Труды Общества Любителей Россiйской Словесности при Императорскомъ Московскомъ Университетѣ. Часть первая. Москва, 1812, Въ Университетской Типографiи. Стр. 111—147
Бесплатное электронное воспроизведение: «Im Werden Verlag» 2003
Древность, богатая произведенiями Наукъ, возбуждающими въ насъ удивленiе, умѣла цѣнить отличныя дарованiя, умѣла награждать необыкновенныя напряженiя ума почестями и славою, и чрезъ то возпламеняла въ другихъ благородное соревнованiе. Гомеры, Пиндары и Софоклы воспротивились усилiямъ вѣковъ, и пережили свое отечество. Семь городовъ спорили о мѣстѣ рожденiя творца Иллiады и Одиссеи; каждый изъ нихъ присвоивалъ себѣ сiю славу. — Греческiй Лирикъ, превзошедшiй всѣхъ предшественниковъ своихъ, заслужилъ пышное титло Царя Лирическихъ Стихотворцевъ. — Софоклъ, отецъ трагедiи, одержавшiй преимущество надъ Эсхиломъ и дѣлившiй славу съ Эврипидомъ, по согласiю знатоковъ, названъ Аттическою пчелою. Вся Грецiя, собравшись въ Аѳинахъ, прославила блистательные его успѣхи; гласъ провозвѣстника объявилъ его побѣдителемъ; раздались рукоплесканiя по амфитеатру — и лавровый вѣнокъ возложенъ былъ на главу Софокла — и его имя внесено въ отечественныя лѣтописи. Знаменитые Художники, которыхъ рѣзецъ посвященъ былъ изваянiямъ боговъ и героевъ — Фидiй и Пракситель — изобразили на мѣди и мраморѣ черты лица его. Не меньшею славою наслаждался и Греческiй Ораторъ, по слѣдамъ коего и самый Цицеронъ шествовалъ; краснорѣчивый Демосѳенъ, предпочтенный Эсхину, болѣе извѣстному по ненависти къ сопернику своему, нежели по своимъ талантамъ, — Демосѳенъ награжденъ золотою короною отъ Аѳинянъ, плѣненныхъ даромъ витiйства, признательныхъ къ его дарованiямъ.
И въ позднѣйшiе времена, когда свѣтъ Наукъ распространился, когда всѣ начали чувствовать, что просвѣщенiе составляетъ единственную потребность души, отличныя дарованiя увѣнчивались лестными наградами. И въ любезномъ Отечествѣ нашемъ, процвѣтавшемъ подъ правленiемъ Государей, которые неутомимо пеклись о образованiи своего народа, преимущества раздаваемы были болѣе по успѣхамъ въ просвѣщенiи и личнымъ заслугамъ, нежели по знатности рода. ПЕТРЪ I, мудрый Преобразитель россiи, и ЕКАТЕРИНА II, Совершительница великихъ намѣренiй Великаго Своего Предка, знали, что Россiяне отъ природы одарены всѣмъ, что можетъ возвести ихъ на высочайшую степень народнаго благоденствiя; знали — и не щадили ничего для приближенiя ихъ къ гражданскоу величiю. Ревность къ успѣхамъ въ наукахъ поощрялась Монаршимъ благоволенiемъ, отличiями и наградами. Не тогда ли прославился Ѳеофанъ, Россiйскiй Златоустъ, украсившiй духовныя [и] свѣтскiя свои творенiя цвѣтами убѣдительнаго витiйства, ревностный сотрудникъ неутомимаго Монарха? Не тогда ли явился Кантемиръ, ученый и остроумный, возпользовавшiйся наставленiями Прокоповича? Не тогда ли возсiялъ, какъ лучезарное свѣтило на тверди небесной, Ломоносовъ, Ораторъ и Поэтъ, Историкъ и Химикъ, расторгнувшiй завѣсу, скрывавшую богатство, красоту и силу Россiйскаго слова? Не тогда ли предсталъ и Сумароковъ, изслѣдователь таинственныхъ путей Парнасса, учредитель правильныхъ зрѣлищъ на Россiйскомъ Театрѣ, любимецъ Талiи и Мельпомены, распространитель красотъ стихотворческихъ?.. На нихъ, на сихъ обогатителей нашей Словесности, отъ Престола изливались милости съ такою же щедростью, съ какою награждаемы были заслуги Долгорукихъ и Голицыныхъ, подвиги Задунайскихъ и Рымникскихъ.
Въ нынѣшнее время, благопрiятнѣйшее для просвѣщенiя — когда АЛЕКСАНДРЪ I, шествующiй по стопамъ преславныхъ Предшественниковъ Своихъ, ознаменовалъ мудрое и человѣколюбивое царствованiе Свое учрежденiемъ Университетовъ и другихъ Училищъ на прочнѣйшемъ основанiи для распространенiя нравственнаго Россiянъ образованiя, сего вѣрнѣйшаго источника государственнаго величiя — когда всякой членъ общества ревностнѣе стремится къ одной великой цѣли: ко благу Отечества — въ нынѣшнее время отверстъ свободный путь къ самымъ лестнымъ выгодамъ и преимуществамъ для людей, посвятившихъ себя ученому состоянiю, и общеполезными произведенiями ума оправдывающихъ надежду предусмотрительнаго и благотворнаго Правительства. Почести сопровождаютъ Любителей наукъ во время жизни; Слава творитъ незабвенными имена ихъ и по смерти.
