Разговоры с дьяволом. Разговор 2 (Успенский)

Разговор 2
автор Пётр Демьянович Успенский

Из сборника «Разговоры с дьяволом». Опубл.: 1916. Источник: Разговоры с дьяволом: Оккульт. рассказы. — Петроград, 1916.; Разговоры с дьяволом. — Париж, 1993.

Это случилось, когда я путешествовал по Индии.

Утром я приехал в Эллору, где находятся знаменитые пещерные храмы.

Вы, наверное, читали или слышали про это место.

Возвышенность, идущая от Даулатабада и прорезанная острыми хребтами и глубокими долинами, в которых лежат развалины мертвых городов, кончается отвесным скалистым уступом в несколько верст длиной, имеющим форму подковы. Со стороны равнины, это — вогнутая скалистая стена, на которой в ряд, точно колоссальные гнезда ласточек, идут отверстия пещерных храмов. Вся скала пробита храмами, уходящими глубоко внутрь и под землю. Всего здесь пятьдесят восемь храмов, разных религий и разных богов, очевидно, с глубокой древности сменявших друг друга. Огромные темные залы, где в вышине, куда не проникает свет факелов, над вами шуршат стаи летучих мышей; длинные коридоры, узкие проходы, внутренние дворы; неожиданно открывающиеся балконы и галлереи с видом на равнины внизу; скользкие лестницы со ступеньками, отшлифованными босыми ногами тысячи лет тому назад; темные колодцы, за которыми чувствуются скрытые подземелья; сумрак, тишина, в которую не проникает ни один звук; барельефы и статуи многоруких и многоголовых богов, больше всего бога Шивы — танцующего, убивающего, сливающегося в конвульсивных объятиях с какими-то другими фигурами.

Шива — бог Любви и Смерти, со странным, жестоким и полным эротики культом которого связана самая идеалистическая и отвлеченная система индийской философии. Шива — танцующий бог, вокруг которого танцует как его сияние вся вселенная. В этом боге, имеющем тысячу имен, таинственным образом сливаются все противоречия. Шива — благосклонный, милостивый, освобождающий от бед, божественный целитель, у него тысяча глаз и тысяча колчанов со стрелами, которыми он поражает демонов. Он покровитель «человеческого стада». У него синее горло от яда, который должен был уничтожить человечество, и который он выпил, чтобы спасти людей. Шива — «великое время», непрерывно восстанавливающее все, что им было разрушено. И в этом значении он изображается в виде Лингама, черного фаллоса, погруженного в Иони; и ему поклоняются, как источнику жизни и богу сладострастия. И он же Шива — бог аскетизма и аскетов и величайший аскет, «одетый в воздух»; бог мудрости, бог познания и света. И он же — владыка зла, живущий на кладбищах и в местах сожжения трупов, со змеями на голове и с ожерельем из черепов. Шива — одновременно — бог, жрец и жертва, которая есть вся вселенная. И супруга Шивы, такая же таинственная и противоречивая, как и он, имеющая разные лица и носящая разные имена — Парвати, богиня красоты, любви и счастья; Дурга — покровительница матерей и семьи и Кали, т. е. черная, госпожа кладбищ, танцующая среди привидений, богиня зла, болезней, убийств, и в то же время — богиня мудрости и подательница откровений.

Дальше храмы Будды, храмы отречения и стремления к освобождению от мира, холодные и спокойные, с огромными молчаливыми статуями, уже две тысячи лет погруженными в размышление в глубине пещер.

И в середине всего длинного ряда храмов — огромный храм Кайлас или храм Неба. Кайлас, это мифическая гора в Гималаях, где живут боги, — индусский Олимп. Для этого храма сделана огромная искусственная выемка в скале, среди выемки стоят три большие пагоды, покрытые кружевом каменной резьбы, при чем здесь нет ни одного камня, положенного на камень, а всё высечено из одного куска скалы. По сторонам пагоды две гигантские фигуры слонов, в несколько раз больше настоящей величины, тоже высеченные из камня. И во все стороны уходящие в глубь скалы галлереи, подземные ходы, темные таинственные залы, с неровными стенами, хранящими следы инструментов, отбивавших куски гранита, со статуями и барельефами страшных богов в нишах.

Когда-то все это было полно жизнью. Двигалась толпа богомольцев, стекавшихся на ночные праздники в полнолуния смотреть священные танцы и совершать жертвоприношения; мелькали легкие фигуры сотен танцовщиц, развивались гирлянды жасмина. Во внутренних частях храма шли служения таинственных магических культов, остатки которых, как говорят, до сих пор сохранились в Индии, но тщательно скрываются от европейцев. — Все пещеры до самых глубин жили своей непонятной для нас жизнью.

Теперь ничего этого нет. Весь город храмов — пустыня. Нет ни жрецов-браминов, ни танцовщиц, ни странников-факиров, ни богомольцев, не бывает процеcий с десятками слонов, не приносят цветы, не зажигают огней. Насколько видит глаз вниз, по равнине не видно даже деревушки или жилья. В двух-трех хижинах, скрытых за деревьями, живут несколько сторожей проводников. И это все.

Пещеры и храмы проходят перед вами, как сон. Нигде на свете действительность так не сливается со сновидениями, как в этих подземельях. И смутно вы вспоминаете, что когда-то во сне ходили по таким же темным корридорам и узким проходам; поднимались, боясь сорваться вниз, по крутым и скользким лестницам; согнувшись и ощупывая рукой неровные стены и пол, проходили через узкие наклонные галлереи и поднимались наверх на откос скалы, где далеко внизу под вами расстилалась туманная равнина. Может быть, этого никогда не было, может быть, было. Но вы помните темные корридоры и галлереи.

Было лето — сезон дождей. Равнина внизу затянулась густым зеленым ковром, и повсюду между скалами журчали ручьи, сливавшиеся ниже в целые речки, преграждавшие путь к дальним пещерам.

Целый день с утра я бродил по храмам с фотографическим аппаратом, спускался в подземелья, перелезал через скалы, поднимался наверх откоса и опять шел в храмы. И все это я делал с каким-то особенным жадным любопытством, точно мне казалось, или я чувствовал, что именно здесь я что-то найду. Несколько раз я спускался вниз на равнину, покрытую зеленью и пропитанную водой, и с разных мест стремился пробраться к дальней, трудно доступной части города-храма, где в третьем или четвертом от края храме был на стене какой-то барельеф или рисунок, или символ, о котором мне говорили, и который я непременно хотел найти и видеть и, если возможно, сфотографировать. Мои проводники добросовестно искали дороги, по пояс спускаясь в журчащие мутные потоки, и, не боясь змей, шлепали по мокрой траве и продирались через густой кустарник. Но в конце концов мы непременно натыкались на какое-нибудь препятствие: или отвесную скалу или глубокую воду. И пройти с равнины к правому краю пещер оказывалось невозможно. Дождь шел все время, только иногда затихая, а несколько раз начинал лить потоками. Я укрывался тогда в ближайшем храме, закуривал папироску и пережидал под статуей Буды с опущенными глазами, пока хлеставшие струи воды не превращались опять в мелкий, сеющий дождь. И за весь день я не видел ни одного живого существа, кроме двух моих проводников, не знавших ни слова по-английски, с которыми я объяснялся знаками, летучих мышей в пещерах да серых зайцев, иногда выскакивавших из-за куста, к которому мы подходили.

Наконец, я потерял надежду пробраться к дальним храмам снизу и решил на другой день с утра прямо идти к правому краю обрыва и попробовать спуститься сверху.

К вечеру усталый, голодный и мокрый я вернулся в домик для приезжающих.

Этот «рест-хаус» или «дак-бёнгалоу», какие раскиданы по всей Индии, находится верстах в двух от пещер, на склоне горы, поблизости к старым мусульманским гробницам завоевателей, разрушивших половину Индии в 17 веке.

Уже стемнело. Я так устал, что не мог есть, и скоро лег спать. В Индии вечеров не полагается и с наступлением темноты ничего больше не остается делать, как ложиться в постель.

Погода портилась. Муссон разгуливался во всю. Налетали порывы ветра, раскачивавшие весь домик, а временами, когда ветер затихал, я слышал, как на крышу потоками лил дождь. Мне очень хотелось скорее заснуть и отдохнуть, чтобы раньше встать. Завтра я непременно должен был найти этот храм с символическим барельефом на стене. Но я долго лежал без сна в каком-то тяжелом оцепенении, весь под впечатлением. страшных храмов, мысленно все еще бродя там, разглядывая богов, отгадывая какие-то подземные проходы, соединяющие храмы.

А вместе с тем мною все больше и больше овладевало страстное беспокойство. Было что-то жуткое в этом непрерывном шуме дождя и ветра, в которых все время слышались разные неожиданные звуки, — то шум поезда, хотя до железной дороге было больше двадцати верст, то голоса людей и стук копыт о камни; то топот, мерной поступью идущих солдат и протяжное пенье, то приближавшееся, то отдавшееся, но ни на одно мгновение не замолкавшее и не ослабевавшее.

Усталость отражалась на нервах. Мне начинало казаться, что меня в этом «дак-бенгалоу» окружает что-то жуткое и враждебное. Кто-то подкарауливал меня, кто-то подбирался к маленькому домику. — Я знал, что я в нем совершенно один, что двери плохо заперты, и что сторожа спят в своем доме, на другом конце большой поляны.

Тревожное настроение все больше сгущалось и не давало мне заснуть. Я начинал злиться и на себя, и на муссон, и на Индию, и на все кругом. И вместе с тем меня все больше и больше охватывала жуть, точно я забрел куда-то, откуда не могу выйти, и где со всех сторон стоят какие-то опасности, отовсюду что-то угрожает. И я уже начинал думать, что завтра никуда больше не пойду, а с утра поеду обратно в Даулатабад. На этом мое сознание как будто стало затуманиваться, и передо мной потянулась вереница образов, картин и лиц.

Но вдруг что-то сильно стукнуло на веранде через комнату от меня. Весь сон сразу отлетел, и с новой силой меня охватила та же жуть и ощущение чего-то враждебного и неприятного. Я вскочил с постели, достал из чемодана револьвер, зарядил его и положил на столик около кровати. Как будто на время все стало затихать, и я задремал.

Я проснулся, как от толчка и сразу сел на кровати. В мою дверь стучали. Не просто, не слегка, но, схватив обеими руками за ручку двери, кто-то яростно рвал её и стучал. Медленно, точно боясь показать, что я проснулся, я протянул руку и ощупью нашел револьвер. Но как только я притянул револьвер к себе, держа его направленным к двери, необыкновенно спокойное и рассудительное существо, сидевшее в нем, сказало мне, что стучит ветер. Немножко стыдясь своего движения, я положил револьвер обратно и лег.

Стук прекратился, и через две комнаты от меня с силой хлопнула дверь, точно кто-то, отчаявшись достучаться ко мне, вышел на веранду и хлопнул дверью.

«Дом для приезжающих» состоял из четырех комнат, из которых две выходили на большую веранду. Все комнаты были соединены дверями. В моей комнате были четыре двери, две в соседние комнаты и две наружу.

На некоторое время всё стихло, и только лил дождь. Потом опять с силой хлопнула дверь, и в соседней комнате точно от удара кулаком задребезжала рама окна. Несколько мгновений тишины, и потом, вдруг подкравшись, кто-то опять схватил за ручку моей двери и с силой затряс её.

Я не выдержал, одним прыжком выскочил из кровати, бросился к двери и распахнул её. За ней была темнота и слева через комнату хлопнула дверь. Я вернулся к себе, зажег свечку и пошел смотреть двери и окна. Все они, видимо, рассохлись за сухую погоду и у всех были скверные задвижки, совсем не державшие их. Пока я ходил по дому со свечкой, все было тихо, и двери имели вид запертых. Но как только я вернулся к себе, лег и погасил огонь, сейчас же в дальней комнате хлопнула дверь, и задребезжали окна. Я вспомнил, что не мог найти хлопавшую дверь, и это показалось мне ужасно странным. Беспокойство и тревога все усиливались, я начинал сознавать, что сон совершенно пропал и, что, вероятно, мне придется промучиться так всю ночь. Это было до такой степени нелепо, после такого дня не иметь возможности заснуть. Предыдущую ночь я не спал в поезде, потому что у меня была пересадка среди ночи, под утро приехал в Даулатабад, продремал два часа в таком же домике для приезжающих, пока приехали лошади, и потом под дождем и ветром три часа трясся в двухколесной «тонге», тащившейся с горы на гору мимо фантастических развалин крепостей и городов; а потом с двенадцати часов до темноты бродил по пещерам.

И теперь эти проклятые двери и непонятный, неизвестно откуда взявшийся страх, не давали мне заснуть. В Индии всякую усталость нужно считать вчетверо. И усталость не проходит там так просто, как у нас. От неё всегда остается осадок в виде апатии, безразличия, раздраженности и полного отсутствия интереса к чему бы то ни было. Все это я знал по опыту. И теперь у меня начинало сверлить в висках, и я уже чувствовал, что завтра я не буду в состоянии никуда идти, и ничто меня не будет интересовать. И это злило меня еще больше.

Из всех невзгод путешествия, самое тяжелое — лишение сна. Всё остальное можно перенести, но когда вы не спите, с вами происходит самое неприятное, что может произойти — вы теряете сами себя и вам приходится возиться после целый день с усталым, капризным, раздраженным и ничем не интересующимся существом. Этого я боялся больше всего.

Я называл это «погружением в материю». Все делается плоским, обыкновенным, прозаичным, голос таинственного и чудесного, который так сильно слышен в Индии, замолкает и кажется глупой выдумкой. Вы воспринимаете только неудобства, смешные и неприятные стороны всего и всех. Зеркало тускнеет, и образ мира приобретает один сероватый а скучный колорит.

И завтра это ждало меня вместо странных и неожиданных впечатлений, охвативших меня с такой силой в пещерах.

Заснуть казалось невозможно. Временами все бенгалоу точно оживало, точно хотело подняться на воздух. Все двери, все окна, все ставни стучали сразу…

Постепенно жуткое чувство и страх начали пропадать, вероятно, просто от усталости. Конечно, за этим стуком и шумом сюда мог войти кто угодно. Но, наконец, мне это стало все равно. Пускай входит, кто хочет. Я хочу только спать.

Началась невероятно мучительная борьба. Я старался заснуть, делая все, что только возможно: распускал все мускулы, старался не думать; вслушивался в биения сердца, чтобы отдаться мерному качанию волн, бегущих через тело; всматривался закрытыми глазами в темноту и, наметив точку среди этой темноты, стремился уйти в неё, ничего не думая. И это удавалось мне легче, чем обыкновенно. У меня не было никаких навязчивых мыслей, и я легко усыплял себя. Но как только сознание начинало заволакиваться туманом, и передо мной появлялись какие-то картины и образы, кто-то опять начинал рвать мою дверь или стучать на веранде, и этот стук врывался в мой сон и насильно тащил меня назад.

Затем, в короткие минуты затишья, наступавшие между такими пароксизмами стука, я все-таки, вероятно, начал дремать, пробуждаясь, соображая что-то и опять погружаясь в туман.

Я помню, что я хотел еще раз встать и попробовать привязать ставни на веранде, помню, что страх совсем прошел, и я думал, как хорошо было бы очутиться в пещерах ночью. Потом опять стучали двери и кто-то ходил по веранде. Но мне уже было все равно… Шли какие-то картины, кто-то что-то говорил над самым моим ухом…

Потом я увидел, что иду по краю обрыва над храмом Кайлас. Каменные пагоды, три в ряд, стояли внизу. Я посмотрел вниз и потом, слегка оттолкнувшись ногами от края скалы, тихо и плавно полетел над пагодами. — Так гораздо удобнее, сказал я себе, — чем обходить кругом. Я пролетел над пагодами и опустился на землю, недалеко от входа.

Я сидел на ступеньках первой пагоды, недалеко от большого каменного слона с отбитым хоботом, и кого-то ждал.

— Как странно, как я мог забыть, конечно, я ждал дьявола. Последний раз, когда я видел его, мы уговорились встретиться именно здесь в храме Кайлас. Поэтому я и пришел сюда, хотя дорогой забыл, зачем пришел.

Дьявол вышел из-за слона в своем черном плаще, точно его появление не составляло ничего особенного, и сел на пьедестал слона, прислонясь к одной из передних ног.

— Ну, вот и я, сказал он. — Теперь мы можем продолжать наш разговор.

И когда он это сказал, я сейчас же вспомнил, что он обещал подробно рассказать мне о чертях, об их жизни и об их роли в человеческой жизни. Как я мог забыть это?

Я с интересом приготовился слушать. Встречи с дьяволом и разговоры с ним всегда открывали мне много нового и неожиданного в вещах, которые я, казалось, хорошо знал.

— Я повторю то, что уже говорил раньше, сказал дьявол. — Тебя интересовала сущность сатанинского мира и наше отношение к вам, т. е. к людям. И я тогда говорил тебе, что вы не понимаете нас и рисуете себе совершенно ложную картину отношений. Больше всего люди ошибаются, когда думают, что мы причиняем им вред или зло. Это глубоко неверно. И нас очень огорчает, что люди не понимают, что мы дпя них делаем. Они не представляют себе и даже никогда не подумают, что вся наша жизнь, это сплошное принесение себя в жертву людям, которых мы любим, которым служим, без которых не можем жить*).

— Не можете жить?

