Петръ Михайловичъ Цейдлеръ. править
Въ субботу, 10-го февраля, родные, знакомые и толпа бывшихъ учениковъ Петра Михайловича Цейдлера проводили его въ послѣднюю обитель — на Волково кладбище. Педагогическая и преимущественно воспитательная дѣятельность этого человѣка, составлявшая неодолимую потребность его внутренней жизни, изливавшаяся чистой, безпримѣсной струей изъ его глубоко-любящей натуры, оставила благотворный и на долго неизгладимый слѣдъ въ кругу людей, на которыхъ онъ влiялъ; а въ этомъ относительно тѣсномъ кругу самое значительное большинство составляетъ группа его воспитанниковъ. За нихъ-то, за эту молодую, къ добру и свѣту направленную группу, должны помянуть его добрымъ словомъ русскiе люди, и мы, близко его знавшiе, хотимъ надъ его свѣжей могилой сказать это доброе слово.
П. М. Цейдлеръ родился 18 ноября 1821 года въ Пензенской губернiи, въ Мокшанскомъ уѣздѣ, въ селѣ Сипягинѣ — небольшомъ родовомъ имѣнiи его матери (урожденной Сипягиной). Отца онъ не помнилъ и росъ подъ женскимъ надзоромъ матери и тетки. Въ дѣтствѣ, именно — когда Цейдлеру было 10 или 11 лѣтъ, — случилось одно событiе, изъ такихъ, которыя, сдѣлавъ разъ извѣстное впечатлѣнiе на ребенка, отражаются потомъ на всей его жизни. Нѣкто Т., короткiй знакомый семейству Цейдлеровъ по Пензѣ, перешедшiй на службу въ Кострому, уговорилъ г-жу Цейдлеръ отпустить къ нему маленькаго Петю, обѣщаясь заняться его воспитанiемъ, и Петя переселился въ Кострому. Черезъ нѣкоторое время въ домашнихъ дѣлахъ Т. произошла рѣзкая перемѣна, вслѣдствiе которой онъ вынужденъ былъ своего питомца поспѣшно возвратить къ матери. Онъ нанялъ подводчика до мѣста, т. е. до села Сипягина, и отправилъ съ нимъ мальчика — одного, въ зимнюю пору. Подводчикъ, доѣхавъ до какого-то селенiя (дo какого именно — свѣдѣнiя у Цейдлера не сохранилось), не разсудилъ ѣхать дальше, и высмотрѣвъ избу попригляднѣе, остановился у ней и предложилъ мальчику идти въ избу погрѣться, а самъ повернулъ лошадь и уѣхалъ восвояси. Cкopo все селенье узнало о брошенномъ мальчикѣ. Около него собрались бабы, толковали, горевали; всѣ приняли горячее въ немъ участiе. Прошло нѣсколько дней. У хозяина избы былъ сынъ лѣтъ двадцати — звали его Борисомъ — который особенно заинтересовался мальчикомъ, а Цейдлеръ привязался къ нему. Они сдѣлались неразлучны. Подождавши, не вернется ли возчикъ, крестьяне уже рѣшили на мipy донести мѣстнымъ властямъ о случившемся, но Борисъ упросилъ oтцa и настоялъ на мipy, чтобы дозволили ему отвезти сироту къ роднымъ, жительство которыхъ онъ надѣялся отыскать, распрашивая какъ добраться до Пензы, а въ Пензѣ можно-де узнать гдѣ и Сипягино. Отправились странствовать молодые люди — какъ и гдѣ — Цейдлеръ ничего не помнилъ. Добрались наконецъ до Сипягина. Цейдлеръ неожиданно предсталъ передъ изумленною матерью. Борисъ былъ обласканъ, награжденъ и уѣхалъ домой, — скрывшись навсегда для Цейдлера, который потомъ, придя въ возрастъ, тщетно дѣлалъ объ немъ розыски… Это-то событiе, этотъ переѣздъ по нѣсколькимъ губернiямъ въ качествѣ брошеннаго мальчика, отыскивающаго своихъ родителей, это радушiе и участiе народа, которое сопровождало его на всемъ его длинномъ пути, а, главное, симпатическая личность, благодушiе и разумность Бориса — все это какъ бы раскрыло душу русскаго народа Цейдлеру; въ Борисѣ — ему всегда потомъ казалось, — какъ будто во-очiю ему было откровенiе идеала русскаго человѣка во всей его безъискусственной нравственной чистотѣ и красотѣ, — идеала, не оставлявшаго Цейдлера до конца дней его. Отсюда, можетъ быть, развилась въ немъ одна изъ существенныхъ чертъ его личности — вѣра въ русскiй народъ и особенно нѣжная симпатiя къ простымъ юношамъ, чуждымъ искусственности и свѣтской выправки, сохранившимъ первобытную, свойственную невыровнившемуся человѣку естественность наружныхъ движенiй и внутренняго строя. Съ paнней молодости и во всю жизнь П. М. Цейдлеръ никогда не оставался безъ одного или нѣсколькихъ молодыхъ любимцевъ, къ которымъ прилѣплялся всею душою и которымъ старался, такъ сказать, передать свою душу. Случалось, что онъ пытался выработать человѣка изъ простаго, безграмотнаго, взятаго съ улицы, съ поденной работы юноши; случалось ему браться за возстановленiе нравственной личности падшаго; случалось ошибаться въ выборѣ, разочаровываться въ попыткахъ, — но всѣ ошибки и разочарованiя нисколько не охладили его душевной теплоты и не ослабили его сердечныхъ влеченiй до конца.
