Пятое колесо (Салиас)/ДО

Пятое колесо
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1876. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛАСА. Томъ XVII. Пятое колесо. — Былые гусары. — Избушка на курьихъ ножкахъ. — Сенатскій секретарь. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой. 1896

ПЯТОЕ КОЛЕСО.

РОМАНЪ.

Худое колесо громче скрипитъ!
(Пословица).

I.

На углу кривого, глухого переулка и площадки, скверно вымощенныхъ, противъ церкви Успенія Богородицы, убого пріютился маленькій деревяный сѣроватый домикъ. Обвалившіяся кое-гдѣ доски обнажили срубъ, черный и загнившій; окна покосились… Ворота съ калиткой и заборъ, покачнувшись и повиснувъ къ сторонѣ улицы, были подперты въ двухъ мѣстахъ толстыми бревнами. Двѣ желтыя жестянки на столбахъ воротъ гласили: одна — что этотъ домъ принадлежитъ мѣщанину Сивцову, другая — свободенъ отъ постоя.

Внутри ветхаго домика, въ трехъ комнатахъ, съ кисловато-дохлою атмосферой, жилъ Ѳедосѣй Иванычъ Сивцовъ, съ женой и двумя сыновьями, Петромъ и Павломъ.

Сивцовъ былъ высокій и худощавый блондинъ, съ просѣдью и маленькою плѣшью на маковкѣ, лѣтъ сорока, бывшій крѣпостной богатаго барина, вышедшій на волю въ качествѣ двороваго человѣка, не воспользовавшись при этомъ ни клокомъ земли. Крестьяне той деревни, изъ которой онъ былъ когда-то взятъ во дворъ, получили, по уставной грамотѣ, полторы десятины на душу, а «Ѳедошка» получилъ только, да и то случайно, барскіе сѣрые съ лампасами брюки изъ аглицкой матеріи и желтую фуляровую жилетку… На счастіе Ѳедошки, онъ, будучи взятъ «во дворъ», попалъ подъ команду стараго дворецкаго, который началъ кормить его ежедневно десятками колотушекъ и затрещинъ, но за то и обучилъ всему на свѣтѣ… Ѳедошка чрезъ десять лѣтъ умѣлъ читать и писать, умѣлъ орудовать въ оранжереяхъ съ цвѣтами и въ огородахъ съ овощами, умѣлъ играть на гитарѣ, умѣлъ пѣть на клиросѣ обѣдню и всенощную, и, кромѣ того, читать изрядно Апостола, и, наконецъ, главное — умѣлъ скроить и сшить всякое платье.

Наконецъ, этотъ Ѳедошка, когда сталъ Ѳедосѣемъ, умѣлъ — умѣть!.. Со дня и часа, когда онъ узналъ отъ станового пристава на деревнѣ и отъ батюшки въ храмѣ, что «вышла воля», онъ двинулся изъ деревни, имѣя только одно право неотъемлемое — итти въ барскихъ брюкахъ съ лампасами на всѣ четыре стороны. Но бѣда была въ томъ, что у вольнаго, но безземельнаго Ѳедосѣя уже была жена и двое мальчишекъ. Съ этого дня и часа онъ перепробовалъ вахлять все, что только даетъ въ руки и въ ротъ кусокъ хлѣба. Всякое дѣло онъ перенималъ быстро и вахлялъ изрядно, ни хорошо, ни дурно. Онъ былъ убѣжденъ, думалъ и говорилъ, что «все можно сдѣлать, только постараться».

И вотъ, занимаясь всѣмъ и ничѣмъ въ особенности, прежній Ѳедошка сталъ Ѳедосѣй Ивановичъ Сивцовъ, московскій мѣщанинъ и домовладѣлецъ. Его знакомая и пріятельница, просвирня приходской церкви Успенья, постригшаяся вдругъ въ монастырь, продала ему домикъ свой за тысячу рублей въ разсрочку на десять лѣтъ.

Хозяйка, жена его, маленькая, толстая, но легкая на подъемъ, орудовала по хозяйству и сновала по дому и по двору, переходя и зиму и лѣто въ одномъ и томъ же платьѣ, отъ полымя раскаленной русской печки, гдѣ варился обѣдъ, прямо на морозъ, въ ледникъ или въ сосѣднюю лавочку. Хозяинъ сидѣлъ въ углу горницы и сопѣлъ надъ починкой замка дверного, или гитары, или картуза.

Но это были минуты отдыха, а не работы. Работа, которою онъ теперь жилъ, было временное званіе причетника, за болѣзнью дьячка его прихода. До замѣны дьячка Сивцовъ жилъ исключительно портняжествомъ, но безъ вывѣски… «Такъ! Кто что дастъ сшить!» Въ день выздоровленія дьячка Сивцовъ предполагавъ наняться конторщикомъ въ магазинъ или поваромъ въ клубъ… А то опять портняжничать…

— Мы не пропадемъ, говорилъ онъ.

Жена изо всѣхъ занятій своего Ѳедосѣя Иваныча предпочитала портняжество, ибо отъ этого ремесла и двое ихъ мальчишекъ, Петька и Пашка, бывали одѣты. Правда, что у любимца отцова Петьки была суконная куртка черная съ зелеными рукавами. Да вѣдь даровому коню въ зубы не смотрятъ.

Два мальчугана, Петька и Пашка, были удивительно похожи. Многіе думали, что братья близнецы по рожденію. Оба одного роста, оба свѣтловолосые, бѣлые и румяные, что называется бѣлобрысые, пухлые въ щекахъ и съ полнотой въ тѣлѣ, свидѣтельствующею о попеченіи матери, выражавшемся всегда въ кормленіи. Какъ кормила она ихъ по рожденіи грудью до полутора года чуть не ситомъ, такъ кормила и теперь что называется «на убой», въ особенности Пашку-любимца.

Пашка, младшій сынъ, былъ немного прытче брата, развязнѣе, словоохотливѣе съ чужими, озорнѣе съ сосѣдними ребятами, и поэтому конечно больше куралесилъ и дома.

Петька былъ угрюмѣе, неповоротливѣе, будто степеннѣе и тише, но въ сущности лѣнивѣе и по нраву мечтатель. Онъ былъ любимцемъ отца потому только, что любилъ музыку. Когда отецъ игралъ на гитарѣ, Петька сидѣлъ смирно. Проворный Пашка, наоборотъ, никогда вынести не могъ музыки и спасался отъ нея вонъ изъ дому, а прежде, лѣтъ двухъ отъ роду, онъ даже начиналъ завывать отъ гитары отца благимъ матомъ, какъ собака воетъ отъ фортепіано.

Ѳедосѣй Иванычъ считалъ своего Петю умнѣе брата, глубокомысленнѣе, и возлагалъ на него всѣ свои надежды въ будущемъ. Ни слова не говоря женѣ, мѣщанинъ рѣшилъ, — что Петѣ не быть мѣщаниномъ.

«Есть такія двери, чрезъ которыя пройдя, всякій мужланъ выходитъ въ господа и генералы!» соображалъ и мечталъ Сивцовъ.

И вотъ въ эти-то двери онъ твердо рѣшилъ направить своего Петю, глубоко вѣря, что со временемъ будетъ у него сынъ баринъ; такой же, каковъ былъ его собственный баринъ, отъ котораго онъ при выхожденіи на волю получилъ аглицкіе брюки. Разумѣется, дѣло это отлагалось до того времени, когда Петѣ минетъ 11 или 12 лѣтъ. А пока Сивцовъ училъ уже сына грамотѣ, заставлялъ читать Апостола, — заставлялъ писать по линейкамъ.

Сначала мать не обращала вниманія на эти уроки и не думала о томъ, зачѣмъ собственно мужъ своего любимца пытаетъ грамотой, совсѣмъ человѣку не нужною «ли на какого дьявола». Самъ Петька не очень былъ радъ, что любовь или предпочтеніе къ нему отца выражается въ обученіи грамотѣ.. Къ тому же и усвоивалъ мальчуганъ грамоту туго и съ трудомъ. Пашка былъ очень доволенъ, что не учился, хотя, прислушиваясь въ зимніе вечера къ ученію брата и объясненіямъ отца, понемногу выучился тоже, и не хуже брата.

Однажды, когда Пашка случайно похвастался предъ матерью своими познаніями, прочитавъ ярлыкъ на банкѣ варенья, Сивцова диву далась и руками развела.

— Да какъ же это ты, Паша… Вѣдь тебя тятька не обучалъ.

— А я, мамка, про себя обучился… Слухаючи.

— Какъ про себя?.. Коли охота у тебя была, сказалъ бы, тятька бы и тебя сталъ учить… Скажись ему…

— Какая охота. Эвося! Что ты! воскликнулъ Пашка, отмахнувшись обѣими руками и даже шарахнувшись отъ матери.

— Такъ почему же обучился, коли охоты не было?

— Съ тоски! Отъ одури, что ль?..

И Пашка объяснилъ, что онъ волей-неволей выучился читать «про себя», ибо по цѣлымъ часамъ «слухаючи» то, что вколачивалъ отецъ братишкѣ, его такая одурь брала, что онъ нехотя все запоминалъ.

Это открытіе подѣйствовало на мать, но не имѣло никакого значенія въ глазахъ самого Сивцова. Онъ не повѣрилъ, что Пашка выучился «отъ одури» и «про себя», и провѣрять познаніе младшаго сына даже не сталъ…

— Гдѣ ему выучиться! Все вретъ. Ему бы вотъ въ бабки играть, да на заборахъ штаны рвать.

Наконецъ минуло Петькѣ 13 лѣтъ, а Пашкѣ 11, Пашку отецъ отдалъ въ обученіе, ради угомона, чтобы не свертѣлся мальчишка совсѣмъ отъ праздности и озорства. И сталъ Пашка паренькомъ въ мелочной лавкѣ, на побѣгушкахъ и на посылкахъ.

— Покудова! сказалъ Сивцовъ. — А тамъ видно будетъ, въ какое мастерство его опредѣлить.

Петькѣ, любимцу, выпала совсѣмъ иная доля.

Его свезли въ «емназію», сшили ему мундиръ со свѣтлыми пуговицами и съ серебрянымъ воротникомъ и форменную шапку. День, въ который Петя въ первый разъ облачился въ мундиръ и пошелъ въ гимназію — былъ одинъ изъ счастливѣйшихъ дней въ жизни Сивцова.

Онъ видѣлъ любимца-сынишку на той дорогѣ, гдѣ тѣ двери, чрезъ которыя проходятъ въ баре и генералы.

Мать вздыхала и молчала. Но если бъ у нея спросить, что она мыслитъ или чувствуетъ, то, вздохнувъ, она не съумѣла бы отвѣтить ничего.

Смутно ей казалось, что оба парня сына не на мѣстѣ. Отдать бы ихъ къ сапожнику, къ портному, ну, хоть вотъ поблагороднѣе, къ кондитеру, что ли, гдѣ и конфекты и пряники дѣлаютъ.

Лавочникъ, къ которому поступилъ Пашка, былъ пузатый и сдобный мѣщанинъ съ круглою русою бородою и ласковыми бѣлыми глазами. Онъ постоянно, безъ видимой причины, улыбался всему и всѣмъ, и знакомымъ, и покупателямъ, и даже полицейскимъ, которые забирали товаръ въ кредитъ, но безъ записи въ книжки.

Хозяинъ, Кузьма Ильичъ, обращался съ Пашкой серьезно, приказывалъ кратко, едва шевеля губами, односложно и однозвучно, но не замучивалъ зря, не дрался, даже и не ругался…

— Не зѣвать. Не зѣвать, паренекъ. Добѣги-т-ко, паренекъ… Отпусти-т-ко, два фунта, паренекъ… Погляди-т-ко, паренекъ, повторялъ хозяинъ однимъ и тѣмъ же тономъ день-деньской…

— Эхъ, паренекъ, опростоволосился, наболванилъ, сдурилъ, замѣчалъ хозяинъ, вздыхая, но даже не досадливо, и какъ бы обращаясь не къ Пашкѣ, а къ судьбѣ или велѣнію Божьему.

Только разъ перемѣнилось у хозяина лицо, измѣнился и толосъ, и онъ сказалъ Пашкѣ:

— Ну, паря, въ другой разъ я тебѣ за такое столько вихровъ надеру, что на волосяной матрацъ хватитъ.

Да и была причина. Пашка, отпуская керосинъ, пролилъ, поджогъ пролитое, чуть самъ не сгорѣлъ и чуть лавку съ товаромъ не спалилъ.

Когда Сивцовъ навѣдывался повидать Пашку, спросить, доволенъ ли имъ хозяинъ, что случалось рѣдко, то лавочникъ отзывался кратко…

— Ничего, навыкаетъ. Полагать надо, прочный парень.

«Прочный» означало, что въ Пашкѣ прокъ будетъ, что онъ выйдетъ въ прикащики, а тамъ гляди и свою лавку откроетъ, какъ завсегда бываетъ.

II.

Пашкѣ дѣло лавочное нравилось и онъ скоро совсѣмъ обошелся. Его подвижному и прыткому нраву было не мудрено проводить день-деньской на ногахъ, встрѣчать и провожать всякій народъ, отвѣшивать, отрѣзать, отмѣривать, отругиваться и отшучиваться, и вообще служить. Кормилъ его хозяинъ хорошо, въ волю, сколько влѣзетъ; всякую провизію, которая начинала портиться, хозяинъ позволялъ съѣдать, и самъ конечно помогалъ.

— Все равно собакамъ бросать. Упиши, паренекъ.

И Пашка уписывалъ за обѣ щеки и рыбу «съ духомъ», и; зелененькій творогъ, и медъ съ «отдачей», и ветчину съ червячкомъ, и все, что было не годно въ продажу, но было не смертельно.

За это же время Петька сидѣлъ на лавкѣ въ гимназіи, но его всѣ звали уже по фамиліи, и онъ скоро привыкъ отвѣчать на зовъ, хотя сначала ему казалось диковинно, что его уже зовутъ какъ отца его: Сивцовъ.

Уроки мальчуганъ училъ съ трудомъ, отецъ помочь много не могъ, ибо «пошла матерія», которой онъ и самъ не осиливалъ: Ѳедосѣй Иванычъ только наблюдалъ, чтобы сынишка зубрилъ уроки, но выучилъ ли онъ заданное, когда идетъ, въ гимназію, или нѣтъ, и какъ выучилъ — этого мѣщанинъ знать не могъ. Черезъ два мѣсяца Петька отсидѣлъ уже раза четыре въ карцерѣ.

Сивцовъ всполошился и сходилъ въ гимназію справиться, но объяснился онъ больше со швейцаромъ, а не съ начальствомъ. Швейцаръ, старый солдатъ, за двугривенный все разузналъ и разсказалъ Сивцову:

— Балы его совсѣмъ дрянные. Двоекъ много по всѣмъ предметамъ, есть и единицы. Вы его дома ожгите, совѣтовалъ швейцаръ. — Наши взысканья казенныя, только вѣдь для одного страха. Ими лѣниваго не проймешь. Вы дома розгами его жиганите разочка два въ мѣсяцъ. Вотъ и наладится все…

Но Сивцовъ, объяснившись съ сынишкой, не жиганулъ. его, а загрустилъ. Мальчикъ клялся, что не можетъ ничего сдѣлать. Выучитъ урокъ, идетъ, знаетъ, а начнетъ учитель спрашивать, выходитъ что онъ ничего не знаетъ.

— Придираются! думалъ Сивцовъ. — Будь дворянинъ, либо купца богатаго сынъ — была бы другая совсѣмъ матерія.

Петька увѣрялъ, однако; что его товарищи такого объ немъ мнѣнія, что онъ прилеженъ, да тупъ. Надзиратель это имъ и ему объяснилъ.

— Охота есть, да мозговъ мало! сказалъ Петька, передавая слова надзирателя. При этомъ онъ спросилъ у отца, что такое мозги?

— Въ головѣ они — мозги.

— Да что оно собственно… И сколько ихъ должно быть въ головѣ? Дюжина, что ль, аль болѣе…

Сивцовъ долго глядѣлъ сыну въ лицо, но ни слова не отвѣтилъ, а затѣмъ подумалъ и сказалъ:

— Ничего. Обойдется!

Почти каждую субботу, вечеромъ, Петька ходилъ въ лавку за братомъ и оба шли ночевать домой. Воскресенье проводили они вмѣстѣ, передавая обоюдно впечатлѣнія недѣли. И въ итогѣ бесѣдъ была зависть одного брата къ другому.

Одинъ изъ двухъ смутно сознавалъ, что его доля хуже, что ему досталась по милости отца горькая чаша, которую онъ только началъ отпивать отъ краевъ, а дна ей не видно.

Этотъ завистникъ былъ «емназистъ», любимецъ отца. Разумѣется, Ѳедосѣй Ивановичъ, подслушивавшій говоръ сыновей и угадывавшій ихъ тайные помыслы, усмѣхался многозначительно и думалъ про себя:

«Будь у меня деньги, я бы васъ обоихъ въ люди направилъ, а не въ мужики».

Сивцовъ много и часто думалъ теперь о томъ, какъ выручить младшаго сына изъ «побѣгушекъ и лавочныхъ пареньковъ». Онъ не хотѣлъ, чтобы Павелъ оставался въ овощной лавкѣ, и ужъ если нельзя его опредѣлить въ гимназію по его малограмотности, то по крайней мѣрѣ отдать его въ обученье мастерству. Жена настаивала тоже на выборѣ болѣе благороднаго ремесла для сына — къ часовщику или къ кондитеру. Для нея почему-то часы и конфекты представлялись всегда особенно хорошими предметами… Особенно конфекты. Несомнѣнно, что Павелъ вышелъ бы изъ міра москательныхъ и бакалейныхъ товаровъ въ міръ сладкихъ печеній или часовой механики, но судьба не захотѣла этого.

Однажды не старый и никогда не болѣвшій въ жизни Ѳедосѣй Иванычъ пришелъ домой, жалуясь на страшную боль въ груди. Чрезъ три дня онъ былъ безъ памяти, и по совѣту сосѣдей жена рѣшила, скрепя сердце, свезти его въ больницу…

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого, придя навѣстить мужа, женщина узнала, что ей предлагаютъ за мужа хорошія деньги, если она отдастъ его на взрѣзъ докторамъ.

— Оченно ужъ имъ любопытно его нутро! объяснилъ ей отставной солдатъ, прислуживавшій въ больницѣ.

— Да коли взрѣжутъ — да онъ помретъ? вопросила женщина.

— Да онъ ужъ у покойникъ! Что ты дура. Аль ты думала онъ жить можетъ? У него пречудная болѣзнь была. Другой бы въ одинъ день померъ, а онъ двѣ недѣли упирался…

Женщина не согласилась на взрѣзъ мужа. Поэтому его взрѣзали безъ ея вѣдома и прочитавъ надъ нимъ замѣчательную лекцію студентамъ, возвратили ей уже «потрошеннаго».

Смерть Сивцова поставила вдову съ дѣтьми въ трудное положеніе. Весь доходъ на прожитокъ состоялъ въ томъ, что онъ вырабатывалъ, будучи мастеромъ на всѣ руки. Прежде всего приходилось продавать не оплаченный еще вполнѣ домъ, брать старшаго сына изъ гимназіи и итти жить въ наемную квартиру.

Но судьба помогла… Бездѣтная вдова генеральша, жившая по сосѣдству, узнавъ объ участи семьи Сивцова, явилась на помощь, предложивъ взять къ себѣ Петю и платить за него въ гимназію. Вдова согласилась и, продавъ домикъ, переѣхала въ нанятый уголъ. Пашка, конечно, остался у лавочника, но уже и жилъ у него въ качествѣ настоящаго батрака, т. е. помимо прежняго дѣла мелъ полы и ѣздилъ съ бочкой за водой. Черезъ полгода барыня уѣхала въ Малороссію, но взяла съ собой и Петю, обѣщая не оставлять его, обучать и въ люди вывести.

Барыня была добрая. Помимо Пети, у нея была на воспитаніи дѣвочка изъ цыганокъ, были три удивительныя кошки, шесть собакъ, канарейки, бѣлки и попугай. Были и три компаніонки…

Сивцова прожила пять лѣтъ послѣ мужа и видѣла какъ изъ Пашки вышелъ отличный прикащикъ, смышленый, толковый, порядливый.

— Просто золото парень! говорилъ про него лавочникъ, и уже платилъ золоту десять рублей въ мѣсяцъ. Если бы Пашка былъ пожаднѣе, то потребовалъ бы у хозяина и получилъ бы вдвое больше.

Старшаго сына Сивцова уже не увидала. Она умерла, зная, однако, что ему не только не худо у генеральши, но даже отмѣнно хорошо какъ.

III.

Прошло всего восемь лѣтъ, и однажды осенью въ овощную лавку явился незнакомый молодой баринъ, въ сѣромъ пальто, худощавый и блѣдный, и спросилъ Павла Сивцова.

Прикащика въ лавкѣ не было; онъ отлучился по дѣлу на Козье Болото.

— Вамъ, господинъ, на что нуженъ Павелъ Ѳедосѣичъ? спросилъ у пришедшаго молодой парень изъ-за прилавка. — Нужно видѣть…

— По торговлѣ… Тамъ самъ хозяинъ дома.

— Нѣтъ. Мнѣ нужно по особому дѣлу, свысока отозвался баринъ. — Я зайду вечеромъ опять.

И онъ ушелъ.

Это былъ Петръ Сивцовъ, прибывшій наканунѣ въ Москву.

Сивцовъ, окончивъ курсъ въ губернской гимназіи, пріѣхалъ въ Москву поступать въ университетъ. Благодѣтельница барыня, взявшая его на свое попеченіе, продолжала озабочиваться его судьбой неослабно и упрямо. Еслибы не эта женщина, добрая, простодушная и далеко не энергическая, но упрямая, то Петръ давно бы уже бросилъ ученіе. Еще въ четвертомъ классѣ его брало сомнѣніе, осилитъ ли онъ ту грамоту, чрезъ которую въ «люди» выходятъ. Онъ уже сознавалъ ясно, что много силъ потрачено имъ въ борьбѣ съ недающеюся наукой или дающеюся съ бою. Онъ видѣлъ, что его товарищи идутъ и подвигаются легко, гораздо легче, чѣмъ онъ. Иной товарищъ учитъ полчаса тотъ урокъ, надъ которымъ онъ, Петръ, сидитъ три и четыре часа. А знаетъ онъ его хуже товарища.

Въ пятомъ классѣ онъ остался на второй годъ, и затѣмъ, при переходѣ въ шестой, ему предлагалъ богатый помѣщикъ мѣсто управителя огромнаго имѣнія, съ большимъ жалованьемъ.

Когда Петръ заявилъ, что онъ въ сельскомъ хозяйствѣ отчего не смыслитъ, то помѣщикъ хохоталъ, говоря:

— То-то и дорого. Воровать не будешь. Ты знаешь ли, другъ любезный, что значитъ: а-гро-немъ?

— Знаю! Это греческое слово и…

— Ну тамъ греческое или персидское, мнѣ все едино. А знаешь ли, какъ его по-русски перевести надо?

— Нѣтъ. Дайте подумать.

— Зачѣмъ! Я тебѣ переведу. Агрономъ значитъ: разоритель. А ты коли ничего не смыслишь въ агрономіи, то, стало, воровать не будешь и мудрить не будешь и стало и меня не разоришь.

Петръ почти согласился… Но барыня благодѣтельница уперлась… Какъ же это? Шесть лѣтъ какъ она порѣшила и ждетъ, что Петръ будетъ студентомъ и на службу поступитъ, а тутъ вдругъ въ управители имѣнія онъ пойдетъ и съ званіемъ мѣщанина останется. И Сивцовъ продолжалъ лямку тянуть и дотянулъ ее до университета. Но эта лямка потерла ему бока, да и ни одни бока. А потерла разумъ и сердце.

За это же время братъ Пашка былъ уже давно въ лавкѣ Павломъ Ѳедосѣичемъ и уже не бѣгалъ на посылкахъ, а самъ гонялъ и за вихры дралъ двухъ мальчугановъ, взятыхъ хозяиномъ въ обученье. Павелъ былъ правая рука хозяина да и пожалуй «обѣ» руки, такъ какъ лавочникъ не въ мѣру раздобрѣлъ, облѣнился и улыбался на встрѣчу покупателю уже не добродушно, а сонливо. Извѣстный кушъ, скопленный и лежащій мирно въ банкѣ, сильно усыплялъ лавочника.

Павелъ Сивцовъ со своей стороны бойко, честно и со смѣкалкой велъ дѣло хозяина, но уже начиналъ подумывать и о себѣ… Онъ скопилъ изъ жалованья малую толику денегъ, да отъ покойной матери имѣлъ триста рублей. Всѣ поставщики лавочника его любили и уважали. Всѣ знали, что лавка облѣнившагося мѣщанина только и держится что прикащикомъ. И всѣ они, будто сговорясь, совѣтывали молодцу «отойти и свое заведеніе открыть», причемъ, конечно, обѣщали свой кредитъ въ волю… Но такъ прошло болѣе года… Павелъ Сивцовъ колебался. Мысль начать свое дѣло конечна пріятно щекотала самолюбіе, и ему не разъ слышалось во снѣ, что его будто кто-то называетъ «хозяинъ». Но боязнь почина брала верхъ. Павелъ по натурѣ ненавидѣлъ «журавля въ небѣ».

«А ну, прогоришь? Послѣднія деньжата ухнешь, и ступай опять въ прикащики къ новому хозяину, злому иль пьяному. Этотъ, по крайности, добрый и ласковый».

IV.

Прикащикъ, узнавъ теперь, что его спрашивалъ какой-то баринъ, котораго никто прежде въ лавкѣ не видалъ никогда, удивился.

— Худой такой! Не старый… Лѣтъ тридцать, а то и меньше. Изъ себя тощій и желтый. Словно изъ больницы выписался.

Такъ описали барина мальчуганы лавки.

— Не знаю, гадалъ прикащикъ. — Кто бы такой? Никакихъ, дѣловъ у меня въ Москвѣ съ господами нѣтъ. Зайдетъ опять — узнаемъ, а не зайдетъ — Богъ съ нимъ.

Однажды около полудня, Павелъ, перетаскавъ съ дрогъ въ лавку много мѣшковъ съ мукой, собирался уже обѣдать, въ сосѣдней съ лавкой горницѣ. Онъ ругалъ одного мальчугана за разсыпанный при отпускѣ покупателю крахмалъ, когда; въ лавку вошелъ тотъ же молодой, худощавый господинъ и спросилъ Павла Сивцова.

Павелъ вышелъ, глянулъ на вошедшаго господина и хотѣлъ уже сказать: Чего прикажете…

— Паша… выговорилъ господинъ и протянулъ руки.

Павелъ Сивцовъ стоялъ истуканомъ. Ему что-то мерещилось, чего онъ и понять не могъ. Что-то знакомое въ чемъ-то совсѣмъ не знакомомъ… А отъ слова «Паша» екнуло въ сердцѣ! Онъ еще ничего не сообразилъ, когда пришедшій уже обнялъ и цѣловалъ его.

— О-охъ… Петя… Господи! заоралъ прикащикъ на всю лавку и, обхвативъ брата въ свои здоровыя лапы, прижалъ, его крѣпко къ своему тулупу, забывъ, что онъ весь выпачканъ въ мукѣ.

— Охъ, измаралъ я тебя… забормоталъ онъ, краснѣя какъ дѣвица. — Иди. Иди сюда вотъ, въ горницу, затормошился онъ, потянувъ брата за руку.

Оба вошли въ маленькую горницу и мгновенье молча оглядывали другъ друга съ видимымъ любопытствомъ.

«Мужикъ совсѣмъ!» подумалъ одинъ.

«Бариномъ выглядитъ!» подумалъ другой.

— Ну какъ ты, Паша? Какъ поживаешь…

— Ничего. Слава Богу. Ты какъ? Откуда? На долго ли? Что дѣлаешь?

Братья усѣлись у столика и засыпали другъ друга вопросами. Наконецъ все было сказано, повѣдано, объяснено.

— Стало быть, будешь ты теперь въ новерситетъ ходить. такъ! Ну, а потомъ что же?..

— Потомъ? Не знаю… Видно будетъ…

— Отчего жъ ты такъ похудалъ? Хворалъ, что ль?

— Ни разу. За всѣ годы, что мы не видались, только разъ у меня нога болѣла, оступился и вытянулъ жилу. Голова вотъ болитъ часто.

— Голова. Отчего? Отъ ученья, небось.

— Нѣтъ, разсмѣялся Петръ Сивцовъ. — Просто мигрень… т. е. просто… какъ бы сказать… нервныя боли.

— Нерваны… Какъ то-ись?.. удивился Павелъ.

Петръ смолчалъ и потупился, затѣмъ, не отвѣтивъ брату, онъ выговорилъ:

— Ты когда свободенъ бываешь?..

— Къ полуночи, иногда и раньше.

— А утромъ какъ?..

— Утромъ мы со свѣтомъ отпираемъ.

— Какъ же намъ повидаться, на свободѣ? Въ воскресенье, — стало быть?

— Мы и въ воскресенье послѣ обѣдни торгуемъ.

— Когда жъ ты свободенъ?..

— То-ись какъ? Да и завсегда… Ты приходи какъ хоть…

— Знаю. Но ты ко мнѣ когда можешь зайти въ гости?

— Я отпрошусь. Хозяинъ всегда отпуститъ.

Петръ смолчалъ… А затѣмъ перевелъ рѣчь на другое.

— Вишь ты какой молодецъ. Толстый, румяный. Небось и силенъ?

— Нѣту-ти… Гдѣ силенъ!..

— Два пуда подымешь одною рукою.

— Два. Какъ два? У насъ мѣшки бываютъ и въ шесть пудовъ.

— И ты подымаешь ихъ?

— На спину взваливаютъ… А такъ подымать не пробовалъ. Пуда четыре. Можно.

— А я, Паша, два пуда съ трудомъ двигаю.

— Что жъ такъ?

— Да ужъ такъ…

Братья разстались, обѣщавъ другъ другу часто видаться.

V.

Петръ Сивцовъ, поступая въ университетъ, колебался между юридическимъ факультетомъ и медицинскимъ. Поступить на второй было выгоднѣе въ будущемъ. Онъ однако поступилъ на юридическій факультетъ, усердно началъ посѣщать лекціи, но дома заниматься совершенно не могъ, не имѣя времени. Приходилось давать уроки, чтобы существовать. Уроки эти, числомъ три, онъ досталъ легко, ибо условія его были болѣе чѣмъ скромныя — десять рублей въ мѣсяцъ. Однако эти уроки, его утомляли страшно и двояко. Тяжело было вбивать науку въ двѣ тупыя башки и третью не тупую, но блажную и разсѣянную голову одного маменькина баловня. Не менѣе тяжело было и ходить на эти уроки въ слякоть и сырость, а потомъ въ морозъ. Концы были дальніе. Съ одного урока на Арбатѣ приходилось итти къ Краснымъ воротамъ. Братья видались очень рѣдко, Петръ отдыхалъ въ воскресенье и праздники отъ непосильной работы и становился настолько угрюмъ и нелюдимъ, что ему не хотѣлось даже видѣть брата. Павелъ не могъ отлучаться среди недѣли изъ лавки, а въ воскресенье еще менѣе чѣмъ въ будни, такъ какъ въ эти дни мелочная торговля шла еще шибче, благодаря праздному люду. Однихъ подсолнуховъ продавалъ Павелъ въ праздникъ почти всегда на пять рублей, да и лисабонское вино, которое приготовлялось на Швивой горкѣ, тоже шибко шло. Запереть лавку, ради свиданія съ братомъ, Павелъ считалъ убыточнымъ и потому не честнымъ относительно хозяина. Самъ же лавочникъ настолько облѣнился, что въ праздничный день, придя отъ ранней обѣдни, уписывалъ наединѣ цѣлый пирогъ съ капустой и ложился отдыхать. Вставъ около часу, онъ обѣдалъ плотно и снова ложился отдыхать, затѣмъ, проснувшись часовъ въ семь, онъ пилъ квасъ и, посидѣвъ за воротами дома, шелъ ужинать, послѣ чего, конечно, съ трудовъ дня шелъ уже не отдыхать, а просто опочивать.

Все торговое дѣло было въ рукахъ Павла Ѳедосѣича, какъ еслибъ онъ былъ самъ хозяинъ. Честный и немного наивный молодецъ неуклонно соблюдалъ интересы своего хозяина, простодушно полагая, что «завсегда всѣ прикащики такъ-то»…

— Вотъ буду когда самъ хозяиномъ, отдохну. А теперь гдѣ же, думалъ и говорилъ прикащикъ. — Наше дѣло такое. Поѣсть и помолиться времени почитай не урвешь, а не то чтобы гулять.

Разъ въ мѣсяцъ однако братья видались, или студентъ шелъ посидѣть съ братомъ въ горницѣ смежной съ лавкой, или лавочникъ ради большого двунадесятаго праздника запиралъ лавку, и прикащикъ могъ итти въ нумера къ брату.

Въ эти дни полной свободы Павелъ Сивцовъ, сидя у брата, бывалъ какъ самъ не свой. Онъ даже какъ-то особенно все взмахивалъ руками или возилъ ногами по полу… Привычка тсъ занятію, къ постоянному движенію, къ тому, что отъ зари до зари и голова занята и всѣ члены заняты, дошла у него до того, что праздность приводила его въ какое-то тревожное, болѣзненно-тоскливое состояніе.

— Эхъ кабы поскорѣе… звучало гдѣ-то на глубинѣ души. — Поскорѣе бы.

А «поскорѣе» искренно и безсознательно относилось къ празднику и праздному состоянію. Организмъ уставалъ отъ спокойствія и желалъ, чтобы поскорѣе этотъ пустой день миновалъ.

Бесѣды братьевъ бывали всякія, но не клеились. Студентъ не интересовался заботами, мечтами и всею жизнью брата лавочника. Даже то, что было событіемъ въ жизни Павла, не трогало Петра.

Однажды прикащикъ явился взволнованнымъ и повѣдалъ брату страшное приключеніе. Въ складѣ лисабонскаго на Швивой горкѣ побывала полиція. Приходилъ и къ нимъ въ лавку съ допросомъ самъ квартальный надзиратель. Павелъ не мало подивился, какъ холодно отнесся братъ къ этому происшествію. За то и жизнь студента не была любопытна ни капли для прикащика.

Однажды Петръ Сивцовъ былъ очень встревоженъ и блѣденъ, когда его навѣстилъ братъ. У нихъ въ университетѣ была сходка, вмѣшалась, конечно, полиція, да не помощникъ пристава, а самъ полицеймейстеръ. Петръ много и долго разсказывалъ брату всю исторію, но Павелъ понялъ только одно, что дѣло все происходило на дворѣ университета, что самое дѣло выѣденаго орѣха не стоитъ, и что братъ съ товарищами «безобразничаютъ».

«Съ жиру бѣсятся!» подумалъ прикащикъ, но, поглядѣвъ на худого, желтолицаго брата, долженъ былъ сознаться, что должно быть бѣсятся-то онъ и ему подобные не съ жиру, а съ чего-нибудь другого, ибо жиру и званья нѣтъ.

«Съ ученья», рѣшилъ Павелъ.

VI.

Прошелъ годъ жизни студенческой и прикащичьей.

Для Петра Сивцова годъ казался подъемомъ въ крутую гору… Подъемъ тяжелый, усиленный, который казался тѣмъ ужаснѣе ему, тѣмъ мудренѣе и даже безотраднѣе, что въ сердцѣ его не было увѣренности или вѣры въ необходимость этого подъема.

— Да зачѣмъ? звучалъ будто какой-то голосъ и больно отдавался на сердцѣ. Не остановиться ли и вернуться? Вѣдь это не нужно… Да, но вернуться не возможно.

Онъ переносился мыслью назадъ, на пройденный путь съ дѣтства, и говорилъ со злобой, съ ненавистью, будто обращаясь къ кому-то, кто невидимкой толкаетъ его впередъ…

— Ломоносовы удираютъ, бѣгутъ учиться, а мы движемся благодаря затрещинамъ сзади… А-то бы попятились. И сколько усилій, сколько труда. И зачѣмъ? Развѣ я счастливъ? И развѣ я буду счастливъ?

Вернувшись домой, обыкновенно къ семи часамъ вечера, въ холодную сѣрую горницу, послѣ не сытнаго по количеству и по качеству обѣда, Петръ чувствовалъ во всемъ тѣлѣ какую-то скверную болѣзненную истому, даже душу гнетущую. Тотчасъ, не зажигая огня, ложился онъ въ темнотѣ на кровать, но не спалъ, а глядѣлъ во тьму во всѣ глаза.

И въ этой тьмѣ ему рисовалась ужасная, безобразная картина… Его собственное существованіе!

Картина житья-бытья студента, бобыля, бѣдняка, безъ родни, безъ друзей, одиноко пробивающагося какъ сквозь густую чащу лѣса и выбивающагося изъ силъ, чтобы попасть изъ одного общественнаго положенія въ другое. Кто не знаетъ этой картины… Тысячи прошли чрезъ этотъ «пургаторій». Но былъ ли это прямой путь изъ ада въ рай… Вотъ вопросъ. Не наоборотъ ли?

«Вѣдь я тоже не Ломоносовъ! часто бурчалъ въ темнотѣ студентъ Сивцовъ. Не только не буду имъ, но даже не былъ, ямъ. Да, я мальчишкой, на задворкѣ нашего домика, не былъ Ломоносовымъ. Ничто меня не манило и не влекло въ „храмъ, науки“… Прихоть отца толкнула на тернистый и долгій путь… Путь не по силамъ. Какое-то скитаніе въ ночи кромѣшной. И я не только не вижу разсвѣта, но даже не знаю когда и откуда его ждать. Ну вотъ четыре года пробьюсь, въ Москвѣ студентомъ. Можетъ быть, по слабосилію, и всѣ пять или шесть лѣтъ? И затѣмъ сойду… со студенческой скамьи и выйду на всѣ четыре стороны свѣта Божьяго. Въ какую же сторону я пойду… На службу государственную? Кто же это мнѣ дастъ? Тетушекъ и кумушекъ-покровительницъ нѣтъ. Собственное природное дарованіе? Или собственная благопріобрѣтенная дерзость. Ихъ тоже нѣтъ. Куда же итти? Въ учителя!? Не по профессіи, не по призванію, а за. неимѣніемъ лучшаго… А это вколачиваніе четырехъ правилъ ариѳметики, подлежащаго со сказуемымъ, склоненій и спряженій, городовъ и рѣкъ въ разныя деревянныя головы… Право, сваи вколачивать чугунною бабою съ пѣснью въ. гурьбѣ землекоповъ и плотниковъ веселѣе, пріятнѣе, легче, а главное… здоровѣе… Свѣтъ науки, сопричастіе къ интеллигентному слою, даютъ право быть смятымъ въ толпѣ разночинцевъ или случайно выскочить… Ужъ больно дорого оно стоитъ. Себѣ дороже!.. Мозги должны тоже, что кишки, работать изъ поколѣнія въ поколѣніе, чтобы навыкнуть, окрѣпнуть и осиливать легко всякую пищу… А когда отецъ орудовалъ „штрументомъ“ или хоть даже иглой и шиломъ, а всѣ прадѣды и прабабка сохой, косой и топоромъ, то въ роду навыкли дѣйствовать лапы и ступни, а мозги навыкли только смѣкать кой-что съ грѣхомъ пополамъ. А сердце, духъ, навыкли робѣть. Коли не людей, такъ мыслей, задачъ, цѣлей далекихъ… На этомъ пути, который меня надорвалъ и надрываетъ, что я узналъ и увидѣлъ? Увидѣлъ, что я одинъ, какъ перстъ среди ста милліоновъ людей и что есть многое на свѣтѣ очень желаемое и недостижимое. Узналъ я вѣрно только одно, что я ничего не знаю и не узнаю… Что самый свѣтлый разумъ видитъ кругомъ одну тьму и чѣмъ разумъ, свѣтлѣе, тѣмъ эта тьма для него сильнѣе. Узналъ, наконецъ, что счастье личное отъ положенія не зависитъ и что оно тѣмъ возможнѣе и достижимѣе, чѣмъ ниже человѣкъ стоитъ»..

Въ этихъ размышленіяхъ студентъ проводилъ цѣлые часы, какъ бы разглядывая себя и разбирая свое существованіе по ниточкамъ.

Для Павла Сивцова этотъ годъ прошелъ такъ же однообразно, какъ и прежніе, незамѣтно, въ мелкихъ заботахъ. Только одно случилось за это время пустое и мелкое, но Павла озадачило, удивило и заставило даже цѣлый день поохать наивно и добродушно.

Онъ пошелъ къ какому-то барину получить долгъ по книжкѣ. Его заставили ждать въ людской, а затѣмъ перевели въ лакейскую. И тутъ просидѣлъ онъ съ часъ и отъ тоски сталъ озираться внимательнѣе. Въ стѣнѣ было огромное зеркало до полу… Поглядѣлъ на него Павелъ Ѳедосѣевъ, видитъ — все оно удивительно чисто, будто не зеркало, а окошко или большая дверь, а за ней другая такая же лакейская и другой такой же… Павелъ Ѳедосѣевъ сидитъ въ нагольномъ тулупѣ и мнетъ шапку. И вдругъ захотѣлось Сивцову повнимательнѣе поглядѣть на этого «себя». Всталъ онъ, подошелъ поглядѣлъ себя съ головы до пятъ… Ну вотъ онъ живой стоитъ. Удивительно! Никогда не приходилось ему видѣть себя «эдакъ». Въ маленькое зеркальце онъ свое лицо видалъ, а всего себя разглядѣть, во весь ростъ, отъ головы остриженной въ кружокъ и до сапожищъ со сморщенными голенищами, никогда еще не приходилось. Некогда было, да и зеркала не было, и вдругъ увидѣлъ онъ теперь что «этотъ онъ», этотъ Павелъ Сивцевъ — совсѣмъ ужъ не таковъ, какъ онъ думалъ.

Это ужъ не мальчуганъ и не парень, а цѣлый мужикъ широкоплечій. А на лицѣ… удивительно!.. Усы и бородка… Онъ ихъ видалъ въ свое зеркальце, что виситъ у него въ горницѣ при лавкѣ… Видалъ и будто не замѣчалъ. Или замѣтилъ да не подумалъ о нихъ.

— Бородка кругомъ. И усы… Фу ты, пропасть! Мужикъ совсѣмъ… Будь деньги, то по видимости совсѣмъ въ хозяева годенъ. Степенство какое-то. Ахъ ты Господи!

Наивно и искренно изумляясь, долго разглядывалъ себя Павелъ въ это зеркало. Такъ былъ онъ пораженъ нечаянностью и занятъ своею особой, что, когда вошелъ лакей, даже вздрогнулъ и смутился, какъ еслибъ его на воровствѣ поймали.

Получивъ деньги и снеся ихъ хозяину, Павелъ весь день думалъ о себѣ… и о себѣ… Это случилось съ нимъ въ первый разъ въ жизни.

Видно этотъ нечаянный случай или казусъ былъ предзнаменованіемъ въ жизни прикащика.

Черезъ недѣлю послѣ этого, хозяинъ его, отойдя разъ на отдохновеніе послѣ обѣда, отошелъ въ вѣчность.

Когда это произошло, вдова его, прикащикъ, а равно и всѣ знакомые не мало дивились.

— И боленъ не былъ! Просто отдохнуть пошелъ, покушамши. Вотъ она, воля-то Божья.

Только одинъ изъ сосѣдей покойнаго, по ремеслу часовщикъ, не удивился вѣсти о смерти лавочника, а почему-то сказалъ:

— Надо было ждать. Удивительно, что давно не померъ. Ужъ года почитай три какъ кровь въ немъ выхода не имѣла и горѣла.

— А почему такъ? спрашивали нѣкоторые.

— А вотъ не дѣлай ничего, да жри за троихъ, да спи день и ночь… Вотъ и узнаешь почему такъ.

Смерть хозяина-лавочника мало повліяла на дѣла и положеніе Сивцова. Единственный наслѣдникъ его, 16-лѣтній сынъ, былъ слабоумный малый, а хозяйка, никогда не вмѣшивавшаяся въ дѣла, ничего въ нихъ не понимала. Разумѣется, судьба Павла Ѳедосѣева не измѣнилась вслѣдствіе его собственной робости…

Не зная что дѣлать и куда дѣваться, онъ убѣдилъ вдову не прекращать торговли и не продавать лавки. Онъ боялся новаго хозяина, злого и придирчиваго. Да и захочетъ ли еще новый хозяинъ держать прикащика. Самъ еще, пожалуй, займется дѣломъ, а его пуститъ на всѣ четыре стороны. Разумѣется, Сивцевъ, хорошо съ дѣтства извѣстный всему кварталу на семь большихъ улицъ и переулковъ, всѣмъ обывателямъ, могъ бы легко найти себѣ другое мѣсто прикащика не хуже, а пожалуй и лучше… Его даже зазывали и переманивали съ годъ назадъ во вновь открытый большой москательный магазинъ… Но Павелъ видѣлъ и зналъ только то, что было, у него подъ носомъ, и боялся всего, чего не зналъ.

— Другое мѣсто… Другой хозяинъ… Другіе покупатели… Да какъ же это… Нѣтъ, ужъ лучше такъ, какъ было завсегда.

Убѣдить вдову продолжать торговлю было не трудно… Прикащикъ брался за все, такъ какъ лавка и всѣ дѣла были уже давно въ его рукахъ. Вдовѣ приходилось только получать деньги, да откладывать для дурашнаго сына, который въ шестнадцать лѣтъ все еще продолжалъ сидѣть у окошечка и улыбаться ласково всѣмъ, на все…

Многіе добрые люди уговаривали Павла Ѳедосѣича купить у вдовы лавку въ разсрочку и повести торговлю на свое имя. Но Павелъ смущался, краснѣлъ, пыхтѣлъ и руками разводилъ.

Посторонніе люди глядѣли и головами качали. Нѣкоторые даже говорили въ сосѣдствѣ:

— Славный парень, рѣдкостный. Другой бы давно, а ужъ теперь бы все непремѣнно не токмо лавку, а капиталъ-то вдовы съ дуракомъ сыномъ подобралъ бы къ рукамъ. Живо бы разжился, такъ что во вторую гильдію бы вышелъ.

Взять лавку и торговлю уговаривалъ Павла даже и братъ-студентъ… Но братъ-прикащикъ отвѣчалъ:

— Ладно. Успѣется… Что жъ мнѣ… Я одинъ. И жалованья мнѣ дѣвать некуда, а не токмо на выручку и барыши… глаза закидывать.

VII.

Прошло еще два года.

Положеніе студента Сивцова было то же, неопредѣленное, ничего не дающее и ничего не обѣщающее. Терпѣливое выжиданіе завтрашняго дня.

Положеніе прикащика Сивцова становилось все яснѣе, все легче… Павелъ теперь былъ почти полнымъ хозяиномъ. Вдова лавочника не вмѣшивалась ни во что. И лѣнива она была, да и хворая. Бородатаго малаго, котораго она, по привычкѣ, продолжала звать «Пашей», она считала, если не сыномъ, то родственникомъ и вѣрила въ него всею душою, но не потому, что лицо Павла Ѳедосѣева всѣмъ говорило о его честности. Будь онъ негодяй, вдова все равно довѣрилась бы ему. Она вѣрила по своей бабьей глупости.

Со смертью хозяина лавки произошла только та перемѣна, что Павелъ занялъ цѣлую горницу въ квартирѣ хозяйки. Въ лавкѣ же Павелъ Сивцовъ былъ повидимому такъ же самостоятеленъ, какъ и прежде, ибо лавочникъ еще заживо былъ въ этомъ отношеніи покойникомъ.

Въ дѣйствительности же въ положеніи Павла Сивцова была большая перемѣна, которой онъ самъ себѣ сначала не могъ вполнѣ уяснить. Мысль, что онъ одинъ, что во всякомъ дѣлѣ, самомъ важномъ, надо рѣшать самому и не у кого попросить ни приказанія, ни совѣта, заставляла его робѣть и гордиться одновременно. Быть самому себѣ головой — бѣда.

