РАЗБИТЫЯ ИЛЛЮЗІИ.
править(Статья первая.)
I.Тяжело было бы жить человѣку безъ иллюзій. Въ дѣйствительности, въ той будничной обстановкѣ, которую цивилизованные люди тщательно стараются скрывать другъ отъ друга, которую такъ художественно подкрашиваютъ поэты, романисты, публицисты и экономисты, представляя ее невѣжественной толпѣ въ розовой оболочкѣ, въ этой дѣйствительности столько пошлаго и грязнаго, что смотритъ на нее прямо и, такъ сказать, непосредственно не совсѣмъ удобно. Это созерцаніе голой и ничѣмъ неприкрытой жизни щемитъ намъ сердце, нарушаетъ безмятежное спокойствіе духа; а когда нарушено душевное спокойствіе, тогда уже нечего думать ни о хорошемъ пищевареніи, ни о правильномъ выдѣленіи печени. Мы же всѣ очень дорожимъ и хорошимъ пищевареніемъ и нормальнымъ отправленіемъ печени; а дорожа и тѣмъ и другимъ, мы охотно вооружаемся розовыми стеклышками и затыкаемъ уши ватою, чтобы не видѣть и не слышать вокругъ себя окружающаго въ его настоящемъ видѣ. Такимъ образомъ, мало-по малу черные предметы намъ удается превращать въ розовые, рѣзкіе и грубые тоны въ самую нѣжную мелодію, — розовый цвѣтъ пріятенъ нашему глазу, тихая мелодія — нашему уху; умъ нашъ, получая извращенныя представленія о предметахъ дѣйствительности, рисуетъ намъ веселыя и блестящія картины, въ которыхъ много свѣту и блеску хотя нѣтъ ни одной крупинки истины. — Такъ создается міръ иллюзій, въ которомъ мы незамѣтно привыкаемъ жить, какъ въ дѣйствительномъ мірѣ, теряя, наконецъ, всякое различіе между реальною жизнію и бредомъ болѣзненнаго воображенія. Это своего рода хашишь, которымъ цивилизованное меньшинство успокоиваетъ свою совѣсть и притупляетъ свой умъ. Въ этомъ искуственномъ опьяненіи держатъ насъ постоянно услужливые романисты, поэты, публицисты, которымъ мы платимъ деньги, даемъ славу и даже субсидіи за то, чтобы они одуряли насъ какъ можно искуснѣе и благовиднѣе. И они исполняютъ свое дѣло съ подобающимъ усердіемъ.
Но вотъ бѣда; чѣмъ болѣе упиваемся мы иллюзіями, тѣмъ все ограниченнѣе и ограниченнѣе дѣлается кругъ людей, на которыхъ иллюзіи могутъ производить свое чарующее дѣйствіе. Человѣкъ, который дѣйствительно страдаетъ, котораго жизнь непосредственно гнететъ, не повѣритъ, когда его, на разные тоны, начнутъ увѣрять, будто все обстоитъ благополучно; такой человѣкъ не утѣшится, когда ему начнутъ доказывать, будто все идетъ къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, и будто прогрессъ, какъ дикій репейникъ, ростетъ самъ собою. Подобнымъ иллюзіямъ вѣрятъ только люди, обставленные въ матеріальномъ отношеніи болѣе или менѣе удовлетворительно, и страдающіе только отъ внутреннихъ щипковъ совѣсти, видя и слыша, какъ дурно живется ихъ ближнимъ. Вотъ эти-то щипки они и лечатъ успокоительными иллюзіями. Но въ концѣ концевъ, иллюзіи оказываются почти столько же вредными, какъ хашишь, и цивилизованная толпа, въ своихъ собственныхъ интересахъ, должна отказаться отъ этого одуряющаго напитка, она должна разбить свои розовые очки, вынуть вату изъ ушей и взглянуть смѣло и прямо въ лицо грубой дѣйствительности. То, что она увидитъ, будетъ, конечно, очень грустно и печально; она увидитъ, что вовсе не все обстоитъ благополучно, и главное, она увидитъ, что все будетъ обстоять до тѣхъ поръ не благополучно, покуда она не выйдетъ изъ своего наркотизированнаго состоянія и не позаботится создать себѣ получше дѣйствительную жизнь, но, для того, чтобы она могла дѣйствовать, для этого необходимо, чтобы она вполнѣ прониклась сознаніемъ солидарности своихъ интересовъ, своего горя и радости съ интересами, горемъ и радостями простой, ничѣмъ не очарованной и работящей массы. Она должна научиться страдать ея страданіями, плакать ея слезами; тогда она безъ колебанія отдастъ ей всю свою дѣятельность,
!!!!!!!!!!Пропуск 3-4
альному. Потому обязанность, каждаго честнаго человѣка пользоваться всякимъ удобнымъ случаемъ для того, чтобы охлаждать эти вредныя иллюзіи, эти призраки, искажающіе пониманіе дѣйствительныхъ потребностей человѣческаго прогресса.
Произведенія г. Рѣшетникова — мы не знаемъ какъ ихъ назвать: очерками, сценами, разсказами, этнографическимъ матеріаломъ, но только конечно не романами — произведенія г. Рѣшетникова представляютъ намъ именно одинъ изъ такихъ случаевъ, и потому мы не можемъ и не должны пройдти ихъ молчаніемъ. Чтобы вполнѣ понять и оцѣпить ихъ значеніе, мы должны начать немножко ab ovo и указать, въ общихъ чертахъ, на тѣ попытки ознакомленія съ народомъ, которыя дѣлались до г. Рѣшетникова.
Идеализація народа была у насъ въ большемъ ходу при существованіи крѣпостнаго права. Повидимому это странно и даже невѣроятно. Въ то время, когда въ дѣйствительности народъ не имѣлъ никакихъ правъ, кромѣ права быть битымъ, когда онъ былъ поставленъ въ самыя тягостныя и неблагопріятныя для него условія жизни, въ это-то время онъ всего безцеремоннѣе идеализировался цивилизованною толпою. Грубые крестьяне, обремененные непосильнымъ трудомъ и всякаго рода лишеніями, представлялись ей какими то приличными пейзанами, кроткими и вѣжливыми, задумчивыми и сентиментальными, съ благообразными лицами, опушенными прекрасною русою бородою, съ чистою, открытою душою, съ искреннимъ и довѣрчивымъ сердцемъ. Вмѣсто дырявыхъ и истасканныхъ рубищъ, едва прикрывающихъ наготу, на нихъ были надѣты рубахи изъ алаго кумачу, кокетливо подвязанныя на животѣ чернымъ поясомъ и красиво сшитыя поддевки изъ лучшаго плиса и даже бархата. Вмѣсто грубыхъ, отрывочныхъ ругательствъ, вмѣсто неприличнаго жаргона изъ устъ этихъ милыхъ пейзаномъ выливались самые деликатные монологи, самыя краснорѣчивыя тирады, блистающія неподдѣльнымъ краснорѣчіемъ и трогательною наивностью. Пейзанки изображались еще болѣе поэтическими красками, и жалкія, уродливыя, забитыя бабы являлись граціозными нимфами, могущими съ успѣхомъ выдержать конкуренцію съ любою корифейкою любого балета.
Идеализація по ограничивалась одною внѣшностью, она пошла дальше: она увидѣла въ народѣ родникъ великихъ силъ, — залогъ будущаго величія страны; она открыла въ немъ какой-то особенный чзйратяіі смыслъ, рѣзко отличающійся отъ обыкновеннаго здраваго смысла цивилизованныхъ людей; она признала какой-то народный геній, передъ которымъ всѣ должны преклоняться, она поставила его на пьедесталъ и его грубыя понятія, его грубую и нездоровую пишу возвела въ норму человѣческаго мышленія и человѣческаго питанія.
