Разлука.
ПРОЛОГЪ КЪ РОМАНУ *).
править
- ) Нижеслѣдующій очеркъ составляетъ прологъ къ роману, который готовится къ печати и будетъ напечатанъ подъ другимъ заглавіемъ.
I.
правитьКолокольчикъ приближающейся проѣзжей тройки и окрикъ ямщика, просившаго поскорѣе открыть шлагбаумъ, разбудили Андрюшу, когда свѣтъ еще чуть брезжилъ. Здѣсь, за перегородкой, гдѣ на большой двуспальной кровати спали дѣти, было почти совсѣмъ темно. Но въ комнатѣ, гдѣ возился, надѣвая сапоги и кряхтя, Андрюшинъ отецъ, было значительно свѣтлѣе. Черезъ невысокую перегородку было слышно каждое движеніе отца. Слышно было, какъ онъ бормоталъ утреннюю молитву и клалъ земные поклоны передъ образомъ, какъ онъ охая поднялся и выбранилъ нетерпѣливаго ямщика, стучавшаго кнутовищемъ въ окно. Тяжелая дверь въ сѣни распахнулась и захлопнулась, поднимаемый шлагбаумъ заскрипѣлъ, колокольчикъ забрякалъ и загудѣлъ, болѣзненно срываясь отъ тряски тарантаса — дальше, дальше, глуше. Снѣжная равнина, источенная весенними проталинами, замирала во влажномъ холодкѣ полу-зимняго, полу-весенняго разсвѣта…
Отецъ не возвращался больше въ горницу. Тишина давила Андрюшу, лежавшаго въ полуснѣ подъ ваточнымъ ситцевымъ одѣяломъ, рядомъ съ маленькой Феней, свернувшейся калачикомъ. Мысль, что сегодня день отъѣзда, вдругъ заставила его приподняться.
— Феня! — сказалъ онъ громко, тронувъ сестренку за плечо.
Феня тихонько всхрапнула.
— Феня! А Феня! Ты спишь? — говорилъ Андрюша еще громче, встряхивая ее за плечо.
Феня вскочила и, протирая заспанные глазки, сѣла на постели, натягивая на поднятыя колѣни розовую ситцевую рубашку.
— Феня, вѣдь сегодня ѣхать мнѣ. Праздникъ-то — того… фюить! Довольно намъ съ тобой яйца катать…
Въ головѣ у Андрюши окончательно прояснилось. Онъ завалился на спину, закинулъ руки и теребя свои жидкіе бѣлокурые волосы, глядѣлъ вверхъ широко раскрытыми, свѣтящимися карими глазами. Маленькая Феня все еще сидѣла, обнявъ колѣни, жмурясь и моргая.
Андрюша тихонько пощекоталъ ее.
— Поняла, Сюсюка? Яица-то катать довольно намъ съ тобой. Катай себѣ тутъ одна, а я къ своимъ соколамъ покачу. Будетъ бабиться-то…
Проведя зиму въ городскомъ училищѣ, за пятнадцать верстъ отъ дома, онъ старался говорить басомъ и дразнилъ сестру. Между ними было три года разницы, но ему казалось, что ихъ раздѣляетъ цѣлая бездна.
Эта смѣшная сюсюка — Феня, со своимъ вывалившимся переднимъ молочнымъ зубомъ, испуганными черными глазами и торчащими бѣлокурыми вихрами, казалась ему страшно забавной, и когда она лѣзла къ нему съ нѣжностями и цѣплялась рученками за его шею, онъ смѣясь толкалъ ее отъ себя, говоря: «чего пристала, Сюсюка? Ты вотъ зубы-то себѣ отрости, а потомъ и цѣлуйся!» Онъ любилъ дразнить ее и, за время пасхальныхъ праздниковъ, не разъ доводилъ ее до слезъ, хотя терпѣть не могъ, когда она плакала.
— Феня! — говорилъ онъ, лежа на спинѣ и тыкая ее пальцемъ въ спину. — Ты чего-же сидишь-то? Вставай, — пеки брату пироги на дорогу…
— Тятя ушелъ? — спросила Феня плаксивымъ голосомъ, начиная безпокойно вертѣться на мѣстѣ отъ жестокихъ напоминаній брата о предстоящей разлукѣ. Мысль объ этомъ еще со вчерашняго дня, когда Анисья стала укладывать въ коробъ Андрюшины рубахи и лепешки, грызла и тѣснила ея маленькое сердце.
— Тятя? Тятя-то ушелъ… Да и я вотъ скоро тоже… фюить! Вотъ только приведетъ лошадь тятя — и поминай какъ звали! Сиди тутъ одна на своихъ красныхъ яйцахъ.
Андрюша уже вставалъ и, молодцовато присѣдая и привскакивая, стягивалъ у пояса свои городскіе, суконные панталоны. Феня чувствовала мучительную тревогу. Отъѣздъ брата, очевидно, приближался и ей казалось, что съ этимъ все должно было окончиться. Андрюша поглядывалъ на нее.