Вѣдь шутка ли сказать, какія дѣла бываютъ! Однажды предлагали Павлу взять заразъ сто пудовъ рафинаду, въ кредитъ, — только возьми.

Бывало прежде пойдетъ Павелъ къ хозяину и всячески постарается, чтобы полусонный хозяинъ сказалъ твердо: да, или нѣтъ. Какъ гора съ плечъ. Его дѣло, что ни случись. А теперь на рукахъ или на плечахъ навалится дѣло и рѣшай его самъ. Ко вдовѣ не пойдешь, она ничего не смыслитъ, а самому рѣшать — бѣда.

Однако Павелъ рѣшалъ изрѣдка дѣла не менѣе важныя, чѣмъ сто пудовъ рафинаду въ кредитъ. И вдругъ незамѣтно Павелъ сталъ усмѣхаться, разговаривать съ покупателями и даже съ городовымъ на особый ладъ. Въ немъ явилось, во всей фигурѣ, въ лицѣ и голосѣ что-то новое, — какая-то горделивость.

Разумѣется, теперь еще болѣе и еще чаще всѣ поставщики лавки подговаривали Сивцова купить фирму у вдовы, но Павелъ попрежнему упирался. — Наконецъ и сама вдова стала просить Сивцова взять все на свое имя, уплатить ей что слѣдуетъ, въ разсрочку, безъ всякихъ документовъ, «по душѣ». Разговоры между Сивцовымъ и лавочницей бывали ежедневно и стали самымъ любимымъ времяпрепровожденіемъ, но толку изъ этого не выходило никакого.

— Зачѣмъ, говорилъ Сивцовъ. — Живите себѣ тутъ, а я буду заправлять. Еще успѣется самому въ хозяева выходить, да я, почитай, и такъ хозяинъ. Захоти я васъ обчистить, то какъ липку обчищу, ей Богу!

— Это вѣрно, смѣялась въ отвѣтъ лавочница.

Сивцовъ вставалъ теперь получасомъ позже. Бывало, приходилось ему вставать чуть свѣтъ и прибирать кое-что въ лавкѣ, прежде чѣмъ ее отворять. Теперь же на это были прикащикъ и двое парнишекъ. Но отворять лавку Сивцовъ не позволялъ никому. Это было его дѣло и съ этимъ дѣломъ связывалось у него что-то особенное, что онъ отлично чувствовалъ, но передать и объяснить бы не могъ.

Какъ прежде, много лѣтъ назадъ, еще юношей, такъ и теперь онъ самъ растворялъ двѣ глухія двери настежъ, навѣшивалъ двѣ продольныя вывѣски и затѣмъ становился въ дверяхъ лавки, снималъ шапку и крестился на обѣ стороны. Нѣсколько крестныхъ знаменій и поясной поклонъ въ правую сторону, столько же крестныхъ знаменій и поясной поклонъ въ лѣвую сторону, а затѣмъ онъ нахлобучитъ шапку, оглянется на прохожихъ съ такимъ видомъ, какъ будто говоритъ:

— А ну-т-ко, какъ все на свѣтѣ происходитъ? По вчерашнему, или новое что?

И убѣдившись, что все по-вчерашнему, что господинъ городовой стоитъ на томъ же мѣстѣ, извощики стоятъ, или проѣзжаютъ, прохожіе, болѣе все сѣрый людъ по раннему времени, двигаются. Налѣво, за домомъ, на высокомъ деревѣ вороны сидятъ, какъ завсегда сидѣли много лѣтъ. Направо, за вторымъ сѣренькимъ домикомъ майора заборъ покосился и свѣсился на улицу… Вотъ, вотъ упадетъ! А онъ эдакъ-то седьмой годъ падаетъ.

Затѣмъ Сивцовъ, убѣдившись, что все на свѣтѣ Божьемъ обстоитъ попрежнему, по-вчерашнему, даже и заборъ майора, входилъ въ лавку и, оглянувши полку, прилавокъ, вѣсы, картонки, кузовки, бочки, проходилъ въ сосѣднюю горницу, шириной въ квадратную сажень. Тутъ стоялъ столикъ, два стула и сундукъ вмѣсто дивана днемъ и вмѣсто кровати для прикащика ночью.

Милѣе этой горницы ничего не было для Павла. Сколько сотенъ ночей проспалъ онъ на этомъ сундукѣ, подкладая подъ себя сначала свой тулупъ, потомъ матрацъ подержанный, купленный хозяиномъ на Смоленскомъ рынкѣ.

Тутъ же когда-то, кажется еще такъ недавно, сидѣлъ онъ на стулѣ, а хозяинъ на другомъ, и они пили чай. Теперь же онъ садится на томъ стулѣ, что спиной къ окошку, а противъ себя сажаетъ прикащика, и какъ бывало хозяинъ его обучалъ, уму разуму наставлялъ, такъ и онъ теперь поступаетъ.

И съ этого дня какъ за спиной Сивцова не было хозяина, какъ ему приходилось орудовать на свой страхъ, онъ вдругъ часто сталъ подумывать:

«А вѣдь на свѣтѣ-то Божьемъ хорошо жить! Куда бы не хотѣлось умирать».

Ему казалось даже и въ пасмурный день, что на улицѣ свѣтло. Всѣ лица казались ему лицами довольными. Случалось иной разъ, что иной извощикъ, стоящій на углу, жалится, что овесъ дорогъ и ихняго брата много расплодилось, но Сивцевъ этому не вѣрилъ. Это ужъ такая у людей сноровка!

Случалось, что кто изъ покупателей вдругъ богатѣлъ, начиналъ въ лавкѣ забирать больше — другой покупатель прогоралъ и тоже жаловался на свою судьбу, но Сивцову казазалось, что всякая настоящая бѣда и напасть на свѣтѣ бываютъ отъ оплошности человѣческой, или наказаніемъ за грѣхи.

Ему чудилось, что съ нимъ никогда никакой бѣды не приключится. Да и какая же у него можетъ быть бѣда? Дѣйствуй по-Божески — и ничего худого не будетъ!

Наконецъ однажды хозяйка захворала и, лежа въ постели заявила Сивцову, что ей пора умирать.

— Какъ пора? удивился Сивцовъ. — Зачѣмъ?

— Пора, Паша. И безпремѣнно я помру. Будь милостивъ, бери лавку.

Сивцовъ, какъ и всегда, отвѣчалъ:

— Подождемъ, увидимъ.

— Некогда ждать. Сказываютъ тебѣ, помирать пора мнѣ. Сынишка мой, самъ знаешь, подшибленный. Будь милостивъ, давай дѣло покончимъ. Сестра моего парня возьметъ къ себѣ, а ты тутъ расположишься… И рухлядь вся тутъ останется… Вотъ на моемъ мѣстѣ и почивать будешь… Женишься, самъ тутъ разведешься ребятами…

И хозяйка, лежа въ постели, ежедневно призывала къ себѣ Сивцова и пилила его нескончаемо — даже въ лавкѣ доглядѣть за дѣломъ времени не было.

Многіе изъ покупателей и знакомыхъ, зная, что хозяйка собирается умирать, тоже болѣе чѣмъ когда-либо подговаривали Сивцова брать лавку.

И наконецъ Павелъ со внутреннею дрожью на сердцѣ вымолвилъ:

— Что жъ, я не прочь…

Дѣло передачи лавки произошло безъ всякихъ актовъ и документовъ. Хозяйка перетолковала съ Пашей сколько и когда онъ уплатитъ ея сыну, или ея сестрѣ, которая малоумнаго сына возьметъ къ себѣ.

Говорили ей, чтобъ она взяла съ Сивцова писанные документы, но она отмахивалась такъ, какъ еслибъ ей предлагали веревку чтобъ удавиться. Павелъ не настаивалъ, ему тоже казались эти документы совсѣмъ ненужными.

— Неушто же я чужія деньги украду, думалъ онъ.

Когда дѣло было рѣшено на словахъ, лавочница исповѣдалась, причастилась и умерла.

— Ну вотъ и слава Богу! были ея послѣднія слова.

VIII.

Черезъ недѣлю квартира при лавкѣ опустѣла. Коломенская мѣщанка пріѣзжала, взяла малоумнаго парня съ собою, взяла комодъ, зеркало, чайную посуду, купленную лѣтъ двадцать назадъ, которая стояла цѣлехонька въ стеклянномъ шкафу, еще кое-что. Остальное-все осталось, какъ было, на мѣстѣ, а Сивцовъ обязался выплатить за весь домашній скарбъ, оставшійся ему какъ бы покупкой, всего только двѣсти рублей.

И вдругъ однажды утромъ Павелъ Сивцовъ оказался хозяиномъ. Въ лавкѣ не произошло никакой перемѣны. Онъ уже давно былъ главнымъ заправилой, но въ квартирѣ была семья, теперь же и квартира изъ четырехъ горницъ была пуста.

И въ первые же дни, когда Сивцовъ отправлялся пообѣдать въ квартиру, гдѣ вновь нанятая женщина — сорокалѣтняя баба готовила кушанье, ему изрѣдка становилось тоскливо на сердцѣ, даже жутко.

Четыре пустыя горницы, тишина, чего-то не хватаетъ…

Вѣстимо не хватаетъ лавочника съ семьей, хотя и не велика она была, да все живые люди тутъ были.

Потомъ стало сдаваться Павлу, что не хватаетъ чего-то другого…

И разъ какъ-то давно знакомый ему покупатель, приходскій дьяконъ, зайдя взять фунтъ карамелекъ, сказалъ Сивцову такое слово, что его въ жаръ бросило.

А слово было простое…

— Теперь вамъ, Павелъ Ѳедосѣичъ, подругу жизни нужно.

Павелъ усмѣхнулся и произнесъ стыдливо:

— Какъ можно-съ…

— Вѣрно вамъ сказываю. Какой же вы хозяинъ, коли у васъ не будетъ жены-хозяйки. Хорошо это въ прикащикахъ такъ было одиночествовать, а теперь жениться надо. Да и невѣста у меня для васъ заготовлена. Ей-Богу!…

— Какъ можно! отсмѣивался Павелъ, свѣсивъ и заворачивая карамельки въ бумагу.

— Да-съ! Дѣвица единственная въ своемъ родѣ, улыбаясь продолжалъ дьяконъ.

Но Сивцовъ уже пересталъ улыбаться, насупился и, поставивъ на прилавокъ перевязанную веревочкой покупку, выговорилъ:

— Пожалуйте…

И это слово доказало отцу-дьякону своею интонаціею, что разговоръ надо прекратить.

А между тѣмъ вечеромъ, когда Сивцовъ освидѣтельствовалъ и сосчиталъ выручку, а затѣмъ пришелъ въ свою квартиру, то, вмѣсто того, чтобы сѣсть заваривать чай, онъ сѣлъ въ углу и сталъ смотрѣть какъ шипѣлъ и пыхтѣлъ, какъ будто злился на кого, пузатый, гладко вычищенный самоваръ.

Предъ этимъ столикомъ, предъ самоваромъ, стоялъ стулъ. Сивцовъ сталъ смотрѣть на него, и вдругъ ему почудилось, что на этомъ стулѣ сидитъ молодая женщина въ розовомъ платьѣ, съ большими глазами, съ бѣлыми щеками.

Сивцовъ боязливо поднялся со стула и кликнулъ прикащика.

— Иди-ка чайку испить! выговорилъ онъ страннымъ голосомъ.

Ему стало такъ жутко, какъ еслибы какое привидѣніе почудилось ему въ горницѣ.

Усѣвшись за самоваръ и бесѣдуя о томъ какъ нынѣ надо въ торговлѣ ухо держать востро, какъ можно изъ-за одной гнилой колбасы влетѣть чуть не въ острогъ, Павелъ Сивцовъ все-таки бесѣдовалъ разсѣянно. Ему то тамъ, то сямъ, то въ углу горницы, то на подоконникѣ около него, то въ громадныхъ размѣрахъ, то въ крошечныхъ, на столѣ, на блюдечкѣ, въ вершочекъ величины, мерещилось все одно и то же: фигурка въ розовомъ платьѣ.

И Сивцовъ потиралъ себѣ лобъ.

Когда онъ легъ спать предъ полуночью, то вдругъ спросилъ самъ себя:

— А что коли спросить у отца-дьякона, кто это такая будетъ…

IX.

Петръ Сивцовъ тоже сталъ иначе смотрѣть на міръ Божій. И если его братъ смотрѣлъ на него съ крылечка лавки и находилъ, что все кругомъ обстоитъ хорошо и благополучно, то Петръ Сивцовъ, наоборотъ, находилъ кругомъ себя все сѣрымъ, даже чернымъ.

Ему казалось, что нѣтъ счастливыхъ людей на свѣтѣ, а если попадаются счастливые люди и радостныя лица, то это непремѣнно дураки. Умный человѣкъ не можетъ быть счастливъ.

Незамѣтно, не зная самъ съ какихъ поръ, студентъ Сивцовъ сталъ раздражителенъ. Все сердило его, иногда слегка, иногда приводило даже во гнѣвъ. Фасады великолѣпныхъ домовъ съ зеркальными стеклами сердили его, блестящіе экипажи съ великолѣпными сытыми конями и въ особенности кучера, ревѣвшіе на него, какъ изъ бочки: «берегись», бѣсили его. Генералы и вообще военные тоже производили на него странное впечатлѣніе. Военной формы онъ не могъ вынести. Чиновники въ картузахъ разныхъ вѣдомствъ заставляли его внутренно усмѣхаться. Ордена на военныхъ и статскихъ производили на него совершенно необъяснимое дѣйствіе.

Въ университетѣ у него было не болѣе трехъ или четырехъ товарищей, съ которыми онъ разговаривалъ. Судя по мундирамъ, полинялымъ воротникамъ, по недостающимъ кое-гдѣ пуговицамъ, по шинели, или пальто, обтрепанныхъ снизу, по ихъ угрюмымъ заботливымъ лицамъ и быстрой походкѣ — у нихъ было все то же, что и у Сивцова.

Были у него товарищи-франты, но съ ними онъ знакомъ не былъ, держался отъ нихъ въ сторонѣ. Они бывали любезны со своими товарищами, но въ ихъ любезности была какая-то особенность, какъ еслибъ они были не студенты, а инспектора, или благодѣтели. Верхнее платье свое они вѣшали у швейцара отдѣльно, на особой вѣшалкѣ. Эту вѣшалку давно кто-то прозвалъ: «сіятельскою висѣлицей».

Когда Сивцовъ былъ уже на третьемъ курсѣ, положеніе его нѣсколько улучшилось. Помимо временныхъ уроковъ онъ досталъ постоянный урокъ: преподавалъ русскій языкъ уже два года.

Этотъ постоянный доходъ, почти обезпеченный еще на годъ впередъ, позволилъ студенту Сивцову перестать мыкаться по разнымъ угламъ и квартирамъ: то у часовщика, то у сапожника, то у барыни-регистраторши съ дюжиной собаченокъ.

Теперь онъ нанималъ маленькую горницу въ концѣ длиннѣйшаго корридора. Это были меблированныя комнаты «Александрія». Горница Сивцова раздѣлялась перегородкой. На пространствѣ пяти съ небольшимъ аршинъ стоялъ диванъ, у котораго одна ножка была подломлена, и два кресла, изъ которыхъ у одного провалилось сидѣнье. Предъ ними орѣховый столъ, полинялый, весь въ пятнахъ, удивительно искусно качавшійся. И уже мѣсяца четыре какъ студентъ каждый разъ, какъ долженъ былъ заниматься и писать, подкладывалъ подъ одну изъ короткихъ ножекъ свернутый газетный листъ.

За перегородкой помѣщалась кровать съ матрацемъ, который въ срединѣ былъ втрое тоньше, нежели по краямъ. Простыни, отпускавшіяся два раза въ мѣсяцъ, были тонки, какъ тафта, а одѣяло сѣрое, жесткое, прожженное въ одномъ углу Богъ вѣсть кѣмъ и когда, имѣло свойство своею щетиной впиваться въ укрывавшагося имъ сквозь простыню.

Въ этой горницѣ, помимо нѣсколькихъ книгъ и нѣсколькихъ тетрадей, не было почти никакихъ вещей. Въ углу, около кровати, стоялъ желтый чемоданъ, но онъ былъ на половину пустъ. Бѣлья у студента было мало.

Въ нумерахъ у Петра Сивцова не было знакомыхъ. Только одинъ молодой человѣкъ, зеленолицый, со впалою грудью, жившій рядомъ съ нимъ, заходилъ къ нему иногда ласково попросить немножко чернилъ или перышко, или бумажки для письмеца тетенькѣ.

Петръ Сивцовъ поднимался рано, всегда черезъ силу, такъ какъ ложился поздно. И день его проходилъ на одинъ и тотъ же ладъ: между нумерами, университетомъ и тремя уроками.

Сколько Павелъ Сивцовъ двигался на маломъ пространствѣ лавки, или сидѣлъ, столько же Петръ Сивцовъ бѣгалъ по Москвѣ. На лекціи онъ ходилъ усердно, но два раза, или три въ недѣлю ему приходилось пропускать лекціи ради уроковъ, вѣрнѣе ради ходьбы между ними.

Пообѣдавъ по дорогѣ гдѣ-нибудь, онъ давалъ послѣдній урокъ уже при свѣчахъ и тихою походкой возвращался домой. Здѣсь по обыкновенію, какъ и прежде, онъ, не зажигая свѣчки, садился на диванъ, съ той стороны, конечно, гдѣ не была надломлена ножка, и забывался на время — часъ и болѣе. Это была дремота нездоровая, даже болѣзненная. Какіе-то обрывки мыслей, желаній, заботъ роились въ головѣ, переходя въ сновидѣнія безсмысленныя и уродливыя.

Сивцовъ не ложился въ постель, потому что каждый разъ чувствовалъ, что проспитъ до полуночи, а то пожалуй и до слѣдующаго дня, а между тѣмъ вечеръ надо было употребить съ пользой: просмотрѣвъ тетрадки своихъ учениковъ, иногда приготовиться на завтрашній урокъ, такъ какъ онъ давалъ одинъ урокъ — тригонометріи, въ которой былъ самъ крайне слабъ.

Иногда хотѣлось прочесть книжку, которую досталъ у товарища, но книжка эта была большею частью не относящаяся къ юридическому факультету, ничего общаго съ нимъ не имѣющая. Иногда же книжка эта была изъ тѣхъ, что въ магазинѣ купить нельзя. На улицѣ о ней съ первымъ попавшимся разговаривать тоже нельзя.

За послѣднее время братья видались еще рѣже.

Лавочникъ не только не могъ, но и не желалъ уже отлучаться изъ лавки. Онъ зналъ по себѣ какъ легко обокрасть хозяина, хотя этого самъ никогда не сдѣлалъ ни на полушку, но не вѣрилъ своему прикащику. Лавочникъ почти ежедневно поминалъ брата и думалъ о томъ, какъ бы повидаться и отчего братъ не зайдетъ — стало не хочетъ.

Петръ Сивцовъ точно также вспоминалъ о братѣ, но отправляться къ нему было далеко. Часто обѣщался онъ самъ себѣ послѣ университета и уроковъ отправиться непремѣнно, но каждый разъ усталость брала верхъ, и онъ начиналъ мечтать о томъ, какъ придетъ и сядетъ на свой худой диванъ, чтобы немножко подремать.

Наконецъ однажды, въ большой праздникъ, студентъ, собравшись напиться чаю, увидѣлъ и вспомнилъ, что у него нѣтъ ни чаю, ни сахару.

— Пойду къ брату… И хорошее дѣло.

Черезъ часъ студентъ уже былъ въ лавкѣ. Братья обнялись и расцѣловались.

Павелъ Сивцовъ отдалъ два-трц приказанія прикащику и мальчуганамъ и провелъ брата въ свою квартиру.

Тотчасъ же появился самоваръ, чай, а вмѣстѣ съ нимъ и сливки, лимонъ, карамельки, бублики, сайки и еще что-то такое въ коробочкѣ, чего студентъ никогда не видалъ.

Братья усѣлись у столика и молча стали глядѣть другъ на друга.

— Странная судьба обоихъ, сказалъ бы посторонній. — Были когда-то двое мальчугашекъ, Петька и Пашка, которыхъ всѣ сосѣди Ѳедосѣя Сивцова принимали одного за другого и за близнецовъ: оба пухлые и румяные, кровь съ молокомъ, оба шустрые, только одинъ совсѣмъ пострѣлъ, а другой потише.

А теперь, спустя около двадцати лѣтъ, — одинъ въ русскомъ кафтанѣ на распашку и въ рубахѣ смотритъ если не быкомъ, то телкомъ. Плотная грудь, толстыя руки, круглое лицо съ румянцемъ, который уходитъ даже подъ бороду и усы. А главное глаза этого упитаннаго телка будто говорятъ окружающему:

— Какъ я все люблю!

Другой въ сильно подержанномъ студенческомъ мундирѣ глядитъ сурово со впалою грудью, съ землистаго цвѣта лицомъ, съ ввалившимися слегка щеками. А главное усталые глаза, смотрящіе какъ изъ двухъ темныхъ щелей, будто говорятъ:

— Я все презираю и не люблю.

— Ну, какъ поживаешь, Паша? Какъ дѣла идутъ? выговорилъ студентъ.

И вдругъ ему, правдивому человѣку, показалось, что онъ выговорилъ эти слова точь-въ-точь такъ же, какъ выговорилъ ихъ одинъ его товарищъ, франтъ и «сіятельный», обратившись къ нему однажды съ тѣмъ же вопросомъ. Тотъ покровительственный и обидный тонъ, который взялъ тогда съ нимъ «сіятельный» товарищъ, заставилъ Петра Сивцова смѣрить его съ головы до пятъ, сухо отвѣтить и отойти прочь.

И вдругъ онъ теперь тѣмъ же тономъ задалъ этотъ вопросъ родному брату.

За что? Почему? Что братъ — мужикъ, лавочникъ! А онъ кто? Пока онъ студентъ. Пока онъ все еще лѣзетъ и пролѣзаетъ въ ту дверь, про которую сказывалъ когда-то его отецъ… Въ эту сто разъ уже проклятую имъ дверь, которая отдѣляетъ мужика отъ барина. Дверь, за которою, какъ говорилъ отецъ, только одни господа и генералы.

Да, теперь онъ пока все еще лѣзетъ въ эту дверь, обломалъ руки, помялъ бока… Да это бы не бѣда, а помялъ мозги или натрудилъ ихъ. Надорвалъ разумъ и быть можетъ надорвалъ и душу. А иначе какъ же объяснить, откуда взялась та злоба на весь міръ Божій, которую онъ ясно, сильно ощущаетъ въ себѣ.

Да, пока онъ еще лѣзетъ. Ну, а когда онъ пролѣзетъ въ эту дверь, за нею чѣмъ онъ будетъ? Братъ Павелъ будетъ третьей гильдіи купцемъ… А онъ?!

X.

Было лѣто. Прохожіе и проѣзжіе мимо одной мелочной лавки невольно поглядывали на нее особенно внимательно.

Нѣкоторые прохожіе, старики, бабы и ребятишки останавливались и глазѣли. На мостовой лежала большущая, переломленная пополамъ вывѣска, старая, полинялая, а надъ лавкой сіяла новая съ золотыми буквами по черному фону. Нѣсколько рабочихъ укрѣпляли ее на мѣсто. Вывѣска гласила: Торговля бакалейныхъ, колоніальныхъ и иностранныхъ товаровъ П. Ѳ. Сивцова.

Самъ Павелъ Ѳедосѣичъ волновался: то ходилъ безъ дѣла по лавкѣ, то по квартирѣ шагалъ изъ угла въ уголъ безъ дѣла, то выходилъ уже разъ въ двадцатый на улицу поглядѣть и прочесть мысленно: «Сивцова».

«Вонъ оно какъ!» думалось ему.

Иногда же ему просто думалось кратко:

— Да-а…

И сказавъ мысленно «да», онъ снова возвращался въ лавку, или снова шелъ въ квартиру.

Долго не хотѣлъ новый хозяинъ снимать старую вывѣску.

Вообще Павелъ Сивцовъ смерть не любилъ ничего новаго гораздо лучше все «какъ оно есть». Но въ околоткѣ всѣ приставали къ нему:

— Что вывѣску не перемѣните?

И вотъ среди лѣта онъ заказалъ вывѣску, скопировалъ старую, только прибавилъ извѣщеніе объ иностранныхъ товарахъ, хотя никакихъ такихъ товаровъ у него не было. Товаръ былъ все русскій, хотя на половину и даже на три четверти съ иностранными наименованіями.

На другой день тѣ же приставатели, на половину покупатели его, стали говорить, что надо вывѣску спрыснуть. А пуще всего убѣждалъ въ этомъ г. квартальный надзиратель.

Павелъ Ѳедосѣевичъ еще съ той поры, что былъ мальчуганомъ на побѣгушкахъ, при пассивномъ содѣйствіи собственнаго вихра, позналъ науку, какъ жить съ властями.

Помнилъ онъ тоже хорошо и событіе въ лавкѣ еще при жизни покойнаго хозяина, когда у нихъ нашлось лисабонское вино изъ тѣхъ лозъ, которыя обрѣтались на Швивой горкѣ. Но тогда, благодаря премудрому съ властями обхожденію покойнаго хозяина, все сошло съ рукъ.

Сосѣдняго лавочника за это лисабонское, по случаю внезапно приключившейся смерти какой-то купчихи, чуть было подъ судъ не упекли. А лисабонское со Швивой горки изъ ихъ лавки только приказано было ночью вывезти и потопить въ Москвѣ-рѣкѣ. Самъ же г. квартальный помогалъ въ этомъ потопленіи.

Разумѣется, теперь лавочникъ Сивцовъ старался точно также угождать властнымъ міра сего въ своемъ кварталѣ. Онъ было не хотѣлъ спрыскивать вывѣску, но пришлось — нельзя отставать отъ людей.

На другой день послѣ того что вывѣска засіяла надъ лавкой, въ горницахъ квартиры Павла Ѳедосѣича собрались гости, и гости, все важные. Тутъ были: приходскій батюшка и отецъ-дьяконъ. Былъ, конечно, самъ г. квартальный съ супругой и племянницей, былъ одинъ чиновникъ изъ межевыхъ, былъ главный кучеръ одного свѣтлѣйшаго князя. Былъ почетный гость — купецъ Голубоглазовъ — хозяинъ сосѣдняго трактира. Были и такіе же, какъ Сивцовъ, «хозяева». Кромѣ того, были еще разныя лица изъ околодка: зеленщикъ, цирюльникъ, музыкантъ изъ театра, игравшій на литаврахъ. Были и разныя гостьи, но опредѣлить ихъ общественное положеніе было мудрено. Всѣ онѣ были въ платочкахъ, за исключеніемъ одной — въ шляпкѣ.

Въ горницахъ Павла Ѳедосѣича было еле возможно двинуться. Пиръ вышелъ такой, что внизу, въ лавкѣ, покупатели едва могли добиться толку. Одному изъ нихъ въ этотъ день вмѣсто свѣчей отпустили пастилы, а другому — вмѣсто кіевской наливки — прованскаго масла.

Въ числѣ гостей былъ одинъ, отличавшійся отъ прочихъ только своимъ внѣшнимъ видомъ. Всѣ гости были веселы, а вскорѣ были и навеселѣ, а этотъ гость сидѣлъ мрачный и только на всѣхъ тоску наводилъ. Онъ не важничалъ, а ужъ очень косился, да изподлобья поглядывалъ.

Гость этотъ былъ братъ хозяина — студентъ Сивцовъ.

Кое-кому онъ успѣлъ «сдѣлать непріятность».

Батюшка спросилъ у брата хозяина:

— Вы по какому изволите проходить?

— Одно существительное и существенное, батюшка, отсутствующее въ вашемъ вопросѣ, мѣшаетъ мнѣ вамъ отвѣчать.

Священникъ сначала не сообразилъ, удивился, а потомъ, понявъ, не счелъ долгомъ снова переспрашивать. «Вишь какой важный!» подумалъ онъ. «Братъ лавочника, а туда же духовному лицу наровитъ дерзостью отвѣтить».

Одна изъ гостей спросила у студента, гдѣ у него сабля и зачѣмъ онъ въ гости безъ сабли пришелъ.

Сивцовъ желчно разсмѣялся, хотя вопросъ этотъ его нисколько не разсердилъ, а только потѣшилъ, но у него смѣхъ былъ всегда одинъ и тотъ же, даже противъ воли.

Другой гость спросилъ у Сивцова, сколько наукъ проходятъ въ «новерститетѣ».

Сивцовъ отвѣчалъ сухо:

— Только двѣ науки проходятъ. Первая наука заключается въ томъ, чтобъ узнать, что ничего знать нельзя. А вторая наука заключается въ томъ, чтобы знать напередъ, когда выучишься, то жрать будетъ нечего.

Квартальный надзиратель, услышавшій про эти двѣ науки, покосился на Сивцова и спросилъ, все ли обстоитъ благополучно въ университетѣ.

Сивцовъ взглянулъ на этого гостя своего брата совсѣмъ другими глазами, чѣмъ смотрѣлъ на всѣхъ остальныхъ.

— Если вы не ввяжетесь, такъ все вѣки-вѣковъ будетъ благополучно, отвѣтилъ онъ рѣзко.

— Виноватъ-съ, господинъ… извините, не знаю какъ по имени и отчеству? сказалъ полицейскій.

— Петръ Ѳедосѣевъ.

— Извините, Петръ Ѳедосѣевичъ, но полицейскіе чины, такъ-сказать, или иносказательно выразиться, «въ чужомъ пиру похмѣлье терпятъ». Вотъ послѣдній разъ, что намъ было изъ-за васъ всякихъ непріятностей! У меня начальство смѣнили и замѣстили лицомъ совсѣмъ неподходящимъ.

— Напрасно! отозвался Сивцовъ. — Я бы всѣхъ уволилъ въ отставку и никѣмъ бы не замѣстилъ.

— Это по полиціи-то! воскликнулъ квартальный.

— Нѣтъ, зачѣмъ по полиціи… Вообще.

— Какъ, то-есть, позвольте узнать — вообще?

Но Сивцовъ не отвѣтилъ и впутался безо всякаго повода въ разговоръ отца-дьякона съ чиновникомъ изъ межевыхъ.

— Позвольте вамъ замѣтить, отецъ-дьяконъ, произнесъ онъ вызывающимъ образомъ, — что астролябія не пушка. Пушку «нацѣливаютъ» или наводятъ на непріятеля…

— Я совсѣмъ не объ этомъ-съ… конфузливо отозвался отецъ-дьяконъ и подумалъ: «Ишь вѣдь какой злючій, такъ на всѣхъ и швыряется!»

XI.

Студентъ Сивцовъ не долго смущалъ пированіе гостей своего брата. Онъ поднялся и вышелъ въ лавку съ цѣлью итти домой. Но здѣсь, въ маленькой горенкѣ около лавки, гдѣ когда-то сиживалъ онъ съ братомъ, онъ опустился на стулъ и задумался.

«Отсталъ, думалось ему. — Да, отсталъ! Да и вороны ли они? А къ павамъ не присталъ! Да и павы ли они? А что если и тѣ и другіе вороны! А павы тамъ, въ глуши, за сохой, въ курныхъ избахъ? Что за дикое положеніе! Какъ скверно, душно было сейчасъ тутъ съ этимъ лохматымъ въ букляхъ пастыремъ и съ этимъ лилипутомъ-инквизиторомъ и со всею этою сволочью. Но сволочь ли это? Почему? За что? Что ты отъ нихъ ушелъ Петръ Сивцовъ — въ этомъ сомнѣнія нѣтъ! Но куда ты ушелъ, самъ не знаешь. Вѣдь ты еще никуда не пришелъ, да и придешь ли куда? Развѣ нѣсколько дней тому назадъ не было то же самое? Развѣ не было точно такъ же гадко, такъ же душно и такъ же скверно на душѣ въ гостиной г-жи Рубцовой, именующей себя на визитныхъ карточкахъ и на мѣдной доскѣ крыльца генералъ-лейтенантшей. Развѣ тамъ разные просвѣщенные люди, одинъ тайный совѣтникъ, одинъ директоръ какой-то дирекціи, одинъ князь съ самымъ затасканнымъ именемъ, развѣ они не говорили вещей въ милліонъ разъ противнѣе тѣхъ, что сейчасъ болтали здѣсь гости брата. Развѣ они не истинная сволочь? Такъ гдѣ же люди? Они несомнѣнно есть, но цѣлаго общества людей нѣтъ. Есть на свѣтѣ общество перемѣшанное изъ людей и животныхъ. Сейчасъ далъ себѣ слово никогда болѣе не попадать въ такое общество, какъ собралось у брата, а въ тотъ разъ далъ себѣ слово никогда не ворочаться на вечера генеральши Рубцовой и давно уже далъ себѣ слово тотчасъ послѣ лекцій бѣжать изъ аудиторіи, не вступая въ бесѣду ни съ кѣмъ изъ товарищей. Стало-быть я отставшій якобы отъ воронъ… Не присталъ ни къ кому. Да, какъ хочешь верти и разсуждай, а ты пятое колесо».

Раздумье студента Сивцова было прервано. Кто-то тронулъ его за плечо. Онъ поднялъ голову и увидалъ брата.

— Что жъ ты, Петя, ушелъ?

— Такъ… Голова болитъ. Домой пора…

— Что ты! Богъ съ тобой! Стыдно, Петя… Я нонѣ вывѣски крестины дѣлаю. Ты бы долженъ быть по настоящему, что называется, крестнымъ отцомъ, первый бы долженъ былъ выпить. А ты домой бѣжишь…

— Голова болитъ…

— Нѣту, Петя, не лги… Не дуракъ я… Голова у тебя не болитъ, а видишь ты, что я мужикъ; каковъ былъ, таковъ и остался. Мѣщанинъ московскій, а все-таки мужикъ, еле-еле свою вывѣску по складамъ разбираю. А ты вотъ совсѣмъ баринъ. Положимъ, что у меня тамъ на верху тоже четыре господина не хуже тебя. Г. квартальный хоть и не баринъ, а все-таки не простой человѣкъ. Вотъ тебѣ, якобы и зазорно съ нами быть, а то по истинѣ сказать можно и просто скучно.

— Правда, Паша, скучно… Отпусти! Я лучше въ другой разъ приду просто чаю напиться.

— Ну, какъ знаешь! вздохнулъ Павелъ Ѳедосѣичъ. — А будешь уходить, прихвати вотъ тутъ… Вязаночка.

— Что такое?

— Пригодится… Не тяжело… Всего фунтовъ пятнадцать, двадцать. А тяжело — извощика найми.

— Да что такое?

— Да я приказалъ тебѣ отвѣсить про обиходъ, сахару, да и чаю, да еще кое что.

— Нѣтъ, спасибо, братъ, не нужно. У меня есть.

— Да вѣдь то покупное, Петя, а это — даровое.

— Не нужно мнѣ…

— Это что же такое? Отъ брата родного…

— Это все равно. Я подачекъ не люблю.

— Что ты! Богъ съ тобой! Это же отъ всей души. Вѣдь намъ оно не въ ту цѣну, что вамъ. Мы вѣдь оптомъ получаемъ, а вы — въ розницу.

— Нѣтъ, спасибо. Уволь, Паша. Будетъ нужда крайняя, я лучше у тебя взаймы попрошу рублей двадцать пять, а то и пятьдесятъ. Бываетъ иной разъ туго…

— Сдѣлай милость! воскликнулъ Павелъ Ѳедосѣичъ, полѣзъ было въ боковой карманъ, но вспомнилъ, что у него тамъ только двѣ сотенныя бумажки, и двинулся было къ выручкѣ.

— Да не теперь… Теперь не надо, Паша. Когда нужно будетъ…

— Сдѣлай милость, остановился лавочникъ на порогѣ. — Чего другого, а эдакія деньги у насъ завсегда есть. Слава Богу, мѣсто насиженное! До ста рублей въ день, бываетъ, набирается.

— Да, уроками этого не раздобудешь, улыбнулся Петръ Сивцовъ.

— Кончишь ученье, бариномъ станешь и деньги будутъ, разсмѣялся Павелъ.

— Нѣтъ, Паша. Нынѣ баре и деньги разсорились.

Въ сумерки, въ горницахъ при лавкѣ стало тихо, а въ самой лавкѣ покупатель уже не получалъ пастилу вмѣсто свѣчей.

Гости разошлись. Въ квартирѣ послѣ всѣхъ остались, и то всего на полчаса времени, отецъ діаконъ и одна пожилая вдова, повязанная платкомъ, сестра приходскаго дьячка, женщина со средствами, имѣвшая свое бахромное заведеніе въ околоткѣ. Отецъ діаконъ и бахромщица Матвѣевская умышленно пересидѣли всѣхъ гостей. У нихъ были виды на хозяина. И какъ только они остались съ глазу на глазъ съ Сивцовымъ, то отецъ дьяконъ вздохнулъ и выговорилъ якобы совершенно случайно… вдругъ ему на умъ пришло.

— Да, все хорошо, Павелъ Ѳедосѣичъ, все прекрасно, а вотъ одного нѣту тутъ… И великій недостатокъ въ этомъ мною сегодня примѣченъ.

— Что такое? встревожился Сивцовъ. — Знаю. Сладкое пирожное плоховато было. Что дѣлать? Не дома дѣлано… Въ кондитерской заказалъ. Обѣщали блинъ-манже, а вышелъ-то…

— Нѣту, нѣту! Совсѣмъ не то, прервалъ дьяконъ. — Въ хозяйкѣ недостатокъ. Такъ ли я сказываю, Анна Ивановна?

Вдова бахромщица согласилась съ мнѣніемъ отца дьякона и начала воспѣвать одну дѣвицу въ ихъ околоткѣ.

Отецъ — коллежскій секретарь, на Пасху получилъ награду денежную, а чрезъ годъ крестъ «обязательно получитъ». Матери совсѣмъ нѣту. Сестеръ и братьевъ куча. Да это что жъ? До человѣка, который на ней женится, дѣло не касается. Дѣвица Марья Назаровна «въ самой порѣ». Восемнадцатый годокъ пошелъ. Изъ себя красавица.

— А вотъ ужъ лѣтомъ, подъ зонтикомъ — просто чудеса! закончилъ дьякбнъ.

Павелъ Ѳедосѣпчъ улыбался, смущался, краснѣлъ, какъ маковъ цвѣтъ, отшучивался на всѣ лады, даже на стулѣ вертѣлся такъ, что стулъ скрипѣлъ. Отъ этой бесѣды его какъ-то нудило. А можетъ быть и отъ всего съѣденнаго и выпитаго.

Цѣлыхъ полчаса продолжалась блокада. Подъ конецъ дьяконъ пошелъ было на штурмъ, но Павелъ Ѳедосѣичъ такъ оробѣлъ, что прикинулся, будто что-то въ лавкѣ неблагополучно и шарикомъ выкатился изъ горницы.

Долго просидѣли гости наверху и ради благоприличія должны были выйти въ лавку. Они порѣшили между собой, что на первый разъ довольно. При случаѣ, въ другой разъ будутъ дѣйствовать рѣшительнѣе, а пока надо послать отвѣтъ Назару Ивановичу, что дѣло обстоитъ благополучно, потому что Павелъ Ѳедосѣичъ — человѣкъ мягкій и одинокій.

— Вотъ только этотъ азартный студентишка пожалуй напакоститъ! смущался отецъ дьяконъ.

XII.

Съ этого дня Павелъ Ѳедосѣичъ въ свободную минуту началъ задумываться.

Удивительное дѣло! Когда онъ былъ прикащикомъ при покойномъ хозяинѣ, никто эдакихъ рѣчей съ нимъ не велъ. Когда въ горницахъ жила вдова хозяина, а у него была одна горница, тоже съ нимъ объ эдакихъ матеріяхъ не заговаривали. Да и самому ему не приходило на умъ. А теперь будто всѣ въ заговоръ вошли… И не то, что отецъ дьяконъ, или г. квартальный, а даже на что ужъ дохлая старушонка, что ходитъ въ лавку только за уксусомъ, да за подсолнухами, и та какъ-то разъ ни съ того ни съ сего пожаловалась: «на улицѣ очень жарко, а Павлу Ѳедосѣичу слѣдъ бы супружницей обзавестись».

Каждый вечеръ, заперевъ лавку, сосчитавъ выручку, напившись чаю и помолившись Богу, Павелъ Ѳедосѣичъ бродилъ по горницамъ своимъ минутъ по десяти, а потомъ уже ложился спать. А какъ только голова была на подушкѣ, такъ его лукавый начиналъ смущать.

Ужъ чего, чего ни нашептывалъ ему лукавый въ оба уха, всего и не перескажешь. Да всего и понять было нельзя! Случалось даже во снѣ иной разъ кто-то, а можетъ и опять-таки «онъ» же, такъ толканетъ Сивцова въ бокъ, что тотъ вскочитъ и сядетъ на постели. Иной разъ перекрестится иной разъ плюнетъ.

И вдругъ однажды, въ праздничный день, около полудня когда покупатель шелъ мало, а на улицѣ было тихо, пустынно, душно… Павелъ Ѳедосѣичъ вдругъ сталъ искать свою шапку. А это было дѣло нелегкое… Онъ такъ рѣдко отлучался, что когда случалось выйти, то мальчуганы искали его шапку по всѣмъ горницамъ. Шапка нашлась нескоро…

Павелъ Ѳедосѣичъ оглядѣлъ картузъ, черный суконный съ иголочки свой новый кафтанъ, надѣтый ради праздника, оглядѣлъ сапоги… Все въ порядкѣ. А сапоги такъ даже сіяютъ и пахнутъ на сто верстъ кругомъ.

И онъ вдругъ шаркнулъ изъ лавки такъ, какъ если бы двинулся разразить врага какого… Даже прикащикъ и мальчуганы рты разинули.

«Бить, что ли, кого пошелъ?» подумали они.

А иной бы подумалъ, что по праздничному разодѣтый купецъ прямо шаркнулъ къ Москвѣ-рѣкѣ топиться.

Да и можно было подумать это, если не по лицу купца, бѣлаго и румянаго, то по его глазамъ. Глаза Павла Ѳедосѣича и бѣгали, и прыгали, и таращились, а то принимались мигать, какъ отъ слезы.

Пройдя шаговъ двѣсти, завернувъ за уголъ, Сивцовъ пошелъ медленнѣе, вздохнулъ нѣсколько разъ и началъ оглядываться.

«А ну, увидятъ?!» подумалъ онъ.

Пройдя цереулокъ, онъ завернулъ въ другой и опять сталъ озираться.

— А ну, увидятъ?! уже вслухъ проговорилъ онъ.

И Сивцовъ боялся до страсти, что кто-нибудь его здѣсь встрѣтитъ.

А пошелъ онъ совершать такое, что если его увидятъ — бѣда! Совсѣмъ-таки бѣда! Просто тогда и не выцарапаешься!.. Какъ куръ во щи угодишь. На себя тогда и пеняй!

Завернувъ еще въ переулокъ, Сивцовъ остановился. Дыханіе въ груди немного сперлось. Онъ былъ сильно взволнованъ. Простоявъ нѣсколько мгновеній, онъ рѣшилъ не глупить, а итти обратно «на лѣво кругомъ маршъ» — домой.

Но послѣ припадка трусости явился припадокъ чувства собственнаго достоинства, собственной правоты и собственнаго права.

«Почему же я не могу гулять по этой улицѣ, коли это мнѣ желательно?», важно подумалъ про себя Павелъ Сивцовъ. «Всякій тутъ ходитъ, ну и я вотъ пойду… Да и не то, что пройду разъ, а и назадъ пойду… Да хоть три раза пройду»…

И подумавъ, онъ прибавилъ:

«Ну, нѣтъ, братецъ! Три-то раза ужъ это будетъ срамоту разводить по всему кварталу. А одинъ разъ всякій можетъ»…

И Сивцовъ тихо двинулся по переулку, искоса поглядывая налѣво.

А налѣво стоялъ маленькій домикъ, выкрашенный лиловатою краскою, полинявшею отъ времени. Около дома за заборомъ виднѣлись кусты маленькаго садика. Окна домика были раскрыты настежъ.

Сивцовъ, двигаясь, все замедлялъ шаги. Онъ зналъ навѣрное, что у угольнаго окна, какъ сказываютъ всѣ знающіе, день-деньской сидитъ за работой, вышивая по полотну, то самая «она»… Марья Назаровна Быстроумова.

Домикъ этотъ принадлежитъ чиновнику Быстроумову. Въ немъ въ пяти, шести горницахъ помѣщается душъ пятнадцать, считая братьевъ и сестеръ дѣвицы — есть и шестнадцатилѣтніе, есть и одинъ полуторагодовой..

Павелъ Ѳедосѣичъ, знавшій у какого окошка ежедневно сидитъ Марья Назаровна, вдругъ рѣшился пойти поглядѣть на нее. Давно уже собирался онъ сдѣлать это, да все обманывалъ себя и надувалъ всячески, увѣряя, что время неподходящее. А сегодня ради праздника, ради новаго платья, да и ради безпокойной ночи, рѣшился онъ пройти мимо дома и глянуть хоть однимъ глазкомъ на ту, что «подъ зонтикомъ — просто чудеса!»

И вотъ теперь трусливо двигается Сивцовъ и уже поравнялся съ домомъ. Храбро глядѣлъ онъ на окошки дома, пока не поравнялся съ нимъ, а какъ только увидалъ онъ ихъ, всѣ растворенныя, будто на него взирающія черезъ улицу, будто какіе большіе темные глазищи съ большими торчащими вѣками, такъ сразу вдругъ страхъ напалъ на него.

Тихо двигаясь и косясь на окна, онъ поравнялся съ послѣднимъ окошкомъ, угловымъ…

А въ немъ за двумя горшками герани показалась бѣлокурая, гладко причесанная головка, наклоненная надъ бѣлой работой…

Павелъ Сивцовъ засопѣлъ, вдругъ прибавилъ шагу и очнулся вполнѣ только въ концѣ переулка. Если бы теперь дали ему сто тысячъ, чтобъ онъ второй разъ прошелъ мимо дома Быстроумова, то онъ лучше бы побѣжалъ топиться въ Москву-рѣку.

Давши большой кругъ, чуть не версту крюку, Сивцовъ вернулся въ лавку, но вернулся уже другимъ человѣкомъ. Прикащикъ и мальчуганы, поглядѣвъ на хозяина, сразу поняли:

«Совершилъ что-то удивительное хозяинъ. Или здорово вздулъ кого-нибудь. Или денегъ много получилъ — долгу стараго съ какого-нибудь покупателя. Или домъ, что ли, ходилъ торговать и задатокъ далъ. Но ужъ что-нибудь особливое да совершилъ хозяинъ!»

Павелъ Сивцовъ былъ полонъ чувства собственнаго достоинства. Онъ зналъ теперь, что онъ «человѣкъ отважный…» на всякое дѣло его хватитъ.

Вотъ захотѣлъ пройти мимо дома Быстроумова и прошелъ! Захотѣлъ ее повидать и видѣлъ!

— Ну, а потомъ что же? спрашивалъ онъ себя по дорогѣ и спросилъ теперь, очутившись у себя въ лавкѣ. А потомъ уже совсѣмъ неизвѣстно чему быть… Первое дѣло, хотѣлось бы толкомъ еще разочекъ повидать, а то за этими треклятыми цвѣтами только и видѣлъ что проборъ на головѣ.

«Но только одно скажу, думалось Павлу Ѳедосѣичу, положивъ руку на сердце, одно скажу: тутъ божеское указаньице есть! Судьба! Не даромъ она мнѣ все представлялась въ розовомъ платьѣ… Такъ оно и есть! Почему не представлялась она въ зеленомъ, что ли, въ желтомъ, въ черномъ… Все, бывало, прыгаетъ повсюду въ розовомъ. И по стульямъ, и по столамъ… Въ чайной чашкѣ разъ видѣлъ ее. Малюсенькую, будто навожденіе. И все въ розовомъ. Такъ вотъ оно и есть! Въ розовомъ платьѣ она и сидитъ. Да… Удивительныя дѣла бываютъ на свѣтѣ! Волю Божью человѣку нельзя…»

— Восьмушку чая, да на пятачекъ синьки! разбудилъ лавочника тоненькій голосокъ дѣвченки, вошедшей въ лавку.

