Ранняя обедня (Петров-Скиталец)/ДО
| Ранняя обѣдня |
| Источникъ: Скиталецъ. Разсказы и пѣсни. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1902. — Т. I. — С. 145. |
Темно. Зимняя ночь заворожила городъ безтрепетнымъ молчаніемъ. Нигдѣ ни огонька, ни звука шаговъ, ни скрипа санныхъ полозьевъ по снѣгу.
Ночные караульщики спятъ на лавкахъ у воротъ, закутанные въ свои огромные тулупы. Только на темномъ небѣ трепещутъ синеватыя звѣзды и холодно смотрятъ на спящій міръ, окутанный безпросвѣтною, молчаливою мглой.
За ночь тротуары замело снѣгомъ, и на этомъ снѣгѣ еще нѣтъ нигдѣ слѣда человѣческаго. Тихо. Городъ словно вымеръ. Отовсюду чутко смотрятъ тьма и молчаніе.
И вдругъ воздухъ дрогнулъ отъ густого мѣднаго звука. Это былъ грустный, надрывающій сердце ударъ. Медленно колыхаясь, упалъ онъ въ мертвую тишину, и тишина поглотила его, и уныло растаялъ въ ней этотъ глубокій и печальный вздохъ соборнаго колокола.
И опять стало тихо. И чутко дышетъ молчаніе ночи, и тревожно смотритъ отовсюду тьма. Казалось, что внезапный зовъ колокола безслѣдно пропалъ въ пустынѣ молчанія, что онъ не разбудилъ сонной тьмы.
Но когда замеръ его одинокій голосъ, откуда-то издалека доплылъ отвѣтъ другого колокола. И, перепутываясь вдалекѣ, стали рождаться разноголосые мѣдные крики. Они говорили о чемъ-то другъ другу и, печально вздыхая, падали въ бездну тишины, и тишина поглощала ихъ.
Въ старинномъ соборѣ чуть-чуть свѣтился огонекъ. Черные, низкіе своды таинственно терялись въ темнотѣ. Огромныя тѣни, колыхаясь, блуждали по собору.
Свѣчи и лампады, какъ звѣздочки, теплились въ правомъ низкомъ придѣлѣ; въ лѣвомъ и переднемъ алтарѣ, подъ куполомъ, было совсѣмъ темно.
Позвякивая большими ключами, прошелъ церковный сторожъ, сѣдой, какъ лунь, съ окладистой бородой и кудрявыми волосами въ кружало. Его шаркающіе шаги и металлическое звяканье ключей отчетливо повторяются эхомъ въ темныхъ алтаряхъ, и кажется, что тамъ кто-то ходитъ другой, огромный, мягкій и кроткій. Гигантская тѣнь старика ложится черезъ весь соборъ, перегибается на ступеняхъ амвона, ползетъ по бѣлымъ косякамъ узкихъ оконъ съ узорчатыми желѣзными рѣшетками.
Гулко хлопнула тяжелая дверь, и вмѣстѣ съ бѣлыми клубами холоднаго воздуха въ церковь вошелъ высокій дьяконъ въ енотовой шубѣ съ огромнымъ поднятымъ воротникомъ. Онъ отогнулъ воротникъ, разгладилъ окладистую бороду, тряхнулъ длинными волосами, уцѣлѣвшими только на затылкѣ, и осторожно крякнулъ, прочищая горло.
Звукъ его густого баса встревожилъ всю тишину собора, и она безпокойно всколыхнулась, подхватила металлическій голосъ дьякона и долго играла имъ подъ темными сводами.
Дьяконъ тяжелыми шагами прошелъ черезъ всю церковь въ алтарь. Его картинная фигура съ длинной бородой, ниспадавшей на грудь, и кудрями на затылкѣ вырѣзалась на свѣтломъ фонѣ золотыхъ иконъ рѣзко-очерченнымъ силуэтомъ. За нимъ по каменнымъ плитамъ двигалась огромная, неопредѣленная тѣнь.