Черезъ годъ или два по возвращенiи изъ Костромы, Цейдлера отдали въ пензенскую гимназiю; a 1838 г, онъ поступилъ въ петербургскiй университетъ, и по окончанiи въ немъ курса по юридическому факультету, въ 1842 году поступилъ здѣсь-же въ гражданскую cлужбу, на первую попавшуюся вакансiю, такъ какъ средствъ къ жизни не было. Лѣтъ семь онъ чиновничалъ, проводя — yтpo на службѣ, а вечера за книгами, между которыми бывали разложены и анатомическiе чертежи. Изучить анатомiю и физiологiю считалъ онъ тогда для себя неизбѣжнымъ какъ первыя ступени къ психологiи — высшей науки, къ которой онъ стремился. Между тѣмъ, Вирей, Бурдахъ, Ог. Контъ и пр., и пр., послѣдовательно одинъ за другимъ увлекали его, и онъ поглощалъ ихъ крупными прiемами, зачитываясь до позднихъ часовъ. Безъ серьознаго научнаго труда жизнь казалась ему недостойною, а о молодыхъ людяхъ ограничивающихся чтенiемъ однихъ текущихъ журналовъ и газетъ онъ отзывался тогда съ нѣкоторымъ негодованiемъ, считая ихъ остановившимися и обреченными на «опошленiе».
Наконецъ въ 1849 году открылось Цейдлеру давно втайнѣ излюбленное имъ педагогическое поприще: Гр. Ив. Фонъ-Дервизъ, въ домъ котораго Цейдлеръ былъ введенъ еще въ бытность свою въ Костромѣ, предложилъ ему мѣсто старшаго надзирателя и преподавателя русскаго языка въ гатчинскомъ сиротскомъ институтѣ.
Что нашелъ онъ тамъ въ видѣ остатковъ отъ прежней системы воспитанiя, какъ отнесся къ своему новому дѣлу и чѣмъ сталъ для ввѣренныхъ его надзору воспитанниковъ — все это выражено въ написанномъ къ нему посланiи еще въ 1856 году:
«Вотъ онъ по гатчинскому саду
Идетъ съ толпой учениковъ;
Вотъ онъ садится къ водопаду
На мшистый камень, въ тѣнь деревъ;
Вкругъ дѣти жмутся молчаливо
Къ нему все ближе. Очи ихъ
Или потуплены стыдливо,
Иль слезъ полны, и самъ онъ тихъ,
Но ликомъ свѣтелъ. Онъ читаетъ
Въ младыхъ сердцахъ. Онъ ихъ проникъ;
Одинъ душой онъ понимаетъ
Неуловимый ихъ языкъ.
Въ сердцахъ, забитыхъ отъ гоненья,
Ожесточенныхъ въ цвѣтѣ лѣтъ,
Онъ вызвалъ слезы умиленья,
Онъ пролилъ въ нихъ надежды свѣтъ
И указуя въ жизнь дорогу,
Онъ человѣка идеалъ
Предъ ними долго, понемногу
И терпѣливо раскрывалъ…
И вотъ открылъ! — и ослѣпило
Его сiянье юный взглядъ,
И дѣти съ робостiю милой
И съ изумленiемъ глядятъ.
