Пятая труба (Бертрам; Белов)/ДО

Пятая труба
авторъ Пол Бертрам, пер. Алексей Михайлович Белов

Оригинал: англ. The Fifth Trumpet, опубл.: 1912. — Источникъ: az.lib.ru

Поль Бертрамъ.

ПЯТАЯ ТРУБА

"Пятый ангелъ вострубилъ, и я увидѣлъ звѣзду, падшую съ неба на землю, и данъ былъ ей ключъ отъ кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны…. Апокалипс., гл. 9, cm. 1—2.

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО
А. Б. МИХАЙЛОВА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ

1914

ПЯТАЯ ТРУБА.
(Историческій романъ).

ГЛАВА I.
Таверна «Чернаго Орла».

Таверну «Чернаго Орла» въ Констанцѣ никакъ нельзя было назвать элегантнымъ мѣстомъ. Находилась она въ узкомъ темномъ переулкѣ, на дно котораго солнце не заглядывало никогда, ни зимой, ни лѣтомъ. Въ самой тавернѣ было еще мрачнѣе, чѣмъ на улицѣ. Входить въ нее надо было черезъ низкую готическую арку по избитымъ скользкимъ ступенямъ. Пройдя общую залу, бывшую въ дѣйствительности погребомъ съ темнымъ низкимъ потолкомъ и плохо вымощенными полами, на которыхъ вдоль стѣнъ стояли бочки, посѣтитель попадалъ по другой лѣстницѣ, которая на этотъ разъ шла вверхъ, а не внизъ, въ отдѣльную комнату, предназначенную для болѣе важныхъ гостей. Впрочемъ, эта вторая комната была немногимъ лучше, чѣмъ первая. Полъ въ ней былъ деревянный, что было большимъ комфортомъ для ревматиковъ, которыхъ онъ предохранялъ отъ сырости. Съ небольшого двора черезъ низкое, рѣшетчатое окно въ комнату падалъ слабый отблескъ свѣта, не всегда, впрочемъ, а лишь въ тѣ рѣдкіе дни, когда зимой выпадалъ свѣжій снѣгъ, а лѣтомъ солнышко нѣсколько дольше задерживалось на дворикѣ. Посѣтители, впрочемъ, довольствовались и этимъ теплымъ падавшимъ на полъ отраженіемъ, прерываемымъ темными, колеблющимися тѣнями отъ оконной рѣшетки и игрой свѣта въ стоявшихъ на столѣ зеленыхъ стаканахъ. Свѣту было довольно, чтобы можно было пить и ѣсть, но совершенно недостаточно, чтобы читать трактаты, которыми магистръ Янъ Гуссъ и его ученики наводнили имперію и которые, несмотря на костры, проникали всюду, къ великому смущенію папы и всего духовенства.

Свѣта здѣсь было немного. Но добрые обыватели города Констанца въ 1418 году не были особенно требовательны на этотъ счетъ, хорошо зная, что на свѣтѣ безполезно требовать больше, чѣмъ вамъ удѣлено — свѣта ли, или справедливости, или благочестія.

Къ тому же человѣкъ ѣстъ спокойнѣе, когда онъ не видитъ всего. Поэтому таверна «Чернаго Орла», несмотря на свои грязныя и мрачныя комнаты, не имѣла недостатка въ посѣтителяхъ. Не мѣшали этому и простыя масленыя лампы, которыя горѣли съ утра до ночи въ теченіе трехсотъ дней въ году, закапчивая потолокъ.

Вино въ этой тавернѣ было лучше, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ городѣ. Если принять во вниманіе, что шелъ уже четвертый годъ съ тѣхъ поръ, какъ собрался въ Констанцѣ великій церковный соборъ, и что запасы въ гостиницахъ почти у всѣхъ истощились, то въ этомъ была не малая заслуга таверны «Чернаго Орла», и не было ничего удивительнаго, что въ ея закопченныхъ подвалахъ собиралось теперь лучшее общество. Кромѣ того, ея хозяинъ, мастеръ Шраммъ, умѣлъ услужить своимъ гостямъ, а когда ему случалось слышать какую-нибудь глупость или что-нибудь неумѣстное, старался незамѣтно уйти и забывалъ слышанное.

Вотъ почему городской совѣтникъ Ранненбергъ бесѣдовалъ въ тавернѣ, ничего не опасаясь.

— Я слышалъ, что вчера его святѣйшество сообщилъ собору каноны относительно реформы церкви и образа жизни духовенства, которые онъ намѣренъ обнародовать. Надѣюсь, что этого будетъ довольно. Въ противномъ случаѣ, народъ будетъ недоволенъ.

— Да, конечно, — согласился съ нимъ одинъ изъ собутыльниковъ. — Не знаетъ ли кто-нибудь содержанія этихъ каноновъ?

— Я слышалъ, какъ ихъ читали вчера. Но моя латынь, какъ вамъ извѣстно, сильно хромаетъ. Но бургомистръ, конечно, объ этомъ знаетъ.

— Конечно, — съ достоинствомъ отвѣтилъ бургомистръ Мангольтъ. — У меня есть даже списокъ съ нихъ.

Собесѣдники зашумѣли.

— Нельзя ли прочесть! — кричало нѣсколько голосовъ.

— Хорошо, — важно отвѣтилъ бургомистръ, — Господинъ секретарь, подойдите сюда и прочтите вотъ эту бумагу. Нѣкоторыя, наиболѣе важныя мѣста нужно перевести для тѣхъ, кто слабъ въ латыни.

Завистливые люди утверждали, что въ числѣ этихъ людей былъ и самъ бургомистръ, но, быть можетъ, это была и неправда.

Городской секретарь, высокій человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, съ темнымъ строгимъ лицомъ, всталъ изъ-за стола и выступилъ впередъ. Взявъ бумагу отъ своего начальства, онъ подошелъ къ окну и сталъ читать первый пунктъ предлагаемой папой реформы, касающійся освобожденія отъ налоговъ. Папа обязывался впредь не дѣлать этого. Потомъ онъ перешелъ ко второму пункту, которымъ устанавливался новый порядокъ утвержденія союзовъ, корпорацій и т. п.