Впрочемъ идеализацію первого рода, превратившую грубыхъ мужиковъ въ изящныхъ пейзановъ, не слѣдуетъ смѣшивать съ идеализаціею второго рода, которая видѣла въ патріархальныхъ отношеніяхъ идеалъ золотого вѣка и въ бѣдной невѣжественной массѣ какой-то драгоцѣнный самородокъ силы и ума… Причины, обусловливавшія ту и другую, были совершенно различны. Первая была продуктомъ воспитанія, полученнаго въ барскихъ переднихъ, — вымысломъ полуграмотныхъ лакеевъ, лѣзущихъ изъ кожи, чтобы только какъ нибудь угодить своимъ требовательнымъ господамъ. Господамъ было очень пріятно слушать, — хотя они и очень хорошо знали, что все это враки, — разсказы о томъ, какъ хорошо, весело и счастливо живутъ подвластные имъ пейзане, — какъ они мило одѣваются, какъ они вѣжливо объясняются, какою кроткою довѣрчивостью, какою патріархальною любовью къ своимъ владыкамъ они отличаются, — какія у нихъ благородныя чувствованія, какая самоотверженнпя преданность. Во всѣхъ этихъ сказочныхъ разсказахъ весьма ясно проглядывала грубая лесть прихлебателей, но довольные патроны принимали ее какъ должный даръ. Тѣмъ болѣе, что въ этой лести слышался хвалебный гимнъ крѣпостному праву, хвалебный гимнъ всему существующему, всему, чѣмъ такъ дорожили сторонники милой крѣпостной идилліи.
Причины, вызвавшія идеализацію второго рода, отличаются совсѣмъ другимъ характеромъ. Эта идеализація явилась вслѣдствіе оппозиціи крѣпостному праву и всему порядку вещей, на немъ основанному. Не видя въ окружающемъ обществѣ тѣхъ здоровыхъ элементовъ, какіе нужны для его благосостоянія и цѣлости, видя повсюду апатію и мертвящее равнодушіе ко всякому развитію, — идеалисты, чтобы сколько нибудь утѣшить себя, выдумали какой-то народный геній, какую-то народную силу и возложили на нее всѣ свои надежды и упованія. Темный фонъ былъ невыносимъ для ихъ глазъ, имъ нужно было отыскать на немъ какую нибудь свѣтлую точку. Если въ дѣйствительности такой точки не было, имъ ничего не стоило присочинить ее; такъ они и сдѣлали. Къ этой первоначальной причинѣ присоединилась скоро и другая, о которой мы говорили выше. Возлагая всѣ надежды на народъ, идеалисты, этимъ самымъ, снимали съ себя обязанность дѣйствовать, — все сдѣлается, разсуждали они, и безъ насъ, народъ проложитъ себѣ путь и намъ ничего болѣе не остается, какъ только слиться съ нимъ и идти по его стонамъ. Изъ этого оптимистическаго взгляда на народъ образовалось ученіе такъ называемыхъ славянофиловъ, и либераловъ, проповѣдующихъ laissez-passer. Славянофилы довели эту идеализацію до послѣдней крайности, до преклоненія передъ щами и квасомъ, какого бы достоинства они ни были, лишь были бы народны, либералы остановились на пол-дорогѣ, и потому ихъ принципы менѣе рѣжутъ глаза, хотя, съ другой стороны, они страдаютъ большимъ противорѣчіемъ, и въ логическомъ отношеніи вполнѣ несостоятельны. Однако, благодаря своему неопредѣленному характеру, они въ большемъ ходу, и до сихъ поръ многіе органы нашей журналистики относятся къ нимъ съ подобающею благосклонностью.
Превращеніе же мужиковъ въ изящныхъ пейзановъ могло имѣть мѣсто только при полномъ процвѣтаніи крѣпостного права. Но по мѣрѣ, какъ послѣднее само себя подрывало, по мѣрѣ того, какъ все рельефнѣе и рельефнѣе выступали наружу его дурныя послѣдствія, и промотавшіеся помѣщики во второй и третій разъ перезакладывали свои раззоренныя имѣнія, — подобная идеализація становилась излишнею и неумѣстною, существовавшій порядокъ, очевидно, требовалъ преобразованій, сами господа начинали имъ тяготиться. Но, съ другой стороны, они боялись, чтобы эти преобразованія не предоставили крестьянамъ слишкомъ многаго, чтобы ихъ собственныя, вѣками освященныя права не потерпѣли какого нибудь существеннаго ущерба или ограниченія. Они догадались, что говорить теперь о кроткихъ и добродѣтельныхъ пейзанахъ, было совершенно не кстати, такіе разговоры всякаго могли навести на мысль: если пейзане, дѣйствительно кротки и добродѣтельны, то почему же и не наградить ихъ всѣми тѣми правами, которыми обыкновенно пользуются кроткіе и добродѣтельные люди въ каждомъ благоустроенномъ обществѣ; отъ нихъ нечего опасаться никакихъ злоупотребленій и излишествъ; ихъ кротость и добродѣтель будутъ служить лучшею гарантіею ихъ умѣренности и благоразумія. А подобныя мысли едва ли могли быть особенно пріятны господствовавшей партіи, которая, хотя и чувствовала всѣ невыгодныя послѣдствія крѣпостного права и съ большимъ удовольствіемъ готова была отъ нихъ отказаться, — однако разстаться съ самымъ правомъ не имѣла ни малѣйшаго желанія. Значитъ нѣчто нужно было перемѣнить, и за этимъ, разумѣется, не стало дѣло. Крестьянинъ изъ изящнаго пейзана, кроткаго и добродѣтельнаго, былъ снова разжалованъ въ грубаго мужика, буйнаго, невѣжественнаго и порочнаго; оказалось, что онъ до того глупъ, что давать ему человѣческія права было бы чистѣйшимъ безуміемъ; онъ не въ состояніи сообразить самыхъ простыхъ вещей; тупоуміе его доходитъ до комизма; сожалѣть о немъ нѣтъ надобности, потому что онъ не понимаетъ своего положенія и не желаетъ выйдти изъ него. Однимъ словомъ, это существо стоитъ на такомъ низкомъ уровнѣ развитія, умственнаго и нравственнаго, что къ нему едва ли можетъ быть примѣнимо названіе человѣка. Куда же такому дураку претендовать на какія нибудь права? Что онъ сдѣлаетъ съ ними, какую пользу изъ нихъ извлечетъ? Эта обыкновенная тема нашихъ великопомѣстныхъ публицистовъ, въ родѣ гг. Каткова и Скарятина. И хотя они трижды отрицаются другъ друга, но все же поютъ на эту тему съ единодушіемъ Кастора и Поллукса.
