Развитие национального сознания в Германии (Леви-Брюль)/ДО

Развитие национального сознания в Германии
авторъ Люсьен Леви-Брюль, пер. И. К.

Оригинал: фр. L’Allemagne depuis Leibniz, опубл.: 1890. — Перевод опубл.: «Русская Мысль», кн. XII, 1890. Источникъ: az.lib.ru

Развитіе національнаго сознанія въ Германіи^[1].

I.

Политическая карта Германіи въ концѣ XVII вѣка представляла картину крайняго раздробленія имперіи на множество независимыхъ государствъ, различной величины, подъ разнымъ управленіемъ. Кромѣ свободныхъ городовъ съ незначительнымъ количествомъ земли, Германія насчитывала болѣе восьмидесяти владѣній, имѣвшихъ въ окружности около двѣнадцати квадратныхъ миль, между которыми встрѣчались и такія, пространство которыхъ не превышало восьми квадратныхъ миль. Это политическое раздробленіе не представлялось бы столь непоправимымъ зломъ, если бы сознаніе національнаго единства не было утрачено. Въ концѣ же XVII вѣка политическое раздробленіе вполнѣ соотвѣтствовало духовной розни общества. Тридцатилѣтняя война не пробудила въ народѣ сознанія своей индивидуальности, не сплотила германцевъ въ одну общую силу для отраженія враговъ, — она закончила актъ раздробленія, начатый реформаціей. Скорѣе религіозная, чѣмъ политическая, она обратилась въ европейскую свалку; идея единаго отечества была подавлена (ожесточенною религіозною враждой. Притупленіе національнаго чувства не обязано. исключительно политическимъ условіямъ: реформація порвала нравственную связь народа; войны, вызванныя ею, привели въ упадокъ, опустошили страну, уничтожили образованіе, промышленность, низвели искусство и литературу до уровня понятій невѣжественнаго общества. Сравните Францію Людовика XIV, Англію временъ Реставраціи и Вильгельма III съ Германіей: съ одной стороны, возрожденіе роднаго языка въ литературной формѣ, съ другой — дѣтскій лепетъ. Нѣмецкій языкъ сдѣлался достояніемъ народа, высшіе классы говорили по-французски, ученые писали по-латыни. Это презрѣніе къ родному языку не менѣе важный факторъ духовной розни народа. При подобномъ политическомъ, экономическомъ, умственномъ и нравственномъ упадкѣ національное чувство погибало. Это состояніе физіологической нищеты безконечно опаснѣе остраго кризиса: когда всѣ органы постепенно цѣлымъ рядомъ причинъ доведены до крайняго истощенія, необходимо полное, всестороннее перерожденіе организма, сопряженное съ немалыми опасностями. Вотъ эта-то работа внутренняго перерожденія совершалась медленно, незамѣтно въ Германіи; она поддержала гибнувшее національное чувство, дала ему окрѣпнуть, а затѣмъ привела къ сознанію идеи національнаго единства, которая и восторжествовала впослѣдствіи. Среди указаній на политическое и духовное состояніе Германіи въ концѣ XVII вѣка не лишено интереса отношеніе Лейбница къ этимъ вопросамъ. Онъ прекрасно понималъ всѣ недуги родной страны, оплакивалъ ея территоріальное раздробленіе, ея экономическую нищету, умственную апатію, отсутствіе національнаго сознанія; онъ всѣми силами души стремился уврачевать эти недуги, касаясь различныхъ сторонъ жизни, затрогивая политическіе, экономическіе, религіозные и нравственные вопросы. Въ немъ привыкли видѣть метафизика, автора Теодиціи и Монадологіи, и только прекрасное изданіе Елоппа дало понятіе о политической дѣятельности Лейбница. Безуспѣшность предпріятій послѣдняго на этомъ поприщѣ побудила оставить въ тѣни эту сторону его дѣятельности. Въ мемуарахъ Лейбница, обращенныхъ въ первой половинѣ его жизни къ Людовику XIV, впослѣдствіи къ императору, встрѣчаются остроумныя, часто глубокія мысли. Онъ всюду преслѣдуетъ интересы Германіи, какъ единой націи, во всемъ ея объемѣ, и попеченію его о родной странѣ нѣтъ конца. Въ Поученіи къ нѣмцамъ, своемъ лучшемъ политическомъ произведеніи, Лейбницъ говоритъ, что душа человѣка послѣ любви къ Богу должна быть исполнена мыслью о благѣ его родины. Безплодныя рѣчи, безполезныя усилія! Современники Лейбница были скорѣе способны понять его метафизику, чѣмъ патріотизмъ. Онъ же неутомимо создавалъ все новые и новые планы, направленные къ возвращенію Германіи ея прежняго благоденствія. Онъ касался вопросовъ объ уничтоженіи препятствій къ свободной торговлѣ, въ особенности внутреннихъ пошлинъ; онъ занимался судьбою нищихъ и бродягъ. Признавая право за трудомъ, онъ предлагалъ реформы, аналогичныя государственному соціализму Бисмарка, хлопоталъ, наприм., объ устройствѣ сберегательныхъ кассъ для всѣхъ гражданъ. Но ни одно изъ его воззваній не было услышано, ни одинъіизъ его проектовъ не былъ осуществленъ. Главная причина неудачи заключалась въ невозможности, какъ онъ мечталъ, возстановить религіозное единство и гегемонію имперіи въ христіанскомъ мірѣ, — все это погибло невозвратно; нельзя вычеркнуть изъ исторіи ні реформаціи, ни тридцатилѣтней войны, ни вестфальскихъ переговоровъ. Все же, что онъ думалъ создать вновь: политическое и экономическое единство Германіи, нѣмецкую науку и литературу, — все это не могло возродиться внезапно, а требовало неутомимаго труда и долгой подготовки общества.

II.

Пробужденіе началось медленно, почти незамѣтно; оно было дѣломъ людей посредственныхъ, не обладавшихъ геніемъ Лейбница. Движеніе, начатое въ концѣ XVII в. и развившееся въ началѣ XVIII в., обусловливалось двумя теченіями: религіознымъ и философскимъ. Первое изъ нихъ носитъ названіе піэтизма, который, при своемъ возникновеніи, не отличался характеромъ узкой нетерпимой обрядности, — онъ будилъ разсудокъ, подавленный педантическою приверженностью буквѣ, отрицалъ обрядовую сторону религіи и требовалъ истинной вѣры. Духовенство того времени не заботилось объ образованіи народа, предоставивъ его невѣжеству и нищетѣ. Спенеръ, основатель піэтизма, начинаетъ съ организаціи религіозныхъ собраній, допуская къ участію въ нихъ людей всѣхъ положеній, всѣхъ степеней развитія; онъ является на этихъ собраніяхъ въ качествѣ толкователя и утѣшителя. Протестантская Германія слѣдуетъ примѣру франкфуртскаго пастора. Ободренный успѣхомъ, онъ издаетъ книгу На desider іа, въ которой рекомендуетъ мягкія мѣры по отношенію къ неправовѣрующимъ, отрицая силу, какъ орудіе обращенія. Послѣ двадцатилѣтняго возростающаго успѣха во Франкфуртѣ, Спенеръ былъ вызванъ въ Саксонію въ качествѣ перваго придворнаго проповѣдника, а затѣмъ въ Берлинъ, гдѣ онъ и умеръ. Его дѣятельность въ Саксоніи не безплодна. Подъ его вліяніемъ основываются здѣсь общества для изученія библейскихъ наукъ (collegium philobiblicum), которымъ онъ совѣтовалъ: не увлекаться теоріями, преслѣдовать одну практическую цѣль, т.-е. создавать вѣрующихъ; говорить просто и, главное, по-нѣмецки. Молодежь, оставляя лекціи теологіи, стремится на эти собранія; даже городское населеніе заинтересовано. По, несмотря на высокое положеніе Спенера, на покровительство друзей, на поддержку философа Томазіуса, новаторовъ преслѣдуютъ и они вынуждены искать убѣжища въ городѣ Галле, у курфюрста Бранденбургскаго, примѣнявшаго уже тогда политику, которой впослѣдствіи придерживался Фридрихъ П. Основанный здѣсь въ 1697 г. университетъ дѣлается очагомъ и разсадникомъ піэтизма по всей Германіи. Это религіозное движеніе не носило и тѣни политическаго характера, — условія 5ыли слишкомъ неблагопріятны: территоріальное раздробленіе, нищета, рознь между высшими и низшими классами, умственная апатія, — все это препятствовало зарожденію политическихъ интересовъ. Ни Спенеръ, ни его послѣдователи не были проникнуты ими. Піэтизмъ не могъ даже остановить стремленія къ подчиненію духовной власти свѣтской. Лютеранское духовенство не допускало дѣятельнаго участія религіозныхъ обществъ въ іерковныхъ дѣлахъ, — оно предпочитало зависѣть отъ князей. При всемъ стремленіи къ благу, піэтизму недоставало смѣлости мысли, рѣшимости дѣйствія; онъ быстро обезцвѣчивается, теряетъ свою нравственную чистоту и доходитъ до нетерпимости, которую преслѣдовалъ сначала. Но, во всякомъ случаѣ, это былъ первый нравственный толчокъ, первая ступень къ возрожденію оцѣпенѣвшаго нѣмецкаго общества. Піетизмъ, удовлетворяя потребности сердца, не могъ дать отвѣтовъ на умственные запросы людей, жаждавшихъ истины; эти люди примкнули къ другому движенію — философскому. Въ самомъ концѣ XVII столѣтія замѣчается стремленіе къ созданію философіи, какъ самостоятельной науки, основанной на разумѣ. Читаютъ, переводятъ, комментируютъ Декарта, Бейля и свободныхъ англійскихъ мыслителей. Имя Лейбница, отмѣченное на страницахъ исторіи человѣческой мысли, и мало извѣстное имя Томазіуса связаны съ этимъ періодомъ (1690—1710). Послѣдній не занятъ, какъ Лейбницъ, общими интересами Германіи, — они едва ли доступны ему; онъ поднимаетъ вопросы настоящаго момента, отвѣчающіе требованіямъ окружающей среды. Касаясь реформы законсвѣдѣнія, Лейбницъ возвышается до идеи общаго единаго законодательства для Германіи, — Томазіусъ требуетъ только усовершенствованія уголовнаго судопроизводства и преподаванія законсвѣдѣнія въ университетахъ. Лейбницъ преслѣдуетъ идеалъ религіознаго мира, — Томазіусъ стремится къ отдѣленію церковнаго права отъ гражданскаго, теологіи отъ философіи. Лейбницъ ищетъ покровительства сильныхъ міра сего, — Томазіусъ требуетъ у нихъ только свободы. Сдѣлавшись профессоромъ въ своемъ родномъ городѣ Лейпцигѣ, онъ открываетъ преподаваніе на нѣмецкомъ языкѣ. Неслыханная вещь! Такъ какъ единственный журналъ того времени Acta eruditor um, издававшійся на латинскомъ языкѣ, былъ слишкомъ одностороненъ, тяжеловѣсенъ, недоступенъ для большинства, Томазіусъ основываетъ нѣмецкій журналъ въ легкомъ сатирическомъ тонѣ. Здѣсь осмѣивалось лицемѣріе и педантизмъ теологовъ, недостатки университета, пошлость преподавателей, грубость студентовъ. Стиль плохъ, шутки плоски, но цѣль достигнута. Уязвленные сатирой Томазіуса начинаютъ преслѣдованіе, вынуждая его, въ концѣ-концовъ, бросить все и искать убѣжища въ Галле. Тамъ онъ опять принимается за лекціи на нѣмецкомъ языкѣ и за изданіе журнала; его сатира бичуетъ еще сильнѣе. Онъ старается вызвать студентовъ изъ невѣжества, грубости, безпутства, заставляетъ ихъ упражняться въ нѣмецкой стилистикѣ, толкуетъ нѣмецкихъ писателей, развиваетъ вкусъ къ родному языку. Успѣхъ достигается мало-по малу. «Свобода даетъ результаты, — говоритъ онъ, — и если профессора еще не превосходны, — студенты не такъ уже плохи». Философія Томазіуса отвѣчала требованіямъ времени: она смѣло объявляла вражду закоренѣлымъ предразсудкамъ университета, педантизму профессоровъ и подозрительному преслѣдованію теологовъ. Начало было положено, — это главное. Томазіусу обязана Германія уничтоженіемъ процессовъ за колдовство. Принимаясь за это дѣло, Томазіусъ, не отрицая существованія дьявола и чародѣевъ, ссылается на недостаточность уликъ, указывающихъ на общеніе перваго съ послѣдними, и эта наивная аргументація приводитъ въ смущеніе юристовъ, заставляя ихъ отказаться отъ осужденія чародѣевъ. Еще большая услуга, оказанная Томазіусомъ Германіи, заключается въ преобразованіи метода преподаванія законовѣдѣнія. Онъ нашелъ нужнымъ сократить программу изученія римскаго права, выбросить изъ нея"все, непригодное на практикѣ, и отвести должное мѣсто германскому праву, въ чемъ достигъ не меньшаго успѣха. Томазіусъ представляетъ для историка первую попытку средней нѣмецкой мысли сбросить иго теологической нетерпимости.

Литература, находившаяся въ началѣ XVIII в. въ крайнемъ упадкѣ, оживаетъ подъ англійскимъ вліяніемъ. Вліяніе это сопровождается появленіемъ періодическихъ изданій, очень посредственныхъ, но привлекающихъ вниманіе публики. Возникавшій средній классъ начиналъ уже интересоваться вопросами нравственности, педагогики, семейной и общественной жизни. Лучшее изъ этихъ изданій, Патріотъ, издававшійся патріотическимъ обществомъ въ Гамбургѣ (1724—1727), представляетъ обращикъ патріотизма начала XVIII столѣтія: онъ смотритъ на весь міръ — какъ на свою родину, на всѣхъ людей — какъ на своихъ согражданъ. Это настроеніе философскихъ умовъ не исключало особенной привязанности къ родной странѣ, но было совершенно равнодушно къ политическимъ вопросамъ. Вся цѣль заключалась въ улучшеніи нравовъ и возбужденіи въ обществѣ потребности чтенія на родномъ языкѣ. Большинство этихъ изданій издавалось въ Гамбургѣ и Лейпцигѣ, что объясняется торговыми сношеніями перваго съ Англіей. Стремясь только улучшить нравы и развить вкусъ въ обществѣ къ родному языку, они подготовили читателей Лессингу, Гёте и Шиллеру, которые въ свою очередь привели ихъ къ сознанію своей національной индивидуальности.

