Разумные : Записки таракана
авторъ Николай Ивановичъ Позняковъ
Дата созданія: 1885. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 187.

Удивительное дѣло! Сами они, эти людишки, заводятъ насъ въ своихъ жилищахъ и сами-же насъ ненавидятъ и преслѣдуютъ, какъ-будто не они, а мы виноваты въ томъ, что дѣлаемся ихъ сожителями!.. Никакой нѣтъ справедливости въ этихъ людишкахъ… А еще называются разумными животными!..

Я положительно сомнѣваюсь, чтобы, напримѣръ, мои прежніе хозяева, Капитонъ Григорьевичъ и Амалія Августовна, были, дѣйствительно, разумными. Стоитъ только взглянуть на ихъ лица, посмотрѣть, какъ они одѣты, послѣдить за тѣмъ, что дѣлаютъ, послушать, что говорятъ, — и невольно скажешь тогда: «Господи! да неужели-же и въ самомъ дѣлѣ это разумные? да послѣ этого неразумные-то какими-же должны быть?..»

Представьте вы себѣ человѣка — ни большого, ни маленькаго, такъ себѣ, средняго роста. Но въ ширину онъ немного развѣ меньше, чѣмъ въ вышину, такъ что имѣетъ видъ овальный. У этого яйцевиднаго человѣка носъ также яйцевидный и напоминаетъ собою пасхальное яичко, потому что отъ переносицы до самаго кончика сплошь краснаго цвѣта. Если смотрѣть Капитону Григорьичу прямо въ лицо, а не съ боку, то кажется, что носъ его занимаетъ ровно четверть физіономіи. Такъ что, сравнительно съ носомъ, всѣ остальныя части его лица кажутся какими-то карликами. Лобъ у Капитона Григорьича низкій и узкій, перерѣзанный тремя длинными, глубокими морщинами, идущими отъ виска къ виску и отдѣленными другъ отъ друга жирными грядками кожи. Красныя, толстыя губы его вѣчно чмокаютъ, какъ-будто онъ постоянно жуетъ что-то. Щеки отвисли. Капитонъ Григорьичъ рѣдко бреетъ усы и бороду, а потому у него верхняя губа, подбородокъ и щеки почти всегда покрыты густою, жесткою щеткою, сѣроватою отъ пробившейся въ бородѣ и усахъ просѣди. Такую-же густую, сѣроватую щетку представляютъ собою коротко-остриженные волосы Капитона Григорьича. Ну, а глаза… Признаться, мнѣ въ первое время казалось, что у него глазъ вовсе нѣтъ… И только потомъ уже я съ высоты моей перегородки — моего любимаго мѣстечка — я разобралъ, что у Капитона Григорьича есть глаза, т.-е. вѣрнѣе — глазки, но они почти совсѣмъ заплыли жиромъ и закрылись обѣими вѣками.

Ну, что? какъ вамъ понравился портретъ? хорошъ мой бывшій хозяинъ? Погодите, впрочемъ, давать ваше заключеніе о немъ: это еще только физіономія; а мнѣ хочется нарисовать вамъ его во весь ростъ, для чего и необходимо взглянуть, какъ онъ одѣтъ.

Капитонъ Григорьичъ почти не выходилъ изъ халата. И что это за халатъ, если-бъ вы только видѣли! Сдается мнѣ, что если-бы Амалія Августовна попробовала топить изъ него сало, то навѣрно вытопила-бы не одинъ фунтъ. На нѣкоторыхъ его мѣстахъ, которыя меньше трутся, — напримѣръ, на плечахъ и на полахъ сбоку, — остались еще слѣды турецкаго узора и отчасти сохранился прежній лиловый цвѣтъ. Остальныя-же части халата или выгорѣли окончательно, такъ что пріобрѣли какой-то рыжій цвѣтъ, или-же такъ засалились, что глядя на нихъ, можно подумать, не полежали-ли онѣ какъ-нибудь случайно въ маслѣ денекъ-другой. Халатъ этотъ надѣвается Капитономъ Григорьичемъ съ самаго утра. Какъ-только Капитонъ Григорьичъ, проснувшись и почесывая спину, спускаетъ ноги съ кровати, — онѣ прямо попадаютъ въ широкія туфли, стоящія тутъ-же на-готовѣ, а рука его протягивается къ стулу и беретъ съ него халатъ. Затѣмъ Капитонъ Григорьичъ медленно поднимается на ноги, и руки его, проскользнувъ въ рукава халата, притягиваютъ со столика коробку съ табакомъ и гильзами. Не проходитъ послѣ этого и двухъ минутъ, какъ ужъ по всей комнатѣ носятся синеватые клубы ѣдкаго дыма, а Капитонъ Григорьичъ, сидя на своемъ изодранномъ, потертомъ креслѣ съ обломанной правой ручкой, въ шлёпанцахъ-туфляхъ на босую ногу, съ незастегнутымъ воротомъ измятой ситцевой рубашки, пыхтитъ, въ ожиданіи стакана чаю, изъ своего длиннаго, прокоптѣвшаго насквозь мундштука, неподвижно смотритъ въ окно на дворъ заспанными, полуслипшимися глазками и наполняетъ всю комнату такимъ тяжелымъ, громкимъ сопѣньемъ, какъ-будто онъ каждымъ вздохомъ вбираетъ себѣ въ грудь и затѣмъ выдыхаетъ изъ нея цѣлые пуды воздуха…