Восхитительно для ума и сердца прославлять мудраго и прозорливаго государя, который при многоразличныхъ дѣянiяхъ, при неизреченныхъ трудахъ имѣлъ одно намѣренiе: счастiе народа, Промысломъ Ему ввѣреннаго; — Монарха, странствовавшаго по отдаленнымъ царствамъ, чтобы сокровищами познанiй, плодами наукъ и искусствъ обогатить свое Отечество; собственнымъ примѣромъ возбуждавшаго ревность къ трудолюбiю; — Самодержца, который исполинскими шагами шествовалъ къ совершенству, былъ равно величественъ среди грозныхъ бурь жизни и среди тихой ясности правленiя, отказывалъ самому себѣ въ отдохновенiи послѣ многотрудныхъ и утомительныхъ занятiй, дабы народы, Ему подвластные, покоились; — искоренителя предразсудковъ, заблужденiй и пороковъ; насадителя просвѣщенiя и добродѣтелей, украшающихъ общежитiе; грознаго врагамъ, обожаемаго подданными: — и кто изъ Россiянъ съ чувствомъ благоговѣйнаго удивленiя, со слезами благодарности не воспоминаетъ ПЕТРА Великаго?….
Утѣшительно передать потомству изображенiе добраго Пастыря, неусыпнаго стража паствы своей, ревнителя по благочестiи, хранителя Апостольскихъ преданiй, краснорѣчиваго проповѣдника Евангельскаго ученiя, достойно именуемаго свѣтильникомъ церкви, органомъ истины, примѣромъ святаго житiя, зерцаломъ добродѣтелей: — кто безъ сердечнаго умиленiя приводитъ себѣ на память дѣла Димитрiя, Митрополита Ростовскаго?….
Прiятно описывать дальновиднаго и опытнаго въ политикѣ Вельможу, строгаго блюстителя законовъ, не отвлекаемаго отъ многообъемлющихъ своихъ занятiй подслащенными приманками удовольствiй, не обольщаемаго блескомъ золота, не знающаго лести, пресмыкающейся около престоловъ; — Вельможу, коего каждая мысль стремится къ пользѣ общественной, каждый шагъ приближаетъ къ благотворенiю, каждый взглядъ дышетъ милостiю, каждое слово вливаетъ утѣшенiе въ сердца нещастныхъ; — облегчителя трудовъ Монаршихъ, безпристрастнаго посредника между сильнымъ притѣснителемъ и гонимою невинностью: — и кто, читая исторiю Князя Якова Ѳедоровича Долгорукаго, откажетъ ему въ душевномъ почтенiи?….
Сладостно изчислять подвиги Героя-Патрiота, во всѣхъ дѣлахъ своихъ руководимаго упованiемъ на Промыслъ и вѣрностiю къ Государю, дерзающаго на всѣ опасности для спасенiя Отечества, угрожаемаго необузданными врагами; — Героя, прозорливаго въ предпрiятiяхъ, твердаго въ намѣренiяхъ, рѣшительнаго въ исполненiи зрѣло обдуманныхъ плановъ, мужественнаго на ратномъ полѣ, человѣколюбиваго по одержанiи побѣды; — Героя, который возвышается надъ страстями, порабощающими обыкновенныхъ людей; преодолѣваетъ ужасныя преграды, поставляемыя грозною природою; презираетъ шипѣнiе зависти и ядъ злорѣчiя, вездѣ и всегда поражаетъ непрiятелей Россiи; который наконецъ съ вершины блистательной славы переходитъ, подобно Цинциннату, въ мирное сельское уединенiе, чтобы и тамъ заниматься благомъ Отечества: — и кто съ восторгомъ не внимаетъ повѣствованiямъ о Героѣ, отягченномъ лаврами — о Румянцовѣ-Задунайскомъ?….
Прейдемъ ли молчанiемъ заслуги, Россiйскимъ Гомеромъ оказанныя отечественной Словесности, и особенно Поэзiи? оставимъ ли безъ прославленiя любимца Музъ, который говорилъ языкомъ вдохновенiя, коего произведенiя ознаменованы печатiю ума, образованнаго и зрѣлаго, обильнаго въ изобрѣтенiи, основательнаго въ сужденiи, богатаго въ выраженiи мыслей — воображенiя плодовитаго въ вымыслахъ, игриваго въ мечтахъ, пылкаго въ представленiяхъ — чувства нѣжнаго, плѣнявшагося изящнымъ и совершеннымъ — вкуса тонкаго и разборчиваго? Забудемъ ли того Пѣснопѣвца, котораго наставленiя, совѣты и примѣръ много содѣйствовали къ образованiю способностей въ молодыхъ Стихотворцахъ, доказавшихъ уже зрѣлость своихъ талантовъ? Забудемъ ли знаменитаго Поэта, который поставлялъ славу свою въ прославленiи благоденствующей Россiи, и бывъ уже украшенъ сѣдинами, съ юношескою пылкостiю игралъ на златострунной лирѣ своей, привлекъ вниманiе многихъ Россiйскихъ Монарховъ, заслужилъ отличное благоволенiе каждаго изъ Оныхъ, и двукратно былъ Попечителемъ Московского Университета — Попечителемъ, совершенно оправдавшимъ сiе почтеннѣйшее титло?