— Да, вам вообще трудно понять нас, трудно прежде всего потому, что вы, если и признаете нас, то считаете нас существами какого-то другого мира. Ха, ха, ха! — дьявол громко расхохотался<ref>Когда уже это было написано, мне указали на плагиат со стороны дьявола, которого я сам не заметил. Он говорит мне то же самое, что говорил черт Ивану Карамазову. («Я люблю людей искренно, — а меня во многом оклеветали»). По поводу этого я могу сказать, что совпадение — только в этой фразе, все остальное, что говорит дьявол, совсем не похоже на то, что говорит черт у Достоевского. Но с другой стороны склонность к плагиату, это одна из основных черт характера дьявола. И я даже плохо представляю его себе совсем без всякого плагиата.</ ref>. — Это мы-то! Существа другого мира! Если бы ты знал, как это глупо звучит, потому что мы — самая квинтссения этого мира, земли, материи. Понимаешь? И мы, так сказать, образуем связь между вами и землей. И заботимся о том, чтобы эта связь не нарушилась.

— Вас называют духами зла!

— Вздор! Мы духи материи. То, что вы называете злом, с нашей точки зрения, правда, часто бывает полезно, как начало связывающее вас с землей и мешающее отходить от неё. Но называть нас духами зла всё- таки неверно. Среди нас есть духи зла, как я, например. Но это редкое исключение. Да и я в конце концов совсем не так силен в этой области, как меня считают. Я не произвожу зло, а только, так сказать, собираю его. Я не профессионал, а только любитель, коллекционер. Что поделаешь, вероятно, у меня немного извращенные наклонности. Но я ужасно люблю смотреть, как люди делают гадости, особенно если они при этом говорят прекрасные слова. К сожалению, помочь им я могу очень редко. Из того, что я рассказывал тебе прошлый раз, ты мог видеть, что в наиболее интересных случаях я совершенно бессилен. У вас, у людей, часто бывают очень странные пути. Но при том, повторяю, я — исключение. Большая часть нашей братии просто чересчур сильно привязана к людям. Но вы не понимаете, что мы для вас делаем. Хотя без нас, от давно бы ничего не осталось.

— А что же с нами сделалось бы без вас?

— Вы исчезли бы, уничтожились совсем, расплылись в космическом эфире, сказал дьявол, — так же, как вы исчезаете, когда…

— Когда что?

— Когда у вас появляются разные глупые фантазии, сказал дьявол. Это называется «переходить сознанием в другой мир» и тому подобное. Но из наших прежних разговоров ты должен помнить, что я не верю ни в какой другой мир, считаю все это выдумкой. Следовательно, не могу сообщить тебе о нем никаких сведений. Я знаю только те области, с которыми я непосредственно соприкасаюсь, а с которыми я не соприкасаюсь, те не существуют совершенно. Понимаешь? Значит, люди которые отходят от земли или теряют связь с землей, уничтожаются, перестают быть везде и всегда. И вот нам вас жалко. Жалко, что вы так глупы, жалко что вы так легко даете увлекать себя фантазиями, которые вас губят. И мы стараемся, насколько можем, удержать вас на земле. И если бы мы не заботились о вас, вас бы давно здесь не было. А где вы были бы, почем я знаю? По-моему нигде, потому что ничего кроме этого мира нет. Только мы, исключительно мы, держим вас на этой прекрасной земле, даем возможность любоваться солнечными закатами и лунными восходами, и слушать соловьев, и любить, и наслаждаться. Без нас от вас бы давно ничего не осталось.

— Но, постой, сказал я, — ты же сам говоришь, что не знаешь, где бы мы были в таком случае. Может быть, мы совсем не исчезли бы, не уничтожились, не перестали бы быть везде и всегда, как ты говоришь, а, наоборот, начали бы новую жизнь, гораздо более приятную там, где вас не было бы. Ты знаешь, ведь, существует такая теория.

Дьявол вспыхнул, видимо сердясь.

— Все это глупости, сказал он. — Во-первых, что такое это там? Где оно, направо, налево, на востоке, на западе? Все это сказки! А во-вторых, как вы будете наслаждаться чем-нибудь вне материи? Все ваши наслаждения материальны, и тела ваши материальны, и без материального тела никаких ощущений вы испытывать не можете! А кто ничего не ощущает, тот не существует. Да, наконец, если бы вы даже и стали наслаждаться там, где нас не будет, то нам-то что за удовольствие от этого. И какое нам тогда дело до ваших наслаждений? Ведь, я же говорю тебе, что мы любим вас. Ну, подумай сам, представь себе, что женщина любит человека. И ты будешь уверять ее, что ему будет очень хорошо там, где её нет и где она никогда не будет. Что ты думаешь, она тебе ответит? Думаешь, согласится его отпустить одного? Да ни за что на свете, если это настоящая, живая женщина. Она скажет: «Пускай ему здесь иногда и не очень сладко, но зато он здесь со мной, и никуда я его не отпущу». Ведь, правда? И она будет права! Смешные вы вообще люди, сами прекрасно понимаете это, а от нас требуете невозможного.

Да и потом, послушай, ну разве можно верить всем этим бредням о каком-то потустороннем мире. Мы очень хорошо знаем, что происходит с человеком, когда он умирает. И прекрасно знаем, что в нём нет ничего кроме того, что вложено внешними впечатлениями. Я позитивист, вернее сказать, монист. Я признаю только одно начало во вселенной. Это начало создаёт видимый, слышимый, осязаемый мир. Вне этого мира ничего нет. Конечно, могут быть еще не открытые лучи, еще не уловленные колебания. Но это совсем другое. Рано или поздно это будет открыто и только укрепит в людях сознание материальности всего. Ах, как вы любите сказки! И сколько нам приходится бороться с этими сказками. А, ведь, в сущности так легко понять, как эти сказки возникают. Людям не хочется умирать, их пугает мысль о смерти; пугает, что они никогда не увидят солнца; вообще пугает слово никогда. Вот они и сочиняют себе разные утешения. Им непременно хочется, чтобы что-нибудь осталось после смерти. Но мы-то, ведь, себя обманывать не будем. Да нам это и не нужно. Мы не зависим от времени и живем, пока жива материя. А царство материи вечно!

Дьявол вскочил на ноги, подпрыгнул высоко вверх, сделал сальто-мортале в воздухе, стал на голове слона, вспыхнул весь багровым пламенем и протяжно закричал:

— Царство материи вечно!

Вечно, вечно… повторили своды внутренних зал, и летучие мыши, поднявшись стаями, образовали какую-то странную черную фигуру у него над головой.

— Брось эти цирковые эффекты! сказал я. — Может быть, на кого-нибудь они действуют, но меня гораздо больше интересует то, что ты говоришь. Оказывается, действительно, мы очень сильно ошибаемся на ваш счет.

Дьявол спрыгнул вниз и сел опять в прежней позе у ног слона.

— Ошибаетесь от начала до конца, сказал он. — Так же сильно ошибаетесь на наш счет, как на свой собственный. Ваша первая ошибка, как я уже говорил, заключается в том, что вы считаете нас существами другого мира. Никакого другого мира нет! По крайней мере, мы-то уже во всяком случае не верим в него. В этом собственно заключается наша сущность, что мы не знаем и не можем знать ничего, кроме земли. Я удивляюсь, как вы этого не понимаете. Но раз я уже начал говорит с тобой откровенно, то я скажу тебе, что легенду о другом мире в значительной степени создали мы сами.

— Этого я не понимаю, сказал я.

— Видишь, у людей бывают странные фантазии. Между прочим о другом мире. Эти фантазии часто мешают людям жить и заниматься делом. И вот, чтобы избавить их от этих фантазий или, по крайней мере, чтобы обезвредить эти фантазии, мы применяем один тактический или, вернее, педагогический приём. Именно — рядом с вредными и отводящими от жизни фантазиями, мы создаем другие, похожие на первые, но безвредные.

Например, эти фантазии о нереальности этого мира, о потустороннем мире, о вечной жизни, о безконечности — во всем этом есть что-то расслабляющее, лишающий людей того упора, который необходим для жизни. Ты понимаешь, человек, который поверит в вечную жизнь, начинает как-то презрительно относиться к этой, начинает мало ценить земные блага, не так охотно готов бороться за них, часто даже не хочет защищать, если у него отнимают что-нибудь. Подумай, что из этого может получиться. Вообще он начинает странно вести себя, начинает чересчур много мечтать, начинает испытывать какие-то мистические ощущения, в конце концов, совершенно уходит от жизни.

Мистика — вот главное зло. И, жалея людей, мы через какой-нибудь подающийся нам ум, строим свою собственную теорию потустороннего мира и жизни за гробом или вечной жизни, назови это, как хочешь, — теорию ясную, последовательную и логичную, но, разумеется, как бы это сказать приличнее, ложную. Т. е. ты понимаешь, я не хочу сказать, что может существовать истинная теория потустороннего мира — все они ложны одинаково. Но есть теории с каким-то неприятным мистическим или религиозным оттенком, этот оттенок, если не приводит людей прямо к религиозному помешательству, то во всяком случае действует на них развращающим образом.

А наши теории, те, которые мы выдвигаем против вредных фантазий, это, говоря между нами, просто маленькая фальсификация. В том, что мы сочиняем, нет ничего неясного, т. е. ничего мистического. И в основу мы кладем самые реальные земные факты, только такие, каких не было, но бывает и не может быть.

В результате наш nотуcтороний мир ничем не отличается от земли. Это, так сказать, земля наоборот. А ты понимаешь, что общие места, даже взятые наоборот неопасны.

Нам очень помогает в этом случае та основная ошибка, которую вы делаете на наш счет, а затем та ошибка, которую вы делаете относительно самих себя. — А в чем по твоему мы ошибаемся на счет себя? — Видишь, это даже трудно рассказать тебе, сказал дьявол, — до такой степени запутаны ваши взгляды. Я должен начать издалека.

В вашей старой книге описана история Адама и Евы. Так вот эта история описана неверно. А неверное представление о происхождении человека спутывает все ваши дальнейшие идеи на его счет. Что же касается новейших теорий о происхождении человека от протоплазмы, то они очень остроумны. Я признаю это. Но они еще более фантастичны. Я попробую тебе рассказать, как это действительно было.

Адам и Ева это — название тех людей, которые были потомками Великого. Так рассказывают, я не знаю, насколько это верно, я не знаю, есть кто-нибудь вернее вообще, думаю, что ничего нет. Но говорят, что был какой-то Великий, которого звали Несущим Свет, он боролся и спорил — не с небом, а с землей, с материей, т. е. с ложью, и победил ее. — Это потом мы сказали, но он спорил с небом.

Он поднялся очень высоко, но, как говорят, в конце концов усомнился в истине и на мгновение поверил лжи, с которой сам боролся. От этого он упал и разбился на тысячу кусков. И вот из его потомства и были Адам и Ева. Даже при желании я не могу тебе это рассказать лучше, потому что это граничит с вещами невозможными, которых я не понимаю. А чего я не понимаю, того не существует. И неприятно говорить о том, что находится на границе какой-то пустоты, за которой ничего нет. Мы боимся этой пустоты. Ну, вот, я сказал тебе наш главный секрет. И наша привязанность к вам вытекает из этой боязни, из этого страха. Вы помогаете нам избегать этой пустоты, не чувствовать ее.

Но, я возвращаюсь к тому, о чем говорил. Адам и Ева, как говорится у вас в старой книге, жили в раю. Это первое, что неверно. Они жили на земле. Но, как бы это тебе сказать, они в действительности только играли в то, что живут на земле. Как дети! И девятью десятыми своего существа они жили в той пустоте, которую мы ненавидим и которая враждебна жизни. Они называли эту пустоту миром чудесного. По-моему они были ненормальны и страдали галлюцинациями зрения и слуха. — Например, они видели Бога и говорили с ним. Я не знаю, что это значит. Но, несомненно, это что-то страшное.

Я видел, как дьявол задрожал и закутался в свой плащ.

— Конечно, я не верю ни в какого Бога, это было бы смешно, сказал он. — Но я передаю тебе легенду, так как она существует. Про нас говорят, что мы восстали против Бога. Это полный абсурд. Мы никогда не восставали против него, потому что не верили, не верим и не можем верить в него. И эту часть легенды о нашем восстании против Бога сочинили мы сами. Потом я тебе объясню зачем.

Но про Адама и Еву в вашей книге дальше опять написано неверно. Именно — там говорится, что они хотели быть, как боги, и хотели знать, что добро и что зло. Это неверно, потому что они были, как боги знали, что добро и что зло. И для нас это было очень неприятно и страшно.

Дьявол замолчал, точно ему было трудно говорить,

— Они были, как будто сильнее нас, продолжал он. — Конечно, это все была фантазия. Но мы были для них на уровне животных. И они могли видеть нас только в виде животных. И нам они тоже дали имена, сообразно нашим качествам.

Дьявол произнес последние слова очень неохотно.

— Нужно сказать тебе еще, продолжал он, что они были не одни на земле. Кроме них на земле жили другие люди — потомки животных. Но об этих других людях — потомках животных, в вашей книге ничего не сказано. Эти были совершенно в нашей власти и никуда не могли уйти от нас. Но мы хотели, во что бы то ни стало, подчинить себе Адама и Еву. Их присутствие стесняло нас. Мы ни в чем не могли быть уверены. Понимаешь, было такое впечатление, точно они каждый момент могут заставить исчезнуть от нас весь мир. И они говорили, что ничего нет, что все только сон, и что можно проснуться и ничего не будет.

Дьявол потерял всю свою обычную развязанность и, видимо, боялся говорить.

Смотря на него в этот момент, я понял, что основа его природы — страх.

— Есть слова, которые трудно произносятся, сказал он, смотря на меня, как побитая собака. — Но все равно, раз уже я начал, я буду говорить.

Мы решили бороться. Задача заключалась в том, чтобы выбить из головы у этих двух их фантазии, убедить их, что мир существует, что жизнь совсем не игра, а очень серьезная и даже тяжелая вещь — и что добро и зло — понятия в высшей степени относительные и не заключающие в себе ничего постоянного. Это и значило бы изгнать их из рая.

Этот рай нас глубоко возмущал. Все время разговоры о Боге, и все время поцелуи и любовь. Нет, это было невыносимо!

— Почему это вам так не нравилось?

— Ты не понимаешь, конечно. Они говорили, что любовь это их главная сила и главная магия, что через любовь они воскресят Великого и вернут потерянный свет. Я этого совсем не понимаю. Но подумай, разве мы могли допустить такую извращенную философию. Довольно было того факта, что они исчезали от нас, Понимаешь, часто их окутывало облако розового цвета, и они пропадали. Против этого мы ничего не могли сделать, хотя это глубоко возмущало нас. Кроме того, нам ужасно не нравился их костюм, ты понимаешь, костюм Адама и Евы до грехопадения. Мы считали это в высшей степени неприличным. Материя требует известного уважения к себе. А эти двое с одной стороны отрицали материю, а с другой — восхищались какой-то красотой. Дьявол презрительно протянул это слово.

— И сколько мы ни старались убедить их, что тело, в сущности, очень некрасиво и неприлично, и что его лучше закрывать, когда можно, они ничего знать не хотели.

Дошло до того, что их пример начал дурно влиять на других людей, на потомков животных.

И был только один способ победить Адама и Еву, это ввести в их жизнь страдание и заставить их поверить в реальность материи.

Но как? Мы долго думали. Наконец, один из нас обратил внимание на потомков животных. У этих вся жизнь состояла из разных неприятностей и стремления избежать неприятностей для себя и причинить их друг другу. И они никогда не сомневались в реальности мира и вещей. Наоборот, за самую маленькую вещь, за какой-нибудь красивый камушек готовы были проламывать головы друг другу. И понятия добра и зла у них менялись так быстро, что даже мы не успевали поспевать за ними. Утром солнце — добро, в полдень — зло, вечером опять добро. Вечером жена — добро, утром — зло, вечером опять добро и так далее.

Мы стали думать, отчего это все так хорошо у них идет, не связано ли это с какими-нибудь обычаями их жизни. И нам казалось, что если бы привить какой-нибудь один обычай жизни потомков животных Адаму и Еве, то, может быть, удалось бы привить также ощущение реальности вещей и сознание относительности добра и зла.

Среди обычаев потомков животных был один, который нас занимал больше всего, потому что он и казался нам наиболее бессмысленным. Это был их обычай есть ежедневно и в очень большом количестве плода одного дерева. У них существовала легенда, что в глубокой древности какой-то бог, сошедший на землю, научил их есть эти плоды. И они ставили на площадке статуи этого бога и поклонялись ему. Это было очень смешно, но ещё смешнее было то, что они, действительно страдали, когда у них не было этих плодов и многие даже умирали. А затем, тех из своих соплеменников у которых было запасено много плодов или у которых было много деревьев, все уважали и считали умными хорошими, а тех, у которых не было ни плодов, ни деревьев, считали никуда не годными и часто даже убивали. Мы пришли к заключению, что если бы нам удалось приучить Адама и Еву есть эти плоды, то, может быть это сделало бы их доступнее здравому смыслу.

И вот раз, один из нас отправился к Еве и предложил ей попробовать этих плодов. Я уже говорил тебе, что мы могли являться им только в виде животных, и поэтому он должен был принять вид змеи.

В вашей книге говорится, что им было запрещено есть плоды одного дерева. Это неверно. Им ничего не было запрещено. Но они не понимали многого. И им доставляло удовольствие просто смотреть на эти плоды, которые потомки животных набивали в свои животы.

Когда змея принесла Еве плодов и рассказала, что их едят, Ева поела и дала Адаму. Он тоже поел и им обоим понравилось это новое развлечение. С этого дня змея регулярно стала приносить им плоды. И они ели эти плоды и утром, и среди дня, и вечером. Потом змея показала им, где эти плоды растут в большом количестве и научила их собирать плоды. Это новое занятие тоже очень понравилось им.