И такъ — весь день. Съ самаго утра до вечера сидитъ Капитонъ Григорьичъ на креслѣ, смотря въ окно, и поднимается съ мѣста развѣ только для того, чтобы пересѣсть къ столу, когда готовъ обѣдъ, или принести коробку съ табакомъ и гильзами. Глазки-же свои онъ отводитъ отъ снѣжныхъ кучъ на дворѣ лишь тогда, когда вздумаетъ набить себѣ новую папиросу, или подавить ложечкой въ чайномъ стаканѣ лимонный ломтикъ, или-же когда, недовольный своею супругой, начнетъ перебраниваться съ нею.

Кстати — благо зашла рѣчь о супругѣ Капитона Григорьича, попробую нарисовать также портретъ Амаліи Августовны.

О, это — замѣчательная образина! Такъ постоянно величаетъ ее супругъ, когда у нихъ изъ-за чего-нибудь начинается ссора. При этомъ, желая уколоть Амалію Августовну намекомъ на ея нѣмецкое происхожденіе, онъ никогда не ограничится тѣмъ, чтобы просто назвать ее «образиной», а непремѣнно дополнитъ такъ хоть напримѣръ:

— У… образина колбасная!

Нѣмка сердится на мужа, стучитъ кулакомъ по столу и, нахмуривъ брови, кричитъ ему:

— Мольшиттъ! мольшиттъ! Мой вамъ говритъ!

А тотъ, спокойно глядя на жену, продолжаетъ подтрунивать надъ нею:

— Котелъ пивной!

— На будетъ-ли?.. Ви не будеть перестать?

— Колбаса гороховая…

Aber[1], Капитошшша!..

— Картофлятина! Ишь… раскраснѣлась, какъ колбаса вареная…

— Капитошшша! Aber sei doch vernümftig!..[2]

— Ладно! Ты-бы въ кухню шла: гляди, у тебя щи уйдутъ…

Pfui! verfluchte[3] тварь!..

Тутъ ужъ она всякій разъ до того взбѣсится, что съ этими словами выбѣжитъ изъ комнаты въ кухню и сильно захлопнетъ за собою дверь, такъ что, бывало, перегородка, съ которой я смотрю на нихъ, вся даже затрясется и я еле удержусь на ней. А Капитонъ Григорьичъ засмѣется вслѣдъ своей благовѣрной короткимъ смѣхомъ, при чемъ весь какъ-то всколыхнется на креслѣ и, повернувшись къ окну, снова устремитъ глаза на снѣжныя кучи.

Мнѣ-же съ моего любимаго мѣстечка, — съ той перегородки, которая отдѣляетъ кухню отъ комнаты, — видна была не только эта комната, но и все то, что происходило въ кухнѣ. Тамъ Амалія Августовна, разсерженная мужемъ, злобно принималась за стряпню. Рыбная чешуя, которую она сбрасывала со стола, не попавъ въ ведро, разсыпалась по полу. Тутъ-же валялись не попавшія въ него обрѣзки моркови, капустныхъ кочерыжекъ, лука и разныхъ овощей, яичная скорлупа, селедочные головы и хвосты, вытряхнутая изъ кофейника гуща, картофельная шелуха, кости и всякіе негодные отбросы, которымъ бы мѣсто не на полу, а въ помойномъ ведрѣ. Во всей кухнѣ, а въ особенности въ томъ углу, гдѣ валялись всѣ эти отбросы, полъ всегда былъ какого-то неопредѣленнаго, не то сѣраго, не то бураго цвѣта, а къ запаху варившихся кушаній примѣшивался очень пріятный для насъ, таракановъ, запахъ сырости и затхли. И какъ-же могъ-бы полъ быть чистымъ, если Амалія Августовна мыла его только два раза въ годъ — въ Страстную субботу да въ Рождественскій сочельникъ? Она, должно быть, такъ свыклась съ этою грязью, что и не замѣчала ея. Изрѣдка отметала она соръ шваброй въ уголъ, дворникъ-же, приходя по утрамъ въ кухню, подскребывалъ его лопаточкой, скидывалъ въ ведро и выносилъ на лѣстницу. До утра-же, всю ночь, въ немъ, въ этомъ сору, была наша пожива…

Ахъ, да! чуть-было не забылъ!.. Вѣдь я хотѣлъ нарисовать портретъ моей бывшей хозяйки. Начинаю.