Слѣдовательно, въ интересахъ крѣпостнической партіи требовалось изобразить мужика въ самомъ, что ни на есть глупѣйшемъ видѣ; и при этомъ изобразить такъ, чтобы эта мужицкая глупость возбуждала въ читателѣ одинъ только смѣхъ и отнюдь не наводила его ни на какія соображенія по поводу причинъ, обусловливающихъ эту глупость; читатель долженъ только хохотать, но не задумываться и злоумышлять. Разсказъ долженъ произвести на него такое впечатлѣніе, что, прочитавъ его, онъ закроетъ съ улыбкою книгу и весело скажетъ: «бываютъ же на свѣтѣ такіе глупые и забавные люди, — вотъ смѣхъ-то». Для того, чтобы можно было достигнуть этой смѣхотворной цѣли, для этого нужно было нѣкоторое особое искуство, болѣе тонкое и замысловатое, чѣмъ то, которое требовалось отъ изображателей и воспѣвателей пейзановъ и пейзанокъ. Отъ этихъ ничего болѣе не требовалось, кромѣ нѣкоторой пламенности фантазіи, и умѣнья безсовѣстно и безъ запинокъ лгать. Отъ изображателей же и воспѣвателей мужицкой глупости требуется прежде всего правдоподобность и умѣнье самые, повидимому, безотрадные, тоску наводящіе факты представлять въ такомъ свѣтѣ, что они вызываютъ только одинъ смѣхъ, самый задушевный и беззаботный смѣхъ. А это, согласитесь, не всегда легко. Однако, терпѣніе и стараніе преодолѣваютъ всякія трудности; и чуть только явилась потребность въ разсказчикахъскоморохахъ, — они сейчасъ и явились. Въ литературѣ возникла цѣлая спеціальная отрасль «Очерковъ и сценъ» изъ народнаго быта, въ которыхъ очень уморительно и забавно разсказывались какъ глупы и необразованы мужики. Тема эта, взятая сама по себѣ, повидимому, нисколько не уморительна и не забавна, а напротивъ очень печальна и очень серьезна. Но разказчики-скоморохи съумѣли приспособить ее къ своимъ цѣлямъ. Для этого они придали своимъ разсказамъ чисто анекдотическій характеръ, т. е. доказывали мужицкую глупость какимъ нибудь анекдотомъ, причемъ выбирали анекдоты самые смѣхотворные и курьезные; чтобы усилить впечатлѣніе разсказа, они съ избыткомъ уснащали его мужицкими терминами, которые, неизвѣстно почему и имъ и ихъ слушателямъ казались очень забавными. Разсказывается, напримѣръ, какъ въ одно село пришла бумага, извѣщавшая волостнаго голову, что какое-то «сіятельство» изволить проѣзжать черезъ ихъ село, и что потому необходимо къ такому-то числу привести въ исправность дороги, гати и мосты. Волостной голова отправился въ городъ. Мужики и бабы, видите ли, сейчасъ и сообразили, что дѣло не ладно, и между ними начинаются такого рода потѣшные разговоры: «Голова-то въ городъ уѣхалъ», говоритъ одна баба другой. — «Что такъ?» — «Да, слышь, грамоту прислали, чтобы тыись всемъ міромъ молебствіе служить, потому, слышь, дорогу такую хотятъ строить чтобы на людяхъ возить». — «Полно»?! — «Сейчасъ провалиться». — «Ахъ, Господи»! — «Да еще какой грѣхъ-то, мать ты моя, который, слышь, везть не захочетъ, станетъ упираться, — того сейчасъ къ лошадиному хвосту привяжутъ и по чисту іюлю размечутъ»… и т. д. Ну, какъ не расхохотаться! Вѣдь кто бы могъ выдумать такую потѣшную штуку! — Мужики, услыхавъ отъ бабъ, что дорогу такую хотятъ черезъ ихъ село провести, также приходятъ въ смущеніе и съ забавною важностью начинаютъ обсуждать этотъ вопросъ. Ну, разумѣется, читатель все это слушаетъ и смѣется. Но это еще только начало. Далѣе выходитъ еще смѣшнѣе: бабы воображаютъ, что уже дорогу провели и мужиковъ стали къ хвосту лошадей привязывать, и многія изъ нихъ собираютъ свои котомки и отправляются въ лѣсъ «хорониться» (прятаться). Потомъ мужики ли съ того ни съ сего забираютъ себѣ въ голову, будто ихъ хотятъ записать въ казаки и будто и бумага-то съ этою именно цѣлью прислана. И вотъ они приступаютъ къ своему писарю и требуютъ, чтобы онъ записалъ ихъ въ казаки, обѣщая ему за это «три цѣлковыхъ деньгами и ведро водки». По писарь не согласился, находя просьбу мужиковъ противузаконною; мужики накинули еще рубль; но писарь и противъ четырехъ устоялъ. Мужики съ горя пошли къ дьячку, по дьячекъ "на гумнѣ лежалъ, въ солому зарывшись, потому достать его никоимъ образомъ нельзя было. Въ горѣ и раздумья стоятъ они передъ правленіемъ; проѣзжаетъ какой-то торгашъ и узнавъ въ чемъ дѣло, предлагаетъ имъ прислать «Поликашку контаниста»."Подавай его сюда, закричали мужики въ одинъ голосъ", — «Бѣгите, робята, проворнѣй лошадь запрягать, за Поликашкой». — Какой такой Поликашка? спрашивали остальные мужики". — «Да кантанисъ». — «Ахъ, въ ротъ-те контанисъ», замѣчали мужики и шли дальше… Читатель, разумѣется опять смѣется. Вотъ, вѣдь, подумаешь забавники, и какъ они смѣшно говорятъ: «въ ротъ-те контанисъ»! Какъ это потѣшно! — Исторія кончается тѣмъ, что Поликашка кантонистъ записываетъ мужиковъ, желающихъ поступить въ казаки, и когда его сіятельство пріѣзжаетъ въ село, мужиченко дѣлаетъ попытки вручить ему эту запись; мужиченку, разумѣется, схватываетъ начальство, бумагу отъ него отбираютъ и потомъ, какъ водится, мужиковъ записавшихся въ казаки порятъ. Вотъ вамъ и весь анекдотъ. Ну, развѣ, не уморительно? И развѣ эта мужицкая глупость можетъ возбудить въ комъ бы-то ни было негодованіе, сожалѣніе, скорбь, — нѣтъ, она является въ такихъ забавныхъ формахъ, что надъ нею можно только смѣяться, особенно сытому откупщику и самодовольному барину.
Въ такомъ-то родѣ и всѣ другіе анекдоты, которые разсказываются обыкновенно разскащиками-скоморохами для подтвержденія и художественнаго изображеніи народной глупости. Мы не станемъ утомлять читателя примѣрами; разсказы гг. Успенскаго (Николая), Слѣпцова и Горбунова такъ хорошо извѣстны, что говоря о нихъ нѣтъ надобности приводить цитаты, для лицъ же мало знакомыхъ съ этою «послѣобѣденною литературою» достаточно и приведеннаго примѣра. Существенная черта всѣхъ этихъ народныхъ «бытописателей» состоитъ именно въ томъ, что они имѣютъ въ виду главнымъ образомъ только одну цѣль — посмѣшить, распотѣшить «почтенную публику», и «почтенная публика», слушая ихъ, дѣйствительно надрывается со смѣху, и, поглаживая свои животики, какъ будто лучше себя чувствуетъ. Желаніе ихъ, какъ видите, само по себѣ, совершенно невинно и безвредно: почему же, въ самомъ дѣлѣ и не посмѣшить, если публика такая смѣшливая? Но отъ смѣшнаго до великаго одинъ шагъ, а до глупаго и вреднаго — еще меньше. Разсказчики-скоморохи сами того не замѣчали, разумѣется, не желая, попали какъ разъ въ тонъ, пришлись, какъ разъ, по вкусу крѣпостнической партіи. Представлять мужика глупымъ и только глупымъ, невѣжественнымъ и только невѣжественнымъ, ставить его въ такія комическія положенія, что надъ нимъ невольно смѣешься, да, вѣдь именно это-то и нужно ей было! Да, ей нужно было это «художественное» изображеніе мужицкаго тупоумія. Художественность отдѣлки подкупала читателя, онъ увлекался разсказомъ, онъ всецѣло отдавался первому впечатлѣнію — и только смѣялся. Такимъ образомъ въ головѣ его оставалось представленіе о мужицкой глупости; но рядомъ съ нимъ не возникало никакихъ другихъ представленій, способныхъ возбудить сочувствіе и симпатію къ этому глупому и необразованному мужику. Только человѣкъ высокоразвитый и гуманный могъ усмотрѣть въ томъ комическомъ положеніи, въ которое разсказчики-скоморохи ставили мужиковъ, нѣчто трагическое, нѣчто достойное слезъ и негодованія, а не смѣха и издѣвательства. По большинство читающей публики ничего подобнаго видѣть не могло, и между строкъ не читало… Этого мало — разсказчики-скоморохи не довольствовались только тѣмъ, что смѣшили своихъ читателей мужицкою глупостью, — они, при случаѣ, не прочь были посмѣшить ихъ и на счетъ мужицкой подлости или ослиной выносливости и грубости… Мужики благодарятъ, когда ихъ бьютъ, мужики даютъ деньги, чтобы ихъ скорѣе посѣкли, мужики пьяницы и грубіяны, мужики наровятъ не только чужаго человѣка надуть, они рады своего собственнаго брата обобрать и раззорить. Послушайте, какія исторіи разсказываютъ мужики у г. Успенскаго. Тутъ уже не смѣшно, а просто гадко и отвратительно. Нужно, видите, было выбирать въ рекруты. Кого выбрать? Думали сперва выбрать Петрушку Носа, который два раза въ острогѣ сидѣлъ за покражу, но потомъ разсудили, что Петрушка, пожалуй, какъ ратниковъ распустятъ, вернется въ село, да съ досады краснаго пѣтуха пуститъ. Вотъ и рѣшили выбрать лучше Ахрема. «А Ахремъ, повѣствуетъ разсказчикъ — точно былъ на очереди; но запрежде его совсѣмъ не думали отдавать, потому что одинокій былъ: никакъ шесть человѣкъ дѣтей имѣлъ, все малъ мала меньше, жену (она въ то время была брюхата), больше никого; а самъ былъ хворъ, нездоровъ. Иные изъ мужиковъ тутъ упирались, не хотѣли, значитъ, его сдавать; молъ на кого бросить семью, на что лучше — воры есть: одначе нѣтъ! Всѣ порѣшили такимъ обычаемъ: ежели Ахремъ не напоитъ до пьяна всю слободу и толковать много не слѣдъ: въ ратники! Я тебѣ докладывалъ, что такъ и чуютъ, съ кого бы сорвать выпивку»? — Призываютъ Ахрема, сбились къ кабаку. — «Ну, Ахремъ, какъ полагаешь? — „Да, что, говоритъ, у меня ребята, не токмо что напоить всю деревню, — кажись дома жрать нечего! поди, вонъ, нонѣ зиму послѣдняя коровенка издохла; а на гумнѣ ни былинки, ни травинки“. — „Неужели ужь на четыре ведра не достанетъ“?