— Что-жъ ты сидишь, Феня? Ты-бы сбѣгала, сказала-бы Анисьѣ, чтобы чаю заварила… Теперь не долго.
Сердце Фени переполнилось. Она громко заплакала.
— Вотъ такъ дѣло! Славно! — досадливо сказалъ Андрюша, самъ охваченный непріятнымъ, безпокойнымъ чувствомъ. — Глаза, видно, у тебя на мокромъ мѣстѣ… Чего заревѣла?
— Андрюсечка… Андрю… Андрю…сечка, — говорила сквозь слезы Феня, — ты… не ѣзди… Ты… ты… такъ скоро…
— Ну, вона! Придумала! Какъ-же это я не поѣду? А учиться-то ты что-ли за меня будешь? — ворчалъ Андрюша, окончательно потерявшій хорошее расположеніе духа.
Феня плакала тонкимъ жалобнымъ плачемъ, уткнувшись въ колѣни, и упрямые вихры прыгали на ея встряхивающейся головенкѣ.
— Ну полно, Сюсюка! — говорилъ Андрюша, стараясь оторвать Фенины руки отъ ея лица и чувствуя, что самъ онъ, того и гляди, не устоитъ.
Феня, дрожа и всхлипывая, потянулась обниматься. По ея заплаканному лицу слезы были размазаны невымытыми со вчерашняго дня грязными ладонями… Андрюша вдругъ вспомнилъ школу, удалую тройку своихъ товарищей, похвалы учителя, весь тотъ міръ, который за эту зиму отдѣлилъ его отъ Фени, и проговоривъ съ брезгливою рѣзкостью: «ну васъ тутъ…», вышелъ за перегородку.
Онъ больше не хотѣлъ думать о Фенѣ. Но хорошее настроеніе не возвращалось. Онъ ощущалъ не то раздражающую тоскливую тревогу о чемъ-то, — Богъ вѣсть о чемъ, не то просто какое-то холодноватое щекотанье въ груди и недомоганье во всемъ тѣлѣ. Въ горницѣ было довольно свѣжо, на дворѣ еще не разсвѣло какъ слѣдуетъ, или это былъ такой сѣренькій день. Выходить въ сѣни умываться холодной водой не хотѣлось. Андрюша остановился у окна и, опершись колѣнкою о лавку, тянувшуюся вдоль всей передней стѣны, привалъ лбомъ къ влажпому, запотѣвшему стеклу. Почти у самаго окна шоссе пересѣкалось полосатымъ, спущеннымъ шлагбаумомъ. Сегодня ѣзда была небольшая. Послѣ праздниковъ мужики, стащивъ все, что можно было, въ городъ, сидѣли по домамъ. Глубокая тишина царила вокругъ. Только грачъ кричалъ гдѣ-то въ березовой рощѣ, черезъ дорогу, да какъ-будто откуда-то издалека моментами доносился звонокъ подъѣзжающей тройки. Вотъ онъ раздается ближе, какъ будто явственнѣе, — то стихаетъ, то опять звякаетъ и гудитъ неугомонно, пѣвуче, жалобно, тревожно.
— Андрюсечка! А Андрюсечка! — доносится изъ-за перегородки испуганный голосъ Фени. — Никакъ ѣдутъ?
— Такъ тебѣ-то что? Не тебя сватать! — отвѣчаетъ Андрюша полушутливо, полураздраженно.
— А тятя-то ушелъ за лошадью! Опять, какъ надысь, ругаться будетъ ямчикъ… на тятю-то… грозиться…
— Чего грозиться! Что ты тамъ придумаешь! Тебѣ все страсти да ужасти… Да порюмить-бы хоть малую толику!
Всхлипыванья Фени заглушаются громкимъ говоромъ помѣщичьяго колокольчика и дребезжаніемъ колесъ по обтаявшему шоссе. Тройка почти упирается въ опущенный шлагбаумъ, осаженные лошади фыркая топчутся на мѣстѣ. Андрюша смотритъ на кучера въ синемъ тепломъ зипунѣ и на господъ — толстую барыню въ черной бархатной шубкѣ и маленькаго гимназистика съ краснымъ съеженнымъ лицомъ, не то отъ холода, не то отъ слезъ.
— Сторожъ! Эй, сторожъ! — кричитъ кучеръ зычнымъ басомъ. — Экъ дьяволы! Провалились…
Андрюша выходитъ въ сѣни и зоветъ Анисью. Ни души. Въ сѣняхъ поетъ тоненькимъ голоскомъ поставленный самоваръ съ желѣзной трубой. Андрюша открываетъ заднюю дверь на дворъ. Анисья, стоя съ ведромъ надоеннаго молока, болтаетъ съ сосѣдской бабенкой.
— Анисья! — кричитъ обозленный Андрюша. — Да иди-же заставу отпирать. Не слышишь что-ли?..