XIII.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ пиршества у лавочника, о которомъ у студента Сивцова осталось самое дикое воспоминаніе, съ нимъ случилось совершенно неожиданное.

Однажды около полудня явился въ нумера ливрейный лакей, спросилъ студента Сивцова, затѣмъ вошелъ къ нему въ горницу и нашелъ его на диванѣ предъ самоваромъ.

Это былъ не лакей, а сановникъ въ ливреѣ: высокій, плечистый, съ безподобными художественными бакенбардами, низко висѣвшими на плечахъ по широкому позументу воротника, и съ дивнымъ проборомъ, среди гладко причесанной черной головы. Сознаніе важности своего общественнаго положенія и вообще какое-то благочиніе и даже благолѣпіе во всей этой фигурѣ сразу заставило студента Сивцова окрыситься.

Онъ положительно со дня своего рожденія ничего подобнаго не видѣлъ и предполагать не могъ. Онъ даже въ эту минуту не могъ понять и вполнѣ анализировать удивительное и диковинное сочетаніе лакейской ливреи съ такимъ достоинствомъ.

— А дѣвушка сказываетъ: дома нѣтъ, выговорилъ онъ, остановясь близъ двери, такимъ голосомъ и съ такимъ жестомъ, что Сивцову пришла на умъ гдѣ-то вычитанная фраза короля французскаго, сказавшаго испанскому послу: J’ai failli attendre.

Онъ окинулъ быстрымъ взглядомъ всю горницу отъ провалившагося кресла до чемодана, и лицо его сказало:

— Ну да, конечно.

Затѣмъ уже онъ медленно снялъ шляпу съ позументомъ и кокардой и, держа ее предъ грудью, выставилъ правую ногу впередъ и произнесъ холодно:

— Вы г. студентъ Сивцовъ?

— Да! насколько могъ только грубѣе выговорилъ Сивцовъ. — Что тебѣ? прибавилъ онъ черезъ силу и почувствовалъ, что слегка поперхнулся.

Ливрейный лакей на одно мгновеніе прищурился на студента и выговорилъ нѣсколько небрежнѣе:

— Генеральша Рубцова проситъ васъ пожаловать къ нимъ немедленно.

— Доложи генеральшѣ, что мнѣ некогда. Какъ-нибудь въ свободное время зайду.

— Имъ необходимо васъ видѣть по дѣлу.

— Что дѣлать… не могу.

— Извольте видѣть, насколько мнѣ извѣстно, дѣло до васъ касающееся. Вамъ мѣсто выходитъ…

— Что-о… невольно протянулъ Сивцовъ.

— Двоюродный братецъ генеральши г. Калитинъ желаютъ имѣть учителя на лѣто изъ студентовъ. Генеральша за вами меня и прислала. Ея превосходительство приказали мнѣ на случай, если вы… Если вы, повторилъ онъ, — по своему разсудите, то чтобы вамъ оное все разъяснить.

Сивцовъ сидѣлъ на диванѣ недвижно. Неожиданное предложеніе смутило его. Онъ забылъ сразу все благочиніе бакенбардъ, пробора и даже выставленной ноги сановника въ ливреѣ и думалъ о томъ, что отвѣчать на предложеніе.

Еще вчера онъ не зналъ, что будетъ дѣлать цѣлое лѣто среди Москвы, въ духотѣ, безъ всякихъ занятій, безъ уроковъ, а слѣдовательно безъ средствъ къ жизни. Два мѣста, которыя онъ могъ имѣть, были совершенно неподходящими.

Его бралъ на лѣто къ себѣ на дачу владѣлецъ четырехъ портновскихъ магазиновъ, еврей съ цѣлымъ пріютомъ дѣтей; при этомъ онъ предлагалъ уголъ въ комнатѣ, гдѣ должны были вмѣстѣ съ нимъ спать пять мальчугановъ отъ восемнадцати до десятилѣтняго возраста.

Другое предложеніе, отъ котораго онъ отказался, было еще хуже. Барыня шестидесяти лѣтъ, но еще бодрая, хохлушка, изъ Екатеринославской губерніи, приглашала его въ деревню въ качествѣ лектора. На вопросъ Сивцова, что онъ будетъ читаться въ какіе часы, барыня объявила, сладко улыбаясь, что тамъ на мѣстѣ видно будетъ, а то и такъ они безъ чтенія обойдутся.

Рѣшивъ вопросъ, что надо поневолѣ оставаться въ Москвѣ, Сивцовъ былъ все-таки озабоченъ и раздраженъ. И вдругъ этотъ сановникъ и даже болѣе… нѣчто въ родѣ Юлія Цезаря въ ливреѣ, явился, изображая собой манну небесную.

— Скажите генеральшѣ, что я буду, выговорилъ наконецъ студентъ, уже не рѣшаясь говорить: скажи.

— Когда? тихо спросилъ лакей.

— Да сейчасъ, вслѣдъ за… и нѣсколько сконфузившись, Сивцовъ прибавилъ: — за вами.

Чрезъ нѣсколько часовъ студентъ Сивцовъ уже вернулся домой. Войдя въ нумеръ и случайно увидя свою физіономію въ небольшое, закоптѣлое и загаженное зеркало, онъ удивился, пріостановился и снова взглянулъ на себя.

Ему показалось, что лицо его вдругъ измѣнилось… Оно было менѣе желто, въ немъ было болѣе жизни, чѣмъ обыкновенно. Онъ, Петръ Сивцовъ, какъ будто весело улыбался, а этого съ нимъ никогда не случалось. Эдакаго порока за нимъ замѣчено не было.

А дѣло объяснялось просто. Студенту Сивцову уже давнымъ давно такъ рѣдко случалось быть довольнымъ своею судьбою, что малѣйшій поворотъ фортуны въ его пользу производилъ быстрое, неотразимое дѣйствіе на весь организмъ.

Онъ уже побывалъ у генеральши Рубцовой. У нея получилъ адресъ г. Калитина, остановившагося въ лучшей московской гостиницѣ.

Ожидая въ нумерной гостиной выхода этого Калитина изъ его спальни, студентъ заранѣе нарисовалъ себѣ въ воображеніи фигуру воронежскаго помѣщика лѣтъ пятидесяти, богатаго землевладѣльца, почетнаго мирового судью, кандидата въ предводители. Почему-то онъ представлялся Сивцову средняго роста, очень толстымъ, лысымъ, обрюзглымъ, крайне важнымъ и совершенно неотесаннымъ умственно.

Но чрезъ нѣсколько минутъ вышелъ къ студенту господинъ, показавшійся ему сразу лѣтъ тридцати на видъ. И только присмотрѣвшись, онъ увидѣлъ, что ошибается.

Калитинъ былъ человѣкъ уже за пятьдесятъ лѣтъ, но довольно густые волосы, съ легкою просѣдью, завивавшіеся на головѣ, и лицо, тщательно выбритое кромѣ усовъ, съ темносиневатымъ отливомъ — молодили его.

Калитинъ удивилъ нѣсколько Сивцова.

Это былъ совершенная противоположность со вчерашнимъ важнымъ лакеемъ. Ни тѣни благочинія не было въ этомъ человѣкѣ. Онъ весь былъ одни нервы. И все было въ немъ быстро и какъ бы необдуманно. Онъ быстро двигалъ глазами, которые бѣгали изъ стороны въ сторону, сопровождалъ каждое слово быстрыми рѣзкими жестами, чрезвычайно быстро говорилъ, даже тараторилъ, когда приходилось сказать нѣсколько фразъ заразъ. Онъ быстро поднимался съ мѣста, перебѣгалъ черезъ горницу, хватался за три вещи прежде, чѣмъ взять ту, которая была нужна. При этомъ онъ какъ бы постоянно думалъ о чемъ-то постороннемъ. Изрѣдка онъ упирался глазами въ потолокъ и начиналъ говорить еще быстрѣе.

Но болѣе всего поразило Сивцова то, о чемъ пришлось говорить. Еслибы Калитинъ былъ студентомъ и сказалъ бы въ аудиторіи хоть четверть того, что сказалъ онъ теперь у себя въ нумерѣ, то, конечно, начальство университетское тотчасъ же исключило бы его, или передало въ вѣдѣніе полиціи.

Съ первыхъ же словъ Калитинъ объяснилъ студенту, что онъ крайне радъ съ нимъ познакомиться, много о немъ слышалъ отъ г-жи Рубцовой, чего, конечно, быть не могло. Затѣмъ онъ объяснилъ, что у него два сына гимназиста: одинъ II, другой V класса, съ которыми надо заниматься лѣтомъ изъ всѣхъ предметовъ, но легко, чтобы только не забыли самаго необходимаго.

Затѣмъ Калитинъ объяснилъ Сивцову, что помимо двухъ мальчиковъ у него дочь, дѣвушка, уже выѣзжающая въ свѣгь, болѣзненная жена и отецъ шестидесятипятилѣтній старикъ. И какъ бы вскользь, но съ малѣйшими подробностями, Калитинъ передалъ, какъ нѣчто совершенно неинтересное, пустую мелочь, что отецъ его бывшій декабристъ, а онъ самъ родился въ Иркутскѣ.

Студентъ Сивцовъ сидѣлъ, слушалъ Калитина и былъ подъ какимъ-то страннымъ впечатлѣніемъ. Онъ окончательно не могъ сказать себѣ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло и ѣхать ли на цѣлое лѣто къ этому человѣку.

То казалось ему семейство Калитиныхъ находкой, самъ г. Калитинъ прелестнѣйшимъ и симпатичнѣйшимъ человѣкомъ, то вдругъ чудилось ему, что этотъ Калитинъ и даже оба они вмѣстѣ, сидя здѣсь глазъ на глазъ, обманываютъ и нахально надуваютъ кого-то третьяго. Однако на вопросъ, согласенъ ли онъ, Сивцовъ отвѣчалъ:

— Съ полною готовностью!.. Готовъ служить.

Условившись о днѣ выѣзда, Калитинъ тотчасъ пригласилъ студента позавтракать вмѣстѣ съ нимъ въ ресторанѣ гостиницы. Сивцовъ отказывался всячески, но Калитинъ настойчиво просилъ и чуть не насильно стащилъ его съ собою въ нижній этажъ, гдѣ помѣщался ресторанъ.

Они усѣлись за маленькимъ столикомъ, который показался Сивцову опрятнымъ и щегольскимъ до тошноты. Даже салфетки на тарелкахъ лежали, изображая не то какихъ-то пѣтушковъ, не то звѣздочки.

Калитинъ, выпивъ три рюмки водки, закусивъ и затѣмъ вскорѣ, послѣ перваго же блюда, выпивъ полбутылки краснаго вина, оживился, заговорилъ еще быстрѣе, но тихо, вполголоса.

На все, что говорилъ Калитинъ, студенту Сивцову не приходилось и отвѣчать. Это были его собственныя мысли. Изрѣдка, когда онъ вставлялъ два-три слова, которыя сугубо усиливали положенія Калитина, то этотъ моментально соглашался.

Сивцовъ вернулся домой въ полномъ восторгѣ отъ новаго знакомаго.

— Вѣдь вотъ есть же люди на свѣтѣ! съ пріятнымъ чувствомъ на сердцѣ повторялъ онъ. Сидишь вотъ тутъ въ своей дырѣ, ни съ кѣмъ не знакомишься и воображаешь, что людей нѣтъ. Есть они! Положимъ, что это исключеніе и замѣчательное… Вѣдь это человѣкъ родившійся въ Сибири. У декабриста не могло и быть другого сына.

XIV.

Наканунѣ назначеннаго къ отъѣзду дня студентъ Сивцовъ, уже получившій пятьдесятъ рублей въ видѣ задатка, справилъ кое-какія дѣла и заѣхалъ къ брату проститься.

Онъ нашелъ лавочника въ горницахъ за чаемъ съ какою-то пожилою женщиною.

Женщина встала и отрекомендовалась сама въ качествѣ новой знакомой Павла Ѳедосѣича. Она назвала себя Дарьей Ивановной Матвѣевской.

Студентъ Сивцовъ не нашелъ ничего удивительнаго въ томъ, что братъ пьетъ чай съ женщиной, а между тѣмъ Павелъ стоялъ, какъ потерянный, покраснѣлъ при его появленіи и оставался пунцовымъ до ушей. Судя по глазамъ его, можно было подумать, что онъ только-что обокралъ кого-нибудь и пойманъ на воровствѣ. Онъ почти не понималъ того, что студентъ говорилъ ему:

— Уѣзжаю на цѣлое лѣто… Проститься пріѣхалъ.

— Да… Да… Что же?.. Дѣло, отзывался Павелъ. — Хорошее дѣло… Вотъ такъ… — Чайкомъ пробавляемся… По дорогѣ они зашли… Купить… Да. Вотъ пробавляемся…

«Что съ нимъ такое? подумалъ студентъ Сивцовъ. Ужъ не началъ ли онъ пить. Да врядъ ли! Совсѣмъ не похоже… Павелъ человѣкъ порядливый».

Онъ выпилъ стаканъ чаю, приглядываясь къ брату и къ женщинѣ и, видя, что не только Павелъ, но и она смущены его присутствіемъ, поскорѣе поднялся, расцѣловался съ братомъ и пошелъ изъ лавки.

Павелъ Ѳедосѣичъ снова нагналъ студента на улицѣ.

— Петя, погоди… постой! Ты что жъ это. И вправду на все лѣто?

— Да. Я же тебѣ сто разъ сказалъ… Урокъ на лѣто. Въ Воронежскую губернію.

— Такъ… Такъ… Что жъ, доброе дѣло. Прихвати что-нибудь на дорогу-то. У насъ новый сыръ полученъ, а то колбасы. Я тебѣ лучшей отпущу.

— Нѣтъ, спасибо.

— А ты, Петя, чего не подумай. Это мы такъ.

— Чего? удивился студентъ.

— Такъ, сказываю… Не подумай… Карамелекъ вишь она купила, да ошибка вышла… Хотѣла лимонныхъ, а мальчишка ей малиновыхъ отпустилъ. Ну, вотъ мы на счетъ этого и толковали, да такъ ужъ мимоходомъ сѣли чайку выпить.

И Павелъ Сивцовъ, не умѣвшій лгать, покраснѣлъ.

— Ничего я, Павелъ, не понимаю. Прощай!

Братья расцѣловались.

Павелъ Ѳедосѣичъ чуть не бѣгомъ вернулся въ свои горницы, съ чувствомъ великаго облегченія сѣлъ къ столику и взялся за блюдечко, гдѣ былъ налитъ чай.

Студентъ Сивцовъ взялъ извощика и дорогой нѣсколько минутъ продумалъ о братѣ. Ему вдругъ пришелъ на умъ вопросъ, который никогда не приходилъ. Что его братъ умный человѣкъ, или дуракъ? И студентъ началъ философствовать.

Павелъ Сивцовъ лавочникъ, уже хозяинъ въ двадцать съ чѣмъ-то лѣтъ, благодаря случайности, ведетъ свое дѣло отлично и со временемъ будетъ непремѣнно со средствами, даже, пожалуй, богатый. Онъ человѣкъ, знающій свое дѣло, любящій его, вѣрно и неустанно достигающій извѣстной цѣли, которой онъ достигнетъ. Умный ли онъ человѣкъ? Мудрено отвѣчать! Дуракъ ли онъ? Тоже нельзя отвѣчать! Въ чемъ дуракъ? Можетъ ли братъ Павелъ понять иныя вещи, хотя бы на свой собственный ладъ? Нѣтъ, онъ ихъ совершенно не пойметъ! Онъ ихъ разсудитъ такъ, какъ судятъ огуломъ всѣ Павлы Сивцовы. Многое на свѣтѣ, чѣмъ міръ стоитъ, они берутъ оптомъ, но и выдаютъ, распространяютъ оптомъ.

Ему вспомнилось, что однажды, придя къ брату, онъ встрѣтилъ его идущимъ ко всенощной. Между ними произошелъ разговоръ, который теперь буквально вспомнился студенту Сивцову.

— Ты куда? спросилъ онъ.

— Ко всенощной.

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ?

— Да такъ, зачѣмъ?

— Какъ же… Иначе-то нельзя же.

— Да почему же нельзя дома посидѣть?

— Что ты, братъ, ужъ такъ, стало быть, слѣдоваетъ Богу помолиться.

— А дома развѣ не можешь?

— Какъ дома? Дома дороже.

— Да ты просто помолись, покрестись, поклоны поклади, молитвы кое-какія перечитай. Все то же и будетъ.

— Какъ можно? Молиться надо въ церкви.

Въ другой разъ, говоря о полиціи, студентъ Сивцовъ съ негодованіемъ разсказывалъ, какъ во время одной студенческой исторіи нѣкоторые полицейскіе дрались.

— Какъ же имъ не драться, Петя! заявилъ Павелъ. — Ужъ это ихъ такая должность.

— Какъ должность? Драться-то!

— Вѣстимо, должность. На то они и поставлены, а безъ нихъ бы пропадать всѣмъ. Они для порядку.

— А сами дерутся?

— Потому и дерутся, что порядокъ нуженъ, а не дерись они, что жъ тогда будетъ? Человѣку безъ начальства жить нельзя, а начальство на то и на свѣтѣ, чтобъ учить.

Петръ Сивцовъ, вернувшись домой, разумѣется, забылъ о братѣ, а занялся укладкой вещей.

Онъ чувствовалъ себя бодрымъ, здоровымъ…

Чрезъ день студентъ былъ уже въ вагонѣ и въ пути. Калитинъ самъ взялъ три билета: себѣ, студенту и лакею, причемъ они размѣстились въ трехъ разныхъ классахъ.

Предъ отъѣздомъ, однако, онъ замѣтилъ:

— Извините, г. Сивцовъ, я вамъ второй взялъ. Вѣдь вамъ, конечно, все равно?

— Все равно, отозвался Сивцовъ, хотя напрасно деньги тратили… Я всегда въ третьемъ ѣзжу.

— Ну, а я, знаете, никакъ не могу. Но настоящему слѣдовало бы ѣздить въ третьемъ, но я даже и во второмъ не могу. Это недозволительная вещь, я это чувствую… Я, сидя въ креслѣ перваго класса, всю дорогу не уважаю себя. А не могу! Даю себѣ честное и благородное слово въ слѣдующій разъ взять, ну хоть не третій, а второй. И не могу! Это, знаете ли, безчестно въ нѣкоторомъ смыслѣ…

Послѣ этого разговора Петръ Сивцовъ почувствовалъ странный вкусъ во рту, точно будто онъ до сихъ поръ ѣлъ очень вкусное варенье, но вдругъ его этимъ вареньемъ обкормили, и малина или клубника начинаютъ получать странный вкусъ и даже запахъ.

Всю дорогу отъ Москвы до Воронежа, за исключеніемъ ночи, Калитинъ просидѣлъ на диванчикѣ второго класса вмѣстѣ со студентомъ, но однако онъ очень часто переходилъ въ свой вагонъ. Еще чаще вытребывалъ онъ чрезъ кондуктора своего лакея изъ третьяго класса и громко приказывалъ ему принести что-либо себѣ изъ перваго.

Ничего особеннаго не было имъ сказано, но въ первый же день пути студентъ Сивцовъ ставилъ себѣ вопросъ: Что Калитинъ? Прекраснѣйшій въ мірѣ человѣкъ, или животное?

Иногда студентъ раздражительно думалъ: Ей Богу будто мерзавецъ, подлецъ, скотина.

Почему и за что? Объяснить себѣ онъ положительно не могъ.

— Кривляка… Профанируетъ священныя вещи. Стало быть, животное, повторялъ студентъ.

Между тѣмъ, по мѣрѣ приближенія къ мѣсту жительства, Сивцова все болѣе и болѣе интересовала одна личность: отецъ Калягина. Старикъ, декабристъ, лучшій другъ Рылѣева и Пестеля, который, по увѣренію Калитина, непремѣнно долженъ былъ быть «шестымъ».

Сивцовъ, нѣсколько разъ слышавши фразу «слѣдовало быть шестымъ», ничего не понималъ. Наконецъ онъ догадался, что такъ какъ пятеро декабристовъ были повѣшены, то Калитинъ отецъ, вѣроятно, долженъ былъ быть тоже повѣшенъ и спасся чудомъ.

Другая личность, не менѣе интересовавшая студента, со словъ Калитина, была его дочь, восемнадцатилѣтняя дѣвушка. До сихъ поръ почти ни одна еще женщина никогда не заинтересовывала Сивцова. Но на этотъ разъ любопытство его было подстрекнуто.

Онъ узналъ отъ Калитина, что его дочь, Ольга, знаетъ всѣ европейскіе языки и на всѣхъ объясняется. А главное, она прочла все, что существуетъ на этихъ языхахъ.

— Отъ Потеряннаго Рая и Освобожденнаго Іерусалима! восклицалъ Калитинъ подъ громъ вагона, — и до появившагося на дняхъ Наканунѣ.

При этомъ онъ не преминулъ воскликнуть:

— Да, Тургеневъ — это пророкъ! Это — проповѣдникъ! Онъ увидѣлъ новую звѣзду, идетъ поклониться ей и насъ за собой ведетъ… Да, мы наканунѣ…

И тутъ, въ эту минуту, такъ же какъ случалось уже нѣсколько разъ, Сивцовъ почувствовалъ нѣчто особенное. Будто кто-то постоянно пѣлъ у него надъ ухомъ его любимый романсъ, но пѣлъ отвратительно фальшивымъ голосомъ.

Все, что говорилъ Калитинъ — были его мысли, были даже иногда его слова, и вмѣстѣ съ тѣмъ Сивцову было скверно слушать ихъ. Онъ бы предпочелъ, чтобы Калитинъ говорилъ совершенно противоположное.

Сивцовъ могъ бы давно разрѣшить вопросъ, занимавшій его, сказавъ себѣ, что Калитинъ лжетъ и кривляется, но онъ по совѣсти не могъ этого сказать. Калитинъ не кривлялся и не лгалъ… Онъ былъ искрененъ…

— Что же это?! восклицалъ мысленно Сивцовъ.

Отъ города Воронежа до имѣнія Калитина было около полсотни верстъ въ сторону. Усѣвшись въ покойную коляску четверкой, они покатили по гладкой черноземной дорогѣ чрезъ нивы, холмы, лѣса, селенія.

Сивцовъ съ наслажденіемъ оглядывался кругомъ себя и чувствовалъ, что даже лицо его совершенно другое. Онъ чувствовалъ, что оживаетъ, окрестность благотворно дѣйствуетъ на него и дѣйствуетъ не своею живописностью, а именно своею простотою, незатѣйливостью. Это не то, что разсказываютъ про Италію и Швейцарію.

«Тутъ тишь, да гладь и пожалуй, кто жъ его знаетъ, Божья благодать. Это видно будетъ только чрезъ сто лѣтъ», думалъ студентъ Сивцовъ.

И здѣсь, среди яснаго, но не жаркаго дня, среди этой тиши и глади, Калитинъ, продолжавшій ораторствовать все на ту же тему, показался Сивцову какимъ-то бѣснующимся юродивымъ, или просто балаганнымъ зазывателемъ.

«И чего надрывается? съ нетерпѣніемъ думалъ онъ. Сидѣлъ бы молчалъ…»

И вдругъ студенту Сивцову показалось, что вся окрестность: нивы и холмы, и лѣсочки, и деревушки съ убогими церквами — все это глянуло на него вдругъ и спросило у него:

— Скажи на милость хоть ты! Чего это онъ надрывается?..

XV.

По пріѣздѣ въ имѣніе Калитиныхъ Сивцовъ былъ нѣсколько разочарованъ. Онъ ожидалъ увидѣть богатую усадьбу, красивую мѣстность, ожидалъ встрѣтить въ другихъ членахъ семьи ту же простоту обращенія, которая была въ Калитинѣ. Хотя эта простота звучала фальшиво, когда онъ начиналъ ораторствовать, но все-таки отношенія съ такимъ человѣкомъ, какъ Николай Павловичъ Калитинъ, не могли не быть легкими. Единственное, что должно было случиться, что онъ просто надоѣстъ Сивцову своими разглагольствованіями на одинъ и тотъ же ладъ.

Въ дѣйствительности оказалось, что усадьба въ нѣсколько плачевномъ видѣ. Все здѣсь полиняло, развалилось, смотрѣло если не убого, то чрезвычайно безпорядочно.

Калитины, конечно, никогда не живали зимой въ своемъ имѣніи, пріѣзжали только на лѣто какъ на дачу. Во время ихъ пребыванія все шло по прежнему въ управленіи имѣніемъ: всѣ обращались къ управителю — старику Андрону, бывшему крѣпостному Калитиныхъ.

Крестьяне сторонились отъ господъ, которыхъ совершенно не знали. Господа проводили лѣто въ томъ, что продолжали свою московскую жизнь, насколько это было возможно. При этомъ они, конечно, ходили удить рыбу въ рѣчкѣ, протекавшей близъ дома, и въ пруду, гдѣ водились караси, ѣздили за ягодами и грибами въ лѣсъ, ѣздили смотрѣть иногда на покосъ, или жатву, какъ на нѣчто курьезное, или смотрѣли на хороводы и пѣсни на деревнѣ тѣмъ же окомъ, какъ случалось глядѣть въ циркѣ на штуки какого-нибудь клоуна.

Семья Калитиныхъ, помимо его самого, состояла изъ его жены — Анны Андреевны, женщины лѣтъ подъ-сорокъ, итроихъ дѣтей: семнадцатилѣтней дочери Ольги и двухъ мальчиковъ — Андрюши, пятнадцати лѣтъ, и Васи — двѣнадцати. Кромѣ того былъ отецъ-Калитинъ, Павелъ Михайловичъ.

Разумѣется, Петръ Сивцовъ прежде всего обратилъ вниманіе на своихъ двухъ будущихъ учениковъ. Оба мальчика были совершенно различнаго темперамента, различнаго характера, да и положеніе ихъ въ семьѣ было тоже не одинаковое.

Старшій, Андрюша, былъ мальчикъ не глупый, очень сосредоточенный, немного меланхоликъ. Вася былъ, наоборотъ, живой, шустрый, большой шалунъ, болѣе способный, чемъ его братъ, но лѣнивый. Онъ былъ любимцемъ въ семьѣ и страшно избалованъ. Андрюша, наоборотъ, служилъ для матери козлищемъ отпущенія.

Вскорѣ Сивцову пришлось убѣдиться, что оба мальчика являлись курьезнѣйшими обращиками воспитанія, какіе встрѣчаются довольно часто въ семьяхъ. Въ Андрюшѣ было систематически забито и пригнетено все хорошее, въ Васѣ — все дурное развивали всѣ, кто сколько могъ.

Съ первыхъ же дней Сивцовъ, какъ это всегда бываетъ, болѣе полюбилъ Андрюшу и какъ бы взялъ его незамѣтно подъ свою защиту. Одновременно онъ почти непріязненно отнесся къ шустрому Васѣ.

Первое время Сивцовъ проводилъ день почти отдѣльно отъ семьи. До завтрака онъ занимался съ младшимъ мальчикомъ, послѣ завтрака со старшимъ. Среди дня онъ уже былъ свободенъ, могъ дѣлать что хотѣлъ, такъ какъ былъ взятъ давать уроки, а не быть гувернеромъ. Когда уроки были кончены, ученики освобождались отъ учителя на цѣлый день.

Только за обѣдомъ Сивцовъ видѣлъ всю семью въ сборѣ. Послѣ обѣда снова онъ былъ одинъ или у себя въ комнатѣ, или же отправлялся гулять.

Ему была предложена верховая лошадь, таратайка и лодка — на выборъ. Сивцовъ избралъ лодку, какъ наиболѣе покойное и безопасное, и каждый вечеръ ѣздилъ по рѣкѣ версты за двѣ отъ дома.

Калитины, отецъ съ дочерью, часто ѣздили въ гости по сосѣдямъ, часто ѣздили въ Воронежъ. Анна Андреевна не двигалась никуда, даже рѣдко участвовала въ прогулкахъ около усадьбы.

Чрезъ нѣсколько времени вся семья стала обращаться со студентовъ нѣсколько проще. Онъ уже не сидѣлъ по цѣлымъ днямъ въ своей комнатѣ или въ лодкѣ и время послѣ обѣда проводилъ съ кѣмъ-либо изъ семейства.

Наблюденія студента привели его къ тому, что онъ, думая о всей семьѣ, рѣшилъ, что это странные люди. Сивцову чудилось въ каждомъ членѣ семьи какое-то удивительное противорѣчіе. Отъ старика Павла Михайловича до мальчугана его внука Васи — во всѣхъ было что-то особенное.

«Всѣ вы Янусы!» думалъ про нихъ Сивцовъ. «И Янусы безсознательные».

Прежде всѣхъ другихъ Сивцову хотѣлось ближе узнать шестидесятипятилѣтняго старика-декабриста. Съ перваго же дня, когда Калитинъ представилъ студента своему отцу, а высокій, плечистый старикъ холодно кивнулъ ему головой, Сивцову показалось, что этотъ человѣкъ совсѣмъ не то, что онъ ожидалъ увидѣть. Чрезъ нѣсколько времени ему показалось, что старикъ Калитинъ совсѣмъ не то, чѣмъ онъ обязанъ былъ бы быть по его, Сивцова, мнѣнію.

Павелъ Михайловичъ былъ въ домѣ въ положеніи какъ бы не отца и дѣда, а въ положеніи какого-либо дяди или даже родственника. Во-первыхъ, имѣніе было не его и не сыновнее, оно принадлежало Аннѣ Андреевнѣ, какъ полученное за нею въ приданое.

Оказывалось, что все состояніе принадлежитъ ей. Вслѣдствіе этого Павелъ Михайловичъ былъ въ семьѣ какъ beau père. Если-бы онъ не жилъ тутъ, то ему бы и дѣваться было некуда. Его небольшое состояніе было когда-то описано, отобрано и перешло наслѣдникамъ. Вернувшись изъ Сибири, онъ мечталъ получить его обратно, но оно оказалось уже проданнымъ въ третьи руки. По счастію, сынъ женился на женщинѣ со средствами.

Павелъ Михайловичъ, бодрый старикъ, сѣдой, остриженный подъ гребенку, гладко выбритый, безъ усовъ и бороды, съ большимъ лбомъ, большими ясными сѣрыми глазами, сталъ для Сивцова загадкой съ перваго же дня.

Старикъ жилъ своею особою жизнью.

Онъ вставалъ довольно рано и долго читалъ у себя въ комнатѣ газеты и журналы, такъ какъ почта доставлялась ежедневно изъ города. Отъ завтрака и до обѣда въ продолженіе четырехъ часовъ Павелъ Михайловичъ неукоснительно сидѣлъ надъ тремя удочками около моста, и съ нимъ всегда тихонько и смирнехонько сидѣли двое мальчишекъ, которые нацѣпляли ему червячковъ.

За обѣдомъ Павелъ Михайловичъ мало разговаривалъ. Когда же случалось ему вставить свое слово или случалось быть вынужденнымъ разговаривать, или отвѣчать на вопросы, то онъ всегда бесѣдовалъ на особый ладъ.

Казалось, у него была привычка уклоняться. Онъ отвѣчалъ и рѣшалъ что-либо всегда уклончиво, какъ-бы не желая рѣшать, не желая брать на себя никакой отвѣтственности.

Случалось, когда спрашивали у него совѣта ѣхать ли въ лѣсъ за грибами, такъ какъ ожидается гроза и пожалуй будетъ дождикъ, Павелъ Михайловичъ отвѣчалъ, что вѣроятно дождя не будетъ, а что по всѣмъ признакамъ дождь конечно быть можетъ.

— Какъ знаете… Какъ вы, такъ и я! кончалъ онъ.

Однажды студенту Сивцову пришла вдругъ странная мысль.

«А что если ты и на Сенатскую площадь пошелъ эдакимъ же манеромъ?!» подумалъ студентъ.

И онъ рѣшилъ вскорѣ, что дѣйствительно оно такъ и должно было быть. Но затѣмъ Сивцову пришло на умъ, что быть-можетъ эта уклончивость явилась у старика вслѣдствіе пребыванія въ Сибири.

«Не можетъ быть, думалъ Сивцовъ, чтобъ этотъ человѣкъ въ двадцать пять лѣтъ отъ роду былъ такимъ же, какъ онъ теперь. Между тѣмъ временемъ и теперешнимъ лежитъ пропасть. За это время что вынесъ онъ!..»

XVI.

Едва только всѣ члены семьи начали обращаться со студентомъ Сивцовымъ проще, какъ бы не отдаляясь отъ него, онъ прежде всего постарался поскорѣе сблизиться со старикомъ-декабристомъ.

Для этого онъ выдумалъ, что онъ очень любитъ удить рыбу. Павелъ Михайловичъ пригласилъ его съ собой, но Сивцовъ ошибся въ разсчетѣ. Старикъ не сталъ разговаривать, сидя надъ тремя удочками, объяснивъ, что разговоры пугаютъ рыбу.

За то послѣ обѣда, вечеромъ Сивцовъ, отправляясь гулять, встрѣчалъ прогуливающагося по саду Павла Михайловича и нѣсколько разъ старался вызвать его на самый интересный для него разговоръ о 14 декабря и объ его житьѣ въ Сибири. На всѣ эти вопросы Павелъ Михайловичъ отвѣчалъ тоже уклончиво. То, что онъ передалъ Сивцову о декабристахъ, тотъ зналъ изъ сочиненій, о Сибири отзывался въ общихъ выраженіяхъ.

— Въ Сибири то же, что и вездѣ… Кому хорошо живется, а кому плохо.

Однако вскорѣ по нѣкоторымъ отвѣтамъ старика, по нѣкоторымъ признакамъ, Сивцовъ увидѣлъ, что Павелъ Михайловичъ Калитинъ Богъ вѣсть почему попалъ въ Сибирь.. Онъ столько же походилъ на демагога и бунтовщика, сколько онъ, студентъ Сивцовъ, на англійскаго лорда.

Сивцовъ увидѣлъ, что это человѣкъ зауряднаго ума, газетной образованности, безъ особыхъ качествъ и безъ особыхъ пороковъ. Отъ него вѣяло чѣмъ-то черезчуръ будничнымъ и сѣренькимъ.

Разочарованный Сивцовъ бросилъ старика и сталъ стараться «подойти поближе и разглядѣть внимательнѣе» госпожу Калитину.

— Тутъ ужъ, вѣроятно, совсѣмъ ничего интереснаго не будетъ! рѣшилъ онъ и… ошибся.

Анна Андреевна оказалась очень интереснымъ субъектомъ, хотя совершенно не въ томъ смыслѣ, какъ ожидалъ Сивцовъ. Она проводила день на кушеткѣ, сказываясь хворою, но собственно была здоровехонька. При этомъ день ея проходилъ въ чтеніи французскихъ и англійскихъ романовъ.

Анна Андреевна съ восторгомъ относилась о всемъ иноземномъ, обожала Францію, дивилась Англіи, недолюбливала, Германію и глубоко, всѣмъ сердцемъ, презирала все русское.

«Мы дикіе», было ея любимое выраженіе. «Мы Татарія!» Европа кончается не на Уралѣ, а въ Варшавѣ".

Вскорѣ студентъ Сивцовъ замѣтилъ, что Анна Андреевна въ своемъ родѣ «маленькій декабристикъ». То что онъ нашелъ въ ней, то что слышалъ отъ нея, пошло бы какъ разъ и было бы подстать ея свекру Павлу Михайловичу.

Многое казалось въ Аннѣ Андреевнѣ отголоскомъ того, что было въ ея мужѣ. Вскорѣ, однако, Сивцевъ понялъ, что самъ Калитинъ есть болтливый отголосокъ мнѣній и выраженій Анны Андреевны.

Затѣмъ Сивцовъ убѣдился, гдѣ источникъ того, что онъ давно уже запримѣтилъ въ домѣ. А въ домѣ было нѣчто, что ясно сказывалось всюду и во всемъ. Надъ домомъ была. невидимая длань и отъ этой длани невидимый, но ясно ощущаемый гнетъ. Деспотомъ въ домѣ оказалась Анна Андреевна, какъ жена, мать, невѣстка и хозяйка.

Диковинно! подумалъ Сивцовъ, такъ какъ это открытіе поразило студента.

Да, эта женщина, вѣчно лежащая протянувшись на кушеткѣ съ романомъ, иногда самымъ глупымъ, какой когда либо писался во Франціи, иногда съ романомъ Габоріо или ему подобнымъ авторомъ, управляла всею семьею.

Единственный человѣкъ, который не былъ подъ ея вліяніемъ, былъ управитель Андронъ. Онъ относился къ барынѣ даже свысока, глядѣлъ какъ на малое дитя. Но семья, люди и въ особенности крестьяне на селѣ боялись Анны Андреевны, сами не зная почему.

Однажды Сивцовъ узналъ, что у Анны Андреевны есть идеалъ женщины — императрица Екатерина. Для нея не было во всей исторіи всѣхъ народовъ личности болѣе великой и симпатичной.

И это диковинно! подумалъ онъ.

Сивцовъ, приглядываясь въ продолженіе цѣлой недѣли почти исключительно къ Аннѣ Андреевнѣ, рѣшилъ, что сразу ее не поймешь. Онъ думалъ уже, что нѣсколько знаетъ женщину, но два, три случая убѣдили его, что онъ еще не знаетъ барыню.

Его поразило ея грубѣйшее обращеніе съ прислугой и затѣмъ два, три распоряженія по отношенію къ крестьянамъ.

Восторженное отношеніе ко всему западному совершенно не вязалось въ головѣ Сивцова съ барскими ухватками въ семьѣ, въ домѣ и въ имѣніи.

Однажды Анна Андреевна въ присутствіи Сивцова предложила Андрону такую мѣру противъ порубокъ въ лѣсу, что бывшій крѣпостной и при этомъ энергичный старикъ отвѣчалъ:

— Воля ваша, матушка, а эдакое-то малость грѣшно будетъ… Они воры, а все же не псы…

Послѣдняя личность, къ которой Сивцовъ приблизился со своимъ наблюденіемъ, была молодая дѣвушка. Но здѣсь студентъ уже окончательно сбился съ толку. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ награждалъ ее въ воображеніи такими добродѣтелями, или такими пороками, которые приходилось на другой же день замѣнять новыми.

То казалось ему Ольга Калитина — сама простота, то кривляка, то находилъ онъ ее умною, то ограниченною и только нахватавшею вершковъ, то казалась она ему впечатлительною и доброю, то казалась сухою и ловкою притворщицею..

Сивцовъ находилъ въ ней черты отца, другія черты матери, иныя черты двухъ ея братьевъ и даже нашелъ однажды уклончивость дѣда.

— Это уже не Янусъ, а сказочный драконъ о семи головахъ или сумбурное созданіе! рѣшилъ Сивцовъ.

Ольга была для студента какимъ-то калейдоскопомъ, въ которомъ при малѣйшемъ движеніи мѣнялись рисунки и мѣнялись краски. Вмѣстѣ съ тѣмъ студентъ долженъ былъ сознаться, что Ольга крайне привлекательна, что въ ней положительно есть что-то «тамъ» глубоко скрытое, запрятанное.

Если сосредоточенность Андрюши явилась послѣдствіемъ деспотизма Анны Андреевны, то въ этой дѣвушкѣ не только сосредоточенность, но настоящая скрытность могла явиться благодаря той же изящной на словахъ и грубой въ дѣйствіяхъ Анны Андреевны.

Ольга была довольно красивая дѣвушка, портретъ своего дѣда-декабриста. Она была высокаго роста, немножко широкоплеча, съ такимъ же высокимъ лбомъ и съ такими же большими и ясными сѣрыми глазами. При этомъ она была способна оживляться чрезвычайно, но не надолго, вспышками. Оживляясь, она напоминала своего отца, но какъ у Николая Павловича въ минуты оживленія все было ложно, фальшива, такъ оживившаяся Ольга была проста. Отъ нея, казалось, вѣетъ правдой и искренностью. А между тѣмъ она положительно была скрытна.

Послѣ вспышки она начинала будто прятаться какъ улитка въ раковину и «уклоняться» какъ ея дѣдъ декабристъ.

Что касается до самого Сивцова, онъ произвелъ на всю семью странное и невыгодное для него впечатлѣніе, которое однако потомъ сгладилось постепенно.

— Comme il est laid — le pauvre garèon, замѣтила Анна. Андреевна. — И, кажется, онъ не умывается…

Съ перваго дня она прозвала Сивцова «нашъ Ѳедосѣичъ».

Ольга въ эти первые же дни замѣтила, что студентъ вѣрно «жалкій», хотя и глядитъ свирѣпо.

Павелъ Михайловичъ шутя заявилъ въ разговорѣ съ сыномъ, что студентъ является для него подтвержденіемъ его убѣжденія, что стихъ извѣстный и древній:

«Науки юношей питаютъ»

есть ложь. Иногда наука не только не питаетъ, а изводитъ.

— Гляди, этотъ твой студентъ какой измореный, будто надорванный! сказалъ онъ. — Ему навѣрно лѣтъ двадцать пять есть, а кажетъ на видъ — по сложенію тѣла шестнадцать, а по лицу тридцать пять.

Мальчики долго относились къ студенту косо и осторожно, не враждебно, но и не дружелюбно. Они чувствовали будто, что этотъ человѣкъ не любитъ ихъ именно за то, что они его ученики. Въ этомъ виноватъ былъ самъ студентъ. Онъ относился къ своему дѣлу добросовѣстно, но сухо. Когда Вася не зналъ урока, Сивцовъ, спросивъ, долго молчалъ и ожидая отвѣта глядѣлъ упорно мальчику въ лицо. Этотъ взглядъ странно смущалъ Васю.

«Маменькинъ сыночекъ!» говорили эти глаза.

«Ужъ лучше бы обругалъ, думалось мальчику. — Браниться не смѣетъ, вотъ и поглядываетъ. Важный какой».

Люди относились къ студенту на свой ладъ. Лакей, служившій ему, въ первый же день разсказалъ своимъ, что у студента бѣлья — ничего. Двое же подштанниковъ — просто одна тебѣ дыра. Горничная франтиха, ходившая за Ольгой, всякій разъ, что встрѣчала студента, почему-то презрительно отворачивалась. Она прозвала его: «дохлый».

— Не могъ Николай Павловичъ получше-то выбрать, говорила она. — Есть студенты красавцы писаные.

Несмотря на крайнюю вѣжливость Сивцова съ прислугой, она не взлюбила его, ибо вѣжливость эта была особенно холодная, съ того «высока», которое пахнетъ презрѣніемъ.

«Я знаю, что я для васъ не баринъ, но и вы за то для меня твари», говорило прислугѣ его вѣжливо-холодное обращеніе.

XVII.

Пока студентъ Сивцовъ занимался разгадываніемъ своихъ Янусовъ-сожителей, лавочникъ Сивцовъ благодушествовалъ и не мудрствовалъ лукаво. А надъ нимъ была гроза.

Однажды въ лавку явился отецъ-дьяконъ, купилъ два фунта сахару, баночку варенья и двадцать пять штукъ папиросъ съ большими мундштуками, подъ названіемъ «Антрактъ». Онъ спросилъ про Павла Ѳедосѣича и узналъ, что хозяинъ отдыхалъ и, сейчасъ проснувшись, потребовалъ самоварчикъ.

Въ ту же минуту мальчуганъ, уже сбѣгавшій и доложившій хозяину, заявилъ, что Павелъ Ѳедосѣичъ «сами идутъ».

Сивцовъ явился и сталъ звать отца-дьякона откушать чайку. Этотъ согласился, но, проходя въ квартиру, спросилъ у прикащика, была ли въ лавкѣ Дарья Ивановна. На отрицательный отвѣтъ, онъ прибавилъ:

— Сдѣлайте милость, коли зайдетъ, задержите. Скажите ей, что я у Павла Ѳедосѣича и что мнѣ ее нужно на пару словъ.

Не успѣли Сивцовъ и отецъ-дьяконъ присѣсть за самоварчикъ, какъ тотъ же мальчуганъ влетѣлъ стрѣлой и вскрикнулъ:

— Дарья Ивановна!

— Эхъ, надобно итти! вздохнулъ отецъ-дьяконъ. — Или ужъ ее сюда позвать… Ась?..

И протянувъ это «ась», отецъ-дьяконъ приглядѣлся къ лицу лавочника, какъ бы прося его согласія. Сивцовъ не понялъ, чего хочетъ дьяконъ.

— Что за важность, Павелъ Ѳедосѣичъ. Она женщина хорошая… Мы тутъ втроемъ чайку напьемся и побесѣдуемъ.

— Сдѣлайте одолженіе. Я сейчасъ.

Сивцовъ вскочилъ и двинулся быстро въ лавку, но тотчасъ же немного пріосанился и зашагалъ степеннѣе. Найдя въ лавкѣ бахромщицу, онъ позвалъ ее къ себѣ. И тутъ только, когда всѣ трое усѣлись за столикъ, у Павла Ѳедосѣича вдругъ что-то затрепетало въ груди.

«Вотъ такъ влетѣлъ!» подумалъ онъ про себя.

И дѣйствительно, добродушный и наивный Сивцовъ влетѣлъ. Онъ только теперь сообразилъ, что присутствіе здѣсь отца-дьякона вмѣстѣ съ бахромщицей не случайное.

«Подведено!» рѣшилъ онъ мысленно.

Они сговорились, они отлично знаютъ въ которомъ часу лавочникъ поднимается послѣ отдыха и садится за самоварчикъ. И все это они вмѣстѣ подвели преаккуратнѣйшимъ образомъ, и вотъ сидятъ… И вотъ сейчасъ тутъ все и произойдетъ…

«Да, все… Сейчасъ!…» подумалъ Сивцовъ и струсилъ. Борода отца-дьякона и его локоны, и носъ крючкомъ Дарьи Ивановны, и бѣлокурая головка съ проборомъ, и розовое платье, и почему-то солнечный зонтикъ — все это перепуталось, все странно перемѣшалось и закружилось вокругъ Павла Ѳедосѣича. А покружившись, все начало прыгать и тыкаться въ глаза: не то дразнило, не то ласкало.

Дьяконъ и бахромщица тотчасъ заговорили о какомъ-то многоуважаемомъ Петрѣ Ильичѣ. Сивцовъ слушалъ, едва поднималъ и ничего не спрашивалъ.

— Вы его не знаете? спросилъ наконецъ дьяконъ. — Аль знаете?

— Нѣтъ, отозвался Сивцовъ.

— Ну, вотъ тотъ самый, что живетъ въ Косомъ переулкѣ… Поблизости тамъ, гдѣ тоже домъ Быстроумова.

И дьяконъ вдругъ началъ хихикать.

— Ну вотъ! не сказалъ и не подумалъ Сивцовъ, а что-то такое крикнуло и пожалуй даже заорало гдѣ-то у него внутри.

— А что я вамъ доложу, Дарья Ивановна, обернулся дьяконъ къ бахромщицѣ. — Сказывала мнѣ барышня Марья Назаровна, что видѣла она надысь во снѣ. Удивительное, доложу вамъ! Видѣла она во снѣ, что сидитъ это она у окошка въ праздничный день и держитъ работу. Сама, ради праздника, не работаетъ, а такъ взяла въ руки посмотрѣть какой себѣ самой назавтра урокъ задать… Итакъ это якобы во снѣ-то сидитъ у окошка. И вдругъ это видитъ на другомъ концѣ, по панели идетъ молодчина, человѣкъ изъ себя такой видный, добрый, хорошій человѣкъ… Ну, какъ сказывается, «душа человѣкъ»…

— Ну, это вы напрасно… еле-еле пролепеталъ Сивцовъ.

