К. К. Арсеньевъ.
правитьСвобода совѣсти и вѣротерпимость
правитьСтарости свойственно желаніе подводить итоги прошлой дѣятельности. Соединивъ въ одно цѣлое, годъ тому назадъ, большую часть написаннаго мною о свободѣ печати, я рѣшился издать теперь сборникъ статей о религіозной свободѣ, напечатанныхъ мною, съ 1880-го по 1904-й годъ; въ «Вѣстникѣ Европы» (въ видѣ внутреннихъ обозрѣній и общественныхъ хроникъ). Съ одной стороной этого предмета мнѣ пришлось ознакомиться еще въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, во время службы въ департаментѣ министерства юстиціи: черезъ мои руки прошло немало уголовныхъ дѣлъ, вызванныхъ нарушеніями постановленій о расколѣ, и въ то же время на меня возложено было участіе въ подготовительныхъ работахъ по вопросу о способахъ доказательства раскольниками правъ по происхожденію и имуществу. Интересъ, однажды возбужденный, поддерживался во мнѣ адвокатской дѣятельностью: я выступалъ защитникомъ и по дѣлу объ открытіи въ Петербургѣ (крестьяниномъ Дмитріевымъ) раскольнической моленной, и по дѣлу о покушеніи раскольниковъ (крестьянъ Никифорова и Данилова) похитить изъ Александро-Невской лавры отобранныя у нихъ иконы и книги. Лицомъ къ лицу съ расколомъ я сталъ въ 1880—81 г., когда участвовалъ, въ качествѣ старшаго чиновника при сенаторѣ И. И. Шамшинѣ, ревизовавшемъ губерніи Саратовскую и Самарскую, въ собираніи свѣдѣній о положеніи раскольниковъ, выясненіе котораго было включено въ число задачъ тогдашнихъ сенаторскихъ ревизій. Уѣзды (Хвалынскій и Вольскій), ближайшее изученіе которыхъ выпало на мою долю, принадлежатъ къ числу тѣхъ, гдѣ широко распространены и твердо держатся различныя расколоученія. Отдавшись, по окончаніи ревизіонныхъ работъ, исключительно литературнымъ занятіямъ, я съ особымъ вниманіемъ слѣдилъ за развитіемъ законодательства и практики по дѣламъ раскола и сектантства. Не меньшее значеніе имѣло въ моихъ глазахъ и все другое, касавшееся пониманія и осуществленія вѣротерпимости. Шаговъ впередъ въ этомъ направленіи, послѣ изданія закона 3-го мая 1883-го года, не сдѣлано вовсе — а въ стѣсненіяхъ религіозной свободы, общихъ и частныхъ, не было и нѣтъ недостатка. Многое изъ сказаннаго мною десять двадцать лѣтъ тому назадъ остается, поэтому, примѣнимымъ и къ настоящему времени. За послѣднюю четверть вѣка государственная жизнь Россіи прогрессируетъ медленно — такъ медленно, что новые вопросы не приходятъ на смѣну старыхъ, а образуютъ вмѣстѣ съ ними все болѣе и болѣе усложняющійся узелъ. Пока онъ не распутанъ и не развязанъ, нелишнимъ можетъ оказаться и повтореніе давнишнихъ пожеланій.
27 Сентября 1904 г.
РАЗЛИЧНЫЕ ВЗГЛЯДЫ НА ВѢРОТЕРПИМОСТЬ И СВОБОДУ СОВѢСТИ.
правитьКъ числу немногихъ свѣтлыхъ точекъ, представляемыхъ исторіей, принадлежатъ единоличныя или коллективныя попытки замѣнить право силы — силою права, власть преданія и привычки — властью идеи. Ихъ встрѣчаютъ, большею частью, снисходительной или презрительной усмѣшкой, отъ нихъ отворачиваются, пожимая плечами; «практическіе люди» спѣшатъ осудить мечтателей, идеологовъ — и приговоръ, ими произносимый, утверждается, повидимому, самою жизнью, потому что все остается по старому. Проектъ аббата Сенъ-Пьерра о вѣчномъ мирѣ не предупредилъ ни одной войны; извѣстное обращеніе квакеровъ къ императору Николаю Павловичу не остановило разрыва между Англіей и Россіей. И все-таки въ этой безнадежной борьбѣ съ господствующими теченіями есть нѣчто поразительное и трогательное, нѣчто болѣе привлекательное, чѣмъ многія громкія и блестящія побѣды. Она намѣчаетъ идеалы, возбуждаетъ и поддерживаетъ надежду на лучшее будущее, мѣшаетъ примиренію съ дѣйствительностью, какъ съ чѣмъ-то неизбѣжнымъ и непоправимымъ. Обычному преклоненію передъ «огнемъ и желѣзомъ» противопоставляется преклоненіе передъ правдой, вѣра въ мирное торжество мысли. Какъ бы мало шансовъ успѣха ни имѣлъ, въ данную минуту, призывъ къ истинѣ, важно уже и то, что онъ раздается во всеуслышаніе; совершенно безслѣдно онъ не пройдетъ, хотя осязательныхъ его результатовъ не дождется, быть можетъ, ни одинъ изъ свидѣтелей его… Все это пришло намъ на мысль при чтеніи адреса евангелическаго союза, обращеннаго, въ 1888 г., къ Государю Императору и напечатаннаго въ «Правительственномъ Вѣстникѣ», вмѣстѣ съ письмомъ оберъ-прокурора св. синода на имя Эдуарда Навплля (президента швейцарскаго центральнаго комитета евангелическаго союза). Съ какой стати — спросятъ, пожалуй, противники всего выходящаго изъ будничной колеи, — съ какой стати иностранцы берутся судить о чисто-русскомъ дѣлѣ, иновѣрцы — о правахъ и преимуществахъ православной церкви? На что надѣются швейцарскіе, англійскіе, голландскіе, датскіе ревнители протестантизма, самозванно вступаясь во внутреннюю жизнь отдаленнаго, едва знакомаго имъ государства? Въ силу какого права разсчитываютъ они — люди невластные и большею частью мало извѣстные, по крайней мѣрѣ за предѣлами своей страны — на вниманіе верховной власти, обремененной тяжкими заботами правленія? Не смѣшонъ ли, не страненъ ли весь этотъ евангелическій союзъ, вообразившій себя, какъ донъ-Кихотъ, рыцаремъ угнетенной принцессы — свободы совѣсти?.. — Мы думаемъ, что онъ не смѣшонъ и вовсе не такъ страненъ. Невольно чувствуется глубокое уваженіе къ людямъ, принимающимъ къ сердцу чужое дѣло, какъ свое собственное — или, лучше сказать, сумѣвшимъ понять, что въ области идеи нѣтъ разницы между своимъ и чужимъ, что въ торжествѣ правды одинаково заинтересованы всѣ вѣрующіе въ нее. Утѣшительно видѣть и то, что право евангелическаго союза говорить о свободѣ совѣсти признается съ высоты престола, и признается уже не въ первый разъ. Мы узнаемъ изъ адреса, что просьбы союза неоднократно были выслушиваемы императоромъ Александромъ И. Въ Швеціи въ Италіи, въ Германіи, въ Испаніи, въ Австріи, въ Турціи онѣ приводили «къ распространенію великаго начала религіозной свободы».
Непосредственнымъ поводомъ къ адресу послужило возстановленіе въ остзейскихъ губерніяхъ закона о смѣшанныхъ бракахъ, дѣйствіе котораго было для нихъ пріостановлено въ шестидесятыхъ годахъ; но ходатайство союза не пріурочивается исключительно къ этому отдѣльному вопросу. «Мы знаемъ. — говорятъ представители союза, — что въ Россіи существуютъ законы, воспрещающіе членамъ православной церкви переходить въ другія исповѣданія. Но, осмѣливаясь просить Ваше Величество объ отмѣнѣ этихъ законовъ, мы этою самою просьбою думаемъ воздать высочайшую хвалу тому чувству справедливости, коимъ одушевленъ августѣйшій сынъ освободителя двадцати милліоновъ изъ рабства. сынъ монарха, дозволившаго свободное распространеніе слова Божія во всей имперіи. Ходатайствуя за религіозную свободу, мы нисколько не намѣрены нарушать начало церковнаго авторитета и никоимъ образомъ не выражаемъ той мысли, что всѣ мнѣнія (въ дѣлѣ вѣры) имѣютъ одинаковую цѣну. Наше завѣтное желаніе состоитъ въ томъ, чтобы всякій, имѣющій преимущество быть подданнымъ Вашего Величества, могъ свободно чтить Бога по своей совѣсти, свободно воспитывать своихъ дѣтей въ вѣрѣ отцовъ, чтобы духовные пастыри христіанскихъ церквей могли безпрепятственно исполнять относительно своей паствы всѣ обязанности своего званія, наконецъ, чтобы всѣ тѣ, кои, не давая себѣ отчета въ важности рѣшенія, записались въ списки православной церкви, могли, безъ опасенія, возвратиться въ лоно прежней своей церкви, если изъявятъ свободное къ тому желаніе».
«Россія хранитъ глубокое убѣжденіе, — читаемъ мы въ отвѣтѣ данномъ на адресъ оберъ-прокуроромъ св. синода, — что нигдѣ въ Европѣ инославныя и даже нехристіанскія исповѣданія не пользуются столь широкою свободою, какъ посреди русскаго народа. Увы, въ Европѣ не хотятъ признать этой истины. Почему? Потому единственно, что тамъ къ понятію о свободѣ исповѣданія примѣшалось безусловное право пропаганды его. И вотъ источникъ вашихъ сѣтованій на наши законы о совращеніяхъ изъ православія и объ отпаденіяхъ отъ него! Въ этихъ законахъ, ограждающихъ господствующее въ Россіи исповѣданіе и устраняющихъ посягательство на спокойствіе его, Европа видитъ ограниченіе свободы для другихъ исповѣданій, даже преслѣдованіе ихъ!» Не входя принципіально въ обсужденіе вопроса о связи между свободой вѣроисповѣданія и правомъ прозелитизма, авторъ отвѣта переходитъ на историческую почву и указываетъ на великія заслуги Россіи по охраненію Европы противъ мусульманскаго міра. Источникомъ силы, необходимой для исполненія этой задачи, послужила для Россіи «твердая устойчивость въ собственныхъ наймахъ», независимыхъ ни отъ Азіи, ни отъ западной Европы. «Что было бы съ Россіей, если бы она, окруженная съ востока и запада многими десятками народностей и исповѣданій и постепенно давая имъ пріютъ у себя, колебалась въ недоумѣніи между одними и другими! Что было бы и съ Западной Европой если бы Россія стала ареной для соперничества народностей и исповѣданій, особенно въ тотъ періодъ, когда мусульманскій міръ сталъ твердою ногою на Босфорѣ, имѣя крѣпкіе опорные пункты въ царствахъ казанскомъ, астраханскомъ и крымскомъ, а весь западъ Европы запылалъ продолжительными религіозными войнами, то озаряясь кострами инквизиціи, то омрачаясь кровавыми ночами и вечернями? Только полная духовная самобытность спасала Россію среди этого коловорота религіозныхъ и политическихъ порывовъ на востокѣ и на западѣ». Отсюда выводится заключеніе, что «охрана православной вѣры отъ колебаній и отъ покушеній на нее, съ какой бы то ни было стороны, составляетъ важнѣйшій историческій долгъ Россіи, потребность жизни ея»… Напомнивъ о нетерпимости, выказанной крестоносцами въ Византіи, о кровавыхъ войнахъ, «на знамени которыхъ была начертана свобода вѣры», но настоящимъ содержаніемъ которыхъ служила «помѣсь религіозныхъ стремленій и мірскихъ вожделѣній», авторъ отвѣта продолжаетъ: «въ этой-то смѣси западныя исповѣданія одновременно появились и въ Россіи. Католицизмъ избралъ для себя ареной западныя русскія области, проникся здѣсь полонизмомъ, открылъ непримиримую вражду противъ православія. Мы доселѣ не знаемъ въ этихъ областяхъ и въ цѣлой Россіи католичества, чуждаго духа вражды къ ней и старанія оторвать отъ нея исконныя ея западныя области. Увы, въ томъ же духѣ мірскихъ стремленій Россія узнала и лютеранство, въ лицѣ бывшихъ ливонскихъ рыцарей, залегшихъ ей дорогу къ Балтійскому морю… Со стороны потомковъ рыцарей доселѣ идетъ борьба за исключительное господство въ краѣ, и доселѣ лютеранство, подобно прежнему католичеству, прикрываетъ эту мірскую борьбу знаменемъ религіи, подавляя всякія попытки со стороны туземцевъ къ единенію съ Россіей. Православіе здѣсь не нападаетъ, а себя защищаетъ въ этой тяжелой для него борьбѣ съ лютеранствомъ. Да. къ прискорбію для христіанскаго чувства, еще не настало время для мирной встрѣчи христіанскихъ идей Востока и Запада; западныя исповѣданія у насъ еще несвободны отъ мірскихъ видовъ, отъ посягательства на могущество и даже цѣлость Россіи. Россія не можетъ дозволить имъ пропаганды отторженія единовѣрныхъ сыновъ своихъ въ религіозные станы, еще не сложившіе стараго своего оружія противъ нея». На западѣ Европы, но словамъ оберъ-прокурора, полною свободой пользуется только переходъ отъ вѣры къ безвѣрію. «Нѣтъ въ Европѣ законовъ о совращеніяхъ и отпаденіяхъ отъ господствующей вѣры, но есть силы, гораздо болѣе широкія и глубокія, насквозь пропитанныя нетерпимостью къ другимъ исповѣданіямъ, въ особенности же къ православной вѣрѣ, при которыхъ ссылка на отсутствіе законовъ о совращеніяхъ и отпаденіяхъ — одни жалкія слова. Провозглашаютъ свободу для всѣхъ вѣроисповѣданій и для всякаго племени въ принципѣ, но когда коснется дѣло до примѣненія этого принципа, изъ него исключаются православные — илоты западной цивилизаціи».