Всѣ слушали молча. Лишь изрѣдка у кого-нибудь вырывалось замѣчаніе:

— Все — внутреннія дѣла церкви. Не подѣлили добычи! Насъ это не касается. Пропустите это и переходите къ главному.

— Все должно быть по порядку, — строго замѣтилъ Мангольтъ. — Это очень важно, хотя насъ, дѣйствительно, и не касается.

Секретарь прочелъ третій пунктъ, касающійся доходовъ отъ вакантныхъ каѳедръ, потомъ четвертый насчетъ симоніи. Всякій обвиненный въ симоніи тѣмъ самымъ извержется изъ своего сана, будетъ ли то простой священникъ, или епископъ, или даже кардиналъ.

— Это хорошо. Но всего этого мало, — возразилъ опять предыдущій ораторъ. — Если въ симоніи провинится самъ папа, кто же тогда будетъ судить его?

— Этого канонъ не разъясняетъ, — басомъ отвѣтилъ секретарь.

— Тутъ еще много пунктовъ. Продолжайте, продолжайте, г. секретарь! — вскричалъ бургомистръ.

Дальше шло о десятинахъ.

— Все о деньгахъ! — проворчалъ опять тотъ же недовольный ораторъ. Чтобы подкрѣпить свое негодованіе, онъ разомъ опорожнилъ свой стаканъ и со стукомъ поставилъ его на столъ.

— Деньги — вещь необходимая, г. Вальтеръ. Безъ денегъ нельзя выпить и вина.

Кое-кто засмѣялся. Секретарь невозмутимо продолжалъ чтеніе.

— Пунктъ седьмой. О жизни и нравственныхъ качествахъ духовенства.

Слушатели насторожились.

— Наконецъ-то его святѣйшество дошелъ до дѣла, — проворчалъ Ранненбергъ. — Посмотримъ, что онъ скажетъ.

Пунктъ седьмой былъ очень длиненъ и кончался такими словами: «Мы порицаемъ и запрещаемъ всякія неправильности въ одеждѣ и въ покроѣ рукавовъ. И нарушители этого будутъ считаться преступившими каноны. Они будутъ отставляемы отъ должности на мѣсяцъ, а ихъ доходы за это время будутъ передаваться въ церковно-строительный капиталъ».

Секретарь кончилъ чтеніе.

— Ну, о рукавахъ не стоило говорить, — замѣтилъ кто-то. — Читайте дальше. Переходите же къ самому главному.

— Канонъ на этомъ и оканчивается, — невозмутимо отвѣчалъ секретарь.

Всѣ взглянули на него съ изумленіемъ.

— Что вы хотите этимъ сказать? Неужели это они называютъ реформой церкви? А какъ же съ октябрьскимъ декретомъ?

— Здѣсь приложено объявленіе отъ бывшаго предсѣдателя собора, кардинала остійскаго, въ которомъ сказано, что декретъ вполнѣ, т. е. въ достаточной мѣрѣ исполненъ. Всѣ остальные вопросы предоставляется рѣшить при помощи подробныхъ конкордатовъ между его святѣйшествомъ и отдѣльными народами.

— Слышите, при помощи конкордатовъ! — воскликнулъ Мангольтъ. — Старые каноны, стало быть, еще въ силѣ.

— Пункты конкордатовъ тутъ перечислены, но между ними нѣтъ того, который относится къ нравственности духовенства.

Поднялся общій шумъ.

— Намъ нужна реформа, — кричало нѣсколько голосовъ сразу. — Реформа! А ея и нѣтъ!

— Если бъ я былъ членомъ собора, я постыдился бы показываться на улицахъ, — пылко сказалъ Ранненбергъ. — Три года они толкутся на одномъ мѣстѣ! Три года — и никакой реформы!

— Вы забываете о рукавахъ, мастеръ Ранненбергъ, о безнравственномъ покроѣ рукавовъ, безпрестанно оскорбляющемъ глаза вѣрующихъ. Можетъ быть, реформа коснется и брюкъ.

— Конечно, все это очень важно. Теперь они будутъ развращать семьи людей въ короткихъ рукавахъ, а не въ длинныхъ, что будетъ правильнѣе. Чортъ бы побралъ всѣ эти рукава, папу, соборъ и всѣхъ, — гнѣвно закончилъ онъ, плюнувъ на полъ.

— Помилуй, Боже, — возразилъ бургомистръ.

— Онъ правъ! — закричали другіе.

Взгляды народа во многомъ уже успѣли измѣниться. Прошло время Григорія VII, когда чернь, подстрекаемая папскимъ престоломъ и жаждою грабежа, громила дома женатыхъ священниковъ и заставляла ихъ отпускать ихъ женъ. Теперь уже никто не хотѣлъ возстановлять такимъ путемъ чистоту нравовъ духовенства. Въ сосѣдней Швейцаріи прихожане не принимали священника, если онъ не былъ женатъ или не имѣлъ постоянной любовницы. Мятежный духъ чувствовался всюду. Кое-гдѣ въ имперіи уже раздавались слова о томъ, что нужно бить священниковъ.

Бургомистръ въ смущеніи оглядывался вокругъ себя.

— Правильно ли вы перевели документъ, г. секретарь? — спросилъ онъ наконецъ. — Мнѣ казалось, что тамъ было другое, когда мнѣ его читалъ кардиналъ вчера вечеромъ?

— Ваша честь можете легко сами провѣрить, если вы потрудитесь подойти къ окну.

Поколебавшись съ минуту, Мангольтъ приблизился къ окну, но безнадежный взглядъ, который онъ бросилъ на бумагу, убѣдилъ присутствовавшихъ, что. онъ понималъ въ латинскомъ языкѣ столько же, сколько и въ греческомъ.

— Повидимому, вы правы, — произнесъ онъ и направился къ своему стулу. — Впрочемъ, свѣту здѣсь такъ мало, что трудно разобрать, что написано.

— Нельзя ли принести для его чести свѣчу? — спросилъ совѣтникъ Шварцъ стоявшаго по другую сторону стола хозяина таверны.

Мангольтъ искоса взглянулъ на говорившаго.