— Я же вамъ баю, у меня вонъ до чего дошло: хлѣба скоро небудетъ! — Мужики думаютъ, соображаютъ, какъ ухитриться? — „Это, говоритъ одинъ, того… балы, чтобы къ примѣру на четыре ведра на достало. Вретъ, вишь гнетъ экося околесицу; трескать нечего! Одно значитъ упрямство. Нехотца попоштивать“… И то, малый, заговорили всѣ, — ежели бы боялся ратниковъ, послѣднія колеса заложилъ, да поднесъ бы. Вѣрно не боится, — не трошь идетъ! Тѣмъ и покончили. Между тѣмъ они пошли къ Петрушкѣ Носу, къ вору, говорили ему: пожертвуй, Петръ Анвсимычъ, по ведерку; остаешься голубчикъ… мы тебя пожалѣли; малый-то ты добрый, Ахремъ за тебя идетъ». И сдернули съ Носа; только не ведерку (ведерка не далъ собачій сынъ), а всего полъ-осмухи. — Опослѣ, братецъ ты мой, какъ повезли Ахрема, смѣхъ!… окружили его телегу, шумятъ: прощавай Ахремъ вся причина, не помышляй много… не отчаивайся…. Слышь, Царь — батюшка обѣщалъ ратниковъ скоро воротить". Ахремъ сидитъ, самъ утираетъ слезы… Жена его шибко убивалась! отъ телеги-то никакъ не отволокутъ":., (см. Разсказы II. Успенскаго, ч. I стр. 132).
И такихъ разсказовъ, свидѣтельствующихъ о жестокости и подлости русскаго мужика, у разсказчиковъ-скомороховъ можно найти многое множество. Вы, пожалуй, скажете читатель, — что вѣдь все это правда, и что разсказчики-скоморохи представляютъ намъ грубую дѣйствительность во всей ея непривлекательной наготѣ, разоблачаютъ и разбиваютъ тѣ вредныя иллюзіи насчетъ народа, противъ которыхъ мы сами возставали въ началѣ статьи. Очень можетъ быть, что такъ именно думаютъ о себѣ и сами эти разсказчики. Мы не хотимъ обвинять ихъ въ сознательномъ служеніи интересамъ крѣпостнаго права; мы не хотимъ упрекать ихъ въ умышленномъ обскурантизмѣ, — хотя, по крайней мѣрѣ, относительно г. Успенскаго, мы и имѣли бы на это достаточное право, — мы готовы допустить (хотя сознаемся, что относительно г. II. Успенскаго это будетъ натяжка), что ими руководятъ самыя благороднѣйшія и, во всякомъ случаѣ, самыя безвреднѣйшія побужденія, мы готовы повѣрить ихъ честности и искренности; по мы все-таки утверждаемъ, что ихъ разсказы, по своей основной тенденціи, написаны въ интересахъ крѣпостничества, что они пропитаны духомъ барскаго высокомѣрія, что, разрушая одну иллюзію, они благопріятствуютъ другой, и что изображаемые ими факты скорѣе говорятъ въ пользу проповѣдниковъ выжиданія, невмѣшательства, чѣмъ въ пользу ихъ антогонистовъ. Нѣтъ спору, что эти факты вѣрны съ дѣйствительностью, — но, рядомъ съ ними, въ дѣйствительности существуютъ факты и другого рода, которые ихъ объясняютъ и бросаютъ на нихъ совершенно особый свѣтъ; безъ этого необходимаго поясненія и освѣщенія, факты первого рода извращаются и получаютъ совсѣмъ не тотъ смыслъ, который они должны бы были имѣть. Если постоянно и безъ умолку твердить образованной толпѣ, что-толпа необразованная глупае, безпредѣльно глупа, что она не въ состояніи сообразить самыхъ простыхъ вещей, то образованной толпѣ ничего болѣе не остается какъ пожалѣть своихъ братій и пожелать имъ нажить себѣ ума-разума; въ крайнемъ случаѣ, уже если задѣть ее за живое, эти вѣчные толки о народной глупости, могутъ, пожалуй, заставить ее похлопотать немножко о народныхъ школахъ, но дальше ея заботливость о народѣ не пойдетъ, потому что, что же толку о Немъ заботиться, когда онъ такъ глупъ. Если же вы туже самую мужицкую глупость, да иначе изобразите; если вы представите ее не въ формѣ казусныхъ, потѣшныхъ анекдотовъ, а какъ неизбѣжный, логическій результатъ самыхъ условій народной жизни; если вы покажете, какое неблагопріятное вліяніе оказываютъ эти условія на умственное развитіе народа и къ какимъ трагическимъ (а не комическимъ, потому что надъ этимъ и глупо и неумѣстно смѣяться) послѣдствіямъ приводитъ недостатокъ этого умственнаго развитія, тогда вашъ разсказъ произведетъ совсѣмъ другое впечатлѣніе; крѣпостники не будутъ имѣть ни малѣйшей причины радоваться и потирать себѣ отъ удовольстія руки; ваши слушатели не будутъ смѣяться, и если въ нихъ есть хоть крошечка сердца, если они хоть смутно, по все же сознаютъ солидарность своихъ интересовъ съ интересами невѣжественной толпы, то въ нихъ явится сильное, непреодолимое желаніе помочь хоть чѣмъ нибудь этой толпѣ, постараться вывести ее изъ тѣхъ неблагопріятныхъ условіи, которыя мѣшаютъ ей мыслить и дѣйствовать по-человѣчески. Помимо даже вашей воли, на первый планъ выдвинутся именно эти неблагопріятныя условія, а совсѣмъ не мужицкая глупость и подлость, хотя вы нисколько не будете скрывать ее отъ своихъ слушателей. Потому мы совсѣмъ не требуемъ, чтобы люди, взявшіеся знакомить образованную толпу съ необразованною, непремѣнно проводили во всѣхъ своихъ разсказахъ извѣстную тенденцію, чтобы они нарочито старались изображать народный бытъ въ черномъ цвѣтѣ, нѣтъ, — уже куда имъ до тенденцій, — мы хотимъ только, чтобы они изображали этотъ бытъ вѣрно и всесторонне, т. е. чтобы они, не полагаясь на свою догадливость, представляли намъ факты въ ихъ общей связи и послѣдовательности, чтобы они не довольствовались отрывочными, безсвязными наблюденіями, случайно подслушанными разговорами, да разнаго рода потѣшными анекдотцами. Грубый реализмъ крестьянской жизни тогда только можетъ быть изображенъ надлежащимъ образомъ, только тогда можетъ быть переданъ вполнѣ вѣрно съ дѣйствительностью, когда изображатели, не ограничиваясь копировкою частныхъ, второстепенныхъ его чертъ, сосредоточатъ все свое вниманіе на его главныхъ чертахъ, которыми обусловливаются эти второстепенныя, и постараются представить въ болѣе или менѣе общей цѣлостной картинѣ. Разсказчики-скоморохи этого-то именно и не дѣлаютъ, они не идутъ далѣе копировки второстепенныхъ частностей, и черезъ это впадаютъ въ ту же ошибку, въ какую впадаютъ идеалисты вообще: они искажаютъ дѣйствительность, и при этомъ искажаютъ ее, какъ и идеалисты другого рода, въ интересахъ крѣпостничества и невѣжества, въ интересахъ рутины и застоя.