Въ ту отдаленную эпоху, которой касается первая часть отвѣта, о религіозной свободѣ не было еще и рѣчи. Представителямъ западно-европейскаго христіанства странно было бы обращаться къ восточной церкви съ ретроспективнымъ упрекомъ, основаннымъ на замкнутости православія въ XVI-мъ вѣкѣ — странно потому, что въ это время совершенно чуждъ терпимости былъ не только католицизмъ, но и протестантизмъ, по крайней мѣрѣ протестантизмъ, вылившійся въ опредѣленную церковную форму. Явленіе безусловно общее и повсемѣстно распространенное не нуждается въ спеціальныхъ оправданіяхъ. Если бы Россія и не играла выдающейся роли въ борьбѣ съ мусульманскимъ міромъ, ея прошедшее было бы ограждено отъ всякихъ порицаній со стороны защитниковъ религіозной свободы — ограждено въ силу того простого факта, что никакой плодъ не созрѣваетъ зимою. Два-три вѣка тому назадъ область вѣротерпимости была вся покрыта снѣгомъ, изъ-подъ котораго ни на западѣ, ни на востокѣ еще не показывались и не могли показаться молодые побѣги. Ключомъ къ разрѣшенію вопроса, поднятаго евангелическимъ союзомъ, исторія давно закончившагося періода служить, поэтому, не можетъ — и объ этомъ едва ли слѣдуетъ сожалѣть, потому что особенно убѣдительными аргументы, основанные на историческихъ догадкахъ, никогда не бываютъ. Что случилось бы съ Россіей и западной Европой, если бы Россія стала колебаться въ недоумѣніи между окружающими ее народностями и исповѣданіями — на это столь же невозможно отвѣтить, какъ и на всякую другую гипотезу, допускающую иной ходъ или иной исходъ историческихъ событій. Позволительно, однако, указать на то, что моментъ наибольшаго отпора, даннаго Россіей натиску азіатскихъ народовъ, не совпадаетъ съ моментомъ наибольшаго разгара религіозныхъ войнъ на западѣ Европы. Торжество Россіи надъ татарами было совершившимся фактомъ еще въ XV-мъ столѣтіи за полвѣка до перваго вооруженнаго столкновенія между католиками и протестантами. Столкновеніе это не помѣшало западной Европѣ остановить наступательное движеніе турокъ, потомъ отбросить ихъ назадъ; распространенію господства оттоманской Порты былъ положенъ предѣлъ еще до начала эпохи русско-турецкихъ войнъ. Что касается до царствъ казанскаго, астраханскаго и крымскаго, то они, по самому положенію своему, едва ли могли бы сыграть роль «опорныхъ пунктовъ» въ единоборствѣ мусульманства съ западной Европой… «Костры инквизиціи», «ночи» и «вечерни» (или по крайней мѣрѣ «ночи», потому что «вечерни» — сицилійскія — относятся къ другой, болѣе ранней эпохѣ европейской исторіи и не заключаютъ въ себѣ никакого религіознаго элемента) безспорно уменьшали силу сопротивленія, которую западная Европа могла противопоставить туркамъ, безспорно задерживали рѣшительную побѣду романо-германскаго міра надъ исламизмомъ; но вѣдь все это было не чѣмъ инымъ, какъ естественнымъ послѣдствіемъ религіозной нетерпимости — такимъ же естественнымъ послѣдствіемъ ея, какимъ является у насъ въ XVI-мъ вѣкѣ кровавое преслѣдованіе еретиковъ, въ XVII-мъ — еще болѣе кровавое преслѣдованіе раскольниковъ. «Помѣсь религіозныхъ стремленій съ мірскими» также не составляетъ специфической особенности западно-европейскихъ народовъ; она не чужда, напримѣръ, нашей вѣковой борьбѣ съ Польшей. На знамени Хмельницкаго, какъ и на знамени Густава-Адольфа, было написано: «свобода вѣры» — но на самомъ дѣлѣ въ обоихъ случаяхъ имѣлось въ виду еще многое другое. Сложность мотивовъ — неизбѣжное условіе или неотъемлемая принадлежность всякаго историческаго движенія.
Переходя отъ прошедшаго къ настоящему, нельзя оспаривать того, что католицизмъ на русской почвѣ до сихъ поръ расположенъ къ союзу съ полонизмомъ, лютеранизмъ — къ союзу съ остзейскимъ «рыцарствомъ», какъ чѣмъ-то противоположнымъ туземному населенію. Весьма можетъ быть, что это зависитъ отчасти «отъ тѣхъ ограниченій, которыя тяготѣютъ у насъ надъ иновѣрными исповѣданіями; весьма можетъ быть, что нѣсколько большая религіозная полноправность положила бы конецъ сочетаніямъ элементовъ, въ сущности ненормальнымъ. Какъ бы то ни было, евангелическій союзъ ходатайствуетъ вовсе не о разрѣшеніи пропаганды, послѣдствіемъ котораго могло бы быть усиленіе анти-государственныхъ тенденцій. Слова адреса о ненарушимости начала церковнаго авторитета и о неодинаковой цѣнности религіозныхъ мнѣній не могутъ быть понимаемы иначе, какъ въ смыслѣ признанія неприкосновенности господствующей церкви. Свобода прозелитизма предполагаетъ право открытой борьбы каждаго исповѣданія противъ всѣхъ другихъ, право публичной — устной, письменной, печатной — проповѣди, не только защищающей извѣстное ученіе, но и опровергающей всѣ остальныя. Ни о чемъ подобномъ евангелическій союзъ не говорилъ; онъ просилъ только объ отмѣнѣ законовъ, „воспрещающихъ членамъ православной церкви переходить въ другія исповѣданія“. Представимъ себѣ человѣка, рожденнаго въ нѣдрахъ господствующей церкви и начинающаго сомнѣваться въ истинѣ ея ученія. Источникомъ сомнѣній служатъ для него не постороннія увѣщанія и убѣжденія, не проповѣдь иновѣрнаго священника или богослова, а собственная мысль и чтеніе — чтеніе книгъ не только не запрещенныхъ господствующею церковью, но высоко ею чтимыхъ. Пропаганды, прозелитизма, совращенія здѣсь нѣтъ и въ поминѣ, къ такому лицу непримѣнимо ни одно слово изъ отвѣта на адресъ евангелическаго союза — а между тѣмъ оно не можетъ, по нашимъ законамъ, послѣдовать влеченію своего сердца и своей мысли, не можетъ выйти оффиціально изъ среды церкви, къ которой перестало принадлежать на самомъ дѣлѣ. Вотъ къ устраненію чего направлено ходатайство евангелическаго союза. Возможны ли случаи въ родѣ того, который мы только что допустили? Безъ сомнѣнія, возможны. Справедливо ли! требовать внѣшняго единенія, когда нѣтъ больше на лицо внутренней связи? Очевидно, нѣтъ. Когда именно общество вѣрующихъ несетъ дѣйствительную потерю — тогда ли, когда кто-либо изъ его членовъ отдѣлился отъ него духовно, или тогда, когда онъ открыто; присоединился къ другому вѣроученію? Конечно — въ первый изъ этихъ моментовъ. Отяготительное по отношенію къ отдѣльнымъ лицамъ, насильственное удержаніе въ церковныхъ спискахъ совершенно безполезно — чтобы не сказать болѣе — для самой церкви.
Подойдемъ еще ближе къ дѣйствительной жизни: спросимъ себя, въ какихъ случаяхъ наше законодательство по дѣламъ вѣры — насколько оно касается инославныхъ исповѣданій — оказывается особенно стѣснительнымъ для религіозной свободы? Случаевъ перехода коренныхъ православныхъ въ католицизмъ или лютеранттво у насъ теперь не бываетъ почти вовсе, да и прежде они встрѣчались только въ средѣ высшаго общества; не о нихъ, по всей вѣроятности, помышлялъ и евангелическій союзъ, когда приступалъ къ составленію своего адреса. Поразили его, повидимому, двѣ категоріи явленій: обязательства, возлагаемыя на супруговъ при вступленіи въ смѣшанный бракъ — и затрудненія, встрѣчаемыя вновь присоединенными православными въ случаѣ возвращенія ихъ къ прежней вѣрѣ. Очевидно, что и тамъ, и тутъ роль „прозелитизма“ совершенно ничтожна или до крайности незначительна. До-'1 пустить воспитаніе дѣтей въ религіи одного изъ родителей, по взаимному соглашенію брачущихся, разрѣшить новообращеннымъ взятіе назадъ сдѣланнаго ими шага — не значило бы еще открыть; просторъ пропагандѣ, снять запретъ съ совращенія. Близость родителей къ дѣтямъ такъ велика, что передача убѣжденій отъ однихъ къ другимъ весьма легко можетъ совершиться сама собою. Прежнія вѣрованія такъ живучи, что легко могутъ воскреснуть вновь безъ всякихъ внѣшнихъ понужденій или побужденій. Это — факты, съ которыми необходимо считаться, которые нельзя зачеркнуть никакими предписаніями и запрещеніями. Леченіе представляется здѣсь болѣе опаснымъ, чѣмъ самая болѣзнь? Собраніе дѣтей отъ родителей возмущаетъ нравственное чувство; игнорированіе обратнаго перехода вновь присоединенныхъ создаетъ цѣлую массу замѣшательствъ и затрудняетъ дальнѣйшія завоеванія господствующей церкви. Чего стоитъ одно положеніе иновѣрнаго священнослужителя, когда онъ поставленъ между угрозой уголовнаго закона и просьбой бывшаго единовѣрца, умоляющаго принять его вновь въ среду оставленной имъ церкви! Объ этомъ именно положеніи и думалъ, вѣроятно, евангелическій союзъ, когда просилъ предоставить „духовнымъ пастырямъ христіанскихъ церквей возможность безпрепятственно исполнять относительно своей паствы всѣ обязанности своего званія“.
Свобода вѣроисповѣданія и свобода совѣсти — собственно говоря, одно и то же; но между ними часто проводится искусственное различіе, и подъ именемъ свободы вѣроисповѣданія разумѣется исключительно совокупность правъ, предоставленныхъ давнишнимъ, исконнымъ послѣдователямъ одного изъ признанныхъ государствомъ вѣроученій. Только въ этомъ смыслѣ можно говорить о свободѣ вѣроисповѣданія, существующей въ Россіи — но даже и въ этомъ смыслѣ трудно утверждать, что она у насъ шире, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Трудно сказать, въ какомъ именно отношеніи русскіе протестанты поставлены лучше французскихъ, русскіе католики — лучше англійскихъ? Прежде, лѣтъ тридцать тому назадъ, въ доказательство необычайной русской вѣротерпимости приводилось, сплошь и рядомъ, разрѣшеніе спектаклей въ дни такъ-называемой нѣмецкой масляницы (т.-е. въ первые два дня Великаго поста); теперь и это доказательство потеряло свою силу. Правомъ строить церкви, имѣть свое духовенство, свои духовноучебныя заведенія, иновѣрцы въ Россіи безспорно пользуются уже около двухъ столѣтій; но все это, повторяемъ, составляетъ только „свободу вѣроисповѣданія“, въ тѣсномъ значеніи слова, а не „свободу совѣсти“, о которой говоритъ евангелическій союзъ. Свобода совѣсти, это — право исповѣдывать только то, чему дѣйствительно вѣришь; она немыслима, пока въ законахъ существуетъ понятіе объ отпаденіи отъ вѣры, пока принадлежность къ господствующей церкви опредѣляется разъ навсегда, безповоротно, рожденіемъ въ ея средѣ или актомъ присоединенія къ ней, хотя бы не вполнѣ сознательнымъ и обдуманнымъ… Допустимъ, однако, что переходъ въ католичество или лютеранство равносиленъ у насъ переходу во враждебный станъ — враждебный народу и государству; допустимъ, что этимъ оправдывается запрещеніе такого перехода (хотя политическія соображенія едва ли могутъ быть смѣшиваемы съ религіозными). Что же остается, затѣмъ, для оправданія запрещеній, направленныхъ противъ перехода въ расколъ или въ одну изъ ересей, родившихся на русской же почвѣ (за исключеніемъ, конечно, ученій безнравственныхъ или прямо противогосударственныхъ)? Двухсотлѣтій опытъ удостовѣряетъ, что принадлежность къ расколу вполнѣ совмѣстна съ преданностью государю и отечеству; молокане, духоборцы, баптисты, пашковцы, штундисты, также не угрожаютъ никакою опасностью цѣлости и могуществу имперіи. Религіозная свобода — благо одинаково драгоцѣнное для всѣхъ, и если евангелическій союзъ заботится, быть можетъ, въ особенности о своихъ единовѣрцахъ-лютеранахъ, то для русскаго, сочувствующаго въ идеѣ стремленіямъ союза, нѣтъ уже рѣшительно никакой разницы между членами „инославныхъ“ исповѣданій и приверженцами той или другой нашей, русской секты, того или другого раскольническаго толка.