Незабвенный Херасковъ! давно уже чувство удивленiя и благодарности къ тебѣ таилось въ груди моей; давно уже мысли мои стремились привести праху твоему жертву хваленiя, хотя слабую, но усердiемъ дополняемую. Нынѣ да позволено мнѣ будетъ исполнить сiе желанiе. Не смѣю льстить себя надеждою изобразить дарованiя твои во всемъ ихъ пространствѣ. Наперсникъ Аполлона достойно можетъ быть воспѣтъ только подобными себѣ. Судить о картинахъ Рафаеля, единогласно признаннаго первымъ живописцемъ, и прославлять искусство его, можетъ только Корреджiо или Рубенсъ. Но вмѣняется ли въ дерзость неопытному ученику его, если онъ, покоряясь могущественному впечатлѣнiю, въ немъ произведенному образцовою работою своего Учителя, восхищается одушевленною его кистiю, дивится правильности въ рисовкѣ, и сообщаетъ другимъ свой восторгъ, свое удивленiе? Осмѣливаюсь и я цвѣтами, выбранными изъ твоихъ сочиненiй, украсить памятникъ, воздвигнутый надъ твоимъ прахомъ. —
Имѣя въ виду начертать заслуги Михаила Матвѣевича Хераскова въ отечественной Словесности, раскрываю Россiяду, эпическую Поэму, важнѣйшее, превосходнѣйшее изъ его творенiй. Кто не знаетъ, съ какимъ неподражаемымъ искусствомъ воспѣты въ ней разрушенiе Казанскаго царства, истребленiе враговъ Христiанства, любовь къ Отечеству, вѣрность къ Государю вельможъ и воиновъ, наконецъ торжество, слава и благоденствiе Россiи? Герой Поэмы, Iоаннъ Васильевичъ II, изображенъ въ точномъ значенiи сего слова: мужественнымъ, рѣшительнымъ, непоколебимымъ среди превратностей счастiя. Намѣренiе Поэта, произвести удивленiе, тронуть сердце и вдохнуть высокiя чувствованiя изображенiемъ Государя, водимаго надеждой на Провидѣнiе, и слѣдственно подкрѣпляемаго вышеестественною Силою, — наконецъ, по преодолѣнiи величайшихъ искушенiй и препятствiй, достигшаго къ предмету своихъ желанiй — сiе намѣренiе весьма удачно доведено до своей цѣли. Характеры лицъ живо начертаны, совершенно себѣ подобны и сообразны съ общимъ о нихъ мнѣнiемъ; нѣкоторые изъ нихъ имѣютъ нѣчто единственное, собственное. Вводныя повѣсти (эпизоды), на прим. о Сеитѣ, Османѣ, Алеѣ и Асталонѣ, зависятъ отъ одного главнаго предмета, служатъ къ его возвышенiю и украшенiю. Всѣ части, составляющiя огромное цѣлое, имѣютъ близкое къ нему отношенiе, хранятъ между собою связь неразрывную. Усмиренiе мятежныхъ Ордынцовъ составляетъ единственное намѣренiе, измѣна Алея и война съ Крымцами — главное препятствiе, а покоренiе Казани — развязку. Дѣйствiе продолжается около года. Высокое нравоученiе, почерпнутое изъ разсужденiй и дѣйствiй лицъ, отличается мыслями толь возвышенными, что Мильтонъ и Тассъ не постыдились бы признать ихъ своими.
Выписывать лучшiя мѣста изъ Россiяды, значило бы составить цѣлую книгу. Приведемъ для примѣра только нѣкоторыя. Начнемъ съ Героя Поэмы.
Iоаннъ, принявъ твердое намѣренiе усмирить Ордынцовъ, и готовясь выступить въ походъ съ воинствомъ своимъ, совѣтовался съ Полководцами объ успѣшнѣйшемъ произведенiи въ дѣйство сего предпрiятiя. Вдругъ входитъ Царица, держащая своего младенца. Слухъ о скоромъ отъѣздѣ Государя поразилъ ее. Объятая горестiю, употребляетъ она все для преклоненiя супруга, не разлучаться съ нею, не подвергать опасности жизнь, для нее драгоцѣнную. Къ чему не прибѣгала нѣжность ея для убѣжденiя Iоанна? Слезы и рыданiя прерывали слова ея:
Когда не тронешься любовiю моей,
Ужель не умягчитъ тебя младенецъ сей?
У ногъ твоихъ лежитъ онъ съ матерью несчастной,
Уже лишенной чувствъ, отчаянной, безгласной!
Смотри: онъ силится въ слезахъ къ тебѣ воззрѣть,
Онъ хочетъ вымолвить: не дай мнѣ умереть!
Читай въ очахъ его нѣмые разговоры;
О чемъ языкъ молчитъ, о томъ разскажутъ взоры.
— — — — — — — —
Когда же лютый сей походъ уже положенъ,
И въ брань идти отказъ Монарху не возможенъ,
Такъ пусть единою мы правимся судьбой:
И сына и меня возьми, мой Царь, съ тобой;
Съ тобою будетъ трудъ спокойства мнѣ дороже;
Я камни и пески почту за брачно ложе.
Iоаннъ, подобный кедру, вѣтрами колеблемому съ двухъ противныхъ сторонъ, чувствуетъ сильную борьбу любви къ Отечеству съ любовiю къ супругѣ; погружается въ задумчивость, подавляетъ горесть своего сердца; но слезы катятся по лицу Героя. Вотъ рѣшительный отвѣтъ его:
Мой первый есть законъ — Отечеству услуга!
Какая черта великой души! Удивляемся, и вѣримъ, что нашъ Поэтъ зналъ человѣческое сердце, и умѣлъ проникать въ сокровеннѣйшiе изгибы его.
Херасковъ хотѣлъ изобразить Iоанна терпѣливымъ и великодушнымъ — и успѣлъ въ своемъ желанiи. Въ то время, когда все войско, изнуренное дальнимъ походомъ, палимое зноемъ, томилось жаждою, — два воина, удалясь ночью отъ дружины своей, находятъ ручей, не помнятъ себя отъ радости, почерпаютъ воды, и съ восторгомъ приносятъ Государю. Герой, обнявъ ихъ, говоритъ:
Или вы чаете, что въ семъ пространномъ полѣ
Вашъ Царь слабѣе всѣхъ, и всѣхъ томится болѣ?
Томлюся больше всѣхъ въ несчастливой судьбѣ
О страждущихъ со мной, томлюсь не о себѣ.
Пойдемъ и принесемъ напитокъ сей скорбящимъ,
Несчастнымъ ратникамъ, почти въ гробахъ лежащимъ;
Подарокъ сей для нихъ, не для меня мнѣ милъ.