III.

Экономисты говорятъ, что образованіе первыхъ капиталовъ стоило несравненно больше труда и времени, чѣмъ увеличеніе ихъ во сто разъ впослѣдствіи. Дѣло національнаго возрожденія шло такимъ же путемъ. Между Германіей 1710 года и Германіей 1740 года значительная разница, — въ умственномъ и нравственномъ отношеніи уровень общества поднялся. Личность Вольфа, совершенно второстепенная для исторіи фигософіи, оказывала несомнѣнное вліяніе на современниковъ. Правда, Вольфъ только систематизировалъ доктрину Лейбница, но тѣмъ самымъ дѣлалъ ее доступнѣе, — онъ умѣлъ и любилъ преподавать. Успѣхъ его въ алле среди студенческой молодежи навлекъ на него преслѣдованіе піэтитовъ, которые снисходили къ Томазіусу только въ силу оказанныхъ имъ слугъ. Поводомъ къ преслѣдованію «послужила статья Вольфа Discour ur la morale des Chinois, въ которой высказывалось мнѣніе, что, разумно руководствуясь исключительно своими силами, можно создать безупречную нравственность, доказательствомъ чему служитъ примѣръ китайцевъ. Піэисты дали дѣлу слѣдующій оборотъ. Въ Пруссіи царствовалъ въ это время Фридрихъ-Вильгельмъ I, король-сержантъ, дорожившій, какъ извѣстно, коими блестящими полками гренадеровъ гигантскаго размѣра, навербованныхъ имъ ко всей Европѣ за громадныя деньги. Друзья піэтистовъ донесли ему, что Вольфъ проповѣдуетъ фатализмъ, отрицая свободу воли и нравственную отвѣтственность, напримѣръ, если кто-либо изъ его гренадеровъ дезертируетъ, то, по этой доктринѣ, онъ не могъ поступить иначе и не долженъ быть подвергнутъ наказанію. Вольфъ немедленно получилъ приказаніе оставить Пруссію въ двадцать четыре часа. Онъ удалился въ Гессенъ, гдѣ былъ принятъ Марбургскимъ университетомъ. Это событіе доставило ему извѣстность, на которую онъ даже не разсчитывалъ. Его окружили ореоломъ мученика свободной науки, и количество его учениковъ возростало съ каждымъ годомъ. Вся заслуга Вольфа заключалась въ выработкѣ научнаго метода. Вольтеръ назвалъ его „le maître à penser de l’Allemagne“, Мирабо — „le père de la saine philosophie“, но самое удачное выраженіе принадлежитъ Гегелю — наставникъ Германіи. Этотъ учитель понялъ прекрасно, что нужно говорить съ своими учениками на родномъ языкѣ, и потому его принципы и методъ распространились по всей Германіи. Вольфъ не былъ исключительно спекулятивнымъ мыслителемъ, онъ не ограничился преслѣдованіемъ только теоретической истины, а задался цѣлью — работать для блага всего человѣчества: „развивать разумъ и добродѣтели среди людей“, какъ выражается онъ. Но воспитаніе, данное Вольфомъ Германіи, грѣшило отсутствіемъ гражданскихъ обязанностей, оно было проникнуто космополитизмомъ XVIII в. Лейбницъ не упускалъ изъ вида идеи общаго отечества и политическихъ интересовъ Германіи, — Вольфъ не думалъ о нихъ никогда. Его обязанности по отношенію къ отечеству формулировались слѣдующимъ образомъ: истинный патріотъ — гражданинъ всего міра. Тѣмъ не менѣе, ему не была чужда нѣкоторая степень національной гордости, ему хотѣлось сохранить за Германіей первое мѣсто въ ряду науки и философіи, поддержать славу Германіи, послѣ Лейбница, за границей.

Самое выдающееся литературное имя этого времени — Готшедъ. Дарованія этого человѣка далеко не соотвѣтствовали его притязаніямъ. Онъ задался цѣлью создать національную литературу, руководствуясь научнымъ методомъ Вольфа, и вполнѣ вѣрилъ въ свой успѣхъ. Равнодушный къ политическимъ недугамъ Германіи, онъ занятъ больше всего своею литературною репутаціей. Національное самолюбіе толкнуло его къ напечатанію каталога всѣхъ нѣмецкихъ драматическихъ произведеній съ 1450 по 1750 гл Эта патріотическая работа, — говоритъ онъ, — была имъ предпринята вслѣдствіе вызова одного француза, который въ своихъ Lettres franèaises eh germaniques обвиняетъ нѣмцевъ въ крайней несамостоятельности и склонности къ подражанію.

Въ одномъ изъ современныхъ событій, — правда, не политическаго характера, — проглядываетъ та же патріотическая забота. Въ 1737 г. Георгъ II, король Англіи и курфюрстъ ганноверскій, основалъ университетъ въ Геттиигенѣ. Они руководились исключительно экономическими соображеніями, желаю привлечь университетскую молодежь въ Ганноверъ. Но это дѣло было сопряжено съ такою массой препятствій, что, послѣ четырехлѣтнихъ усилій, проектъ былъ почти заброшенъ. Баронъ Адольфъ фонъ-Мюнхгаузенъ спасъ его. Ганноверскій вельможа, одинъ изъ просвѣщенныхъ умовъ Германіи, онъ не раздѣлялъ стремленія высшихъ классовъ къ французской литературѣ. Убѣжденный, что Германія вступаетъ въ фазисъ прогресса и ничто не поможетъ ей такъ, какъ либеральная реформа высшаго образованія, онъ настаивалъ на основаніи университета въ Геттингенѣ. Чтобы привлечь сюда студенческую молодежь и лучшихъ профессоровъ, необходимо было предоставить какъ тѣмъ, такъ и другимъ большую свободу, чѣмъ въ другихъ университетахъ. Мюнхгаузенъ наблюдалъ за выполненіемъ этихъ разумныхъ условій, и Геттингенскій университетъ вскорѣ сдѣлался самымъ блестящимъ въ Германіи. Еще однимъ изъ симптомовъ прогресса было улучшеніе системы воспитанія. Въ началѣ вѣка моралисты единодушно оплакивали излишнюю строгость обращенія родителей съ дѣтьми. Подъ вліяніемъ работъ Вольфа и сочиненій Локка и Фенелона, переведенныхъ на нѣмецкій языкъ, произошло значительное измѣненіе въ вопросѣ воспитанія. Въ то время, какъ высшіе классы были рабски привержены французской модѣ, средній классъ мало-по-малу преобразовывался. Буржуазія своими вкусами, занятіями, выборомъ чтенія и воспитаніемъ дѣтей моказывала, что желаетъ быть нѣмецкой. Равнодушная къ политическимъ интересамъ, она, тѣмъ не іенѣе, подготовляла новую Германію. Она дала впослѣдствіи великихъ писателей, которые создали національную литературу и читателей, способныхъ понимать ее.

IV.

Фридрихомъ II открывается новый періодъ. Его воспитаніе, вкусы, чувства далеко не гармонировали съ идеями и стремленіями лучшихъ людей Германіи XVIII в., а, между тѣмъ, съ первыхъ годовъ своего царствованія, въ особенности послѣ геройской защиты во время семилѣтней войны, онъ жъ глубоко подѣйствовалъ на воображеніе нѣмцевъ, положилъ столь завѣтный отпечатокъ на полвѣка своего царствованія, что не мѣшаетъ познакомиться съ его политическими принципами. Фридрихъ II считалъ себя королемъ-философомъ. Онъ любилъ философію: вопросы этого рода интересовали его. Онъ не скрывалъ, до какой степени ему не нравились энциклопедисты, когда они касались соціальныхъ и политическихъ вопросовъ, и хорошо предвидѣлъ ту опасность, которою угрожала философія XVIII в. существующимъ государствамъ. „Я покровительствую, — писалъ онъ къ готской герцогинѣ, — только свободнымъ мыслителямъ съ приличными манерами и разумными идеями“. Совершенно понятно, что ни манеры, ни идеи женевскаго гражданина не могли нравиться прозорливому государю, рѣшившему сопротивляться потрясенію основъ государственной власти и общественной жизни. Фридрихъ прекрасно понималъ, что государственная власть человѣческаго происхожденія, а не божественнаго, вотъ въ чемъ состоитъ заблужденіе государей, — говоритъ онъ: — они думаютъ, что, снисходя къ ихъ величію и тщеславію, создана Богомъ эта масса людей, спасеніе которой имъ поручено; они думаютъ, что подчиненные должны играть роль орудій ихъ развращенныхъ страстей! Люди же избрали изъ своей среды того, котораго считали самымъ справедливымъ, самымъ лучшимъ, самымъ человѣчнымъ, чтобы служить имъ отцомъ, чтобы умѣть имъ сочувствовать и т. д.» Это отрывокъ совершенно въ духѣ XVIII в., склонномъ измѣнять вопросы происхожденія въ вопросы логики: идея естественной эволюціи не проникла еще въ исторію. И такъ, согласіе народа — фундаментъ государственной власти. Но, народное право, по Фридриху II, исчерпана этимъ первоначальнымъ выборомъ и его роль кончена. Власть государя неограниченна; его права становятся законными и обусловливаются, въ то же время, обязанностями. «Не безуміе ли, — говоритъ Фридрихъ, — представлять себѣ людей, говорящихъ своему собрату: мы васъ избрали, потому что любимъ быть рабами; мы даемъ вамъ неограниченную власть управлять нашими мыслями. Наоборотъ, они должны были сказать: вы намъ нужны, чтобъ охранять законы, которымъ мы желаемъ слѣдовать, чтобъ править нами разумно, защищая насъ; кромѣ того, мы требуемъ уваженія къ нашей свободѣ». Послѣдній пунктъ остается неяснымъ: кто же можетъ опредѣлить ту степень свободы, которая должна быть дана народу? Гдѣ та граница, которую даже государь не смѣетъ переступить? Прусскій король не даетъ объясненій по этому поводу, но отвѣтъ прямо слѣдуетъ изъ его теоріи. Очевидно, граница эта измѣняется сообразно обстоятельствамъ, которыя могутъ быть опредѣлены только государемъ. По этимъ признакамъ легко узнать знаменитую теорію «просвѣщеннаго деспотизма», принятую повсемѣстно въ Германіи въ половинѣ XVIII вѣка. «Государь — первый слуга государства; онъ долженъ дѣйствовать честно, разумно, безпристрастно, какъ будто обязанъ ежеминутно отчетомъ своего правленія передъ гражданами». Словомъ, онъ не отвѣтственъ ни передъ кѣмъ, но долженъ считать себя отвѣтственнымъ передъ всѣми. Пользуясь абсолютною властью, онъ употребляетъ ее только для блага своихъ подчиненныхъ, которыхъ любитъ, какъ отецъ. Какая иронія, если бросить взглядъ на просвѣщенныхъ деспотовъ того времени, на этотъ типъ смѣшнаго чванства и грубо-утонченнаго разврата! Вся жизнь націи подчинена государству, а царствующая династія является какъ бы его воплощеніемъ. Это, главнымъ образомъ, прусская теорія, которая будетъ возобновлена впослѣдствіи Гегелемъ. Внѣшняя политика, какъ и внутренняя, сводится къ тому же принципу — интересу государства.

Съ девятнадцатилѣтняго возраста въ головѣ Фридриха, еще наслѣднаго принца, возникъ планъ — сплотить всѣ разрозненныя части Прусскаго государства отъ Вислы до Мааса. Для того, чтобы пользоваться благопріятными случаями и умѣрять алчныя стремленія сосѣдей, необходимо, прежде всего, запастись финансами и хорошо организованными полками. Нравственность не играла никакой роли для правительствъ въ XVIII в.; международное право не существовало. Всѣ обманывали другъ друга и Фридрихъ такъ же, какъ и всѣ.

V.

