young Mr. Barter’s Repentance, опубл.: 1889. — Источникъ: «Вѣстникъ Европы», № 10, 1889.; az.lib.ru • Повесть является выжимкой из романа «Schwartz» (1889).

РАСКАЯНІЕ

ПОВѢСТЬ.

Соч. Христи Муррея.

I.

М-ръ Бомани былъ британскій купецъ высокой честности и безупречной репутаціи. Онъ велъ дѣла подъ фирмою Бомани, Уайтъ и К°, хотя Уайтъ уже давно умеръ, а компанія разстроилась еще при жизни его отца. Старинная контора, тѣсная и неудобная, въ которой фирма начала свое существованіе восемьдесятъ лѣтъ назадъ, продолжала вполнѣ удовлетворять м-ра Бомани и носила отпечатокъ порядочности, который отсутствовалъ въ болѣе новыхъ и роскошныхъ помѣщеніяхъ. Строеніе, гдѣ она помѣщалась, находилось въ Коль-портеръ-Аллеѣ, напротивъ церкви св. Мильдредъ, и торговый шумъ и суета Сити почти не отзывались въ этомъ тихомъ и уединенномъ мѣстѣ.

Самъ м-ръ Бомани былъ человѣкъ лѣтъ шести десяти, загорѣлый и здоровый, съ розовымъ лицомъ и сѣдыми усами. Онъ былъ широкъ въ плечахъ, склоненъ къ полнотѣ и слылъ за человѣка несокрушимой воли. Общественная вѣра въ его твердость опиралась, впрочемъ, не на какомъ иномъ основанія, кромѣ его собственной похвальбы въ томъ, что его ничѣмъ не проймешь. Во всѣхъ случаяхъ и во всѣхъ компаніяхъ онъ привыкъ утверждать, что никакая бѣда не должна лишать бодрости человѣка энергическаго. Онъ высказывалъ презрительную жалость къ малодушнымъ людямъ (всѣ знали, что Бомани, несмотря на силу характера, былъ добрѣйшій изъ людей), и когда видѣлъ человѣка, попавшаго въ бѣду, то хлопалъ его по плечу, приговаривая: «Не падайте духомъ, дружище; главное, не падайте духомъ. Я никогда не падаю духомъ».

Такъ какъ его репутація, какъ твердаго человѣка, была столь же незыблема среди людей, его знавшихъ, какъ и солидность его дѣлового характера, то его знакомые были бы просто поражены, еслибы могли его видѣть въ одно апрѣльское утро 1880 г. Запершись у себя въ кабинетѣ и сидя въ большомъ креслѣ передъ конторкой со множествомъ бумагъ въ особыхъ корзинахъ и безпорядочной кучей документовъ, разбросанныхъ передъ нимъ, твердый м-ръ Бомани, рѣшительный м-ръ Бомани, м-ръ Бомани, который не падалъ духомъ ни въ какой бѣдѣ, — плакалъ, тихонько и безъ шума, утирая глаза и розовыя щеки платкомъ.

Другой фактъ точно такъ же поразилъ бы его друзей, еслибы они его узнали. Человѣкъ, непритворно плакавшій въ большомъ креслѣ, безпомощно взирая на разбросанныя бумаги, былъ безнадежный банкротъ и уже нѣсколько лѣтъ какъ шелъ на встрѣчу разоренію. Когда знавшіе его люди нуждались въ дѣльномъ совѣтѣ, они шли къ нему охотнѣе, чѣмъ къ другому, и никогда не уходили недовольные. Онъ зналъ Сити и его дѣла какъ свои пять пальцевъ. Онъ зналъ, кто надеженъ и кто шатокъ, точно по какому-то инстинкту, и зналъ, какія бумаги и когда слѣдуетъ покупать, а какія и когда не слѣдуетъ, и все это лучше, чѣмъ кто бы то ни было.

— Меня не проведешь, — говаривалъ онъ: — я знаю, гдѣ раки зимуютъ.

Онъ давалъ отличные совѣты своимъ друзьямъ, и многіе и многіе спекулянты были обязаны ему, и только ему, за тотъ комфортъ, съ какимъ жили, и за то уваженіе, какимъ пользовались. Онъ всю свою жизнь былъ мудръ за другихъ, а въ своихъ личныхъ дѣлахъ поступалъ очертя голову. Онъ громко ораторствовалъ, тратилъ не стѣсняясь, не жалѣлъ денегъ, высказывалъ самыя мудрыя житейскія правила и былъ такъ же хитеръ въ мелочахъ, какъ практиченъ въ крупныхъ предпріятіяхъ… на словахъ, а на дѣлѣ пускалъ въ рискованные обороты свой капиталъ, шелъ на встрѣчу крупной несостоятельности. Теперь наступила развязка, и завтра его банкротство обнаружится передъ всѣми. Страданія его усугублялись при мысли о томъ, какъ удивятся люди и какъ, наконецъ, они раскусятъ его.

Онъ немногихъ вовлекъ въ свою бѣду, но все же зашелъ дальше, чѣмъ полагалось для честнаго, проницательнаго человѣка, и зналъ, что нѣкоторые пострадаютъ вмѣстѣ съ нимъ. Онъ могъ бы еще протянуть, будь онъ смѣлый, проницательный и безчестный человѣкъ, быть можетъ даже и выкарабкаться. Но у него не хватало для этого храбрости, и притомъ онъ не былъ сознательнымъ мошенникомъ. Онъ и теперь гордился своей честностью. Онъ былъ только несчастнымъ, и кредиторы его получатъ все… все.

Онъ благодарилъ Бога, что мать Филя закрѣпила свое состояніе за единственнымъ сыномъ и что мальчикъ, по крайней мѣрѣ, не останется нищимъ. Какъ посмотритъ онъ въ лицо Филю, когда тотъ вернется домой? Какъ пошлетъ онъ ему эту вѣсть? Молодой человѣкъ уѣхалъ въ веселую экскурсію, странствовалъ по бѣду свѣту съ баронетомъ, владѣльцемъ яхты и ненасытнымъ охотникомъ. Ему придется теперь, бѣдняжкѣ, отказаться отъ своихъ фешенебельныхъ и титулованныхъ знакомыхъ, и чѣмъ больше м-ръ Бомани раздумывалъ объ этихъ вещахъ, тѣмъ горше плакалъ и тѣмъ менѣе могъ сдержать свои слезы.

Онъ рыдалъ почти неслышно, и только сморканіе могло бы выдать его волненіе уху. Онъ всегда такъ высоко держалъ голову, что самъ, наконецъ, въ себя повѣрилъ. Горько ему было теперь!

Въ то время, какъ онъ предавался безутѣшному горю, послышался слабый и нерѣшительный стукъ въ дверь, и вслѣдъ затѣмъ чья-то рука сдѣлала почтительную и робкую попытку отворить ее.

— Кто тамъ? — закричалъ м-ръ Бомани, насколько могъ твердо.

— Джентльменъ желаетъ васъ видѣть, сэръ, — послышалось въ отвѣтъ.

М-ръ Бомани отодвинулъ кресло, всталъ на ноги и, удалясь въ маленькую комнатку рядомъ, поглядѣлся въ зеркало, висѣвшее надъ умывальникомъ. Его голубые глаза распухли, а щеки и носъ были красны.

— Погодите минутку, — сказалъ онъ громко, и голосъ выдалъ его волненіе. Онъ покраснѣлъ и задрожалъ, подумавъ, что м-ръ Горнетъ, его довѣренный клеркъ, узнаетъ, что онъ упалъ духомъ и разскажетъ впослѣдствіи про его малодушіе и неумѣнье владѣть собой. Эта мысль заставила его пріободриться, и онъ сталъ умывать лицо, нарочно какъ можно громче плескаясь въ водѣ, чтобы дать понять слушателю, чѣмъ онъ занятъ. Онъ вытерся полотенцемъ и, поглядясь въ зеркало, нашелъ, что лицо стало свѣжѣе. Послѣ того вернулся въ кабинетъ и, слегка пріотворивъ дверь, спросилъ:

— Кто пришелъ?

— Какой-то м-ръ Броунъ, сэръ, — отвѣчалъ мягкій голосъ за дверью. Клеркъ просунулъ карточку въ щель между половинками дверей, и м-ръ Бомани взялъ ее изъ его рукъ, не показываясь ему на глаза. Онъ съ трудомъ прочиталъ фамилію на карточкѣ, потому что глава его снова застилались слезами, и въ то время, какъ онъ силился разобрать надпись, судорожное рыданіе неожиданно вырвалось изъ груди.

Онъ устыдился этого и торопливо сказалъ:

— Подождите минутъ пять. Я позвоню, когда буду готовъ. Попросите джентльмена подождать.

М-ръ Джемсъ Горнетъ тихонько притворилъ дверь и постоялъ на площадкѣ, поглаживая длинными, худыми пальцами по выдающимся челюстямъ. Онъ былъ небольшого роста, неуклюжъ и нескладно сложенъ, съ нечистой кожей и рыжеватыми, всклокоченными волосами. Носъ и подбородокъ были длинны и крючковаты, а манеры подобострастны, даже и тогда, когда онъ оставался наединѣ съ самимъ собой. Удивленіе пробивалось у него на лицѣ сквозь застывшую улыбку, въ которой глаза не принимали участія.

— Неладно что-то! — сказалъ онъ шопотомъ и сталъ неслышно спускаться съ лѣстницы. — Неладно что-то! м-ръ Бомани плачетъ, м-ръ Бомани! Не случилось ли чего съ м-ромъ Филемъ?

Это — единственная вещь, которая, по мнѣнію м-ра Горнета, могла такъ огорчить его принципала.

М-ръ Горнетъ пребывалъ въ своемъ постоянномъ званіи слишкомъ тридцать лѣтъ и былъ себѣ на умѣ. Поэтому, когда по истеченіи пяти минутъ съ хвостикомъ м-ръ Бомани позвонилъ, онъ самъ провелъ посѣтителя вверхъ по лѣстницѣ и, вмѣсто того, чтобы удалиться въ свою собственную контору, прошелъ въ небольшую пустую комнату, рѣдко употреблявшуюся, а оттуда прокрался на площадку и сталъ подслушивать. Его побудило къ этому еще и то обстоятельство, что посѣтитель, отличавшійся буколической наружностью и очень болтливый, сообщилъ ему внизу, что онъ и м-ръ Бомани старые пріятели и школьные товарищи и всегда уважали другъ друга.

— Я боюсь, сэръ, — сказалъ м-ръ Горнетъ, когда посѣтитель только-что пришелъ, — что м-ръ Бомани не можетъ васъ принять въ настоящую минуту. Онъ отдалъ приказаніе, чтобы его не безпокоили.

— Не приметъ меня? — отвѣчалъ посѣтитель со смѣхомъ. — Бьюсь объ закладъ, что приметъ.

И затѣмъ сообщилъ о своей давнишней пріязни съ м-ромъ Бомани.

Если что-нибудь случилось, то, вѣроятно, этому господину о томъ извѣстно, и м-ръ Горнеть надѣялся подслушать то, что будетъ говориться. Онъ ничего не услышалъ такого, что могло бы надоумить его, чѣмъ огорченъ его принципалъ, хотя слышалъ почти весь его разговоръ съ посѣтителемъ.

Бомани успѣлъ овладѣть собой и смыть съ лица слѣды слезъ. Послѣ того онъ выпилъ порядочную порцію водки съ водой и это подбодрило его. Онъ ласково принялъ гостя и, стараясь не показаться разстроеннымъ, проявлялъ нѣсколько шумную веселость.

— Я занятъ, какъ видите, — говорилъ онъ, указывая рукой на бумаги, разбросанныя по конторкѣ, и до конца разыгрывая фарсъ благоденствующаго коммерсанта, — но я могу удѣлить тебѣ, старина, минутку или двѣ. Что привело тебя въ городъ?

— Я пріѣхалъ сюда на жительство, — отвѣчалъ гость

Онъ былъ краснощекій человѣкъ, съ кудрявыми черными волосами, подернутыми сѣдиной, и съ головы до пятокъ казался провинціаломъ. Онъ, повидимому, перенесъ съ собой въ городъ буколическій характеръ: его шляпа, галстухъ, сапоги, штиблеты носили отпечатокъ провинціальной моды и со всѣмъ тѣмъ онъ былъ больше похожъ на джентльмена, нежели Бомани.

— Да, — повторилъ онъ, — я пріѣхалъ сюда на жительство.

Онъ потеръ руки и засмѣялся, не потому, чтобы въ мысляхъ его было что-нибудь юмористическое или веселое, а просто отъ здоровья и прекраснаго расположенія духа. Бомани, все еще опасавшійся, не имѣетъ ли онъ разстроеннаго видя и какъ бы ее замѣтилъ этого гость, сидѣлъ напротивъ него съ наклоненной головой и лихорадочно перебиралъ бумаги, притворяясь, что приводитъ ихъ въ порядокъ.

— На жительство? — повторилъ онъ разсѣянно. Но, спохватившись, прибавилъ:

— Я думалъ, ты ненавидишь Лондонъ?

— Ахъ, любезный другъ, когда приходится плясать по чужой дудкѣ, то самъ не знаешь, куда попадешь.

— Да, — машинально проговорилъ Бомани. — Это вѣрно, это вѣрно.

— Все это Патти мудритъ. Я продалъ свое помѣстье и нанялъ домъ въ Гоуэръ-Стритѣ. Знаешь что, Бомани, — прибавилъ онъ вдругъ серьезнымъ и конфиденціальнымъ тономъ: — деревня идетъ къ чорту. Земля съ каждымъ годомъ понижается въ цѣнѣ. Я въ послѣднія шесть лѣтъ хозяйничалъ прямо въ убытокъ. Я взялъ да и рѣшился. Лордъ Белами скупилъ сосѣднія три помѣстья; моя земелька приходилась между ними, и я продалъ ее ему. Продалъ, слышишь, такъ выгодно, какъ могъ бы это сдѣлать развѣ десятка полтора лѣтъ тому назадъ.

И тутъ онъ еще раскатистѣе засмѣялся и, разстегнувъ пальто, полѣзъ во внутренній карманъ. Не безъ усилія и весь покраснѣвъ отъ натуги, вытащилъ онъ бумажникъ необычайныхъ размѣровъ и такъ сильно хлопнулъ имъ по конторкѣ, что собесѣдникъ его вздрогнулъ.

— Мнѣ дали знать на дняхъ, дружище, — продолжалъ онъ, — что старинный банкъ въ Моунтъ-Роялѣ, Феллоу и Феллоу, собирается лопнуть. Въ коммерческой атмосферѣ, Бомани, что-то неладно. Пропасть солидныхъ домовъ лопается.

Неспокойная фантазія Бомани усмотрѣла личный намекъ въ словахъ гостя.

— Я… я надѣюсь, что это не такъ, — отвѣчалъ онъ неувѣренно: — такъ много зависитъ… (онъ изо всѣхъ силъ постарался овладѣть собой)… въ коммерческихъ дѣлахъ такъ много зависитъ отъ довѣрія и кредита.

— Именно! — закричалъ посѣтитель, беря въ руки бумажникъ и открывая его. — Я поѣхалъ въ банкъ въ самому молодому Феллоу. — Слушайте-ка, Феллоу, — сказалъ я ему: — мнѣ нужны деньги дочери. Что бы вы думали, сэръ: онъ не хотѣлъ выпускать ихъ изъ рукъ, точно собака кость. Онъ ворчалъ и хныкалъ, что недобросовѣстно требовать деньги безъ предувѣдомленія. Говорилъ, что мнѣ нигдѣ ихъ лучше не пристроить и, наконецъ, я сказалъ ему: — послушайте-ка, Феллоу, вѣдь я, наконецъ, подумаю, что у васъ въ банкѣ не все обстоитъ благополучно. Онъ покраснѣлъ какъ индѣйскій пѣтухъ, и написалъ чекъ на своего лондонскаго агента, точно лордъ, и вотъ я тутъ, и съ денежками. Восемь тысячъ фунтовъ.

Въ это время онъ вытащилъ пачку билетовъ изъ бумажника и сталъ перебирать ихъ своими большими пальцами. Шелестъ бумажекъ звучалъ музыкой въ ушахъ Бомани и онъ поглядывалъ на нихъ съ голоднымъ выраженіемъ въ глазахъ.

— Это карманныя деньги Патти, — продолжалъ гость, перебирая пачку бумажекъ и разглаживая ихъ на колѣняхъ. — Восемьдесятъ сто-фунтовыхъ бумажекъ. Карманныя денежки Патти.

Бомани старался найти какую-нибудь шутку въ отвѣтъ, но слова замирали у него на губахъ. Когда его собесѣдникъ снова заговорилъ, обанкрутившійся купецъ дивился, что пріятель ничего не упоминаетъ про его помертвѣлое лицо (онъ зналъ, что лицо у него было помертвѣлое) или о его трясущихся рукахъ. Въ его умѣ родилась догадка, такая сильная и ясная, что онъ дрожалъ отъ предвидѣнія.

— Патти, — продолжалъ гость, — получитъ все въ свое время, и получитъ не мало. Но она склонна въ независимости и хочетъ имѣть собственныя денежки въ собственныхъ рукахъ. Она увѣряетъ, что это потому, что ей надо платить по счетамъ портнихѣ, но я лучше знаю, въ чемъ дѣло. Въ сущности, — и онъ понизилъ голосъ, — она не хочетъ, чтобы я знатъ, сколько она тратитъ на бѣдныхъ. Послушайте-ка, Бомани… — Сердце торговца замерло и затѣмъ забилось съ такой силой, что онъ дивился: какъ это гость не слышитъ его біенія. Онъ впередъ слышатъ слова, тотъ тонъ, какимъ они были сказаны. — Вы вѣрный человѣкъ, вы надежный человѣкъ. Я думаю, въ цѣломъ Лондонѣ не найдется человѣка, который бы съумѣлъ помѣстить деньги съ большей выгодой, чѣмъ вы. Возьмите эти деньги и помѣстите ихъ для нея. Согласны, скажите?

Онъ стоялъ со сверткомъ ассигнацій въ протянутой рукѣ. Купецъ всталъ, взялъ ихъ и поглядѣлъ съ внезапнымъ спокойнымъ любопытствомъ прямо въ лицо пріятелю.

II.

М-ръ Бомани снова остался одинъ, и еслибы не пачка ассигнацій, лежавшихъ у него на столѣ, онъ могъ бы подумать, что весь этотъ эпизодъ былъ не болѣе какъ тревожнымъ и мучительнымъ сновидѣньемъ. — Ужасно тяжело, — жалобно думалъ онъ, — что пришелъ человѣкъ и выставилъ такой жестокій соблазнъ у него на пути. Онъ не поддастся ему… разумѣется, не поддастся. Онъ всю свою жизнь былъ честнымъ и уважаемымъ человѣкомъ и до сихъ поръ никогда даже не испытывалъ денежнаго соблазна. Унизительно было чувствовать его теперь… ужасно было чувствовать, что пальцы его цѣпляются за чужія деньги, сердце ихъ жаждетъ, а умъ, вопреки волѣ, перебираетъ безчисленные способы пустить ихъ въ ходъ. Нестерпимо было думать, что эти деньги могли бы спасти его отъ бѣды и вывести на путь къ богатству, еслибы онъ только посмѣлъ употребить ихъ и рискнуть пустить ихъ въ оборотъ вмѣстѣ съ послѣдними обломками собственнаго состоянія.