Анисья медленно оборачивается и задорно и звонко кричитъ черезъ весь дворъ при сосѣдской бабѣ:
— А вы то что-же? Баринъ нонче стали? Фу-ти ну-ты! Небось, лѣтомъ еще спорились со мной, чтобы самимъ заставу открывать, а не Анисьѣ, а теперь ужъ, въ городѣ пожили — вонъ какая фря стали! Все брось да бѣги!.. Не отвалятся руки заставу-то разъ открыть…
Андрюша, взбѣшенный дерзостью Анисьи при сосѣдской молодайкѣ, молча хлопаетъ дверью и идетъ черезъ сѣни, въ противоположную дверь, на улицу. Кучеръ ругается, лошади фыркаютъ, звонокъ вздрагиваетъ. Андрюша, ни на кого не глядя, быстро отпускаетъ цѣпочку поднимающейся заставы и подбираетъ пятакъ, бросаемый кучеромъ. Тройка лихо прокатываетъ подъ шлагбаумомъ.
— Спасибо, мальчикъ! — кричитъ толстая барыня изъ экипажа.
Андрюша затягиваетъ цѣпочку шлагбаума и останавливается, глядя вдаль, велѣдъ уѣзжающему экипажу. «Мальчикъ!.. — бормочетъ онъ себѣ подъ носъ внѣ себя отъ досады на всѣхъ. — Какой я ей мальчикъ? Ейный-то мальчишка хоть и гимназистъ, да щенокъ… Крыса латвійская!.. Вотъ я имъ покажу… Дьяволы эдакіе».
Колокольчикъ замеръ вдали. Андрюша постоялъ минуту, неопредѣленно глядя вдоль дороги. На горизонтѣ, за дальнимъ пологимъ холмомъ, облака уже начинали свѣтиться красно золотистыми переливами. На верху туманъ таялъ, по голубовато-сѣрому небу проступали нѣжныя ярко розовыя тучки. Холодноватый вѣтерокъ потянулъ съ востока. Андрюша вздрогнулъ и вошелъ въ избу.
II.
правитьЧерезъ часъ Андрюша съ отцомъ уже тряслись въ телѣгѣ по дорогѣ къ городу. Василій Пантелѣевичъ, въ наглухо-заетегнутомъ синемъ кафтанѣ, сидѣлъ на облучкѣ, свѣсивъ ноги, немного сгорбившись по обыкновенію и устремивъ глаза въ неопредѣленную даль. Ни одного слова не было произнесено между отцомъ и сыномъ за всю дорогу. Андрюша сидѣлъ на охапкѣ соломы въ телѣгѣ, ежась отъ утренняго холода. Утро прояснялось. Съ высоты холма передъ глазами разстилалась вольная ширь. Между полями, еще не обтаявшими, синевато-бѣлыми, кое-гдѣ тронутыми чернѣющими проталинками, темнѣли лѣса. По одну сторону холма, надъ обрывомъ, извивалось русло нетронувшейся рѣчки. Впереди, на другомъ холмѣ, сквозь мглу утренняго тумана, пестрѣлъ городъ, и нельзя было разобрать, близко или далеко играли эти золотые блики на куполѣ собора.
Андрюша не всматривался въ эту знакомую картину. Ему было скользко и неловко сидѣть на соломѣ и хотѣлось скорѣе пріѣхать. Но лошадь шла почти шагомъ. Василій Паителѣевичъ не погонялъ ее. Андрюша сидѣлъ, придерживая озябшими руками свои книги, заботливо перевязанныя веревочкой, и разсѣянно прислушивался къ шуму колесъ. Колеса то хлюпали по водѣ, то шуршали по мокрому песку и землѣ, то трещали по острымъ дробленымъ каменьямъ, кучками разбросаннымъ по старому, утоптанному тракту. Холодокъ сжималъ лицо, рѣзалъ глаза. Дремота туманила сознаніе. Андрюша думалъ сквозь сонъ о томъ, что ждало его въ городѣ, но радость ожиданія смѣшивалась съ непріятною тоскливою жалостью къ Фенѣ. «Андрюсечка…» — говоритъ Феня, протягивая къ нему замазанныя ручонки и глядя умоляющими заплаканными глазами. Бѣлокурые вихры смѣшно топорщатся на ея головѣ. Ему хочется взять ее за эти вихры и тормошить ихъ, и щекотать ее, чтобы она засмѣялась… Но въ классѣ нельзя дурачиться, а они всѣ въ классѣ, и Феня тоже, пишутъ подъ диктовку учителя, наклоняясь къ партамъ. Иванъ Петровичъ, учитель, диктуя, ходитъ большими шагами, отъ которыхъ трясется весь полъ… Онъ говоритъ, заглядывая въ книгу, мудреныя названія какихъ-то птицъ или звѣрей. Это по латински! думаетъ Андрюша и усердно выписываетъ слова, а потомъ, какъ будто, раскрашиваетъ буквы краснымъ и зеленымъ карандашами — точно географическую карту. Вдругъ скамейка, на которой онъ сидитъ, слегка покачивается подъ нимъ… Сквозь закрытыя отяжелѣвшія вѣки ощущается яркій свѣтъ. Онъ выпрямляется и открываетъ глаза.