Вотъ она стоитъ у плиты, подбоченившись лѣвою рукою, а правою снимаетъ жестяной шумовкой накипь со щей и сплескиваетъ ее то прямо на полъ, то въ ведро черезъ всю кухню, причемъ брызги этой накипи нерѣдко садятся жирными пятнами на стѣну. Ростъ у Амаліи Августовны довольно большой для женщины: она, навѣрно, не ниже своего мужа. Видъ у нея такъ-же, какъ у Капитона Григорьича, не лишенъ странностей: она вся какъ-будто сложена изъ мѣшковъ и мѣшечковъ. Самый большой мѣшокъ — это ея туловище, на которомъ еле сходится старое коричневое платье, спереди напоминающее собою мужнинъ халатъ. Затѣмъ слѣдуетъ мѣшокъ поменьше: это — голова Амаліи Августовны съ физіономіей безъ всякаго выраженія. Только въ тѣхъ случаяхъ можно подмѣтить выраженіе на ея лицѣ, когда она сердится. Тогда всѣ мѣшечки на физіономіи Амаліи Августовны словно сразу распухаютъ и стремятся слиться вмѣстѣ: брови нависаютъ на глаза, щеки надуваются, губы вытягиваются впередъ, отчего и носъ кажется длиннѣе. Но какъ только у Амаліи Августовны начинаетъ отлегать отъ сердца, всѣ мѣшечки мало-по-малу занимаютъ свои настоящія мѣста и съ лица ея пропадаетъ не только сердитое, но и вообще какое-бы то ни было выраженіе. Ея сѣрые, довольно-большіе глаза смотрятъ какъ-то равнодушно, словно ничего кругомъ не замѣчая; обрюзглыя вѣки и румяныя щеки неподвижны; за жирнымъ подбородкомъ покоятся еще два подбородка, нависающіе къ шеѣ; лицо приходитъ въ движеніе лишь тогда, когда Амалія Августовна начнетъ зѣвать; толстыя, красныя руки съ засученными выше локтей рукавами сложены на груди крестомъ, — словомъ, Амалія Августовна всею своей мѣшковатой фигурой представляетъ воплощенное спокойствіе и безучастность…

Вотъ, каковъ портретъ моей бывшей хозяйки.

Однако, чтожъ это я?.. Вѣдь я и забылъ, что вамъ, любезнѣйшій мой читатель, неизвѣстно, какъ я попалъ сюда и вообще, какое злоключеніе постигло всю нашу тараканью братію, населявшую кухню Капитона Григорьича и Амаліи Августовны. А вѣдь это самое главное!

Итакъ, прошу вашего вниманія на нѣсколько минутъ.

Въ тотъ день, когда мнѣ суждено было разстаться съ квартирой моихъ прежнихъ хозяевъ, Капитонъ Григорьичъ всталъ раньше обыкновеннаго. Даже не всталъ, а вѣрнѣе сказать — вскочилъ. Сонные глаза его глядѣли сердито, и вообще видъ онъ имѣлъ очень недовольный. Опустивъ ноги въ туфли и юркнувъ руками въ рукава халата, онъ, по обыкновенію, потянулся за табачной коробкой, набилъ папиросу и, усѣвшись въ кресло, задымилъ на всю комнату.

Тогда проснулась и Амалія Августовна.

— Ти что? — спросила она мужа…

А онъ коротко отвѣтилъ ей:

— Искусали.

На этомъ ихъ разговоръ и прекратился.

Скоро Амалія Августовна одѣлась, поставила самоваръ и подала мужу чай. Онъ долго пилъ молча, пыхтя изъ своего мундштука, но наконецъ обратился къ ней и сказалъ:

— А знаешь… Амаша: надо-бы ихъ… того…

— Кого?

— Надо-бы ихъ… немножко… того… А то ужъ больно…

— Что? — безучастно спрашивала его Амалія Августовна.

— Больно ужъ кусаются: мочи нѣтъ…

— Надо персидскій порошокъ, — посовѣтовала жена.

