Разговор между Моносом и Уной (По; Городецкий)/ДО
| Разговоръ между Моносом и Уной. |
| Оригинал: англ. The Colloquy of Monos and Una, 1841. — Перевод опубл.: 1886. Источникъ: Русское Дѣло. 1886. № 34-35 (С. 24-25), № 36 (С. 11-12) |
- Википроекты
Уна. — «Воскресъ?»
Моносъ. — Да, моя милая, дорогая Уна, «воскресъ»: Это и было то самое слово, о мистическомъ смыслѣ котораго я такъ долго размышлялъ, отвергая объясненія поповъ, пока сама смерть не разрѣшила мнѣ моей загадки.
Уна. — Смерть!
Моносъ. — Какимъ страннымъ эхо звучатъ для тебя, дорогая Уна, мои слова! Я замѣчаю при этомъ нерѣшительность въ твоей походкѣ и безпокойную радость въ твоихъ глазахъ; ты смущена и подавлена величественной новизной вѣчной жизни. Да, я говорилъ о смерти. И какъ странно звучитъ это слово здѣсь, слово, которое нѣкогда способно было вносить ужасъ во всѣ сердца и омрачать всякое наслажденіе!
Уна. — Ахъ, смерть, этотъ призракъ, который являлся на всѣ пиршества! Какъ часто, Моносъ, теряли мы голову, разсуждая о его природѣ. Каковъ онъ былъ, этотъ таинственный контролеръ, стоя передъ человѣческимъ счастіемъ и говоря: «до сихъ поръ и не далѣе»! Эта горячая взаимная любовь, мой дорогой Моносъ, которая пылала въ нашихъ сердцахъ, какъ-бы мы ни старались напрасно льстить себѣ, чувствуя себя столь счастливыми съ самаго ея зарожденія, при видѣ, какъ наше счастье съ каждымъ днемъ все росло и росло въ своей силѣ, — эта самая любовь, увы, росла, но вмѣстѣ съ нею росъ и страхъ передъ тѣмъ роковымъ часомъ, который долженъ былъ разлучить насъ навсегда! И любовь, такимъ образомъ, со временемъ обратилась для насъ въ пытку. Ненависть въ то время была-бы для насъ великою милостью.
Моносъ. — Не вспоминай здѣсь объ этихъ мученьяхъ, дорогая Уна, — моя теперь, моя навсегда!
Уна. — Но развѣ воспоминаніе о минувшемъ горѣ не доставляетъ радости въ настоящемъ? Я желала-бы, напротивъ, еще долго, долго говорить о всемъ прошломъ, но, сверхъ всего, я сгараю желаніемъ узнать также о всѣхъ приключеніяхъ, бывшихъ съ тобою во время путешествія черезъ мрачную Долину и Тѣнь.
Моносъ. — Когда-же случалось, чтобъ лучезарная Уна напрасно спрашивала о чемъ-либо у своего Моноса? Я разскажу тебѣ подробно все, какъ было, — но съ какого же пункта начать мнѣ мое таинственное повѣствованіе?
Уна. — Съ какого пункта?
Моносъ. — Да, съ какого пункта?
Уна. — Я понимаю тебя, Моносъ. Смерть открыла намъ обоимъ склонность человѣка къ объясненію необъяснимаго. Я не скажу: начни съ момента прекращенія жизни, — но, начни съ того печальнаго, печальнаго момента, когда лихорадка оставила тебя и ты впалъ въ оцѣпенѣніе, безъ дыханія и безъ движенія, и когда я закрыла твои вѣки пальцами, дрожащими отъ страстной любви.