Приписывать Фридриху II «нѣмецкую миссію» — значитъ извращать "торію. Вся цѣль его сводилась къ величію Прусскаго государства и преслѣдованію своихъ личныхъ интересовъ. Но, тѣмъ не менѣе, нельзя отрицать глубокаго вліянія Фридриха на политическое развитіе и на возрожденіе національнаго чувства въ Германіи. Кровавая семилѣтняя война, въ сущности, гражданская война между нѣмцами, вызвала народъ изъ оцѣпенѣнія, пробудила національную гордость, внушила образцы литературы и искусства. Преслѣдуя исключительно прусскую политику, Фридрихъ далъ встряску всей Германіи, вывелъ ее изъ апатіи. Было дѣйствительно нѣчто геройское въ этой неравной борьбѣ, дававшее обильную пищу воображенію. Маленькое государство, безъ опредѣленныхъ границъ, съ ничтожными средствами сопротивлялось напору соединенной Европы. Нѣмецкій государь, сражавшійся во, главѣ своихъ войскъ, становился первымъ европейскимъ полководцемъ! Этого было достаточно, чтобы разбудить національную гордость пруссаковъ, откуда она сообщилась всей Германіи. Патріотическая горячка охватила поэтовъ и литераторовъ; ихъ созданія дышутъ почти религіознымъ энтузіазмомъ. Но Фридрихъ, находясь всецѣло подъ французомъ вліяніемъ, мало интересовался нѣмецкою литературой, игнорируетъ ея авторовъ, — воспоминанія, вкусы, складъ ума, все удаляло его отъ нихъ. Пренебрегаемые Фридрихомъ, оскорбленные въ своихъ лучшихъ чувствахъ, нѣмецкіе писатели пошли своею дорогой. Нѣмецкая литература, вмѣсто того, чтобы принять болѣе живое участіе въ политическихъ вопросахъ, становится къ нимъ еще равнодушнѣе. Внутреннее положеніе Германіи, какъ и сношенія ея съ сосѣдними государствами, не интересуетъ ненецкихъ авторовъ. Постепенно удаляясь отъ міра реальнаго, они создаютъ свой отдѣльный міръ искусства, избѣгая реальности въ области вымысла, которая имъ такъ несимпатична. Посмотрите на Гелдерта, этого кумира своего поколѣнія! Историки указываютъ на благоговѣніе, которое онъ внушилъ народу, какъ буржуазіи, такъ и части аристократіи. И что же? Этотъ современникъ Фридриха II, этотъ уважаемый профессоръ, этотъ любимый проповѣдникъ также лишенъ національнаго чувства, какъ и политическихъ принциповъ! Клопштокъ — поэтъ сантиментальный. Два чувства преобладаютъ въ его созданіяхъ: религіозное рвеніе и національная гордость. Христіанинъ и нѣмецъ въ немъ нераздѣлимы; потому-то Фридрихъ его то приближаетъ, то отталкиваетъ, а поэтъ жалуется, что, дивясь королю, не можетъ любить его. Клопштокъ слѣдуетъ традиціямъ нѣмецкихъ писателей этого вѣка, желающихъ спасти національный геній отъ иностраннаго подражанія и привести его къ сознанію своей оригинальности и силы. Ученики и поклонники поэта превосходятъ въ ненависти къ подражанію своего учителя. Они ненавидятъ Францію не какъ соперничающую націю, обвиняемую въ политическомъ упадкѣ и экономической бѣдности ихъ страны: галлофобія исключительно литературная. Отсюда можно вывести заключеніе о глубокомъ антагонизмѣ нѣмецкаго и французскаго ума. Эта идея ошибочная. Видя полюсы, которыми двѣ націи отталкиваются другъ отъ друга, не видятъ полюсовъ, которыми онѣ приближаются. Самые оригинальные выдающіеся умы Германіи — Лессингъ, Гёте, Кантъ, Шиллеръ и позже Шопенгауэръ — проникнуты французскою мыслью. Къ несчастью, идея безусловной оппозиціи между геніями двухъ націй не только ошибочна, но и опасна: она разжигаетъ политическую злобу. Исторія отношеній Франціи и Германіи въ настоящемъ вѣкѣ служитъ горькимъ доказательствомъ. Изъ всѣхъ поэтовъ, философовъ, критиковъ, современныхъ Фридриху II, только одинъ пережилъ свое поколѣніе, одинъ вошедъ въ плоть и кровь Германіи, — Лессингъ. Плѣненный идеаломъ человѣчества, безъ различія расъ и народовъ, онъ слѣдовалъ общему теченію вѣка, считая себя гражданиномъ міра. Онъ интересовался скорѣе соціальными вопросами, чѣмъ политикой. Но, вопреки своей космополитической философіи, вопреки своимъ соціальнымъ теоріямъ, онъ нѣмецъ прежде всего. Конечно, онъ не горевалъ о политическомъ упадкѣ имперіи, не мечталъ о средствахъ поднять ее; но для идеальной Германіи XVIII в., безъ опредѣленныхъ границъ, сосредоточенной на развитіи роднаго языка, національной философіи и литературы, никто не сдѣлалъ больше Лессинга. Онъ далъ современникамъ то, что, по словамъ Эмерсона, составляетъ первое достоинство народовъ какъ людей: вѣру въ себя… Однако, ни военная слава, ни обаяніе государя, ни удовлетвореніе національной гордости недостаточны для объясненія литературнаго разцвѣта. Необходимо присутствіе возростающей силы, тогда только великія событія играютъ роль искры, вызывающей пламя.

VI.

Слабое и колеблющееся сначала движеніе все больше и больше усиливается. Лирическая и драматическая поэзія, эстетика, философія, археологія, критика, филологія, — все развивается. Умственное движеніе не сосредоточивается въ какомъ-нибудь одномъ центрѣ; каждый университетскій городъ живетъ самостоятельною жизнью. Это явленіе сопровождалось извѣстными преимуществами и недостатками. Оно способствовало блистательному развитію умовъ и полнѣйшему безкорыстію; съ другой стороны, живя одною жизнью со всѣмъ народомъ, страдая его страданіемъ и гордясь его торжествомъ, трудно освободиться отъ всякихъ патріотическихъ чувствъ. Но для нѣмцевъ XVIII в. подобные интересы не существовали. Поразительно противорѣчіе между ихъ рвеніемъ въ литературной, философской и научной славѣ Германіи и полнѣйшимъ равнодушіемъ къ ея политическимъ недугамъ; отсюда — смѣсь космополитизма съ патріотизмомъ, которую мы видѣли у Лессинга, а также встрѣтимъ и у Гердера, хотя уже нѣсколько видоизмѣненную.

Вѣковой прогрессъ, въ особенности христіанство, — говоритъ Гердеръ, — привели людей къ сознанію идеи человѣчества. Съ тѣхъ поръ исключительный патріотизмъ древнихъ потерялъ уже свое значеніе: нужно любить совокупность всѣхъ народовъ въ человѣчествѣ, которое только и можетъ быть нашимъ истиннымъ отечествомъ. Индифферентизмъ нѣмецкихъ мыслителей къ политическимъ интересамъ Германіи происходитъ не вслѣдствіе непониманія или забвенія этихъ интересовъ, — онъ былъ осмысленъ и желателенъ: философія того вѣка учила, что идея отечества должна стушевываться передъ именемъ человѣчества. Болѣе опредѣленный патріотизмъ ведетъ, по мнѣнію Гердера, къ шовинизму, который смѣшонъ и гнусенъ, въ одно и то же время. Онъ больше всего опасается воинственнаго настроенія, завоеваній и возвратныхъ требованій, къ которымъ такъ склоненъ горячій патріотизмъ. Международную войну онъ считаетъ междоусобною борьбой; она возбуждаетъ въ немъ только ужасъ и отвращеніе. Гердеръ рисуетъ себѣ человѣчество въ видѣ одной большой семьи, предполагая, что всѣмъ есть мѣсто у общаго очага. Однако, онъ допускаетъ, что каждая изъ націй, состоящихъ членами этой семьи, имѣетъ свою индивидуальную оригинальность. Тѣмъ болѣе осуждаетъ онъ склонность къ подражанію иностранцамъ, которая такъ долго господствовала въ Германіи. Гердеръ не ограничивается только протестомъ противъ рабскаго подражанія образцамъ французовъ и англичанъ, онъ дошелъ до общихъ принциповъ поэзіи, что сообщило извѣстную оригинальность его критикѣ. Онъ вывелъ неожиданныя слѣдствія изъ сложнаго положенія Руссо, принятаго съ большимъ успѣхомъ въ Германіи: «Вернемся къ природѣ, источнику всякаго добра и истины». Если нѣмецкая литература останется коллекціею болѣе или менѣе остроумныхъ подражаній, не созданныхъ геніемъ націи, она погибнетъ вмѣстѣ съ модою, породившею ее. Гердеръ давалъ себѣ ясный отчетъ въ политическомъ положеніи Германіи, но онъ находилъ возможнымъ работать для ея духовнаго объединенія даже при такихъ условіяхъ. Уловить сущность національнаго генія въ языкѣ, поэзіи, наукѣ и искусствѣ — вотъ куда были Направлены силы этого подвижнаго ума. Слава народа заключается въ способности жертвовать собою для прогресса человѣчества. Развѣ не великое назначеніе — существовать болѣе для другихъ, чѣмъ для себя? Задача германской націи выше пріобрѣтенія власти и богатства грубыми орудіями силы и хитрости: ей достаточно быть воспитательницею человѣчества, живою философіей міра. Подъ вліяніемъ этихъ грезъ патріотическихъ и гуманитарныхъ въ то же время, развивалась идея, что каждой націи, въ силу ея національнаго характера, предназначена исключительная миссія въ исторіи. Германіи, по мнѣнію Гердера и его современниковъ, предстоитъ еще въ будущемъ выполнить свою великую миссію. Ничего нѣтъ легче теперь, какъ согласить космополитизмъ съ нѣмецкимъ національнымъ чувствомъ: идеалъ нѣмца совпадаетъ съ идеаломъ человѣчества. Германіи назначено указывать цивилизованной и христіанской Европѣ дорогу къ прогрессу. Чѣмъ съ большимъ самоотверженіемъ работаетъ нѣмецъ для блага человѣчества, тѣмъ болѣе остается онъ вѣренъ самой сущности германскаго генія. «Гердеръ, — какъ удачно выразился Гервинусъ, — служилъ закваскою для своего времени». Германія не замѣтила, какъ, подъ вліяніемъ идей Гердера и духа времени, ея космополитизмъ переродился незамѣтно въ національное чувство. До французской революціи Гердеръ менѣе всѣхъ въ Германіи разсчитывалъ, что его труды послужатъ для воспламененія патріотическаго энтузіазма противъ иностранцевъ. Онъ имѣлъ въ виду гармоническое развитіе національностей, наслаждаясь вмѣстѣ со своими читателями идеаломъ самоотверженной Германіи, посвященной человѣчеству, политическое ничтожество которой покрывалось славою ея поэтовъ, философовъ и ученыхъ.

Къ концу XVIII вѣка все чаще и чаще стали повторяться въ печати пророчества о неизбѣжности великой революціи въ Европѣ. «Всюду жаждутъ перемѣны существующихъ формъ… разумъ возстаетъ противъ политической тираніи… всемірное движеніе возвѣщаетъ новаго учителя и новую доктрину», — писалъ Форстеръ въ 1788 году. Но никто не помышлялъ тогда, о политическомъ обновленіи Германіи; жалобы, раздававшіяся подчасъ на существующій порядокъ вещей, не указывали средствъ для выхода. К. Ф. Фонъ-Мозеръ рисуетъ печальное положеніе нѣмецкаго народа, связаннаго только общностью языка и имени, но разрозненнаго и слабаго въ политическомъ отношеніи. Отыскивая корень зла, онъ находитъ его въ самомъ характерѣ нѣмцевъ, отличительною чертой которыхъ является послушаніе. Послушаніе государю, какъ бы своеволенъ и несправедливъ онъ ни былъ, — неприкосновенный догматъ. «Слушайтесь, не разсуждайте!» — первое положеніе политическаго катехизиса нѣмецкихъ государствъ XVIII вѣка. Года, предшествовавшіе французской революціи, были отмѣчены событіями, заставившими высказаться общественное мнѣніе, причемъ ясно обнаружилось, какъ далека еще Германія отъ мысли о перемѣнѣ ея политическаго строя. Іосифъ II, въ началѣ своего царствованія, желая придать нѣкоторую силу имперіи и государственной власти, задумалъ произвести кое-какія измѣненія въ области судебныхъ учрежденій. Но такъ какъ императоръ былъ въ то время главою австрійскаго дома, то Пруссія выступила противъ этого проекта. Іосифу II пришлось отказаться отъ своихъ проектовъ. Мирясь съ неудачей, онъ задумалъ, по крайней мѣрѣ, округлить свои владѣнія и, пользуясь наслѣдственными правами, выразилъ желаніе присоединить Баварію къ Австріи. Большинство нѣмецкихъ государствъ съ Фридрихомъ II во главѣ воспротивилось притязаніямъ Іосифа II и вступило въ составъ Лиги государей, цѣль которой сводилась къ охраненію statu quo имперіи. Вопросъ перенесенъ былъ на обсужденіе печати, которая начинаетъ пріобрѣтать большое значеніе. Въ половинѣ XVIII вѣка количество періодическихъ изданій возросло въ Германіи болѣе, чѣмъ въ другихъ странахъ. Они носили все тотъ же характеръ литературныхъ и нравственныхъ обозрѣній; политическая же пресса находилась въ зачаточномъ состояніи, стѣсняемая до крайнихъ предѣловъ цензурою. Король-философъ не давалъ пощады публицистамъ въ своихъ владѣніяхъ, хотя и существуетъ легенда, приписывающая Фридриху II обратное. Свобода прессы, которую онъ будто бы далъ Германіи, сводилась къ полнѣйшему равнодушію короля въ вопросахъ религіи; въ дѣлахъ хе политики прусская цензура не уступала другимъ. Въ 1770 году положеніе мѣняется. Иниціатива принадлежитъ геттингенскому профессору Шлецеру. Покровительствуемый англійскимъ королемъ (Георгъ III былъ въ то же время курфюрстомъ Ганноверскимъ), онъ могъ высказываться смѣлѣе, не боясь преслѣдованій правительства. Шлецеръ понималъ, что предоставленная ему свобода — личная привилегія, и пользовался ею осторожно. Желая привлечь сотрудниковъ, смѣло разоблачавшихъ злоупотребленія правительствъ, онъ обѣщалъ сохранять въ тайнѣ ихъ имена. Онъ не боялся угрозъ, находя поддержку у правительства, которое отвѣчало на, протесты осмѣиваемыхъ лицъ, что король Англіи даровалъ своимъ подданнымъ свободу мысли и печати. Примѣръ Шлецера былъ заманчивъ; вопреки всѣмъ препятствіямъ, нашлись послѣдователи. Публицисты отважились потребовать свободы печати и уничтоженія цензуры. Конечно, требованіе ихъ не было уважено, тѣмъ не менѣе, политическая пресса отвоевывала съ каждымъ годомъ, вплоть до французской революціи, все большую и большую свободу.

