Работа совести (Меньшиков)/ДО

Работа совести
авторъ Михаил Осипович Меньшиков

Опубл.: 1899. Источникъ: az.lib.ru • (По поводу статьи «Неделание» гр. Л. Н. Толстого).

М. О. Меньшиковъ. КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева. Носкій пр., № 8.
1899.

Работа совѣсти.

(По поводу статьи «Недѣланіе» гр. Л. Н. Толстого).

La magnanimité méprise tout pour avoir tout.

La Rochefoucauld.

I.

Въ литературѣ рѣдко выпадаютъ солнечные дни, когда надъ читающимъ міромъ взойдетъ какое-либо великое произведеніе — романъ, поэма, драма, въ теплѣ и свѣтѣ которыхъ нѣжится цѣлое поколѣніе. Таковы были полные цвѣтущей жизни романы Тургенева, Гончарова, Льва Толстого, поэмы Пушкинской школы, вѣявшія поэзіей и радостью существованья. Обыкновенно-же въ литературѣ держится сѣренькій, истинно петербургскій климатъ: не переводятся сырые и пасмурные романы, унылыя, съ воемъ вѣтра и дождемъ чувствительныхъ слезъ стихотворенія, холодные, темные разсказцы… Тоску наводитъ такая поэзія; если и блеснетъ изъ-за тучи свинцовыхъ листовъ лучъ таланта, вдохновенія, если и покажется кусочекъ настоящаго, лазурнаго неба, то развѣ на полчаса, и затѣмъ снова тянется сѣренькая, назойливая непогода. Но бываютъ иногда и бури въ литературномъ мірѣ — благодатныя грозы для ранней и гибкой мысли и сокрушительныя для стараго лѣса суевѣрій. Шумятъ, колеблясь всѣми вѣтвями, молодые умы, чтобы затѣмъ, освѣженные энергическимъ движеніемъ, выпрямиться еще стройнѣе; шумятъ, покачиваясь и скрипя; старыя настроенія, чтобы если не рухнуть, то дать новыя трещины въ одряхлѣвшемъ тѣлѣ. Такою бурею проносились нѣкоторые романы Достоевскаго, сатиры Некрасова и Щедрина, комедіи Островскаго, статьи знаменитыхъ критиковъ и публицистовъ. Такимъ-же грозовымъ характеромъ отличаются и произведенія Л. Толстого послѣ «Анны Карениной». Всѣ они — и тѣ, которыя доходятъ до русскихъ читателей, и тѣ, которыя проносятся далеко къ горизонту, появляясь лишь въ иностранной печати — всѣ они насыщены не солнечнымъ свѣтомъ, а напряженный электричествомъ, громами и молніями мысли, какъ-то загадочно родящимися изъ тѣхъ нечистыхъ испареній, которыя поднимаются къ душѣ писателя съ поверхности жизни. Статьи Толстого производятъ рѣзкое впечатлѣніе, о нихъ много и долго пишутъ, много говорятъ и даже спорятъ безъ конца. Стоитъ вспомнить появленіе «Крейцеровой Сонаты» или «Плодовъ просвѣщенія». Менѣе рѣзкій, но все-же сильный шумъ вызвала и статья Толстого «Недѣланіе».

Несомнѣнно, хоть немногимъ читателямъ эта статья понравилась, но огромное, подавляющее большинство — противъ нея. Автора нетолько оспариваютъ, но и бранятъ — точно такъ-же какъ и послѣ «Крейцеровой Сонаты», «Исповѣди» и т. п. Бранятъ иные сдержанно, иные — неистово и неприлично. Вообще никакъ нельзя сказать, чтобы Толстой въ своей роли «пророка» встрѣтилъ теплыя объятія въ литературной семьѣ или среди читателей. Сторонники у него есть, но есть и противники, да еще и какіе! Нѣсколько лѣтъ тому назадъ когда этотъ писатель высказалъ мысль, что настоящее призваніе женщины — рожать дѣтей и кормить ихъ, одна либеральная и образованная дама сейчасъ-же заявила въ печати, что на эту мысль слѣдуетъ отвѣчать пощечиной Льву Толстому… И подобныхъ «дамъ обоего пола» находится не мало среди читателей, хотя не всѣ, конечно, сообщаютъ свѣту свои проекты. Въ современной литературѣ, кажется, кромѣ Страхова и Лѣскова, нѣтъ видныхъ защитниковъ Толстого; развѣ еще одинъ г. Буренинъ иногда замолвитъ словечко за великаго писателя въ своихъ очеркахъ. Одинъ еще недавно пылкій поклонникъ Толстого, г. О. — и тотъ выступилъ противъ него въ походъ; онъ называетъ мысли Толстого «удивительными наивностями», «каламбурами», «игрою словъ», «плодами недоразумѣнія, недостаточнаго знанія» и т. п., а самого престарѣлаго автора «Войны и мира» называетъ… «геніальнымъ ребенкомъ», и кажется, безъ надежды, чтобы этотъ «ребенокъ» (ему уже седьмой десятокъ идетъ) когда-либо созрѣлъ. Но г. О. все-же не отказываетъ ребенку, о которомъ рѣчь, хотя въ геніальности. Значительное большинство журналистовъ и публицистовъ встрѣтили «Недѣланіе» еще жесточе и именно вродѣ названной «дамы обоего пола». Не успѣла статья появиться въ свѣтъ, какъ въ нее просто съ сладострастіемъ какимъ-то вцѣпились газетные рецензенты — и ну кувыркаться съ нею по подваламъ печати. Слово, написанное великимъ старцемъ, уже глядящимъ въ вѣчность, выношеное въ его сердцѣ какъ плодъ долгаго жизненнаго опыта, оказалось, видите-ли, необыкновенно подходящимъ для остротъ и каламбуровъ, — дотого, что даже извѣстная умная голова русской критики, г. С. Не воздержался отъ искушенія лягнуть стараго льва русской литературы, благо это совершенно безнаказанно. Авторъ «Войны и Мира», какъ извѣстно, ни на какіе журнальные вызовы не отвѣчаетъ, идя невозмутимо своею дорогой, не какъ левъ, а скорѣе, какъ слонъ басни. Но это-то можетъ быть, «и духу придаетъ» разнымъ критикамъ; они осмѣиваютъ и язвятъ своего великаго собрата очень звонко. Напримѣръ, въ «Недѣланіи» онъ неосторожно сослался на ученіе Лаодзы, китайскаго философа, на его принципъ Тао (что значитъ добродѣтель, истина). Это словечко «Тао» оказалось просто находкой для уличной прессы. Tao! Ха-ха! Что такое Тао?! Да это вотъ что: это «таё, таё»… помните у толстовскаго Акима изъ «Власти тьмы»… Такъ скоро и просто рѣшенъ былъ смыслъ «Недѣланія». Но и нетолько уличные листки: одна большая и либеральная петербургская газета, поиздѣвавшись надъ авторомъ статьи, выпустила въ своемъ рекламномъ журнальчикѣ даже каррикатуру на «Недѣланіе», гдѣ человѣчество представлено одичавшимъ и отпустившимъ обезьяньи хвосты подъ непосредственнымъ вліяніемъ идей Толстого. Легіонъ провинціальныхъ фельетонистовъ — просто со смѣху померли, разбирая эту статью. Но можетъ быть, это только въ печати, почему-либо недолюбливающей Льва Толстого, обнаруживается такая вражда къ нему? Нѣтъ, совершенно такое-же, по серьезности и приличію, отношенію къ великому писателю замѣчается и въ обществѣ: общественное мнѣніе — резонансъ печати. Мнѣ приходилось слышать въ весьма интеллигентныхъ семействахъ, отъ лицъ съ учеными степенями, буквально площадную брань на Толстого — не говоря уже о пренебрежительныхъ кличкахъ вродѣ «профанъ», «недоучка», «невѣжда». Толстой, какъ извѣстно, упустилъ единственный случай сразу на всю жизнь, въ одинъ мигъ сдѣлаться ученымъ — дождаться въ университетѣ билета на образованность. Онъ вышелъ съ третьяго курса, и конечно, съ тѣхъ поръ, впродолженіе 40 лѣтъ, не прочолъ ни строчки, ничего не наблюдалъ и ни о чемъ не мыслилъ. Развязное мнѣніе Макса Нордау, будто Толстой — «вырождающійся» вмѣстѣ съ Зола, Вагнеромъ, Ибсеномъ и т. п., противники нашего писателя подхватили какъ манну небесную; вотъ оно, желанное слово: Толстой — психопатъ, сумасшедшій, котораго слѣдуетъ посадить въ сумасшедшій домъ. Смутно чувствуя, однако, что въ столь рѣшительномъ приговорѣ не все благополучно, ругатели не настаиваютъ непремѣнно на горячечной рубахѣ, а пробуютъ убѣдить всѣхъ только въ глупости Толстого. «О, да, конечно, говорятъ они: — Толстой великій художникъ, но зато плохой мыслитель». Эта фраза повторяется неизмѣнно всѣми противниками великаго писателя, которые, «конечно, не великіе художники, но»… Досказывать выводъ, щадя ихъ скромность, я не буду.

II.