Направо весь востокъ пылаетъ зарею. Лиловыя и малиновыя облака золотятся по краямъ. Впереди уже недалеко, на противоположномъ холмѣ черезъ долину, встаетъ городъ: съ одного края, повыше, бѣлѣющіе дома и цѣлая группа церквей различной архитектуры, съ синими, зелеными и золотыми куполами, съ крестами, рдѣющими первыми отблесками поднимающагося солнца; съ другого края, на скатѣ — темнѣющая куча лачужекъ, жмущихся другъ къ другу и какъ бы копошащихся въ утреннемъ туманѣ… А въ небѣ жаворонки заливаются серебристыми трелями, — то словно приближаясь, то утопая въ прохладныхъ прозрачныхъ волнахъ весенняго воздуха, сливаясь съ трепещущей небесной синевою… Боже мой, какъ хорошо, какъ свѣжо на душѣ въ это весеннее утро!..
Облака разорвались. Солнечный дискъ, великолѣпный, огненный, выглянулъ надъ землею, и золотые лучи хлынули въ лощину, на пригорокъ съ пестрѣющимъ городомъ, на прозрачный, обтаявшій лѣсъ, вытянувшійся вдоль лѣвой стороны дороги. Обтаявшій снѣгъ на буграхъ порозовѣлъ, заблестѣлъ, заискрился. Живыя тѣни побѣжали отъ всѣхъ предметовъ. Пронеслось какое-то теплое дуновеніе… Воздухъ дрогнулъ — раздался первый ударъ утренняго благовѣста, медленный, полный, низкій, гудящій, за нимъ другой, третій…
Отецъ Андрюши снялъ шапку и перекрестился. Онъ сидѣлъ попрежнему на краю телѣги, бокомъ, свѣсивъ ноги, съ веревочными вожжами въ рукахъ, и со своимъ обычнымъ, равнодушнымъ и понурымъ видомъ неопредѣленно смотрѣлъ впередъ себя. Въ это свѣтлое утро Андрюшѣ какъ-то вдругъ бросилось въ глаза его унылое лицо съ благообразнымъ профилемъ, съ темно-русой бородой, его сощуренные отъ солнца небольшіе каріе глаза, выглядывавшіе изъ подъ низко надвинутаго трепаннаго картуза, его сухая и жилистая щея, неловко перерѣзанная толстымъ грязнымъ шнуркомъ отъ натѣльнаго крестика. Андрюша, съ ранняго дѣтства, почти никогда не говорилъ съ своимъ молчаливымъ отцомъ и не умѣлъ даже съ самимъ собой разсуждать о немъ. Ему это было какъ-то тяжело и трудно. И теперь онъ, взглянувъ на отца, сейчасъ же перевелъ мысли на Феню… Забавная эта чумичка! думалъ онъ. — То рюмитъ, то грохочетъ. Только больно ужъ любитъ лизаться… Уцѣпится за шею — и ну цѣловать! Андрюшечка, да Андрюшечка — только одно и знаетъ. Скучно ей одной, это правда… Небось ужъ и теперь ждетъ, какъ онъ назадъ поѣдетъ. Не понимаетъ, что не вѣкъ же ему съ ней бабиться… Иванъ-то Петровичъ зналъ, небось, намедни что говорилъ, когда сочиненія представляли: Эдакій, говоритъ, каналья малецъ попался! ужъ я тебя вдвину въ гимназію, какимъ ни есть манеромъ, — зададимъ феферу дворянчикамъ!.. Такъ при всѣхъ и сказалъ — въ гимназію… Не больно долго и ждать: еще годика два, а потомъ и на экзаменъ… Выучимъ и латинскую, и другую какую премудрость… А мундиръ надѣнешь — такъ и узнавай тамъ, гдѣ дворянчикъ, а гдѣ — кто… Въ сторожку-то вернешься, такъ Анисья не посмѣетъ… дура эдакая! А Сюсюкѣ — занятно будетъ!..