По мѣрѣ развитія средняго класса, въ Германіи слышатся частыя нападки на общественныя привилегіи аристократіи. Но вопросъ сводится не къ политической реформѣ, а только къ извѣстному преобразованію нравовъ. Подъ вліяніемъ теорій физіократовъ и Руссо, раздаются голоса въ пользу народа. На сцену выступила идея Руссо и Канта о неприкосновенности человѣческой личности. Она повлекла за собою уничтоженіе крѣпостнаго права въ-Европѣ, а впослѣдствіи освобожденіе черныхъ въ колоніяхъ. Стремясь принести пользу народу, публицисты этого направленія рѣшили, прежде всего, образовать его… Восемнадцатый вѣкъ вѣрилъ въ силу разума… Начались серьезныя хлопоты о введеніи первоначальнаго образованія въ деревняхъ; движеніе охватило преимущественно сѣверную Германію. Но эти заботы о положеніи народа не имѣли въ виду какихъ-либо политическихъ или соціальныхъ реформъ, — онѣ сводились скорѣе къ филантропіи. Конечно, были люди, тяготившіеся современнымъ строемъ, имѣвшіе право воскликнуть съ героемъ Разбойниковъ: «Моя душа жаждетъ дѣла, мои легкія — свободы». Но и они не останавливались на идеѣ реформы. Тѣмъ не менѣе, шагъ впередъ былъ сдѣланъ значительный: предъидущія поколѣнія имѣли понятіе только о просвѣщенномъ деспотизмѣ, Шлоссеръ же осмѣлился выразиться въ своихъ Политическихъ отрывкахъ, что отеческая власть (т.-е. абсолютная власть) для нашего времени больше непригодна. Идея о правахъ человѣка въ послѣднюю четверть XVIII вѣка проникаетъ всюду. Но ничто не предвѣщало великаго національнаго движенія. Всѣ лучшіе умы Германіи были заняты интересами человѣчества: забота о благѣ родной страны казалась имъ отступленіемъ отъ своего долга. Слѣдуетъ отмѣтить, однако, что, подъ вліяніемъ времени, просвѣщенный деспотизмъ сдѣлался мягче: власть обращала больше вниманія на матеріальные интересы населенія, становилась человѣчнѣе и сопротивлялась довольно слабо распространенію просвѣщенія. Говорили даже о реформахъ и вѣротерпимости… Сила магическихъ словъ: человѣчество, свобода, право, справедливость — была настолько велика, что, казалось, все готово уступить юному энтузіазму конца XVIII вѣка.

Но лишь только значеніе французской революціи было понято въ Германіи, какъ нѣмецкія правительства заговорили другимъ языкомъ. Французскія изданія были запрещены, цензура дошла до крайнихъ предѣловъ. Тѣмъ не менѣе, извѣстія изъ Франціи приходили и проникая въ самыя отдаленныя деревни. Характеристичнѣе всего отношеніе образованныхъ классовъ Германіи къ революціи. Они смотрѣли съ человѣческой и космополитической точки зрѣнія, отдавая всѣ симпатіи французамъ, борящимся за свою свободу. Философы, поэты, критики, историки были охвачены энтузіазмомъ. Взятіе Бастиліи было встрѣчено въ Германіи взрывами восторга. Но внѣшняя политика конвента и терроръ измѣнили настроеніе: одни отвернулись съ ужасомъ и отвращеніемъ, оплакивая печальный конецъ своихъ радужныхъ надеждъ; другіе остались вѣрны до конца принципамъ революціи. Форстеръ писалъ въ 1793 году, что, какъ бы ни были ужасны послѣдствія анархіи, это — дѣтская игра въ сравненіи съ произволомъ тирановъ. Фихте остался вѣренъ своимъ симпатіямъ, несмотря на всѣ преступленія революціи. Однако, симпатій уцѣлѣло немного. Надежды Канта рушились. Форстеръ умеръ въ Парижѣ разочарованный. Гёте привѣтствовалъ революцію какъ начало новой эры, а впослѣдствіи отвернулся отъ террора. Но къ энтузіазму или разочарованію нѣмецкихъ писателей не примѣшивалось никакихъ -опасеній за свое отечество; ихъ не безпокоила мысль, что слѣдствія революціи могутъ отразиться и на Германіи: они были охвачены всецѣло интересами человѣчества. Эту черту мы встрѣтимъ также у Гёте и у Шиллера.

Утверждать, что Гёте смотрѣлъ на политическое положеніе Германіи, какъ на величайшее общественное бѣдствіе, что ея раздробленность служила мотивомъ его страданій и негодованія, — значило бы противорѣчіи истинѣ. Въ его глазахъ, политическіе интересы не первенствовали надъ другими и не всегда были тѣсно съ ними связаны. Раздробленіе Германіи благопріятствовало даже разцвѣту эстетическаго идеала, который, согласно духу времени, скорѣе человѣческій, чѣмъ національный. Будемъ нѣмцами, — говоритъ Гёте, — потому что каждое оригинальное произведеніе должно быть создано геніемъ націи, но будемъ также гражданами міра; политику же предоставимъ государственнымъ людямъ. Патріотизмъ не исчезъ; онъ преобразовался подъ вліяніемъ цивилизаціи. Человѣческій разумъ заявилъ свое господство. Все, что было хорошаго въ патріотизмѣ, сохранилось въ любви къ человѣчеству; все дурное — жажда побѣдъ, войны, антагонизмъ націй — стушевалось и должно исчезнуть навсегда различіе между народами не уничтожилось: каждый изъ нихъ носитъ извѣстный отпечатокъ оригинальнаго генія, каждый занимаетъ опредѣленное мѣсто въ исторіи міра, и мѣсто, занимаемое Германіей, одно изъ блестящихъ. Если возстаніе сѣверной Германіи въ 1813 г. не вырвало у Гёте крика симпатія или негодованія по адресу французовъ, — справедливо ли вмѣнять ему въ преступленіе это равнодушіе? Возможно ли требовать чувства отъ Гёте тамъ, гдѣ любовь къ родному краю сливалась съ ненавистью, жаждою мести и борьбы, гдѣ бушевали страсти, такъ ненавистныя ему? Гёте чуждъ по принципу всему, что находится внѣ разума. Онъ остался вѣренъ до конца идеаламъ своей юности: не спустился на землю изъ области божественнаго покоя, гдѣ царствуетъ только искусство, куда политическія страсти и волненія достигаютъ удовлетворенными и очищенными, давая матеріалъ для великихъ произведеній. Онъ предоставилъ дѣйствіе людямъ дѣла, а самъ исполнилъ долгъ поэта. Кто же, могъ онъ спросить, оказалъ болѣе важныя услуги общему отечеству? Въ лицѣ Шиллера противупоставлаютъ Гёте національнаго поэта по преимуществу. Но онъ такъ же, какъ и Гёте, отталкиваетъ исключительный патріотизмъ древнихъ, оставляя его націямъ не созрѣвшимъ, также, какъ и Гёте, работаетъ для блага всего человѣчества. Служить одной какой-нибудь націи — идеалъ слишкомъ ничтожный. Но развѣ это исключало привязанность Шиллера къ родной странѣ? Его произведенія дышатъ сыновнею любовью къ Германіи; онъ рисуетъ, какъ и Гердеръ, идеальный образъ нѣмецкаго народа. «Я называю національнымъ духомъ народа, — говоритъ онъ, — совокупность мнѣній и симпатій по поводу предметовъ, о которыхъ другая нація судитъ иначе». Политическое ничтожество Германіи — зло относительное: оно не помѣшаетъ ей достигнуть высшей степени цивилизаціи, что составляетъ абсолютное благо. Это идея Гердера, Гёте, а также и Шиллера. У древняго міра они заимствовали идеалъ чистой красоты, у христіанства — идею человѣческаго братства. Шиллеръ умеръ въ 1805 году. Сохранилъ ли бы онъ хладнокровіе Гёте при видѣ бѣдствій, охватившихъ страну, или бросился бы въ авангардъ патріотовъ, какъ Фихте? Второе вѣроятнѣе: большинство его Драмъ, начиная Разбойниками и кончая Вильгельмомъ Теллемъ, имѣютъ большее или меньшее соприкосновеніе съ политикой. Его первыя произведенія дышатъ энтузіазмомъ приверженца Руссо, жаждавшаго свободы и справедливости. Эта горячность — скорѣе революціонная, чѣмъ патріотическая — смиряется впослѣдствіи вліяніемъ Канта и Гёте. Но его страстная, подвижная натура откликнулась бы, по всей вѣроятности, на призывъ патріотовъ въ 1813 году.

Несправедливы поэтому упреки этимъ двумъ героямъ нѣмецкой литературы въ недостаткѣ патріотическаго чувства. Они выполнили съ честью назначеніе національныхъ поэтовъ, дали нѣмецкому генію сознаніе своей силы и вѣры въ себя, создали духовное единство Германіи. Это было много, но не все: культура ума не вырабатываетъ еще характеровъ, способныхъ жертвовать собою для общаго дѣла. Необходимъ былъ цѣлый рядъ Уроковъ, чтобъ убѣдить Германію въ невозможности существованія въ формѣ безплотнаго духа и неизбѣжности борьбы за право жизни. Счастлива та нація, которая могла почерпнуть въ мужественной доктринѣ Канта энергію побѣдоноснаго усилія.

VII.

Доктрина Канта не была созданіемъ метафизика, чуждаго запросамъ внѣшняго міра, — она, кромѣ своей оригинальности, служила вѣрнымъ отраженіемъ духа того времени. Все было подвергнуто критикѣ восемнадцатымъ вѣкомъ: исторія, традиція, религія, основы государственной и общественной жизни, законы морали; что не могло быть оправдано разумомъ, должно было погибнуть. Кантъ пошелъ дальше: онъ приступилъ съ критикою къ самому разуму. Познавъ себя, соразмѣривъ величину своихъ силъ, разумъ долженъ смириться, такъ какъ область, подлежащая его компетенціи, очень ограничена. Развѣнчивая притязанія человѣческаго разума, Кантъ выдвигаетъ достоинство нравственной личности, даетъ понятіе о величіи нравственнаго закона, (о святости долга. Сантиментальная добродѣтель XVIII вѣка легко мирилась съ преслѣдованіемъ личныхъ интересовъ. Мораль сводилась къ умѣнью найти болѣе выгодныя средства для обезпеченія личнаго счастья, согласуй насколько возможно интересы другихъ со своими. Эта доктрина мало способствовала строгости нравовъ и выработкѣ характера. Какое впечатлѣніе должна была произвести суровая мораль Канта, гласившая о долгѣ? Единственная вещь въ мірѣ безусловной цѣнности — добрая воля. Эта воля подчиняетъ все долгу и сообразуется только съ нимъ. Долгъ представляется нашему сознанію какъ безусловное предписаніе, какъ категорическій императивъ. Ничто не можетъ насъ избавить отъ повиновенія ему. Только онъ даетъ смыслъ жизни. Если бы мы были созданы для преслѣдованія личнаго счастія, намъ пришлось бы упрекнуть природу, давшую намъ несовершенный разумъ, вмѣсто непогрѣшимаго инстинкта животныхъ. Но этотъ разумъ дѣлаетъ насъ способными къ нравственному совершенствованію; сознавши это, мы видимъ цѣль жизни. Все наше достоинство заключается въ подчиненіи нравственному закону. Канта упрекали за перенесеніе въ область морали военной дисциплины. Мы "рядовые нравственности!, какъ выражается онъ, наша роль ограничивается обязанностью исполнять предписанія совѣсти, не оспаривая ихъ. Кантъ преувеличиваетъ, но умышленно. Понимая, что ему слѣдуетъ бороться противъ господствующихъ стремленій вѣка, онъ, прежде всего, считалъ необходимымъ разбудить чувство уваженія къ долгу. Его мораль, суровая, полная безкорыстія, строго основанная на разумѣ, шла въ разрѣзъ съ моралью вѣка. Она не была создана всецѣло Кантомъ и носила характеръ какъ христіанскаго, такъ и стоическаго ученія. По духу смиренія человѣка предъ святостью нравственнаго закона и по идеѣ первороднаго грѣха (le mal radical Канта), напоминающаго вѣчно о нашей неизлечимой слабости, — она христіанская. Но въ особенности стоическая — по суровымъ взглядамъ на жизнь, по вѣрѣ въ энергію человѣка. Еще черта, общая стоицизму: Кантъ не считаетъ возможнымъ доказать теоретически существованіе свободной воли, но онъ не затрудняется взывать къ свободѣ человѣка, требуя отъ него энергическихъ усилій. «Каждое существо, — говоритъ онъ, — дѣйствуйте подъ вліяніемъ идеи свободы, вслѣдствіе этого уже практически свободно». Другими словами, человѣкъ считаетъ себя свободнымъ, будучи обязанъ выполнить свой долгъ. Онъ, слѣдовательно, свободенъ и отвѣтственъ передъ своею совѣстью. Эта свобода, дозволяющая человѣку осуществить нравственный идеалъ, если онъ того желаетъ, поднимаетъ его надъ вселенной и даетъ ему доступъ въ высшій міръ. Она сообщаетъ ему безусловную цѣнность и даетъ право на неотъемлемое уваженіе. Это Руссо, — говоритъ Кантъ, — обратилъ его вниманіе на неприкосновенность человѣческой личности, священной также у послѣдняго крестьянина, какъ и государя.