Мы показали, какимъ образомъ подъ Вліяніемъ интересовъ крѣпостничества, крестьяне наши сперва, благодаря усиліямъ поэтовъ-прихлѣбателей, возведены были въ санъ изящныхъ и приличныхъ пейзановъ, а потомъ, благодаря недогадливости разсказчиковь-скомороховъ, превращены въ шутовъ, потѣшающихъ насъ своею безпримѣрною глупостью. Мы сказали также, что рядомъ съ этою идеализаціею народной жизни, идеализаціею, вызываемою крѣпостнымъ правомъ, шла идеализація другого рода, вызываемая оппозиціею крѣпостному праву. Въ народѣ видѣли какую-то великую силу, какіе-то великіе задатки, какой-то удивительный геній. Идеалисты этого сорта твердо вѣрили, что крестьянинъ, не смотря на неблагопріятныя условія своей жизни, не смотря на всѣ свои лишенія, не смотря даже на всѣ тѣ несправедливости, которыя ему приходилось испытывать, сохранилъ все-таки чистоту и непорочность сердца, и, если не въ умственномъ, то, по крайней мѣрѣ, Въ нравственномъ отношеніи, онъ стоитъ выше или, во всякомъ случаѣ не ниже, изнѣженной толпы цивилизованныхъ людей.
Подобный взглядъ, при существованіи крѣпостнаго права, послужилъ послѣднему немножко на пользу, такъ какъ изъ него ясно слѣдовало, что крѣпостное право не безусловно дурно, если подъ сѣнью его могутъ еще процвѣтать разнаго рода добродѣтели, душевная непорочность и даже нѣкоторая сантиментальность. По когда крѣпостники увидѣли себя въ необходимости, для спасенія своихъ драгоцѣнныхъ правъ, начать повсюду трезвонъ о глупости и несообразительности русскаго мужика, когда объ этой глупости стали толковать на всѣхъ базарахъ и закоулкахъ вашей литературы, когда весь читающій людъ восторженно аплодировалъ разсказчикамъ-скоморохамъ, въ это время говорить о добродѣтеляхъ мужика было бы очень полезно и умѣстно. Тутъ идеализація народа, вызванная оппозиціею крѣпостному праву, дала ему дѣйствительно сильный отпоръ. Она значительно ослабила эффектъ, производимый разсказчиками-скоморохами; она поселила въ умахъ непредупрежденныхъ людей сомнѣніе на счетъ правдоподобности страховъ и опасеній крѣпостниковъ, она вывела читателей изъ ихъ самодовольнаго настроенія и заставила ихъ немножко призадуматься. Въ литературѣ она породила особый типъ разсказчиковъ «изъ народнаго быта», разскащиковъ, которыхъ мы, въ отличіе отъ разсказчиковъ-скомороховъ, назовемъ психологами, такъ какъ ихъ занимаетъ, главнымъ образомъ, не внѣшнее проявленіе глупости, грубости и подлости мужика, а внутреннія, психологическія побужденія, руководящія его дѣйствіями. Въ то время какъ скоморохи потѣшали публику разсказами о свиньяхъ, о мертвыхъ тѣлахъ, о змѣяхъ о злополучномъ Ахремѣ, о смѣха достойномъ Анкидинѣ Тимофѣевѣ и т. о., разсказчики-психологи говорили своимъ читателямъ: пускай мужикъ глупъ и необразованъ, по загляните въ его внутренній міръ, посмотрите, какъ въ немъ много нѣжныхъ и симпатичныхъ чувствъ, вникните въ его сердечныя движенія, анализируйте его мысли, и вы перестанете надъ нимъ смѣяться, вы будете ему сочувствовать.
Современными представителями этихъ разсказчиковъ-психологовъ являются гг. Марко-Вовчекъ и Левитовъ. Въ ихъ народныхъ разсказахъ проглядываетъ гуманно сочувственное отношеніе къ народу; они по издѣваются и не потѣшаются надъ нимъ, они не забавляютъ своихъ читателей казусными анекдотами à la г. Успенскій или Слѣпцовъ; они стараются анализомъ внутренняго міра крестьянина расположить читателя въ его пользу. Все это очень хорошо и очень похвально. Но, являясь выразителями фальшивой тенденціи, фальшиваго взгляда на народъ, они далеки отъ того, чтобы рисовать дѣйствительность въ ея настоящемъ видѣ, они идеализируютъ, подкрашиваютъ ее и отуманиваютъ глаза читателей вредными иллюзіями. Изображаемые ими герои и героини очень мало походятъ на обыкновенныхъ мужиковъ и бабъ, и «по чувствіямъ» своимъ болѣе напоминаютъ идеальныхъ пейзановъ и пейзанокъ. Приторная сентиментальность и неправдоподобная мечтательность разныхъ "дворовыхъ барышень, " казаковъ и казачекъ, фигурирующихъ въ разсказахъ Марко-Вовчка, не требуетъ, какъ мы полагаемъ, ни малѣйшихъ доказательствъ; и едва ли кто нибудь станетъ въ этомъ случаѣ оспаривать наше мнѣніе. Популярность произведеній этой писательницы освобождаетъ насъ отъ обязанности цитировать ихъ.
Что же касается до г. Левитова, то мы позволимъ себѣ сказать здѣсь о немъ нѣсколько словъ. Еще недавно критикъ одного журнала поставилъ г. Левитова очень высоко въ ряду нашихъ народныхъ разсказчиковъ, едва ли не выше г. Рѣшетникова. Мы не можемъ съ этимъ согласиться. Самая внѣшняя форма повѣствованій г. Левитова производитъ отталкивающее впечатлѣніе своею неественною вычурностью, своею напыщенною фразистостью. Онъ ничего не скажетъ спроста — каждую свою мысль онъ старается выразить какъ можно цвѣтистѣе; въ способахъ выраженія онъ старается подражать отчасти слогу церковныхъ книгъ, древняго писанія, отчасти жаргону крестьянской рѣчи; на каждомъ шагу онъ дѣлаетъ ненужныя отступленія и уклоненія отъ главнаго предмета, съ цѣлью сентиментальныхъ изліяній. Тою же сентиментальностно и вычурною искуственностью отличается и большая часть героевъ, представляемыхъ въ его разсказахъ.
Для примѣра возьмемъ хоть одинъ изъ самыхъ законченныхъ и наиболѣе популярныхъ его разсказовъ — Выселки.