Какой урокъ для Государей! сдѣлаетъ ли болѣе сего отецъ для дѣтей, нѣжно любимыхъ? И храбрые воины поклялись умереть за Iоанна. Сего не довольно. И дряхлые старцы становятся въ ряды, тѣснятся подъ хоругви Отечества:
— — — мечей внимая звуки,
Берутъ оружiе въ трепещущiя руки;
Едва бiющуся щитомъ покрыли грудь;
Казалось, лебеди летятъ съ орлами въ путь.
Да и могли ли они не чувствовать усердiя къ тому, который:
Пренебрегая зной и люту казнь небесну,
Томленный жаждою и въ потѣ и въ пыли,
Въ срединѣ ратниковъ ложился на земли;
Послѣднiй — пищу бралъ, но первый передъ войскомъ
Являлся духомъ твердъ во подвигѣ геройскомъ?
Посмотримъ на другую картину. Прекратилось сраженiе съ Ордынцами; воины вносятъ въ царскiй станъ Князя Троекурова тяжело раненаго. Вѣнчанный Герой видитъ любимца своего блѣднаго, окровавленнаго, почти безъ дыханiя; глава его склонилась на грудь; уста онѣмѣли, очи померкли…
Рыдая Iоаннъ бездушнаго объемлетъ;
Но Царь, обнявъ его, еще дыханье внемлетъ.
Герой сей живъ!…. онъ живъ!…. въ восторгѣ вопiетъ;
Самъ стелетъ одръ ему и воду подаетъ.
Поэтъ, изобразивъ Героя своего сострадательнымъ, умѣющимъ цѣнить заслуги, готовымъ на всѣ пожертвованiя для сохраненiя хранителей Отечества, прибавляетъ:
Коль такъ Владѣтели о подданныхъ пекутся,
Они безгрѣшно ихъ отцами нарекутся.
Ахъ! для чего не всѣ, носящiе вѣнцы
Бываютъ подданнымъ толь нѣжные отцы?
Желанiе, достойное сердца, болѣзнующаго о томъ, что на землѣ такъ много несчастныхъ, и такъ мало утѣшителей!…
Хотите ли видѣть ратное поле, и на немъ поражающихъ и пораженныхъ? невольнымъ ужасомъ почувствуете себя объятыми! Смотрите:
Тотъ скачетъ на конѣ, нося стрѣлу въ гортани;
Иной, въ груди своей имѣя острый мечъ,
Отъ смерти думаетъ, носящiй смерть утечь;
Иной, пронзенный въ тылъ, съ коня стремглавъ валится,
И съ кровью жизнь спѣшитъ его устами литься;
Глаза подъемлюща катится тамъ глава,
Произносящая невнятныя слова;
Иной безпамятенъ въ кровавомъ скачетъ полѣ,
Но конь его стремитъ на копья по неволѣ.
Какое богатство мыслей и обилiе уподобленiй, какая сила выраженiя — видны въ описанiи военачальнковъ, раздѣлявшихъ труды и торжество, ужасы и славу съ Iоанномъ! Здѣсь видимъ Князей: Микулинскаго, Мстиславскаго и Пенинскаго, неустрашимыхъ подобно львамъ разъяреннымъ; тамъ — Курбскiй и Щенятевъ, преуспѣвшiе въ военномъ искусствѣ, рыцари прозорливые, пылкiе, неутомимые, поспѣшаютъ на сраженiе какъ на пиршество; за ними слѣдуютъ: Пронскiй, подобный громовой тучѣ, и Хилковъ, дальновидный и опытный, посѣдѣвшiй на полѣ брани; далѣе — Романовъ, и Плещеевъ, сотрудникъ его, достойно именуемые Россiйскими Ираклами; Палецкой и Серебряной, потрясающiе оружiемъ отъ нетерпенiя сразиться съ непрiятелемъ; наконецъ — Шереметевъ, Шемякинъ и Троекуровъ, воспитанники Марсовы, одаренные всеопровергающею силою; всѣ въ доспѣхахъ, горящихъ подобно молнiи; всѣ вооружены копьями и мечами. — Какiя препоны остановятъ быстроту и мужество такихъ предводителей! какой гордый Османъ не смирится, какой свирѣпый Едигеръ не преклонитъ колѣнъ передъ ними? Никакая твердыня, никакое царство не устоитъ отъ ихъ оружiя.
Кто откажется принести дань почтенiя храброму защитнику Отечества, который среди несчастiя чувствуетъ свое достоинство, помнитъ священнныя обязанности, на него возложеннныя; неколебимый, какъ гранитная скала, противоборствуетъ искушенiямъ, для чувствъ обольстительнымъ; не страшится ни угрозъ, ни казней, и съ радостiю ожидаетъ послѣдней минуты, въ которую съ Ангельскою улыбкою на лицѣ можетъ сказать: умираю за Вѣру и Отечество! Таковъ Росславъ у Княжнина; таковъ и Палецкiй у Хераскова. — Едигеръ, видя приближенiе того ужаснаго времени, въ которое долженъ преклонить выю свою къ стопамъ Россiйскаго Государя, прибѣгаетъ къ хитрости. Князь Палецкiй впадаетъ въ сѣти, разставленныя злодѣемъ. На несчастномъ плѣнникѣ звучатъ уже оковы. Его влекутъ на лобное мѣсто. Является Едигеръ; алкоранъ въ рукахъ его. Указывая Князю на книгу вѣры Магометовой, и на прекрасную дѣвицу, подлѣ него стоящую, потомъ на орудiя казни, на другой сторонѣ разложенныя, велитъ избирать либо то, либо другое. Негодованiе объяло Рускаго воина; пламя гнѣва запылало въ очахъ его. Онъ не долго колебался — и тиранъ закипѣлъ яростiю, услышавъ отвѣтъ:
— — — Иду на смертну казнь!
Оставь мнѣ мой законъ, себѣ оставь боязнь!