— Не стоитъ, — промолвилъ онъ. — Я не сомнѣваюсь, что переводъ вѣренъ. Но дѣло не въ текстѣ, а въ томъ, какъ онъ истолкованъ. Духъ…

— Духъ! — съ пренебреженіемъ прервалъ Ранненбергъ. — Очень имъ нуженъ этотъ духъ! Имъ нужна плоть, а не духъ!

— Не всѣ же такъ плохи, г. Ранненбергъ. Подобныя огульныя обвиненія всегда попадаютъ мимо цѣли.

— Огульныя обвиненія! — возразилъ Ранненбергъ полуудивленно, полураздраженно. — Много ли найдется среди нихъ такихъ, которые ведутъ чистую жизнь. Ихъ можно перечесть по пальцамъ. И изъ ихъ-то рукъ мы получаемъ причастіе! Не много же пользы могутъ они намъ принести!

— Я боюсь, что вы предубѣждены противъ нихъ, — важно замѣтилъ бургомистръ. — Я знаю, что вы недолюбливаете прелата, который помѣстился у васъ въ домѣ. Но я полагаю, что вы можете быть вполнѣ увѣрены во фрау Маріи: она женщина умная и добродѣтельная.

— О, еще бы! — подтвердилъ Ранненбергъ, хотя въ его тонѣ и не слышно было особой убѣжденности. — Но я говорю не о себѣ, а о всемъ христіанскомъ мірѣ. Развѣ вы забыли, что было и что случается и теперь каждый день. То, что прежде ограничивалось мелкими домашними скандалами и переносилось, теперь стало несноснымъ съ тѣхъ поръ, какъ у насъ явились два папы съ двумя дворами и въ нашемъ городѣ завелись всѣ грѣхи Содома и Гоморры. У меня прежде волосы становились дыбомъ отъ того, что мнѣ приходилось слышать о папѣ Іоаннѣ и римскомъ дворѣ. Я не хотѣлъ этому вѣрить. Но теперь все это подтверждается воочію. Если бъ они какъ-нибудь скрывали про себя свои пороки и ограничивались веселыми дѣвицами, то, право, никто не сталъ бы и протестовать. Но вѣдь они развращаютъ честныхъ женщинъ. А что мы можемъ сдѣлать противъ нихъ? Ничего. Если васъ обидѣлъ свѣтскій человѣкъ, вы можете подать на него въ судъ. А если судъ не въ состояніи разобрать дѣло, можете убить обидчика. А попробуйте выступить съ обвиненіемъ противъ нихъ! Вамъ придется итти въ духовный судъ, который никогда не осудитъ своихъ. Иначе судьямъ надо было бы прежде всего произнести приговоръ самимъ себѣ. А попробуйте сами расправиться съ клирикомъ! Если вы убьете свѣтскаго человѣка, то, будь онъ хоть графъ, вамъ стоитъ перебраться черезъ границу, и вы въ безопасности. Но попробуйте тронуть тонзуру — и васъ будутъ преслѣдовать по всему христіанскому міру, пока вы не погибнете. Пауль Ингельфингеръ умеръ жестокою смертью только за то, что разсказалъ о своемъ позорѣ. Вся ихъ жизнь — одно распутство и вымогательство! — воскрикнулъ Ранненбергъ, ударяя рукою объ столъ.

— Неосторожныя слова, любезный Ранненбергъ, очень неосторожныя. Дай Богъ, чтобы они не вышли за эти стѣны. Что касается меня, то и мнѣ разъ или два случалось въ пылу спора сказать необдуманное слово. Но не будемъ забывать, что церкви должно быть обезпечено свободное отправленіе ея дѣйствій, иначе вѣдь можетъ случиться, что какой-нибудь ревностный священникъ, отказавшійся отпустить грѣхи свѣтскому человѣку, долженъ будетъ вымаливать у него пощаду.

— Почему имъ не позволяютъ жениться? — спросилъ кто-то.

— Соборъ, какъ я слышалъ, не видитъ въ этомъ необходимости, — наивно отвѣтилъ бургомистръ.

Дочь хозяина, стоявшая за буфетомъ, такъ и прыснула со смѣху.

— Марта, — строго обратился къ ней отецъ пойди-ка, посмотри, не поджарилось ли мясо для его чести. У тебя должны быть другія дѣла, чѣмъ торчать здѣсь и подслушивать.

Глаза Шрамма хорошо различали въ полутьмѣ, и онъ видѣлъ по лицу бургомистра, что тотъ не замѣтилъ, въ какой онъ попалъ просакъ.

— Скверная дѣвчонка, — продолжалъ ворчать хозяинъ, когда дочь уже ушла. — Вѣчно подслушиваетъ и смѣется, гдѣ и смѣяться-то не надъ чемъ.

— Не сердись, Шраммъ, — съ важностью замѣтилъ бургомистръ. — Дѣвицы всѣ таковы.

Потомъ онъ обвелъ присутствующихъ взглядомъ и продолжалъ:

— Конечно, все можно перетолковать въ дурную сторону, если имѣешь къ этому склонность. Безбрачіе всегда было основнымъ правиломъ церкви, и она не можетъ отъ него отказаться.

— Ни то, ни другое не вѣрно, — послышался низкій голосъ секретаря, который все еще стоялъ у окна, держа въ рукахъ пергаментъ. Онъ стоялъ въ тѣни, но случайный лучъ мигающей лампы, боровшійся съ тусклымъ свѣтомъ, упалъ на его лицо, освѣтивъ его широкій, смѣлый лобъ и поблескивавшіе глаза.

Бургомистръ круто повернулся къ нему.

— Какъ такъ? — спросилъ онъ.

— Ранѣе канона Сириціуса, появившагося въ 385 году послѣ Рождества Христова, не было никакихъ каноновъ, требовавшихъ безбрачія. До этого времени бракъ разрѣшался священнослужителямъ всѣхъ степеней.

— Ты съ ума сошелъ, или ты пьянъ?

— Церковь не разъ осуждала то, что прежде защищала, и наоборотъ. Вотъ и теперь она не позволяетъ мірянамъ пріобщаться отъ чаши, а вѣдь однажды папа Левъ Великій даже отлучилъ тѣхъ, кто это дѣлалъ, — невозмутимо продолжалъ секретарь. — Только въ одномъ церковь оставалась всегда неизмѣнной.

— Въ чемъ же это?

— Въ стремленіи захватить власть.