Городъ совсѣмъ ужъ близко. Вотъ налѣво, неподалеку отъ дороги, большая красная фабрика дымитъ трубами, гудитъ машинами. Кое-гдѣ въ окнахъ мелькаютъ огни, и черезъ каждую минуту раздаются какіе-то звенящіе, гремящіе, рѣзкіе металлическіе удары. Замазанные возчики угля разгружаютъ телѣги, таскаютъ кули. Откуда-то доносится громкое ругательство… Миновали желѣзный, закрытый съ клѣтками мостъ, высоко висящій надъ обмелѣвшею рѣкою, и телѣга подпрыгиваетъ по громаднымъ нелѣпымъ булыжникамъ мостовой. Андрюша смотритъ по сторонамъ ясными, широко раскрытыми, еще дѣтскими, но острыми глазами. Онъ любитъ городъ. Онъ живетъ здѣсь болѣе напряженной, осмысленной, полной жизнью. Здѣсь не то что дома. Здѣсь есть на кого посмотрѣть и о чемъ поговорить. Всякій живетъ по своему… Вотъ домики по сторонамъ улицы — у кого какой. Этотъ въ той окна, новенькій, какъ коробочка, а у того казюка вонъ какая избина: вся разлѣзлась и на кривбокъ свернулась. А Ванькинъ отецъ себѣ каменный приспосабливаетъ! Скоро Ванька такъ носъ задеретъ, что кромѣ, какъ побивши его, съ нимъ и разговору нельзя будетъ держать. Небось, теперь съ кофеями тамъ у себя на дому прохлажается… И Андрюша пристально и тревожно всматривается въ окна Ванькина дома, опасаясь быть замѣченнымъ при своемъ медленномъ путешествіи на невзрачной телѣгѣ. «Экъ, вѣдь, тятя! — досадливо говорилъ онъ про себя. — Нѣтъ того, чтобъ лошадь подстегнуть, тащимся, точно на базаръ съ кислой капустой!.. Часъ-то ужъ не ранній…»
Дѣйствительно, въ домахъ и на улицѣ повсюду уже шевелится жизнь. Маленькіе ребятишки катаютъ по грязи плоскую колясочку, сдѣланную изъ ящика. Краснощекая баба бранится во все горло на порогѣ страшно грязной и убогой лавчонки булочника. Толстый, больной водянкой старикъ сидитъ на лавочкѣ у дома. Благообразная скромная дѣвица въ коричневомъ платьѣ, репсовой шубкѣ и пестромъ шелковомъ платочкѣ на головѣ, перешагнувъ черезъ порогъ калитки, спѣшитъ куда-то, должно быть въ церковь: гудящій благовѣстъ такъ и стелется надъ городомъ. А вотъ пригородная протопопша со своей толстой рябой кухаркой возвращается съ базара. И купецъ, въ широкомъ, какъ халатъ, пальто изъ гладкаго драпа, въ высокомъ суконномъ картузѣ, бережно несетъ подъ мышкой рогожный кулечекъ съ провизіей — тоже съ базара. Слышится уже издали, черезъ переулокъ, шумъ базарнй суеты — торговля, божба, смѣхъ и ругань…
Андрюшѣ весело смотрѣть и слушать. Эта жизнь города, непохожая на жизнь въ сторожкѣ отца — съ ея мертвой тишиной, съ скрипомъ поднимающагося шлагбаума, съ замирающимъ звономъ дорожнаго колокольчика — влечетъ Андрюшу. И онъ радуется тому, что навсегда вступаетъ въ эту пеструю шумную городскую жизнь: она сулитъ ему такъ много неизвѣданной радости, такую интересную и чудную судьбу…
III.
правитьТелѣга, увозившая въ городъ Андрюшу, уже скрылась за горизонтомъ, а меленькая Феня все еще сидѣла на порогѣ дома, закутавшись въ старый байковый платокъ, и громко всхлипывала. Сердце ея вздрагивало и сжималось отъ тоски разлуки и обиды: Андрюша, вмѣсто того, чтобы поцѣловать ее, когда она при прощаньи жалась къ нему, только пощекоталъ ее и еще разъ, умышленно грубымъ голосомъ взрослаго человѣка велѣлъ ей перестать рюмить… Утро разгоралось. Грачи все громче и громче кричали въ березовой рощѣ черезъ дорогу. Корова призывно мычала въ хлѣву, и со двора, черезъ проходныя сѣни, ощущался теплый запахъ умятой прѣлой соломы и навоза. Крикливый, скрипучій голосъ Анисьи, гуторившей съ сосѣдкой, доносился изъ кухни, выходившей въ сѣни. Но Феня чувствовала себя такой заброшенной и одинокой. Она боялась Анисью, которая только что грубо оттолкнула ее отъ Андрюши, когда она вцѣпилась въ него, въ надеждѣ все-таки какъ-нибудь поцѣловать его въ ту минуту, какъ онъ полѣзъ въ телѣгу… Мысль объ этомъ заставила Феню съ новой силой почувствовать свое горе и, послѣ нѣкотораго успокоенія, разлившаго въ ея тѣлѣ сладкую полу-дремоту, она опять заплакала навзрыдъ, несмотря на страхъ привлечь вниманіе Анисьи.
— Фенька, а Фенька! раздался, дѣйствительно, голосъ Анисьи. Ты чего это тамъ опять завыла? Ахъ ты, дура окаянная, — прости Господи мои согрѣшенія! Вотъ вѣдь оболванку-то на шею мнѣ повѣсили…
Феня задержала дыханье отъ этого пронзительнаго, рѣжущаго ее голоса, но когда сзади послышалось хлопанье двери и стукъ тяжелыхъ ногъ по каменному полу сѣней, тонкое захлебывающееся рыданье вырвалось у нея противъ воли и она уткнулась головой въ колѣни, трясясь и замирая отъ испуга и отчаянія.
