(*) Сочиненіе Александра Шишкова. Въ С. Петербургѣ, въ типографіи Ивана Глазунова, 1811 года.
Читая разныя творенія почтеннаго сочинителя Разговоровъ о словесности, я всегда имѣю въ мысляхъ своихъ его намѣреніе, благородное и полезное. Чего желаетъ онъ? Чтобы многіе изъ насъ, оставивъ слѣпое, раболѣпное и невѣжественное пристрастіе къ чужбинѣ, устремили разумъ свой на собственное достоинство; чтобы приучили себя заботиться о приобрѣтеніи тѣхъ познаній, которыя необходимо нужны для счастія нашего и славы; чтобы къ очищенію и обогащенію языка своего старались употреблять только тѣ пособія, которыя могутъ быть истинно къ тому полезными, и которыя одобряются здравымъ разсудкомъ, a не прихотями легкомыслія и невѣжества. Я люблю подобные совѣты, почитая ихъ весьма нужными, при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, и для того, прежде нежели предложу нѣкоторыя замѣчанія свои на Разговоры, поспѣшаю сообщить читателямъ прекрасное ихъ окончаніе.
«Священныя книги снабдили бы насъ избранными словами, краткими выраженіями, красотою и приличіемъ иносказаній, высотою мыслей и силою языка. Изъ лѣтописей нашихъ и другихъ подобныхъ имъ сочиненій снова присвоили бы мы себѣ много хорошаго и прямо Рускаго. Народный языкъ., очищенный нѣсколько отъ своей грубости, возобновленный и принаровленный къ нынѣшней нашей словесности, сблизилъ бы насъ съ тою пріятною невинностію, съ тѣми естественными чувствованіями, отъ которыхъ мы удаляясь, дѣлаемся больше жеманными говорунами нежели истинно краснорѣчивыми писателями. Мы бросились на новѣйшіе иностранные языки, и переводя съ нихъ, стали придерживаться ихъ свойствамъ. Чего у нихъ въ языкъ нѣтъ, того уже и мы въ сочиненіяхъ своихъ употреблять не смѣемъ. Сіе излишнее подражаніе имъ отводитъ насъ отъ собственныхъ красотъ языка нашего, и стѣсняя предѣлы онаго, служитъ болѣе ко вреду, нежели къ пользѣ словесности. Всякому ученому человѣку, a особливо писателю, конечно не худо знать всѣ иностранные языки, однако знаніе своего языка всего нужнѣе; ибо безъ того весь трудъ его, употребленный на обученіе чужихъ языковъ, останется тщетенъ; изъ иностранныхъ же полезнѣе всѣхъ Греческій и Латинскій. Они братья Славенскому языку, во всемъ съ ними сходному, столь же древнему, столь же сильному и богатому. Всѣ новѣйшія языки признаютъ преимущество ихъ предъ собою. Какъ же съ таковымъ языкомъ, каковъ нашъ, избрать себѣ образцомъ какой нибудь новѣйшій языкъ? оставить для него всѣ собственныя свои красоты? гоняться за его словами, за его выраженіями, за его оборотами, и не смѣть думать и говорить по своему? Когда мы симъ образомъ далѣе поступать станемъ, то словесность наша необходимо должна будетъ отчасу болѣе приходить въ упадокъ; ибо многія важныя и высокія слова, забудутся, корни ихъ истребятся, вѣтьви произшедішя отъ нихъ или досохнутъ или кругъ знаменованія каждой изъ нихъ вмѣсто распространенія стѣснится, чужія и новыя несвойственныя намъ реченія будутъ больше и больше входить, пускать странныя отрасли, распространяться, отнимать силу y коренныхъ словъ, подвергать ихъ такимъ перемѣнамъ, какимъ подвержена одежда или комнатные уборы, и наконецъ изъ богатѣйшаго языка, въ которомъ почти каждое слово имѣетъ свой корень, течетъ отъ извѣстнаго и чистаго понятія сдѣлается языкъ сборный, новѣйшій, не имѣющій болѣе того ума, которой присутствовалъ при составленіи каждаго реченія, давалъ каждому слову, каждому выраженію силу и душу. Можетъ ли чрезъ поколебаніе такимъ образомъ языка обогащаться словесность? Напротивъ того, когда мы обратимъ вниманіе наше на собственный свой языкъ, и вмѣсто основаннаго на временномъ навыкѣ безразсуднаго пренебреженія къ словамъ и свойственному намъ составу оныхъ, начнемъ въ каждомъ изъ нихъ разбирать мысль и силу, приличіе или неприличіе въ слогъ; тогда конечно откроются намъ новые источники, могущіе обогатить нынѣшнюю нашу словесность. Мразы и хлады не препятствуютъ въ душахъ нашихъ горѣть огню краснорѣчія и стихотворства; природа не лишила насъ дарованій: свидѣтельствуютъ въ томъ прежніе и нынѣшніе наши писатели; но мы бы вознеслись несравненно выше, когда бы силы свои изъ собственныхъ нѣдръ своихъ извлекали, Тогда иностранецъ, переводя насъ, нашелъ бы въ книгахъ нашихъ многія, чуждыя ему и поражающія его красоты. Словесность наша привлекла, бы его вниманіе, точно таковымъ же образомъ, какъ привлекаютъ его свойства Греческаго и Латинскаго языковъ. Но ежели, переводя насъ, онъ ничего не будетъ находить кромѣ подражанія собственному его языку; то всѣ преимущества языка нашего останутся погребенны во мракѣ, и мнимые просвѣтители ваши всегда и справедливо проповѣдовать будутъ, что мы все отъ нихъ заимствуемъ и сами собою ничего не имѣемъ, ни достоинства языка, ни собственныхъ мыслей своихъ и объясненій.»
Книга состоитъ изъ двухъ Разговоровъ. Азъ и Буки разсуждаютъ въ одномъ изъ нихъ о правописаніи, a въ другомъ о Русскомъ стихотворствѣ; слѣдовательно Азъ и Буки нашего Сочинителя не походятъ на тѣхъ писателей, которые упражняются въ стихотворствѣ, не научившись напередъ правописанію. Я увѣренъ, что писатели сего разбора не станутъ терять времени надъ чтеніемъ разговоровъ Аза съ Буки: имъ надобны зари багряны персты, васильки и ландыши, вздохи сердца, оттѣнки чувствительности, гармонія чувствъ, симпатія душъ, тому подобныя драгоцѣнности, безъ которыхъ ни одному порядочному человѣку обойтись не можно лѣтъ въ двадцать отъ роду, a для иныхъ, по счастливому стеченію обстоятельствъ, онъ бываютъ нужны въ тридцать лѣтъ и далѣе. Оставимъ ихъ, и послушаемъ бесѣдующихъ. Вотъ выписки изъ перваго Разговора, и мои на нихъ замѣчанія:
Языкъ нашъ имѣетъ въ церковныхъ книгахъ правила достаточныя и твердыя для правописанія (стр. 1).
