ПЯТЬ ДНЕЙ ВЪ УѢЗДНОМЪ ГОРОДКѢ.
правитьПЕРВЫЙ ДЕНЬ.
НАДЯ.
править
Какими судьбами попалъ я въ уѣздный городъ Кадновъ, не стану я здѣсь описывать. Это было бы и слишкомъ длинно, и слишкомъ скучно; мнѣ пришлось бы говорить о тяжбѣ, о купчей, о закладной, о довѣренности, о сосѣдяхъ, о прикащикахъ, о межеваньи… Богъ знаетъ о чемъ!.. однимъ словомъ, я заснулъ бы надъ моей тетрадью, а вы заснули бы надъ вашей книгой, любезный читатель, съ полнымъ убѣжденіемъ, что я заразился скукой въ уѣздномъ городѣ и пріобрѣлъ тамъ даръ сообщать ее и другимъ.
Скажу вамъ только, что я петербургскій житель, ношу отлично-сшитый фракъ, обворожительный жилетъ, что я абонировался на италіанскую оперу, держу на конюшнѣ пару сѣрыхъ, влюбленъ безъ ума во всѣхъ хорошенькихъ женщинъ, очень бѣгло говорю по-французски и по-англійски, что меня часто заставляютъ пѣть въ обществѣ, (хотя, между нами будь сказано, у меня нѣтъ голоса; но здѣсь помогаетъ мнѣ выразительность моихъ жестовъ и взглядовъ!).. Состояніе у меня хорошее, долговъ не мало, аппетитъ превосходный, сердце доброе, умъ — такъ себѣ! языкъ болтливый, а наружность до того привлекательная, что на меня устремляются всѣ женскіе глазки, когда я вхожу въ общество, по-крайней-мѣрѣ, мнѣ такъ кажется!..
Вздумалось мнѣ однажды провести лѣто въ моемъ имѣньи; прожилъ я тамъ съ небольшимъ мѣсяцъ, соскучился и собрался въ обратный путь въ Петербургъ, какъ вдругъ, непридвидѣнныя дѣла потребовали моего присутствія въ уѣздномъ городѣ Кадновѣ, какъ я имѣлъ уже честь доложить вамъ, мой благосклонный читатель.
Я подосадовалъ, поворчалъ, пропѣлъ въ отчаяньи французскій романсъ отмѣнно фальшиво и непріятно, велѣлъ запрячь лошадей въ маленькую коляску, и отправился въ городъ, проклиная свои дѣла, свою поѣздку. Деревня, въ которой я такъ безсовѣстно скучалъ, показалась мнѣ счастливымъ убѣжищемъ когда я сравнилъ ее съ певымощенными улицами нашего уѣзднаго города.
Домъ мой представился теперь моему воображенію феодальнымъ замкомъ, старинный, угрюмый садъ —
Пріютъ задумчивыхъ дріадъ,
съ его темными прудами, тѣнистыми аллеями, прадѣдовскими деревьями, казался мнѣ идеаломъ дикой красоты и поэзіи, и я не понималъ, отчего мнѣ ни разу не приходило въ голову помечтать въ этихъ тѣнистыхъ рощахъ, въ поздній часъ ночи, когда роса ложится на землю, когда летучія мыши мелькаютъ, какъ призраки, вокругъ крыши старой бесѣдки, когда все умолкаетъ въ природѣ… все, кромѣ вѣчно-шумящей осины, сливающей шелестъ своихъ листьевъ съ едва-внятнымъ голосомъ кузнечика… Право, я чуть было не принялся жалѣть о томъ, что ни разу не мечталъ при лунномъ свѣтѣ, не сочинялъ стиховъ, не ласкалъ овечекъ и не влюблялся въ пастушекъ… такъ сильно было дѣйствіе, произведенное на меня этими словами: «уѣздный городъ!»
Да знаете ли вы, читатель, что выражается этими двумя словами? Знаете ли вы, что такое маленькій городъ, лежащій не при большой дорогѣ, а въ глуши!… Представьте себѣ горсть деревянныхъ домовъ, нѣсколько каменныхъ однообразныхъ строеній, занимаемыхъ присутственными мѣстами, высокіе заборы, маленькіе садики, такія же лавки, и все это, погруженное въ невыносимую скуку если не для тамошнихъ жителей, то, по-крайней-мѣрѣ для человѣка привыкшаго къ столичной жизни, какъ напримѣръ я. Представьте себѣ молодаго человѣка, привыкшаго курить гаванскія сигары, аплодировать сладкому пѣнію Маріо, восхищаться тонкимъ кокетствомъ свѣтскихъ женщинъ и предаваться съ веселою безпечностью очарованію свѣтской жизни, этому упоительному вихрю, который не успѣлъ еще утомить его юношескихъ силъ!.. представьте себѣ его въ низенькой комнатѣ, стѣны которой покрыты бѣлою штукатуркою и украшены грубыми изображеніями Матильды и Малекъ-Аделя и ужасными гравюрами, всякаго содержанія!…
На окнѣ стояли горшки герани и бальзамина, но я выбросилъ ихъ за окно, какъ только вошелъ въ комнату, и заплатилъ за нихъ хозяйкѣ, сперва огорченной этимъ дерзкимъ поступкомъ, а потомъ утѣшенной моей щедростью!..
Боже упаси васъ сидѣть когда-либо на диванѣ, подобномъ тому, на который пришлось мнѣ влѣзть, когда я захотѣлъ отдохнуть отъ безчисленныхъ толчковъ, перенесенныхъ въ дорогѣ.
Ужасно, истинно ужасно было мое положеніе, когда, возвратившись домой, послѣ часоваго утомительнаго разговора о дѣлахъ, я остался одинъ въ этой комнатѣ. Послѣ скуднаго обѣда, хотѣлъ я было прогуляться; но при одной мысли о праздныхъ взглядахъ любопытныхъ жителей мнѣ становилось невыносимо грустно; я рѣшился остаться дома и употребить послѣднее средство къ спасенію утопающаго въ скукѣ, т. е. курить трубку и пить чай… Такъ прошелъ часъ; мнѣ становилось все скучнѣе; и я увѣрилъ себя, что мнѣ не худо бы выспаться. Не успѣлъ я предложить себѣ этого пріятнаго развлеченія, какъ сонъ уже сомкнулъ мои утомленныя вѣжды; но увы! это удовольствіе было кратковременно!.. Заснувъ на варварскомъ, узенькомъ диванѣ, обитомъ скользкой клеенкой, я скоро очутился на полу, въ-слѣдствіе чего ушибъ себѣ ногу, проклялъ неуклюжіе диваны и переселился къ окну. — Долго смотрѣлъ я въ окно, и становился все злѣе и сердитѣе. Лица прохожихъ были сонныя, безжизненныя; строенія носили на себѣ тяжелый отпечатокъ скуки…
Я раскрылъ новый романъ Дюма, но увы! читать было мнѣ невозможно!… Скукой вѣяло на меня отъ бѣлыхъ стѣнъ, отъ уродливыхъ гравюръ, отъ оконъ, отъ потолка, отъ книги, отъ всего, что меня окружало; я схватилъ съ отчаяньемъ свою шляпу, взялъ трость, надѣлъ галоши, и бросился со всѣхъ ногъ изъ дому; въ сѣняхъ столкнулся съ запыхавшеюся хозяйкою, на крыльцѣ сшибъ съ ногъ полдюжину мальчишекъ въ долгополыхъ сюртукахъ, съ остриженными въ кружокъ волосами, и очутился наконецъ посреди улицы. Я вздохнулъ и пошелъ куда глаза глядятъ.
Пройдя нѣсколько улицъ, я увидѣлъ предъ собой площадь, заросшую травой, посреди площади каменную церковь и бездну дѣтей, рѣзвящихся на лугу. Дѣти, какъ птички, ищутъ простора и зелени, чтобъ предаться веселью и играмъ. Гдѣ бы вы ни находились, въ столицѣ ли, въ губернскомъ или уѣздномъ городѣ, вездѣ вы увидите на площадкахъ, заросшихъ скудною, тощею травою, толпу дѣтей съ нянюшками и безъ нянюшекъ. — Такъ и здѣсь, все малолѣтнее населеніе городка высыпало на лугъ, окружающій каменную, старинную церковь, и предавалось на немъ дѣтскимъ забавамъ. Я вздохнулъ свободнѣе; здѣсь, по-крайней-мѣрѣ, проявлялась жизнь, здѣсь было шумно, весело, и я забылъ мою несносную комнату, забылъ уродливыя гравюры, забылъ герань и бальзамины, выброшенные за окно, забылъ романъ Дюма и запыхавшуюся хозяйку, и какія-то смутныя, неясныя воспоминанія дѣтства представились душѣ моей… Я вспомнилъ какой-то лугъ, какихъ-то дѣтей, какія-то игры, вспомнилъ кротко-улыбающееся лицо моей матери, вспомнилъ еще многое, и усѣвшись на ступеньки церкви, не сводилъ глазъ съ шумной толпы играющихъ дѣтей…
Вотъ, любезный читатель, до чего можетъ дойдти свѣтскій молодой человѣкъ, обладающій привлекательною наружностью и восхитительнымъ талантомъ пѣть безъ голоса, когда случай, заброситъ его въ уѣздный городокъ!…
Большая часть дѣтей были бѣдно, некрасиво одѣты, наружность ихъ была искажена странностію одежды, въ которой такъ и отзывалось варварское безвкусіе древняго времени. Длинныя, узенькія платья стѣсняли движенія бѣдныхъ дѣвочекъ, волосы ихъ скрывались подъ чорной сѣткой, или закалывались на макушкѣ безобразной роговой гребенкой, вокругъ шеи вились жгутомъ шелковые полинялые платочки, и мнѣ такъ и хотѣлось поймать одну изъ черноглазыхъ рѣзвушекъ, сорвать съ нее чорную сѣтку, или роговую гребенку, опустить ея косы на загорѣлую шейку, надѣть на нее коротенькое, свѣтлинькое платьице, и потомъ дать ей свободу, чтобъ полюбоваться ея играми на зеленомъ лугу, чтобъ прислушаться къ ея звонкому голосу, сливающемуся съ громкимъ смѣхомъ шалуновъ-товарищей!…
Вдругъ взоръ мой, удивленный, очарованный остановился на дѣвочкѣ, подбѣжавшей ко мнѣ, когда она гналась за обручемъ… Никогда не забуду я этого милаго, прелестнаго созданія, также мало походившаго на дѣтей уѣздныхъ жителей, какъ и на разряженныхъ куколъ, которыхъ водятъ по Невскому, въ бархатѣ и перьяхъ.