— Ну чего плачешъ-то, дура долбленая!.. кричала Анисья. — Не одѣвши, не помывши, Богу не помоливши, сидитъ да реветъ…
Она потолкала ее за плечи, но Феня молчала и судорожно ежилась.
— Фенька, а Фенька! продолжала Анисья такъ-же громко, но нѣсколько убѣдительнѣе и пѣвучѣе. — Встанько-ко-съ! Полно душу то тянуть… Пойдемка-съ — я тебѣ рундучекъ отомкну!.. Слышь ты? Любименькій рундучекъ отопру!.. Будя выть-то… — ровно по покойникѣ причитаешь.
Обѣщаніе Анисьи отомкнуть любименькій сундучекъ пролило въ душу Фени неожиданную отраду. Играть съ Андрюшечкой и рыться, въ отсутствіе отца, въ минуты особаго великодушія Анисьи, въ этомъ таинственномъ, почти волшебномъ сундучкѣ, стоявшемъ въ обычное время подъ кроватью, — это были два источника радости для Фени. Предложеніе Анисьи, послѣ отъѣзда Андрюши, было единственнымъ спасительнымъ исходомъ для Фенина сердца. Она подняла голову, растерла слезы по лицу подоломъ рубахи и, задерживая всхлипыванія, побрела за Анисьей, не перестававшей бормотать себѣ подъ носъ разныя ругательства.
Когда завѣтный деревянный сундучекъ былъ вытащенъ изъ — за перегородки въ горницу и съ громкимъ звенящимъ звукомъ отпертъ заржавѣвшимъ ключомъ, Феня, присѣвъ на корточки, такъ и засмѣялась. Съ поднятой крышки прямо на нея глянули наклеенныя, раскрашенныя картинки. Вотъ гусаръ, опирающійся на саблю, великолѣпный гусаръ въ красномъ мундирѣ съ желтыми эксельбантами, — потомъ дѣвица въ синей амазонкѣ съ малиновымъ румянцемъ, сбившемся на сторону и захватывающимъ часть уха, — потомъ лиловый розанъ съ желтой гвоздикой, и еще нѣсколько рисунковъ безъ красокъ, съ маленькими фигурками людей въ коронахъ и звѣрей въ человѣческихъ костюмахъ, которые Феня не могла понять и о которыхъ они съ Андрюшей, бывало, много думали и разсуждали, ложась спать. А изъ сундука топорщились пестрые лоскутки, ленточки и даже цѣлое платье изъ поблекшей и измятой голубой кисеи съ большими цвѣтами и разводами. Въ этомъ сундучкѣ заключался цѣлый міръ радостей и мечтаній, и Феня долго сидѣла передъ нимъ не шевелясь, не рѣшаясь разворотить всю эту груду сокровищъ при Анисьѣ. Наконецъ, послѣ ея ухода, она дрожащей рукой потянула за торчащій кончикъ синевато-зеленой канаусовой ленты. Эта лента, нѣсколько выгорѣвшая, но все еще яркая, нарядная, съ крохотными петличками по краямъ, была самой любимой ея вещью. Когда тятя въ первый разъ повезъ Андрюшу въ городъ, Анисья такъ-же, какъ и теперь, чтобы утѣшить Феню, вытащила сундучекъ. Феня не могла сообразить, когда вернется Андрюша. Ей казалось, что она къ этому времени выростетъ совсѣмъ большая и, примѣряя къ себѣ эту ленту передъ зеркаломъ, она мечтала, что ради пріѣзда Андрюши ей позволятъ нарядиться въ эту ленту. Теперь хотя двери въ сѣни и изъ сѣней въ кухню были оставлены Анисьей открытыми, такъ что Анисья и даже сосѣдка могла-бы видѣть все, что дѣлается въ горницѣ, Феня все-таки рѣшилась примѣрить ленту. Вскорабкавшись колѣнями на лавку, идущую вдоль стѣны, она придвинулась лицомъ къ зеркальцу, висѣвшему между окнами. Это зеркальце всегда, само-по-себѣ, доставляло много развлеченія Фенѣ, а въ былое время и Андрюшѣ. Приближаясь къ нему, можно было видѣть свое лицо немного сплюснутымъ сверху, носъ коротенькимъ, а верхнюю губу длинной. Потомъ можно было передвинуться такъ, что глаза становились вдругъ большими, круглыми и какъ-то особенно мелькали. И теперь, завязывая свою любимую ленту, Феня старалась, чтобы глаза ея попали въ это мѣсто, и ей становилось весело. Ея короткіе, бѣлокурые волосенки, перетянутые лентой, торчали во всѣ стороны, маленькій круглый, какъ пуговка, носъ казался еще смѣшнѣй, а большіе черные глаза, все еще заплаканные, растягивались, расширялись въ зеркалѣ, дѣлались огромными и при сотрясеніи головы искрились и блестѣли… Стоя на колѣняхъ, на широкой стѣнной лавкѣ, Феня то приближалась къ зеркалу, то откачивалась, улыбаясь, то совсѣмъ прижимала носъ къ стеклу и, наконецъ, припавъ лбомъ къ деревянной рамѣ, успокоенная послѣ рыданій и согрѣвшаяся, тихонько задремала.