Таково господствующее отношеніе въ обществѣ къ Льву Толстому и именно къ тѣмъ его трудамъ, которые цензура допустила безпрепятственно, не находя въ нихъ ничего безнравственнаго или противозаконнаго. Само читающее общество оказывается несравненно придирчивѣе цензуры; оно обнаруживаетъ удивительную нетерпимость къ оригинальной мысли; оно не прочь было-бы «зажать ротъ» даже такимъ людямъ, какъ Толстой: именно этотъ смыслъ имѣютъ вопли, что онъ «сумасшедшій», что онъ «Веліалъ, князь тьмы», и т. п. Редакціи завалены рукописями въ обличеніе Толстого; на одной изъ подобныхъ рукописей мнѣ встрѣтился такой эпиграфъ: «Надо всѣми мѣрами стараться спасти общество отъ взбѣсившагося человѣка, хотя-бы это былъ самъ Гомеръ». Слышите: доказывается необходимость спасти общество отъ взбѣсившагося яснополянскаго Гомера. Однако, въ чемъ-же проявляется «бѣшенство» этого писателя? Быть можетъ, онъ проповѣдуетъ возстаніе, убійства, динамитные взрывы и т. п.? Нѣтъ, онъ ихъ сурово осуждаетъ: онъ учитъ не бороться дурными средствами даже со зломъ. Или онъ учитъ воровству, разврату и т. п.? Нѣтъ, онъ учитъ оказывать всѣмъ дѣятельную помощь и придерживаться, по возможности, безусловнаго цѣломудрія. Но можетъ быть, все это теорія, за которою, какъ за ширмою, скрывается самая ужасная практика? «Практика» Толстого извѣстна: живетъ онъ десятки лѣтъ въ деревнѣ, долгое время училъ деревенскихъ ребятъ и писалъ превосходные романы, а недавно устраивалъ столовыя для голодныхъ. Въ тяжелые, черные дни, когда обнаружился небывалый голодъ, когда общество растерялось и не знало съ чего начать, — не кто иной какъ именно «взбѣсившійся Гомеръ» указалъ, что нужно дѣлать, и первый, несмотря на старческую немощь, отправился кормить народъ. Именно по ею мысли сразу раскинулась на тысячу верстъ сѣть столовыхъ, частныхъ, правительственныхъ, удѣльныхъ и земскихъ, которыми удалось спасти милліоны жизней. За одну эту мысль, за это изобрѣтеніе, оказавшееся столь пригоднымъ въ минуту большой опасности, Толстой заслужилъ благодарную память; не менѣе удивителенъ и личный примѣръ самоотверженнаго, полнаго нравственныхъ мукъ и опасности труда (опасности въ смыслѣ заразы: вмѣстѣ съ голодомъ ходили тифъ и цынга). У насъ какъ-то мало замѣтили эту страничку жизни Толстого, но въ набожной Англіи, напримѣръ, она оцѣнена высоко. И вотъ, когда такой человѣкъ захочетъ сказать что-нибудь обществу, оно не терпитъ этого. На Западѣ — если включить Америку и колоніи — живутъ четыреста милліоновъ жителей, изъ которыхъ каждый можетъ публично разсуждать о чемъ, угодно, и опасности особой отъ этого незамѣтно. Тамъ считается, что человѣкъ, какъ-бы невѣжественъ и глупъ онъ ни былъ, не можетъ быть лишенъ права обратиться къ обществу, къ своимъ братьямъ-людямъ, со своею мыслью, и общество терпѣливо выслушиваетъ ее: вздорною мыслью пренебрегаетъ, хорошею пользуется. У насъ-же общество возмущаетъ свобода мысли даже великихъ его писателей, даже тѣхъ, кто и по преклонному возрасту своему, и по положенію, и по жизненному опыту, и по геніальному таланту имѣетъ нѣкоторое особое, заслуженное право на вниманіе къ себѣ. Въ самомъ дѣлѣ, господа, — еслибы Левъ Толстой былъ даже только великій художникъ, — а этого никто не отрицаетъ, — то вѣдь и это что-нибудь да значитъ. Великіе люди такъ рѣдки! Кто-то вычислилъ, что они рождаются въ количествѣ всего одной десятитысячной доли процента, и это на Западѣ, среди самыхъ даровитыхъ и образованныхъ расъ на свѣтѣ. У насъ, если вспомнить 120-милліонное населеніе (этой цифрой мы почему-то ужасно гордимся), — великихъ людей ещё меньше. У насъ ихъ поразительно мало. Даже нетолько великихъ, а и просто выдающихся такъ немного, что стонъ стоитъ о безлюдьи, о невозможности для сколько-нибудь серьезной работы найти живого, даровитаго человѣка. Изъ вѣка въ вѣкъ у насъ нѣтъ «ни мысли плодовитой, ни геніемъ начатаго труда». Не говоря о безконечныхъ матеріальныхъ потеряхъ — вѣдь все матеріальное рождается сначала въ мысли — общество лишено безцѣннаго идеальнаго блага, бодрящаго и облагораживающаго вліянія великихъ душъ. Россія обездолена въ отношеніи замѣчательныхъ людей, но если они и появляются, то часто умираютъ въ молодости, «оклеветанные молвой» — какъ Пушкинъ и Лермонтовъ — или задушенные бѣдностью, болѣзнью, непосильнымъ чернымъ трудомъ. Нѣжный стебелекъ иной, высокой породы, попавъ въ суровыя наши условія, вянетъ и гибнетъ. Развѣ не жаль, въ самомъ дѣлѣ, великихъ названныхъ поэтовъ, и развѣ мы не дали-бы много, чтобы возвратить ихъ? Однако, еслибы они явились снова, мы, пожалуй, снова сочли-бы ихъ «бѣшеными», «опасными» и подвели-бы какую-нибудь интригу, чтобы погубить ихъ. Если нѣкоторымъ великимъ писателямъ 40-хъ годовъ удалось избѣжать этой участи, то нужно вспомнить, что средина этого вѣка была благопріятнѣе для замѣчательныхъ людей, нежели теперь. Цензура была, можетъ быть, и строже, но въ самомъ обществѣ подъ конецъ крѣпостной эпохи господствовало замѣтное уваженіе къ величію, замѣтная потребность мысли и потому терпимость къ ней. Какъ-бы ни была нова и непріятна мысль, она встрѣчала болѣе сознательное и просвѣщенное къ себѣ отношеніе. Впрочемъ, и тогда великіе писатели или жили заграницей, какъ Тургеневъ, или вынуждены бывали уединяться отъ свѣта, какъ Гончаровъ, или изнывать въ непосильномъ трудѣ, какъ Достоевскій. Подъ конецъ XIX вѣка психическія условія общества измѣнились къ худшему. Единственный оставшійся изъ семьи великихъ, и какъ многіе утверждаютъ — даже величайшій писатель земли русской, слава котораго соединена съ именемъ Россіи во всемъ свѣтѣ, онъ не въ чести у насъ. Онъ посланъ къ намъ свыше и ненадолго, и уже отходитъ, близится къ закату. Мы, живущіе какъ бы не замѣчая этого «въ вѣкъ Толстого» (какъ будетъ говорить потомство), могли-бы ощущать присутствіе этого рѣдкаго духа, способнаго вдохнуть и въ насъ часть своей жизни. Пусть намъ не нравятся многія его мысли, — отвѣргнемъ ихъ, — но будемъ-же цѣнить хоть то, что безспорно цѣнно. Зная, что великій человѣкъ не вѣченъ, что онъ необычаенъ, что онъ единственный въ своемъ родѣ и никогда не повторится, общество, мнѣ кажется, должно было-бы окружить его благоговѣйнымъ вниманіемъ, стараясь вникнуть въ великую душу и вселить ее въ себя. Будь это Толстой, Тургеневъ, Достоевскій и т. п. — великій человѣкъ Всегда есть святыня народная, и современное ему общество отвѣтственно за него предъ исторіей: скорбь, ему нанесенная, ляжетъ чернымъ пятномъ на нашу память. Но, воскликнетъ иная пылкая дама, — если великій человѣкъ начнетъ говорить глупости и мерзости? Неужели и намъ соглашаться? Вздоръ! Долой авторитеты!.. и прочее. На это я отвѣчу, что соглашаться и ненужно. Не подчиняйтесь ничьему слову, если вашъ разумъ и совѣсть запрещаютъ это, — но ради всего великаго и святого — убѣдитесь достовѣрно, точно-ли разумъ и точно-ли совѣсть возстаютъ въ этомъ случаѣ. Вѣдь, можетъ быть, возстаетъ не разумъ, а неразуміе, — не совѣсть, а безсовѣстность. Можетъ быть, навстрѣчу свѣту изъ души вашей поднимаются не свѣтлые, а мрачные демоны. Торопливое сопротивленіе какой-либо ненравящейся мысли чаще всего — только желаніе заглушить свою совѣсть и заставить скрыться явившійся призракъ правды. Глубинами сердца смутно чувствуя, что это именно правда и что она обличаетъ насъ, мы рѣшительно объявляемъ ее ложью. Великій человѣкъ — и это самая печальная вещь на свѣтѣ — не свободенъ отъ ошибокъ, но у него онѣ исключеніе, тогда какъ у маленькихъ людей онѣ — правило. Соловей, заболѣвшій или сдавленный за горло, можетъ издать воробьиные звуки, но вообще они ему не свойственны. Поэтому, не подчиняясь авторитету, мы должны быть крайне осторожны: не сами-ли мы ошибаемся или даже сознательно лжемъ? «Долой авторитеты!» Эта фраза когда-то, въ шестидесятые годы, имѣла нѣкоторый смыслъ — слишкомъ ужь много къ тому времени развелось авторитетовъ и надо было провѣрить ихъ, — но, несомнѣнно, это гоненіе на авторитеты имѣло и дурную сторону. Подхваченное людьми невѣжественными и ничтожными, неспособными отличить великое отъ низкаго (для этого требуется собственное благородство), это гоненіе повело къ пошлой модѣ на отрицаніе всего высокаго; распространилось наглое фамильярничанье съ великими именами, грубѣйшая манера третировать ихъ, какъ имена своихъ однокорытниковъ. Совершенно подстать названной выше «дамѣ съ пощечиной» въ печати выступали мужчины, кричавшіе, напримѣръ, что они, дескать, и «плюнуть-то не хотятъ» на такое убожество, какъ тургеневскій романъ. Величіе ума и чувства не только не встрѣчало подобающаго уваженія, но принципіально отрицалось, какъ все аристократическое; вниманіе привлекало только мелкое и плоское. Вотъ эта-то дурная манера и теперь еще сказывается въ обществѣ, какъ грѣхъ родителей, до седьмого колѣна. Завѣдомо великому человѣку — едва онъ ротъ раскроетъ — уже готовы тысячи возраженій, крикливыхъ, рѣзкихъ, оскорбительныхъ. «Ayant une excellente ocasion de se taire», по французской пословицѣ, подобные господа поднимаютъ невообразимый гвалтъ, стараясь физическимъ шумомъ преодолѣть противника, что иногда и удается. «Помолчать» — это слово многимъ не понравится: скажутъ, что не слѣдуетъ молчать ни передъ какимъ авторитетомъ, что это рабство мысли. Иногда это дѣйствительно рабство: какъ-разъ въ тѣхъ случаяхъ, когда мы обыкновенно молчимъ. Но въ спорѣ съ великимъ человѣкомъ, и особенно тогда, когда онъ, по вашему мнѣнію, явно ошибается, молчаніе благородно. Это молчаніе старшихъ сыновей библейскаго патріарха, молчаніе полное любви къ отцу и скорби за его случайную ошибку. Ошибки генія рѣдки. Не соглашайтесь съ пророкомъ, но оставьте въ покоѣ каменья…

III.

Что касается художественнаго дара Льва Толстого, то всѣ — и съ подозрительною поспѣшностью — соглашаются, что это яркій, несравненный талантъ. Если такъ, то онъ слѣдовательно обладаетъ въ высшей степени способностью художественнаго прозрѣнія, т. е. хоть съ внѣшней стороны, но видитъ подлинную правду вещей, настоящую ихъ суть. По крайней мѣрѣ половина истины ему доступна, чего нельзя сказать объ обыкновенныхъ смертныхъ, которымъ часто недоступна и четверть, и сотая доля истины. Но кромѣ художественнаго, необычайно тонкаго зрѣнія, авторъ «Анны Карениной» обладаетъ и очень сильнымъ умомъ. Пусть умъ этотъ ничто въ сравненіи съ великолѣпными умами господъ X, Y, Z, и проч., утверждающихъ, что Толстой плохо мыслитъ. Я не смѣю противъ этого спорить, но лично нахожу у Толстого и величіе, и обиліе мысли въ степени, для меня удивительной. Прежде всего онъ говоритъ свое, т.-е. говоритъ искренно, — основная черта генія. Свое нельзя говорить иначе; неискренно говорить можно только чужое, что и обличаетъ бездарность въ вѣчномъ ея воровствѣ. О чемъ-бы. Толстой ни завелъ рѣчь, онъ всегда остается первоисточникомъ: первымъ наблюдателемъ высказаннаго, даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда мысль его «не нова». Какъ и всякій выдающійся умъ, Толстой неизбѣжно повторяетъ уже открытыя когда-то великія слова, но повторяетъ не подражая, а творя ихъ заново, отчего они въ его устахъ такъ свѣжи и молоды. Пусть тѣ-же мысли говорилъ когда-то Руссо, ранѣе его Мабли и т. д., до Моисея, Лаодзы и Будды включительно, но какъ и эти мудрецы, нашъ писатель самъ увидѣлъ тѣ-же мысли въ царствѣ невидимаго и самъ далъ имъ жизнь. Тѣ-же мысли пусть перескажетъ обыкновенный, мелкій умъ, и отъ нихъ повѣетъ мертвечиной, затхлостью заношенной и облинявшей вещи. Придутъ вновь они въ голову большому уму — и расцвѣтутъ и оживутъ снова. Въ этомъ, быть можетъ, коренное призваніе великихъ душъ: не создавать новыя мысли, а воскрешать забытыя, задушенныя толпой. Нравственно-философскія сочиненія Толстого (XI—XIV т.) полны этими старыми оживленными идеями, и онѣ у него относятся къ самымъ важнымъ и тонкимъ вопросамъ человѣческаго существованія: вторая черта генія.

Но кромѣ художественнаго дара и замѣчательнаго ума, въ Львѣ Толстомъ есть нѣчто, по моему, еще болѣе великое: это совѣсть его. Она въ немъ поразительна; трудно встрѣтить писателя болѣе правдиваго и нелицемѣрнаго. Какъ ни крупенъ художественный талантъ его, но онъ совершенно исчезаетъ передъ его необычайною нравственною чуткостью. Аполлонъ Григорьевъ говоритъ гдѣ-то, что красота есть высшая гуманность. Быть можетъ, художественное провидѣніе обостряетъ у Толстого нравственное чувство, подсказываетъ ему правду вещей, — но это чувство достигаетъ въ немъ геніальной силы. Обыкновенно объ этомъ элементѣ писательскаго темперамента — совѣсти — не говорятъ, но мнѣ кажется, онъ не менѣе важенъ, нежели и само творчество, и даже входитъ въ послѣднее самою глубокою своею сущностью. «Геній и злодѣйство двѣ вещи несовмѣстныя». Чуткая совѣсть рѣшительно необходима для того, что бы художникъ могъ держаться на высотѣ идеала, внѣ всего низкаго и грубаго. Талантъ есть благородное отношеніе къ вещамъ, отношеніе правдивое, т. е. совѣстливое. Въ области мысли совѣсть столь-же необходима, ибо что такое мысль, какъ не сознаніе истины вещей. Въ мірѣ-же человѣческихъ отношеній даже обыкновенный умъ, вооруженный совѣстью, достигаетъ геніальности. Совѣсть въ яркомъ проявленіи встрѣчается крайне рѣдко, гораздо рѣже художественнаго таланта и сильнаго ума, а между тѣмъ она есть то «единое на потребу», къ чему «все приложится». Писатель, одаренный совѣстью и даромъ выраженія, говоритъ нѣчто неземное, отъ какихъ-то тайнъ, лежащихъ въ основѣ природы и въ основѣ жизни. Во всякомъ случаѣ стоитъ его послушать, и если что встрѣтится неясное, странное, даже возмутительное — стоитъ подумать надъ этимъ, крѣпко подумать: онъ-ли ошибается, стоящій на вершинѣ, видящій необъятную даль, или ошибаемся мы, суетящіеся у подножья горы съ своими идолами, мелкими радостями и печалями.

IV.

Чѣмъ-же провинился Левъ Толстой въ своемъ «Недѣланіи?» Да только тѣмъ, что какъ свидѣтель достовѣрный, сказалъ «правду, одну только правду», какъ онъ ее подмѣтилъ въ великихъ вопросахъ о наукѣ и трудѣ. Имѣетъ-ли онъ право высказать свое мнѣніе о наукѣ? Вѣдь онъ даже не приватъ-доцентъ, и не могъ-бы, хоть и Левъ Толстой, быть даже учителемъ русскаго языка въ гимназіи. — Да, онъ не «ученый». Но это еще не значитъ, чтобы онъ совсѣмъ не былъ знакомъ съ наукой. Напротивъ, все, что извѣстно изъ біографіи этого человѣка и все имъ написанное говоритъ о томъ, что онъ до сихъ поръ не пересталъ учиться — въ самомъ серьезномъ значеніи этого слова. Въ то время, какъ огромное большинство патентованныхъ ученыхъ, позубривъ четыре года плохенькіе конспекты и записки, сфабриковавъ наскоро плохенькую компилятивную диссертацію и заполучивъ «степень» на этомъ и успокаиваются, лишь изрѣдка перелистывая ученые журналы, — Толстой, можно сказать, никогда не начиналъ своего образованія и не можетъ окончить его по самой своей природѣ. Какъ натура геніальная, крайне впечатлительная, жадная до ощущеній, ненасытная, съ пытливостью неизмѣримой, онъ уже родился съ огромной способностью вбирать въ себя всѣ свѣдѣнія и изъ самаго драгоцѣннаго источника — изъ самой природы. Въ то время, какъ мозги обыкновенныхъ людей похожи на гуттаперчу, которая выталкиваетъ изъ себя проникающія въ нее тѣла и ихъ приходится вбивать въ нее силой, — мозгъ геніальнаго человѣка похожъ на губку въ отношеніи знаній: онъ впиваетъ ихъ, какъ губка воду, помимо своей воли, захватывая въ сто разъ больше собственнаго вѣса. Къ страстной пытливости Толстого прибавьте то, что онъ съ дѣтства былъ вооруженъ знаніемъ трехъ европейскихъ языковъ (такъ-что подъ старость ему ничего не стоило изучить даже греческій), примите въ разсчетъ то, что великія литературы Запада ему были такъ-же доступны, какъ и русская, вспомните его матеріальную обезпеченность, дававшую безграничный досугъ — и неужели-же онъ за семь десятилѣтій своей жизни не могъ составить себѣ понятія о томъ, что такое наука? Надо замѣтить еще, что кромѣ своихъ университетскихъ наблюденій и упорныхъ занятій разными отдѣлами знаній, онъ всю жизнь вращался въ обществѣ, гдѣ было довольно и ученыхъ, и учащихся, и передъ нимъ, кончая его дѣтьми, прошло много поколѣній «людей науки» — отъ профессоровъ до гимназистовъ. Ему самому — для написанія «Войны и Мира», «Декабристовъ» и его трактатовъ по нравственной философіи и эстетикѣ — приходилось выполнить груду кропотливѣйшей ученой работы, какъ рѣдкому изъ профессоровъ. И неужели его свидѣтельское показаніе о наукѣ ничего не стоитъ?