— Ну, хоть персидскимъ что-ли… или другимъ какимъ, все равно… хоть персидскимъ, хоть тамъ… какъ его… арабскимъ что-ли… а то, право, мочи нѣтъ… Вотъ какъ пойдешь на рынокъ, зайдешь въ аптеку, купишь… на гривенникъ хоть…

— Гривенникъ? гривенникъ — деньги, — замѣтила Амалія Августовна.

— Оно, положимъ, и гривенникъ деньги, — согласился Капитонъ Григорьичъ, — только больно ужъ они… надо-бы ихъ малость поучить…

Они замолчали. А я подползъ потихоньку къ своему задумчивому пріятелю, такому-же, какъ и я, черному таракану, и шепнулъ ему:

— Это они, кажется, насчетъ клоповъ?..

— Да.

— А не насчетъ насъ?

— Нѣтъ. Вѣдь мы его не кусали!

Въ десятомъ часу почтальонъ принесъ Капитону Григорьичу газету. Амалія Августовна взяла корзинку для провизіи, надѣла ватную шубку и отправилась на рынокъ, а Капитонъ Григорьичъ, развернувъ газету и надѣвъ на носъ очки, принялся за чтеніе.

Надо замѣтить, что чтеніе газеты — одно изъ немногихъ занятій, ради которыхъ Капитонъ Григорьичъ отводитъ глаза отъ снѣжныхъ кучъ на дворѣ. При этомъ онъ никогда не берется за него сразу, а прежде, почмокивая губами, обязательно начинаетъ расхваливать «Столичный Листокъ»:

— Вотъ газетка, такъ ужъ настоящая… первый сортъ!.. Прежде, бывало, «Голосъ» выписывалъ… Ничего не стоитъ… Все тамъ разсужденія всякія… И не поймешь…

И, просматривая газету, Капитонъ Григорьичъ обыкновенно вслухъ произноситъ названія статей:

— «Скандалъ въ увеселительномъ саду», «Загадочное убійство», «Таинственная драма», «Новый видъ мошенничества», «Откушенный носъ», «Пожаръ изъ-за глупостей», «Паки и паки въ кутузку»…

И, читая еще одни только заголовки статей, онъ уже посмѣивается своимъ короткимъ смѣхомъ, какъ-бы предвкушая самыя описанія скандаловъ, убійствъ и мошенничествъ.

Такъ и въ то утро: Капитонъ Григорьичъ, похваливъ свою любимую газету и пробѣжавъ вслухъ заголовки статей, началъ молча, съ едва замѣтной улыбкой удовольствія, читать ее, и усиленнѣе, чѣмъ обыкновенно, причмокивалъ губами. Когда-же Амалія Августовна вернулась съ базара, онъ сталъ разсказывать ей прочитанное:

— Амаша, вотъ дѣла-то творятся! Тутъ — скандалъ, тамъ — скандалъ… Тутъ украли, тамъ убили, здѣсь… хе-хе… въ глаза нюхательнымъ табакомъ… ну, и ослѣпило, а они часы-то захватили и давай Богъ ноги! хе-хе!.. Люблю!.. Всякія происшествія, приключенія!.. Это не то, что «Голосъ» или тамъ… какъ его… что вмѣсто него-то выходили…

Амалія Августовна, привыкшая къ этимъ разсказамъ мужа, казалось, не слушала его и спокойно вынимала изъ корзинки все, что накупила.

— Вотъ, взяла, — сказала она Капитону Григорьичу, подавая ему стклянку съ чѣмъ-то свѣтлымъ внутри.

— Ага! — замѣтилъ онъ коротко и снова углубился въ чтеніе.

Прошло съ часъ времени. Въ комнатѣ царила тишина, изрѣдка прерывавшаяся шелестомъ газетнаго листа. Да изъ кухни кое-когда доносилось, какъ Амалія Августовна, чистя картофель, отшвыривала шелуху въ сторону, къ ведру. Наконецъ Капитонъ Григорьичъ, аккуратно сложивъ газету вчетверо, помѣстилъ ее на полкѣ, взялъ принесенную Амаліей Августовной стклянку, посмотрѣлъ ее на свѣтъ, вынулъ пробку, понюхалъ и улыбнулся.

— Ладно! вотъ я васъ… того, — сказалъ онъ и направился къ кровати.

До того утра мы ни разу еще не видѣли Капитона Григорьича въ такомъ оживленіи, въ какое онъ пришелъ, посыпая отъ клоповъ тюфяки, перины, доски на кровати, взлѣзая даже на столъ и протягивая руку со стклянкой къ карнизу. Въ комнатѣ еще громче раздавалось его тяжелое сопѣніе, и онъ, то и дѣло, приговаривалъ шепоткомъ:

— Вотъ я васъ!.. хе-хе… Ишь ты… ишь ты… а? безсовѣстные!.. Экъ ихъ сколько! а? Нѣтъ, ребята, не уйдете, не отвертитесь… хе-хе!..