Въ одномъ селѣ, видители, жилъ нѣкій мужикъ, по имени Иванъ. Все село, неизвѣстно по какимъ причинамъ, не знало для себя лучшаго удовольствія, какъ издѣваться и потѣшаться надъ тѣмъ Иваномъ. Всякій обыкновенный Иванъ непремѣнно разсердился бы и ожесточился, по идеальный Иванъ г. Левитова все сноситъ терпѣливо и кротко, и "только когда уже черезчуръ невтерпежъ приходились ему потѣхи односельцевъ, повѣствуетъ авторъ, «останавливался онъ передъ толпою и толковалъ ей: Братья! Грѣхъ вамъ передъ Господомъ-Богомъ будетъ, что вы на крещенаго человѣка, какъ на бѣшенную собаку улюлюкаете.» Пробовала и жена его уговаривать, чтобы онъ не давался въ обиду міру, по добродѣтельный Иванъ кротко отвѣчалъ ей: «Любушка ты моя! Никогда я на словахъ рѣчистъ не былъ. Не сговорю я съ ними пожалуй на словахъ-то; а уже лучше стану я лаской съ ними обращаться. Тихостью я можетъ полажу какъ нибудь съ ними, тихостью»…
Такому ангельскому незлобію могъ бы позавидавать любой монахъ. И откуда это оно могло выработаться у грубаго мужика, задавленнаго нуждою, отупѣлаго и умственно и нравственно? Но не только кротостью безпримѣрною отличался Иванъ; у него было множество и другихъ не менѣе драгоцѣнныхъ добродѣтелей. Посмотрите-ка, напримѣръ, какой онъ гостепріимный хозяинъ. Заѣзжаетъ къ нему проѣзжій незнакомецъ, онъ угощаетъ его всѣмъ, чѣмъ можетъ, да еще и дѣтей учитъ: «всегда, милыя мои, гостей надо угощать получше, потому они въ дорогахъ своихъ очень устаютъ. Вы поменьше за ужиномъ курицу-то (а ее онъ нарочно для гостя приготовилъ) ѣшьте, а то гостю мало будетъ»… Видители, деликатность-то какая! И въ какой это школѣ онъ обучался? Дѣтей своихъ Иванъ воспитывалъ самымъ либеральнымъ образомъ, и даже за вихры никогда не дралъ. «Что это Иванъ, погляжу я на тебя, говорилъ ему его сосѣдъ Аристархъ Абрамычъ Анчелюстъ, какъ ты объ ребятишкахъ своихъ-то мало заботишься. Ни разу не доводилось мнѣ видѣть, чтобы ты за вихры, али бы такъ, какъ нибудь шлепкомъ что-ли, закону ихъ поучилъ». "Малы еще они у меня, ребятки-то, Аристархъ Абрамычъ, " возражалъ либеральный отецъ. "Не возьмутъ они въ разумъ, пожалуй, что ты, ихъ таскаючи за вихры, закону учить хочешь. — Съ «измалѣтства пусть привыкаютъ, настаивалъ Анчелюстъ, хуже будетъ, какъ войдутъ въ лѣта настоящія, да ты ихъ тогда таскать-то примешься.» «А нихъ тогда таскать не буду: потому на что Господь-то? — Онъ можетъ, Батюшко нашъ, и такъ вложитъ въ нихъ безъ побои»… (Выселки, Степныя Очерки, стр. 339).
Вотъ видите ли, какіе кроткіе, гуманные и добродѣтельные пейзане вырабатываются среди тяжелой, давящей обстановки крестьянской жизни. Неправда ли, какъ все это радостно и утѣшительно. И тѣмъ болѣе это радостно и утѣшительно, что кроткій Иванъ не является исключеніемъ въ Выселкахъ; окружающія его лица тоже, каждый въ своемъ родѣ, отличаются такими качествами и добродѣтелями, которыя конечно у идеальныхъ пейзановъ весьма обыкновенны, но у дѣйствительныхъ реальныхъ мужиковъ едва ли когда бываютъ въ ходу. У всѣхъ нихъ чувства топкія, претонкія и деликатность самая отмѣнная, а разказываютъ-то какъ просто — точно сами литераторы ради шутки въ мужиковъ нарядились!
Тѣмъ же идеальнымъ характеромъ отличаются и другіе герои и героини въ разсказахъ г. Левитова. Для примѣра укажемъ хоть на бабушку Маслиннчиху или на Акима, въ разсказѣ «Сосѣди».
Эта идеализація, какъ мы уже говорили, принесла свою долю пользы, по ради этой пользы не нужно упускать изъ виду и ея вредныхъ послѣдствій; она легко можетъ поселить въ умахъ читателей несбыточныя надежды и, вмѣсто того, чтобы возбудить въ нихъ желаніе энергически дѣйствовать, дѣйствовать не ожидая никакихъ внѣшнихъ, постороннихъ побужденій, заставитъ ихъ возложить слишкомъ большія упованія на народъ. Кромѣ того, существенный недостатокъ разсказчиковъ-психологовъ, какъ и разсказчиковъ-скомороховъ состоитъ въ томъ, что они на первый планъ выдвигаютъ личность, а не тѣ общія условія, среди которыхъ она живетъ и съ которыми она борется. Прочтя ихъ повѣствованія, читатель составитъ себѣ приблизительно вѣрное понятіе о глупости, грубости, или о кротости, нѣжности и другихъ психическихъ свойствахъ изображаемаго субъекта; по хозяйственная, экономическая сторона его жизни остается все-таки въ тѣни. Между тѣмъ, на нее-то именно и слѣдовало бы обратить все вниманіе, потому что въ ней и заключается вся суть лѣта; только понявъ и оцѣпивъ ее какъ слѣдуетъ, можно понять, оцѣпить и, слѣдовательно, вѣрно изобразить народную жизнь и народный характеръ.
Опредѣлимъ общественное значеніе тѣхъ попытокъ ознакомленія съ народомъ, которыя предпринимались до г. Рѣшетникова, мы теперь гораздо легче можемъ оцѣпить и понять достоинство и недостатки произведеній этого автора. Г. Рѣшетниковъ не потѣшается надъ глупостью и грубостью мужика, подобно разсказчикамъ-скоморохамъ, и не идеализируетъ ихъ — подобно разсказчикамъ-психологамъ. Его герои и героини также грубы, глупы и подъ часъ также подлы, какъ и у первыхъ, но вы не смѣетесь надъ ними и не отворачиваетесь отъ нихъ, вы видите, что они и не могли бы быть другими, что они не могли бы быть лучше, живя среди той обстановки, которая ихъ окружаетъ. Вглядитесь во всѣхъ этихъ Горюновыхъ, Курносовыхъ, Корчагиныхъ, Короваевыхъ, Глумовыхъ, и т. п. — они совсѣмъ не похожи на кроткихъ Ивановъ, загадочныхъ Петровъ и патріархально-добродушныхъ Анчелюстовъ; но, съ другой стороны они не похожи и на забавныхъ Анкидиновъ, на потѣшныхъ героевъ «Свиней» и «Мертваго тѣла»; нѣтъ, всѣ они самые простые и обыкновенные люди, — люди нецивилизованной, невѣжественной, запуганной толпы, воплощающіе въ себѣ всѣ ея пороки и добродѣтели; они не безусловно хороши и не безусловно дурны, не безусловно кротки и не безусловно жестоки, не безусловно честны и не безусловно подлы; на всѣхъ ихъ мысляхъ и поступкахъ отражается давящій гнетъ печальныхъ условій ихъ существованія Потому ихъ характеры и ихъ дѣятельность изобилуютъ всевозможными противорѣчіями, которыя могутъ показаться даже непонятными для цивилизованной толпы, болѣе или менѣе привыкшей къ послѣдовательности въ мысляхъ и поступкахъ. Посмотрите, напримѣръ хоть на Прасковью Игнатьевну Глумову и Петра Савича Курносова. Оба существа кроткія и тихія, оба любятъ другъ друга, а между тѣмъ, что за адъ въ ихъ домѣ; какъ они ругаются, какъ они ссорятся! Или возьмите хоть Степана Ульянова (въ романѣ: Гдѣ лучше?) или Панфила Горюнова. Степанъ страстно, повидимому, любилъ свою мать и съ ангельскою покорностью сносилъ всѣ ея попреки, придирки, ругань и побои; каждую заработанную копѣйку онъ ей отдавалъ. Когда онъ услыхалъ, что рабочіе дурно объ ней отзываются, «горько ему было, плакалъ онъ, что обижаютъ его мать, и при первомъ же случаѣ хотѣлъ пожаловаться ей». Станетъ мать кричать на него, онъ только вздрагиваетъ и не найдется, что отвѣчать ей (стр. 140). И что же? — этотъ кроткій и нѣжный сынъ кончаетъ тѣмъ, что покушается на жизнь своей матери и попадаетъ въ острогъ. Панфилъ Горюновъ, повидимому, находится въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ съ своею сестрою, Пелагеею Прохоровною и Пелагея Прохоровна «любила Панфила за то, что онъ не грубилъ ей и всегда старался угодить чѣмъ нибудь, и въ городѣ онъ навѣщалъ ее чаще Григорія и иногда приносилъ даже лакомства» (стр. 155). Когда сестра его безъ работы и пріюта попалась ему въ Петербургѣ, онъ пріютилъ се къ себѣ и подѣлился съ нею своими скудными средствами. Вообще онъ былъ мужикъ добрый, работящій, нелюбимый гулять, тихій и не задорный. Случайно онъ копать въ острогъ, обвиненный въ поддѣлкѣ фальшивыхъ ассигнацій! сестра навѣщала его, покуда ее пускали, и, быть можетъ, благодаря ея протекціи — она жила въ то время въ кухаркахъ у «судейскаго засѣдателя» — его выпустили на волю. И что же дѣлаетъ онъ, выйдя изъ острога: онъ обворовываетъ свою сестру, и Пелагея Прохоровна остается безъ денегъ и безъ мѣста. Мы могли бы привести еще нѣсколько примѣровъ, но анализъ характеровъ и положеній дѣйствующихъ лицъ въ произведеніяхъ Рѣшетникова мы оставляемъ до слѣдующей статьи. Здѣсь мы хотимъ только въ общихъ чертахъ указать на то значеніе, которое имѣетъ этотъ писатель въ ряду другихъ разсказчиковъ, избравшихъ народъ сюжетомъ для своихъ разсказовъ и повѣстей.