Въ церковныхъ книгахъ содержатся только примѣры, изъ которыхъ составлены правила для правописанія; чтожъ касается до самыхъ правилъ, то ихъ искать надобно въ грамматикахъ. Впрочемъ и церковныя книги не всѣ сходны между собою въ правописаніи: въ однѣхъ предлоги соединяются съ именами, въ другихъ ставятся отдѣльно; въ однѣхъ имена собственныя начинаются прописными буквами въ дрѵгихъ строчными, въ однѣхъ написано пріятіе, въ другихъ, хотя правда и немногихъ, приятіе и проч:.
Нынѣ начинаютъ отступать отъ употребительнаго въ церковныхъ книгахъ правописанія. Прежде утверждались болѣе на произношеніи или слухѣ, a нынѣ утверждаются на словопроизводствѣ (стр. 2).
Не нынѣ, a очень давно отступать начали. Буквы нои, пси, давно уже неупотребительны; вмѣсто долгаго
теперь ставятъ вездѣ О короткое; буквъ Ѳ, Ѵ и даже Щ совсѣмъ не найдете въ азбукѣ Ломоносова; хотя первыя двѣ необходимо нужны для словъ принятыхъ съ Греческаго языка. Ниже увидимъ, что и прежде, по крайней мѣрѣ столько же какъ нынѣ утверждались на словопроизводствѣ.
Произношенію и словопроизводству надобно послѣдовать съ разсудкомъ; безъ сего оба сіи пути ведутъ насъ къ порчѣ языка. Соглашаясь съ выговоромъ, надлежало бы писать: нохти, што, рукафъ, карова, афца; слѣдуя словопроизводству, надлежало бы и въ простомъ слогѣ писать тридесять (стр. 2, 3, 4).
Очень справедливо. Объ етомъ находить можно весьма хорошія и подробныя наставленія въ разныхъ грамматикахъ, начиная съ Ломоносовой.
Какому-жъ слѣдовать правилу? Прилѣжному чтенію старинныхъ книгъ, ближайшихъ къ корню языка, и тѣмъ писателямъ, которые непоправляя онаго тамъ, гдѣ поправлять не должно, писали, послѣдуя чистотѣ произношенія (какъ и Ломоносовъ писалъ) дватцать, тритцать, пятнатцать (стр. 5).
Ежели чтеніе принято здѣсь за слова, за текстъ, то прилагательное при немъ употреблено не у мѣста; a ежели оно значитъ то же что читаніе, то глаголъ слѣдовать относиться къ нему не можетъ! Книга ближайшая къ корню языка есть также весьма ощутительная неправильность. Нѣкоторые писали дватцать, тритцать; другіе пишутъ двадцать, тридцать, и порицать ихъ за то не должно, изъ уваженія къ доброму намѣренію: очевидно, что они хотятъ помирить словопроизводство съ выговоромъ, двухъ величайшихъ неприятелей.
Сіи неосновательныя и невѣжественныя мнѣнія: отдѣлить Славенской языкъ отъ Рускаго (которой несуществуетъ; ибо слогъ или нарѣчіе не есть языкъ) … таковыя, говорю, и подобныя симъ нелѣпости не приходили имъ (писателямъ) никогда въ голову (стр. 6).
Оставшійся въ книгахъ духовныхъ Славенскій языкъ отдѣленъ отъ нынѣшняго Русскаго несходствомъ нѣкоторыхъ словъ, и разностію въ спряженіяхъ и даже въ правилахъ синтаксиса. Безъ всякаго сомнѣнія Русской языкъ есть отрасль Славенскаго; но теперь онъ уже въ такомъ состояніи, что приличнѣе называть его языкомъ, a не нарѣчіемъ. На немъ издаются законы; на немъ написаны многія книги; какъ же можно сказать, что онъ не существуетъ, и какъ можно называть его нарѣчіемъ, тогда какъ самъ онъ уже имѣетъ множество мѣстныхъ нарѣчій? Ежели такъ, то ни одинъ изъ нынѣшнихъ Европейскихъ языковъ несуществуетъ, ибо всѣ они произошли отъ древнихъ и изъ нихъ составллись. Было бы очень странно, когдабъ увѣрять стали, что у Италіянцовъ и Французовъ нѣтъ языка, и что тѣ и другіе говорятъ нарѣчіемъ или слогомъ.
Извѣстно, что изъ выраженій высь око, глубь око, ширь око, даль око, составились нарѣчія высоко, глубоко, широко, близко, далеко. Изъ сихъ послѣднія три немало отступили отъ своего начала. Имена зѣница, граница, долженствовали бы по словопроизводству писаться зрѣница, храница, ибо происходятъ отъ зрѣніе, храненіе. Имя лѣсница по настоящему должно быть лѣзница; ибо имѣетъ начало свое отъ глагола лѣзу. Обоняніе должно быть обвоняніе; поелику составлено изъ предлога объ и имени воня; но буква В выпущена для удобнѣйшаго произношенія (стр. 8).
Кому ето извѣстно, будто изъ высь око, глубь око составились нарѣчія высоко, глубоко? Я могъ бы утверждать, что гордость происходитъ отъ гора и даю; но какія представлю на то доказательства, ежели не самыя слабыя? Трудно согласиться, будто при составленіи языка Славянинъ умѣлъ уже выразить понятія о глаголѣ высить и объ имени око, умѣлъ уже соединить оба сіи понятія, не знавшія нарѣчія высоко! Не вѣдаю, что сказать о зѣницѣ; но граница, если неошибаюсь, происходитъ не отъ храненія. Наше слово граница по видимому не чужое Нѣмецкому graenze, имѣющему съ нимъ одинакое знаменованіе. Въ Кормчей и въ Степенныхъ книгахъ часто упоминается грань; и значитъ тамъ край или отдѣленіе. Грань, граница, черта, рубежъ, край, межа — есть ли тутъ понятіе о храненіи?
Прежде писали восхититъ; исторгнуть; искоренилъ; a нынѣ начали писать возхитилъ; изторгнулъ; изкоренилъ (стр. 10). Нѣкоторые новѣйшіе писатели (то есть гораздо послѣ Ломоносова и современныхъ ему), перемѣня старинное правило, стали вмѣсто с писать з (возкипѣлъ, возпою и проч.) стр. 12.
Очень давно уже начали нарушать сіе правило, освященное примѣрами старинныхъ книгъ церковныхъ. Ломоносовъ ясно сказалъ мнѣніе свое, какъ должно употреблять слова, составленныя изъ предлоговъ воз, из, раз (см. граммат. § 123) уже и Сумароковъ горько жаловался на дерзости нерадивыхъ писателей, неуважавшихъ свойствъ языка и принятыхъ правилъ: «Хотя невѣдаю, говоритъ онъ[1], съ чего нынѣ пишутъ и очень недавно начали: превозходный, возпѣлъ, возкликнуть, возтрубилъ и проч.; что не только съ нашими древними книгами и съ нашимъ языкомъ несходно, но и самому человѣческому выговору неудобно. Говорятъ, будто сіе ради удержанія въ словѣ корня не вводится, но съ крайнимъ насиліемъ ввозится въ нашъ языкъ; но не смѣшно ли ето когда ищется корень въ предлогахъ или въ союзахъ… Г. Ломоносовъ у предлоговъ никогда не искалъ корня….» И въ другомъ мѣстѣ[2]: «Но бывало ли отъ начала міра въ какомъ нибудь народѣ такое въ писаніи скаредство, какова мы нынѣ дожили. Возтокъ, източникъ, превозходительство! конечно паденіе нашего языка скоро будетъ, когда такая нелѣпица могла быть восприята. О Ломоносовъ, Ломоносовъ! чтобы ты сказалъ, когда бы ты по смерти своей симъ кривописаніемъ увидѣлъ напечатаны свои сочиненія!» Нынѣ во всѣхъ грамматикахъ найти можно правило о томъ, что въ предлогахъ, перемѣняется на С передъ буквами твердыми (воспламенить), a передъ мягкими остается непремѣннымъ (возблагодарить). Чтожъ дѣлать, когда наши господа сочинители и переводчики нарушаютъ сіе грамматическое правило, и нарушаютъ не по упрямству, a или по невѣдѣнію, или отъ небреженія?