Моносъ. — Сначала, дорогая моя Уна, одно слово объ общихъ условіяхъ, въ которыхъ находится человѣкъ въ данную эпоху. Ты помнишь, конечно, что одинъ, или два мудреца изъ нашихъ предковъ (это были мудрецы на самомъ дѣлѣ, хотя они и не пользовались авторитетомъ въ свѣтѣ) осмѣлились сомнѣваться въ значеніи слова прогрессъ, въ смыслѣ поступательнаго движенія нашей цивилизаціи. Каждый изъ пяти-шести вѣковъ, предшествовавшихъ нашей смерти, видѣлъ, что время отъ времени возвышалась какая-нибудь необыкновенная умственная сила, которая отчаянно боролась за эти принципы, очевидность которыхъ въ настоящее время для нашего просвѣтленнаго разсудка находится внѣ малѣйшаго сомнѣнія, — за принципы, которые должны бы были научить нашу расу скорѣе самимъ руководствоваться законами природы, нежели пытаться контролировать ихъ. Время отъ времени появлялись выдающіеся умы, въ глазахъ которыхъ всякій успѣхъ въ практическихъ наукахъ былъ не болѣе, какъ шагъ назадъ къ области истинной пользы. Иногда поэтическій умъ, этотъ высшій, какъ мы знаемъ, духовный даръ, — такъ какъ истины наибольшей важности могли быть нами открыты только благодаря этой аналогіи, которая такъ много говоритъ воображенію и ничего не говоритъ уму слабому и обыкновенному, — иногда, говорю я, поэтическій умъ опережалъ философскую нерѣшительность и въ мистической притчѣ о древѣ познанія добра и зла и о запретномъ плодѣ, причинявшемъ смерть, видѣлъ ясное свидѣтельство, что наука не была добра къ человѣку въ періодъ несовершеннолѣтія его души. И эти люди, поэты, — живя и умирая въ пренебреженіи у «утилитаристовъ», грубыхъ педантовъ, которые пользовались титуломъ, котораго достойны лишь оставленные безъ всякаго вниманія поэты, — эти люди свои грезы и свои сожалѣнія перенесли на эти далекіе дни, когда наши нужды были также просты, какъ наши радости упоительны, — когда слово веселость было неизвѣстно: такъ трогательны и глубоки были звуки счастья! — святые, священные, благословенные дни, когда голубыя рѣки протекали полными берегами между нетронутыми ничьимъ прикосновеніемъ холмами и уходили далеко въ глубь дѣвственныхъ, благоухающихъ, заповѣдныхъ лѣсовъ. Однако, эти благородныя исключенія изъ общей нелѣпости служили лишь къ ея укрѣпленію своей противоположностью. Увы! изъ всѣхъ нашихъ дурныхъ дней мы перешли въ еще болѣе худшіе. — «Великое движеніе» (таково было тогдашнее арго̀) шло быстро впередъ: болѣзненная сумятица, нравственная и физическая. Искусство или, лучше сказать, искусства поднялись на высшую степень, и однажды возведенныя на тронъ, они набросили цѣпи на разумъ, который помогъ имъ подняться до этого могущества. Человѣкъ, который не могъ не знать о величіи природы, въ простотѣ сердечной приходилъ въ неописанную радость по случаю все растущихъ завоеваній надъ ея элементами. Точно также, въ то время, какъ онъ въ своей гордости воображалъ себя Богомъ, на него находило дѣтское безуміе; какъ это можно было предвидѣть, съ самаго начала болѣзни, онъ скоро заразился всякими системами и абстракціями; онъ зашелъ въ черезчуръ общія мѣста. Между прочими странными идеями; идея всеобщаго равенства заняла одно изъ первыхъ мѣстъ на землѣ, и предъ лицомъ аналогіи и Бога, и наперекоръ предостерегающему во всеуслышаніе спасительному голосу законовъ градаціи, которые такъ очевидно проникали все земное и все небесное, — были