Когда наконецъ весь порошокъ былъ вытряхнутъ изъ стклянки, Капитонъ Григорьичъ усѣлся на свое обычное мѣсто и устремилъ взоры на снѣжныя кучи. Но не долго пришлось ему сидѣть: скоро у Амаліи Августовны супъ уже былъ готовъ и корюшка изжарилась. Капитонъ Григорьичъ перебрался къ столу. Началась ѣда, во время которой онъ всегда выпиваетъ нѣсколько рюмокъ водки, сопитъ еще тяжелѣе обыкновеннаго и поднимаетъ такое чмоканье губами и чавканье языкомъ, что даже намъ, тараканамъ, со стороны противно слушать… При этомъ не мало капель супа попадаетъ на его халатъ, а на колючкахъ, торчащихъ на подбородкѣ, тутъ и тамъ, въ видѣ украшенія остаются крошки хлѣба, мелкія рыбныя косточки и ниточки шинкованной капусты.

Послѣ обѣда хозяева легли, по выраженію Капитона Григорьича, «задать храповицкаго». А мы предприняли свой дневной выходъ, который мы всегда дѣлали въ это время, потому что хозяева имѣютъ обыкновеніе «задавать храповицкаго» послѣ каждаго обѣда.

Но на этотъ разъ выходъ нашъ былъ совсѣмъ особенный. Исторія съ клопами встревожила всѣхъ насъ не на шутку, и мы вмѣсто того, чтобы, по обыкновенію, накинуться на разбросанные по полу и по столу остатки хозяйской стряпни, собрались всѣ на кухонномъ столѣ для совѣта. Трибуной былъ избранъ деревянный судокъ, на ручку котораго взбирались поочередно ораторы. Я, какъ неодаренный краснорѣчіемъ, помѣстился въ сторонкѣ, на коркѣ чернаго хлѣба и, наблюдая за происходившимъ, вслушиваясь въ раздававшіяся рѣчи моихъ сотоварищей, глодалъ эту корку подъ шумокъ, — тѣмъ болѣе, что успѣлъ уже порядкомъ проголодаться.

Первымъ взобрался на трибуну неуклюжій черный тараканъ, славившійся своимъ благоразуміемъ и дальновидностью. Если-бы не онъ, никому-бы и на мысль не пришло собраться на совѣтъ. Но онъ, когда хозяева еще сидѣли за обѣдомъ, обошелъ нѣкоторыхъ изъ насъ и намекнулъ на то, что намъ грозитъ бѣда и что необходимо обсудить сообща положеніе дѣлъ. Первый призывъ его, переходя отъ одного къ другому, скоро облетѣлъ всю нашу тараканью колонію, — и вотъ, дождавшись послѣ-обѣденнаго часа, когда хозяева отправились «задавать храповицкаго», мы были уже въ сборѣ и занялись обсужденіемъ нашего положенія.

— Друзья мои! — началъ неуклюжій черный тараканъ, обращаясь къ намъ въ своемъ добродушномъ тонѣ. — Я думаю, всѣ вы были свидѣтелями сегодняшней травли клоповъ. Эти «разумные» сами-же заводятъ насъ въ своихъ жилищахъ, а потомъ сами-же гонятъ и преслѣдуютъ!.. Гдѣ-же тутъ справедливость? гдѣ эта хваленая человѣчность?.. Нѣтъ ея!

— Нѣтъ, нѣтъ! — пронеслось въ кишѣвшей на столѣ толпѣ таракановъ.

— А не приходило-ли вамъ на мысль, что точно такая-же исторія можетъ стрястись и надъ нашей колоніей?

— Очень можетъ!.. Конечно!.. Отчего-же ей не повториться? — подтвердило нѣсколько голосовъ съ разныхъ сторонъ.

— Какъ-же быть-то?

Гробовое молчаніе послужило отвѣтомъ на его вопросъ.

— Какъ-же быть? спрашиваю я васъ, — повторилъ онъ.

Тогда на трибуну быстро взобрался извѣстный крикунъ, юркій, худенькій прусачекъ, и началъ своимъ пронзительнымъ голоскомъ отрывистую, безсвязную рѣчь:

— Милостивые государи! Я полагаю, милостивые государи, что… я полагаю, что чѣмъ хуже, тѣмъ лучше…

— То-есть, какъ-же это такъ? — прервалъ его кто-то изъ толпы.