Вдругъ она очнулась, сама не зная почему, точно кто-то разбудилъ ее толчкомъ въ спину. Въ комнатѣ никого не было, но изъ кухни доносился голосъ Анисьи — она что-то разсказывала, и Феня, сразу, испугавшись чего-то, поняла, про кого разсказывала Анисья…
— Ну, а онъ? — звонко спросила сосѣдка, перебивъ какія-то слова, которыя Феня не слышала за стукомъ своего сердца.
— А ты вотъ слушай, милая моя, — я-же про то тебѣ и говорю, — отвѣтила Анисья и неторопливымъ тягучимъ тономъ разсказчицы продолжала: — Ну, вотъ, хозяинъ-то это и замѣтилъ. И эдакъ, какъ быдто заскучалъ… Заскучалъ это онъ, а самъ — нѣтъ того, чтобы ей построже поговорить, а все себѣ ходитъ, носъ повѣся, все себѣ ходитъ!.. И молчитъ. Ходитъ и молчитъ. Она изъ дому, а онъ придетъ, по горницѣ поглядитъ, по двору посмотритъ и на дорогу выйдетъ, да на лавочкѣ и дожидаетъ. До самой ночи дожидаетъ. Она идетъ, а онъ только смотритъ — нѣтъ того, чтобъ ей сказать, или тамъ что… Ну она и разбаловалась. Что ни день, то изъ дому…
— Ну, а онъ? — подзадоривала еще сосѣдка.
— Ну, а онъ все ничего. Вѣдь вотъ-же какой такой человѣкъ!.. Я молчу, — смотрю: ну, думаю, милой, прорахманишь ты свою кралю! Такого наживешь, что и самъ не расхлебаешь… Только она не унимается. Днемъ такая сидитъ тихая, ручки сложивши, — со мной добрая такая стала: боялась она, знать, чтобы я про нее ему не наговорила, а какъ сумерковъ дождется — глядь-поглядь въ одинъ уголокъ, да въ другой, какъ будто чего поищетъ, да шаль на плечи, да и за ворота. Такъ эдакъ она недѣли двѣ прохлажалась… На третью недѣлю поѣхалъ хозяинъ, въ городъ. Въ вечеру ворочается, ужъ поздно — дѣти-то ужъ спать легши были — смотрю: привезъ что-то, разворачиваетъ, на столѣ положилъ. А самъ опять сѣлъ на лавочку — ее поджидать. Я прокралась въ горницу, дверь-то пріотворила, да и смотрю… Царица небесная, чего онъ ей тутъ положилъ!..
— Е-ей? — протянула удивленная сосѣдка.
— Ей, милая, ей, окаянной! Еще и добра всякаго притащилъ!
— Добра? — переспросила заинтересованная сосѣдка.
— И-и! Мать ты моя, Пресвятая Богородица!.. Платью привезъ, шаль новую привезъ, косыночку нарядненькую, плетеную, лентовъ, бусовъ… — я и не упомню… Такъ на столъ все и выложилъ. А самъ все сидитъ да сидитъ, и поджидаетъ… Ну, думаю, любезный — поддѣть ты что-ли ее захотѣлъ, кралю-то свою? Подарками къ себѣ думаешь привадить? Какъ-бы не такъ! Удивишь ты ее подарками-то! Привезъ себѣ барыню изъ городу — такъ теперь и ходи кругъ нея!..
— А у насъ слыхать — красавица была, — замѣтила раздумчиво, сосѣдка.
— Ну ужъ, красавица! — озлилась Анисья. — Кто сказывалъ-то?.. Красавица!.. Глазастая бабенка была — это такъ, это не совру, а краса на ней какая-жъ: тѣла на ней никакого не было… Сидитъ да глазищами-то хлопаетъ — точно съѣсть тебя хочетъ… Злющая была баба, — пока не свихнула! Ну, а тутъ сама себя, знать, нужаться стала — и подобрѣла…
— Ну, что-жъ подарки-то?.. —торопила сосѣдка.
— Подарки! То-то вотъ и есть, милая, — дождался онъ себѣ радости съ подарками-то своими! Угораздилъ ей подарковъ навезти, когда ужъ ей и слѣдъ простылъ…
— Ушла?…
Феня сидѣла, скрючившись на лавкѣ, не переводя дыханья.