сдѣланы безсмысленныя усилія водворить на землѣ всеобщую демократію. Зло это необходимо вытекало изъ перваго зла, науки. Человѣкъ не могъ одновременно и дѣлаться умнымъ, и подчиняться. Но вотъ поднялись, съ страшнымъ дымомъ, массы городовъ. Зеленые листья покоробились отъ горячаго дыханія горнила. Чудный ликъ природы былъ какъ будто обезображенъ опустошеніями какой-то омерзительной болѣзни. И мнѣ кажется, моя милая Уна, что наше чувство, даже заснувшее вслѣдствіе своей изможденности и изысканности, должно было-бы насъ здѣсь остановить. Но теперь ясно, что, развращая нашъ вкусъ, или, скорѣе, пренебрегая его образованіемъ въ школахъ, мы безразсудно довершили наше собственное разрушеніе. Ибо, поистинѣ, въ этомъ кризисѣ только одинъ вкусъ,— эта способность, которая, занимая среднее мѣсто между умомъ въ собственномъ смыслѣ и нравственнымъ чувствомъ, никогда не могла быть презираема безнаказанно, — только одинъ вкусъ могъ вернуть насъ постепенно къ счастію, природѣ и жизни. Но, увы, чистый созерцательный умъ и величественное вдохновеніе Платона! Увы, musice, на которую справедливо смотрѣли, какъ на вполнѣ достаточное средство для воспитанія души! Гдѣ были вы? — Когда вы исчезли во всеобщемъ забвеніи и презрѣніи, въ васъ нуждались наиболѣе отчаяннымъ образомъ [1]. Паскаль, любимый нами обоими философъ, дорогая Уна, сказалъ, — и какъ справедливо! — «que tout notre raisonnement se réduit à céder au centiment»,[1] и не было бы ничего невозможнаго, если-бы только это допустила эпоха, когда-бы естественное чувство снова взяло-бы свою прежнюю верховную власть надъ грубымъ математическимъ разсудкомъ школяровъ. Но этому не суждено было случиться! Преждевременно вызванное оргіями науки, одряхлѣніе свѣта быстро приближалось. Этого-то масса человѣчества не замѣтила, или, скорѣе, не хотѣла замѣтить, въ своей прожорливой, хотя и несчастной жизни. Но, клянусь жизнью, лѣтописи земнаго шара научили меня ожидать полнѣйшаго разрушенія, какъ возмездія, за высшую цивилизацію. Изъ сравненія простаго, но долговѣчнаго Китая съ архитектурной Ассиріей, съ астрологическимъ Египтомъ, съ еще болѣе, чѣмъ другія страны, изысканной Нубіей, этой неспокойной колыбелью всѣхъ искусствъ, я почерпнулъ предвидѣніе нашей судьбы; въ исторіи этихъ странъ я усмотрѣлъ лучъ будущаго. Промышленныя спеціальности послѣднихъ трехъ странъ были мѣстными болѣзнями земли, и въ гибели каждой мѣстности мы видѣли приложеніе мѣстнаго лѣченія; но для міра, зараженнаго въ большей своей части, я не предвидѣлъ инаго возможнаго возрожденія, кромѣ смерти. Такимъ образомъ, такъ какъ человѣкъ, какъ раса, не можетъ быть уничтоженъ окончательно, то я пришелъ къ заключенію, что онъ долженъ «возродиться».
И тогда-то, моя милая, моя дорогая, мы ежедневно погружались въ свои мечты, и въ часы сумерокъ разговаривали о будущемъ, — когда земная кора, затянутая вся промышленностью и подвергнувшаяся тому очищенію, которое одно только могло сгладить всѣ эти прямоугольныя возвышенности, снова покроется зеленью, холмами и улыбающимися райскими рѣками и возобновитъ обычное обиталище для человѣка, — для человѣка, очищеннаго смертью, — для человѣка, облагораженный умъ котораго не найдетъ уже болѣе яда въ наукѣ, — для человѣка искупленнаго, возрожденнаго, счастливаго, отнынѣ безсмертнаго и, однако, все еще облеченнаго матеріей.