— То-есть… я полагаю, милостивые государи, что чѣмъ грязнѣе они, эти «разумные», чѣмъ грязнѣе они содержатъ свои жилища, тѣмъ, милостивые государи, я полагаю, лучше для насъ… тѣмъ больше наша пожива, тѣмъ колонія наша, я полагаю… колонія приближается къ идеалу благоденствія… тѣмъ, можно сказать…

Но тутъ его прервалъ неуклюжій черный тараканъ:

— Позвольте, мой другъ, не въ томъ суть и не объ этомъ рѣчь…

— Такъ о чемъ-же? — задорно спросилъ ораторъ.

— Никто не споритъ противъ того, что мы до настоящаго времени, дѣйствительно, благоденствовали, чѣмъ и обязаны, главнымъ образомъ, тому, что «разумные» чрезвычайно нечистоплотны. Но дѣло-то все въ томъ, что намъ грозитъ бѣда, и если она еще не виситъ надъ нами, то нагрянуть ей къ намъ очень и очень недолго. Поэтому необходимо заблаговременно принять мѣры.

— Позвольте! — вскричалъ ораторъ. — Вы предвосхищаете мою мысль! Я именно и намѣревался сказать вамъ, милостивые государи… Я хотѣлъ указать на то… на тѣ средства, на то главное средство…

Тутъ въ толпѣ кто-то нетерпѣливо перебилъ его:

— Какое-же средство?

— Средство это — укрыться, не показываться имъ на глаза…

— Значитъ, бѣжать?

— Нѣтъ, милостивые государи, нѣтъ! не бѣжать. Мы должны пользоваться тѣми благами, которыя представляются намъ этою квартирою…

— Да что вы, сударь, городите! Какія-тутъ блага, когда всѣхъ насъ, того и гляди, засыплютъ порошкомъ и намъ придетъ карачунъ?.. Да и гдѣ вы укроетесь здѣсь? Укажите хоть одно такое мѣсто, гдѣ насъ не застигли-бы взоры этихъ «разумныхъ».

Тутъ крикливый ораторъ, окончательно сбитый съ толку и не найдя, что отвѣтить, сконфуженно промолчалъ.

— Долой! долой его! — раздалось со всѣхъ сторонъ.

И онъ въ досадѣ сбѣжалъ съ трибуны.

Тогда на его мѣстѣ показался новый ораторъ, тоже прусакъ, но пользовавшійся во всей колоніи почетомъ за свою разсудительность и находчивость.

— Итакъ, братіе, — сказалъ онъ, — мы все еще не нашли способовъ избѣжать могущей постичь насъ опасности. Въ сущности, предшественникъ мой по трибунѣ былъ до нѣкоторой степени правъ: намъ, дѣйствительно, предстоитъ такая дилемма: или укрыться и спастись, или-же остаться здѣсь и погибнуть. Разсмотримъ сначала первую часть.

— Хорошо, хорошо! — раздались въ толпѣ одобренія. — Браво! браво!

И ораторъ продолжалъ:

— Укрыться? Но гдѣ и какъ? Здѣсь — негдѣ: тутъ мы во всякомъ случаѣ можемъ быть замѣчены и подлежимъ неминучей гибели…

— Вѣрно, вѣрно! — подтвердили товарищи.

— Если-же мы попытались-бы укрыться гдѣ-нибудь внѣ этой квартиры, то опять-таки наша безопасность подвержена сомнѣнію: лѣстница холодная и на ней мы всѣ можемъ немедленно перемерзнуть; въ чуланѣ также; въ сосѣдней-же квартирѣ, какъ извѣстно, царитъ такая чистота, что въ ней не нашелъ-бы себѣ поживы даже одинъ тараканъ — уже не говоря о цѣлой колоніи. Итакъ, укрыться намъ отъ «разумныхъ» немыслимо. Что-же тогда остается? Погибнуть?

Съ этимъ роковымъ вопросомъ ораторъ смолкъ, какъ-бы въ ожиданіи отвѣта. Но въ толпѣ царило прежнее молчаніе, словно она охвачена была какимъ-то тяжелымъ, томительнымъ предчувствіемъ, — какъ-будто робость, овладѣвъ ею, сковала ее своими леденящими объятіями…

Тогда ораторъ внятно переспросилъ:

— Погибнуть? Неужели, братіе, должны мы погибнуть?

И мнѣ показалось, что всѣ сразу вздрогнули и толпа заволновалась.

— А защита? — спросилъ кто-то нерѣшительно.

— Отъ «разумныхъ»? — возразилъ другой, — да вѣдь они такіе большіе…

— Ничего не значитъ: зато насъ много.

— Конечно!

— Совершенно вѣрно!