То-же и въ вопросѣ о трудѣ. Левъ Толстой потрудился въ своей жизни довольно и испробовалъ, кажется, всѣ роды труда: и пахалъ землю, и воевалъ, и шилъ сапоги, и кормилъ голодныхъ, и писалъ романы, и проповѣдовалъ, и училъ дѣтей; онъ знаетъ, что такое трудъ, — чего нельзя сказать о множествѣ спорящихъ съ нимъ защитниковъ труда. Никто больше Толстого не сдѣлалъ для того, чтобы облагородить ходячіе взгляды на народный трудъ, снять съ него клеймо рабства во мнѣніи просвѣщеннаго общества. Великій писатель, человѣкъ прославленный, знатный и богатый — на удивленіе всему свѣту взялся за соху, за шило, за топоръ и косу. При полнѣйшей возможности отказаться отъ всякаго труда или выбрать наиболѣе пустой и выгодный, Левъ Толстой на всю жизнь запрегъ себя въ трудъ «чорный» и тяжолый, и всѣхъ зоветъ къ нему, какъ къ выполненію потребности личной и общественной. Человѣкъ ограниченный на этомъ-бы и покончилъ, но Толстой не забываетъ, что есть нѣчто выше труда — какъ-бы послѣдній ни былъ возвышенъ, и это высшее не должно быть заслонено высокимъ. Трудъ — необходимость, но часто превращается въ излишество и ненужность. Такъ не дѣлайте-же себѣ идола изъ труда и не поклоняйтесь ему слѣпо.

Въ центрѣ нравственнаго ученія Толстого, какъ я его понимаю, лежитъ трагическое сознаніе: жизнь у каждаго человѣка только одна, да и ее онъ проживаетъ среди страданій и невыразимыхъ низостей. Это горькое сознаніе посѣщаетъ каждаго, но мимолетно; люди съ слабымъ разсудкомъ, а особенно съ слабою совѣстью, почти не останавливаются на этой мысли и легко утѣшаются. Людей-же съ чуткою душою мысль о загубленной жизни тревожитъ вѣчно. Пришедши въ міръ съ мечтами о блаженствѣ, со «звуками небесъ», съ стремленіемъ къ истинѣ, любви, красотѣ жизни, высокій духъ видитъ себя въ какой-то мрачной пропасти, гдѣ царитъ кромѣшная борьба, немолчный стонъ побѣжденныхъ и тоска побѣдителей. Онъ ужасается и видитъ, что и самъ вовлеченъ въ эту жестокую свалку, что нетолько его давятъ — это было-бы выносимо, — онъ видитъ, что и онъ кого-то давитъ среди необозримаго поля жертвъ задушеной, затоптанной жизни. Но что ужаснѣе — онъ сознаетъ, что идутъ дни и годы, изъ юноши онъ превращается въ мужа, наконецъ, онъ старѣетъ — золото жизни быстро сыплется изъ скуднаго запаса, — а великая битва идетъ, битва алчности, лжи и похоти, и онъ до изнеможенья опутанъ этими темными силами…

Чувство исчезающей во мракѣ жизни заставляетъ людей вродѣ Толстого мучиться невыразимо и искать выхода. Они напрягаютъ свой разумъ и свое сердце, чтобы остановить эту гибель. Существуетъ-же, думаютъ они, высшій законъ для всякой дѣятельности человѣческой, — или онъ долженъ существовать, — законъ для объединенія людей и очеловѣченія ихъ, для обожествленія ихъ природы, для утвержденія святого счастья на землѣ. Скорбитъ душа такихъ людей смертельно, и въ сверхъестественномъ порывѣ, полномъ мольбы къ Вѣчному, они начинаютъ провидѣть этотъ законъ. Онъ — таинственный и природа его доселѣ неразгадана, но онъ — истинный, неподвижный законъ: любовь. Ни мудрѣе, ни проще до сихъ поръ ни одинъ изъ высочайшихъ умовъ не придумалъ, и всѣ они, вотъ уже три тысячелѣтія, заканчиваютъ свои душевныя муки завѣтомъ: любите другъ-друга. Въ этомъ — все: и тяготѣніе къ верховному началу сущаго, и отысканіе святынь, безъ которыхъ жизнь земная такъ печальна. Къ этому закону, утвержденному на Крестѣ, пришолъ и нашъ великій писатель и проповѣдуетъ его со всею силою глубокой вѣры. Но если это верховный, основной законъ человѣческихъ отношеній, то онъ долженъ руководить всѣми безъ исключенія поступками человѣка, какъ-бы малы и ничтожны они ни были, такъ-какъ нѣтъ поступковъ, которые не имѣли-бы отношенія или къ самому человѣку, или къ его ближнимъ. Вотъ и нужно провѣрить съ точки зрѣнія этого верховнаго закона всѣ роды и виды человѣческой дѣятельности, весь процессъ ея на землѣ. При такой провѣркѣ уничтожилось-бы великое множество сферъ труда, которыя кажутся честными, будучи безсовѣстными, множество вѣрованій, считаемыхъ высокими, когда на самомъ дѣлѣ они ложны. Законъ этотъ, заставляющій всякаго ежеминутно спрашивать своего тайнаго судью — совѣсть: что я дѣлаю? хорошо-ли это? — законъ этотъ обрекъ-бы небытію цѣлыя области изъ числа благороднѣйшихъ теперешнихъ дѣятельностей — науки, искусства, литературы…

V.

«Не нарушить законъ пришолъ, а исполнить». Не «химеры», какъ увѣряетъ наивно Зола, а именно отвращеніе къ химерамъ проповѣдуетъ Толстой, находя одинаково химеричными суевѣрія древняго и современнаго знанія. Не невѣжество, не лѣнь, не праздность проповѣдуетъ нашъ писатель, какъ жалко извращаютъ его мысль недобросовѣстные люди, — онъ проповѣдуетъ лишь упорядоченіе труда, направленіе человѣческой энергіи въ жизнеполезныя формы. Разсѣянныя силы современной жизни уничтожаютъ самихъ себя. Вспомните условія высоко-организованныхъ западныхъ обществъ, гдѣ формы труда столь разработаны. Тамъ идетъ кипучая борьба между отдѣльными сословіями. Постоянно случается, что дѣти одной и той-же семьи отдаются враждебнымъ одна другой профессіямъ. Одинъ сынъ, напримѣръ, членъ правящей партіи, другой составляетъ ему оппозицію. Одинъ устраиваетъ винокуренные заводы, другой — общества трезвости. Одинъ ѣдетъ миссіонеромъ въ дикія страны, другой ѣдетъ туда-же сбывать искусственныхъ идоловъ, сфабрикованныхъ при помощи чудесъ цивилизаціи: пара, электричества, химическихъ вѣсовъ. Всѣ говорятъ и не наговорятся о благодѣяніяхъ мира, и по крайней мѣрѣ треть всѣхъ силъ народныхъ тратится на приготовленіе къ войнѣ и* на самую войну. Блестящіе ряды талантливыхъ людей отдаютъ себя профессіи суда и защиты, но еще болѣе длинный рядъ и не менѣе сильныхъ людей посвящаютъ себя подготовкѣ преступленій: устройству кабаковъ, притоновъ, соблазнительныхъ зрѣлищъ, выставокъ безумной роскоши, наконецъ, прямому обездоленью невѣжественной массы, хищной эксплоатаціи ея, доводящей до нищеты и нравственнаго паденія. Въ литературѣ одна часть дѣятелей проповѣдуетъ чувственное счастье, искусство «пользоваться молодостью», «срывать цвѣты удовольствія», другіе подслуживаются инстинктамъ наживы и тщеславія, третьи разжигаютъ политическія страсти, четвертые уединяются въ недоступномъ эгоизмѣ. Всемірный раздоръ раздергиваетъ слагающіяся ткани — культурныя, международныя, междусословныя, причемъ, какъ въ механикѣ, результатъ хаоса всѣхъ силъ, въ отдѣльности иногда могучихъ, — равенъ нулю: въ важнѣйшемъ изъ всѣхъ вопросовъ на землѣ, духовномъ счастьѣ — общество не движется впередъ.

Нашъ вѣкъ какъ-бы помѣшанъ на развитіи силъ, на скорѣйшемъ исчерпаніи природы, причемъ держится убѣжденіе, что чѣмъ шире раскроется міръ возможнаго, тѣмъ человѣкъ будетъ счастливѣе. Но это глубоко-печальная ошибка. Въ безграничномъ мірѣ искусственныхъ условій ограниченное существо должно растеряться и исчезнуть. Объамериканившіеся европейцы съ восторгомъ отзываются о неслыханномъ развитіи труда въ Новомъ Свѣтѣ, о дробленіи его въ техникѣ, объ обычаѣ американцевъ чуть не ежедневно мѣнять свои профессіи. Но и самое явленіе, и восторгъ отъ него внушаютъ тревожныя мысли. Трудъ вещь прекрасная, это не только источникъ удовлетворенія тѣлесныхъ потребностей, но самъ по себѣ есть условіе здоровья; упражняя мускулы, мозгъ, нервы, трудъ укрѣпляетъ всѣ ткани тѣла; онъ есть организующее начало и самаго духа. Но именно потому-то и слѣдуетъ относиться къ этой крайне важной сторонѣ жизни съ величайшею осторожностью. Воздухъ необходимъ для дыханія, но не всякій воздухъ, а лишь чистый, съ вполнѣ опредѣленнымъ содержаніемъ составляющихъ его газовъ, въ точныхъ предѣлахъ температуры, влажности, плотности и т. п. Точно также и трудъ: онъ необходимъ, но не всякій трудъ и не во всякой мѣрѣ. Внѣ особенныхъ, строговзвѣшенныхъ условій его полезности, онъ уже приноситъ вредъ.

Чрезмѣрное разнообразіе труда дѣлаетъ его болѣю тягостнымъ, чѣмъ когда-нибудь. При огромномъ выборѣ занятій человѣкъ, прежде чѣмъ нащупаетъ самое подходящее, тратитъ множество времени на то, чтобы испробовать всѣ неподходящія, а время есть предметъ безцѣнный, невознаградимый; время не деньги только, это — сама жизнь. Обыкновенно случается, что человѣкъ, попавшій въ водоворотъ профессій и начавшій пробовать ихъ, тутъ-же и увязаетъ на одной изъ первыхъ встрѣтившихся; пусть она ничуть не соотвѣтствуетъ призванію, но «жена, дѣти… привычка ежедневно обѣдать»… А, главное, чѣмъ-же лучше обжиганье кирпичей сушенья кожъ, или выгонка селитры — телеграфной службы? Дремучій лѣсъ профессій скрываетъ отъ человѣка единственное «древо жизни», родъ труда, отвѣчающаго характеру. Очень часто не нравящееся дѣло выгоднѣе чѣмъ любимое, и вотъ музыкантъ въ душѣ остается за прилавкомъ бакалейнаго магазина, философъ поступаетъ въ таможню. При чрезмѣрной современной спеціализаціи знаній, профессіи уже теряютъ способность быть призваніями. Онѣ дотого дробятся и мельчаютъ, что духъ человѣка теряется: онъ еще помирился-бы на выдѣлкѣ машины, но не можетъ найти счастья въ шлифовкѣ отдѣльныхъ винтиковъ. Химія, какъ наука, можетъ увлечь человѣка, но выпариванье соды и соды, соды безъ конца, до гроба — трудъ бездушный, гнетущій. Самая природа труда съ дробленіемъ его измѣняется: онъ машинизируется, мертвѣетъ. Химія — живой трудъ, но очищеніе нефти — уже мертвый: это элементъ труда, органъ, оторванный отъ живого тѣла. Невыгоды крайняго раздѣленія труда (вмѣстѣ съ выгодами) превосходно изслѣдованы еще въ «Республикѣ» Платона (гл. ІІ-я), и распространяться о нихъ нѣтъ нужды. Но разъ такое дробленіе труда гибельно, и разъ оно требуется современной сложною дѣятельностью, что-же отсюда слѣдуетъ? Я думаю — то, что и совѣтуетъ Толстой: нужно тщательно пересмотрѣть всѣ виды труда и гибельные изъ нихъ отбросить. Профессій должно быть меньше и онѣ должны быть шире. Какъ около плохой проселочной дороги часто идутъ боковыя тропинки и объѣзды, такъ и около одного жизненнаго пути, разъ онъ не ясенъ, стелятся многіе кривые и узкіе, заставляющіе человѣка безполезно блуждать. Разсѣянная энергія жизни должна найти себѣ опредѣленныя, болѣе глубокія русла — и для этого слѣдуетъ сократить сѣть магистралей и мельчайшихъ развѣтвленій духа, гдѣ онъ истощается и высыхаетъ. Жизнь должна сдѣлаться проще, внѣшность ея — бѣднѣе, внутреннее содержаніе — богаче. Человѣку пора «опомниться, остановиться», возвратиться къ самому себѣ; духовный капиталъ, выбрасываемый теперь съ такою расточительностью наружу, на развитіе комфорта, долженъ оставаться дома и совершать необходимую, великую внутреннюю работу: цивилизовать человѣческую душу.