И каждый самъ въ себя невольно
Ушелъ и плачетъ о себѣ.
И за прошедшее имъ больно —
И всѣ готовятся къ борьбѣ.
Ахъ, Цейдлеръ! въ этомъ идеалѣ
Вѣдь ты себя нарисовалъ;
Но только дѣти не узнали,
Да ты и самъ того не зналъ!»
Слишкомъ десять лѣтъ провелъ Цейдлеръ въ Гатчинѣ. Онъ былъ тамъ явленiемъ, которому хотя и сочувствовали оба директора, т. е. и Фонъ-Дервизъ, и преемникъ его, Голохвастовъ, но на которое большая часть сослуживцевъ П. М. смотрѣла какъ на чудачество; сами воспитанники очень долго не вѣрили, чтобъ дѣйствительно могъ найдтись человѣкъ, который cepьoзно и съ любовью отнесся бы къ судьбѣ ихъ, и много нужно было Цейдлеру времени чтобы заставить ихъ повѣрить… Съ поступленiемъ туда Цейдлера, тотчасъ прекратились порки и отдачи въ солдаты; мало по малу поднялся нравственный строй юношества; ученiе пошло лучше; дѣйствуя на воспитанниковъ и уроками, и частными бесѣдами, въ прогулкахъ и за чтенiемъ, Цейдлеръ старался пробуждать въ нихъ потребность высшаго образованiя, и на второй же годъ его вступленiя въ институтъ, уже явились двое пожелавшихъ поступить въ университетъ, чего давно уже не было въ Гатчинѣ. На cлѣдующiй годъ желающихъ было уже семеро — и тогда Цейдлеръ принялся хлопотать, чтобы это поступленiе въ высшiя заведенiя воспитанниковъ гатчинскаго института было узаконено, такъ какъ институтъ до того времени имѣлъ цѣлью приготовленiе только канцелярскихъ чиновниковъ. Хлопоты его увѣнчались успѣхомъ, и питомцамъ института открытъ былъ доступъ и въ университетъ, и въ медицинскую академiю и пр., и даже учреждены были для нихъ стипендiи отъ опекунскаго совѣта. Но и тамъ не прекращалась связь Петра Михайловича съ его питомцами, и питомцы его не заплатили ему неблагодарностью: въ позднѣйшiе даже годы, въ извѣстные дни (въ день рожденiя Цейдлера) квартира его наполнялась тѣсной, пестрой толпой: были тутъ и военные, и медики, и учителя, и чиновники, — свѣжая, бодрая молодежь, посреди которой уже многiе достойно ознаменовали себя на избранныхъ ими поприщахъ, — все бывшiе воспитанники Цейдлера, помнившiе до конца его дней, чѣмъ они ему обязаны…
Мы указали только на результаты трудовъ Петра Михайловича въ Гатчинѣ. Они дались ему не даромъ. Здоровье его разстроилось; да притомъ, главное было сдѣлано: заведенiе было поставлено на надлежащую высоту и выведено изъ «чернаго тѣла». Въ 1860 г. Цейдлеръ переселился въ Петербургъ, удержавъ за собою въ Гатчинѣ только юридическiя лекцiи, и поступилъ на службу въ св. синодъ, но не надолго.
Въ 1863 г. бывшiй тогда помощникомъ предсѣдателя совѣта Императорскаго человѣколюбиваго общества С. А. Танѣевъ пригласилъ Цейдлера къ участiю въ составленiи проекта преобразованiя учебнаго заведенiя, называвшагося тогда «Домомъ Воспитанiя Бѣдныхъ Дѣтей», и онъ тогда же былъ посланъ заграницу, чтобы ознакомиться съ соотвѣтствующими заведенiями, преимущественно съ учительскими семинарiями въ Германiи и Францiи. Въ слѣдующемъ 1864 году, возвратясь изъ заграницы и представивъ отчетъ о своей поѣздкѣ, Цейдлеръ былъ назначенъ директоромъ Дома Воспитанiя.