Уна. — Да, я вспоминаю теперь эти разговоры, мой милый Моносъ; но эпоха разрушительнаго огня не была, вѣдь, настолько близка, какъ мы это воображали, и какъ разрушеніе, о которомъ ты говоришь, позволяло, конечно, намъ этому вѣрить, люди жили и умирали постепенно, по-одиночкѣ. Ты самъ хворалъ и былъ схороненъ въ могилѣ, и твоя вѣрная Уна не замедлила послѣдовать за тобою; и хотя наши уснувшія чувства не мучились нетерпѣніемъ и томились длиною вѣка, который протекъ съ тѣхъ поръ, и финалъ котораго возвратилъ насъ другъ другу, однако, милый Моносъ, на это ушелъ, вѣдь, цѣлый вѣкъ!
Моносъ. — Скажи лучше, — точка на безконечномъ пространствѣ. Безспорно, я умеръ уже во время дряхлости земли. Съ сердцемъ, утомленнымъ и истерзаннымъ муками, шедшими отъ общей неурядицы и разрушенія, я умиралъ въ жестокой лихорадкѣ! — Послѣ нѣсколькихъ дней страданія и послѣ нѣсколькихъ дней бреда, смѣшаннаго съ грезами и экстазомъ, которые ты принимала за выраженіе горя, между тѣмъ какъ я лишь мучился своимъ безсиліемъ вывести тебя изъ заблужденія, — послѣ нѣсколькихъ дней я, какъ ты сказала, впалъ въ бездыханное и неподвижное оцѣпенѣніе, и окружавшіе меня сказали, что это — смерть.
- ↑ а б См. Republ. lіЬ. 2, 3 и припомните, что подъ musicu разумѣлась у Аѳинянъ не одна музыка, но и поэтическое творчество съ широкомъ смыслѣ.
Пр. переводчика.
Странная вещь — слова! Состояніе мое не лишало меня сознанія. Оно не казалось мнѣ особенно отличнымъ отъ внѣшняго спокойствія человѣка, заснувшаго крѣпкимъ и глубокимъ сномъ, неподвижно лежащаго въ изнуреніи въ жаркій лѣтній солнечный день и потомъ медленно, еле-замѣтнымъ образомъ приходящаго въ сознаніе единственно въ силу того, что онъ достаточно спалъ, а отнюдь не потому, что былъ пробужденъ какимъ-нибудь внѣшнимъ обстоятельствомъ.
Я болѣе не дышалъ. Пульсъ былъ неподвиженъ. Сердце перестало биться, воля хотя и не исчезла, но была безъ дѣйствія, чувства мои были чрезвычайно дѣятельны, хотя настолько эксцентричны, что зачастую одно злоупотребляло функціями другаго и притомъ совсѣмъ наудачу. Вкусъ и обоняніе слились у меня въ какую-ту неразложимую смѣсь, образуя одно ненормальное, но сильное чувство. Розовая вода, которою ты въ своей нѣжности въ послѣднія минуты смачивала мои губы, давала моему воображенію пріятныя представленія о цвѣтахъ, цвѣтахъ фантастичныхъ, безконечно прекраснѣйшихъ, чѣмъ цвѣты, бывшіе на нашей старой землѣ, и образцы которыхъ мы видимъ растущими теперь кругомъ насъ. Вѣки, призрачныя и безкровныя, отнюдь не препятствовали зрѣнію. Такъ какъ воля оставалась въ праздности, глазныя яблоки не могли вращаться въ своихъ орбитахъ, но тѣмъ не менѣе всѣ предметы, находившіеся въ области видимой полусферы, были видны болѣе, или менѣе