Тяжелая дверь опять отворилась, родила гулкіе звуки, опять кто-то вошелъ и кашлянулъ. Силуэты людей все чаще и чаще обрисовывались въ полутьмѣ, и отъ каждаго человѣка падала длинная тѣнь. Шумно пробѣжали мальчуганы-пѣвчіе съ красными отъ мороза щеками, послышались теноровыя и басовыя покашливанія взрослыхъ пѣвчихъ.
Стали входить фигуры въ дубленыхъ полушубкахъ, въ промерзлыхъ лаптяхъ.
Всюду кроткими звѣздами вспыхивали огни свѣчъ. Наконецъ, изъ алтаря задребезжалъ старческій голосъ священника, и дьячекъ громко сталъ читать часы горловымъ козлинымъ голосомъ.
Это былъ мастеръ быстраго чтенія. Слова у него сыпались такъ стремительно, что въ нихъ нельзя было уловить никакого смысла. Громко барабаня языкомъ, онъ сладостно замиралъ, переводя дыханіе, и, быть можетъ, находилъ своеобразное удовольствіе въ своемъ искусствѣ.
— …«На рукахъ возьмутъ тя, да не когда преткнеши… на аспида и василиска… и попереши льва и змія… Живый въ помощи Вышняго, въ кровѣ Бога небеснаго»…
Отдѣльныя фразы мелькали и тонули въ быстромъ потокѣ его чтенія; «Господи, помилуй» сыпалось частою дробью и сливалось въ какое-то безсмысленное «помилосъ».
А сквозь шумъ его чтенія, хлопанье двери и шаги входящихъ въ храмъ изъ алтаря струилось низкое рокотаніе густого дьяконова баса.
Изъ темноты лѣваго придѣла выходили пѣвчіе: они давно уже дремали во мглѣ клироса въ ожиданіи начала обѣдни. Хоръ становился не на клиросѣ освѣщеннаго придѣла, гдѣ было тѣсно, низко и глухо, а подъ самой аркой. Высокіе силуэты басовъ загородили ее полукругомъ, а мальчики стояли посреди церкви подъ паникадиломъ высокаго купола, двумя кучками, одна противъ другой. Въ центрѣ хора виднѣлся неопредѣленный силуэтъ регента.
Изъ придѣла крякнулъ дьяконъ и возгласилъ густымъ речитативомъ:
— Бла-гос-ло-ви, вла-ды-ко-о-о!
Старческій голосъ священника чуть слышно доносился изъ алтаря, и регентъ скорѣе чутьемъ, чѣмъ ухомъ, угадалъ окончаніе возгласа. Онъ взмахнулъ руками, и хоръ густымъ аккордомъ загудѣлъ обычное «аминь».
Пѣли довольно лѣниво. Нераспѣтые, отяжелѣвшіе отъ сна голоса немного понижали тонъ, у теноровъ иногда выскакивали «галушки», басамъ трудно было стихать. Только октавѣ было хорошо: послѣ сна или, можетъ быть, перепоя она свободно пускала самые низкіе звуки, и они густой волной разстилались по каменному полу.
«Октава» исходила изъ огромнаго силуэта старика въ плохомъ сюртукѣ, съ длинными сѣдыми волосами и благообразной бородой.
Вскорѣ этотъ силуэтъ, длинный и наклоненный впередъ, огромными шагами передвинулся въ придѣлъ съ большой книгой въ рукахъ.
Хору не видно было богослуженія въ придѣлѣ, и регентъ, прислушиваясь, руководился только звуками.
А позади хора уже стояла темная толпа народа. Это были все овчинные тулупы, полушубки, поддевки, мужицкія бородатыя лица. Къ этой ранней службѣ ходитъ только молчаливый и бѣдный людъ со своей крѣпкой вѣрой въ Бога, съ темными зачатками мыслей, задолго до разсвѣта приходящій сюда получить своеобразное душевное удовлетвореніе.