Но нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. Онъ ни за что не воспользуется ими. Единственная причина, почему онъ принялъ ихъ, это — что онъ не рѣшился объявить о своемъ истинномъ положеніи старому пріятелю и школьному товарищу. Быть можетъ, — говорилъ онъ самому себѣ (стараясь заткнуть ротъ и умаслить внутренняго ментора и обвинителя, который не хотѣлъ молчать и не давалъ себя умаслить) — быть можетъ, еслибы Броунъ не такъ сильно вѣрилъ въ мудрость своего стараго пріятеля, какъ дѣльца, ему было бы легче сказать правду, и не глупо ли оттягивать открытіе на одинъ какой-нибудь день! Вѣдь ему вдвое будетъ стыднѣе послѣ такой притворной похвальбы своею солидностью! Еслибы онъ былъ способенъ поддаться искушенію, то вотъ, безъ сомнѣнія, новая причина уступить ему.

Очевидно, первой и по истинѣ единственной вещью, какую слѣдовало сдѣлать, это положить эти деньги въ банкъ на имя Броуна и такимъ образомъ покончить съ ними; и однако торопливость въ этомъ дѣлѣ какъ будто указываетъ на страхъ соблазна, котораго онъ рѣшительно не желаетъ испытывать. Онъ не допуститъ собственныхъ подозрѣній этого рода, какъ не допустилъ бы и чужихъ. И вотъ онъ сидѣлъ, думая такъ и такъ, въ сильномъ противорѣчіи съ самимъ собой и неспособный придти въ какому-нибудь рѣшенію.

Когда пріятели стали прощаться, м-ръ Джемсъ Горнетъ безшумно спустился съ лѣстницы, весь горя гордостью. Онъ гордился не тѣмъ, что подслушивалъ; даже по понятіямъ самого м-ра Горнета это было не такого рода дѣяніе, какимъ можно гордиться; но онъ гордился, что служитъ подъ началомъ такого уважаемаго лица, какъ м-ръ Бомани. Не много найдется людей, — говорилъ онъ самому себѣ, — даже въ лондонскомъ Сити, полномъ богатства и честности, въ руки которыхъ такая большая сумма денегъ была бы передана безъ всякихъ предосторожностей. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ еслибы ему самому оказали такое лестное довѣріе, и это согрѣвало его сердце. Онъ проводилъ м-ра Броуна изъ конторы съ такимъ усерднымъ поклономъ, что минуту спустя почти самъ испугался: не выдалъ ли онъ этимъ себя. И весь день сіялъ удовольствіемъ. Порою однако ему припоминалось разстройство своего принципала, и это возбуждало его любопытство; но первое чувство все же преобладало. Онъ радовался, что принадлежитъ въ такой удивительно почтенной фирмѣ, какъ Бомани, Уайтъ и К°.

Тѣмъ временемъ принципалъ м-ра Горнета, съ страшной тайной, гнѣздившейся у него въ душѣ, которой онъ не смѣлъ поглядѣть въ глаза, сидѣлъ одинъ и терзался; онъ заперъ банковые билеты еще до ухода м-ра Броуна, но они какъ будто притягивали его въ несгораемому шкафу съ неудержимой силой, и онъ снова вынулъ ихъ, пересчиталъ и рѣшилъ, что не тронетъ ихъ и будетъ честенъ до конца ногтей. Для него было такой новинкой испытывать искушеніе, что ему легко было самообольщаться на этотъ счетъ. Ему не приходила въ голову мысль, что нужда и средства удовлетворить ее никогда еще до сихъ поръ не вставали передъ нимъ дилеммой и что честная жизнь его зависѣла отъ ихъ отсутствія.

Долго просидѣвъ неподвижно, онъ почувствовалъ, наконецъ, что страшно усталъ. Вставъ, добрелъ онъ до сосѣдней комнаты и снова приложился въ бутылкѣ водки, которую держалъ тамъ. Онъ частенько сталъ прибѣгать къ этому обманчивому утѣшенію и сознавалъ это, но каждый глотокъ находилъ свое оправданіе, и рѣдко кто въ состояніи противиться на практикѣ привычкѣ, которую осуждаютъ въ теоріи.

Водка оживила его и открыла передъ нимъ новыя перспективы чувства. Быть можетъ, въ этотъ моментъ онъ сталъ даже лучшимъ человѣкомъ. По крайней мѣрѣ, онъ живѣе сообразилъ всю колоссальность соблазна, стоявшаго передъ и имъ. Онъ подумалъ о родномъ сынѣ и содрогнулся съ головы до ногъ, когда въ отравленномъ алкоголемъ мозгу возникло видѣніе: какое-то фантастическое существо, которое могло пересказать обо всемъ Филю. Пороку пьянства приписываютъ порожденіе множества другихъ пороковъ, но на этотъ разъ опьяненная голова оказалась свѣтлѣе трезвой, и пьяный Филиппъ честнѣе трезваго Филиппа.

Въ сущности, Филиппъ Бомани слишкомъ хорошо зналъ себя, чтобы быть увѣреннымъ, что этотъ фазисъ чувства не пройдетъ вмѣстѣ съ опьянѣніемъ, и въ полу-безсознательномъ страхѣ передъ возвращеніемъ болѣе низкой половины своего существа, появленіе котораго за минуту передъ тѣмъ такъ напугало его, онъ торопливо переодѣлся, сунулъ банковые билеты во внутренній карманъ пальто и, приложившись на прощанье къ графинчику, вышелъ изъ комнаты съ нѣсколько истерическимъ чувствомъ мужества и самодовольства. Онъ былъ искушаемъ, онъ готовъ былъ признать, что искушеніе угрожало ему, и онъ чуть было не поддался, но восторжествовалъ! Онъ снова сталъ человѣкомъ. Онъ попалъ на вѣсы, и добро перетянуло. Въ глазахъ его стояли слезы отъ водки, разстроенныхъ нервовъ, удовольствія и раскаянія, въ то время какъ онъ торопливо шелъ по улицѣ. Филю не придется стыдиться отца. Старикъ Броунъ, довѣрившій ему какъ брату, не будетъ презирать и ненавидѣть его. Онъ долженъ пережить разореніе — это неизбѣжно, неотвратимо. Но, по крайней мѣрѣ, онъ переживетъ его какъ благородный человѣкъ. Сердце его било «маршъ въ честь героя», тогда какъ могло бы бить «маршъ негодяя», и все это благодаря глотку водки и милости небесъ.

Принявъ рѣшеніе, онъ установилъ въ умѣ подробности того дѣла, какое ему предстояло. Вмѣстѣ съ банковыми билетами онъ сунулъ въ карманъ пакетъ съ дѣловыми бумагами, касавшимися одного запутаннаго и щекотливаго дѣлового пункта, и рѣшилъ, что обсужденіе этого пункта будетъ прелюдіей къ полной ликвидаціи и оглашенію его дѣлъ. Несмотря на припадокъ героизма и всю истерическую храбрость, съ какой онъ готовъ былъ идти на встрѣчу судьбѣ, онъ не могъ еще пойти къ Броуну и открыть ему смыслъ меланхолическаго фарса, разыграннаго имъ за часъ передъ тѣмъ. Но у него былъ еще одинъ старинный пріятель, который былъ тоже пріятелемъ Броуна, стряпчій, тонкій, какъ иголка, и добрый, какъ солнечное тепло, нѣкто Бартеръ, дѣловая контора котораго находилась въ Геблъ-Иннѣ, и изъ всѣхъ людей ему одному онъ могъ довѣриться безъ стыда и съ надеждой на помощь. Онъ нанялъ кэбъ и приказалъ извозчику везти какъ можно скорѣе. Геблъ-Иннъ мирно отдыхалъ, и послѣобѣденная тѣнь уже сгущалась на маленькой квадратной площадкѣ, хотя сама широкая и шумная улица еще была залита свѣтомъ. Огня не было видно въ окнахъ комнатъ, гдѣ гг. «Товарищество Фримантлъ и Бартеръ» слишкомъ пятьдесятъ лѣтъ уже принимали кліентовъ и обдѣлывали дѣла, и единственный членъ фирмы, пережившій остальныхъ, поддерживалъ установившуюся за его домомъ репутацію честности и добросовѣстности.

Бомани былъ смущенъ тишиной и мракомъ комнатъ и содрогнулся при мысли, что побѣжденный-было имъ соблазнъ снова возникаетъ передъ нимъ. Онъ громко ударилъ молоткомъ въ дверь дрожащей рукой, и стукъ раскатился съ гуломъ по лѣстницѣ и откликнулся глухимъ эхо. Сердце м-ра Бомани упало и страхъ самого себя овладѣлъ имъ. Онъ уже разъ побѣдилъ, а теперь надо было начинать борьбу вновь, съ печальной увѣренностью въ окончательномъ пораженіи. И дѣйствительно, пораженіе въ этотъ короткій промежутокъ времени стало до того несомнѣннымъ, что онъ почувствовалъ нѣкоторое разочарованіе, когда внезапные шаги раздались въ квартирѣ въ отвѣтъ на его громкій стукъ.

Дверь отворилась, и передъ нимъ появился молодой человѣкъ, смотрѣвшій на него изъ полузакрытыхъ заспанныхъ глазъ. То былъ мясистый молодой человѣкъ, немного толстый для своихъ лѣтъ, очень блѣдный, но съ лицомъ далеко не дюжиннымъ, съ красивымъ высокимъ лбомъ, прекрасными, открытыми глазами и чертами лица безусловно правильными. Когда онъ узналъ посѣтителя, его блѣдное и красивое лицо вдругъ озарилось привѣтливой улыбкой, зубы и глаза засверкали и все лицо стало удивительно привлекательнымъ.

Это пріятное выраженіе вдругъ смѣнилось почти механически-горестнымъ выраженіемъ, и, пожимая руку м-ру Бомани, красивый молодой человѣкъ вздохнулъ, точно вспомнилъ, что въ его положеніи прилично вздыхать.

— Войдите, м-ръ Бомани, — сказалъ онъ. — Войдите, сэръ. Я отослалъ домой всѣхъ клерковъ и только-что собирался запираться на ночь. Чему обязанъ я удовольствіемъ васъ видѣть? Позвольте мнѣ зажечь газъ.

Бомани, когда дверь за нимъ затворилась, поплелся по темному корридору вслѣдъ за юнымъ м-ромъ Бартеромъ, который шелъ увѣреннымъ, привычнымъ шагомъ, и когда они пришли въ дѣловую контору и газъ былъ зажженъ, далъ себя усадить въ кресло. Оттого ли, что онъ слишкомъ волновался своимъ бѣдственнымъ положеніемъ и не ѣлъ весь день, оттого ли, что онъ усталъ отъ борьбы съ искушеніемъ, осаждавшимъ его, или, наконецъ, отъ частыхъ прикладываній въ графинчику съ водкой, но только м-ръ Бомани въ настоящую минуту самъ не зналъ, что дѣлать. Онъ сидѣлъ нѣкоторое время, лѣниво соображая, что такое привело его сюда. Какъ это часто бываетъ съ разсѣянными людьми, его руки раньше сообразили, чего отъ нихъ требуютъ, чѣмъ мозгъ принялся снова работать, и мало-по-малу, когда онъ разстегнулъ пальто и вынулъ свертокъ съ бумагами изъ кармана, онъ вспомнилъ о своемъ намѣреніи.

— Я хотѣлъ, — сказалъ онъ, выходя изъ оцѣпенѣнія и нервно держа бумага обѣими руками, — я хотѣлъ видѣть вашего отца, чтобы посовѣтоваться съ нимъ объ очень спеціальномъ и настоятельномъ дѣлѣ.

— Съ моимъ отцомъ? — отвѣчалъ молодой человѣкъ, во взглядѣ и въ голосѣ котораго выразилось грустное удивленіе. — Неужели вы не слышали этой новости, сэръ?

— Новости? — закричалъ Бомани, чувствуя, что какая-то новая бѣда ожидаетъ его. — Какой новости?

— Мой отецъ, сэръ, — началъ юный м-ръ Бартеръ, принимая дѣловой тонъ, напоминавшій отчасти удрученный голосъ, какимъ докторъ сообщаетъ роднымъ паціента о томъ, что послѣдній плохъ, — мой отецъ, сэръ, былъ сегодня поутру опрокинутъ на улицѣ омнибусомъ. Онъ тяжко раненъ и нѣтъ никакой надежды на выздоровленіе.

— Господи помилуй! — вскричалъ Бомани.

Голова его склонилась на грудь, а глаза уставились безсмысленно въ полъ. Онъ чувствовалъ себя какъ человѣкъ на плоту, видящій, что плотъ разъѣзжается на-двое. Крушеніе уже произошло, а теперь и послѣдняя надежда исчезла! Онъ самъ не могъ бы ясно отвѣтить теперь, почему онъ такъ желалъ видѣть Бартера. Онъ не зналъ, что такое могъ для него сдѣлать Бартеръ, кромѣ того, что выслушалъ бы про его бѣду и взялся бы пристроить восемь тысячъ фунтовъ стерлинговъ, которые такъ соблазняли его, и однако разочарованіе было такъ сильно и такъ тяжко было перенести его, какъ и все предыдущее. Онъ сидѣлъ съ потеряннымъ взглядомъ и со слезами на глазахъ, а юный м-ръ Бартеръ, пораженный его чувствительностью и нѣжнымъ отношеніемъ въ его отцу, сидѣлъ, наблюдая за нимъ. Изъ рукъ Бомани выскользнуло нѣчто и съ шелестомъ упало на полъ. Юный ж-ръ Бартеръ сдѣлалъ движеніе или показалъ видъ, что хочетъ это поднять. Бомани не шевелился, но глядѣлъ безсмысленно сѣро-голубыми глазами, наполнявшимися все больше, и больше слезами, пока двѣ или три не покатились по его щекамъ. Онъ сказалъ еще разъ: — Господи помилуй! — и положилъ остальныя бумаги обратно въ карманъ. Юный м-ръ Бартеръ перевелъ быстрый и внимательный взглядъ съ упавшаго на полъ пакета въ лицо посѣтителю у обратно. Бомани всталъ съ мѣста, застегнулъ пальто неловкими, дрожавшими пальцами и надѣлъ шляпу. Онъ, очевидно, не чувствовалъ, что плачетъ, и не старался скрыть слезъ, не дѣлалъ даже попытки ихъ вытереть. Онъ въ третій разъ проговорилъ: — Господи помилуй! — и, пожавъ руку м-ру Бартеру, пролепеталъ, что онъ очень, очень сожалѣетъ, и ушелъ какъ автоматъ. Юный м-ръ Бартеръ проводилъ его до дверей, оглядываясь на позабытый на полу пакетъ и разсыпаясь въ завѣреніяхъ своей преданности и готовности служить, чѣмъ можетъ: все, что только въ его силахъ… М-ръ Бомани можетъ быть увѣренъ, клерки уже завтра будутъ на своихъ мѣстахъ, онъ пришлетъ съ вечерней почтой извѣщеніе о томъ, въ какомъ состояніи находится его родитель, самъ онъ въ большой тревогѣ. Такъ тараторилъ онъ, выпроваживая Бомани изъ конторы, и, когда заперъ за нимъ дверь, вернулся назадъ по темному корридору, крадучись, неизвѣстно зачѣмъ, какъ кошка. Онъ не могъ не знать, что находится одинъ-одинёшенекъ у себя на квартирѣ, однако, дойдя до конторы, оглядывался подозрительно вокругъ себя и цѣлыхъ полминуты не хотѣлъ замѣчать упавшія на полъ бумаги.

— Боже мой! — произнесъ онъ, наконецъ, когда позволилъ глазамъ остановиться на нихъ. — Что это такое? откуда это взялось?

Онъ нагнулся, поднялъ бумаги, положилъ ихъ на конторку и сталъ разглаживать. Онъ увидѣлъ новешенькій, хотя и смятый билетъ англійскаго банка на сто фунтовъ и, приподнявъ его, нашелъ подъ нимъ другой. Такъ онъ перебралъ полпачки и, увидя, что вся она состояла изъ банковыхъ билетовъ того же достоинства, съ трудомъ перевелъ духъ. Послѣ того просидѣлъ нѣкоторое время, не шевелясь и держа пачку въ рукахъ. Его блѣдное и мясистое лицо необыкновенно раскраснѣлось, а дыханіе было прерывисто. Посторонній наблюдатель могъ бы догадаться, что онъ глубоко взволнованъ, по тому, какъ шелестѣли бумаги въ его рукахъ. Онъ сидѣлъ, повидимому, неподвижный, какъ скала, а между тѣмъ бумага скрипѣла въ его рукахъ.

Банковые билеты м-ра Броуна породили много волненія сегодня, и въ умѣ Бомани, по крайней мѣрѣ, они произвели страшное смятеніе и нерѣшительность. Сомнѣнія и нерѣшительность возникали и въ умѣ юнаго м-ра Бартера, но онѣ были совсѣмъ иного характера. Юный м-ръ Бартеръ отлично сознавалъ, что судьба послала ему искушеніе, но готовъ былъ признать это благодѣяніемъ со стороны судьбы. Онъ даже пробормоталъ это сквозь зубы. Его сомнѣнія относились къ иному сорту вещей, чѣмъ боязнь поступить безчестно. Бомани, очевидно, очень странно велъ себя. Бомани, очевидно, былъ чѣмъ-то сильно разстроенъ даже прежде, нежели услышалъ новость, сообщенную ему юнымъ стряпчимъ. Но настолько ли онъ разстроенъ, чтобы позабыть, гдѣ именно потерялъ такую большую сумму денегъ? Этотъ мысленный вопросъ естественно привелъ юнаго м-ра Бартера къ мысли узнать, какъ велика была эта сумма. Онъ положилъ билеты на столъ и хотѣлъ смочить большой палецъ слюной. Но это оказалось невозможнымъ, такъ какъ у него во рту пересохло. Онъ выпилъ немного воды и затѣмъ сталъ считать билеты. Сначала онъ насчиталъ ихъ восемьдесятъ-одинъ, а затѣмъ, начавъ съизнова, сосчиталъ семьдесятъ-девять. Пересчитавъ въ третій разъ, онъ насчиталъ восемьдесятъ.

— Чортъ побери! — сказалъ юный м-ръ Бартеръ: — неужели же я не могу сосчитать ихъ? Я полагаю, старое чучело вернется за ними.