ясно. Лучи, которые падали на внѣшнюю сторону ретины, или въ уголъ глаза, производили болѣе, живое дѣйствіе, чѣмъ тѣ лучи, которые ударяли во внутреннюю поверхность, или падали на лицо. Но, въ первомъ случаѣ, дѣйствіе ихъ было такъ ненормально, что я считалъ его за звукъ, звукъ пріятный, или нестройный, и сообразно съ нимъ предметы, представлявшіеся мнѣ съ моей стороны, были освѣщенными, или покрытыми тѣнью, круглыми, или угловатыми. Въ то-же время слухъ, хотя и сталъ черезчуръ чуткимъ, однако не имѣлъ въ своемъ дѣйствіи ничего иррегулярнаго и оцѣнивалъ реальные звуки столь-же чрезвычайно преувеличенно, сколько и чрезвычайно тонко. Игра на инструментѣ подвергалась довольно своеобразному видоизмѣненію. Ея впечатлѣнія получались поздно, какъ-бы упорно задерживались, и поэтому всегда приносили удовольствіе чисто физическаго характера. Такъ, легкое прикосновеніе твоихъ милыхъ пальцевъ къ моимъ вѣкамъ сначала было чувствуемо органомъ зрѣнія; затѣмъ, долго спустя, послѣ того, какъ они были отняты, прикосновеніе это наполняло все мое существо безконечнымъ чувственнымъ наслажденіемъ. Я сказалъ: чувственнымъ наслажденіемъ, потому что мои ощущенія были чисто чувственнаго характера. Что-же касается матеріаловъ, передаваемыхъ чувствами пассивному мозгу, то мертвое пониманіе ихъ не воплощало ихъ ни въ какую реальную форму. Здѣсь было не много боли и много страстности, но страданій, или наслажденій нравственныхъ здѣсь не было и тѣни. Такимъ образомъ, твои порывистыя всхлипыванія раздавались въ моихъ ушахъ со всѣми своими жалобными оттѣнками, и воспринимались моимъ слухомъ со всѣми варіаціями твоей печали; но это были пріятные музыкальные звуки — и только; они не давали угасшему разсудку ни малѣйшаго намека о тѣхъ скорбяхъ, которыя ихъ породили, и между тѣмъ, какъ потоки слезъ въ обиліи и не переставая падали на мое лицо и служили для всѣхъ присутствовавшихъ яснымъ доказательствомъ сокрушеннаго сердца, каждый фибръ моего существа, казалось, былъ переполненъ однимъ только восторгомъ. И это была, дѣйствительно, Смерть, о которой присутствовавшіе говорили тихимъ, почтительнымъ шепотомъ, — а ты, моя дорогая Уна, голосомъ, содрагающимся отъ конвульсій, громко рыдала.
Меня стали одѣвать, чтобы уложить въ гробъ, какія-то три-четыре мрачныя фигуры, съ дѣловымъ видомъ шмыгавшія взадъ и впередъ по комнатамъ. Когда онѣ пересѣкали прямую линію моего взора, онѣ представлялись мнѣ имѣвшими форму, но когда онѣ проходили стороною, ихъ образы переводились въ моемъ воображеніи въ крики, стоны и иныя печальныя выраженія страха, ужаса, или страданія. Одна ты, одѣтая въ бѣлое платье, одна ты, въ какомъ-бы ты направленіи ни шла, всегда какъ-то особенно пріятно и звучно шуршала вокругъ меня.