— Бр-ра-тіе!.. — доносился изъ придѣла тяжелый басъ огромнаго силуэта.
Видно было, какъ высокій старичище стоялъ въ толпѣ, выше ея на голову, и ревѣлъ, растопыривъ передъ собой тяжелую книгу.
— «Не пріоб-щай-те-ся къ дѣламъ неплоднымъ тьмы-ы»…
Чтеніе апостола даетъ пѣвчимъ время для отдыха, выхода изъ церкви, чтобы покурить, и для разговоровъ. Они сгруппировались и, пользуясь ревомъ чтеца, свободно разговариваютъ.
Подошелъ къ нимъ и регентъ — плотная фигура съ брюшкомъ.
— «Воз-ста-ни, спяй, и воскрес-ни отъ ме-е-рт-выхъ!» — грохоталъ здоровенный басище.
— Куда бы мнѣ спровадить эту окаянную силу? — кивнулъ регентъ въ сторону оглушительнаго рева.
— А что, надоѣлъ? — прогудѣлъ кто-то басомъ.
— Мочи моей нѣтъ! Только портитъ. Помните, въ прошлый разъ второпяхъ схватилъ ноты вверхъ ногами и зазѣвалъ одинъ верхнее «ре», а написано-то, конечно, нижнее, піаниссимо…
— Куда его дѣнешь? — безнадежно сказалъ кто-то, — дѣваться ему некуда! Въ униженіи человѣкъ, ну и — ослабъ!..
— А кто виноватъ? Не пьянствуй!
— «Сего ра-ди не бывайте нес-мы-ыс-лен-ни!» — сурово гремѣлъ надъ толпой старичище. — «Но разумѣвающе, что есть воля Б-бо-жі-я!»
— Вѣдь онъ до чего доходилъ? Въ рясѣ, днемъ, фонарные столбы выворачивалъ при всемъ народѣ! «Не я, — говоритъ, — Христа забылъ, а Христосъ меня!..»
— Да оно, духовенство-то, всегда много пьетъ, особливо дьякона́. Рѣдкій не сопьется и въ концѣ концовъ въ пѣвчіе не попадетъ, потому что жизнь такая: обѣды, крестины, молебны! Какъ тутъ не погибнуть слабодушному человѣку? А купечество? И опять же — скука!
— Отъ пьянства всѣ гибнутъ! — солидно сказалъ регентъ, — вотъ Урбановъ тоже! Двѣ недѣли глазъ не кажетъ, пьяная морда! Ну, не подлецъ ли? Въ ногахъ валялся, клялся, что не будетъ пить; одѣли его купцы, а онъ опять!..
Регентъ съ грустью и злобой покачалъ головой и сказалъ съ неожиданной рѣшимостью:
— Въ шею!..
— Жалко! — возразили ему, — хорошій солистъ!
— Еще бы! — согласился регентъ, — талантъ, чудный теноръ, сколько души, сколько вкуса, чувства, н-но — пьяница! Ничего не подѣлаешь! Придется разстаться. Вѣдь другой бы съ его голосомъ и способностями карьеру себѣ сдѣлалъ, а этотъ лѣнтяй въ пьянствѣ изжилъ всю свою жизнь! Я ему, подлецу, и дверей теперь не открою, коли опять придетъ каяться! Усталъ я отъ этой канители! И что это за удивительная вещь? Какъ хорошій пѣвчій, такъ изъ рукъ вонъ пьяница!
— Да онъ, пожалуй, какъ бы сейчасъ къ ранней не пришелъ? Вытрезвляется, говорятъ.
— Ну, если придетъ, споемъ «Покаяніе»: я его пр-ро-ма-нежу!
— Сорвется, пожалуй, онъ тамъ съ верхняго-то «ля»? Вѣдь послѣ запоя!..
— А мнѣ какое дѣло? Умѣешь пить, такъ умѣй и пѣть! А не то — съ Богомъ, въ босяки!