Какого бы ни держаться мнѣнія о западно европейской религіозной жизни, во всякомъ случаѣ едва ли можно отрицать, что въ главныхъ государствахъ западной Европы имѣется на-лицо, и de jure, и de facto, не только свобода вѣроисповѣданія, какъ у насъ, но еще и свобода совѣсти. Во Франціи, въ Англіи, въ Германіи всякій можетъ принадлежать къ религіозному обществу, свободно имъ избранному, исповѣдывать ученіе, признаваемое имъ; наиболѣе правильнымъ. Можно, правда, и не принадлежать ни къ какой церкви, не исповѣдывать никакой вѣры — но „переходъ къ безвѣрію“ отнюдь не болѣе свободенъ, чѣмъ переходъ отъ одного вѣроученія къ другому. Въ „глубокихъ и широкихъ силахъ, прочитанныхъ нетерпимостью къ другимъ исповѣданіямъ“, на западѣ, безспорно, нѣтъ недостатка — но онѣ не имѣютъ точки опоры (въ положительномъ законѣ, существованіе или несуществованіе ихъ не зависитъ отъ государственной власти; она можетъ только сдерживать, умѣрять ихъ, что ею, большею частью, и исполняется. О спеціальныхъ стѣсненіяхъ по отношенію къ православію можетъ быть рѣчь развѣ въ Австріи; но вотъ что мы читаемъ по этому поводу въ отчетѣ синодальнаго оберъ-прокурора за 1884-ой годъ. „Хотя, по законамъ государства (австро-венгерскаго), всѣ вѣроисповѣданія равноправны, однако въ дѣйствительности эта равноправность постоянно нарушается, и всего чаще относительно православной церкви. Православная церковь на самомъ дѣлѣ является только какъ бы терпимою. Правда, открытыхъ нападеній нѣтъ; зато, тайныя, подъ видомъ какой-либо благовидной формы, помощи или благодѣянія, встрѣчаются нерѣдко… Удивительнѣе всего, то, что при данной свободѣ вѣроисповѣданій возможны переходы въ любую, не запрещенную законами государства, вѣру, но желающимъ перейти въ православіе ставятся неимовѣрныя препоны“. Мы выводимъ изъ этихъ словъ два заключенія; во-первыхъ, что въ Австріи переходъ изъ господствующей церкви въ православіе только до крайности затрудненъ, но все-таки возможенъ, какъ юридически, такъ и фактически; во-вторыхъ, что такое положеніе дѣлъ считается, въ нашихъ оффиціальныхъ сферахъ, основаніемъ для справедливыхъ жалобъ, и православіе въ Австріи признается угнетеннымъ, хотя открытыхъ нападеній противъ него нѣтъ, а тайныя принимаютъ форму „помощи или благодѣянія“. Другими словами, свобода вѣроисповѣданія, существующая въ Австріи, разсматривается какъ нѣчто недостаточное и неполное, именно потому, что она не соединена съ дѣйствительной, ничѣмъ не ограниченной свободой совѣсти.
Отвѣтъ евангелическому союзу заканчивается ссылкой на слова извѣстнаго протестантскаго писателя Эрнеста Навилля: „Настоящія обстоятельства призываютъ христіанъ къ инымъ, болѣе важнымъ спорамъ, чѣмъ споры взаимные. Основанія Евангелія, допускаемыя всѣми христіанскими вѣроисповѣданіями, подвержены нынѣ открытымъ нападеніямъ въ движеніи современной мысли. Первая обязанность христіанъ, кажется, есть обязанность соединиться для защиты ихъ общей вѣры противъ напора ученій атеизма и матеріализма. Великій духовный споръ нашего времени, есть борьба вѣрующихъ въ вѣчную жизнь съ тѣми, которые отрицаютъ ее“. Это совершенно справедливо — но что же изъ этого слѣдуетъ? Именно то, о чемъ ходатайствуетъ евангелическій союзъ: паденіе оковъ, налагаемыхъ на свободу совѣсти и мѣшающихъ христіанамъ различныхъ вѣроисповѣданій сосредоточить всѣ свои силы на защитѣ общаго имъ всѣмъ дѣла:
Вышеприведенный отвѣтъ оберъ-прокурора св. синода вызвалъ со стороны союза возраженіе, напечатанное, въ 1889 г., въ „Московскихъ Вѣдомостяхъ“. Съ точки зрѣнія формы оно несвободно отъ недостатковъ. Въ словахъ союза слышится, по временамъ, раздраженіе, меньше всего умѣстное въ документахъ этого рода; кое-что выражено, притомъ, не совсѣмъ точно и можетъ служить источникомъ недоразумѣній. „Напрасно, — говоритъ, напримѣръ, союзъ, — напрасно вы опираетесь на историческія, къ тому же и спорныя права, чтобы, подъ страхомъ ссылки и другихъ наказаній, навязывать всѣмъ подданнымъ Его Величества Царя опредѣленную религіозную форму… Отнынѣ неправославный голосъ въ Россіи не можетъ раздаваться, не влеча за собою кары“. Эти слова даютъ у московской газетѣ поводъ обвинить представителей союза въ нежеланіи знать, что католикамъ, протестантамъ, евреямъ, магометанамъ, язычникамъ принадлежитъ, въ Россіи, право молиться по обрядамъ своей вѣры, воспитывать въ ней своихъ дѣтей, воздвигать костелы, кирки, синагоги, мечети и кумирни. Трудно предположить, чтобы столь общеизвѣстные, несомнѣнные факты сознательно и намѣренно игнорировались евангелическимъ союзомъ; гораздо вѣроятнѣе, что онъ просто не взвѣсилъ своихъ выраженій, сказалъ больше, чѣмъ хотѣлъ. Его противники, впрочемъ, впадаютъ въ ту же самую ошибку. „Какое дѣло союзу, — восклицаетъ московская газета, — что у насъ каждый имѣетъ полную свободу исповѣдывать свою вѣру и сердцемъ, и устами; какое ему дѣло до того, что въ отношеніи вѣротерпимости Россія стоитъ впереди всѣхъ странъ міра?… Побѣдивъ своихъ враговъ, Россія не только не притѣсняла ихъ, но съ безпримѣрнымъ великодушіемъ всегда широко открывала имъ свое гостепріимство, предоставляя всѣмъ иновѣрцамъ полнѣйшую свободу исповѣданія ихъ религіи. Отъ этихъ пріютившихся у насъ иновѣрцевъ мы въ правѣ ожидать искренней благодарности, а не протестовъ и жалобъ. А между тѣмъ представители евангелическаго союза увѣряютъ, что къ нимъ изъ Россіи такія жалобы приходятъ въ безчисленномъ количествѣ! Для насъ русскихъ, если бы такія жалобы дѣйствительно существовали, онѣ свидѣтельствовали бы лишь о томъ, что наше великодушіе служитъ только во вредъ, и что всякое попустительство было бы поощреніемъ не только неблагодарныхъ лицъ, но прямыхъ измѣнниковъ, подкапывающихся подъ самыя основы пріютившей и при. грѣвшей ихъ державы“.
Аналогичный рядъ мыслей высказанъ госпожою Новиковой въ полемической статьѣ противъ книги Стада: „Правда о Россіи“[1]. Въ Россіи — такъ начинается аргументація русской писательницы — „вѣротерпимость установилась ранѣе, чѣмъ у многихъ цивилизованныхъ ей сосѣдей. Иновѣріе не препятствовало въ Россіи назначенію на высшія государственныя должности, хотя въ либеральной Англіи, до послѣдняго времени, оно считалось, препятствіемъ къ выбору въ члены парламента… Въ Англіи и въ Америкѣ, гдѣ христіанская вѣра расколота на сотни различныхъ сектъ, не только возможно, но необходимо допустить свободу религіозной конкурренціи или пропаганды. Иное дѣло у насъ. ЕдинI ство церкви составляло во всѣ времена существенную силу Россіи. Всякій расколъ представляется намъ зломъ, отъ коего нужно освободиться. Такое состояніе, въ которомъ множество разныхъ вѣръ и толковъ размѣщено по значкамъ своимъ и знаменамъ, вовсе не представляется намъ идеальнымъ; мы любимъ величественное зданіе своей церкви и вовсе не расположены замѣнять его сборнымъ дворомъ раздирающихъ другъ друга сектъ. Расколъ можетъ считаться доблестью съ точки зрѣнія нонконформиста. А мы довольствуемся единою непреложною истиной, основанною на священномъ писаніи и истолкованною семью вселенскими соборами… Святая Русь — это государство, коего первое призваніе хранить и оберегать церковь, душу Россіи. Эта защита даже идетъ впереди защиты русскихъ предѣловъ отъ вражьяго нашествія“. Сопоставивъ пашковцевъ съ нигилистами, какъ иконоборцевъ религіозныхъ съ иконоборцами политическими, госпожа Новикова продолжаетъ: „мы оставляемъ всѣхъ и каждаго свободно исповѣдывать свою вѣру, но не можемъ дозволить попытки къ совращенію изъ православія. Въ Россіи вы можете быть протестантомъ, католикомъ, магометаниномъ, отправлять вполнѣ свободно обряды своей вѣры и воспитывать въ нихъ дѣтей своихъ; но въ смѣшанныхъ бракахъ, когда одна сторона православная, законъ требуетъ, чтобы дѣти были православныя. И кромѣ того требуетъ не касаться чужой вѣры ни у родителей, ни дѣтей ихъ. Руки прочь — таковъ нашъ девизъ въ дѣлѣ вѣры, равно какъ и въ балканской политикѣ. Оставьте насъ при нашемъ, и мы васъ при вашемъ оставляемъ. Помышляющіе о небѣ не нуждаются для перехода въ лучшій міръ въ англійскомъ паспортѣ — эта область, слава Богу, не присоединена къ британской имперіи“… „То, что называютъ преслѣдованіемъ — таковъ заключительный выводъ госпожи Новиковой — есть дѣло самозащиты“.
Въ статьѣ госпожи Новиковой, какъ и въ замѣткѣ „Московскихъ Вѣдомостей“, прежде всего бросается въ глаза постоянное смѣшеніе двухъ понятій: свободы вѣроисповѣданія, предоставленной кореннымъ иновѣрцамъ, и свободы совѣсти, какъ общаго для всѣхъ блага. О вѣротерпимости, въ истинномъ смыслѣ слова, можетъ быть рѣчь только тамъ, гдѣ имѣется на-лицо и та, и другая свобода. Указывать на существованіе первой, когда оплакивается недостатокъ второй, значитъ переносить вопросъ на совершенно иную почву, предлагать камень вмѣсто хлѣба. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что заѣзжіе католики и лютеране пользовались у насъ свободой богослуженія еще въ до-петровскія времена; несомнѣнно и то, что иновѣрное населеніе областей, въ разное время присоединенныхъ къ Россіи, не было вынуждаемо къ принятію право: славія. Но развѣ усилія евангелическаго союза направлены къ тому, чтобы положить конецъ насильственнымъ обращеніямъ, чтобы отстоять за лютеранами отъ рожденія и по наслѣдству возможность жить и умереть въ религіи предковъ? Развѣ о чемъ-нибудь подобномъ говоритъ Стэдъ? Къ чему выдвигать на сцену такую сторону нашей государственной жизни, которую никто не отрицаетъ и не порицаетъ? Развѣ для того, чтобы похвалиться русскимъ великодушіемъ и превознести Россію надъ другими цивилизованными государствами? Но такая похвальба не только безцѣльна — она лишена правильнаго основанія. Въ самомъ дѣлѣ, если въ Москвѣ XVII-го вѣка допускалась постройка иновѣрческихъ церквей, то не объясняется ли это всего проще пользой, которую иностранцы приносили московскому государству? Ихъ услуги признавались необходимыми, а привлечь и удержать ихъ можно было только цѣною предоставленія имъ нѣкоторой религіозной свободы. Если лютеранство осталось неприкосновеннымъ въ остзейскомъ краѣ, католичество — въ губерніяхъ, возвращенныхъ отъ Польши, то этого требовала самая элементарная политическая мудрость. Десятки и сотни тысячъ иновѣрцевъ, вступая въ русское подданство, становились русскими гражданами, имѣющими право на защиту русскихъ законовъ; разсматривать ихъ какъ „гостей“, „пріютившихся“ въ Россіи и ею „пригрѣтыхъ“, было бы болѣе чѣмъ странно. Скажемъ болѣе: терпимость по отношенію къ нимъ была тѣмъ естественнѣе, тѣмъ легче, чѣмъ больше они до тѣхъ поръ были чужды Россіи. Религіозныя гоненія возникаютъ обыкновенно тогда, когда часть населенія отпадаетъ отъ вѣры, прежде господствовавшей нераздѣльно. Церковь не можетъ примириться съ понесенной ею потерей, не можетъ смотрѣть на отпадшихъ иначе, какъ на схизматиковъ или еретиковъ, заслуживающихъ строжайшей кары, — и если ей удается заручиться содѣйствіемъ свѣтской власти, то начинается, рано или поздно, систематическое преслѣдованіе, доходящее, при многочисленности отщепенцевъ — до междоусобной войны, при малочисленности ихъ — до поголовнаго истребленія. Такъ было во Франціи, въ южныхъ Нидерландахъ, въ Испаніи, въ Австріи. Ожесточенію борьбы часто способствуютъ примѣшивающіеся къ ней политическіе мотивы стремленіе гонимыхъ найти союзниковъ за предѣлами страны или измѣнить, въ свою пользу, ея государственное устройство. Бываетъ и такъ, что новая религія получаетъ перевѣсъ надъ прежней, отщепенцы образуютъ изъ себя господствующую церковь; тогда источникомъ гоненій является стремленіе поддержать вновь установившійся порядокъ, отразить реставраціонныя попытки приверженцевъ старины. Боевая политика продолжается, въ силу инерціи и рутины, и послѣ того какъ опасность давно миновала. Это мы видимъ въ Англіи, гдѣ законы противъ католиковъ, вызванные покушеніями на жизнь Елизаветы, пороховымъ заговоромъ, тиранніей послѣдняго Стюарта и упорствомъ якобитовъ, потеряли всякую raison d'être уже къ началу царствованія Георга III-го, но продержались, какъ анахронизмъ, до второй четверти нынѣшняго вѣка. Ничего подобнаго не было и не могло быть у насъ въ Россіи. Населеніе остзейскаго края обратилось въ лютеранство не изъ православія, а изъ католичества; между католиками западныхъ губерній хотя и были такіе, предки которыхъ исповѣдывали православіе, но съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько вѣковъ, и самый переходъ совершился въ то время, когда Заднѣпровье не было подвластно Россіи. Въ предѣлахъ русскаго государства лютеране и католики не были отщепенцами православія и не угрожали опасностью православной церкви. Понятно, что русское правительство могло, безъ всякихъ опасеній, пользоваться; ихъ услугами. Иновѣрцы допускались или даже привлекались на русскую государственную службу вовсе не потому, чтобы вѣротер(пимость процвѣтала въ Россіи больше, чѣмъ въ другихъ государствахъ, а просто въ виду практической пригодности и совершен: ной вѣроисповѣдной безвредности служилаго иновѣрческаго элемента. Лучшимъ подтвержденіемъ нашей мысли служитъ исторія русскаго раскола. Здѣсь были на-лицо тѣ самыя условія, при которыхъ возникли религіозныя гоненія на западѣ Европы — и сходство причинъ привело къ полнѣйшему сходству результатовъ. Раскольники, по отношенію къ православію, были именно тѣмъ, чѣмъ протестанты — по отношенію къ католицизму: отпадшими отъ церкви. Отсюда преслѣдованіе, продолжавшееся, съ большей или меньшей силой, слишкомъ два вѣка. То же самое можно сказать, и о нашихъ домашнихъ протестантахъ — духоборцахъ, молоканахъ, пашковцахъ, штундистахъ. Какъ только на нашей почвѣ совершалось что-либо аналогичное съ западными религіозными движеніями, неминуемо наступали — конечно, mutatis mutandis — и послѣдствія, знакомыя намъ изъ западно-европейской исторіи. Вся разница въ томъ, что тамъ, за самыми немногими и незначительными исключеніями, эти послѣдствія всецѣло отошли въ прошедшее, а у насъ съ ними приходится считаться и въ настоящее время.