— Что напрасно? подмигнулъ отецъ-дьяконъ. — Сны-то разсказываю?! Дѣвичій сонъ можно разсказывать! Это не то что вотъ бываетъ какую старуху во снѣ домовой давитъ, прости Господи! Ну такъ вотъ-съ, Дарья Ивановна, идетъ этотъ самый человѣкъ, изъ себя молодой, подошелъ это къ ея окошку и говоритъ…

— Что вы! Что вы! замахалъ руками Сивцовъ.

— Да вы что же это? якобы удивился дьяконъ.

— Помилуйте. Когда же это было чтобъ это къ окну…

— Да вы про что это сказываете? удивительно искусно удивляясь выговорилъ дьяконъ. — Я сонъ дѣвичій разсказываю, а вы противодѣйствуете, якобы я вашъ собственный сонъ разсказываю.

Павелъ Ѳедосѣичъ, сраженный такимъ аргументомъ, только вздохнулъ глубоко и совершенно не зналъ какъ выцарапаться изъ внезапнаго стеченія обстоятельствъ, въ которое онъ попалъ.

— Ну, такъ вотъ-съ, продолжалъ отецъ-дьяконъ, подходитъ этотъ самый человѣкъ къ окошку, да и говоритъ: «Марья Назаровна! надоѣла мнѣ жисть моя одинокая, бобыль я, какъ есть! Отъ тоски и скуки хоть глаза себѣ выколи. Не губите, будьте моею супружницей, а я васъ обожаю»…

— Я, отецъ-дьяконъ, вдругъ обидчиво заговорилъ Павелъ Ѳедосѣичъ, — эдакое ни въ жисть сдѣлать не согласенъ, чтобы лѣзть къ незнакомому окошку. Это, извините, совсѣмъ нахальство. А я нахаломъ никогда быть не согласенъ.

— Да вы про что же это сказываете? опять, якобы удивляясь, произнесъ дьяконъ, но, увидя вспыхнувшее и обиженное лицо хозяина, вдругъ подвинулся къ нему, положилъ руку къ нему на плечо и заговорилъ другимъ голосомъ: — Не гнѣвайтесь, Павелъ Ѳедосѣичъ, я вѣдь это сонъ разсказываю а въ дѣйствительности совсѣмъ не то было. Прошли то вы мимо окошка. По своему дѣлу шли куда-то. А дѣвица васъ видѣла… Ну, и о васъ съ удивительнымъ мнѣніемъ осталась. Вотъ это — сущая правда. И коли ужъ пошелъ у насъ разговоръ не въ шутку, а въ серьезъ, то я вамъ вотъ что скажу. Подумайте-ка вы, пораскиньте мыслями, да и поглядите. Такъ ли я сказываю, Дарья Ивановна?

— Вѣстимо поглядѣть нужно, заговорила бахромщица. — За это денегъ не платятъ… за глядѣнье. А Марья Назаровна, я вѣрно знаю, насчетъ Павла Ѳедосѣича завсегда въ мысляхъ. Она его еще прежде видѣла, когда еще онъ и хозяиномъ не былъ… И тогда еще сказывала мнѣ про него, какой де онъ изъ себя ладный. Такъ бы я вотъ сейчасъ… ну, и прочее…

— Вотъ что, Павелъ Ѳедосѣичъ, басисто заговорилъ дьяконъ, принимаясь уже за пятый стаканъ и выливая чай въ блюдце. — Вотъ что, другъ любезный. На томъ міръ стоитъ! — Всякій человѣкъ, себя уважающій, долженъ сочетаться бракомъ. А цсякій человѣкъ, у коего коммерція, безъ жены обойтись не можетъ. Пребываетъ коммерческій человѣкъ въ заботахъ о своемъ дѣлѣ торговомъ, а у него въ это самое время въ кухнѣ сосѣдняя собака мясо стащила со стола, не то кошка пирогъ обгадила, лазимши по столу. Да это бы что! А всякая кухарка каждый день, покупая на рынкѣ, утянетъ у него копѣйку и двѣ на гривну. Въ домѣ пыль, пустота… только мухи кружатся… Квартира не квартира, а мертвецкая, ей-Богу!… Запустѣніе! Смотрите, вотъ хоть бы здѣсь въ горницахъ. Вѣдь это что же? Пустыня Сахара! Соловецкій монастырь! Юдоль одиночества! И что жъ это такое все? И пустота, и хозяйство вверхъ ногами, и не съ кѣмъ перемолвиться когда обѣдаешь, либо ужинаешь, либо вотъ чай пьешь! Не звать же все гостей. Не съ кѣмъ въ праздникъ выйти на улицу прогуляться, некому жену показать, какое на ней платье надѣто или шляпка. А почему? Потому что ея нѣтъ. Какъ же это можно! А, избави Богъ, захворалъ. Кухарка что ли будетъ ходитъ за тобой? Какъ бы не такъ! Она пьяна напьется, со двора уйдетъ, или съ солдатомъ будетъ на дворѣ языкомъ чесать. А ты тутъ околѣвай. Да это еще ничего. Хуже бываетъ! Придетъ она пьяная лѣкарство давать; анъ тутъ есть наружное и есть внутреннее, она какъ разъ и вольетъ въ хвораго-то наружное. Вотъ тогда покрючишься, поболтыхаешься по кровати-то, да и туда… Далече. Не то что куда Макаръ телятъ не гонялъ, а еще дальше, куда ихъ не допускаютъ… телятъ-то… На тотъ свѣтъ. А будь жена — супруга — ничего этого не будетъ. Долгоденствовать человѣкъ начнетъ, богатѣть, дѣти пойдутъ., весело, громко! Въ праздникъ-то можно выйти самъ-шесть, а то самъ-восемь, лишь бы деньги были. А то въ Вербное воскресенье или въ первое мая въ Сокольники коляску можно нанять, да и сѣсть въ нее, да эдакъ-то на всю Москву: на, молъ, смотри. Каково!

Отецъ-дьяконъ смолкъ и такъ вздохнулъ, какъ еслибы говорилъ какое надгробное слово. Вздохъ его былъ протяжный и печальный. Должно быть онъ привыкъ въ жизни проповѣдывать только одно горестное и важное, и поэтому привыкъ вмѣсто точекъ вставлять вздохи.

Однако, рѣчь дьякона произвела извѣстное впечатлѣніе на Сивцова. Сначала онъ сидѣлъ румяный, потомъ совсѣмъ пунцовый, потъ выступилъ у него на лбу и глаза прыгали, а небольшой стулъ скрипѣлъ подъ нимъ отъ волнообразнаго сидѣнья на немъ. Но затѣмъ Павелъ Ѳедосѣичъ какъ бы успокоился и былъ уже не пунцовый. Онъ опустилъ глаза, повѣсилъ голову и слушалъ отца-дьякона какъ еслибы въ самомъ дѣлѣ тотъ читалъ надъ нимъ надгробное слово.

Когда дьяконъ вздохнулъ, Павелъ Ѳедосѣичъ тоже вздохнулъ. Бахромщица поглядѣла на обоихъ и, обождавъ малость, сочла долгомъ, изъ вѣжливости, тоже протяжно вздохнуть. Еслибы въ эту минуту вошелъ къ нимъ посторонній, то подумалъ бы, что эти три лица сейчасъ пріѣхали съ похоронъ.

«Да, влетѣлъ!» подумалъ Сивцовъ про себя, но уже какъ-то тоскливо, съ такимъ же чувствомъ на сердцѣ, какъ еслибы говорилъ: «обанкрутился».

— Да въ чемъ же дѣло? заговорила Дарья Ивановна. — Я что-то не пойму. Ей-Богу, не пойму! Вы мнѣ поясните, отецъ-дьяконъ, въ чемъ же дѣло-то!

— Да ни въ чемъ, сударыня моя! Такъ вотъ недоразумѣніе! Павелъ Ѳедосѣичъ знаетъ, что барышня Быстроумова — барышня первостатейная. Что приданаго у нея нѣту, но ему это не требуется. Знаетъ онъ, что Марья Назаровна отъ него безъ ума… Прямо скажу! И самъ онъ къ ней расположенъ. А такъ вотъ… не развязывается завязка… Бываетъ эдакое на свѣтѣ… Замѣшалось тутъ что-такое. И мой совѣтъ Павлу Ѳедосѣичу, обратился дьяконъ къ бахромщицѣ такъ, какъ еслибы Сивцова не было и въ горницѣ — мой совѣтъ будетъ, пусть Павелъ Ѳедосѣичъ обратится къ вамъ съ просьбой: выведи ты, молъ, насъ, Дарья Ивановна, изъ этихъ всѣхъ затрудненій на торный путь, на большую дорогу. Вы, молъ, въ качествѣ женщины, можете всякое эдакое двумя пальцами взять, чего мы обѣими руками не возьмемъ. А выйдетъ что изъ этого, я уже, извѣстное дѣло, въ долгу предъ вами не останусь. Да! Вотъ какой мой будетъ совѣтъ Павлу Ѳедосѣичу, коли онъ меня объ этомъ спроситъ.

Наступило молчаніе, Сивцовъ сидѣлъ, опустя глаза, и только тихохонько барабанилъ толстыми пальцами по скатерти.

XVIII.

— Скажите мнѣ, Павелъ Ѳедосѣичъ, обратился къ нему дьяконъ густымъ и рѣшительнымъ басомъ. Въ голосѣ его будто зазвучало: «паки, паки!» — Первое; скажите мнѣ, дурна Марья Назаровна изъ себя? Уродъ что-ли неописанный?

— Какъ можно! вдругъ встрепенувшись отозвался Сивцовъ, и тотчасъ же сообразилъ неосторожность такого заявленія.

— Ну, вотъ-съ… Второе. Ищите вы приданое! Чужія денежки вамъ понадобились? Торговля у васъ нейдетъ? Говорите, приданое вы ищете?

— Что вы, отецъ дьяконъ! Зачѣмъ! Въ эдакомъ дѣлѣ деньги только одинъ подвохъ. Я такъ всегда располагалъ въ себѣ самомъ, что, при деньгахъ, какъ разъ какую сатану получишь, а то гулятельницу.

— Стало, что же вы? По совѣсти отвѣчайте. Положа руку на сердце. Ну, вотъ, какъ предъ Богомъ. Супружескій образъ жизни отвергаете? Ну-съ? Какъ предъ Богомъ? Отвергаете?

— Нѣтъ, какъ можно! Всякій человѣкъ долженъ… началъ было Сивцовъ слова самого дьякона, но вдругъ мысленно прибавилъ: — И куда ты это лѣзешь? Залѣзешь и не вылѣзешь… Можетъ быть она и нравомъ, да и фигурой-то…

Но мысль Сивцова была прервана привидѣніемъ. Ему привидѣлась опять, да прямо подъ носомъ, бѣлокурая головка, съ прямымъ проборомъ, и ему послышалось даже въ обоихъ ушахъ:

«И врешь, врешь!.. Не ври!..»

И Сивцовъ вдругъ такъ вздохнулъ, какъ если бы страдалъ отъ смертельной болѣзни. Дьяконъ что-то давно уже басилъ, а Сивцовъ ничего не слушалъ и не слыхалъ. И вдругъ первое, что онъ разслышалъ, были слова:

— Полагаетесь вы на насъ? Честные мы люди?

— Вѣстимо… Помилуйте! отозвался онъ, не зная на что.

— Полагаетесь совсѣмъ?

— Полагаюсь, выговорилъ Сивцовъ.

— Ну, вотъ и все! хлопнулъ дьяконъ ладонью по столу. — Больше нечего и разговаривать.

Сивцовъ вскинулъ на отца-дьякона глазами и сразу струхнулъ не на шутку.

— Такъ вотъ что, Дарья Ивановна, завтра вы отправляйтесь къ Назару Ивановичу…

— Нѣтъ… Что вы! Что вы! Какъ можно! Что вы! завопилъ Сивцовъ.

— Что за бѣда?..

— Какъ можно! Что вы!

— Да вѣдь она не сватать пойдетъ. Вѣдь эдакіе разговоры ни къ чему не ведутъ, ни къ какимъ долгамъ или обязанностямъ. Вы, стало быть, ничего, Павелъ Ѳедосѣичъ, не поняли. Она только попроситъ Марью Назаровну прогуляться вотъ тутъ, на бульварѣ, въ извѣстный въ такой часъ. И вы пойдете прогуляться… Вотъ больше и ничего. Ну, я съ вами пойду… Она съ Дарьей Ивановной будетъ якобы воздухомъ дышать, а мы съ вами. А тамъ, какъ и что, видно будетъ. Ни къ какимъ обязанностямъ это васъ не обязываетъ. Просто говорю, пойдемъ мы всѣ вчетверомъ воздухомъ дышать.

XIX.

Черезъ три дня, въ сумерки, Павелъ Ѳедосѣичъ, отдохнувъ и выйдя въ лавку, узналъ, что отецъ дьяконъ заходилъ и спрашивалъ, собирается ли хозяинъ ко всенощной.

Сивцовъ зналъ наизустъ всѣ большіе и малые праздники, и на этотъ разъ удивился, сообразивъ, что совершенно забылъ завтрашній большой праздникъ Троицынъ день.

Разумѣется, какъ только ударили на колокольнѣ прихода, Павелъ Ѳедосѣичъ вышелъ изъ дому, наказавъ прикащику и мальчуганамъ все то, что двадцать лѣтъ слушалъ самъ и что теперь постоянно имъ повторялъ: «не зѣвать! Поосторожнѣе!»

Что значило не зѣвать и быть осторожнѣе, прежній мальчуганъ Пашка никогда не освѣдомлялся у хозяина, но повиновался: не зѣвалъ и былъ остороженъ. И теперь, еслибъ его мальчуганы спросили у него, что, собственно, приказываетъ онъ, уходя изъ лавки, то онъ очень бы затруднился имъ объяснить.

Сивцовъ отправлялся въ церковь одинъ изъ первыхъ. Онъ, какъ всегда, молился усердно, то есть крестился часто, клалъ земные поклоны, глядѣлъ, не отрываясь, на иконостасъ. Но мысли его сплошь и рядомъ бывали заняты совершенно инымъ.

Въ концѣ всенощной пономарь, выйдя изъ алтаря, протискался черезъ толпу, подошелъ къ лавочнику и шепнулъ ему на ухо:

— Огецъ дьяконъ проситъ васъ не уходить, обождать самую малость, покедова онъ будетъ разоблачаться.

Когда всенощная кончилась и народъ повалилъ изъ церкви, Сивцовъ остался. Черезъ минуту вышелъ къ нему изъ алтаря дьяконъ и, улыбаясь многозначительно, поздоровался и выговорилъ:

— Ну, Павелъ Ѳедосѣичъ, пріуготовляйтесь на завтрашній день. Завтра въ четыре часа мы съ вами отправимся на нашъ бульваръ.

— Зачѣмъ? удивился Сивцовъ.

— Сами знаете зачѣмъ. Нечего и спрашивать! Дѣла ваши обстоятъ благополучно. Я за вами зайду.

— Боюсь я, отецъ дьяконъ, лавку-то бросить… Сами знаете, безъ хозяина… началъ было Сивцовъ, чуя что даже по голосу его слышно, что онъ лжетъ.

— Что вы! Богъ съ вами! Въ эдакій праздникъ, да въ лавкѣ сидѣть… Грѣхъ даже. Я было желалъ кое-кого упросить быть у насъ завтра у обѣдни, такъ сказываютъ — нельзя, завсегда въ своемъ приходѣ. Неловко. Будто нарочно, съ умысломъ. А вотъ по бульвару погулять, на это согласились…

— Ужъ, ей Богу, отецъ дьяконъ, отвѣтствовать не могу. Пожалуй, не время будетъ…

— Нѣтъ, ужъ вы меня не срамите, Павелъ Ѳедосѣичъ. Что жъ это будетъ? Я во лгуны поставленъ буду. Нѣтъ, ужъ какъ знаете, дали слово — держите! Какъ послѣ обѣдни домой вернетесь, не раздѣвайтесь, а ужъ если ляжете отдохнуть, опять одѣньтесь, а къ четыремъ часамъ я зайду.

Сивцовъ вернулся въ лавку и проволновался цѣлый вечеръ. Напившись чаю вмѣстѣ съ прикащикомъ въ маленькой горницѣ, онъ отправился въ свою квартиру и легъ спать, но на этотъ разъ безсонница одолѣла его.

Онъ невольно обдумывалъ, какъ чудно на свѣтѣ все потрафляется…

«Вотъ не было ничего, а тутъ вдругъ поди, что навернулось. И какъ все это случилось? Что-нибудь непостижимое!»

Однако, среди ночи смущеніе и робость покинули Сивцова, напротивъ того… напала какая-то храбрость. Онъ самъ даже удивлялся.

«Это такъ вотъ здѣсь… рѣшилъ онъ мысленно. Одинъ въ постели храберъ, а вотъ завтра, поди, душа въ пятки уйдетъ, А почему? Что жъ я?.. Я не нахальствую, насильственно не лѣзу. Сами они сказываютъ, что она любопытствуетъ обо мнѣ. Да, удивительно, какъ на свѣтѣ потрафляется!..»

И чрезъ мгновеніе онъ думалъ…

«Нѣтъ, это что за жисть. Всякій человѣкъ, себя уважающій, должонъ…»

На утро Сивцовъ былъ опять-таки одинъ изъ первыхъ въ. церкви къ часамъ. Но съ той минуты, что онъ, плохо выспавшись, проснулся, снова легкое волненіе овладѣло имъ.

Молиться онъ совсѣмъ не могъ. Состояніе души было такое, какъ если бы ему приходилось въ этотъ день ожидать, пожара въ лавкѣ.

Кое-какъ провелъ Сивцовъ весь день. Послѣ обѣдни, онъ все-таки отворилъ лавку, которая была внутри уже убрана березками, самъ привязалъ четыре березки къ наружнымъ, дверямъ и съ удовольствіемъ оглядывался и озирался. Въ лавкѣ было хорошо, весело, празднично.

На улицѣ, гдѣ повсюду виднѣлись тоже березки, было какъ-то даже удивительно хорошо, за то, наоборотъ, въ квартирѣ его, въ пустыхъ горницахъ, показалось ему тоскливо.

И сразу вспомнилось ему все, что говорилъ недавно отецъ дьяконъ; о безпорядицѣ въ хозяйствѣ холостого человѣка, о безобразіяхъ кухарки, объ употребленіи наружнаго лѣкарства, вмѣсто внутренняго. И все это представилось теперь Сивцову не только возможнымъ, но грозящимъ ему въ недалекомъ будущемъ, если онъ… не пойдетъ на бульваръ.

«Вѣстимо, нешто это жизнь?! Всякій человѣкъ, себя уважающій, должонъ…» началъ онъ повторять слова дьякона, но затѣмъ, по мѣрѣ приближенія рокового часа, онъ все болѣе робѣлъ.

Когда отецъ дьяконъ, довольный, улыбающійся, явился въ лавку, на Сивцова нашелъ какой-то туманъ, да такъ и повисъ надъ нимъ. Съ этимъ туманомъ вышелъ онъ изъ лавки вмѣстѣ съ дьякономъ и пошелъ на бульваръ такъ, какъ если бы среди ночи шелъ ощупью, ожидая споткнуться, или лобъ расшибить на каждомъ шагу.

На бульварѣ туманъ усилился. Во всякой чуйкѣ, во всякой старой бабѣ, покрытой платкомъ, во всякомъ кустѣ, Павлу Ѳедосѣичу чудилось нѣчто иное… И прекрасное, и страшное! Отецъ дьяконъ смущалъ его своимъ видомъ. Онъ не былъ на этотъ разъ таковымъ, какъ привыкъ видѣть его Сивцовъ. Дьяконъ былъ полонъ чувствомъ какого-то особаго достоинства, или сознаніемъ важности минуты. Лицо у него было торжественное, поступь медленно-важная.

Онъ все время говорилъ о предметахъ совершенно постороннихъ: то о митрополитѣ, то о Петербургѣ, то о червѣ, ожидаемомъ на огородахъ, то о вздорожаніи церковнаго вина! Но бесѣда о каждомъ предметѣ длилась нѣсколько мгновеній, и наступало молчаніе.

Голосъ дьякона говорилъ, что всѣ эти предметы бесѣды являются ради приличія, что дѣло совсѣмъ не въ этомъ… Дѣло въ томъ, о чемъ они теперь оба думаютъ, но ради соблюденія какой-то торжественности умалчиваютъ.

На этотъ разъ, хотя оно было и странно, Сивцовъ вліялъ на дьякона. Робость и смущеніе его были такъ сильны, что дьяконъ поневолѣ долженъ былъ отнестись къ нимъ съ уваженіемъ и взять на себя торжественный видъ.

Самъ Павелъ Ѳедосѣичъ былъ теперь не тревоженъ. Онъ все силился понять что-то и никакъ не могъ. Онъ все ожидалъ чего-то нетерпѣливо и вмѣстѣ съ тѣмъ желалъ, чтобы этого не приключилось. Онъ зналъ, что это непремѣнно будетъ, и въ то же время надѣялся, что никогда не будетъ, что это такъ только… сдается… чудится…

Сивцовъ былъ въ положеніи преступника осужденнаго на казнь и везомаго на площадь, гдѣ ожидаетъ его плаха. Осужденный по дорогѣ смотритъ на заборы, на вывѣски, на лица прохожихъ, замѣчаетъ платочки, обувь, замѣчаетъ соръ на мостовой. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ боится взглянуть наверхъ на ползущее облачко, потому что оно ползетъ тамъ… по небу. А онъ боится смотрѣть туда… Его притягиваетъ къ землѣ. Онъ упорно смотритъ всякія мелочи. Чѣмъ болѣе межа эта мелочь, тѣмъ она любопытнѣе, даже какъ будто тѣмъ дороже. И чѣмъ ближе плаха и послѣднее мгновенье, тѣмъ съ большимъ азартомъ кидается его мысль и цѣпляется за всѣ предметы.

Послѣдствіемъ такого душевнаго состоянія было совершенно измѣнившееся лицо. Отецъ-дьяконъ поглядѣлъ на него и невольно вознегодовалъ.

— Положительно, Павелъ Ѳедосѣичъ, подумаешь, я вамъ оскорбленіе какое наношу… Подумаешь, васъ противъ воли веду прогуляться. Опять-таки скажу, ни къ какимъ долгамъ это не поведетъ… Прогуляемся и домой пойдемъ…

Но Сивцовъ кисло улыбнулся и продолжалъ грустить.

XX.

Сивцову представилось вдругъ, что онъ никогда за всю свою жизнь не дѣлалъ ничего подходящаго къ тому, что дѣлаетъ теперь. Былъ онъ когда-то мальчуганомъ у отца съ матерью, болтался зря по сосѣднимъ улицамъ, кое-гдѣ озарничалъ, кое-гдѣ получалъ подзатылины. Затѣмъ попалъ въ лавку, и тутъ въ продолженіе многихъ лѣтъ ему приходилось по приказу хозяина «не зѣвать».

Отъ этого «незѣванья» съ половины дня уже начинали такъ сильно гудѣть ноги, что онъ старался примоститься гдѣ-нибудь въ уголку и, если можно, вздремнуть минутъ пять.

Покупатели, чай утренній, покупатели, обѣдъ, покупатели и покупатели, ужинъ, и опять покупатели, опять вечерній стаканъ чаю иногда въ прикуску, иногда совсѣмъ безъ сахару, и затѣмъ блаженное, райское состояніе: спина на сундукѣ, башка на свернутомъ въ комокъ кафтанѣ, ноги и руки вытянуты, и покупателей нѣтъ.

Правда, во снѣ случалось иногда и сахаръ просыпать, и банку или бутыжу разбить, и важному барину, или генералу не такъ завернуть, или не такъ подать и «отстрастку» получить.

Затѣмъ позднѣе, уже прикащикомъ, у Сивцова было еще болѣе дѣла, такъ какъ хозяинъ его ни во что не вмѣшивался. Онъ уставалъ еще болѣе. Мальчуганомъ онъ надувалъ хозяина и прикащика — иногда отдыхалъ, или, посланный куда нибудь, по дорогѣ зѣвалъ на прохожихъ.

А когда никто не подгонялъ его, онъ самъ себя подгонялъ изъ чувства долга и совѣсти предъ хозяиномъ, затѣмъ предъ вдовой. И вотъ онъ — хозяинъ самъ. Потихоньку, понемножку, но все перемѣнилось: и вывѣска другая надъ дверьми! И чувства другія въ его нутрѣ!.. Но все это, до сихъ поръ происходившее, было какъ быть слѣдуетъ. А вотъ теперь, въ эту минуту, онъ творитъ что-то совсѣмъ не простое, якобы даже не истинное, а ложное… Онъ будетъ ломаться, надувать кого-то.

Разумѣется, не будь это отецъ-дьяконъ, а будь какой нибудь знакомый, свой человѣкъ, мѣщанинъ, то никогда бы Павелъ Ѳедосѣичъ съ нимъ въ эдакій уговоръ не вступилъ и на эдакое лицедѣйство на бульваръ не пошелъ бы.

Сивцову представлялось, что если когда онъ будетъ стоять въ церкви предъ аналоемъ и вѣнчаться, то оно ему будетъ менѣе сумнительно и не стыдно. Гляди на него хоть тысячу глазъ.

«Тамъ законъ! Тамъ дѣло житейское. А тутъ ухищреніе человѣческое, какое-то баловничество и какое-то надувательство. Пришла бы она вдругъ въ храмъ Божій и я бы пришелъ… Вышелъ бы батюшка и насъ тотчасъ повѣнчалъ. Вотъ даже эдакъ, я пожалуй, думалъ про себя Сивцовъ. А это вотъ все… Бульваръ этотъ и потомъ, какъ сказываетъ отецъ дьяконъ, воздухомъ подышать… Это обманъ, одинъ обманъ! Не къ лицу это! Вотъ что! Что я, офицеръ съ саблей что ли? Я лавочникъ! И опять я — христіанинъ… Да. Не будь это отецъ-дьяконъ, ни въ жизнь, ни за какія ковриги»…

А между тѣмъ пока Сивцовъ размышлялъ, онъ уже давно шагалъ по бульвару. Вдругъ онъ почувствовалъ, что дьяконъ тихонько толкнулъ его подъ локоть. Сивцовъ встрепенулся и поднялъ опущенные глаза…

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него имъ на встрѣчу шли двѣ женщины. Одна — Дарья Ивановна, бахромщица, а.другая… другая розовая и шумящая юпкой по песку.

Павелъ Ѳедосѣичъ крѣпко зажмурилъ глаза, а чтобы не видать было зажмуренныхъ глазъ, началъ усиленно тереть рукой брови. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему почудилось, что онъ окунулся въ самую холодную воду. Духъ сперло, въ горлѣ схватило и въ голову стукнуло.

— Ну, что жъ, онѣмѣлъ человѣкъ и не слышитъ! Что же, говорю я, какова? давно уже приставалъ отецъ-дьяконъ.

— Ничего!… отозвался наконецъ Сивцовъ.

— Красавица писаная! Да, а ужъ нрава какого кроткаго, агнецъ!…

— Да-а… протянулъ Сивцовъ.

И нѣсколько минутъ, пока дьяконъ разсказывалъ цѣлую біографію молодой дѣвицы, Сивцовъ только безсознательно «отдакивался».

— Нѣтъ, я вижу, вы человѣкъ мудреный! Съ вами пива не сваришь! вдругъ нѣсколько обиженнымъ и раздражительнымъ тономъ заговорилъ дьяконъ. — Вѣдь васъ, Павелъ Ѳедосѣичъ, никто, извините, за шиворотъ не тащитъ. Вамъ люди васъ уважающіе благополучія желаютъ, стараются для васъ, а если вы на все дѣло съ эдакихъ своихъ точекъ зрѣнія взираете, то такъ и скажите. А эдакъ что же! Вы такъ поглядываете, что всякое вожделѣніе быть вамъ въ помощь пройдетъ. Дарья Ивановна и я упросили барышню дѣвицу на бульваръ пожаловать… такъ просто, безъ умысла, какъ я вамъ сказывалъ — воздухомъ подышать… Вотъ мы и встрѣтились. Она на васъ пріятными глазами посмотрѣла, а вы на нее глянули… извините, какъ корова на репейникъ! Вѣдь это ей обидно можетъ показаться.

Павелъ Ѳедосѣичъ, человѣкъ добрый и мягкій, всегда легко чувствовалъ свою виноватость даже и тогда, когда виноватъ совсѣмъ не былъ.

И ему тотчасъ представилось живо, что онъ въ самомъ дѣлѣ теперь ведетъ себя невѣжливо и неприлично. Вотъ и есть онъ мужикъ, лавочникъ, а не обходительный человѣкъ.

«Вѣстимо, срамъ! подумалъ онъ. Вѣрно сказываетъ дьяконъ. Какъ есть будто корова на репейникъ поглядѣлъ я на барышню»…

И Сивцовъ сталъ на всѣ лады объясняться и извиняться, ссылаясь на свое смущеніе отъ непривычныхъ для него обстоятельствъ. И при этомъ, самъ того не зная, Сивцовъ нѣсколькими словами объяснилъ очень многое.

— Вѣдь кабы я, изволите видѣть, какъ нѣкоторые изъ нашей братіи, швырялся за всякимъ хвостомъ бабьимъ, такъ у меня бы теперь эдакая снаровка была и смѣлость великая… А я вѣдь, отецъ-дьяконъ, сами знаете, завсегда въ товарѣ былъ, еле бывало успѣешь полгоршка каши уписать или стаканъ чаю выпить, а не то что съ горничными или какими другими дѣвицами въ разсужденіе пускаться. Я ни единой барышни, доложу вамъ, въ глаза не видалъ… Въ лавку придетъ какая, глядишь чтобъ ее не обмѣрить или не обмѣриться самому, да въ сдачѣ не ошибиться. Гулять я никогда не гулялъ. А въ храмѣ Божіемъ, вѣстимо, часто видалъ ихнюю сестру. Такъ вѣдь опять же, сами вы знаете, въ храмѣ Божіемъ эдакое не приличествуетъ въ мысляхъ имѣть… Бывало далече стоитъ какая, то не видишь ее и не смотришь. А близко какая стоитъ, иной разъ рядышкомъ, то кажинный разъ, бывало, если очень ужъ пройметъ, отойдешь, подальше станешь. А вы вотъ вдругъ на-ко… Вотъ разодѣли меня, да вотъ на самый на этотъ бульваръ, да прямо, такъ-сказать, лбомъ-то въ нее… Что жъ вы! Помилосердуйте! Вѣдь я вамъ тоже скажу… Я не офицеръ съ саблей! Вотъ что-съ!…

И начавъ съ извинительнаго тона, Павелъ Ѳедосѣичъ дошелъ до тона совершенно противуположнаго. Онъ негодовалъ…

Ему чудилось, что кто-то такой взялъ его, раздѣлъ до-гола, высунулъ въ окошко, да и держитъ верхъ ногами на потѣху прохожимъ. Да еще обижается этотъ самый человѣкъ, что ему, Павлу Сивцову, это не по сердцу.

Послѣдствіемъ объясненія Сивцова было то, что дьяконъ расцѣловался съ нимъ и пригласилъ его къ себѣ на чашку чаю.

Въ тотъ же вечеръ, однако, дьяконъ добился отъ Сивцова рѣшительнаго и окончательнаго отвѣта, желаетъ ли онъ, повидавъ еще разика три-четыре барышню Быстроумову, заслать къ ней свахой ту же бахромщицу.

Сивцовъ отвѣчалъ, что сватать себя онъ позволяетъ и пожалуй даже — была-не-была — проситъ.

— Но вотъ насчетъ бульвара, встрѣчъ нечаянныхъ и всего этого офицерства, — это воля ваша, а я благоприличнымъ не почитаю. Ихней сестрѣ оно можетъ и ндравится, а нашему брату это не по рылу…

XXI.

Прошло полтора мѣсяца что студентъ Сивцовъ былъ въ семьѣ Калягиныхъ. Онъ наконецъ разгадалъ, что разгадывать нечего въ его сожителяхъ. Только одна личность оставалась для него замысловатою — Ольга Калитина.

Однажды послѣ обѣда всѣ собрались за грибами въ лѣсъ, за исключеніемъ Анны Андреевны. Отъѣхавъ въ линейкѣ версты три отъ дома, всѣ остановились на опушкѣ лѣса, разобрали кузовки и сразу разбрелись по лѣсу въ разныя стороны.

Собственно говоря, изо всей компаніи никто не относился съ любовью къ исканію грибовъ. Даже маленькій Вася и тотъ болѣе, казалось, предпочиталъ что-нибудь другое. Но это была охота самого Николая Павловича. Онъ всегда всѣхъ приглашалъ, и разумѣется всѣ, и дѣти, и отецъ, и студентъ, соглашались якобы съ удовольствіемъ. Все-таки это была прогулка и развлеченіе среди однообразія жизни деревенской.

На этотъ разъ, чрезъ нѣсколько минутъ послѣ того что всѣ разбрелись по лѣсу, Сивцовъ, задумавшись о чемъ-то, побрелъ чащей, не обращая, конечно, никакого вниманія на грибы. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ остановился у большого дерева, прислонился къ нему и задумался.

Ему представился въ новомъ свѣтѣ все тотъ же вопросъ, который постоянно преслѣдовалъ его.

Правъ ли онъ? Не ошибается ли онъ въ томъ, что такъ часто глубоко чувствуетъ, что кажется ему совершенно естественнымъ и законнымъ, а между тѣмъ съ этимъ чувствомъ на сердцѣ жить совершенно невозможно. Если такъ думать и чувствовать, то надобно умереть, или по крайней мѣрѣ бѣжать. Ну, въ Америку. Окружающее все, всѣ, не по немъ, а онъ для всего окружающаго тоже что-то странное, чуждое, неопредѣленное. Или же приходится опредѣлять все такъ же, назвать себя все тѣмъ же прозвищемъ: «Пятое колесо». Неужели же исхода нѣтъ изъ этого положенія? Неужели нельзя пристроиться, примазаться къ чему-нибудь, или къ кому-нибудь? Не ошибается ли онъ? Быть можетъ все это напускное? Быть можетъ все это органическое, болѣзненное? Отъ извѣстнаго образа жизни разлилась желчь, явилась раздражительность, явился мрачный взглядъ на жизнь. Стало-быть, если принимать какія-нибудь лѣкарства въ приличныхъ дозахъ, та совершенно иначе посмотришь на общественныя основы, на политическое положеніе своего отечества, на сословные предразсудки и т. д. Вдругъ окажется, что разрѣшеніе всего этого благополучное и утѣшительное въ рукахъ какого-нибудь доктора, или вѣрнѣе въ аптекѣ, въ порошкахъ или въ микстурѣ.

Сивцовъ грустно улыбнулся.

Нѣтъ, этого въ крови не уничтожишь… Надо переродиться, если не вновь уродиться.

И онъ задалъ себѣ вопросъ: былъ ли бы онъ такой точь-въ-точь, еслибъ уродился сыномъ хотя бы вотъ этого самаго" Калитина? Такъ же ли отнесся бы онъ ко всему міру или иначе?

Если иначе, то стало быть въ немъ теперь ложь. Онъ лжетъ самому себѣ… Въ немъ, слѣдовательно, царитъ одно изъ самыхъ скверныхъ, презрѣнныхъ человѣческихъ чувствъ — простая зависть! А вдобавокъ зависть бываетъ лишь къ тому, чего у человѣка нѣтъ… А у него ничего нѣтъ… Стало быть, зависть ко всему на свѣтѣ.

Сивцовъ настолько глубоко задумался, что смутно слышалъ свое имя и не понималъ, почему его собственное прозвище звучитъ у него надъ ушами.

Очнувшись, онъ увидѣлъ въ трехъ шагахъ отъ себя Ольгу Калитину.

Она стояла опустивъ руку съ корзиной, немного нагнувшись впередъ, какъ бы внимательно разглядывая его. И лицо ея удивило Сивцова. На немъ было ясно написано чувства удивленія и состраданія.

— Хорошо вы грибы ищете! выговорила Ольга, стараясь говорить шутливо, но въ голосѣ ея звучало чувство чуждое шуткѣ.

Сивцовъ не рѣшился что-либо отвѣчать, а только двинулся съ мѣста.

— Теперь я не удивляюсь, что вы всегда съ пустою корзинкою приходите, уже веселѣе произнесла дѣвушка. — Идите со мной… Я вамъ не дамъ думать, а заставлю глядѣть во всѣ глаза и лазить подъ всѣ кусты.

— Съ большимъ удовольствіемъ! отозвался Сивцовъ.

Они двинулись вмѣстѣ.

— Можно мнѣ вамъ предложить глупый вопросъ… даже не совсѣмъ приличный вопросъ?…

— Предложите!… удивляясь отвѣтилъ Сивцовъ.

— Но вы должны мнѣ дать честное слово, что отвѣтите правду, или скажите что отвѣчать не хотите. Но лгать не будете…

— Я не изъ лгуновъ…

— Это такъ говорится… Всѣ мы — лгуны и лгуньи, когда оно нужно и особенно когда дѣло касается до насъ самихъ.

— Я васъ не понимаю…

— Видите ли, я не умѣю хорошо выражать мою мысль, оживляясь вымолвила Ольга. — Мы, предположимъ, люди порядочные, считаемъ дурнымъ лгать и не лжемъ, когда дѣло касается до постороннихъ лицъ и постороннихъ намъ вещей. Но когда дѣло идетъ о насъ самихъ, то мы лжемъ постоянно. А всего больше, кажется, мы лжемъ сами себѣ, когда разговоръ идетъ у насъ съ собой. Вотъ я, напримѣръ, никогда не солгала отцу или матери, а какъ только начну разговаривать съ Ольгой Калитиной, такъ сейчасъ начинаю ужасно лгать и она лжетъ…

Ольга звонко разсмѣялась. Сивцовъ, невольно тоже улыбнулся.

— Такъ вотъ отвѣчайте мнѣ на мой вопросъ правду или прямо скажите, что не хотите отвѣчать. О чемъ вы сейчасъ такъ глубоко задумались?

— Я отвѣчу правду, Ольга Николаевна. Странное совпаденіе! Я именно объ этомъ-то и задумался… Вы будто почуяли… Вы почти уже отвѣтили то, что ждете отъ меня въ видѣ отвѣта….

— Какимъ образомъ? удивилась дѣвушка.

— Да. Я именно, стоя у этого дерева думалъ: не лгу ли я себѣ ежедневно, ежечасно?.. И въ вопросѣ крайне важномъ. Я себя увѣряю, что я — хорошій человѣкъ, а въ дѣйствительности я ни на что не годный человѣкъ, съ самыми скверными свойствами характера.

— Я думаю, во всякомъ случаѣ, отозвалась Ольга, — что человѣкъ, который считаетъ самъ себя сквернымъ, лучше тѣхъ, которые считаютъ себя хорошими. Я вотъ, напримѣръ, считаю себя крайне неуклюжею, очень глупою, очень злою, лѣнивою, слишкомъ разбирающею недостатки людей даже мнѣ близкихъ и т. д. И мнѣ кажется, что, часто думая объ этомъ, я дѣлаю себѣ пользу, потому что стараюсь исправиться. Скажите, случалось ли вамъ имѣть минуту нетерпѣнія или досады противъ вашихъ родителей.

— У меня ихъ почти не было, Ольга Николаевна. — Я былъ взятъ у отца и матери ребенкомъ на воспитаніе къ доброй и шальной барынѣ.

— Она взяла васъ воспитывать? Она сдѣлала для васъ доброе дѣло?

— Да.

— Зачѣмъ же вы говорите «шальной».

— Это заведетъ слишкомъ далеко… Желая сдѣлать мнѣ добро, она, кажется, принесла мнѣ только зло… Она вырвала меня изъ колеи, по которой я бы теперь, быть можетъ, уже далеко ушелъ и былъ бы счастливъ.

— Все одно и то же! Все одно и то же! закачала головой Ольга, какъ бы отвѣчая на свои мысли.

— Что вы хотите сказать?

— Видите ли, дѣдушка говоритъ точь-въ-точь то же, что и вы. Еслибъ его не пригласили пріятели итти на площадь, когда…

— Ахъ, это недурно! невольно прервалъ Сивцовъ. — Его «пригласили на Сенатскую площадь…»

— Да, вамъ кажетъ это страннымъ?

— Конечно. Человѣка приглашаютъ итти въ Сибирь, какъ бы приглашая на кадриль, и онъ идетъ…

— Онъ не могъ отказаться… Но оставимте это. Онъ обвиняетъ своихъ друзей и свои молодые годы, называетъ ихъ шальными, такъ же какъ вы вашу воспитательницу. Отецъ мой говоритъ то же, что еслибъ онъ не вышелъ въ отставку, то былъ бы теперь, конечно, генераломъ или губернаторомъ, а теперь онъ и не военный, не чиновникъ и не помѣщикъ, а такъ ни то, ни се: человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій. Мнѣ кажется, что всякій изъ насъ, по какой бы колеѣ ни шелъ, непремѣнно долженъ думать, что идетъ не по той, по какой слѣдуетъ, что онъ ошибся. Я вотъ немного на свѣтѣ живу, а меня удивляетъ, что я не вижу людей довольныхъ своимъ существованіемъ. Всѣ недовольны… Всѣ говорятъ про себя: «я обойденъ». Быть можетъ это потому, что мы желаемъ всегда того, чего у насъ нѣтъ, и не придаемъ никакой цѣны тому, что имѣемъ.

— По крайней мѣрѣ, Ольга Николаевна, когда вы смотритесь въ зеркало, то вы видите предъ собой счастливую личность, довольную своею жизнью.

— Я? Да, я счастлива теперь, странно произнесла Ольга. — Теперь я совершенно счастлива, но потомъ… послѣ… я буду очень несчастлива… Гораздо несчастливѣе многихъ. Если вы меня встрѣтите лѣтъ черезъ двадцать, то вамъ жалко станетъ.

— Почему же вы это думаете и говорите такимъ увѣреннымъ голосомъ?

— По очень простой причинѣ… Я хочу отъ жизни, даже требую такъ много, что она не можетъ мнѣ этого дать. Это было бы чудомъ. А я не помирюсь…

— Какая же, однако, между нами большая разница! Вы требуете многаго слишкомъ и будете несчастливы. Я буду тоже еще несчастнѣе васъ, ничего не требуя. Мнѣ кажется, между нами одно общее… Вамъ повредили много люди васъ обожающіе, которые, извините, не съумѣли васъ воспитать и точно направить вашъ умъ. Меня погубила женщина, если не обожавшая меня, то все-таки благодѣтельница. У меня есть братъ, на котораго не свалилось никакого благодѣянія и не расшибло ему головы, и онъ уже теперь совершенно счастливъ… Вотъ отъ него вы бы не услыхали, что онъ недоволенъ своею судьбой и идетъ не своею колеей.

— Онъ старше васъ?

— Кажется моложе. А, право, не знаю…

— Онъ въ университетѣ или уже на службѣ?

— На службѣ… Служитъ вѣрой и правдой цѣлому околотку, самъ доставая съ полокъ, отмѣривая и завязывая въ бумагу всякую всячину.

— Вы шутите…

— Нѣтъ, Ольга Николаевна.

— Чѣмъ же онъ занимается?

— Онъ лавочникъ.

Ольга ничего не отвѣтила и послѣ небольшой паузы выговорила:

— Вы лжете!

— Какъ?! удивился Сивцовъ. — Вы не вѣрите, что братъ мой лавочникъ?

— Вы лжете самому себѣ… Не мнѣ, а себѣ лжете… Вы будто бы презираете брата за то, что онъ лавочникъ. А это неправда! Вамъ не за что презирать его. Вы лжете себѣ… И видите ли какъ вы не логичны… Еслибы вашъ братъ случайно, чрезъ какого-нибудь благодѣтеля былъ бы теперь въ другой колеѣ: былъ бы дипломатомъ или гвардейскимъ корнетомъ, то вы бы теперь ненавидѣли его и якобы презирали изъ чувства…

Ольга запнулась.

— Не знаю… Зависти… не хочу сказать, а настоящаго слова найти не могу.

— Вы меня совершенно не знаете, а судите строго, выговорилъ Сивцовъ. — Надо знать, какъ прошла моя жизнь, и тогда многое станетъ ясно…

И вдругъ, увлекшись, самъ не зная что подтолкнуло его, Сивцовъ въ первый разъ въ жизни откровенно заговорилъ осебѣ, началъ цѣлую исповѣдь. За день назадъ онъ никогда бы не повѣрилъ, что способенъ такъ исповѣдываться предъ кѣмъ либо, а въ особенности предъ этою молодою дѣвушкою, съ которою онъ до сихъ поръ только изрѣдка перекидывался незначущими словами.

Впрочемъ, онъ смутно чувствовалъ, что искренность и правдивость, которыми вѣяло отъ дѣвушки, повліяли на него.

«Говорятъ, что святые отцы простою бесѣдою заставляли сознаваться и раскаиваться самыхъ нераскаянныхъ грѣшниковъ», думалось Сивцову.

Безъискусственность и даже крайняя простота, которою отличалась Ольга, заставили Сивцова вдругъ почти исповѣдываться.

Онъ подробно сталъ разсказывать ей, съ какимъ трудомъ далось ему ученье, съ какимъ озлобленіемъ озирался оцъ кругомъ себя съ той минуты, когда былъ вырванъ изъ семьи и его окружили чужіе люди, взиравшіе на него какъ на какую-то игрушку.

Затѣмъ, конечно, полное одиночество нравственное заставило его ко всему отнестись враждебно. Все кругомъ него чуждо. Многое желательно, но недостижимо. И наконецъ впереди онъ не видитъ ровно ничего! Самая будничная, безрадостная, почти безсмысленная жизнь! Существованіе изъ-за куска хлѣба!

— Ѣсть кусокъ хлѣба и въ то же время работать, чтобы завтра былъ кусокъ хлѣба! воскликнулъ Сивцовъ. — Что же это такое!

— Но вѣдь многіе и многіе въ этомъ положеніи, отозвалась Ольга, — а между тѣмъ счастливы и довольны своею судьбою.

— Но у всѣхъ этихъ многихъ, Ольга Николаевна, есть хоть что-нибудь въ жизни, дающее одну свѣтлою минуту во днѣ… У меня же такой минуты не было и не будетъ… У меня буквально ничего нѣтъ!.. У меня нѣтъ даже того, что есть у иной собаки… У этой собаки есть человѣкъ, который ее любитъ и ласкаетъ. У меня такого человѣка нѣтъ, никогда не было и, я увѣренъ, никогда не будетъ.

— За будущее вы отвѣчать не можете.

— Нѣтъ, могу, Ольга Николаевна, потому что я вижу впередъ, что та рука, которую бы я пожелалъ видѣть меня ласкающею, не протянется. А ту, которая протянется ласкать меня… я какъ цѣпной песъ укушу.

Ольга не отвѣтила ни слова и они долго двигались молча.

Сивцовъ вдругъ замѣтилъ, что они снова на опушкѣ лѣса, и, увидя приближающагося Калитина, поспѣшилъ выговорить.

— Я надѣюсь, Ольга Николаевна, что вы не станете меня ни слишкомъ строго судить, ни смѣяться надо мной… Этотъ разговоръ былъ не нуженъ, и я теперь…

— Этотъ разговоръ насъ сблизилъ! прервала Ольга, быстро направляясь на встрѣчу къ отцу.

Сивцовъ отсталъ немного, думая, что дѣвушка дѣлаетъ искусный маневръ, чтобы Калитинъ не догадался, что они гуляли вмѣстѣ. И укрытый большимъ кустомъ, онъ вдругъ услыхалъ голосъ Николая Павловича.

— А гдѣ же нашъ Ѳедосѣичъ… Онъ былъ кажется съ…

Наступила мгновенная пауза, и Калитинъ прибавилъ тише:

— Что жъ дѣлать… Une boulette, chère enfant.

XXII.

Ольга сказала правду. Неожиданная откровенная бесѣда въ лѣсу сблизила студента съ молодой дѣвушкой. Ей стало жаль этого «изуродованнаго» человѣка, какъ она мысленно назвала его.