Ты смѣлымъ кажешься сѣдящiй на престолѣ;
Не такъ бы гордъ ты былъ предъ войскомъ въ ратномъ полѣ;
Не угрожай ты мнѣ мученьями, тиранъ!
Господь на небесахъ, у града Iоаннъ.
Не льзя лучше описать добродѣтельнаго Вельможу, умнаго совѣтника и ревностнаго патрiота, какъ Херасковъ описываетъ Адашева, твердаго среди развратовъ, истиннаго друга Iоаннова, украшеннаго болѣе величествомъ души, нежели саномъ.
Храняща лесть еще подъ стражей царскiй Дворъ,
Увидя правду въ немъ, потупила свой взоръ;
Отчаянна, блѣдна и завистью грызома,
Испытываетъ все, ждетъ солнца, тучъ и грома.
Кому Iоаннъ съ открытымъ сердцемъ могъ говорить:
Ты честенъ; можешь ли не быти другъ Царю?
Тотъ не боялся — да и чего страшится прямая добродѣтель? — не боялся напоминать ему обязанностей верховнаго сана:
Ты долженъ разбирать не лица, но сердца;
Вниманья каждый вздохъ — на тронѣ удостоить;
Тогда познаешь, какъ народно благо строить.
Какой краснорѣчивый Ораторъ опишетъ живѣе и разительнѣе Князя Курбскаго — Вельможу, руководимаго не личными выгодами, не гордыми намѣренiями — одною справедливостiю; уважаемаго Царемъ, Боярами и войскомъ — защитника притѣсненныхъ, друга человѣчества, котораго народъ почиталъ Ангеломъ хранителемъ — Героя, который однимъ ударомъ меча повергъ къ ногамъ своимъ ужаснаго Исканара, предводителя Татаръ Крымскихъ, и увѣнчалъ Россiю — безсмертной славою, себя — блистательными лаврами — Военачальника, дѣятельностiю своею превзошедшаго, или лучше сказать, затмившаго всѣхъ своихъ сподвижниковъ; оказавшаго великiя услуги Царю Россiйскому, и почитавшаго ихъ ничтожными; высоко цѣнившаго все, кромѣ своихъ подвиговъ!… Не въ полномъ ли блескѣ величiя представленъ Курбскiй,
Сiявшiй какъ луна между звѣздами въ тьмѣ,
Въ душѣ усердiемъ и славой во умѣ?
Не истиннымъ ли сыномъ Отечества, не ревностнымъ ли подкрѣпителемъ престола изображенъ тотъ, чье сердце согласно было съ словами, предъ лицемъ всего воинства имъ произнесенными:
Коль царству предлежитъ опасность и бѣда,
Не страшенъ пламень мнѣ, ни вихри, ни вода.
Россiяне къ трудамъ и къ славѣ сотворенны?…
Любопытство возрастаетъ постепенно — картины новыя, одна другой разнообразнѣе и плѣнительнѣе, представляются умственнымъ взорамъ, когда въ концѣ VIII Пѣсни находимъ Государя бесѣдующаго съ мудрымъ пустынникомъ Вассiяномъ, открывающимъ ему будущiя произшествiя, показывающимъ длинный рядъ Монарховъ, имѣющихъ послѣ него царствовать. Прозорливый старецъ, дошедшiй до ужасныхъ бѣдствiй, въ бурное время междуцарствiя терзавшихъ Россiю, и описавъ жестокости Поляковъ, говоритъ:
Богатство — тлѣнъ и прахъ; но славно есть оно,
Коль будетъ общему добру посвящено.
(132) Позналъ имѣнiя такую Мининъ цѣну;
Онъ злато изострилъ, дабы сразить измѣну.
— — — — — —
Какъ бурный вихрь Москву Пожарскiй окружаетъ,
Кидаетъ молнiи, Поляковъ поражаетъ;
Съ другой страны даритъ отечеству покой,
Бросая громъ на нихъ, Димитрiй Трубецкой.
Простираясь далѣе въ повѣствованiи, изображаетъ онъ Преобразителя Россiи, озареннаго лучами безсмертiя, и преславную Дщерь его. Пророческiй гласъ его гремитъ:
Онъ людямъ дастъ умы, дастъ образъ нравамъ дикимъ,
Россiи нову жизнь, и будетъ слыть Великимъ.
Коварство плачуще у ногъ Его лежитъ,
Злоумышленiе отъ стрѣлъ Его бѣжитъ.
— — — — — —
Подъ скипетромъ ея (Елисаветы) цвѣтутъ обильны нивы,
Корону обвiютъ и лавры и оливы,
Науки процвѣтутъ какъ новый виноградъ,
Шуваловъ ихъ раститъ, Россiйскiй Меценатъ.
Наконецъ доходитъ до ЕКАТЕРИНЫ Вторыя — Монархини, Которая возвысила умы, гремѣла побѣдами, удивляла щедротами, славилась мудростiю правленiя, благоденствiемъ своихъ подданныхъ — и пророческiя слова старца льются рѣкою:
Премудрость съ небеси въ полночный край сойдетъ,
Блаженство на престолъ въ лицѣ Ея взведетъ.
Предъ Ней усердiемъ Отечество пылаетъ,
Любовь цвѣтами путь Ей къ трону устилаетъ,
— — — — — —
Прiидутъ къ Ней Цари, какъ въ древнiй Виѳлеемъ,
Не злато расточать, не зданiямъ дивиться
Прiидутъ къ ней Цари, но царствовать учиться.
Перейдемъ къ другимъ предметамъ. Взглянемъ на портретъ Субеки, терзаемой ревностiю и мщенiемъ, высокомѣрной, но покорной только страсти, свирѣпствовавшей въ душѣ ея,
Киприды красотой, а хитростью Цирцеи,
Для выгодъ собственныхъ любившей царской санъ.