Я не могу сказать тебе, чтобы они раньше ничего не ели. Но раньше это было совсем иначе. Тогда они всему придавали особое значение и во всем ощущали магию, Теперь, наконец, никакой магии в этом больше не было. Они ели просто, так же, как потомки животных, для удовольствия, или для того, чтобы занять время. И мы наблюдали их и ждали, к чему это приведёт.

Результаты не замедлили сказаться.

В один прекрасный день Ева заместила, что она полнеет, и это очень огорчило ее. Потом, она заметила странные вещи в поведении Адама. Несомненно, его влюбленность сильно слабела. Раз он зевнул среди самых горячих поцелуев, чего раньше никогда не было. А следующий раз заснул, когда Еве еще совсем не хотелось спать, и когда она хотела, чтобы он рассказывал ей о звёздах. Затем, Ева заметила, что у Адама определенно портится характер, особенно когда он еще не поел плодов. Он становился в таких случаях раздражительным, придирчивым и вообще несносным. По утрам вместо прежних поцелуев и ласк он прежде всего смотрел, где плоды, и, пока не наедался, даже не глядел на Еву. Это очень обижало Еву, хотя невольно, подчиняясь установившейся привычке, она старалась приготовить Адаму побольше плодов, чтобы он был сыт, и не придирался к ней.

И, наблюдая все это, мы странно радовались. Адам и Ева делались похожими на обыкновенных людей, на потомков животных.

Незаметно для них самих у них образовалась привычка есть этих плодов гораздо больше, чем нужно. И они не шутя начинали страдать, когда у них не было плодов или когда им казалось, что плодов мало. И, когда это происходило, им трудно было говорить о нереальности вещей, потому что реальность плодов говорила сама за себя. Иначе почему бы им не удовлетворяться воображаемыми плодами? Но нет, воображаемые плоды их не удовлетворяли. Им нужны были самые настоящие реальные земные плоды, совершенно так же, как потомкам животных.

Это было начало нашей победы.

Маленькая причина иногда имеет огромные следствия. Достаточно было Адаму и Еве в этом одном случае допустить реальность материи и вещей, и эта реальность полезла, так сказать, изо всех щелей.

Адам и Ева начали замечать, что у них очень многого нет, и что им многого не хватает. Они начали часто желать того, чего не было и негодовать, когда оно не являлось. Постепенно у них начало образовываться недовольство миром. В их жизнь начало входить все больше и больше страдания. И глупая безпричинная радость по поводу всякого пустяка, какого-нибудь цветка или бабочки, по поводу солнечного сияния, дождя, ветра, облаков, грозы, я не знаю чего еще, которая больше всего возмущала нас, стала являться все реже и, наконец, почти совсем исчезла. Солнце теперь черезчур пекло их, дождь мочил, гроза пугала, от ветра им делалось холодно и т. д. Вместе с тем галлюцинации, которыми они страдали, стали являться реже. То, что они называли миром чудесного, постепенно закрылось для них или исчезло И мы были очень рады, потому что хотя никакого мира чудесного не существует, эти галлюцинации пугали нас. Вообще все то, что они называли магией, прекратилось. И теперь мы уже их всегда видели. Но даже это все было только началом. Серьезное началось с того времени, как они стали ссориться.

Ты понимаешь, что когда эта глупая магия прекратилась, то им стало жить довольно скучно, хотя они долго не сознавали этого. А недовольство жизнью или условиями стало время от времени выливаться в неудовольствие друг другом. Между ними начался ряд недоразумений. А в один прекрасный день произошла, наконец, первая ссора.

Это случилось совершенно так же, как бывает обыкновенно. Ева пошутила над Адамом, что-то, кажется по поводу количества съеденных утром плодов. Может быть, в её шутке было, действительно, скрытое неудовольствие Адамом. Может быть, она шутила так в первый раз. Во всяком случае это очень задело Адама, потому что он и без того чувствовал тяжесть в желудке, и сам был недоволен собой. Он очень резко ответил Еве. Ева обиделась и повышенным голосом сказала, что не понимает такого тона и такого обращения с собой. Слово за слово они заспорили, и через две минуты ссора была в полном разгаре.

— Ты никогда не дослушаешь до конца, всегда отвечаешь на первую половину фразы, уже почти кричал Адам. Я говорю…

— Ты не говоришь, а орёшь. Я тебя совсем не желаю слушать в таком тоне, раздраженно, говорила Ева.

— Послушай, ты меня опять перебиваешь. Я говорю…

— Да, и перебиваю, и буду перебивать, потому что не желаю слушать…

Ну и так далее в таком же роде.

Они стояли друг против друга и прямо со злобой смотрели друг да друга. И тут первый раз они заместили, что они наги, что на них ничего нет. И это им показалось ужасно неприятно и стыдно. Особенно Еве. Она убежала в лес и сделала себе одежду из листьев. Адам, чтобы показать ей, что он тоже обижен, также сделал себе одежду. И целый день после этого они не разговаривали друг с другом.

Ну после этого все пошло, как по писанному. Они стали ссориться чуть не каждый день, а потом по несколько раз в день. Чего бы ни захотел Адам, Ева непременно хотела противоположного. Что бы он ни говорил, она возражала ему и иногда очень колко. Начинались споры и кончались криками и ссорами. Ева открыла множество недостатков у Адама. И когда он заговаривал с ней, совсем забыв о вчерашней ссоре, Ева, с его точки зрения совершенно нелогично, высказывала ему все, что она о нем думает. Сначала в таких случаях Адам решал терпеливо слушать и не возражать, — сидел и ел плоды, которые ему все-таки приготовляла Ева. Но потом какое-нибудь особенно несправедливое замечание задевало его, он начинал возражать. Ева обижалась на его возражения. Адам возвышал голос. Они начинали говорить оба сразу, перебивать друг друга и кончалось ссорой. И каждый день являлось что-нибудь новое, так что никогда нельзя было предвидеть, из-за чего они поссорятся на следующий день.

И они никак не могли согласовать своей жизни. Если Ева шла куда-нибудь в гости, Адаму нужно было собирать плоды. Если Ева хотела, чтобы Адам остался дома, ему непременно нужно было куда-нибудь идти. И Ева обижалась, что он оставляет ее одну и, конечно, сейчас же начинала думать, что Адам пошел к Лилит, своей первой жене, с которой он развелся, когда Бог сотворил Еву.

Ну, все это кончилось тем, что после одной из самых больших ссор, Ева ушла из пещеры, где она жила с Адамом, и больше не вернулась. А на другой день прислала свою горничную за вещами.

— Горничную? спросил я.

— Ну, да, горничную, сказал дьявол. — Адам был страшно рассержен, потом испуган, просил прощенья, клялся, что никогда больше не будет обижать Еву. Но Ева не вернулась. И Адаму казалось, что все обезьяны, которые жили на пальмах перед пещерой, смеются над ним и кричать: — « вот Адам, от котого ушла Ева»!

Потом через некоторое время они помирились. Но ты понимаешь, что это было уже совсем не то. Магии больше никакой не было. Ева обвиняла в этом Адама. Адам думал, что виновата Ева. На этой почве у них опять начались ссоры. Ева опять ушла. Ну и так далее. Кончилось тем, что Адам взял себе сразу трех жен из, чернокожего племени, жившего неподалеку. А Ева завела роман с молодым фавном, игравшем по утрам на свирели. Но фавн оказался очень глупым и скоро надоел ей. Она познакомилась с нимфой из горной речки и стала говорить, что все мужчины совершенно неинтересны.

После этого они были наши. Адам в поте лица своем начал зарабатывать хлеб свой. Ну, а когда было можно, он, следуя примеру потомков животных, конечно, предпочитал не сам зарабатывать, а отнимать у других или заставлять их работать на себя. Но легенда о рае долго сохранялась у потомства Адама и Евы. И считалось, что прародители были изгнаны оттуда за какое-то преступление, которое они совершили. Это собственно была наша версия истории. Кроме того мы внесли еще несколько поправок. Например, мы распространили сведения, что потомками Великого, являемся мы, и что Великий восстал против Бога. И таким образом мы настолько запутали все, что теперь только очень немногие способны разобраться в этом. Поэтому я и сказал в начале нашего разговора, что мне очень трудно передать тебе настоящее положение вещей. Вы ошибаетесь и на счет нас, и на счет себя.

Потомки Адама перемешались с потомками животных так, что их даже стало трудно отличать. И из этого получалось много курьезов и недоразумений. Даже мы часто не могли различать их. Например, многие из нас покупали души у потомков Адама и потом оказывалось, что никакой души нет. Это происходило потому, что потомки животных выдавали себя за потомков Адама, и даже мы ошибались в них.

— А у потомков животных душ нет?

— Конечно, нет. Никаких душ вообще нет. Что такое душа? Это только общее название явлений психофизической жизни. Но у потомков Адама, у настоящих потомков Адама, предполагается существование какой-то другой души. Понимаешь, что-то в роде семейной реликвии, которая передаётся по наследству. Эти души мы иногда покупаем, когда они продаются. Понимаешь, мы коллекционеры и собираем вещи, не имеющие никакой ценности и никакого значения ни для кого кроме нас.

Дьявол видимо что-то путал.

— Но это смешение с потомками животных, сказал он, — все-таки только внешнее. И у нас сохранилось предание, что пока у потомков Адама остаются их души, они могут уйти от нас.

— И вас это пугает?

— Да, мы же любим их! И поэтому всеми силами стараемся помешать им уйти.

— Как же вы это делаете?

— О, очень разнообразными способами. Прежде всего, конечно, мы стремимся воспрепятствовать их отделению от потомков животных. Это — наша главная задача.

Сами не сознавая этого, потомки Адама всё время стремятся отделиться от потомков животных. Мы же боремся против этого. И для этого мы — или уверяем потомков Адама, что потомки животных их братья и что у всех одинаковые души, или наоборот уверяем их, что они все потомки животных и что ни у кого никакой души нет. Ты понимаешь нашу идею. Это идея равенства и братства. Она больше всего другого мешает потомкам Адама отделиться от потомков животных. А тащить с собой такой груз они далеко, конечно, не могут, и все время падают и подчиняются тем же потомкам животных. В результате потомки животных завладели землей, и потомство Адама служит им.

— Почему же служит, этого я все-таки не понимаю, сказал я.

— Потому что потомки животных не могут обойтись без потомков Адама, сказал дьявол. — Понимаешь, они сами ничего сделать не могут, они способны только, как обезьяны, повторять то, что сделали потомки Адама или разрушать то, что им попадется. А потомки Адама могут безконечно и создавать, и разрушать. В сущности, они ведут за собой всю жизнь. Без них потомки животных недалеко бы ушли. Но потомки Адама не свободны, они подчинены животным. Поэтому они так часто разрушают все, что сами же построили.

— А что же потомки животных даже разрушать не могут?

— Нет, могут, сказал дьявол. Даже очень хорошо. Да они и строить могут, только, как бы это сказать тебе, по готовому образцу. Но все-таки все, что они сами делают без потомков Адама, даже разрушение, носит на себе отпечаток неталантливости и ненужности, какой-то скуки и нелепости, ты, я думаю, видел такую работу. Поэтому потомки Адама вообще ценятся, только их нужно уметь держать в руках. Но и потомки животных теперь не так уж безпомощны, как были раньше.

Они сильно эволюционировали за это время, т. е. со смерти Адама. Посмотри на всю современную культуру, технику, промышленность, торговлю.

А потомки Адама остались, в сущности, на том же уровне, как были раньше. Ты понимаешь, для потомков Адама Эволюции не существует. У них есть все, только они этого не знают и считают себя совсем не тем, что они есть на деле, а, когда находят что-нибудь, что забыли, это кажется им эволюцией. Но это самообман, все, что они могут найти, заключается в них самих.

Затем, у, потомков Адама очень много предрассудков и какого-то атавизма, который мешает им жить. У потомков животных этого атавизма нет. Например, потомки Адама, в сущности, не ценят вещей, и мало придают значения материальным благам. И у них нет достаточной гибкости ума и воображения, которая, наоборот, очень высока у потомков животных.

— Гибкости?

— Ну, да. Потомки Адама плохо понимают, например, что можно думать одно, говорить другое и делать третье. Их ум не в состоянии охватить идеи, что человек для самого себя и для другого может иметь совершенно различные мерки; себе, например, позволять и извинять что-нибудь, а другому не позволять и не извинять и тому подобное. Они непременно хотят, чтобы всегда все было одинаково, чтобы истина, которая в одном случае была истиной и во всех других случаях тоже была истиной. Но потомки животных справедливо находят, что тогда, было бы очень скучно жить. Не было бы никакого разнообразия.

Все это у потомков Адама, конечно, признак известной умственной ограниченности. Дальше, если говорить о них, я могу сказать, что они никогда не удовлетворяются формой и внешностью, а всегда стремятся к сущности, и этим создают себе много ненужных затруднений в жизни. Взять, например, религиозные вопросы. Потомки животных тоже бывают очень религиозны, но их религия не мешает жизни. Они всегда умеют приспособить ее к жизни. А если они делают что-нибудь особенно некрасивое, они всегда говорят, что они действуют из религиозных мотивов, и что это — воля Бога.

Если потомки животных молятся, они всегда просят чего-нибудь у Бога, главным образом того, чего у них нет, а есть у их ближнего. И если они встречают человека, который молится не так, как они, а иначе, у них считается очень хорошим и добрым делом проломить ему голову. И из этой последней тенденции вытекает очень много интересных событий, способствующих оживлению истории. А потомки Адама плохо понимают все это. И они не умеют отграничивать религию от жизни и вести, так сказать, две параллельные линии.

Потомки животных прекрасно понимают, что жизнь — это грубая штука и с сантиментами здесь ничего не поделаешь. Они понимаюсь, что в жизни побеждает сильнейший. И сообразно этому действуют. И потомкам животных всегда кажется, что кто-то хочет отнять у них то, что они считают своей собственностью, и девять десятых их времени, а иногда и все десять десятых заняты мыслями о том, как сохранить то, что им принадлежит, и приобрести то, что принадлежит их ближнему.

Потомки Адама всегда уступают им в этом отношении и также во многих других. И у потомков Адама часто возникают опять прежние фантазии. Понимаешь, у них сохранились смутные воспоминания о жизни до грехопадения.

— Значит, эти фантазии все-таки опасны с твоей точки зрения?

— Не то, что опасны, сказал дьявол, — но всё-таки мы считаем, что лучше заблаговременно принимать меры.

— Но что же это за меры, я не понимаю.

— Разные, сказал дьявол. — Я расскажу тебе два смешных случая.

Раз жил один пустынник. Он изучал различные современные ему системы миропонимания, религиозные учения, разные тайные и явные доктрины и тому подобное и нашел в них очень много лжи, сознательной и безсознательной. Свои исследования он изложил в большой книге и собирался эту книгу напечатать.

Я пришел к нему, в виде такого же пустынника и сказал:

«Вы пишете книгу?»

«Да», сказал он.

"Вы хотите рассказать людям всю правду, полную правду без утайки, как вы понимаете её?

«Да», сказал он, «я нахожу, что это самое лучшее, от людей слишком долго скрывали правду».

«Я понимаю вас», сказал я, «разделяю ваш взгляд вполне, сочувствую ему, нахожу его в высшей степени благородным и ценным, но все-таки я бы не сделал этого».

«Почему?» спросил он с недоумением.

«Потому, мой милый и дорогой друг что вы все-таки не понимаете главной и основной тенденции, которая руководит вами?».

«Какая же это тенденция?» спросил он.

«Какая? Я вам скажу, это — эгоизм! Эгоизм и стремление к самоутверждению, самость!»

Он был поражен.

«Эгоизм», сказал он. «Но я совсем не думал о себе».

«Вы не думали», саркастически сказал я, «а о чем же вы думали? Думали ли вы о людях? Думали ли о том, что ваша книга разрушит их верования, лишит их надежды, утешения? Вы не думали об этом! Что же по вашему это не эгоизм? Нет, мой уважаемый друг, это в вас говорило простое интеллектуальное начало. Вы хотели показать людям свою правду. А где здесь любовь к людям? Где мораль? Где чувство долга? Где стремление помочь, облегчить людям их трудный путь? Вы нашли для себя свои истины. И держите их для себя. Не отнимайте у людей их истин. Зажигайте свой огонь, не гасите чужих огней». И так далее, и так далее.

И представь себе, эта ерунда произвела на него глубокое впечатление.

"Что же мне делать? спросил он.

«Думать не только о себе», сказал я.

И я дал ему много полезных советов. В результате сочинение пустынника превратилось в апологию лжи и на его книгу в последствии ссылались в доказательство тех теорий, которые он хотел опровергнуть.

Другой случай был еще комичнее.

Раз, собралось довольно много людей, которые решили бороться со злом. По существу это было очень наивно. Люди борятся со злом с начала веков. И в результате этой борьбы зло растёт и процветает. Поэтому сначала мы не обратили на них никакого внимания. Но потом оказалось, что дело хуже, чем мы думали. У этих людей явилась опасная идея. — «Не нужно никакой активной борьбы, говорили они. Активная борьба укрепляет зло. Будем стараться только, чтобы люди поняли, что добро и что зло. Будем разъяснять им в каждом отдельном случае — где зло, что зло и откуда зло!» — И представь себе, это выяснение зла стало давать результаты, которые мы скоро почувствовали. Наша братия забеспокоилась. И мне поручили заняться этим делом.