Нравственное достоинство человѣка — сила, не останавливающаяся ни передъ какими препятствіями. Внутреннее сознаніе нашей свободы служитъ единственною основой для нея, благодаря непоколебимости нравственнаго икона: достаточно этой точки опоры, чтобы привести въ движеніе человѣческую волю, хотя бы возстали всѣ силы природы. Эта мужественная доктрина воспламенила молодежь, бросившуюся подъ знамена въ 1813 г. Она вѣрила, что нравственная сила побѣдитъ матеріальную: удары штыковъ и пушекъ не могутъ убить ее. Доктрина Канта мало-по-малу распространилась по всей Германіи; въ нѣкоторыхъ пунктахъ ея вліяніе сказалось сильнѣе, гдѣ почва была уже подготовлена, какъ, напримѣръ, въ Кенигсбергѣ. Здѣсь жилъ Кантъ, преподавались экономическія теоріи Адама Смита и были доступны всѣ лучшія произведенія человѣческаго ума. Пять лѣтъ спустя, послѣ изданія Критики чистаго разума, кантизмъ привлекаетъ всеобщее вниманіе Германіи. Лучшіе умы: Фихте, Шиллеръ, Рейнгольдъ, Жанъ-Поль и др. отзываются о новомъ ученіи, какъ объ откровеніи. «Безъ Канта, — говоритъ одинъ современный историкъ, — не было бы войны за независимость». При Іенѣ раздавлена Пруссія Фридриха Великаго, выродившаяся, лишенная нравственныхъ основъ. Ни одного взрыва патріотическаго отчаянія; Берлинъ сноситъ терпѣливо французскую оккупацію. Въ 1813 г. все мѣняется. Патріотическое движеніе, идущее изъ восточныхъ провинцій, охватываетъ всю монархію. Въ новомъ духѣ, объявшемъ Пруссію, нельзя не замѣтить вліянія Канта. Самый мирный изъ философовъ подготовилъ это преобразованіе, тогда какъ государственные люди, находя его необходимымъ, не умѣли взяться за дѣло.

Въ періодъ ужаснаго кризиса 1807—1815 гг. выдѣлился одинъ изъ самыхъ блестящихъ и оригинальныхъ учениковъ Канта — Фихте. Личность Фихте достойна вниманія. Въ его натурѣ уживались черты, казалось, исключающія другъ друга: страсть къ наукѣ и отвлеченной спекуляціи, съ одной стороны, жажда дѣятельности — съ другой. Темпераментъ оратора — почти трибуна. «У меня только одна страсть, — пишетъ онъ: — дѣйствовать, дѣйствовать вокругъ себя!» Его горячность сообщалась молодежи, — онъ вдохновлялъ ее, будучи профессоромъ въ Іенскомъ университетѣ. Вскорѣ, однако, обвиненный въ атеизмѣ, одъ вынужденъ былъ оставить каѳедру и жить трудами своего пера. Онъ занимается опредѣленіемъ закона «дѣйствительнаго вообще для каждаго разумнаго существа» и берется только впослѣдствіи за общественную мораль и политику. Политическая же доктрина Фихте тѣсно связана съ нравственной. Онъ хочетъ не только, какъ Кантъ, осуществить идеалъ чистоты и нравственности въ нашемъ сознаніи; онъ находитъ нужнымъ помѣстить человѣка въ общество, въ государство, предложить ему идеалъ общественнаго совершенствованія и справедливости и требовать отъ него работы именно въ этой сферѣ. Зимою 1804—1805 г. Фихте предпринимаетъ въ Берлинѣ рядъ публичныхъ лекцій О чертахъ настоящаго времени. Онъ стоитъ на точкѣ зрѣнія Гердера и Гёте: человѣчество — высшій идеалъ для цивилизованнаго ума; настоящій патріотъ долженъ быть гражданиномъ міра. Но въ 1807 г. этотъ космополитъ становится самымъ страстнымъ патріотомъ. Пруссія раздавлена; французы занимаютъ Германію. Идеалъ человѣчества не устоялъ противъ силы фактовъ. Фихте мѣняетъ не принципы, какъ онъ говоритъ, но выраженія. Будемъ нѣмцами-патріотами и мы не перестанемъ быть космополитами, потому, что Германія представляетъ собою человѣчество. Фихте удаляется въ Кенигсбергъ, а затѣмъ въ Копенгагенъ. По возвращеніи въ Берлинъ читаете онъ свои знаменитыя рѣчи къ нѣмецкой націи. Три первыя изъ нихъ важны для исторіи развитія идеи національнаго единства. Онъ обращается к всѣмъ нѣмцамъ, не признавая раздѣленій, которыя привели къ столь печальнымъ результатамъ. Нѣмецкая нація погибла отъ эгоизма, эгоизма государей и подданныхъ: каждый думалъ только о своихъ выгодахъ, а результатомъ явилось общее бѣдствіе. Нужно установить новый порядокъ вещей, чтобы возрожденная Германія вышла побѣдительницею изъ настоящаго положенія. Онъ понималъ, что необходимо время, что нужно подготовить это возрожденіе, и рекомендовалъ, какъ лучшее средство, учрежденіе національнаго воспитанія. Принципъ его заимствованъ изъ морали Канта: ученіе — для ученія безъ всякой задней цѣли, безъ награды и наказанія. Умственное безкорыстіе будетъ школою для нравственнаго безкорыстія. Только суровая и чистая мораль Канта можетъ служить средствомъ къ спасенію. Новое воспитаніе должно возродить все человѣчество, но Германія болѣе другихъ способна къ его воспріятію. Одна Германія можетъ разрѣшить вопросы настоящей эпохи; ей одной предназначено указывай дорогу Европѣ и разумъ и т. д. Въ своей послѣдней рѣчи Фихте указываетъ на политическое раздробленіе Германіи, какъ на источникъ всѣхъ ея бѣдствій; объединенная, она служила бы охраною мира. Она должна погибнуть или спасти себя, спасая всю Европу. И Фихте, повторяя идею Канта, призываетъ волю: ничто не поможетъ вамъ, только вы сами, — обращается онъ къ своей аудиторіи. Послѣдній совѣтъ: пусть каждый нѣмецъ приметъ твердое рѣшеніе исполнить свой долгъ, разсчитывая только на себя. Впечатлѣніе было сильно не только въ Берлинѣ, но и во всей сѣверной Германіи. Въ эпоху общественныхъ бѣдствій ясно обрисовалась идея единой Германіи; она не исчезнетъ.

VIII.

Битва при Іенѣ и года, слѣдующіе за нею, положили конецъ иллюзіямъ писателей и философовъ. Въ интересахъ націи слѣдовало дать ей новую организацію, которая положила бы основаніе ея политическаго единства и укрѣпила бы ея границы. Въ числѣ немногихъ, понимавшихъ всю неизбѣжность реформъ, находился одинъ изъ выдающихся государственныхъ людей — Штейнъ. Его реформы, даже самыя широкія, отличаются практическимъ характеромъ: онъ обладалъ вѣрнымъ взглядомъ и тактомъ государственнаго человѣка. Пруссія въ то время пользовалась преимуществами мира и была настроена оптимистически. Штейнъ понялъ опасность только наканунѣ катастрофы. Да и безъ этого потрясенія реформа не была бы возможна: только разрушеніе существующей системы способствовало возстановленію болѣе энергичной и либеральной администраціи. Прежде всего привлекла его вниманіе организація центральной власти. Все, казалось, было направлено къ тому, чтобы парализовать всякую дѣятельность страны. Министры, сосредоточенные каждый въ своемъ департаментѣ, не дѣйствовали заодно и исполняли, въ сущности, роль первыхъ канцелярскихъ служителей. Государственный совѣтъ состоялъ изъ лицъ, пользовавшихся довѣріемъ государя, принималъ на себя иниціативу рѣшеній и не несъ никакой отвѣтственности. Отвѣтственность, впрочемъ, нигдѣ не существовала, русское государство, — говоритъ Штейнъ, — не имѣетъ конституціи. Верховная власть не раздѣлена между государемъ и представителями націи, — слѣдовательно, вся жизнь народа зависитъ отъ управленія. Оно плохо, но король не обращалъ вниманія на требованія Штейна, которыя ставились все настоятельнѣе въ виду опасности. Положеніе, дѣйствительно, было ужасное. Наполеону стоило только свиснуть, по выраженію Гейне, и Пруссіи бы не существовало. Большинство государственныхъ людей склонялось на сторону радикальныхъ реформъ; Штейнъ не былъ ихъ сторонникомъ. Нельзя возродить націю одними законами, — полагаетъ Штейнъ. Роль государственныхъ людей сводится къ поддержкѣ общества, къ доставленію болѣе выгодныхъ условій, при которыхъ усилія націи будутъ стоить меньшихъ жертвъ. Идея исключительно нѣмецкая, разработанная во всей полнотѣ философами. Штейнъ кладетъ ее въ основу своей политической формы, изложенной въ большомъ сочиненіи, написанномъ въ Нассау въ 1807 г. Личный опытъ убѣдилъ Штейна въ преимуществѣ представительныхъ учрежденій; онъ смотритъ на нихъ какъ на средство воспользоваться знаніями всѣхъ просвѣщенныхъ классовъ общества; привязать ихъ къ государству, допуская къ участію въ общественныхъ дѣлахъ; дать свободное развитіе силамъ націи, направляя ихъ для общаго блага; отвратить отъ гонки за наслажденіями и преслѣдованія только личныхъ интересовъ; образовать, наконецъ, просвѣщенный органъ общественнаго мнѣнія. Система, доведенная Фридрихомъ II до совершенства, подавляетъ духъ общества. Штейнъ называетъ ее «механизмомъ». Когда испорченъ главный двигатель, машина находится въ бездѣйствіи. Механизмъ оставляетъ безъ употребленія большую часть силъ націи, обрекая ее на пассивное существованіе. Государство должно быть организмомъ, а не машиною. Нація оживетъ, когда всѣ силы, всѣ способности найдутъ примѣненіе; нарой пойметъ тогда, что общественныя дѣла такъ же близко касаются его какъ и короля. Однимъ словомъ, необходимо, чтобы общественный духъ возродился всюду. Спасеніе можетъ быть куплено только этою цѣной.

Король понялъ, наконецъ, что Штейнъ необходимый человѣкъ. Вызванный въ Кенигсбергъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ III, Штейнъ начинаетъ проводить свою программу. Недѣлю спустя по его прибытіи былъ обнародованъ эдиктъ освобожденія крѣпостныхъ. Проектъ былъ выработавъ раньше, но только для одной провинціи; Штейнъ распространяетъ его на всю монархію. Ко дню святаго Мартина 1810 г. во владѣніяхъ прусскаго короля не должно быть ни одного крѣпостнаго. Въ другое время эта реформа была бы неосуществима. Доведенный до крайности, король довѣрился Штейну и предоставилъ ему дѣйствовать. Такъ какъ по тильзитскому договору половина территоріи была отнята, реформы Штейна производились въ ограниченной части монархіи, преимущественно восточной, гдѣ сказывалось вліяніе Канта и экономическихъ теорій Адама Смита. То, что осуществилось въ атмосферѣ Кенигсберга, быть можетъ, рушилось бы въ Берлинѣ. Личному вліянію Штейна подчинялись всѣ, не исключая короля. Когда Штейнъ въ ноябрѣ 1808 г. былъ вынужденъ закончить свою дѣятельность, онъ послалъ своимъ сотрудникамъ послѣдній циркуляръ, въ которомъ было обозначено все, что уже сдѣлано и что нужно сдѣлать. Свобода и равенство передъ закономъ обезпечены для всѣхъ подданныхъ прусскаго короля. Гдѣ существуютъ привилегіи, онѣ должны быть уничтожены. Религіозная терпимость, свободно открытый доступъ къ военнымъ и гражданскимъ должностямъ, упрощеніе судопроизводства, низведеніе бюрократіи до minimum’а, распространеніе образованія, учрежденіе провинціальнаго самоуправленія, обѣщаніе народнаго представительства, — вотъ, по отзыву Штейна, главныя черты его дѣятельности. Нельзя отрицать вліянія революціи на эти постановленія; онѣ разнятся только по духу.

Французскія собранія требовали справедливости и естественнаго права, Штейнъ основывался на законахъ политической экономіи и высшихъ интересахъ государства. Извѣстная доля свободы необходима подчиненнымъ для процвѣтанія государства: это не право, признаваемое властью, а новыя обязанности. Штейнъ ближе стоитъ къ Фридриху II, разница только въ средствахъ. Онъ остается вѣренъ прусской традиціи, имѣя въ виду и право и счастье индивидуумовъ, а благо и величіе государства. Все, что согласовалось съ духомъ прусской монархіи, уцѣлѣло; проектъ же конституціи не имѣлъ успѣха.

IX.

Въ глазахъ нѣмецкихъ патріотовъ дѣятельность Штейна обозначала то же, что и рѣчи Фихте: мужество, сопротивленіе, надежды. Возстаніе Пруссіи было результатомъ и средствомъ для достиженія высшей цѣли — возрожденія Германіи. Изгнанный изъ Пруссіи по требованію Наполеона, объявленный общественнымъ врагомъ, Штейнъ посвящаетъ себя интересамъ отечества, становится горячимъ защитникомъ единства Германіи. Найдя убѣжище въ Австріи, онъ посылаетъ въ Вѣну проектъ нѣмецкой лиги противъ Наполеона. Каждому нѣмцу слѣдуетъ напомнить его обязанности по отношенію къ общему отечеству; тѣмъ же, которые откажутся отъ исполненія своего долга, угрожать наказаніемъ, какъ государственнымъ измѣнникамъ. Но никто, за исключеніемъ нѣсколькихъ патріотовъ, не имѣлъ еще понятія объ этомъ общемъ отечествѣ. Южная и восточная Германія не чувствовали себя солидарными съ сѣверной: единство Священной имперіи пало; единство новой Германіи еще не выяснилось. Въ сочиненіи обращенномъ къ графу Стадіонъ, о народномъ образованіи Штейнъ высказываетъ твердое убѣжденіе, что нравственная сила восторжествуетъ надъ матеріальной. Въ то же время, онъ настаиваетъ на средствахъ къ подготовленію возстанія противъ французскаго господства путемъ вліянія на общественное мнѣніе. Періодъ 1809—1812 г. былъ самый тяжелый для нѣмецкихъ патріотовъ. Пруссія подчинилась побѣдителю, — остальная Германія въ рукахъ Наполеона. Но русская кампанія измѣняетъ дѣло. Призванный въ Петербургъ, Штейнъ представляетъ императору проектъ будущаго государственнаго устройства Германіи. Идея нѣмецкаго единства выражается во всей своей силѣ. Проектъ новой Германіи изображенъ въ формѣ политической программы. Прежде всего, не возстановлять стараго порядка вещей. Какъ измѣнились взгляды со времени «Лиги государей»! Тогда вестфальскіе договоры считались охраною «нѣмецкой свободы»; теперь — патріотъ въ лицѣ Штейна признаетъ ихъ главнѣйшею причиной униженія и слабости Германіи. Конечно, войны временъ революціи и Имперіи имѣли большое вліяніе на перемѣну взглядовъ, но не слѣдуетъ забывать также силы идейныхъ теченій.