Подлѣ Казанской Царицы — и предметъ пламенной любви ея: Османъ, Князь Таврискiй,
Прекрасный юноша, но гордый и коварный,
Любовью тающiй, въ любви неблагодарный;
Какъ лютая змiя, лежаща межъ цвѣтовъ,
Приближиться къ себѣ прохожихъ допущаетъ,
Но жало устремивъ, свирѣпость насыщаетъ.
Вотъ и Асталонъ, соперникъ его, презрѣнный Сумбекою:
Какъ новый Энкеладъ, онъ шелъ, горѣ подобенъ;
Сей витязь — цѣлый полкъ единъ попрать удобенъ;
Отваженъ, лютъ, свирѣпъ сей врагъ Россiянъ былъ,
Во браняхъ — какъ тростникъ, соперниковъ рубилъ.
Войдемъ за Сумбекою въ ужасный лѣсъ, гдѣ грозные призраки, черныя и печальныя тѣни спустились на землю, гдѣ все густою тьмою одѣлось,
Гдѣ кажется простеръ покровы томной сонъ,
Трепещущи листы даютъ печальный стонъ;
Зефиры нѣжные среди весны не вѣютъ,
Тамъ вянутъ всѣ цвѣты, кустарики желтѣютъ;
Не молкнетъ шумъ и стукъ, гдѣ вѣчно страхъ не спитъ,
И молнiя древа колеблетъ, жжетъ, разитъ;
Лѣсъ воетъ — адъ ему стенаньемъ отвѣчаетъ…
Входимъ — и видимъ пышныя гробницы, Казанскимъ Царямъ воздвигнутыя; читаемъ исторiю враговъ Россiи, которые, подобно хищнымъ птицамъ, летали надъ Отечествомъ нашимъ, и пожирали добычи беззащитныя; наконецъ устали онѣ отъ злодѣйствъ и жестокостей; — читаемъ — и не можемъ удержаться отъ ужаса; но сей ужасъ сильнѣе овладѣетъ, когда представится геенна съ несчастными жертвами, осужденными на мученiе. Тутъ — закрываемъ глаза, спѣшимъ удалиться отъ сего зрѣлища, и спрашиваемъ: откуда живописецъ заимствовалъ такiя удивительныя краски для картины, на которой изобразилъ столько ужасовъ разнообразныхъ? не тотъ же ли Генiй вкуса водилъ перомъ нашего Поэта, который управлялъ кистiю Микель-Анжа, написавшаго Страшный судъ, и на немъ пораженныхъ горестiю и отчаянiемъ?
Еще ли хотимъ увѣриться въ исполинскомъ изображенiи Поэта? Заглянемъ въ темную бездну, обитель Безбожiя; разсмотримъ гибельныя дѣйствiя, производимыя духомъ Раздора; или остановимся при волхвованiяхъ лютаго Нигрина, заклинающаго Зиму изтощить свои ужасы для изтребленiя Рускаго воинства — и Зима свирѣпствуетъ со всею жестокостiю:
Соперница весны, и осени, и лѣта,
Изъ снѣга сотканной порфирою одѣта;
Виссономъ служатъ ей замерзлые пары;
Престолъ имѣетъ видъ алмазныя горы;
Великiе столпы, изъ льда сооруженны,
Сребристый мещутъ блескъ, лучами озаренны;
По сводамъ солнечно сiянiе скользитъ,
И кажется тогда, громада льдовъ горитъ.
Стихiя каждая движенья не имѣетъ:
Ни воздухъ тронуться, ни огнь пылать не смѣетъ;
Тамъ пестрыхъ нѣтъ полей, сiяютъ между льдовъ
Однѣ замерзлыя испарины цвѣтовъ;
Вода растопленна надъ сводами — лучами
Окаменѣвъ виситъ волнистыми слоями.
Тамъ зримы въ воздухѣ вѣщаемы слова;
Но все застужено — натура вся мертва!
Единый трепетъ, дрожь и знобы жизнь имѣютъ;
Гуляютъ инеи, зефиры тамъ нѣмѣютъ;
Мятели вьются вкругъ и производятъ бѣгъ,
Морозы царствуютъ на мѣсто лѣтнихъ нѣгъ;
Развалины градовъ тамъ льды изображаютъ,
Единымъ видомъ кровь которы застужаютъ.
Всея природы страхъ, согбенная Зима,
Россiйской алчуща погибелью сама,
На льдину опершись, какъ мраморъ побѣлѣла,
Дохнула — стужа вмигъ на крыльяхъ излетѣла.
Родится лишь морозъ, уже бываетъ сѣдъ,
Къ чему притронется, преобращаетъ въ ледъ;
Гдѣ ступитъ, подъ его земля хруститъ пятою,
Стѣсняетъ, жметъ, мертвитъ, сражаясь съ теплотою….
Гдѣ искать помощи, отъ кого ожидать спасенiя защитникамъ Отечества, когда все: и злоба невѣрныхъ, и коварство враговъ, и ужасы природы — все поклялось погубить ихъ? Рускiе ратники вспомнили слова Iоанновы:
Не слабыхъ женъ на брань, мужей веду съ собою!
Противу смерти жалъ неробку грудь поставимъ!
Кто страшенъ, Россы, вамъ, когда самъ Богъ по васъ!
Вспомнили — вооружились вѣрою и мужествомъ — и все преодолѣли! Перенесемся теперь въ царство очарованiй, подобное садамъ Армидинымъ, описаннымъ Авторомъ Освобожденнаго Iерусалима — въ такое плѣнительное мѣсто, гдѣ
Пригорки движутся, кустарники смѣются;
Источники, въ травѣ вiяся, говорятъ;
Другъ на друга цвѣты съ умильностiю зрятъ;
Зефиры рѣзвые кусточки ихъ цѣлуютъ.
