Сибирскіе колонизаторы.
правитьIV.
Разночинцы.
править
Въ срединѣ или въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, вся читающая Россія была поражена звѣрскимъ убійствомъ, совершоннымъ въ одномъ изъ городовъ средней Россіи. Причина исключительнаго вниманія общества, вызваннаго этимъ происшествіемъ, заключалась, во-первыхъ, въ количествѣ жертвъ преступленія и, вовторыхъ, въ самой личности преступника. Была убита, среди бѣлаго дня, цѣлая семья, состоявшая изъ шести человѣкъ, и двое изъ прислуги. Казалось бы, что, для совершенія такого страшнаго, по размѣрамъ, дѣла, требовалось участіе цѣлой шайки опытныхъ, закаленныхъ убійцъ, хорошо организованной, гдѣ роли всѣхъ участниковъ были заранѣе распредѣлены и всѣ случайности предусмотрѣны. На дѣлѣ же ничего этого не было, и убилъ всѣхъ восемь человѣкъ одинъ, и этотъ одинъ былъ ученикъ шестаго класса гимназіи, по фамиліи Горскій, дававшій уроки въ этой семьѣ, принадлежавшей къ среднему купечеству. Убійство было совершено съ такимъ хладнокровіемъ и обдуманностью, что рѣшительно ставило въ тупикъ самыхъ опытныхъ слѣдователей, не хотѣвшихъ допустить, чтобы возможно было обойтись, въ данномъ, случаѣ, безъ сообщниковъ и пособниковъ. До чего хладнокровно исполнилъ свое «дѣло» Горскій, можно судить изъ слѣдующей подробности этого ужаснаго преступленія: убивъ уже троихъ или четверыхъ, въ то время, когда остальныя жертвы были въ отлучкѣ, именно въ церкви, если память мнѣ не измѣняетъ[1], и должны были придти домой, не болѣе какъ черезъ часъ, Горскій вдругъ замѣтилъ, что у него испортился револьверъ, а именно, барабанъ, куда вкладываются патроны, не вертится. Онъ тотчасъ же запираетъ кругомъ домъ и отправляется къ ближайшему кузнецу, съ просьбой поскорѣе его исправить, что тотъ, по незначительности порчи, исполнилъ сейчасъ же, и Горскій, вернувшись въ домъ, терпѣливо поджидаетъ остальныхъ, которыхъ исправленнымъ револьверомъ и кладетъ на мѣстѣ. Онъ тотчасъ же былъ арестованъ и, по производствѣ слѣдствія; когда подтвердилось маловѣроятное его показаніе, что все это дѣло рукъ его одного, былъ преданъ суду и, несмотря на несовершеннолѣтіе, приговоренъ въ каторжныя работы на пятнадцать лѣтъ. Такъ, съ тѣхъ поръ онъ исчезъ изъ глазъ общества, и что съ нимъ было впослѣдствіи — конечно, никто не знаетъ. Намъ удалось, однако, совершенно случайно узнать его дальнѣйшую судьбу отъ нѣкоторыхъ товарищей его по каторгѣ. Во все время нахожденія его въ тюрьмѣ, на Карѣ, онъ отличался своею угрюмостью и отчужденностью; никто не былъ для него человѣкомъ близкимъ, съ которымъ онъ могъ бы, въ дурныя минуты, перекинуться словомъ, облегчить свое тяжелое горе… Его также всѣ чуждались, и онъ такъ, одинокимъ, отсидѣлъ всѣ девять или десять лѣтъ, пока не перечислили его въ разрядъ исправляющихся, то-есть пока онъ не получилъ возможность жить на волѣ, близъ тюрьмы, отбывая извѣстное количество работы, носящей названіе «урка» или, по-русски, урока.