Вообразите себѣ цвѣтущую, рѣзвую, граціозную дѣвочку, съ большими чорными глазами, съ пунцовыми, немного-загорѣлыми щечками, съ чорными, длинными косами, съ очаровательной улыбкой дѣтской безпечности!
Ей казалось лѣтъ семь. Розовое кембриковое платье опускалось немного ниже колѣнъ, вышитые панталончики падали на узенькую, мило-обутую пояску, бѣлая пелеринка покрывала ея полныя плечики, круглая соломенная шляпка защищала отъ, солнца черноволосую, граціозную головку моей красотки. И такъ много жизни, веселости, доброты отражалось въ ея большихъ глазахъ!… и такъ непринужденны были ея движенія, полныя дѣтской граціи!…
Обручъ ея упалъ возлѣ меня, я тотчасъ же поднялъ, и отдавая его прелестной дѣвочкѣ, взялъ ласково ея ручку.
Сначала она немного смутилась, потомъ присѣла, поблагодарила за услугу и хотѣла было снова бѣжать. Я удержалъ ее, и сказалъ, улыбаясь, показывая на ступени церкви, что она устала и что не худо-бы ей было отдохнуть въ тѣни.
Она сѣла возлѣ меня, не выпуская своей руки, но потомъ сказала мнѣ съ безпокойствомъ, что мать будетъ искать ее.
— А гдѣ ваша маменька? — спросилъ я.
— Вотъ она идетъ сюда съ Володей, сказала радостно моя маленькая собесѣдница, и бросилась навстрѣчу къ матери, повѣся обручъ на свою ручку.
Тогда увидѣлъ я молодую женщину, стройную, съ гибкой тальей, съ плавной поступью, просто, по чисто, даже изящно-одѣтую, съ двухъ-лѣтнимъ ребенкомъ., заснувшимъ на ея рукахъ. Во-всей особѣ ея разлита была нѣжная, привлекательная грація, улыбка была полна кротости, и дивное спокойствіе выражалось въ глазахъ….
— Пора намъ домой, сказала она ласково своей дочери: папа ждетъ насъ и Володя ужъ заснулъ.
Дѣвочка подошла ко мнѣ, сказала, что уходитъ домой, и на прощанье подставила мнѣ свою хорошенькую щечку, которую я тотчасъ же поцѣловалъ.
Я спросилъ какъ ее зовутъ.
— Надей! отвѣчала она, присѣдая.
— А папашу?
— Папашу зовутъ Семеномъ Захаровичемъ.
— Какъ? сказалъ я съ удивленіемъ, — неужели?.. я знаю вашего батюшку, я говорилъ съ нимъ сегодня….
— Такъ это про васъ разсказывалъ намъ сегодня папа?… не можетъ-быть!
— Отчего не можетъ-быть?
— Онъ говорилъ, что видѣлъ такого сердитаго господина, а вы такой добрый и ласковый! И дѣвочка обвила мою шею своими ручонками, увѣряя меня въ своей любви,
Мать подозвала её, мы обмѣнялись издали поклонами, и мои новыя знакомыя пошли домой. Надя обернулась еще разъ ко мнѣ, сдѣлала мнѣ прощальный знакъ рукой, и скоро исчезла изъ моихъ глазъ.
Я также пошелъ домой, — но долго рисовалось въ моемъ воображеніи дѣтская, южная головка, и кроткое лицо молодой женщины, и спящій младенецъ въ объятіяхъ матери!…
Я никакъ не могъ вѣрить, что эта женщина — жена скучнаго Семена Захаровича, что прелестная Надя — его дочь. — Семенъ Захаровичъ! Семенъ Захаровичъ! который къ каждому слову прибавляетъ съ, называетъ меня: вашимъ высокоблагородіемъ, увѣряетъ, что въ уѣздномъ городѣ люди живутъ припѣваючи!… о этотъ несносный Семенъ Захаровичъ долго терзалъ мое воображеніе.
«Ужасный человѣкъ! думалъ я, хорошо тебѣ восхвалять прелесть твоего жилища!… Тутъ я задумался о прелестной женщинѣ, и ко мнѣ налетѣло много-много думъ. Мое воображеніе представляло мнѣ ее и въ столичномъ обществѣ и въ скромной жизни маленькаго городка, но тамъ и здѣсь она мнѣ являлась въ разныхъ образахъ; я сталъ ихъ сравнивать, и опять много мыслей зашевелилось въ моей головѣ, Я желалъ, чтобъ и Семенъ Захаровичъ такъ же много заботился о судьбѣ той прекрасной женщины, какъ заботился я въ своихъ думахъ, но…. (онъ можетъ-быть заботился и болѣе, а я не зналъ этого и такая мысль не приходила меня умѣшить). Не могу выразить всего, что я тогда думалъ, а эти слова мои чувствую, слаба выражаютъ тѣ чувства и думы. А что будетъ съ моей черноглазой, чернобровой красоткой, съ моей миловидной Надей? куда она дѣнетъ избытокъ жизни, избытокъ чувствъ своей богатоодаренной природы? озаритъ ли лучь поэзіи ея молодое существованіе?… кто полюбуется ея красотою, ея чорными глазами, и кто поцѣлуетъ эти чудные глазки съ упоеніемъ любви, когда разгорится въ нихъ огонь юности?»
Вотъ о чемъ я думалъ, любезный читатель, возвращаясь домой и входя въ мою комнату, въ которой ожидали меня Малекъ-Адель съ Матильдой, скользкій диванъ и романъ Дюма. —
Я рѣшилъ, что мнѣ необходимо побывать у Семена Захаровича, что на другой же день я отправлюсь къ нему поговорить о дѣлахъ и…. и познакомиться съ его семействомъ.
— Когда я заснулъ, мнѣ представилась во снѣ улыбающаяся Надя, съ обручемъ на кругленькой ручкѣ, и ласковый голосъ ея манилъ меня на зеленый лугъ, окружающій старинную церковь уѣзднаго городка, облитую лучами заходящаго солнца!.."
ВТОРОЙ ДЕНЬ.
СЕМЕНЪ ЗАХАРОВИЧЪ.
править
Вообразите себѣ удивленіе молодаго человѣка, привыкшаго просыпаться въ 12-мъ часу, посреди тишины уютной спальни, въ которую свѣтъ Божій едва-едва пробирается сквозь спущенныя занавѣси, — вообразите себѣ его удивленіе, когда онъ проснулся въ уѣздномъ городѣ, въ седьмомъ часу утра, всталъ съ постели и началъ разсматривать окружающіе его предметы….
Сквозь незавѣшенное окно стремились въ комнату золотые лучи солнца, играли на бѣлой штукатуркѣ ея стѣнъ и освѣщали невыкрашенный полъ, на которой низенькія окна отбрасывали тѣнь своихъ рамокъ….
Рой мухъ жужжалъ вокругъ моей постели; кошка грѣлась на солнцѣ, поселившись на подоконникѣ; на улицѣ ворчали собаки, косясь на прохожихъ; пѣтухъ пѣлъ, прохаживаясь важно около деревяннаго забора; телѣга скрипѣла, проѣзжая мимо нашего дома, и въ сосѣдней комнатѣ вели въ полъ-голоса бесѣду, подъ пріятный шумокъ кипящаго самовара.
Я надѣялся, что дѣла мои не задержатъ меня долго въ уѣздномъ городѣ, что непозже какъ на другой день отправлюсь я обратно въ свою усадьбу, а чрезъ недѣлю полечу въ Петербургъ, въ шумный, блестящій, упоительный, роскошный Петербургъ!…
О еслибъ мнѣ сказали тогда, что я пробуду еще четыре дня въ своемъ заточеніи, я бросилъ бы всѣ дѣла, и хоть пѣшкомъ убѣжалъ бы изъ скучнаго мѣста, гдѣ солнце, мухи, собаки, кошка и телѣга заставили меня встать въ семь часовъ утра!…
Въ десять часовъ пришли мнѣ доложить, что Семенъ Захаровичъ проситъ позволенія войдти ко мнѣ. Я поспѣшилъ къ нему навстрѣчу, усадилъ его на диванъ, предложилъ ему трубку и стаканъ чаю, и пока почтенный Семенъ Захаровичъ, удивленный моею необыкновенною любезностью, началъ протяжнымъ голосомъ говорить со мной о дѣлахъ, я разсматривалъ его съ любопытствомъ, желая отыскать въ его лицѣ, въ его манерахъ, хоть что-нибудь, напоминающее мнѣ, что онъ мужъ молодой и образованной женщины. Но нѣтъ!… хотя Семенъ Захаровичъ былъ человѣкъ очень неглупый, я рѣшительно не нашелъ въ немъ ничего привлекательнаго. Правда, глаза его были такіе же чорные и большіе, какъ огненные глаза моей Нади, но они какъ-то сжимались, моргали, щурились, когда онъ говорилъ. Черные, густые волосы падали на низенькій и плоскій лобъ, и добродушная улыбка мелькала поминутно на его губахъ… Спрашиваю васъ, мои читательницы, могъ ли онъ понравиться хотя одной женщинѣ въ мірѣ!…
— Я надѣюсь, Семенъ Захаровичъ, сказалъ я: получить сегодня же мои бумаги, а завтра отправиться домой….
Семенъ Захаровичъ покачалъ головой въ знакъ сомнѣнія, пощурился, и возразилъ, что за это никакъ нельзя ручаться.
— Если такъ, то я махну рукой и брошу всѣ дѣла. Здѣсь я рѣшительно умру съ тоски!
Семенъ Захаровичъ улыбнулся.
— Я въ жизни своей не скучалъ такъ ужасно, какъ въ вашемъ городишкѣ!
Онъ опять улыбнулся.