Второе смѣшеніе понятій, общее „Московскимъ Вѣдомостямъ“ и госпожѣ Новиковой — да и почти всѣмъ тѣмъ, кто раздѣляетъ ихъ основную мысль, — заключается въ томъ, что свобода совѣсти признается синонимомъ свободы пропаганды. Полемика противъ первой ведется такъ, какъ будто бы ея защитники были непремѣнно приверженцами второй, и притомъ въ самой необузданной и крайней ея формѣ. Правда, въ этомъ смыслѣ могутъ быть истолкованы нѣкоторыя мѣста въ послѣднемъ письмѣ евангелическаго союза; но, какъ мы уже сказали, они объясняются волненіемъ и тревогой, подъ вліяніемъ которыхъ, очевидно, написано письмо, и не выражаютъ собою настоящей мысли союза. Мы основываемъ это заключеніе на первоначальномъ адресѣ союза, гораздо болѣе обдуманномъ и спокойномъ. „Ходатайствуя за религіозную свободу, — говорили тогда представители союза, — мы нисколько не думаемъ нарушать начало церковнаго авторитета. Наше завѣтное желаніе состоитъ въ томъ, чтобы всякій могъ свободно чтить Бога по своей совѣсти, свободно воспитывать дѣтей въ вѣрѣ отцовъ, чтобы духовные пастыри христіанскихъ церквей могли безпрепятственно исполнять относительно своей паствы всѣ обязанности своего званія, наконецъ, чтобы всѣ тѣ, кои, не давая себѣ отчета въ важности рѣшенія, записались въ списки православной церкви, могли безъ опасенія возвратиться въ лоно прежней своей церкви, если изъявятъ свободное къ тому желаніе“. Во всемъ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго намека на устраненіе преградъ, противопоставленнымъ иновѣрческой пропагандѣ; „свободы совращенія русскаго народа въ протестанство“ евангелическій союзъ не домогается вовсе. Но, въ такомъ случаѣ, не проситъ ли онъ о томъ, что существуетъ уже давно, независимо отъ всякихъ ходатайствъ? Если вѣрить „Московскимъ Вѣдомостямъ“ и госпожѣ Новиковой, евангелическій союзъ оказывается виновнымъ именно въ чемъ-то подобномъ. „У насъ, — восклицаетъ московская газета, — каждый имѣетъ полную свободу исповѣдывать свою религію и сердцемъ и устами“. „Мы оставляемъ всѣхъ и каждаго, — говоритъ госпожа Новикова, — свободно исповѣдывать свою вѣру“. Что это такое — игра словъ, или незнаніе общеизвѣстныхъ фактовъ? Безъ сомнѣнія — первое, потому что нельзя же допустить, чтобы русскимъ публицистамъ были незнакомы русскіе уголовные законы, русской писательницъ славянофильскаго толка — отчеты оберъ-прокурора св. синода. Приведенныя нами фразы о свободѣ всѣхъ и каждаго исповѣдывать свою вѣру получаютъ настоящее значеніе лишь въ такомъ случаѣ, если понимать подъ именемъ своей вѣры — вѣроученіе, къ которому каждый принадлежитъ оффиціально. Своей вѣрой для эстонца или латыша, обратившагося въ православіе и затѣмъ опять перешедшаго въ лютеранизмъ, является, по этой терминологіи, православіе, хотя бы онъ всецѣло былъ преданъ своей прирожденной религіи; православіе — своя вѣра и для раскольника, крещеннаго и воспитаннаго въ расколѣ, но родившагося отъ родителей, почему-либо зачисленныхъ православными. Слова эластичны и послушны, имъ можно придавать какой угодно смыслъ — только не нужно думать, что отъ этого измѣняется сущность дѣла. Никакой способъ выраженій не можетъ заставить забыть, что своей религіей, своимъ неотъемлемымъ нравственнымъ достояніемъ каждый считаетъ только вѣрованія, наполняющія его душу, отвѣчающія голосу совѣсти его и сердца. Во что обращаются, затѣмъ, увѣренія „Московскихъ Вѣдомостей“ и госпожи Новиковой — это не требуетъ разъясненій. Кто не хочетъ обманывать ни себя, ни другихъ, тотъ долженъ признать, что свобода исповѣданія „своей вѣры“ принадлежитъ у насъ далеко не всѣмъ и каждому. Ее ограничиваетъ начало, такъ ясно вы сказанное въ отчетѣ синодальнаго оберъ-прокурора за 1886 г.: „вѣроисповѣдная принадлежность православныхъ опредѣляется посредствомъ выписокъ изъ православныхъ метрическихъ книгъ о рожденіи, крещеніи или присоединеніи извѣстнаго лица въ право славной церкви, такъ какъ законъ россійскаго государства не признаетъ отпаденій отъ православія“. Съ свободой совѣсти, съ правомъ „всѣхъ и каждаго“ свободно исповѣдывать „свою вѣру“ это начало представляется очевидно и безусловно несовмѣстнымъ.
На почвѣ явнаго софизма никакая аргументація надолго удержаться не можетъ. Отъ попытки доказать, что въ Россіи свобода вѣроисповѣданія принадлежитъ „всѣмъ и каждому“, госпожа Новикова переходитъ весьма скоро къ другой темѣ, совершенно иного свойства. „Всякій расколъ, — такъ формулирована эта тема, — представляется намъ зломъ, отъ коего нужно освободиться“. Оставляя въ сторонѣ вопросъ о томъ, что это за „мы“, отъ имени которыхъ считаетъ себя въ правѣ говорить госпожа Новикова, замѣтимъ, что къ освобожденію отъ зла можно стремиться различными путями. Путь, рекомендуемый, прямо или косвенно, противниками религіозной свободы, давно уже испытанъ и на Западѣ, и у насъ въ Россіи — и результатъ испытаній не говоритъ въ пользу его цѣлесообразности. Къ чему привела двухсотлѣтняя борьба съ расколомъ? Уменьшается ли число дѣйствительныхъ раскольниковъ отъ того, что большая ихъ часть значится, по спискамъ, принадлежащими къ православной церкви? Когда сформировались главныя англійскія секты — пресвитеріанцы, пуритане, квакеры, баптисты, — въ эпоху преслѣдованія нонконформистовъ или послѣ торжества вѣротерпимости? Много ли выиграла Франція вслѣдствіе отмѣны нантскаго эдикта?.. Рѣчь идетъ вовсе не о томъ, что лучше — единовѣріе или разновѣріе. Чтобы стоять за свободу совѣсти, вовсе не нужно считать расколъ — „доблестью“, безчисленное множество толковъ — „идеаломъ“; нужно только знать, что непрочно и обманчиво единство, достигаемое предписаніями и запрещеніями, нужно только помнить, что въ области религіи болѣе чѣмъ гдѣ-либо драгоцѣнна искренность и непринужденность. Рѣшимость перейти — или, тѣмъ болѣе, возвратиться -въ другое исповѣданіе зарождается и созрѣваетъ, сплошь и рядомъ, помимо всякихъ постороннихъ увѣщаній, въ глубинѣ души, послѣ продолжительной внутренней работы. Предупредить эту работу или уничтожить ея результаты государственная власть безсильна, какими бы оружіями или орудіями она ни располагала. Свобода мысли не нуждается въ санкціи со стороны закона; она неискоренима и неустранима. Отпадшихъ отъ церкви можно по прежнему числить въ ея спискахъ, но нельзя, помимо ихъ убѣжденія и воли, возстановить духовное общеніе ихъ съ нею — а существенно важной и желательной представляется, безъ сомнѣнія, одна только дѣйствительная, не-номинальная принадлежность къ церкви. „Оставьте насъ при нашемъ“, восклицаетъ госпожа Новикова; но въ томъ-то и дѣло, что всякій, вѣрующій не такъ, какъ мы — уже не нашъ, какъ бы упорно мы ни называли его „нашимъ“ Въ примѣненіи къ нему девизъ: „руки прочь“, получаетъ смыслъ прямо противоположный тому; въ какомъ понимаетъ эти слова госпожа Новикова… Нужно ли прибавлять, что опасность „пропаганды“, стремящейся къ совращенію „рускаго народа“ (!), принадлежитъ всецѣло къ области фантазіи? Какъ бы мало евангелическій союзъ ни былъ знакомъ съ положеніемъ дѣлъ въ Россіи, не можетъ же онъ считать ее готовой броситься въ объятія протестантизма. Онъ не можетъ не знать, какою устойчивостью обладаютъ вѣковыя вѣрованія народа, какъ тѣсно они связаны со всѣми сторонами народной жизни. Въ нихъ самихъ лучшая ихъ опора, въ сравненіи съ которой ничтожны всѣ внѣшнія оборонительныя средства. Меньше всего, конечно, предстоитъ надобность въ такой „самозащитѣ“, которая принимаетъ форму „преслѣдованія“. Преслѣдованіе не измѣняетъ своего характера только потому, что ему дано благозвучное имя. Какъ бы ни называть мѣры строгости противъ отпадшихъ отъ православія, онѣ не сдѣлаются отъ этого ни болѣе дѣйствительными, ни болѣе согласными съ принципомъ религіозной свободы.
Семь лѣтъ спустя, въ 1896 г., намъ опять пришлось напомнить, что слова эластичнѣе, чѣмъ понятія — и никогда, кажется, эта эластичность не выражалась такъ ясно, какъ въ толкованіяхъ, которымъ подвергалось у насъ слово: вѣротерпимость. Въ „Московскихъ Вѣдомостяхъ“ появилась передовая статья, озаглавленная этимъ словомъ. „Нельзя — говоритъ газета, — нельзя человѣка силой заставить перемѣнить убѣжденіе, или вѣрить тому, въ чемъ онъ сомнѣвается; самая попытка сдѣлать это станетъ для него аргументомъ не за, а противъ навязываемой ему вѣры. Поэтому совершенно понятно, что чѣмъ сильнѣе религіозное чувство человѣка, тѣмъ сильнѣе претитъ ему инквизиціонный способъ душеспасенія. Но было бы крайне неосторожно смѣшивать свободу совѣсти съ безконтрольною свободой пропаганды религіозныхъ, политическихъ или нравственныхъ ученій. Не только въ сферѣ религіи, но и во всякой другой, невозможно запретить человѣку думать именно такъ, какъ онъ думаетъ; но отсюда не слѣдуетъ, чтобы необходимо было предоставить ему право распространять свои мысли, хотя бы съ явнымъ вредомъ для государства или для общества“. Указавъ на то, что понятіе господствующей церкви вовсе не противорѣчитъ понятію свободы совѣсти, газета продолжаетъ: вѣра человѣка есть двѣсти и не подлежитъ никакому внѣшнему контролю; но вѣроисповѣданіе, какъ выраженіе этой вѣры, требуетъ внѣшнихъ проявленій, и проявленія эти могутъ быть вполнѣ согласны съ законами и цѣлями страны, или же могутъ противорѣчить имъ. Никому не придетъ въ голову во имя вѣротерпимости требовать допущенія человѣческихъ жертвоприношеній или безпрепятственнаго распространенія члеповредительства. Ясно, что принципъ невмѣшательства и вѣротерпимости обязателенъ для государства лишь до тѣхъ поръ, пока дѣло идетъ о внутреннемъ мірѣ человѣка, и становится совершенно непримѣнимъ, какъ только дѣйствительныя или мнимо-вѣроисповѣдныя требованія становятся въ противорѣчіе съ государственными законами. Государственная власть не можетъ предоставить ученіямъ, которыя она признаетъ не только ложными, но и вредными, одинаковыхъ правъ съ тѣми, которыя оно считаетъ истинными и-плодотворными. Еще менѣе можетъ оно допустить, чтобы подъ флагомъ религіозныхъ убѣжденій проводились соціальныя и политическія теоріи, имѣющія не только мало общаго съ религіей, но грозящія внѣшней безопасности или внутреннему порядку. Конечно, возможенъ вопросъ о коллизіи религіозныхъ вѣрованій съ требованіями, предъявляемыми государствомъ; но въ такомъ случаѣ для того, кто искренно и глубоко убѣжденъ въ правотѣ своей вѣры, остается только безропотно нести послѣдствія такой коллизіи, тѣмъ болѣе, что, вообще говоря, послѣдствія эти далеко не такъ тяжки, какъ были въ первыя времена христіанства. Само собою разумѣется, что государственная власть должна возможно меньше и рѣже вмѣшиваться въ дѣла религіозныя, но она не можетъ не слѣдить за| тѣмъ, чтобы въ церквахъ и въ школахъ, особенно на окраинахъ, подъ видомъ религіозной проповѣди не проводились тенденціи сепаратизма. Конечно, всякое ограниченіе такой тенденціозной проповѣди будетъ выставляться проповѣдниками какъ стѣсненіе свободы совѣсти. Очень возможно, что администрація дѣйствительно проявляетъ иногда усердіе не по разуму. Конечно, желательно устраненіе подобныхъ ошибокъ и недоразумѣній, но необходимо относиться осторожно къ обвиненіямъ въ религіозной нетерпимости и еще осторожнѣе дѣлать изъ нихъ обобщенія, такъ какъ въ подобныхъ обобщеніяхъ обыкновенно гораздо болѣе заинтересована политика, чѣмъ свобода совѣсти».