Въ первую же весну его потянуло въ лѣсъ, въ горы, и онъ, запасшись кое-какимъ провіантомъ, вродѣ краюшки хлѣба да горсточки соли, отправился, какъ и жилъ, одинъ, не зная ни дороги, ни условій бродяжнической жизни, которой и опытный бродяга-варнакъ или, по мѣстному, «чалдонъ» боится до смерти и которую избираетъ какъ единственный путь къ завѣтному для всѣхъ заключенныхъ идеалу — золотой волюшкѣ. Поговорка: «хошь день, да мой» какъ нельзя болѣе подходитъ къ бродягѣ, ибо невозможно себѣ представить, сколько опасностей и лишеній въ жизни сибирскаго бродяги. За нѣсколько свободныхъ дней ему, зачастую, приходится платить такою дорогою цѣною, что, казалось бы, услыхавъ хоть одинъ разсказъ объ ихъ житьѣ-бытьѣ въ бродяжничествѣ, никто и не рискнетъ промѣнять, хотя тяжкую и подневольную жизнь въ тюрьмѣ, на жизнь бродяги, которая ежеминутно виситъ на волоскѣ. На дѣлѣ же другое: такіе именно разсказы, все содержаніе которыхъ — одно страданіе, за исключеніемъ небольшихъ эпизодовъ, гдѣ судьба позволяла временно вздохнуть измученному человѣку, главнымъ образомъ, и вліяютъ на слушателей, возбуждая до крайности воображеніе ихъ и подстрекая и ихъ попробовать своей доли-счастья: «Вѣдь, вонъ Сизыхъ же ушелъ! Сказываютъ, теперь въ Одессѣ бариномъ живетъ и своихъ не чуждается!» И идутъ они, бѣдняги, цѣлыми сотнями съ Кары и другихъ «каторжныхъ» мѣстъ, идутъ каждый годъ, несмотря на то, что большая часть ихъ гибнетъ, не дойдя до Байкала.
Движимый такой, почти стихійной, силой, пошелъ и нашъ герой; на пятый или шестой день, онъ, обезсиленный труднымъ походомъ и голодомъ, уже готовился умирать, какъ и жилъ, въ одиночествѣ, въ глухой, непроглядной сибирской тайгѣ, когда на него наткнулась партія, тоже бѣглыхъ съ Кары, человѣкъ шесть или семь. Бродяги никогда своихъ не бросаютъ и не выдаютъ; сдѣлали они тутъ привалъ, сварили въ котелкѣ чай, пообогрѣли Горскаго и на утро, когда онъ поотдохнулъ, предложили ему продолжать путь вмѣстѣ, хотя бы до первыхъ русскихъ поселковъ; тамъ гурьбой идти опаснѣе, и они, до извѣстнаго пункта, заранѣе намѣченнаго, идутъ всегда вразбродъ. Конечно, кромѣ благодарности, съ его стороны и быть ничего не могло.
Шли они такъ вмѣстѣ дней шесть, малымъ дѣломъ хватили съ горя, да что-жь? «На міру и смерть красна», издавна говоритъ русскій народъ. На седьмой день просыпаются товарищи — глядь, а Горскаго съ ними нѣтъ. «Что за притча такая, — говоритъ старшій, — онъ вечеромъ жаловался, что дальше идти не можетъ, а сегодня поминай какъ звали? Не заблудился бы одинъ-то?» Во время разговоровъ объ исчезновеніи Горскаго, стали чай налаживать, нужно дровъ нарубить, а топора сыскать не могутъ. Стали осматриваться, и еще кое-чего изъ ихъ скуднаго скарба не достаетъ. Горе и злость ихъ взяли страшныя: безъ единственнаго топора, они въ лѣсу теперь какъ безъ рукъ!
Порѣшили поторопиться, догнать Горскаго, несомнѣнно укравшаго вещи, воротить ихъ, а съ нимъ расправиться по своему, но острожному. Не прошли и вторыя сутки, какъ его уже настигли, топоръ и другія вещи нашли при немъ, причемъ онъ сознался, что укралъ ихъ, съ цѣлью продать въ ближайшемъ селеніи для покупки хлѣба. Не дологъ былъ судъ суроваго «товариства». Оно сразу согласилось на способъ наказанія, предложенный однимъ изъ членовъ суда: порѣшили повѣсить его на обычной бродяжьей тропѣ, на видномъ мѣстѣ, чтобы другіе, проходя, поучались, какъ «товариство» наказываетъ за измѣну своимъ, но повѣсить особымъ способомъ: они нагнули два молодыхъ дерева, вершинками къ землѣ, къ нимъ привязали за ноги несчастнаго Горскаго и дали имъ распрямиться. Само собою разумѣется, тѣло его не могло долго противиться деревьямъ, стремившимся разогнуться, и его, живаго еще, буквально разорвало пополамъ. Исторію съ Горскимъ мнѣ передавалъ одинъ бродяга, вновь попавшій изъ бѣговъ на Кару и который наткнулся на его изуродованный трупъ, на другой день послѣ казни; онъ слышалъ подробности отъ самихъ участниковъ этого самосуда. Такъ страшно покончилъ жизнь человѣкъ, проявившій почти въ дѣтствѣ свою чисто звѣрскую натуру. Съ его смертью, человѣчество, пожалуй, избавилось отъ новыхъ страшныхъ преступленій, ибо, судя по его уединенному и мрачному образу жизни на каторгѣ, можно съ большою вѣроятностью предположить, что онъ не остановился бы ни передъ чѣмъ для удовлетворенія своихъ хищническихъ инстинктовъ.
Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, мнѣ случилось быть, по дѣламъ службы, въ Усть-Кутскомъ солеваренномъ заводѣ, болѣе извѣстномъ подъ именемъ «Усолья». Тогда онъ принадлежалъ казнѣ, и въ рабочіе назначались каторжные, какъ мужчины, такъ и женщины, число которыхъ доходило до двухъ тысячъ. Заводъ этотъ стоитъ на р. Ангарѣ, ниже Иркутска на шестьдесятъ верстъ. Казалось бы, что подобная близость завода къ восточносибирской столицѣ должна была благотворно повліять на заводскіе порядки въ смыслѣ ограниченія произвола мѣстной администраціи, которая на другихъ казенныхъ заводахъ, стоящихъ обыкновенно въ страшной глуши, доходила до невозможнаго самоуправства. Обиліе всякаго рода начальства въ Иркутскѣ давало мнѣ надежду, что, по крайней мѣрѣ, здѣсь я не встрѣчу крупныхъ нарушеній закона относительно каторжанъ, по жалобѣ одного изъ которыхъ я и былъ командированъ. Проходя по улицамъ къ завѣдывающему заводомъ, я, при поворотѣ изъ одного переулка, чуть не былъ сшибленъ съ ногъ какимъ-то щегольскимъ экипажемъ, мчавшимся во весь духъ на парѣ прекрасныхъ вороныхъ лошадей; въ экипажѣ сидѣлъ какой-то молодой господинъ, прекрасно одѣтый и весьма красивой наружности; онъ вѣжливо приподнялъ шляпу, какъ бы извиняясь, что заставилъ меня попятиться немного назадъ. Я отвѣчалъ на поклонъ и вскорѣ добрался до дома завѣдывающаго. Дорогой я ломалъ голову, кому бы могъ принадлежать такой шикарный экипажъ, такъ какъ зналъ, что здѣсь богатыхъ купцовъ нѣтъ, а про служащихъ и подавно говорить нечего. Войдя въ гостиную, а увидѣлъ хозяина, завѣдывающаго Усольемъ, разговаривающимъ съ тѣмъ самымъ господиномъ, который такъ меня заинтересовалъ; поадоровавшись со мной и спросивъ, не знакомы ли мы, завѣдывающій поспѣшилъ познакомить насъ, ограничившись однѣми нашими фамиліями. Молодой человѣкъ скоро ушелъ, и мы остались вдвоемъ съ хозяиномъ.
— Кто это такой? — спрашиваю.
— Нѣкто Вавиловъ, бывшій студентъ московскаго университета; премилый человѣкъ, очень приличный, — отвѣчалъ завѣдывающій.
— Для чего же онъ проживаетъ въ Усольѣ? Что онъ тутъ дѣлаетъ? — продолжаю спрашивать.
— Какъ что? Да развѣ вы не слыхали его исторіи? Онъ обвинялся въ Москвѣ въ убійствѣ одного ростовщика и его кухарки и судомъ приговоренъ въ каторжнымъ работамъ на 12 лѣтъ.
— Такъ, значитъ, онъ теперь каторжникъ?
— Конечно; онъ всего третій годъ какъ у меня. Васъ, кажется, удивляетъ, что я принимаю его къ себѣ? Но, повторяю вамъ, онъ очень неглупый, очень милый человѣкъ и имѣетъ хорошія средства; да за него многіе и просили меня и изъ Москвы, и изъ Иркутска, такъ что мнѣ и не удачно иначе относиться къ нему; еще, пожалуй, бѣду наживешь.
— А не боитесь вы, что какъ-нибудь, случайно, дойдетъ до начальства, что вы его такимъ бариномъ держите?