— Ты зачитался, господинъ секретарь, и у тебя, очевидно, умъ зашелъ за разумъ. Вспомни лучше о Гуссѣ и занимайся своимъ дѣломъ. Иначе это кончится плохо для тебя. Что касается безбрачія, то тутъ дѣло ясное, и твоя начитанность тутъ ни при чемъ. Господь нашъ самъ сказалъ, что лучше быть холостымъ. Холостыми были и апостолы.

— Господь говорилъ различно. Если бы его слова имѣли такое значеніе, то развѣ женились бы апостолъ Петръ и другіе?

Бургомистръ испуганно посмотрѣлъ на смѣлаго оратора и, подумавъ минуту, тихо сказалъ:

— Я не могу спорить объ этомъ. Да едва ли это и приличествуетъ намъ. Вѣдь очень легко истолковать святое писаніе вкривь и вкось. Берегитесь, господинъ секретарь. Если церковь неправильно толковала его въ теченіе цѣлыхъ четырнадцать вѣковъ, то гдѣ же все это время былъ Святой Духъ?

— Ну, этого я, конечно, не могу вамъ сказать.

— Ага, не можете! — съ торжествомъ вскричалъ Мангольтъ — Вотъ что значитъ подходить къ такимъ вопросамъ безъ достаточнаго уваженія.

Секретарь молчалъ. Лампа продолжала вспыхивать и мигать, и въ сумракѣ нельзя было разглядѣть выраженіе его лица.

— Какъ бы то ни было, мы должны настаивать на разрѣшеніи священникамъ вступать въ бракъ, — сердито промолвилъ кто-то изъ присутствующихъ.

Гордый своей только что одержанной побѣдой, бургомистръ выпрямился.

— Пора, наконецъ, смотрѣть на такія вещи спокойно и безъ раздраженія, какъ подобаетъ совѣтникамъ города, которому выпало на долю предоставить въ своихъ стѣнахъ гостепріимство одному изъ самыхъ большихъ соборовъ., — сказалъ онъ: — какъ подобаетъ зрѣлымъ людямъ, передъ глазами которыхъ происходятъ великія историческія событія.

Онъ говорилъ витіевато, словно повторялъ заученную роль.

— Мы не должны обращать вниманія на наши маленькія непріятности. Я уже объяснялъ вамъ, почему нужно сохранить привилегіи церкви. Хотя нѣкоторые священники и оказываются людьми недостойными, однако самый ихъ санъ такъ священенъ, что необходимо его охранять. Самъ Господь, взирающій съ небесъ на церковь, не допуститъ, чтобы такіе люди получили преобладаніе.

Съ минуту всѣ молчали.

— Прекрасная рѣчь, — прервалъ тишину совѣтникъ Шварцъ, дѣлая большой глотокъ изъ своего стакана. — Прекрасная рѣчь.

Мангольтъ былъ польщенъ..

— Я думалъ объ этомъ, — отвѣчалъ онъ тономъ человѣка, который умѣетъ быть скромнымъ, но въ то же время знаетъ себѣ цѣну. — Мы должны усвоить себѣ широкій взглядъ, какой дается самоотверженіемъ и вѣрой. Книжная мудрость тутъ не годится, — добавилъ онъ, бросивъ взглядъ въ сторону секретаря. — Мы прежде всего должны думать о правахъ церкви, а потомъ ужъ о своихъ собственныхъ.

— Прекрасная рѣчь, — повторилъ Шварцъ, слова отхлебывая изъ стакана. — Самъ кардиналъ Бранкаччьо не нашелъ бы, что въ ней поправить.

Мангольтъ быстро взглянулъ на своего собесѣдника, но тотъ опустилъ свои глаза прямо въ стаканъ. Очевидно, это было чувствительное мѣсто для бургомистра.

— Что вы хотите этимъ сказать, г. Шварцъ? — спросилъ онъ.

— Я? — невинно переспросилъ тотъ. — То, что вы сказали прекрасную рѣчь. Она еще лучше той, которую вы сказали, когда сожигали учителя и въ которой вы объясняли намъ, что нѣкоторыя изъ его положеній совершенно правильны въ родѣ того, напримѣръ, что священники такіе же люди, какъ и всѣ другіе, и имѣютъ право взять себѣ жену, какъ и всѣ прочіе, а за воровство, убійство и насиліе должны быть заключены въ тюрьму, тоже какъ всѣ прочіе. Много хорошихъ словъ вы тогда сказали. Не такихъ, разумѣется, какъ теперь, но вѣдь тогда вы еще не были такъ близко знакомы съ кардиналомъ Бранкаччьо. Великое дѣло, когда всегда можешь посовѣтоваться съ такимъ свѣтильникомъ церкви. Немалое удобство, когда знаешь, что кардиналъ ведетъ твою жену по стези добродѣтели и святости, когда тебя нѣтъ дома.

Лица нѣкоторыхъ собесѣдниковъ расплылись въ широкую улыбку. Другіе, чтобы скрыть смѣхъ, уткнулись въ свои стаканы. Репутація кардинала была не такова, чтобы похвалы Шварца могли къ нему относиться. Онъ былъ умный человѣкъ, но его вниманіе было устремлено всегда на грѣшную плоть, а не на душу. Кардиналъ жилъ въ домѣ бургомистра, у котораго была молодая и красивая жена. Люди непочтительные говорили про нее многое такое, что не стоило повторять.

Мангольтъ вспыхнулъ.

— Что вы хотите сказать, мастеръ Шварцъ? — еще разъ строго спросилъ онъ.

— Я? — переспросилъ Шварцъ съ такимъ же невиннымъ видомъ, какъ и прежде. — Я стараюсь слѣдовать вашему примѣру и сказать такую же прекрасную рѣчь. Если это мнѣ не удалось, то прошу извиненія: мнѣ недостаетъ вашего таланта. Впрочемъ, такъ и надо, чтобы первый гражданинъ города превосходилъ всѣхъ другихъ. Вотъ и все.

У мастера Шварца былъ острый языкъ, и люди боялись его въ городскомъ совѣтѣ и внѣ его. Но въ данный моментъ бургомистръ почувствовалъ, что онъ не можетъ ему спустить, что что-то надо сдѣлать для спасенія своей чести.