Онъ попытался сосчитать билеты въ четвертый разъ, и опять вышло восемьдесятъ. О пропажѣ, вѣроятно, оповѣстятъ банкъ съ указаніемъ нумеровъ. Ими нельзя будетъ воспользоваться. Онъ просидѣлъ нѣкоторое время, задумавшись, съ полузакрытыми глазами, выбивая жирными пальцами какой-то маршъ по столу, затѣмъ свернулъ билеты очень аккуратно и осторожно, положилъ ихъ въ карманъ, отыскалъ шляпу, пальто, тросточку и одѣлся для выхода на улицу. Въ тишинѣ квартиры всякій случайный шумъ на улицѣ былъ ясно слышенъ. И вотъ онъ услышалъ торопливые шаги по мостовой и съ біеніемъ сердца поспѣшно потушилъ огонь и прислушался. Шаги остановились при входѣ на лѣстницу, у начала которой была запертая наружная дверь. Сердце юнаго м-ра Бартера забилось, если возможно, еще сильнѣе и жилы на вискахъ такъ напряглись, что, казалось, только шляпа мѣшаетъ головѣ расколоться на части. Затѣмъ послышался торопливый стукъ въ дверь, повелительные удары набалдашникомъ толстой палки. Онъ стиснулъ зубы и, отступивъ назадъ, отвратительно ухмыльнулся въ потемкахъ и съ шумомъ перевелъ духъ. Стукъ повторился еще настоятельнѣе и повелительнѣе, и послѣ того наступила зловѣщая тишина. Онъ услышалъ затѣмъ, какъ шаги снова спустились съ лѣстницы, перешли на улицу и слились съ шумомъ лондонской ночи. Онъ простоялъ послѣ того въ потемкахъ очень долго, какъ ему показалось, чувствуя, что лицо его дергаетъ и стараясь справиться съ своими нервами. Послѣ того вышелъ изъ квартиры, крадучись, и весь облился холоднымъ потомъ, когда уже пріотворилъ дверь, при мысли, что чуть было не захлопнулъ ее за собой. Это было бы убійственнымъ поступкомъ, потому что дать знать о своемъ присутствіи послѣ того какъ не откликнулся на такой гвалтъ у двери, значило бы безповоротно выдать себя. Онъ безшумно вложилъ ключъ въ дверь и, укрываясь отъ воображаемыхъ наблюдателей, тихонько потянулъ за собой дверь и медленно вынулъ ключъ изъ замка. Послѣ того онъ услышалъ шаги и кашель какъ разъ за спиной; онъ вздрогнулъ, повернулся и увидѣлъ блѣднаго, худенькаго человѣчка, который скребъ большимъ и указательнымъ пальцами свою выдающуюся нижнюю челюсть; этотъ человѣкъ поглядѣлъ на Бартера съ удивленной кротостью, точно впередъ просилъ прощенія за назойливость; отстранившись, онъ бочкомъ сталъ подниматься по лѣстницѣ и, еще разъ оглянувшись и кашлянувъ примирительно, исчезъ изъ виду.

Юный м-ръ Бартеръ, нервы котораго уже были разстроены этимъ маленькимъ эпизодомъ, пошелъ по людной улицѣ и смѣшался съ толпой, унося съ собой восемь тысячъ м-ра Бомани. Пробродивъ нѣкоторое время, онъ нанялъ кэбъ и велѣлъ везти себя домой. Онъ былъ знатокомъ въ лошадяхъ или, по крайней мѣрѣ, хвалился этимъ, но на этотъ разъ случай, а не выборъ послалъ ему необыкновенно шуструю и прыткую извозчичью лошадь. Она доставила его къ дверямъ родительскаго дома въ Гарлей-Стритъ какъ разъ въ ту минуту, какъ м-ръ Бомани появился у нихъ, разыскивая его.

Между тѣмъ, хотя юный м-ръ Бартеръ и не разсчитывалъ такъ скоро встрѣтиться съ м-ромъ Бомани и хотя встрѣча была для него крайне непріятна, но онъ уже вышколилъ себя и приготовился въ этой встрѣчѣ и въ разспросамъ. Онъ только поблѣднѣлъ болѣе обыкновеннаго, когда въ третій разъ сегодня вечеромъ взялъ руку стариннаго пріятеля отца, и слегка дрожалъ, когда заговорилъ съ нимъ:

— Я ожидалъ васъ найти здѣсь, — сказалъ онъ. — Я видѣлъ, какъ вы были разстроены извѣстіемъ о болѣзни моего отца.

Дверь была растворена, и старомоднаго вида слуга готовился запереть ее вслѣдъ за уходившей фигурой Бомани, когда подъѣхалъ кэбъ и изъ него вышелъ его молодой господинъ.

— Что ему лучше или хуже? — и, задавая этотъ вопросъ, онъ положилъ обѣ руки на руку Бомани.

Престарѣлый слуга, который не имѣлъ основаній думать, что юный м-ръ Бартеръ особенно привязанъ въ отцу, былъ немного удивленъ такимъ проявленіемъ чувства со стороны молодого человѣка. Онъ притворилъ дверь за собой и спустился съ лѣстницы.

— Боюсь, м-ръ Джонъ, — промолвилъ онъ съ симпатіей, — что все кончено. Бѣдный джентльменъ такъ и не приходилъ въ себя, и докторъ полагаетъ, что онъ не дотянетъ до утра.

Юный м-ръ Бартеръ былъ очень сообразителенъ. Онъ понялъ, что старый слуга увидѣлъ, что у него разстроенное лицо, и перетолковалъ это по своему. Чтобы укрѣпить его въ этомъ толкованіи, онъ вынулъ носовой платокъ и застоналъ при этомъ печальномъ извѣстіи.

— Я… — началъ Бомани, заикаясь и съ трудомъ выговаривая слова: — я пріѣхалъ не затѣмъ, чтобы справиться о вашемъ отцѣ. — Сердце юнаго м-ра Бартера, хота онъ и былъ готовъ къ этому отвѣту, забило тревогу. — Я потерялъ большую сумму денегъ. Я никуда не заѣзжалъ, кромѣ вашей конторы съ тѣхъ поръ, какъ вышелъ изъ дому, и потерялъ восемь тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Я увѣренъ, что забылъ у васъ.

— Не думаю, м-ръ Бомани, — сказалъ Бартеръ съ невиннымъ лицомъ. — Но отправимся вмѣстѣ и поищемъ, если угодно.

— Джонсонъ, — сказалъ юный Бартеръ, обращаясь къ престарѣлому слугѣ: — вы слышали, что сказалъ м-ръ Бомани. Это очень важно и необходимо сейчасъ же удостовѣриться. Скажите матушкѣ, что я пріѣзжалъ домой, но былъ отозванъ по весьма важному дѣлу.

Бомани стоялъ, точно на него столбнякъ нашелъ, такъ что молодому человѣку пришлось взять его за руку, чтобы возбудить его вниманіе.

— Ѣдемъ, ѣдемъ, сэръ, — сказалъ онъ: — мы сейчасъ это разслѣдуемъ. Вы не должны оставаться въ неизвѣстности.

Они пошли по соломѣ, разостланной на мостовой передъ домомъ, и, сѣвъ въ кэбъ, проѣхали нѣсколько саженъ разстоянія въ гробовомъ молчаніи, а затѣмъ стукъ колесъ по мостовой мѣшалъ разговаривать, хотя Бомани время отъ времени выкрикивалъ свою увѣренность въ томъ, что банковые билеты оставлены въ конторѣ Бартера. Бартеръ выкрикивалъ о своей надеждѣ, что въ такомъ случаѣ они найдутъ ихъ тамъ.

— Я увѣренъ, — подтвердилъ Бомани, когда кэбъ остановился у дверей конторы, — что мы ихъ найдемъ тутъ.

Онъ высказалъ это такъ неувѣренно и съ такой дрожью въ голосѣ, что юный м-ръ Бартеръ нашелъ нужнымъ отвѣтить:

— О, мы должны ихъ найти!

Чирканье восковой спички у дверей въ квартиру, исканье ключа въ карманѣ, обычная возня съ ключомъ, который никакъ не хотѣлъ входить въ замокъ, отпертая, наконецъ, дверь и лихорадочная дрожь пальцевъ Бомани, его раскраснѣвшееся лицо — всѣ эти подробности долго, долго помнились юному Бартеру. Они вмѣстѣ вошли въ комнату, гдѣ происходило ихъ свиданіе, и Бартеръ воспользовался недогорѣвшей спичкой, чтобы зажечь газъ, и затѣмъ, бросивъ спичку на полъ, растопталъ ее ногой и поглядѣлъ на своего спутника.

— Гдѣ вы думаете, что оставили ваши банковые билеты? — спросилъ онъ. — У васъ есть на этотъ счетъ какія-нибудь опредѣленныя мысли? Вы, кажется, вынимали здѣсь какія-то бумаги? Вы желали посовѣтоваться съ отцомъ насчетъ этихъ бумагъ и, помнится мнѣ, положили ихъ обратно въ карманъ.

Бомани стоялъ и глядѣлъ на полъ, водя безтолково тростью взадъ и впередъ по полу, и только въ этотъ моментъ, видя, какъ смущена и растеряна его жертва, юный м-ръ Бартеръ почувствовалъ впервые радость отъ сознанія своей безопасности.

— Я ничего не вижу, — сказалъ онъ.

— Не запирали ли вы… не запирали ли какихъ-нибудь бумагъ въ несгараемый шкафъ передъ уходомъ? — спросилъ Бомани.

Само собой разумѣется, что юный Бартеръ не запиралъ никакихъ бумагъ, но нашелъ нужнымъ разыграть комедію.

— Да, — проговорилъ онъ съ притворной торопливостью, — честное слово, запиралъ!

И, указавъ рукой на шкафъ, пригласилъ Бомани осмотрѣть его содержимое. Тамъ лежало нѣсколько дѣловыхъ бумагъ, нѣсколько свертковъ съ документами, перевязанныхъ краснымъ шнуркомъ, но банковыхъ билетовъ не было.

— Знаете, — говорилъ Бомани съ безпомощнымъ смятеніемъ: — я, должно быть, оставилъ ихъ здѣсь, я не могъ нигдѣ больше ихъ оставить. Я передалъ ихъ вамъ… не правда ли?

Бартеръ поглядѣлъ на него мрачно, съ приподнятыми бровями. Оттѣнокъ укоризны и порицанія выражался приподнятыми бровями и голосомъ.

— Вы видите, сэръ, — сказалъ онъ, размахивая бѣлыми руками: — вы сами видите, что тутъ ничего нѣтъ.

Бомани подошелъ къ креслу и, усѣвшись въ него, заплакалъ.

— Я былъ честнымъ человѣкомъ всю жизнь, клянусь Богомъ! а теперь я не только разоренъ, но и буду сочтенъ воромъ!

Онъ горько зарыдалъ послѣ этихъ словъ, закрывъ руками лицо. Шляпа его упала и трость тоже съ шумомъ грохнулась на полъ. М-ръ Бартеръ поднялъ ихъ и, положивъ на столъ, глядѣлъ на трясущіяся плечи и слушалъ жалобныя стенанія и слезы. Жалкое зрѣлище! конечно, жалкое, нечего и говорить, но юный м-ръ Бартеръ не видѣлъ возможности помочь бѣдѣ.

III.

Однимъ холоднымъ весеннимъ вечеромъ солнечный закатъ надъ Лондономъ позлащалъ мрачныя темныя крыши и закопченыя дымомъ трубы домовъ. Тѣни сгущались на восточной части неба, точно складки тонкаго крепа были протянуты надъ прозрачнымъ и водянистымъ свѣтомъ, какой солнце оставило за собой. Въ одной изъ большихъ улицъ, раскидывавшейся и на востокъ, и на западъ, линія неба надъ домами была рѣзко очерчена и испещрена разными цвѣтами, между тѣмъ какъ внизу на улицѣ высился столбъ мрака. Двѣ параллельныхъ мрачныхъ стѣны поднимались съ сумеречной земли и полумракъ звучалъ тысячью неразборчивыхъ голосовъ. Геблъ-Иннъ глядѣлъ во мракъ единственнымъ газовымъ фонаремъ, точно одноглазый циклопъ. Онъ былъ старъ, когда поэтъ Чосеръ и кавалеры и дамы, воспѣтые имъ, были молоды; и его массивныя стѣны и внушительныя трубы имѣли степенный и невозмутимый видъ, свойственный преклоннымъ лѣтамъ. Онъ простоялъ тутъ уже слишкомъ семьсотъ лѣтъ, скрывая въ своихъ нѣдрахъ пропасть тайнъ. Онъ сурово живописенъ во всѣхъ своихъ деталяхъ, и каждая изъ его комнатъ является тріумфомъ тѣсноты, темноты и неудобства.

Темнота окутывала его стѣны, медленно поднимаясь снизу точно испаренія изъ мостовой. Сумрачная лѣстница гудѣла всякаго рода глухими отголосками. Слышались шаги и хлопанье дверей, и визгъ ключей въ заржавленныхъ замкахъ; и доносившіеся съ улицы крики различныхъ торговцевъ, заглушенные сырой атмосферой, казались замирающимъ эхо шаговъ по лѣстницѣ.

Свѣтъ виднѣлся въ окнахъ подвальнаго этажа и озарялъ различный легальный трудъ. Свѣтъ брезжился и на чердакахъ, повѣствуя объ одинокихъ занятіяхъ или шумныхъ пирушкахъ.

У одного изъ оконъ третьяго этажа виднѣлся одинокій наблюдатель. Этотъ наблюдатель, прохлаждавшійся у собственнаго окна, былъ м-ръ Филиппъ Бомани младшій, прозванный недавно «Пустынникомъ Геблъ-Инна». Онъ былъ двадцати-восьмилѣтній, широкоплечій, мужественнаго вида человѣкъ съ кудрявыми каштановыми волосами и лицомъ, выражавшимъ настойчивость, добродушіе и много другихъ хорошихъ качествъ. Въ настоящую минуту онъ былъ немного утомленъ долгимъ днемъ успѣшнаго труда. Онъ наблюдалъ за поднимавшейся темнотой и прислушивался къ разнообразному шуму. Жилище человѣка всегда можетъ дать ключъ къ его характеру, и признаки натуры и цѣлей Филиппа Бомани были очевидны. Тутъ были симметрическіе ряды книгъ на полкахъ, по бокамъ камина. Аккуратная этажерка съ газетами занимала одинъ уголъ въ комнатѣ, а сверху красовалась пара фехтовальныхъ перчатокъ и рядомъ съ нею двѣ гимнастическихъ гири. Лампа съ абажуромъ стояла на столѣ посреди кипы бумагъ. Дуло большого охотничьяго ружья смутно сверкало на стѣнѣ, когда свѣтъ падалъ на него, и двѣ или три рапиры помѣщались ниже.

Онъ отвернулся отъ окна, зажегъ лампу и, повернувъ ее, направилъ свѣтъ на фотографическій портретъ и сталъ разглядывать его съ видимымъ удовольствіемъ. То былъ портретъ хорошенькой дѣвушки, кротко-серьезной, но глядѣвшей такъ, какъ еслибы она могла быть и кротко-оживленной. Онъ долго глядѣлъ на портретъ и улыбался молодой дѣвушкѣ. Передъ портретомъ стоялъ стаканъ съ водой и въ немъ букетъ оранжерейныхъ цвѣтовъ, единственное яркое пятно въ сумрачной комнатѣ. Онъ ваялъ его въ руку и пошелъ въ спальню. Часы на одномъ изъ ближайшихъ городскихъ зданій пробили шесть, когда Филиппъ вошелъ въ свою спальню, и онъ прислушался въ бою часовъ, считая ударъ за ударомъ. Спальня была микроскопическимъ покоемъ со множествомъ угловъ, какъ вообще всѣ подобныя комнаты въ Лондонѣ; сама кровать была совершеннымъ тріумфомъ миніатюрности и, вдвинутая подъ покатую крышу и окруженная торчащими со всѣхъ сторонъ углами, требовала значительнаго гимнастическаго искусства отъ ея владѣльца, когда онъ желалъ лечь на постель или встать съ нея. Филиппъ поставилъ букетъ на окно, переодѣлся и вернулся назадъ въ гостиную. Тамъ онъ задулъ лампу и, выйдя изъ своей квартиры, побѣжалъ внизъ по извилистой лѣстницѣ. Когда онъ огибалъ послѣдній уголъ, отворилась съ шумомъ какая-то дверь, и въ слѣдующій моментъ онъ очутился въ объятіяхъ какого-то незнакомца, на котораго налетѣлъ съ разбѣга.

— Извините, — сказалъ онъ, переводя духъ, — я споткнулся.

— Именно, — отвѣчалъ незнакомецъ, тоже переводя духъ, — и чуть было не упали. Хорошо, что на пути вамъ попалось нѣчто мягкое.

Филиппъ разсыпался въ извиненіяхъ. Незнакомецъ, все еще запыхавшійся, но добродушно вѣжливый, просилъ его не безпокоиться. То былъ высокій молодой человѣкъ, и тоже широкоплечій, но немножко слишкомъ полный для своихъ лѣтъ. Лицо у него было гладко выбрито, съ здоровой блѣдностью, зубы бѣлѣйшіе и самая откровенная, привѣтливая и заразительная улыбка.

— Пожалуйста, не говорите больше объ этомъ, — отвѣчалъ онъ на усердныя извиненія Филиппа. — Вы не ушиблись, надѣюсь?

— Нѣтъ, благодарю; но я боюсь, что васъ ушибъ.

— Нисколько. Въ первую минуту вы меня оглушили; но теперь прошло. Лѣстница очень неудобная, въ особенности для людей, которые съ нею незнакомы.

— У меня нѣтъ даже этого извиненія, — сказалъ Филиппъ, — потому что я живу здѣсь.

— Въ самомъ дѣлѣ; значитъ, мы сосѣди и должны быть знакомы. Довольно безцеремонное представленіе, не правда ли?

Незнакомецъ проговорилъ это съ веселымъ смѣхомъ, показывая бѣлые зубы. Говоря, онъ разстегнулъ пальто и вынулъ портфель съ визитными карточками, причемъ Филиппъ увидѣлъ, какъ сверкнула золотая запонка въ его рубашкѣ.

— Вотъ мое имя: Джонъ Бартеръ; а это моя контора.

На дубовой старинной двери стояла надпись, потускнѣвшая отъ времени: «Товарищество Фримантль и Бартеръ».

— У меня нѣтъ карточки, — сказалъ Филиппъ, беря карточку незнакомца. — Но меня зовутъ Бомани, Филиппъ Бомани.

Улыбающееся лицо м-ра Бартера не измѣнилось, хотя онъ слегка, но замѣтно вздрогнулъ при этомъ имени и повторилъ его.

— Вамъ знакомо это имя? — спросилъ Филиппъ.

Этотъ вопросъ прозвучалъ въ ушахъ его собесѣдника точно вызовъ.

— Это не совсѣмъ обыкновенное имя.

— Нѣтъ; это не совсѣмъ обыкновенное имя. Мнѣ кажется, я его раньше слышалъ.

Они находились въ настоящую минуту подъ воротами, гдѣ стоялъ краснолицый привратникъ въ красномъ жилетѣ и вдыхалъ вечернюю прохладу. Они отвѣтили прикосновеніемъ въ шляпѣ на его поклонъ.

— Вамъ въ какую сторону? — спросилъ м-ръ Бартеръ.

— Направо, — отвѣчалъ Филиппъ.

— Ну, а мнѣ налѣво, — сказалъ Бартеръ, — а потому мы здѣсь разстанемся. Но мы должны свидѣться въ непродолжительномъ времени. Прощайте.

— Прощайте и очень вамъ благодаренъ за то, что вы такъ снисходительно отнеслись въ моей неловкости.