Таковы разсужденія московской газеты. Любопытно прослѣдить логическіе зигзаги, путемъ которыхъ ограничивается и обезсиливается основной, по видимому, тезисъ статьи. Несмотря, однако, на всѣ оговорки, изъ этого тезиса уцѣлѣло признаніе за каждымъ права вѣрить по своему и отрицаніе принужденія въ дѣлахъ вѣры. Если «нельзя заставить человѣка перемѣнить убѣжденіе или вѣрить тому, въ чемъ онъ сомнѣвается», то нельзя, очевидно, и считать его неразрывно связаннымъ съ вѣроисповѣданіемъ, въ которомъ онъ родился или, можетъ быть, съ самаго рожденія только оффиціально числился. Аргументація «Московскихъ Вѣдомостей», въ этой своей части безупречная, несовмѣстима съ понятіемъ объ отпаденіи отъ православія, какъ о чемъ-то противозаконномъ, влекущемъ за собою уголовную отвѣтственность или, по меньшей мѣрѣ, гражданскія правоограниченія. Объектомъ запрещеній и преслѣдованій остается, затѣмъ, только пропаганда, т.-е. намѣренное распространенъ. религіозныхъ вѣрованій, несогласныхъ съ ученіемъ господствующей церкви. Ничего общаго съ пропагандой не имѣетъ совершеніе надъ лицомъ, по имени православнымъ, но на самомъ дѣлѣ переставшимъ принадлежать или никогда не принадлежавшимъ къ православной церкви, таинства или другого религіознаго дѣйствія по правиламъ инославнаго исповѣданія. Утверждать противное — значило бы лишать множество вѣрующихъ единственнаго религіознаго утѣшенія, доступнаго для нихъ въ силу ихъ вѣры, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ (напр. когда отъ вѣнчанія или крещенія по православному обряду зависитъ пріобрѣтеніе или обезпеченіе тѣхъ или другихъ гражданскихъ правъ) — даже прямо побуждать ихъ къ отступленію отъ ихъ религіозныхъ убѣжденій или къ лицемѣрной съ ними сдѣлкѣ. Итакъ, московская газета допускаетъ — mirabile dictu! — одинъ изъ главныхъ постулатовъ свободы совѣсти.
Менѣе опредѣленна и менѣе логична другая часть аргументаціи «Московскихъ Вѣдомостей». Совершенно вѣрно, что «никому не придетъ въ голову требовать, во имя вѣротерпимости, допущенія человѣческихъ жертвоприношеній или безпрепятственнаго распространенія членовредительства»; но почему? Не потому, что человѣческія жертвоприношенія и членовредительство запрещены «государственнымъ закономъ», а потому, что они противорѣчатъ вѣчнымъ законамъ нравственности. Московская газета впадаетъ въ явную ошибку, утверждая, что «принципъ вѣротерпимости» совершенно непримѣнимъ и но обязателенъ для государства, «какъ только вѣроисповѣдныя требованія становятся въ противорѣчіе съ государственными законами». «Принципъ вѣротерпимости», поставленный въ зависимость отъ измѣнчивыхъ «государственныхъ законовъ», перестаетъ быть принципомъ, т.-е. критеріемъ, которымъ измѣряется достоинство положительнаго закона. Нельзя отдѣлять, какъ это пытается сдѣлать московская газета, вѣру отъ вѣроисповѣданія; нельзя допускать свободу совѣсти только до тѣхъ поръ, «пока дѣло идетъ о внутреннемъ мірѣ человѣка» — нельзя по той простой причинѣ, что происходящее въ душѣ человѣка недоступно наблюденію и, слѣдовательно, «свободно» даже при величайшемъ внѣшнемъ гнетѣ. Не принципъ вѣротерпимости долженъ быть принесенъ. въ жертву государственнымъ законамъ, а государственные законы должны быть согласованы съ принципомъ вѣротерпимости. Пояснимъ нашу мысль примѣромъ. Положимъ, что государственнымъ закономъ запрещено «публичное оказательство» вѣроисповѣданія, которое государственная власть признаетъ — наравнѣ со всѣми другими исповѣданіями, кромѣ господствующаго — неистиннымъ, но не считаетъ вреднымъ; положимъ, далѣе, что послѣдователи этого вѣроисповѣданія ходатайствуютъ, во имя вѣротерпимости, о разрѣшеніи имъ устраивать крестные ходы, ставить, на перекресткахъ дорогъ, кресты или иконы, пѣть, во время похоронныхъ процессій, погребальные гимны. Можно ли будетъ отвѣтить имъ такъ: «вѣротерпимость, которою вы мотивируете свое ходатайство, тутъ ни при чемъ; запрещеніе, которое вы находите стѣснительнымъ, основано на государственномъ законѣ, и слѣдовательно принципъ вѣротерпимости къ нему непримѣнимъ». Не ясно ли, что подобный отвѣтъ являлся бы, въ сущности, ничѣмъ инымъ, какъ уклоненіемъ отъ отвѣта? Что государственный законъ, пока онъ въ установленномъ порядкѣ не отмѣненъ, имѣетъ обязательную силу — это безспорно; но вѣдь рѣчь идетъ не о его нарушеніи, а именно о его отмѣнѣ, во имя принципа вѣротерпимости. Къ конфликту между «закономъ» и «принципомъ» можно относиться такъ или иначе, но нельзя отрицать его существованія… Еще менѣе убѣдительны дальнѣйшія соображенія московской газеты. Изъ того, что «подъ флагомъ религіозныхъ убѣжденій не должны быть проводимы соціальныя или политическія теоріи, грозящія внѣшней безопасности государства или его внутреннему порядку», — вовсе не вытекаетъ необходимость стѣснять выраженіе религіозныхъ убѣжденій, какъ могущее служить покровомъ или проводникомъ для противозаконныхъ политическихъ тенденцій. Одной возможности здѣсь еще мало; нужно, по меньшей мѣрѣ, то, что на юридическомъ языкѣ называется началомъ доказательства. Чтобы запретить, напримѣръ, съѣздъ ксендзовъ или поѣздку католическаго епископа, недостаточно предположенія, что они могутъ быть обращены въ орудіе политической пропаганды; нужно имѣть въ рукахъ положительныя данныя, указывающія на существованіе и осуществленіе злого умысла. Ксендзъ, пользующійся преподаваніемъ, какъ средствомъ «проводить тенденціи сепаратизма», можетъ навлечь на себя тѣ или другія полицейскія или карательныя мѣры — но ксендзы вообще не должны же быть изъ-за этого отстраняемы отъ преподаванія. «Московскія Вѣдомости» возражаютъ противъ обобщенія отдѣльныхъ случаевъ религіозной нетерпимости — и въ то же время возводятъ въ систему другое, гораздо болѣе смѣлое обобщеніе: признаніе цѣлаго сословія отвѣтственнымъ за дѣйствія нѣкоторыхъ отдѣльныхъ его членовъ. Да и что это за особая осторожность, съ которою, по мнѣнію московской газеты, слѣдуетъ относиться къ обвиненіямъ въ религіозной нетерпимости? Безспорно, всякое обвиненіе требуетъ осторожности — но всего менѣе опасно отступленіе отъ этого правила со стороны обвинителей безсильныхъ и почти беззащитныхъ, на каждомъ шагу рискующихъ оказаться обвиняемыми. Отсутствіе обвиненій очень удобно для тѣхъ, противъ кого они могли бы быть заявлены — но невыгодно для государства. Государственной власти должны быть извѣстны «коллизіи», происходящія между ея требованіями и религіозными вѣрованіями — должны быть извѣстны уже потому, что иначе ей невозможно судить о справедливости или несправедливости, о цѣлесообразности или нецѣлесообразности самыхъ требованій. Совѣтъ «безропотно нести послѣдствія коллизіи» не только не великодушенъ — онъ прямо неисполнимъ: вѣдь «послѣдствія коллизіи» заключаются слишкомъ часто не въ потерѣ или ограниченіи какихъ-либо мірскихъ благъ, а въ невозможности удовлетворенія религіозныхъ потребностей, съ которою никакъ не можетъ примириться вѣрующій. Тотъ самый католикъ, который, ради своей вѣры, безмолвно пошелъ бы въ тюрьму, не можетъ молчать, когда ему не позволяютъ исполнять требованія этой вѣры… Плохимъ утѣшеніемъ для жертвъ «коллизіи» служитъ, наконецъ, сравненіе ея послѣдствій съ гораздо болѣе тяжкими страданіями, выпадавшими на долю первыхъ христіанъ. Изъ того, что теперь никого не казнятъ и не пытаютъ за вѣру, еще не слѣдуетъ, чтобы легко было переносить тюрьму, ссылку, потерю гражданскихъ правъ, невозможность открыто принадлежать къ той церкви, ученіе которой исповѣдуешь на самомъ дѣлѣ. Теперь стоятъ лицомъ къ лицу не христіанство и язычество, а, въ большинствѣ случаевъ, различные виды того же христіанства.
Мѣсяцъ спустя, въ новой статьѣ о вѣротерпимости, «Московскія Вѣдомости» продолжали настаивать на громадномъ различіи между «запрещеніемъ высказывать все, что думаешь» и «требованіемъ высказывать то, чего не думаешь». Не отрицая этого различія, мы указывали на необходимость болѣе точнаго опредѣленія его практическихъ послѣдствій. Представимъ себѣ, что человѣкъ, числящійся православнымъ, на самомъ дѣлѣ пересталъ принадлежать или даже никогда не принадлежалъ къ православію (это встрѣчается довольно часто въ средѣ «новообращенныхъ»: родители, по той или другой причинѣ перешедшіе въ православіе, но вслѣдъ затѣмъ возвратившіеся къ своей прежней вѣрѣ — которой, въ глубинѣ души, никогда и не измѣняли, — воспитываютъ въ ней дѣтей своихъ, оффиціально считающихся православными). Открыто признать себя не-православнымъ, жить и воспитывать своихъ дѣтей по правиламъ своего вѣроисповѣданія онъ не можетъ. Что это такое съ точки зрѣнія «Московскихъ Вѣдомостей» — законное (въ нравственномъ смыслѣ) «запрещеніе высказывать все, что думаешь», или незаконное (въ томъ же смыслѣ) «вторженіе во внутренній міръ человѣка»? Для насъ отвѣтъ на этотъ вопросъ не подлежитъ никакому сомнѣнію уже потому, что «запрещеніе», въ подобныхъ случаяхъ, почти неминуемо влечетъ за собою вынужденное «лицемѣріе» (напримѣръ совершеніе брака или крещенія по православному обряду, съ единственною цѣлью обезпеченія гражданскихъ правъ жены и дѣтей)… Московская газета признаетъ, вмѣстѣ съ нами, что «положительное законодательство должно стремиться къ согласованію съ вѣчнымъ закономъ нравственности» — но, продолжаетъ она, «тотъ вѣчный законъ не имѣетъ во времени такого объективнаго выраженія и мѣрила, чтобы основанныя на немъ положенія не вызывали споровъ». Конечно; но что же отсюда слѣдуетъ? Именно то, что объектомъ государственныхъ мѣропріятій могутъ быть только вѣроученія, явно и несомнѣнно противныя вѣчному закону нравственности — узаконяющія, напримѣръ, убійство, изувѣченіе, развратъ. Самимъ послѣдователямъ подобныхъ вѣроученій все это можетъ казаться нравственнымъ и даже обязательнымъ, въ силу религіозныхъ предписаній — но важно здѣсь не то, что думаетъ горсть изувѣровъ, а то, что установлено consensu omnium, голосомъ вѣковъ и народовъ. Другое дѣло — требованія измѣнчивыя, мѣстныя, временныя, не вытекающія изъ непреложныхъ, вездѣ и всегда одинаковыхъ началъ нравственности; отъ такихъ требованій допустимость или недопустимость вѣроученія зависѣть не должна. Стоитъ только назвать, напримѣръ, съ одной стороны скопцовъ, съ другой — штундистовъ, пашковцевъ, баптистовъ, духоборцевъ, чтобы понять значеніе критерія, коренящагося въ вѣчномъ нравственномъ идеалѣ.