— Очень радъ это слышать, — рѣзко сказалъ онъ. — Но для того, чтобы предупредить недоразумѣнія, я съ презрѣніемъ отвергаю всякіе намеки, оскорбительные для моей чести. Кардиналъ Бранкаччьо никогда бы не посмѣлъ оскорбить кого-либо изъ магистрата города Констанца, да я и не позволилъ бы этого. Замѣтьте это, мастеръ Шварцъ.

И онъ ударилъ кулакомъ по столу.

— А если бы онъ посмѣлъ, что бы вы тогда сдѣлали? — спокойно спросилъ Шварцъ.

— Что бы я сдѣлалъ?

Несмотря на весь свой гнѣвъ, бургомистръ растерялся.

— Что бы я сдѣлалъ? — повторилъ онъ безпомощно.

— Да, что бы вы сдѣлали? — настаивалъ Шварцъ.

Мангольтъ съ трудомъ овладѣлъ собою.

— Я не допускаю даже возможности чего-нибудь подобнаго! — съ негодованіемъ закричалъ онъ, опять ударяя кулакомъ по столу, отчего запрыгали всѣ стаканы. — Одно такое предположеніе — уже оскорбительно для меня, для моей жены и для кардинала. Я не желаю болѣе говорить объ этомъ.

Шварцъ пожалъ плечами.

— Какъ вамъ угодно. Только, изволите видѣть, подобныя вещи иногда случаются. Отецъ Марквардъ сыгралъ такую штуку и со мной. Моя жена уже умерла, и мнѣ нечего скрывать эту исторію, тѣмъ болѣе, что она всѣмъ извѣстна и о ней знаютъ даже ребята. Сначала я тоже смотрѣлъ на такое предположеніе, какъ на оскорбленіе, однако оно оправдалось.

— Кардиналъ Бранкаччьо — не отецъ Марквардъ. Тутъ совсѣмъ другое дѣло, — строго сказалъ бургомистръ. — Я не хочу сказать что-либо дурное о вашей женѣ, ибо она уже умрела. Но, можетъ быть, вамъ слѣдовало бы лучше вести ее, мастеръ Шварцъ.

— Совершенно вѣрно. Но я полагалъ, что сдѣлалъ для нея все, что нужно. Когда я убѣдился въ моей ошибкѣ, было уже поздно. Я принялся бить ее, но мало-по-малу это мнѣ надоѣло, и я оставилъ ее въ покоѣ. Она увѣряла, что отецъ Марквардъ околдовалъ ее и она не можетъ жить безъ него. Могу добавить, что съ нимъ я обошелся не такъ, какъ бы слѣдовало. Что бы вы посовѣтовали сдѣлать въ этомъ случаѣ, господинъ бургомистръ?

Бургомистръ былъ застигнутъ врасплохъ этимъ неожиданнымъ обращеніемъ къ нему.

— Вамъ слѣдовало бы пожаловаться на него епископу, — промолвилъ онъ, послѣ нѣкотораго колебанія.

Всѣ глаза были устремлены на него. Онъ чувствовалъ, что ему нужно что-то сказать.

— Безъ сомнѣнія, его надо было наказать за тѣ пустяки, которые онъ отнялъ отъ меня, и самому попасть въ черный списокъ у епископа. Предположимъ даже, что епископъ смѣстилъ бы его. Ему не стоило бы большого труда добыть отъ папы грамоту, возстанавливающую его во всѣхъ его правахъ — для этого у него было довольно денегъ. Сослались бы на errorem simpilcitatis, какъ было въ дѣлѣ отца Гильмериха, одурачившаго Эльзу Вильгерингъ мнимымъ бракомъ. Такимъ образомъ, епископъ не могъ бы помочь мнѣ. Не найдется ли у васъ другого совѣта, получше этого?

Бургомистръ успѣлъ обдумать нужный отвѣтъ.

— Каждый человѣкъ самъ долженъ знать, что дѣлать въ подобномъ случаѣ.

— Я всегда самъ такъ думалъ. Мнѣ надоѣло колотить жену, да и ни къ чему это не приводило. Она твердила, что ненавидитъ Маркварда, но не можетъ сопротивляться ему. Можетъ быть, онъ запугалъ ее адскимъ огнемъ или чѣмъ-нибудь другимъ. Она была хрупкимъ и боязливымъ созданіемъ, и я обѣщалъ ея матери обращаться съ нею ласково. Къ тому же, несмотря ни на что, я все еще любилъ ее. Поэтому я въ одинъ прекрасный день пригласилъ святого отца къ себѣ въ комнату и предложилъ ему денегъ вмѣсто моей жены. Я зналъ, что онъ падокъ на деньги, и разсчитывалъ купить у него свою собственную жену. Но достопочтенный отецъ и слышать не хотѣлъ объ этомъ. Онъ, повидимому, по-своему любилъ Герту и разсчитывалъ и безъ того получить мои денежки. Моя жена, завѣдовавшая въ это время моими дѣлами, уже не могла дать мнѣ удовлетворительнаго отчета о томъ, куда она дѣвала часть средствъ. Какъ бы ни было, отецъ Марквардъ отказался отъ моего предложенія. Тогда я пригрозилъ ему переломать ребра, но онъ только расхохотался. Если бы я это сдѣлалъ, онъ не замедлилъ бы объявить меня и жену еретиками. Я видѣлъ, какъ ихъ однажды жгли въ Страсбургѣ, и понималъ, что это могло значить. Если бы что-нибудь съ нимъ случилось, говорилъ Марквардъ, у него въ столѣ лежали уже соотвѣтственныя письма, которыя нужно было отправить по назначенію. Его братъ — секретарь епископа, какъ вы знаете. Уѣхать куда-нибудь было нельзя. Здоровье моей жены было плохо, стояла зима, дороги были не безопасны, и, что было хуже всего, у меня не было свободныхъ денегъ. Я могъ бы платить Маркварду ренту, но я не могъ сразу собрать большую сумму. Вспоминая о еретикахъ, которыхъ сожгли въ Страсбургѣ, я взялъ отца Маркварда за руку, отвелъ въ комнату моей жены и просилъ его быть, какъ дома. Конечно, вы никогда не перенесли бы такого оскорбленія, — прибавилъ онъ, вдругъ обращаясь къ бургомистру и сверкая на него глазами. — Позвольте мнѣ спросить васъ, что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?