Веселая улыбка снова заиграла на губахъ Бартера. Они пожали другъ другу руки на прощанье, какъ хорошіе знакомые, и Филиппъ пошелъ черезъ шумный Гольборнъ въ болѣе тихую Блумсбэри-Стритъ вдоль восточной стороны Бедфордъ-Сквера, гдѣ оголенныя деревья дрожали отъ туманнаго душа, и повернулъ въ Гауэръ-Стритъ. Въ серединѣ этой отвратительной улицы онъ пришелъ къ дому, одному изъ немногихъ, сохранившихъ у дверей старинный мѣдный фонарь съ щипцами; онъ постучалъ въ дверь, и ему отворила опрятная горничная съ той улыбающейся услужливостью, какая изобличала частаго и желаннаго гостя, и провела въ гостиную, гдѣ сидѣла молодая дѣвушка, притворявшаяся, что углубилась въ чтеніе романа. Притворство было тотчасъ отброшено въ сторону, какъ только дверь затворилась за горничной, и молодая дѣвушка вскочила съ мѣста и бросилась на встрѣчу ему съ такой радостной улыбкой на лицѣ, какая могла сравняться только съ его собственной.

— Я уже думала, что ты совсѣмъ не придешь, — свивала она.

— Развѣ я такъ опоздалъ?

— Мнѣ такъ показалось. А теперь разсказывай, что ты дѣлалъ.

— Работалъ и думалъ о тебѣ.

— Ты слишкомъ много работаешь, Филь. Ты похудѣлъ и поблѣднѣлъ. И не мудрено, когда ты сидишь по цѣлымъ днямъ взаперти въ своей сырой старой квартирѣ.

— Видишь ли, Патти: чѣмъ больше я буду работать, тѣмъ скорѣе перестану быть одинъ.

— Я бы желала помочь тебѣ, Филь. Я бы желала чѣмъ-нибудь отплатить тебѣ за то, чѣмъ ты для меня пожертвовалъ.

— Пустяки! мы давно уже условились больше не упоминать объ этомъ.

Онъ говорилъ по прежнему нѣжно, но съ нѣкоторой болью въ голосѣ, точно ему напомнили нѣчто очень тяжелое.

— Не могу не думать объ этомъ. Ты поступилъ такъ благородно, Филь.

— Еслибы я поступилъ иначе, то былъ бы негодяй. А теперь, чѣмъ скорѣе заработаю себѣ положеніе, тѣмъ скорѣе мы обвѣнчаемся.

Дѣвушкѣ хотѣлось бы сказать: зачѣмъ тебѣ работать, когда моего состоянія хватить на двоихъ? что за дѣло, чьи деньги: твои или мои? Но она не сказала этого, потому что тысячи условныхъ приличій связываютъ языкъ женщины. Она часто должна хранить свои мысли про себя, хотя горитъ желаніемъ ихъ высказать. Филиппъ уплатилъ потерянныя деньги изъ материнскаго наслѣдства и этимъ обрекъ самого себя на бѣдность. Это было благородно. Но теперь онъ упрямо откладывалъ свадьбу и схоронился въ саркофагѣ Геблъ-Инна, рѣшивъ назвать Патти своей только тогда, когда поправитъ свое состояніе. Это тоже было благородно, если хотите, но она считала это неблагоразумнымъ донкихотствомъ.

Пока они болтали о разныхъ другихъ предметахъ, ихъ пришелъ звать ужинать отецъ Патти, плотный, веселый, пожилой джентльменъ, типичной британской наружности.

Онъ пожалъ руку Филиппу, погладилъ Патти по щекѣ и повелъ обоихъ въ столовую.

Ужинъ прошелъ весело и болтливо, а послѣ ужина, пока Броунъ дремалъ, влюбленные тихонько разговаривали, пока не наступило время разстаться.

На дворѣ туманъ смѣнился мелкимъ частымъ дождемъ и рѣзкій вѣтеръ завывалъ на улицахъ и въ трубахъ. Филиппъ вышелъ на улицу, унося съ собой сладостное воспоминаніе о хорошенькомъ и добромъ личикѣ Патти. Прощальный поцѣлуй ея бархатныхъ губокъ еще горѣлъ у него на губахъ, и у него было такъ свѣтло и тепло на душѣ, что онъ могъ поспорить со всякимъ дождемъ и со всякимъ вѣтромъ, какіе когда-либо бушевали въ дымномъ Лондонѣ.

Дождь прогналъ прохожихъ съ улицъ и только по временамъ мелькала каска полицейскаго или виднѣлась какая-нибудь фигура, искавшая убѣжища подъ чьимъ-нибудь подъѣздомъ отъ проливного дождя. Филиппъ былъ такъ поглощенъ сладостными мечтаніями, что не слышалъ шаговъ человѣка, нагонявшаго его сзади. Но когда онъ обогнулъ улицу, чья-то рука схватилась за него.

Онъ обернулся, приготовясь въ оборонѣ, какъ это было вполнѣ естественно со стороны человѣка, котораго остановили такимъ образомъ и въ такое время, и увидѣлъ передъ собой неожиданную фигуру. Старикъ, одѣтый въ жалкое рубище, стоялъ, уставясь въ него неподвижнымъ взглядомъ и вытянувъ впередъ обѣ руки. Лохмотья его запрыгали и трепетали, когда припадокъ страшнаго кашля сталъ раздирать ему грудь. То было ужасное созданіе, съ мутными глазами, съ головой и усами грязнаго сѣдого цвѣта. Его длинные и безпорядочные волосы растрепались изъ-подъ грязнаго блина, увѣнчивавшаго его голову. Дождь струился у него по волосамъ и по бородѣ и такъ намочилъ его жалкое рубище, что оно плотно прилегло къ нему, точно перья у мокрой птицы. Онъ весь трясся и пыхтѣлъ, хваталъ воздухъ трясущимися руками, и сквозь дырявыя лохмотья при газовомъ свѣтѣ сквозило его тѣло.

Взглядъ удивленія и жалости, съ какимъ Филиппъ наклонился къ этому зловѣщему видѣнію, вдругъ перешелъ въ страхъ и ужасъ. Въ тотъ же моментъ, какъ эти чувства проснулись въ немъ, онѣ отразились у того на лицѣ. Человѣкъ сдѣлалъ попытку убѣжать, но Филиппъ схватилъ его за руку, и онъ не пытался сопротивляться и стоялъ весь дрожа.

— Вы здѣсь, въ Лондонѣ?

— Филь, — проговорило умоляющимъ голосомъ привидѣніе: — ради Бога помоги мнѣ! Я не зналъ, что это ты, когда погнался за тобой. Я думалъ…

Тутъ голосъ измѣнилъ ему.

— Вы дошли до этого?

— Да, Филь; вотъ до чего я дошелъ.

Кашель опять потрясъ его такъ, что онъ вынужденъ былъ прислониться къ ставнямъ магазина, оказавшагося возлѣ.

— Зачѣмъ вы вернулись сюда? развѣ вы съума сошли?

— Почти. Да и что же мнѣ дѣлать? Я здѣсь такъ же безопасенъ, какъ и въ другомъ мѣстѣ. Кто узнаетъ меня? или если даже и узнаетъ, у кого поднимется рука на такое несчастное созданье, какъ я? Я уже нѣсколько недѣль какъ не спалъ въ кровати, Филь. Я ничего не ѣлъ уже три дня. Ради Бога! дай мнѣ немного денегъ… Я… я уѣду; я никогда тебя больше не обезпокою.

— Я дамъ вамъ все, что могу. Но вы должны уѣхать изъ Лондона.

Филиппъ засунулъ руку въ карманъ и вытащилъ все, что въ немъ было. Онъ оставилъ себѣ ключи и немного мелочи, а все остальное подалъ отцу. Старикъ взялъ деньги, бросивъ на сына взглядъ полный отчаянія и стыдливой благодарности, которой рѣзнулъ по сердцу сына точно ножемъ.

— Куда я долженъ уѣхать?

— Куда хотите, только вонъ изъ Лондона. Вы здѣсь… не безопасны. Уѣзжайте. Пишите мнѣ вотъ сюда. — Онъ вложилъ въ грязную руку старика конвертъ, на которомъ стояло его имя и адресъ.

— Вы не должны приходить ко мнѣ. Обѣщайте мнѣ это.

— Обѣщаю, — сказалъ тотъ и, спрятавъ куда-то подъ лохмотья деньги и конвертъ, молча постоялъ съ минуту. — Я боюсь, сказалъ онъ, — что поступилъ очень безразсудно и очень…

Тутъ голосъ опять измѣнилъ ему.

— Боже помоги вамъ! — проговорилъ Филиппъ дрожащимъ голосомъ.

— Дай пожать твою руку, Филь? — сказалъ старикъ. — Можно?

Филь взялъ протянутую руку.

— Утѣшительно почувствовать въ рукѣ руку честнаго человѣка. Боже благослови тебя, Филь! Боже тебя благослови!

Филиппъ молча стоялъ, и старикъ, бросивъ другой пристыженный взглядъ на сына, ушелъ. Сынъ слѣдилъ за нимъ минуту или двѣ и затѣмъ повернулся и пошелъ своей дорогой, понуривъ голову.

Бомани старшій, увидя гостепріимный фонарь трактира, направился къ нему, нащупывая подъ лохмотьями деньги, которыя ему далъ сынъ.

— Извините, м-ръ Бомани; съ вашего позволенія, сэръ.

Онъ вздрогнулъ при звукахъ голоса, который былъ такъ ему знакомъ.

— Я бы попросилъ васъ на пару словъ, сэръ, съ вашего позволенія.

IV.

Джемсъ Горнетъ меньше перемѣнился, чѣмъ его старый хозяинъ, но было очевидно, что онъ также переживалъ тяжелыя времена. Въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ знакомые звуки его голоса будили лишь неопредѣленныя воспоминанія въ умѣ Бомани, голова котораго шла кругомъ отъ долгой нищеты, голода, безсонныхъ ночей и потрясенія отъ неожиданной встрѣчи. Но когда онъ обернулся и увидѣлъ, какъ Горнетъ чесалъ свою выдающуюся нижнюю челюсть большимъ и указательнымъ пальцами, то этотъ жестъ и смиренная поза сразу оживили все въ его памяти. Сюртукъ у Горнета былъ разорванъ и руки торчали изъ продранныхъ рукавовъ, не обнаруживая однако бѣлья. Бомани было его и стыдно, и страшно, и только слабый отголосокъ прежняго самоуваженія и гордости мѣшалъ ему обратиться въ бѣгство.

— Вы не боитесь меня, сэръ? — спросилъ Джемсъ Горнетъ.

Онъ всегда улыбался, и теперь тоже. Улыбка была не чѣмъ инымъ какъ судорожнымъ сокращеніемъ мускуловъ лица, проводившимъ длинныя борозды на каждой щекѣ, но оставлявшимъ глаза мрачными. Это придавало ему сходство съ собакой, а въ позѣ его было нѣчто похожее на собачье хожденіе на заднихъ лапахъ, довершавшее сходство.

— Вы помните меня, сэръ? — спросилъ онъ, потому что Бомани такъ дико вытаращилъ на него глаза, что въ этомъ можно было усомниться. — Горнетъ, сэръ, Джемсъ Горнетъ. Вашъ вѣрный слуга, сэръ, въ продолженіе тридцати лѣтъ, сэръ.

Бомани глядѣлъ на него растерянно и ничего не говорилъ.

— Сначала это какъ бы и удивительно, сэръ, не правда ли? — продолжалъ Горнетъ съ неизмѣнной улыбкой. — Я самъ удивился, сэръ, когда узналъ васъ. Для васъ немножко опасно, м-ръ Бомани, сэръ, показываться здѣсь.

Оба вздрогнули и оба оглянулись при звукахъ этого имени.

— Тс! — сказалъ Бомани. — Не зовите меня по имени. Пойдемте отсюда.

Полисменъ проходилъ въ это время по улицѣ и, поравнявшись съ двумя оборванцами, зорко оглядѣлъ ихъ. Взглядъ подѣйствовалъ на нихъ точно гальваническій токъ, а они побѣжали бы, еслибы посмѣли.

— Что вамъ нужно отъ меня? — спросилъ Бомани, когда полисменъ скрылся изъ вида и не могъ ихъ услышать; Горетъ шелъ около него рядомъ, царапая пальцами подбородокъ и поглядывая на него неувѣренно и робко.

— Да что-жъ, сэръ, — отвѣчалъ онъ: — ваше паденіе стало и моимъ паденіемъ, сэръ; предположимъ, сэръ… — и онъ прокашлялся въ руку, какъ бы желая заявить этимъ свое сожалѣніе въ томъ, что вынужденъ коснуться темы непріятной для его собесѣдника: — предположимъ, сэръ, что я былъ вашимъ довѣреннымъ лицомъ. Я искалъ мѣста, но никто не хотѣлъ нанять меня. Юный м-ръ Уэзероль, сэръ, обѣщалъ лично поколотить меня если я когда-либо покажусь ему снова на глаза.

Бомани простоналъ.

— Что вамъ-нужно отъ меня? — повторилъ онъ.

Оба стояли въ эту минуту у дверей трактира и дождь, подгоняемый вѣтромъ, хлесталъ имъ въ спину.

— Я думалъ, сэръ… я въ очень большой нуждѣ, сэръ.

Собачья умильная усмѣшка не сходила съ лица.

— Я самъ выслѣживалъ м-ра Фили, сэръ, ьъ надеждѣ на его доброту, и хотѣлъ попросить у него бездѣлицу на хлѣбъ.

— Идемъ, — сказалъ Бомани, и Горнетъ поспѣшно принялъ приглашеніе; они вмѣстѣ вошли въ заведеніе. Въ комнатѣ пахло прогорклымъ масломъ, и годъ тому назадъ трактирное кушанье показалось бы для нихъ неаппетитнымъ даже на голодные зубы, а теперь Бомани торопливо заказалъ обѣдъ, и оба съ голоднымъ нетерпѣніемъ слѣдили за каждымъ движеніемъ слуги, не спѣша накрывавшаго на столъ и возбуждавшаго въ нихъ мученія Тантала.

— У меня есть свой собственный уголокъ, сэръ, — шепнулъ Горнетъ, когда нервый приступъ голода былъ нѣсколько удовлетворенъ. — Онъ очень скромный, но вы могли бы провести тамъ ночь.

Бомани не отвѣчалъ, но оба встали, пошли опять по дождю и, остановившись, чтобы купить бутылку виски, направились къ Флитерсъ-Рентъ. Немногіе изъ тѣхъ тысячъ прохожихъ, которые ежедневно проходятъ тамъ, съумѣли бы вамъ сказать, что Флитерсъ-Рентъ не что иное какъ узкій темный проулокъ какъ разъ около Геблъ-Инна. Въ немъ сыро зимой, а лѣтомъ воздухъ наполненъ пылью, дымомъ и сумракомъ. Старый Иннъ презрительно касается его однимъ изъ своихъ угловъ, а по другую сторону поднимается съ наглостью выскочки колоссальный новый домъ. Тутъ обитаютъ, разумѣется, бѣднѣйшіе люди, такъ какъ никакой пустынникъ и никакой мизантропъ, какъ бы онъ ни бѣгалъ отъ себѣ подобныхъ, не согласится скрываться въ этихъ сырыхъ стѣнахъ, пока можетъ истратить больше шиллинга въ день на квартиру и на столъ.

Горнетъ повелъ гостя по узкой и грязной лѣстницѣ на самый верхъ дома и тамъ толкнулъ сломанную дверь ногой; дверь, висѣвшая на одной петлѣ, отворилась, рѣзко царапнувъ по неровному полу. Гость стоялъ дрожа на порогѣ, пока Горнетъ не зажегъ спичку. При этомъ невѣрномъ освѣщеніи они вошли въ комнату. Горнетъ зажегъ свѣчу. Въ комнатѣ былъ крохотный камелекъ, на грубой рѣшеткѣ котораго лежало нѣсколько щепокъ и горсть угля. Горнетъ поднесъ спичку къ этому запасу топлива, и когда пламя показалось, оба они стали на колѣни передъ огнемъ, кашляя отъ дыма, и стали грѣть окоченѣлыя руки. Бомани вытащилъ бутылку изъ кармана, скрытаго подъ его безчисленными лохмотьями, и отпилъ. Горнетъ съ жадностью слѣдилъ за нимъ, невольно протягивая руки. Когда они по очереди напились, то опять стали грѣть у огня руки, исподтишка поглядывая другъ на друга и конфузясь, когда встрѣчались взглядами. Бомани страшно постарѣлъ въ годъ своей скитальческой жизни, и Горнетъ, который такъ долго пилъ за здоровье своего принципала въ день его рожденія, что отлично зналъ, сколько ему лѣтъ, съ трудомъ могъ повѣрить, что страшному привидѣнію, стоявшему рядомъ съ нимъ на колѣняхъ, было не болѣе пятидесяти лѣтъ.

Одинъ вопросъ занималъ умъ Горнета. Какъ могло случиться, — говорилъ онъ самому себѣ, — чтобы въ продолженіе одного какого-нибудь года человѣкъ, утаившій по малой мѣрѣ восемь тысячъ фунтовъ стерлинговъ, дошелъ до такой крайней нищеты? Восемь тысячъ фунтовъ — если даже не пускать ихъ въ оборотъ — дадутъ возможность царски пожить человѣку, не обремененному семействомъ, лѣтъ съ десятокъ. Горнетъ жаждалъ удовлетворить свое любопытство относительно этого пункта, но боялся спросить объ этомъ. Онъ ломалъ голову, какъ бы подобраться къ этому вопросу издалека, и, наконецъ, брякнулъ:

— Кажется, деньги не долго продержались у васъ, сэръ?

— Деньги! — закричалъ Бомани, яростно поворачиваясь къ нему: — какія деньги?

Горнетъ отодвинулся на колѣняхъ, не переставая скрести подбородокъ пальцами и улыбаться по-собачьи.

— Развѣ вы думаете, — страстно спросилъ старикъ, — что я увезъ съ собой хоть одно пенни?

Горнетъ боялся встать. Во взглядахъ того выражалось столько отчаянія и бѣшенства, что онъ могъ только прикурнуть на полу, съ опаской отодвигаясь отъ Бомани.

— Неужели вы думаете, что я взялъ восемь тысячъ фунтовъ? — проговорилъ Бомани трепещущимъ отъ презрѣнія голосомъ.

Онъ никогда въ жизни ни о чемъ такъ горько не сожалѣлъ, какъ о томъ, что противился этому искушенію. Каково это! претерпѣть весь стыдъ и позоръ, подвергнуться всѣмъ терзаніямъ изобличеннаго вора, стать нищимъ и гонимымъ, и все это отъ того, что онъ воспротивился соблазну! Легко человѣку, котораго обстоятельства удерживаютъ на пути чести, считать себя выше соблазна. Но нищета имѣетъ свойство сказочнаго копья, но только навыворотъ. Подобно тому какъ это копье, касаясь звѣря, превращало его въ существо высшаго разума, такъ нищета, коснувшись непроницаемой, повидимому, брони честности, обращаетъ ее въ лохмотья, оставляя бѣднаго звѣря беззащитнымъ передъ собственными природными низкими инстинктами. Бѣдный Бомани съума сходилъ, что не сдѣлалъ того, въ чемъ его обвиняли, хотя и страстно оборонялся отъ обвиненія.