Тѣ, которыхъ слабый слухъ, приучась къ иностраннымъ языкамъ, не смѣетъ возвышаться до согласнаго громозвучія Славенскаго языка, почитаютъ букву Щ за худой въ языкъ нашемъ звукъ. Я думаю (говоритъ Буки) совсѣмъ напротивъ. Инѣ кажется, буквы Ч, Ш, Щ возвели Славенскую азбуку и языкъ до такой силы и звучности, до которыхъ всѣ новѣйшіе языки, неимѣющіе сихъ буквъ, тщетно покушаются вознестись. Доказательствомъ, что они неимѣютъ ихъ отъ недостатка, a не потому чтобъ почитали ихъ излишними, служитъ то, что они чрезъ совокупленіе разныхъ буквъ стараются выразить звуки Ч и Ш; но до Щ ни одинъ изъ нихъ недостигнулъ (стр. 14).
О добротѣ звука Щ утверждать, ни отрицать ее не смѣю. Ломоносовъ конечно не отъ привычки къ иностраннымъ языкамъ выключилъ букву сію изъ азбуки, справедливо почитая оную составленною изъ Ш и Ч и потому неболѣе нужною. какъ кси и пси. Мы привыкли къ ней въ словахъ производныхъ (на примѣръ вѣщи, пища), и будемъ употреблять ее по прежнему. Но не слишкомъ ли уже много приписывается почести буквамъ Ч, Ш, и Щ, когда говорится, будто они возвели Славенскую азбуку и языкъ на высочайшую степень силы и звучности? Выражаемые ими звуки были въ языкѣ прежде употребленія письма, a буквы изобрѣтены послѣ и именно для звуковъ. Какую жъ особливую услугу оказали буквы Ч, Ш, и Щ, и какую причину мы имѣемъ хвалиться тѣмъ, что для звука Ш y насъ есть одинъ знакъ, a Французы, на примѣръ, тотъ-же самой звукъ изображаютъ двумя буквами CH? Не уже ли для Французовъ труднѣе прочитать свое chambre, нежели для насъ шорохъ, потому только что звукъ Ш y нихъ изображается двумя буквами? Французы неимѣютъ буквъ для изображенія X, Ц, Ч, Щ; ето для нихъ и ненужно, потому что они и звуковъ такихъ неимѣютъ въ своемъ языкъ. У насъ нѣтъ буквъ для выраженія нѣкоторыхъ звуковъ Италіянскихъ, Французскихъ, Англійскихъ; должны ли мы о томъ печалиться, и могутъ ли иностранцы упрекать насъ бѣдности?
Трудность изображенія многихъ нашихъ буквъ доказываютъ тѣ Славенскаго языка нарѣчія (какъ то Польское, Богемское, Сербское, Иллирійское и проч.) которыя или по неволѣ, или по неблагоразумной волѣ, приняли вмѣсто Славенской Латинско-Нѣмецкую азбуку, и чрезъ то несообразными съ свойствомъ языка своего письменами исказили оный (стр. 16).
Сербы издавна употребляютъ Кириловскую азбуку, одинакую съ нашею Славенскою. Всякой граматной Россіянинъ можетъ читать безъ труда Сербскія книги.
Нѣкоторые начинаютъ писать Ригской, Калугской, Варягское; вмѣсто Рижской, Калужской, Варяжское (стр. 19).
Такъ давно писали и нынѣ пишутъ тѣ, которые не знаютъ грамматическаго правила о перемѣнъ буквы Г на Ж въ словахъ производныхъ.
Нѣкоторые утверждаютъ, что окончаніе на ской не должно ни въ какомъ случаѣ измѣняться, и для того стали писать Русской, Французской и проч. вмѣсто Руской, Фраицузкой, какъ прежде писалось. Буква с, послѣ буквъ с, з, ц, дѣлаетъ непріятный для слуха выговоръ, и для того одна изъ двухъ буквъ выпускается. Такимъ образомъ должно писать Спаской мостъ (a не Спасской), Руской человѣкъ (а не Русской). Стр 20.
Здѣсь предложена одна изъ тѣхъ новостей, которыхъ самъ господинъ Сочинителъ неодобряетъ. Не смотря ни на что я пишу и буду писать Русской человѣкъ, a не Руской, во первыхъ основываясь на словопроизводствѣ, a во вторыхъ слѣдуя примѣрамъ книгъ церковныхъ. Въ житіи блаженнаго Петра Царевича напечатано[3] «бѣ же тогда въ соборной Ростовской церкви пѣніе лѣваго клироса Греческое, a праваго Русское» (а не Руское). И потомъ ниже: «научися же Петръ и книгамъ Русскимъ» (а не Рускимъ). Въ Библіи нахожу:[4] «въ лѣто первое Кѵра царя Персскаго» (а не Перскаго); «въ царство Артаксеркса Царя Персскаго[5].» "постави насъ въ благодати предъ цари Персскими[6].
Буква э врядъ нужна ли. Ломоносовъ полагалъ ее только надобною для иностранныхъ словъ таковыхъ какъ эскадра, экземпляръ и проч.
Ломоносовъ почиталъ букву э совсѣмъ ненужною. «Вновь вымышленное, или справедливѣе сказать, старое Е на другую сторону обороченное, въ Россійскомъ языкѣ ненужно. Ибо буква Е, 1) имѣя нѣсколько разныхъ произношеній, можетъ служить и въ мѣстоимѣніи етотъ и въ междуметіи ей; 2) для чужестранныхъ выговоровъ вымышлять новыя буквы весьма негодное дѣло» (Граммат. § 85). «Буква Е. … въ началъ иностранныхъ реченій … произносится какъ y насъ въ междуметіи ей, Експедиція, Ескадра, Единбургъ.»
Недавно появилась еще новая, неизвѣстная доселѣ въ словесности нашей буква ё съ двумя точками (стр. 24).
Нѣкоторыми употребляется она или для изображенія Французской двугласной, или для выговора іо, на примѣръ въ словъ царемъ для рифмы съ перомъ. Но на первое можемъ сказать съ Ломоносовымъ, что ежели для иностранныхъ выговоровъ вымышлять буквы новыя; то будетъ наша азбука съ Китайскую. A вразсужденіи втораго, вмѣстѣ съ Сочинителомъ Разговора о правописаніи, замѣтимъ, что портить словъ для рифмы недолжно, и что для соблюденія чистоты языка надобно писать царемъ, твое, мое, незаботясь, какъ слова сіи произносятся въ просторѣчіи.