— Да, да! Надо только умѣючи сдѣлать!

И вотъ со всѣхъ сторонъ послышались совѣты, крики, призывы къ защитѣ, къ мести. Толпа притихла немножко лишь тогда, когда на трибунѣ показался большущій черный тараканъ, извѣстный своими военными способностями, почему всѣ и звали его «генераломъ».

— Тише! тише! генералъ хочетъ говорить! генералъ! — раздалось вокругъ, и толпа совсѣмъ затихла.

«Генералъ» началъ съ того, что одобрилъ мысль защищаться отъ «разумныхъ». Затѣмъ перешелъ къ обсужденію плана военныхъ дѣйствій и предложилъ принять не оборонительное положеніе, но наступательное, а именно — дождаться ночи, когда хозяева спятъ очень долго и крѣпко, сразу напасть на нихъ и задать имъ такого страху, чтобы они навсегда запомнили это нападеніе и относились-бы къ тараканьей колоніи съ почетомъ. Планъ этотъ былъ принятъ восторженно. Обрадованная толпа собиралась даже качать «генерала». Но вдругъ изъ комнаты донесся къ намъ громкій храпъ. Это означало, что Капитонъ Григорьичъ просыпается, и вотъ вся колонія кинулась въ разсыпную — кто куда: и въ половыя щели, и за посудный шкапъ, и подъ плиту, а я быстро взобрался на свое обычное мѣстечко и принялся не безъ злорадства созерцать оттуда нашихъ хозяевъ.

Когда Капитонъ Григорьичъ усѣлся въ кресло и, устремивъ неподвижные взоры на снѣжныя кучи, запыхтѣлъ изъ своего мундштука, проснулась и Амалія Августовна и, увидѣвъ мужа, спросила его съ удивленіемъ:

— Что? Ти уже всталь?

— Какъ видишь, матушка.

— Что-же ти не спаль?

— Да что? Лучше ужъ и не говорить… Опять…

— Кусаль?

— Просто мочи нѣтъ! Не дадутъ глазъ сомкнуть… ни на минуту… Хоть вонъ бѣги изъ дому!..

Помолчавъ немного, онъ добавилъ:

— Ты-бы, Амаша, не полѣнилась-бы — съѣздила да привезла-бы какого-нибудь получше. А то этотъ никуда не годится.

Въ ту минуту я не догадался, о чемъ именно говорилъ Капитонъ Григорьичъ. Но это и было самое роковое для всей нашей колоніи. Вскорѣ Амалія Августовна одѣлась и куда-то отправилась. Вернулась она только часа черезъ два, когда стало уже смеркаться.

— Ну, какого привезла? — спросилъ ее Капитонъ Григорьичъ.

— Турецкій, — отвѣтила она, вынувъ изъ кармана длинную жестянку.

— Ого! какая большая! Изъ нея можно цѣлый… бенефисъ устроить… хе-хе!..

При этомъ онъ кивнулъ подбородкомъ къ кухнѣ.

Только теперь припоминаются мнѣ всѣ эти подробности, и я умѣю постичь ихъ смыслъ. Тогда-же я не придавалъ имъ рѣшительно никакого значенія и даже не догадывался, что содержалось въ этой красивой жестянкѣ.

Узнали мы это вечеромъ.

Передъ сномъ Капитонъ Григорьичъ продѣлалъ съ жестянкой буквально то-же самое, что утромъ продѣлывалъ со стклянкой. Тутъ уже намъ стало ясно, что гибель наша весьма возможна и даже, можетъ быть, близка. Наши опасенія усугублялись еще тѣмъ обстоятельствомъ, что Амалія Августовна, уже напившись чаю, вновь поставила самоваръ, взгромоздила его на столъ въ комнатѣ, положила около него большой водяной ковшъ и, когда самоваръ уже начиналъ кипѣть, легла на кровать и потушила лампу.

— И зачѣмъ-бы ей нуженъ самоваръ, когда она уже спать улеглась? — перешептывались мы между собой въ недоумѣніи.

Но медлить намъ не слѣдовало. Когда въ комнатѣ и въ кухнѣ стемнѣло, мы всѣ собрались на кухонномъ столѣ подъ командой «генерала» и уже стали выстраиваться въ ряды, чтобы двинуться въ походъ. Однако, тутъ насъ немного пріудержалъ неуклюжій черный тараканъ: со своею обычною разсудительностью онъ посовѣтовалъ намъ хорошенько подкрѣпиться передъ походомъ, — и вотъ мы накинулись на корки хлѣба, на сахарныя крошки, на обрѣзки говядины, въ своемъ торопливомъ рвеніи не замѣчая ничего кругомъ. И вдругъ…

О, это было ужасное, роковое мгновеніе!..