Я пустил в ход два средства.

Во-первых, я собрал потомков животных и постарался внушить им какую опасность для общества представляет деятельность этих людей, пытающихся бороться со злом. Я наговорил очень много хороших слов о культуре, о цивилизации, об общем благе, о необходимости жертвы и пр. В результате борьба со злом была объявлена преступлением, расслабляющим и развращающим человечество.

Потом я отправился к людям, борющимся со злом и постарался заслужить их доверие к себе. Затем, выбрав удобный момент, я спросил их: — кому они служат? — Они смутились. «Вот видите, вы сами не знаете, сказал я. Вы говорите, что боретесь со злом. Но неужели вы думаете, что зло могло бы быть на земле против воли Бога. Несомненно, раз зло есть на земле, оно входит в план Высшего Существа. Неужели вы думаете, что Высшее Существо само не могло бы справиться со злом, если бы находило нужным. Вы не хотите понять, что зло это орудие для совершенствования человечества. Страдание очень часто — единственное средство заставить человека понять высшие духовные истины. А вы хотите бороться против этого. Поймите же, что вы боретесь против плана Высшего существа, против эволюции человечества! Кроме того, зло относительно. Что на одной ступени эволюции зло, то на низшей ступени, может быть, добро, потому что оно вырабатывает нужные для эволюции качества. А вы хотите судить обо всем со своей ступени. Для вас это зло. Да! Потому что вы поднялись на сравнительно высокую ступень. Но подумайте о других, поймите, что есть люди, которые стоят на других ступенях ниже вас. Не закрывайте же для них путей прогресса и эволюции!»

Посмотрел бы ты какой это произвело на них эффект. Они разошлись глубоко задумавшись. И скоро каждый из них написал по книге, каждый по своему доказывал неизбежность и необходимость зла.

Книги эти имели большой успех. И постепенно борьба со злом превратилась в оправдание зла. Они даже сами не заметили как это произошло. И это было особенно легко сделать, потому что оправдание зла не только не считалось преступлением, но, наоборот, очень почтенным делом и заслуживающим всякого поощрения. В конце концов дошло до того, что буквально нет такого зла, которое не взялись бы оправдывать люди, боровшиеся со злом.

Это были случаи из трудных. С другими я справлялся еще легче. Иногда, когда я замечал появление вредных фантазий, я говорил людям, что это — тайна, и что эту тайну нужно оберегать от непосвященных. Это прекрасно действует на людей. Во-первых они начинают чувствовать себя посвященными, а во-вторых, начинают открывать новые «тайны», как раз те, какие мне нужно.

Любовь к ближним и тайна, это — мои любимые орудия. Фальсификация на этой почве дает особенно богатые результаты. Это применяется особенно для борьбы против мистики. Мистика самая опасная вещь для потомков Адама. Они легче всего узнают друг друга на почве мистики. И есть старое предание, что именно, объединясь на так называемых мистических исканиях, потомки Адама победят потомков животных и будут управлять миром.

— А это может случиться?

— Не думаю, презрительно сказал дьявол. — Во всяком случае мы стоим на страже и следим, чтобы этого не случилось.

Но понимаешь, потомки Адама, как это ни глупо, в глубине души все-таки считают всю жизнь сном и все мечтают проснуться и увидать что-то другое.

— И вы боитесь, что они проснутся? сказал я.

— Возможность есть, конечно, сказал дьявол. — Я же с этого начал. Я говорил тебе, сколько труда и самопожертвования требуется часто от нас, чтобы держать вас на земле.

— Я не вижу никакого самопожертвования, сказал я.

— Ты не видишь, да. Конечно, ты не видишь, потому что я ничего не показывал тебе. Те примеры, которые я приводил, относятся к людям, поддающимся лжи. Но бывают очень трудные случаи. Дело в том, что, ведь, говоря правду, самый верный способ, это тот самый способ, который мы применили к Адаму. Только теперь этот способ требует гораздо больше труда и самопожертвования. Тогда змею легко было принести плодов Еве. Но теперь это принимает совсем другие формы. И многим из нас приходится прямо отдавать всю свою жизнь, чтобы держать на земле какого-нибудь упрямого человека.

Но и это еще не все. Главная опасность для нас заключается в том, что время от времени потомки Адама начинают понимать что их много и начинают искать и находить пути к сближению друг с другом. Вот опасность.

Пока они идут одиночками, мы с ними справляемся тем же способом, каким справились с Адамом, хотя это и требует много труда. Но, когда их делается много, когда сразу и тут, и там начинают образовываться очаги заразы, и когда между этими очагами начинают протягиваться нити, тогда мы, действительно, чувствуем опасность, и тогда приходится прибегать к другим более сильным средствам.

Но я хочу показать тебе удивительный случай самопожертвования с нашей стороны. Вы, люди, ни на что подобное не способны.

Ты помнишь на Цейлоне этого длинного англичанина Лесли Уайта. Вот, смотри, я покажу тебе страничку из его жизни. Дело в том, что он не шутя начал увлекаться этими фантазиями, и справляться с ним делается довольно трудно.

Дьявол протянул руку. Скалистая стена направо от меня расступилась, и я увидел освещенную вечерним солнцем улицу Коломбо, около парка Виктории. Со всех сторон шли сады с низкими решетками или каменными заборами, и только кое-где из-за земли виднелись крыши и веранды домов. Цветущие деревья — «огненное дерево» с ярко-красной плоской шапкой цветов, голубые, желтые, лиловые деревья; особенная цейлонская розовая земля; на перекрестках огромные баньяны, в сравнении с другими деревьями похожие на слонов, и у прудов — толстые, желтые бамбуки с темной листвой. Эта часть Коломбо, называемая «Коричневые сады» — настоящий город-сад.

Среди улицы бежал черный рикша со своей колясочкой. В Колясочке сидел человек в белом костюме и широком солнечном шлеме, какие носят на Цейлоне. Я узнал в нем своего знакомого, молодого англичанина Лесли Уайта.

Я познакомился с ним за несколько месяцев до этого на юге Цейлона, на празднике в буддиском монастыре, и потом мы с ним вместе долго сидели в келье у ученого бхикку, разговаривая о буддизме. Лесли Уайт во многих отношениях был непохож на среднего рядового англичанина, какого вы встречаете в колониях. В нем совершенно не было комичного снобизма civil service. Он очень многим искренно и горячо интересовался; совершенно не стремился выдерживать тон насмешливого равнодушия ко всему на свете, кроме спорта, (спорт, наоборот, полагается брать очень серьезно); и нисколько не скрывал своих симпатий к туземцам. В стране, где маленький банковский клерк стыдился разговаривать на улице с брамином, это требует большой самостоятельности.

Уже два года он жил на Цейлоне, числился чем-то при губернаторе, изучал местные языки и, рискуя повредить своей репутации и службе, имел очень много друзей среди сингалезцев и тамилов. К местному английскому обществу он относился очень холодно и редко где показывался; много читал, изучал индийские религии и индийское искусство; понимал, что мы о Востоке еще ничего не знаем, и много думал о том значении, какое восточные идеи могут иметь для Запада. На этой почве мы с ним сошлись и много разговаривали. Мне нравилось, что в то же время в нем не было никакого педантизма. Он любил лошадей и море. У него был свой «катамаран», узкая и похожая на паука двойная лодка, на которой он ходил в море с туземными рыбаками, пропадая иногда на несколько дней.

Служба была для него только неизбежным злом. И он уже составил себе репутацию человека, который не пойдет далеко по службе и которому лучше бы было быть в ученом департаменте. Вообще, он сильно отличался от героев Киплинга, и, как мне казалось, представлял собой новый тип англичанина в Индии, народившийся уже после Киплинга и еще очень редкий.

Рикша остановился у решетки сада, за которым виднелась двух-этажная вилла-бёнгалоу. Теперь я знал, к кому приехал Лесли. Здесь жил богатый и очень известный на Цейлоне индус-тамил, с которым я познакомился несколько месяцев тому назад, незадолго до отъезда оттуда, и о котором я писал Лесли.

Этот индус уже старик и вполне по-европейски образованный человек, рассказал мне очень много интересного о йогах и йоге. И во время разговора с ним я все время чувствовал, что он знает гораздо больше, чем говорит. Я довольно странным образом встретился с ним, совершенно не понял его при первой встрече, а потом очень скоро убедился, что это именно — человек, через которого или при помощи которого можно соприкоснуться с реальной чудесной Индией.

Мне очень хотелось, чтобы Лесли, которого тогда не было в Коломбо, познакомился с ним и поговорил.

Они раньше встречались на официальной почве, но теперь я понимал, что Лесли приехал, следуя моему совету.

Рикша отъехал со своей колясочкой от ворот сада, и Лесли пошел среди цветочных клумб к дому с большими верандами.

Его встретили сначала двое слуг в белых тюрбанах и потом сам хозяин, одетый по-европейски в чесучовом сюртуке.

И вот они сидели и разговаривали.

— Меня давно интересует йоrа и все, что с ней связано. Я читаю об этом все, что можно достать, говорил Лесли. — Мне кажется, что в йоге есть ответы на много наших вопросов. И я хотел бы видеть практические результаты йоги, чтобы убедиться, что это все — не одни теории.

Я понимаю основную идею. Согласно йоге, каждый человек должен строить свою жизнь сообразно тому, что он хочет делать. Музыкант, купец, военный — должны и жить, и питаться, и дышать различно. Тогда они получат наилучшие результаты в своей работе. И их работа будет для них средством духовного возвышения. Для европейца дико звучит мысль, что, если я хочу заниматься философией, я должен известным образом питаться. Но я понимаю это. И мне кажется, что йога стремится прежде всего уничтожить разлад и пропасть между идейной стороной жизни и практической, путем подчинения всего материального идеям. Это я все понимаю в теории. Но я хочу знать, дает ли йога, действительно, те чудесные результаты, о которых нам рассказывают.

— Вы совершенно правильно поняли главную суть йоги, говорил индус. — Йога, именно, и есть запрягание жизни в ярмо идей. Вы знаете, что слово йога имеет один корень с вашим словом yug (ярмо, иго).

— Да, отвечал Лесли, — это я знаю. И мне кажется в высшей степени важным и интересным, что Восток понял необходимость соединения всех мелочей жизни с высшими идеальными стремлениями, так, чтобы ничего не оставалось пустого и ненужного. Я понимаю, что у йога — каждый шаг и каждое дыхание являются как бы молитвой и приближением к идеалу. В этом и заключается главное различие Востока и Запада. Мы строим наш идеал отдельно от жизни и жизнь отдельно от идеала. И мы примиряемся с мелкой, ничтожной, пошлой, а часто отвратительной и жестокой действительностью, утешая себя красотой наших идеалов. Вы хотите, чтобы каждая минута жизни была проникнута идеалом и служила ему. Я понимаю все это, но скажите мне, достигается ли какой-нибудь реальный результат путём йоги, или же опять все только рассказы в роде рассказов путешественников об Индии. Вы понимаете меня, я хочу, знать, достигаются ли все те чудесные результаты, которые описываются в книгах о йоге: — ясновидение, видение на расстоянии, чтение мыслей, внушение на расстоянии, знание будущего. Я часто просыпаюсь ночью (я почувствовал, что Лесли начал говорит из самой глубины своей души) и думаю, неужели где-нибудь есть люди, которые чего-нибудь постигли. Я знаю, что я могу, бросить все и пойти за таким человеком. Но я должен знать, что он достиг. Вы понимаете меня. Я не могу верить словам. Нас слишком часто и слишком долго обманывали. И я не хочу и не могу обманывать себя. Скажите же мне, есть люди, которые достигли, и чего они достигли, и могу ли я достигнуть того же и как?

Лесли замолчал, и я видел, что старик-индус смотрел на него с тихой и ласковой улыбкой, как на большого ребенка.

— Да, эти люди есть, сказал он медленно. — И вы можете их видеть. И если вы придете ко мне и скажете, что хотите этого, вы увидите их. Но вы должны понять, что это не может произойти сразу, в один день. Если вы захотите учиться, я скажу вам: — друг, приезжай ко мне, живи у меня, старайся понять наши мысли, старайся научиться думать по-новому. Чтобы прийти к учителю, нужно понимать его. И это требует долгой подготовки. А я тем временем буду справляться, где находится один учитель, которого я знаю. Мы не пользуемся почтой и телеграфом. Через две недели один человек пойдет в Индию, в Пури. Там он спросит в храме, где учитель и, может быть, найдет кого-нибудь, кто знает и через кого можно будет передать учителю, что мы хотели бы его видеть. И потом так же через кого-нибудь учитель передаст нам, когда он придет сюда, или куда мы должны поехать, чтобы увидать его. Иногда он живет среди природы, около какой-нибудь маленькой деревушки, в джунглях или в горах, иногда его можно видеть в одном из больших храмов, в Мадуре или в Танджоре, или в других местах. Но нужно терпеливо ждать. Ученик должен стоять у двери и ждать, когда его позовёт учитель. Это может быть завтра, может быть через месяц, может быть через год.

Я видел, что Лесли со вниманием слушал, но видел, что его совсем не удовлетворяло то, что говорил индус.

— Но учитель, о котором вы говорите, он сам достиг тех результатов, о которых говорится в этих книгах?

Индус опять улыбнулся.

— Чего он должен достигнуть по вашему? Вы же сами признаете и соглашаетесь, что цель йоги — подчинение жизни идеалу. Разве не достижение уже само по себе, если каждая минута жизни человека подчинена исканию высшего смысла? Разве не достижение то, что у, человека нет больше тех внутренних противоречий, из которых состоит вся ваша жизнь? Разве не достижение тот внутренний мир, тишина и спокойствие, которые царят в душе учителя? А если вы говорите о сверхнормальных психических силах, то учитель обладает ими, хотя не придаёт им значения. И, может быть, если он найдёт это нужным, он покажет вам свои силы. Но вы не можете этого требовать, не можете это ставить условием. Учитель сам решит, что вам нужно. И вы должны доверять ему.

Я видел, что в душе у Лесли идет сильная борьба, Его собеседник очень привлекал его к себе и нравился ему, и ему хотелось верить, но в то же время его европейский ум не мог согласиться с тем, что говорил индус и с тем, как он это говорил.

— Вы говорите, что готовы все бросить, продолжал старик. — Но это совсем не нужно. Наоборот, очень часто гораздо важнее продолжать жить той же жизнью и эту жизнь подчинить вашим высшим стремлениям. Посмотрите на меня. Вы меня знаете, я занимаюсь и политикой, и делами, и живу семейной жизнью. И я ничего не бросаю. Уйти в пустыню часто легче всего. Но не всегда нужно делать то, что легче. Иногда нужно делать то, что труднее. И потом, учитель скажет вам что нужно делать. Я могу вам сказать только одно, учитесь думать по новому. Пока вы не выучитесь думать по новому, вам всё время будет казаться, что чего-то самого главного не хватает в том, что я говорю.

— Я хотел бы только видеть факты, сказал Лесли. — Когда я увижу их, я буду спокоен относительно остального и буду делать все, что мне скажут.

Но вы понимаете меня, моя интеллектуальная совесть не позволяет мне принять на веру существование объективных фактов, которых я не видел. Для того, чтобы признать их как факты, я должен видеть их.

И опять старик-индус улыбнулся.

— Если вы пойдете путем йоги, сказал он, — в вашей душе начнется целый ряд изменений. Эти изменения прежде всего будут заключаться в том, что вы начнете находить одну за другой новые и новые ценности. И при появлении этих новых ценностей начнут бледнеть и исчезать старые ценности. И тогда, может быть, вам покажется совсем неважным то, что вы сейчас считаете самым важным. Это нельзя передать словами, можно только почувствовать. Кто переживал такие внутренние перевороты, тот поймет меня. Да, наконец, мы все переживаем это, когда из детей делаемся взрослыми. Детям кажутся невероятно важными их игрушки, игры, школьные занятия, мнения учителей. Но посмотрите, каким ничтожным кажется все это юноше, когда его душой овладевает женщина. Тогда он бежит от своих товарищей, и их разговоры кажутся ему смешными. В душе йога также расцветает новая любовь, и все ценности жизни кажутся ему тогда детскими игрушками. Так и те факты, которые вы ищете. Может быть, они вам самому покажутся не такими важными.

— Да, может быть, сказал Лесли. — Но зачем тогда постоянно говорят об этих фактах и зачем на них ссылаются и на них все строют. Нельзя ссылаться на недоказанные факты.