— Пропоетъ! — возразилъ кто-то, — послѣ запоя онъ удивительно хорошо поетъ! Я помню, онъ такъ-то разъ «Яко согрѣшихомъ» спѣлъ: диву всѣ дались! Поетъ, а у самого слезы по мордѣ такъ и теку-утъ!..
Бывшій дьяконъ добрался до самыхъ верхнихъ нотъ и неистово оралъ, выходя изъ себя:
— «Не упива-айте-ся вино-о-мъ! Въ немъ-же есть блу-у-дъ!»
Ему трудно было остановить массу своего голоса на неудобномъ звукѣ «д», и его басъ, упираясь въ низкіе своды, неуклюже рухнулъ, какъ глыба.
— Миръ ти! — укоризненно сказалъ ему священникъ.
Старичище что-то недовольно проворчалъ ему въ отвѣтъ октавой и возвратился въ хоръ. Хоръ запѣлъ…
Для «Херувимской» одинъ изъ мальчиковъ роздалъ всѣмъ партіямъ ноты. Подъ темной аркой пѣвчіе зажгли свѣчи, чтобы свѣтить на бумагу. Нотные листки освѣщались трепетнымъ мерцаніемъ восковыхъ свѣчекъ. Блѣдный свѣтъ случайно падалъ на сдвинутыя плечи, лица, бороды пѣвчихъ. За предѣлами этого слабаго свѣта все тонуло во мракѣ.
А тамъ, во мракѣ, шевелилась и вздыхала таинственная толпа въ полушубкахъ, лаптяхъ и валеныхъ сапогахъ. Неясная и неопредѣленная отъ темноты, она казалась громадной и стихійной, и загадочной со своею глубокою и земною жизнью духа, полною нетронутой вѣры…
Волнами, тихо, широко и стройно разливалась херувимская пѣснь.
Хора почти не видно было въ темнотѣ, и казалось, что благоговѣйно-тихое пѣніе доносится изъ купола, откуда спускается къ людямъ рой свѣтлыхъ ангеловъ. Они вѣютъ своими серебряными крыльями и несутъ въ этотъ бѣдный міръ, молящійся во мракѣ, что-то прекрасное, чистое и свѣтлое…
Народъ тихо шевелился и осторожно вздыхалъ, и казалось, что вотъ сейчасъ таинственная мгла, одѣвающая эту мрачную церковь, разорвется, какъ завѣса, и всѣ увидятъ иной міръ, свѣтлый, радостный, полный разноцвѣтныхъ лучей, залитый волнами серебристаго свѣта, прекрасный, какъ это стройное пѣніе…
Но въ церкви все такъ же мрачно и темно, и волны ангельскаго пѣнія, приближаясь, опять уходятъ въ куполъ и медленно замираютъ, словно доносятся издали; и вотъ уже ушли, и все стихло, словно въ воздухѣ невидимо проплыла небесная процессія, странное и нѣжное видѣніе, которому нѣтъ мѣста во мракѣ печальной и несчастной земли.
Грубо звучитъ металлическій голосъ дьякона. Грустно дребезжитъ старческій голосъ священника. И вдругъ неожиданно и мощно грянули басы:
— «Я-ко да ца-ря!..»
И вслѣдъ за ними, порхая и крутясь, понеслись дѣтскіе и теноровые голоса. Они радостно мчались въ куполъ, перепутываясь и догоняя другъ друга, какъ въ майскій день золотые мотыльки на солнцѣ.
А басы порывисто и быстро, все выше и выше, все мощнѣе и грознѣе повторяли:
— «Подымемъ! Подымемъ! Подымемъ!»
Мракъ становился блѣднѣе. Въ узкія окна купола пробивался разсвѣтъ; и яснѣе можно было различать внутренность храма, толпу народа и фигуры пѣвчихъ. И по мѣрѣ того, какъ становилось свѣтлѣе, — все кругомъ утрачивало свой мрачный и таинственный колоритъ.