Въ самомъ дѣлѣ, душа человѣка — кажется, послѣдній предметъ заботъ современнаго общества. «Англичане, — говоритъ Спенсеръ, — гораздо болѣе стараются о воспитаніи свиней, нежели своихъ дѣтей». Школа всюду въ Европѣ плоха, проникнута схоластикой или основана на хищнической обработкѣ мозга. Еще хуже внѣшкольное, общественное воспитаніе: съ паденіемъ религіозности и аристократизма подорваны старыя дисциплины совѣсти и чести, традиціи помутились, и вѣками создававшійся духовный обликъ европейца расшатанъ. Цѣльныя, мужественныя натуры, шедшія на костеръ, какъ Гусъ, за толкованіе текста, наивныя и могучія натуры стали до крайности рѣдки; онѣ вымираютъ, какъ бѣловѣжскіе зубры. Вымираютъ убѣжденія, распространяется равнодушіе къ высшимъ благамъ, (и какъ у дикарей — погоня за украшеніями. Наукою, искусствами, философіей уже не наслаждаются, а лишь татуируются ими изъ тщеславія или вооружаются для борьбы. Татуировка не проникаетъ глубже поверхности, и у очень многихъ раскрашенныхъ образованіемъ людей душа крайне жалкая, остывшая для всего божественнаго, больная душа. Безчисленные психозы и неврозы, маньячества, помѣшательства, самоубійства — признаки массоваго паденія душъ; это паденіе выказывается нетолько въ повсюду остановившемся прогрессѣ науки, литературы и искусствъ (если они и движутся, то остатками старыхъ силъ — достойной смѣны которымъ не видно); духовный упадокъ сказывается въ небываломъ и неразрѣшимо-тягостномъ международномъ положеніи, въ застоѣ соціальныхъ реформъ (то что называется «кризисомъ парламентаризма»), въ уныніи и пессимизмѣ, завершающемся бредомъ декаданса. Да, итогъ таковъ, что при стремительномъ матеріальномъ прогрессѣ европейское общество значительно -упало въ идеальномъ; населивъ природу міромъ новыхъ, полу-живыхъ существъ — машинъ, создавъ въ ихъ лицѣ новую касту — хотя-бы и желѣзныхъ — рабовъ, освобождающихъ насъ отъ, благотворныхъ, жизненныхъ формъ труда, — мы какъ-бы уступили этимъ полусуществамъ часть своей энергіи, часть души своей. Какъ и живое рабство, это полуживое, желѣзное, начинаетъ уже развращать насъ: вспомните ужасы, описываемые Зола, этимъ Гомеромъ французской буржуазіи. Упадокъ душъ свидѣтельствуется появленіемъ жестокихъ философскихъ доктринъ, вродѣ эготизма, теоріи «огня и желѣза» или ученія Ницше. Признаковъ этой душевной хвори множество, и мнѣ кажется вѣрнымъ замѣчаніе Толстого о «пропасти, передъ которой уже стоитъ человѣчество и въ которую, продолжая идти по тому-же пути, оно неизбѣжно должно, рухнуться». Да, если въ европейской расѣ не окажется запаса силъ, чтобы стряхнуть съ себя кошмаръ теперешней нездоровой цивилизаціи, катастрофа возможна: вспомните могилы благороднѣйшихъ народовъ юга, изнемогшихъ душевно гораздо ранѣе наплыва варваровъ; вспомните Китай, гдѣ духъ замеръ давно въ отношеніи своихъ высшихъ формъ. Для предотвращенія грозящей намъ духовной смерти (что особенно сознаютъ англійскіе мыслители) необходимо именно то, что рекомендуетъ Толстой: «опомниться, остановиться» на время и строго обсудить: на настоящемъ-ли мы пути, не заблудились ли мы? Вѣдь если заблудились, то чѣмъ быстрѣе мы будемъ стремиться впередъ, тѣмъ это будетъ гибельнѣе для насъ: тѣмъ дальше и дальше мы будемъ уклоняться отъ надлежащей цѣли. Если трудъ, которому мы отдаемся, не даетъ намъ истиннаго счастья, если онъ безнравствененъ по своей природѣ, то чѣмъ усерднѣе, неутомимѣе мы будемъ работать, тѣмъ печальнѣе окажутся итоги жизни, тѣмъ глубже будетъ отравлена ея радость. Значитъ, прежде всего нужно осмыслить свою роль въ жизни, освѣтить ее совѣстью. Мы всѣ увлечены потокомъ массы, къ которой мы принадлежимъ, мы движемся чужимъ движеніемъ, мы не имѣемъ своего сознанія, мы слѣпое орудіе стихійной воли, и эта воля насъ давитъ, порабощаетъ. Пора вспомнить, что мы свободны; мы нетолько обязаны, но и можемъ устроить свою жизнь согласно съ совѣстью; хотя-бы вся масса человѣчества мчалась къ пропасти — каждый въ состояніи остановить себя. Себя остановить — вотъ высшая и притомъ возможная задача человѣка, единственно вполнѣ возможная.

VI.

Разобраться въ формахъ труда, чтобы освободить свою жизнь отъ ложныхъ заботъ — величайшая задача времени. Но какъ отличить трудъ истинный отъ ложнаго? Мало дать одно лишь мѣрило, — то, что истинный трудъ долженъ быть согласованъ съ закономъ любви: большинство ложныхъ энергій прикрывается знаменемъ любви. Энергію хищную и низкую разоблачить не трудно: приглашать къ «недѣланію» въ области, напримѣръ, грабежа, убійства, устройства притоновъ и т. п. — не стоило-бы труда. Легко было-бы разоблачить также множество безполезныхъ, хотя и невинныхъ формъ труда, вредныхъ тѣмъ лишь, что онѣ отвлекаютъ вниманіе человѣка отъ болѣе высокихъ цѣлей. Съ Толстымъ, скрѣпи сердце, соглашаются, когда онъ отрицаетъ трудъ биржевого игрока, банкира, фабриканта тѣхъ производствъ, гдѣ «тысячи людей губятъ свои жизни надъ работой зеркалъ, табаку, водки». Многіе согласились-бы, еслибы нашъ авторъ доказывалъ суету роскоши, или даже отрицалъ низшія формы техники, науки, искусствъ, политики. Но Толстой, съ мужествомъ, свойственнымъ генію, поставилъ вопросъ нетолько о низшихъ, но и о высшихъ формахъ человѣческой дѣятельности. Онъ пришолъ къ условному отрицанію современной промышленности, науки, искусства и политики вообще, хотя-бы техникой занимались Лессепсы, наукою — Дарвины, политикою — Гладстоны. Вотъ этого-то отрицанія, дѣйствительно рѣзкаго и на первый взглядъ поразительнаго, не понимаютъ и не прощаютъ Толстому его противники. Оно кажется призывомъ къ праздности, къ невѣжеству и дикости. Когда я прочиталъ «Недѣланіе» въ первый разъ, мнѣ тоже показалось страннымъ отвѣрженіе такихъ формъ труда, какъ Гладстоновскій гомруль или какъ Дарвинское изслѣдованіе работы дождевыхъ червей. Гладстонъ и Дарвинъ — дѣятели, которыхъ я привыкъ, съ тѣхъ, поръ какъ узналъ о нихъ, носить въ своемъ сердцѣ, какъ образы несравненной нравственной красоты. Люди со столь благородными характерами, столь безкорыстные, оба — пророки своихъ истинъ, одушевленные чувствомъ правды, — они украшали мое сознаніе въ числѣ тѣхъ безсмертныхъ, на созерцаніи которыхъ я отдыхаю. Ихъ дѣятельность я привыкъ чтить какъ высокую, хотя смутно понималъ всегда, что возможна дѣятельность и выше, какъ напримѣръ призваніе апостоловъ. «Недѣланіе» съ категорическимъ отрицаніемъ Гладстона и Дарвина меня удивило; я подумалъ, что Толстой неправъ. Но потомъ я всмотрѣлся въ мысль его, и она мнѣ стала ясна. Я понялъ, что личности Гладстона и Дарвина нужно отдѣлять отъ ихъ профессіи, отдѣлять ихъ намѣренія, энергію и талантъ — отъ природы самаго дѣла, которому они служатъ. Прекраснѣйшія частныя цѣли могутъ быть несогласованы съ верховною потребностью времени, могутъ заслонять собою эту потребность и отвлекать отъ нея вниманіе людей на временныя, условныя нужды. Наука и политика пользуются давнимъ и безусловнымъ поклоненіемъ общества; благамъ науки и политики поются диѳирамбы и слагаются оды; и наука, и политика пріобрѣли какъ-бы священное значеніе, право неприкосновенности. И дѣйствительно, въ отдѣльныхъ случаяхъ и наука, и политика оказывали человѣчеству великія услуги. Но не нужно забывать, что тѣ-же энергіи — наука и политика — въ другихъ случаяхъ приносили не менѣе великій вредъ: все зависѣло отъ того, добрая или злая воля ими двигала. Значитъ, основная суть не въ орудіи, а въ волѣ, орудіемъ владѣющей, и прежде чѣмъ загромождать себя; орудіями, необходимо добиться, чтобы воля людей сдѣлалась доброй, вотъ основная цѣль, которую слѣдуетъ неустанно достигать, такъ-какъ все остальное «приложится». Противники Толстого, опираясь на ходячее мнѣніе, утверждаютъ, что именно наука и политика и ведутъ къ облагороженію человѣческой воли, и остается только ждать: когда-нибудь, черезъ сотни или тысячи лѣтъ, когда всѣ сдѣлаются просвѣщенными и богатыми, царствіе небесное само собою явится на землѣ. Толстой-же думаетъ, что для счастья не нужно ни богатства, ни условной просвѣщенности, а нужна любовь къ людямъ и воздержность въ жизни. И я думаю, что Толстой правъ. О великихъ благахъ науки, дающей богатство, и политики, дающей миръ, говорится такъ много, что это похоже на идолопоклонство. Весьма полезно взглянуть и на обратныя стороны этихъ благъ. Начнемъ съ матеріализованной науки — съ промышленности, съ воплощеннаго знанія — богатства.

VII.