Чѣмъ человѣкъ менѣе развитъ, тѣмъ въ большей зависимости находится онъ отъ матеріальныхъ условій своего существованія. Всѣ его мысли, всѣ его побужденія сводятся къ вопросу о хлѣбѣ! и, разумѣется, чѣмъ болѣе затрудненій и запутанностей представляетъ этотъ вопросъ, тѣмъ полнѣе поглощается имъ все его вниманіе, вся его дѣятельность, всѣ его помышленія. Слѣдовательно, чѣмъ бѣднѣе человѣкъ, чѣмъ труднѣе достается ему кусокъ насущнаго хлѣба, тѣмъ существеннѣйшую роль играютъ въ его жизни хозяйственныя соображеніи, экономическіе разсчеты. Всѣ прочіе интересы, всѣ прочіе вопросы и соображенія отодвигаются на задній планъ, и вліянія ихъ весьма мало отражается на его поступкахъ и мысляхъ; они еще имѣютъ кое-какое значеніе до тѣхъ поръ, пока ихъ требованія совпадаютъ или, по крайней мѣрѣ, не противорѣчатъ требованіямъ экономическаго разсчета; но чуть только является противорѣчіе, ихъ голосъ заглушается голосомъ послѣднихъ и они умолкаютъ. Отсюда объясняется то кажущееся противорѣчіе въ дѣйствіяхъ и характерѣ людей невѣжественной и забитой толпы, которому такъ много дивятся люди цивилизованные, мало привыкшіе пещись о хлѣбѣ своемъ насущномъ, и знающіе настоящую бѣдность только по слухамъ. Отсюда, далѣе, объясняется то однообразіе характеровъ, та психическая убогость, та нравственная неразвитость, которую напрасно цивилизованные беллетристы думаютъ скрыть отъ своихъ цивилизованныхъ читателей, подтасовывая дѣйствительность вымыслами собственной фантазіи. Богатство и разнообразіе характеровъ обусловливается разнообразіемъ условій жизни; если милліоны людей окружены болѣе или менѣе одинаковою обстановкою; если они въ одинаковой мѣрѣ находятся подъ гнетамъ нужды и бѣдности, то ихъ нравственныя психическія физіономіи будутъ, какъ двѣ капли воды, походить одна на другую. Богатство же и разносторонность психическаго развитія человѣка зависятъ отъ богатства и разнообразія мотивовъ" вызывающихъ его къ дѣятельности. Если этихъ мотивовъ очень мало, и если они отличаются крайнимъ однообразіемъ, — то и развитіе его будетъ крайне бѣдно и односторонне. Потому люди невѣжественной толпы всего менѣе годятся въ герои романовъ и повѣстей, съ психологическимъ анализомъ, безъ котораго немыслимы ни одинъ романъ и ни одна повѣсть; бѣдность ихъ психической природы не представляетъ для этого анализа достаточно полнаго и интереснаго матеріала. Беллетристы, сочинявшіе романы и повѣсти изъ народнаго быта, всегда впадали въ идеализацію; лучшимъ доказательствомъ этому служатъ произведенія Марко-Вовчка. Сами того не замѣчая, они, вмѣсто настоящихъ, реальныхъ бабъ и мужиковъ, рисовали вамъ людей цивилизованной толпы, отличавшихся отъ образованныхъ читателей только тѣмъ, что они ходили въ мужицкомъ платьѣ и говорили мужицкимъ жаргономъ. Читателямъ они нравились, потому что они были копіею ихъ самихъ; читатели ихъ понимали и имъ сочувствовали, потому что сами они, поставленные въ ихъ положеніе, думали бы и дѣйствовали точно также, какъ эти герои. Потому сочувствуя и сострадая имъ, читатели жестоко ошибались, полагая, будто они сочувствуютъ и сострадаютъ народу; они сочувствовали и сострадали той цивилизованной толпѣ, къ которой они сами принадлежали и которая имѣла мало общаго съ дѣйствительнымъ, неподдѣланнымъ и не подкрашеннымъ народомъ.
Другимъ доказательствомъ, подтверждающимъ нашу мысль, служатъ произведенія г. Рѣшетникова. Г. Рѣшетниковъ полагаетъ, будто онъ пишетъ романы; въ сущности же то, что онъ называетъ этимъ именемъ, не имѣетъ и подобія романа. Это просто рядъ очерковъ, характеризующихъ съ поразительною рельефностью хозяйственный бытъ нашего мастероваго, заводскаго, трудящагося люда — бытъ нашего пролетаріата, самое существованіе котораго такъ упорно отрицается нѣкоторыми изъ нашихъ благодушныхъ патріотовъ. Правда, въ этихъ очеркахъ дѣйствуютъ все одни и тѣже лица; — эти лица связаны между собою чисто-внѣшнимъ образомъ, — они случайно между собой сходятся, случайно и расходятся; авторъ постоянно заставляетъ ихъ встрѣчаться на жизненномъ пути, но они могли бы и совсѣмъ не встрѣчаться, и отъ этого нисколько не пострадалъ бы интересъ разсказа. Между ними завязываются кое-какія особыя отношенія, по эти отношенія не играютъ въ его повѣствованіяхъ никакой существенной роли, а стоять всегда почти на заднемъ планѣ. На первомъ — вездѣ та безъисходная бѣдность, та горькая нужда, которая тяжелымъ бременемъ давитъ рабочаго и описаніе которой составляетъ главную задачу автора. Все остальное имѣетъ для него второстепенное значеніе, потому онъ и не обращаетъ никакого вниманія на то, на что обыкновенно обращаютъ вниманіе всѣ романисты. Обрисовка характеровъ, ихъ взаимныя отношенія и столкновенія, интрига романа, — всѣмъ этимъ онъ совершенно пренебрегаетъ. Характеры у него очерчены весьма слабо и постоянно сбиваются на одинъ общій типъ. Если вы прочтете подъ рядъ Горнорабочихъ, Глумовыхъ и Гдѣ лучше? — въ вашей головѣ непремѣнно перепутаются и перемѣшаются всѣ дѣйствующія лица, — до того они всѣ похожи одинъ на другаго. Корчагина вы смѣшаете съ Короваевымъ, Глумовыхъ съ Горюновыми, Пелагею Прохоровну съ Прасковьею Игнатьевною и т. п. Интриги совсѣмъ нѣтъ никакой, или, лучше сказать, ихъ очень много, но всѣ они безъ всякаго ущерба могли бы быть выброшены вонъ. Разнаго рода происшествія, которыми авторъ старается скрасить свои этнографическіе матеріалы, имѣютъ чисто-случайный характеръ, они не вытекаютъ съ логическою необходимостью одно изъ другого, а связаны между собою совершенно произвольно и, нужно сказать, очень не искусно. Читатель имѣетъ полное право спросить: зачѣмъ все это случается? Зачѣмъ Панфиловъ, Горюновъ попадаются въ острогъ и потомъ освобождаются, зачѣмъ Терентія Горюнова обкрадываютъ, — зачѣмъ тотъ спивается, этотъ умираетъ, третьяго сѣкутъ, четвертаго въ часть сажаютъ и т. д.? Всего этого могло бы и не быть, и разсказъ отъ этого нисколько бы не пострадалъ. Дѣйствующихъ лицъ также очень много, но которыя изъ нихъ главныя, которыя вводныя — этого почти и разобрать нельзя; всѣ они главныя или, лучше сказать, всѣ они вводныя, потому что задача этнографа вездѣ стоитъ у автора на первомъ планѣ. И талантъ-то его — талантъ этнографа, а отнюдь не романиста. Онъ тщательно собираетъ матеріалы и передаетъ ихъ съ L