Бургомистръ смутился.

— Я? — переспросилъ онъ.

— Да, вы? — продолжалъ Шварцъ, не сводя съ него глазъ.

Мангольтъ съежился подъ этимъ взглядомъ.

— Не могу вамъ ничего сказать въ эту минуту. Я думаю, что все зависитъ отъ момента, какъ человѣкъ станетъ дѣйствовать, — возразилъ онъ слегка дрожащимъ голосомъ.

— Ну, посмотримъ, что вы сдѣлаете, когда наступитъ вашъ чередъ, — рѣзко отвѣчалъ Шварцъ и повернулся къ своему стакану.

Нѣкоторое время всѣ молчали. Бургомистру давно уже подали котлету, но у него, повидимому, уже пропалъ апетитъ.

— Котлета для вашей милости остынетъ, — почтительно замѣтилъ хозяинъ таверны.

— Кушайте, бургомистръ, кушайте, — мрачно промолвилъ Шварцъ. — Вамъ еще не приходится дѣлить мясо съ другими.

Бургомистръ принялся медленно ѣсть, но это, видимо, не доставляло ему увовольствія. Черезъ минуту онъ положилъ ножъ обратно и поднялъ глаза.

— Это не то мясо, которое подавалось прежде, мастеръ Шраммъ, — съ неудовольствіемъ сказалъ онъ.

— Дѣйствительно, ваше милость, не прежнее, — почтительно отвѣчалъ тотъ. — Я самъ ходилъ за нимъ къ мяснику, стараясь угодить вашей милости. Но мастеръ Якобъ сказалъ мнѣ, что не можетъ уже давать мнѣ прежняго, такъ какъ долженъ поставлять его достопочтенному отцу Ардиджелли, которому оно очень понравилось.

Шварцъ громко расхохотался.

— Ну, теперь и мясо отнято. Питайтесь хлѣбомъ, бургомистръ, и пейте воду: этого-то они не захотятъ отнимать у васъ.

— Но это мясо вовсе не дурно, — пытался возражать хозяинъ. — Поближе къ косточкѣ оно очень нѣжно и вкусно. Если ваша милость захотите попробовать, вы сами убѣдитесь въ этомъ.

Мангольтъ, которому не хотѣлось пререкаться со Шварцемъ, послѣдовалъ его совѣту.

— Вы правы, Шраммъ, — промолвилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы. — Это не такъ плохо. Я не въ претензіи на его преподобіе.

— Великолѣпно! — вскричалъ Шварцъ. — Теперь и мясо стало хорошо. Стало быть, нечего и думать о вашихъ планахъ обратиться къ папѣ и собору и подать имъ списокъ нашихъ бѣдъ, подкрѣпленный недавними фактами. Это было бы внушительно. Цѣлая процессія мужей, оскорбленныхъ этими святыми отцами, и женъ и дѣвицъ, обезчещеннымъ ими же. Но теперь, очевидно, ничего изъ этого не выйдетъ. И мясо стало недурно, и кардиналъ Бранкаччьо оказался весьма добродѣтельнымъ прелатомъ.

Бургомистръ наконецъ не выдержалъ.

— Вашъ языкъ черезчуръ много болтаетъ, мастеръ Шварцъ! — сердито вскричалъ онъ. — Вы того и гляди наживете себѣ большихъ непріятностей.

— Да? Я уже нажилъ себѣ непріятностей достаточно и не думаю, чтобы со мной могло произойти что-нибудь еще болѣе худшее.

— Не будьте такъ самоувѣрены. Папа и соборъ сдѣлаютъ все, что возможно, для исправленія духовенства, но они, несомнѣнно, не оставятъ безъ наказанія заявленія и дѣйствія, въ которыхъ чувствуется ересь и бунтъ противъ установленныхъ каноновъ. Король, какъ говорятъ, уже изъявилъ на это свое согласіе. Инквизицію возстанавливать, разумѣется, не будутъ, но у нихъ найдется и безъ нея достаточно средствъ для того, чтобы обнаружить тѣхъ, у кого въ сердцѣ гнѣздятся мятежныя желанія. Ужъ если сожгли самого Гусса, который явился сюда, имѣя ручательство въ своей безопасности отъ самого императора, то съ людьми поменьше Гусса церемониться, конечно, не станутъ. Еще сегодня утромъ кардиналъ Бранкаччьо просилъ меня присматривать за членами городского совѣта и, если явится надобность, доложить ему.

Эти слова поразили, какъ громомъ, присутствовавшихъ. Лица тѣхъ, кто болѣе или менѣе одобрялъ рѣзкія выходки Шварца, теперь стали серьезны. Всѣ старались поскорѣе дать имъ другое выраженіе. Опять на міръ упала тѣнь власти церкви, той власти, которая тысячу лѣтъ тяготѣла надъ христіанскимъ міромъ и которая, какъ многіе вѣрили въ глубинѣ души, наконецъ должна была исчезнуть.

Всѣхъ охватилъ страхъ, страхъ передъ запертой дверью и безмолвной, непроницаемой стѣной, страхъ передъ своимъ сосѣдомъ, своей женой и дѣтьми, страхъ передъ неуловимой, но страшной опасностью, которая выглядывала изъ-за каждаго необдуманнаго слова, изъ-за женской красоты, изъ-за туго набитаго кошелька.

Замѣтивъ дѣйствіе своихъ словъ, бургомистръ поглядѣлъ кругомъ.

— Мнѣ кажется, я ничего не сказалъ противъ церкви, — началъ послѣ многозначительнаго молчанія Ранненбергъ, который первый началъ разговоръ. — Я только выразилъ сожалѣніе по поводу непорядковъ, которые всѣмъ извѣстны — даже собору, и высказалъ свое мнѣніе о мѣрахъ, которыя могли бы исправить ихъ.

— Но вѣдь вы не какой-нибудь прелатъ, засѣдающій на соборѣ и подающій тамъ свой голосъ, — не безъ лукавства прервалъ его Шварцъ. — Вы вѣдь говорили, что причастіе, будучи въ рукахъ дурныхъ священниковъ, не дѣйствительно, а это уже ересь Виклефа, за которую людей жгли.