Богатство, конечно, удовлетворяетъ чувственныя потребности человѣка, но увеличиваетъ-ли оно радость жизни и способность къ счастью? Перестраиваетъ-ли нашу нервную систему, создаетъ-ли новые органы чувствъ? Нѣтъ. Пресыщая органы тѣла, оно переутомляетъ ихъ, ослабляетъ. Вообразите, что стихіи покорены и житница человѣчества полна. «Радуйся, душа, пей и ѣшь и веселись». Душа обрадуется, я думаю, лишь на самое малое время и затѣмъ умретъ съ тоски. Естественныя потребности насыщены, но что-же дальше? «Счастливцамъ» неизбѣжно останется изобрѣтать искусственныя потребности, «утонченныя» привычки и доходить до греческой любви, до римскихъ жестокихъ зрѣлищъ, до китайскаго опія и гашиша, до клуба обжоръ или клуба самоубійцъ, въ Америкѣ. Вѣдь самая безумная роскошь только и имѣетъ цѣну, пока существуетъ безумная нищета: при равенствѣ условій брилліантъ даетъ не больше удовольствія, чѣмъ капля росы, драгоцѣнный шелкъ — чѣмъ грубая холстина. Привычка сейчасъ-же роняетъ цѣну всякаго физическаго счастья, и Цезарь въ объятьяхъ Клеопатры былъ не болѣе счастливъ, чѣмъ любая пастушеская пара. Богатство, конечно, даетъ возможность «пользоваться всѣмъ», но самое пользованіе-то это не даетъ удовольствія. Пресыщенные земные боги, — англійскіе лорды и американскіе крезы, — тщетно слоняются по земному шару, шла развлеченій въ трущобахъ Индіи, въ горахъ Пиренеевъ, въ снѣгахъ Сибири: имъ скучно. Тщетно они ѣдятъ и пьютъ — по цѣнѣ продуктовъ — за тысячу человѣкъ каждый: оказывается, любой дровосѣкъ съ большимъ аппетитомъ ѣстъ свои щи и хлѣбъ, нежели эти боги — свою амброзію. Въ концѣ-концовъ боги разстраиваютъ себѣ и желудокъ, и мозгъ пресыщеніемъ; и тѣло, и душа начинаютъ отказываться отъ жизни или исчерпываютъ ея остатки въ безумствахъ. Хандра, сплинъ, жажда исчезнуть со свѣта одолѣваютъ этихъ «счастливцевъ» — и они умираютъ или долгой, или быстрой агоніей, во всякомъ случаѣ печальнѣйшей изъ всѣхъ. Таковъ неизбѣжный, логическій предѣлъ матеріальнаго счастья. Уже и теперь примѣры безчисленны, а когда равенство уничтожитъ тщеславіе, призракъ мнимаго величія богатства, тогда послѣднее потеряетъ всякую цѣну. Въ чемъ-же секретъ несчастія богачей? Да въ томъ, что у нихъ нѣтъ ни физическаго, ни психическаго аппетита: нѣтъ ни потребностей, ни любви къ людямъ, единственнаго вѣчнаго источника счастья. Ротшильдъ, отказавшійся отъ привязанностей, превращается въ Робинзона на необитаемомъ островѣ. Зачѣмъ ему безмѣрное богатство? Вѣдь лично ему достаточно двадцати су въ день, какой нибудь бутылки молока. Если и бываетъ Ротшильдъ счастливъ, истинно счастливъ, то не у себя въ подвалахъ, набитыхъ золотомъ, и даже не на биржѣ, гдѣ пресмыкающаяся предъ нимъ подлость уже надоѣла ему, а только у себя въ дѣтской, гдѣ помогаетъ строить своему ребенку карточный домикъ, или за семейнымъ столомъ, или въ дружеской бесѣдѣ съ однимъ-двумя старыми знакомыми. Только немножко любви, доступной: нищему, скрашиваетъ сѣренькое существованіе этого калифа биржи, въ передней котораго толпится болѣе герцоговъ и rois en exil, чѣмъ при дворѣ Людовиковъ. Если вспомнить этихъ Людовиковъ, то и у нихъ въ жизни не было счастья выше и чище, чѣмъ привязанность къ кому-нибудь: къ дѣтямъ, фавориткамъ, женѣ, пріятелямъ. Какую-бы вы ни взяли физически-счастливую обстановку, психически она несчастна, если нѣтъ въ душѣ того-же загадочнаго талисмана, — любви… Откуда нисходитъ оно, это божественное настроеніе? Почему оно посѣщаетъ чаще хижины бѣдняковъ, нежели раззолоченные палаццо? Отчего нельзя его купить ни на какое золото, и отчего оно дается даромъ еле-лепечущему ребенку? Любовь, какъ я думаю, есть даръ и съ нею нужно родиться, какъ и со всякимъ дарованіемъ, но это даръ наиболѣе распространенный, подобно здравому смыслу: онъ удѣлъ всѣхъ людей, хотя и въ различной степени. Если всякій даръ обязываетъ имъ пользоваться, развить его до совершенства, то тѣмъ выше долгъ развивать въ себѣ и лелѣять любовь, этотъ первоначальный, изъ самой сущности міра текущій источникъ радости. Богатство само по себѣ не вызываетъ и не увеличиваетъ симпатіи въ людяхъ. Оно скорѣе разъединяетъ, нежели сближаетъ людей, болѣе плодитъ вражду, нежели миръ. Я думаю, что чрезмѣрное развитіе богатства на Западѣ — одна изъ могущественнѣйшихъ причинъ упадка душъ, о которомъ я говорилъ выше. Простыя, мужественныя, глубоко-религіозныя и нравственныя населенія Англіи, Германіи, Америки, Франціи были развращены появленіемъ на сценѣ золотого идола. Когда-то эти населенія вели бѣдную, трудовую жизнь, съ физическими лишеніями, но съ спокойною, свѣжею душой. При всѣхъ матеріальныхъ недостаткахъ, было психическое довольство. Не было обманчиваго призрака блаженства роскоши, такъ какъ не было самой роскоши, или она была въ зародышѣ, или, наконецъ, была скрыта отъ народа. Теперь она открыта и открыты пути къ ней; въ души пахарей и рабочихъ вселился алчный бѣсъ, отрывающій отъ родного поля, влекущій за океанъ, въ шахты, въ рудники, во всевозможное рабство — добровольное, въ отличіе отъ прежняго, насильственнаго, при которомъ внутренно человѣкъ оставался свободенъ. Худшее изъ рабствъ — порабощеніе души грубому, матеріальному идеалу — вытекло изъ чрезмѣрнаго уже и теперь развитія промышленности. Задавшись цѣлью разбогатѣть во-что-бы ни стало, человѣкъ, конечно, долженъ оставить другую цѣль — служеніе правдѣ жизни, и любовь къ людямъ долженъ припрятать подальше. Трудно быть богатымъ, не эксплоатируя ближнихъ, не отчуждая у нихъ силой или хитростью часть ихъ энергіи въ свою пользу. Развитіе безумныхъ богатствъ на Западѣ сопровождается обездоленіемъ низшихъ массъ или въ самой странѣ, или въ колоніяхъ, или въ сосѣднихъ странахъ. Идеалисты матеріализма (если позволено будетъ такъ выразиться) думаютъ, что когда техника разовьется до своихъ предѣловъ, все для всѣхъ станетъ дешево и доступно. Историческій опытъ это рѣшительно опровергаетъ: уже и теперь большинство отраслей промышленности достигло предѣловъ. Хлѣба производится болѣе чѣмъ нужно для того, чтобы накормить до-сыта все человѣчество, такъ-что американцы откармливаютъ пшеницей скотъ; однако, цѣлые милліоны людей умираютъ отъ голоднаго истощенія. Въ самарскій голодъ весь правый берегъ Волги былъ заваленъ хлѣбомъ, а лѣвый — погибалъ отъ голода. Въ 1891 году въ Тульской губерніи народу было нечего ѣсть и изъ той-же Тульской губерніи везли хлѣбъ на продажу въ Москву, гдѣ хлѣба было своего довольно: на мѣстѣ, голоднымъ, было неначто покупать. Англичане откармливаютъ сахаромъ свиней: дотого онъ дешевъ, но для сотенъ милліоновъ людей сахаръ еще роскошь. Возьмите другой товаръ: ситецъ. Его выдѣлано столько, что имъ можно одѣть опять-таки весь земной шаръ; однако, въ сосѣдствѣ съ фабриками, въ обнищавшихъ деревняхъ, пока мать моетъ дѣтямъ рубашонки, они сидятъ голые, такъ-какъ нечѣмъ перемѣнить. Возьмите желѣзныя дороги: онѣ могли-бы возить вдесятеро болѣе народа, но вынуждены часто катать пустые поѣзда, въ то время, какъ вдоль рельсовъ тянутся тысячныя партіи рабочихъ, у которыхъ нѣтъ даже и трехъ рублей, чтобы заплатить за проѣздъ.

Но допустимъ, что когда-нибудь капиталистъ, какъ говорятъ, и превратится лишь въ «управляющаго своихъ капиталовъ», фабрикантъ — въ «директора фабрики». Этотъ моментъ застанетъ человѣчество обремененнымъ множествомъ искусственныхъ привычекъ, привитыхъ техникой. Какъ-бы ни былъ правильно распредѣленъ трудъ, какъ-бы ни былъ онъ машинизированъ, все-же на безчисленное множество искусственно «нужныхъ» вещей потребуется страшно много труда, и все время рабочаго будетъ занято, а «время — предметъ благородный» какъ справедливо замѣтилъ Шопенгауэръ: время — это сама жизнь. Человѣкъ изъ рабства капиталистамъ попадетъ въ рабство своимъ матеріальнымъ привычкамъ и удовлетворенію ихъ станетъ отдавать золотые дни и годы, данные каждому лишь однажды. Всѣ будутъ богачами, и всѣ будутъ работать безъ конца, чтобы удержаться на этомъ уровнѣ, и работа эта будетъ безрадостна. Психически-нормальный типъ труда, связывающаго человѣка съ жизнью природы, будетъ разрушенъ, богачъ съ «утонченными» физическими привычками явится съ огрубѣвшею, опустошенною, матеріализованною душою. Когда человѣкъ выйдетъ изъ бѣдности, гдѣ любовь упражняется необходимостью взаимной помощи, въ сферу богатства, гдѣ помощь никому не нужна, божественное чувство симпатіи къ человѣку должно ослабѣть; можетъ развиться не теперешній эгоизмъ, а нѣчто худшее: равнодушіе людей другъ къ другу, неспособность любить, даже желая этого. Человѣчество, поработивъ себя матеріальному труду, обезпечивъ себѣ чувственное благополучіе, омертвѣетъ до уровня растеній, превратится въ своего рода лѣсъ организмовъ, хотя и живыхъ, но душевно-неподвижныхъ. Поэтому нормою труда матеріальнаго слѣдуетъ считать тотъ, который удерживаетъ человѣчество на извѣстномъ уровнѣ бѣдности, на уровнѣ естественныхъ, здоровыхъ потребностей, на уровнѣ энергическихъ желаній, которыя для блага людей не должны быть никогда осуществлены. Только бѣдность можетъ (при соціальномъ равенствѣ) обезпечить досугъ и свободу, необходимыя для духовной жизни, только бѣдность можетъ поддерживать вѣчно святой пламень любви человѣка къ человѣку. Этимъ я проповѣдую не нищету, а бѣдность, т.-е. извѣстную средину между двумя, по моему мнѣнію, одинаково ужасными крайностями.

VIII.

Матеріализованная наука, — промышленность — есть лишь средство. Какъ средство — она полезна. Но стоитъ ей превратиться въ цѣлъ, какъ она становится вредною: она не увеличиваетъ счастья, а уменьшаетъ его. Если трудъ только средство, то человѣкъ поработаетъ сколько нужно и перестанетъ; если-же это цѣль — ему приходится работать сверхъ нужнаго, безъ устали и безъ конца. Трудъ требуетъ жизни, а жизнь дается одна. Совершенно тоже отношеніе къ счастью имѣетъ и нематеріализованная наука, богатство которой — знаніе. Знаніе оказываетъ безчисленныя услуги, пока остается въ роли средства, но какъ цѣль сама по себѣ оно превращается въ того-же вреднаго идола, какъ и богатство. Знать — природная потребность мозга, какъ работать — потребность мускуловъ. Въ силу этого всѣ люди обладаютъ знаніемъ въ мѣру своего мозга: ошибочнымъ или вѣрнымъ, это другой вопросъ, но и ошибочное знаніе, разъ его считаютъ за истинное, доставляетъ столы-со-же удовольствія, сколько истинное, а иногда и больше, такъ-какъ въ первомъ случаѣ участвуетъ вкусъ каждаго и его фантазія, а во второмъ приходится узнавать безразличныя или даже непріятныя вещи. Единственное преимущество знанія истиннаго — въ его полезности, въ его способности быть орудіемъ обогащенія. Всѣ это хорошо чувствуютъ, и кромѣ немногихъ геніевъ, увлекающихся наукой безкорыстно, все остальное человѣчество восхищается ею, какъ иной бѣдный дворянинъ богатой купчихой: за деньги. Исключительно корыстолюбіе заставляетъ людей смотрѣть на знаніе какъ на достоинство, почти какъ на добродѣтель. Однако, въ такомъ случаѣ и товаръ, которымъ вы владѣете, есть ваше достоинство и добродѣтель. Знаніе, какъ и товаръ, можетъ пріобрѣсти всякій (здоровый, конечно) человѣкъ; какъ и товара, знанія можно лишиться, перезабыть выученное, и примѣровъ подобныхъ банкротствъ безконечно больше, нежели купеческихъ. Знаніе передаваемо; оно можетъ увеличиваться и уменьшаться; оно служитъ практической жизни, оно — предметъ тщеславія купцовъ науки — купцовъ я говорю потому, что знаніемъ торгуютъ; словомъ — полная аналогія съ товаромъ. Нето всякое истинное достоинство: умъ, геній, доброта сердца, красота, сила. Все это дары природные, съ ними должно родиться; ихъ пріобрѣсть нельзя; попытки ограниченныхъ людей пополнить свою душу изъ учебниковъ ничуть не выше хитрости дѣвицъ, черпающихъ свой румянецъ изъ коробки. Достоинства не передаваемы и не отъемлемы; они дѣйствуютъ постоянно, составляя органическое цѣлое съ человѣкомъ. Наконецъ, всякое истинное достоинство никогда не бываетъ въ тягость человѣку или его ближнимъ, — тогда-какъ знаніе — очень часто. Нахватавшійся знаній, какъ и нахватавшійся вещей, иногда дѣлается несчастнымъ, теряется и не знаетъ, какъ въ нихъ разобраться, куда ихъ пристроить. Непристроенное къ дѣлу знаніе странно, какъ брошенный въ полѣ товаръ, тогда-какъ умъ, красота, добродушіе сами себѣ довлѣютъ. Какъ-бы ни были велики истинныя достоинства, человѣкъ пользуется ими всегда въ полной мѣрѣ, тогда какъ въ отношеніи знаній всегда лишь частичкой; остальныя свѣдѣнія лежатъ праздно. Въ достоинствѣ нельзя пресытиться, въ знаніи — можно, какъ и въ богатствѣ. Средній мозговой аппетитъ имѣетъ свою норму насыщенія; поглощаемыя сверхъ этого свѣдѣнія ведутъ къ умственному неваренію — къ запору знаній, превращаются въ своего рода фекальныя массы въ головѣ педанта, или къ изверженію водянистыхъ и расплывчатыхъ трактатовъ, полусырыхъ, непереваренныхъ компиляцій, чѣмъ хвораютъ такъ-называемые графоманы. Итакъ, знаніе не есть достоинство, а лишь имущество, идейный предметъ, и въ мѣрѣ естественной потребности знаніемъ обладаютъ всѣ. Благоговѣть передъ знаніемъ нѣтъ причинъ какъ передъ хотя-бы драгоцѣннымъ товаромъ или полезнымъ орудіемъ. Знаніе (даже истинное), какъ всякое орудіе, совершенно нейтрально и столь-же охотно служитъ какъ разуму, такъ и безумію, какъ праведнику, такъ и злодѣю. Я не буду говорить о ядахъ Локусты, объ адской машинѣ и тому подобныхъ, требовавшихъ очень рѣдкихъ знаній, предметахъ. Я спрошу только: не послѣднее-ли слово знанія составляютъ митральезы и мелинитъ? Или электрокуція, смертная казнь посредствомъ электрическаго тока: развѣ это не послѣднее слово — и не одной науки, а цѣлаго ихъ ряда, — наукъ естественныхъ, математическихъ, юридическихъ и соціальныхъ? Нетолько самый блестящій отдѣлъ физики участвуетъ въ этой операціи, но и уголовное право, и гигіена, и медицина, и этика, и даже эстетика. Несчастный, приговоренный къ смерти на основаніи «гуманныхъ наукъ», тщетно проситъ, какъ милости, чтобы его повѣсили или отрубили голову, лишь-бы не подвергали загадочной, невыразимо-страшной смерти "отъ какого-то ему неизвѣстнаго электричества. Его все-таки вяжутъ и сажаютъ на стулъ; ему, цѣпенѣющему отъ ужаса, прикладываютъ ко лбу патентованные проводники… Раздается трескъ, лицо и фигура преступника искажаются въ невѣроятной судорогѣ, такъ-что веревки прорѣзываютъ тѣло до костей. Слышенъ стонъ, и разносится запахъ жаренаго мяса. Замѣтьте: человѣкъ умираетъ не гдѣ-нибудь въ лѣсной трущобѣ, въ когтяхъ голоднаго звѣря, а въ Нью-Іоркѣ, центрѣ самой прогрессивной, передовой, блистательной республики, президентъ которой клянется «положивъ руку на библію, которую подарила ему въ дѣтствѣ его мать». Дѣло происходитъ въ богато-устроенномъ кабинетѣ со всѣми гигіеническими приспособленіями, телефонами, телеграфами, среди бѣла дня и въ обществѣ отборной интеллигенціи: тутъ и ученый профессоръ электротехники, слѣдящій за дѣйствіемъ законовъ природы, ученый законовѣдъ, соблюдающій интересы права, нѣсколько врачей, слѣдящихъ за здоровьемъ (!) преступника, и между ними женщина-врачъ (я описываю дѣйствительный случай); тутъ-же ученѣйшій пасторъ-богословъ, шепчущій молитву, фотографъ, старающійся отчетливо снять сцену, «представители печати», старающіеся записать ту-же сцену. Тутъ, какъ видите, цѣлый маленькій конгрессъ отъ всѣхъ областей знанія, каждый изъ представителей которыхъ блюдетъ интересы своей науки. — Господа ученые, цвѣтъ человѣчества, братья-люди! могъ-бы вскричать несчастный, если-бы ротъ у него не былъ завязанъ: — вы меня зажариваете какъ краснокожіе своего плѣнника! Гдѣ-же ваши истины, величіе вашихъ наукъ? Неужели Франклинъ сводилъ молнію изъ тучъ для палачей? Неужели Христосъ шолъ на крестъ для того, чтобъ пасторъ имѣлъ возможность благословить подобіемъ этого креста мои муки?.. — Монологъ подобный былъ-бы возможенъ, такъ-какъ при недостаточной изученности этой отрасли электротехники — электроубійства — несчастный еще долго корчится и необходимо бываетъ прожигать его токомъ еще и еще разъ.