— Говорит тот, кто не понимает, сказал индус. — Кто понимает, тот говорит о другом, о внутреннем, а не о внешнем. Вначале вы поставили вопрос совершенно верно. Нужно уничтожить противоречие между жизнью идей и реальной ежедневной жизнью. Для этого нужно, чтобы вы знали себя. Каждый момент знали, что и для чего вы делаете. Только тогда вы будете владеть вещами, а не вещи будут владеть вами. Обыкновенно ваши желания заставляют вас исполнять их прежде, чем вы подумаете, нужно это для ваших высших целей или нет. Попробуйте жить так, чтобы следить за собой и не делать ничего, что не служило бы высшим целям — или, иначе говоря, учитесь делать всё так, чтобы все, что вы ни делаете, служило высшим целям. Это возможно. Если что-нибудь особенно трудно, смотрите на это, как на упражнение. Помните, что все, что трудно, вы делаете для подчинения себя духу. И тогда все будет легко, и все получит смысл. Но, что бы вы ни делали, необходимо перед каждой мыслью, перед каждым словом, перед каждым действием, спрашивать себя: — зачем вы это делаете? и нужно ли это? И тогда, незаметно для вас самого, целый ряд ваших действий и поступков перестанет быть ненужным и превратится в служение высшим целям. И внутренняя противоречивость вашей жизни начнет исчезать и заменятся. гармонией. Потом учитесь давать себе отдыхать; это, может быть, самое важное. Учитесь не думать. Научитесь подчинять себе свои мысли, спрашивайте себя чаще: нужно ли думать то, что вы думаете, может быть, лучше думать о другом, и еще лучше не думать совсем? Это — самое трудное, но это необходимо. Научитесь думать или не думать по желанию. Умейте останавливать мысли. Умейте создавать в себе внутреннюю тишину. И придет момент, когда вы услышите голос тишины. Это — первая и самая важная йога. Когда это придет, когда вы начнете слышать голос тишины и молчания, тогда у вас могут начать появляться новые силы и способности, те, о которых вы говорите, сначала смутные и неясные, но которые потом станут такими же точными и подчиненными вам, как зрение, слух, осязание. Но нужно все принимать спокойно. Не нужно спешить. Не нужно черезчур сильно направлять внутрь себя свет внимания. Внимание может помешать росту новых способностей. Затем нужно учиться видеть каждую вещь в целом. Вы понимайте, что это значит? Вы всегда видите только части, — или одно начало без продолжения и без конца, или середину, или конец. Старайтесь видеть всегда все в целом, для этого начинайте рассматривать все с конца, не берите начала без конца. И вы начнете видеть в вещах гораздо больше, чем видите теперь. Что такое ясновидение? Мы сейчас сидим на веранде и видим часть сада. Если вы хотите видеть весь сад, нужно подняться во второй этаж. Если вы поднимитесь ещё выше, вы увидите весь город. Ясновидящий, это-человек, который видит больше других. Чтобы видеть больше, нужно подняться выше. В этом весь секрет.

— Но что значит подняться выше? сказал Лесли. — Иногда это можно, иногда нельзя; и в каком смысле подняться, в смысле развлеченного размышления о вещах или в каком-нибудь другом? И какой будет результат? Приведёт ли это к каким-нибудь новым силам? И опять тот же вопрос: обладает ли кто-нибудь этими силами? Я не могу поверить, чтобы я был первый!

— Вы и не будете первый, сказал индус — но для того, чтобы когда-нибудь достигнуть этого, вы должны прежде всего реализовать, насколько вы от этого далеки сейчас. Вы похожи сейчас на ребёнка, который плачет, потому что его отец не позволяет ему садиться на свою горячую боевую лошадь, не даёт ему в руки своего оружия, своей тяжелой острой сабли. ребёнок должен вырасти сначало, тогда он всё получит. Теперь он всё равно ни чем не мог бы пользоваться. Ни ружья, ни сабли он не может даже поднять, а лошадь сбросила бы его на первых же шагах. Овладейте сначало тем, что у вас есть, а затем желайте большего. Разберите свой день. Много ли времени вы отдаёте исканию высшего? Попробуйте спрашивать себя каждый час, что вы сделали за этот час. Йоги спрашивают себя каждую минуту. Нужно непрерывное упражнение, чтобы подчинить себе себя. Вся ваша жизнь одна сплошная уступка то тому, то другому. Откуда же у вас возьмётся сила сопротивления.

Вы, вероятно занимаетесь спортом?

Лесли кивнул головой.

— Какой ваш любимый спорт: футбол, криккет?

— Поло, сказал Лесли.

— Прекрасно, поло. Ведь, вы понимаете необходимость тренировки для поло. И вам нужно одинакого тренировать для игры и себя, и своего пони. И это требует ежедневных упражнений. Представьте себе, что вы три месяца не садитесь на пони и все ночи проводите в клубе за картами. А ваш пони три месяца стоит в конюшне и ленивый саис даже не каждый день проезжает его. И представьте себе, что вам нужно учавствовать в большом матче. Что получиться? Есть ли у вас хоть один шанс выиграть? Вы знаете прекрасно, что нет ни малейшего. У вас не будет ни силы, ни ловкости, ни выносливости. Ваш пони не будет вас слушаться и устанет в самом начале игры, а вы устанете еще раньше его. И раз вы давно знаете это относительно поло, почему вы не хотите допустить того же относительно вашей души? Её нужно постепенно приучать к новому порядку идей, к новому плану жизни. И, когда вы начнёте достигать чего-нибудь, тогда вместе с раскрытием новых сил в вашей душе, вы начнёте замечать, что идёте не один. И хотя ночь будет темна кругом, везде по дороге вы начнёте видеть огоньки, и вы поймёте, что это путники, которые идут в одном направлении с вами, в один храм, на один праздник.

Лесли сидел и слушал, и я видел, что несмотря на обилие восточных метафор, всегда подозрительных для европейца, главное содержание того, что говорил индус, очень отвечало тому, что он думал. Почти всё это Лесли раньше читал и слышал. Но его собеседник производил на него впечатление человека, который знает. И Лесли практическим чутьём англичанина чувствовал дело в том, что говорил старик-индус. И я видел, что в душе Лесли вместе с симпатией и невольной благодарности к его собеседнику растёт решение твёрдое и определённое.

— Что же нужно делать, чтобы пойти по этому пути? сказал он. — Мне кажется, я ничего не боюсь.

— Начните следить за собой, сказал индус. — Попробуйте ограничить себя, хотя бы в том, что вам всё равно не нужно, но что берёт больше всего вашего времени и сил. Постарайтесь понять, как вы далеки даже от начала пути. И тогда, может быть, в дали вы увидите путь.

Картины менялись передо мной. Лесли ехал опять в рикше, и я видел, что он повторяет себе слова индуса и старается разобраться в них. Он возражал старику во время разговора, но в действительности всё, что он слышал, произвело на него гораздо больше впечатления, чем он показывал.

Меня это очень заинтересовало. Лесли был упорный человек. Я чувствовал, что он не уступит, если возьмётся за что-нибудь. И мне стало казаться, что если чего можно достигнуть путём йоги, то он достигнет этого. В нём было много авантюризма и смелости пионера, прокладывающего новые пути, и огонёк, не позволяющий удовлетворяться мирной жизнью в культурных местах. Он был из той породы, которая открывает новые страны.

Рикша бежал среди темневших садов. И Лесли сидел в колясочке, держа шляпу-топи на коленях. Курьёзно было только то, что он был не один. Около рикши, с левой стороны, бежало какое-то маленькое существо. Приглядевшись внимательней, я увидел, что это был черт. Он был маленький, пузатенький на несоответственно тоненьких ножках и, я сказал бы, с довольно добродушной физиономией, похожей на китайца. Его лицо делали странным только тонкие, несимпатичные губы, которые он постоянно облизывал длинным, тонким языком. На лбу у него были маленькие рожки, и в желтых глазках светилась хитрость и какая-то затаённая мысль, маленькая, но упорная. Он бежал, очень быстро, перебирая ножками, но без всякого усилия, точно это его не касалось. Иногда он с шаловливой улыбкою хватался за тоненькую оглоблю колясочки и, видимо, старался мешать черному рикше. Раза два он запутался у него в ногах, так что рикша споткнулся, и чуть не упал, а на станции, куда приехал Лесли, я заметил, что рикша обливался потом и тяжело дышал, точно бежал по жаре.

— Вот видишь, сказал мне дьявол, — этот приставлен к нему, чтобы помешать ему наделать черезчур много глупостей.

— Откуда он взялся, спросил я, — и как он может помешать и чему?

— Как он помешает, это его дело, сказал дьявол. — Чему он должен помешать, это ты сам догадываешься. Вся эта йога — очень опасная игра с огнём. Человек, который увлекается этим, теряет связь с землёй. И опасность гораздо больше, чем ты думаешь. Эти глупые идеи распространяются, и, может быть, нам даже придётся прибегнуть к экстренным мерам. Возьми этого Лесли Уайта. Ты совершенно прав. Если он за что-нибудь возьмётся, то не отступит. В этом-то и заключается опасность. Поэтому к нему и приставлен этот черт. Это очень умнный и добрый черт. Он по настоящему и серьёзно любит людей. Я его даже не совсем понимаю. Но в тоже время я согласен, что в данном случае он сделает больше, чем, например, я. Иногда только добром и можно действовать. Ну, вот смотри дальше.

Пришел поезд. Лесли пошел в отделение первого класса, и поезд побежал дальше по морскому берегу. Я хорошо знал это место. Лесли ехал в загородный отель, где он жил. Этот отель стоит на берегу моря на скалистом мысе, с трёх сторон окруженным водой- и по обе стороны от него, к северу к Коломбо и к югу, тянется песчанный берег с кружевом кокосовых пальм и с рыбацкими деревушками.

Лесли приехал в отель и прошел в свою комнату, выходившую на море. Он хотел было одеваться к обеду. Черный слуга уже приготовил ему мягкую рубашку, воротничек, смокинг. Но когда Лесли посмотрел на всё это, ему стало скучно. Те же люди, те же разговоры.

— Почему я должен обедать? спросил он себя, — что я голоден или у меня мало сил?

Ему стало даже смешно.

Старик прав, продолжал он думать, какое невероятное количество времени мы тратим на то, что совсем ни для чего ни нужно. Если только немного следить за собой, то сколько можно съэкономить и времени и сил, и всё это можно пустить на другое, на то…

На столе лежали только полученные новые книги. Лесли знал по опыту, что после обеда захочется спать. А он хотел читать, думать.

Он позвонил.

— Я не буду обедать, сказал он безшумно появившемуся «бою», — принеси сюда маленькую виски и большую соды, два лимона и побольше льда.

Потом Лесли с облегчением разделся, умылся и облачился в пижаму.

Бой принёс бутылку содовой воды, лёд в стакане, два крошечных зелёных цейлоновских лимона, величиной с грецкий орех и немножко виски на дне длинного стакана. Он поставил всё это на стол и, молча, положил перед Лесли квадратик бумаги и карандаш. Это был обычный ритуал. Лесли должен был написать чек для буфета.

Лесли выжал в стакан со льдом оба лимона, плеснул туда виски, налил воды, отхлебнул, закурил коротенькую почерневшую трубку и уселся у стола в широком плетённом кресле с одной из новых книг и с ножом в руках. Он разрезал книгу, а в уме его, как я мог видеть, ещё продолжался разговор с индусом.

И вдруг я заметил опять черного черта. У него был очень растерянный и недоумевающий вид. Он ходил по комнате, смешно переваливаясь на своих коротеньких ножках, облизывал свои выпяченные тонкие губы и, видимо, искал Лесли. Это было необычайно курьёзное зрелище. Черт потерял Лесли и не мог найти. Он подходил к самому стулу, на котором сидел Лесли, трогал его, с каким-то непонимающим видом ощупывал коленку Лесли и с недоумением шел в сторону. Он был похож на загипнотизированного человека, которому внушили, что такого-то своего хорошего знакомого он видеть не будет. И вот он ходит мимо этого человека, даже трогает его, но с растерянным видом проходит мимо. Он чувствует, что что-то с ним не ладно, но в чем дело, понять не может.

Да, то, что я наблюдал, было курьёзным феноменом. И это больше всего другого объяснило мне истинное отношение черта к человеку, и природу черта, и его страх потерять человека. Очевидно, хотя мой дьявол и не говорил этого мне, это случалось гораздо чаще, чем они хотели.

Сначало я подумал, что изчезновение Лесли зависит от той книги, которую он читает, и я заглянул ему через плечо. Книгу эту я знал, знал даже её автора, и взгляды его всегда казались мне довольно узкими. Но, когда я посмотрел на Лесли, я понял, что дело не в книге, а в том, как он читает. Он был весь погружен в мир идей, действительность для него не существовала.

Так вот в чем секрет, подумал я. Уйти от действительности, значит уйти от черта, стать для него невидимым. Это великолепно, значит, наоборот, люди трезвой действительности, люди реальной жизни, реальной политики, все вообще реальные люди принадлежат черту невылазно и всецело. И, говоря откровенно, это открытие меня очень обрадовало.

А бедный чертик, кажется, отчаялся найти Лесли и сидел в углу около двери, поджав под себя ножки. Вглядевшись в него попристальнее, я увидел, что он плачет, вытирает слёзы кулаченком и вообще имеет несчастный вид. Глядя на него, я понял, что он действительно страдает, и что его страдание даже не вполне эгоистично. Он на самом деле боялся за Лесли, который вдруг куда-то исчез, куда- он не мог понять. Так чувствовать и так страдать могла бы глупая женщина, влюблённая к Лесли и привязанная к нему, но совершенно не способная понять, о чем он думает, и что его интересует. Лесли точно так же временами исчезал бы от неё, и она должна была бы сидеть в уголку и хныкать.

Почему-то у меня в уме очень живо составилась картина таких отношений. Лесли такой, каким я его знал, молодой, полный жизни надежд и перспектив и женщина некрасивая, неумная и неинтересная. И общественно и внутренне она- бесконечно ниже Лесли. Нигде и никогда Лесли показаться с ней не может, ни с кем её не может познакомить, не может даже никому сказать о ней. Вероятно, она «юрэзиан», т. е. с примесью туземной крови; и, несомненно, у неё какое-то тёмное прошлое; возможно, что она принадлежала к «самой древней профессии», по выражению Киплинга. Где её нашел Лесли и как он спутался с ней, и почему он не может с ней расстаться, это его тайна и тайна, в которой много чего-то очень некрасивого. Он должен её прятать. И если о её существовании узнают, это будет конец и карьеры и всяких перспектив для Лесли Уайта. Его нигде не будут принимать, он должен будет бросить службу, уехать, он сразу будет конченным человеком. И эта женщина знает это и всеми силами старается всё-таки держать его около себя и это ей удаётся, кроме вот таких моментов, когда Лесли ускользает от неё. Почему? Зачем Лесли сохраняет её?

Чем она может держать его? Почему такой сильный и умный человек, как Лесли, не выкинет эту пакость из своей жизни? Это совершенно не понятно. Очевидно, в ней что-то есть для него. Очевидно, и в нём есть какие-то стороны, которым отвечает эта женщина. Такие женщины могут держать около себя мужчин, только действуя на их темные стороны, предоставляя им себя для проявления этих тёмных сторон.

Меня самого удивили эти мысли. Откуда я мог взять, что этот черт женщина?

Оглянувшись, я заметил, что нахожусь странным образом одновременно в двух местах сразу. В комнате Лесли и храме Кайлас.

— Неужели есть доля правды том, что я сейчас подумал? спросил я дьявола.

— Гораздо больше, чем ты думаешь, ответил он. — Это совсем не метафора, что черт любит его как женщина. Ты отгадал, может быть, самую важную сторону наших отношений к вам. Я говорил тебе, что мне очень трудно передать тебе вполне сущность и свойства отношения людей и чертей. Есть вещи, до которых ты должен дойти сам.

По существу говоря, у нас нет пола, но так как мы представляем обратную сторону вас, то на нас всегда отражается ваш пол и становится в нас противоположным. Ты понимаешь меня? Этот черт не женщина. Но по отношению к Лесли, у него проявляются женские черты, потому что Лесли- мужчина. Если Лесли был женщиной, то в черте проявились бы мужские черты.

— Значит у каждого из нас есть такая «она», спросил я, — и у каждой из женщины есть такой «он»?

— Не обязательно есть, но может быть, ответил дьявол. — Теперь ты понимаешь, почему нас так волновала история Адама и Евы и их «любовь», — дьявол презрительно скривил губы. Мы ревновали их. Одни из нас ревновали Адама к Еве, другие Еву к Адаму, а некоторые, как я, например, которые одинакого чувствуют оба пола, ревновали одновременно в обе стороны. Теперь ты это можешь понять. Если бы я сказал тебе всё сразу, ты бы ничего не понял. В наших отношениях к людям очень много «пола» и при том на большинство людей легче всего действовать с этой стороны.

— Я что-то совсем перестаю тебя понимать, сказал я. — Раньше ты говорил, что людей, испытывающих эмоции любви, вы перестаёте даже видеть, а теперь, ты говоришь, что вам на людей легче всего действовать с этой стороны. Что же верно?

— И то, и другое, сказал дьявол, нисколько не смущаясь. Чувство пола отвратительно и враждебно для нас, когда оно вызывает в людях так называемые поэтические настроения. Это главное зло. С ним мы боремся всеми силами, но ничего не можем сделать. Эти поэтические настроения окружают человека точно какой-то стеной, и мы совершенно теряем его, пока «поэзия» не разойдётся. Еще хуже, конечно, ощущение пола в соединении с мистическим, — с чувством чудесного, с чувством бессмертия. Эти ощущения совсем уводят от нас людей и делают их недоступными для нашего воздействия. — С другой стороны, то же чувство пола, но соединённое хотя бы с самым лёгким отвращением к нему, с чувством греха и стыда, с сознанием, что это нужно прятать, что это нехорошо, это вот как раз то, что нам нужно. Понимаешь, одна и та же эмоция в человеке может проявляться различно. Она может быть и за нас, и против нас. И вот у кого много этой «поэзии» или «поэтичности», или кто ощущает «чудо» в чувстве пола, (дьявол произносил эти слова с плохо скрываемым раздражением), тот совершенно недоступен нам. Но к счастью это бывает очень. большинство людей, и мужчин и женщин, относятся к вещам очень реально, без всякой поэзии. И с ними нам очень легко иметь дело. Этот Лесли Уайт из трудных типов. Но — он англичанин, и, ты понимаешь, у него столько предрассудков и лицемерия в этой области, что всегда можно за что-нибудь зацепиться. Он очень многого боится в себе, очень многому не верит. Чувствует в тоже время, что виноват перед собой, а чтобы оправдать себя в своих глазах, старается низвести всё это на самую последнюю материальную плоскость. Вот тут мы и берём его. Кроме того, ты помнишь, что я тебе говорил про «игру». Так вот, пока люди понимают, что в чувстве пола факты- не настоящие, а настоящее что-то другое, они нам не доступны, но как только они начинают всё это принимать серьёзно, и в результате этого бояться, ненавидеть, ревновать, страдать- они наши. Ты понимаешь, есть эмоции материального порядка, через которые люди делаются доступными нам. И эти эмоции легче всего затронуть со стороны пола.