— Вотъ тебѣ разъ! Да меня начальство просило не стеснять его по возможности… Нѣтъ съ этой стороны я совершенно спокоенъ.
На томъ и покончилось пока мое знакомство съ Вавиловымъ. Года четыре спустя, служа въ одномъ изъ забайкальскихъ городковъ сряпчимъ, я пріѣхалъ изъ округа, куда ѣздилъ на нѣсколько дней, и нашелъ и у себя изящную визитную картотку, съ короной на верху съ фамиліей «Вавиловъ». Спрашиваю человѣка, какъ она попала — говоритъ, что это карточка зятя батарейнаго командира, что они оба были у меня съ визитомъ, мнѣ и въ голову не пришло, что это тотъ самый Вавиловъ, котораго я зналъ въ Усольѣ. Въ первое же воскресенье, по провинціальному обычаю, я отправился отдавать визитъ и не мало былъ изумленъ, когда мой добрый знакомый, полковникъ К--ій, представилъ мнѣ, какъ брата своей покойной жены, Вавилова, именно того, усольскаго. Тотъ, поспѣшно протянувъ мнѣ руку, съ большой развязностью напомнилъ мнѣ, что «мы уже встрѣчались». Признаюсь, первая мысль моя была, что К--ій — жертва какой-нибудь мистификаціи; оказалось же, что онъ, дѣйствительно, его зять, и что отчасти ради его, по просьбамъ жены, полковникъ и перешелъ на службу въ Восточную Сибирь.
— Что же, васъ простили? — спрашиваю Вавилова послѣ нѣсколькихъ общихъ фразъ.
— Нѣтъ, мнѣ еще нѣсколько лѣтъ нужно пробыть на каторгѣ; да вотъ онъ, — указывая на К--аго, отвѣчалъ Вавиловъ, — выхлопоталъ, чтобы меня перевели изъ Кары поближе къ нему, въ Петровскій заводъ[2], ну, а чтобы не жить тамъ, въ глуши, я и предпочелъ поселиться здѣсь; здѣсь, знаете, хоть какое-нибудь, да есть общество, а, вѣдь, тамъ чортъ знаетъ что!
— Какъ же вамъ управляющій заводомъ разрѣшилъ проживать здѣсь? Вѣдь, это большой рискъ съ его стороны, да и съ вашей: навѣрное, письменнаго разрѣшенія онъ вамъ не выдалъ, и вы, при малѣйшей неосторожности, разъ привлечетесь въ какому-нибудь дѣлу, должны будете судиться, какъ бѣглый каторжникъ…
— Нѣтъ, ничего такого страшнаго быть не можетъ, — засмѣялся онъ; — зять мой большой пріятель управляющаго областью, и тотъ написалъ управляющему заводомъ, конечно, частнымъ образомъ, чтобы тотъ отпустилъ меня сюда. На этотъ счетъ я совершенно спокоенъ, а вы вотъ, какъ настоящій прокуроръ, допытываетесь, какъ и что. Здѣсь все просто дѣлается: попроситъ хорошій человѣкъ другаго хорошаго человѣка, — и баста!
Развязность, съ которой онъ объяснилъ мнѣ здѣшнюю «простоту», и какое-то панибратство, проглядывавшее у него во всемъ, — въ манерѣ говорить, въ позахъ, правда картинныхъ, но крайне невѣжливыхъ для разговора каторжнаго съ должностнымъ лицомъ, презрительные отзывы о мѣстномъ обществѣ, въ которомъ было много людей весьма почтенныхъ, пользовавшихся всеобщимъ уваженіемъ, — сразу оттолкнули меня отъ него. Я не говорю уже о гнусномъ преступленіи, совершонномъ имъ въ Москвѣ, мотивомъ котораго была только одна цѣль — нажива.