— Чѣмъ-же знаніе виновато? воскликнетъ читатель: — виноваты люди и пр. Чѣмъ-же виновата физика, химія, физіологія, право, гигіена, и пр., и пр., — рядъ наукъ, вошедшихъ въ это событіе? — Ничѣмъ не виноваты, но все-же, господа, ничего и возвышеннаго въ поведеніи этихъ наукъ въ данномъ случаѣ невидно. Невидно, чтобы онѣ предостерегли своихъ носителей, заставили-бы ихъ смутиться, бросить это страшное дѣло. Достоинства именно и невидно въ знаніяхъ; впрочемъ, его невидно даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда знанія служатъ благой цѣли. Изобрѣтенье Уатта и Стефенсона одинаково равнодушно мчитъ на себѣ героевъ, какъ и мерзавцевъ; изобрѣтенье Морза — передаетъ со всѣхъ концовъ свѣта и чувства дружбы, и замыслы хищниковъ. Пожалуй, въ этомъ есть свое величіе: «какъ солнце освѣщаетъ праведниковъ и грѣшниковъ», знаніе освѣщаетъ дорогу и злу, и добру. Но это величіе стихійное, т. е. мертвое, какъ солнце, которому нѣтъ дѣла до человѣческихъ радостей и печалей. Пользоваться стихіей можно какъ средствомъ, но дѣлать ее цѣлью — безумно: это значитъ вносить въ свою живую душу смерть, что и замѣтно на тѣхъ гелертерахъ, у которыхъ знанія перевѣсили умъ и другіе, болѣе живые инстинкты: «Слоны, лошади, собаки гораздо интеллигентнѣе многихъ нѣмецкихъ ученыхъ», съ грустью замѣчаетъ Геккель. Механическая природа знанія выказывается и въ томъ, что оно легко усвояется даже животными и совсѣмъ незрѣлыми дѣтьми. Какъ простой матеріалъ ума, знаніе имѣетъ конечно свое абсолютное значеніе, но о немъ господствуетъ тотъ-же предразсудокъ, какъ и о богатствѣ: чѣмъ больше его, тѣмъ будто-бы для человѣка лучше. Это — суевѣріе бѣдности, воображающей, что желанія ея безконечны; на самомъ дѣлѣ, переходя опредѣленную, небольшую, необходимую органически норму знаній, наполнивъ умъ, все остальное знаніе, какъ и избытокъ богатства, является безразличнымъ и ненужнымъ. Знанія для людей съ необъятно-помѣстительными умами, для геніевъ, могутъ еще быть источникомъ постояннаго удовольствія — не какъ цѣль, а какъ средство работы мозга, какъ чугунныя гири для сильныхъ мускуловъ; вообще-же знаніе не ведетъ къ радости, а скорѣе отравляетъ ее, что замѣчено еще въ началѣ міра, въ библейскомъ сказаніи: «А отъ древа познанія добра и зла не ѣшь, ибо въ день, въ который ты вкусишь отъ него, смертью умрешь» (Быт. 2. 17). Ту-же мысль выражаетъ Екклесіастъ: «Во многой мудрости много печали». Знаніе, насыщая пытливость, убиваетъ интересъ вещей, радость узнаванія. Невѣдѣніе — синонимъ невинности — психическое условіе блаженнаго состоянія какъ животныхъ, такъ и людей: каждый человѣкъ, выходя изъ невѣдѣнія дѣтства, теряетъ свой очарованный рай. Ежедневный опытъ убѣждаетъ, что самое темное невѣжество не мѣшаетъ счастливому настроенію: самый искренній смѣхъ вы услышите въ людской комнатѣ, въ подвалахъ рабочихъ, самое безумное веселье — въ дѣтской, да развѣ еще среди рѣзвящихся на волѣ животныхъ.

Знаніе поднимаетъ покрывало Изиды, за которымъ въ сущности оказывается пустота. Знанія абсолютныя, вродѣ математическихъ, мертвы, безстрастны, и чѣмъ точнѣе они, тѣмъ менѣе интересны. Кому, кромѣ спеціалистовъ, радостно сознаніе того, что дважды-два составляетъ четыре, что квадраты временъ обращеній планетъ пропорціональны кубамъ большихъ полуосей орбитъ? Знаніе интересно, пока оно еще недостовѣрно, и разъ утвержденное, теряетъ свое обаянье: обратно съ чувствомъ, которое и при повтореніи даетъ свойственную ему радость. Если знаніе природы не даетъ счастья, то знаніе жизни раскрываетъ столько прикрытыхъ цвѣтами язвъ, столько гнусныхъ мерзостей, столько коренного, лежащаго въ самой природѣ зла, что несомнѣнно отравляетъ сознаніе. Недаромъ послѣднее слово философіи — пессимизмъ, опровергнуть логику котораго — не имѣя вѣры (которая есть чувство, а не знаніе) — невозможно. Единственное утѣшеніе на вершинахъ знанія, какое встрѣчаетъ мудрецъ, это выводъ, что онъ «знаетъ, что ничего не знаетъ», что «истина есть дочь времени» (Бэконъ), что она условна и эфемерна, что ни одно знаніе не раскрываетъ своей послѣдней тайны. Философъ на этой лишь стадіи высшаго невѣдѣнія постигаетъ блаженство «нищихъ духомъ» или дѣтей, которымъ «открыто то, что скрыто отъ мудрецовъ».

IX.

Знаніе по природѣ своей не свободно отъ ошибокъ, и чѣмъ возвышеннѣе дѣятели, тѣмъ печальнѣе ихъ увлеченія. Всякая ошибка вооружается здѣсь всею мощью великаго человѣка, его обаяніемъ — и дѣлается для массъ неодолимой. Она увлекаетъ за собою людскую толпу и сильнѣе, чѣмъ всякая иная преграда, заслоняетъ истину. Условность знанія дѣлаетъ то, что высокая идея заслоняетъ иногда высшую) и часто замѣчательный человѣкъ съ величайшей энергіей преслѣдуетъ цѣль, которую человѣчество потомъ будетъ проклинать: стоитъ вспомнить завоевателей, воображавшихъ, что они совершаютъ великое дѣло, нагромождая груды труповъ на своемъ пути, истребляя племена и народы. Завоевать міръ — мысль исполинская, но она превращается въ ничто предъ лицомъ высшей правды. Точно также и изучить весь міръ, завоевать его научно, или обогатить весь міръ — все это задачи величественныя, но съ верховной точки зрѣнія — незначительныя. Высочайшая, божественная задача не во внѣшнемъ мірѣ, а внутри насъ — задача завоевать наше сердце для Царства Божія, его познать, его обогатить. — Къ сожалѣнію, работа многихъ благороднѣйшихъ геніевъ, увлеченныхъ второстепенными, побочными цѣлями, не смягчала людей, а часто еще болѣе ожесточала. Дарвиновскія гипотезы, необычайныя по остроумію и близкія къ истинѣ, не сдѣлали добрымъ ни одного сердца и не способствовали примиренью людей. Напротивъ: кроткій и скромный философъ далъ людямъ знамя для вѣчной борьбы, далъ девизъ, за который ухватилось все злое и алчное въ просвѣщенномъ свѣтѣ. До Дарвина зло не имѣло своей мірообъемлющей теоріи, своей религіи, которая оправдывала-бы вражду: Дарвинъ далъ ее. Если все слабое обречено на гибель, если борьба за существованіе есть непререкаемый законъ, и если эта борьба есть единственный источникъ совершенства, то да здравствуетъ борьба! А въ борьбѣ годится всякое оружіе: оно тѣмъ лучше, чѣмъ вреднѣе для противника, и все равно — будетъ-ли это рыцарскій мечъ или веревочная петля, мужество или подлая измѣна. Vae victis! Теорія Дарвина произвела потрясающее нравственное впечатлѣніе, повлекла за собою переворотъ нетолько въ назжѣ, но и въ значительной степени въ міросозерцаніи европейскихъ обществъ. Открытія Дарвина совпали, къ несчастію, съ эпохою узурпаторовъ во Франціи, съ эпохой Бисмарка и рядомъ блистательныхъ побѣдъ нѣмцевъ. Въ то время какъ авторитетъ науки провозглашалъ борьбу, какъ вѣчный и благодѣтельный законъ, авторитетъ политики объявлялъ, что «сила выше права» и что великія народныя цѣли должны рѣшаться «огнемъ и желѣзомъ». Ошеломленное человѣчество видѣло и законъ, и его немедленное, страшное подтвержденіе. Оно видѣло двухъ геніевъ, вдохновленныхъ — одинъ исканіемъ міровой правды, другой — вѣковыми народными мечтами, пришедшихъ къ одному и тому-же выводу. Оно видѣло, съ какимъ восторгомъ наука привѣтствовала Дарвина и какъ воспѣтъ былъ Бисмаркъ. Все это не могло не отразиться на настроеніи современнаго общества и отразилось чрезвычайно вредно. Гуманнымъ истинктамъ — продукту долговременной и трудной культуры — былъ нанесенъ страшный ударъ, грубо-матеріальные — восторжествовали. Все европейское, а затѣмъ и «наше общество и преимущественно молодое поколѣніе весьма твердо пошло по тому пути, который создалъ европейскую буржуазію», какъ писалъ Шелгуновъ. Онъ объяснялъ это грубо-эгоистическое превращеніе молодежи экономическимъ прогрессомъ, но едва ли это вѣрно: виноваты были могучія идейныя вліянія, болѣе яркими выразителями которыхъ явились Дарвинъ и Бисмаркъ. Идеи Дарвина могли быть условно истинными, но онѣ для своего времени были вредны. Всякій ядъ есть несомнѣнная химическая истина, но будучи введенъ въ тѣло, производитъ въ немъ страшное опустошеніе. Существуютъ, какъ я думаю, и въ психическомъ мірѣ свои яды, извѣстныя открытія и идеи, которыя, входя въ организмъ души, разрушаютъ его. Множество теорій имѣли вредное значеніе — достаточно вспомнить инквизицію, іезуитизмъ, феодальное право, научныя заблужденія Аристотеля, Птоломея и т. п. Я думаю, и гипотезы Дарвина для своего времени были неменѣе вредными, нежели идеи Игнатія Лойолы. Вѣдь что такое знаменитая формула — цѣль оправдываетъ средства — какъ не предсказаніе struggle for life. Сравнительно высокій строй души европейскаго общества первой четверти этого вѣка былъ несомнѣнно расшатанъ двумя величайшими представителями науки и политики, и слѣдуетъ пожалѣть, что эти замѣчательные люди, придя въ міръ, не направили своихъ могучихъ силъ на служеніе другимъ цѣлямъ. Мы не узнали-бы, быть можетъ, столь «достовѣрно», что происходимъ отъ обезьяны, что только борьбою совершенствуется жизнь, мы не имѣли-бы въ Европѣ лишней великой державы, но мира и счастья, пожалуй, было-бы больше. Мы подавлены теперь вооруженіями — плодами политики, но и въ нравственной сферѣ дарвиновскіе законы продолжаютъ угнетать совѣсть людей. Не могу забыть того душевнаго разлада, какой выносилъ я когда-то изъ университетскихъ лекцій зоологіи. Отъ хо до и часовъ утра у насъ читалъ профессоръ Н. П. Вагнеръ, пламенный сторонникъ Дарвина, а сейчасъ-же за нимъ, отъ и до 12 часовъ — покойный теперь профессоръ М. Н. Богдановъ, столь-же упорный противникъ Дарвина. Одинъ читалъ курсъ безпозвоночныхъ, другой — курсъ позвоночныхъ. Оба профессора были нетолько ученые, но и писатели, замѣчательные художники слова, оба — въ философской части курса — разбирали Дарвина нетолько съ ученой, но и философской точки зрѣнія, и въ сильныхъ, возвышенныхъ опредѣленіяхъ отрицали другъ друга… Надо замѣтить, что защитникъ Дарвина (въ литературѣ — «Котъ Мурлыка») хотя и провозглашалъ гробовымъ голосомъ, что «природа только сильному даетъ право жизни» — самъ всю жизнь проповѣдуетъ милосердіе къ слабымъ. Развѣ это не разладъ?