Рѣшительно, мой собесѣдникъ становился нестерпимъ…
— Вамъ совсѣмъ другое дѣло, прибавилъ я, глядя на него пристально: вамъ здѣсь разумѣется, нескучно, — во-первыхъ, привычка, во-вторыхъ — семейство.
На этотъ разъ Семенъ Захаровичъ не улыбнулся, по сквозь темный загаръ его щекъ пробился яркій румянецъ.
— Я вчера восхищался вашей малюткой; что за прелестный ребенокъ!…
— Бойкая дѣвочка, сказалъ наконецъ Семенъ Захаровичъ, нисколько неудивленный моими словами.
— Воображаю, какъ она васъ утѣшаетъ, какъ вы ею гордитесь!
— Благодаря Бога, здоровый, веселый ребенокъ! замѣтилъ, опять улыбаясь, Семенъ Захаровичъ съ такимъ хладнокровіемъ, которое оскорбило меня до глубины души.
Онъ помолчалъ, и какъ-будто не рѣшаясь сдѣлать мнѣ вопроса, посмотрѣлъ сперва на меня, потомъ на полъ, опять на меня, и сказалъ наконецъ, запинаясь.
— А Володю вы не изволили видѣть?
— Къ сожалѣнію, онъ спалъ, и я не могъ его разсмотрѣть.
— Вотъ ребенокъ-то!… проговорилъ, краснѣя, мой собесѣдникъ, и въ глазахъ его отразилось чувство родительской любви и гордости….
— Какъ уменъ и весь…. весь въ мать, прибавилъ онъ тихимъ голосомъ, въ которомъ звучала невыразимая нѣжность.
Не знаю отчего, но меня тронули эти слова, сказанныя робко, нерѣшительно, тронула эта любовь, съ которой онъ упоминалъ о женѣ и сынѣ.
Только мнѣ было досадно, очень досадно за Надю….
— Я вижу, Семенъ Захаровичъ, сказалъ я, улыбаясь, что Володя вашъ любимецъ….
— Да нельзя-съ, никакъ нельзя-съ, отвѣчалъ онъ, немного смущенный. Во-первыхъ, сынъ, сынъ, какъ ни говори, — все сынъ!… во-вторыхъ, мнѣ его жаль, онъ такой слабенькій, часто хвораетъ, да притомъ онъ весь въ мать!… Вотъ Надя такъ больше на меня похожа!
— Не нахожу, сурово сказалъ я….
— Надя здоровенькая, рѣзвая дѣвочка… Богъ съ ней!.. а Володя такой худенькій, невеселый…. и въ глазахъ Семена Захаровича навернулась слеза.
— Вы давно женаты? спросилъ я послѣ минуты нерѣшимости, чувствуя вполнѣ неумѣстность подобнаго разспрашиванія.
— Девятый годъ, отвѣчалъ онъ; потомъ прибавилъ задумчиво: да-съ судьба, истинно судьба!…
Я, разумѣется, не понялъ скрытаго смысла этихъ таинственныхъ словъ, но машинально повторилъ за Семеномъ Захаровичемъ: «именно судьба». Онъ поглядѣлъ на меня, хотѣлъ что-то сказать, однако взялъ шляпу и началъ со мною прощаться. — Я протянулъ ему руку, и сказалъ, что непремѣнно зайду къ нему вечеромъ.
— Милости просимъ, милости просимъ, сказалъ онъ, обрадованный моими словами и улыбаясь мнѣ съ своею постоянною привѣтливостью.
— Да куда вы спѣшите, Семенъ Захаровичъ, посидите еще немного….
Я сталъ дорожить обществомъ Семена Захаровича, дорожить его бесѣдой, хотя, она и была приправлена улыбками и морганьемъ!… сталъ находить въ ней развлеченіе, даже…. нѣкоторое удовольствіе!
Семенъ Захаровичъ поблагодарилъ за приглашеніе, усѣлся на прежнее мѣсто, и принялся снова за трубку и за чай….
Мы заговорили о моихъ сосѣдяхъ, которыхъ онъ зналъ и о которыхъ я не имѣлъ понятія, объ ихъ усадьбахъ дѣлахъ и тому подобныхъ интересныхъ вещахъ.
— Въ моемъ сосѣдствѣ находится прекрасная усадьба: Прибрежное, замѣтилъ я.
— Да-съ! она мнѣ очень, очень знакома сказалъ мой собесѣдникъ съ необыкновеннымъ выраженіемъ и съ легкимъ вздохомъ. Десять лѣтъ тому назадъ принадлежала она моему покойному тестю.
— Какъ! можетъ ли быть?
— Тамъ я и познакомился съ Натальей Николаевной…. съ моей женой. — Кто бы тогда подумалъ, что богатая петербургская барышня выдетъ за….
— Да какъ же это случилось?
— Да такъ-съ, судьба, истинно судьба!…
— А давно ли купилъ Прибрежное теперешній владѣлецъ?…
— Да лѣтъ девять будетъ. Славная, богатая была усадьба, и весело въ ней живали въ старое время!… Что станешь дѣлать!… видно такъ угодно было Богу?… Сказавъ это, мой собесѣдникъ перемѣнилъ разговоръ, и какъ я ни старался навести его на прежній, онъ ловко уклонялся отъ моихъ вопросовъ, и ушелъ домой, не удовлетворивъ моего любопытства, возбужденнаго его семейнымъ романомъ….
Мнѣ хотѣлось узнать, что побудило жену Семена Захаровича выдти за него замужъ и что вынесла молодая душа ея, когда началась для нея борьба съ дѣйствительностью.
Въ седьмомъ часу вечера отправился я къ своимъ новымъ знакомымъ…. Да, любезный читатель, вообразите себѣ, что въ провинціи вечеръ начинается не ночью, а ровно четырьмя часами раньше нашего!… Странное явленіе природы!..
Домикъ Семена Захаровича отдѣлялся отъ улицы маленькимъ садомъ въ которомъ и встрѣтилъ меня хозяинъ съ безчисленными привѣтствіями и улыбками. "Представьте себѣ, — сказалъ онъ — «Надя сегодня выпросилась на большой лугъ, увѣряя, что здѣсь ей тѣсно, но когда мы ей сказали, что вы придите къ намъ, она такъ этому обрадовалась, что сама не захотѣла идти изъ дому», и вѣроятно желая поострить, хозяинъ прибавилъ, смѣясь добродушію и мигая глазами: «скажите, какъ рано начала заниматься мужчинами».
Въ эту минуту появилась она сама, моя миловидная, рѣзвая красотка. Черноволосая головка ея была еще привлекательнѣе безъ шляпки, а веселые глаза, полные жизни, устремлялись на меня еще съ большей лаской, чѣмъ наканунѣ…. Она усѣлась на мои колѣна, радуясь, что кончила свой урокъ, и призналась мнѣ откровенно, что гораздо больше любитъ играть, чѣмъ учиться, особенно лѣтомъ…. Лѣтомь такъ душно въ комнатѣ, такъ хочется выбѣжать на воздухъ, погрѣться на солнцѣ, побѣгать на травкѣ, поиграть на просторѣ!…
Мы вошли въ комнату, служащую семейству Семена Захаровича столовой и пріемной. Видъ ея немного развеселилъ меня; въ ея устройствѣ не было роскоши, но проявлялся образованный, даже изящный вкусъ. Насъ встрѣтила хозяйка, и привѣтствовала меня улыбкой. Удивительно какъ много можетъ высказать женская улыбка!…
— «Мы съ вами уже знакомы, я вамъ благодарна за то, что вы полюбили мою Надю, угадали въ ней душу свѣтлую и прекрасную, размышляете о ея будущности, радуетесь, о боитесь за нее…. за то, что судьба наша занимаетъ васъ!…» Все это и еще многое, многое, прочиталъ я въ улыбкѣ моей новой знакомой. Я предупредилъ васъ, читатель, что у меня очень пылкое воображеніе….
Маленькій Володя игралъ смирно на коврѣ, разстанавливая на немъ свои игрушки. Ребенокъ этотъ въ-самомъ-дѣлѣ былъ похожъ на мать, но его худенькое личико, голубые, кроткіе глаза и блѣдныя щеки не имѣли и половины привлекательности одушевленнаго личика Нади, напоминающаго тѣ чудныя, итальянскія головки, которыя мы любимъ представлять себѣ подъ южнымъ, сіяющимъ небомъ, освѣщенными горячими лучами полуденнаго солнца, озаренными очарованіемъ красоты и поэзіи….
Хозяйка разливала чай. Мы скоро съ ней познакомились, и разговорившись, я удостовѣрился въ истинѣ моего предположенія, что Наталья Николаевна принадлежитъ къ числу тѣхъ женщинъ, которыя соединяютъ съ привлекательною наружностью благородный и образованный умъ. Рѣчь ея была проста, но сердечна, любезна безъ приторности, и въ ея головѣ, во всей ея особѣ было столько непритворной кротости, спокойствія и доброты, что она казалась мнѣ особеннымъ существомъ!…
Нѣсколько разъ во-время разговора обращалась она къ мужу и тогда глаза ея выражали дружескую искренность; такъ что Семенъ Захаровичъ, казалось мнѣ, преображался и хорошѣлъ подъ этимъ кроткимъ взглядомъ.
«Да неужели она въ-самомъ-дѣлѣ любитъ его»! спрашивалъ я себя поминутно, разсматривая Семена Захаровича. Вообразите! онъ не краснѣлъ и не смущался отъ удивленія, когда она обращалась съ нимъ съ такою ласковою простотою!… Вообразите! онъ, казалось, такъ привыкъ къ этому обращенію, что находилъ его совершенію естественнымъ и обыкновеннымъ!…
Все шло благополучно…. мнѣ было пріятно, даже весело…. я забылъ уже, что я въ уѣздномъ городѣ…. но увы!… очарованіе вдругъ разрушилось!… Нѣсколько постороннихъ лицъ явилось къ Семену Захаровичу, вѣроятно съ цѣлью доказать мнѣ свое любопытство, возбужденное такимъ необыкновеннымъ событіемъ, какъ мое пребываніе въ ихъ городкѣ.