— Когда вы знали меня за мошенника, Джемсъ Горнетъ? — спросилъ онъ съ такимъ видомъ и голосомъ, которымъ страсть придала нѣчто въ родѣ чувства собственнаго достоинства. — Когда вы видѣли, чтобы я хоть на одинъ фартингъ обманулъ человѣка?

— Никогда, сэръ, — отвѣчалъ Горнетъ, ни минуты не сомнѣваясь въ умѣ, что Бомани преступенъ. — Но…

— Но что? — закричалъ Бомани. — Мой родной сынъ, моя плоть и кровь, не хотѣлъ пожать мнѣ руки. Мой клеркъ — я вытянулъ его изъ грязи… вы знаете это, Горнетъ! я вытянулъ васъ изъ грязи и сдѣлалъ васъ человѣкомъ и осыпалъ милостями. Никто ни минуты не вѣрилъ въ меня… никто не подумалъ о несчастіи или случайности. Я былъ правъ, что убѣжалъ и спрятался, потому что никто бы мнѣ не повѣрилъ, еслибы я остался и сказалъ правду.

Горнетъ казался испуганнѣе, чѣмъ когда-либо при этомъ взрывѣ гнѣва; но Бомани читалъ недовѣріе на его лицѣ, и это усиливало его ярость.

— Какая нужда мнѣ говорить вамъ неправду?.. Предположимъ, что я бы заставилъ васъ повѣрить себѣ, развѣ я такъ глупъ, чтобы думать, что ваше состраданіе снова поставитъ меня на ноги?

Онъ отвернулся, трясясь отъ ярости и гнѣва, а Горнетъ, вставъ, забился въ уголъ комнаты. Бомани въ своихъ жалкихъ стоптанныхъ сапогахъ сталъ ходить по комнатѣ.

— Что же сталось съ деньгами, сэръ? — спросилъ клеркъ трепещущимъ голосомъ.

— Я потерялъ ихъ, — отвѣчалъ Бомани. — Я потерялъ ихъ, Богъ вѣсть какъ и гдѣ. Я сто разъ думалъ, — прибавилъ онъ сквозь зубы, — что этотъ юный Бартеръ укралъ ихъ.

— Юный Бартеръ, сэръ? — переспросилъ Горнетъ.

Тутъ Бомани разсказалъ все, что зналъ о своей потерѣ, и при этомъ разсказѣ Горнетъ вздрогнулъ и ступилъ впередъ. Онъ помнилъ этотъ вечеръ очень хорошо… у него были свои причины помнить о немъ. Въ этотъ вечеръ онъ приходилъ въ Геблъ-Иннъ за товарищемъ клеркомъ, чтобы идти вмѣстѣ съ нимъ въ театръ, и видѣлъ, какъ юный м-ръ Бартеръ выходилъ изъ своей квартиры, крадучись, точно воръ. Его это обстоятельство поразило и въ то время, но затѣмъ онъ забылъ о немъ, какъ забываетъ человѣкъ тысячи вещей, не касающихся его лично. Но теперь ему отчетливо припомнилось лицо юнаго м-ра Бартера съ удивительнымъ выраженіемъ, которое онъ тогда и подмѣтилъ. Теперь онъ понималъ это выраженіе.

— Не можете ли сказать мнѣ, сэръ, съ точностью, въ которомъ часу вы ушли изъ конторы м-ра Бартера?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Бомани, вдругъ почувствовавъ утомленіе и апатію послѣ страстнаго взрыва чувствъ, — не знаю. Это было послѣ того уже, какъ дѣловыя конторы закрываются. Было уже темно; онъ долженъ былъ зажечь газъ. Что изъ этого, еслибы я и помнилъ, въ которомъ часу ушелъ отъ Бартера? Какой былъ бы въ этомъ толкъ?

— Видите ли, сэръ, я самъ отлично помню этотъ вечеръ. Въ этотъ самый вечеръ я приходилъ въ Геблъ-Иннъ, сэръ, въ знакомому. Если юный м-ръ Бартеръ нашелъ банковые билеты, то ему нежелательно было снова увидѣть васъ и онъ бы не отозвался на вашъ стукъ, еслибы даже и услышалъ его.

— Каждый дуракъ пойметъ это, — грубо отвѣчалъ Бомани: — что вы хотите сказать?

— Я замѣтилъ, сэръ, — продолжалъ Горнетъ съ удвоеннымъ смущеніемъ, точно извинялся въ чемъ-то, — что юный м-ръ Бартеръ — джентльменъ развязный, голосистый и не привыкъ стѣсняться. Онъ говорить громко и весело, и хлопаетъ дверями, когда ходить.

— Ну? — спросилъ Бомани, котораго всѣ эти предисловія раздражали: — что же дальше?

Онъ догадывался, что его бывшій клеркъ говоритъ это не спроста, и слушалъ его съ возрастающимъ нетерпѣніемъ.

— Онъ выходилъ въ ту ночь изъ своей квартиры крадучись, какъ котъ, сэръ. Я былъ на лѣстницѣ въ ту минуту, какъ онъ затворялъ за собой дверь, и видѣлъ, что онъ старается притворить ее какъ можно тише, чтобы не было слышно. Должно быть, я нечаянно выдалъ свое присутствіе, потому что онъ вдругъ оглянулся на меня… Я какъ теперь его вижу! — закричалъ Горнетъ съ убѣжденіемъ, — онъ былъ блѣденъ какъ смерть и весь перетрусился. Да-съ, сэръ, вижу какъ теперь: блѣденъ какъ смерть и весь перетрусился.

Бомани схватилъ его за руку.

— Вы помните, въ которомъ часу я вышелъ изъ конторы? вы помните, въ которомъ часу вы вышли изъ нея?

— Почти вслѣдъ за вами, сэръ. Но вы ѣхали, сэръ, а я шелъ пѣшкомъ. Я остановился по дорогѣ и поговорилъ съ пріятелемъ; я выпилъ рюмочку, сэръ, для куражу. Я отправлялся въ этотъ вечеръ въ театръ, сэръ.

Бомани выпустилъ его руку и, снова опустясь передъ огнемъ, сталъ грѣть руки и глядѣть въ огонь.

— Банковые билеты были стофунтовые, Джемсъ, — сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія. — О пропажѣ ихъ дано знать банку и нумера ихъ перечислены. Я знаю это, потому что читалъ объявленіе. Не легко будетъ ихъ сбыть.

— Есть много для этого путей, сэръ. Сбыть ихъ можно, да только съ большой потерей, конечно, и не сразу.

— Слышали вы, чтобы они были въ обращеніи?

— Мнѣ не было случая что-либо слышать, сэръ, — отвѣчалъ клеркъ мрачно, — но, — прибавилъ онъ, искоса поглядывая на своего бывшаго хозяина, — еслибы я могъ только прилично одѣться, то могъ бы навести справки. Я увѣренъ, сэръ, что развѣдалъ бы объ этомъ.

— Мой сынъ считаетъ меня виновнымъ, какъ и всѣ остальные, — сказалъ старикъ, стеная, дрожа и кашляя по прежнему. Филь могъ бы помочь мнѣ, но не хочетъ. У него много денегъ. Если бы я былъ мошенникъ, Джемсъ Горнетъ, то могъ бы безопасно для себя ограбить свою плоть и кровь. Мошенникъ такъ бы и сдѣлалъ. Я былъ единственнымъ опекуномъ и могъ бы каждую минуту однимъ почеркомъ пера присвоить себѣ девять тысячъ.

— М-ръ Филь, сэръ? У м-ра Филя нѣтъ денегъ.

— Почему? — и старикъ вытаращилъ на него водянистые глаза.

— Онъ уплатилъ м-ру Броуну всѣ восемь тысячъ полностью, сэръ, а остальныя раздѣлилъ между всѣми кредиторами.

Бомани отвернулся въ огню. Извѣстіе, повидимому, не произвело на него никакого впечатлѣнія, но онъ былъ тѣмъ не менѣе глубоко взволнованъ имъ въ душѣ. Сознаніе высокой честности сына наполнило-было его гордостью, но затѣмъ онъ съ горечью подумалъ, что его личное несчастіе отразилось и на сынѣ. Потеря была двойная. Она обезчестила и погубила его, и лишила сына материнскаго наслѣдства.

— Горнетъ! — сказалъ онъ. — Джемсъ Горнетъ!

— Что прикажете, сэръ?

— Меня воспитывали въ духѣ христіанской вѣры. Я во всю жизнь не сдѣлалъ ни одного безчестнаго поступка. Я боялся Бога и ходилъ аккуратно въ церковь. Я отрекаюсь отъ всего этого. Не вѣрю больше въ Бога. Не вѣрю больше религіи. Не вѣрю въ то, что нужно быть честнымъ. Здѣшній свѣтъ — подлый свѣтъ, Горнетъ, и, по моему мнѣнію, сатана править имъ.

— О, сэръ! — вскричалъ Горнетъ, — не говорите такъ, сэръ. Извините меня за вольность, сэръ, но я не могу стоять и слушать такихъ рѣчей. Право, не могу, сэръ. Я въ жизнь свою не сказалъ вамъ непочтительнаго слова, м-ръ Бомани, но право же долженъ высказаться теперь, сэръ. Такъ говорить, какъ вы говорите, сэръ, непорядочно.

Послѣ этого наступило продолжительное молчаніе, и Бомани снова прибѣгнулъ въ бутылкѣ, а затѣмъ молча передалъ ее Горнету, не глядя на него.

— Филя можно было бы убѣдить повѣрить мнѣ, — пробормоталъ онъ. — Онъ самъ честный человѣкъ, Джемсъ, очень честный и благородный человѣкъ. Дай-ка я погляжу, гдѣ онъ живетъ. Онъ далъ мнѣ свой адресъ.

— Его адресъ, сэръ? Да вы можете чуть не рукой достать его, сэръ. Онъ живетъ въ этомъ домѣ. Вотъ его окно и въ немъ свѣтъ.

Бомани подошелъ въ окну и поглядѣлъ въ томъ направленіи, какъ указывалъ Горнетъ.

Тамъ было окно нѣсколькими футами выше того, у котораго онъ стоялъ, и полускрытое отъ взглядовъ каменнымъ парапетомъ. Какая-то тѣнь заслоняла свѣтъ и двигалась по потолку, видимому снизу.

— Я видѣлъ его тамъ сегодня вечеромъ, сэръ, — сказалъ Горнетъ. — Я видѣлъ его лицо у окна. Онъ поставилъ на него стаканъ съ цвѣтами. Это его тѣнь двигается.

— Филь! — простоналъ несчастный отецъ, протягивая худыя, грязныя руки. — Филь!

— Я не въ такомъ видѣ, сэръ, чтобы явиться къ такому джентльмену, какъ м-ръ Филь; да и вы тоже, сэръ, извините за смѣлость. Но если вы поручите мнѣ это, сэръ, то я пойду къ нему, изложу все дѣло, и онъ придетъ и повидаетъ васъ здѣсь, сэръ, что будетъ по крайней мѣрѣ отрадно для вашего родительскаго сердца, — прибавилъ онъ, тронутый слезами и дрожью старика.

Бомани стоялъ молча, глядя вверхъ. Движущаяся тѣнь легла на потолокъ громаднымъ силуэтомъ, отчетливо виднымъ. Сомнѣнія не было, что это милая голова Филя отбрасывала эту тѣнь, хотя самъ онъ оставался невиднымъ и такъ далеко, хотя и такъ близко. Слабое сердце отверженника горько ныло, и онъ протягивалъ безсознательно руки въ тѣни.

— Попытаться, сэръ? попытаться мнѣ побывать завтра утромъ у м-ра Филя?

— Да, ступайте къ нему, Джемсъ, — отвѣчалъ Бомани, рыдая уже по настоящему: — можетъ быть… можетъ быть, онъ мнѣ и повѣритъ.

V.

Когда юный м-ръ Бартеръ давалъ себѣ трудъ подумать, то по многимъ причинамъ чувствовалъ себя неловко. Необходимо для правильнаго хода этой исторіи вернуться немного назадъ и посмотрѣть, что дѣлалъ м-ръ Бартеръ на другой день послѣ совершенія преступленія. Молодой человѣкъ чувствовалъ, что не можетъ позволить себѣ откровенное обсужденіе своего поступка, да и избѣгалъ называть его по имени.

Восемь тысячъ фунтовъ такая сумма, что большинству людей показалась бы соблазнительной. Юный м-ръ Бартеръ никакъ не нашелъ бы ее соблазнительной въ преступномъ смыслѣ (хотя еслибы онъ принялъ во вниманіе только свой взглядъ на вещи, то во всякомъ случаѣ позавидовалъ бы человѣку, располагающему безъ помѣхи такою суммой), еслибы не былъ какъ разъ въ этотъ самый моментъ въ очень стѣсненныхъ обстоятельствахъ. Мясистые, но красивые пальцы м-ра Бартера слишкомъ усердно обращались съ картами. Эти пальцы были особенно ловки на взглядъ и казались даже какъ-то излишне развязными, когда онъ занимался любимымъ своимъ занятіемъ. Опытные люди съ величайшимъ вниманіемъ слѣдили при этомъ за его руками. Открытыя и пріятныя манеры м-ра Бартера и его веселая улыбка, открывавшая безупречные зубы, казались самыми добродушными для довѣрчивыхъ людей. Даже не особенно довѣрчивые, прислушиваясь къ его безпечному, ясному смѣху и видя, какъ трясутся его плечи отъ удовольствія, склонны были видѣть въ немъ честнаго, откровеннаго малаго. Его громкій голосъ, откровенный, раскатистый смѣхъ, жаркая, манера пожимать и трясти руку знакомымъ, кладя другую имъ на плечо, и его сіяющая, неизмѣнная улыбка не только обезоруживали подозрѣніе, но дѣлали его просто нелѣпымъ. Но юный м-ръ Бартеръ привыкъ водиться съ людьми, которыхъ опытъ сдѣлалъ наблюдательными, и этимъ послѣднимъ его ловкіе, красивые пальцы, съ помощью которыхъ онъ распоряжался орудіями, употребляемыми въ игрѣ, казалось, оправдывали неизмѣнное и зоркое вниманіе. Пальцы обращались съ картами такъ нѣжно, точно любили ихъ, точно съ колыбели привыкли держать ихъ въ рукахъ. Кончики пальцевъ заворачивались вверху, а ногти загибались книзу: осязаніе, очевидно, было развито въ высшей степени; руки явно принадлежали игроку, — въ этомъ нельзя было ошибиться.

Главная причина огорченій молодого человѣка можетъ быть легко и кратко изложена. Пачка, оброненная у него злополучнымъ Бомани, состояла, какъ намъ извѣстно, изъ стофунтовыхъ банковыхъ билетовъ. Такіе билеты хотя и представляютъ значительную сумму, но легко размѣниваются во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ міра, когда пріобрѣтены честнымъ способомъ, и только съ величайшимъ рискомъ и огромной потерей, когда пріобрѣтены безчестно. Билетъ въ пять фунтовъ можетъ пройти черезъ десятки рукъ прежде, нежели банкъ секвеструетъ его. Десятифунтовые уже труднѣе сбываются въ такихъ случаяхъ, какъ вамъ скажутъ опытные люди. Двадцатифунтовые зорко сторожатся. Пятидесятифунтовые положительно опасно пускать въ ходъ, когда они пріобрѣтены темнымъ путемъ. Сотенные же, иначе какъ по истеченіи очень значительнаго времени, пустить въ ходъ рѣшительно невозможно; а что касается тысячафунтоваго билета, то человѣку также почти легко украсть бѣлаго слона, какъ и такой билетъ, кромѣ того развѣ, что ему ничего не будетъ стоить держать его при себѣ, если вы считаете ни за что трепетъ душевный и нервный — что, конечно, не бездѣлица, — въ которомъ неизбѣжно живетъ человѣкъ, присвоившій себѣ чужую собственность.

Итакъ, м-ръ Бартеръ, имѣя въ рукахъ восемь тысячъ фунтовъ стерлинговъ наличными деньгами, подлежалъ, еслибы былъ открытъ, каторжной работѣ и не могъ истратить ни единаго фартинга изъ безчестно пріобрѣтенныхъ имъ денегъ. Опытъ ежечасно доказываетъ, что на свѣтѣ есть много людей, которые такъ мало дорожатъ самоуваженіемъ, что готовы продать его за шиллингъ, за рюмку водки, за слово. Но врядъ ли найдется такой потерянный человѣкъ, который пожертвуетъ самоуваженіемъ даромъ. Ну, вотъ эту самую нелѣпую сдѣлку юный м-ръ Бартеръ и совершилъ, когда успѣлъ обдумать дѣло.

Онъ никогда не любилъ особенно чтенія; жизнь свою онъ посвящалъ иного рода занятіямъ, которыя находилъ болѣе привлекательными, нежели мирныя литературныя поля и пажити. Однако ему смутно припоминалась одна старинная сказка, которую, быть можетъ, разсказала ему нянюшка, когда онъ былъ ребенкомъ, или же онъ прочиталъ ее въ школѣ, мальчишкой; но въ ней разсказывалось про человѣка, который владѣлъ большимъ сундукомъ съ деньгами, пошелъ однажды взглянуть на нихъ и нашелъ, что его казна превратилась въ сухіе листья. Точно такое превращеніе совершилось и съ восемью тысячами фунтовъ, когда они выпали изъ рукъ человѣка, который бы могъ сдѣлать изъ нихъ честное употребленіе. Нельзя было вновь обратить высохшіе листья въ звонкое золото, но какъ ни были безполезны для него теперь эти клочки бумаги, они все же сохраняли свое скрытое могущество, и въ рукахъ честнаго человѣка или храбраго негодяя могли бы превратиться въ золотую эмблему могущества и власти. Но онъ не былъ ни этимъ честнымъ человѣкомъ, ни тѣмъ храбрымъ негодяемъ, и деньги эти стали для него въ нѣкоторомъ родѣ дьявольски-соблазнительнымъ фетишемъ. Онѣ не пробыли у него въ рукахъ и двухъ недѣль, какъ онъ по разъ собирался сжечь ихъ просто изъ злости, что не можетъ ими воспользоваться.

Онъ слышалъ, конечно, о бѣгствѣ Бомани и о банкротствѣ стариннаго торговаго дома. Люди много толковали объ этомъ въ первое время, и самъ онъ слушалъ и принималъ участіе въ соображеніяхъ о томъ, куда могъ уѣхать Бомани и какими способами ему всего выгоднѣе сбыть съ рукъ эти деньги. Сначала это было нѣсколько тяжело для его нервовъ. Разъ Бомани покорился позору и обратился въ бѣгство, ничто не указывало на связь юнаго м-ра Бартера съ потерей восьми тысячъ фунтовъ, но не менѣе нужна была храбрость и извѣстная доля нахальства, чтобы самому разговаривать объ этомъ дѣлѣ. Когда человѣкъ хранитъ совсѣмъ невинный секретъ, то все-таки часто бываетъ, какъ извѣстно почти каждому, что случайныя слова и вполнѣ нечаянные взгляды кажутся ему намеками на его тайну. Что же тогда, когда открытіе тайны грозитъ стыдомъ и каторжной работой? Можетъ ли быть истинно храбрый человѣкъ воромъ? не храбрость ли лежитъ въ основѣ всякой мужественной чести, всякой здравой честности, всякаго истиннаго самоуваженія? Между ворами существуетъ большая разница въ темпераментахъ, безъ сомнѣнія, какъ и между всякими другими людьми, но главный тонъ всѣхъ мыслей безчестнаго человѣка — это страхъ.