День клонился къ вечеру, а, когда наступили сумерки, мною овладѣло какое-то неопредѣленное безпокойство, какая-то тоска, похожая на то состояніе, когда человѣку во снѣ чудятся ясные и печальные удары колокола, удары протяжные, торжественные, съ продолжительными, неравномѣрными промежутками, навѣвающіе на его душу какія-то меланхолическія грезы. Наступила ночь, а вмѣстѣ съ ея тѣнями — и тяжкое отчаяніе. Тяжелымъ бременемъ давило оно на всѣ мои члены и было легко осязаемо. Здѣсь былъ также какой-то заунывный звонъ, почти въ родѣ эхо морскаго прибоя, но болѣе продолжительный, такъ какъ, начавшись съ раннихъ сумерекъ, — онъ продолжался даже и съ наступленіемъ ночи. Въ комнату былъ вдругъ принесенъ свѣтъ, и тотчасъ-же протяжное эхо прекратилось и перешло въ частые и неправильные взрывы этого самаго звона, но менѣе заунывнаго и менѣе внятнаго. Сокрушающее давленіе въ значительной мѣрѣ облегчилось, и я чувствовалъ, какъ изъ пламени каждой лампы (ибо ихъ было нѣсколько) выходило монотонное, но мелодичное пѣніе и, не переставая, лилось въ мои уши. И когда ты, дорогая Уна, подойдя къ постели, на которой я лежалъ, граціозно сѣла возлѣ меня, и, дыша благоуханьемъ, поцѣловала меня въ лобъ, въ моей груди поднялось что-то трепещущее, что-то перемѣшанное съ обыкновенными чувствами чисто физическаго характера, что-то родственное самой чувствительности, чувство, наполовину оцѣнивавшее твою пламенную любовь и твою скорбь и лишь на половину отвѣчавшее имъ; но чувство это не имѣло корней въ сердцѣ, уже переставшемъ биться, и оно скорѣе казалось тѣнью, нежели дѣйствительностью: оно быстро исчезло и смѣнилось сначала полнѣйшимъ спокойствіемъ, а затѣмъ удовольствіемъ чисто-чувственнаго характера, какимъ оно было раньше.
И тогда, изъ уничтоженія и хаоса естественныхъ чувствъ, казалось, возникло во мнѣ новое, совсѣмъ готовое чистое чувство. Въ его отправленіяхъ я находилъ какое-то странное наслажденіе, наслажденіе, во всякомъ случаѣ, характера физическаго, такъ какъ сознаніе тутъ не принимало ни малѣйшаго участія. Движеніе въ животномъ существѣ прекратилось окончательно. Ни одинъ нервъ не содрагался, ни одна артерія не трепетала. Мнѣ казалось, что въ моемъ мозгу зародилось что-то такое, о чемъ уму чисто-человѣческому нельзя дать даже смутнаго понятія. Позволь мнѣ опредѣлить это такъ: это было нѣчто похожее на колебанія часоваго маятника. Это было нравственное олицетвореніе абстрактнаго человѣческаго понятія о Времени. Вслѣдствіе абсолютной равномѣрности этого самаго движенія, или чего-нибудь подобнаго установились правильныя окружности небесныхъ міровъ; съ помощью этого чувства я измѣрялъ неправильныя уклоненія стѣнныхъ часовъ и карманныхъ у присутствовавшихъ въ комнатѣ. Ихъ тиканіе отчетливо и звучно проникало въ мой слухъ. Малѣйшія уклоненія отъ правильнаго такта, — а эти уклоненія были весьма часты, — тревожили меня совершенно такъ же, какъ при жизни: мое нравственное чувство волновалось отъ нарушенія отвлеченной правды. Хотя въ комнатѣ не было и двухъ колебаній, которыя-бы согласовались въ своихъ секундныхъ ударахъ, однако я безъ всякаго затрудненія удерживалъ въ умѣ своемъ тембръ каждаго изъ нихъ и ихъ относительную разницу. И это чувство продолжительности, живое, современное, существующее само по себѣ, независимо отъ совокупности какихъ-либо фактовъ (вещь для человѣка, быть можетъ, непонятная), эта мысль, это шестое чувство, происшедшее изъ моего разрушенія, было первымъ чувствительнымъ и рѣшительнымъ шагомъ безсмертной души на порогъ Вѣчности.