Хозяева принимали радушно гостей своихъ; но смотря на Наталью Николаевну, окруженную скучными барынями, (по-крайней-мѣрѣ, онѣ мнѣ казались такими), я думалъ, что вижу предъ собой кроткую голубку, окруженную коршунами.
Наталья Николаевна съ женской прозорливостью отгадала мою мысль, и улучивъ свободную, минуту, сказала мнѣ своимъ кроткимъ голосомъ: «будьте снисходительнѣе къ нашимъ гостямъ, не судите о нихъ по внѣшностямъ…. между-ними много хорошихъ, истинно добрыхъ людей…»
Я посмотрѣлъ тогда на этихъ хорошихъ и добрыхъ людей, какъ ихъ называла Наталья Николаевна, съ меньшимъ предубѣжденіемъ, стараясь себя увѣрить, что они въ-самомъ-дѣлѣ очень хороши и очень добры, и можетъ-быть, мнѣ удалось бы исполнить такое похвальное намѣреніе, еслибъ они не глядѣли на меня какъ на какое-то любопытное, диковинное чучело….
Къ моему немалому удовольствію, почтенное общество усѣлось скоро за карты. Одну партію составили три мужчины и одна дама, другую три дамы и одинъ мужчина. Въ первой одна барыня болтала за всѣхъ своихъ кавалеровъ; въ другой кавалеръ молчалъ за всѣхъ трехъ дамъ. Впрочемъ мужской полъ позволялъ себѣ также изрѣдко очень остроумныя шуточки, составляющія обыкновенную принадлежность карточной игры въ провинціи.
Такъ-какъ я отказался отъ картъ, Семенъ Захаровичъ поставилъ себѣ долгомъ занимать меня. Я охотно избавилъ бы его отъ этой излишней учтивости, но дѣлать было нечего!.. Мы закурили сигары, и усѣлись возлѣ отвореннаго окна.
Наталья Николаевна пошла укладывать дѣтей. Мужъ ея ласково поцѣловалъ Надю на прощанье, но когда дѣло дошло до Володи, онъ взялъ его на руки, смотрѣлъ долго, съ невыразимымъ безпокойствомъ, на блѣдное, худенькое личико ребенка, погладилъ его по головѣ, поцѣловалъ, перекрестилъ своего младенца, и наконецъ отдалъ его матери, продолжая смотрѣть на него, пока за нимъ не затворилась дверь….
А между-тѣмъ я не выпускалъ изъ рукъ мою рѣзвую Надю, которая терпѣливо переносила мои поцѣлуи и мои ласки; Наталья Николаевна взглянула на меня мимоходомъ съ полу-грустною улыбкою, какъ бы благодаря меня за мою любовь къ Надѣ.
Мы остались вдвоемъ съ Семеномъ Захаровичемъ. Онъ былъ охотникъ говорить, и бесѣда наша не умолкала ни на минуту. Онъ разсказывалъ мнѣ о своемъ дѣтствѣ, о всѣхъ непріятностяхъ, перенесенныхъ имъ въ жизни, о томъ, какъ часто приходилось ему бороться съ нуждою, съ интригами, притѣсненіями, какъ онъ былъ вознагражденъ за нихъ, получивъ, послѣ дяди своей матери, небольшое наслѣдство, которое обезпечило его благосостояніе.
Я не могъ не признаться, что мой почтенный собесѣдникъ говорилъ умно, основательно, хотя нещеголевато. Вообще я уже другими глазами смотрѣлъ на Семена Захаровича; я угадывалъ въ немъ душу честную, благородную и природный умъ, скрывающійся подъ грубою оболочкою закоренѣлаго провинціала. Въ его неизысканной рѣчи проявлялась иногда, какая-то трогательная нѣжность чувствъ, неумѣющая высказываться краснорѣчиво, по исполненная истины и простоты; благодаря ей, я почти помирился съ странными манерами, съ постояннымъ морганьемъ, съ безчисленными улыбками Семена Захаровича.
Такъ прошелъ для меня второй вечеръ моего заключенія въ уѣздномъ городѣ. Меня пригласили на другой день къ обѣду. Прощаясь съ хозяевами, я почти радовался, что дѣла мои задержали меня въ ихъ кругу, что я еще разъ увижусь съ ними!… Но я невполнѣ сознавался въ этомъ чувствѣ; только выходя изъ гостепріимнаго домика Семена Захаровича, я былъ какъ-то необыкновенно настроенъ. — Я чувствовалъ непреодолимое желаніе глубже вникнуть въ домашній бытъ моихъ новыхъ знакомыхъ. Они были близки моему сердцу. Я любилъ ихъ, страдалъ и радовался за нихъ, принималъ въ нихъ живое, искренне участіе.
Поравнявшись съ площадью, гдѣ наканунѣ встрѣтилъ маленькую Надю, я остановился. Предъ глазами моими возвышались бѣлыя стѣны церкви, ярко освѣщенныя луннымъ свѣтомъ…. Я невольно снялъ шляпу и мысленно прочиталъ тихую, сердечную молитву….
Воображаю, какъ часто устремляла, на эту же церковь, кроткій взоръ свой молодая женщина, стараясь подкрѣпить себя въ трудномъ подвигѣ смиренія и покорности и чувствуя неодолимую потребность излить въ горячей молитвѣ избытокъ чувствъ. Можетъ-быть, лѣтъ черезъ девять, другая женщина, молодая и прекрасная, обратитъ также взоръ и мольбы къ золотому кресту старинной церкви, когда въ неопытномъ сердцѣ забушуютъ страсти!… и горячія, необузданныя слезы польются тогда изъ огненныхъ глазъ, и невольные вопли вырвутся изъ стѣсненной груди…. но сердце, страстное, мятежное сердце ея успокоится и смирится, когда молодая дѣвушка устремитъ взоръ свои на бѣлыя стѣны храма Господня!…
Вокругъ меня все было тихо, такъ тихо, какъ никогда не бываетъ въ столицѣ!… Въ иныхъ домахъ мелькали огоньки…. изрѣдка раздавались на улицѣ шаги прохожихъ, изрѣдка долетали до меня слабые звуки голосовъ….
Но скоро погасли огоньки, умолкли голоса; улица и площадь опустѣли…. а золотой крестъ церкви Божіей блестѣлъ и сіялъ подъ дрожащимъ свѣтомъ луны!…
ТРЕТІЙ ДЕНЬ.
СУДЬБА.
править
Я еще не познакомилъ васъ, любезный читатель, съ почтенной хозяйкой дома, въ которомъ я остановился, а между-тѣмъ она принадлежала къ знаменитостямъ нашего края, и слава ея распространялась но всему уѣзду. Когда помѣщики пріѣзжали ненадолго въ городъ, они всегда останавливались у Панфиловны, содержательницы постоялаго двора и владѣтельницы небольшаго домика, въ которомъ они всегда находили комнату, готовую къ ихъ услугамъ.
Панфиловна была расторопная, полненькая, привѣтливая женщина, сорока-пяти лѣтъ, неимѣющая понятія о молчаніи. Языкъ ея былъ въ постоянномъ упражненіи. Что бы она ни дѣлала, чѣмъ бы она ни была занята, она всегда и вездѣ болтала безъ умолка, болтала сидя и стоя, болтала работая и отдыхая, болтала во снѣ и на яву. Только что я просыпался, я уже слышалъ ея голосъ, почти въ одно и тоже время, въ сосѣдней комнатѣ, въ сѣняхъ, въ кухнѣ, на дворѣ, на улицѣ…. она была вездѣ, и вездѣ она говорила. Если у нея не было собесѣдника, она обращала неистощимую рѣчь свою къ кошкѣ, къ курицамъ, къ цыплятамъ, а въ отсутствіи ихъ и къ неодушевленнымъ предметамъ, которые попадались ей на глаза. Чтобъ избавиться отъ краснорѣчія моей хозяюшки, нерѣдко покушавшейся завести со мной разговоръ, я запирался въ своей комнатѣ, когда имѣлъ несчастіе быть дома. Несмотря на эту предосторожность, прелестная Панфиловна нашла способъ взойти ко мнѣ утромъ въ третій день моего пребыванія въ ея гостепріимномъ домѣ, подъ предлогомъ пособить моему камердинеру убрать самоваръ и чайный столъ. Она суетилась, вытирала по нѣскольку разъ совершенно сухой подносъ, перемывала чашки, трясла скатерть и все время разсказывала мнѣ что-то, покачивая головой и пожимая плечами, въ надеждѣ переупрямить меня и заставить меня вступить съ ней въ разговоръ; но я ей не поддавался и безжалостно продолжалъ читать книгу. — Вдругъ имя Семена Захаровича, произнесенное моей хозяйкой, возбудило ее вниманіе.
— «Вы у него вечеръ изволили сидѣть?» говорила Панфиловна. «Добрый онъ, очень добрый человѣкъ! Вотъ и про жену его худаго ничего нельзя сказать, развѣ только что спѣсива немного….»
Необразованные люди нерѣдко считаютъ спѣсивыми тѣхъ, которые превосходятъ ихъ умственными качествами. Вѣроятно, Наталья Николаевна не имѣла привычки справляться у Панфиловны о городскихъ и уѣздныхъ новостяхъ, не зазывала ее къ себѣ на чашку чаю, съ намѣреніемъ вывѣдать у нее что-нибудь о сосѣдяхъ, и потому неудивительно, если она заслужила отъ доброй кумушки названіе спѣсивой. Панфиловна, замѣтившая съ радостью, по выраженію моего лица, что наконецъ слова ея начинаютъ обращать на себя мое вниманіе, продолжала свою рѣчь, вытирая пыль съ мебели.
«Я еще знала Наталью Николаевну, говорила она, маленькой барышней. Она каждое лѣто пріѣзжала изъ Питера, съ покойнымъ отцемъ своимъ, въ Прибрежное, и всегда бывало у меня приставала; а вотчина у нихъ была тогда славная, а мать-то у нея умерла давненько…. Говорятъ, голубушка, (Царство ей небесное!) отъ горя и въ гробъ пошла…. а мужъ-то ея, не тѣмъ будь помянутъ!… былъ права крутаго; бывало, какъ пріѣдетъ сюда, такъ весь домъ перевернетъ, такой ужъ былъ характеръ!… да, страхъ, какъ любилъ мотать…. ночи, говорятъ, за картами просиживалъ…. а жена-то этимъ огорчалась, сердечная, да и умерла, а онъ дожилъ до того, что имѣнье съ публичнаго торгу продали, а Наталья-то Николаевна замужъ пошла молодая, всего ей лѣтъ 18 было, а прежде-то былъ у нея другой женихъ, изъ Питера…. сговорена ужъ была…. какъ бишь его звали!… Рославскій, что ли!»