Обѣдня близилась къ концу. Хоръ тихо и молитвенно пѣлъ «Отче нашъ». Въ черной толпѣ мелькали бѣлыя руки: всѣ осѣняли себя крестнымъ знаменіемъ.
Въ это время въ полукругѣ хора появилась робкая фигура человѣка, одѣтаго очень плохо; это былъ тщедушный, до времени изжитой человѣкъ, съ козлиной бороденкой и рѣдкими, спутанными кудрями до плечъ… Видно было, что лицо его было когда-то красивымъ, и кудри — густыми и холенными… На немъ была изодранная кацавейка, подпоясанная краснымъ платкомъ, заплатанныя брюки и промерзлые ботинки безъ калошъ. Онъ стыдливо и застѣнчиво горбился и пряталъ въ рукава красныя отъ холода руки.
Въ хорѣ произошло движеніе, и пронесся шопотъ: «Урбановъ»…
Регентъ презрительно покосился на него, а онъ стоялъ въ полукругѣ, на виду у всѣхъ, презираемый всѣми, и, быть можетъ, самъ презирая себя, съ прижатыми къ груди руками, въ жалкой позѣ ничтожества…
Изъ хора выступили въ полукругъ солисты: высокій басъ съ бѣлокурой бородой и низенькій хохлатый теноръ съ рябымъ лицомъ.
Регентъ сдѣлалъ едва замѣтное движеніе рукой: Урбановъ подвинулся впередъ. И они всѣ трое стояли въ полукругѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ другъ отъ друга: Урбановъ въ серединѣ, подъ аркой, лицомъ къ алтарю и регенту, который стоялъ передъ ними съ поднятой рукой.
— Покаяніе! — чуть слышно сказалъ онъ и задалъ тонъ.
Пѣвцы замерли на своихъ мѣстахъ. Регентъ плавно шевельнулъ рукой, и они запѣли.
Басъ гудѣлъ стройно, какъ органъ, рябой вторилъ теноромъ, а высокимъ «первымъ» теноромъ запѣлъ оборванецъ.
У него былъ нѣжный и мягкій, свободный голосъ. Странно было слышать благородные и трогательные звуки изъ впалой груди измытареннаго пропойцы. Эти грудные звуки струились свѣтлымъ и чистымъ потокомъ и незамѣтно переходили въ нѣжную фистулу, тихо-тихо замирали, и когда казалось, что они уже замерли, они начинали опять расти, расширяться, опять обращались въ грудные, цѣльные и полные звуки и опять замирали. Незамѣтно было, когда онъ переводитъ дыханіе, и голосъ его казался безконечнымъ и безграничнымъ, какимъ-то моремъ звуковъ.
Они пѣли тріо «Покаянія отверзи ми двери».
Урбановъ, жалкій, всклокоченный, съ умоляющимъ видомъ стоялъ передъ суровымъ регентомъ и пѣлъ о «покаяніи». А регентъ пронизывалъ его испытующимъ окомъ и неумолимо помахивалъ рукой. Въ хорѣ промелькнули улыбки.
— «От-ве-е-рзи!..» — повторилъ опять Урбановъ, но уже съ большей страстностью, въ очень высокую, звонкую ноту, подъ густой аккомпаниментъ баса и рябого тенора, и уже вспыхнуло въ этомъ звукѣ что-то проникновенное, что сразу передалось всѣмъ и прекратило улыбки.
А молчаливая толпа народа какъ бы замерла, перестала шевелиться, кашлять и вздыхать, и неизвѣстно было, слушаетъ ли она пѣвцовъ, или совсѣмъ не замѣчаетъ ихъ.
Урбановъ пѣлъ и медленно выпрямлялся, устремивъ глаза свои въ куполъ. Онъ сразу какъ бы отодвинулъ на второй планъ остальныхъ пѣвцовъ и къ одному себѣ привлекъ всеобщее вниманіе.
— «Храмъ носяй тѣ-лес-ный!» — нѣжно трепеталъ его голосъ.