Была полночь, и ты все еще сидѣла возлѣ меня. Всѣ другіе ушли изъ комнаты Смерти, положивъ меня въ гробъ. Лампы горѣли, еле мерцая. Это отдавалось во мнѣ какимъ-то дрожаніемъ монотонныхъ пѣсенъ. Но вдругъ эти пѣсни уменьшились въ чистотѣ и объемѣ. Наконецъ, онѣ совсѣмъ замерли, а вмѣстѣ съ ними въ моемъ обоняніи замерло благоуханіе. Мнѣ не видѣлись болѣе никакіе образы. Грудь моя освободилась отъ бремени мрака. Глухое содроганіе, какъ будто отъ электрической искры, проникло мою грудь и сопровождалось полнѣйшимъ исчезновеніемъ идеи осязанія. Остававшееся еще отъ того, что человѣкъ разумѣетъ подъ именемъ чувства, слилось въ одно сознаніе бытія и въ одно неразложимое чувство времени. Бренное тѣло было наконецъ сокрушено рукою безжалостнаго Разрушенія.
И, тѣмъ не менѣе, чувствительность не исчезла еще совершенно, такъ какъ не перестававшія дѣйствовать сознаніе и чувство восполняли нѣкоторыя изъ ея отправленій летаргическою интуиціею. Я оцѣнилъ ужасную перемѣну, которая начала совершаться въ моемъ тѣлѣ, и, какъ человѣкъ, чувствующій даже во снѣ тѣлесную близость дорогой личности, я, моя дорогая Уна, смутно чувствовалъ, что ты сидѣла возлѣ меня; точно также, когда наступилъ на другой день полдень, я отлично сознавалъ о всѣхъ послѣдовавшихъ движеніяхъ. Ты удалилась отъ меня. Меня заколотили въ гробъ. Меня повезли на кладбище. Меня опустили въ могилу. Меня засыпали массой земли и оставили среди мрака и гнили съ моими печальными и торжественными снами въ сообществѣ червя.
И тамъ, въ этой темницѣ, гдѣ мало такихъ секретовъ, которые можно было-бы разоблачить, протекли дни, недѣли и мѣсяцы; и душа зорко слѣдила за каждой секундой, которая улетала и безъ усилія упорядочивала ея бѣгство, — безъ усилія и безпредметно.
Прошелъ годъ. Сознаніе бытія постепенно становилось все смутнѣе и смутнѣе; сознаніе пространства въ значительной мѣрѣ заступило его мѣсто. Идея бытія утонула въ идеѣ мѣста. Узкое пространство, обнимавшее, то, что раньше было тѣломъ, само становилось теперь этимъ тѣломъ. Наконецъ, какъ это часто бываетъ съ спящимъ человѣкомъ (только сонъ и его міръ и есть единственныя изображенія Смерти), наконецъ, какъ это нерѣдко бывало на землѣ съ человѣкомъ, крѣпко заснувшимъ, когда блескъ свѣта заставлялъ трепетать его, — полупробужденнаго, но еще на половину погруженнаго въ свои грезы, — такъ точно и мнѣ, объятому непроницаемою мглою, показался лучъ, — лучъ, который одинъ, быть можетъ, имѣлъ силу привести меня въ трепетъ: это былъ лучъ безсмертной Любви! Къ могилѣ, заключавшей меня въ своемъ мракѣ, пришли какіе-то люди. Они разрыли влажную землю. На мои бренные останки опустился гробъ Уны.
И потомъ все снова обратилось въ ничто. Облачный свѣтъ потухъ. Слабый трепетъ обратился въ покой. Протекло не мало десятковъ лѣтъ. Прахъ возвратился въ прахъ. Червю не оставалось болѣе ничего ѣсть. Чувство бытія въ концѣ концовъ совсѣмъ исчезло, и на его мѣстѣ, — на мѣстѣ всѣхъ вещей, — царили верховные и вѣчные владыки: Пространство и Время. Для того, котораго, уже не было, — для того, который не имѣлъ формы, — для того, который не имѣлъ мысли, — для того, который былъ безъ души и не владѣлъ даже атомомъ матеріи, — для всего этого ничтожества и всего этого безсмертія могила была еще жилищемъ, и томительные часы — товарищами.