Мы уже знаемъ, что молодой человѣкъ былъ игрокомъ. Онъ былъ членомъ одного изъ тѣхъ клубовъ, которые являются однимъ изъ благодѣяній новѣйшаго общества, — куда люди приходятъ не для бесѣды, и не для того, чтобы пообѣдать, и не по одной изъ тѣхъ обычныхъ и скромныхъ причинъ, которыя привлекаютъ людей въ клубы, но просто и единственно для того, чтобы выигрывать другъ у друга деньги. То была мошенническая компанія на акціяхъ, къ которой принадлежалъ юный м-ръ Бартеръ. Отъ поры до времени попадался новичокъ, приходившій съ туго набитымъ кошелькомъ и уходившій налегкѣ. Единственнымъ преимуществомъ такихъ корпорацій является то, что онѣ собираютъ въ одинъ центръ хищныхъ птицъ, которыя въ противномъ случаѣ разбойничали бы въ разныхъ мѣстахъ.

Курьезенъ былъ контингентъ этого клуба: члены его набирались въ самыхъ разнообразныхъ слояхъ общества: два или три титулованныхъ лица, двое или трое представителей высшаго торговаго міра, согласились по какой-то непостижимой причинѣ удостоить своей подписью красиво переплетенный томикъ съ правилами, которыми руководятся въ такихъ корпораціяхъ или которыя, вѣрнѣе сказать, придуманы для отвода глазъ. М-ръ Бартеръ сходился тамъ за зеленымъ столомъ съ молодыми людьми — очень, правда, молодыми, которые со временемъ должны были носить титулъ или владѣть большими помѣстьями. Онъ встрѣчалъ тамъ также людей своего сорта, довольныхъ, что принадлежатъ къ тому же клубному обществу, какъ и люди, извѣстные на скаковомъ гипподромѣ или посѣщающіе раззолоченные великосвѣтскіе салоны. Онъ неустанно хвастался своимъ клубомъ и публикой, какую онъ тамъ встрѣчаетъ. Всю свою частную корреспонденцію онъ велъ изъ него и большую часть времени проводилъ въ немъ.

Къ тому времени, какъ катастрофа постигла безразсуднаго и малодушнаго Бомани, юный Бартеръ проигралъ членскимъ собратьямъ больше, чѣмъ былъ въ состояніи заплатить. Законъ — необходимая принадлежность всякаго человѣческаго общества. Даже шайка разбойниковъ не можетъ обходиться безъ него. На долги внѣ клуба члены смотрѣли, конечно, сквозь пальцы, но долгъ члену клуба былъ по-истинѣ жерновъ осельный за выѣ человѣка, и онъ неизбѣжно долженъ былъ пойти ко дну.

Главнымъ кредиторомъ молодого человѣка былъ нѣкто Штейнбергъ, джентльменъ, повидимому, пользовавшійся безграничнымъ досугомъ, хотя нѣкоторые изъ членовъ сообщали, что онъ живетъ въ Гаттонъ-Гарденѣ и считается тамъ болѣе или менѣе ювелиромъ. Онъ часто приносилъ съ собой въ карманѣ коллекцію довольно дорогихъ каменьевъ и показывалъ ихъ своимъ короткимъ пріятелямъ съ безпечностью человѣка, привыкшаго обращаться съ дорогими вещами. Онъ никогда не нуждался въ деньгахъ, отлучался иногда изъ Лондона на день или на два и ничѣмъ ровно не занимался, кромѣ игры въ карты.

Юный Бартеръ былъ очень высокаго мнѣнія о хитрости и ловкости этого джентльмена. Онъ не особенно вѣрилъ въ его честность и считалъ его — вполнѣ основательно, какъ показали послѣдствія — знакомымъ со всѣми тайнами новѣйшаго негодяйства. Юный Бартеръ, встрѣтивъ его разъ вечеромъ въ клубѣ въ то время, какъ исчезновеніе Бомани составляло еще предметъ всеобщихъ разговоровъ, заговорилъ объ этомъ тономъ опытнаго знатока.

— Послушайте-ка, Штейнбергъ, --сказалъ онъ своимъ открытымъ и привѣтливымъ тономъ, — предположимъ, что вы подтибрили эти билеты, что бы вы сдѣлали съ ними?

Быть можетъ, м-ръ Штейнбергъ разсердился за форму этого вопроса. Какъ бы то ни было, а только онъ отвѣчать довольно язвительно:

— Предположимъ лучше, что вы подтибрили ихъ?

При этомъ случайномъ уколѣ юный Бартеръ поблѣднѣть и покраснѣлъ, и съ трудомъ принялъ обычный веселый и улыбающійся видъ.

— Чортъ побери! — сказалъ онъ: — какъ можете вы понимать это въ такомъ смыслѣ! Но, — прибавилъ онъ съ полу истерической храбростью, — предположимъ, что вы, ну или я, или кто-нибудь вообще утаилъ эти билеты… что бы онъ съ ними сдѣлалъ? Вы, я или кто другой?

М-ръ Штейнбергъ попивалъ лимонадъ — онъ пилъ этотъ прохладительный напитокъ круглый годъ и ничего другого не пилъ, пока не кончалъ играть въ карты — и, попыхивая дымкомъ сигары и глядя юному Бартеру прямо въ лицо, закивалъ, улыбаясь, головой, съ странной смѣсью юмора и внушительности:

— Пошлите его ко мнѣ, — сказалъ онъ удивительно ласково: — и я научу его, какъ поступать.

— Но вѣдь это опасно? — отвѣчалъ Бартеръ, выказывая бѣлые зубы нѣсколько принужденно и растерянно.

— Все опасно для осла, — замѣтилъ Штейнбергъ.

— Вотъ не подумалъ бы, что это по вашей части! — засмѣялся Бартеръ.

Онъ старался говорить шутливо, но самъ сознавалъ, что смѣхъ его принужденный и что голосъ, которымъ онъ все это говоритъ, неестественный, и отъ души пожалѣлъ, что заговорилъ на эту тему.

— Почему бы и нѣтъ? — отвѣтилъ Штейнбергъ.

Онъ прихлебывалъ лимонадъ и пускалъ кольца дыма одно за другимъ съ привычной ловкостью, не спуская блестящихъ нѣмецко-еврейскихъ глазокъ съ Бартера. Быть можетъ, онъ хотѣлъ что-то выразить этимъ взглядомъ, а быть можетъ и нѣтъ. И юный Бартеръ все болѣе и болѣе сожалѣлъ, что затронулъ этотъ вопросъ при Штейнберіѣ. До этой поры онъ чувствовалъ себя достаточно несчастливымъ, но послѣ того деньги эти стали для него невыносимымъ бременемъ. Онъ часто встрѣчалъ Штейнберга и принуждалъ себя къ шумной веселости въ его присутствіи. Изъ боязни показаться унылымъ и подавленнымъ, онъ говорилъ о своемъ покойномъ отцѣ такія вещи, которыя лучше было бы не говорить, и ему казалось, что Штейнбергъ зорко наблюдаетъ за нимъ.

Юный Бартеръ умасливалъ своего кредитора обѣщаніями. Онъ увѣрялъ, что долженъ получить вскорѣ большую сумму денегъ. Это казалось довольно вѣроятнымъ, и Штейнбергъ нѣкоторое время терпѣливо ждалъ. Но постепенно онъ терялъ терпѣніе и настоятельно сталъ заявлять, что болѣе ждать не намѣренъ. Разъ вечеромъ, когда несчастный негодяй игралъ отчаяннѣе обыкновеннаго и вновь проигралъ очень много, Штейнбергъ послѣдовалъ за нимъ по выходѣ изъ клуба. Было поздно и улица была совсѣмъ пуста.

— Неладно дѣло, Бартеръ, — сказалъ Штейнбергъ, хлопая его по плечу, когда они шли рядомъ.

— Самъ знаю, что неладно, — отвѣчалъ тотъ какъ можно безпечнѣе.

— Знаете, что я вамъ скажу, — объявилъ Штейнбергъ, пыхтя своей вѣчной сигарой и уставляясь глазами прямо въ лицо Бартера, освѣщенное фонаремъ, около котораго они въ этотъ моментъ проходили. — Знаете, что вамъ слѣдуетъ сдѣлать? найти человѣка, который знаетъ м-ра Бомани.

Потрясеніе, причиненное Бартеру этими неожиданными словами, можно сравнить съ внутреннимъ землетрясеніемъ.

— Что… что вы хотите сказать? — пролепеталъ онъ.

— Вамъ необходимо это сдѣлать, — спокойно проговорилъ Штейнбергъ.

— На что вы намекаете? — заикался Бартеръ, но его спутникъ, болѣе опытный и хладнокровный негодяй, презрительно перебилъ его:

— Вы знаете, гдѣ эти деньги, — сказалъ онъ: — почему вы ими не воспользуетесь?

VI.

Около полудня слѣдующаго дня м-ръ Штейнбергъ, сидя у себя дома въ Гаттонъ-Гарденѣ, нисколько не удивился, когда мальчикъ, котораго онъ держалъ, чтобы отпирать дверь и впускать посѣтителей, подалъ ему карточку, на которой стояло: «М-ръ Джонъ Бартеръ младшій».

— Просите, — сказалъ м-ръ Штейнбергъ, и юный м-ръ Бартеръ, услышавъ это изъ сосѣдней комнаты, вошелъ блѣдный и побужденный. Торговецъ брильянтами отослалъ мальчика.

— Ну, въ чемъ дѣло? — спросилъ онъ, поворачивая сигару въ зубахъ.

— Я пришелъ поговорить о томъ дѣльцѣ, про которое ми толковали вчера вечеромъ.

— О томъ дѣльцѣ, про которое мы толковали вчера вечеромъ? — лѣниво проговорилъ Штейнбергъ, глядя на него изъ-за полуопущенныхъ вѣкъ. — Это про тѣ сто фунтовъ, что вы мнѣ должны?

— Да, и про нихъ, но только потомъ, — засмѣялся прерывистымъ, трусливымъ смѣхомъ Бартеръ, — а сначала про то, другое дѣльце.

— Другое дѣльце? — проговорилъ Штейнбергъ еще лѣнивѣе. — Какое другое дѣльце?

Юный Бартеръ былъ и безъ того взволнованъ, а такой пріемъ еще больше смутилъ его.

— Про дѣло Бомани, — сказалъ Бартеръ, чувствуя у себя въ головѣ точно какой-то вихрь.

— Ахъ! про дѣло Бомани? — повторилъ его собесѣдникъ такимъ голосомъ, какъ будто бы не понималъ да и не хотѣлъ понимать.

Такое отношеніе ужасно смутило молодого преступника. Онъ разсчитывалъ, что ему облегчатъ признаніе. Штейнбергъ вѣдь не обинуясь предлагалъ ему свое содѣйствіе и вытянулъ у него признаніе. Бартеръ желалъ, чтобы полъ провалился у него подъ ногами и поглотилъ его. Онъ выдалъ себя безповоротно, и ему уже мерещились послѣдствія далеко не пріятнаго для него свойства, и онъ почувствовалъ такую безумную ненависть къ Штейнбергу, что не было того зла, котораго бы онъ не сдѣлалъ ему, еслибы только нашелъ для того смѣлость и способъ.

— Дѣло Бомани, — повторилъ Штейнбергъ. — Что это за дѣло?

М-ръ Бартеръ нашелъ этотъ вопросъ слишкомъ безсовѣстнымъ и отвѣчалъ съ судорожнымъ нрипадкомъ храбрости:

— Перестаньте, Штейнбергъ, разыгрывать дурака! Вы прекрасно знаете, о чемъ мы говорили вчера вечеромъ.

Хитрое и невозмутимое лицо Штейнберга не измѣняло своего выраженія.

— О чемъ я говорилъ вчера вечеромъ?

— Вы знаете, — началъ-было Бартеръ, но припадокъ храбрости прошелъ и смѣнился трепетомъ страха. Что зналъ, въ самомъ дѣлѣ, Штейнбергъ? Онъ только догадывался… до сихъ поръ. Но теперь, когда м-ръ Бартеръ выдалъ себя, онъ прямо ставилъ вопросъ: что зналъ онъ вчера вечеромъ?

— Вы, надѣюсь, пришли не за тѣмъ, чтобы попусту тратить время? Вы пришли нѣчто сообщить. Почему же вы не скажете этого?

Бартеръ сидѣлъ въ страшномъ смущеніи и чувствовалъ себя изобличеннымъ и погибшимъ. Штейнбергъ всталъ, подошелъ въ дверямъ и, позвавъ мальчика, послалъ его отнести письмо на почту, говоря, что больше не нуждается въ его услугахъ на сегодняшній день, а потому онъ можетъ не возвращаться. Послѣ того, заперевъ наружную дверь, вернулся и сѣлъ на прежнее мѣсто.

— Ну, въ чемъ дѣло? — повторилъ онъ.

Юный Бартеръ, чувствуя, что запираться поздно, рѣшилъ идти на проломъ.

— Да вотъ эти самые билеты, про которые думали, что старикъ Бомани увезъ ихъ съ собой; мнѣ кажется… я такъ думаю, что еслибы былъ способъ сбыть ихъ съ рукъ, то я могъ бы ихъ достать.

— Помню, что вы говорили что-то вчера въ этомъ родѣ. Не совѣтую вамъ пускать ихъ въ ходъ. Это опасное дѣло. Они не стоятъ ни гроша, и игра не стоитъ свѣчъ.

— Какъ не стоять ни гроша? Они стоятъ восемь тысячъ фунтовъ стерлинговъ.

— Они стоили восемь тысячъ, — отвѣчалъ Штейнбергъ, — когда были въ рукахъ человѣка, которому принадлежатъ. Въ рукахъ всякаго другого они не стоятъ и восьми сотъ фунтовъ.

— Не стоятъ восьми сотъ фунтовъ? — ахнулъ юный м-ръ Бартеръ, протестуя.

— Еслибы мнѣ пришлось продавать ихъ, — отвѣчалъ спокойно Штейнбергъ, смахивая кончикомъ мизинца пепелъ съ сигары, — то я счелъ бы восемьсотъ фунтовъ необыкновенно выгодной цѣной. Позднѣе и проданные изъ вторыхъ рукъ они могутъ принести и тысячу. Еще позднѣе и изъ третьихъ рукъ они дадутъ, пожалуй, и полторы тысячи. Впередъ сказать нельзя. Конечно, цѣна ихъ будетъ все возрастать по мѣрѣ того, какъ время проходитъ и опасность уменьшается.

Онъ говорилъ это спокойно и какъ бы съ раздумьемъ, и юный Картеръ, собравъ все присутствіе духа, попытался пустить въ ходъ дипломатическій пріемъ, который, какъ онъ надѣялся, достигнетъ двухъ цѣлей.

— Она ни за что не уступитъ ихъ за эту цѣну.

— Она не уступитъ, неужели? — спросилъ Штейнбергъ, весело улыбаясь, какъ будто это извѣстіе его сильно позабавило. — Ну, такъ она совсѣмъ ничего за нихъ не получитъ. Какъ вы узнали, что деньги у нея?

— Такъ, догадался.

— Ахъ! вотъ что! — отвѣтилъ Штейнбергъ прежнимъ лѣнивымъ и безучастнымъ тономъ. — Вы мнѣ принесли мои сто фунтовъ?

— Я принесу ихъ черезъ день или два, — отвѣчалъ Бартеръ раздавленный.

— Черезъ день или два, — проговорилъ Штейнбергъ озабоченно, потирая лобъ кончиками пальцевъ: — боюсь, что не могу ждать до тѣхъ поръ. Я очень нуждаюсь въ деньгахъ. Хотите, принесите сегодня вечеромъ.

— Боюсь… боюсь, — пролепеталъ Бартеръ, — что сегодня не успѣю.

— Очень жаль, но вы знаете правила нашего клуба.

По этимъ правиламъ, всѣ карточные долги или деньги, проигранные на пари въ стѣнахъ клуба, должны были уплачиваться въ теченіе сутокъ; въ противномъ случаѣ неисправному должнику грозило объявленіе о его несостоятельности, прибитое къ стѣнамъ клуба, и затѣмъ изгнаніе изъ числа членовъ.

— Лучше убѣдите ее согласиться, — продолжалъ Штейнбергъ съ чуть замѣтной усмѣшкой. Глядя на Бартера и видя, что онъ сидитъ съ опущенной головой, онъ позволилъ усмѣшкѣ явственнѣе обозначиться на своемъ лицѣ. Бартеръ, внезапно поднявъ на него глаза, увидѣлъ улыбку Горгоны, сатанинской жестокости и лукавства.

— Вамъ не трудно будетъ убѣдить ее, — продолжалъ Штейнбергъ, — я въ этомъ увѣренъ. Послушайте, будемъ говорить дѣло. Я возьму десять изъ нихъ, и мы будемъ квиты, и этого я ни для кого бы не сдѣлалъ, кромѣ друга.

Несчастный Бартеръ пролепеталъ: — Постараюсь.

— Постарайтесь, мой другъ, а я обѣщаюсь вамъ до вечера не извѣщать клубныхъ старшинъ о вашей неисправности.

Преступный обладатель билетовъ вновь почувствовалъ ихъ невыносимое бремя. Онъ всталъ и пошелъ своей дорогой съ раскаяніемъ и яростью въ сердцѣ отъ неудавшейся хитрости. Онъ дошелъ въ своемъ безумномъ эгоизмѣ до такого безстыдства, что положительно проклиналъ Бомани за то, что тотъ потерялъ деньги у него въ конторѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ проклиналъ и себя за то, что взялъ ихъ, а Штейнберга за то, что тотъ его грабитъ, и находился въ такомъ состояніи, что могъ бы возбудить жалость въ человѣкѣ, способномъ понять его состояніе и найти въ сердцѣ къ нему состраданіе.

Штейнбергъ остался у себя и докуривалъ сигару, улыбаясь. Онъ былъ тѣмъ негодяемъ, которому повезло, и находилъ сдѣлку столь же пріятной, сколь она была горька для юнаго Бартера.

VII.

Старикъ Броунъ былъ человѣкъ самаго веселаго типа, но омрачился, когда извѣстіе о страшномъ паденіи его пріятеля достигло его ушей. Надо отдать ему справедливость, что онъ безконечно болѣе оплакивалъ пріятеля, нежели деньги. Онъ любилъ довѣрять людямъ, и всю свою жизнь легко пріискивалъ извиненіе для тѣхъ, кто обманывалъ его довѣріе. Но тутъ онъ не находилъ извиненія. Кража была явная, нахальная, безсовѣстная. Онъ пораженъ былъ въ самое сердце и сталъ гораздо циничнѣе относиться къ людямъ вообще, чѣмъ до сей поры считалъ себя способнымъ. Но когда младшій Бомани явился къ нему въ домъ и настоялъ на возвращеніи восьми тысячъ изъ своего собственнаго маленькаго капитала, старикъ Броунъ снова повеселѣлъ. Честность, однако, существовала въ мірѣ. Возвратъ денегъ снова смягчилъ его сердце. Сначала онъ не хотѣлъ брать денегъ, но Филиппъ былъ рѣшительнѣе его, и побѣда осталась на сторонѣ сильнѣйшаго; Филь не раскается въ своей порядочности, это старикъ повторялъ себѣ тысячу разъ. Онъ пожнетъ плоды своего великодушія. Старикъ Броунъ любилъ и уважалъ Филя безмѣрно за его рыцарскій поступокъ.