— Какъ! неужели Рославекій! Александръ Михайловичъ?
— Именно!… Вы его изволите знать? Видный былъ баринъ!
— Большой ростъ? бѣлокурый?
— «Такъ, такъ…. бѣлокурый, красивый мужчина!… Вотъ она и была за него сговорена…. да Богъ ихъ знаетъ, что у нихъ тамъ стряхнулось!.. а жениху отказали…. видно не судьба была! а онъ по ней, говорятъ, тужилъ, да и она-то, говорятъ, сердечная, похудѣла отъ слезъ…. а отецъ-то….»
Въ эту минуту словоохотливую мою хозяюшку позвали за дѣломъ въ другую комнату, и она ушла, радуясь и гордясь, что возбудила мое любопытство, и оставила меня въ нетерпѣливомъ ожиданіи ея возвращенія…. по не желая потворствовать такой самоувѣренности и надѣясь удовлетворить мое любопытство при первомъ разговорѣ съ ней, я одѣлся и спокойно вышелъ погулять, къ крайнему недоумѣнію краснорѣчивой Панфиловны…. Между-тѣмъ, все что я отъ нея слышалъ, занимало меня чрезвычайно. Первую страницу исторіи Натальи Николаевны открыла мнѣ услужливая рука болтливой кумушки, и въ памяти моей глубже всего запечатлѣлось одно имя, имя Рославскаго, имя моего петербургскаго пріятеля.
Были-ли мы дѣйствительно пріятелями, — это подлежитъ сомнѣнію. Насъ считали друзьями, вѣроятно, потому, что мы жили въ одномъ домѣ, часто встрѣчались въ свѣтѣ, въ театрѣ и на лѣстницѣ, улыбались другъ-другу очень привѣтливо, пожимая руки и разсуждая о погодѣ, объ обѣдахъ, объ оперѣ и о рысакахъ. Этимъ и ограничивались изліянія и доказательства нашей нѣжной дружбы, и если ужъ пошло на откровенность, то я долженъ признаться вамъ, любезный читатель, что терпѣть не могъ моего пріятеля!… За что! трудно сказать! Я ни въ чемъ не имѣлъ права упрекнуть его…. Онъ велъ себя такъ благоразумію, осторожно; говорилъ съ такимъ жаромъ о рыцарскомъ благородствѣ своихъ чувствъ, такъ увлекательно описывалъ свои высокія добродѣтели, съ такимъ негодованіемъ отзывался о вѣтренности, о шалостяхъ молодости, такъ краснорѣчиво доказывалъ прелесть возвышенной любви, понуждающейся ни въ богатствѣ, ни въ извѣстности, такъ горячо возставалъ противъ женитьбы по разсчету, что еслибъ я осмѣлился не признавать его за совершенство добродѣтели, меня сочли бы завистникомъ, и съ особеннымъ жаромъ заступились бы за него женщины. Онъ такъ умѣлъ подольститься къ нимъ, окружить себя какимъ-то поэтическимъ свѣтомъ, очаровать ихъ своимъ краснорѣчіемъ и заслужить названіе рыцаря, столь рѣдкое въ нашъ положительный вѣкъ.
Воображаю, какъ легко было ему внушить молодой, неопытной дѣвушкѣ восторженное чувство, и завладѣть ея чистымъ, непорочнымъ сердцемъ! Воображаю, какъ искусно выставлялъ онъ себя необыкновеннымъ человѣкомъ, обладающимъ высокой душей и возвышеннымъ умомъ!… Но зачѣмъ она ему отказала? вотъ чего не могъ я понять!… Я вышелъ за городъ, гулялъ по большой дорогѣ, и возвратясь домой, тотчасъ же отправился къ Семену Захаровичу. — Онъ былъ еще на службѣ, и меня приняла Наталья Николаевна, окруженная своими малютками — На ней была надѣта бѣлая, кисейная блуза, удерживаемая широкимъ поясомъ вокругъ гибкой тальи. Передніе волосы ея, зачесанные гладко, соединялись съ густой косой, лежаршей почти на затылкѣ. Эта строгая, простая, изящная прическа какъ нельзя лучше выказывала чистоту правильныхъ линій ея лица и шеи.
Надя, помѣстившаяся на табуретѣ, съ какимъ-то вязаньемъ въ рукахъ, поглядывала за окно, а братъ ея сидѣлъ возлѣ матери, перебирая свои игрушки. — Ни разу не видѣлъ я этихъ дѣтей, оставленныхъ на попеченіе няни; Наталья Николаевна была постоянно съ ними, и я любовался ея талантомъ занимать дѣтей, и не стѣснять ихъ между-тѣмъ слишкихъ строгимъ, суровымъ надзоромъ. — Володя почти всегда былъ у нея на рукахъ, какъ-будто заботливая мать боялась выпустить изъ своихъ объятій бѣднаго, слабаго младенца…. но глаза ея слѣдили за каждымъ взглядомъ, за каждымъ движеніемъ Нади, за каждымъ впечатлѣніемъ, отражавшимся на ея одушевленномъ личикѣ. Она боялась за физическую жизнь сына и за умственную жизнь дочери. Съ трепетомъ прижимала она къ вѣрной материнской груди маленькую головку больнаго ребенка, и съ трепетомъ ловила каждое движеніе души веселой дѣвочки, преисполненной жизни, бодрости и огня….
Какъ хорошо понялъ я эти оттѣнки материнскаго чувства!… Хотя я и не распространяюсь о возвышенности и благородствѣ моей души, какъ пріятель мой Рославскій хотя (между нами будь сказано), я довольно пустой и вѣтренный человѣкъ, но каждое истинное, глубокое и святое чувство, въ какую бы форму оно ни было облечено, внушаетъ мнѣ благоговѣніе и находитъ путь къ моему сердцу. Вотъ отчего я такъ скоро помирился съ немного-скучнымъ, немного-забавнымъ, но честнымъ и благороднымъ Семеномъ Захаровичемъ; вотъ отчего трогала меня до глубины души судьба кроткой и заботливой матери моей черноглазой Нади.
Мы возобновили съ этой милой женщиной прерванный вчерашній нашъ разговоръ о жизни въ уѣздномъ городѣ.
— Скажу вамъ откровенно, возразила мнѣ на это Наталья Николаевна, спокойно устремляя на меня свой взоръ: сначала эта жизнь была мнѣ дѣйствительно тяжела, невыносимо тяжела. Привычка къ обществу людей образованныхъ заставила меня сильнѣе чувствовать лишенія, которыя пришлось мнѣ здѣсь переносить. Умъ мой не находилъ пищи, я скучала…. съ пристрастіемъ судила о здѣшнемъ обществѣ, видѣла только его черную сторону, не признавала возможности встрѣтить здѣсь что-нибудь отрадное для души…. Теперь я привыкла къ этому городу, къ этому обществу, къ этимъ лишеніямъ, я спокойно и безпристрастію смотрю на людей, окружающихъ меня, вижу недостатки ихъ воспитанія, но вижу также ихъ достоинства. Вся жизнь моя сосредоточена въ моемъ семействѣ, она принадлежитъ моимъ дѣтямъ и — моему мужу….
— Я не знаю человѣка добрѣе, благороднѣе и достойнѣе моего мужа. И взоръ ея былъ ясенъ, спокоенъ и твердъ.
— Я душевно уважаю Семена Захаровича: отвѣчалъ я не много смущенный ея словами.
— Еслибъ вы его знали короче, васъ не удивляла бы моя привязанность къ нему. Эта привязанность, основанная на благодарности и уваженіи, сильнѣе и прочнѣе страстной, восторженной любви!
Въ этой женщинѣ не было лжи и обмана, ея слова, ея чувства дышали высокой истиной.
— Вы не можете себѣ представить, продолжала Наталья Николаевна, какое сокровище доброты заключено въ честной, прекрасной душѣ моего мужа. Я обязана ему всѣмъ; онъ меня призрѣлъ, когда меня всѣ оставили, полюбилъ меня, когда несчастіе отдалило отъ меня всѣхъ друзей моихъ, и между-тѣмъ его любовь такъ невзыскательна, такъ довѣрчива! Онъ не требуетъ отъ меня ни нѣжностей, ни ласкъ, ни увѣреній…. Онъ знаетъ, что никого и никогда не любила я такъ искренно, такъ свято, какъ его.
— Такъ вы…. счастливы? спросилъ я ее съ горячимъ участіемъ.
— Теперь я счастлива, отвѣчала она мнѣ спокойно, улыбаясь дѣтямъ и смотря на нихъ съ любовью…. Я такъ много перенесла въ жизни горя и страданій, что вполнѣ умѣю цѣнить свое теперешнее положеніе. — Съ рожденія Нади началась для меня новая жизнь, возобновившая мои душевныя силы…. и несмотря на минуты безпокойства о судьбѣ нашихъ дѣтей, несмотря на однообразіе нашей жизни, мы имѣемъ право, мужъ мой и я, сказать по совѣсти, что мы счастливы! Помолчавъ немного, Наталья Николаевна прибавила, взволнованнымъ голосомъ: Правда, насъ страшитъ иногда ихъ будущность, но мы стараемся обезпечить ее въ матеріальномъ отношеніи, а для остальнаго полагаемся на Бога и на заботливость нашего воспитанія. Признаюсь вамъ, моя Надя часто внушаетъ мнѣ опасенія!… Часто пугаюсь я пламенныхъ чувствъ этого ребенка. Лицомъ она вся въ покойнаго отца моего, и я боюсь, чтобъ она не наслѣдовала его страстной души, его тревожнаго нрава!… Иногда становится мнѣ за нее такъ страшно; мнѣ кажется, что ее ожидаютъ въ жизни тяжкія испытанія, если я не успѣю умѣрить горячности ея чувствъ…. И глаза бѣдной матери наполнились слезами, но она скоро ободрилась, и улыбаясь почти весело, сказала мнѣ спокойнымъ голосомъ: «Я полагаюсь на Бога! Онъ поможетъ мнѣ воспитать мою шалунью, и она будетъ добрая, благоразумная женщина, покорная судьбѣ и своему долгу!…»
Потомъ показала она мнѣ на Володю: «А о немъ-то сколько мы безпокоимся!» проговорила она въ полъ-голоса, не объясняя мнѣ подробнѣе своей мысли, и взяла на руки своего младенца, цѣлуя его блѣдныя щеки, какъ-будто стараясь оживить на нихъ румянецъ здоровья.