Въ концѣ 1901 г. мы отмѣтили въ «Вѣстникѣ Европы» тяжелое впечатлѣніе травли, которою извѣстнаго сорта печать отозвалась на рѣчь Μ. А. Стаховича, произнесенную въ Орлѣ на миссіонерскомъ съѣздѣ и напечатанную сначала въ «Орловскомъ Вѣстникѣ», потомъ въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ». Высказавшись открыто и прямо за свободу совѣсти, Μ. А. Стаховичъ собственно вступилъ только на путь, давно уже проложенный такими вѣрными сынами православной церкви, какъ Хомяковъ, Ю. Самаринъ, Ив. Аксаковъ, Владиміръ Соловьевъ; онъ выразилъ пожеланія, цѣлые полвѣка повторяющіяся въ нашей печати. Чѣмъ же объяснить вызванную имъ злобу, доходившую до самозабвенія, до бѣшенства[2]? Тѣмъ ли, что онъ говорилъ передъ миссіонерскимъ съѣздомъ, т. е. передъ слушателями, менѣе всего близкими къ его взглядамъ? Но вѣдь именно здѣсь онъ могъ встрѣтить — и дѣйствительно встрѣтилъ — наиболѣе дружный отпоръ, именно здѣсь немедленно могла быть выставлена на видъ другая сторона вопроса. Тѣмъ ли, что г. Стаховичъ — орловскій губернскій предводитель дворянства, и раньше уже обращавшій на себя «благосклонное» вниманіе газетныхъ реакціонеровъ? Отчасти — да: въ томъ, что губернскій предводитель дворянства выступилъ защитникомъ свободы совѣсти, усматривается «печально-знаменательный образчикъ постепенной дезорганизаціи, овладѣвающей Россіей». Что общаго, однако, между званіемъ предводителя и взглядами на вопросъ, чуждый какого бы то ни было сословнаго значенія? Было бы странно, если-бы предводитель дворянства заявилъ себя систематическимъ противникомъ дворянскаго сословія: тогда можно было бы недоумѣвать, зачѣмъ онъ согласился стать во главѣ корпораціи, признаваемой имъ не нужною. Во всемъ остальномъ предводитель дворянства въ такой же мѣрѣ воленъ держаться того или иного взгляда, какъ и всякій другой русскій гражданинъ. Едва ли, притомъ, г. Стаховичъ произнесъ свою рѣчь именно въ качествѣ предводителя дворянства: на миссіонерскомъ съѣздѣ для этого должностного лица не можетъ быть оффиціальнаго мѣста. Главную причину «благороднаго негодованія», объектомъ котораго сдѣлался г. Стаховичъ, слѣдуетъ искать въ общемъ настроеніи реакціонной печати. Убѣжденная въ томъ, что на ея улицѣ праздникъ, она исполнена нетерпимости ко всему напоминающему о гуманности, о свободѣ; проникнутая рабскими чувствами, она не въ состояніи спокойно слышать сколько-нибудь независимое слово. Полемическіе ея пріемы всегда одни и тѣ же: повтореніе главной темы въ безчисленныхъ варіаціяхъ — въ передовыхъ статьяхъ, статьяхъне-редакціонныхъ, письмахъ въ редакцію и т. п., — и вмѣстѣ съ тѣмъ чтеніе въ мысляхъ противника, чтеніе черезъ особые очки, извращающіе то, что есть, и показывающіе то, чего нѣтъ вовсе. Въ данномъ случаѣ результатомъ такого чтенія явилось обвиненіе г. Стаховича въ намѣреніи отдѣлить церковь отъ государства и поколебать основы православной вѣры! Сначала брошенное вскользь, оно разраба-^ тывается, затѣмъ, настойчиво и подробно, съ цѣлымъ арсеналомъ ссылокъ на авторитеты. Нетрудно замѣтить, однако, что почва выбрана обвинителями совершенно произвольно, и на мѣсто вопроса, возбужденнаго г. Стаховичемъ, подставленъ другой, существенно отъ него отличный. Присмотримся поближе къ этому фокусу.
Μ. А. Стаховичъ предложилъ миссіонерскому съѣзду ходатайствовать объ отмѣнѣ «всякой уголовной кары за отпаденіе отъ православія и за принятіе и исповѣданіе иной вѣры». Приведя эти слова, «Московскія Вѣдомости» восклицаютъ: «если русскій предводитель дворянства, и даже все русское дворянство, и даже само русское государство отрѣшится отъ принциповъ православной вѣры, отъ этого, конечно, ни правосдавная вѣра, ни православная церковь ничего бы не потеряли», потому что «избавились бы отъ союза съ десятками милліоновъ людей мало нравственныхъ, мало религіозныхъ»; но что было бы при этомъ «съ остальнымъ народомъ, съ огромнымъ большинствомъ?» Въ интересахъ этого большинства государство установило «рамки твердаго соціально-политическаго строя на союзѣ съ церковью», а церковь согласилась на такой союзъ, жертвуя собою для блага міра. «И пока этотъ союзъ былъ! Фактомъ, Россія была духовно здорова и могуча; когда же законъ сталъ мертвѣть, у насъ пошло духовное разложеніе, все болѣе охватывающее Россію… Союзъ съ государствомъ нуженъ церкви для ея внѣшней жизни, и для того чтобы ея слово, ученіе, вліяніе могли проникать повсюду и чтобы, по мѣрѣ человѣческой возможности, ничья совѣсть ничьимъ насиліемъ не была. отгорожена отъ возможности видѣть и слышать христіанскую истину». Между тѣмъ, внѣ-христіанскія или анти-христіанскія вліянія «и силою, и хитростью укрыли бы отъ всякаго доступа церкви огромныя массы населенія, если-бы у насъ порвался союзъ государства и церкви». Съ другой стороны, для государства важно, «чтобы церковь совершала свое оздоровляющее воспитаніе человѣческаго духа какъ можно успѣшнѣе и шире», и чтобы эта ея работа «не становилась какъ-нибудь въ случайное противорѣчіе съ собственными планами государства». Въ виду всего этого, «какой русскій человѣкъ, любящій родину, преданный Государю и не лишенный разсужденія, можетъ пожелать такой страшной по своимъ послѣдствіямъ революціи (курсивъ въ подлинникѣ), какъ прекращеніе у насъ союза государства съ церковью»?
Гдѣ же, однако, связь между этимъ громкимъ финаломъ и скромной интродукціей, т. е. воспроизведеніемъ подлинныхъ словъ г. Стаховича? Развѣ уголовныя кары имѣютъ что-либо общее съ церковными догматами, съ «принципами православной вѣры»? Развѣ принужденіе — необходимое условіе союза между церковью и государствомъ? Развѣ союзъ этотъ станетъ менѣе проченъ, если въ средѣ церкви не будутъ насильно удерживаемы принадлежащіе къ ней только по имени? Союзъ между церковью и государствомъ существуетъ вездѣ, гдѣ есть такъ называемая «господствующая» церковь — а гдѣ же мы видимъ, что на стражѣ правовѣрія стоятъ полиція и судъ? Со стороны государства союзныя отношенія къ церкви выражаются въ охранѣ ея ученія отъ рѣзкаго, открытаго порицанія ея обрядовъ, отъ нарушенія ихъ торжественности и благолѣпія; въ обезпеченіи за ея служителями почетнаго положенія въ обществѣ и средствъ къ безбѣдной жизни; въ содѣйствіи, нравственномъ и матеріальномъ, ея миссіонерской дѣятельности; въ содержаніи на государственный счетъ духовно-учебныхъ заведеній; въ принятіи мѣръ къ религіозному обученію подростающаго поколѣнія и т. п. Ко всѣмъ этимъ прямымъ результатамъ союза присоединяются, обыкновенно, и косвенные: члены господствующей церкви пользуются — de facto, а иногда de jure — различными привилегіями (напр. на поприщѣ государственной службы), въ которыхъ отказываютъ иновѣрцамъ. Не ясно ли, затѣмъ, что свобода совѣсти — отнюдь не синонимъ отдѣленія церкви отъ государства., и что тяжелые артиллерійскіе снаряды, выпущенные «Московскими Вѣдомостями», потрачены ими совершенно напрасно? Не ясно ли, что пересмотръ нашего уголовнаго законодательства въ направленіи, указанномъ Μ. А. Стаховичемъ, нимало не помѣшалъ бы ученію православной церкви «проникать повсюду», не «отгородилъ» бы ничью совѣсть отъ возможности слышать истину? Какимъ образомъ внѣ-христіанскія и анти-христіанскія вліянія могли бы «укрыть отъ доступа церкви огромныя массы населенія», разъ что церковь пользовалась бы по прежнему не только защитой, но и покровительствомъ государства? Какимъ образомъ провозглашеніе свободы совѣсти могло бы парализовать воспитывающее воздѣйствіе церкви на ея вѣрующихъ членовъ — или. усилить вѣроятность противорѣчія между планами церкви и государства?…
Исторически сложившееся законодательство наше о преступлеленіяхъ противъ вѣры существуетъ не только на бумагѣ: оно постоянно примѣняется на самомъ дѣлѣ и назвать его «омертвѣлымъ», въ томъ смыслѣ, въ какомъ это слово употребляется «Московскими Вѣдомостями», никакъ нельзя. Предупреждаетъ ли оно, однако, нарожденіе новыхъ сектъ и распространеніе прежнихъ? Очевидно — нѣтъ. Если въ Россіи, какъ утверждаетъ московская газета, прогрессируетъ «духовное разложеніе», то причина тому, очевидно — не излишняя терпимость въ дѣлахъ вѣры. Были, правда, эпохи еще большей строгости — но не съ этими ли эпохами совпадаетъ и усиленный ростъ раскола? Да и самое могущество Россіи, именно къ нимъ пріурочиваемое реакціонной печатью, не было ли тогда скорѣе кажущимся, чѣмъ реальнымъ, точно такъ же какъ ея «духовное здововье»? Отвѣтить на этотъ вопросъ нетрудно, если вспомнить, какой періодъ предшествовалъ восточной войнѣ 1853—56 гг.
Въ Высочайшемъ манифестѣ 26 Февраля 1903 г. Государь Императоръ призналъ за благо «укрѣпить неуклонное соблюденіе властями, съ дѣлами вѣры соприкасающимися, завѣтовъ вѣротерпимости, начертанныхъ въ основныхъ законахъ имперіи россійской, которые, благоговѣйно почитая православную церковь первенствующей и господствующей, предоставляютъ всѣмъ подданнымъ нашимъ инославныхъ и иновѣрныхъ исповѣданій свободное отправленіе ихъ вѣры и богослуженія по обрядамъ оной».
Пока не осуществлены преобразованія, намѣченныя въ Высочайшемъ манифестѣ, подробности ихъ содержанія могутъ служить только предметомъ догадокъ, неизбѣжно разнорѣчивыхъ. Въ догадкахъ всегда отражаются, въ большей или меньшей мѣрѣ, настроенія догадывающихся — а такъ какъ настроенія далеко не одинаковы, то не могутъ не быть различны и порождаемыя ими ожиданія. Такъ напримѣръ, въ словахъ манифеста, касающихся вѣротерпимости, «Московскія Вѣдомости» видятъ только осужденіе стремленій, направленныхъ къ болѣе широкому пониманію свободы совѣсти, и напоминаніе о правахъ и преимуществахъ, присвоенныхъ одной лишь православной церкви. Иначе толкуетъ эти слова даже петербургскій союзникъ московской реакціонной газеты; по мнѣнію «Гражданина», они возстановляютъ въ полной силѣ принципъ, примѣненіе котораго суживалось — не столько въ центральномъ управленіи, сколько на мѣстахъ — административною практикою. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что съ принципомъ вѣротерпимости не всегда согласуется примѣненіе закона 3-го мая 1883-го года, имѣвшаго въ виду даровать раскольникамъ и сектантамъ свободное отправленіе ихъ вѣры и богослуженія, но на самомъ дѣлѣ далеко не вполнѣ обезпечивающаго за ними пользованіе этими благами. Неустраненнымъ остается противорѣчіе между закономъ 1883-го г. и положеніемъ комитета министровъ 1894-го года, воспретившимъ молитвенныя собранія штундистовъ. Ничѣмъ не облегчено положеніе тѣхъ, кто, числясь православнымъ, на самомъ дѣлѣ никогда къ православной церкви не принадлежалъ. Много хорошаго могло бы принести даже простое смягченіе административной практики; но для прочнаго обезпеченія вѣротерпимости необходимъ пересмотръ дѣйствующихъ законовъ. Этому вопросу посвящена прекрасная статья Ю. Н. Милютина («С.-Петербургскія Вѣдомости», № 57), вызванная именно Высочайшимъ манифестомъ 26-го февраля. Автора не смущаетъ предвидимое имъ указаніе на возможность отпаденія отъ православной церкви множества людей, числящихся православными. «Развѣ они» — восклицаетъ онъ, — «развѣ они теперь православные, а не облыжно именуются таковыми? Развѣ, когда войско готовится къ бою и въ рядахъ его есть тайные измѣнники, не лучше дать имъ открыто перебѣжать во вражескій станъ, чѣмъ, насильно удерживая ихъ въ своемъ, обманываться насчетъ своихъ истинныхъ силъ? Развѣ православная церковь не пріобрѣла бы въ качествѣ своихъ сыновъ то, что она потеряла бы въ ихъ видимомъ количествѣ? Нѣтъ, число православныхъ не измѣнилось бы отъ этого, но только узналась бы правда о немъ. Наконецъ, со снятіемъ запрета на самоопредѣленіе въ области вѣры, неизбѣжно станетъ ослабляться столь распространенный нынѣ индифферентизмъ; церковная жизнь забьется съ новой силой. Церковь окрѣпнетъ, засіяетъ новымъ свѣтомъ и вновь будетъ привлекать къ себѣ заблудшихся по недоразумѣнію, не стѣсняемая болѣе гнилою тягостью латъ земныхъ въ своемъ божественномъ призваніи».
Въ концѣ зимы 1901—2 г. въ Петербургѣ возникли, по иниціативѣ небольшого кружка духовныхъ и свѣтскихъ лицъ, религіозно-философскія собранія, къ участію въ которыхъ допускались сравнительно немногіе, по приглашенію или съ согласія устроителей. Свѣдѣнія о происходившемъ въ. собраніяхъ проникали въ печать въ отрывочномъ и неполномъ видѣ, не давая яснаго понятія о ихъ характерѣ и цѣли. Чувствовалось, однако, что задумано и предпринято нѣчто живое и оригинальное — оригинальное уже въ виду совмѣстной работы элементовъ, рѣдко соприкасающихся между собою. Весьма кстати, поэтому, журналъ «Новый Путь» открылъ у себя особый отдѣлъ, въ которомъ печатались «Записки религіозно-философскихъ собраній».