Здѣсь повторилась почти таже исторiя, что и въ гатчинскомъ институтѣ. Цейдлеръ принялъ заведенiе хотя и шестиклассное, но немного чѣмъ отличавшееся отъ уѣздныхъ училищъ — и возвысилъ его на степень семиклассной гимназiи, почти не выходя изъ тѣхъ средствъ заведенiя, какiя были и до него, отъ 25 до 30.000 р. На эти средства содержалось всегда болѣе 300 воспитанниковъ и выдавалось жалованье учителямъ и всѣмъ служащимъ. Курсъ же проходился полный гимназическiй, кромѣ греческаго языка. Многiе педагоги изъ другихъ учебныхъ заведенiй столицы, по недѣлямъ, съ утpa до вечера, изучали Домъ Воспитанiя, кáкъ онъ устроенъ былъ Цейдлеромъ, и выражали удивленiе, что на столь малую сумму достигается болѣе результатовъ, чѣмъ у нихъ, при издержкахъ несравненно бòльшихъ. Тайна этого заключалась въ томъ, что, во-первыхъ, Цейдлеръ, принявъ заведенie, тотчасъ собралъ вокругъ себя своими помощниками своихъ же гатчинскихъ бывшихъ питомцевъ, проникнутыхъ уже съ юности однимъ взглядомъ и духомъ со своимъ наставникомъ. Кромѣ того, не смотря на то, что жалованье учителямъ и воспитателямъ было гораздо ниже въ Домѣ Воспитанiя, чѣмъ въ учебныхъ заведенiяхъ министерства народнаго просвѣщенiя и военнаго, многiе лучшiе преподаватели въ Петербургѣ отказались даже отъ болѣе выгодныхъ уpoковъ и пошли трудиться съ Цейдлеромъ, eдинственно привлеченные туда обаятельностью его личности, нетерпѣвшей никакой формальности, его горячею преданностью дѣлу, его умѣньемъ цѣлое заведенiе и всѣхъ къ нему прикосновенныхъ лицъ связать въ одну семью: всѣ сознавали, что эта семья живетъ его авторитетомъ, но никто не почувствовалъ ни разу тягости этого авторитета, никто не почувствовалъ стѣсненiя своей личной свободы, невольно покоряясь ему.
Такимъ образомъ цѣль П. М. при поступленiи въ Домъ Воспитанiя была достигнута: онъ имѣлъ утѣшенiе видѣть уже нѣсколько выпусковъ своихъ воспитанниковъ поступившихъ въ университетъ, въ военно-юридическое училище, въ медицинскую академiю, въ технологическiй институтъ и пр. Закрѣпивъ окончательно хлопотами своими будущность воскрешеннаго имъ заведенiя, какъ гимназiи, а именно, — устроивъ принятiе его въ вѣдомство мин. народн. просв. на общемъ положенiи гимназiй и тѣмъ оградивъ его отъ всякихъ случайностей въ измѣненiи его назначенiя, Цейдлеръ самъ не успокоился. Постоянной мечтой его было дѣйствовать въ средѣ народной. Уже въ промежутокъ времени между его службой въ гатчинскомъ институтѣ и дѣятельностью въ Домѣ Воспитанiя, завѣдуя въ теченiи двухъ лѣтъ по его же мысли основаннымъ г. Бауманомъ еженедѣльнымъ изданiемъ «Воскресный Досугъ», Цейдлеръ поставилъ себѣ цѣлью доставить чтенiе грамотному крестьянству, и это изданiе за первые два года своего существованiя, т. е. за время Цейдлеровой редакцiи, можетъ и понынѣ считаться образцовымъ въ своемъ родѣ, какъ по содержанiю, такъ и по языку: при немъ на второй годъ изданiе имѣло уже 12,000 подписчиковъ; нынѣ число ихъ сократилось въ шесть разъ… Но вотъ московское земство предлагаетъ П. М. принять на себя устройство земской учительской школы и быть ея директоромъ. Не смотря на свои годы и здоровье, уже надорванное постоянными трудами, неустанною борьбою — гдѣ съ равнодушiемъ, гдѣ съ всесильною у насъ канцелярщиной, заставлявшею Цейдлера отписываться и переписываться, безполезнѣйшимъ образомъ переводить вороха бумаги и губить свои силы и время на отстаиванiе своего дѣла отъ козней адептовъ старыхъ порядковъ, — не смотря наконецъ на всеобщую любовь воспитанниковъ и всѣхъ лицъ, прикосновенныхъ къ новой гимназiи, Петръ Михайловичъ рѣшается оставить Петербургъ, общество, друзей, и поселиться въ пустынной усадьбѣ, нанятой земствомъ, въ Подольскомъ уѣздѣ Московской губернiи, въ селѣ Поливановѣ, и тамъ привести въ исполнeнie завѣтную мечту свою. «Приготовить народныхъ учителей — дѣло не легкое, говорилъ онъ. Учительство — не выучка. Учительство — апостолатъ… и если бы мнѣ удалось вдохнуть этотъ духъ самоотверженiя и любви хотя въ пятерыхъ или шестерыхъ изъ приготовленныхъ мною юношей, это было бы самымъ лучшимъ, о чемъ бы я могъ мечтать… А русскiй человѣкъ способенъ къ этому апостолату»… Какъ устроилъ и какъ повелъ Цейдлеръ эту школу мы не будемъ разсказывать: объ этомъ уже разсказалъ человѣкъ, болѣе насъ, конечно, компетентный въ этомъ дѣлѣ — баронъ Корфъ, описавшiй произведенное на него поливановской школой впечатлѣнiе въ статьяхъ: «Частная инцiатива въ дѣлѣ образованiя», напечатанныхъ въ «С.-Петерб. Вѣд.» 1872 г. Не говоримъ уже о другихъ статьяхъ въ «Голосѣ» и «Гражданинѣ»… Но увы! Смерть остановила Цейдлера на второмъ году этой новой и, какъ онъ понималъ, высшей для него дѣятельности… Въ теченiе года свезенные съ разныхъ концовъ Россiи молодые люди изъ крестьянъ, мѣщанъ, изъ семинарiй и уѣздныхъ училищъ — мнoгie только что грамотные, — уже приняли видъ мало отличавшiй ихъ отъ воспитанниковъ прежнихъ зaвeдeнiй, гдѣ дѣйствовалъ Цейдлеръ. Бурсачество, брань и ругательства между собою, съ которыми они явились въ школу, къ концу года уже совершенно умолкли; книга и чтенiе сдѣлались ихъ потребностью; въ лицахъ многихъ уже видна была пробудившаяся серьозная мысль о высотѣ ихъ будущаго назначенiя. Экзамены — особенно изъ русскаго языка (грамматика и сочиненiе), ариѳметики и географiи удивили присутствовавшихъ на нихъ членовъ земства московскаго, рязанскаго и нѣкоторыхъ случайныхъ петербургскихъ гостей, пробывшихъ въ Поливановѣ все время экзаменовъ… Надо сказать, что и сюда явился Цейдлеръ не одинъ, а опять со своими бывшими гатчинскими питомцами, также и вслѣдствiе той же идеи бросившими въ Петербургѣ и службу и столичную жизнь и послѣдовавшими за своимъ учителемъ… Но уже лѣтомъ 1872 года въ Цейдлерѣ сталъ замѣтенъ упадокъ силъ. Ожиданiе результатовъ новой дѣятельности проявлялось въ немъ съ какимъ-то раздражительнымъ нетерпѣнiемъ. Усиленные труды по составленiю подробнаго отчета земству за истекшiй годъ и еще два происшествiя — смерть одного воспитанника и дѣло о переходѣ троихъ лучшихъ учениковъ въ учительскую семинарiю министерства народнаго просвѣщенiя, учреждавшуюся въ Москвѣ, дѣло, о которомъ было говорено въ ноябрьскомъ собранiи московскаго земства и которое поразило Цейдлера, можно сказать, въ самое сердце, ибо эти трое учениковъ были изъ лучшихъ и любимыхъ, — все это сильно подѣйствовало на его здоровье. Начались у него сильныя головныя боли, потомъ послѣдовалъ ударъ, поразившiй его въ лѣвую руку и ногу. Отъ удара онъ уже началъ оправляться и готовился приступить къ класснымъ занятiямъ, какъ открылся вслѣдствiе простуды тифъ, положившiй конецъ жизни человѣка — «безпокойнаго» въ глазахъ житейскихъ мудрецовъ, но, смѣло можно сказать, соблюдшаго вполнѣ великую заповѣдь: «пастырь добрый полагаетъ души своя за овцы»…