X.

Кромѣ науки (охватывающей въ широкомъ смыслѣ и міръ искусствъ), есть еще родъ духовной дѣятельности, заманчивой и почетной, но обильной ложью: это политика. Политика та-же промышленность, товаръ которой — національные или групповые интересы. Она такъ-же эгоистична и ненасытна, какъ и коммерческое дѣло. Цѣли ея такъ-же матеріальны и чувственны, въ ней столько-же фальсификаціи, и даже больше. Какъ и промышленность, политика вся основана на сдѣлкахъ, условіяхъ, компромиссахъ, случайныхъ требованіяхъ: никакихъ «категорическихъ императивовъ» въ ней не бываетъ. Въ наукѣ хотя полагаемая цѣль — всегда истина, — въ политикѣ и того нѣтъ. Въ ней «языкъ данъ для того, чтобы скрывать свои мысли», по знаменитому опредѣленію Талейрана. Величайшіе политики, вродѣ названнаго или его достойныхъ преемниковъ — Меттерниха, Бисмарка, Биконсфильда — откровенно сознавались, что не брезгаютъ никакими средствами для блага своихъ странъ. Въ европейскихъ сношеніяхъ слишкомъ грубыя средства повывелись (хотя еще сто лѣтъ тому назадъ сосѣднія государства держали на жалованьи министровъ сосѣднихъ державъ), но въ отношеніи къ язычникамъ до сихъ поръ практикуется напр. Англіей подкупъ, обманъ, захватъ, система ловушекъ и т. п. Принципы, установленные въ классической книгѣ Маккіавели («Государь», особенно 18-я глава) далеко не забыты. Вспомните Австрію, «удивившую міръ неблагодарностью», Англію, державшую сторону рабовладѣльческаго Юга, принудившую Китай отравляться опіемъ, вырѣзавшую Суданъ подъ предлогомъ порядка; вспомните Пруссію, разгромившую свою союзницу въ датской войнѣ, нынѣшнюю Италію съ ея ненавистью къ Франціи и пр. и пр. Современная внѣшняя политика большинства державъ кишитъ измѣною и насиліемъ, какъ и всегда. Даже гуманнѣйшіе политики, вродѣ Брайта или Гладстона, вынужденные преслѣдовать второстепенныя цѣли, работали довольно безплодно. Даже такія возвышенныя задачи, какъ національное объединеніе, какъ освобожденіе своей родины, развитіе политическихъ правъ и т. п., если всмотрѣться въ нихъ глубже, не то, чѣмъ онѣ кажутся: въ основѣ ихъ вы видите замѣну одного эгоизма другимъ. Народности, лишенныя политическихъ правъ, мечтаютъ о нихъ какъ о нѣкоемъ высшемъ благѣ, тогдакакъ въ сущности благо получается чаще всего условное, корыстное, непрочное. Что нужно для счастья нѣмца, итальянца, венгерца, ирландца или кого хотите на свѣтѣ? Нужно не болѣе того, чтобы у каждаго былъ свой уголокъ подъ небомъ среди любящихъ людей, чтобы каждый могъ отдыхать глазами на красотѣ природы, мыслью — на тайнахъ міра, чувствомъ — на сочувствіи всѣхъ ко всѣмъ. Задача счастья — въ ощущеніи въ себѣ хорошаго человѣка и въ окружающихъ — такихъ-же милыхъ, добрыхъ людей, которымъ хотѣлось-бы помогать и оказывать знаки душевнаго расположенія. Вотъ и все счастье — здоровое и достойное человѣка. Другой видъ счастья: чувствовать себя или близкихъ сильнѣе, богаче, умнѣе и т. д. окружающихъ, счастье превосходства надъ ними, и даже насилія. Это счастье не здорово: оно на злой подкладкѣ и такъ или иначе отравляетъ душу тончайшимъ ядомъ зависти и ненависти къ людямъ. Эгоистическое счастье разъединяетъ людей и плодитъ безконечную вражду. Національныя и освободительныя движенія, какъ они ни кажутся благородными, обыкновенно основаны на эгоизмѣ, почему и разрѣшаются въ новыя формы насилія не лучше старыхъ. Возьмите Венгрію, съ ея угнетеніемъ славянъ, Германію, Италію, балканскія страны послѣ осуществленія ихъ національныхъ идеаловъ. Даже сами нѣмцы — кто потрезвѣе — соглашаются, что объединеніе въ общій, великій фатерландъ имъ обошлось ужасно дорого: изъ патріархальной страны философіи и искусствъ, добродѣтельной и мечтательной, обогащавшей міръ такими явленіями, какъ реформація и нѣмецкая философія, — Германія превратилась въ грубое и задорное казарменное государство. Интеллектуальный и нравственный уровень понизился: даже философы, вродѣ Гартмана или Момсена мечтаютъ о походахъ и побѣдахъ; прогрессъ знаній и искусствъ затихъ, явилась необходимость безконечно вооружаться, создавать небывалыя коалиціи, подавлять налогами и себя, и сосѣднія державы — до полнаго истощенія нѣкоторыхъ; вмѣсто роста дружескихъ чувствъ и обмѣна просвѣщеніемъ идетъ обмѣнъ угрозъ; мрачный призракъ грядущей истребительной бойни какъ кошмаръ мучитъ всѣ народы. Точно такая-же порча народнаго характера замѣчается въ Италіи, въ славянскихъ странахъ: всюду за освобожденіемъ развивается шовинизмъ и національная алчность. То-же будетъ и съ маленькой Ирландіей, если благородная мечта Гладстона осуществится. Никто, конечно, не имѣетъ права удерживать маленькій народъ въ связи съ чуждой націей, разъ онъ этого не хочетъ. Но не хочетъ онъ этого больше изъ дурныхъ, нежели хорошихъ чувствъ. Возмутительны притѣсненія англійскими лордами фермеровъ, и съ этимъ нужно "было бороться, но автономія можетъ сдѣлать ирландцевъ не менѣе несчастными, нежели теперь. Вмѣсто англійскихъ хищниковъ найдутся свои, туземные, и сверхъ того, съ самостоятельностью начнется эра тревоги и жертвъ, чтобъ отстоять ее. Всякій маленькій народецъ, получившій политическое бытіе, не мирится съ своими сосѣдями, а начинаетъ ихъ бояться и ненавидѣть пуще прежняго: венгры — славянъ, итальянцы — французовъ, сербы — болгаръ, норвежцы — шведовъ и т. п. У маленькаго народца, чувствующаго свою незначительность, развивается страшная зависть, лихорадочное желаніе себя отгородить и обособить, обставиться крѣпостями, пушками и т. п. «Націи» при населеніи какого-нибудь Парижа или даже одной части Парижа приходится заводить громоздкій государственный аппаратъ, министерства, департаменты, армію, флотъ, посольства и т. п. Все это требуетъ массы средствъ отъ населенія. Боевой аппаратъ готовъ — является искушеніе испробовать его противъ слабѣйшаго сосѣда. Ростутъ, конечно, внѣшніе и внутренніе долги, населеніе бѣднѣетъ, а главное — грубѣетъ нравственно. Все это ожидаетъ и Ирландію; и она, какъ всѣ другія обособившіяся страны, будетъ тяжело наказана за подъемъ недобрыхъ чувствъ, движущій національнымъ броженіемъ. Я лично уважаю всякую національность и считаю, что «раздѣленіе языковъ» принесло свою пользу въ исторіи, какъ въ органическомъ царствѣ — раздѣленіе породъ. Въ національности раскрылась вся роскошь человѣческаго типа, все разнообразіе его, вся возможность, въ него заложенная. И пока національность слагается естественно, она прекрасна, но когда начинаютъ нарочно ее создавать, часто сочиняя, — она является только зломъ. — Естественное распаденіе нѣкоторыхъ народностей, разъ оно идетъ не путемъ насилія, только желательно, какъ достиженіе общенія болѣе широкаго, чѣмъ племенной союзъ. Хорошо, когда національности слагаются, но еще лучше, когда онѣ сливаются между собою. Вѣдь съ высшей, всемірной точки зрѣнія, національная отчужденность есть какъ-бы измѣна человѣчеству, отрицаніе его идеи. Какъ религія нѣкогда раздѣляла страны, а теперь уже не раздѣляетъ (напримѣръ, католическую Германію отъ протестантской), такъ и національность уже видимо утрачиваетъ это свойство. Итальянцы, нѣмцы и французы въ Швейцаріи составляютъ своего рода «тройственный союзъ» несравненно крѣпче бисмарковскаго созданія, а главное — чудеснѣе: три племени, въ другомъ мѣстѣ ненавидящія другъ друга, здѣсь составляютъ одинъ народъ и одну страну. Точно также и въ Америкѣ въ еще болѣе грандіозныхъ размѣрахъ идетъ претвореніе двудесяти языкъ Европы въ одну семью. Въ самой Европѣ теперь уже установилось какъ-бы общее отечество: иностранецъ всюду пользуется совершенно одинаковымъ покровительствомъ законовъ, какъ и въ своей странѣ, и на совершенно равныхъ правахъ съ туземцами можетъ посвятить себя всякому труду. Болѣе того: гражданинъ малокультурной страны, вродѣ Турціи, заѣхавъ въ Англію, находитъ даже несравненно лучшія условія, нежели въ своемъ отечествѣ: онъ пользуется заграницей большею свободою дѣятельности, и въ гостяхъ онъ чувствуетъ себя не «какъ дома», а гораздо лучше. И вотъ, въ такое-то время, когда идетъ великій процессъ сліянія народовъ, въ разныхъ странахъ раздувается національный вопросъ; маленькая Финляндія или Ирландія желаютъ быть во что-бы ни стало особыми государствами, а благородные дѣятели вродѣ Гладстона посвящаютъ подобнымъ мечтамъ всю свою энергію. Суетность этой «національной» политики еще ярче видна на примѣрѣ южно-американскихъ, пиренейскихъ и скандинавскихъ государствъ. Въ указанныхъ враждующихъ странахъ все одинаково: племенное происхожденіе, языкъ, вѣра, культура, даже исторія. Въ силу лишь случайности эти народцы обособились когда-то и ненавидятъ теперь другъ друга, ведутъ борьбу. Тоже самое б^по въ феодальное время въ Европѣ и у насъ — въ удѣльную эпоху. Я лично всѣмъ сердцемъ желаю Ирландіи, какъ и всякой странѣ, счастія и свободы, но не думаю, чтобы путь къ этимъ благамъ шолъ чрезъ политическую обособленность. Вѣдь гомруль Ирландія уже имѣла, и даже больше того: она нѣкогда имѣла и полную независимость, но это не избавило ее отъ ига англичанъ, какъ и самихъ англичанъ ихъ свобода не избавила отъ ига ландлордовъ. Политика съ ея условною, сегодняшнею правдой безсильна разрѣшить великіе историческіе вопросы, какъ и наука съ ея относительнымъ знаніемъ. Необходимо участіе въ жизни иного, болѣе верховнаго дѣятеля съ значеніемъ вѣчнымъ и абсолютнымъ. Этотъ дѣятель есть совѣсть.

XI.

«Отречься отъ политики, говорятъ противники Толстого, — значитъ отказаться отъ участія въ самыхъ дорогихъ и важныхъ интересахъ общества, значитъ эгоистически запереться въ своей личности». Я думаю, напротивъ: принципъ Толстого не разобщаетъ людей, а соединяетъ, дѣлаетъ ихъ собственно болѣе политическими существами, чѣмъ они были. Въ самомъ дѣлѣ, современная политика въ сущности отрицаетъ истинную общественность: раздѣляя человѣчество на коалиціи, государства, сословія, партіи, фракціи и оттѣнки фракцій; дробя общество, политика дробитъ и общественный интересъ; членъ партіи, обязанный подчиняться кружковому мнѣнію, пріобрѣтаетъ механическое, узкое міросозерцаніе и поступаетъ машинально, по командѣ вождей. Такой членъ, отдавъ свой голосъ представителю, можетъ преспокойно оставаться дома и уже цѣлые годы, цѣлую жизнь не вспоминать объ общественныхъ интересахъ. Даже парламентаризмъ, при всемъ его относительномъ совершенствѣ, какъ формы общественной жизни, даетъ пока одну иллюзію народовластія; властью пользуются только крайне немногіе и преимущественно эгоистическіе элементы — честолюбцы, не брезгающіе никакими компромиссами или глядящіе на политическую борьбу какъ на спортъ. Благороднѣйшіе дѣятели въ парламентскихъ странахъ сторонятся отъ политической сцены, и чѣмъ порядочнѣе человѣкъ, тѣмъ затруднительнѣе онъ себя чувствуетъ въ этомъ хаосѣ сдѣлокъ, условностей и dos-à-dos. При всемъ желаніи отнестись честно къ своимъ обязанностямъ, и даже именно вслѣдствіе этого желанія, они являются не у мѣста, они торчатъ въ качествѣ «дикихъ» гдѣ-нибудь на верхнихъ скамьяхъ парламента, возбуждая насмѣшки и презрѣніе своихъ товарищей. Въ парламентскомъ государствѣ каждый членъ его обязанъ подчиняться рѣшенію большинства, т.-е. высшимъ авторитетомъ является не совѣсть, а ариѳметическая цифра. Существуютъ, однако, вопросы, и именно самой глубокой важности, которые сдѣлокъ не допускаютъ: рѣшающимъ голосомъ въ нихъ можетъ быть только совѣсть. Уступать ближнимъ — долгъ, но только въ области матеріальной; въ сферѣ нравственной каждый долженъ быть неподвиженъ какъ скала. Въ такомъ искреннемъ, могучемъ проявленіи совѣсть нетолько не разрушаетъ ни политики, ни науки, ни искусства и т. д., но именно она-то и создаетъ возможность истинныхъ формъ этихъ дѣятельностей.