На первый планъ между темами, обсужденію которыхъ были посвящены собранія, выступаетъ, по своей важности, вопросъ о свободѣ совѣсти, возбужденный докладомъ кн. С. М. Волконскаго («Новый Путь», 1903 г., №№ 3 и 4). Непосредственнымъ поводомъ къ составленію доклада послужилъ извѣстный эпизодъ съ рѣчью Μ. А. Стаховича, произнесенною на орловскомъ миссіонерскомъ съѣздѣ. Примыкая всецѣло къ мнѣнію Μ. А. Стаховича, кн. Волконскій (выставилъ, между прочимъ, слѣдующія основныя положенія: «Введеніе начала государственности въ церковь противно смыслу церкви: принципъ государства — обособленіе, принципъ церкви — объединеніе. Насиліе и принужденіе въ дѣлахъ вѣры противны духу христіанства. Церковь, въ лоно которой можно войти, но выйти изъ состава которой воспрещается, атрофируетъ свою внутреннюю органическую силу. Обязательность исповѣданія господствующей религіи вліяетъ разслабляющимъ и развращающимъ образомъ на общественную совѣсть. Свобода совѣсти нужна для оздоровленія совѣсти на всѣхъ общественныхъ ступеняхъ». Пренія, вызванныя этими положеніями, заняли цѣлыхъ три засѣданія и обнаружили существованіе въ средѣ собранія — а, слѣдовательно, и въ средѣ общества, изъ котораго выходятъ его члены — трехъ главныхъ теченій. Одно изъ нихъ, оспаривая наличность стѣсненій, указанныхъ докладчикомъ, признаетъ, въ то же самое время, ихъ законность и необходимость; другое колеблется между осужденіемъ ихъ въ теоріи и отстаиваньемъ ихъ въ дѣйствительной жизни; третье возстаетъ противъ нихъ рѣшительно и безусловно. Наиболѣе типичнымъ представителемъ перваго теченія явился г. Скворцовъ, редакторъ «Миссіонерскаго Обозрѣнія», обычный экспертъ въ уголовныхъ процессахъ противъ раскольниковъ и сектантовъ. Онъ началъ съ отрицанія принудительной принадлежности къ православію, подчеркивая отсутствіе закона, который налагалъ бы уголовную кару за отпаденіе отъ церкви, — но очень скоро провозгласилъ нормальность огражденія правительственною властью неприкосновенности господствующей церкви. Еще ярче окрашена была его рѣчь въ другомъ засѣданіи. Начавъ съ ссылки на Льва Толстого, признающаго, будто бы, что церковь не можетъ быть вѣротерпима[3], онъ привелъ изъ св. Писанія цѣлый рядъ текстовъ въ доказательство права и обязанности церкви «переходить изъ области убѣжденія въ область дѣйствія». Окончательнаго вывода изъ нихъ онъ, однако, не сдѣлалъ, ограничившись нѣсколькими общими, довольно неопредѣленными положеніями: «будучи религіей свободы, церковь никогда не можетъ одинаково относиться ко всякой свободѣ, т. е. къ свободѣ, которая руководится совѣстью не истинною, не чистою… Свобода безусловно существуетъ въ церкви, но что касается до свободы отпаденія, то здѣсь является вопросъ терпимости въ отношеніи лжеученій, по которому мы должны выразиться ограничительно. Нельзя государство трактовать какъ чуждое церкви. Въ христіанскомъ государствѣ власти и подданные — члены церкви, сыны ея, для которыхъ обязательны завѣты и заповѣди церкви… Есть ли у насъ въ Россіи свобода совѣсти? Я не могу опредѣленно сказать. У насъ свобода совѣсти есть, но не безусловная». Не слышится ли здѣсь въ каждомъ словѣ нежеланіе поставить точку надъ і, нерѣшительность не во взглядѣ — явно склоняющемся на сторону стѣсненій и запрещеній, — а только въ его формулировкѣ? Яснѣе высказался профессоръ Лебедевъ, предложившій различать образованное общество отъ необразованной народной массы, «находящейся въ дѣтскомъ состояніи, нуждающейся въ опекѣ», и подавшій голосъ за «огражденіе малыхъ сихъ» мѣрами государственной власти въ которыхъ онъ видитъ не насиліе, а «педагогическое вмѣшательство». Еще дальше пошелъ г. Тернавцевъ, прямо допуская насиліе. «Есть условія» — воскликнулъ онъ, — «которыя дѣлаютъ насиліе необходимымъ. Оно тогда меньшее изъ золъ… Вмѣшательство власти въ дѣла вѣры представляется народу нравственно-самопонятнымъ. Охраненіе — это минимумъ. Власть должна взять на себя роль творческую: дѣло религіозно-общественнаго созиданія… Наше противосектантское законодательство, смѣшивающее законъ съ административнымъ распоряженіемъ, интересы церкви съ интересами государства, ждетъ реформъ, но во всякомъ случаѣ не въ духѣ той свободы, о которой здѣсь говорятъ… Государственная власть не была въ рукахъ первыхъ христіанъ, но еслибы была, то я убѣжденъ, что они употребляли бы понуждающую силу для обереганія общинъ отъ соблазнителей. Лжеучительство намъ не представляется зломъ только въ силу нашего индифферентизма». Дальше г. Тернавцевъ перестаетъ быть вразумительнымъ: Говоря о «религіозномъ перерожденіи должностного самочувствія власти», объ обращеніи «совѣсти власти въ арену внутреннихъ переживаній, могущихъ имѣть глубочайшій религіозно-жертвенный смыслъ», онъ доходитъ до открытія какой то «священной магіи вовласиги», какой-то «тайны нравственно побѣдимаго пространства», Устремляться за нимъ въ область прорицаній и видѣній не нашелъ нужнымъ ни одинъ изъ членовъ собранія, не находимъ нужнымъ и мы: для насъ г. Тернавцевъ интересенъ только какъ откровенный защитникъ «понужденія» въ дѣлахъ вѣры.
Представителями второго, средняго теченія явились въ собраніи преимущественно лица духовнаго сана. Всего меньше касался спорнаго вопроса архимандритъ Антонинъ, въ своей первой рѣчи картинно изобразившій безконечное превосходство христіанства надъ другими религіями, горячо протестовавшій противъ мысли о равенствѣ всѣхъ вѣръ передъ Богомъ, но не сдѣлавшій отсюда никакого опредѣленнаго вывода относительно терпимости или нетерпимости къ иновѣрцамъ и инославнымъ, къ раскольникамъ и сектантамъ. Онъ говоритъ, что христіанство «налегаетъ на чужую совѣсть не кулакомъ исправника, не тесакомъ городового, а только своею внутреннею абсолютною мощью», — но вмѣстѣ съ тѣмъ не признаетъ за религіозными состояніями совѣсти, кромѣ одного, права на существованіе. Отвѣчая, во время дальнѣйшихъ преній, на предложенные ему вопросы, онъ воскликнулъ: «принципъ свободы въ колоритѣ произвола лежитъ въ демоническомъ началѣ» — но это не помѣшало ему заявить, что «съ точки зрѣніи истиннаго христіанства насиліе не можетъ быть оправдано» и что «церковь теряетъ внутреннюю силу, когда священники приглашаютъ къ содѣйствію полицейскихъ или посылаютъ на домъ повѣстки: иди и причащайся». Нѣкоторая неясность или недосказанность чувствуется и въ аргументаціи другихъ духовныхъ ораторовъ, ближе подходившихъ къ данной темѣ. Преосвященный Сергій началъ свою рѣчь словами: «принципіальныхъ разсужденій о томъ, допускаетъ ли христіанство свободу совѣсти, быть не можетъ» — не можетъ потому, что несомнѣнно утвердительное рѣшеніе вопроса. Возражая г. Скворцову, преосвященный объяснилъ, что приведенные послѣднимъ тексты о «загражденіи устъ» не слѣдуетъ понимать въ смыслѣ обращенія къ внѣшнимъ государственнымъ мѣрамъ: «заграждать уста» церковь должна только своимъ авторитетомъ. «Апостолъ Павелъ не сказалъ Тимоѳею, чтобы всякій, кто хочетъ оставить церковь, въ ней задерживался, чтобы ему не давали права выходить изъ нея». Что христіанство «допускаетъ абсолютную свободу совѣсти», что съ нимъ согласно только «побужденіе, исходящее изъ духа и обращенное къ нему» — это признаетъ и протоіерей Соллертинскій. Священникъ Левашовъ, защищая духовенство противъ упрека въ пристрастіи къ насилію, заявилъ, что священники больше чѣмъ кто либо-другой страдаютъ «отъ несообразности внѣшнихъ порядковъ съ чистымъ ученіемъ Христовымъ; каждая мѣра, которую государство принимаетъ якобы въ защиту церкви, должна ложиться тяжелымъ бременемъ на совѣсть церкви и духовенства». Казалось бы, что заключеніе изъ такихъ предпосылокъ можетъ быть выведено только одно: принадлежность къ господствующей церкви ни для кого не должна быть обязательною, вынужденною. Къ этому заключенію духовные ораторы, однако, не приходятъ. Сравнивая распространеніе ложныхъ ученій съ продажей опіума, преосвященный Сергій говоритъ: «нельзя отъ насъ требовать, чтобы мы своими же руками разрушали то, что ограждаетъ нашу паству. Конечно, мы признаемъ, что идеальное состояніе было бы такое, когда всякій членъ русской церкви могъ бы отнооиться къ этой области сознательно. Но есть ли это отношеніе? Если нѣтъ, то нельзя требовать отъ насъ, чтобы мы уничтожали хотя бы искусственную преграду, которая поставлена законодателемъ». Протоіерей Соллертинскій, проводя демаркаціонную черту между свободой внутренней и внѣшней, юридической, хотя и признаетъ, что послѣдняя вытекаетъ изъ «справедливаго положенія» («каждый имѣетъ право имѣть свои воззрѣнія и считать ихъ вѣрными»), но отождествляетъ ее съ свободой отрицанія и указываетъ на нежелательныя послѣдствія, къ которымъ она привела и приводитъ въ Германіи. «Свобода должна быть, она есть», — восклицаетъ онъ въ своемъ послѣднемъ словѣ, — «но зачѣмъ ратовать за свободу, которая мнѣ ничего положительнаго не даетъ, не обѣщаетъ»? Священникъ Левашовъ спрашиваетъ себя: «имѣетъ ли церковь нравственное право отказаться отъ помощи, которую даетъ ей государство мѣрами насилія» — и отвѣчаетъ: «не имѣетъ права, а должна воздѣйствовать на государство такъ, чтобы мѣры насилія сдѣлались ненужными». Нѣкоторый свѣтъ на причины двойственности, замѣченной уже участниками собранія (Д. В. Философовымъ и П. И. Фурнье), бросаютъ слѣдующія слова преосвященнаго Сергія: «намъ неестественно желать провозглашенія свободы, которою мы сами не пользуемся. Церкви ставятся задачи не-церковнаго характера, за церковнымъ идеаломъ не признается безусловнаго значенія. Церковь оказывается на службѣ государства; если бы теперь объявить свободу совѣсти для всѣхъ, это значило бы всѣмъ развязать руки, I а дѣятелей церкви оставить связанными».
Что возражали представителямъ первыхъ двухъ теченій послѣдовательные сторонники вѣротерпимости — это угадать нетрудно: послѣ всего сказаннаго на эту тему въ нашей литературѣ, въ особенности послѣ столь же блестящихъ, сколько и убѣдительныхъ статей Влад. Серг. Соловьева, повторенія почти неизбѣжны — но вмѣстѣ съ тѣмъ они необходимы, пока остается неизмѣннымъ юридическое положеніе вопроса. Само собою разумѣется, что увѣреніямъ г. Скворцова были противопоставлены указанія на безспорные факты — на отобраніе дѣтей отъ родителей, на запрещеніе молитвенныхъ собраній штундистовъ, на административныя воздѣйствія по отношенію къ сектантамъ, на ограниченія имущественныхъ правъ отпадшихъ отъ православія, на неудобства, съ которыми сопряжено обязательное «увѣщаніе». Какъ велся споръ со стороны г. Скворцова — объ этомъ можно судить по слѣдующему діалогу между нимъ и Ю. Н. Милютинымъ, напомнившимъ ему о разнообразныхъ и во всякомъ случаѣ тягостныхъ послѣдствіяхъ отпаденія. Ю. И. Милютинъ: «Допустимъ, что я сталъ католикъ»? В. Μ. Скворцовъ. «Вы благополучно и останетесь католикомъ. Никакихъ послѣдствій отъ этого не будетъ». Ю. И. Милютинъ. «Значитъ, я оффиціально буду считаться католикомъ»? В. Μ. Скворцовъ: «Сколько угодно, только спроситесь у начальства». Чтобы оцѣнить по достоинству этотъ послѣдній отвѣтъ, достаточно вспомнить хотя бы о такъ называемыхъ «упорствующихъ» въ холмско-варшавской епархіи. Они желаютъ только одного — права «оффиціально считаться католиками», но до сихъ поръ, несмотря на почти тридцатилѣтнео «упорство», не могутъ получить его и, числясь православными, остаются на самомъ дѣлѣ внѣ церкви, лишенными всякаго религіознаго утѣшенія… А вотъ еще отрывокъ изъ рѣчи г. Скворцова: «всѣ процессы, о которыхъ упоминали (упомянуто было о процессахъ противъ штундистовъ, производимыхъ на основаніи правилъ 4-го іюля 1894 года), были возбуждены на почвѣ открытыхъ молитвенныхъ собраній, которыя служатъ главнымъ средствомъ пропаганды лжеученія среди православнаго населенія». Это совершенно невѣрно: для привлеченія штундистовъ къ уголовной отвѣтственности за участіе въ общественномъ молитвенномъ собраніи вовсе не требуется, чтобы собраніе это было открытымъ, т.-е. доступнымъ для всѣхъ и каждаго. Поводомъ къ преслѣдованію нерѣдко служили и служатъ такія собранія, въ которыхъ участвовали одни только сектанты… По мнѣнію г. Скворцова, «копѣечный, а иногда рублевый» штрафъ, къ которому только и могутъ быть присуждены участники штундистскихъ молитвенныхъ собраній, не составляетъ уголовной кары. Что же онъ такое, какая юридическая квалификація къ нему подходитъ? Какимъ образомъ можно отрицать уголовный характеръ взысканія, налагаемаго уголовнымъ судомъ, въ порядкѣ уголовнаго судопроизводства, и подлежащаго замѣнѣ арестомъ, т.-е. лишеніемъ свободы? Какимъ образомъ можно называть копѣечнымъ или рублевымъ денежный штрафъ, максимальная норма котораго доходитъ до пятидесяти рублей?.. Во всѣхъ многочисленныхъ и длинныхъ рѣчахъ г. Скворцова сочувствія заслуживаютъ только два слова: къ сожалѣнію, примѣненныя имъ къ «исключительному», будто бы, факту отобранія дѣтей у родителей-сектантовъ.