Но вотъ, однако, годъ спустя послѣ бѣды, которая стряслась надъ домомъ Бомани, къ великому огорченію и недоумѣнію Патти Броунъ, она стала замѣчать, что отецъ ея опять впалъ въ такое же мрачное состояніе духа, въ какое повергъ его одно время позоръ друга. Газеты перестали интересовать его; онъ вяло относился въ утренней прогулкѣ верхомъ, которую такъ любилъ прежде. Онъ былъ страстный театралъ, а тутъ и театры какъ будто опротивѣли ему. День-деньской ходилъ онъ повѣся носъ и ворчалъ на все на свѣтѣ. Война, неминуема, бумаги падаютъ, торговля въ застоѣ и добродѣтель отсутствуетъ въ людяхъ.

Патти пыталась развлекать его, но безуспѣшно. Въ ясные вечера, въ промежуткахъ между старомоднымъ чаемъ и старомоднымъ ужиномъ, онъ любилъ ходить гулять съ дочерью въ Реджентъ-Паркъ и тамъ дышать наилучшимъ подражаніемъ деревенскому воздуху, какое можно было найти въ Лондонѣ. Онъ вдругъ бросилъ эту милую привычку, сталъ бродить одинъ, Богъ вѣсть гдѣ, возвращался домой разстроенный и поглядывалъ на дочь, съ такимъ грустнымъ и убитымъ видомъ, что та не знала, что ей и думать.

Дѣвушка, наблюдавшая за нимъ съ усиливающейся тревогой, наконецъ не выдержала. Разъ вечеромъ онъ, вернувшись домой, не снялъ пальто и шляпы въ передней и не оставилъ тамъ своей трости, а такъ, какъ былъ, ввалился въ столовую и, усѣвшись тамъ, не раздѣваясь, изображалъ собой картину полнаго отчаянія. Патти встала около него на колѣни, сняла съ него шляпу, пригладила волосы и стала разстегивать пальто.

— Папа! — вдругъ закричала она. — Что такое съ вами? почему вы такъ перемѣнились?

Онъ глубоко вздохнулъ и положилъ ей на голову руку. Послѣ того отвернулся отъ нея, чтобы скрыть свои глаза, какъ ей показалось.

— У васъ есть какое-то горе, — продолжала она. — Не я ли въ немъ виновата и не могу ли я что-нибудь сдѣлать?

— Нѣтъ, нѣтъ, моя милая, — нѣжно отвѣчалъ онъ, опять кладя къ ней на голову руку.

— Не въ деньгахъ ли причина?

— Нѣтъ, нѣтъ, не въ деньгахъ. Не говори со мной объ этомъ, милая, не говори.

— Ну, папа, мнѣ теперь стало еще страшнѣе.

— Пустяки, пустяки, — отвѣчалъ онъ вставая, — не будемъ больше толковать объ этомъ. Все опять пройдетъ, и мы будемъ по прежнему веселы и довольны.

Попытка къ веселости окончилась полнымъ фіаско, и дѣвушка перетрусилась не на шутку.

— Папа, — сказала она, вся дрожа, — вы должны сказать мнѣ, въ чемъ дѣло. Будемъ вмѣстѣ переносить бѣду. Что бы это ни было, это не можетъ насъ сокрушить до конца, если мы съ вами будемъ неразлучны и…

— Ахъ! — сказалъ старикъ Броунъ, глядя на нее съ сострательной улыбкой.

— Что-нибудь случилось съ…

Она умолкла, не рѣшаясь проговорить.

— Радость моя, — отвѣчалъ онъ, обнимая ее. Она чувствовала, что руки его дрожатъ и догадалась, что онъ понялъ недоговоренный вопросъ; это такъ испугало ее, что придало ей смѣлости.

— Что-нибудь случилось съ Филемъ, — сказала она, высвобождаясь изъ объятій отца. — Что такое?

— Душа моя, ты слишкомъ скора на заключенія, — попытался-было онъ отдѣлаться отъ вопроса.

— Говорите, — настаивала она. — Я имѣю право знать. Что случилось?

— Ну, вотъ, душа моя, мнѣ говорили, что отецъ его ускорилъ свое разореніе игрой въ карты и кости. Я боюсь, что Филь идетъ но слѣдамъ отца.

— Филь игрокъ! — съ величественнымъ недовѣріемъ воскликнула она. — Не можетъ быть. Почему вы такъ думаете?

— Въ Вест-Эндѣ существуетъ нѣсколько дьявольскихъ клубовъ. Это притоны карточной игры. Тамъ сходятся люди только затѣмъ, чтобы обыгрывать другъ друга. Я самъ люблю сыграть робберъ-другой въ вистъ; но ни одинъ честный человѣкъ не пойдетъ въ эти подлые вертепы, если ему извѣстенъ ихъ характеръ.

— Неужели вы говорите о Филѣ, папа? — спросила она дрожащимъ голосомъ, въ которомъ звучала угрожающая нота. — Кротчайшая изъ женщинъ будетъ воевать за того, кого любитъ, и мы должны быть за это признательны.

— Да, душа моя, — отвѣчалъ отецъ съ мрачной грустью: — я говорю про Филя; онъ — членъ самаго подлаго изъ этихъ вертеповъ и каждой вечеръ бываетъ тамъ. Я случайно увидѣлъ разъ, какъ онъ туда входилъ. Мнѣ извѣстно, что это за мѣсто. Послѣ того я сталъ слѣдить за нимъ день за днемъ. Не говори, что я былъ не въ правѣ это сдѣлать. Я въ правѣ; моя дочь никогда не выйдетъ замужъ за игрока. Я не хочу, чтобы игрокъ проигралъ мои деньги и разбилъ сердце моему дитяти. Я видѣлъ его много разъ въ игорномъ домѣ, стоя въ потемкахъ у открытаго окна на другой сторонѣ улицы. Я нарочно нанялъ тамъ комнату, чтобы наблюдать за нимъ, и чертовски простудился при этомъ. Онъ — погибшій человѣкъ, говорю тебѣ! — закричалъ онъ въ отвѣть на взглядъ и жестъ дочери: — человѣкъ съ такимъ порокомъ въ крови — погибшій человѣкъ!

Въ то время, какъ онъ говорилъ все это, послышался внезапный звонокъ, заставившій его умолкнуть; Патти и онъ стояли молча, ожидая, кто бы могъ быть такой поздній посѣтитель. Оказалось, что это былъ не кто иной, какъ самъ погибшій человѣкъ. Онъ вошелъ, по обыкновенію, безъ доклада, веселый и довольный.

Но, поглядѣвъ на лица отца и дочери, онъ видимо измѣнился въ лицѣ. Онъ быстро подошелъ въ Патти и взялъ ея обѣ руки въ свои.

— Что случилось? — мягко спросилъ онъ: — вы разстроены?

Старикъ сердито взглянулъ на него и проворчалъ:

— Лучше сразу объясниться! Вы стали игрокомъ, и я это открылъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Филь съ загадочной улыбкой, — я не сталъ игрокомъ, увѣряю васъ. Вы слыхали, вѣроятно, что я бываю въ западнѣ для пижоновъ, какъ называютъ это въ Сити. Но самъ я не изъ числа пижоновъ, даю вамъ честное слово. Я бываю тамъ по важному дѣлу, и вы сейчасъ услышите, по какому именно. Я выслѣживаю тамъ двоихъ негодяевъ въ надеждѣ возстановить доброе имя моего отца.

Заявленіе молодого человѣка произвело большую сенсацію, въ особенности когда онъ сообщилъ то, что уже извѣстно читателямъ.

VIII.

Казалось бы, что паукъ — одно изъ самыхъ отважныхъ, искусныхъ и хищныхъ животныхъ, что онъ одаренъ неутомимой бдительностью и аппетитомъ, и однако порой тросточка фланёра, а порой порывъ вѣтра (то и другое должно казаться мухѣ рукой промысла), а иногда, наконецъ, отчаянныя усилія самой жертвы разрушаютъ самые вѣрные разсчеты и разстроиваютъ математически правильную ткань паутины. Въ энтомологическомъ мірѣ одинокое свиданіе мухъ съ паукомъ оканчивается обыкновенно гибелью первой къ вящшему удовольствію второго. Но мы, существа высшаго порядка, придерживаемся болѣе утонченныхъ пріемовъ.

На первой ступени развитія паукъ Штейнбергъ высосалъ бы муху Бартера въ одинъ пріемъ — и дѣлу конецъ. Теперь же онъ исподоволь, въ продолженіе долгихъ мѣсяцевъ, высасывалъ его, пока въ немъ оставалась хотя капля крови. Говоря по-просту, восемь тысячъ фунтовъ, которые нѣкогда такъ легко перешли изъ рукъ м-ра Броуна въ руки м-ра Бомани, теперь перешли, не принося никакой пользы человѣку, утаившему ихъ, изъ рукъ юнаго Бартера въ руки Штейнберга.

Какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ произошла послѣдняя операція, случай свелъ юнаго Бартера съ сыномъ человѣка, деньги котораго онъ себѣ присвоилъ. Послѣ того они часто встрѣчались на лѣстницѣ, на улицѣ, въ ресторанѣ, и Бартеръ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что его новый знакомый зорко слѣдитъ за нимъ. Нервы его были разстроены и вообще онъ уже далеко не былъ прежній безпечный юный м-ръ Бартеръ. Онъ былъ неизмѣнно вѣжливъ съ Филемъ въ ихъ случайныхъ встрѣчахъ и всегда вступалъ съ нимъ при этомъ въ бесѣду. Филь, получивъ свѣдѣнія о томъ, что этотъ привлекательный молодой человѣкъ былъ, по всей вѣроятности, виновникомъ позора, постигшаго его отца, не могъ не глядѣть на него пытливо. Бартеръ по временамъ лолалъ себѣ голову надъ взглядомъ Филя и задавалъ себѣ вопросъ: что этотъ взглядъ — вообще свойственъ ему или же является спеціально при встрѣчѣ съ нимъ; но не могъ рѣшить этой загадки.

Разстроеннымъ нервамъ Бартера постоянно чудился во взглядѣ Филя вопросъ: не вы ли украли билеты? Быть можетъ, одна изъ тягчайшихъ мукъ неоткрытаго преступника заключается въ томъ, что онъ живетъ въ мірѣ подозрѣній собственной фабрикаціи. Юный Бартеръ воображалъ, что смѣлость духа заставляетъ его искать знакомства съ Филемъ. Въ сущности же онъ искалъ этого знакомства, потому что былъ трусъ: болѣе храбрый негодяй не обратилъ бы никакого вниманія на Филя. Филь, имѣвшій такія важныя причины подогрѣвать Бартера, не уклонялся отъ знакомства, и вотъ въ непродолжительномъ времени оба молодыхъ человѣка стали въ нѣкоторомъ родѣ какъ бы пріятелями. Отъ самого Бартера Филь узналъ о существованіи западни для пижоновъ, въ которой Бартеръ такъ гордился, что принадлежитъ. По приглашенію Бартера, онъ посѣтилъ этотъ клубъ, и Бартеръ предложилъ его въ члены. Будучи членомъ, онъ скоро открылъ, какихъ вліяніемъ пользуется Штейнбергъ надъ юнымъ адвокатомъ. Онъ замѣтилъ трусливое раболѣпство, съ какимъ Бартеръ относился къ Штейнбергу, и съ какимъ страхомъ онъ исполнялъ всѣ его приказанія. Онъ замѣтилъ также, что Штейнбергъ и Бартеръ часто играли вдвоемъ и что Бартеръ всегда проигрывалъ.

Члены клуба довольно откровенно говорили между собой объ отсутствующихъ и, не стѣсняясь, называли Бартера креатурой Штейнберга, его вѣрнымъ приспѣшникомъ, и прочее. Вообще признавались, что Штейнбергъ высасываетъ деньги изъ Бартера, и члены клуба дивились: откуда берутся у Бартера деньги? Всѣ эти вещи Филиппъ Бомани младшій тщательно отмѣчалъ про себя. Сначала члены клуба дивились и на него. Онъ часто бывалъ теперь въ клубѣ, курилъ трубку и съ спокойнымъ интересомъ наблюдалъ за карточной игрой, но самъ никогда не играть и не держалъ пари. Que diable faisait-il dans cette galère? желательно было узнать членамъ клуба. Но онъ не говорилъ имъ этого, и они мало-по-малу привыкли къ нему. Онъ продолжалъ терпѣливо сторожить м-ра Бартера, включивъ въ сферу своихъ наблюденій и Штейнберга.

Разъ вечеромъ, обѣдая въ ресторанѣ, онъ увидѣлъ Бартера печальнаго и одинокаго. Онъ сидѣлъ въ унылой позѣ и постукивалъ вилкой по столу, погруженный очевидно въ невеселую думу. Но вотъ мотылекъ увидѣлъ огонь и немедленно полетѣлъ на него

— Зайдите ко мнѣ на квартиру выкурить сигару, — предложилъ Бартеръ, когда они отобѣдали, — если вы свободны. Мнѣ что-то не хочется идти сегодня вечеромъ въ клубъ.

Паукъ Штейнбергъ ждалъ его тамъ, холодно терпѣливый и спокойный, и Бартеръ боялся его. Филиппъ никогда еще не бывалъ у него на квартирѣ, но ему очень хотѣлось бы побывать въ ней. Онъ принялъ приглашеніе, и они вмѣстѣ вошли къ Бартеру. Огонь горѣлъ въ каминѣ, и Бартеръ оживилъ его, подбавивъ каменнаго угля, и, вынувъ ящикъ съ сигарами и бутылку коньяку, придвинулъ то и другое гостю. Послѣднему было не по себѣ. Зачѣмъ онъ сюда пришелъ? Отвѣтъ ясенъ. Онъ пришелъ сюда потому, что подозрѣвалъ этого человѣка и желалъ вывести его на чистую воду. Курить его табакъ и пить вино при такихъ обстоятельствахъ было очевиднымъ предательствомъ. Но онъ старался завалить себя отъ такихъ мыслей. Такъ или иначе, а онъ очиститъ имя отца отъ незаслуженнаго позора.

— Кстати, — сказалъ Бартеръ невинно: — развѣ вы не берете въ руки…

Гибкіе пальцы жестомъ докончили фразу, изобразивъ сдачу воображаемой колоды картъ съ свойственной имъ ловкостью.

— Вотъ оно, — подумалъ Филь — И прибавилъ громко, равнодушнымъ тономъ: — Случается.

— Сегодня намъ рѣшительно нечего дѣлать, сыграемъ въ карты, — предложилъ юный Бартеръ: — хотите сыграть въ игру Наполеонъ?

Филиппъ согласился, и его хозяинъ вынулъ двѣ колоды картъ изъ шкафа съ дѣлами.

Они назначили ставку и принялись играть. Ставка была невелика, а потому м-ру Бартеру играть было скучно. Онъ, въ сущности, интересовался игрой только тогда, когда могъ проиграть больше, чѣмъ былъ въ состояніи заплатить. Но и маленькія рыбки сладки; къ тому же онъ вообразилъ, что нашелъ пижона. Но на бѣду пижонъ видалъ виды и, поѣздивъ по бѣлу свѣту, имѣлъ случай наблюдать людей отъ Китая до Перу. Онъ былъ къ тому же изъ числа смѣтливыхъ людей, а потому научился отличать шулера по первымъ же ходамъ. Въ скучныя поѣздки по желѣзной дорогѣ между Атлантическимъ и Тихимъ океанами и въ маленькихъ городахъ Техаса, въ вертепахъ Мыса Доброй Надежды и Калифорніи, въ вольныхъ портахъ Китая и на берегахъ Босфора ему случалось сталкиваться съ спеціалистами, изъ рукъ которыхъ самъ страшный Штейнбергъ вышелъ бы ощипаннымъ воробьемъ.

Филь зорко слѣдилъ за юнымъ Бартеромъ, у котораго была уловка, тасуя карты, слегка наклонять ихъ вверху раскрашенной стороной.

Другая уловка заключалась въ томъ, чтобы подложить онёръ подъ низъ; онъ передергивалъ съ ловкостью любителя. По временамъ онъ какъ будто нечаянно открывалъ карту. Такимъ образомъ онъ открылъ туза, а вслѣдъ затѣмъ какую-то двойку. Тузъ подмѣненъ былъ двойкой самымъ нахальнымъ образомъ. Все это Филиппъ Бомани наблюдалъ вполнѣ безмятежно и, повидимому, добродушно. Онъ проигралъ сикспенсъ хладнокровно и безъ протеста.

«Ты, голубчикъ, плутуешь изъ-за сикспенса, — говорилъ онъ про себя; — полагаю, что мошенникъ всегда мошенникъ и что если готовъ продать душу за бездѣлицу, то передъ крупной суммой и подавно не задумается».

Въ послѣднія четверть часа его сильно подмываю бросить вызовъ прямо въ лицо м-ру Бартеру и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ. Онъ замѣтилъ, что Бартеръ — нервный человѣкъ, и не считалъ его способнымъ проявить сильную настойчивость воли или большую храбрость. Онъ все болѣе и болѣе вѣрилъ разсказу отца, и плутовство Бартера въ картахъ подтверждало увѣренность, что онъ укралъ потерянныя деньги.

Филиппу хотѣлось много разъ бросить карты на столъ, поглядѣть въ лицо собесѣднику и спросить его безъ обиняковъ: ну, а куда вы дѣвали восемь тысячъ фунтовъ?

Филиппъ боролся съ этимъ желаніемъ, но не могъ его окончательно побѣдить. Вдругъ юный Бартеръ разсыпалъ карты, передергивая — пріемъ, который до сихъ поръ удавался ему искуснѣе.

— Извините, — сказалъ Филь, собирая карты: — вамъ слѣдуетъ поступать въ этихъ случаяхъ такъ. Вотъ посмотрите, какой для этого нуженъ пріемъ.

Онъ медленно продѣлалъ пріемъ, глядя прямо въ лицо Бартеру.

— Вотъ какъ эти вещи дѣлаются, м-ръ Бартеръ, — прибавилъ онъ съ спокойствіемъ, которое его собесѣднику показалось зловѣщимъ.

И вотъ, то самое отсутствіе самообладанія, благодаря которому Штейнбергъ такъ живо угадалъ мысли своего юнаго друга, снова подшутило надъ Бартеромъ. Онъ пытался прикинуться удивленнымъ, пытался засмѣяться. Въ результатѣ его жалкихъ усилій вышла судорожная гримаса. Къ несчастію для себя, онъ догадывался объ этомъ, а потому смутился еще болѣе и рѣшительно не зналъ, куда дѣвать глаза.

— Итакъ, вы промышляете шулерствомъ, м-ръ Бартеръ? — ласково спросилъ Филь.