Штейнъ допускаетъ возможность троякаго рѣшенія вопроса: 1) создать одну нѣмецкую монархію: полнѣйшее единство, одна верховная власть, — все остальное равно подчинено этой власти; исключеніе въ пользу гражданскихъ и политическихъ правъ, которыми долженъ пользоваться каждый свободный человѣкъ; 2) раздѣлить Германію между Пруссіей и Австріей по границѣ Майна и возстановить императорскій титулъ въ пользу одной изъ нихъ; 3) оставить, кромѣ Австріи и Пруссіи, небольшое количество государствъ относительно свободными, но принудить ихъ войти въ союзы: сѣверныя съ Пруссіей, южныя — съ Австріей, и отнять у нихъ возможность дѣйствовать въ качествѣ независимой власти, договариваться непосредственно съ иностранцами и т. д. Первое рѣшеніе самое лучшее, но легче всего заставитъ принять третье. Сначала все, казалось, благопріятствовало Штейну. Онъ побуждаетъ весною 1813 г. колеблющагося Александра I преслѣдовать французскую армію на нѣмецкой территоріи. Необходимо во что бы то ни стало продолжать войну, необходимо вовлечь въ нее Пруссію. Побѣда была одержана. Знаменитое «воззваніе къ моему народу» дало сигналъ къ возстанію сѣверной Германіи. Но патріотическій энтузіазмъ не охватываетъ всей страны, какъ думалъ Штейнъ, и политическое единство будущей Германіи колеблется. Въ Прагѣ, во время перемирія, онъ предлагаетъ государямъ новый планъ преобразованія Германіи, настаивая сдѣлать изъ Австріи и Пруссіи двѣ первенствующія державы, подчинить ихъ всѣ остальныя государства, возстановить императорскій титулъ для Австріи и учредить парламентъ для всей Германіи. Оппозиція нашлась въ лицѣ князя Меттерниха. Вмѣсто того, чтобъ объявить измѣнниками государей, приверженныхъ Наполеону, онъ склоняетъ ихъ на сторону союзныхъ державъ, предоставляя сохранить въ цѣлости территорію и господство, утверждая за ними право на владѣнія, дарованныя Наполеономъ. Штейнъ же разсчитывалъ, главнымъ образомъ, сократить ихъ владѣнія и свести на степень вассальной зависимости. Съ этого момента отечество потеряно; но Штейнъ его не оставляетъ. Онъ опять повторяетъ государямъ, что только политическое единство Германіи можетъ служить гарантіей европейскаго мира. Его не слушаютъ. Патріоты, какъ Штейнъ, избравшіе девизомъ: единство и только единство, составляли исключеніе; большинство не желало поглощенія своихъ маленькихъ государствъ большими. Традиціонная рознь между южною Германіей и Пруссіей обозначалась рѣзче. Во всякомъ случаѣ, идея единства не могла быть принята вѣнскимъ конгрессомъ: какъ понималъ ее Штейнъ, она была продуктомъ французской революціи, а вѣнскій конгрессъ организовалъ контръ-революцію.

X.

Штейнъ былъ первымъ, но не единственнымъ работникомъ на пользу общаго отечества. Не говоря уже о его политическихъ сотрудникахъ, какъ Аридтъ, Шаригорстъ, Гнейсенау и др., поэты, критики и литераторы оказывали вліяніе на общественное мнѣніе. Въ послѣднее десятилѣтіе XVIII в. романтизмъ мало-по-малу водворился на мѣстѣ классицизма. Молодые писатели не болѣе своихъ предшественниковъ занимались политическими интересами Германіи. Но ихъ космополитизмъ носитъ другой характеръ. Классики, преслѣдуя идеалъ чистой красоты, отворачивались какъ отъ настоящаго, такъ и отъ прошедшаго. Романтики, желая оживить прошедшее, старались проникнуть въ душу каждаго народа, изучить его первоначальную поэзію, языкъ, нравы и т. д. Это увлеченіе прошедшимъ указывало на новое направленіе. Основатель романтической школы, Людовикъ Тикъ, заставилъ обратить вниманіе на сокровища древней нѣмецкой литературы. къ этому отдаленному прошедшему Германіи, къ которому относились съ полнымъ равнодушіемъ двадцать лѣтъ тому назадъ, почувствовали живую привязанность. Но не чувство патріотизма толкнуло писателей къ изученію Германіи среднихъ вѣковъ: они остановились на ней, сдѣлавши кругосвѣтное путешествіе въ области древностей, и эта найденная Германія возбудила въ нихъ чувство патріотизма. За литераторами слѣдуютъ историки и филологи, труды которыхъ составляютъ славу Германіи въ началѣ этого вѣка. Они дали нѣмецкому научному методу европейскую извѣстность. Ничто не могло болѣе благопріятствовать возрождающемуся чувству національнаго единства, какъ возобновленіе культа германской древности. Но эти ученые филологи не имѣли никакого поползновенія къ политической роли. Самые выдающіеся изъ нихъ, Яковъ и Вильгельмъ Гриммы, являются типичными нѣмецкими учеными того времени. Нельзя представить себѣ болѣе мирнаго существованія, поглощеннаго кабинетными трудами. Но они знали, что, исполняя свое скромное дѣло, они будутъ полезными работниками для нѣмецкой націи. Дѣйствительно, романтическая школа имѣла извѣстное вліяніе на пробужденіе національнаго чувства въ Германіи. Кромѣ того, многіе изъ ея представителей наканунѣ катастрофы обратились въ горячихъ патріотовъ, когда поняли, что самое существованіе Германіи находятся подъ сомнѣніемъ, что гибель угрожаетъ ихъ генію, языку, словесности и т. д.

Одинъ изъ выдающихся — Арндтъ. Въ его книгѣ Духъ времени отражаются мотивы ненависти, скоплявшейся противъ французовъ въ сѣверной Германіи. Онъ поетъ хвалебный гимнъ XVI в., вѣку реформаціи, этой великой побѣды Германіи, и приписываетъ ея упадокъ французскому вліянію въ теченіе двухъ послѣднихъ вѣковъ. Философы указываютъ намъ великую миссію — космополитизмъ. По ихъ мнѣнію, космополитизмъ выше національнаго чувства, и человѣчество прекраснѣе отчизны. Идеи благородныя, но ошибочныя. Нѣтъ человѣчества безъ народовъ, нѣтъ народовъ безъ свободныхъ гражданъ. Нѣтъ великихъ людей безъ великихъ народовъ и великихъ народовъ безъ патріотизма. Всѣ наши бѣдствія происходятъ отъ отсутствія національнаго единства. Арндтъ не сказалъ ничего новаго, но страстность его рѣчей дѣйствовала возбуждающимъ образомъ, самый горячій патріотизмъ выражается въ стихахъ Кернера, Шенкендорфа, Рюкерта, Уланда и др. Драмы Генриха Клейста возбуждаютъ тѣ же чувства, какъ книга Арндта и рѣчи Фихте.

Послѣ тильзитскаго мира, подъ вліяніемъ общихъ бѣдствій, люди дѣла науки соединились въ одну силу. Основаніе Берлинскаго университета служило какъ бы символомъ этого примиренія. Прусскіе государственные люди, растерявшіеся въ моментъ пораженія, обратили свои надежды къ университету, какъ источнику спасенія. Профессора, жаждавшіе принести все свое самоотверженіе отечеству, поняли, какую пользу могутъ они оказать ему съ университетскихъ каѳедръ. Университеты должны сдѣлаться главнымъ органонъ національной жизни. Шлейермахеръ и Вильгельмъ Гумбольдтъ горячо взялись за выработку проекта новаго университета. Ихъ удачѣ способствовало одно событіе, имѣвшее рѣшающее значеніе. По тшьзитсдому договору, городъ Галле былъ присоединенъ къ Вестфаліи и Пруссія лишилась, такимъ образомъ, своего цвѣтущаго университета. Депутація галльскихъ профессоровъ просила Фридриха-Вильгельма III перенести университетъ въ Берлинъ, на что король отвѣтилъ, обѣщая основать новый университетъ въ Берлинѣ: «Необходимо, чтобы государство нашло въ умственной и нравственной силѣ то, что оно потеряло въ матеріальной». Вѣра Штейна, Фихте, Аридта и др. въ торжество духовной силы — въ устахъ короля. Факты оправдали эти надежды: въ 1813 г. студенчество бросилось на поле битвы. Оставалось приступить къ осуществленію проекта. Тутъ встрѣтилось не мало препятствій, возраженій, но всѣ они исчезли въ массѣ сочувствія, вызваннаго идеею основанія университета въ Берлинѣ. Больше другихъ имѣлъ успѣха проектъ Шлейермахера, который предлагалъ устроить новый университетъ по образцу старыхъ, но только съ большею суммой свободы. Эта система преслѣдовала заднюю цѣль — политическую. Мы образуемъ научную организацію, — говорилъ Шлейермахеръ, — которая по своей внутренней силѣ будетъ господствовать на обширномъ пространствѣ, далеко за предѣлами Пруссіи. Берлинъ сдѣлается научнымъ центромъ сѣверной Германіи и миссія Прусскаго государства найдетъ въ немъ твердую точку опоры. Эта вѣра въ будущее въ моментъ полнаго разоренія указываетъ на жизненность Прусскаго государства. Но при Штейнѣ почти ничего не было сдѣлано: его вниманіе было поглощено новою войной съ Наполеономъ. При Вильгельмѣ Гумбольдтѣ, министрѣ народнаго просвѣщенія, дѣло пошло скорѣе. Зимою 1807—1808 г. лекціи начались, но начало было очень скромно. Затѣи же Гумбольдта были широкія: онъ желалъ основать большой университетъ, заставилъ короля отдать подъ зданіе университета дворецъ принца Генриха; желалъ университетъ сдѣлать собственникомъ капитала, владѣльцемъ помѣстій, — словомъ, обезпечить его полную свободу. Но правительство согласилось отпускать ежегодно только 54,000 флориновъ, и проекты Гумбольдта не удались. При тогдашнемъ состоянія казны и это было много: если она рѣшалась отпустить такую сумму, можно судить, какою необходимостью представлялся университетъ въ ея глазахъ. Гумбольдтъ заботился не менѣе о выборѣ персонала. Всѣ выдающіеся люди Германіи были приглашены въ качествѣ профессоровъ: Фихте, Шлейермахеръ, Рейдъ и др. Разумѣется, вся молодежь бросилась въ Берлинъ. Университетъ былъ открытъ въ 1810 г., привѣтствуемый всеобщимъ сочувствіемъ. Количество студентовъ въ зимнемъ семестрѣ перваго года равнялось 256. Къ 1817 году оно превышало 1,000, а къ 1830 — 2,000. Берлинскій университетъ сдѣлался умственнымъ центромъ сѣверной Германіи, какъ предсказывалъ Шлейермахеръ. Онъ былъ также очагомъ патріотизма; не малое число его воспитанниковъ осталось на полѣ битвы. Ихъ примѣръ былъ полезенъ для Пруссіи; они служили импульсомъ, увлекая за собою массу. Благодаря имъ, энтузіазмъ, производимый моралью Канта, рѣчами Фихте, памфлетами Аридта и проповѣдями Шлейермахера, дѣйствовалъ заразительно. Но не слѣдуетъ увлекаться: онъ не подготовилъ въ Германіи возстанія цѣлаго народа, оскорбленнаго за свою честь и жаждущаго независимости, какъ это было въ Испаніи. Только одна сѣверная Германія принимала участіе въ возстаніи. Пруссія удивила Европу величіемъ своего отчаяннаго усилія.

XI.