Наглость его, когда онъ желалъ съ кѣмъ-нибудь познакомиться, была изумительна; нѣкоторыя семейства изъ такъ-называемаго порядочнаго общества, памятуя его прошлое, не имѣли вовсе никакого желанія принимать его къ себѣ и потому не только не отдавали ему визитовъ, но даже, при встрѣчахъ на улицѣ, дѣлали видъ, что его не знаютъ, старались пройти мимо и проч. Это его нисколько не шокировало; онъ смѣло подходилъ къ этимъ господамъ и прямо рекомендовался: «зять К--аго, студентъ московскаго университета Вавиловъ; тогда-то имѣлъ удовольствіе быть у васъ, но, къ сожалѣнію, не засталъ»… и проч. Онъ завязывалъ, такимъ образомъ, разговоръ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что отъ него стараются уйти, и когда случалось такой жертвѣ дойти до своего дома или дома близкихъ знакомыхъ, чтобы, наконецъ, отвязаться отъ него, онъ не отставалъ, а старался пройти въ самый домъ, пользуясь тѣмъ, что всѣ въ городѣ чрезвычайно любили его зятя К--аго и, ради него, не рѣшались вытолкать въ шею наглеца. Мало-по-малу, онъ проникъ всюду и, обладая чрезвычайно красивымъ лицомъ, пріобрѣлъ массу сторонниковъ между дамами и дѣвицами, за которыми ревностно и, къ сожалѣнію, не безъ успѣха ухаживалъ. Подвиги его на этомъ, поприщѣ были таковы, что его едва не выслали изъ города, но его исторія какъ-то замялась. Будучи еще въ Петровскомъ заводѣ, онъ началъ ухаживать за очень юной купеческой дочкой-сиротой, у которой все состояніе заключалось въ небольшой торговлѣ на базарѣ, гдѣ у нея была маленькая лавка. Добившись ея полнаго расположенія, онъ уговорилъ ее продать эту лавочку, деньги отъ нея всѣ отобралъ и безжалостно прогналъ свою любовь. Дѣвушка, съ горя, наложила на себя руки. Затѣмъ, въ городѣ онъ познакомился тоже съ молодой, чрезвычайно симпатичной дѣвушкой, сестрой одного извѣстнаго нашего писателя, обѣщаясь на ней жениться, и, тоже опозоренную (она вскорѣ забеременѣла), бросилъ. Всѣми этими приключеніями общество было возмущено, особенно когда на одномъ вечерѣ онъ былъ уличенъ въ шулерствѣ, и уже рѣшилось ходатайствовать о высылкѣ его изъ города, какъ одинъ случай спасъ его отъ этого. Неожиданно пріѣхалъ временно-управляющій областью и остановился, по обыкновенію, у своего близкаго знакомаго К--аго. Послѣ оффиціальнаго пріема должностныхъ лицъ и купечества, въ частной бесѣдѣ временно-управляющій областью выразилъ сожалѣніе, что «его молодаго друга (онъ сидѣлъ рядомъ съ Вавиловымъ) общество; повидимому, не долюбливаетъ, что ему это очень жаль и что онъ постарается какъ нибудь это уладить». И, дѣйствительно, уладилъ. На другой день, въ коляскѣ К--аго, управляющій областью, вмѣстѣ съ Вавиловымъ, ѣздилъ ко всѣмъ съ визитами и просилъ «любить и жаловать его друга». Послѣ этого было ясно, что о просьбѣ выслать Вавилова не могло быть и рѣчи. Прошло уже около года со времени его проживанія въ И--кѣ, и К--ему пришлось не надолго съѣздить въ Иркутскъ. Весь домъ, все хозяйство, онъ поручилъ Вавилову и тотъ воспользовался этимъ: укравъ, болѣе чѣмъ на двѣ тысячи, вещей К--аго, напримѣръ, шубы, серебро, ковры и проч., скрылся до пріѣзда К--аго. Кража была вскорѣ обнаружена прислугой, явилась полиція, начались розыски, и, какъ исключеніе, на этотъ разъ удачные: Вавиловъ неподалеку былъ пойманъ и привезенъ въ городъ. К--ій, желая избѣжать срама, обратился къ губернатору съ письмомъ, въ которомъ заклиналъ его не давать законнаго хода дѣлу, давъ честное слово, что накажетъ его самъ и гораздо чувствительнѣе закона. Тотъ согласился, и К--ій, взявъ изъ тюрьмы на поруки Вавилова, у себя на дворѣ наказалъ его, давъ сто ударовъ розгами и нарядивъ спеціально для этого изъ своей баттареи самыхъ дюжихъ артиллеристовъ… Послѣ экзекуціи, Вавиловъ былъ отправленъ имъ въ Петровскій заводъ, до окончанія срока работъ (?).