Я опять перевёл взгляд на комнату Лесли. Бой принёс еще виски с содой, и Лесли разрезал и перелистывал уже третью книгу. Черт, по-видимому, уже отчаялся его найти и сидел в углу страшно печальный и о чем-то, видимо, из всех сил думал. Потом он лёг на пол, распластался, как лягушка, стал при этом совсем плоским, как лист бумаги, и, работая руками и ногами, вылез под дверь.

Меня заинтересовало, куда он пойдёт. Поднявшись с пола, черт отряхнулся, надулся опять, как резиновый, и побежал вниз по лестнице. Я стал следить за ним, оставив пока Лесли. Черт вышел через запертую дверь к морскому берегу и пошел, переваливаясь, по песку. Набегала тёмная волна, оставляя после себя белуу пену. Ночь была тёмная и тёплая, точно бархатная. Сверкали звёзды, и между пальмами перелетали светящиеся мухи, похожие на летающие звёзды. Но черт не обращал внимания на это, и в этот момент он показался мне похожим на какого-то старьёвщика, мелкого торговца или барышника, обдумывающего грошевый гешефт на морском берегу под пальмами. Что ему за дело до этих пальм, всё равно их срубить и продать нельзя, а летающие светляки- ведь, они уже ровно ничего не стоят. Такому барышнику или старьёвщику показалось бы ужасно глупым, если кто-нибудь сказал, что всё это сказочно и прекрасно. И, вероятно, он стал бы думать, нельзя ли на этом дураке зашибить рупию, другую, продать ему какую-нибудь фальшивую жемчужину, что-нибудь в таком роде. Черт именно казался таким мелким комиссионером. Он представлял собой невозможность ощущений прекрасного и сказочного. В этот момент я понял, что мы больше всего ошибаемся, когда приписываем черту какие-то положительные злые силы- демонические черты. Ничего положительного в черте нет и быть не может. Это я видел совершенно ясно. Черт, это- отсутствие всего высокого и утонченного, что есть в человеке, отсутствие религиозного чувства, отсутствие мечты, отсутствие чувства красоты, отсутствие чувства чудесного.

Переваливаясь, но довольно быстро, черт шел по песку вдоль пальм, и всё время он пристально вглядывался в темноту, точно искал чего-то. Наконец, он свернул в сторону, и я заметил, что на песке у толстого ствола пальмы сидел другой черт, довольно важный на вид, с толстым животом, с седой козлиной бородкой и в ермолке. Маленький черт сел против него на песок и начал рассказывать, очевидно о своих неудачах с Лесли, временами показывая рукой в сторону отеля. Что он говорил, я не понимал. Но меня поразило, до какой степени он на самом деле стал похож на женщину, точно он совместил в себе всё неприятное и отталкивающее, что может быть в пошлой и вульгарной женщине. Старый черт внимательно слушал, потом начал говорить видимо наставительным тоном, и чертик сидел перед ним, скривив голову на бок и опершись подборотком на ладонь и внимательно слушал, точно боясь пропустить слово.

Я вернулся к Лесли. Он еще долго читал, записывал пришедшие мысли и потом лёг спать.

Ночь быстро промелькнула передо мной, и наступил короткий тропический рассвет. И в Индии, и на Цейлоне встают рано. Слуги мели корридоры, несли в комнаты чай и кофе. Бой-сигналезец в белой узкой юбке и куртке, босиком и с черепаховым гребнем на голове, с большим подносом в руках неслышно вошел в комнату Лесли. Лесли ещё спал под пологом-сеткой от москитов. Осторожно ступая, бой наклонился и поставил поднос на низенький столик около кровати.

Я посмотрел на поднос и к своему глубокому изумлению увидел, что всё помещавшееся на подносе, это был черт, которого я оставил под пальмой. Теперь черт принял самые разнообразные формы и, надо отдать ему справедливость, имел очень привлекательный и аппетитный вид. Во-первых, это был чай, два небольших темных чайника, один с кипятком, другой с крепким и душистым цейлонским чаем; янтарное австралийское масло с кусочком льда на тарелке, густое апельсиновое варенье, горячее яйцо в смятку в фарфоровой рюмочке; два кусочку сыру; горка горячих поджаренных тостов, четыре тёмно-желтых, изогнутых банана; два черно-фиолетовых мангустана, плод, который так нежен, что никогда не может быть привезён в Европу. — И всё это был черт!

Лесли открыл один глаз и посмотрел на поднос. Потом он потянулся, зевнул, открыл другой глаз и сел на кровати. Я видел, как сразу нахлынули на него вчерашние мысли, и как ему было весело и приятно всё это вспоминать: и разговоры с индусом, и свои намерения заняться йогой, и все мысли, приходившие ему в голову вечером.

— Всё дело в тренировке, старик прав, сказал себе Лесли. Главное нужно всегда следить за собой, не позволять себе делать ничего, не спросив себя, нужно ли это для той цели. Следить за своими мыслями и словами, и действиями, чтобы всё было сознательно!

И я видел, что Лесли очень приятно говорить себе это и приятно чувствовать, что он это знает, и что он может это говорить себе.

Затем Лесли приподнял сетку от москитов и вылез наружу. Он хотел было встать, но поднос с чертом остановил его внимание, и он невольно посмотрел на бананы.

Я уже чувствовал поставленную ему западню.

Одну десятую секунды, он как будто колебался, но потом с деловым видом он налил себе большую чашку крепкого чая и густо намазал апельсиновым вареньем кусок тоста.

Лесли чувствовал себя так удивительно хорошо. Всё в нём рвалось скорее за дело, за работу, и он по совести не мог отказать себе в маленьком удовольствии.

Чай, тосты, масло, варенье, яйцо, бананы, сыр всё это очень быстро исчезло. Сделав кругом надрез ножом, Лесли разломил толстую черную кору мангустана и вынул нежный белый плод, по виду похожий на мандарин, чуть-чуть кисловатый, душистый и тающий во рту. За первым последовал второй. Это было последнее. С некоторым сожалением, поглядев на поднос, Лесли начал вставать. Пока он умывался и брился, черт опять появился около него. У него был немного помятый вид, но теперь он, несомненно, видел Лесли.

Лесли думал всё о том же, только мысли его как будто немножко потускнели. Того творчества, которое было в них вчера вечером, сейчас я не замечал. Мысли, как будто шли по одному кругу. Но Лесли крепко держался за них, и, видимо, они были ему приятны.

Одевшись, Лесли спустился вниз и, через столовую, прошел на веранду, выходившую к морю. Перед верандой была небольшая площадка, поросшая травой, и дальше за пальмами синело и золотилось море. Направо зелёный берег убегал к Коломбо, и виднелись верхушки сушившихся парусов на рыбачих «катамаранах», вытащенных на песок. Лесли невольно поглядел в эту сторону. Правда он шел сюда просто, пока бой убирает комнату, и собирался работать до завтрака. Но теперь его потянуло море. Здесь было столько солнца, и дул такой приятный ветерок с запахом воды. Лесли почувствовал, как хорошо будет покачаться на катамаране над прозрачной волной и ещё раз продумать хорошенько вчерашние разговоры.

— Нет, лучше буду работать, сказал он себе, — не нужно начинать сразу с уступок. Пойду только взгляну, в порядке ли всё на катамаране.

Насвистывая, он сбежал вниз по каменным ступенькам над самым морем, и я видел, как черт, совсем как собаченка, что было духу, понесся вперёд.

Молодой рыбак-сингалезец, которого Лесли всегда брал с собой в море, стоял в это время около лодок и с огромным интересом, стараясь не проронить ни слова, слушал, что рассказывал один из старых рыбаков, с седой косичкой на затылке, о своём судебном процессе с местным богачем де-Сильва из-за телёнка, задавленного автомобилем.

И сингалезцы, и тамилы, на Цейлоне, и всё население Индии до Гималаев ничем на свете не увлекается так, как судебными делами. Суд- это любимое развлечение индусов, любимая тема разговоров. В прежние времена, при раджах, не было никакого суда, потому что правым оказывался тот, кто больше заплатил. И это не представляло никакого интереса, потому что заранее было известно, кто может заплатить больше, и кто будет прав. Но англичане ввели настоящий суд, в котором никогда неизвестно заранее, кто выиграет. Такой суд создаёт азарт, спорт. И население Индии с жаром воспользовались новым развлечением. Суд, это театр, клуб, цирк, представление заклинателей змей, состязание борцов и петушиный бой, всё в одно время и в одном месте. Знатоки законов и суда пользуются огромным уважением и авторитетом. И все с кем-нибудь судятся. Только у самого бедного и несчастного человека нет никаких судебных дел. Но тогда его самого за что-нибудь судят.

Молодой рыбак совершенно ушел в тонкости доказательств, представленным владельцем убитого телёнка. Но в этот момент подбежавший черт ударил его кулаком в плечо и толкнул в сторону отеля.

Увидав Лесли, спускавшегося вниз к морю, бой заключил, что он собирается выйти в море на своём катамаране, и, оторвавшись с некоторым сожалением от увлекательного рассказа, сразу устремился навстречу Лесли с самой сияющей физиономией.

— Мастэр хочет идти в море. Прекрасная погода, мастэр. Ветер немного слаб, но мы сразу поставим парус. Сейчас всё будет готово, мастэр!

И, не слушая, что говорил Лесли, бой, нагнув голову, и сверкая голыми пятками, помчался к его катамарану, стоящему на песке, в стороне от других.

Лесли невольно заразился его энтузиазмом и, улыбаясь, шел за ним, решив раз уж так полчаса покататься.

Ветер в море оказался сильнее, чем можно было думать на берегу. Катамаран поднимался и опускался, скользя по волнам, как буэр по льду, и повинуясь каждому движению рулевого весла. И у Лесли долго не хватало духу поворачивать назад. А, возвращаясь, пришлось лавировать против набежавшего бриза, и в результате Лесли вернулся в отель только в половине десятого.

В столовой отеля, через которую проходил Лесли, уже кончался «брейкфаст». И хотя Лесли чувствовал порядочный аппетит после двух часов на воде, он хотел пройти к себе, чтобы больше не терять времени. Но «старший бой», в белой узкой юбке, с черепаховым гребнем на голове, в белом смокинге и босиком, поклонился ему так почтительно-фамильярно, как умеют это делать только индийские слуги, и Лесли невольно подошел к своему столику и сел.

Черт забежал вперёд его, прыгнул на стол и превратился в карточку кушаний, кокетливо прислонившуюся к вазочке с цветами.

Молодой бой принёс чай и варенье, как это полагается к первому завтраку и остановился, ожидая распоряжений.

Лесли налил себе большую чашку крепкого чаю и, отхлебнув, взглянул мельком на карточку и велел подать себе традиционную английскую жареную копченую селёдку. После селёдки он спросил, также национальную, яичницу с поджареными ломтиками страшно солёной свиной грудинки, потом небольшой бифштекс с жареным луком, потом индийское кушание-кёрри, которое нигде не подают так, как на Цейлоне. Кёрри- это целый ритуал. Сначало старший бой принёс горячий, рассыпчатый, душистый рис. Лесли положил на тарелку порядочную порцию. Потом другой бой принёс два блюда с судочками с разными соусами- соус из раковых шеек, соус из рыбы, соус из яиц с томатом, соус из кусочков рублённого мяса, очень противный желтый соус из корня кёрри и соус из какой-то зелени вроде стручков. Лесли положил себе из трёх судочков. Потом третий бой принёс большое блюдо, разделённое чуть не на двенадцать отделений, тут были- тертые кокосовые орехи и маленькая сушеная, довольно вонючая рыбка, перец во всевозможных видах, рублёный лук, какая-то очень едкая желтая паста и еще разные странные приправы. И в заключение опять старший бой поставил перед Лесли вазу с жгучим чётни, консервированным манго.

Пока Лесли клал себе разные ингредиенты кёрри и перемешивал их на тарелке, как это полагается, я с ужасом увидел, что всё это был черт. Из одной миски торчали его ножки, в другой плавала голова и т. д.

После кёрри, от которого страшно жгло во рту, Лесли выпил две чашки чаю и съел несколько тостов с вареньем. Потом он взял себе сыру и, отказавшись от сладкого, принялся за фрукты. Апельсин, несколько бананов и потом манго. Манго, это довольно большой, тёмно-зелёный, тяжёлый и холодный плод. Держа его левой рукой на тарелке, вы отрезаете ножом большие куски вокруг косточки и потом едите ложкой холодную, ароматную и сочную мякоть, похожую на смесь ананасового и персикого мороженого, иногда ещё и с отвкусом земляники. Два манго, бутылка джинжера и папироска, это был конец завтрака Лесли Уайта.

Докуривая папироску, Лесли вспомнил, что ему необходимо поехать в город. Это было досадно, приходилось опять отложить работу.

Поез железной дороги бежал под пальмами вдоль морского берега, зелённая волна поднималась стеклянным валом и падала, разбегаясь по песку белой пеной и подкатываясь к самому поезду. В море было столько сияния и блеска, что глазам на него было больно смотреть. Но Лесли и не особенно хотелось на это смотреть. Сейчас он ясно чувствовал, что видел всё это каждый день, и он думал, что поезд идёт очень медленно. Ему нужно было зайти на службу и к портному и вернуться к ленчу. Думать ему не хотелось, но было приятно вспоминать, что у него в запасе есть что-то очень хорошее, к чему он вернётся, когда придёт время.

Чертик был здесь же, хотя он и имел довольно усталый вид. (Я понимал, что ему не даром достались два завтрака Лесли Уайта), вместе с тем он был, видимо, очень доволен собой. Он влез с ногами на диван против Лесли и сидел, временами поглядывая в окно.

С поездом в час двадцать Лесли вернулся обратно в отель. Было порядочно жарко в цейлонской тепловой оранжереи. Лесли зашел к себе умыться и переодеться и в свежем белом костюме и в безукоризненном мягком воротничке спустился вниз в столовую. Шел ленчь. Постоянный сосед Лесли по столику, отставной индийский полковник, кончил перед едой бутылочку стаута со льдом, которая ему полагалась для здоровья, и имел очень благодушный м расположенный ко всему на свете вид. Лесли весело поздоровался с полковником и развернул салфетку.

Бой поставил перед ним тарелку супа пюретомат. Но я видел, что это был не суп, а всё тот же черт. После супа черт превратился в разворное тюрбо; потом в жареную курицу с ветчиной и в зелёный салат; потом в холодную баранину с вареньем и с желе, потом в паштет из дичи и потом опять в кёрри, которое подавалось с той же помпой на двадцати пяти тарелочках. Всё это Лесли добросовестно уничтожал. После кёрри черт превратился в мороженое и потом во фрукты — апельсины, манго и ананас.

Кончив завтрак, Лесли встал, чувствуя некоторую тяжесть.

— Вот теперь я почитаю на свободе, сказал он себе, — к чаю нужно быть у лэди Джеральд.

Лесли прошел к себе в комнату, велел подать содовой воды с лимоном, снял с себя почти всё, что можно было снять, и присел к столу с книгой и с трубкой.

Страницу он прочитал очень внимательно, но на середине второй страницы он вдруг поймал себя на том, что повторяет всё одну фразу, и не может понять, что она значит. В тоже время он почувствовал странную тяжесть в веках, а когда оглянулся на кровать, заметил, точно в первый раз, что она имеет необыкновенно привлекательный вид. Машинально он положил книгу, подошел к кровати и зевнул. Черт уже вертелся тут и разглаживал наволочку. Лесли посмотрел для чего-то на часы и лёг на кровать. Почти сейчас же он заснул здоровым и крепким сном. А черт влез на кресло у стола и, взяв недокуренную трубку Лесли и книгу, которую тот читал, с важным видом начал выпускать клубы дыма и перелистывать книгу, нарошно держа её верх ногами.

Лесли спал часа два и так крепко, что когда проснулся, не мог сразу сообразить, что это: утро или вечер. Наконец. он посмотрел на часы, и увидав, что уже половина пятого, кубарем соскочил с кровати и принялся за одевание и умывание. Бой опять принёс ему содовой воды с лимоном, и через пятнадцать минут Лесли свежий и вымытый бежал на станцию, находившуюся около самого отеля, а впереди его бежал черт.

Пятичасовой чай у лэди Джеральд пили в саду. Меня немного удивило, когда я увидел Лесли Уайта за одним столиком с двумя дамами, одна из которых, высокая стройная блондинка, была Маргарет Ингльби. Но теперь я понял, почему Лесли так спешил.

Я познакомился с Маргарет за два года до этого в Венеции, и не знал, что она приехала на Цейлон. Она была здесь с тёткой, довольно болтливой седой дамой, и, как я понял из разговора, Лесли встречался с ней всего второй раз. Теперь он с увлечением рассказывал Маргарет про Цейлон, и их разговор совсем не был похож на обыкновенный small talk, шедший за другими столиками. Лэди Джеральд увела тётку показывать ей какие-то индийские редкости, и Маргарет с Лесли остались одни. Я не мог не видеть, что они производили большое впечатление друг на друга, и что Маргарет заметила это первая.