безукоризненною добросовѣстностью; онъ не искажаетъ дѣйствительности, дѣлая изъ нея произвольную выборку фактовъ и освѣщая ихъ собственнымъ свѣтомъ; онъ все записываетъ безъ утайки и преувеличенія, съ обстоятельностью, доходящею иногда до комизма. Описывая, напримѣръ, какъ пьянствуетъ то или другое дѣйствующее лице, онъ не удовольствуется тѣмъ, что просто скажетъ «выпилъ нѣсколько рюмокъ» — нѣтъ, онъ исчислитъ сколько именно, какого онѣ были формата и сколько онъ за нихъ заплатилъ. Доходы и расходы своихъ героевъ и героинь онъ высчитываетъ съ акуратностью добросовѣстнѣйшаго изъ добросовѣстныхъ бухгалтеровъ; читатель получаетъ подробный отчетъ о каждой полученной или пропитой ими полушкѣ. Такая точность и акуратность — весьма полезна для этнографіи, статистики, по для романиста она никуда не годится. Романисты должны обладать нѣкоторою способностью къ обобщенію, нѣкоторою долею творческой фантазіи, нѣкоторою силою воображенія. Но у г. Рѣшетникова нѣтъ даже и въ зародышѣ всѣхъ этихъ качествъ. Скудость его фантазіи такъ велика, что онъ не въ состояніи даже разнообразить тѣхъ «происшествій», которыми онѣ орнаментируетъ свой этнографическій матеріалъ. Фальшивыя деньги, розги и острогъ — дальше этого онъ ничего не можетъ выдумать. Въ романѣ Глумовы, Илью Глумова постигаетъ какъ разъ таже судьба, что и Панфила Горюнова въ романѣ Гдѣ лучше; обоимъ имъ вмѣсто настоящихъ денегъ даютъ фальшивую бумажку, — оба они при размѣнѣ ея попадаются и отводятся въ острогъ. Даже и бумажка-то тому и другому попадается одинаковаго двадцати-пяти рублеваго достоинства. Хоть бы для разнообразія достоинство бумажки перемѣнилъ авторъ, но онъ и этого не хотѣлъ сдѣлать. Свадьба Тимошки Глумова и эфектъ, произведенный ею, воспроизводится и въ романѣ Гдѣ лучше, — только тамъ вмѣсто Тимошки дѣйствуетъ Тешка, а вмѣсто вдовы Огородниковой тоже вдова, но только Тюнева. И такихъ повтореній мы могли бы насчитать многое множество. Способностью обобщеній авторъ отличается еще менѣе, чѣмъ богатствомъ фантазіи. Это чувствуется на каждомъ шагу, особенно при описаніи характеровъ дѣйствующихъ лицъ; онъ никогда не дастъ мѣткихъ и точныхъ характеристикъ (требующихъ большаго умѣнья дѣлать обобщенія), а довольствуется самыми неясными и эластическими опредѣленіями, въ родѣ слѣдующихъ: «Короваевъ былъ человѣкъ добрый, работалъ чисто, хорошо и честно, малѣйшая несправедливость волновала его…» «Горюновъ былъ добрѣйшее существо, никто не слыхалъ отъ него никогда не только браннаго слова, по и неудовольствія»… «Пелагея Прохоровна была дѣвушка смирная, работящая»… и т. п. Наконецъ, онъ рѣшительно не умѣетъ отличать важнаго отъ неважнаго, существеннаго отъ несущественнаго, не только при характеристикѣ лицъ, но даже при группировкѣ тѣхъ положеній, въ которыя случайно попадаютъ его герои и героини. Часто положенія эти, какъ мы это ниже увидимъ, имѣютъ глубокій драматическій интересъ; но авторъ не замѣчаетъ этого и не останавливаетъ на нихъ вниманія читателей. О многомъ, о чемъ бы слѣдовало, въ видахъ возбужденія любопытства читателя, распространяться побольше, онъ говоритъ мелькомъ, о томъ, о чемъ бы слѣдовало сказать вскользь, онъ распространяется черезъ-чуръ уже долго. Все это мы говоримъ не для того, чтобъ унизить достоинство произведеній г. Рѣшетникова; а для того только, чтобы показать, что онъ совсѣмъ не романистъ, по отсутствію въ немъ во первыхъ, тѣхъ субъективныхъ условій, которымъ каждый романистъ непремѣнно долженъ удовлетворять, — и во вторыхъ, по самому свойству того матеріала, который онъ взялся разработывать. Ему не слѣдовало выходить изъ рамокъ очерковъ и сценъ, и онъ совершенно напрасно утруждалъ себя, выжимая изъ своей худосочной фантазіи скудные вымыслы. Конечно неспособность къ обобщеніямъ, обличая въ немъ прискорбную неразвитость, вредитъ ему даже, какъ и этнографу, но все-таки, при этнографическомъ описаніи собранныхъ матеріаловъ, этотъ недостатокъ не такъ замѣтенъ и не влечетъ за собою такихъ печальныхъ послѣдствій, какъ при ихъ художественной группировкѣ. Мы не сомнѣваемся, что если бы тотъ богатый матеріалъ, который находится въ рукахъ г. Рѣшетникова, попалъ человѣку болѣе развитому, то онъ съумѣлъ бы имъ воспользоваться гораздо лучше, и мы вмѣсто трехъ длинныхъ романовъ, въ которыхъ съ удивительнымъ постоянствомъ повторяется одно и тоже, въ которыхъ проходятъ передъ нами одни и тѣже лица, происходятъ однѣ и тѣже событія, говорятся однѣ и тѣже рѣчи и т. д. — имѣли бы, можетъ быть, только одно произведеніе, но такое произведеніе, которое, не расплываясь въ ненужныхъ подробностяхъ, съ пластическою рельефностью нарш овало бы намъ картину жизни нашего рабочаго пролетаріата, со всѣми его радостями и горестями. Однако, faute de шіех мы должны довольствоваться и г. Рѣшетниковымъ.
Г. Рѣшетниковъ, не смотря на всѣ указанные здѣсь недостатки, стоитъ все-таки неизмѣримо выше разсказчиковъ-скомороховъ и разсказчиковъ-психологовъ; выше именно потому, что онъ не искажаетъ и не идеализируетъ дѣйствительности, что народъ, выводимый имъ на сцену, настоящій, неподдѣланный народъ, что онъ не обманываетъ образованную толпу на счетъ истинныхъ его свойствъ, онъ не говоритъ ей: народъ такъ глупъ, что для него пока ничего нельзя сдѣлать, или онъ такъ могучъ и силенъ, такъ нравственно бодръ и самобытенъ, что самъ собственными усиліями все сдѣлаетъ, до всего добьется; нѣтъ, онъ не отуманиваетъ пашихъ глазъ иллюзіями. Самъ того не подозрѣвая, онъ разбиваетъ ихъ въ пухъ и прахъ и заявляетъ о настоящихъ, реальныхъ требованіяхъ жизни. ни крѣпостники, ни ветхіе идеалисты, ни пустозвонные либералы, вѣчные проповѣдники пресловутаго laissez-faire не найдутъ въ его произведеніяхъ отголоска своимъ вреднымъ теоріямъ. За то люди здравомыслящіе найдутъ въ нихъ богатый матеріалъ, съ одной стороны, для выясненія положенія необразованной толпы, съ другой — для опредѣленія, тѣхъ отношеній, въ которыхъ должна находиться къ ней толпа образованная. Каково же это положеніе? И какія же это должны быть отношенія? За отвѣтомъ на эти вопросы мы и обращаемся къ анализу данныхъ, собранныхъ г. Рѣшетниковымъ; къ анализу такого убогаго міра «скорби и печали», который онъ изображаетъ намъ въ своихъ романахъ, во всей его неприглядной наготѣ, во всей его грубой реальности.