«Злой добрый человѣкъ! думала она, т. е. озлобленный добрый человѣкъ. И какъ лжетъ себѣ… Ай, какъ лжетъ.»

Ольга стала не только ласково, но даже иногда нѣжно относиться къ студенту.

Она всегда относилась такъ къ людямъ, о которыхъ почему либо соболѣзновала.

Сивцовъ сразу очутился подъ чарующимъ вліяніемъ, даже подъ властью этой нѣжности.

Не прошло трехъ дней, какъ между ними произошелъ другой, еще болѣе искренній и даже рѣзкій по искренности разговоръ.

Сивцовъ предложилъ молодой дѣвушкѣ прокатить ее въ лодкѣ по рѣкѣ.

— Если ваши родители не найдутъ тутъ какого неприличія! сказалъ онъ.

— Какой вздоръ! Я и спрашиваться не стану, отозвалась Ольга. — Какъ вамъ могло эдакое на умъ прійти?

— Молодымъ дѣвицамъ въ вашемъ обществѣ не позволяютъ многаго… Въ особенности по отношенію къ мущинамъ.

— Да… Но… видите ли… Есть разница… Съ кѣмъ-нибудь другимъ я бы не поѣхала, но съ вами… Это другое дѣло.

— Со мной можно?

— Конечно.

— Благодарю васъ за… И Сивцовъ запнулся, не зная какъ выразиться… За довѣріе что ли.

— Нѣтъ. Это не то… Это потому что вы…

Ольга тоже запнулась и не знала какъ сказать. А затѣмъ черезъ мгновенье она подумала: «Я сумасшедшая. Этого и нельзя сказать!.. Тѣмъ паче, что онъ даже не понимаетъ. Онъ благодаритъ. Стало быть, онъ совсѣмъ не понимаетъ…»

Когда они сѣли въ лодку и отъѣхали за версту отъ усадьбы, разговоръ объ Москвѣ и объ разныхъ пустыхъ мелочахъ вдругъ случайно перешелъ на меблированныя комнаты.

— Это гостиница? спросила Ольга.

Сивцовъ не мало удивился, узнавъ, что молодая дѣвушка никогда не была въ «номерахъ». Отъ описанія жизни въ меблированныхъ комнатахъ студентъ незамѣтно перешелъ на описаніе своего дня зимой. Затѣмъ онъ заговорилъ объ утомленіи и раздраженіи, которое является послѣдствіемъ даванія уроковъ.

Онъ бросилъ весла въ лодку, оживился и озлобился… Разговоръ перешелъ снова на ту же тему, что и въ лѣсу.

Сивцовъ сталъ еще подробнѣе разсказывать всѣ свои треволненія, невзгоды и всѣ оскорбленія отъ людей.

Ольга выспрашивала малѣйшія мелочи и подробности и черезъ часъ она знала всю простую обыкновенную исторію жизни этого бобыля, какъ еслибы жила съ нимъ съ дѣтства. Но вмѣстѣ съ тѣмъ она узнала и много тайныхъ помысловъ этого бобыля…

Онъ весь высказался въ рѣзкихъ выраженіяхъ и съ цинической откровенностью…

Онъ даже злобно заявилъ, что честность, нравственность и «многое сему подобное» — условныя понятія.

— Могутъ случиться такія обстоятельства, что украсть будетъ дѣломъ и честнымъ, и нравственнымъ!

— Вы способны на это… Украсть? Стать воромъ? спросила Ольга.

— Да… Можетъ быть… Все зависитъ…

— Я вамъ за васъ отвѣчаю, что вы не украдете ни при какихъ обстоятельствахъ! весело разсмѣялась Ольга. Съ голоду умрете, а куска хлѣба не украдете со стола… А теперь берите весла и гребите. Пора домой!..

Черезъ часъ Сивцовъ былъ уже въ своей комнатѣ и спрашивалъ себя мысленно:

— Что за дьяволъ? Въ лѣсу откровенничалъ, потомъ себя за это ругалъ… А сейчасъ опять тоже, да еще того хуже… Всю вонючую душу на ладонь положилъ и ей къ носу поднесъ…

Въ этотъ день послѣ вечерняго чая, когда всѣ вышли на террасу, Ольга спустилась въ партеръ нарвать, по обыкновенію, букетъ цвѣтовъ для своей матери. Сивцовъ, спустившись тоже съ послѣднихъ ступенекъ, смотрѣлъ на красивую молодую дѣвушку, какъ она рвала цвѣты, и, прибавляя къ букету, сортировала ихъ, чтобы гармоничнѣе сочетать краски.

— Она — русская красавица, думалъ онъ. Крупная здоровая дѣвка!

Ольга вдругъ остановилась и выговорила громко, чтобы слова ея могли долетѣть до Сивцова.

— Представьте… Точно старуха. Устала нагибаться…

— Позвольте мнѣ помочь вамъ, отозвался студентъ, приближаясь. Вы показывайте цвѣты, а я буду рвать.

— Пожалуйста! улыбнулась Ольга. И она стала указывать на различные цвѣты, а Сивцовъ срывалъ ихъ и подавалъ ей.

Между тѣмъ студента мучила все одна и та же мысль. Ему было досадно на самого себя, что онъ, Богъ вѣсть почему, рѣшился на тотъ откровенный разговоръ, который произошелъ между ними. «Разнѣжился! упрекалъ онъ себя мысленно. Первой встрѣчной дѣвчонкѣ разсказалъ то, что всегда хранилъ на душѣ, пустился въ откровенности, какъ какая институтка…»

Теперь онъ не выдержалъ и воспользовался случаемъ.

— Я надѣюсь, Ольга Николаевна, произнесъ онъ вдругъ безъ всякаго повода, что вы забыли нашъ глупый разговоръ въ лѣсу.

— Нѣтъ, не забыла… И почему же онъ глупый? быстро проговорила Ольга.

— Очень жаль, если вы его помните и отнеслись къ нему серьезно. Все это было одно вранье…

— Merci! Вѣдь вы не одни разговаривали въ лѣсу, а вмѣстѣ со мной. Я говорю всегда правду.

— Конечно, все это было одно вранье съ моей стороны, а вы изъ любезности мнѣ поддакивали, рѣзко выговорилъ Сивцовъ.

— Я васъ не понимаю! удивилась Ольга и пристально посмотрѣла въ лицо Сивцова. Напротивъ того, нашъ разговоръ былъ очень хорошій, а главное очень искренній. И, право, далеко не глупый. Я совершенно не понимаю, что вы хотите теперь сказать…

— Мнѣ не слѣдовало, Ольга Николаевна, говорить такъ, какъ я говорилъ: ни съ того, ни съ сего исповѣдоваться передъ первымъ встрѣчнымъ.

— Merci опять! Впрочемъ, когда мы начали говорить, мы, дѣйствительно, были мало знакомые между собой люди, но вѣдь, когда мы поговорили, мы уже разстались хорошо знакомыми. Вотъ значеніе нашего разговора… И уже по этому одному его нельзя назвать глупымъ. А теперь я говорю, что мы съ вами можемъ быть друзьями, а вы говорите, что нашъ разговоръ былъ: одно вранье… Это не хорошо! разсмѣялась Ольга.

— Мы можемъ быть друзьями, сказали вы? насмѣшливо опросилъ Сивцовъ.

— Да.

Сивцовъ пожалъ плечами нѣсколько презрительно и, ни слова не говоря, двинулся на террасу.

Ольга слѣдила за нимъ съ удивленіемъ въ глазахъ и наконецъ тихо шепнула сама себѣ.

— Странный, постоянное озлобленіе и неумѣнье сдерживаться.

И вдругъ она прибавила мысленно:

"Отчего неблаговоспитанныхъ людей называютъ «дитя природы?»

Вѣдь природа сама — такъ изящна!

XXIII.

Несмотря на выходку Сивцова, съ этого же дня молодая дѣвушка и студентъ стали дѣйствительно, какъ говорится, друзьями. При всякомъ удобномъ случаѣ, когда было только возможно, они оставались вдвоемъ дома, или во время прогулки, и тотчасъ же пускались въ длинныя разсужденія, споры и въ философствованіе.

Иногда Ольга горячо спорила, воодушевлялась и начинала выражаться рѣзко, говорить студенту такія вещи, которыя бы ни за что не рѣшилась сказать прежде и которыя бы студентъ не могъ спокойно выслушать отъ кого-либо другого.

— Какая въ васъ путаница! Какой сумбуръ! восклицала она. — Вы завидуете тому, что презираете, слѣдовательно что-нибудь одно: вы обманываете другихъ, или обманываете самого себя…

Въ другой разъ она говорила:

— Скажите мнѣ, откуда можетъ происходить ваше нелѣпое презрѣніе къ благовоспитанности, къ приличіямъ. Вѣдь вы презираете только то, что не можете имѣть, а благовоспитанность вы могли бы пріобрѣсти. Ваша натура ее отрицаетъ… Ну, такъ заставьте себя насильно быть приличнымъ. Вы говорите, что не любите картузъ, любите гулять съ непокрытой головой. Однако же вы его носите въ городѣ…

Прежде отъ кого-либо другого слышать подобныя вещи было бы для Сивцова равносильно личному оскорбленію — пощечинѣ, но теперь ихъ бесѣды съ Ольгой зашли такъ далеко, до такой искренности, что она могла все это сказать, и Сивцова не только не коробило это, а иногда самыя рѣзкія выраженія Ольги были ему пріятны.

Чуждый голосъ говорилъ ему вслухъ то же, что онъ самъ себѣ уже давно и часто говорилъ.

Наконецъ Ольга Калитина стала для безроднаго студента чѣмъ-то особеннымъ. Онъ не могъ опредѣлить этого, но только чувствовалъ. Понемногу онъ додумался до того, что эта дѣвушка является для него «примиряющимъ звеномъ» между нимъ и всѣмъ окружающимъ міромъ.

Она «вся» въ этомъ мірѣ, онъ существуетъ какъ будто для нея одной, настолько полна она имъ. А онъ, какъ человѣкъ утопающій, схватился за нее, какъ за соломинку. Дѣйствительно, она соломинка! Но онъ глубоко увѣренъ, что, ухватившись за такую маленькую соломинку, спастись можно… Она выдержитъ утопающаго и вытянетъ на берегъ.

Съ этой минуты Сивцовъ сталъ спрашивать себя, какъ онъ относится къ дѣвушкѣ, какое странное, необъяснимое значеніе начинаетъ она получать въ его личной жизни. Бывало ли нѣчто подобное съ кѣмъ либо? Врядъ ли…

И молодой человѣкъ, которому было около двадцати пяти лѣтъ, который былъ далеко не глупъ, все-таки не понималъ, что его отношеніе къ Ольгѣ Калитиной выражалось, опредѣлялось самымъ простѣйшимъ образомъ…

Онъ былъ въ нее влюбленъ.

И надо отдать ему справедливость, что не одна изящная и красивая внѣшность Ольги подѣйствовала на него, а ея нравственный обликъ, ея рѣчи, глубокое чувство, которымъ вѣяло отъ того, что она говорила, и наконецъ ея искреннее участіе къ его судьбѣ, ко всѣмъ мелочамъ его существованія.

Дѣвушка доходила до того, что не сердясь почти никогда, сердилась на какія-нибудь выходки Сивцова съ матерью, или съ дѣдомъ, журила его, уговаривала и всячески доказывала, что такъ поступаютъ только невѣжи и глупые люди, что онъ даже часто умышленно корчитъ изъ себя неотесаннаго человѣка, что онъ находитъ какое-то удовольствіе въ рѣзкости и грубости и что все это напускное, фальшивое…

— Стоитъ вамъ только, говорила она, — современемъ достигнуть кое-чего желаемаго вами въ жизни и вы сразу перемѣнитесь въ обращеніи съ людьми.

Сивцовъ не соглашался, но защищался слабо.

— Скажите мнѣ, замѣтила однажды Ольга. — какъ вы объясните одно явленіе: почему вы крайне вѣжливы, черезъ мѣру, съ прислугой въ домѣ, даже со встрѣчнымъ пьянымъ мужикомъ способны начать любезничать, вмѣсто того чтобъ его обругать какъ слѣдуетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ вы рѣзки, часто невѣжливы со всѣми нами? Вѣдь это комедіантство! Вѣдь вы хотите намъ что-то показать, вы хотите сказать отцу, или дѣду (себя я исключаю), что вы не ниже насъ, не хуже насъ, не глупѣе насъ, а, между тѣмъ этимъ самымъ способомъ доказываете, что вы сами мысленно ставите себя и ниже, и хуже, потому что первое, что мы требуемъ — это формы…

— А я повторяю, что именно это, Ольга Николаевна, я и отрицаю. И всю жизнь мою буду отрицать и поднимать на смѣхъ. Условное я отрицаю, какъ ложь…

— Тогда, здороваясь съ человѣкомъ, не снимайте шляпы, не протягивайте ему руку… Это все ложь по вашему, ибо — это все формы, это все условное. Почему снять шляпу вмѣсто того чтобы… цу хоть бы постукать себя въ грудь. Турки не снимаютъ свою чалму. И есть тоже говорятъ на свѣтѣ такіе дикари, которые здороваются, прикасаясь другъ къ другу кончиками носовъ.

Подобнаго рода бесѣды и споры затягивались иногда на два часа и болѣе и кончались тѣмъ, что молодая дѣвушка сбивала студента съ толку, заставляла горячо и краснорѣчиво противорѣчить себѣ въ каждомъ отвѣтѣ, на каждомъ шагу. И послѣ этого, благодаря правдивости натуры Сивцова, не только она, но и онъ кончали веселымъ, искреннимъ смѣхомъ.

XXIV.

Разумѣется вскорѣ, благодаря молодой дѣвушкѣ, въ семьѣ Калугиныхъ начали смотрѣть на Сивцова совершенно иначе. Его полюбили. Съ своей стороны онъ не только былъ особенно внимателенъ къ своимъ занятіямъ и добръ съ мальчиками, но полюбилъ ихъ теперь и былъ готовъ для нихъ на всякія услуги.

Когда, вскорѣ послѣ пріѣзда, Вася попросилъ студента сдѣлать ему змѣй, то Сивцовъ заявилъ, что его дѣло уроки давать, а не игрушки клеить для своихъ воспитанниковъ.

— Обратись къ лакею Захару! сказалъ Сивцовъ.

Вася, несмотря на свои годы, удивился, но вѣрно понялъ мотивъ отвѣта студента.

— Зачѣмъ же… Мнѣ и дѣдушка склеитъ змѣй, отвѣтилъ мальчикъ.

Теперь же Сивцовъ самъ оцѣнилъ по достоинству свой тогдашній отвѣтъ и всякій разъ, что могъ чѣмъ-нибудь одолжить своихъ учениковъ, дѣлалъ это съ величайшимъ удовольствіемъ.

Онъ сталъ свой человѣкъ, въ семьѣ, съ которымъ обращались какъ съ близкимъ. Одна Анна Андреевна попрежнему покровительственно, но все-таки мягче обращалась со студентомъ. Она даже удостоивала его споромъ, чего прежде не дѣлала.

Старикъ Павелъ Михайловичъ относился къ студенту особенно дружелюбно и на всѣ его рѣзкости отвѣчалъ добродушно.

— Эхъ вы, Петръ Ѳедосѣевичъ! Перемелется — мука будетъ! Но это все-таки хорошо, что въ васъ кое-что перемалывается. Плохо, когда у человѣка въ ваши годы ничего не перемалывается, да и жернововъ-то нѣтъ, а одни крылья на показъ. Со стороны кажетъ, что мельница работаетъ, а въ дѣйствительности у нея одни только крылья вертятся зря по волѣ вѣтра.

Иногда же старикъ говорилъ:

— Спорить я съ вами не стану — усталъ… Слишкомъ я много думалъ и много спорилъ, когда молодъ былъ, но много за то умаялся и усталъ, сидя въ предѣлахъ Ермака Тимоѳеича.

Съ самимъ Калитинымъ отношенія студента были самыя простыя или, вѣрнѣе сказать, не было никакихъ.

Николай Павловичъ какъ бы отрекомендовался вполнѣ молодому человѣку и больше ему было сказать нечего. Онъ ему выболталъ все, что выбалтывалъ всѣмъ, и теперь приходилось повторять только то же самое.

Какой бы новый вопросъ ни поднимался, Калитинъ ухищрялся всегда сказать все то же самое. Шло ли дѣло объ англійской конституціи или о выводкѣ ананасовъ въ оранжереяхъ, Калитинъ ухищрялся взяться за вопросъ такъ, что говорилъ если не то же самое, то на одинаковый ладъ.

Сивцовъ давно прозвалъ его шарманкой о двухъ валикахъ.

«Да, настоящая шарманка! думалъ онъ. Только передвинь задвижку и начинай новую піесу. Но эта новая піеса опять таки скрипитъ, и визжитъ, и подсвистываетъ точно такъ же, какъ и первая. Не то галопъ, не то похоронный маршъ, не то просто ерунда отъ нехватающихъ дудочекъ и клапановъ.

Одно время Сивцова занялъ вопросъ: относятся ли къ Калитину его отецъ и дочь такъ же, какъ и онъ. Но догадаться онъ не могъ.

Однажды, оставшись наединѣ со старикомъ, онъ прямо опросилъ у него, всегда ли Николай Павловичъ былъ человѣкъ такихъ убѣжденій?

— Какихъ?.. коротко и глухо выговорилъ Павелъ Михайловичъ, вскинувъ на него свои добрые глаза.

Сивцовъ замялся. Онъ не зналъ чѣмъ замѣнить слово: „такихъ“.

— Видите ли, г. Сивцовъ, какъ-то сурово выговорилъ Павелъ Михайловичъ, — сынъ хорошій, добрый человѣкъ, его не надо строго судить, ничего въ немъ худого нѣтъ. А такіе люди не часто попадаются. У него только одна привычка, одинъ обычай или, выражусь вѣрнѣе, одна манія… Любить онъ краснорѣчиво доказывать человѣку все то, что онъ, этотъ человѣкъ, самъ думаетъ или въ чемъ убѣжденъ. Будетъ онъ иному лохматому и неумытому доказывать, что причесываться и умываться совершенно неприличное занятіе. Другому будетъ онъ доказывать, что надобно взять топоръ въ руки, да и итти на штурмъ, рубить все и всѣхъ. Третьему будетъ доказывать, что всѣхъ россійскихъ гражданъ слѣдовало бы въ опредѣленные дни недѣли наказывать розгами… Вы будете со стороны слушать и скажете: какой кривой души человѣкъ! И ошибетесь. Онъ не криводушенъ. Онъ смотритъ въ душу человѣка какъ въ ручеекъ или рѣчку, видитъ или просто чувствуетъ, что тамъ на днѣ, да про все это и говоритъ, но говоритъ горячо… Выходитъ, какъ будто онъ доказываетъ, а онъ — поймите — только вамъ же васъ же разсказываетъ. И безъ всякой дурной цѣли, безо всякаго умысла. Вотъ вамъ сынъ Николай. Ну, а меня, кстати сказать, вы таким вопросами близкими къ сердцу не безпокойте. Вѣдь вотъ сколько пришлось сейчасъ наговорить, а я разсуждать и объясняться не люблю… Развѣ вотъ насчетъ рыбной ловли, это съ удовольствіемъ, хоть цѣлый день буду говорить.

— Ну-съ, Павелъ Михайловичъ, одинъ только вопросъ. Умываніе и причесываніе, о которомъ вы упомянули, это на мой счетъ? усмѣхнулся Сивцовъ.

— Понятное дѣло! отозвался Павелъ Михайловичъ совершенно серьезно. — Но я это потому сказалъ, что это гипербола и вдобавокъ дѣло прошлое. Теперь васъ Ольга и причесала и умыла.

Сивцовъ вытаращилъ глаза и воскликнулъ:

— Ольга Николаевна?!..

— По крайней мѣрѣ, она увѣряетъ… Хвастается этимъ.. А въ дѣйствительности-то я, ей-Богу, не знаю… Кто васъ, знаетъ. Уѣдете въ Москву и опять за старое приметесь…

— Хвастается… выговорилъ Сивцовъ и сердце его какъ-то странно сжалось.

— И это слово: „хвастается“ преслѣдовало его весь день, и даже ночь.

XXV.

На утро, гуляя по саду вмѣстѣ съ Ольгой, Сивцовъ обратился къ ней почти съ тѣмъ же вопросомъ объ ея отцѣ, но нѣсколько иначе, чѣмъ къ ея дѣду.

Онъ заговорилъ о Калитинѣ и заявилъ, покрививъ душой, что Николай Павловичъ очень симпатичный для него человѣкъ.

— Еще бы! горячо отозвалась дѣвушка. — Вашъ отзывъ, есть общій отзывъ всѣхъ. У отца особенный талантъ нравиться всѣмъ, но я должна сказать, что оно дѣлается не само собой. Это его занятіе. Онъ любитъ нравиться всѣмъ, и настолько любитъ это, что готовъ на всякія уступки. Онъ часто лжетъ и на себя, чтобы понравиться. Готовъ даже сильна ради этого покривить душой. Конечно, въ пустякахъ. Иногда, случается ему этимъ причинять вредъ человѣку, но онъ дѣлаетъ это неумышленно. Я увѣрена, что еслибъ онъ такъ же часто бесѣдовалъ съ вами, какъ я, то онъ столько бы потакалъ вамъ, что вы бы теперь стали въ обществѣ совершенно невозможны. Когда мнѣ случается стыдить отца за его бесѣду съ кѣмъ-нибудь и доказывать, что онъ кривитъ душой, то онъ мнѣ отвѣчаетъ: „Ну, Богъ съ нимъ!“ А что это значитъ? Поймите… Онъ лжетъ для человѣка, а не для себя…

— Но, Николай Павловичъ за то не сталъ бы, отозвался Сивцовъ, иронически улыбаясь, — хвастать тѣмъ, что меня перевоспиталъ… Якобы перевоспиталъ, какъ хвастаютъ другія.

— Ахъ! это я хвастаюсь?

— Да-съ…

— Понятное дѣло! Хвастаютъ всегда тѣмъ, что трудно дается. А я не мало труда положила, не мало словъ потратила и усилій, чтобы васъ заставить кое въ чемъ измѣниться. Понятно, что я хвастаюсь!

— И вы увѣрены, что дѣйствительно меня перевоспитали?

— „Перевоспитали“ слишкомъ сильное выраженіе, но что вы нѣсколько измѣнились, что вы мнѣ уступили въ очень многомъ… въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Если бы было иначе, то я бы давно перестала съ вами говорить. Оно было бы просто толченіемъ воды. А я съ большимъ удовольствіемъ бесѣдую съ вами, чувствуя, что приношу вамъ пользу.

— Вотъ какъ! отозвался Сивцовъ. — Стало быть вы потому только снисходительно бесѣдуете со мной, чтобы заняться моимъ воспитаніемъ и… больше ничего.

— Я васъ не понимаю…

— И больше ничего?.. повторилъ Сивцовъ.

— Мы съ вами друзья… Вы мнѣ симпатичны. Мы часто споримъ. Иногда я уступаю вамъ, и вы мнѣ приносите пользу. Иногда вы уступаете мнѣ, и я вамъ приношу пользу. Замѣтьте къ тому же, что я уступаю въ болѣе серьезныхъ вопросахъ, вы же въ болѣе мелкихъ, но за то вы уступаете чаще. Въ концѣ концовъ намъ обоимъ большая польза отъ нашей дружбы. Самое знакомство наше, мое съ вами, было для меня полезно. Я до сихъ поръ не встрѣчала людей подобныхъ вамъ, жила въ заколдованномъ, какъ говорятъ, кругу московскаго большого свѣта, и всѣ молодые люди, которыхъ я знаю, не вносили ничего новаго въ… ну… въ мое міросозерцаніе… Я выразилась книжно, но это слово я ужасно люблю. Мнѣ страстно хочется, чтобы мое міросозерцаніе скорѣе перешло въ міровѣрованіе или въ міроувѣренность. Теперь я только многое ясно вижу, но не вполнѣ понимаю, часто не вполнѣ вѣрю. Вы заставили меня во многое, что я смутно чуяла или ясно видѣла, но не понимала, заставили увѣровать.

— Во что же это?! воскликнулъ Сивцовъ.

Ольга промолчала нѣсколько мгновеній и затѣмъ выговорила едва слышно.

— Этого я сказать не могу…

— Какъ?.. Что вы говорите?.. Я не понимаю вашихъ словъ…

— Этого я вамъ никогда не скажу…

— Никому не скажете, или… мнѣ?..

— Вамъ никогда не скажу…

— Именно мнѣ?..

— Именно вамъ…

— Что это значитъ, Ольга Николаевна? уже взволнованно произнесъ Сивцовъ.

Ольга молчала.

— Стало быть, у васъ есть отъ меня тайна?

— О, много! Что вы? удивилась Ольга.

— Я не такъ выразился… Вы таите, дѣлаете тайну изъ того, что до меня прямо касается?

— Да.

Наступило молчаніе, послѣ котораго Сивцовъ сильно взволнованнымъ голосомъ вымолвилъ:

— Давайте говорить точнѣе…

— Напротивъ, я не желаю вовсе говорить объ этомъ.

— Извините, Ольга Николаевна, я хочу и… требую! Позвольте хоть высказать только одно то, что я считаю нужнымъ. Вы сказали, что я внесъ въ ваше міросозерцаніе нѣчто новое, что вы желаете, чтобы ваше міросозерцаніе, говоря вашими словами, перешло скорѣе въ міровѣрованіе. Это великое дѣло! И въ этомъ великомъ дѣлѣ я вамъ помогъ. Я, стало быть, невольно внесъ нѣчто крупное и важное въ вашу жизнь. И вотъ это, что я внесъ въ вашу жизнь, я не знаю самъ, а вы дѣлаете изъ этого тайну и не хотите мнѣ сказать. Ради Бога объясните!

— Повторяю, что не могу и никогда этого вамъ не скажу! сурово выговорила Ольга.

Молодые люди поглядѣли другъ другу въ лицо. Взволнованное, измѣнившееся лицо Сивцова поразило молодую дѣвушку. Она широко раскрыла глаза и недоумѣвающій взглядъея сказалъ за нее:

— Я ничего не понимаю…

Дѣйствительно, студентъ и молодая дѣвушка уже давно не понимали другъ друга. Но совершенно не понявъ другъ друга въ эту минуту, они разошлись встревоженные. Они договорились искренно до полной ясности во всемъ и до полной запутанности въ одномъ… Ольга не обманывала, а Сивцовъ обманутъ былъ… Еслибъ Ольга знала, что думаетъ студентъ Сивцовъ, то испугалась бы… Еслибъ онъ зналъ, какую тайну не хочетъ и не можетъ высказать молодая дѣвушка, то это было бы для него такимъ ударомъ, какого, конечно, онъ никогда еще не получалъ въ жизни.

Они напоминали собой теперь двухъ лицъ изъ какой-то нѣмецкой басни, которые сѣли вмѣстѣ въ лодку и поѣхали: одинъ — съ цѣлью прокатиться вмѣстѣ, другой — съ цѣлью утопиться вмѣстѣ.

XXVI.

Прошло нѣсколько дней. Анна Андреевна, вѣчно лежавшая на кушеткѣ съ Таухницемъ въ рукахъ, если не съ чѣмъ-либо французскимъ въ родѣ Габоріо, все-таки оказалась матерью. У нея, паче чаянія, оказалась въ наличности материнское око.

Она первая замѣтила угрюмое, озабоченное лицо студента, бѣгающій, иногда безсознательный взглядъ. Наконецъ, поймавъ два-три взгляда, брошенныхъ имъ на Ольгу, Анна Андреевна, какъ женщина пожилая и неглупая, позвала къ себѣ Ольгу вечеромъ въ спальню, когда уже ложилась, и велѣла плотно притворить за собою двѣ двери.

— Ольга, ma chère enfant. Я тебѣ что хочу сказать, заговорила она. — Пожалуйста только не смѣйся, не обижайся. А главное повѣрь мнѣ и не говори, что я все выдумала. Въ тебя нашъ Ѳедосѣичъ влюбленъ.

— Я объ этомъ уже думала, maman… Правда, только вчера и третьяго дня, озабоченно отвѣчала Ольга. — До сихъ поръ я не думала, но сегодня, вслѣдствіе одной его фразы, я стала это думать поневолѣ.

— Какой фразы?

— Онъ сказалъ мнѣ, что ему надо со мной объясниться и немедленно уѣхать отъ насъ или оставаться. Все будетъ зависѣть отъ моего отвѣта.

— Что же ты на это ему сказала?

— Я такъ испугалась, что отвѣтила: „хорошо“, а теперь…

Ольга запнулась.

— Что теперь?..

— Теперь я отъ него бѣгаю, конфузливо улыбнулась она.

— Да, это глупо, и въ этомъ ты виновата. Я даже не могу оправдать твоего поведенія предположеніемъ, что ты увлеклась… По крайней мѣрѣ, я такъ надѣюсь… думаю. Вѣдь не могла же ты увлечься такимъ… Такимъ… Не знаю, какъ выразиться.

— Я васъ не понимаю, maman…

— Какъ?!. Что ты хочешь сказать?

— Я васъ не понимаю… Вы спрашиваете вдругъ меня: могла ли я увлечься Сивцовымъ?

— Ну, да! рѣзко и тревожно выговорила Анна Андреевна.

— Странный вопросъ! сурово выговорила Ольга. — Понятное дѣло.

— Что понятное дѣло? уже вскрикнула Анна Андреевна.

— Понятно, что не могла.

— Слава Богу! Ты говорить не умѣешь… Большая дѣвушка, а выражаться по-русски до сихъ поръ не умѣешь. Мучила меня нѣсколько секундъ. Я ужъ вообразила…

Ольга разсмѣялась добродушно и звонко.

— Какъ вамъ не стыдно, maman? Я допускаю, что прислуга могла подумать, что я кокетничаю съ Сивцовымъ, или даже влюблена въ него. Но вы-то!.. Вамъ-то какъ же не стыдно! Вы-то должны были видѣть… Вы должны понять, что Сивцовъ для меня не человѣкъ… Въ этомъ отношеніи, конечно. Вы говорите, — разсмѣялась снова Ольга, — что я не умѣю выражаться по-русски, а я вотъ вамъ скажу сейчасъ двѣ математически точныя фразы: про такого человѣка, какъ молодой Зарубинъ, я могла бы сказать — „я его люблю“. А про такого человѣка, какъ Сивцовъ, я могу сказать, положа руку на сердце, то же самое, но съ прибавкой одного словечка. „Я его очень люблю“. Словечко пустое, а между тѣмъ многое значитъ. И вотъ я и намѣреваюсь объяснить ему, что я его очень люблю, но что выкинуть это слово „очень“ я не въ состояніи по отношенію къ нему. Слишкомъ много препятствій для того, чтобы я могла выкинуть это словечко. Ему надо вновь родиться на свѣтъ и совершенно не тѣмъ, чѣмъ онъ уродился. Вотъ видите, maman, какъ я красно и гладко съ вами объяснилась, даже въ нѣкоторомъ смыслѣ красиво… Но вамъ стыдно!

Ольга встала, поцѣловала руку у матери, поцѣловала ее въ щеку и закачала головой:

— Стыдно, maman! Можно ли до эдакой степени зачитаться французскихъ романовъ, чтобы начать дочь подозрѣвать Богъ вѣсть въ чемъ. Знаете, кто это все виноватъ? Это вашъ Жоржъ Сандъ виноватъ. Вы вотъ мнѣ разъ что-то дали Жоржъ Санда, я читала и головой качала. А вы вотъ читали, не качая головой, да и дочитались до того, что меня сочли способною влюбиться въ г. Сивцова. Стыдно, стыдно и стыдно!

— Ну, chère enfant… Еслибъ нашъ Ѳедосѣичъ былъ не эдакій стрючекъ, а красавецъ, то пожалуй ты бы не прочь…

— Стыдно, maman, такъ говорить! обидчиво отозвалась Ольга. — Полюбить можно себѣ равнаго.

XXVII.

Въ околоткѣ вокругъ лавки Павла Ѳедосѣича уже прошелъ слухъ, который лавочника конфузилъ. Стали иные покупатели ему подмигивать, усмѣхаясь, и прибавлять:

— Знаемъ. Знаемъ. Слышали! Что жъ, доброе дѣло!

За это же время однажды утромъ въ лавкѣ появилась сорокалѣтняя женщина, высокая, сухая, вся въ черномъ, повязанная большимъ чернымъ платкомъ, такъ что только глаза, носъ и ротъ были открыты.

Явившись въ лавку, она спросила хозяина. Сивцовъ, стоившій предъ ней, назвался. Женщина попросила его на пару словъ въ горницу. Сивцовъ провелъ ее въ свою квартиру.

Женщина на видъ суровая, отчасти даже рѣшительная, внушила ему сразу смѣсь уваженія и непріязни. Сразу почудилось Сивцову, что эта женщина не даромъ пожаловала… У нея на умѣ что-то такое, чего у обыкновенныхъ покупателей не бываетъ. Однако онъ никакъ не могъ себѣ представить, о чемъ такомъ важномъ заговоритъ она. А заговоритъ она непремѣнно о важномъ, а нее простомъ дѣлѣ.

Женщина отрекомендовала себя Софьей Прохоровной и спросила, слыхалъ ли о ней Сивцовъ. На отрицательный отвѣтъ она очень удивилась.

— Меня во многихъ генеральскихъ домахъ знаютъ! объявила она, глядя Сивцову на грудь, а не въ лицо. — Кого ни спросите въ нашемъ приходѣ, всякій Софью Прохоровну знаетъ…

И женщина начала говорить пространно о своей извѣстности и о своихъ дѣлахъ мудреныхъ, которыя она всегда вершила такъ, что всѣмъ въ удовольствіе и даже просто на славу. И пока она говорила, то ни разу не взглянула Сивцову въ лицо, а, полуопустивъ глаза, глядѣла по бокамъ его, или ему на грудь. Говоря, она будто себя слушала или просто говорила сама себѣ, какъ бы не обращая никакого вниманія на собесѣдника.

Но страннѣе всего показался Сивцову этотъ взглядъ. Нѣсколько разъ присмотрѣлся онъ тайкомъ себѣ на грудь, не вымазался ли онъ, или, можетъ, не облился ли щами. Но на груди его ничего не было особеннаго. Было маленькое масляное пятнышко ужъ недѣли съ три, такъ въ этомъ любопытнаго ничего нѣтъ.

Рѣчь женщины была пространна настолько, что Сивцовъ наконецъ выговорилъ отчасти нетерпѣливо:

— Да что жъ вамъ, позвольте узнать, Софья Прохоровна, отъ меня желательно?

— А я въ нѣкоторомъ родѣ въ обидѣ отъ васъ нахожусь… Кого ни спросите въ нашемъ приходѣ людей, и тѣхъ, у коихъ теперь уже — Богъ благословилъ — по десяти человѣкъ дѣточекъ есть, и тѣхъ, что на прошлой Красной Горкѣ вѣнчались, никто безъ меня не обходился…

Понемножку Сивцовъ догадался, что имѣетъ дѣло со свахой, о которой, дѣйствительно, онъ разъ уже слышалъ.

— Но что же, однако, вамъ желательно? повторилъ онъ.

Софья Прохоровна объяснила, что такъ какъ Сивцовъ собирается сочетаться законнымъ бракомъ, то ему слѣдовало обратиться къ ней, какъ къ женщинѣ эти дѣла вѣдающей.

— Я бы вамъ предоставила въ сейчасъ не одну, не двухъ и не трехъ дѣвицъ, а десятокъ, полтора, вотъ что-съ!..

Павелъ Ѳедосѣичъ удивился и широко раскрылъ глаза.

— Да-съ, не вру! Не думайте… Полтора десятка чрезъ три дня предоставлю.

— Да на что же мнѣ? изумился Сивцовъ.

— Какъ на что? Вы не малый ребенокъ? Изъ полутора, десятка выбрать легче.

— Да мнѣ не надо выбирать…

— Какъ не надо? Такъ какъ же вы… по-своему, не по людски. Вѣдь вы собираетесь жениться?

— Да… Да и нѣтъ… Нѣтъ, не собираюсь… А такъ, стало быть, разговоры идутъ.

Женщина обидѣлась. Она навѣрное знала, что Сивцовъ женится, а онъ ей даже и сказать объ этомъ не хочетъ. Ей, которая, такъ сказать, завѣдуетъ этимъ въ кварталѣ. Она въ нѣкоторомъ смыслѣ совершенно то же, что и квартальный надзиратель. Это ея дѣло, прямо до нея касающееся.

Пуще же всего обижена была Софья Прохоровна тѣмъ, что „подлая баба, вралиха“, которая своего мужа на тотъ свѣтъ грубіянствомъ своимъ отправила, бахромщица Дарья Ивановна вдругъ наровитъ въ свахи итти!

— А уже про отца дьякона и говорить нечего! восклицала Софья Прохоровна. — Послѣ этого я вамъ вотъ что скажу, и вы ему это передайте. Не нынѣ, завтра приду я въ храмъ Божій, надѣну этотъ самый его стихарь и выйду на амвонъ: паки, молъ, паки, Господу Богу помолимся. Итакъ, впредь онъ пущай сватаетъ, да сводитъ, а я буду за него на ектеньѣ возглашать.

Сивцовъ съ большимъ трудомъ успокоилъ женщину, отказался отъ ея услугъ наотрѣзъ, но однако никакъ не могъ втолковать ей то, что хотѣлъ. А желалось ему втолковать свахѣ, что если онъ дѣйствительно женится на барышнѣ Быстроумовой, то это такая его судьба.

— Я тутъ ни при чемъ. Такая на это на все воля Божія! Все такъ произошло, а я самъ совсѣмъ тутъ ни при чемъ… Отъ своей судьбы не уйдешь! объяснилъ Сивцовъ со вздохомъ: — А все-таки доложу вамъ, эти вотъ смотры дѣлать, перебирать десятокъ, два разныхъ барышень изъ околотка или изъ другихъ околотковъ, это, извините, вотъ сейчасъ хоть въ яму сажай, не согласенъ. А съ Марьей Назаровной это совсѣмъ другое дѣло. Тутъ судьба…. воля Божья…

Софья Прохоровна, уходя, отвѣчала, по мнѣнію Сивцова, глупость, одну глупость… Она отвѣтила, что никакой судьбы и никакой воли Божьей тутъ нѣтъ, а тутъ все каналья бахромщица и срамникъ отецъ-дьяконъ. Вотъ что тутъ!

— На этомъ и прощайте! прибавила она, стоя на порогѣ лавки. — Только помните!.. Выйдетъ какая несуразность, обманъ, срамота, на меня не пеняйте. Я свое дѣло сдѣлала, упредила. Я и эту самую Машку Быстроумовскую знаю доподлинно, какъ она съ офицеромъ орѣхи щелкала позапрошлый годъ. И его самого знаю который годъ, тятьку ейнаго алтынника… Чиновникъ?! Я одного генералъ-майора женила. А что у него дѣтей не родится — я тутъ не при чемъ! Да-съ!.. И на этомъ прощайте… Пожалѣете, да будетъ поздно. Не развѣнчаютъ!.. За эдакихъ, какъ вы, простоумныхъ часто офицерскихъ высватываютъ…

— Уходите, уходите! крикнулъ наконецъ Сивцовъ.

— Уйду, уйду… А вы покрывайте… Что жъ? Доброе тоже дѣло… На томъ свѣтѣ вамъ причтется…

Павелъ Ѳедосѣичъ не стерпѣлъ и вдругъ взялся за метлу, стоявшую въ углу… Сваха шаркнула съ порога на улицу и исчезла.

— Ахъ, каналья баба!.. вздохнулъ лавочникъ, а затѣмъ ушелъ къ себѣ въ горницы, сѣлъ и задумался…

„Какъ можно! Вретъ со зла, вѣдьма!“ рѣшилъ онъ.

Однако посѣщеніе свахи и ссора не обошлись даромъ. Толки въ околоткѣ усилились. Многіе стали уже прямо поздравлять Павла Ѳедосѣича и спрашивать когда свадьба.

Сивцовъ сначала смущался, но затѣмъ обтерпѣлся и отвѣчалъ шутками.

За то онъ отъ зари до зари думалъ теперь объ Марьѣ Назаровнѣ, какъ объ своей суженой.

— Судьба! Воля Божья! говорилъ онъ вздыхая.

Между тѣмъ бахромщица не зѣвала. Она уже раза три побывала у Павла Ѳедосѣича и говорила таинственно: „Прямо отъ нихъ. Все какъ быть слѣдуетъ“. Дѣйствительно, все ладилось, и откладывалось только ради приличія и отчасти изъ-за степенности суженаго. Павелъ Ѳедосѣичъ не хотѣлъ или не могъ по робости пальцемъ двинуть, а роднѣ суженой неловко напрашиваться и лѣзть.

Наконецъ, однажды отецъ-дьяконъ пригласилъ Павла Ѳедосѣича къ себѣ „вечеркомъ на чашку чая“, предупредивъ только, что у него будетъ въ гостяхъ очень хорошій человѣкъ.

Явившійся Сивцовъ нашелъ пятидесятилѣтняго чиновника, очень маленькаго, худенькаго, но съ пріятнымъ лицомъ. Гладко обстриженный подъ гребенку, съ парой короткихъ бакенбардъ котлетами, съ чисто выбритыми губами и подбородкомъ, въ опрятномъ вицъ-мундирѣ, онъ произвелъ на Сивцова впечатлѣніе человѣка, если не важнаго, то все-таки выше стоящаго, чѣмъ онъ самъ и даже отецъ-дьяконъ.

Свѣтлыя пуговицы съ государственнымъ гербомъ и картузъ съ кокардой имѣли всегда на Сивцова извѣстное вліяніе. Ему безсознательно всегда чудилось, что на свѣтѣ живутъ два сорта людей, и одинъ сортъ принадлежитъ другому сорту. Половина или часть людей — начальство, а другая половина или часть подчиненные.

Гость отца-дьякона принадлежалъ къ первому сорту, а себя Сивцовъ, конечно, причислялъ ко второму.

Дьяконъ познакомилъ обоихъ, называя ихъ своими большими пріятелями, людьми, которыхъ онъ равно любитъ и уважаетъ, но при этомъ дьяконъ не назвалъ ни того, ни другого по имени и фамиліи. Чиновникъ, очевидно, зналъ съ кѣмъ имѣетъ дѣло, потому что тотчасъ же снисходительно, но любезно заговорилъ о торговыхъ предпріятіяхъ, о выгодности имѣть лавку на счастливомъ мѣстѣ…

Сивцовъ только понемногу догадался съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и когда догадался, то струсилъ. Дьяконъ, должно быть, умышленно не называлъ долго гостя по имени, и только спустя полчаса времени назвалъ его Назаромъ Ивановичемъ, а затѣмъ и г. Быстроумовымъ.

Чиновникъ былъ снисходительно важенъ только первыя нѣсколько минутъ. Это было ему не по характеру. Онъ считалъ только это необходимымъ ради приличія, но затѣмъ онъ сталъ не только любезенъ съ лавочникомъ, но сталъ даже относиться къ нему съ особою пріязнью.

Часовъ въ десять вечера, оба гостя вмѣстѣ вышли отъ дьякона, и чиновникъ проводилъ цо дорогѣ лавочника до его жительства. Сивцовъ не преминулъ попросить новаго знакомаго не оставлять. его своимъ вниманіемъ, такъ какъ въ лавкѣ его всякое найдется, и все по цѣнамъ справедливымъ.

Чиновникъ поблагодарилъ и вздохнувъ прибавилъ, что онъ по своимъ средствамъ многимъ пользоваться не можетъ и забираетъ на книжку у себя по сосѣдству, самую малую толику, самое необходимое.

Однако, чрезъ два-три дня г. Быстроумовъ появился въ лавкѣ Сивцова, прося отпустить фунтъ мелюсу.

Сивцовъ храбро пригласилъ чиновника къ себѣ на квартиру, гдѣ тотчасъ появился самоваръ. Г. Быстроумовъ просидѣлъ около часу. Бесѣда шла все время о трудностяхъ существованія, и Сивцовъ узналъ въ подробности три главныя заботы Быстроумова.

Первѣйшею заботою его была его хворость, самая простая, съ которой ничего подѣлать нельзя, геморрой. Излѣчиться невозможно и надо терпѣть. Второе, что озабочивало Быстроумова, была ожидаемая перемѣна начальства, и наконецъ, третье — взрослая дѣвица-дочь.

О геморроѣ и о новомъ начальствѣ Павелъ Ѳедосѣичъ бесѣдовалъ непринужденно, выспрашивалъ и вставлялъ свои соображенія. Но когда дѣло дошло до третьей заботы г. Быстроумова, то Сивцовъ сидѣлъ, какъ бы набравъ воды въ ротъ.

„Надо же что нибудь сказать! думалъ онъ. Что жъ я молчу? Невѣжливо это… Сказать надо!.. Похвалить ее что ли?..“ Спроситъ гдѣ видѣлъ!..

Но усовѣщивая себя, онъ однако не вымолвилъ ни одного слова. Только и рѣшился онъ подъ конецъ вставить одно словечко.

Когда Быстроумовъ объяснилъ, что дочь зарабатываетъ кое-что вышивкой на полотнѣ, то Сивцовъ очень храбро спросилъ, на какомъ полотнѣ вышиваетъ Марья Назаровна. Полотно полотну рознь. И о полотнѣ Сивцовъ распространился. Онъ утѣшался мыслью, что все-таки дѣло шло о полотнѣ, по которому работаетъ Марья Назаровна. Какъ будто выходитъ — объ ней разговоръ! Когда Быстроумовъ вышелъ въ лавку и попросилъ свою покупку, доставая изъ кармана деньги, то Сивцовъ замѣтилъ улыбаясь:

— Покупочку ужъ къ вамъ снесли! И при этомъ, остановивъ чиновника за руку съ деньгами, прибавилъ: — Не извольте безпокоиться! Послѣ сочтемся… Не Богъ вѣсть что…

Чиновникъ хотѣлъ настаивать, но Сивцовъ выговорилъ другимъ голосомъ.

— Вы насъ обидите… Не извольте безпокоиться…

Быстроумовъ поблагодарилъ и вышелъ.

Дома онъ нашелъ занесенный мальчишкой свертокъ, гдѣ оказалось вмѣсто одного: три фунта мелюсу и коробочка съ карамельками.

Назаръ Ивановичъ — человѣкъ русскій, взялъ въ руки коробочку, повертѣлъ ее и окончательно убѣдился, что и отецъ-дьяконъ и бахромщица не врутъ — дѣло и въ самомъ дѣлѣ на серьезъ пошло.

— Ну, что жъ, давай Господи! Онъ человѣкъ кажется хорошій!..

XXVIII.

Черезъ шесть дней послѣ этого, въ домѣ чиновника Бысгроумова все мыли, чистили, приводили въ порядокъ, ожидая ввечеру гостя, который долженъ въ первый разъ переступить порогъ дома.

Этотъ гость былъ женихъ. Не женихъ дочери хозяина, а вообще женихъ. Человѣкъ являвшійся въ домъ не ради хозяина, а ради его дочери.

На этотъ разъ Сивцовъ, собравшись въ гости къ чиновнику, чувствовалъ себя сравнительно мало смущеннымъ. Обтерпѣлся ли онъ, привыкъ ли къ мысли жениться, или иное что вліяло на него, онъ самъ не зналъ. Одно только чудилось Сивцову, что итти въ гости въ семейство, къ дѣвушкѣ, которую ему сватаютъ, дѣло самое обыкновенное, простое, законное. Это не то, что тогда съ отцомъ-дьякономъ на бульварѣ. Тогда ему стыдцо было, а теперь совсѣмъ не стыдно.

Разумѣется, войдя въ маленькую прибранную гостиную и увидя на диванѣ двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна была въ розовомъ платьѣ, Сивцовъ смутился. Онъ что-то дѣлалъ и говорилъ, самъ не зная что, но затѣмъ сообразилъ тотчасъ же, что онъ ничего худого не сдѣлалъ. Все какъ быть слѣдуетъ.