Ранненбергъ поблѣднѣлъ, какъ полотно.

— Я никогда этого не говорилъ, — громко возразилъ онъ. — Я только сказалъ… когда меня спросили, какой результатъ…

Онъ тщательно старался подыскать слова, которыя могли бы опровергнуть то, что онъ говорилъ четверть часа тому назадъ съ полнымъ убѣжденіемъ.

Кровь бросилась ему въ голову, и онъ остановился въ смущеніи. Всѣ смотрѣли на него.

— Вы не должны были говорить такъ! — кричалъ опять Шварцъ — Вы должны были вѣрить въ то, что вамъ говорятъ священники, и исполнять то, что они приказываютъ. Когда они требуютъ у васъ ваши деньги, вы должны отдавать ихъ. Когда они пожелаютъ имѣть около себя вашихъ женъ и дочерей, вы не должны препятствовать имъ въ этомъ. Иначе нашъ бургомистръ донесетъ на васъ кардиналу Бранкаччьо, кардиналъ папѣ, а папа прикажетъ сжечь васъ живьемъ.

— Надѣюсь, бургомистръ, — сказалъ одинъ изъ присутствовавшихъ: — вы не придаете серьезнаго значенія тому, что вы только что сказали?

— Напротивъ, — отвѣчалъ Монгольтъ, замѣтившій эффектъ, который произвели его слова.

— Вы, стало быть, хотите сказать, что вы будете доносить на вашихъ друзей и братьевъ, доносить о рѣчахъ, которыя говорятся въ минуту откровенности, когда люди сидятъ за стаканами?

— Особенной охоты къ этому у меня нѣтъ, если только вы не будете меня вынуждать къ этому. Но защита вѣры должна перевѣшивать всѣ соображенія.

— Но кто же говорилъ противъ вѣры? Я не говорилъ противъ нея ни слова.

— И я не говорилъ.

— Я тоже не говорилъ. Мы всѣ добрые католики, — кричали всѣ наперерывъ.

— Неправда! — закричалъ Шварцъ въ лицо тому изъ собесѣдниковъ, который громче и настойчивѣе другихъ завѣрялъ, что онъ ничего не говорилъ противъ вѣры. — Недавно еще вы говорили, что вы не вѣрите въ обязанность повиноваться папѣ.

— Какое же это имѣетъ отношеніе къ вѣрѣ?

— Вы еще спрашиваете? Да это самая душа ея! Господь основалъ свою церковь на св. Петрѣ и далъ ему и его преемникамъ власть надъ всемъ, что находится на землѣ. Преемникъ св. Петра есть папа. Кто не повинуется ему, тотъ, стало быть, не повинуется самому Богу.

— Но я не вижу…

— Спросите бургомистра.

— Въ томъ, что говорилъ Шварцъ, есть много…

— Слышите! Бургомистръ, передъ вами человѣкъ, на котораго слѣдуетъ донести, какъ на еретика. Онъ отрицаетъ власть папы.

— Что вы! Что вы! Пропади вы съ вашимъ языкомъ! — свирѣпо возразилъ задѣтый собесѣдникъ. — Я никогда ничего подобнаго не говорилъ.

— Кто же это былъ? Кто-то говорилъ. И даже въ этой самой комнатѣ, я отлично помню.

— Не я, — клялся тотъ. — По всей вѣроятности, вы же сами это и говорили, чортъ возьми.

— Развѣ я говорилъ что-нибудь подобное, бургомистръ?

Мангольтъ почувствовалъ, что онъ вдругъ пріобрѣлъ новую и гораздо большую, чѣмъ прежде, власть. Ему нравилось играть роль судьи, и онъ медленно и торжественно промолвилъ:

— Охотно сознаюсь, что, насколько я знаю, я этого не слыхалъ, по крайней мѣрѣ въ этихъ самыхъ выраженіяхъ. Хотя, помнится, кто-то дѣйствительно говорилъ нѣчто подобное. Но…

— Слышите, — перебилъ бургомистра Шварцъ. — Кто-то говорилъ. Кто же это былъ?

— Не я! — яростно вскричалъ человѣкъ, на котораго падало подозрѣніе.

— Но кто же въ такомъ случаѣ?

— Не знаю. Ей-Богу, не знаю.

Намѣренно или случайно, онъ посмотрѣлъ на своего сосѣда справа. У того, вѣроятно, совѣсть была не совсѣмъ чиста. Онъ разсердился.

— Что вы такъ на меня смотрите? — грубо спросилъ онъ. — Ужъ не хотите ли вы сказать, что это былъ я?

— Полагаю, что вы сами должны знать это, — отвѣчалъ тотъ, пожимая плечами и радуясь, что ему удалось выйти изъ неловкаго положенія.

, — Вотъ какъ! Ну, я васъ выучу, какъ обвинять людей! Вы должны будете взять эти слова назадъ, — закричалъ тотъ, хватаясь рукой за ножъ.

Всѣ повскакали съ своихъ мѣстъ. Въ одну минуту поднялись крикъ и суматоха. Только одинъ секретарь стоялъ неподвижно у окна. На губахъ его играла непріятная улыбка. Никому и въ голову не пришло повернуть обвиненіе противъ него, хотя изъ всего того, что онъ говорилъ раньше, убѣжденія его были ясны.

Хозяинъ, все время почтительно прислушивавшійся къ разговору, какъ и подобаетъ хозяину, сидящему среди людей высшаго общества, рѣшилъ, что теперь время вмѣшаться и ему. Ему всегда удавалось выбрать самое время — не слишкомъ рано и не слишкомъ поздно. Онъ быстро схватилъ кувшинъ съ виномъ, стоявшій сзади него на буфетѣ, и со стаканомъ въ рукѣ смѣло бросился между двумя врагами.

— Прошу извиненія за то, что я такъ небрежно исполняю свою обязанность, — сказалъ онъ лѣвому собесѣднику, наполняя его стаканъ, который какъ разъ оказался пустымъ. — Его милость бросилъ свой взглядъ на меня, а не на васъ, господинъ совѣтникъ, — объяснилъ онъ разъяренному врагу справа. — Ваша милость, очевидно, не такъ поняли это.