Отъ новой буквы господинъ Сочинитель переходитъ къ неправильному произношенію въ поемахъ и трагедіяхъ, и предлагаетъ полезныя и прекрасныя замѣчанія. Вотъ его мысли:
Должно ли для простонародныхъ словъ выдумывать новую букву, дабы мало упражнявшимся въ чтеніи писателямъ подать поводъ вездѣ оную ставить и портить чрезъ то чистоту языка? Важному и краснорѣчивому слогу приличенъ такой же и выговоръ словъ. Если мы простонародное произношеніе сводить будемъ въ книжной высокой и благородной языкъ; то наконецъ цари и герои, въ поемахъ и трагедіяхъ будутъ y насъ говорить, какъ простолюдины на улицахъ. Уже и такъ отчасти сіе совершается (стр. 29)… Ежели употребленіе сего звука далѣе распространяться будетъ; то наконецъ и въ Священныхъ писаніяхъ вмѣсто: воспоемъ и поемъ силы Твои? станемъ мы читать; васпаіомъ и паіомъ сылы Тваи: или красенъ добротою паче сыновъ человѣческихъ, станемъ говорить: красіонъ добротою и проч. (стр. 30)… Выговоръ сей отнюдь недолженъ быть терпимъ въ высокихъ сочиненіяхъ, таковыхъ какъ ода; похвальное слово, поема, трагедія (стр. 30). До чего доведетъ трагедію нашу это неосновательное и ложное правило (читать стихи въ трагедіи по выговору просторѣчія), если мы неостережемся и далѣе послѣдовать оному будемъ? Какъ согласить съ достоинствомъ лица и важностію трагическаго слога, когда мы слышимъ величественнаго князя или вельможу въ великолѣпной одеждъ простонародно восклицающаго: Падіотъ, гредіотъ, идіотъ, тресіотца, косніотца? Когда Агамемнонъ, или Ахиллъ, или Семирамида, или Клеопатра перемѣняютъ произношеніе свое по предыдущей рифмѣ: иногда говорятъ идетъ, иногда идіотъ; въ одномъ мѣстѣ произнесутъ зарей, a въ другомъ заріой; въ одномъ стихѣ скажутъ слезы, a въ другомъ сліозы? Можетъ ли такое безобразіе быть терпимо (стр. 34)?… Теперь есть училище молодыхъ людеи. Тамъ больше всего навыкаютъ они истиннымъ, или ложнымъ красотамъ и произношенію, которое есть душа языка и краснорѣчія. Впечатлѣнія, получаемыя на театрѣ, вкрадываются въ разумъ, созидаютъ вкусъ, превращаются въ навыкъ, и молодой человѣкъ остается навсегда такимъ, какимъ сдѣлалъ его театръ, то есть истинно или ложно просвѣщеннымъ. Однимъ словомъ сколько театръ удобенъ къ поправленію или развращенію нравственности столько же бываетъ онъ полезенъ или вреденъ для языка и словесности. И такъ долженъ ли театръ, оставляя чистоту языка, согласоваться съ народнымъ произношеніемъ, естественно влекущимъ за собою низость языка (стр. 33)?
Впрочемъ маловажныя разности, по мнѣнію господина Сочинителя, не потрясаютъ языка и словесности, и бѣда невеликая отъ того что одни пишутъ пріятель, a другіе приятель. И я повторю, что такое разнообразіе можетъ еще быть терпимо: ибо первые основываются на церковныхъ книгахъ и на грамматическомъ правилѣ объ употребленіи передъ гласною І a не И; a другіе слѣдуютъ инымъ примѣрамъ же и правилу Сумарокова, одобренному, какъ увѣряетъ онъ, и самимъ Ломоносовымъ, то есть что предлогъ при въ составныхъ словахъ передъ гласными не перемѣняетъ буквы И на I. Ненадобно только, продолжаетъ господинъ Сочинитель, простирать далѣе свои затѣи, уклоняясь отчасу болѣе отъ общаго пути, нѣсколько вѣковъ существующаго; и который несмотря на все наше хвастовство въ наукахъ и просвѣщеніи, проложенъ знающими силу языка и не меньшими нашихъ умами. Весьма желательно вѣдать, о какомъ пути здѣсь идетъ рѣчь? Книги напечатанныя при Царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ весьма рѣдки; другія вышедшія при Царѣ Іоаннъ Васильевичъ и тѣмъ рѣже, между великимъ числомъ оставшихся старинныхъ рукописей весьма немногія по исправности своей могутъ служить примѣрами для всякаго читателя; печатанныя въ Кіевѣ и въ нѣкоторыхъ другихъ принадлежавшихъ Польскому Корѣлевству городахъ книги большею часто обезображены испорченнымъ нарѣчіемъ и наполнены полонизмами. И такъ многимъ ли открыты способы учиться правописанію и чистотѣ языка по древнимъ книгамъ, печатнымъ и рукописнымъ?
Приступимъ теперь къ Разговору о Русскомъ стихотвореніи. Въ немъ, равно какъ и въ прежнемъ, содержится много хорошихъ мыслей и справедливыхъ замѣчаній. Главное дѣло состоитъ: во первыхъ, что хотя основателями стихотворныхъ сочиненій нашихъ почитать надобно Кантемира, Тредьяковскаго и Ломоносова, и хотя до нихъ не было у насъ стихотворцевъ (т. е. извѣстныхъ), однакожъ стихотворство было; во вторыхъ, что главныя учителями стихотворства и краснорѣчія суть природа, умъ и сердце, a главными и надежнѣйшими источниками образцы и примѣры, a именно: священныя или духовныя книги, лѣтописи и всѣ подобныя имъ преданія, простонародный языкъ, то есть сказки и пѣсни. A подражаніе, спроситъ читатель, a чтеніе чужихъ писателей, древнихъ и новыхъ, не уже ли забыто Сочинителемъ Разговора? Нѣтъ; онъ именно говоритъ, что природное дарованіе должно быть подкрѣпляемо науками, чтеніемъ великихъ пѣснопѣвцовъ и глубокимъ знаніемъ языка (стр. 47), онъ требуетъ, чтобы писатель имѣлъ вкусъ и обширныя свѣдѣнія; онъ показываетъ средства пріобрѣтать ихъ:
«Какимъ образомъ прнобрѣтаетъ оныя лѣтописецъ? Всегда ли онъ одну картину списываетъ? Нѣтъ: онъ разсматриваетъ ихъ тысячи, древнія и новыя, писанныя великими и малыми художниками. Въ одной учится онъ изображать на лицахъ страсти въ другой тѣлесныя усилія или напряженія, въ третей лютость брани, въ четвертой шумное стремленіе бури, въ пятой спокойствіе и тишину природы, и такъ далѣе. Примѣчаетъ иногда въ худыхъ картинахъ нѣкоторыя частныя красоты, иногда въ хорошихъ нѣкоторыя погрѣшности и небреженія. Навыкаетъ изъ Сравненія худаго съ хорошимъ яснѣе и лучше чувствовать цѣну сего послѣдняго. Сличаетъ написанное дерево, цвѣтокъ, животное съ естественнымъ деревомъ, цвѣткомъ, животнымъ, и такимъ образомъ учится въ природѣ почерпать искусство и въ искусствъ украшать природу. Напитавшись, посредствомъ прилѣжнаго упражненія и частаго умствованія, сими знаніями, избираетъ онъ родъ живописи, къ которому наиболѣе чувствуетъ склонности, и тогда подкрѣпляя еще свои собственныя, отовсюду собранныя имъ свѣдѣнія, образцами превосходныхъ въ семъ родъ художниковъ, подражаетъ имъ, но такимъ образомъ, что въ подражаніи дѣлается самъ изобрѣтатель и творецъ. Писателю тотъ же предлежитъ путь (стр. 48)».
И такъ для прнобрѣтенія обширныхъ свѣдѣній надобно читать Гомеровъ, Виргиліевъ, Тассовъ, Мильтоновъ, Камоенсовъ, Расиновъ и проч.? Безъ сомнѣнія, однакожь
«Иностранные писатели могутъ насъ снабдить мыслями, изострить и увеличить силу нашего воображенія, научить нѣкоторымъ общимъ правиламъ стихотворства и краснорѣчія; но не дадутъ намъ того, чѣмъ все оное облекается въ силу и сладость, то есть словъ и языка. Напротивъ, чрезмѣрное наше къ нимъ прилѣпленіе и углубленіе ума въ ихъ сочиненія отводитъ насъ отъ достаточнаго упражненія въ собственномъ своемъ языкъ, безъ котораго не можемъ мы здраво разсуждать ни о красотахъ словесности, ни о погрѣшностяхъ (стр. 49)»…..
«Когда вы не научитесь красотамъ собственнаго языка своего, то всѣ перенятые вами роды сочиненій: поема, трагедія, ода и проч. будyтъ безъ души, безъ достоинства, и слѣдовательно по одному только имени и образу своему таковыми. Если же вы напередъ въ своемъ языкѣ себя утвердите; когда узнаете обороты онаго, свойство, силу словъ, громкость, нѣжность, замысловатость, простоту рѣченій: тогда только можете вы быть высоки въ поемѣ, величавы въ трагедіи, громки въ одъ, забавны въ комедіи, остроумны въ епиграммѣ (стр. 51).»
Вотъ тѣ важныя причины, для которыхъ господинъ Сочинитель совѣтуетъ почерпать красоты стихотворства въ своихъ отечественныхъ источникахъ. Онѣ впрочемъ справедливы; но намъ теперь еще не льзя упрекать себя излишнимъ прилѣпленіемъ къ Гомерамъ и Виргиліямъ. Причиною нашего объ языкѣ своемъ небреженія и съ нимъ неразлучнаго невѣжества до сихъ поръ было препорученіе воспитывать молодыхъ Россіянъ чужестранцамъ, a особливо Французамъ, и притомъ еще развратнымъ людямъ и невѣждамъ. Многіе родители и родственники обрекаютъ невинныхъ дѣтей на сію жертву единственно для чистаго произношенія Французскаго, и говорятъ, что живучи съ Французами всего удобнѣе могутъ дѣти научиться ихъ языку! Да развѣ ето нужно? развѣ Отечество требуетъ, чтобы всѣ дѣти готовились быть толмачами для общаго блага? Въ переводчикахъ недостатка никогда не будетъ; имѣющимъ склонность къ Французскому языку есть множество способовъ научиться ему съ пользою для себя, не подвергаясь опасности ни развратить свои нравы, ни потерять время для прнобрѣтенія нужнѣйшихъ знаній, ни привыкнуть къ постыдномy раболѣпству передъ иностранцами, которые безъ малѣйшаго зазрѣнія совѣсти явно и въ глаза дурачатъ слѣпыхъ своихъ почитателей. Quo usque tandem?… Но обратимся къ Разговору о стихотворствѣ. Теперь содержаніе Разговора читателямъ извѣстно. Предложимъ на нѣкоторыя части онаго свои замѣчанія.
До Кантемира, Тредьяковскаго и Ломоносова хотя и были нѣкоторыя сочиненія въ стихахъ, но весьма немногія и при томъ особаго рода, безъ опредѣленной мѣры, безъ наблюденія одинакаго стопопаденія и безъ сочетанія мужескихъ и женскихъ рифмъ, какъ на примѣръ слѣдующія:
Взирай съ прилѣжаніемъ тлѣнный человѣче,
Како вѣкъ твой преходитъ и смерть недалече (стр. 42) и проч.
До упомянутыхъ стихотворцовъ извѣстны уже были многія сочиненія въ стихахъ и даже имена сочинителей. Поляки нѣсколько предупредили насъ упражненіемъ и успѣхами въ словесныхъ наукахъ. По присоединеніи Кіева къ Россіи при Царѣ Алексіѣ Михаиловичѣ проложена въ Москву дорога для изящной словесности. Достойный сынъ его и преемникъ Царь Ѳеодоръ Aлексіевичъ любилъ и ободрялъ стихотворство. Но въ Кіевской Академіи, главномъ тогдащней учености розсадникѣ, гдѣ образовалось Туптало и Прокоповичь, преподаваемы были правила не для Русскаго стихотворства, а для Польскаго; ибо Польской языкъ, процвѣтавшій при Сигизмундѣ, хвалился уже своими Кохановскими и Шимановичами. Мелетій Смотрицій, сочинитель Славянской грамматики[7], предписалъ было для Славянскаго стихотворства правила древней Греческой просодіи; но имъ не слѣдовали, и писали стихи по употребительному Польскому размѣру. Точно симъ размѣромъ сочиняли всѣ наши стихотворцы семнадцатаго вѣка, и даже до самаго Тредьяковскаго, которой называетъ его среднимъ Россійскимъ стихотворствомъ, для отличанія отъ древняго и новаго. Симеонъ Полотскій, Лазарь Барановичь, Димитрій Туптало, Ѳеофанъ Прокоповичь, Медвѣдевъ и другіе оставили намъ немалое кодичество стихотвореніи. Приведенные господиномъ Сочинителемъ Разговора стихи, и прочіе современные имъ, не только имѣютъ одинакую мѣру, но стопы и даже цезуру — говорю о правильныхъ стихахъ, a не о тѣхъ, которые составлены ошибочно, и въ которыхъ замѣчается явное небреженіе. Въ сихъ самихъ стихахъ наблюдены мѣра тринадцати слоговъ, цезура за седьмымъ слогомъ, и слышны хореическія стопы:
Взирай | съ прилъ | жані | емъ || тлѣнный | чело | вѣче,
Како | вѣкъ твой | прехо | дитъ || и смерть | неда | леxе.
Кантемиръ употреблялъ такіе же стихи въ своихъ сатирахъ, и, кажется, незабывалъ ни мѣры, ни цезуры, ни стопосложенія:
Настя | румя | на бѣ | ла || свои | ми тру | дами;
Красо | та е | я въ лар | цѣ || лежитъ | за клю | чами.
И такъ стихотворцовъ и стихоторенійбыло у насъ довольно прежде Кантемира и Ломоносова. Но не всякой стихотворецъ можетъ назваться піитомъ: иное дѣло составлять стихи, то есть писать размѣренными строчками, a иное творить, вымышлять, подражать натурѣ.