Послѣ побѣды каждый нѣмецкій патріотъ разсчитывалъ на награду. Этотъ тріумфъ не можетъ остаться безплоднымъ: развернувшаяся сила Германіи дала ей право на высокое положеніе въ Европѣ. Публицисты выражаютъ самыя смѣлыя надежды, что границы Германіи будутъ расширены, что ей возвратятъ все, что у нея было отнято, съ теченіемъ времени. Но ни Россія, ни Англія не желали создавать въ центрѣ Европы столь могущественную державу. Это былъ жестокій урокъ, заставившій еще разъ понять всю цѣну единства. Еслибы Германія была могущественною сплоченною державой, развѣ бы она отступила отъ своихъ законныхъ требованій? Парижскій трактатъ былъ принятъ съ негодованіемъ. Исторія XIX вѣка показала, что оскорбленіе не было забыто. Многіе стали желать еще страстнѣе осуществленія единства. Космополитизму былъ нанесенъ сильный ударъ. Въ XVIII вѣкѣ идея человѣчества господствовала надъ идеею отечества. Въ 1806 г. идея отечества выступаетъ на первый планъ, но еще согласуется съ идеалами прошлаго вѣка. Борясь съ Наполеономъ, преслѣдуютъ не только національные интересы, но также и освобожденіе человѣчества. Послѣ 1815 года, вслѣдствіе наступившей реакціи, идеалъ человѣчества стушевывается и его мѣсто заступаетъ идея національнаго единства. Герресъ скоро понялъ всю силу препятствій; стоявшихъ на пути осуществленія проекта единства. Въ его діалогѣ Имперія и императоръ встрѣчаются указанія безвыходности положенія Германіи и будущей роли Пруссіи. Ея миссія состоитъ въ разрѣшеніи вопросовъ, которые не могутъ быть разрѣшены сами собою. Она представляетъ военную силу, передъ которой пасуютъ всякія препятствія. Ея побѣды провозгласили ея миссію. Между тѣмъ, федеральный актъ перестраивалъ Германію согласно съ видами Австріи и въ разрѣзъ съ надеждами патріотовъ. Единство было установлено только кажущееся. Многіе изъ князей сохранили свои права договариваться и вступать въ союзы съ кѣмъ угодно. Не существовало ни національной армія, внушающей уваженіе сосѣдямъ, ни внутренней свободы торговли, ни единства мѣры, вѣса, монетной системы, кодекса и т. д. Что же касается внутренней свободы, то федеральный актъ гласилъ, что парламенты будутъ учреждены въ каждомъ изъ нѣмецкихъ государствъ. Однако, Австрія — врагъ парламентаризма — производила давленіе на подчиненныя ей государства, такъ что этотъ пунктъ остался мертвою буквой. Штейнъ и его друзья предвидѣли эти печальные результаты. Фихте за нѣсколько времени до смерти выразилъ свои предчувствія. Публицисты требовали minimum’s свободы не во имя человѣческихъ правъ, но, какъ Штейнъ, для блага и процвѣтанія государства. Однако, ихъ требованія не имѣли никакого вліянія на дѣйствія Священнаго Союза. Какъ идея единства, такъ я сознаніе необходимости свободы противорѣчили стремленіямъ контръ-революціи, а ея сила была еще прочна. Борьба продолжалась полвѣка. Нѣмецкіе либералы и партизаны національнаго единства поняли, что имъ нечего ждать отъ Австріи, и обратили свои взоры къ Пруссіи, точно говорили ей: «Дайте намъ то, чего мы требуемъ, чего требуетъ вмѣстѣ съ нами вся Германія, — конституцію, парламентъ, свободу, а въ награду, при нашемъ содѣйствіи, единство Германіи будетъ осуществлено вами». Если же нѣтъ, «Пруссія погибнетъ до конца этого вѣка вслѣдствіе ненависти всей Германіи». Но Пруссія не боялась подобныхъ угрозъ; она готова была пользоваться поддержкою этихъ либераловъ, но не служить имъ. Становясь во главѣ либераловъ, она была бы принуждена расторгнуть союзъ съ Австріей и Россіей и могла бы поплатиться войною. Воспоминанія 1807 г. были еще слишкомъ свѣжи. Да и политическіе взгляды короля приближались скорѣе къ взглядамъ Меттерниха, чѣмъ къ стремленіямъ нѣмецкихъ либераловъ. Пруссія не колебалась въ выборѣ между публицистами, требовавшими отъ нея защиты свободы, и Священнымъ Союзомъ, распространявшимъ реакцію. Негодованіе Герреса, возмутившагося возстановленіемъ старой системы Прусскаго государства, вылилось въ одномъ изъ нумеровъ Рейнскаго Меркурія, Отвѣтъ послѣдовалъ: Рейнскій Меркурій былъ запрещенъ.

Періодъ великихъ движеній въ Германіи кончился, какъ и во Франціи, возстановленіемъ прежняго режима, правда, съ кое-какими измѣненіями. Священной имперіи болѣе не существовало, церковныя государства исчезли, южныя остались въ томъ видѣ, какъ они были установлены Наполеономъ. Требованіе политической свободы было подавлено, но не уничтожено. Сверхъ того, произошло вторичное явленіе значительной важности. Пруссія, какъ и при Фридрихѣ II, возвысилась, когда существованію Германіи угрожала гибель. Большинство государственныхъ людей, работавшихъ для поднятія Пруссіи, не были пруссаками, но они понимали, что, служа Пруссіи въ этотъ моментъ, они работали для всей Германіи. Тогда-то и создалась «нѣмецкая миссія Пруссскаго государства». Жизненные интересы Германіи слились на время съ интересами Пруссіи, но кризисъ миновалъ, и они разошлись опять. Пруссія гордилась, что, спасая себя, она спасла Германію, но никакъ не допускала, что ея награда должна заключаться въ измѣнѣ прусскимъ традиціямъ, которыя составляли ея силу, чтобы гнаться за мечтами патріотовъ, требовавшихъ единства и свободы. Но ни сила реакціи, ни темная, порою колеблющаяся политика Пруссіи, ни моменты слабости и униженія, — ничто не могло стушевать впечатлѣнія, полученнаго въ началѣ этого вѣка. Германія осталась убѣжденной, что рѣшительный ударъ будетъ нанесенъ Пруссіей. По рѣшеніе этого вопроса принадлежало будущему. Въ 1815 г. Пруссія шла объ руку со Священнымъ Союзомъ. Либералы и патріоты, не удовлетворенные дѣйствительностью, обратили свою дѣятельность въ другую сторону. Всеобщее вниманіе было привлечено системой Гегеля.

XII.

Въ то время, когда реакція преслѣдовала всякій проблескъ мысли, Гегель пользовался особымъ расположеніемъ прусскаго правительства, занимая каѳедру въ Берлинскомъ университетѣ. Общія тенденціи гегеліанской философіи и въ особенности теорія государства могли ему только нравиться. Доктрина Гегеля такъ сильно повліяла на развитіе политическихъ идей въ Германіи, что слѣдуетъ познакомиться съ ея основными принципами. Государство, по мнѣнію Гегеля, существуетъ само собою, въ силу естественной необходимости, т.-е. божественной. Для его основанія не было нужно ни согласія индивидуумовъ, ни договора. Не государство существуетъ для индивидуумовъ, а индивидуумы для государства. Оно выше води и искусства человѣка; нашъ разумъ не можетъ разложить его на составныя части, какъ машину. Чтобы понять его сущность, необходимо приступить къ изученію не съ анализомъ, обычнымъ методомъ нашего мышленія, а съ синтезомъ, слѣдя за развитіемъ самой идеи. Опредѣливши такимъ образомъ государство, Гегель послѣдовательно выводитъ: 1) внутреннюю организацію государства, 2) отношенія государствъ между собою, 3) общій законъ всемірной исторія.

Монтескьё далъ намъ идею о раздѣленіи властей. Ничего нѣтъ вѣрнѣе, если смотрѣть на нихъ какъ на силы, содѣйствующія жизненному единству государства. Но предполагать, что онѣ существуютъ независимо и находятся въ антагонизмѣ другъ съ другомъ, — абсурдъ. Въ дѣйствительности, — говоритъ Гегель, — всѣ три власти (законодательная, исполнительная и судебная) соединены вмѣстѣ. Типъ новѣйшаго государства — конституціонная монархія. Формы, существовавшія нѣкогда самостоятельно (какъ монархія, аристократія и демократія), входя въ составъ государства XIX в., сведены на степень факторовъ. Но не слѣдуетъ думать, что государственное устройство является дѣломъ человѣческихъ рукъ, — его происхожденіе выше, оно служитъ выраженіемъ развитія идеи, осуществленной въ государствѣ. Если Гегель допускаетъ, какъ типъ болѣе совершеннаго государства, конституціонную монархію, имъ руководятъ не историческія соображенія или принципъ полезности. Государство, въ силу необходимой дедукціи, достигаетъ этой формы, которая объединяетъ формы менѣе совершенныя (аристократію, демократію, монархію) подъ видомъ простыхъ факторовъ. Истинный владыка есть монархъ наслѣдственный, служащій олицетвореніемъ государства. Ему принадлежитъ рѣшеніе вопросовъ мира и войны, высшее командованіе войсками и завѣдываніе внѣшними дѣлами. Внутреннее управленіе совершается имъ при посредствѣ министровъ и чиновниковъ. Государь — единственный судья ихъ способности занимать ту или другую должность; онъ, вообще, слѣдитъ за правильнымъ порядкомъ повышенія должностныхъ лицъ. Какъ поклонникъ Ришельё и Наполеона, Гегель — партизанъ централизаціи. Тѣмъ болѣе удивительно исключеніе, сдѣланное имъ въ пользу мѣстнаго самоуправленія. Въ городскихъ и земскихъ общинахъ, — говоритъ Гегель, — заключается настоящая сила государствъ. Тамъ правительство встрѣчаетъ законные интересы, которые должны быть уважаемы; по отношенію къ нимъ его роль сводится только къ надзору. Принципъ прекрасный, примѣненный въ дѣйствительности прусскимъ правительствомъ, по крайней мѣрѣ, въ отношеніи государства и городской администраціи. Представители законодательной власти: 1) государь, 2) коронные совѣтники, 3) парламентъ. Роль послѣдняго очень ограничена. Народъ представляетъ часть государства, которая «не знаетъ, чего она хочетъ». Съ точки зрѣнія пользы нашлось бы много возраженій противъ парламентовъ, по мнѣнію Гегеля. Но если принять въ разсчетъ логическую дедукцію идеи, тогда можно признать въ разумно понятомъ сотрудничествѣ парламента необходимаго фактора развитія государства: безъ парламента народная масса остается неорганическимъ тѣломъ, а это противно идеѣ государства. Кромѣ того, этимъ путемъ можно избѣжать возстаній, революцій и т. п., такъ какъ народныя чувства имѣютъ возможность выражаться въ законной и правильной формѣ. Парламентъ не имѣетъ рѣшающаго голоса. Монархъ и министры выслушиваютъ мнѣніе палатъ, но ничто не обязываетъ ихъ подчиняться ему. Рѣшеніе принадлежитъ монарху, — онъ только одинъ служитъ олицетвореніемъ государства.

Восемнадцатый вѣкъ, а Кантъ въ особенности, мечталъ о мирѣ всего человѣчества. «Иллюзія! — говоритъ Гегель. — Война необходима въ силу вещей; слѣдовательно, она разумна, иначе говоря, божественна. Цѣль, которую преслѣдуетъ государство въ сношеніяхъ съ другими, сводится къ его личнымъ выгодамъ. Нельзя отъ него требовать человѣческой морали: оно вправѣ существовать для себя, вправѣ подчинять все въ пользу своего благоденствія, такъ какъ оно — абсолютъ».

Идея государства въ себѣ, независимо отъ всякихъ историческихъ и утилитарныхъ соображеній, заимствована Гегелемъ у Руссо. Но и Руссо, и Гегель подверглись вліянію античнаго міра. Можно ли не признать сходства между древнимъ городомъ и государствомъ Гегеля? Государство — верховная власть, выше которой ничего не существуетъ, граждане, вполнѣ подчиненные государству; — все это черты античнаго духа. Современники Гегеля искали сходства ближе. Они видѣли въ его доктринѣ прославленіе политики Священнаго Союза. Да и развѣ Гегель санъ не указывалъ на родство своей философіи съ духомъ Прусскаго государства? Это родство существовало въ дѣйствительности. Идея сильнаго государства, стоящаго выше частныхъ интересовъ, подчиняющаго волю и личность индивидуумовъ, нравственное олицетвореніе государства въ лицѣ короля, соединеніе исполнительной и законодательной власти, обязательное участіе гражданъ въ городскихъ дѣлахъ, при отсутствіи политической свободы, — все это согласовалось какъ нельзя болѣе съ традиціями Прусскаго государства.

По своему методу, по сочетанію почти религіознаго благоговѣнія къ античному міру и вѣры въ свой собственный разумъ, Гегель принадлежитъ еще XVIII в. но какъ онъ далекъ отъ него реальною стороной своей доктрины! Какъ онъ развѣялъ надежды человѣческаго мира, всеобщаго братства, безкровнаго прогресса! Какъ онъ разбилъ всю теорію правъ человѣка и естественнаго равенства: народъ будетъ всегда несовершеннолѣтнимъ, его нужно вести, онъ не знаетъ, чего хочетъ и чего долженъ хотѣть! Да, современники Гегеля могли видѣть въ его теоріи апологію реакціонной политики. Но они были неправы, видя только это. Доктрина Гегеля имѣетъ двѣ стороны. Его діалектика не только построительная, но и разрушительная. Намъ нѣтъ дѣла, что личные вкусы Гегеля носили характеръ прусскаго консерватизма. Соціальныя слѣдствія доктрины далеко не всегда зависятъ отъ личныхъ тенденцій автора. Они развиваются сами собою въ зависимости отъ той почвы, на которую доктрина падаетъ.

Послѣ смерти учителя образовалась правая и лѣвая гегеліанская, даже крайняя лѣвая и крайняя правая, въ одной стороны, къ системѣ Гегеля примыкаютъ теологи и политическая консервативная партія, защитница прусской традиціи; съ другой — авторъ Жизни Іисуса Давидъ Фридрихъ Штраусъ, учитель современныхъ соціалистовъ Карлъ Марксъ, Лассаль и Фейербахъ. «Гегель открылъ дорогу, но удалился отъ цѣли», — говоритъ Фейербахъ. Такое вліяніе гегеліанской философіи могло обнаружиться только тогда, когда политическія и экономическія условія измѣнились; ея болѣе непосредственное вліяніе сказалось раньше. Всеобщее вниманіе было привлечено идеей государства. Нѣмецкіе публицисты послѣ революціи требовали, чтобы Германія сдѣлалась единою націей, — никто не говорилъ о государствѣ, Гегель же, создавши свою теорію по образцу Пруссіи, указываетъ, что нація не существуетъ, если она не организована какъ государство. Чѣмъ болѣе единство Германіи встрѣчало сопротивленій, тѣмъ болѣе убѣждались въ правильности этого взгляда. Типъ государства, представленнаго Гегелемъ, былъ воплощенъ въ Пруссіи, а потому всѣ взоры обратились къ ней. Объединеніе Германіи должно быть дѣломъ Пруссіи. Но что для однихъ представлялась конечною цѣлью, то другіе считали переходною ступенью.

XIII.

Государственное устройство, данное Германіи вѣнскимъ конгрессомъ, держалось въ теченіе (пятидесяти лѣтъ. Политической жизни почти не существовало за этотъ долгій періодъ въ Германіи. Цензура стѣсняла вліяніе прессы. Въ странѣ, гдѣ больше всего дорожили свободой мысли, научною и философскою славой, вмѣшательство полиціи въ дѣла университета было невыносимо. Недовольство возростало. Въ этомъ, можетъ быть, коренилась не малая доля успѣха «молодой Германіи», врага цензуры и существующаго порядка. «Молодая Геоманія» была либеральна; она продолжала по-своему, путенъ ироніи и насмѣшекъ, серьезное дѣло патріотовъ 1815 года. Она обращала свои симпатіи на сторону Франціи. Тамъ совершалась борьба за свободу, тамъ, можетъ быть, зародится искра, способная избавить Европу и Германію отъ Священнаго Союза и Метгерниха.