Эти слова были въ душѣ и на устахъ всѣхъ провожавшихъ П. М. въ его послѣднее жилище! Тѣло его было привезено 10 февраля въ Петербургъ, и съ московской станцiи препровождено въ церковь гимназiи, одолженной его старанiямъ своимъ существованiемъ… Не было на этихъ похоронахъ знаменитостей педагогическаго мiра: покойный не любилъ разглагольствiй о дѣлѣ воспитанiя и образованiя, считая его дѣломъ не столько теорiи, сколько призванiя, и въ педагогическомъ мipѣ былъ извѣстенъ только развѣ серьознѣйшимъ его представителямъ; не было почти звѣздъ и лентъ, потому что, какъ въ Гатчинѣ, такъ и въ Петербургѣ воспитанники его были или круглые сироты или дѣти бѣдныхъ родителей; но за то трогательно было видѣть толпу этихъ бывшихъ въ теченiи 20 лѣтъ его воспитанниковъ, теперь въ свою очередь дѣльныхъ молодыхъ людей на разныхъ общественныхъ поприщахъ и ступеняхъ — тѣхъ же самыхъ, которые въ завѣтный день его рожденiя наполняли его комнаты… И чтó разоблачалось тутъ въ разговорахъ о покойномъ въ этой провожавшей его толпѣ!.. «Знаете, сказалъ одинъ изъ нихъ, въ дѣтствѣ лишившiйся отца и матери, — мнѣ хоть иногда, только разъ въ годъ случалось видѣть П. М., а иногда и совсѣмъ не удавалось, — но теперь у меня такое чувство, какъ будто я осиротѣлъ во второй разъ и на этотъ разъ ужъ окончательно!.. Ну, чтó я ему былъ? и въ институтѣ былъ во враждебной для него партiи, а онъ и въ университетъ меня направилъ, и квартиру намъ нанялъ, и имѣлъ удивительное искусство заставить принимать отъ него деньги. Въ первые годы студенчества вѣдь мы существовали на его счетъ! И не мнѣ одному, онъ, пожалуй, со всѣми нами такъ дѣлалъ…»
— Да, перебилъ другой, — когда закрыли здѣшнiй университетъ, мы отправились въ Москву — на его счеть; конечно, онъ и туда намъ присылалъ.
Вы, господа, сказалъ третiй, кончили курсъ въ институтѣ, и ужъ П. М. любовался, такъ сказать, вами въ университетѣ; а я вѣдь былъ исключенъ. До него насъ непремѣнно бы отдали въ солдаты… Чтожъ? вѣдь онъ насъ не бросилъ. Чтó онъ мнѣ говорилъ — никогда не забуду. Но съ этого дня для меня началась новая жизнь. Онъ отыскалъ мнѣ помѣщенiе и столъ, платилъ за меня, потомъ опредѣлилъ на службу… Да и со всѣми почти исключаемыми такъ дѣлалъ! Почти во всякомъ вѣдомствѣ у него были ужъ свои, изъ прежнихъ воспитанниковъ, — онъ имъ и поручалъ слѣдить за нами на службѣ, и никогда не терялъ насъ изъ виду… Тогда насъ было четверо исключенныхъ…
Да! мы это знали; исключенiе изъ заведенiя — мѣpa, съ которой П. М. мирился только въ крайности и которая растроивала его самого больше всѣхъ, — не значило для него предать на волю Божiю заблудшую овцу, но было только мѣрой исправленiя, и исключенные не оставались безъ его помощи и участiя… Вспомнилось намъ при этомъ, какъ другимъ разнымъ начальствамъ выгнать шалуна изъ заведенiя — что стаканъ воды выпить…
— И вотъ, заключилъ первый изъ говорившихъ, вотъ человѣкъ, котораго хоронятъ на пособie отъ земства, и семью оставилъ безъ куска хлѣба, а вѣдь въ Гатчинѣ еще у его семьи былъ капиталъ, и капиталъ этотъ весь пошелъ на насъ!..
Что можно прибавить къ этимъ надгробнымъ рѣчамъ?..[1]
- ↑ Между петербургскими друзьями Цейдлера былъ слухъ, будто бы ударъ постигъ его за чтенiемъ ругательной статьи о поливановской школѣ г. Завадскаго-Краснопольскаго, напечатанной въ журналѣ «Дѣло». По собраннымъ справкамъ спѣшимъ опровергнуть этотъ слухъ. Мы уже выше описали его болѣзнь и кончину. Что же касается до упомянутой статьи, то объ ней Цейдлеръ отнесся слѣдующимъ образомъ: «непрiятны ругательства, да видно къ нимъ надо привыкать, писалъ онъ. Мое дѣло все на виду и пукай статья усугубитъ вниманiе и надзоръ земства; земство не есть единичное лицо, которое можно обойти и обморочить, а строгiй Аргусъ, до сихъ поръ (спасибо ему!), кажется, недремно слѣдящiй за своимъ и моимъ дѣтищемъ».