Она мне всегда очень нравилась. У неё был интересный стиль женщины с картины или гравюры восемнадцатого века. — «Женщина до последней тесёмочки», как сказал про неё один французский художник. — Ни малейшей сухости или резкости движений, обычных у англичанок, играющих в гольф; удивительная точеная шея, маленький рот — тоже большая редкость для англичанки — с каким-то особенным её собственным рисунком губ, огромные серые глаза, необыкновенно музыкальный голос и манера говорить медленно и немножко лениво.

Она видела, что производит впечатление на Лесли, и это ей доставляло удовольствие совершенно помимо каких бы то ни было мыслей или соображений. Она знала, что Лесли для неё совершенно невозможен. Тётак со своей обычной болтливостью уже говорила о нём с лэди Джеральд, и Маргарет слышала, что у Лесли ничего нет, что он живёт на жалование, что ему двадцать восемь лет, и что, в самом благоприятном случае, он будет в состоянии жениться только через десять лет. А Маргарет было уже двадцать девять лет, и она решила, что самое позднее через год она уже будет замужем, в крайнем случае за одним из своих вечных женихов, которых было целых три. Но тем не менее Лесли ей очень нравился. Он был не похож на других, интересно говорил о том, чего никто не знал, и что её всегда интересовало. И ей было приятно сидеть здесь в плетёном кресле, слушать Лесли и наблюдать, как его глаза- сами, по мимо его воли, время от времени проходят по её ногам и сейчас же усилием воли поднимаются вверх.

Наблюдая их, я заметил вдруг что-то знакомое и, приглядевшись внимательнее, я увидел, что Лесли и Маргарет, это были Адам и Ева.

Но, боже, сколько теперь между ними нагромоздилось загородок. Я понял, что значит ангел с огненным мечом в руке. Они даже смотреть друг на друга не могли без стеснения. А в тоже время они чувствовали оба, что хорошо знают друг друга, и давно знают, и сразу могли перейти на очень близкий тон, если бы позволили себе. Но они очень хорошо знали, что не позволят. Хотя это было странно и почти смешно, до такой степени они, в сущности, были близки.

Они кончили чай, и Лесли, которому черт подсунул из-за левого локтя тарелку с сэндвичами, машинально уничтожил порядочную горку.

— Пойдёмте смотреть ваше море, своим ленивым и мелодичным голосом сказала Маргарет. Большая часть гостей уже перебралась на другую сторону сада, выходившего к морю. Лесли поднялся, чувствуя смутную тревогу, что к ним кто-нибудь подойдёт. К счастью никто не присоединился к ним. Многие уже уезжали. В углу сада была каменная беседка со скамейками и с лесенкой к пляжу. Они сели здесь, и Лесли сел так, что перед ним на фоне моря и неба вырисовывался силует Маргарет. Немного направо от них, над тёмно-синим горизонтом моря, уже почти касаясь его, опускался большой красный шар солнца. Море слегка шумело, чуть набегал ветерок. И во всей природе разливалась предвечерняя тишь.

Лесли рассказывал про вчерашнего индуса.

— Что меня больше всего поразило, это моё собственное ощущение, говорил Лесли. — Я совсем не сентиментален, а между тем к этому старику во время разговора я испытывал положительно нежное чувство, точно он был мой отец, которого я давно не видал, потерял и вдруг нашел. Что-то вроде этого. Вы понимаете? И ведь в сущности со многим из того, что он говорил, я не был согласен. Это чувство шло как-то наперекор моему сознанию.

— Но, значит, Индия действительно существует, говорила Маргарет. — Нет, вы просто должны узнать всё до конца. Подумайте, как это удивительно интересно. Вдруг вы найдёте настоящее чудо. Я читала всё, что пишут об этом, там всегда не хватает самого главного. И вы чувствуете, что люди, которые пишут, сами в действительности ничего не знают и всегда кому-нибудь верят.

Лесли с восхищением слушал Маргарет, она говорила буквально его мысли- и его словами.

— Нет, этот старик производит совсем другое впечатление, сказал он; я именно чувствовал, что он знает и что через него можно найти людей, которые знают ещё больше…

И вдруг Лесли почувствовал, что всё, что он говорил об индусе, приобрело какой-то особенный новый смысл, от того что это он говорил Маргарет. И Лесли вдруг понял, что если бы он мог сделать два шага, отделявшие его от Маргарет, взять её за талию и повести с собой к самому морю и идти с ней у воды, подкатывающейся под ноги, дальше и дальше, пока зажгутся звезды, куда-то, где нет совсем никак людей, а только он и она, то тогда вдруг станет полной реальностью всё, о чем говорил старик-индус. И не нужно будет никакой йоги и никакого изучения, а просто нужно будет только идти с Маргарет по морскому берегу, смотреть на звёзды, ждать восхода солнца, забираться в лесную глушь в жаркий полдень, а вечером опять выходить к морю, и идти, идти, всё дальше и дальше.

И вместе со всеми этими мыслями Лесли почувствовал вдруг, до какой степени хорошо и близко он знает Маргарет, знает прикосновение её рук и всего тела, запах волос, взгляд её глаз совсем близко от своих, легкое движение ресниц, прикосновение щеки, губ, ощущение движений её тела… всё это прошло вдруг как сон. На короткий, не имевший протяжения момент, он вспомнил Маргарет и вспомнил такой же вечер на таком же морском берегу. — Так же опускался красный шар солнца в потемневшее море, так же шумел, набегая, прибой, и так же шелестели пальмы…

Ощущение было так сильно, что у него перехватило дыхание, и он вдруг замолчал.

Маргарет слушала его, слегка повернув к нему голову. Всё, что он говорил, было ново и занимало её. Но её смешило, что ей хотелось совсем другого. И она внутренне смеялась над тем, как удивился бы Лесли Уайт, если бы она сделала то, о чем думала. А ей хотелось, совсем как маленькой девчонке, взять Лесли за плечи и потрясти. Инстинктом она чувствовала, какой он сильный и тяжелый, и её волновало ощущение этого твердого и в тоже время эластичного и твёрдого тела. Она чувствовала, что если возьмёт Лесли Уайта за плечи, то даже не сдвинет с места, и ощущение этой силы и живой тяжести было как-то особенно приятно, сливаясь с ощущением его взгляда, который с усилием отходил в сторону и опять притягивался к её ногам, рукам, губам.

-Глупый, говорила она себе, — если бы он знал, о чем я думаю. — У неё в глазах начинали сверкать какие-то огоньки.

А где же черт? подумал я. Интересно, что он теперь делает? Неужели Лесли его совсем съел?

Но в этот момент я увидел, что из под скамейки, на которой сидел Лесли, высовывается голова черта со взглядом, устремлённым на Маргарет.

Я даже вздрогнул. Эта была сама «ревность с зелёными глазами». Вот тут вся сатанинская природа черта сказалась целиком. В этом взгляде была безконечная ненависть и злоба, какой-то грубый отвратительный цинизм и безумный, видимо, хватающий за самую глубину чертовой души страх.

— Чего он так боиться? спросил я дьявола.

— Неужели ты не понимаешь? — ответил тот. — Лесли каждую минуту может исчезнуть от него. Подумай, что он должен чувствовать. Это после всего его самопожертвования! Ты видел, как он любит Лесли. И теперь из-за этой дрянной девчонки все его труды могут сойти на нет. Ты видишь, что Лесли опять весь в этих фантазиях. И теперь они особенно опасны. Ты замечаешь, что он уже вспоминает. Конечно, он не может понять этих воспоминаний. Но всё-таки он очень близок к опасным открытиям.

— Ты говоришь, что он может исчезнуть. Каким образом? спросил я.

— Если сделает этот шаг, сказал дьявол.

— Какой шаг?

— Этот один шаг, который разделяет их. Только он не сделает. Подумай, в саду у лэди Джеральд. Конечно, нет! И что он может сделать? Они и так слишком долго сидят вдвоём. Это можно пока извинить только тем, что Маргарет недавно приехала и её интересуют такие вещи, как закаты солнца на морском берегу.

Они сидели вдвоём в сущности очень недолго. Берёт гораздо больше времени рассказать это. Я видел это потому, что солнце, золотым краем касавшееся горизонта, когда они вышли к пляжу, ещё не совсем погрузилось и посылало последние лучи. А оно опускается очень быстро.

Но Маргарет уже заметила странность положения и коротким усилием оторвалась от грёз, которые начинали захватывать и её.

Она заметила, как изменился голос Лесли, как он вдруг замолчал, — и почувствовала, что должна спасать положение, иначе выйдет что-нибудь глупое. Опасаться она ничего не могла. Чего же можно было опасаться в саду лэди Джеральд? Дьявол был совершенно прав. И Маргарет даже могла быть уверена, что Лесли ничего не скажет. Но молчание тоже делалось через чур многозначительным.

Поэтому Маргарет заговорила, придавая своему голосу тон немного насмешливый металлический оттенок, который, как она знала по опыту, очень хорошо действует на мужчин и который выручал её во многих трудных случаях жизни.

Ещё в школьные годы она получила название «ледяной Маргарет».

— Удивляюсь, куда девались все гости лэди Джеральд, сказала она. — Мы, кажется, одни на необитаемом острове.

Прошли верных три секунды, пока Лесли нашел голос и ответил. Но, когда он заговорил, Маргарет почувствовала, что кризис миновал.

— Вероятно, они пошли к морю, сказал Лесли, вставая.

Маргарет сбежала вниз по каменным ступенькам, и они увидели невдалеке группу мужчин и дам около кокосовых пальм. Мальчики-сингалезцы показывали своё искусство, и на одну пальму карабкались сразу десять мальчишек, совершенно, как обезьяны.

Лесли с Маргарет направились туда. И теперь Маргарет стало немножко жалко настроения, которое она спугнула. Она тоже что-то смутно вспомнила, но её воспоминания были другие. Она чувствовала себя маленькой девочкой, а Лесли был мальчишкой. И ей хотелось дёрнуть его за рукав, бросить в него горсть песку и пуститься бежать, крикнув ему, чтобы он ловил её.

— Как скучно быть большими и как хорошо было бы играть с ним, успела сказать себе Маргарет.

Они уже подходили к группе гостей лэди Джеральд. Все смеялись и болтали, и длинный немец в удивительном жёлтом полотняном костюме, какие продаются в Порт-Саиде специально для немецких путешественников, щелкал кодаком, снимая лазивших мальчишек.

— Слишком темно, тихо сказала Маргарет. — Или можно снимать? — спросила она, поворачиваясь к Лесли. Она чувствовала себя немножко виноватой перед ним, и ей хотелось загладить это.

— Смотря по тому, какой аппарат, сказал Лесли. — А вы снимаете?

— Да, и у меня очень хороший и дорогой аппарат, сказала Маргарет, мельком вспоминая подарившего ей этот аппарат одного из своих вечных женихов, — только я не умею с ним обращаться.

— Хорошим аппаратом можно, сказал Лесли, всё ещё чувствуя себя обиженым. — Если стать спиной к морю, то с объективом 4.5 можно снимать сейчас одной сотой секунды на самых быстрых пластинках и пятидесятой на плёнках. Но у этого типа с Брауни ничего не выйдет, — прибавил он, смягчаясь и чувствуя, что долго не может сердиться на Маргарет.

— Обратите внимание на этот жёлтый костюм и голубой галстук. Это идея немецкого туриста о тропическом костюме. Удивляюсь, откуда лэди Джеральд выуживает таких господ.

Говоря это, Лесли посмотрел на Маргарет, и вдруг его схватила за сердце такая щемящая тоска, что он сам изумился. И в этой тоске опять было воспоминание чего-то, точно он когда-то раньше также терял Маргарет, как должен был потерять сейчас. И сразу всё стало скучно и противно, и весь мир превратился в какого-то немца в шутливом костюме с шутовским акцентом.

С Маргарет заговорили две дамы. А Лесли отошел в сторону и закурил. Если бы он мог видеть черта, то он заметил бы, что черт посмотрел сначало со злобой и с торжеством вслед Маргарет, потом перекувырнулся три раза на песке, подбежал к нему и стал против него, передразнивая его движения и делая вид, что курит какую-то палочку.

Потом все пошли к дому и стали прощаться. Когда Лесли взял тёплую и мягкую руку Маргарет, между ними пробежал электрический ток. Это было последнее.

Потом Лесли ехал домой, опять по той же железной дороге. Он сидел один в купе, курил трубку, и в душе у него шел целый вихрь самых противоположных мыслей и настроений.

С одной стороны все его мысли об искании чудесного приобрели какие-то новые, совершенно необыкновенные краски, когда к ним примешивалась мысль о Маргарет. С другой стороны он знал, что о Маргарет он не может даже мечтать.

Он давно уже пришел к заключению, что ему с его привычками и взглядами нужно быть одному. И теперь он чувствовал, что он должен держаться за эту мысль, не допуская никаких колебаний и уклонений. Средств у него никаких не было. Службу, какую бы то ни было, он мог терпеть только до тех пор, пока знал, что каждую минуту может её бросить. Мечты о любви были бы только слабостью и больше ничем. Маргарет должна выйти замуж, может быть, у неё даже есть жених. Впрочем, лэди Джеральд знала бы. Но всё равно, разве он может мечтать о женитьбе? Женатый он был бы связан, привязан к одному месту, к службе, должен был бы идти во всём на тысячу уступок и компромиссов, на которые он теперь ни за что не пойдёт. И потом, всё равно это невозможно. Его жалования едва хватает ему одному. Нельзя же жить с женой в отеле. Чтобы жениться нужно по крайней мере в пять раз больше, чем он получал.

Лесли говорил себе все эти благоразумные вещи, но в тоже время он чувствовал, что в Маргарет было что-то, уничтожавшее всякое благоразумие и всякую логику, что-то такое, ради чего можно было пойти на всё, согласиться на всё, не думать ни о чём.

Да, Маргарет… — сказал он себе, точно это имя было каким-то магическим заклинанием, делавшим возможным всё невозможное.

Черт, лежавший на диване, свернувшись в клубок, заворчал, как собака, и, открыв один глаз, посмотрел на Лесли теперь уже с нескрываемой ненавистью.

— Нет, я не должен думать об этом, сказал Лесли.

Он закрыл глаза, откинулся на спинку дивана и стал стараться увидать лицо старика-индуса, желая вместе с тем вызвать в памяти его слова. Но вместо этого он увидал Маргарет, медленно говорящую:- «пойдёмте смотреть ваше море».

— Милая, тихо сказал Лесли, и черт заскрипел зубами и съёжился совсем в комочек. Вероятно, он чувствовал себя скверно, потому что временами начинал дрожать, совсем как собаченка под дождём.

А Лесли погрузился в мечтания, очень смутные, но необыкновенно приятные, в которых Маргарет переплеталась с какими-то чудесами, которые Лесли должен был найти с помощью старика-индуса в каких-то пещерах, у каких-то йогов.

— Должно же что-нибудь быть во всём этом, говорил он себе. Да, этот русский (это был я) совершенно прав, мы должны найти новые силы. С тем, что у нас есть, мы не можем устроить свою жизнь, можем только проигрывать. Нужно найти какой-то новый ключ к жизни, тогда всё будет возможно.

И в голове Лесли всё время мелькали неясные, но захватывающие картины, в которых главное место занимала Маргарет.

Как всегда бывает в таких случаях, его сознание раздвоилось. Один Лесли прекрасно понимал, что в пределах обыкновенных, земных возможностей, Маргарет также недоступна для него, как жительница Луны. Но другой Лесли совершенно не желал считаться ни с какими земными возможностями и уже строил что-то фантастическое, по своему переставляя кубики жизни.

Было необыкновенно приятно думать о Маргарет. Пускай даже, она не знает этого. Лесли чувствовал себя рыцарем, который будет служить своей принцессе даже без её ведома. Но, когда он добьётся чего-нибудь, когда он найдёт чего-нибудь, он напишет ей какое впечатление произвела на него эта встреча, как много сделала на него Маргарет, сама того не подозревая, и как он для неё искал и нашел.

как только Лесли останавливался в своих мечтаниях, какой-то другой голос в нём немедленно брал нить и продолжал говорить, что Маргарет может ответить на его письмо, может написать, что она часто вспоминает Цейлон, помнит их встречу и разговор и собирается приехать опять, если не в этом году, то в будущем.

Лесли мечтал совсем как школьник, но в этих мечтах было больше реального, чем даже он сам думал. Многим показалось бы просто сумасбродством тратить время на такие воздушные замки, но я давно привык думать, что самое фантастическое в жизни и есть самое реальное. Я хорошо знал Маргарет, потому что знал этот тип, и мечты Лесли совсем не казались мне невозможными. Именно такие мечты имели шансы на осуществление. Маргарет считала себя очень положительной и практичной, но в этом она ошибалась. В действительности она принадлежала к женщинам, рождённым под особым сочетанием планет, благодаря которому они доступны влияниям, идущим со стороны фантастического и чудесного. И если бы Лесли когда-нибудь сумел затронуть эти струны её души, она бы пошла за ним, не спрашивая ничего другого.

Черт, по видимому, был одного мнения со мной, потому что ему очень не нравились мечты Лесли. Он проснулся и сидел, делая гримасы, точно у него болели зубы. А потом, очевидно, не выдержав больше, он подпрыгнул и выпрыгнул в окно.