Теоретическая сторона вопроса о свободѣ совѣсти съ достаточною яркостью была освѣщена въ рѣчахъ Д. С. Мережковскаго, В. В. Успенскаго, Е. А. Егорова, А. В. Карташева. Особенною силой отличается отвѣтъ Д. С. Мережковскаго проф. Лебедеву, доказывавшему необходимость неодинаковаго образа дѣйствій по отношенію къ образованному меньшинству и къ народной массѣ. «Можно ли» — замѣтилъ г. Мережковскій — «можно ли исповѣдывать теорію угнетенія людей темныхъ людьми свѣтлыми, будучи христіаниномъ или даже просто вѣря въ Бога? Кто создалъ христіанство, какъ не темный народъ — галилейскіе рыбаки»? Тотъ же ораторъ словамъ о «принципѣ свободы, лежащемъ въ демоническомъ началѣ», противопоставилъ утвержденіе, что въ демоническомъ началѣ лежитъ принципъ насилія. «Какъ будто стоимъ за Христа, когда угождаемъ насилію, а въ сущности мы разрушаемъ все дѣло Его. Признать, что насиліе во имя Христа желательно, можно лишь оставаясь въ историческихъ христіанскихъ отклоненіяхъ. Смѣшеніе силы съ насиліемъ есть смѣшеніе Христа съ антихристомъ. Насиліе порабощаетъ — сила побѣждаетъ, сохраняя свободу побѣждаемаго». Очень хорошо А. В. Карташевъ показалъ несостоятельность ссылки г. Скворцова на тѣ мѣста св. Писанія, гдѣ говорится о карѣ Божіей надъ грѣшниками (Ананіей и Сапфирой, волхвомъ Елимой и др.). Онъ напомнилъ слова, съ которыми бѣлозерскіе старцы, въ аналогичномъ случаѣ, обратились къ Іосифу Волоцкому: «поразумѣй, господине, яко много розни промежъ Моисея и Иліи, Петра и Павла апостоловъ, да и тебя отъ нихъ». «Нельзя» --воскликнулъ г. Карташевъ — «ставить знакъ равенства между человѣческимъ насиліемъ и силою Божіей».
Какъ ни симпатичны только-что приведенныя нами рѣчи, центръ тяжести преній мы все-таки видимъ въ словахъ духовныхъ ораторовъ. Твердость ихъ исходной точки перевѣшиваетъ, въ нашихъ глазахъ, неопредѣленность ихъ окончательныхъ выводовъ. Важно то, что никто изъ нихъ не сталъ принципіально на сторону принужденія въ дѣлахъ вѣры, никто не высказался за внутреннюю законность мѣръ, «заграждающихъ уста» и закрывающихъ выходъ изъ господствующей церкви. Рано или поздно признаніе начала должно повлечь за собою признаніе всего того, что естественно изъ него вытекаетъ. Характернымъ кажется намъ и то, что даже прямолинейный защитникъ насилія — г. Скворцовъ — прибѣгалъ къ оговоркамъ, смягчающимъ, по крайней мѣрѣ наружно, рѣзкость его основныхъ тезисовъ. Наиболѣе авторитетный изъ духовныхъ ораторовъ склонялся къ мысли, что разрѣшеніе спорнаго вопроса принадлежитъ всецѣло государству {Да вопросъ H. Μ. Минскаго: «признаете ли вы за сектантами право пропаганды»? епископъ Сергій отвѣтилъ: «Это вопросъ государственный. Церковь имѣетъ право отлучить всѣхъ, кто не вѣритъ. Когда церковь отлучила, дѣло ея окончено. Индифферентизма мы не можемъ допустить, а отношеніе къ пропагандѣ — вопросъ государственный».}. Если эта мысль восторжествуетъ, главная опора принудительной системы падетъ сама собою, такъ какъ въ основѣ системы лежитъ предположеніе, что она нужна и желательна именно для церкви. Во время преній, какъ мы видѣли выше, было указано, что церковь состоитъ на службѣ государства, ставящаго ей задачи не-церковнаго характера. Смыслъ этого указанія заключается въ томъ, что сначала должна быть возвращена свобода церкви, а потомъ уже провозглашена свобода совѣсти. Мы думаемъ, наоборотъ, что свобода совѣсти — необходимая предпосылка свободы церковной. Менѣе зависимой отъ государства церковь станетъ именно тогда, когда не будетъ болѣе нуждаться въ «свѣтской рукѣ» для удержанія въ своей средѣ колеблющихся и для борьбы съ отпадающими и отпадшими.
Въ связи съ преніями о свободѣ совѣсти, происходившими въ религіозно-философскихъ собраніяхъ, особый интересъ пріобрѣтаютъ двѣ небольшія статьи H. Μ. Минскаго на ту же тему, помѣщенныя въ «Новомъ Пути». Авторъ этихъ статей старается доказать, что въ его устахъ — и въ устахъ его единомышленниковъ — свобода совѣсти означаетъ нѣчто совсѣмъ иное, чѣмъ въ устахъ «либераловъ», да и самая ея защита ведется въ обоихъ лагеряхъ совершенно различно. «Тамъ, гдѣ наши либералы до сихъ поръ только иронизировали», — говоритъ г. Минскій, — «мы хотимъ познавать и творить. Мы мечтаемъ о безусловной свободѣ религіознаго познанія, между тѣмъ какъ наши либералы мечтаютъ о безусловной свободѣ отъ религіознаго познанія». Отношеніе интеллигенціи къ вопросу о свободѣ совѣсти кажется г. Минскому «невѣрнымъ и неглубокимъ». Наши свѣтскіе писатели, по его словамъ, «говорятъ о религіозной реформѣ съ такимъ же легкимъ сердцемъ, какъ, напримѣръ, объ отмѣнѣ паспортной системы. По ихъ словамъ выходитъ какъ-то, что слѣдуетъ предоставить каждому гражданину право свободнаго передвиженія съ мѣста на мѣсто и, между прочимъ, право передвиженія изъ религіи въ религію, изъ секты въ секту»… Чтобы придти къ подобному выводу, нужно было совершенно забыть прошедшее, и болѣе отдаленное, и ближайшее: болѣе отдаленное — потому что оно полно такихъ «либеральныхъ» рѣчей за свободу совѣсти, въ которыхъ и съ сильнымъ увеличительнымъ стекломъ нельзя отыскать признаковъ «иронизированія», но очень легко и простымъ глазомъ усмотрѣть самое серьезное отношеніе къ вопросу; ближайшее — потому что старымъ «либеральнымъ» оружіемъ г. Минскій и его товарищи сражались не дальше какъ за годъ передъ тѣмъ, въ религіозно-философскомъ собраніи. И это не могло быть иначе, по двумъ причинамъ: во-первыхъ, въ средѣ «интеллигенціи», въ средѣ «либераловъ» рядомъ съ индифферентизмомъ всегда существовало и теперь существуетъ искреннее религіозное настроеніе; во-вторыхъ, даже личное равнодушіе къ вѣрѣ не мѣшало и не мѣшаетъ понимать, что для многихъ, весьма многихъ право безпрепятственнаго исповѣданія своихъ вѣрованій — высшее благо, несоизмѣримое и несравнимое съ удобствами обыденной жизни (въ родѣ свободы передвиженія). Чтобы вступиться за этихъ «многихъ», не было надобности раздѣлять ихъ точку зрѣнія; достаточно было сочувствовать ихъ душевной мукѣ — и чѣмъ сильнѣе было сочувствіе, тѣмъ меньше выраженіе его могло ограничиться холодной ироніей или чисто разсудочной полемикой. Нельзя говорить «съ легкимъ сердцемъ» о томъ, что для милліоновъ людей представляетъ собою вопросъ жизни или смерти, иногда въ буквальномъ смыслѣ слова.
Чтобы убѣдить читателей въ новизнѣ избраннаго имъ пути, H. Μ. Минскій жертвуетъ доводомъ, сослужившимъ въ религіозно-философскомъ собраніи большую службу сторонникамъ свободы совѣсти, т. е. друзьямъ г. Минскаго, да и ему самому. По его собственнымъ словамъ, указаніе на несовмѣстимость христіанства и насилія вызвало въ собраніи «вздохъ облегченія, какъ неожиданный (?) и, главное, легкій исходъ изъ труднаго положенія». Между тѣмъ, «если бы аудиторія поглубже вдумалась въ эту теорію, она бы отъ нея отвернулась. Разрѣшать вопросъ о свободѣ совѣсти вопросомъ о насиліи — все равно, что тушить огонь масломъ. Если первый вопросъ представляетъ, повидимому, неразрѣшимое противорѣчіе, то второй несомнѣнно неразрѣшимъ: существуютъ государства, гдѣ свобода совѣсти — общепризнанный фактъ, но нѣтъ въ мірѣ ни одной страны, ни одного союза людей (?), гдѣ всѣ (?) отношенія не покоились бы на санкціи принужденія, на насиліи… Вмѣсто того, чтобы убѣдить церковь, что свобода совѣсти — благо, интеллигенція возраженіемъ о насиліи какъ бы хочетъ принудить церковь принять противъ воли свободу совѣсти, подъ страхомъ быть обвиненной въ служеніи антихристу[4]. Церковь въ правѣ отвѣтить, что никакихъ насильственныхъ мѣръ она не принимаетъ, но на вопросъ государства о томъ, что такое сектантство, она, въ качествѣ эксперта, по чистой совѣсти отвѣчаетъ: сектантство — абсолютное зло. А уже затѣмъ само государство поступаетъ относительно этого зла такъ, какъ вообще оно поступаетъ со всѣмъ, что считаетъ противнымъ общему благу. Церковь опредѣляетъ сектантство, какъ врачъ опредѣляетъ свойства чумы, и такъ же мало, какъ этотъ врачъ, достойна упрека въ служеніи насилію. До тѣхъ поръ, пока церковь будетъ убѣждена въ томъ, что сектантство — духовная чума, а свобода совѣсти — абсолютное зло, всѣ побочные разговоры о государственномъ насиліи и о власти антихриста не измѣнятъ настоящаго весьма грустнаго положенія дѣлъ». Нетрудно замѣтить самый слабый пунктъ этой аргументаціи: онъ заключается въ признаніи, что свобода совѣсти не только осуществима, но кое-гдѣ и осуществлена — тогда какъ безъ насилія и принужденія не обходится ни одно государство. Отсюда ясно, что въ области вѣрованій насиліе нельзя считать чѣмъ-то необходимымъ или неизбѣжнымъ. И совершенно понятно, почему. Оправдано, при наличности извѣстныхъ условій, можетъ быть только насиліе цѣлесообразное. Если допустимы и даже благотворны принудительныя мѣры, принимаемыя во время чумной эпидеміи, то только потому, что безъ нихъ, какъ показалъ опытъ, зараза держалась бы дольше и распространялась бы дальше и сильнѣе. И наоборотъ, почему не учреждаются теперь внутренніе карантины при появленіи холеры? Потому что сопряженныя съ ними неудобства не уравновѣшивались приносимой ими пользой. Нѣчто подобное можно сказать о принудительныхъ мѣрахъ въ области религіозной. Въ продолженіе многихъ вѣковъ онѣ принимались у насъ противъ раскола, въ продолженіе многихъ десятилѣтій — противъ сектантства, принимаются, въ смягченномъ видѣ, и теперь; но расколъ существуетъ по прежнему, сектантство скорѣе усиливается, чѣмъ ослабѣваетъ. Такой результатъ нельзя назвать случайнымъ. Въ другихъ сферахъ объектомъ насилія служатъ внѣшніе факты, поддающіеся внѣшнимъ мѣрамъ. Въ борьбѣ противъ чумной заразы, напримѣръ, запираются и дезинфецируются дома, сжигаются вещи, удерживаются въ данной чертѣ люди, и каждое подобное дѣйствіе непосредственно ведетъ къ цѣли, ради которой его предпринимаютъ. То же самое можно сказать и о войнѣ, на которую, какъ на одинъ изъ видовъ насилія, указываетъ г. Минскій. Законность цѣли здѣсь можетъ считаться спорной, но дѣйствительность средствъ не подлежитъ никакому сомнѣнію. Ничего аналогичнаго не представляетъ собою борьба противъ вѣрованій и убѣжденій. Они ускользаютъ отъ давленія или даже растутъ подъ его гнетомъ. Нельзя, въ большинствѣ случаевъ, добиться даже того, чтобы они не пробивались наружу, не выражались въ словѣ — нельзя уже потому, что они управляютъ, владѣютъ душою, однажды очутившеюся въ ихъ власти… Совершенно невѣрно, далѣе, что признанное зломъ со стороны церкви становится, этимъ самымъ, предметомъ репрессіи со стороны государства. Абсолютнымъ зломъ церковь считаетъ всякій тяжкій грѣхъ — но государство преслѣдуетъ и караетъ только преступленіе. Невѣрно, наконецъ, и то, что въ дѣлахъ о расколѣ и сектантствѣ церковь ограничивается ролью эксперта; ей нерѣдко принадлежитъ и роль обвинителя. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что съ измѣненіемъ взгляда церкви на принужденіе въ дѣлахъ вѣры измѣнился бы и образъ дѣйствій государства.
- ↑ Эта статья напечатана въ „Contemporary Review“, а сокращенный переводъ ея появился въ „Московскихъ Вѣдомостяхъ“.
- ↑ Что эти эпитеты не слишкомъ сильны — доказательствомъ тому можетъ служить слѣдующая небольшая цитата: «г. Стаховичъ — или рехнувшійся человѣкъ, или человѣкъ, одаренный проницательностью, предчувствующій, что близокъ конецъ старой православной и царской Россіи, на смѣну которой надвигается гроза второго изданія, въ русскомъ переводѣ, французской революціи 93-го года. О, тогда, съ вашей точки зрѣнія, вы дальновидны, г. Стаховичъ, и мѣсто россійскаго Дантона или Робеспьера — за вами!» («Моск. Вѣд.» № 269).
- ↑ Одинъ изъ членовъ собранія, возражая г. Скворцову, наглядно показалъ всю неосновательность этой ссылки, напомнивъ, что Л. Толстой говоритъ о нетерпимости не какъ о правѣ, принадлежащемъ церкви, а какъ о признакѣ укловенія ея отъ началъ истинно-христіанскихъ.
- ↑ Изъ приведенныхъ выше преній религіозно-философскаго собранія видно, что г. Минскій возражаетъ здѣсь своему товарищу по „Новому Пути“, г. Мережковскому.