Ломоносовъ имѣлъ великой даръ, но послѣдуя Нѣмецкимъ стихотворцамъ приучилъ слухъ нашъ къ однимъ ямбамъ (стр. 45)
Правда, что великій нашъ лирикъ употреблялъ болѣе одни ямбы въ стихахъ четыре и шестистопныхъ; однакожъ онъ иногда писалъ и хореями, и даже показалъ намъ образчики для дактилей и анапестовъ.
Г. Сочинитель разсматриваетъ особливо каждый изъ упомянутыхъ имъ источниковъ. Дабы показать богатство Славянскаго языка, и что нерѣдки и въ прозѣ попадаются стихотворческія мысли, онъ предлагаетъ слѣдующее:
Когда я читаю слѣдующія выраженія: Отрыгни сердце мое слово благо, или радуйся свѣще неугасимая огня невещественнаго, или младъ бо лѣты, но ужъ его сѣдинами цвѣтяше, или коснись горамъ и воздымятся, и тому подобныя, тогда и проза кажется мнѣ стихами.
Выраженія сіи весьма понятны, слѣдовательно хороши. Еслибъ во всѣхъ нашихъ переводахъ книгъ священныхъ наблюдена была такая ясность, то не было бы надобности прибѣгать къ Греческимъ и другимъ переводамъ для уразумѣнія мѣстъ неисправно переложенныхъ, или испорченныхъ переписчиками. Но господинъ Сочинитель смотритъ на нихъ, какъ на образцы изящности, какъ на доказательства обилія Славянскаго языка. Я осмѣливаюсь думать, что можно бы представить множество другихъ доказательствъ и что не только всякой изъ обработанныхъ Европейскихъ языковъ удобенъ выразить оныя мысли, но даже Латышкой и Чухснской, ибо Летты и Финны читаютъ на своемъ языкъ священное писаніе и молятся по книгамъ. Касательно выраженія отрыгнутъ слово прилично было бы замѣтить, что въ Еврейскомъ {Греческіе переводчики вездѣ удерживали ἐρεύγεαϑα ρκμκ, ἐξερεύαϑα λὸγον (т. е, отрыгнуть слово). Лутеръ въ переводе своемъ, избѣгая сей метафоры, отступалъ отъ подлинника.} языкѣ глаголъ рыгать, отрыгать, по видимому, не заключалъ въ себѣ той противной идеи, какую у насъ онъ представляетъ. Правда, что сіе слово поставлено здѣсь въ переносномъ значеніи; однакожъ намъ правилами риторики запрещаются низкія метафоры. Свойства языковъ различны: Французы долго нерѣшались въ стихотвореніяхъ своихъ употреблять слово vache корова, они говорятъ и пишутъ faire des en fans, между тѣмъ какъ у насъ благопристойность запрещаетъ употребить равнозначительныя слова для выраженія оной мысли. Въ словахъ сѣдинами цвѣтяше господинъ Сочинитель находитъ какое-то извиненіе, которое тутъ же называетъ украшеніемъ, или игрою словъ. Я неостановился бы надъ извиненіемъ но я вспомнилъ, что извиненіе значитъ у него всякую риторическую фигуру. Онъ ссылается[8] на Притчи Соломоновы и на книгу Сираха, гдѣ упомянуто объ извитіи {Познати премудрость и наказаніе и уразумѣти словеса мудрости, пріяти же извитія словесъ (ςροϕὰς λόγαν) и разрѣшенія гаданій. Притч. Сол. гл. I, ст. 2. — Повѣсти мужей именитыхъ соблюдетъ и во извитіе притчей (ἐν ςροϕαῖς παραβολων) совнидешъ, Сир. гл. 39. ст. 2.}. Я справлялся съ Греческимъ и другими переводами Библіи, и вездѣ находилъ, что рѣчь идетъ о сокровенномъ смыслъ притчей, a отнюдь не o фигурѣ. Но фигура слово не Русское! Что нужды? Не мы первые дѣлали наблюденія надъ языкомъ человѣческимъ; не мы нашли въ немъ переносныя знаменованія, противности и всѣ прочія украшенія; удивительно ли, что у насъ не было словъ для наименованія всѣхъ отличій въ оборотахъ мыслей и выраженій? Передъ кѣмъ должны мы стыдиться? Всѣ народы блуждали бы до нынѣ во мракѣ невѣжества, еслибъ несохранились открытія и изобрѣтенія древнихъ. Мы должны краснѣться, что пользуемся благодѣяніями ученой древности не своимъ стараніемъ, но чрезъ посредство иностранцовъ, которые будутъ умничать дотолѣ, пока мы не перестанемъ нуждаться въ нихъ безъ малѣйшей въ томъ надобности, и пока не принудимъ себя черпать свѣдѣнія изъ самихъ источниковъ. Кто у насъ учится по-латынѣ, по-гречески? Бѣдные люди, которые вышедши изъ училища, бываютъ не въ состояніи купить книгъ для своихъ упражненій и которые по роду жизни своей не могутъ долго оставаться вѣрными служителями Парнасса. Совѣтуйте дворянину учить сына своего по-латыни) (о Греческомъ языкъ и упоминать нѣчего); онъ отвѣчаетъ вамъ, что сыну его не быть ни попомъ, ни лѣкаремъ, и что надобно готовить его для свѣта (то есть постараться, чтобъ онъ болталъ по-французски). Вотъ чего мы должны стыдиться! Что мнѣ нужды, что фигура слово Латинское? оно имѣетъ свой смыслъ; я узналъ о немъ изъ твореній Цицерона и Квинтиліана; оно есть точный переводъ съ Греческаго и значитъ видъ, образъ. На что мнѣ разрушать систему риторики, сооруженную Аристотелями? Цицеронами и Квинтиліанами? на что смѣшивать понятія, и фигуру (σχημα) называть извитіемъ (ςροϕη), которымъ названа она она быть не можетъ?
Разсмотрѣніе нѣкоторыхъ примѣровъ изъ книгъ богослужебныхъ, сдѣланные господиномъ Сочинителемъ, было бы гораздо полезнѣе, еслибъ оные сличаемы были съ подлинниками. Въ Ирмосѣ: Древле убо проклята бысть земля Авелевою очервленившися кровію и проч. читатель увидѣлъ бы, какъ слова очервленившійся братоубійственною, боготочною составлены точно по Греческимъ; увидѣлъ бы что въ Славянскомъ переводъ частица убо совсѣмъ лишняя, между тѣмъ какъ на Греческомъ она, по свойству языка, терпима; увидѣлъ бы, что въ стахъ отъ запрещенія Твоего побѣгнутъ, отъ гласа грома Твоего (ἀπὸ ϕωνῆς βροντς σγ) убоятся, гдѣ господинъ Сочинитель находитъ сильное и смѣлое иносказаніе, есть только значительность и слѣдовательно сила, a смѣлаго иносказанія совсѣмъ непримѣтно.