Въ самомъ дѣлѣ, только нравственность даетъ содержаніе истинной политикѣ. Только совѣсть — если она сильна — вовлекаетъ каждаго человѣка въ круговоротъ общественной жизни. Совѣсть есть абсолютный законъ, не разрѣшающій человѣку оставаться равнодушнымъ или поступаться своими убѣжденіями ни въ общественныхъ, ни въ государственныхъ, ни въ международныхъ дѣлахъ. Нравственный человѣкъ не мирится ни съ какимъ зломъ, гдѣ-бы онъ ни встрѣтилъ его; въ своей-ли душѣ или душѣ ближняго, въ семьѣ, обществѣ, человѣчествѣ. Онъ не долженъ непремѣнно «вступать въ бой съ неправдой», какъ напыщенно выражаются маленькіе поэты. Исходъ физическаго «боя» всегда сомнителенъ, а главное — онъ уничтожаетъ одну изъ сторонъ, онъ что-то насилуетъ, кого-то обижаетъ, а нравственному человѣку жаль вѣдь даже своего врага. Борьба физическая вызываетъ ненависть — вещь невыносимую для совѣстливаго человѣка. Поэтому, не прибѣгая къ грубымъ средствамъ, онъ тѣмъ обязательнѣе считаетъ для себя борьбу нравственную: мольбою, увѣщаніемъ, лаской, убѣжденіемъ ума, доводами знанія (истинная роль знанія), матеріальною помощью жертвамъ зла (истинная роль богатства). И сверхъ того у него есть реальное средство повліять на зло — устраниться отъ него. Не входя ни въ какіе компромиссы со зломъ, совѣстливый человѣкъ отходитъ отъ него, отказываетъ ему въ своемъ участіи. Бѣгите отъ зла: это всѣмъ доступно, и если бѣгущихъ будетъ много, то зло останется въ пустотѣ и задохнется какъ-бы въ безвоздушномъ пространствѣ. Физическая борьба, говоритъ Толстой, только плодитъ вражду, подбрасываетъ огню злобы горючій матеріалъ; удаляясь-же отъ неукротимой ненависти нравственный человѣкъ обуздываетъ ее. Путемъ простого «недѣланія», отказываясь быть прямымъ и даже косвеннымъ орудіемъ цѣлей, которыхъ его совѣсть не признаетъ, истинно добрый, гуманный, мягкій человѣкъ является крайне-полезнымъ дѣятелемъ, вноситъ въ окружающую среду чрезвычайныя, необъятныя перемѣны. Никакіе насильственные перевороты не вносили въ жизнь людей и сотой доли тѣхъ измѣненій, какія вносятъ подобные добрые, совѣстливые и въ силу этого неуступчивые люди, — неуступчивые до конца. Скажите, что кромѣ совѣсти въ состояніи дать человѣку — каждому, какъ-бы онъ ни былъ малъ и незамѣтенъ — такую всеобъемлющую роль въ обществѣ, такую долю существеннаго участія въ политической жизни? Тутъ голосъ гражданина никогда никому не передается, онъ никогда не смолкаетъ въ угоду партіи, онъ полновѣсно идетъ въ итогъ общественнаго настроенія. Въ то время какъ современная политика нетолько допускаетъ отсутствіе многихъ голосовъ, но даже и требуетъ этого, совѣсть не дѣлаетъ исключеній: разъ «всѣ виноваты за всѣхъ» (Достоевскій), всѣ обязаны подавать голосъ свой, хотя-бы его и не спрашивали. Въ то время какъ современная политика дѣлаетъ гражданъ простыми нулями, имѣющими значеніе лишь при единицѣ — вождѣ партіи, совѣсть считаетъ каждаго человѣка единицей со всѣми реальными и неотъемлемыми ея правами. Только совѣсть даетъ объединяющее начало. Идея добра все-же симпатичнѣе и понятнѣе всѣмъ людямъ, чѣмъ какой угодно частный интересъ, — сословный, профессіональный, національный, личный. Современная политика, основанная на компромиссѣ, лишена этого объединяющаго начала. Во всѣхъ странахъ замѣчается паденіе парламентскаго большинства, дробленіе партій, рѣшеніе вопросовъ случайнымъ, коалиціоннымъ большинствомъ, причемъ изъ какихъ-бы элементовъ послѣднее ни составилось, меньшинство сейчасъ-же начинаетъ доростать до большинства — съ явною и единственною цѣлью его низвергнуть. Вопросы, рѣшаемые крошечнымъ большинствомъ, даютъ идеалъ разногласія, гдѣ половина націи должна подчиняться другой половинѣ. Только совѣсть способна объединить огромное большинство: предъ голосомъ Божіимъ разногласіе исчезаетъ.

XII.

То-же животворное вліяніе производитъ совѣсть и въ области всякаго иного труда, въ области науки, искусствъ и пр. Совѣсть даетъ указаніе, что истинно и что ложно въ этихъ областяхъ, что нужно людямъ и что ненужно. Если сдѣлано что-нибудь великое въ исторіи, то только благодаря лишь участію нравственнаго чувства: расширеніе свободы, смягченіе нравовъ, развитіе состраданія къ несчастнымъ, развитіе просвѣщенія — все это работа совѣсти. Навѣянная эволюціонной философіей теорія, будто «все сдѣлается само собою», — дайте время — и цивилизація безъ всякихъ нашихъ усилій подкатитъ человѣчество какъ по рельсамъ къ золотому вѣку, — есть печальное заблужденіе, своего рода фатализмъ, развращающій сознаніе культурныхъ народовъ не менѣе чѣмъ вѣра мусульманъ въ предопредѣленіе. Если «не слѣдуетъ спѣшить», если «все сдѣлается постепенно», то каждый человѣкъ отдѣльно можетъ творить все, что ему нравится, хотя-бы крайнюю мерзость. Есть простодушные философы, оправдывающіе свои мерзости даже статистикой: надо-же кому-нибудь заполнять извѣстныя клѣтки статистическихъ таблицъ, такъ-какъ это, будто-бы, непререкаемый соціальный законъ и т. п. Все это пустыя и жалкія бредни, тѣмъ болѣе опасныя, чѣмъ болѣе онѣ вооружены аппаратомъ науки.

Общество, дѣйствительно, подвинулось въ послѣдніе вѣка, но обязано этимъ движеніемъ совсѣмъ иному методу, нежели рекомендуемый постепеновцами. Общество двигалось не ежедневнымъ отправленіемъ своихъ маленькихъ дѣлъ, а могучимъ напряженіемъ совѣсти, порывомъ въ область новой, болѣе справедливой жизни. «Со временъ Іоанна Крестителя, — сказалъ Христосъ, — Царствіе Божіе с.ъ усиліемъ дается». Для движенія требуется постоянная затрата силъ, и ни одинъ человѣкъ, ни одно поколѣніе не можетъ ни на минуту освободить себя отъ вѣчнаго долга движенія. Прогрессъ совершается работою безконечно-малыхъ единицъ: значитъ, каждая единица должна работать, и работать не «немножко», не «ограничиваться кое-какими попытками», «взносами», «участіемъ» въ какихъ-нибудь благотворительныхъ, научныхъ, художественныхъ учрежденіяхъ, — нужно работать много и сильно, нужно, «спѣшить дѣлать добро», по прекрасному выраженію доктора Гааза. Надо вѣритъ, что дѣло нравственнаго перерожденія есть живое дѣло, осуществимое при нашей жизни, что каждый изъ насъ можетъ увидѣть новую эру. Царствіе Божіе всегда близко: оно наступаетъ теперь-же, въ каждую минуту, когда вы ощущаете въ себѣ доброе движеніе сердца, и весь вопросъ о томъ, чтобы этихъ добрыхъ движеній вызывать въ себѣ и другихъ какъ можно больше.

Нѣтъ болѣе опаснаго заблужденія, будто отдѣльный человѣкъ — ничто въ соціальномъ потокѣ, и что поэтому не стоитъ бороться за истину въ доступныхъ каждому будто-бы «микроскопическихъ размѣрахъ». Странное и грустное заблужденіе! Пусть на протяженіи тысячелѣтій, въ массѣ несчетныхъ милліардовъ человѣческихъ единицъ, отдѣльная жизнь ничтожна, — хотя и здѣсь имена Будды, Моисея, Конфуція и др. до сихъ поръ еще живы и творятъ свое дѣло. Но мѣриломъ своего значенія нужнобрать не тысячи лѣтъ, а лишь срокъ своей собственной жизни — 30, 50 лѣтъ дѣятельности; а на такомъ тѣсномъ участкѣ времени отдѣльная личность уже замѣтна. И пространствомъ нужно брать не весь земной шаръ, а лишь то общество, гдѣ вы живете, кругъ изъ какой-нибудь сотни лицъ; и здѣсь-то ужь никакъ нельзя сказать, что отдѣльная личность тонетъ въ такомъ кружкѣ. Здѣсь личность не ничтожна, и если захочетъ, то и можетъ быть значительной, сильной, великой. Замѣчали-ли вы, что съ кѣмъ-бы вы ни познакомились, вамъ ничего не стоитъ сдѣлаться человѣкомъ близкимъ, интимнымъ, вліяющимъ существенно на жизнь вашего знакомаго, недавно еще совершенно вамъ неизвѣстнаго? Стоитъ лишь искренно захотѣть сблизиться и подойти къ человѣку съ братскими чувствами. Всѣ мы нуждаемся въ участіи и охотно допускаемъ въ нашъ внутренній міръ всякое сочувствіе. При нынѣшнемъ какомъ-то механическомъ онѣмѣніи общества (признакъ чрезмѣрной его организованности) отдѣльная личность скована ложнымъ представленіемъ о своемъ ничтожествѣ; огромное большинство людей просто изъ трусости не идутъ, на великія и вполнѣ безопасныя дѣла, хотя были-бы вполнѣ для нихъ пригодны. Вѣдь въ сущности всякое великое дѣло — поразительно просто и внѣшнихъ условій требуетъ не болѣе, чѣмъ иныя ничтожныя предпріятія. Тайна великаго дѣла — въ нравственной рѣшимости создать его, въ работѣ совѣсти. Чаще всего эта рѣшимость является какъ преодолѣніе гипноза трусости большою страстью или большимъ талантомъ, но очень многія великія дѣла совершены обыкновенными, заурядными людьми. Надобно замѣтить, что наибольшею осуществимостью отличается именно доброе: безконечныя неудачи обыкновенныхъ смертныхъ, если разсмотрѣть ихъ хорошенько, зависятъ отъ недоброй подкладки ихъ попытокъ. Неудачамъ подвергаются карьеристы разнаго рода, люди, добивающіеся богатства, власти, почета и т. п. Въ свалкѣ съ подобными-же искателями они ослабѣваютъ и часто не доходять до своей недоброй дѣли. Наоборотъ: кто ищеть добрыхъ цѣлей, — любви къ людямъ, служенія имъ, тотъ не встрѣчаетъ препятствій. Но если добрыя цѣли и сопряжены иногда съ преградами, то для преодолѣнія ихъ нуженъ не рѣдкій талантъ, не трудно-добываемая наука, не богатство, еще труднѣе пріобрѣтаемое, а нужна всего лишь дѣятельная совѣсть. Только это, — но это безусловно необходимо, и при этомъ условіи даже одинъ человѣкъ получаетъ громадное значеніе. Онъ «заражаетъ міръ людей своей печалью страстной, онъ увлекаетъ ихъ на встрѣчу бурь и грозъ». Маленькій, скромный человѣкъ можетъ быть Моисеемъ своего маленькаго народа, кружка знакомыхъ и родныхъ, пророкомъ, способнымъ вывести ихъ изъ психическаго плѣна тѣхъ или иныхъ суевѣрій въ область болѣе свѣтлаго міросозерцанія. Вспомните основателей нѣкоторыхъ нравственныхъ ученій, устраивавшихъ прекрасный, чисто-райскій бытъ въ своихъ общинахъ.

Но если чудо нравственнаго перерожденія общества доступно темнымъ и среднимъ людямъ, руководящимся только совѣстью, то что-же-бы вышло, если-бы на подвигъ любви выступили высшіе геніи человѣчества, земныя «начала, господства, власти»? Трудъ Гладстоновъ и Дарвиновъ и теперь возбуждаетъ заслуженное удивленіе, и теперь невольно благоговѣешь предъ этими исполинами духа; но что-же было-бы, еслибы эти великіе старцы вооружились благовѣстіемъ правды, проповѣдью не условныхъ, мѣняющихся мнѣній, а истины вѣчной, безусловной, всѣмъ и каждую минуту необходимой? Что, еслибы всѣ эти громадныя энергіи, разсѣивающіяся теперь въ промышленности, искусствахъ, спеціальныхъ наукахъ, политической борьбѣ и пр., сосредоточились на работѣ совѣсти?