Послѣ обѣда Наталья Николаевна пошла съ дѣтьми въ садъ, а мы съ Семеномъ Захаровичемъ закурили трубки и разговорились. Рѣчь коснулась до покойнаго тестя моего собесѣдника, потомъ перешла къ его дочери, и слово за словомъ, Семенъ Захаровичъ разсказалъ мнѣ подробно исторію своей женитьбы, которую я передамъ читателямъ своими словами. (Извините мнѣ это школьничье выраженіе!)…
Николай Яковлевичъ Лугинъ, покойный тесть Семена Захаровича, былъ человѣкъ самаго несчастнаго права. Онъ не имѣлъ никакой власти надъ самимъ собой и дѣйствовалъ всегда по внушенію своихъ необузданныхъ страстей. — Наслѣдовавъ послѣ родителей превосходное состояніе, онъ успѣлъ разстроить его совершенно своимъ безумнымъ мотовствомъ и своею безпечностью. Неизвѣстно, до чего довелъ бы его такой образъ жизни, еслибъ судьба не свела его съ благородной и милой женщиной, которую онъ полюбилъ со всею горячностью пылкой души своей. Лугинъ былъ молодъ, уменъ, образованъ, необыкновенно хорошъ лицомъ. Его пламенная любовь, краснорѣчивая въ своихъ страстныхъ изліяніяхъ, потрясла мирную душу молодой дѣвушки. Она полюбила его и вышла за него замужъ. —
Домашнее счастіе, сладость взаимной любви, кроткій нравъ прекрасной, молодой супруги произвели благодѣтельное вліяніе на Лугина. Состояніе его поправилось подъ ея заботливымъ попеченіемъ. Рожденіе дочери довершило счастіе молодой четы, но это счастіе было непрочное!… Безпокойный духъ Николая Яковлевича скоро утомился однообразіемъ и тишиной семейныхъ радостей. Онъ искалъ ощущеній сильныхъ, жаждалъ тревожныхъ увлеченіи…. и въ немъ скоро развилась съ неодолимою силою несчастная страсть къ игрѣ.
Съ этого времени погибло навсегда его домашнее счастіе; онъ охладѣлъ къ женѣ, убѣгалъ ея общества, боясь видѣть ея скорбь, не находилъ никакой отрады въ семейномъ быту, и съ безумнымъ увлеченіемъ предавался своей пагубной страсти, стараясь ею же заглушить упреки совѣсти. Нравъ его становился все нестерпимѣе….
Натальѣ Николаевнѣ было десять лѣтъ, когда она лишилась матери, поручившей ее, на смертномъ одрѣ, попеченію и любви своей сестры, которая и заботилась съ тѣхъ-поръ о воспитаніи сиротки.
Лугинъ былъ ужасно пораженъ смертью жены…. Вспоминая ея кротость, ея безропотную покорность, ея вѣрную и святую привязанность, онъ терзался угрызеніями совѣсти,.
Эта потеря подѣйствовала такъ сильно на его душу, что онъ забылъ на нѣкоторое время свою страсть къ игрѣ, и обратилъ всѣ чувства свои на дочь. Къ счастію сиротки, Богъ послалъ ей въ теткѣ истиннаго друга, продолжавшаго развивать въ сердцѣ ея всѣ добрыя начала, поселенныя въ ней покойной матерью. Дѣвочка была окружена любовью и попеченіями. Когда ей минуло шестнадцать лѣтъ, она познакомилась съ Рославскимъ, полюбила его, онъ къ ней посватался, и предложеніе его было принято. — Въ радужномъ свѣтѣ представилась ей тогда жизнь, обѣщавшая такъ много счастія и любви. Рославскаго считала она за благороднѣйшаго человѣка въ мірѣ, слѣпо вѣрила erö страстной, безграничной привязанности, и роскошно расцвѣла ея дѣвственная краса, подъ обаяніемъ счастія и любви! — Такова была Наталья Николаевна когда Семенъ Захаровичъ увидѣлъ ее въ первый разъ. Живо помнилъ онъ всѣ подробности этой встрѣчи. Онъ пріѣхалъ по дѣламъ къ Николаю Яковлевичу, поселившемуся въ Прибрежномъ на лѣтнее время. Домъ былъ полонъ гостей, и между ними отличался своею ловкостью и красотою счастливый женихъ Натальи Николаевны.
Лугинъ, поговоривъ съ Семеномъ Захаровичемъ о дѣлахъ своихъ, пригласилъ его остаться у него отобѣдать. Никто не обращалъ на него вниманія, никто имъ не занимался, но вдругъ подошла къ нему обворожительная, улыбающаяся дѣвушка, разговорилась съ нимъ весело, непринужденно, представила ему своего жениха, и очаровала его своею любезностью, исполненною сердечности и доброты…. И онъ любовался ея счастіемъ, ея дѣтскою безпечностью.
А между тѣмъ страшная гроза сбиралась надъ головой бѣдной Натальи Николаевны. Несмотря на роскошь, которая не переставала царствовать въ домѣ Лугина, уже давно носились слухи о разстройствѣ его состоянія, о запутанности его дѣлъ. Скоро положеніе ихъ стало такъ шатко, что невозможно было дальше скрывать горькую истину. — Игра и мотовство часто вводили Лугина въ необходимость дѣлать долги, которые росли, увеличивались ежегодно, а онъ съ всегдашнею своею безпечностью забывалъ о нихъ, и вмѣсто того, чтобъ принять какую-нибудь мѣру, продолжалъ проживаться по старому, какъ ни въ чемъ не бывало. Нетолько его знакомые, но даже онъ самъ не подозрѣвалъ, какъ ужасно было разстроено его состояніе.
Онъ обѣщалъ при жизни своей дать Натальѣ Николаевнѣ половину своего имѣнія, а остальное, послѣ его смерти, за погашеніемъ долговъ, должно было также поступить въ ея владѣніе. Подписавъ эти условія, Лугинъ вообразилъ, что совершенно обезпечилъ будущность своей дочери, и успокоился; — но скоро одно взысканіе за другимъ поступило на него, суммы ужасно выросли, и чтобъ расплатиться съ долгами, онъ долженъ былъ пожертвовать болѣе, чѣмъ половиной своего состоянія. — Пламенный женихъ его дочери сталъ задумываться, охладѣлъ къ своей невѣстѣ, упрекалъ иногда Лугина въ разстройствѣ состоянія…. тотъ выходилъ изъ себя, называлъ его корыстолюбцемъ, хотя Рославскій приписывалъ всѣ свои слова и поступки нѣжной, заботливой любви къ невѣстѣ. — Наступила осень…. Женихъ долженъ былъ возвратиться въ Петербургъ, а Лугинъ намѣревался пріѣхать туда съ дочерью къ самой свадьбѣ, назначенной черезъ мѣсяцъ. Передъ отъѣздомъ, Рославскій потребовалъ ясныхъ, положительныхъ свѣдѣній о состояніи своей невѣсты. Между нимъ и отцомъ ея произошла сцена….
Бѣдная дѣвушка ничего не понимала. Она не знала больше чему вѣрить, чего ожидать!… давно уже не узнавала она въ женихѣ своемъ того необыкновеннаго, благороднаго человѣка, пламеннаго и нѣжнаго, какимъ онъ выказывалъ себя сначала….
Съ трепетомъ ждала она окончанія переговоровъ отца своего съ женихомъ. Наконецъ двери кабинета отворяются.
Рославскій подходитъ къ ней, и прикидываясь огорченнымъ и убитымъ, объявляетъ ей, что Лугинъ отказалъ ему!… Она не вѣритъ этому, она не понимаетъ его, и бѣжитъ къ отцу. Видъ его заставляетъ ее содрогнуться. Онъ стоитъ предъ ней багровый, напрасно стараясь унять свое волненіе и выговорить слово. Наконецъ онъ подзываетъ ее къ себѣ и объявляетъ, что онъ отказалъ Рославскому и что все кончено между нею и женихомъ ея. Услыша эти слова, бѣдная дѣвушка падаетъ за-мертво къ ногамъ отца. — Когда она пришла въ себя, Рославскаго не было уже въ деревнѣ, но онъ оставилъ ей письмо, въ которомъ всю вину разрыва слагалъ на ея отца, и старался оправдать себя, приписывая свои поступки своей заботливости о ея будущности.
Ни слова не сказала бѣдная дѣвушка, прочитавъ эти строки!… ни слова упрека, ни слова ропота не произнесла она въ своемъ отчаяньи, только щеки ея поблѣднѣли, глаза потеряли свои прежній блескъ, и головка склонилась къ больной груди.
Здоровье отца ея было также чрезвычайно разстроено. Дѣла становились все запутаннѣе, поѣздку въ Петербургъ отложили, домъ ихъ опустѣлъ. Семенъ Захаровичъ, привлеченный участіемъ къ страждущей дѣвушкѣ, которою онъ такъ восхищался во дни ея счастія, продолжалъ посѣщалъ Прибрежное. Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Онъ съ каждымъ днемъ больше и больше привязывался къ Натальѣ Николаевнѣ, тронутый ея безропотною грустью, ея невыразимою кротостью, съ которой она переносила капризы больнаго и убитаго горемъ отца; но робкая и благоговѣйная любовь его никогда не смѣла высказываться.