Чувство законности снова вернулось къ нему тотчасъ же. Онъ спокойно бесѣдовалъ, какъ съ Быстроумовымъ, такъ и съ хозяйками, съ сестрой чиновника и съ его дочерью.

Разглядѣвъ Марью Назаровну съ головы до пятъ, Сивцовъ пришелъ къ убѣжденію, что во всей Москвѣ не сыщется другой дѣвицы, которая бы болѣе подходила ему въ жены.

Можетъ найдется краше ея, да не такая.

— Просто судьба! Божья воля!

Марья Назаровна молчала и только слушала внимательно все, что говорилось, и въ особенности что говорилъ Сивцовъ. За все время только раза два могъ увидѣть онъ ея глаза и все время только разъ хватило у него духу прямо обернуться къ ней и спросить, съ чѣмъ она предпочитаетъ чай: съ лимономъ или со сливками.

Марья Назаровна, оробѣвъ, отвѣтила:

— Какъ случится. Въ постные дни съ лимономъ.

Сивцовъ пробылъ въ гостяхъ не болѣе часу и, всѣмъ сердцемъ желая сидѣть хоть до утра, сталъ отговариваться дѣломъ въ лавкѣ, и откланялся.

Когда онъ уходилъ, то увидѣлъ пріотворенную изъ прихожей дверь въ кухню, а за ней пять или шесть фигуръ, которыя всѣ, насѣвъ другъ на дружку, смотрѣли на него. Это случилось съ нимъ въ первый разъ въ жизни и пріятно защекотало сердце. Онъ понялъ, что онъ любопытенъ. Эти фигуры, торчащія тамъ, смотрятъ на него какъ на жениха.

Чрезъ недѣлю послѣ визита, благодаря хлопотамъ Дарьи Ивановны бахромщицы, все уже было кончено, а въ домѣ Быстроумова вечеромъ было освѣщено очень ярко. Свѣчи и керосинъ, горѣвшіе въ горницахъ, были изъ лавки Сивцова. Угощеніе для гостей было тоже изъ его лавки, отъ чая и сахара, до всякихъ изюмовъ, орѣховъ и монпансье. У Марьи Назаровны былъ дѣвичникъ.

Черезъ два дня въ сумерки въ приходскомъ храмѣ было движеніе въ необычный часъ. Изъ сосѣднихъ домовъ бѣжали въ церковь всякія бабы, кухарки и горничныя. Все что было праздно, спѣшило туда поглазѣть.

Около лавки Сивцова стояла синяя карета съ золотыми фонарями, съ синею обивкою. Въ квартирѣ его шла суетня, былъ говоръ и шумъ. Въ лавкѣ шла все-таки торговля, но покупатели едва могли добиться того, что имъ было нужно. Впрочемъ, нѣкоторые покупатели даже совѣстились что либо спрашивать. Всѣмъ было извѣстно, что хозяинъ одѣвается къ вѣнцу.

Въ угольной горницѣ въ это время стоялъ одѣтый въ новое платье Павелъ Ѳедосѣичъ. Предъ нимъ стояла Дарья Ивановна и всячески его упрашивала дѣлать все по-людски. Сивцовъ „жалился“ и отказывался. Дѣло шло о туалетной принадлежности.

Дарья Ивановна требовала, чтобы Павелъ Ѳедосѣичъ непремѣнно надѣлъ пару бѣлыхъ перчатокъ. Сивцовъ пробовалъ, но ничего не выходило. Выходило только какъ-то стыдно…

— Смѣяться будутъ, Дарья Ивановна, говорилъ онъ жалобно.

— Какой дуракъ смѣяться будетъ! Что вы! По-людски надо…

— Да это не по-людски… Это барскія выдумки. Вотъ еслибы теплыя были… Понятно.

Кончилось тѣмъ, что Дарья Ивановна сама вздѣла перчатку на его толстые и масляные пальцы лѣвой руки. Онъ покорился, но мысленно обѣщался лѣвую руку прятать елико возможно отъ публики.

У дома Быстроумова стояли двѣ наемныя кареты. Тамъ шла не суетня, а нѣчто похожее на первый моментъ появленія огня въ домѣ. Казалось сію минуту кто-то первый крикнулъ:

— Горимъ! Горимъ!

Какая-то женщина въ угольной комнатѣ мочила себѣ лобъ мокрымъ полотенцемъ. Она только что сшиблась въ попыхахъ съ какою-то гостьей.

Чрезъ часъ приходская церковь была биткомъ набита народомъ, прибѣжавшимъ поглазѣть на жениха съ невѣстой. Всѣ другъ у дружки переспрашивали всякую всячину, или дѣлали свои замѣчанія. Всѣ единогласно признавали, что женихъ и невѣста — парочка хоть куда. И онъ, и она изъ себя видные, полные — кровь съ молокомъ.

Когда вѣнчанье кончилось, молодые сѣли въ синюю карету съ золотыми фонарями, посаженные и другіе почетные участники сѣли въ другія, и поѣздъ направился къ лавкѣ Сивцова.

Здѣсь до вечера было шумно и весело. Замѣчательнѣе же всего было то, что всѣ лица были довольныя, веселыя, счастливыя. Всѣ будто бы сознавали, что они на нынѣшній день первые люди во всемъ околоткѣ и на нихъ обращено всеобщее вниманіе.

Павелъ Ѳедосѣичъ не ходилъ, а леталъ… и распоряжался угощеніемъ. Марья Назаровна сидѣла не двигаясь и все только на себя смотрѣла, на свое подвѣнечное платье. Не разъ подумалось ей:

„Эхъ, не въ обычаѣ молодымъ гулять. А то бы вотъ теперь… Эдакъ-то по улицѣ, а то и по бульвару“.

Гости у молодыхъ были почти все тѣ же, что когда-то собрались у Сивцова, чтобы вспрыснуть вывѣску. Къ нимъ прибавились только дюжина братьевъ и сестеръ молодой.

Когда ввечеру гости разошлись и молодью остались одни, то Павелъ Ѳедосѣичъ поцѣловалъ жену и вдругъ прослезился…

— Будешь ты меня, Маша, любить… выговорилъ онъ съ трудомъ.

— Какъ же можно, Павелъ Ѳедосѣичъ, вы мой супругъ.

— Ну, Господи благослови! А я ужъ скажу… Ты моя первая, ты моя и послѣдняя.

На утро въ восемь часовъ Павелъ Ѳедосѣичъ все-таки самъ отворилъ лавку и помолившись на обѣ стороны улицы вернулся и крикнулъ ласково въ горницы квартиры.

— Маша… А какъ самоварчикъ? Скоро…

— Пожалуйте, былъ отвѣтъ.

XXIX.

На другой день послѣ объясненія Анны Андреевны съ Ольгой по поводу студента, во дворъ усадьбы въѣхала бричка тройкой и въ домѣ появился становой приставъ.

Калитинъ, которому доложили о пріѣздѣ его, принялъ станового въ столовой, удивляясь по какому дѣлу могъ тотъ явиться.

— Имѣю честь почтительнѣйше передать вашему превосходительству, объявилъ становой оффиціальнымъ голосомъ, — собственноручное письмо его превосходительства начальника губерніи.

— А-а!.. весело акнулъ Калитинъ, — а я думалъ…

Становой передалъ большой пакетъ. Калитинъ распечаталъ его и попросилъ станового присѣсть, но тотъ сталъ благодарить и, отговариваясь спѣшнымъ дѣломъ — смертоубійствомъ на большой дорогѣ, сталъ откланиваться.

— Мнѣ, собственно, не приказано ничего, кромѣ какъ передать вашему превосходительству это письмо.

Разумѣется, становой отлично зналъ, что Калитинъ не превосходительный, но, привезя ему письмо отъ губернатора, счелъ не лишнимъ повысить его чиномъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ становой отлично зналъ, въ чемъ заключается посланіе начальника губерніи и въ какое положеніе ставитъ его это посланіе.

А его, равно какъ и всѣ уѣздныя полицейскія власти, это посланіе ставило въ необходимость начать бѣгать, высуня языкъ. И дорога въ усадьбѣ Калитина, и мостъ, и кабаки но ней, и всякая всячина — все требовало скорѣйшей подчистки.

Губернаторъ, лично передавъ письмо исправнику, приказалъ доставить его съ вѣрными человѣкомъ г. Калитину. Исправникъ, разумѣется, послалъ со становымъ и объяснилъ ему, что въ этомъ письмѣ губернаторъ объявляетъ своему хорошему знакомцу о своемъ пріѣздѣ къ нему въ гости на два дня.

Дѣйствительно, сбывъ съ рукъ станового, Калитинъ, прочтя дружеское посланіе своего прежняго товарища и сослуживца и даже дальняго родственника, узналъ, что тотъ, давно собиравшійся побывать у нихъ въ гостяхъ, наконецъ собрался.

Чрезъ нѣсколько минутъ, когда Калитинъ объявилъ о письмѣ Аннѣ Андреевнѣ и дочери, весь домъ уже зналъ о событіи, Вася полетѣлъ черезъ садъ къ пруду, гдѣ дѣдушка ловилъ рыбу, чтобы объявить ему новость.

Анна Андреевна, перечитавъ письмо губернатора, замѣтила нѣсколько удивляясь.

— Но онъ ни слова не пишетъ о сынѣ…

— Можетъ быть, maman, онъ уже уѣхалъ въ Петербургъ, замѣтила Ольга.

— Насколько я знаю, онъ взялъ двухмѣсячный отпускъ, нѣтъ мѣсяца какъ онъ гоститъ у отца.

— Вѣроятно оба пріѣдутъ, рѣшилъ Калитинъ.

— Не все ли равно, оживилась вдругъ Ольга. — Какъ можно относиться серьезно къ пустякамъ.

— Это, ma chère, вовсе не пустяки… Я знаю, что Иванъ Александровичъ этого желаетъ. Ему было бы это пріятно, и тамъ тоже. И наконецъ, главное, и тебѣ тоже.

Ольга слегка закраснѣлась и нервно пожала плечомъ.

— Ужасно странно это, вымолвила она, — говорить такъ о такихъ вещахъ. Точно холодною водою обливаютъ… Если бы даже онъ мнѣ и нравился, и былъ бы симпатиченъ, то одна мысль, что всѣ это знаютъ, думаютъ, какъ-то портитъ все. Есть многое въ жизни, что люди желали бы не то что скрывать, а относиться къ этому съ извѣстнымъ уваженіемъ, а тутъ выходитъ, что нѣчто не только серьезное, но и священное подстраивается…

Разговоръ этотъ касался давнишней мечты Калитиныхъ, въ особенности Анны Андреевны.

У Зарубина, петербургскаго чиновника, уже года два назначеннаго губернаторомъ, былъ сынъ кирасиръ, красивый и симпатичный молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати семи. Во времена оны товарищи по службѣ, Калитинъ и Зарубинъ, шутя не разъ толковали о томъ, что хорошо бы породниться ближе: женить бы Александра на Ольгѣ. Дѣти ихъ были еще такъ юны, что объ этомъ можно было говорить смѣясь. Но незамѣтнымъ образомъ то, что казалось за горами, въ далекомъ будущемъ, стало дѣйствительностью.

Съ годъ назадъ Зарубинъ, уже губернаторъ, а Калитинъ помѣщикъ той же губерніи, встрѣтились старыми хорошими знакомыми, но ни тотъ, ни другой, говоря о дѣтяхъ, ни словомъ не обмолвились о своихъ прежнихъ планахъ.

Ольга видѣла молодого Зарубина нѣсколько разъ въ Москвѣ танцовала съ нимъ на двухъ или трехъ балахъ. Прежняя дружба отцовъ скоро сблизила ихъ и они чувствовали, что нравятся другъ другу. Разница была въ томъ, что молодой человѣкъ ясно показывалъ это и сильно ухаживалъ за Ольгой, она же, напротивъ, старалась всячески прикрыть свое рождающееся чувство къ нему простымъ свѣтскимъ кокетствомъ.

Красивый, молодой гвардейскій офицеръ, танцующій въ Петербургѣ на балахъ Зимняго Дворца, у министровъ и посланниковъ, у котораго всѣ данныя, чтобы быть полковымъ адъютантомъ, а затѣмъ флигель-адъютантомъ, у котораго при этомъ есть порядочное состояніе, да вдобавокъ, если онъ къ тому же и добрый малый, то въ наличности у него есть все, чтобы быть идеаломъ жениха и мужа для такой дѣвушки, каковою была Ольга, то есть для московской барышни большого свѣта.

Молодой человѣкъ, какимъ былъ Зарубинъ, есть женихъ par excellence только въ Москвѣ. Въ Петербургѣ онъ не диковина. Тамъ много такихъ, какъ онъ, есть и получше. Въ губернскомъ городѣ онъ не женихъ, потому что губернскія барышни ему не пара.

Вслѣдствіе этого, Калитины смотрѣли на кирасира Зарубина какъ на возможнаго и желательнаго жениха.

Странно сказать, а между тѣмъ еслибы тотъ же сынъ пріятеля Калитина былъ въ Москвѣ какимъ-нибудь числящимся чиновникомъ, просто милымъ полотеромъ, или танцовальныхъ дѣлъ мастеромъ, то, быть можетъ, Калитины относились бы къ нему иначе.

Ольга безсознательно подумала такъ же, какъ и ея отецъ съ матерью. Кирасирскій офицеръ, ухаживавшій за ней на московскихъ балахъ, сразу въ ея воображеніи сталъ отдѣльно ютъ другихъ молодыхъ людей ея круга. Завтра сними онъ мундиръ и явись, то будетъ въ толпѣ всѣхъ милыхъ полотеровъ.

Всякая молодая дѣвушка первопрестольной отлично понимаетъ, что танцовать на какомъ-нибудь балѣ мазурку съ гвардейскимъ офицеромъ, находящимся въ отпуску, есть своего рода успѣхъ. Если онъ кавалергардъ, или гусаръ, то это уже огромный успѣхъ. Тотъ же самый гвардейскій мундиръ въ Петербургѣ и въ Москвѣ — два разные мундира.

Понятно, что теперь, когда Зарубинъ собрался въ гости, къ Калитинымъ и, по всей вѣроятности съ сыномъ, о которомъ однако онъ не упоминалъ, въ усадьбѣ началась суетня.

Николай Павловичъ быстро очищалъ и приводилъ въ порядокъ свою спальню и кабинетъ, а рядомъ черезъ корридоръ отобрали у старика Павла Михайловича небольшую, но свѣтлую горницу, гдѣ онъ обливался холодною водой по утрамъ и гдѣ изрѣдка работалъ за токарнымъ станкомъ. Эту горницу преобразили въ изящную спальню для молодого Зарубина.

Самъ Калитинъ перешелъ въ комнату двухъ мальчиковъ, а ихъ двухъ, то есть ихъ двѣ постели, два письменные стола и комодъ поставили въ комнату студента. Въ концѣ концовъ всѣмъ было по прежнему удобно. Но за то всѣ были къ тому же въ духѣ.

Только одинъ человѣкъ былъ не въ духѣ.

Одинъ лишь Сивцовъ пострадалъ изъ-за губернатора съ сыномъ. Ходилъ и косился на все и на всѣхъ. Его кровать пришлось поставить около двухъ оконъ, и еслибы за это время случилось ненастье, вѣтеръ и дождь, то сквозь гнилыя рамы полуразвалившейся усадьбы онъ могъ бы легко нажить насморкъ изъ-за господина начальника губерніи.

XXX.

Тревожное состояніе души Сивцова заставило его съ еще большимъ раздраженіемъ отнестись къ маленькому событію въ усадьбѣ. Узнавъ объ ожидаемыхъ гостяхъ, Сивцовъ прежде всего задалъ себѣ вопросъ: стали ли бы Калитины такъ изъ кожи лѣзть, еслибъ этотъ пріятель не былъ мѣстнымъ губернаторомъ, а сынъ его не былъ гвардейскимъ офицеромъ?

И онъ рѣшилъ этотъ вопросъ тотчасъ же.

Будь Зарубины просто сосѣди, такіе же помѣщики какъ и Калитины, то конечно возни было бы меньше. Даже прислуга, отнеслась бы иначе, а теперь повсюду въ переднихъ, въ корридорахъ, даже на дворѣ летало и перепрыгивало изъ мѣста въ мѣсто, какъ мячикъ, слово: „губернаторъ“.

Есть такіе звуки, которые при извѣстныхъ данныхъ получаютъ рѣзкое значеніе. Самый отчаянный крикъ: „караулъ!“ среди бѣла дня въ гостиной, наполненной гостями не произведетъ ничего кромѣ смѣха, даже въ тѣхъ людяхъ, которые будутъ взяты врасплохъ. Тотъ же самый крикъ въ лѣсу среди ночи, конечно, прозвучитъ иначе.

Слово „губернаторъ“ въ петербургской свѣтской гостиной, въ придворномъ кружкѣ или въ пріемной какого-нибудь министра, есть слово не имѣющее ничего общаго со словомъ „губернаторъ“, звучащимъ въ захолустьи или на окраинѣ нашего отечества.

Студентъ Сивцовъ былъ раздраженъ и вечеромъ и утромъ если не суетней, то извѣстнаго рода безпокойствомъ въ домѣ. На утро, приглядываясь ко всѣмъ, онъ готовъ былъ придраться ко всякому съ насмѣшкой и даже дерзостью.

Всѣмъ обитателямъ было дѣйствительно какъ-то не по себѣ. Всѣ они смотрѣли иначе: менѣе разговаривали, какъ будто постоянно прислушивались, не звучитъ ли на деревнѣ колокольчикъ.

Самъ Калитинъ послѣ иныхъ молчаливыхъ минутъ вдругъ вскакивалъ, иногда даже ударялъ себя рукой въ лобъ и выбѣгалъ изъ горницы. Это значило, что онъ снова что-то такое необходимое позабылъ. И разумѣется по отношенію къ гостямъ.

Старикъ Павелъ Михайловичъ, брившійся не очень аккуратно, иногда черезъ пять, шесть денъ, явился на утро особенно тщательно выбритый, хотя, обрившись за день предъ тѣмъ, предполагалъ не браться за бритву дня четыре.

Сивцовъ, увидя его, усмѣхнулся даже злобно.

Анна Андреевна, почти все лѣто лежавшая на кушеткѣ то въ сѣренькомъ платьѣ, то въ темносинемъ, вдругъ появилась тоже въ синемъ, но изъ совершенно другой шелковой матеріи. Вообще она лежала теперь элегантная и отъ кушетки несло одеколономъ.

Двумъ мальчикамъ уже три раза было замѣчено отцомъ, потомъ матерью:

— Что вы какіе чумазые ходите, просто срамъ?!

Но въ данномъ случаѣ сдѣлать было ничего нельзя. Еслибъ обоихъ мальчиковъ тотчасъ же принарядили, хотя бы и такъ же, какъ въ Москвѣ къ Свѣтлой заутренѣ, то черезъ два часа они бы снова преобразились въ трубочистовъ.

Но болѣе всѣхъ раздражала Сивцова и совсѣмъ озлобила Ольга. Она появилась въ желтомъ платьѣ, crème, которое еще ни разу не видалъ на ней Сивцовъ. Платье удивительно шло къ ней. Она казалась вдвое красивѣе и вообще изящнѣе, граціознѣе…

При этомъ и лицо ея странно измѣнилось, хотя къ худшему, по мнѣнію Сивцова. Ему показалось, что лицо ея стало красиво-оффиціальнымъ, во всякомъ случаѣ не простымъ лицомъ, не такимъ, какимъ онъ знавалъ его.

И не сразу догадался Сивцовъ что было причиной преображенія. Причиной была прическа.

Все лѣто Ольга причесывалась просто зачесывая волосы назадъ, теперь же она причесалась такъ, какъ бывало всегда по зимамъ въ Москвѣ. Ея франтиха горничная на этотъ счетъ была искуснѣе всякаго парикмахера, но теперь она немножко пересолила причесавъ молодую барышню. Прическа эта была черезчуръ бальная. Въ всякомъ случаѣ она удивительно шла къ Ольгѣ и дѣлала ее вдвое красивѣе.

Если студентъ увидѣлъ перемѣну къ худшему и могъ найти какую-то оффиціальность въ ея лицѣ, то это, собственно говоря, было нѣчто если не оффиціальное, то парадное и, стало-быть, не простое.

Но болѣе всего Ольга поразила студента тѣмъ, что была какъ-то нервно настроена, неспокойна, къ тому же она ни разу не посмотрѣла на него, какъ бы избѣгая его взгляда. Она постоянно взглядывала быстро на всѣхъ, постоянно двигалась, вставала, садилась, уходила къ себѣ и ворочалась.

Когда, послѣ завтрака, она вышла на террасу, а Сивцовъ двинулся за ней, ища случая сказать ей нѣсколько словъ, Ольга быстро спустилась по лѣстницѣ, схватила Васю за руку и вдругъ сдѣлала ему такое предложеніе, что даже братъ удивился.

— Ну-ка, давай, кто кого перегонитъ! До пруда… И она пустилась бѣжать.

Разумѣется, Вася обогналъ сестру, но она достигла цѣли — избѣжала студента.

Наконецъ около трехъ часовъ дня одинъ изъ лакеевъ ворвался со двора въ переднюю, изъ передней пролетѣлъ стрѣлой черезъ залу къ гостиной. По его фигурѣ можно было, конечно, догадаться, что онъ сейчасъ заоретъ: пожаръ! но онъ выговорилъ поперхнувшись отъ бѣга и усердія, а отчасти отъ волненія:

— Губернаторъ!.. Ѣдутъ!

Затѣмъ, передохнувъ, онъ прибавилъ:

— На деревнѣ колокольчикъ!

Анна Андреевна тотчасъ же строго отвѣтила лакею, что онъ дуракъ, швыряется какъ сумашедшій, и прибавила:

— Что же тутъ такого! Ну, ѣдетъ губернаторъ… и ѣдетъ… Ну, и въѣдетъ во дворъ. А ты болванъ!

Но однако Анна Андреевна была очень довольна, что этотъ болванъ выискался и предупредилъ ее за нѣсколько минутъ.

Калитинъ вышелъ на крыльцо, а Анна Андреевна поднялась, пошла, осмотрѣлась въ зеркало и снова протянулась на кушеткѣ.

Чрезъ четверть часа изъ запыленной коляски четверней выходили: средняго роста человѣкъ, очень полный, съ выбритымъ лицомъ, въ красной фуражкѣ, а за нимъ высокій и стройный офицеръ съ бѣлой фуражкой.

Ольга, видѣвшая пріѣзжихъ изъ окна своей комнаты, вспыхнула, а затѣмъ просіяла лицомъ.

Калитинъ встрѣтилъ пріятеля и его сына на крыльцѣ и повелъ въ гостиную къ женѣ.

Анна Андреевна свѣтски-любезно встрѣтила и заняла гостей.

А пока въ прихожей люди толковали объ удивительной оказіи. У молодца офицера была точь-въ-точь такая же фуражка, какъ и у ихняго студента. Къ его картузу они привыкли относиться съ извѣстнаго рода пренебреженіемъ, а вдругъ оказывается, что у губернаторскаго сына, петербургскаго важнаго офицера, картузъ точь-въ-точь такой же. Только и разницы, что у одного бѣлый полотняный верхъ, а другого — бѣлый суконный; околышъ же у обоихъ синій.

— Вотъ оказія, братцы! рѣшилъ кто-то изъ лакеевъ. — Пожалуй нашъ-то выходитъ эдакій на себя совсѣмъ неправильно вздѣлъ.

И дѣйствительно, Сивцовъ, строго говоря, вздѣлъ неправильно.

XXXI.

Гости вскорѣ ушли въ отведенныя имъ горницы, чтобы прибраться послѣ дороги.

Наступилъ часъ обѣда. Когда Сивцовъ занимался со старшимъ изъ мальчиковъ, пришелъ человѣкъ звать ихъ къ столу.

Андрюша тотчасъ же вскочилъ и побѣжалъ, а Сивцовъ, двинувшись за нимъ, пріостановился, вернулся и посмотрѣлся въ зеркало. Затѣмъ онъ взялъ щетку, немного причесалъ волосы, но тотчасъ же швырнулъ щетку на подоконникъ.

„Молодую дѣвушку, которая хочетъ всѣмъ нравиться, попрекаешь, подумалъ онъ, а самъ для губернатора свои лохмы поправляешь!“

Онъ запустилъ обѣ пятерни въ волосы и взлохматилъ себѣ голову. Поглядѣвшись снова въ зеркало, онъ выговорилъ, смѣясь.

— Нѣтъ. Это ужъ слишкомъ будетъ либерально съ ихъ точки зрѣнія. Это будетъ „ля монтань“ гора — какъ говоритъ Николай Павловичъ.

Дѣйствительно, голова его стала тѣмъ, что называется „овиномъ“. Пригладившись немного руками, онъ вышелъ изъ комнаты. Ему было немного не по себѣ и онъ за это былъ самъ на себя озлобленъ.

Несмотря на все свое пренебреженіе къ суетнѣ въ домѣ по поводу пріѣзда гостей, онъ все-таки заразился, казалось, общимъ волненіемъ. Войдя въ столовую, онъ даже сопѣлъ усиленно.

— Это просто нервы! замѣтилъ онъ самъ себѣ.

Столовая оказалась пуста. Супъ стоялъ на столѣ. Трое лакеевъ во фракахъ стояли кругомъ. Но все семейство было еще въ гостиной и оттуда слышались съ паузами громкіе голоса и смѣхъ.

Наступала мгновенная тишина, затѣмъ слышался бойкій голосъ Васи, чей-то басъ протяжно-важный, опять голосокъ Васи, и снова веселый смѣхъ. Гость, очевидно, шутилъ съ мальчикомъ.

Сивцовъ, остановившись въ столовой, былъ непріятно пораженъ своимъ положеніемъ. Онъ не зналъ что дѣлать: оставаться тутъ въ ожиданіи всѣхъ и стоять вмѣстѣ съ этими лакеями или пройти туда въ гостиную.

Съ тѣхъ поръ что онъ былъ въ этой усадьбѣ, всѣ прямо сходились къ обѣду каждый изъ своей комнаты. Одна Анна Андреевна выходила изъ гостиной въ тѣ дни, когда садилась за столъ. Большею частью она обѣдала въ другіе часы, или же ей носили въ гостиную на маленькій столикъ. Теперь въ первый разъ всѣ собрались тамъ.

Сивцовъ рѣшительно не зналъ, какъ посмотрятъ на это хозяева и гости. Имѣетъ ли онъ право войти туда, или нѣтъ? Право онъ, конечно, имѣетъ. Его отношенія со всею семьей слишкомъ хороши для этого. Но входить въ гостиную, думалось ему, гдѣ сидятъ два гостя: одинъ не столько важный, сколько вѣроятно важничающій, а другой — офицеръ, гордящійся произведеніемъ своего портного, такъ какъ помимо этого ему и гордиться, вѣроятно, нечѣмъ… Входить туда, знакомиться, раскланиваться, быть хотъ одну минуту въ положеніи лицедѣя… Не очень-то пріятно

И не имѣя возможности рѣшить итти или не итти, Сивцовъ началъ нервно ходить по столовой взадъ и впередъ, сильно топая здоровыми каблуками своихъ сапогъ по звонкому паркету.

Въ добавокъ ему чудилось, что всѣ три лакея, стоящіе руки по швамъ вокругъ стола, смотрятъ на него и говорятъ своими глазами.

— Что, братъ? съ нами тутъ поджидаешь! Съ губернаторомъ-то не очень посидишь!

Разумѣется, студентъ не ошибался. Людямъ это поджиданіе его въ столовой казалось совершенно правильнымъ. Для всякаго лакея заключается какое-то таинственное наслажденіе въ томъ, чтобы ставить учителя или гувернантку звеномъ между собою и господами.

Люди въ положеніи Сивцова часто обращаются съ прислугой крайне вѣжливо, но не добродушно и не просто. Прислуга Калитиныхъ чувствовала въ любезности студента болѣе отчужденія и, быть можетъ, еще болѣе презрѣнія къ себѣ, нежели въ самихъ господахъ.

Наконецъ голоса зазвучали ближе. Всѣ шли къ столу.

XXXII.

Сивцовъ остановился недалеко отъ столика съ закуской скрестивъ руки на груди, отставивъ лѣвую ногу впередъ и слегка закинувъ голову назадъ. Онъ никогда не бывалъ въ Парижѣ, а между тѣмъ, не вѣдая того, изображалъ собою въ эту минуту статую Бонапарта, именуемую: Le petit caporal.

Студентъ не подозрѣвалъ, что его фигура въ эту минуту бросается въ глаза. Онъ сейчасъ будто перешелъ le pont d`Arcole. Въ немъ что-то даже вызывающее. А между тѣмъ всякій, кто увидитъ этотъ вызовъ, можетъ спросить:

— Какъ? За что? Почему?

Вмѣстѣ съ тѣмъ, когда всѣ появились въ столовой, студентъ насмѣшливо улыбнулся. Нѣчто, что представилось его глазамъ, показалось ему крайне смѣшнымъ и нелѣпымъ кривляньемъ, или стремленіемъ изобразить что-то вовсе не идущее къ мѣсту и лицамъ.

Дѣло въ томъ, что гости шли парами, впереди всѣхъ появился губернаторъ и велъ подъ руку Анну Андреевну, за ними шла другая пара: кирасиръ точно также велъ подъ руку Ольгу. Затѣмъ, шутя и смѣясь, дѣлая маленькіе шажки и говоря пискливымъ голоскомъ, шелъ Николай Павловичъ подъ руку со своимъ отцомъ и изображалъ якобы даму.

Двое мальчишекъ сыновей, шедшіе сзади, умирали отъ хохоту, причемъ Вася вцѣпился въ фалды сюртука отца и кричалъ:

— Юпки коротки! Дѣдушка! неприличную даму досталъ!

Все общество приблизилось, конечно, прямо къ закускѣ.

Анна Андреевна тотчасъ же заняла свое мѣсто хозяйки, во главѣ стола, Ольга стала нѣсколько въ отдаленіи отъ закусочнаго столика, какъ еслибъ это было не совсѣмъ приличное мѣсто.

Между тѣмъ, Калитинъ началъ вертѣться и безпокоиться, угощалъ гостя, предлагая то омара, то икру, то сыръ и вмѣстѣ съ тѣмъ глаза его искоса поглядывали на Сивцова, стоявшаго теперь уже статуей командора и даже болѣе неподвижно, ибо мраморный командоръ все-таки двигаетъ головой.

Наконецъ, выбравъ минуту, когда оба гостя выпили водки, закусили и, пережевывая закуску, молчали, Калитинъ произнесъ нѣсколько громче, и какъ-то бѣгло…

— Позвольте представить! Г. Сивцовъ, наставникъ моихъ мальчиковъ!

Зарубинъ тихо наклонилъ голову, но не прямо, а какъ-то на бокъ, подставляя ухо впередъ, какъ будто его движеніе говорило:

— Прекрасно! Очень хорошо!

Такъ начальство киваетъ головой на экзаменахъ бойко отвѣчавшему… Такъ случается нагибаютъ голову въ данный моментъ, въ оперѣ или въ концертѣ, меломаны. И такъ же, иногда, кланяются въ захолустьи губернаторы и другія лица высоко по мѣсту нахожденія поставленные.

Одновременно со своимъ отцомъ кирасиръ тоже поклонился. Онъ звякнулъ шпорами, охотно, весело кивнулъ головой, но посмотрѣлъ безсознательно, будто не желая думать о томъ, въ чемъ суть. Отъ него потребовали что-то такое сдѣлать. Онъ это дѣлаетъ. Но это, строго говоря, и не нужно. Но ему это ничего не стоитъ.

— Что жъ? пожалуй… Съ большимъ удовольствіемъ! сказало его оживленное лицо.

И почему-то поклонъ сына взбѣсилъ Сивцова болѣе, нежели поклонъ отца!

— Наставникъ моихъ мальчиковъ! повторилъ Калитинъ и кирасиру.

Эта рекомендація, разъ не понравившаяся Сивцову, второй разъ уже рѣзнула его по уху.

— Студентъ Московскаго Университета, выговорилъ онъ нѣсколько глухо.

Сивцовъ думалъ, что онъ этимъ ясно показалъ Калитину и другимъ нелѣпое опредѣленіе его общественнаго положенія. Но никто ничего не понялъ и даже не замѣтилъ, тѣмъ паче, что всѣ были сильно заняты одною мыслью, общею имъ всѣмъ и неизмѣримо болѣе важною: сближеніе молодыхъ людей, Ольги и офицера.

Всѣ сѣли за столъ. Сивцовъ сѣлъ съ мыслью и твердымъ намѣреніемъ при первой возможности вставить въ разговорѣ такое словцо, которое бы передернуло или „разорвало“ и губернатора, да и кирасира. Онъ съ наслажденіемъ дожидался минуты и мотива, но разговоръ длился и былъ таковъ, что студенту приходилось развѣ вставить вопросъ, и разумѣется совершенно неумѣстный.

Калитины говорили съ Зарубинымъ отцомъ объ общихъ родственникахъ, затѣмъ о новыхъ перемѣнахъ правительственныхъ лицъ въ Петербургѣ.

Кирасиръ, сидя около Ольги, безъ умолку любезничалъ съ ней, вспоминая про московскіе вечера и балы.

Павелъ Михайловичъ молчалъ, прислушивался ко всѣмъ, изрѣдка обращался съ вопросомъ къ Сивцову, но студенту показалось вдругъ, что старикъ желалъ его вывести изъ неловкаго положенія молчащаго въ одиночествѣ и онъ раза три небрежно и сухо отвѣтилъ старику. Тотъ поглядѣлъ пристальнѣе и болѣе ужъ не обращался къ нему, а сталъ говорить съ Андрюшей о томъ, что караси могутъ жить сто лѣтъ, затѣмъ онъ разсказалъ внуку, что разъ поймали какую-то огромную рыбу и взрѣзавъ нашли въ ней проглоченное ею золотое кольцо, а на кольцѣ оказалась вырѣзанная надпись съ годомъ. Судя по этому кольцу, можно было заключить, что рыба прожила на свѣтѣ двѣсти пятьдесятъ лѣтъ.

— У — ухъ!.. отозвался Андрюша.

Павелъ Михайловичъ началъ добродушно смѣяться: погладилъ маленькаго сосѣда рукой по головѣ и вымолвилъ:

— Дурашка ты, дурашка! Да вѣдь кольцо-то можетъ быть двѣсти сорокъ девять лѣтъ и 364 дня пролежало на днѣ морскомъ, прежде чѣмъ рыба его проглотила.

XXXIII.

Послѣ второго же блюда Сивцовъ уже забылъ свое намѣреніе чѣмъ-нибудь задѣть и обозлить губернатора или карасира. Онъ не спускалъ глазъ съ Ольги, и внутри его что-то дрожало.

Когда всѣ сѣли за столъ, ему почудилось, что молодая дѣвушка любезничаетъ съ гостемъ въ качествѣ хозяйки, и только теперь ему уже ясно представлялось, что въ манерѣ Ольги держать себя съ офицеромъ было что-то иное… большее.

Это было даже не простое свѣтское кокетство, какого онъ никогда не видалъ, но о коемъ слыхалъ все-таки, или читалъ въ романахъ. Было еще что-то, большее. Это не было даже желаніе нравиться, а еще большее… Но что же? Быть можетъ это ея личная манера любезничать и кокетничать?

Всего больнѣе отдавалось на сердцѣ студента, что онъ слышалъ въ голосѣ Ольги хорошо знакомыя и дорогія ему ноты, которыя на этотъ разъ звучали не для него, а для кирасира.

Та же искренность, которою иногда вѣяло отъ словъ дѣвушки, та же горячность, то же чувство, то же мгновенное оживленіе, переходившее сразу во что-то такое, въ душу скользящее, все то же и то же, что онъ давно знаетъ и давно любитъ… И все это для перваго попавшагося, сейчасъ пріѣхавшаго болвана офицера.

Почему же „болванъ“? мысленно спрашивалъ себя правдивый Сивцовъ.

И затѣмъ раздражительно отвѣчалъ себѣ:

— Болванъ, непремѣнно болванъ! По рожѣ видно… Только и умѣетъ что шпорами стучать и шампанскимъ напиваться…

Между тѣмъ взглядъ Сивцова упорно злой, крайне внимательный, который ни на минуту не покидалъ офицера и Ольгу, начиналъ смущать и тяготить дѣвушку. Взглядъ этотъ становился неумѣстнымъ, пожалуй даже неприличнымъ.

„Вотъ, вотъ презрительно разсмѣется онъ, думалось Ольгѣ, и будетъ уже совсѣмъ скандалъ. Пожалуй даже вступится въ нашъ разговоръ и скажетъ, что только дураки могутъ говорить о мазуркѣ… Если не это, то что-нибудь такое…“

И она начинала уже искоса боязливо вскидывать глаза на студента, сидѣвшаго противъ нихъ черезъ столъ. Она готова была прекратить свой разговоръ съ молодымъ Зарубинымъ и затѣять общій, въ который могъ бы вступить и Сивцовъ. Но вдругъ дѣвушкѣ почудилось, что это будетъ еще хуже. Надо было съ этого начать, а теперь поздно. Теперь онъ тотчасъ же скажетъ что-нибудь умышленно обидное для нея и для офицера. И Ольга всѣмъ сердцемъ желала, чтобъ обѣдъ поскорѣе кончился. На ея счастіе Сивцовъ остался пассивно злобенъ и не перешелъ въ наступленіе.

ХXXIV.

Послѣ обѣда всѣ перешли на террасу и сѣли за кофе. Николай Павловичъ самъ принесъ изящный шкафчикъ или cabaret съ четырьмя графинчиками ликера. Сивцовъ сѣлъ немного поодаль это всѣхъ около перилъ, но за то облокотился на нихъ въ непринужденной позѣ. Онъ задумался отчасти грустно, но вдругъ долетѣли до него и какъ бы разбудили его слова губернатора:

— Ну, да вотъ какъ у нихъ, у гг. студентовъ…

Онъ быстро обернулся и увидѣлъ, что гость не смотритъ за него, говоритъ повернувъ лицо къ хозяйкѣ, но рука его замерла въ воздухѣ и прямо указываетъ на него, Сивцова.

Сивцовъ невольно разсмѣялся нѣсколько громко и проговорилъ такъ, что только близъ сидѣвшій старикъ Калитинъ могъ его слышать.

— Стало быть я — неодушевленный предметъ!

Павелъ Михайловичъ тревожно взглянулъ на студента, потомъ поглядѣлъ на Зарубина.

— Что это вы, Иванъ Александровичъ, выговорилъ онъ. — Насчетъ насъ съ г. Сивцовымъ? Я тоже когда-то, хоть и не долго, былъ студентомъ.

Со стороны старика это вступленіе въ разговоръ было очень мило, но Сивцовъ понялъ это по своему. Онъ не нуждался въ покровительствѣ.

— Г. губернаторъ, произнесъ онъ громко, вѣроятно говоритъ исключительно о студентахъ нашего времени, а не вашего, Павелъ Михайловичъ.

— Да-съ! обернулся къ нему Зарубинъ. — Въ прежнія времена, конечно, этого не бывало, чтобы молодые люди, вмѣсто того чтобъ учиться, выходили толпами на площади и требовали бы перемѣнъ въ государственномъ строѣ Имперіи. А многіе изъ нихъ еще и понятія не имѣютъ о томъ, какіе есть въ Европѣ государственные строи и какой изъ строевъ предпочтительнѣе. Поэтому они часто такіе махи даютъ, что даже смѣшно со стороны.

Сивцовъ хотѣлъ отвѣчать, но запнулся, такъ какъ понялъ, что его отвѣтъ будетъ черезчуръ рѣзокъ и вдобавокъ на такой почвѣ, на которой Зарубинъ въ качествѣ мѣстнаго начальника будетъ поставленъ въ двусмысленное положеніе. Онъ можетъ даже сказать, что не долженъ допускать такихъ мнѣній въ предѣлахъ мѣстности, надъ которою простирается его власть. Это будетъ уже совсѣмъ глупо.

И Сивцовъ тотчасъ же отвѣтилъ совершенно иное.

— Ваши слова какъ нельзя болѣе намъ съ Андрюшей полезны оказываются.

Разумѣется всѣ сидѣвшіе съ чашками кофе въ рукахъ и даже Ольга съ кирасиромъ обернулись на студента.

— Сегодня мы какъ разъ съ Андрюшей толковали о томъ, что есть слова употребляющіяся только во множественномъ числѣ, какъ-то ножницы, ясли, сани и т. д. Андрюша спросилъ у меня, есть ли такія слова, которыя употребляются только въ единственномъ числѣ. Я не съумѣлъ найти примѣра… Въ настоящую минуту вы дали намъ сразу такихъ два слова: строй и махъ.

Едва только Сивцовъ смолкъ, какъ сразу заговорили всѣ. Всѣ протестовали, заявляя, что можно говоритъ: строи, строевъ, строямъ, строяхъ.

Ольга молчала, но смотрѣла на Сивцова и глаза ея говорили:

— Какъ вамъ не стыдно! Я васъ прошу… Ради меня!.. Но всѣ голоса покрылъ голосъ Зарубина, который, нѣсколько сухо улыбаясь, вымолвилъ:

— Говорить махи, правда, нельзя, но строи можно! Хотя пожалуй это правильно, но не совсѣмъ красиво.

На террасѣ наступило неловкое молчаніе, но затѣмъ раздался простодушно веселый голосъ кирасира.

— Я буду при такомъ строгомъ стилистѣ, какъ вы, бояться говорить, обратился онъ усмѣхаясь къ Сивцову. — Я совсѣмъ не умѣю говорить по русски, часто перевожу чмъ французскаго.

— Это не дѣлаетъ чести вашему воспитанію! рѣзко выговорилъ Сивцовъ.

— Вы хотите сказать: образованію, сухо отозвался офицеръ. Это два совершенно разныя понятія. Не будучи невѣждой, можно быть невѣжей!

Сивцовъ вспыхнулъ.

— Образованіе входитъ въ воспитаніе, глухо проговорилъ онъ и сталъ блѣднѣть.

— Стало быть и у дикихъ народовъ, какихъ нибудь Готтентотовъ или краснокожихъ, которые, несомнѣнно — и вы вѣроятно согласитесь, — воспитываютъ своихъ дѣтей, образованіе тоже существуетъ? ужо ядовито произнесъ кирасиръ.

— Très bien! Très bien dit! вымолвила и кивнула головой Анна Андреевна голосомъ, какимъ въ парламентѣ говорятъ:, слушайте! Слушайте»!

«Ахъ, ты вотъ изъ какихъ, бѣсился Сивцовъ. Якобы изъ грамотныхъ»!

— Если вы допускаете у Готтентотовъ, выговорилъ онъ еще глуше, — воспитаніе, то должны допустись и образованіе. Ихъ же обучаютъ, какъ стрѣлять изъ лука, какъ дѣлать ядовитыя стрѣлы, какъ скальпировать бѣлаго человѣка…

— Мнѣ очень лестно отъ васъ слышать, уже дразня, сказалъ офицеръ, — что вы воинское образованіе считаете тоже наукой. Есть люди въ наше время, которые относятся съ какимъ-то пренебреженіемъ къ нашимъ полковымъ ученьямъ, смотрамъ и парадамъ, считая это пустымъ времяпрепровожденіемъ.

— Въ гвардіи. Да! рѣзко брякнулъ Сивцовъ.

— Почему же-съ? вдругъ возвысилъ голосъ Калитинъ. — Развѣ гвардія не была и не отличалась на поляхъ Европы въ Отечественную Войну! Развѣ она не была въ Венгерскую компанію? Развѣ не была масса гвардейскихъ офицеровъ, отличавшихся въ послѣднее время въ Севастополѣ!

Сивцовъ легко пожалъ плечами и выговорилъ.

— Да. Но мнѣ кажется, что въ гвардію поступаютъ по большей части вовсе не съ цѣлью итти сражаться за отечество. Пріятно надѣть красивый мундиръ — вотъ и все…

— Ради Бога! grace! воскликнула Ольга слегка взволнованно. — О чемъ вы спорите. Махи и строи, потомъ дикіе, потомъ образованіе и воспитаніе, потомъ парады, смотры, потомъ русскія войны, потомъ гвардейскіе мундиры. А что вы хотите оба сказать — неизвѣстно. Эту манеру спорить я называю перекрикиваніемъ пѣтуховъ на зарѣ. Скажите, г. Сивцовъ, что вы хотите доказать г. Зарубину? А я буду арбитромъ… не знаю какъ по-русски…

Сивцовъ замялся и наконецъ произнесъ иронически:

— Ни о чемъ! Въ насъ, Ольга Николаевна, два сорта людей заспорили.

Въ ту же минуту раздался добродушный смѣхъ старика Калитина и онъ обернулся къ Сивцову, прерывая офицера, который хотѣлъ отвѣчать что-то…

— А скажите мнѣ, Петръ Ѳедосѣичъ, вы вѣдь, кажется, перешли уже на четвертый курсъ. Скажите, какъ у васъ носятся студенческія шпаги и трехуголки. Скажите-ка?!

— Я васъ не понимаю, отозвался Сивцовъ.

— А вотъ изволите видѣть. На первомъ курсѣ аккуратно носятся шпага и трехуголка. На второмъ курсѣ также носится трехуголка, но уже шпага нѣсколько рѣже. На третьемъ курсѣ мало видно то и другое, развѣ въ торжественные только случаи. А на четвертомъ курсѣ студентъ надѣваетъ трехуголку или шпагу уже въ самомъ крайнемъ случаѣ и только при мундирѣ. А между тѣмъ въ университетъ поступаютъ молодые люди совсѣмъ уже не ради мундира, какъ — полагаете вы — поступаютъ въ гвардію. А все жъ таки нѣчто сказывается. Все-таки, Петръ Ѳедосѣичъ, при шпагѣ-то какъ будто и красивѣе выглядишь?

— Дураки и у насъ есть. Ихъ вездѣ много! отозвался Сивцовъ, но вдругъ понялъ, что эта фраза просто сорвалась у него съ языка, но онъ, конечно, не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія грубо выразиться по адресу кирасира. А между тѣмъ такъ вышло.

Офицеръ пристально впился въ него глазами и лицо его стало на мгновеніе серьезно, но затѣмъ онъ улыбнулся и даже добродушно.

— Да-а… протянулъ онъ. — Madame la nature!..

И, обернувшись къ Ольгѣ, прибавилъ смѣясь:

— A propos, по поводу дикихъ людей и ихъ своеобразной воспитанности и образованности. Одинъ путешественникъ по Центральной Африкѣ, попавшій къ дикимъ, присутствовалъ при убійствѣ, разрѣзаніи и приготовленіи подъ соусомъ бѣлаго человѣка къ пиру. При этомъ онъ любезно обучилъ дикихъ, какъ рѣзать человѣка по суставамъ, а не рубить, какъ попало. Они ему были за это очень благодарны и въ награду самого его отпустили, а не съѣли, такъ что онъ затѣмъ могъ этимъ хвастаться. Догадаетесь ли вы, къ какой національности могъ принадлежать путешественникъ?

— Конечно, англичанинъ! раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Вѣрно-съ! отозвался, смѣясь, кирасиръ. — Но не надо упрекать за это гордый Альбіонъ… Съ дикими не свой братъ, не знаешь, что сдѣлаешь, что скажешь. Тутъ дѣло не въ трусости. Англичанинъ, отправившійся въ глубь Африки, былъ, по всей вѣроятности, не трусъ, но геройствовать среди дикарей и чернокожихъ было бы только глупо… Онъ благоразумно уступилъ.

Изо всѣхъ присутствующихъ только Зарубинъ-отецъ, только Ольга и, конечно, Сивцовъ догадались, что въ анекдотѣ кирасира заключался иносказательный смыслъ.

Ольга сидѣла суровая и уже давно глядѣла на мать, дожидаясь, чтобы та взглянула на нее. Едва только Анна Андреевна встрѣтилась глазами съ дочерью, какъ Ольга показала ей движеніемъ головы, какъ бы говоря:

— Вставайте скорѣй!