Зеленые лужки въ тѣни древесъ цвѣтутъ;
И кажется, Любовь одры готовитъ тутъ.
Наяды у ручьевъ являются сѣдящи,
Волшебны зеркала въ рукахъ своихъ держащи,
Въ которы Грацiи съ усмѣшками гладятъ;
Амуры обнявшись, на мягкой травкѣ спятъ.
Пещеры скромныя, привѣтливыя тѣни
Гуляющихъ къ себѣ манили на колѣни…
Вотъ языкъ стихотворства! не сами ли Грацiи оживляли воображенiе Поэта? не онѣ ли водили его рукою?… Нужно ли теперь доказывать, что Херасковъ имѣлъ дарованiе, способное преображаться во всѣ виды?… и что обильный слогъ его, подобный обширной рѣкѣ, разливающей сокровища свои и дѣлимой на безчисленныя протоки, сообразовался съ каждымъ предметомъ?
Прочитавши Россiяду, воображаемъ, что мы прогуливались въ прекрасномъ саду, гдѣ Природа и искусство истощили дары свои, гдѣ различныя деревья и цвѣты, одни другихъ прiятнѣе, плѣняли наши взоры, услаждали обонянiе. мы не знали, на чемъ остановиться, чему отдать предпочтенiе: все на своемъ мѣстѣ, все цвѣтетъ и благоухаетъ! Выходя оттуда, обѣщаемся снова насладиться такимъ удовольствiемъ.
Въ Россiядѣ соблюдено все, входящее въ составъ Поэмы: величiе предмета, важность подробностей, къ нему относящихся, искусство въ расположенiи частей, удачные переходы отъ одной мысли къ другой, занимательность повѣствованiя, сцены прiятныя и ужасныя, въ пристойныхъ мѣстахъ помѣщенныя. Искусство Хераскова въ механизмѣ поэзiи, плавность размѣра, гармонiя словотеченiя и богатство риѳмъ — удивительны. Какъ Поэтъ — онъ нравится высокимъ паренiемъ мыслей, изображенныхъ блестящими, яркими красками и разновидными тѣнями; нравится, украшая выраженiя цвѣтами баснословныхъ вымысловъ и подобiями, имѣющими достоинство новости, объемлющими обстоятельства и подробности. Какъ Ораторъ — научаетъ, приближая къ истинѣ; говоря ясно, убѣдительно, краснорѣчиво, преклоняетъ на свою сторону; употребляя сильныя слова, производящiя сильное дѣйствiе, влечетъ за собою умъ и сердце. Какъ Повѣствователь — имѣющiй дѣло не съ воображенiемъ, а съ разсудкомъ читателей — почерпаетъ мысли изъ существенныхъ обстоятельствъ самаго дѣла, и только по необходимости — украшаетъ вымыслами историческую истину. Какъ Нравоучитель — богатый свѣдѣнiями вѣковъ прошедшихъ, знающiй сердца и нравы людей, предлагаетъ такiя правила, кои соглашаютъ волю человѣка съ законами и прямо ведутъ къ добродѣтели.
Откуда же Херасковъ почерпнулъ ту быструю чувствительность, которая вдругъ, со всѣми оттѣнками, объемлетъ предметъ, ее поразившiй — ту зоркую дальновидность, отъ которой ничто не скрывается — и тонкую разборчивость, которая умѣетъ назначать всему свое мѣсто, показываетъ все съ лучшей стороны, даетъ всему надлежащую цѣну? откуда получилъ онъ дары сiи? — Отъ природы. Не она ли вложила въ душу Хераскова умъ и дѣятельность, украсила его талантами, съ помощiю которыхъ находилъ онъ источники изящнаго и выспренняго въ безпредѣльной и разнообразной ея области, восхищался красотами ея, и восторги свои изливалъ въ пѣснопѣнiяхъ?… Науки привели въ зрѣлость, усовершенствовали его дарованiя, снабдили высокими мыслями и щастливыми объясненiями оныхъ. Чтенiе книгъ, писанныхъ на Славянскомъ языкѣ, который почитается корнемъ и основанiемъ Россiйскаго, доставляло ему способъ узнать правильное производство словъ, пристойное ихъ сочетанiе и употребленiе въ высокомъ слогѣ; помогло замѣтить различiе между языкомъ богослужебнымъ и общенароднымъ; обогатило его выраженiями громкими, сильными, многозначительными и красивыми — выраженiями, соотвѣтственными тому, что онъ воображалъ и чувствовалъ. — Къ особливой похвалѣ Хераскова надобно сказать, что онъ читалъ все, что только могъ читать, и всѣмъ умѣлъ пользоваться; ловилъ, такъ сказать, каждую минуту, чтобъ она не ушла, не сообщивъ ему новыхъ понятiй. Каждой день, каждой часъ доставлялъ новыя открытiя душѣ, новыя сокровища чувствованiй его сердцу. Умная книга служила къ утвержденiю разума его, а прiятная къ украшенiю пылкаго воображенiя. Сiе занятiе, или лучше сказать, сiя страсть составляла единственное удовольствiе, самую прiятную пищу для души его. Знанiе иностранныхъ языковъ познакомило его съ Гомеромъ и Виргилiемъ, съ Виландомъ и Расиномъ, а сношенiе съ древними и новыми Учеными Мужами сблизило съ ихъ творческимъ генiемъ. Размышленiе научило его находить сокровенныя сходства и согласiя въ вещахъ, замѣчать тѣсную связь тамъ, гдѣ обыкновенный человѣкъ не можетъ найти ее; видѣть отличительныя черты предметовъ въ полномъ раздробленiи частей ихъ; восходить отъ простаго къ сложному, отъ чувственнаго къ умственному, отъ малаго къ великому; знать разныя степени вѣроятности, различать истинное отъ ложнаго. Наконецъ Вкусъ — сiе соединенiе многихъ врожденныхъ и прiобрѣтенныхъ свойствъ ума и сердца, сiе искусство наблюдать и сравнивать — научилъ его удерживать порывы воображенiя, плѣняться только истинно совершеннымъ, и возвышенностiю чувствованiй, мыслей и выраженiй внезапно изумлять или приводить въ прiятной ужасъ читателя.