Перевернувшись три раза в воздухе, черт влетел в окно узенького отделения третьего класса, где было совершенно темно (из экономии вагоны третьего класса не освещаются на Цейлоне) и очень тесно и шумно. Там он вмешался в начинавшуюся ссору и в короткое время довёл её до довольно оживлённого состояния. Это немножко подняло его настроение, и, когда он догнал Лесли по дороге от станции к отелю, у него не было такого несчастного вида и, видимо. он готов был на дальнейшую борьбу. Хотя я заметил, что вообще теперь к вечеру он был только тенью самого себя, до такой степени было ему, очевидно, трудно пасти Лесли Уайта.

Лесли прошел к себе в комнату и, не зажигая огня, сел у стола. В этой комнате на него сразу нахлынула действительность, и он очень ярко ощутил, что больше не увидит Маргарет. Завтра утром она уезжает в Кэнди и оттуда в Индию. Его отпуск на днях кончается и, вероятно, его пошлют в командировку в джунгли, в юго-западную часть острова.

Он встал и пустил электричество. Жмурясь от света, он закрыл ставни-жалюзи и достал из стола толстую тетрадку, в которой вчера делал заметки.

Как-то странно чужим показалось ему сегодня всё, что он писал вчера. Точно год прошел со вчерашнего вечера. Всё было так наивно, почти по детски. Лесли вспомнил утро и прогулку на катамаране. И это было тоже давно. Теперь он сразу начал понимать столько нового. У него точно раскрылись глаза. И всё это произошло в течение последних двух часов от разговора с Маргарет, от нахлынувших на него ощущений, от смутных воспоминаний чего-то. Все вчерашние мысли как-то перестроились на новый лад, когда в них вошла Маргарет, и стали ещё ближе, ещё реальнее и в тоже время ещё недоступнее, ещё труднее.

— Нужно разобраться во всём этом, сказал себе Лесли и невольно оглянулся кругом. И почему-то комната отеля в этот момент показалась ему особенно пустой и скучной.

В дверь постучали.

— Приходите обедать, Уайт, сказал голос за дверью. — Там приехал один человек, минеролог из Ратнапуры, вам нужно познакомиться с ним.

Лесли не хотел идти обедать, но стены кругом смотрели на него как-то очень негостепреимно, казалось уж черезчур мрачно сидеть здесь одному, и он почти обрадовался предлогу уйти отсюда и быть среди людей.

— Ладно, сказал он.

Ещё полсекунды Лесли колебался. Скучно было одеваться. Но в тоже время он чувствовал, что не в силах просидеть вечер один. Он слышал раньше про этого минеролога из Ратнапуры. Это был человек, влюблённый в Цейлон, знающий местную жизнь лучше людей, родившихся на острове; человек того типа, с которыми Лесли любил встречаться, у которых всегда можно было что-нибудь узнать, чему-нибудь научиться.

Лесли нехотя встал и начал раздеваться. Черт так и забегал вокруг него. Скоро в смокинге, в высоком воротничке и в лакированных ботинках Лесли шел в столовую.

— Халло, Уайт, заходите сюда, закричала компания из бара. Его познакомили с минерологом, и в тоже время черт перекинулся в довольно объёмистую рюмку виски с пиконом и очутился в руке у Лесли. Лесли с недоумением посмотрел на рюмку, но выпил. — Нет, благодарю, — сказал он, когдаему стали наливать другую. Пить ему не хотелось. Но минеролог его заинтересовал. Это был маленький, черный как жук, человек, сразу расположивший его в свою пользу сингалезскими анекдотами.

Вся компания пошла в столовую. Черт забежал вперёд и превратился в тарелку черепахового супа, ставшую перед Лесли. Полковник обедал в городе и на его место сел минеролог. За разговором Лесли кончил суп и в честь гостя велел подать бутылку вина. Черт воспользовался этим и превратился в майонез из раков. Он имел очень аппетитный вид, и Лесли положил его себе гораздо больше, чем позволяло благоразумие. Белое вино со льдом уничтожило ощущение, что майонеза было слишком много, а черт к этому времени превратился в жареную рыбу с очень замысловатым соусом. Когда Лесли кончал свою порцию, я заметил, как черт, пошатываясь и держась за голову, отошел от стола.

Подали бифштекс из черепахи, потом жареную утку с салатом. И всё это, конечно, был черт.

Хотя черту это и не легко доставалось, но он, очевидно, решил доканать Лесли. А Лесли, у которого никогда не было никаких неприятностей с желудком, ел всё, что перед ним ставили, тем более, что он ещё чувствовал разочарование в жизни, когда вспоминал о Маргарет.

Черт превратился в жареную баранину с каким-то кислым соусом. Потом в индюка, жареного с ветчиной, потом в пудинг, потом в сладкий крем; потом, совершенно непонятно почему, после сладкого, в горячий поджаренный тост с икрой. Вообще на столе проходило обычное нелепое цейлонское меню из полутора десятка довольно скверно приготовленных блюд, все почему-то одинакового вкуса, но с очень большим количеством острых приправ, больше подходящих для полюса, чем для экватора.

Затем, очевидно, уже из последних сил черт превратился в миндаль, синий изюм и в очень острый и жгучий «индийский дессерт», фрукты сахаром с инбирем, — и, наконец, стал перед Лесли в виде чашечки кофе. Хотя Лесли был и очень здоровый человек, но даже он почувствовал тяжесть во всём теле.

Минеролог ехал в город. Два других соседа Лесли шли неподалёку играть в бридж. Он оставался один. — Ну, вот и отлично, подумал он лениво, — пойду работать.

Он встал, но после почти незаметного колебания, пошел не к себе в комнату, а на веранду. — Нужно выпить соды, сказал он себе. — Большую виски с содой, — сказал он бою.

На закрытой стеклянной веранде, в низких креслах с длинными ручками, на которые можно было класть ноги, дремало четыре человека с вчерашними газетами. Лесли набил трубку и взял газету. Принесли виски. Он отхлебнул из стакана, выпустил несколько клубов дыма и зевнул.

О чём-то ему нужно было думать, но мысли ползли в голову ужасно лениво.

— Завтра я всё это соображу, сказал себе Лесли.

Ещё через полминуты он лениво положил погасшую трубку на столик. Потом он повернул голову набок, глубоко вздохнул, и ещё через полминуты его дыхание уже стало совершенно ровным.

Лесли спал.

А на ручке кресла, не желая всё-таки отойти от него, висел черт, совершенно прозрачный и мягкий, как пустой пузырь, из которого выпустили всё содержимое.

— Видишь, сказал дьявол, — вот она наша жизнь. Это ли не самопожертвование? Подумай, ведь, бедный черт должен следить за каждым его шагом, не оставлять его ни на одно мгновение, чуть не ежеминутно предоставлять ему себя на съедение, доходить вот до такого состояния и в результате всё-таки рисковать его из-за каких-нибудь глупых фантазий. Ну, что, разве кто-нибудь из вас был бы способен на что-нибудь подобное? А что бы с вами было без нас?

— Не буду спорить, сказал я. Вижу, что вы вкладываете много усилий и изобретательности в то, чтобы держать нас в своих руках. Но я не верю, чтобы такие простые средства действовали долго.

— Они действуют со времени Адама, скромно сказал дьявол. И их главное достоинство заключается именно в том, что они очень просты и не вызывают подозрений.

Люди в этом отношении разделяются на два разряда. Одни не предполагают опасности с этой стороны. Даже, когда им говорят, они не хотят видеть её. Понимаешь, им даже смешно думать, что завтраки, обеды и ужины могут иметь какое-то отношение к их «духовному развитию», мешать ему и останавливать его. Им кажется оскорбительной сама мысль о такой зависимости духа от тела, они из самолюбия не могут допустить её и не желают считаться с этим. По их мнению, одна сторона жизни идёт сама по себе, а другая сама по себе. Конечно, вследствие этого, как все люди, обманывающие себя, они уже нашли.

А другие, наоборот, кусочком мозга поймут, где опасность, но сейчас же ударяются в противоположную крайность. Начинают проповедывать воздержание и аскетизм и доказывать, что это хорошо само по себе и угодно Богу, и высоко морально, и тому подобное. При этом обыкновенно они не столько следят за собой, сколько за своими ближними. Это наши любимые сотрудники.

— Пускай даже так, сказал я. — Но всё-таки я уверен, что Лесли Уайт, раз уж он заинтересовался йогой, доберётся до сути дела.

Дьявол, видимо, со злобой стукнул ногой с копытом о камень и из скалы вылетел целый сноп искр.

— Ты прав на этот раз, сказал он. — Лесли добрался до сути дела, и, что ещё хуже, он нашел пути сношения с другими такими же сумашедшими. И теперь это создало для него очень опасное положение.

Я расскажу тебе, как это вышло.

— Началось всё с того, что, проезжая на юг Цейлона, он опять заехал в тот буддийский монастырь, где вы с ним познакомились. Ну вот, ты знаешь его привычку во всё совать нос. Распрашивая о жизни монахов, он заинтересовался вопросом, что они едят, как едят, когда едят. И когда ему рассказали, что согласно правилам для буддийских монахов, они ничего не едят после полудня, он весь так и загорелся:- почему это так?

В конце концов он решил попробовать такой режим на себе. И теперь он питается рисом и фруктами и ест один раз в день. А это очень опасная игра. Но ещё хуже другое. У него явилась мысль, что он не один. А ты знаешь, что когда у человека явится эта мысль, он очень скоро найдёт подтверждение. Кончилось это тем, что он узнал о существовании цепи. Говоря иначе, произошло то, что ему обещал старик-индус, что среди тёмной ночи он увидит огоньки людей, идущих в один храм, на один праздник. Ну, а это уже, знаешь, скверно. Я в этот бред не верю. Но людям это очень опасно, особенно таким, типа Лесли Уайта, которые не удовлетворяются хорошими словами и добрыми намерениями. Я-то знаю, что это за праздник. Все эти люди идут к собственной гибели; летят, как бабочки, в огонь. Я уж это говорил тебе.

И ты понимаешь, их собственная гибель ещё туда сюда, хотя мне и их жалко. Но, ведь, они за собой и других тащат. Вот что ужасно. Я не верю ни в какую мистическую цепь, ни в какой храм, но я должен сказать тебе, что пробуждение каких-то стремлений в этом направлении меня пугает. И в конце концов мне придётся прибегнуть к экстренным мерам, тоже довольно старым, но взять их на этот раз в более сильной дозе.

— Что же это за меры?

— Ну, это я тебе теперь не могу сказать, я и так разболтал тебе слишком много. Скажу только, что это- ставка на благородство. И в этой игре я ещё ни разу не проигрывал.

— Да, откровенно говоря, меня удивило, что ты так разоткровеничался со мной, сказал я. — Ведь, я же могу всё это рассказать людям.

Дьявол рассмеялся неприятным дребезжащим смехом.

— Можешь рассказывать, сколько хочешь, сказал он. — Тебе никто не поверит. Потомки животных не поверят, потому что это им не выгодно, а потомки Адама не поверят из великодушия. Они решили, что во чтобы то ни стало, считать потомков животных равными себе или даже самих себя считать потомками животных. Ну, а кроме того моё экстренное средство надолго остановит всякие разговоры. Теперь прощай!

Очевидно, дьявол меня хотел поразить на прощание. Он вдруг стал расти и подниматься. Скоро он стал выше слона, потом перерос пагоды. И, наконец, стал огромной черной тенью, перед которой я почувствовал себя маленьким, как это бывает иногда среди гор.

Черная Тень двинулась, я двинулся за ней. И на равнине Тень стала ещё больше, поднимаясь до неба. Потом за спиной Тени протянулись два черных крыла, и Тень начала отделяться от земли, постепенно закрывая всё небо, как черная туча.

С этим впечатлением я проснулся. Лил проливной дождь. Небо

было затянуто серыми тучами, и по склонам гор разбегались обрывки туманов, сгущаясь опять в каждой ложбинке. Я чувствовал себя усталым, разбитым и больным. Постояв некоторое время на веранде, я решил, что никуда я не пойду, ничего смотреть не хочу и поеду обратно. Всё равно под этим дождём идти к храмам было невозможно, и потом теперь днём пещеры меня совсем не интересовали. Я чувствовал, что они будут пустые.

Пока мой возница запрягал лошадей в тонгу, я собирал свои вещи, и почему-то мне хотелось скорее уехать отсюда. О своём сне я мало думал. И я не мог даже сказать, был ли это, действительно, сон, или я просто фантазировал от скуки во время бессоницы…

Потом мы поехали опять с горы на гору, над пропастями, где далеко внизу чернели развалины, остатки водопроводов и водоёмов; проезжали сквозь ворота мёртвых городов, окруженных стенами- и с домами, внутри которых растут деревья; проехали Даулатабад с его крепостью на круглой скале, похожей, по выражению Пьера Лоти, когда-то в этих местах, на недостроеную вавилонскую башню и с башней-минаретом, в которой живут теперь дикие пчелы.

А на станции я узнал приятную новость, что размыло пути и что мне придётся ждать, неизвестно сколько времени, пока его починят. В результате я просидел там три дня. Но это уже относится к удовольствияи путешествия по Индии в сезон дождей.

Вскоре после этого я возвращался из Индии, и по дороге в Европу меня настигли вести о войне.

А в октябре в Лондоне я ещё раз видел Лесли Уайта.

Я ехал на верхушке бёса от Странда к Пиккадили, и на углу Хеймаркет нас остановили проходившие солдаты.

Волынки весело высвистывали бойкий марш, отбивали дробь барабаны, и перед нами проходил, очевидно, вновь формируемый шотландский полк. Впереди на кровной английской лошади, длинной и тонкой, ехал полковник, прямой и широкоплечий, с большими опущенными усами, в маленькой шапочке с ленточками, и потом шли ряды солдат в перемешку с добровольцами, из которых многие были ещё не в форме: одни ещё в пиджаках, но уже в шотландских шапочках, другие ещё даже в шляпах, но уже все с ружьями; все молодец к молодцу, высокие, стройные и идущие тем особенным широким и лёгким шагом, каким ходят шотландские полки. Они были все удивительно стильны, я прямо загляделся на них, и полковник на своей лошади, и высокий худой унтер-офицер с голыми коленками, проходивший с моей стороны, не спуская глаз со своего взвода- во всех было что-то особенное, отличающее шотландцев от всех солдат всего мира.

Это особенное по-моему досталось им от Рима. Шотландские солдаты, это- римские солдаты, сохранившие и свой шаг, и свой тип, и свой костюм. Форма шотландцев с голыми коленками, которая кажется очень смешной, когда мы говорим, что они одеты в «юбочки», на самом деле это римский костюм, переживший 2000 лет. И теперь суровая простота хаки, уничтожившая традиционные шотландские клетчатые ткани, ещё больше приблизила их к Риму.

Эти мысли и все другие, — мучительные и противоречивые мысли о войне, с которыми я жил два месяца, пробегали у меня в голове, пока я смотрел на солдат. И я опять ощутил весь этот кошмар, от которого временами я всё ещё надеялся проснуться.

Один взвод растянулся и потерял ногу. Высокий лейтенант, шедший сбоку, повернулся и коротко скомандовал что-то. Молодые солдаты, смеясь, подбегали, равнялись и быстро впадали опять в такт марша. Лейтенант остановился, с серьёзным взглядом пропуская их мимо себя. Это был Лесли Уайт.

Весело играли волынки, и отбивали дробь барабаны, весело проходили солдаты и добровольцы с короткими ружьями на плечах. А мне вдруг стало как-то физически холодно.

Я не мог больше смотреть на солдат с эстетической точки зрения.

Я всё вспомнил: пещеры Эллоры, храм Кайлас, и черную тень дьявола, и его угрозу, которую я тогда не понял.

Да, очевидно, это и было его экстренное средство, которое он собирался пустить в ход, чтобы отвлечь Лесли Уайта и других ему подобных от вредных мыслей и вредных стремлений.

В этот момент я ощутил всю невероятную безвыходность положения.

С одной стороны жертва Лесли Уайта и других, проходивших внизу, была прекрасна. Если бы они и многие другие не решили отдать свою жизнь, молодость, свободу, потомки животных уже совершенно явно диктовали бы всему миру свою волю. Варвары давно бы пришли в Париж, и, может быть, теперь они уже разрушили бы Nоtrе Dаmе так же, как разрушили собор в Реймсе. Погибли бы умные старые химеры, которые всегда так много говорили мне; улетела бы от земли эта странная сложная душа… Сколько всего ещё они могли разрушить!..

И в тоже время во всём, что происходило, было что-то ещё более ужасное. Я понимал, что потомки Адама могли оказаться в разных лагерях. Где им теперь узнать друг друга? Была или не была цепь, начала она создаваться или нет, я не знаю. Но я чувствовал, что теперь надолго была разбита всякая возможность понимания чего-либо. Все шашки опять были спутаны на доске жизни. И из глухих подземелий пошлости были выпущены на землю целые тучи лжи и лицемерия, которыми теперь должны были дышать люди, я не знаю сколько времени.

Солдаты прошли, и тяжелый бёс, покачиваясь, двинулся вперёд, объезжая другой бёс, остановившийся впереди.

— Что осталось теперь у Лесли Уайта от йоги и от буддизма? — спросил я себя. — Теперь он должен и думать, и чувствовать, и жить, как римский легионер, обязанность которого защищать от варваров вечный город. Совсем другой мир, другая психология. Теперь все эти тонкости — ненужная роскошь. Вероятно, он уже забыл о них или скоро забудет. А кто знает в конце концов, где больше варваров- за стенами вечного города или внутри стен. И как их узнать? Ключь опять брошен в глубокое море.

«Ставка на благородство», вспомнил я слова дьявола. И я не мог не признать, что на этот раз он опять выиграл.