Надъ столомъ потряхивалась жирная рука, державшая жестянку, откуда сыпался мелкій, словно пыль, порошокъ… Я видѣлъ еще руку, державшую свѣчку, и еще руку, въ которой былъ ковшъ… Надъ нимъ клубился паръ, а изъ него лился кипятокъ на столъ, и на полъ, и на окно, и на плиту… Мелькомъ видѣлъ я довольную улыбку на лицѣ Капитона Григорьича и слышалъ его короткое «хе-хе». И еще видѣлъ нашихъ, которые метались въ страшной суматохѣ, попадая въ кипятокъ… Не помню, какъ очутился я у двери, — кажется, слетѣлъ со стола кубаремъ… Я бѣжалъ, позорно бѣжалъ…

Очнулся я отъ своего переполоха только здѣсь. Изъ всего бѣгства у меня сохранились въ памяти лишь какіе-то безсвязные обрывки… Щель подъ дверью… холодныя каменныя плиты лѣстничной площадки… еще дверь, высокая, обитая клеенкой, съ мѣдными гвоздиками… и ни единой щелочки!.. Я взбираюсь по ней кверху… Вотъ у петли крошечная, еле-замѣтная щель!.. Не знаю, какъ я пролѣзъ въ нее и очутился здѣсь… И что-же? Чистота… и чистота… и чистота… и никакой поживы!..

Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я голодаю здѣсь, забившись за шкапъ въ темномъ, холодномъ чуланѣ. Выйти отсюда, пробраться въ комнату, въ кухню — страшно: тамъ навѣрно есть какіе-нибудь «разумные» — и гибель неизбѣжна…

Попробовалъ я вернуться къ своимъ старымъ хозяевамъ. Это было на другой день послѣ нашего злоключенія. О! мнѣ не забыть этого зрѣлища, ужаснаго зрѣлища… никогда не забыть!..

Съ трудомъ пролѣзъ я чрезъ узкую щель клеенчатой двери, перебѣжалъ холодную площадку лѣстницы, шмыгнулъ въ кухню Амаліи Августовны. И вотъ мнѣ представилась страшная картина разрушенія… Въ углу у ведра лежала цѣлая куча таракановъ… То была наша колонія… Должно быть, всѣ были тутъ. Я даже узналъ нѣкоторыхъ. Вправо отъ кучи свѣтлѣлась засыпанная порошкомъ спина «генерала». А на самомъ верху этой груды валялся кверху ножками крикливый ораторъ-прусачекъ.

Бѣдные, бѣдные товарищи! Больно стало за нихъ и за себя… И за что мы такъ пострадали?.. Вѣдь мы никому зла не желали и не дѣлали…

Но размышленія мои были внезапно прерваны: около меня шлепнулся кусокъ картофельной шелухи. Откуда это? Догадаться было не трудно: у кухоннаго стола сидѣла Амалія Августовна, держа въ одной рукѣ ножикъ, а въ другой большую картофелину. Изъ комнаты-же ко мнѣ донеслось тяжелое сопѣнье: тамъ у окна сидѣлъ въ креслѣ Капитонъ Григорьичъ. Увидѣвъ ихъ и затѣмъ взглянувъ на груду моихъ товарищей, я весь затрясся отъ злости и гнѣва, и рѣшился немедленно же уйти, для того, чтобы болѣе уже не возвращаться туда.

И я ушелъ.

И вотъ теперь одинъ… одинъ, подъ гнетомъ сокрушающей тоски, вспоминаю я о быломъ, оплакивая своихъ погибшихъ товарищей и проклиная «разумныхъ»…


Только-что приведенный здѣсь разсказъ усмотрѣнъ мною въ чуланѣ, на стѣнѣ, при передѣлкѣ моей квартиры. Онъ былъ нацарапанъ тоненькими черточками, надѣланными, по всей вѣроятности, тараканьими лапками. Когда я нашелъ его, то увидѣлъ тутъ-же чернаго таракана, совсѣмъ уже высохшаго, лежавшаго на полу кверху брюшкомъ. Надо полагать, что то былъ злополучный авторъ этихъ записокъ. Прочитавъ его писанія и усматривая въ нихъ нѣчто, заслуживающее вниманія, я рѣшился предать ихъ тисненію. А если-бы кто-нибудь изъ читателей пожелалъ узнать, какимъ образомъ я съумѣлъ понять и перевести тараканій языкъ на нашъ, я позволю себѣ умолчать объ этомъ. Это ужъ мой секретъ.

Примѣчанія править

  1. нѣм.
  2. нѣм.
  3. нѣм.