— Убѣгла!.. — торжествующимъ тономъ сказала Анисья. — Вѣришь-ли ты, милая моя, — онъ ее ждетъ, а она убѣгла!.. Пока онъ по городу-то ей подарки собиралъ, она шаль себѣ на плечи, да платокъ, да должно быть ленты двѣ-три съ собой прихватила, такъ я себѣ соображаю — какъ вещи-то ейныя прибирала, — только ее и видѣли… И когда она вышла, и кто… и съ кѣмъ?.. — духъ простылъ… Я ночью сплю, а сама все себѣ подумываю: что-жъ это она за подарками-то за своими не идетъ?.. Только эдакъ подъ утро, онъ какъ войдетъ, да ко мнѣ, — хрипло эдакъ: Анисья!.. Я скочила: — Что вамъ, говорю, батюшка, Василій Пантелѣевичъ?.. А онъ молчитъ. — Что вамъ, говорю, батюшка, угодно, я слушаю!.. А онъ еще эдакъ маленько постоялъ, да спрашиваетъ: — Ты ее, Анисья, не провожала? — Кого, говорю, Василій Пантелѣевичъ, батюшка, что вы это? кого мнѣ провожать-то? — Барыню, ты, говоришь, не провожала? — Это онъ ей въ угоду сталъ ее барыней-то величать. А самъ, вижу, какъ быдто съ холоду сдрагиваетъ и зубами стучится… — Да что вы, батюшка, куда мнѣ ее провожать? Онѣ, знать, дома въ горницѣ притаились — покличьте ихъ… А сама ужъ не знаю, что и говорю… Только онъ изъ кухни вдругъ шарахнулъ прямо въ горницу, — спичкой чиркаетъ, чиркаетъ, руки, знать, у него ходуномъ такъ и ходятъ… Свѣчку зажегъ, повертѣлся въ горницѣ эдакъ немного, да опять какъ крикнетъ — ажно мнѣ жутко стало: Анисья!.. Я вхожу, — онъ стоитъ, свѣчку держитъ… Анисья! говоритъ, убери это все — рукой на подарки мотаетъ. — Куда-же, говорю, батюшка, убрать? Про то ужъ молчу, что чего это онъ ей, молъ, привезть-то сдумалъ?.. — Куда, говорить, хочешь, убери, вотъ и все, унеси… А самъ какъ брякнется на лавку — такъ и загудѣло… Такъ ничкомъ на лавку-то припалъ, да и лежитъ… Я какъ сгребла наряды, да изъ горницы-то бѣгомъ… бѣгу на дворъ, сама не знаю зачѣмъ, да покликать кого не знаю…
— Куда-жъ ты ихъ запрятала-то? — оживленно спросила сосѣдка.
— И-и, милая! — продолжала Анисья. — То-то страху-то я натерпѣлась! То-то страху!.. Ужъ сама себя не помню, какъ я узелокъ скатала, да въ чуланчикъ, да просто и дышать боюсь… не равно — убьетъ?
— Кто убьетъ-то? — смутилась сосѣдка.
— И-и, милая!.. Хорошо тебѣ говорить, — а каково мнѣ то было! Ужъ такъ-то намучилась, такъ-то намучилась…
Феня, притаившаяся на лавкѣ и смутно понимавшая разсказъ, холодѣла отъ ужаса. Что-то какъ будто вспоминалось ей, что-то шевелилось въ ея взбудораженномъ воображеніи — спутанное, жуткое, странное… Она вдругъ рѣзко пошевелилась и заскрипѣла лавкой.
— Пойтить Феньку провѣдать! — громко и весело сказала Анисья. — Что-то затихла!
Она вошла въ горницу и нашла Феню все въ той-же позѣ на лавкѣ, съ блѣднымъ, испуганнымъ лицомъ.
— Что-же ты, дурашка, — сказала Анисья веселѣе обыкновеннаго. — Я тебѣ рундучекъ отворила, а ты и не займаешься?
Феня сползла съ лавочки и остановилась, глядя на Анисью широко раскрытыми неподвижными глазами. Анисья почувствовала нѣкоторое безпокойство и, потрепавъ рукою по головкѣ дѣвочки, пробормотала:
— Ну, чего на лавку забилась? Напужалась, глупенькая? Ну, пойдемка-съ, запрячемъ рундучекъ, коли не играется… Да вотъ тамъ никакъ опять у заставы кто-то ломится… черти окаянные… Пойтить — отворить!
И взявъ за ручку Феню, она пошла на улицу отворять шлагбаумъ.
Фенѣ снились въ эту ночь тяжелые, страшные сны… Нѣсколько разъ она начинала плакать и кричать, будя вернувшагося изъ города отца, который каждый разъ вскакивалъ, охалъ и прислушивался минуту. Потомъ онъ опять укладывался на своей жесткой, узкой лавкѣ и, крестясь, громко бормоталъ въ ночной тишинѣ: «Господи помилуй! Съ нами крестная сила!.. Спаси и сохрани, Мать пресвятая Богородица»…
Андрюша, привезенный въ домъ городской тетки и водворенный опять въ общій чуланчикъ со сверстникомъ двоюроднымъ братомъ, спалъ здоровымъ яснымъ и легкимъ сномъ. Просыпаясь, онъ съ радостной дрожью вспоминалъ о томъ, что учитель опять хвалилъ его и обѣщалъ ему подготовить его къ гимназіи, и утро слѣдующаго дня, казалось, ждало его — тревожное, ласковое, свѣтлое.