Громъ изображается здѣсь, говоритъ господинъ Сочинитель, въ видѣ лица, вопіющаго или издающаго отъ себя гласъ, и каковъ же долженъ быть гласъ, произносимый гортанью самаго грома? Вотъ въ чемъ состоитъ иносказаніе и сила, которую предки наши едва ли не лучше насъ умѣли чувствовать (стр. 61).
Мнѣ кажется, будто гласъ не означаетъ голоса выходящаго изъ гортани, a просто звукъ, точно какъ въ стихъ псалма: хвалите его во гласъ трубнымъ и проч.; Греческой переводъ еще болѣе меня въ томъ удостовѣряетъ, слѣдовательно нѣтъ здѣсь иносказанія. Но еслибъ и принять громъ за лице, издающее отъ себя гласъ? въ такомъ случаѣ надлежало бы назвать ето фигурою, только не заимословіемъ, какъ Ломоносовъ перевелъ Греческое προσωποποία, также и не иносказаніемъ, которое иначе называется аллегоріею, и значитъ, буде не ошибаюсь, нѣчто другое. Честь и хвала предкамъ нашимъ, или лучше сказать Болгарамъ и Моравамъ! Они не помѣшали святымъ мужамъ, Меѳодію и Кириллу, распространить въ отечествѣ своемъ спасительный свѣтъ христіянства, и приготовить для нашего дальняго Сѣвера благодѣянія словесности! Они восприяли чудесное искусство писанія въ первой половинѣ девятаго вѣка (увы, какъ поздно)! y народовъ, едва научившихся читать, скоро ли появляются искусные писатели? скоро ли начинаютъ у нихъ замѣчать отличія въ словахъ и красоты въ слогѣ? Ето бываетъ тогда, какъ уже вкусъ и охота къ словесности сдѣлаются очень обширными по кругу своего дѣйствія. Мы станемъ говорить громогласно объ учености нашихъ предковъ. Но что скажемъ въ отвѣтъ, когда вопросятъ насъ, гдѣ остатки, гдѣ слѣды столь превозносимой учености? Бытіе наше началось въ такое время, когда просвѣщеніе угасло въ Европѣ; слабые лучи его едва-едва мерцали на востокѣ: но могли ль они озарить Сѣверъ нашъ внезапнымъ свѣтомъ? Пусть возьмутъ на себя трудъ, кому угодно, Чукчей и Коряковъ превратить въ искусныхъ граматѣевъ; етого сдѣлать не можно: народы зрѣютъ подобно каждому человѣку въ особенности. Не льзя отрицать, что у Чукчей и Коряковъ явится когда-нибудь свой Ломоносовъ; но прежде надобно имъ взойти на нѣсколько степеней выше нынѣшняго ихъ состоянія. Германцы знакомы были съ Римлянами въ блистательной вѣкъ Августовъ; но могли ль они воспользоваться выгодами гражданской жизни и просвѣщенія; пока не достигли надлежащей степени зрѣлости? Иные говорятъ, и даже утверждаютъ (не заботясь ни мало, что тѣмъ обнаруживаютъ незнаніе свое въ исторіи), будто на Сѣверѣ всегда было такъ свѣтло какъ нынѣ. Увы! сіи патріотическія догадки разсыпаются при легкомъ дуновеніи безпристрастнаго изслѣдованія. Если бъ сочиненія Цицерона и Виргилія исчезли; то Колизей, врата Константиновы; водопроводные каналы и дороги засвидѣтельствовали бы передъ потомствомъ о величествѣ древняго Рима, и показали бы свѣту, что на томъ мѣстѣ нѣкогда обиталъ народъ знаменитый. Еслибъ не дошли до насъ творенія Ѳукидидовъ и Димосѳеновъ; то развалины Минервина храма и чудесныхъ портиковъ возвѣстили бы намъ, что въ нынѣшнихъ Сетинахъ жили некогда граждане, у которыхъ изящныя искусства доведены были до высокой степени совершенства. Всѣ изящныя искусства идутъ ровнымъ шагомъ, или по крайней мѣрѣ отстаютъ одно отъ другаго только немногими лѣтъ десятками. Разность едва примѣтная въ ряду столѣтій.
Дошла очередь до лѣтописей. Въ нихъ нѣтъ той высоты и силы, какія находятся въ священныхъ писаніяхъ; слогъ ихъ гораздо простее. Не взирая на то, они могутъ служить къ великой пользѣ нынѣшней нашей словесности; изъ нихъ можемъ выбирать слова для обыкновенныхъ рѣчей и выраженія простому слогу свойственныя; въ нихъ можемъ замѣчать разность нарѣчій и отыскивать корни словъ. Ето мнѣніе господина Сочинителя; оно справедливо въ отношеніи къ тѣмъ лѣтописямъ, которыя менѣе другихъ испорчены временемъ и переписчиками, и которыя изданы въ свѣтъ людьми совѣстными и знающими свое дѣло. Но вотъ что далѣе слѣдуетъ:
«Древніе писатели наши, когда хотѣли изобразить что-нибудь сильное, на примѣръ великаго подвижника, или богатыря сражающагося на ратномъ полѣ и наносящаго страшные врагамъ своимъ удары, то выбирали: и слова такія, которыя показывали бы необычайную его силу: Царь же Романъ летяше сосѣцая и гоня, и копейными, прободеньми просыпая врагомъ чрева (Никон. лѣт. стр. 185). Здѣсь, вмѣсто исторгая, сказано просыпая чрева. Какое смѣлое выраженіе. Извѣстіе сіе въ наукъ краснорѣчія называется иноименіемъ, то есть употребленіемъ одного имени вмѣсто другаго.»
Въ лѣтописи наши, a болѣе въ хронографы, внесены отрывки о произшествіяхъ Греческой Имперіи, вовсе непринадлежащихъ до Россіи, они весьма неискусно переведены изъ Византійскихъ историковъ, и сверхъ того безъ милосердія изуродованы переписчиками въ несчастное время порабощенія и невѣжества. Такихъ отрывковъ множество помѣщено и въ Лѣтописи, извѣстной подъ именемъ Никоновской, коея издатели нарочно печатали оные отличными буквами, чтобы показать источникъ ихъ и отдѣлить ихъ отъ повѣствованія о происшествіяхъ Русскихъ. Сіи вставки дошли до насъ весьма испорченными; слогъ ихъ чрезвычайно неисправной, вообще тяжелой и мѣстами совсѣмъ невразумительной; донынѣ еще никто не сличалъ ихъ ни съ другими списками, ни съ Греческими подлинниками. Прилагаю выписку изъ той же 185 страницы: «Діогену роману тяжка убо брань просыпася между Греки и Персы: свирѣп шумъ взыде; темна воображаше яросьь; обоюду военачалие, и повсюду оптицаше, мужъ гонитель Арей, кровми обращая, и мокая руцъ, вся моря пожрети кровемъ желая. Царь же Романъ летяше сосецая и гоня, и копейными прободенми, и просыпая врагомъ чрева: яко же птицегубитель, аще кто речетъ ястребъ борзый, птицамъ ходоперымъ прсстирая ѳрековы.» Какая густая тма! Можетъ быть тутъ есть что нибудь и хорошее; но покуда текстъ неисправленъ и неочищенъ, до тѣхъ поръ едва ли можно приводить изъ него выписки въ примѣръ краснорѣчія. Тамъ просыпается война, здѣсь просыпаются чрева! и ето иноименіе! Кто изъ Риторовъ далъ такое опредѣленіе сему тропу? о метафорѣ, о метониміи, о синекдохѣ и другихъ тропахъ вообще сказать можно, что въ нихъ употребляется одно имя вмѣсто другаго, слѣдовательно всякой тропъ будетъ иноименіе?