— «Храмъ!» — струннымъ аккордомъ торжественно гудѣлъ басъ.
— «Весь… весь… весь оскверненъ!» — рыдалъ голосъ Урбанова, а самъ онъ все крѣпче прижималъ къ своей впалой груди красныя, иззябшія руки.
— «Оскверненъ!» — глубоко и печально вздыхалъ басъ.
И въ толпѣ народа также послышались вздохи. Ихъ такъ было много, что они сливались въ какой-то невнятный шелестъ или дальній шумъ рѣки… Казалось, что вѣтеръ пробѣгалъ по вершинамъ темнаго лѣса, и лѣсъ невнятно шумѣлъ, или гдѣ-то далеко волна тихо приходила къ берегу и умирала на немъ.
— «И въ лѣности… и въ лѣности»… — словно огненнымъ бичомъ ударялъ Урбановъ и вдругъ высоко зазвенѣлъ съ такою силой, огнемъ, слезами и могучимъ чувствомъ отчаянія, что весь соборъ, казалось, притаилъ дыханіе и слушалъ, и строгіе лики святыхъ посмотрѣли на пѣвца менѣе строго:
— «Все житіе мо-е… изжихъ»… — это былъ ужасъ горькаго сознанія, что жизнь изжита безвозвратно и непоправимо, что талантъ погубленъ во тьмѣ и грязи, и что уже не подняться ему оттуда…
Отъ этого звука, который вырвался изъ самой глубины души пѣвца, у всѣхъ отозвался въ груди какой-то отвѣтный аккордъ. Рыдающее чувство отчаянія дошло до каждаго человѣка и коснулось нѣжныхъ, тайныхъ струнъ его сердца… Словно искрами осыпалъ онъ толпу и долго и нѣжно затихалъ, словно проливая тихія, неутѣшныя слезы.
И вдругъ басъ неожиданно грянулъ, какъ громъ:
— «О-ка-я-нный!»
Въ толпѣ прошла волна вздоховъ.
— «Тр-ре-пе-щу!..» — могучимъ ударомъ разразился полный и свѣтлый голосъ, словно это было проклятіе неба…
И когда весь хоръ, какъ бы придавленный этимъ ударомъ, прошепталъ тихо и страшно, словно низвергнутый въ преисподнюю, съ октавой, едва доходящей изъ бездны, и казалось, что сюда уже доносятся чуть слышные голоса ада:
— «Страшнаго… суднаго… дне»… — въ этотъ моментъ передняя половина толпы, какъ одинъ человѣкъ, опустилась на колѣни, сама не замѣчая этого, и въ шелестѣ вздоховъ тонкими струйками мелькали всхлипыванія.
А Урбановъ, преобразившійся, съ глазами, устремленными въ самый верхъ купола, все еще стоялъ съ прижатыми къ груди руками, и голосъ его все еще замиралъ нѣжнымъ, плачущимъ звукомъ.
Послѣ мрачнаго паденія въ грязь порока, со дна трущобы, — онъ явился въ храмъ и теперь вновь ощущалъ въ своей груди жгучее чувство вдохновенія, душа его вновь возстала изъ темной бездны и на моментъ освѣтилась чуднымъ свѣтомъ красоты и таланта.
Между пѣвцомъ и толпой вдругъ почувствовалась какая-то связь, словно въ воздухѣ внезапно протянулись тонкія серебристыя нити.
Первые лучи восходящаго солнца ударили въ разноцвѣтныя стекла узкихъ оконъ… Словно золотыя струны, задрожали они въ голубомъ воздухѣ собора и одѣли въ золото и пурпуръ жалкія лохмотья пѣвца и ярко освѣтили его блѣдное лицо, орошенное слезами. Солнце какъ будто охорашивало его, оставляя въ тѣни картинный полукругъ хора и безмолвную, колѣнопреклоненную толпу народа. Казалось, что она, эта толпа, все еще слушаетъ звуки, которые давно уже умерли подъ черными сводами стараго собора.