— Какъ вы смѣете говорить это? — пролепеталъ изобличенный негодяй. — Вы приходите на квартиру джентльмена, проигрываете жалкихъ полкроны или двѣ…

Проговоривъ это, онъ рѣшился взглянуть въ лицо Филиппу, но, прочитавъ на немъ предсказаніе о грядущихъ и болѣе непріятныхъ для себя вещахъ, опустилъ глаза и упалъ на спинку стула. Желаніе Филя стало непобѣдимо. Онъ взялъ Бартера за шиворотъ, приподнялъ его со стула желѣзной рукой и спокойно спросилъ:

— Сколько украденныхъ билетовъ вы уже успѣли передать Штейнбергу?

Пріемъ былъ рискованный, но оказался вѣрнымъ. Бартеръ безмолвно уставился въ него глазами. Губы ею шевелились, но онъ ничего не могъ произнести. Затѣмъ челюсть его отпала, точно у мертвеца, а самъ онъ — такъ какъ Филиппъ выпустилъ его изъ рукъ — повалился какъ снопъ на стулъ.

— Ну, теперь для васъ всего лучше во всемъ сознаться. — сказалъ Филь, строго глядя на него. — Я выслѣживалъ васъ со второго дня нашего знакомства.

Бартеръ глухо застоналъ, но ничего не отвѣчалъ.

— Сколько билетовъ находится въ рукахъ Штейнберга? — спрашивалъ Филь.

Негодяй успѣлъ уже нѣсколько опомниться и могъ бы теперь отвѣтить, еслибы хотѣлъ. Но онъ зналъ, что его собственная трусость всему дѣлу причиной. Послѣ такого проявленія ужаса стоило ли запираться? Онъ не зналъ, что именно было извѣстно Филиппу, но былъ окончательно побѣжденъ.

Филиппъ не далъ однако ему долго раздумывать. Онъ въ третій разъ, медленно и напирая на каждое слово, произнесъ:

— Сколько изъ этихъ банковыхъ билетовъ перешло въ руки Штейнберга?

— Всѣ, — пролепеталъ Бартеръ: — всѣ до единаго.

— Хорошо, пока довольно, — сказалъ Филиппъ. Но въ этотъ моментъ какъ разъ раздался громкій звонъ у дверей, и несчастный Бартеръ вздрогнулъ; ужасъ вновь овладѣлъ имъ, и онъ всплеснулъ руками. Ему уже показалось, что полиція пришла арестовать его.

Филиппъ, оглядѣвъ комнату и видя, что убѣжать изъ нея нельзя, пошелъ самъ отворить дверь. До сихъ поръ онъ вполнѣ владѣлъ собой, но, отворивъ дверь и увидя Штейнберга, почувствовалъ, какъ сердце у него ёкнуло, а въ горлѣ пересохло.

Штейнбергъ угналъ его при свѣтѣ газоваго рожка.

— Добрый вечеръ, — сказалъ онъ, кивая головой. — Бартеръ дома, конечно?

— Сэръ, — отвѣчалъ Филиппъ, къ которому вернулось хладнокровіе, не безъ примѣси нѣкотораго юмора: — м-ръ Бартеръ дома и будетъ очень радъ, безъ сомнѣнія, видѣть васъ.

Штейнбергъ искоса поглядѣлъ на него и вошелъ. Филь заперъ дверь и пошелъ вслѣдъ за нимъ. Бартеръ, блѣдное лицо котораго теперь совсѣмъ помертвѣло, сидѣлъ въ креслѣ, съ вытаращенными глазами, какъ напуганный сумасшедшій. Штейнбергъ въ изумленіи остановился при видѣ его, а Филь, заперевъ дверь, вынулъ ключъ изъ замка и положилъ его въ карманъ.

— Эге! — сказалъ Штейнбергъ, быстро поворачиваясь: — что это значитъ?

Онъ смѣрилъ Филиппа съ головы до ногъ недобрымъ взглядомъ и отступилъ назадъ.

— Что это значитъ? — повторилъ онъ, переводя глаза съ одного на другого.

— Это значитъ, сэръ, — отвѣчалъ спокойно Филиппъ, — что вашъ плутъ товарищъ, вонъ тотъ храбрый джентльменъ, который сидитъ въ этомъ креслѣ, сознался во всемъ.

Штейнбергъ свирѣпо глянулъ на Бартера, подбѣжалъ къ нему и, схвативъ за шиворотъ, принялся трясти его обѣими руками, — и, конечно, Бартеру бы не сдобровать, еслибы не вмѣшательство Филиппа. Способъ этого вмѣшательства былъ на этотъ разъ не такой спокойный. Онъ оторвалъ Штейнберга отъ его жертвы съ такой силой, которую ему некогда было соразмѣрять, и швырнулъ его на другой конецъ комнаты. Тотъ угодилъ въ дверь, и при этомъ голова его съ такой силой ударилась объ нее, что онъ очутился на полу въ сидячемъ положеніи и лицо его мгновенно изъ свирѣпаго стало безсмысленнымъ и равнодушнымъ.

Между тѣмъ м-ръ Бартеръ, какъ ни былъ онъ пораженъ и разстроенъ, снова успѣлъ собраться съ мыслями, и когда увидѣлъ, что Штейнбергу приходится плохо, то усмотрѣлъ въ этомъ фактѣ ту соломенку, за которую хватается утопающій. Онъ всталъ съ мѣста, вдохновенный этой мыслью, и, подойдя къ безпомощному Штейнбергу, схватилъ его за руки.

— Свяжите его, м-ръ Бомани, свяжите его! онъ погубилъ меня, да будетъ онъ проклятъ! Я былъ бы честнымъ человѣкомъ, еслибы не онъ. Онъ натолкнулъ меня на этотъ грѣхъ, и всѣ деньги у него, до послѣдняго пенса. Я былъ жалкимъ орудіемъ, игрушкой въ его рукахъ. Свяжите его, м-ръ Бомани, прежде нежели онъ опомнится! Я его подержу пока.

Человѣкъ можетъ получить хорошій совѣтъ съ самой неожиданной стороны и хорошо сдѣлаетъ, если ему послѣдуетъ. Филь снялъ элегантный шарфъ съ собственной шеи Штейнберга и крѣпко связалъ ему руки. Послѣ того помогъ подняться на ноги и усадилъ въ кресло.

— Онъ пришелъ сегодня вечеромъ, — продолжалъ Бартеръ съ слезами искренняго раскаянія, — чтобы снова вымогать изъ меня деньги. Онъ вытянулъ изъ меня всѣ деньги до послѣдняго фартинга, клянусь въ томъ.

— Все это глупыя розсказни, — сказалъ Штейнбергъ, приходя въ себя. — Вы отвѣтите кому слѣдуетъ за свое насиліе, Бомани.

— Я отвѣчу за него кому слѣдуетъ, — отвѣчалъ Филь, — а теперь побезпокою васъ, м-ръ Штейнбергъ, и попрошу идти со мной куда слѣдуетъ.

— Не забудьте, — сказалъ Бартеръ, — что я помогалъ арестовать его. Вы замолвите за меня словечко, м-ръ Бомани, не правда ли? Я былъ все время жертвой этого негодяя. Я бы ни за что не сбился съ истиннаго пути, еслибы не онъ; я хотѣлъ отослать деньги назадъ, но онъ забралъ ихъ въ свои руки и не хотѣлъ объ этомъ и слышать; и, въ сущности, вѣдь я не укралъ эти деньги, м-ръ Бомани, а только нашелъ ихъ. Штейнбергъ захватилъ ихъ. Онъ говорилъ, что я буду дуракъ, если возвращу ихъ.

Какія чувства презрѣнія и бѣшенства кипѣли при этихъ заявленіяхъ въ груди м-ра Штейнберга, можно себѣ, вообразить. На лицѣ у него живо изображались они, но словесно онъ ихъ не высказывалъ.

— Встаньте! — обратился къ нему Филь. Штейнбергъ повиновался. — Сядьте на стулъ въ этомъ углу. — Штейнбергъ опять послушался. — Ну, а теперь вы, — сказалъ онъ, обращаясь въ Бартеру, — сядьте вонъ въ томъ углу за конторкой.

— Съ удовольствіемъ, м-ръ Бомани, — отвѣчалъ Бартеръ съ величайшей готовностью. — Я не желаю оказывать сопротивленіе закону. Я помогалъ арестовать преступника. Пожалуйста, запомните это, м-ръ Бомани. Пожалуйста, запомните.

Онъ взялъ тяжелую линейку, лежавшую на конторкѣ, и въ ожиданіи, что его оставятъ наединѣ съ Штейнбергомъ, погрозилъ ею послѣднему, чтобы показать, что онъ не лишенъ средствъ обороны противъ человѣка безоружнаго и связаннаго.

Филь отперъ дверь, вышелъ, вынувъ предварительно ключъ изъ замка и, заперевъ дверь съ наружной стороны, вынулъ опять ключъ и ушелъ. Оба преступника слышали его шаги, которые казались имъ торжествующими и вмѣстѣ съ тѣмъ угрожающими. Они прислушивались къ нимъ, когда онъ спускался съ лѣстницы, проходилъ по двору, до тѣхъ поръ, пока они не смѣшались съ уличнымъ шумомъ. Минуту спустя шаги снова послышались и уже въ сопровожденіи другихъ, болѣе тяжелыхъ и страшныхъ. Они знали, чьи эти шаги, и какъ ни были подавлены раньше, теперь пришли въ крайнее уныніе. Дверь отворилась, и Филь появился въ сопровожденіи полисмена.

— Я поручаю вамъ арестовать этихъ двухъ людей, — сказалъ молодой человѣкъ: — одного какъ вора, другого какъ укрывателя пачки банковыхъ билетовъ цѣной въ восемь тысячъ фунтовъ, принадлежавшихъ моему отцу, м-ру Филиппу Бомани, изъ Коль-порторсъ-Аллей.

— Я готовъ слѣдовать безъ сопротивленія, — взывалъ м-ръ Бартеръ изъ-за конторки. — Я помогалъ аресту вора и готовъ все сказать.

— Вотъ первое истинное слово, произнесенное вами, — отозвался Штейнбергъ. — Снимите это! — протянулъ онъ руки. — Я пойду смирно. Я могу черезъ часъ представить за себя поруку.

— Не развязывайте ему рукъ, м-ръ Бомани, если мы должны ѣхать въ одномъ экипажѣ. Онъ грозилъ мнѣ въ ваше отсутствіе. Онъ говорилъ, что еслибы его посадили на пятьдесятъ лѣтъ въ тюрьму, онъ убьетъ меня, когда его выпустятъ. Онъ сдѣлаетъ это, потому что я его выдалъ; вѣдь такъ, м-ръ Бомани? Я выдалъ его, полисменъ. Я готовъ все показать… все рѣшительно. Онъ погубилъ меня, а теперь говоритъ, что убьетъ за то, что я показалъ правду.

— Я желаю ѣхать отдѣльно. Я заплачу за извозчика. Я не хочу ѣхать съ этимъ идіотомъ-болтуномъ.

— Я съ удовольствіемъ поѣду съ м-ромъ Бомани, — сказалъ кающійся грѣшникъ. — Я съ удовольствіемъ поѣду съ вами, куда угодно. Я готовъ ѣхать, куда вы прикажете.

Трудно было ожидать, чтобы Филиппъ относился съ симпатіей къ которому бы то ни было изъ своихъ собесѣдниковъ, но изъ двоихъ ему менѣе былъ противенъ Штейнбергъ. А такъ какъ притомъ гуманизмъ и благоразуміе рекомендовали этотъ выборъ, то онъ и избралъ своимъ спутникомъ Штейнберга. Полицейскій надѣлъ шляпу на голову Штейнберга и квартетъ тронулся въ путь. Видъ человѣка съ руками, крѣпко связанными пунцовымъ шарфомъ, собралъ-было на минуту небольшую толпу людей у воротъ; но двѣ извозчичьихъ кареты были подозваны, и плѣнники и конвойные освободились отъ празднаго любопытства. Когда пріѣхали въ полицію, оказалось, что дорогой м-ръ Бартеръ, отъ избытка чувствъ, разсказалъ полисмену всю исторію про потерянные билеты. Онъ объявилъ, что, насколько ему извѣстно, они хранятся въ несгараемомъ шкафѣ, въ конторѣ Штейнберга въ Гаттонъ-Гарденѣ. Полицейскій инспекторъ, услышавъ такое показаніе, нашелъ, что времени терять нечего. Обоихъ арестантовъ обыскали, и м-ръ Бартеръ былъ такъ добръ, что указалъ, который изъ ключей Штейнберга слѣдуетъ взять, чтобы отпереть несгараемый шкафъ. Онъ предложилъ даже свои услуги въ качествѣ проводника, но предложеніе это было отвергнуто съ холодностью, представлявшей странный контрастъ съ горячностью предложенія.

— Благодарю, сэръ, — сказалъ инспекторъ съ ледяной интонаціей въ голосѣ: — мы обойдемся и безъ вашей помощи.

Окружной супер-интендантъ, которому сообщили о дѣлѣ по телефону, явился на мѣсто дѣйствія. Разспросивъ съ оффиціальной краткостью объ обстоятельствахъ дѣла, онъ взялъ ключи, позвалъ констебля и собирался уйти, когда Филиппъ попросилъ позволенія ему сопутствовать.

— Билеты, сэръ, — объяснилъ онъ, — были довѣрены на храненіе моему отцу его давнишнимъ пріятелемъ. Моего отца заподозрили въ томъ, что онъ присвоилъ себѣ эти деньги — вещь, на которую онъ совсѣмъ неспособенъ. Если я привезу ему извѣстіе о томъ, что онѣ найдены, то сниму бремя незаслуженнаго позора съ головы честнаго человѣка.

— Очень радъ вашему обществу, м-ръ Бомани, — отвѣчалъ супер-интендантъ, слегка тронутый серьезностью молодого человѣка.

Итакъ, они втроемъ сѣли въ четырехмѣстный кэбъ, отправились въ Гаттонъ-Гарденъ и тамъ вошли въ квартиру, которую занималъ м-ръ Штейнбергъ. Въ ней не было газа, но потайной фонарь констэбля освѣщалъ путь. При его свѣтѣ они увидѣла несгараемый шкафъ, описанный сообщительнымъ преступникомъ. Въ немъ оказались билеты, сложенные аккуратно въ пачку по нумерамъ.

Поглядѣвъ на это великолѣпное зрѣлище, Филь выскочилъ на улицу, кликнулъ извозчика и полетѣлъ сломя голову, поощряя извозчика обѣщаніемъ прибавки, къ старику Броуну и его дочери. Тамъ онъ сообщилъ чудесное извѣстіе немного сбивчиво и спотыкаясь на словахъ отъ волненія. Патти обняла его и откровенно заплакала. Старикъ Броунъ подозрительно часто сморкался, а въ промежуткахъ трясъ руку своего нареченнаго зятя.

— Филь! — закричалъ онъ, наконецъ: — гдѣ твой отецъ? Ей-Богу, сэръ, ему не стоило бѣжать отъ меня изъ-за того, что онъ потерялъ пачку презрѣнныхъ денегъ. Стоило ему придти только и сказать: Броунъ, деньги потеряны! Онъ, значитъ, не вѣрилъ въ то, что я ему довѣряю. Поскорѣе отправимся къ нему. Гдѣ онъ?

Старикъ изо всей мочи позвонилъ.

— Пошлите Бреннера въ конюшню, — сказалъ онъ появившемуся слугѣ. — Скажите ему, чтобы онъ запрягалъ карету и сейчасъ бы подавалъ лошадей. Гдѣ вашъ отецъ, Филь?

— Онъ живетъ въ Попларъ-Уэ, — отвѣчалъ Филь. — Горнетъ, его бывшій клеркъ, проживаетъ въ томъ же домѣ, гдѣ и онъ.

— Мы сейчасъ поѣдемъ и утѣшимъ его, — сказалъ старикъ, съ влажными глазами и дрожащими руками. — Филь, милый мой, — продолжалъ онъ, беря молодого человѣка за руку, — старъ я становлюсь. Ты не повѣришь этому, потому что я всегда умѣлъ справляться съ своимъ горемъ, но мнѣ многое пришлось испытать на своемъ вѣку, и повѣрь мнѣ на слово: нѣтъ хуже печали въ свѣтѣ, какъ честному человѣку принять другого честнаго человѣка за мошенника.

И вотъ какъ случилось, что Бомани старшій, который, въ сущности, пожалуй, и не заслуживалъ быть признаннымъ за героя, былъ оплаканъ слезами троихъ честнѣйшихъ и благороднѣйшихъ людей и возведенъ въ ихъ умѣ въ нѣкотораго рода живую статую мученика. Тѣ, которые узнавали эту исторію позднѣе, оплакивали его слабость и считали его жертвой преувеличенной чувствительности и деликатности.

Онъ теперь живетъ, окруженный ореоломъ святости и, по мнѣнію многихъ, пострадалъ ради великаго и вполнѣ благороднаго, хотя, быть можетъ, и не совсѣмъ опредѣленнаго принципа.

Странныя вещи ежедневно случаются въ мірѣ, но проходятъ незамѣченными. Поклоненіе деликатной щепетильности Бомани старшаго можетъ показаться немного нелѣпымъ тому, кто смотритъ въ корень вещей, хотя каждому пріятно, что честный сынъ можетъ относиться къ нему съ жалостью, не безъ примѣси восхищенія. Но самое странное, быть можетъ, во всей этой странной исторіи слѣдуетъ искать въ отчетахъ репортеровъ о рѣчи обвинителя въ Ольдъ-Бейлѣ, когда начался процессъ противъ гг. Бартера и Штейнберга.

— «Вы, Бартеръ, — сказалъ ученый прокуроръ, — находились, повидимому, подъ вліяніемъ болѣе сильнаго и умнаго человѣка, чѣмъ вы сами. Вы, повидимому, въ минуту слабости были сведены съ пути истиннаго этимъ болѣе умнымъ человѣкомъ. Но вы выказали такое пониманіе всей преступности своего поведенія, и полнымъ разоблаченіемъ преступленія, совершеннаго вами и вашимъ товарищемъ и своими показаніями въ судѣ сегодня, проявили такое безусловное раскаяніе, что я не считаю полезнымъ или даже справедливымъ приговаривать васъ въ тяжкому тюремному заключенію. Тѣмъ не менѣе, законы страны должна быть уважены, и мнѣ пріятно думать, что, уважая законъ, я даю вамъ случай для размышленія, для принятія твердыхъ рѣшеній насчетъ будущей жизни и для подтвержденія тѣхъ добрыхъ намѣреній, которыя, какъ я полагаю, несмотря на ваше участіе въ этомъ преступномъ предпріятіи, одушевляютъ васъ»…

По моему крайнему разумѣнію, въ этомъ есть рѣшительный элементъ для комедіи; но ученый прокуроръ походилъ на нѣкоторыхъ изъ своихъ неученыхъ ближнихъ въ томъ отношеніи, что не могъ же онъ всего знать.

М-ръ Бартеръ снова процвѣтаетъ, но даже и по сіе время ожидаетъ съ большимъ безпокойствомъ освобожденія человѣка, который вовлекъ его въ преступленіе.

А. Э.