Анна Андреевна поднялась, и всѣ послѣдовали ея примѣру. Затѣмъ всѣ двинулись, кромѣ старика Калитина, снова въ гостиную.

Мальчики побѣжали въ садъ…

Сивцовъ остался одинъ на террасѣ. Онъ уже не былъ ни взбѣшенъ, ни раздраженъ… Ему стало грустно…

— Неужели я ошибся, обманулся. И самымъ глупымъ образомъ. Какъ ребенокъ! Нѣтъ! Какъ идіотъ! прошепталъ онъ, безсознательно разглядывая густой кустъ сирени, который разросся подъ самой террасой.

Дѣйствительно, Сивцовъ былъ въ положеніи ребенка или идіота, или безумнаго. Онъ вообразилъ себѣ, что Ольга его любитъ… Спокойно, тихо, чувствомъ, гдѣ перемѣшались и любовь, и дружба, и состраданіе, и уваженіе, и многое иное… Но все-таки любитъ!

Онъ въ это вѣрилъ нѣсколько дней, а теперь вдругъ его взяло сомнѣніе… Изъ-за появленія кирасира! Онъ просилъ Ольгу объясниться, а она будто избѣгаетъ этого объясненія. Вчера онъ чуть-чуть не объяснился, увѣренный въ ея отвѣтѣ напередъ… А сегодня? Сегодня и духа не хватитъ, потому что сегодня произошло что-то… Онъ что-то увидѣлъ или почуялъ. Да неужели же она можетъ любить этого пустозвона со шпорами, который умныя слова знаетъ наизусть. Нѣтъ и нѣтъ!

Сивцовъ сошелъ въ садъ и, найдя скамейку въ чащѣ, усѣлся и схватилъ себя за голову.

Первый разъ въ жизни умъ его будто отказывался понять и рѣшить самый простой вопросъ. Любитъ его Ольга или не любитъ? Какъ многое и многое говоритъ ему, что — да! А между тѣмъ съ кирасиромъ она «такая же» и даже болѣе, чѣмъ была съ нимъ. Что же это? Просто то, что они называютъ кокетствомъ, играньемъ въ любовь…

Чрезъ часъ томительнаго спора съ самимъ собой, Сивцовъ всталъ и выговорилъ:

— Нѣтъ. Я вѣрю!.. Надо объясниться!

XXXV.

Между тѣмъ Ольга сидѣла съ Зарубинымъ-сыномъ отдѣльно въ углу гостиной и тихая бесѣда ихъ стала уже принимать роковой оборотъ, когда предъ заходомъ солнца Калитинъ предложилъ гостямъ прогуляться по окрестности.

Николай Павловичъ имѣлъ тайную мысль показать начальнику губерніи тотъ самый клокъ земли, изъ-за котораго шелъ, у него споръ съ его временно-обязанными крестьянами. Будучи на самомъ мѣстѣ, Калитинъ могъ, какъ думалъ онъ, лучше доказать свою правоту въ процессѣ.

Дѣло заключалось въ томъ, что онъ хотѣлъ переселить крестьянъ подалѣе отъ усадьбы и перенести ихъ избы за оврагъ. Разумѣется, начальникъ губерніи могъ сильно повліять въ этомъ вопросѣ.

Сивцовъ, будучи недалеко отъ дома въ саду, вдругъ увидѣлъ, какъ хозяинъ, молодая дѣвушка и гости сошли съ террасы. Пройдя всѣ четверо рядомъ нѣсколько шаговъ, они, быть можетъ, неумышленно и незамѣтно для себя, но подозрительно для Сивцова, «устроились», какъ иронически подумалъ онъ, въ двѣ пары.

Стоя среди аллеи, откуда было видно на далекое пространство, студентъ глядѣлъ имъ вслѣдъ и, разумѣется, преимущественно на Ольгу. И онъ замѣтилъ, какъ она стала все болѣе уменьшать шагъ, разговаривая съ офицеромъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній Калитинъ и губернаторъ были вдвоемъ впереди шаговъ уже на двадцать, а молодая дѣвушка осталась почти наединѣ съ кирасиромъ. Обѣ пары оживленно разговаривали.

Непреодолимое желаніе обуяло Сивцова послѣдовать за ними и видѣть, что будетъ. Онъ двинулся вслѣдъ за ними на, довольно далекомъ разстояніи. Злоба поднималась въ груди его, но съ примѣсью ѣдкой боли. Поведеніе молодой дѣвушки теперь казалось ему возмутительнымъ. Она, очевидно, изо всѣхъ силъ кокетничаетъ съ офицеромъ. А имѣетъ ли она на это право? Сивцовъ, думая, что они будутъ гулять по саду, надѣялся, что ему можно будетъ сквозь чащу деревьевъ, наблюдать за Ольгой. Но оказалось, что они идутъ прямо въ поле. Разумѣется, слѣдовать за ними по ровному, открытому мѣсту было совершенно невозможно.

Сивцовъ взволнованный, пошелъ назадъ и, уже приближаясь къ дому, увидѣлъ Павла Михайловича, отправлявшагося съ двумя мальчишками удить рыбу на рѣку. Онъ двинулся за нимъ, самъ не зная зачѣмъ…

Павелъ Михайловичъ, увидя студента, улыбнулся добродушно.

— Хотите итти рыбу удить? сказалъ онъ.

— Пойдемте.

— Авось эдакое мирное занятіе васъ усмиритъ.

— Что вы хотите сказать? отозвался Сивцовъ.

— А то, что вы очень ужъ сегодня кипятитесь — въ какомъ-то дамски нервномъ состояніи. Подумаешь, что вамъ Зарубины отецъ и сынъ наговорили всякихъ дерзостей, а вѣдь они ничего не сказали… Вы же одного попрекнули въ безграмотствѣ и уличили въ незнаніи грамматики, а другого прямо дуракомъ назвали.

— Вы преувеличиваете, Павелъ Михайловичъ.

— Положимъ, но то, что я преувеличиваю, само по себѣ достаточно велико. Согласитесь, что вы крайне неудобный членъ общества. Зарубины очень близкіе люди для насъ, то-есть для сына моего и невѣстки. А иначе было бы не хорошо. Эти не взыщутъ. Но вѣдь тотъ способъ, какимъ они теперь васъ извиняютъ, не можетъ быть для васъ лестенъ. Этотъ способъ извиненія оскорбителенъ. Вѣдь вы, вѣроятно, догадываетесь, что Александръ Зарубинъ, говоря о путешественникѣ среди какихъ-то дикарей, бросилъ камешекъ въ вашъ огородъ. Зачѣмъ же себя подставлять?

Сивцовъ шелъ понурившись и ни слова не отвѣтилъ старику.

Они пришли къ мосту. Павелъ Михайловичъ закинулъ двѣ удочки и усѣлся на берегу. Сивцовъ опустился на траву около него.

— Что же, Петръ Ѳедосѣичъ. Помалкиваете? Оказать нечего?

— Вы же не любите разговаривать, когда рыбу удите. Вѣдь это мѣшаетъ клевать.

— Болтать, вѣстимо, о пустякахъ не люблю, отозвался старикъ, — но объ дѣлѣ готовъ поговорить. Ну, одной, двумя рыбками меньше поймаю, а вѣдь нашъ разговоръ дѣловой.

— Какъ дѣловой? оживился Сивцовъ.

— Понятное дѣло, дѣловой. Вы замечтались. Будь я человѣкъ совсѣмъ неблаговоспитанный, я бы сказалъ вамъ другое слово, отъ того же корня происходящее.

— А! понимаю, отозвался Сивцовъ, и иронически улыбнулся. — Вы хотите сказать: я о себѣ возмечталъ.

— Коли вы сами это говорите, то мнѣ остается только согласиться съ вами.

— Въ чемъ же это я, позвольте спросить, возмечталъ о себѣ?

— Вы сами лучше знаете…

— Нѣтъ, не знаю, Павелъ Михайловичъ.

— Стало быть, вы такъ замечтались, что не считаете мечтаніемъ свои мечты.

— А ужъ этой фразы, Павелъ Михайловичъ, и понять нельзя.

Павелъ Михайловичъ подумалъ и вымолвилъ протяжно.

— Изволите видѣть. Если человѣку, которому что-либо мерещится на яву несуществующее, скажутъ, что онъ бредитъ на яву и что предъ нимъ нѣтъ ничего кромѣ пустоты, то онъ назоветъ сумасшедшимъ того, кто будетъ это ему говорить.

Наступило молчаніе, послѣ котораго старикъ вздохнулъ и снова заговорилъ уже съ чувствомъ.

— Скажите, Петръ Ѳедосѣичъ, сколько вамъ лѣтъ?

— А чертъ его знаетъ! Кажется двадцать четыре или двадцать пять. Меня этотъ вопросъ мало интересуетъ. Я считаю, что мнѣ сорокъ, а то и болѣе.

— Почему же это?

— Такова жизнь. Вы знаете, кажется на окраинахъ Имперіи чиновничья служба считается какъ-то иначе… Годъ за два что ли. А то вотъ во время Севастопольской осады военнымъ считали чуть ли не мѣсяцъ за годъ, такъ что кто былъ во время всей осады, то на десять лѣтъ перегналъ товарищей что были въ резервѣ. Вотъ и я такъ считаю свои годы. Я тоже въ нѣкоторомъ смыслѣ съ рожденія нахожусь подъ Севастополемъ, такъ что мнѣ выходитъ теперь пожалуй и всѣ пятьдесятъ лѣтъ.

— Да вы уйдите изъ-подъ Севастополя-то этого, выговорилъ старикъ рѣзче.

— Уйдите! Это легко сказать.

— Вѣдь вы сами лѣзете, такъ-сказать, подъ непріятельскій выстрѣлъ. Ну, не говорю, иная можетъ быть шальная пуля все-таки зацѣпитъ человѣка, когда онъ на пушечный выстрѣлъ отъ сраженія. Такъ вѣдь это шальная будетъ, а вы лѣзете въ самый перекрестный огонь.

— Никогда этого не дѣлалъ.

— Извините, Петръ Ѳедосѣичъ. Съ тѣхъ поръ что вы у насъ, въ особенности за послѣднее время, вы это дѣлали. И сегодня дѣлали, хоть бы за обѣдомъ и послѣ обѣда.

— Сегодня — я еще понимаю, но что я за все послѣднее время лѣзъ, какъ вы говорите, въ огонь, этого я не понимаю.

Старикъ помолчалъ нѣсколько мгновеній и произнесъ другимъ голосомъ, въ которомъ было легкое смущеніе.

— Скажите, бывали вы влюблены?

— Быть влюбленнымъ, Павелъ Михайловичъ, или неправильное выраженіе, или опредѣленіе такого пошлаго состоянія, на которое я не способенъ. Я понимаю выраженіе «любить». На это всякій человѣкъ способенъ. А быть влюбленнымъ способны только господа… вотъ въ родѣ вашего кирасира. Быть влюбленнымъ и отмахивать мазурку — это то же самое.

— Ладно. Буть по-вашему! Въ такомъ случаѣ я спрошу: любили ли вы когда? Были ли когда въ этомъ райскомъ, или адскомъ состояніи, смотря по обстоятельствамъ?

— Это вы вѣрно опредѣлили, оживился Сивцовъ. — Да! Блаженное или дьявольское состояніе, смотря по тому, какъ потрафится. На этотъ щекотливый вопросъ, Павелъ Михайловичъ, былъ ли я въ этомъ положеніи, я отвѣчу вамъ: есмь.

— Вотъ и я такъ-то полагаю: есмь. Вотъ это-то васъ и поставило теперь у насъ подъ Севастополь, какъ вы выражаетесь. А я говорю, уйдите въ резервъ что-ли. Впрочемъ, нѣтъ… Изъ резерва опять можно попасть назадъ. Уйдите совсѣмъ…

— Почему же мнѣ не остаться и не бороться?

— Съ вѣтряными мельницами? Бороться вамъ не съ чѣмъ.

— Мы говоримъ, Павелъ Михайловичъ, такими обиняками, что понять другъ друга не можемъ. Вы не хотите говорить, а я не могу.

— Ну такъ бросимте этотъ разговоръ. Я только прибавлю вамъ одинъ совѣтъ. Наши гости пробудутъ только завтрашній день, вечеромъ они уѣзжаютъ. Если вы не хотите ссориться съ невѣсткой, то оставьте Зарубиныхъ, отца и сына, въ покоѣ. Вѣдь вы умный человѣкъ, а вѣдь, воля ваша, не обижайтесь… Вѣдь выходитъ басня Крылова: Слонъ и Моська. Подумайте, какъ долженъ отнестись къ извѣстнымъ придиркамъ, къ вашему задиранію какой-нибудь губернаторъ, или кирасиръ. А кромѣ того, я долженъ вамъ сказать, что самъ очень друженъ съ Иваномъ Александровичемъ, а моя умница внучка уже давно неравнодушна къ сыну его.

— Что?! вырвалось у Сивцова.

— Вы не слушаете… О другомъ думаете, схитрилъ старикъ. — Я говорю, что внучка Ольга съ прошлой зимы очень неравнодушна, или какъ хотите скажите… Влюблена, что ли, въ молодого Зарубина. А онъ въ нее. А пріятели-отцы очень желаютъ, чтобъ это чувство взаимное окрѣпло. Для этого они и сюда пріѣхали. Это я такъ вамъ говорю… кстати. Васъ это интересовать не можетъ.

— Я этому не вѣрю! глухо упавшимъ голосомъ проговорилъ Сивцовъ.

— Ну, вотъ такъ-то. Вотъ я вамъ и сказывалъ! Скажи человѣку, бредящему на яву… началъ старикъ, запнулся и прибавилъ: — Вотъ что, Петръ Ѳедосѣевичъ. Тутъ вотъ около удочекъ сидятъ два человѣка, изъ нихъ одинъ непремѣнно сумасшедшій. Бросьте, очухайтесь, или уѣзжайте…

Сивцовъ долго молчалъ, тяжело переводя дыханіе, и наконецъ выговорилъ:

— Не могу… Такъ нельзя… Тогда надо объясниться.

Старикъ вздохнулъ и покачалъ головой:

— Ну, объяснитесь… Да совсѣмъ тогда уже не то что раненый, а какъ бы разстрѣлянный, и отправляйтесь подальше… Только ужъ никакъ нельзя будетъ вамъ сказать «по добру, по здорову». Послѣ объясненія этого отъ васъ ничего не останется.

— Вы думаете? Вы въ этомъ увѣрены… убѣждены?

— Такъ же, какъ я здѣсь сижу. Если вы хотите послушаться совѣта старика, любящаго болѣе наблюдать, чѣмъ бесѣдовать, видящаго гораздо больше, нежели думаютъ, то уѣзжайте отъ насъ безъ всякихъ объясненій.

Сивцовъ не отвѣтилъ ни слова и задумался.

Павелъ Михайловичъ всталъ, вытащилъ обѣ удочки, на которыхъ червячки были давно съѣдены. Мальчуганъ нацѣпилъ свѣжихъ. Старикъ закинулъ вновь и прибавилъ:

— Ну, а теперь надо заняться дѣломъ серьезно, хоть парочку поймать.

Сивцовъ поднялся, протянулъ руку старику, крѣпко пожалъ ее и выговорилъ тихо:

— Я подумаю… Можетъ быть, просто уѣду, а можетъ-быть объяснившись. Благодарю васъ за участіе къ невмѣняемому человѣку…

И онъ медленно направился къ дому…

Затѣмъ почему-то онъ сталъ нетерпѣливо дожидаться вечера, когда, по обыкновенію, всѣ собирались въ столовой за вечерній чай. Но на этотъ разъ ожиданіе его было напрасно.

Чай подали въ маленькую гостиную, которая была, такъ сказать, личной гостиной, или горницей Анны Андреевны; въ этой комнатѣ Сивцовъ даже ни разу не былъ. Въ ней накрыли чай, но въ то же время накрыли и столъ въ столовой.

Здѣсь остались двое мальчиковъ и съ ними Сивцовъ, а чай разливать пришла экономка. Сюда же явился затѣмъ и Павелъ Михайловичъ.

Едва онъ опустился на стулъ, какъ Сивцовъ раздражительно спросилъ:

— Вы это для меня. Чтобы мнѣ не скучно было, или не обидно?

— Что дѣлать? Сами мы виноваты… усмѣхнулся старикъ. Насъ завтра за обѣдомъ пожалуй за отдѣльный столикъ посадятъ, какъ провинившихся дѣтей.

— Я завтра буду боленъ съ утра и не выйду изъ горницы! вызывающе произнесъ Сивцовъ.

Но старикъ не отвѣтилъ и заговорилъ со внуками.

ХXXVI.

Однако на другой день произошло нѣчто, конечно совершенно неожиданное. Сивцовъ, подъ предлогомъ нездоровья, оставался у себя въ комнатѣ. Ему принесли и завтракъ и обѣдъ. Мальчики объявили однако матери, что у студента ничего особеннаго нѣтъ, что онъ притворяется.

«И хорошее дѣло. Догадался qu’il est de trop», подумала Анна Андреевна. — «Бѣда этихъ студентовъ въ домѣ имѣть. Quelle corvée!»

Анна Андреевна была, конечно, сердита на Сивцова за его вчерашній разговоръ съ Зарубинымъ. И хотя побѣда осталась въ сущности на сторонѣ офицера, сказавшаго очень много рѣзкаго по адресу студента, тѣмъ не менѣе все происшедшее было непріятно хозяйкѣ.

Предъ заходомъ солнца Сивцовъ, сидя у отвореннаго окошка, прельстился тихимъ вечеромъ, и вдругъ ему захотѣлось выкупаться.

— А чертъ ихъ подери! выговорилъ онъ и, надѣвъ свой картузъ, вышелъ, намѣреваясь пройти самою глухою частью сада къ купальнѣ на пруду. Но едва онъ сдѣлалъ шаговъ сто по саду съ полотенцемъ подъ мышкой, какъ на поворотѣ среди густой чащи кустовъ, прямо встрѣтился лицомъ къ лицу съ гуляющими вдвоемъ Ольгой и Зарубинымъ.

Онъ поклонился, глядя лишь на дѣвушку и какъ бы ей одной… Офицеръ, послѣ его поклона, взялся все-таки подъ козырекъ, но Сивцевъ сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ или… что уже кланялся обоимъ.

Зарубинъ, усмѣхаясь, показалъ рукой на картузъ студента въ бѣломъ чехлѣ и выговорилъ, обращаясь къ Ольгѣ:

— Мы съ господиномъ студентомъ оказываемся одного Кирасирскаго полка, судя по головному убору.

— Признаюсь вамъ, холодно произнесъ Савцовъ, — что я не зналъ даже о существованіи вашего полка на свѣтѣ и, слѣдовательно, не могъ подражать вашей формѣ.

Ольга двинулась было, но офицеръ отсталъ, и она тоже остановилась тревожная.

— Согласитесь, однако, что это красивое сочетаніе цвѣтовъ голубого съ бѣлымъ, задирая усмѣхался офицеръ. — Къ инымъ оно очень идетъ. Цвѣтъ лица кажетъ лучше… Вообще красивѣе, франтоватѣе…

— Франтить и кривляться не моя спеціальность. Предоставляю это другимъ. Я отъ солнца надѣлъ чехолъ…. Это можно понять…

— Вѣрю вамъ, мосье Сивецкій. Конечно, отъ солнца. Оно у насъ въ Россіи палитъ пуще чѣмъ въ Испаніи, особенно вечеромъ.

— Такъ мнѣ нравится, и я пошу… Господинъ Зарубочкинъ! рѣзко вымолвилъ Сивцовъ.

Кирасиръ вспыхнулъ, но и удивился. Онъ не понималъ въ чемъ дѣло.

— Je vous supplie… тихо произнесла Ольга. — C’est de l’enfantillage. Фамилія Петра Ѳедосѣевича — не Сивецкій, а Сивцовъ, прибавила она.

— А — а?.. Виноватъ! Сто разъ виноватъ! воскликнулъ офицеръ, снова взявъ подъ козырекъ. — Но это фамилія рѣдко встрѣчающаяся. И ее можно забыть. Моя же самая обыкновенная, простая… Но мосье Сивцовъ пожелалъ мнѣ отплатить тою же монетой. Вообще я вижу, что я имѣлъ несчастіе не понравиться мосье Сивцову. Проливаю слезы, но…

— За то вы нравитесь Ольгѣ Николаевнѣ! вдругъ вырвалось у Сивцова, какъ бы противъ воли.

Ольга вспыхнула и потупилась. Зарубинъ измѣнился въ лицѣ, по помолчавъ мгновенье подалъ руку молодой дѣвушкѣ и быстро повелъ ее… какъ бы удаляя отъ чего-то ей видѣть не подобающаго. Какъ бы отъ уличнаго скандала.

Сивцовъ двинулся въ свою сторону взволнованный.

— Глупо… Грубо… Самъ же въ дуракахъ! шепталъ онъ нервно шагая и дергая руками.

Черезъ нѣсколько мгновеній, когда онъ сошелъ съ крутого берега къ мостику купальни на пруду, за нимъ раздался звукъ шпоръ. Онъ обернулся и увидѣлъ кирасира, спускающагося прямо къ нему.

— Господинъ Сивцовъ! холодно произнесъ онъ, подходя вплотную къ студенту. — Я пришелъ сказать вамъ то, что не могъ сказать при Ольгѣ Николаевнѣ. А именно: вы дикій и невоспитанный, но дерзкій субъектъ, ученый въ школахъ, но еще не ученый… въ обиходѣ. И я крайне сожалѣю, что мнѣ нельзя здѣсь, въ качествѣ гостя Калитиныхъ, докончить ваше ученіе. Немного поучить! Только не книжкой…

Сивцовъ поблѣднѣлъ и поднялъ руку съ полотенцемъ, какъ бы собираясь бросить его въ лицо офицера.

— Не дѣлайте этого! строго произнесъ Зарубинъ, понявъ движеніе. — Мы не равны. Ничѣмъ не равны! Даже физическою силой я превосхожу васъ.. Мнѣ ничего не будетъ стоить взять васъ за шиворотъ и швырнуть въ прудъ… Но это будетъ горшее… потому что этимъ все и кончится. Дуэль вамъ не къ лицу… Да и мнѣ не къ лицу… съ вами. И удовлетворенія я вамъ не дамъ.

— Тогда я васъ просто застрѣлю! чрезъ силу, глухо выговорилъ Сивцовъ отъ бури, клокотавшей въ немъ.

— Это ваше дѣло… Я сказалъ вамъ то, что долженъ былъ сказать…

Зарубинъ повернулся и сталъ подыматься обратно.

Сивцовъ внѣ себя отъ бѣшенства глядѣлъ ему вслѣдъ, и грубое площадное слово сорвалось у него съ языка въ догонку офицеру.

Зарубинъ остановился, обернулся на полугорѣ и, усмѣхаясь почти добродушно, погрозилъ ему пальцемъ и крикнулъ:

— Ну, до пріятнаго свиданія, моя прелесть… До Москвы что ли… Я тамъ въ твои учители поступлю… Даже въ репетиторы…

И офицеръ сдѣлалъ кистью руки по воздуху нѣсколько незамысловатыхъ движеній…

Сивцовъ хотѣлъ снова крикнуть ругательство, но у него будто силъ не хватило… Туманъ застлалъ все предъ глазами и въ головѣ стучало. Бѣшенство прошло, но какое-то отвратительное чувство гадкой, ѣдкой боли сказывалось въ груди.

Чувство злобы и безсилія.

Часовъ въ десять вечера Зарубины собрались уѣзжать и провожаемые всей семьей вышли на крыльцо. Всѣ стали прощаться.

— Ну-съ… Chère Olga, сказалъ отецъ Зарубинъ. — Мы съ нами можемъ и просто поцѣловаться по-родственному.

Всѣ переглянулись и улыбнулись.

Едва только коляска отъѣхала и всѣ двинулись въ домъ, какъ Николай Павловичъ рѣзко приказалъ стоявшему лакею.

— Пошли ко мнѣ студента. Скажи, баринъ требуетъ по дѣлу.

— Papa, я васъ умоляю… начала было Ольга. — Я вамъ все объясню…

— Je vous conseille de laisser cela jusqu'à demain, mon cher, тихо сказала Анна Андреевна, но это былъ приказъ мужу, какъ всегда бывало все, что она ему совѣтывала.

— А я на сторонѣ внучки. Совсѣмъ оставить, прибавилъ старикъ Калитинъ. — Когда они были въ гостиной, она кашку заварила, пускай она и расхлебываетъ. И всего-то нѣсколько ложечекъ придется. А тебѣ вмѣшиваться не слѣдъ.

— Вы выдумали всѣ вздоръ. Совершенно невозможный. Ваше предположеніе нелѣпо! отвѣчалъ Калитинъ горячась. — Несмотря на свои годы, c’est une ganache, incapable de s’amouracher… Тутъ не ревность дурацкая, а просто одно нахальство. И я, какъ хозяинъ дома, завтра же его выкину за дверь…

Сивцовъ между тѣмъ, вернувшись изъ купальни, сидѣлъ у себя въ самомъ тоскливомъ состояніи духа. Что за важность оскорбленье отъ какого-то кирасира.

«На все это наплевать, думалось ему. И самъ онъ ему сказалъ достаточно. Даже выругалъ по россійски здорово. Но чего ждать теперь отъ Ольги? Какъ ее понять? Какая была ея роль во всемъ этомъ и наконецъ между ними соперниками. Повидимому, она была на его сторонѣ. Вотъ что хуже всякихъ дерзостей какого-нибудь офицерика, котораго онъ никогда въ жизни не увидитъ».

Сивцовъ плохо спалъ всю ночь, обдумывая свое необходимое объясненіе съ Ольгой. На утро, когда онъ едва успѣлъ напиться чаю вмѣстѣ съ мальчиками, лакей попросилъ его къ Калитину.

— Баринъ приказалъ вамъ сказать, чтобы вы сейчасъ къ нимъ явились, сказалъ лакей.

— Хорошо… недоумѣвая отозвался Сивцовъ.

И онъ задумался глубоко и тревожно. "Неужели онъ будетъ говорить о Зарубиныхъ… Что если все это серьезнѣе, чѣмъ я думалъ… Разыгрывается исторія… Пускай! Если она меня любитъ, то мнѣ все, все равно. У нея воля есть… Она не посмотритъ на папашу съ мамашей! "

Сивцовъ поднялся и сравнительно спокойный пошелъ къ Калитину въ кабинетъ. Николай Павловичъ встрѣтилъ его стоя среди горницы и къ удивленію студента оказался сильно взволнованъ, слегка блѣденъ, и даже съ какимъ-то испуганнымъ выраженіемъ лица.

— Что вамъ угодно?… выговорилъ Сивцовъ. — Мнѣ сейчасъ сказалъ…

— Мнѣ угодно вамъ сказать, прервалъ Калитинъ хриплымъ голосомъ и не глядя студенту въ лицо, — сказать, что я никому изъ лицъ нанимаемыхъ мною не позволю въ моемъ домѣ дѣлать дерзости моимъ гостямъ. А такъ какъ вы третьяго дня, да кажется и вчера, вели себя здѣсь какъ въ кабакѣ, то извольте сейчасъ же укладываться и убираться вонъ. Разсчетъ вы получите отъ управителя Андрона. Это его дѣло…

Сивцовъ измѣнился въ лицѣ, поблѣднѣлъ, но видѣлъ ясно, что Калитинъ едва пересиливаетъ свою робость…

— Я самъ никакихъ дерзостей никому никогда не дѣлаю… Но мнѣ здѣсь ихъ массу надѣлали, и я лишь защищался.

— Ну и прекрасно… И прекрасно… Но извольте собираться… И маршъ — вонъ!

— Я и уѣду, но прежде мнѣ надо объясниться съ Ольгой Николаевной.

— Что-о?! Объясниться… Съ дочерью? О чемъ это, любезнѣйшій?.

— Это мое дѣло… Наше дѣло… до васъ не касающееся! свысока произнесъ Сивцовъ.

Николай Павловичъ вдругъ поблѣднѣлъ и, первый разъ глянувъ студенту прямо въ глаза, прокричалъ, наклоняясь всѣмъ тѣломъ впередъ…

— Ахъ ты дура… Ахъ ты мерзавецъ! подлецъ, скотина, сволочь!

— Вы съ ума сходите! крикнулъ Сивцовъ, вспыхнувъ и наступая…

Калитинъ бросился чуть не въ одинъ прыжокъ въ уголъ комнаты, схватилъ толстую трость и разъяренный какъ звѣрь шагнулъ, замахиваясь на Сивцова.

Самыя отборныя площадныя ругательства посыпались съ его языка.

Студента эта брань какъ бы облила холодной водой… Не только самообладаніе, но даже полное спокойствіе сразу вернулось къ нему. Онъ усмѣхнулся такъ же, какъ вчера усмѣхнулся кирасиръ на его такую же брань… Она была для офицера не оскорбительна, а только глупа до смѣшного. Такою же была она теперь для студента. Мало этого… Сивцовъ, вовсе не желая подражать кирасиру, такъ же точно съ презрительной усмѣшкой погрозился кулакомъ Калитину и вышелъ изъ кабинета, пожимая плечами. И точно также услыхалъ онъ себѣ въ догонку ругательство и крикъ:

— Вонъ! Сейчасъ вонъ! Въ шею мерзавца велю гнать…

Сивцовъ, дойдя однако съ трудомъ до своей горницы, почти упалъ въ кресло.

— Что же это? глухо шепнулъ онъ и взялся за голову.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ все-таки сравнительно спокоенъ, только лицо оставалось блѣднѣе обыкновеннаго.

Онъ позвалъ лакея и выговорилъ совершенно простымъ голосомъ.

— Пойди, доложи Ольгѣ Николаевнѣ, что я уѣзжаю совсѣмъ, въ Москву, и желаю съ ними сейчасъ переговорить.

— Слушаю-съ! отозвался лакей и вышелъ тряся головой.

Сивцовъ ждалъ… Время тянулось срашно. Онъ прождалъ четверть часа, а ему показалось два или три.

Лакей вернулся съ запиской въ рукѣ и подалъ ее ухмыляясь глупо. Сивцовъ выслалъ его и съ замираніемъ сердца развернулъ листокъ бумаги. Онъ сразу увидѣлъ подинсь Ольги и, подойдя къ окну, прочелъ:

«Петръ Ѳедосѣпчъ! Намъ совершенно не о чемъ говорить. Если вы думаете, что есть въ чемъ объясниться… то стало быть произошло грустное недоразумѣніе. Можетъ быть я виновата въ томъ, что вы меня совсѣмъ не понимали. Тогда простите меня за неумѣніе въ бесѣдахъ выражаться ясно и толково… Но больше я ни въ чемъ не виновата предъ вами. Позвольте надѣяться, что мы — лично мы — разстаемся друзьями и хотя никогда не увидимся, но будемъ это знать. Ваша, всегда готовая къ услугамъ, Ольга Калитина».

Долго стоялъ Сивцовъ съ запиской въ рукахъ… Наконецъ онъ прошепталъ себѣ:

— За всю жизнь никогда ничего объ себѣ не воображалъ… Не считалъ себя даже умнымъ, а только не глупымъ, но за то надорваннымъ… И вдругъ здѣсь… что случилось? Невѣроятное!.. Но какъ больно! Какъ больно, Ольга Николаевна!!

Сивцовъ закрылъ лицо руками и, пошатнувшись, сѣлъ на подоконникъ. Онъ боялся, что сейчасъ зарыдаетъ какъ женщина.

— Кто же виноватъ? Во всемъ этомъ… Во всемъ! Кто виноватъ?! стономъ вырвалось изъ груди его.

XXXVII.

Прошло болѣе года. Была пасмурная осень.

Въ октябрьскій дождливый день, по узкому переулку Москвы, медленными шагами шелъ подъ зонтикомъ прохожій въ большихъ стоптанныхъ калошахъ, въ рыжеватомъ, поношенномъ пальто, съ клѣтчатымъ кашне на шеѣ и въ мягкой шляпѣ неопредѣленнаго цвѣта. Онъ шелъ понурившись.

Шлепая по грязи, онъ старался удержать въ рукахъ зонтикъ, который вырывало вихремъ, въ особенности на перекресткахъ. Дождь, не крупный, падающій быстрымъ ливнемъ въ нѣсколько мгновеній, а осенній мелкій и частый какъ изъ сита, давно вымочилъ его, не смотря на зонтикъ.

Онъ повернулъ во второй переулокъ, и на перекресткѣ вошелъ въ мелочную лавку. Мальчишки тотчасъ поклонились ему, а прикащикъ, не ожидая вопроса, выговорилъ:

— Пожалуйте… Павелъ Ѳедосѣпчъ хвораютъ.

— Что такое? удивляясь спросилъ пришедшій, никто иной какъ бывшій студентъ, теперь кандидатъ университета Петръ Сивцовъ.

— Застудились. А особливаго ничего.

Сивцовъ снялъ свои боты, пальто и передалъ мальчишкѣ вмѣстѣ съ зонтикомъ.

— Повѣсь его въ углу, а то вишь съ него льетъ, сказалъ онъ.

— Вы какъ поживаете, Петръ Ѳедосѣичъ? Давно васъ не видали, заискивающе спросилъ прикащикъ.

Вопросъ этотъ былъ данъ имъ не зря, а былъ вызванъ фигурой пришедшаго. Въ пальто и шляпѣ Петръ Сивцовъ казался худъ, а когда остался въ одномъ пиджакѣ, то показался прикащику еще много тощѣе, точно послѣ болѣзни.

Лицо землистаго цвѣта, со впалыми щеками, свидѣтельствовало о томъ, что этотъ человѣкъ вообще здоровьемъ похвастаться не можетъ.

— Хворали что ли? прибавилъ прикащикъ.

— Нѣтъ, не хворалъ. Это у меня не въ обычаѣ. Спасибо, никогда за всю жизнь не хворалъ. Но и здоровъ никогда небывалъ. Таковъ уродился, ни то, ни се, гримасой улыбнувшись, отвѣтилъ Сивцовъ и прошелъ въ квартиру брата.

Навстрѣчу ему, предупрежденный мальчуганомъ, уже шелъ, хозяинъ. Братья остановились другъ предъ другомъ шагахъ въ трехъ, видимо удивленные оба. Четыре мѣсяца не видались они, а за четыре мѣсяца во сколько одинъ похудѣлъ, во столько другой не только потолстѣлъ, но его, какъ говорится, разнесло.

Павелъ Ѳедосѣичъ сталъ настоящимъ хозяиномъ-лавочникомъ, уже съ животомъ слегка выпятившимся, съ полными щеками, даже съ опухшимъ лицомъ. Вокругъ глазъ тоже-будто опухло — или какъ говорятъ про глаза: заплыли жиромъ. На этотъ разъ оно дѣйствительно было такъ.

Руки лавочника тоже какъ бы потолстѣли, потому что иначе висли по бокамъ тучнаго туловища. И прежде мало походили братья другъ на друга, теперь же они стали полнымъ контрастомъ. Теперь изъ Павла Сивцова можно было сію минуту скроить двухъ съ половиной Петровъ Сивцовыхъ.

Братья расцѣловались.

— Наконецъ-то навѣстилъ! выговорилъ Павелъ Ѳедосѣичъ и усаживаясь слегка запыхтѣлъ.

Онъ слишкомъ быстро поднялся навстрѣчу къ брату, а за послѣднее время онъ какъ-то отвыкъ быстро двигаться.

— Что же это ты такъ похудѣлъ? Хворалъ что ли?

— Нѣтъ. А должно быть перемѣнился, потому что кого ни встрѣчу, всѣ спрашиваютъ то же, что и ты сейчасъ. За то ты, братъ, здравствуешь. Вишь тебя какъ раздувать начало.

— Да, малость, сказываютъ, въ тѣло вхожу. Это, братецъ ты мой, съ женитьбы… Это завсегда такъ… Примѣта такая — какъ семьей человѣкъ обзаведется, такъ сейчасъ его пучить и распирать учнетъ. Вотъ и жена тоже…

— А я и не спросилъ у тебя, какъ поживаетъ Марья Назаровна. Что Ѳедосѣй Павлычъ?

— Слава Богу. И Маша и Ѳедошка. Только вотъ ѣстъ онъ за четверыхъ… Ну и спать ей не даетъ. Въ ночь-то раза по четыре ѣсть проситъ.

— Ѣсть. Какъ ѣсть? удивился Петръ Сивцовъ. — Ахъ да… Кормитъ она.

— Вѣстимо кормитъ. А то какъ по твоему, ребята не ѣвши чтоль живутъ? А нашъ наслѣдникъ такъ просто удивительно что лопаетъ.

Павелъ Ѳедосѣичъ позвалъ тотчасъ жену, и чрезъ нѣсколько минутъ появилась Марья Назаровна съ толстымъ и пухлымъ ребенкомъ на рукахъ. Ѳедошкѣ было не болѣе года, а казалось чуть не два.

Марья Назаровна была уже не та конфузливая барышня. Она не отставала отъ супруга, добрѣла и сдобнѣла. Она уже и ходила иначе, будто тише и степеннѣе, а собственно лѣнивѣе.

Сивцовъ поглядѣлъ на дородную съ сонливымъ лицомъ женщину, и ему вдругъ пришло на умъ, могъ ли бы онъ любить такую женщину, еслибы она была его женой.

И ему стало неудержимо смѣшно при этой мысли. Разумѣется, онъ сдѣлалъ видъ, что смѣется радуясь на «наслѣдника»

— Во всемъ околоткѣ другого Ѳедошки нѣтъ! заявилъ Петръ Ѳедосѣичъ. — А что моя Маша, какъ тебѣ дается, въ тѣло идетъ?

— Полнѣетъ ли? Да, вы пополнѣли тоже. А вотъ Пашу такъ страсть какъ разнесло.

— Это отъ супружества! какъ-то даже восторженно отозвался лавочникъ и поглядѣлъ на жену. Марья Назаровна ухмыльнулась.

— Ну, не всегда это, смотря какъ! иронически произнесъ Петръ Сивцовъ. — Иной, обзаведясь семьей, не только похудѣетъ, а и поколѣетъ. Была бы у тебя забота какая, такъ не было бы откуда жиру взяться.

— А нешто у меня, братъ, работы нѣту? Что ты! слегка обидѣлся Павелъ Ѳедосѣичъ.

— Работа работѣ рознь. Какая же твоя работа? Наблюсти, да вечеромъ выручку счесть. У тебя не личная работа.

— Какъ то есть это не личная?

— Такъ. Не самъ ты работаешь. Ну, какъ плотникъ что ли. Ты наблюдаешь, чтобы дѣло шло. Да если и придется тебѣ въ день разовъ десять завязать что въ бумагу, да отпустить покупателю, такъ это не работа.

— Это, братецъ ты мой, все-таки можно сказать нужнѣе. А которые вотъ бумагу пишутъ, чиновники что ль, тѣ и вовсе меньше нашего работаютъ. Сиди, да рукой води.

— Вѣстимо, замѣтила Марья Назаровна. — Вотъ мой тятенька пишетъ по два часа и не устаетъ никогда.

И сказавъ это, женщина ахнула, ощупала Ѳедошку и быстро вышла.

— Да вѣдь не одна рука работаетъ, замѣтилъ Сивцовъ. — Пока рука-то водитъ, бываетъ мозги-то трещатъ.

— Не знаю, Петя, какъ это тамъ. Трещатъ ли. Нѣтъ ли. Не пробовалъ. А вотъ доложу я тебѣ, вкатили мнѣ надысь цѣлую партію сотейнаго меда, отъ коего у меня два покупателя хворали, а третій чуть не померъ. Такъ, вотъ, я тебѣ скажу, въ эдакомъ обстоятельствѣ у нашего брата такъ мозги затрещатъ, какъ вамъ и въ жисть не видать и не слыхать. Въ полицію таскали… Спасибо Егоръ Антонычъ выручилъ, нашъ надзиратель, а то бы по нашему времени подъ судъ бы угодилъ. А я что же… Мнѣ привезли, я взялъ. Да еще на наличныя. А сотейный этотъ медъ оказался, слышь, какой-то шмелевый что ль. А кто говоритъ, что это медъ настоящій, да машиной дѣлается-то онъ за Бутырскою что ль заставой на купоросѣ. Это все, братъ, такъ: чужое дѣло руками разведу, а къ своему ума не приложу. Наша жизнь, братъ, тоже не масляница. Иной разъ ввечеру чайку поскорѣй выпьешь, да лижешь въ постель и ногъ не чуешь… Въ день-то верстъ сорокъ уѣдешь. То туда, то сюда, то въ лавку, то въ квартиру, то опять въ лавку. А тутъ еще вдругъ на сто рублей лососины, аль бѣлужины протухло. А то паршивый мальчугашка тебѣ бочку съ масломъ чухонскимъ керосиномъ вспрыснетъ. Да что толковать!..

Все это Павелъ Ѳедосѣичъ выговорилъ обиженнымъ тономъ, но болѣе по особой причинѣ. Не потому, что слова брата обидѣли его, а потому что онъ вообще чувствовалъ себя нездоровымъ.

— Вотъ третій день сижу тутъ, прибавилъ онъ. — Иносъ, и глотку, и грудь захватило. На крестномъ ходу простудился…

— Вольно было ходить.

Павелъ Ѳедосѣичъ поглядѣлъ на брата, вздохнулъ и ничего не отвѣтилъ.

— Ты-то что про себя ничего не скажешь. Гляди-ка какъ похудалъ. Ну, что жъ служба?

— Служба, братъ, сама по себѣ, а я самъ по себѣ. А теперь я по старому: частные уроки даю.

— Какъ тоись служба сама по себѣ…

— Да такъ… Служба — бархатный рядъ, а я-то суконное рыло.

— Да, да. Вона что… Стало быть мѣста достать не можешь? И въ предвидѣніи стало его не имѣется? Попросилъ бы кого…

Петръ Сивцовъ усмѣхнулся и выговорилъ слегка раздражительно:

— Попросилъ?.. Я попрошу… Ты только скажи кого.

— Какъ кого? Отъ кого это, стало быть, въ зависимости. Ну, у губернатора что ли.

— Придетъ къ тебѣ, Паша, сейчасъ парень, съ виду казистый, здоровый, — не то что я, а плотный, прыткій, востроглазый, и скажетъ тебѣ: «Павелъ Ѳедосѣичъ, возьмите меня въ лавку на жалованье», ты ему что отвѣтишь?

— Какъ что?…

— Да такъ. Я спрашиваю, что отвѣтишь. Возьмешь?

— Мнѣ нельзя… у меня прикащикъ есть и мальчишекъ вонъ трое теперь. Ничего, пострѣлы, не дѣлаютъ. То ли, бывало, я въ мальчуганахъ-то былъ! Добѣгаешься иной разъ до того, что вечеромъ не знаешь я ли это, или не я. Кажись я, а скажутъ, что ты молъ не ты. Ты со двора ушелъ! Такъ повѣришь. А нынѣ не тѣ времена…

— Я не про времена сказываю… Ты мнѣ отвѣчай, возьмешь ты этого малаго къ себѣ въ лавку?

— Не могу я, братецъ, у меня кто полагается есть.

— Да ты бы своего прикащика прогналъ, а этого малаго взялъ на его мѣсто.

— Какъ можно! Да съ какихъ же это безумныхъ глазъ!? вдругъ воскликнулъ Павелъ Ѳедосѣичъ, и даже глаза вытаращилъ.

— Ну вотъ, Паша, такъ-то вотъ и твой губернаторъ, ила какъ ты говоришь, тѣ у кого все въ зависимости. Придешь просить, а тебѣ говорятъ: у насъ биткомъ наколочено, мѣстъ ни единаго! А прогонять человѣка вѣдомаго изъ за новаго-невѣдомаго надо быть почти дуракомъ, да почитай даже хуже дурака.

— Вонъ оно что… пробурчалъ лавочникъ.

Наступило молчанье.

XXXVIIІ.

— Какъ же ты теперь, Петя, именуешься? спросилъ наконецъ вздохнувъ Павелъ Ѳедосѣичъ. — То былъ студентъ, а теперь что же?

— А теперь, братецъ ты мой, двойной кандидатъ.

— Слыхалъ я про этихъ кандидатъ. А двойной это что?

— Кандидатъ университета и кандидатъ на судьбищенскія должности.

— Какія же это должности?

— А это такія должности, кои отъ судьбы зависятъ. Захочетъ судьба, получишь ты должность, а не захочетъ, ни въ жисть не получишь, хоть сто лѣтъ будь кандидатомъ.

— Не слыхалъ я про такія. Чудно это… Сто лѣтъ ждать,

— Ну, а про судебныя должности слыхалъ.

— Слыхалъ.

— Ну, это все тѣ же самыя…

— Плохо дѣло, Петя. Вѣдь эдакъ, пожалуй, ты эту судьбищенскую должность врядъ и получишь.

— Какъ можно такъ сказывать! Навѣрное не получу.

— А въ аблакаты? Сказываютъ, страсть что деньжищъ заграбастать можно.

— Въ адвокаты, Паша, опять-таки нужны нѣкія способности, коихъ у меня нѣтъ. Законы нужно знать твердо, а мнѣ нѣтъ времени ихъ выучить.

— Какъ же такъ? Въ наверситетѣ четыре года учился, а теперь опять учиться.

— Да тамъ этому не обучаютъ.

— Какъ не обучаютъ? воскликнулъ Павелъ Ѳедосѣичъ, — самъ ты сказывалъ, что въ такомъ отдѣленіи обучаешься гдѣ все на счетъ законовъ.

— Вѣрно, Паша. Все насчетъ законовъ, только самихъ-то законовъ не учатъ.

— Почему же такъ?

— Такъ ужъ полагается, всякую штуку знать на счетъ законовъ, а самихъ законовъ не знать.

— Диковинно…

— Да, Паша, очень даже глупо. А кромѣ того, чтобы быть, какъ ты говоришь, аблакатомъ, надо у какого ни на есть важнаго аблаката знать гдѣ находится задняя лѣстница. А кто съ парадной сунется къ нему охотникомъ проситься, того онъ въ три шеи выгонитъ. А будетъ онъ принимать эдакихъ, такъ ему ни поѣсть, ни поспать не придется, да и дѣломъ заняться не придется. Вообще, Паша, все я перепробовалъ, и коли остаюсь двойнымъ кандидатомъ, то вѣрь, стало быть ничего подѣлать нельзя. Только мнѣ и можно что три вещи дѣлать — три дѣла. Эти вотъ три дѣла не зависятъ ни отъ протекціи, ни отъ личныхъ достоинствъ.

— Какія-же такія дѣла?

— А первое, вотъ я тебѣ сказывалъ, частные уроки давать.

— А второе?

— А второе, Паша, старымъ платьемъ по московскимъ улицамъ торговать.

— Ну, это не велика выгода, да и тебѣ неподходящее… На это у насъ — свиныя ухи… Татары.

— А все-таки, Паша, болѣе подходяще, чѣмъ третье дѣло.

— Какое третье-то?

— На большихъ дорогахъ грабить…

— Ты все свое. Балагуришь…

— Да, Паша. Но сказываю тебѣ по совѣсти, что мнѣ теперь либо балагурить, либо швыряться на всѣхъ и кусаться! грустно произнесъ Петръ Сивцовъ.

Между тѣмъ уже давно около нихъ накрыли столъ и принесли самоваръ.

Марья Назаровна явилась снова, но безъ своего «наслѣдника», и сѣла заваривать чай. Наступило вдругъ молчаніе, и Марья Назаровна сочла возможнымъ заговорить съ Петромъ.

— Что не женитесь, Петръ Ѳедосѣичъ?

— На комъ-съ?

— Вы баринъ… Чинъ будете имѣть. Можете купеческую дѣвицу съ капиталомъ выискать. Пойдетъ.

— Я ужъ разъ, Марья Назаровна, чуть было не посватался. Признаніе сдѣлалъ. Знаете что вышло? Чуть не побили, за оскорбленье приняли.

— За что же это….

— Оскорбились, говорю вамъ, что эдакій, какъ я, да вздумалъ полюбить дѣвицу.