Но и послѣ этого не угомонился Вавиловъ: случайно встрѣтивъ какую-то дуру, золотопромышленницу, лѣтъ уже за сорокъ, онъ такъ ее обошелъ, что она предложила ему мѣсто главнаго управляющаго на пріискахъ. Онъ согласился, съ условіемъ, что сначала она заплатитъ за него долги, которыхъ, по его увѣренію, у него было до четырехъ тысячъ. Получивъ деньги, онъ немедленно скрылся и былъ пойманъ, по заявленію золотопромышленницы, уже въ областномъ городѣ Читѣ. Тамъ его судили за кражу и за побѣгъ съ мѣста работъ и отправили уже на Кару. Спустя нѣсколько лѣтъ, я наводилъ на Карѣ о немъ справки, но узнать ничего не могъ, кромѣ того, что онъ отбылъ всѣ года и вышелъ на поселеніе, а куда — неизвѣсто.
Такъ дальнѣйшей судьбы этого «сюжета» я и не знаю.
Зиму 18.. года мнѣ пришлось провести на Карѣ. Съ непривычки, это было чрезвычайно трудно, да и зима стояла очень суровая, такъ что обычные, по должности моей, разъѣзды по карійскимъ тюрьмамъ, разбросаннымъ почти на тридцати верстномъ разстояніи, составлявшія мое главное развлеченіе, уже не манили меня изъ маленькой, чрезвычайно низенькой, но теплой комнатки, носившей громкое названіе: «Квартира и канцелярія г. чиновника особыхъ порученій». Разъ какъ-то, подъ вечеръ, сидѣлъ я совершенно одинъ дома и скучалъ страшно: хозяйки, съ которою обыкновенно я короталъ длинные зимніе вечера, и сына ея, мальчика лѣтъ 10, съ которымъ мы часто возились, не было; въ качествѣ акушерки, она уѣхала на практику верстъ за двадцать, взявъ и его съ собой. Никто изъ знакомыхъ не заходилъ, читать было нечего, ибо въ такой глуши, какъ Кара, и читается по особому; почта приходитъ разъ въ двѣ недѣли, а по плохой дорогѣ, весной или осенью, и разъ въ мѣсяцъ; привезутъ тебѣ, сразу кучу газетъ за мѣсяцъ и больше, журналы, письма. Набросишься на все это, читаешь до головной боли, до безсонницы, и кончишь все очень быстро, а тамъ опять настанетъ время, злишься на себя, зачѣмъ сразу прочелъ все и ждешь слѣдующей почты съ такимъ же нетерпѣніемъ, съ какимъ гимназисты ждутъ каникулъ, считаешь дни, и вдругъ телеграмма на имя завѣдывающаго каторжными: «По случаю розлива рѣки N, почта задержана». Это при мнѣ случалось нѣсколько разъ, и всякій разъ несказанно огорчало тѣхъ немногихъ обитателей Кары, которые интересовались узнать, что два мѣсяца назадъ произошло въ мірѣ… Сидѣлъ я и скучалъ, поджидая, не зайдетъ ли кто, какъ вдругъ подъ окнами послышались звуки бубенцовъ, и кто-то на парѣ, въ большихъ саняхъ, подъѣхалъ въ крыльцу; конечно, накинувъ даху на плечи и нахлобучивъ шапку, я выскочилъ на крыльцо, предполагая встрѣтить гостей, но долженъ былъ тотчасъ же разочароваться: пріѣхалъ какой-то странствующій торгашъ, съ самымъ обыкновеннымъ, будничнымъ, такъ сказать, товаромъ: простымъ мыломъ, сальными свѣчами, масломъ, мороженымъ молокомъ, яйцами, кедровыми орѣхами и проч. Въ глухую, скучную пору и это явилось развлеченіемъ; представлялась возможность провести полчаса въ разговорѣ съ заѣзжимъ человѣкомъ, справиться о цѣнахъ на его товаръ, купить что-нибудь для хозяйства, узнать новости по сосѣдству, словомъ, убить полчаса. Такъ какъ на воздухѣ было нестерпимо холодно, то я распорядился позвать прасола на кухню, чтобы тамъ, пока онъ обогрѣется, побесѣдовать съ нимъ. Входитъ, вижу: большаго роста, съ удивительно широкими плачами и грудью человѣкъ, съ окладистой, густой бородой, занесенный снѣгомъ, и съ огромнымъ кулемъ на плечахъ. Въ кулѣ онъ притащилъ образчики своихъ товаровъ. По осмотрѣ кухаркой или, по-сибирски, «стряпкой» припасовъ, они оказались отличнаго качества. Въ цѣнахъ кухарка съ купцомъ нѣсколько расходилась, но онъ такъ убѣдительно доказывалъ невозможность продать ихъ дешевле, приводя чуть не всѣхъ святыхъ въ свидѣтели, что я, наконецъ, вмѣшался въ ихъ споръ и приказалъ принять отъ него все, что было нужно. Пока онъ отвѣшивалъ и откалывалъ, потому что все было мороженое, я не могъ достаточно надивиться ловкости его пріемовъ: видно было, что человѣкъ съ малыхъ лѣтъ состоялъ при этомъ дѣлѣ. Когда дѣло дошло до расплаты, купецъ, принимая деньги обратился ко мнѣ:
— Чайкомъ бы угостили, ваше, благородіе: страсть иззябъ; въ слѣдующій разъ (мы, вѣдь, часто сюда ѣздимъ) ужь угодилъ бы вашей милости, и рыбки бы захватилъ мороженой, самой хорошей, съ Нерчинскаго завода.