До чѣмъ больше склонялась молодая Германія на сторону Франціи, тѣмъ больше теряла она друзей въ Германіи. Достаточно прослѣдить несчастныя попытки главнаго ея представителя — Генриха Гейне. Никто лучше Гейне не былъ подготовленъ говорить Франціи о Германіи и нѣмцамъ о французахъ. Обѣ страны были ему дороги: Германія — какъ его родина, Франція — какъ другое отечество, страна великодушныхъ идей и свободы. Всю жизнь мечталъ Гейне о союзѣ Германіи съ Франціей, въ которомъ, какъ онъ думалъ, заключается спасеніе Европы и условіе будущаго прогресса. Онъ не имѣлъ успѣха, да и не всегда умѣло брался за дѣло. Въ интересахъ мира, Гейне находилъ нужнымъ познакомить французовъ съ своимъ отечествомъ; онъ не скрывалъ враждебныхъ чувствъ Германіи, предупреждая Францію не давать пищи этимъ чувствамъ. Съ удивительною проницательностью предвидѣлъ Гейне, что политическое единство Германіи не осуществится безъ вмѣшательства военной силы_у а такъ какъ она не забыла оскорбленія 1815 г., Франція должна быть всегда наготовѣ, всегда съ оружіемъ въ рукахъ.

Враги Гейне кричали объ измѣнѣ, а, между тѣмъ, онъ считалъ себя патріотомъ; онъ только иначе понималъ миссію Германіи во всемірной исторіи: ей предназначено идти во главѣ цивилизованныхъ націй; ея господство будетъ куплено цѣною идей, а не пушечныхъ выстрѣловъ. Галлофобы, поддерживающіе національныя антипатіи и предразсудки, — умы ограниченные; ихъ шовинизмъ возстаетъ противъ исторіи. «Нѣтъ больше націй, есть только партіи», по мнѣнію Гейне. Въ этотъ долгій періодъ мира во Франціи были подняты соціальные вопросы; соціализмъ, пробуждаясь во всей своей силѣ, казалось, потрясетъ Европу еще энергичнѣе, чѣмъ революція. Однако, Гейне ошибался, — Германія готовилась не къ соціальной революціи, но къ политическому переустройству. Миновало то время, когда она увлекалась гуманитарными утопіями, и, конечно, не голосъ поэта, этого «друга Франціи», могъ вернуть ее къ нимъ.

Цѣль, преслѣдуемая молодою Германіей, была ею достигнута только отчасти. Она одержала побѣду надъ романтиками, выродившимися, дошедшими до крайней узкости въ своихъ патріотическихъ тенденціяхъ. Она способствовала поддержкѣ либеральнаго духа, врожденнаго прусской и австрійской политикѣ, въ особенности въ южной Германіи. Іюльская революція 1830 г. нашла въ Германіи горячій откликъ симпатіи. Но вспышка была подавлена Священнымъ Союзомъ и вліяніе молодой Германіи утратило свое значеніе, такъ какъ Гейне и Берне вынуждены были покинуть свое отечество, другіе — замолчать.

Недовѣріе къ Франціи было велико: нѣмцы были убѣждены, что она ждетъ только удобнаго случая, чтобъ овладѣть границей Рейна; недовѣріе вспыхнуло еще сильнѣе въ 1840 г., подъ вліяніемъ осторожной политики Людовика-Филиппа. Тревога охватила Германію: «Франція желаетъ войны, Франція желаетъ Рейнъ!» Еще разъ патріоты и либералы обратили свои надежды къ Пруссіи: ей первой придется вынести ударъ общаго врага — Франціи. Это была только тревога, но она послужила въ пользу интересовъ Пруссіи. Признать ее неизбѣжною защитницей — значитъ изъявить готовность подчиниться ей. Франція своими военными приготовленіями обратила къ Пруссіи всѣхъ колеблющихся и враждебно-настроенныхъ противъ нея нѣмцевъ; она заставила ихъ понять, что настанетъ день, когда, въ виду общаго блага Германіи, придется признать гегемонію Пруссіи. Все это рисовалось еще смутно; Пруссія пока подчинялась политикѣ Австріи. По чѣмъ невыносимѣе становилось положеніе, тѣмъ живѣе чувствовалось, какъ иного теряетъ Германія, не будучи единою націей, тѣмъ сильнѣе возникала въ воображеніи, хотя и неясная, картина будущей Германіи, въ которой Пруссія должна занять мѣсто Австріи.

XIV.

И такъ, политическое вліяніе молодой Германіи не имѣло серьезнаго и продолжительнаго значенія. Но въ періодъ 1820—1848 гг. совершилось событіе огромной важности: Пруссіи удалось склонить почти всѣ нѣмецкія государства (за исключеніемъ Австріи) на сторону таможеннаго союза. Этотъ Zollverein, облегчая экономическія сношенія, уничтожая внутреннія препятствія, доказывалъ даже самымъ предубѣжденнымъ солидарность нѣмецкихъ интересовъ. Конечно, единство не было осуществлено Zollverein’омъ; тѣмъ не менѣе, онъ далъ партизанамъ единства еще одноорудіе: онъ положилъ реальное начало этому желанному единству; онъ научилъ нѣмцевъ считать себя солидарными. Промышленный прогрессъ, слѣдовавшій за изобрѣтеніемъ желѣзныхъ дорогъ, особенно благопріятствовалъ таможенному союзу. Сношенія между различными частями Германіи увеличились и существовавшія взаимныя предубѣжденія если не исчезли, то замѣтно смягчились. Слѣдуетъ поэтому отмѣтить, что единство Германіи, созданное, правда, войною, было подготовлено не только путемъ литературнаго и философскаго вліянія, но также экономическаго союза.

Вопросъ нѣмецкаго единства сопровождался многими осложненіями. Большинство патріотовъ требовало не менѣе настоятельно свободы, чѣмъ единства. Вопросъ единства соединялъ всѣхъ; вопросъ свободы ихъ разъединялъ. Единая Германія была цѣлью почти недоступною; единая и свободная Германія — неосуществимою мечтой. Южные нѣмцы, дорожившіе своими парламентскими учрежденіями, не желали покупать единство цѣною господства Пруссіи или Австріи. Какъ ни было горячо желаніе единства, лучшіе изъ патріотовъ не хотѣли принести ему въ жертву свободы. Они надѣялись, въ одно и то же время, какъ осуществить единство, такъ сохранить и свободу. Факты трагически разсѣяли эти иллюзіи.

Лучшіе профессора, какъ Дальмонъ и Гервинусъ, воображали, что событія совершатся сами собой, безъ борьбы, безъ крови. Орудія ихъ дѣйствій — профессорская каѳедра, книги, журналы. Но они жили въ то время, когда не было возможности обратить каѳедру въ трибуну и вдохновлять молодежь любовью къ свободѣ и жаждой національнаго единства. Книги и журналы представлялись лучшими средствами. Ими начинается пропаганда посредствомъ исторіи, — искусство, очень распространенное впослѣдствіи въ Германіи. Исторія нѣмецкой поэзіи Гервинуса — памфлетъ въ пяти томахъ — призывъ къ политической дѣятельности. Вся Германія откликнулась на этотъ горячій призывъ. Въ 1848 г. Гервинусъ является самымъ энергичнымъ дѣятелемъ среди нѣмецкихъ либераловъ. По его иниціативѣ былъ созванъ во Франкфуртѣ нѣмецкій національный парламентъ. Правительство, сверхъ всякихъ ожиданій, не заявило сопротивленія: оно было смущено отраженіемъ февральской революціи по всей Европѣ. Германія дастъ себѣ свободу и единство, думали патріоты. Ко вскорѣ возникли препятствія другаго рода; Гервинусъ, считая ихъ непреодолимыми, бросаетъ все и удаляется въ Италію. Ни Гервинусъ, ни его единомышленники не давали себѣ яснаго отчета, какъ осуществится это желанное единство; они разсчитывали на счастливую звѣзду Германіи и добрую волю государей, закрывая глаза на дѣйствительность, не отступая отъ своего девиза: единство, свобода, единство посредствомъ свободы. Цѣль прекрасная, но неопредѣленная.

Стремленія Дальмона были опредѣленнѣе. Онъ вѣрилъ въ миссію Пруссіи и желалъ, чтобы Германія въ критическій моментъ обратилась именно къ ней, а не къ Австріи. Горькій опытъ 1848 г. указалъ ему всю цѣну силы и онъ готовъ былъ заранѣе преклониться передъ тѣмъ, кто осуществитъ единство Германіи, хотя бы на счетъ свободы.

И такъ, иллюзіи Гервинуса и Дальмона должны были разбиться при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью. Въ 1848 г. представится нѣмецкой націи собрались во Франкфуртѣ для выработки конституціи. Они упустили изъ вида только одинъ пунктъ: кто же заставитъ нѣмецкихъ государей принять эту конституцію? Сравните дебютъ генеральныхъ штатовъ 1789 г. съ франкфуртскимъ парламентомъ. Версальскія собранія заставили короля признать ту власть, которую они желали нести. Въ 1789 г. единство Франціи было давно завершено; единство Германіи въ 1848 г. было только надеждой. Политическіе дѣятели, способствовавшіе собранію парламента, ставили высшею цѣлью своихъ усилій единство. Начавъ съ законодательныхъ трудовъ, они разсчитывали, что конституція будетъ принята всѣми добровольно и духъ партикуляризма исчезнетъ передъ ней. Наивная иллюзія! Эти законодатели не имѣли въ рукахъ силы; приходилось обратиться за поддержкой къ одной изъ державъ или возбудить народное движеніе. Но народъ относился безразлично къ трудамъ франкфуртскаго парламента. Государства были противъ него; народная масса не заодно съ нимъ. Успѣхъ былъ невозможенъ. Если бы Гервинусъ и Дальмонъ видѣли яснѣе настоящее положеніе вещей, то убѣдились бы, что есть только два выхода, между которыми слѣдуетъ выбирать: они могли на время отказаться отъ единства и употребить всѣ усилія для его подготовки; если же желаніе единства было слишкомъ горячо, они должны были примириться со всѣми его послѣдствіями — съ войною и господствомъ побѣдителя. Но они не соглашались ни на то, ни на другое: объединенная Германія не должна была сдѣлаться прусской или австрійской, а остаться нѣмецкой.

На франкфуртскомъ парламентѣ мы остановимся. Онъ — естественный результатъ полуторавѣковыхъ усилій. Послѣ него открывается періодъ новой Германіи. Единство — желанная цѣль этой новой Германіи: раздробленіе привело ее къ бѣдствіямъ какъ прошедшимъ, такъ и настоящимъ; существующій порядокъ вещей дѣлаетъ ее неспособной къ прогрессу. Чтобъ исполнить нѣмецкую миссію, чтобы сдѣлаться могущественною державой во всѣхъ отношеніяхъ и пользоваться уваженіемъ сосѣдей, необходимо быть объединенной. Но разрѣшеніе этого вопроса не было еще найдено даже въ 1848 г., потому что идея національнаго единства, вмѣсто того, чтобы слѣдить за политическою жизнью Германіи, развивалась внѣ дѣйствительности. Она была сперва чувствомъ національнаго генія борящагося противъ иностраннаго вліянія; критики, поэты, философы XVIII в. развивали ее въ этомъ направленіи, не имѣя въ виду никакихъ политическихъ цѣлей, относясь равнодушно къ разрушенію Священной имперіи. Къ концу вѣка Германія не существовала какъ государство, по какъ опредѣленная идея въ національномъ сознаніи. Въ періодъ бѣдствій, когда самое существованіе Германіи находилось подъ сомнѣніемъ, выступила на первый планъ идея отечества съ девизомъ: національное единство. Но эта идея не имѣла никакой реальной подкладки; она не могла справиться съ усилившимся духомъ партикуляризма. Былъ, впрочемъ, моментъ (1813—1814 г.), когда, казалось, она можетъ быть осуществима. Принося все свое самоотверженіе Пруссіи, Штейнъ и Фихте думали, что работаютъ для общаго дѣла Германіи. Но Пруссія вскорѣ отвернулась отъ этихъ патріотовъ, которые, по мнѣнію Священнаго Союза, представляли собою революціонеровъ, и стремленіе къ національному единству отступило въ область идей. Однако, это уже не чувство XVIII в., довольствовавшееся блестящимъ литературнымъ разцвѣтомъ и космополитическими тенденціями; оно становится господствующею идеей, требующею единства для спасенія всей Германіи. Отсюда попытка франкфуртскаго парламента, приведшая къ столь грустнымъ результатамъ. Неудача парламента послужила въ пользу Пруссіи. Менѣе двадцати лѣтъ спустя она достигла своей цѣли: не она сдалась Германіи, какъ мечтали объединители, но Германія, послѣ непродолжительной борьбы, сдалась ей. Пруссія воспользовалась трудами этихъ писателей, мыслителей, философовъ, за усиліями которыхъ мы слѣдили. Но все заставляетъ думать, что внутренняя эволюція Германіи еще далеко не довершена.

И. К.

---

1. Lévy-Bruhl: «L’Allemagne depuis Leibniz», 1890. Интересную рецензію на эту мигу написалъ Альбертъ Сорель въ Temps (въ No отъ 1 сентября нынѣшняго года). Ср. также статью въ L’Indépendence (№ 15). Потребность изучить національный и государственный ростъ Германіи очень велика въ современной Франціи. Мы можемъ указать еще на одну выдающуюся работу въ этомъ направленіи — Lebon: «Études sur l’Allemagne politique». Ред.