Россiяда, стоившая осмилѣтняго труда нашему Поэту, переложена рукою одного Министра на иностранной языкъ, и хранится въ знаменитой Академiи {}; переведена и на Французской Гм. Авiатомъ, покойнымъ Профессоромъ Московскаго Университета. Вѣроятно, и чужестранцы — не тѣ, которые дерзостiю и безстыдствомъ прикрываютъ свое невѣжество и, вопреки успѣхамъ нашимъ въ наукахъ, величаютъ насъ еще варварами, — но умные и безпристрастные цѣнители талантовъ читаютъ сiю Поэму съ удовольствiемъ, плѣняются красотами ея, и знаютъ уже, что и подъ хладнымъ небомъ Сѣвера родятся умы пылкiе, озаренные лучами просвѣщенiя; родятся — Ломоносовы и Херасковы!
Не отступая отъ безпристрастiя и справедливости, скажемъ, что строгая Критика найдетъ и въ Россiядѣ недостатки: стихи слабые, мысли неудачно выраженныя, излишнiя повторенiя. — Но кто написалъ совершенное творенiе? какой великiй Авторъ не былъ предметомъ сужденiя и споровъ? Не обвиняютъ ли и самаго Гомера въ несвязности баснословiя, въ грубомъ изображенiи боговъ, въ нелѣпомъ описанiи варварскихъ нравовъ, въ стихахъ похожихъ на прозу? Не о немъ ли говоритъ Горацiй:
И самъ недремлющiй Гомеръ нашъ засыпаетъ? {*}
{* ……Quandoque bonus dormitat Homerus. Horat. Ars poetica, vers. 359.}
Оправдаемъ творца Россiяды его же стихомъ:
И въ солнцѣ и въ лунѣ есть темныя мѣста.
Оставимъ безъ вниманiя, Милостивые Государи, слова людей, которые, стараясь находить во всемъ недостатки, утвердительно говорятъ, что у Хераскова можно научиться не Поэзiи, но размѣру стиховъ, и затвердить многiя риѳмы. — Кто не знаетъ, что бросаютъ камнями въ тѣ деревья, на которыхъ много плодовъ?…. Будемъ подражать такимъ Критикамъ, которые собираютъ не песокъ, но отдѣляютъ отъ него частички золота, и любуются ими; собираютъ — по выраженiю одного изъ нашихъ Писателей — не соломенки, плавающiя на поверхности воды, но жемчугъ, на днѣ лежащiй, и плѣняются драгоцѣнностiю. Отдадимъ справедливость великимъ трудамъ Хераскова, обогатившаго отечественную Словесность творенiями своими. Согласимся, что любезенъ и въ самыхъ погрѣшностяхъ Поэтъ, парившiй на крылiяхъ вдохновенiя по слѣдамъ великаго наставника своего Ломоносова, который, замѣтивъ дарованiя его, возбудилъ въ немъ охоту къ стихотворенiю, открылъ ему средства сдѣлаться извѣстнымъ и славнымъ, называлъ его сыномъ своимъ, и заставилъ дѣйствовать на умы и сердца соотечественниковъ.
Пусть строгiе цѣнители не находятъ въ Россiядѣ красотъ, свойственныхъ высокой Поэзiи, требующей однѣхъ пламенныхъ, острыхъ, неожиданныхъ мыслей, однѣхъ смѣлыхъ, отборныхъ и сильныхъ выраженiй; пусть сiе начертанiе ученыхъ заслугъ Хераскова покажется кому нибудь пристрастнымъ, перешедшимъ за предѣлы умѣренности: — но сердце, исполненное почтенiя и благодарности къ предмету своего удивленiя — сердце, живо чувствующее всѣ его достоинства, находитъ и сiю похвалу — сколь бы увеличенною ни казалась она равнодушiю и безпристрастiю — недостаточною и слабою, считаетъ ее — дѣтскимъ лепетаньемъ, — не болѣе.
Ревностные чтители дарованiй Хераскова знаютъ, что онъ трудился много — и всегда съ пользою и честiю для соотечественниковъ своихъ; писалъ не по внушенiю самолюбiя, но побуждаемый желанiемъ доставить и себѣ и другимъ удовольствiе, питательное для разума и чувствованiй; вездѣ отличался здравомыслiемъ и благодушiемъ; вездѣ доказывалъ, что вѣрилъ безъ суевѣрiя и не терпѣлъ вольнодумства; училъ чистой нравственности, проповѣдывалъ истину, внушалъ вѣрность къ верховной Власти; распространялъ область просвѣщенiя, ободрялъ питомцевъ наукъ, съ ревностною охотою подавалъ имъ отеческiя наставленiя, съ благопрiятною улыбкою одобренiя принiалъ первые опыты трудовъ ихъ, съ любезною кротостью, свойственною снизходительному другу, показывалъ недостатки, предостерегалъ отъ заблужденiй; любилъ все отечественное, любилъ и славилъ Россiю. Почитатели Хераскова знаютъ, сколь много одолжена ему наша Словесность, и увѣрены, что сочиненiя воздвигли ему памятникъ, несокрушимый рукою времени, и увѣнчали его безсмертною славою.
Здѣсь позвольте, Милостивые Государи, кончить Разсужденiе мое о творцѣ Россiяды, и оставить до другаго времени разсмотренiе прочихъ, а особливо важнѣйшихъ его сочиненiй. Чувствую мои недостатки; но ободряюсь надеждою, что усердiе къ памяти Хераскова замѣнитъ слабость моихъ дарованiй.