— Сдѣлай милость, погрѣйся… А ты развѣ съ завода сюда пріѣхалъ? — спросилъ я.
— То-есть какъ вамъ доложить? По нашему, значитъ, дѣлу мы по всей округѣ путешествуемъ; мы не токма продаемъ, и покупаемъ, что подходящее; въ заводѣ рыбки прихватимъ, въ Агѣ[3], у бурятъ, скотъ, кожи, сало и прочее, ихъ касающее; тутъ, по Шилкѣ, больше пушнины ищемъ; такъ круглый годъ и разъѣзжаемъ. Доткнешься до города (Читы), продашь тамошнимъ оптовщикамъ, что понабралъ, взамѣнъ отъ нихъ возьмешь новаго товару, и опять въ путь.
— Да много ли же товару уложишь ты на возъ?
— Нешто возможно-съ, — прихлебывая съ блюдца горячій чай, отвѣтилъ прасолъ; — вѣдь, я сюда пріѣхалъ на одномъ возу, потому, извините, мѣсто здѣсь самое бѣдное; еще продать продашь, особенно господамъ чиновникамъ, а ужь купить чего подходящаго здѣсь не у кого; остальной обозъ у меня остался въ Шилкѣ (селеніе въ 20-ти верстахъ)… А вы, ваше благородіе, должно, не изъ здѣшнихъ уроженцевъ, — пріѣзжій изъ Россіи?
— Да; почему ты это угадалъ?
— Вѣдь, видно сейчасъ; у васъ и книгъ много, и музыку есть (у меня была небольшая гармони-флютъ), да и разговоръ не нашъ, не сибирскій.
— А ты самъ коренной сибирякъ? — спрашиваю.
— Нѣтъ-съ, а только давно ужь здѣсь, «осибирячился» вполнѣ.
— Откуда же родомъ? Не землякъ ли? Я изъ Питера.
— Мы изъ Казани, — почитай, та же Сибирь!
— Какъ же ты попалъ сюда? Съ отцомъ переселился или сосланъ?
— Сосланъ-съ. Давно, годовъ семнадцать назадъ присужденъ былъ въ каторгѣ на восемь лѣтъ… Вашу Кару знаю во-какъ, — прибавилъ онъ съ улыбкою.
— За что же? — продолжаю его спрашивать.
— Сказать вамъ, такъ вы не повѣрите, пожалуй; молодъ былъ, горячъ; товарищи любили меня, возлагали на меня какія-то надежды, что вотъ-де изъ него человѣкъ выйдетъ; объ отступленіи и рѣчи не могло быть, я и полѣзъ на рожонъ, впереди всѣхъ; результатъ: сальными свѣчами и мыломъ торгую въ Забайкальской области! — прибавилъ онъ съ горечью.
При этомъ, рѣчь его настолько сразу измѣнилась, переставъ быть прежнею, чисто мелко-купеческою, что я невольно взглянулъ на него.
— Я, все-таки, не понимаю, за что васъ сослали, — перемѣнивъ «ты» на «вы», продолжалъ я.
— Можетъ быть, вы слыхали про Б--ую исторію?
— Какже; она надѣлала довольно шума въ свое время.