И Петръ Сивцовъ началъ снова иронизировать надъ собой на другой ладъ. Разумѣется онъ не захотѣлъ объяснить въ какой семьѣ якобы сватался.

— Давно это было и далече отсюда! сказалъ онъ.

Однако, шутки и прибаутки на счетъ своей прошлой исторіи любви навели на него грусть и онъ перевелъ умышленно разговоръ на другое.

— Да, кому что. А я буду вѣкъ свой бѣгать по урокамъ. Развѣ вотъ когда вдругъ приключится бѣда. Услышите вы, что вашего брата родного новые гласные судьи судятъ въ судѣ.

— За что?! воскликнулъ Павелъ Ѳедосѣичъ.

— За смертоубійство…

— Что ты, Петя! Да кого же это ты?

— А вотъ кого-нибудь изъ своихъ питомцевъ.

Павелъ Ѳедосѣичъ чуть не перекрестилъ брата по воздуху.

Если бы Петръ Сивцовъ не улыбнулся въ эту минуту болѣе или менѣе добродушно, то лавочникъ совсѣмъ бы перепугался.

— Да что же, братъ, ей-Богу, разсмѣялся Петръ Сивцовъ — иной разъ бываетъ: глядишь вотъ на эдакаго питомца, да и думаешь: «Господи помилуй! Что бы я съ тобой сдѣлалъ!» И чудится тебѣ, что ты бы его и утопилъ, и удавилъ, и колесовалъ бы хуже всякаго Пугачева.

— Это я, братецъ ты мой, понимаю, оживился лавочникъ. — У меня вотъ этотъ самый Сенька въ Успенскій постъ на большущемъ раскрытомъ ящикѣ монпансе — деревянное масло ракалія, разливать началъ. Да одна-то бутыль и кувырнулась… да и хлясть въ монпансе… Въ ящикъ-то… Что бы тутъ вышло, ты даже сообразить не съумѣешь! Свѣтопредставленіе, братецъ ты мой, было бы… Не догляди я! Вѣдь это во всемъ околоткѣ шумъ бы былъ. Дѣло-то вѣдь постомъ. Всѣ покупатели у насъ взамѣсто лимона употребляютъ эту сладость. А тутъ бы оно съ деревяннымъ-то масломъ пополамъ, просто мое почтеніе! Я это вспомнить не могу, братецъ. Я этого Сеньку тутъ сгребъ и вотъ кажется… Убить бы его не убилъ, ну а попортить бы не прочь. Только изъ жалости не тронулъ и двумя вихрами удовольствовалъ себя.

— Нѣтъ, Паша, это все не то… А ты представь себѣ вотъ, что ты говоришь своему Сенькѣ: «поставь бутылку на подоконникъ, а онъ ее суетъ въ ротъ и давится». Скажешь ты Сенькѣ: «добѣги въ сосѣднюю лавочку», а Сенька бѣжитъ топиться въ рѣчку, а тебя въ полицію тянутъ за приказаніе. Учишь ты Сеньку по утру говорить: «здравствуй», а вечеромъ «прощай». А Сенька тебѣ цѣлую зиму наоборотъ: прощается при свиданіи. Вотъ я бы тебѣ одного своего гимназистика предоставилъ сюда въ лавку, такъ ты бы съ супругой и прикащикомъ, и мальчуганами — всѣ бы разбѣжались отъ него. Одинъ видъ его, пучеглазаго, на всякаго учителя трепетъ наводитъ. Я у него вотъ за полгода девятымъ клиновбивателемъ состою. Восемь человѣкъ отказались. Да и я откажусь… А не откажусь, услышишь ты непремѣнно, что меня судятъ въ окружномъ судѣ за убійство его въ минуту преподавательскаго аффекта…

Послѣднее Петръ Сивцовъ уже для себя прибавилъ, зная, что брату въ сто лѣтъ не объяснишь подъ какимъ аффектомъ модные врачи этотъ аффектъ для обихода адвокатовъ изобрѣли.

Вскорѣ же послѣ посѣщенія брата лавочника, Петръ Сивцовъ получилъ полуоффиціальное извѣщеніе, что одно важное начальственное лицо «проситъ пожаловать» къ себѣ по дѣлу. День и часъ были назначены.

Сивцовъ повертѣлъ четвертушку бумаги съ бланкомъ на уголкѣ, положилъ обратно въ большой пакетъ съ большою гербовою печатью и развелъ руками.

Какое дѣло могло быть до него у этого офиціальнаго лица, онъ никакъ не могъ ни понять, ни сообразить, и наконецъ ему пришло на умъ, что бумага эта имѣетъ прескверное для него значеніе.

Хотя онъ за послѣдній годъ въ университетѣ удалился почти отъ всѣхъ студентовъ, тѣмъ не менѣе былъ на шапочномъ знакомствѣ, по крайней мѣрѣ, съ десяткомъ прежнихъ товарищей. Онъ зналъ, что нѣкоторые изъ нихъ теперь замѣшались въ какія-то темныя политическія дѣла.

По рукамъ въ городѣ ходили печатные листки болѣе или менѣе наивные, и потому невинные. Листки эти, подъ названіемъ Великорусы, величали прозваніемъ прокламацій. У Сивдова было двое прежнихъ товарищей, которые были въ это время подъ стражей, благодаря этому

«Ужъ не они ли меня рекомендовали московскимъ властямъ?» подумалось ему.

Оставалось два дня до назначеннаго начальникомъ времени. Сивцовъ, конечно, волновался не мало. Онъ зналъ, что за нимъ ничего нѣтъ, но вѣдь мало ли какъ могутъ человѣка запутать. А въ его положеніи бобыля среди Москвы, безъ малѣйшей протекціи, можно оказаться виноватѣе настоящаго виновнаго.

Наконецъ наступилъ день и часъ. Сивцовъ, тщательно выведя кое-какія, пятна на сюртукѣ, оглядѣлся въ зеркало и, послѣ легкаго ремонта всей своей фигуры, направился въ то присутственное мѣсто, которое было назначено въ извѣщеніи.

По дорогѣ ему попалась на глаза вывѣска: «парикмахеръ». Онъ посмотрѣлъ на себя въ зеркальное окно магазина и вдругъ замѣтилъ, что волосы его опять сильно отросли и сильно крутились въ вихры.

«Чертъ его возьми! выговорилъ онъ мысленно, обращаясь къ тому начальству, котораго не зналъ въ глаза. — Такъ ужъ и быть!»

И онъ, зайдя въ парикмахерскую, остригся. Когда онъ поднялся съ кресла и оглядѣлъ себя вновь въ зеркало, то подумалъ:

«Ну теперь все какъ слѣдуетъ благонадежному господину!»

XXXIX.

Черезъ полчаса Сивцовъ уже оставилъ свое платье въ швейцарской, поднялся по большой парадной лѣстницѣ и вступилъ въ просторную продолговатую комнату. Среди нея стоялъ большой столъ, очевидно, обѣденный, но покрытый зеленымъ, сукномъ. На немъ торчали только два подсвѣчника, съ двумя грязными запыленными свѣчами, которыя были воткнуты въ подсвѣчники, по крайней мѣрѣ, мѣсяцевъ шесть тому назадъ.

По стѣнамъ стояли стулья и на нихъ кое-гдѣ сидѣли до двухъ десятковъ человѣкъ, въ томъ числѣ три пожилыя дамы и одна простая женщина, повязанная чернымъ платкомъ. Тутъ же было двое военныхъ и нѣсколько человѣкъ въ вицъ-мундирахъ.

Сивцовъ оглядѣлъ все общество. Всѣ сидѣли и молчали, жромѣ двухъ человѣкъ, стоявшихъ у окна и тихо бесѣдовавшихъ. Сивцовъ сѣлъ на ближайшій отъ двери стулъ. Провидѣвъ нѣсколько мгновеній, онъ невольно глубоко вздохнулъ.

«Чѣмъ чертъ не шутитъ! думалось ему. Какой-нибудь шалый изъ прежнихъ товарищей начудесилъ, нужно ему въ чемъ-нибудь вывернуться, онъ и назвалъ бывшаго товарища Сивцова, въ надеждѣ, что этотъ Сивцовъ давно уже гдѣ-нибудь за тысячу верстъ отъ Москвы. А Сивцовъ-то оказался въ намой столицѣ, достать его не мудрено… Вотъ и достали… Вотъ теперь и объясняйся… Да хорошо еще, если тебѣ повѣрятъ.»

Черезъ нѣсколько мгновеній вошелъ въ пріемную молоденькій чиновникъ съ бумагой и карандашомъ въ рукѣ. Онъ оглянулъ всѣхъ, затѣмъ подошелъ къ одному офицеру и, переговоривъ съ нимъ и записавъ что-то, подошелъ къ Сивцову. Эти два лица явились въ пріемную за его отсутствіе.

— Ваше званіе, имя и фамилія? произнесъ онъ сухо, ни грубо, ни особенно вѣжливо.

— Кандидатъ Московскаго университета, Петръ Сивцовъ.

Чиновникъ записалъ имя, повертѣлся въ горницѣ, поглядѣлъ на всѣхъ и опять скрылся въ двери, по дорогѣ доставая изъ кармана портъ-сигаръ.

Черезъ нѣсколько времени онъ снова появился, но уже изъ другихъ дверей, сопровождая какого-то господина въ вицъ-мундирѣ со звѣздой, а затѣмъ попросилъ молоденькаго офицера пожаловать.

Въ этой пріемной очереди не соблюдалось такъ, какъ бываетъ у докторовъ или у адвокатовъ. Да, впрочемъ, у самаго послѣдняго дантиста дѣйствуетъ иногда въ пріемной все та же вѣковѣчная, невидимая моторная сила, именуемая протекціей.

Не скоро дошла очередь до Сивцова. Однако, когда онъ, волнуясь, поднялся на призывъ молоденькаго чиновника, то въ горницѣ еще оставалось человѣкъ пять. Женщина, повязанная платкомъ, мимо которой онъ проходилъ, уже давно, благую часть избравъ, дремала, сидя на стулѣ, и даже прихрапывала.

Сивцовъ вошелъ въ дверь, которую за нимъ затворилъ чиновникъ, и ожидалъ увидѣть начальство, но горница, нѣчто въ родѣ гостиной, оказалась пустою, а слѣдующая дверь была пріотворена. Онъ догадался и двинулся къ ней. Въ то же время дверь отворилась совсѣмъ и на порогѣ сталъ высокій, довольно полный господинъ, съ большою лысиной и съ двумя звѣздами на вицъ-мундирѣ. Перейдя порогъ, Сивцовъ тотчасъ же былъ пріятно пораженъ. Сановникъ предупредительно улыбнулся и мягко выговорилъ:

— Г. Сивцовъ?

— Точно такъ-съ.

— Очень радъ познакомиться… Пожалуйста! прибавилъ онъ, показывая на кресло около письменнаго стола.

И затѣмъ, едва только Сивцовъ успѣлъ сѣсть, какъ онъ протянулъ ему золоченый стаканъ съ папиросами и прибавилъ:

— Прикажете?

Сивцовъ, смущаясь, объяснилъ, что онъ не куритъ.

— Отлично дѣлаете. Какая отвратительная привычка и вредная! Я вотъ съ шестнадцати лѣтъ курю. Знаю, что отравляю себя, но утѣшаюсь, припоминая себѣ изреченіе Вольтера. Когда ему, уже семидесятилѣтнему старику, докторъ запретилъ кофе, говоря, что это ядъ, онъ отвѣчалъ: я совершенно согласенъ, что кофе страшный, смертельный ядъ, но дѣйствующій крайне медленно. За семьдесять лѣтъ, что я пью кофе, его губительная сила еще не проявилась. Черезъ сто лѣтъ послѣ перваго пріема, говорятъ, непремѣнно ядъ дѣйствуетъ сразу!

Сановникъ разсмѣялся. Сивцовъ тоже постарался посмѣяться и, не смотря на все свое волненіе, онъ все-таки замѣтилъ или почуялъ одну подробность. Ему почему-то представилось, что эта острота начальства повторяется въ этой горницѣ въ милліонный разъ. Быть можетъ, сановникъ ежедневно разъ по десяти и болѣе, предлагая курить лицамъ, которыхъ онъ принимаетъ, каждый разъ повторяетъ это изреченіе Вольтера.

— Ну-съ, началъ сановникъ, раскуривъ папиросу. — Вы, конечно, были удивлены моимъ желаніемъ видѣть васъ… то есть познакомиться съ вами, хотѣлъ я сказать.

Сивцовъ собрался отвѣтить что либо, но тотъ продолжалъ:

— Дѣло касается до васъ. Вы кандидатъ университета?

— Точно такъ-съ…

Сивцовъ зналъ, что вѣжливость и даже обычай требуетъ прибавлять: «ваше превосходительство», но это титулованіе было ему лично настолько ненавистно — Богъ вѣсть почему — что онъ не смогъ выговорить этихъ двухъ словъ.

— Вы имѣете всѣ права для поступленія на государственную службу. Желаете ли вы воспользоваться этими правами?

— Конечно-съ, отозвался Сивцовъ, но до сихъ поръ…

— И прекрасно! перебилъ сановникъ. — Какого вы факультета?

— Юридическаго.

— Еще лучше! Но если бы вы даже были и математикъ или филологъ, то это намъ все равно. Угодно ли вамъ будетъ получить тотчасъ же модную должность, а именно занять мѣсто судебнаго слѣдователя?

— Я искренно буду благодаренъ… началъ Сивцовъ, но тотъ снова перебилъ его.

— Наше вѣдомство въ модѣ теперь, но это еще не важно. Важно то, что судебные округа будутъ открываться одинъ за другимъ, и движеніе по службѣ будетъ такое, какого никогда ни въ одномъ министерствѣ не бывало, да никогда и не будетъ. Поступая теперь къ намъ, вы, право, лѣтъ черезъ десять будете уже предсѣдателемъ окружнаго суда, а то и ранѣе. Во всякомъ случаѣ мѣсяцевъ черезъ шесть вы будете переведены на такое же мѣсто около Москвы, а затѣмъ еще черезъ полгода я вамъ отвѣчаю, что вы будете уже товарищемъ прокурора. А оклады по нашему вѣдомству не такіе, какъ въ другихъ. У насъ захолустный товарищъ прокурора будетъ получать, сколько не получаютъ иные предсѣдатели иныхъ палатъ. Итакъ вы принимаете?

— Я крайне благодаренъ, началъ Сивцовъ — и думалъ про себя: непремѣнно надо сказать: ваше превосходительство, но не сказавъ, онъ продолжалъ: — мнѣ и не снилось никогда… Я постараюсь оправдать ваше довѣріе… Не знаю чему приписать…

И Сивцовъ смолкъ, совершенно не зная и не умѣя говорить тѣ фразы, одну изъ которыхъ нужно было теперь сказать. Но это неумѣніе сказать трафаретную фразу заставило его тотчасъ смутиться и послужило въ его пользу, потому что его смущеніе понравилось сановнику. За то полное отсутствіе «вашего превосходительства» озадачивало начальственное ухо. Оно ждало напрасно и слегка раздражилось ожиданіемъ.

— И такъ-съ, дѣло рѣшенное! Подавайте прошеніе на мое имя и собирайтесь. Назначеніе ваше состоится тотчасъ же. Ахъ, да, виноватъ! Я и забылъ самое главное… Главное для васъ, а не для насъ, — громко разсмѣялся сановникъ. — Я забылъ сказать вамъ куда вы будете назначены. Довольно далеко и въ такое мѣсто, гдѣ можетъ быть и людоѣды водятся. Хотя васъ, какъ офиціальное лицо, авось не съѣдятъ.

И сановникъ назвалъ глухой уѣздъ одной изъ ближайшихъ однако въ Москвѣ губерній. Сивцовъ, ожидавшій услыхать, что попадетъ въ страшную глушь на окраинѣ Россіи, очень обрадовался.

— Я думалъ, что вы изволите назвать мнѣ мѣсто въ родѣ Архангельска или даже Иркутска.

— Мы и туда посылаемъ! разсмѣялся снова сановникъ, — но только не тѣхъ, кто у насъ судитъ, а тѣхъ кого у насъ судятъ. Ну-съ, вотъ и все, прибавилъ онъ, поднимаясь съ мѣста.

Сивцовъ тоже всталъ, но заговорилъ:

— Позвольте обратиться къ вамъ. — Сивцовъ снова хотѣлъ сказать къ вашему превосходительству. Но опять эти ненавистныя его природѣ слова не вылѣзли у него изъ горла. — Позвольте узнать, чему я обязанъ, или, лучше сказать, кому я обязанъ вниманіемъ, которое вы мнѣ оказываете.

— То-есть кто васъ мнѣ рекомендовалъ?

— Точно такъ-съ.

— А изволите видѣть. За васъ меня просилъ мой дальній родственникъ, очень милый малый, котораго я очень люблю и которому отказать не могу. Можетъ быть и отказалъ бы, но я этимъ ставлю его въ весьма неловкое положеніе, потому что и онъ васъ, кажется, совсѣмъ не знаетъ, а его объ этомъ проситъ невѣста. Сами посудите, можетъ ли женихъ невѣстѣ въ чемъ-нибудь отказать.

И сановникъ снова разсмѣялся, не замѣчая какъ перемѣнилось лицо собесѣдника.

— Ну, вотъ женихъ поклялся своей невѣстѣ, что будетъ просить меня, а мнѣ сказалъ, что готовъ на колѣни стать и облобызать мои сапоги, по гробъ жизни быть мнѣ благодарнымъ и т. д., если я нѣкоему г. Сивцову предоставлю тотчасъ же мѣсто. Вотъ я за вами и послалъ. А почему невѣста интересуется вами — это ужъ вашъ романъ, который я знать не могу.

— Какъ ея фамилія? выговорилъ Сивцовъ рвущимся голосомъ.

— Право не знаю. Говорили мнѣ… Забылъ…

— А этотъ молодой человѣкъ, вашъ родственникъ, просившій за меня, онъ офицеръ?

— Да. Кирасиръ Зарубинъ.

Наступило молчаніе.

Лицо Сивцова мертво поблѣднѣло. Онъ не понималъ и не сознавалъ, что съ нимъ творится и гдѣ онъ стоитъ, но это продолжалось лишь нѣсколько мгновеній.

— Извините… Я васъ не задерживаю… разбудилъ Сивцова уже отчасти сухой голосъ сановника.

Онъ двинулся.

XL.

Когда Сивцовъ проходилъ по большой горницѣ, гдѣ еще оставалось нѣсколько человѣкъ, ожидавшихъ очереди, маленькій чиновникъ приглядѣлся къ нему внимательно и подумалъ:

«Должно быть задалъ онъ ему баню! А я думалъ, что это совсѣмъ по другому дѣлу»…

Сивцовъ вполнѣ отрезвился только на воздухѣ. Пройдя немного, онъ повернулъ на бульваръ и сѣлъ на первую попавшуюся скамейку, еще мокрую отъ дождя.

— Что же дѣлать? выговорилъ онъ вслухъ шепотомъ. И затѣмъ, съ этой минуты, за цѣлый часъ, онъ разъ сто повторилъ то же самое.

Посидѣвъ на бульварѣ, онъ озябъ, продрогъ и шибко пошелъ пѣшкомъ домой, чтобы согрѣться. Просидѣвъ у себя часа три, онъ вышелъ снова, и не зная, что дѣлать, отправился къ брату. Не заставъ Павла дома, онъ опять пошелъ домой и попалъ подъ проливной дождь. Благодаря худымъ сапогамъ онъ промочилъ ноги. Но ему было не до того. Его всюду преслѣдовалъ тотъ же вопросъ: Что же дѣлать?

Двадцать разъ, если не болѣе, Сивцовъ игралъ роль прокурора и роль адвоката, или же во всякомъ случаѣ роль двухъ спорщиковъ. То убѣждалъ онъ себя, что нельзя пользоваться протекціей того человѣка, котораго онъ третировалъ мысленно дрянью, болваномъ, фигляромъ… И мало этого… Протекціей человѣка, который его нравственно раздавилъ! — Совершенно немыслимо!

Положимъ, что молодой Зарубинъ являлся орудіемъ судьбы. Не онъ, такъ другой влюбился бы въ Ольгу Калитину и сдѣлался бы ея мужемъ. Главное было не въ этомъ. Главное въ томъ, что между ними была стычка… Онъ презрительно, не только враждебно, отнесся къ кирасиру, а теперь вся его жизнь будетъ устроена этимъ же самымъ кирасиромъ. Положимъ, что «она» его проситъ объ этомъ… Но вѣдь и она виновата предъ нимъ, Сивцовымъ, виновата болѣе, чѣмъ кто-либо. Она сыграла ужасную роль въ его жизни.

Онъ имѣлъ право когда-то вообразить, что она въ его жизни «примиряющее звено со всѣмъ остальнымъ міромъ». Что же оказалось? Что благодаря ей, послѣдняя минимальная связь его съ міромъ порвалась. Благодаря ей, этотъ міръ сталъ какъ будто для него еще болѣе ненавистнымъ и враждебнымъ. Изъ-за нея окончательно опостылѣло все.

И что же теперь? Она хочетъ поправить свою ошибку, она хочетъ, давъ ему нѣсколько пощечинъ, погладить его по головѣ. Такъ бьютъ охотники нагайкой свою собаку, а потомъ ласкаютъ, чтобъ она не сбѣжала.

Согласиться на то, чтобъ эта дѣвушка сдѣлалась его благодѣтельницей, устроительницей всей его жизни? Немыслимо. Это было бы съ его стороны низко, гадко, даже подло. Попроси она кого-либо другого, тогда быть можетъ еще было бы легче, но именно то, что она — Ольга Калитина, — дѣйствуетъ черезъ своего жениха, есть даже новое оскорбленіе ему наносимое…

И доказавъ себѣ на всѣ лады, что онъ не можетъ принять предлагаемую ему должность, Сивцовъ, переставъ какъ бы философствовать, обращался мысленно и глядѣлъ на себя, на свое положеніе, на свою тяжелую трудовую жизнь и главное глупо-трудовую. И онъ начиналъ разсуждать совершенно наоборотъ, всячески доказывая себѣ, что не согласиться на предлагаемое было бы донъ-кихотствомъ, мальчишествомъ.

«Совершенно вѣрно! снова начиналъ онъ говорить. Принять надо… Вся жизнь устроена. Пожалуй черезъ пятнадцать, двадцать лѣтъ самъ будешь важнымъ чиновникомъ. И дѣльнымъ, полезнымъ, вотъ что главное. Принять надо, но, разумѣется, надо дѣйствовать благовоспитанно. Подавъ прошеніе, надо тотчасъ же ѣхать благодарить господина… какъ тамъ… штабсъ-лейтенанта, что ли?.. Кирасира этого благодарить слезно за милость. Онъ подержитъ меня тоже немножко въ передней, прежде чѣмъ выйдетъ. А затѣмъ появится свѣжій, румяный, счастливый, пахнущій резедой, или какимъ-нибудь ambré, можетъ быть даже прищурится и посмѣется, можетъ быть, вспомнитъ разговоры наши на террасѣ и въ саду у Калитиныхъ… Однимъ словомъ, какъ выражаются на Востокѣ, „грязью накормитъ меня“, сколько его душа приметъ. А затѣмъ, пожалуй, скажетъ: я тутъ ни при чемъ, я и радъ бы ничего для васъ не дѣлать, такъ какъ вы дикарь и грубіянъ, но моя невѣста, въ которую вы влюбились сдуру, проситъ за васъ изъ сожалѣнія, чтобы вы не околѣли голодомъ. Поѣзжайте ее благодарить. А мнѣ ее ѣхать благодарить даже и нельзя. Въ домѣ Калитиныхъ швейцаръ не пуститъ».

И Сивцовъ начиналъ раздражительно смѣяться.

"Какимъ надо быть мерзавцемъ, чтобы на это согласиться! " рѣшилъ онъ въ тридцатый или пятидесятый разъ. И конечно, сызнова принимался доказывать себѣ, что играть своею жизнью изъ-за мелочного самолюбія глупость и ребячество. Немыслимо отказаться!

— Странное положеніе, уже ночью, въ постели, выговаривалъ онъ вслухъ. — Даютъ тебѣ на выборъ, или глупое, или подлое, вотъ и выбирай! Разумѣется, приходится выбрать глупое.

Прошло три дня, и Сивцовъ не только прошенія не написалъ и не подалъ, но все еще не рѣшилъ окончательно: подавать или нѣтъ. Вдобавокъ ему очень нездоровилось… ломило все тѣло.

Однажды ему пришло на умъ итти посовѣтываться о дѣлѣ съ братомъ Павломъ. Его забавляла мысль, что можетъ братъ сказать по этому поводу. Разумѣется, впередъ можно было наизусть сказать то, что услышитъ онъ отъ лавочника. Мысль итти посовѣтываться просто забавляла его.

Онъ нашелъ Павла Ѳедосѣича въ духѣ. Тотъ сидѣлъ съ Ѳедошкой на рукахъ.

— Вонъ, гляди, братъ. Обучился! воскликнулъ лавочникъ съ восторгомъ въ лицѣ. — По сю пору все опасался его на руки взять… Поломаешь аль уронишь, помилуй Богъ. А вотъ… Эвося какъ держу!.. Однако, Ѳедошка началъ вдругъ нещадно ревѣть при видѣ своего дядюшки, и Павелъ Ѳедосѣичъ передалъ его женѣ.

Петръ Сивцовъ умышленно не сказалъ брату ни слова о предложеніи должности и началъ просто болтать о пустякахъ. Несмотря на болѣзненное состояніе, лихорадку, легкій ознобъ, Сивцовъ чувствовалъ себя веселымъ, но не нормально веселымъ.

Наконецъ лавочникъ самъ первый заговорилъ о заботѣ, брата.

— Что же, Петя, такъ-таки нигдѣ мѣста и нѣту?

— Нѣтъ, есть мѣста… Много даже свободныхъ мѣстъ.

— Ну, вотъ, ты на эти и просись! На свободныя.

— Просился.

— Что же?

— Да все то же. На эти мѣста полагается, чтобы не самъ человѣкъ просился. Какъ лично будетъ просить, ничего не выйдетъ. Надо чтобы какого начальника ни есть другой кто просилъ.

— Вотъ какъ! Кто же?

— Родственникъ, генералъ какой, или важный баринъ, или всего лучше кредиторъ; его то-ись, а не твой. А лучше всего и важнѣе, чтобы тетушка просила, особливо коли она старая дѣвица…

— Какая тетушка?

— Есть же у людей тетушки… Вѣдь это только у насъ съ тобой нѣтъ. Вотъ будетъ эдакая тетушка-дѣвица просить, то непремѣнно мѣсто получишь. На то онѣ и на свѣтѣ урождаются, чтобы за племянниковъ хорошія мѣста выпрашивать. А имъ отказать нельзя, потому что онѣ въ родѣ баннаго листа для начальства.

— Ты, братъ Петя, балагуришь, а я вѣдь всѣмъ серцемъ тебя спрашиваю.

— Мнѣ, Паша, не до балагурства, но уже я объ этой матеріи просто бесѣдовать не могу. Когда зайдетъ рѣчь объ этомъ, такъ мнѣ или ругаться хочется, или уже иронизировать, то-есть насмѣшничать, сказать по-вашему.

— Ну и что же? Что же ты будешь дѣлать?

— А что дѣлалъ, то и буду дѣлать. Бѣгать по Москвѣ и въ деревянныя башки клинушки вколачивать и нынѣшнимъ клинушкомъ вчерашній выколачивать безо всякаго желанія.

— Не пойму я.

— А буду уроки давать! А мнѣ особливое счастіе на дураковъ. За сколько лѣтъ ни одного умнаго ученика не бывало. Не знаю даже урождаются ли нынѣ такіе! Стало-быть и буду эдакъ… нынче одинъ клинъ вбилъ въ башку, а завтра начну вбивать другой, а вчерашній то самъ будетъ вылѣзать вонъ. Да такъ всякій день. Ну, а затѣмъ, понятное дѣло, къ концу сезона окажется, что учитель никуда не годился, не способенъ, совсѣмъ понятливому ребенку ничего объяснить не умѣетъ. Возьмутъ другого клиновбивателя, а я разыщу себѣ другую башку, еще деревяннѣе… Такъ жизнь и пройдетъ.

Сивцовъ уже собрался было уходить отъ брата, ни слова не сказавъ о предлагаемомъ мѣстѣ, протекціи Ольги и своей борьбѣ.

«Какъ ему объяснишь, почему я не могу взять мѣста? думалъ онъ. — Нельзя же съ нимъ объ Ольгѣ Калитиной говорить».

— Слышь-ко, Паша… вдругъ вымолвилъ онъ будто отъ толчка. — Я вѣдь по дѣлу. Я тебѣ совралъ. Мѣсто мнѣ выходитъ отличное, какого во снѣ не снилось. Такое что черезъ десять лѣтъ всѣхъ судить буду и въ Сибирь ссылать… Да.

Павелъ Ѳедосѣевичъ широко раскрылъ ротъ и глядѣлъ какъ шальной.

— Да. Не вру…

— Вѣрю. Ты никогда не врешь. Ну что жъ, слава тебѣ Создателю… Поцѣлуемся…

— Нѣтъ погоди… Я его взять не хочу… Я не могу его взять.

— Отчего? снова ошалѣлъ лавочникъ.

— Слушай… Какъ бы тебѣ это пояснить примѣромъ. — Сивцовъ подумалъ и заговорилъ. — Ну слушай… Шелъ ты по улицѣ и отдулъ прохожаго, а онъ тебѣ за это сто рублей вдругъ даетъ. Возьмешь ты ихъ?

— Не понятно. За битье кто жъ дастъ денегъ.

— А это къ примѣру. Возьмешь ты?

— Взаймы чтоль?

— Совсѣмъ. Даритъ сто рублей, за то что ты его вздулъ. Возьмешь ты?

— А почему же не взять, коли даритъ. Что жъ я, дуракъ что ли…

— Вотъ что… Ну, Паша, а я вотъ дуракъ. Не возьму. Такъ и это мѣсто. Два такія лица, коихъ я зналъ, мнѣ его устроили, за меня просятъ. Одно изъ нихъ я обидѣлъ сильно, а другое лицо меня не только обидѣло… Сердце мое изъ меня вытащило, да въ грязь бросило, да ногами затоптало.

Сивцовъ остановился и провелъ рукой по лицу, слегка измѣнившемуся…

— Ну? Можно отъ эдакихъ людей свое счастье взять?.. Скажи по совѣсти.

Павелъ Ѳедосѣевичъ вздохнулъ.

— Это я смекаю, Петя… Да… Я завсегда такъ полагалъ, что ученье къ добру не ведетъ…

— Что? удивился Петръ Сивцовъ.

— Обожди… Дай тебѣ по своему, по нашему по мужицкому сказать. Ты вотъ ученый вышелъ, баринъ. А я, каковъ былъ, остался мужикъ. Вотъ теперь что мнѣ можно, того тебѣ нельзя. Такъ вотъ во всемъ. Я бы вотъ мѣсто взялъ, ничего… Благо даютъ — бери. По простотѣ… А ты мѣсто взять не можешь. У тебя барская амбиція завелась… Вотъ и выходитъ дѣло то дрянь. Ученье то это самое амбицію даетъ, а денегъ не даетъ. Вотъ ты и ходи въ гордости и безъ штановъ. Къ примѣру, жить-то и мудрено.

— Правда, Паша, истинная… Но что же мнѣ дѣлать? Обидно мнѣ принять милостыню отъ моихъ враговъ.

— А ты ихъ сердцемъ прости. Вотъ и не враги. Да и бери отъ нихъ все.

— А другой-то… Другой… котораго я самъ первый оскорбилъ.

— У него поди и прощенья попроси.

— Ну это, братъ, дудки! воскликнулъ Сивцовъ и всталъ.

— Надо врагамъ прощать, а самому надо тоже прощенье просить.

— Самъ-то ты эдакъ всегда поступалъ?

— Завсегда… твердо выговорилъ Павелъ Ѳедосѣевичъ. — Спроси у Маши… А то у отца дьякона. Онъ меня десять лѣтъ знаетъ и больше тебя видалъ въ передѣлахъ.

Наступило молчаніе и длилось долго.

Петръ Сивцовъ бродилъ по горницѣ и ежился отъ озноба. Наконецъ онъ остановился противъ брата.

— Что же? Брать мѣсто, Паша?

— Господомъ благословясь — бери. Пройдетъ годъ и забудешь про обиду, а мѣсто останется при тебѣ. Да и плевать тебѣ на эту дворянскую амбицію, которая засѣла въ тебѣ. Вѣдь ты все-таки нашей кости — мужицкой. Она у тебя не отъ отца съ матерью, какъ у дворянъ. У тебя она самодѣльная.

— Правда, Паша. Но у дворянъ-то этихъ амбиція здоровая, а у меня она еще къ тому и хворая… Этого я тебѣ пояснить не могу… Это философія.

— Смекаю я… Главная сила… Да вѣдь ты осерчаешь. Говори, Петя… Не осерчаешь… коли скажу…

— Говори, говори.

— Смирися, Петя. Вѣдь ты страсть какой гордецъ. Ты говоришь: тебѣ либо балагурить, либо кусаться. Это не правильно. Ты только одно дѣлаешь — все кусаешься, а когда балагуришь, сдается, себя кусаешь…Бери мѣсто и перестанешь. Ни людей, ни себя кусать не будешь… Не гнѣвися… Я не ученый. А такъ, по простотѣ сказываю… Смирися. Знаешь, чертъ тоже по облакамъ ходилъ, да оборвался.

Петръ Сивцовъ ничего не отвѣчалъ, но сталъ прощаться съ братомъ веселѣе и бодрѣе.

— Завтра или дня чрезъ два я къ тебѣ, Паша, приду съ вѣстями, усмѣхнувшись вымолвилъ онъ.

XLI.

Однако, прошла еще недѣля, а Петръ Сивцовъ не собрался ни къ брату, ни съ прошеніемъ по начальству. Онъ даже не выходилъ, чувствуя себя совсѣмъ больнымъ, а лежалъ въ постели.

Ему казалось, что у него болѣзни нѣтъ никакой, а что онъ нравственно хвораетъ. Ему чувствовалась во всемъ тѣлѣ какая-то страшная усталость, которая тлетворно разлилась по всему тѣлу, какъ послѣ усиленной физической работы, но вмѣстѣ съ тѣмъ эта же усталость сказывалась въ головѣ. Ознобъ и жаръ чередовались…

Когда онъ принимался дремать, то ему представлялись самыя безобразныя сновидѣнія: то его кусалъ волкъ въ видѣ сановника, то его волочилъ за воротъ сюртука и билъ какой-то офицеръ, то проходила мимо него Ольга Калитина и, смѣривъ его съ головы до пятъ, хохотала и указывала на него цѣлой толпѣ… А толпа принималась гоготать и ревѣть по звѣриному.

Черезъ нѣсколько дней, чувствуя себя еще хуже, Сивцовъ рѣшилъ, что надо все-таки послать за докторомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ надо написать двѣ записки въ тѣ дома, гдѣ давалъ онъ уроки. Если онъ прохвораетъ долго, то тамъ непремѣнно возьмутъ другихъ учителей.

Чрезъ силу Сивцовъ написалъ нѣсколько словъ брату и послалъ съ нарочнымъ записку, а затѣмъ уже написалъ, отдыхая, два письма въ дома учениковъ, обѣщаясь быть на уроки чрезъ недѣлю.

— Вѣдь нашего брата, грустно шутилъ Сивцовъ, — въ Москвѣ тьма тьмущая. Живо найдется замѣститель, еще дешевле. Если всѣхъ насъ собрать, да ввести въ Москву рѣку, то она выступитъ изъ береговъ.

Получивъ краткую записку, написанную крупными буквами, Павелъ Ѳедосѣичъ самъ одолѣлъ ее и прочтя тотчасъ же собрался къ брату. Чтобы не терять времени, онъ взялъ извощика и отправился.

— Аль хворость? выговорилъ онъ, войдя въ номеръ брата.

Дремавшій Петръ Сивцовъ пришелъ въ себя, но не отвѣтилъ сразу, а затѣмъ проговорилъ тихо:

— Дай вонъ… Вода… На столѣ…

Павелъ Ѳедосѣичъ налилъ воды изъ графина въ стаканъ, подалъ брату, оглядѣлся и покачалъ головой:

— Вишь ты… Лежишь, а и воды не кому подать. Небось давно пить-то хотѣлось, а подать некому. Это, братъ, Петя, такъ нельзя. Ты говори: доподлинно хвораешь?

Петръ Сивцовъ помолчалъ, затѣмъ, будто совсѣмъ придя въ себя, оживился и заговорилъ внятно и твердо:

— Хвораю, братъ. И здорово хвораю…

— А что у тебя?

— Болѣзнь моя мудреная, двойная, и тѣлесная, и душевная. Вотъ что…

— Да какая?

— Да, пожалуй, назови — міровая скорбь.

— Это что-жъ такое?

— У меня не она. У меня хворость попроще.

— Да почему же она приключилась?

— Да такъ полагаю, Паша, давно началась, а теперь разыгралась… А причины простыя. Недоспано, недоѣдено, недопито, переучено, перебѣгано, передумано, затѣмъ перестрадано и, наконецъ, совсѣмъ все перепутано. Теперь ужъ и самъ ничего не разберу.

— Ты опять балагуришь… А ты лучше скажи толкомъ, доктора тебѣ позвать, горячаго чего дать выпить. А то я тебѣ пришлю малины сухой. Кипяткомъ, знаешь, заварить надо, а то еще чего лучше… Вставай-ка, да поѣдемъ ко мнѣ. Я тебѣ горницу отведу. У насъ скорѣй поправишься. А это что жъ такое? Лежишь одинъ, какъ собака, некому вотъ напиться подать… Тутъ въ номерахъ-то, поди, одинъ служитель, да и тотъ только въ гробу трезвымъ будетъ, а на страшномъ судѣ опять пьянъ…

— Нѣтъ, братъ, отозвался Петръ Сивцовъ. Стѣснять я тебя не стану. Будь ты одинъ — иное дѣло. Нѣтъ, ужъ я тутъ… А ты вотъ что только. Ужъ извини по братству. У меня денегъ ни алтына, а послать за докторомъ все жъ таки надо рубля три имѣть…

— Сдѣлай милость! выговорилъ Павелъ Ѳедосѣичъ. Поспѣшно разстегнувъ кафтанъ, онъ досталъ изъ бокового кармана, сизый сальный бумажникъ большихъ размѣровъ и, вынувъ оттуда двѣ двадцатипятирублевыя ассигнаціи, протянулъ брату.

— Куда? Подъ подушку лучше, спросилъ онъ. — А то, смотри, задремлешь, украдутъ… Тутъ вѣдь народъ, поди, шустеръ.

— Зачѣмъ, это много… Я вотъ за одинъ урокъ получу не нынѣ, завтра. Ты мнѣ оставь двадцать пять… Довольно.

— Зачѣмъ. Понадобиться можетъ. Все равно послѣ отдашь. А главное дѣло, говорю, подъ подушку положи. Задремлешь, какъ пить дадутъ — стащутъ.

Павелъ Ѳедосѣичъ подсунулъ деньги и сѣлъ на кровать въ ногахъ лежащаго. Онъ вздохнулъ.

— Э-эхъ, дѣла, дѣла!.. Бѣда это, братецъ мой! Стерегися, человѣкъ, что есть мочи отъ всего. Вотъ теперь въ Москвѣ, сказываютъ, всякія болѣзни… Еще, сказываютъ, новая какая-то… Учнетъ человѣкъ думать эдакое неподходящее. Думаетъ, думаетъ и все это ему представляется совсѣмъ превратно. И начнетъ его всего трясти… Ну, совсѣмъ какъ бѣлая горячка, съ пьянства. А оно, вишь ты, не бѣлая горячка, а эдакая умственная болѣзнь. Ну вотъ, какъ прежде сказывали, синенькіе чертики прыгаютъ по тебѣ, такъ и нынѣ, говорятъ, вотъ эдакая новая болѣзнь и безо всякаго этого пьянства приключается… Вотъ хоть бы со мной — я вино въ ротъ не беру, а можетъ на меня напасть. Такъ и говорятъ: начнетъ это человѣкъ думать, думать, и все это думаетъ и думаетъ. Ну и пошла писать! Вотъ ты пуще всѣхъ стерегись. Намъ времени нѣтъ очень-то мозгами раскладывать, а вотъ вашему брату… бѣда! Какъ разъ эта хворость привяжется.

Петръ Сивцовъ улыбнулся грустно.

— Я такъ полагаю, Паша, что эта самая болѣзнь у меня теперь и есть.

— Что ты! Христосъ съ тобой! нѣсколько оробѣлъ Павелъ Ѳедосѣичъ и даже легкимъ движеніемъ какъ бы отодвинулся дальше.

— Да, Паша, эта самая должно быть у меня и есть. Ты не бойся — она не прилипчива. Особливо къ такимъ людямъ, какъ ты, ни за что не пристанетъ. Вотъ кабы ты вмѣстѣ со мной прошелъ черезъ все, черезъ что я прошелъ, ну тогда бы она и для тебя была опасна. А такъ не бойся… Тебя ни за что не тронетъ.

— Да почему же ты полагаешь такъ?

— Да самъ ты сказываешь, что такая хворость: начинаетъ человѣкъ думать, ну и т. д. Ну вотъ со мной оно, это самое творится. Я, вишь, все одно думаю, тоже въ нѣкоторомъ смыслѣ синенькій чертикъ мнѣ представляется.

— Да что жъ такое? озабоченно и тревожно выговорилъ Павелъ Ѳедосѣичъ.

— Представляется мнѣ, братъ Паша, что я, вишь, пятое колесо… Слыхалъ ты, это говорится.

— Слыхать слышалъ про пятое колесо, а видать не видалъ. Не знаю, что тоись это такое? Вѣдь это, братецъ ты мой, пословица одна, а не…

— Да, россійская поговорка. Когда кто въ какое дѣло путается, до него не касающееся, то его называютъ пятымъ колесомъ. А то совсѣмъ ненужный какой предметъ, или ненужнаго совсѣмъ ни кому и ни на что человѣка прозываютъ пятымъ колесомъ. Мнѣ вотъ и представляется, что я эдакое колесо. Иной разъ бываетъ, Паша, я утѣшаюсь особымъ представленіемъ. Видѣлъ я въ обозахъ, когда въ дальній путь отправляются обозчики, бываетъ на телѣгахъ сзади прикручено колесо. На случай, если какое изъ четырехъ по дорогѣ развалится, такъ есть запасное. Вотъ мнѣ иной разъ чудится, что я эдакое пятое. Развалится какое изъ четырехъ, я сейчасъ пригожусь, во мнѣ нужда будетъ. Ну, а пока всѣ четыре дѣйствуютъ, до тѣхъ поръ во мнѣ нужды не будетъ.

Павелъ Ѳедосѣичъ слегка струхнулъ, вздохнулъ и подумалъ.

— «Да, вонъ оно какъ! Думалось-ли? Ахъ, ты Господи! А я еще не вѣрилъ, что эдакая болѣзнь есть, а вѣдь вотъ… Эта самая у брата… Вотъ оно! Почитай умалишенный… На яву бредитъ. Четыре колеса, а онъ — пятое… Жалко, а дѣлать нечего! Какъ бы тутъ близко сидѣть не вредительно было… Что-жъ? Я вѣдь человѣкъ семейный».

Павелъ Ѳедосѣичъ поднялся и, глядя на брата полу сочувственно, полуиспуганно, выговорилъ такимъ голосомъ, какъ еслибы просилъ прощенія:

— Ну, я навѣщу опять, а теперь домой надо… Дѣла. Прости. Да за докторомъ-то пошли. Можетъ Богъ дастъ и ничего. А главная сила — ты не думай, брось это… Какое тамъ, помилуй Богъ, колесо. Это такъ представляется… Навожденіе что ли… А ты скажи себѣ такъ, что пятыхъ колесъ, молъ, нѣту. Бываетъ всегда четыре, а то и два… у таратаекъ… А пятаго николи не бываетъ. Такъ себѣ это и повторяй. Вотъ Богъ и милостивъ! А деньги-то дай получше подсуну, а то, вишь, изъ-подъ подушки-то утолокъ торчитъ. Какъ разъ лакей номерной слящетъ, пока ты дремешь.

Павелъ Ѳедосѣичъ собралъ весь свой куражъ и хотѣлъ расцѣловаться съ лежащимъ братомъ, но Петръ Сивцовъ протянулъ на него руку и остановилъ его.

— Нѣтъ, зачѣмъ цѣловаться? Чертъ его знаетъ…У меня, можетъ быть, тифъ начинается. Будь милостивъ, Паша, зайди такъ денька черезъ четыре, пять.

— Ладно, ладно…

Павелъ Ѳедосѣичъ нахлобучилъ шапку, потомъ ощупалъ бумажникъ въ боковомъ карманѣ, попробовалъ хорошо ли застегнуты пуговицы кафтана и двинулся было къ двери.

— Паша! позвалъ снова лежащій.

— Чего ты? вернулся лавочникъ.

— Да видишь ли сомнѣніе меня взяло, что коли я и впрямь хвораю… Скверная какая тифозная или иная болѣзнь начинается… Если не ровенъ часъ помру, то ты сдѣлай милость похорони… И памятникъ поставь дешевенькій…

— Что ты? Богъ съ тобой!

— Да вѣдь я такъ это сказываю. Про всякій случай. Мнѣ-то, по правдѣ говоря, и слѣдъ умереть. А можетъ быть и ничего. Справлюсь… И если справлюсь, то знаешь ли что, Паша, буду я лѣтъ черезъ двадцать важный баринъ, чиновникъ, а не пятое колесо…

— Будешь, будешь… отозвался Павелъ Ѳедосѣичъ. Только главное дѣло не думай, тогда, Богъ милостивъ, все и обойдется. Обѣщайся себѣ не думать. Еще бы лучше — Богу помолился…

— Богу? Какому?

— Вотъ сейчасъ и грѣшишь! Одинъ Богъ на небеси!

— У меня, Паша, свой… И ему я молился…

— Свой… Э-эхъ, братъ… Людской-то не лучше ли будетъ?..

— Мой будетъ людскимъ… лѣтъ черезъ тысячу…

Павелъ Ѳедосѣичъ хотѣлъ отвѣчать, но вспомнилъ про болѣзнь брата — какая она, и только вздохнулъ.

— Не думай… Брось! Навожденіе. Представляется то, чего нѣтъ… Брось, Петя, думанье и все будетъ слава Богу!

XLII.

Явившійся докторъ нашелъ у Сивцова брюшной тифъ въ угрожающей формѣ при истощенномъ организмѣ, вдобавокъ при обстановкѣ самой неудобной для борьбы съ микробами.

Еслибъ обстановка была и другая, то все-таки индивидуумъ, боровшійся отъ рожденья съ иною обстановкой жизненной, — врядъ ли побѣдилъ бы микроорганизмы, объявившіе ему теперь войну.

Предыдущая война сразила!..

Все сказалось, все откликнулось заразъ. И гимназическія отроческія усилія, и университетскія — не по плечу, и бѣганье по урокамъ на пятиверстномъ разстояніи, и нелѣпая невольная любовь со жгучимъ обманомъ, и многое, многое… до гнилыхъ «бистековъ» нумерныхъ, до обѣдовъ, до худыхъ сапогъ, до пледа, вмѣсто шубы въ морозъ.

Послѣ ухода доктора Петръ Сивцовъ, долго напрасно звавшій корридорнаго, всталъ съ постели къ звонку и черезъ силу шагнулъ на середину горницы.

И нечаянно увидя себя въ зеркалѣ, онъ испугался самого себя…

Предъ нимъ стояло что-то маленькое, зеленое, тощее, не только неказистое, но противное…

— Если эдакое и поколѣетъ, то кому потеря? вымолвилъ онъ, непріязненно глядя… — Да, эдакое…

Его захватило вдругъ въ горлѣ и слезы подступили къ глазамъ.

— Эдакое… шепнулъ онъ, пятое колесо!..