Третій источникъ состоитъ изъ сказокъ, изъ пѣсень и изъ пословицъ. Сказки и пѣсни почитаются здѣсь тѣмъ, что они сутъ въ самомъ дѣлѣ, то есть за изустныя простыхъ людей преданія весьма немногія, и притомъ несодержащія въ себѣ особливаго краснорѣчія. Впрочемъ должно замѣтить, что онѣ дошли до насъ перепорченныя, съ прибавками и съ перемѣнами. Господинъ Сочинителъ останавливается надъ симъ источникомъ, разсматриваетъ его нѣсколько подробнѣе, и открываетъ въ немъ красоты весьма замѣчательныя. Къ сожалѣнію, намъ извѣстны только старинныя сказки и пѣсни; a древнія до насъ не дошли, и мы объ нихъ ничего сказать не можемъ. Весьма желательно, чтобы всѣ сіи остатки любезной старины были собраны, по возможности сбережены въ первобытной простотѣ своей и приведены въ хронологической порядокъ. Они сочинены людьми простодушными, не читавшими ни правилъ, ни примѣровъ изящныхъ; но въ сказкахъ проницательный наблюдатель нашелъ бы, такъ сказать, намѣки о разныхъ того времени обычаяхъ, которыя пригодились бы не только для піита, но и для историка. Пѣсни заключаютъ въ себѣ еще другое, неоцѣненное достоинство; онѣ суть произведенія естественной поэзіи, неразлучной съ музыкою; слова каждой пѣсни изливались изъ полнаго сердца вмѣстѣ съ напѣвомъ голоса. Нынѣшнее стихотворство наше походитъ на разрумяненную, пожилую щеголиху, которая нарядомъ и прикрасами закрываетъ свои годы, и которая отживши время свѣжести своей, бодрости и веселости, всѣ еще хочетъ казаться свѣжею, бодрою и рѣзвою. И такъ подлинныя старинныя пѣсни, дѣйствительно относятся къ вѣку піитическому, или по крайней мѣрѣ сочиненныя при піитическихъ обстоятельствахъ и по вдохновенію, были бы важнымъ пріобрѣтеніемъ нашей словесности; но гдѣ ихъ найти? Раза по три въ годъ издаются новые, новѣйшіе и самые новѣйшіе пѣсенники; въ нихъ помѣщаются пѣсни простонародныя и старинныя; но по несчастію издатели, то есть сами же книгопродавцы, принявшись не за свое дѣло, коверкаютъ ихъ по своему, уродуютъ, вставляютъ новыя слова, вмѣсто старыхъ которыя имъ кажутся нехорошими. Увы! точно такъ изданы Лѣтописи наши Кенигсбергская, Суздальская и можетъ быть еще другія.
Сказки и пѣсни, по моему мнѣнію, необходимо принадлежатъ къ исторіи нашей словесности; со временемъ, то есть когда надлежащимъ образомъ будутъ приготовлены къ употребленію, послужатъ онѣ достаточнымъ запасомъ для писателей. Я не думаю однакожъ, чтобы все въ нихъ находящееся надлежало принимать, за красоты образцовыя, достойныя подражанія. Довольно, уже и того, ежели мы будемъ любоваться ими, какъ произведеніями отечественными, какъ изобрѣтеніями умовъ простыхъ, какъ младенческими невинными игрушками. Рыцарь находитъ въ хрустальныхъ чертогахъ красавицу, у которой тѣло такое. бѣлое и нѣжное, что видно, какъ изъ косточки въ косточку можжечокъ переливается. Господинъ Сочинитель спрашиваетъ: «не показываетъ ли одно сіе выраженіе, съ какою тонкостію древніе наши писатели умѣли представлять себѣ красоту женскую?… какъ отрицать въ нихъ, даръ воображенія, даръ вымысла, даръ стихотворства?». Я осмѣлюсь замѣтить, что выраженіе сказочника о можжечкѣ принадлежитъ къ любимымъ фигурамъ младенчествующаго искусства, равно, какъ и изображеніе какого то существа, у котораго на груди красное солнце, со лбу свѣтелъ мѣсяцъ, въ затылкѣ частыя звѣзды, и что подражать имъ должно только развѣ въ шуточномъ слогѣ; во вторыхъ, что тонкость едва ли состоитъ въ представленіи невозможностей; наконецъ, что, изобрѣтатели простонародныхъ сказокъ, люди впрочемъ одаренные плодовитымъ воображеніемъ, ни какъ непринадлежатъ къ числу писателей, ибо вымыслы ихъ переходятъ изъ рода въ родъ посредствомъ устнаго преданія.
Сдѣланныя господиномъ Сочинителемъ замѣчанія объ отличіяхъ стариннаго Русскаго стихотворства должны занять мѣсто въ памяти каждаго любителя отечественной словесности; они остроумны и справедливы; они суть плодъ продолжительнаго труда и многократныхъ сравненій. Сообщаю нѣкоьорыя сокращенно.
Старинное стихотворство любитъ повторенія:
Ты дуброва моя дубровушка;
Ты дуброва, моя зеленая.
Въ немъ часто употреблялись имена прилагательныя съ своими существительными: красное солнышко, свѣтлый мѣсяцъ, чистыя звѣзды, синее море, черной соболь, бѣлая лебедь, и проч.
Часто прилагательныя имена ставились по два рядомъ; темный дремучій лѣсъ, бѣлая кудрявая береза, желтый сыпучій песокъ, крутой красной бережокъ и проч..
Прилагательныя часто сокращались: бралъ дѣвицу за бѣлыя руки, садился на добра коня и проч.
Иногда прилагательныя ставились усѣченными:
Одинъ y меня милъ сердечной другъ,
A иногда и по два рядомъ: бѣлъ горючъ камень, младъ ясенъ соколъ и проч.
Нерѣдко употребляемы были имена, уменьшительныя:
Ты дѣтинушка сиротинушка,
Безпріютная твоя головушка.
Употреблялись особливыя приговорки: видомъ не видать слыхомъ не слыхать, старой мужъ журмя журилъ и проч.
Замѣчаются особаго рода уподобленія отрицательныя:
Не черная туча изъ за горъ поднималася,
Поднималося храброе Русское воинство.
Остановимся. Сего довольно для показанія, что почтенный господинъ Сочинитель Разговоровъ о словесности сдѣлалъ приятное одолженіе всѣмъ благомыслящимъ своимъ читателямъ. Книга его заставляетъ разсуждать, сравнивать и справляться: a въ томъ состоитъ обыкновенное удовольствіе любителей чтенія истинно полезнаго.
Въ нѣкоторыхъ мнѣніяхъ соглашаясь съ нимъ, въ другихъ не соглашаясь, я въ качествѣ читателя свидѣтельствую господину Сочинителю Разговоровъ искреннѣйшую свою благодарность.