— Ну-съ, такъ я, будучи студентомъ третьяго курса, принималъ въ ней самое живое участіе; кончилась она очень скоро, не давъ намъ ничего въ результатѣ, а пострадало народу много. Одного изъ пострадавшихъ вы и видите передъ собой. Моя фамилія Кочетовъ…
— Какъ же вы такъ изломали себѣ языкъ? Я былъ убѣжденъ, что вижу природнаго прасола. Вѣдь, вы только подъ конецъ заговорили по-человѣчески…
— Такимъ дѣломъ занялся, что безъ этого и вести его нельзя. Когда я окончилъ каторгу, меня приписали на поселеніе въ одну изъ самыхъ глухихъ волостей Забайкалья, съ запрещеніемъ выѣзда оттуда. Что мнѣ было тамъ дѣлать? Работы подходящей, наприм., мѣста учителя, конторщика, прикащика, наконецъ, получить рѣшительно невозможно; пахать, заниматься хозяйствомъ — неспособенъ, тоже потому, что незнакомъ съ самыми элементарными пріемами, да и нужно имѣть лошадь и всякія штуки, вродѣ сохи, бороны и проч., чего я не имѣлъ. Денегъ у меня было, когда я прибылъ въ свою волость, около пятидесяти рублей. Ничего не дѣлая, я прожилъ бы ихъ въ полгода, не болѣе, а затѣмъ что? Во время сидѣнья въ тюрьмахъ, меня часто выбирали въ артельные старосты, и тутъ-то я наметался въ искусствѣ распознавать всякіе обыденные припасы: муку, крупу, сало, свѣчи, мыло, словомъ, все то, чѣмъ торгую теперь. Меня обмануть было трудно, и я задумалъ разъѣзжать по своей и сосѣднимъ волостямъ, заняться куплей-продажей всего этого. Такъ я и сдѣлалъ; нанялъ работника-бурята, вмѣстѣ съ его лошадью, что-то за три рубля въ мѣсяцъ, на моихъ харчахъ; въ долгъ, съ разсрочкой, пріобрѣлъ телѣгу и тронулся въ путь. Разсчетъ оказался вѣрнымъ; сначала я больше мѣнялъ товаръ на товаръ, скупалъ наиболѣе цѣнный и не портящійся, какъ, наприм., скотскія кожи, и продавалъ ихъ уже гуртомъ за деньги, съ хорошей выгодой, какому-нибудь заѣзжему купцу, а когда, черезъ два года, послѣдовало мнѣ разрѣшеніе разъѣзжать по всей области, не исключая и городовъ, то я и мануфактурнымъ товаромъ занялся, и пошло дѣло еще лучше… Теперь у меня три, хотя маленькихъ, лавочки есть въ хорошихъ, большихъ селеніяхъ, да занимаюсь скупкой скота, лошадей, такъ что самъ бы могъ и не ѣздить, да ужь очень скучно сидѣть на одномъ мѣстѣ; кромѣ того, много денегъ распустилъ въ долгъ, такъ что ѣзжу собирать ихъ. Женился на козачкѣ; за нею взялъ полное хозяйство и живу хорошо… А, вѣдь, вы, какъ будто, удивляетесь, что бывшій студентъ «кулакомъ» сталъ? Да?
— Немудрено удивиться; съ этимъ и вы согласитесь сами; но еще удивительнѣе то, какъ вы рѣчь могли такъ измѣнить? Вы объяснили ранѣе, что дѣло ваше такой рѣчи требуетъ: съ простымъ людомъ дѣло но преимуществу имѣете, а со мной для чего же вы такъ говорили?
— Да просто привычка; мнѣ гораздо труднѣе говорить языкомъ «господскимъ», такъ сказать. Однако, уже поздно, а мнѣ на среднюю Кару нужно попасть… Прощенія просимъ, за хлѣбъ за соль!
— Постойте, еще вопросъ: читаете ли теперь? — остановилъ я его.
— Гдѣ тутъ, помилуйте, не до того! Я уже лѣтъ шесть и книги въ руки не бралъ! По нашему дѣлу этого не требовается, — добавилъ онъ шутя.
Нѣсколько разъ мы еще встрѣчались, и онъ всегда былъ торгашъ, и — только. Человѣкъ не старый, въ полномъ разцвѣтѣ силъ, съ образованіемъ, онъ забылъ свою молодость, свои стремленія, поставилъ цѣлью жизни «рупь», и считаетъ себя совершенно счастливымъ… Но правъ ли онъ?