Однажды пріѣхалъ онъ въ Прибрежное; Наталья Николаевна встрѣтила его съ блѣднымъ лицомъ, орошеннымъ слезами: «Доктора! доктора! Папенька умираетъ…. ради Бога, доктора!…» кричала она ему умоляющимъ голосомъ…. но ни докторъ, ни Семенъ Захаровичъ не помогли, и бѣдная семнадцати-лѣтняя дѣвушка осталась круглой сиротой. Имѣнье продали съ публичнаго торга, и оно пошло на уплату долговъ. Тетки ея уже давно не было на свѣтѣ, и Наталья Николаевна осталась безъ покровителя, безъ пріюта, безъ куска хлѣба. Никакого извѣстія не получала она отъ Рославскаго, хотя онъ былъ увѣдомленъ о смерти ея отца….
Тогда явился къ ней человѣкъ простой, необразованный, но человѣкъ съ душой честной и благородной. Онъ открылъ бѣдной дѣвушкѣ свою тайну, и не требуя отъ нея взаимности, предложилъ ей раздѣлить свой скромный жребій. Исполненная благодарности, тронутая ея великодушіемъ, его робкою, но вѣрною привязанностью, она протянула ему руку, и чрезъ годъ послѣ смерти отца, Наталья Николаевна обвѣнчалась съ Семеномъ Захаровичемъ и нашла въ немъ самаго нѣжнаго, внимательнаго друга,
Когда родилась Надя, молодая женщина почерпнула новыя силы, новую бодрость въ сладкихъ ощущеніяхъ материнской любви. — Снова узнала она счастіе, полюбила жизнь; снова сердце ея замирало отъ радости, когда, опустившись на колѣна возлѣ колыбели ребенка, она призывала благословеніе неба на младенческую головку дочери!
Съ тѣхъ-поръ жизнь ея, тихая, безмятежная, озарилась новымъ свѣтомъ, и Семенъ Захаровичъ могъ сказать себѣ, что составилъ счастіе женщины, которую любилъ больше жизни, больше души своей….
Надя росла, и дѣтская красота ея развивалась заодно съ ея душевными способностями. Она оживляла своимъ лепетомъ, своими играми тишину домашняго быта и радовала родителей своимъ цвѣтущимъ здоровьемъ и своею веселостью. Ей было пять лѣтъ, когда родился Володя, здоровье котораго возбуждало постоянныя опасенія отца и матери. Послѣдняя, понимая, кромѣ физической опасности, и опасности нравственныя, удѣляла обоимъ дѣтямъ равную часть любви и заботливости, но Семенъ Захаровичъ, спокойный насчетъ Нади и огорченный болѣзненнымъ видомъ сына, невольно привязался къ нему съ страстною нѣжностью… и неудивительно!… въ кроткомъ личикѣ ребенка, онъ узнавалъ возлюбленныя черты его матери!…
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ.
ПРОГУЛКА.
править
Какъ ни старался я защищаться въ своей комнатѣ отъ нападеній Панфиловны, явно искавшей случая возобновить со мной вчерашній разговоръ, однако она и на этотъ разѣ умѣла попасть въ мою крѣпость, прокравшись за моимъ камердинеромъ, когда онъ несъ ко мнѣ самоваръ. Я поклонился ей и началъ ходить по комнатѣ, не обращая на нёе никакого вниманія. Напрасно вертѣлась она передъ моими глазами, выказывая свою усердную услужливость, вытирая пыль съ оконъ, со стульевъ, съ грязныхъ рамокъ ужасныхъ гравюръ, съ скользкаго дивана, памятнаго мнѣ моимъ паденіемъ; напрасно присоединяла она къ этому занятію неумолкаемую болтовню, напрасно разсказывала мнѣ всѣ сплетни маленькаго города, всѣ подробности семейной жизни уѣзднаго предводителя, исправника, доктора и т. д., напрасно произносила съ намѣреніемъ возбудить мое любопытство, имена Семена Захаровича и жены его, ничто не могло поколебать моего упрямаго молчанія, которое встрѣчало усердіе моей дорогой хозяюшки. Я притворялся, что не слышалъ ни одного ея слова, хотя они невольно долетали до моего слуха.
«Вѣдь вамъ поди какъ скучно здѣсь!… говорила словоохотливая кумушка…. Чтобы вамъ сегодня прокататься? погода такая ясная, а въ 10-ти верстахъ отъ города, въ деревнѣ Круглицѣ, сегодня праздникъ, пиво варятъ и народу будетъ много….» Счастливая мысль блеснула тогда въ моемъ умѣ, и я чуть не бросился обнимать за нее дорогую, добрую Панфиловну. — Я рѣшилъ, что предложу мою коляску Семену Захаровичу и семейству его, а самъ сяду возлѣ кучера, и что мы отправимся вечеромъ за-городъ, на деревенскій праздникъ.
Я тотчасъ же хотѣлъ бѣжать къ Семену Захаровичу уговориться съ нимъ объ этой прогулкѣ, но онъ совершенно неожиданно явился ко мнѣ самъ, объявляя, что принесъ мнѣ добрую вѣсть.
— Въ чемъ же она состоитъ? почтенный, дорогой Семенъ Захаровичъ, спросилъ я, протягивая ему дружески руку.
— Я пришелъ васъ освободить изъ вашего заключенія, отвѣчалъ онъ мнѣ, улыбаясь: принесъ вамъ бумаги…. дѣло ваше устроилось, и вы можете сегодня-же выѣзжать домой; я радуюсь за васъ, хоть намъ признаться и хотѣлось бы удержать васъ подольше въ нашемъ городишкѣ…. вашъ пріѣздъ насъ развеселилъ, мы васъ истинно полюбили. Ну! — да авось вы опять къ намъ когда-нибудь заглянете!…
— Благодарю васъ, благодарю васъ, Семенъ Захаровичъ, сказалъ я, пораженный извѣстіемъ, что могу тотчасъ-же выѣхать изъ уѣзднаго города…. Я хотѣлъ себя увѣрить, что радуюсь ему, но въ-самомъ-дѣлѣ мнѣ было досадно; я такъ много ожидалъ удовольствія отъ вечерней прогулки, и не зналъ чѣмъ объяснить Семену Захаровичу мое непонятное желаніе пробыть лишній день въ городкѣ, въ скучномъ, несносномъ городкѣ, какъ я его называлъ. Однако я рѣшился сказать ему, что несмотря на возможность отправиться сегодня же домой, я не перемѣню моего намѣренія остаться здѣсь до завтра, а сегодня я сбираюсь на деревенскій праздникъ въ Круглицѣ; предложилъ ему покататься со мною вечеромъ и просилъ передать мое приглашеніе Семейству его.
— Покорно благодарю!… очень было-бы пріятно-съ…. не знаю какъ жена, мы съ ней поговоримъ….
— Я самъ приду за отвѣтомъ.
— Такъ пожалуйте ужъ откушать.
— Благодарю — непремѣнно буду.
И проводивъ Семена Захаровича, я какъ ребенокъ занялся приготовленіемъ къ предстоящему удовольствію, позвалъ кучера, велѣлъ ему хорошенько выкормить лошадей, вычистить новую сбрую, вымыть мою колясочку, чтобъ экипажъ мои и упряжъ были въ самомъ блистательномъ видѣ.
Надя встрѣтила меня съ распростертыми объятіями, когда я пришелъ въ домъ ея отца; она бросилась мнѣ на шею, цѣловала меня, прыгала вокругъ меня отъ радости, и благодарила за то, что беру ее съ собой кататься.
— Такъ дѣло рѣшеное? прогулка наша состоится?…спросилъ я Семена Захаровича, раздѣляя почти вполнѣ дѣтскую радость моей любимицы….
Въ пять часовъ вечера коляску подали къ крыльцу. Семенъ Захаровичъ сначала никакъ не соглашался, чтобы я сѣлъ возлѣ кучера, увѣряя, что онъ можетъ ѣхать за нами въ своихъ дрожкахъ, въ которыхъ сидѣла няня съ узлами и провизіей, и уступить мнѣ мѣсто возлѣ Натальи Николаевны и Нади; но какъ ни пріятно было-бы для меня такое перемѣщеніе, я на него не согласился. Семену Захаровичу казалось очень дико, что молодой владѣлецъ семисотъ душъ, одѣтый по послѣдней модѣ, сидитъ на козлахъ. У васъ въ окрестностяхъ Петербурга другое дѣло; тамъ это такъ водится, ну а здѣсь вы всѣхъ удивите. — Предсказаніе это сбылось Всѣ прохожіе останавливались, выпяливали на меня глаза, помирали со смѣху, качали головой, и два года сряду разсуждали еще сограждане Семена Захаровича о такомъ удивительномъ происшествіи.
Десять верстъ проѣхали мы немного болѣе полу-часа, далеко оставивъ за собой дрожки съ няней, салопами и провизіей. — Мы признаться немного утомились отъ жару и пыли; маленькій Володя, котораго Наталья Николаевна держала на колѣняхъ, плакалъ, жаловался на жаръ, и я пришелъ уже въ отчаяніе, думая что прогулка наша будетъ неудачна; но подъѣзжая къ Круглицѣ, мы услышали громкія, веселыя пѣсни крестьянъ, и увидѣли въ деревнѣ пеструю, оживленную картину. Мы вышли изъ экипажа, усѣлись въ тѣни на деревянной скамьѣ, и разсматривали веселыя группы, окружавшія насъ. — Въ хороводѣ ходили молодые парни въ красныхъ рубахахъ, повязанныхъ пестрымъ поясомъ, въ синихъ растегнутыхъ кафтанахъ, и красныя дѣвушки, въ праздничныхъ сарафанахъ….
Въ срединѣ хоровода плясалъ парень, размахивая платкомъ и отбрасывая назадъ голову. Быстрыя, удалыя его движенія были такъ смѣшны, ловки, неожиданны, что всѣ, глядя на него, помирали со смѣха и въ кружкѣ зрителей раздавались поминутно слова: «лихо, лихо, парень!» а между-тѣмъ веселый хороводъ оглушалъ воздухъ своимъ громкимъ, усерднымъ, но несовсѣмъ стройнымъ пѣніемъ.
Немного дальше едва-едва колыхались качели, подъ тяжестью двадцати, если небольше, особъ, сидящихъ, стоящихъ и висящихъ на нихъ. Тутъ раздавались тоже пѣсни, только заунывнѣе хороводныхъ, и прерываемыя смѣхомъ и разговорами. Трезвые мужики ходили по улицѣ, любуясь пестрымъ собраніемъ, а веселые сидѣли на крыльцѣ одной избы, распѣвая пѣсни, несовсѣмъ твердымъ голосомъ.
Многіе крестьяне съ радушіемъ, которое встрѣчается только въ Россіи, классической странѣ гостепріимства, звали насъ неотступно къ себѣ въ избу покушать рыбничка, яишенки, выпить пива. Я рѣшился наконецъ войдти къ одному изъ нихъ.
Въ избѣ было множество гостей, но всѣ они, при моемъ появленіи, отошли отъ стола, съ котораго пироги, щи, каша, медъ, ватрушки, молоко, пиво и сусло не снимались во весь день. Каждаго гостя, сосѣда или дальняго, богатаго или нищаго, принимали съ радушіемъ, угощали съ поклонами и сажали въ передній уголъ, подъ образа….
Надя ни минуты не сидѣла на одномъ мѣстѣ; длинныя ленты ея круглой шляпки развивались въ воздухѣ, когда рѣзвушка перебѣгала отъ насъ къ хороводу, отъ хоровода къ качелямъ, прыгала, смѣялась и хлопала въ ладоши. — Однако Семенъ Захаровичъ напомнилъ, что ему пора бы и домой, гдѣ ожидаютъ его занятія. Мы съ Надей повѣсили голову; тогда онъ предложилъ оставить намъ коляску, а самому отправиться въ дрожкахъ съ нянюшкой и Володей, котораго начинало уже клонить ко сну. Сначала Наталья Николаевна не соглашалась отпустить безъ себя сына, но мужъ началъ ее уговаривать, увѣряя, что она безъ страха можетъ поручить ему ребенка. Надя, почти со слезами, приступила къ ней съ тою же просьбою, и наконецъ она согласилась. Уѣзжая, Семенъ Захаровичъ упрашивалъ васъ нагуляться до-сыта и переждать нестерпимый жаръ. Мы такъ и сдѣлали. Любуясь веселіемъ Нади, разговаривая между собой, мы не замѣчали, какъ проходило время.
Къ намъ подошелъ слѣпой старикъ, прося милостыни. Наталья Николаевна и я, какъ будто сговорившись, подозвали къ себѣ въ одинъ голосъ Надю и поручили ея маленькой, нѣжной ручкѣ наше подаяніе. Обрадованная этимъ, дѣвочка робко подошла къ слѣпому, отдала ему деньги, и долго, долго смотрѣла ему въ лицо…
— Ты ничего не видишь? спросила она его наконецъ своимъ милымъ дѣтскимъ голоскомъ, въ которомъ звучало сердечное состраданіе.
— Ничего! отвѣчалъ старикъ, вздыхая и опираясь на свей посохъ….
— Бѣдный! какъ тебѣ скучно! сказала дѣвочка, склоняя задумчиво прекрасную головку свою.
— Не горюй о немъ, барышня отвѣчалъ ей на это мужикъ, прислушившійся къ ея словамъ: ты дала ему столько денегъ, что онъ долго будетъ сытъ.
— Сытъ! возразила Надя со вздохомъ: но за деньги онъ не купитъ себѣ глазъ! Это замѣчаніе было сказано съ такимъ горячимъ чувствомъ, что мы неводьпо переглянулись съ Натальей Николаевной. Въ толпѣ же мужиковъ и бабъ, окружающихъ Надю и слѣпаго, раздался добродушный смѣхъ, возбужденный наивностью дѣвочки.
Мужикъ, смѣясь вовсе горло, вмѣшался опять въ разговоръ:
— А что бы тебѣ попытаться, дядя Сидоръ, на Покровской ярмаркѣ купить себѣ глаза! сказалъ онъ слѣпому.
— Нѣтъ, бѣдный старикъ, замѣтила Надя, обращаясь ласково къ слѣпому, который улыбался съ тихой грустью словамъ ребенка: — не слушай его! ты нигдѣ не купишь себѣ глазъ. Но приходи въ городъ, я дамъ тебѣ хлѣба, а мама дастъ тебѣ денегъ. Старикъ, крестясь, молился за Надю, стоящую въ задумчивости возлѣ него….
— Еслибъ я могла, сказала она опять обращаясь къ старику: я дала бы тебѣ, хоть на одинъ день, мои глаза; да ты самъ знаешь, что это невозможно!…. и горячая слеза скатилась на розовую щечку ребенка.
— Вы видите, сказала мнѣ Наталья Николаевна, съ безпокойствомъ: вы видите, какъ живо и горячо чувствуетъ она теперь? что же будетъ позже?
Я не отвѣчалъ, но въ душѣ своей повторилъ я вопросъ бѣдной матери: «что будетъ позже?» и не зналъ кѣмъ больше любоваться, прелестнымъ ли ребенкомъ, задумчиво и съ состраданіемъ устремляющимъ свой дѣтскій взоръ на сѣдую голову старика, или кроткою матерью, которая душой своей постигала младенческую душу дочери, любовью своею угадывала нѣжныя чувства ребенка….
— Пора намъ домой, сказала она мнѣ, вставая съ своего мѣста,
Я ничего не смѣлъ возразить, и велѣлъ подать экипажъ.
Надя помѣстилась между мной и матерью, мужики сняли шляпы на прощанье, лошади тронулись, и быстро помчали насъ по дорогѣ къ городу. Долго еще долетали до насъ громкія пѣсни крестьянъ; наконецъ онѣ замолкли; насъ окружила тишина, глубокая тишина…. Надя заснула, прислонивъ голову къ плечу матери.
— Пусти лошадей шагомъ, сказалъ я кучеру.
— Зачѣмъ? спросила меця Наталья Николаевна.
Долго не могъ я отвѣчать. Какое-то неясное, сладостное, тревожное чувство наполняло мою душу. Глаза мои устремлялись невольно, съ выраженіемъ глубокаго, сердечнаго уваженія на прекрасное и кроткое лицо молодой женщины. Любуясь ею, я вспомнилъ тяжкія страданія, перенесенныя этимъ благороднымъ сердцемъ, вспомнилъ высокія чувства самоотверженія и преданности, которыя одушевляли ее въ настоящемъ ея положеніи!…
— Завтра я уѣзжаю, сказалъ наконецъ съ усиліемъ, и Богъ знаетъ когда увижусь съ вами и съ семействомъ вашимъ!… Не думалъ я провести здѣсь такъ много отрадныхъ, пріятныхъ часовъ!
— И мы будемъ вспоминать вашъ пріѣздъ и вашу дружбу, отвѣчала она мнѣ съ своею сердечною и спокойною привѣтливостью, и протянула мнѣ руку.
— Будьте счастливы!… прошепталъ я, стараясь скрыть свое волненіе и почтительно цѣлуя ея руку.
Мы подъѣхали къ дому моихъ новыхъ друзей. Хозяинъ вышелъ къ намъ навстрѣчу на крыльцо, вынулъ изъ коляски спящую Надю и внесъ ее въ комнаты. Наталья Николаевна пошла прямо въ дѣтскую, провѣдать сына и уложить дочь; потомъ вернулась къ намъ, и сѣла возлѣ насъ у открытаго окна…. Ночь была чудная…. въ воздухѣ не было ни малѣйшаго движенія…. мы болтали долго, не рѣшаясь разстаться, не рѣшаясь покинуть нашихъ мѣстъ….
ПЯТЫЙ ДЕНЬ.
ОТЪѢЗДЪ.
править
«Прощай тѣсная комната, прощай словоохотливая Панфиловна, прощай и ты уѣздный городъ», говорилъ я, просыпаясь на другой день и стараясь увѣрить себя, что я радуюсь моему отъѣзду. — Но въ сердцѣ своемъ говорилъ другое: "Прощай, мой добрый, честный Семенъ Захаровичъ и маленькій гостепріимный домъ, въ которомъ нашелъ я такъ много радушія и ласки; прощай прекрасная, благородная женщина, посвятившая жизнь свою исполненію святаго долга; прощай и ты моя черноглазая, прелестная Надя, милое, восхитительное существо, созданное на радость и украшеніе міра!…
Весь день провелъ я въ семействѣ уѣзднаго судьи, и наконецъ собрался въ путь.
Дружески разстались со мной Семенъ Захаровичъ и жена его, но горько плакала маленькая Надя, обнимая меня своими рученками и говоря, что не отпуститъ своего друга, потому-что полюбила его больше всѣхъ на свѣтѣ, послѣ отца и матери. Напрасно старались мы ее успокоить, напрасно обѣщался я прислать ей большую, нарядную куклу изъ Петербурга, и скоро опять пріѣхать къ ней, она не переставала плакать, прижимая къ груди моей свою маленькую, прелестную головку. — Я поцѣловалъ ее и сѣлъ въ дорожную коляску….
Скоро уѣздный городъ скрылся изъ вида. Первый разъ въ жизни почувствовалъ я что-то похожее на грусть одиночества; но въ душѣ своей увозилъ я свѣтлыя воспоминанія. Передъ глазами моими носился прекрасный женскій образъ и одушевленное личико обворожительнаго ребенка, ея взоръ полный состраданія, устремленный на слѣпаго старика, ея горячія слезы при разлукѣ со мной….
"Прощай Надя! прощай родная моя! говорилъ я, и повторялъ мысленно вчерашній вопросъ ея озабоченной матери: «что-то будетъ позже!»
Когда-нибудь разскажу вамъ, читатель, что было позже съ моей Надей; гдѣ, когда и какъ я встрѣтился снова съ этимъ милымъ созданіемъ, а теперь прощусь съ вами, И скажу вамъ въ заключеніе моего разсказа:
«Куда бы судьба васъ ни помѣстила, какъ бы ни казалась вамъ скучна и безотрадна жизнь окружающихъ васъ людей, не отчаивайтесь отыскать въ ней свѣтлую сторону, не произносите надъ ней легкомысленнаго приговора!… вездѣ найдете вы уголокъ, озаренный лучемъ поэзіи, вездѣ найдете вы людей счастливыхъ, и нѣтъ ни одной страны въ Божіемъ мірѣ, гдѣ бы не обитали любовь и добродѣтель.»