Человѣкъ, котораго хозяинъ назвалъ совѣтникомъ, былъ имъ въ прошломъ году. Но ему понравилось, что его продолжаютъ величать такъ, ибо онъ почерпалъ въ этомъ увѣренность въ своемъ переизбраніи.

— Если это такъ, то такъ и нужно было сказать, — проворчалъ онъ, видимо, успокаиваясь.

— Да вы не дали мнѣ времени, — сердито отвѣчалъ другой.

Миръ не замедлилъ бы водвориться среди собесѣдниковъ, если бъ не Шварцъ, которому нравилось устраивать стычки.

— У васъ у всѣхъ совѣсть не чиста, — началъ онъ опять. — Опускайтесь скорѣе на колѣни передъ констанцкимъ бургомистромъ Каспаромъ Мангольтомъ, временно исправляющимъ обязанности инквизитора, просите у него прощенія и умоляйте его, чтобы онъ пощадилъ вашу жалкую жизнь. Или еще лучше, идите во власяницахъ, посыпавъ главу пепломъ, къ его женѣ и умоляйте ее, чтобы она заступилась за васъ передъ достопочтеннѣйшимъ кардиналомъ Томазо Бранкаччьо. Это гораздо лучше обезопаситъ васъ.

Шварцъ привыкъ господствовать надъ ними, и теперь ни у кого не хватило духа спорить съ нимъ. Но бургомистръ, чувствуя, что дѣло идетъ о его чести, и сознавая, какую власть дали ему его слова, не преминулъ ею воспользоваться.

— Я научу васъ относиться съ уваженіемъ и къ моему сану и къ моей семьѣ, мастеръ Шварцъ! — рѣзко крикнулъ онъ. — Вы не должны думать, что вы можете безнаказанно дѣлать то, что не смѣютъ дѣлать другіе. Всѣ отлично знаютъ, что вы были въ сношеніяхъ съ учениками Гусса въ то время, когда его сожгли, или до этого. Еще недавно до свѣдѣнія моего дошло, что вы имѣете общеніе съ подозрительными людьми и что въ вашемъ домѣ ведутся мятежные разговоры. Я предостерегаю васъ, мастеръ Шварцъ, что если вы не измѣните своего образа дѣйствій, то я буду вынужденъ сообщить о васъ подлежащимъ властямъ. Вы, конечно, знаете, что самое меньшее, что съ вами сдѣлаютъ, — это присудятъ васъ къ наказанію, которое вы едва ли желаете для себя.

Теперь струсилъ и Шварцъ. Онъ понялъ, что дѣло принимаетъ серьезный оборотъ. Буря, которую онъ вызвалъ, разразилась надъ его собственной головой. Правда, онъ былъ слишкомъ уменъ и прекрасно понималъ, что едва ли соборъ, осудившій на сожженіе такихъ людей, какъ Гуссъ и Іеронимъ Пражскій, захочетъ наканунѣ своего закрытія сжечь такого незначительнаго человѣка, какъ онъ. Но онъ понималъ также, что судъ епископа, а потомъ, можетъ быть, и самого папы, не преминетъ взять съ него хорошій штрафъ, сообразно его состоянію. А дѣла Шварца шли въ гору со времени смерти его жены, когда, наконецъ, онъ избавился отъ вымогательствъ отца Маркварда. Шварцъ былъ слишкомъ практичный человѣкъ и не сталъ бы рисковать своимъ состояніемъ ради защиты своихъ убѣжденій или ради удовольствія подразнить бургомистра Мангольта. Поэтому, онъ быстро измѣнилъ манеру держать себя.

Поднявшись съ своего стула, онъ подошелъ къ бургомистру и, взявъ его за жирный подбородокъ, сказалъ:

— Послушайте, дорогой мой, вѣдь вы не будете слишкомъ строги къ намъ? Вѣдь мы всѣ ваши дѣти и любимъ васъ, хотя иногда, можетъ быть, и сердимъ васъ. Простите насъ, какъ отецъ прощаетъ своихъ дѣтей. Вы вѣдь знаете, языкъ мой — врагъ мой, и что я не всегда понимаю то, что говорю. Во всемъ этомъ виноватъ Шраммъ, — прибавилъ онъ, сердито поворачиваясь къ трактирщику. — Зачѣмъ ты, плутъ, далъ намъ такого крѣпкаго вина. Дай намъ полегче; съ водой или сидромъ, какое вашъ братъ обыкновенно подаетъ гостямъ. Принеси кувшинъ самаго лучшаго для его милости.

Трактирщикъ улыбнулся. Раздраженное выраженіе лица смѣнилось у бургомистра важнымъ и строгимъ.

— Ну, вотъ, — продолжалъ Шварцъ, — мы здѣсь всѣ раскаиваемся, какъ только можемъ, и стараемся вернуть ваше расположеніе. Намъ вѣдь и въ голову не приходило сказать что-нибудь такое, чего не слѣдовало. Не такъ ли?

— Конечно, разумѣется, — подтвердили другіе.

— Ну, вотъ видите. Неужели вы будете еще упрямиться, бургомистръ?

— Я очень радъ, что вы, наконецъ, поняли свое положеніе, мастеръ Шварцъ, — съ достоинствомъ заговорилъ бургомистръ, — Конечно, у меня не было желанія доносить о томъ, что не говорилось серьезно. Но я предостерегаю васъ. Будьте осторожны и не заставляйте меня дѣйствовать противъ моихъ убѣжденій.

— Ваша милость въ самомъ дѣлѣ намѣреваетесь ввести въ нашей средѣ свѣтскую инквизицію, и превратить перваго сановника города въ орудіе церкви? — вдругъ раздался низкій голосъ городского секретаря. Этотъ голосъ попрежнему звучалъ спокойно, но рѣзалъ, какъ ножъ.

Мангольтъ встрепенулся и покраснѣлъ. Всѣ взгляды были обращены на него. Секретарь стоялъ такъ спокойно во время ссоры, что всѣ даже забыли о его присутствіи.

— Занимайтесь лучше своимъ дѣломъ. Я лучше васъ знаю, что мнѣ дѣлать. Если я буду докладывать о нечестивыхъ мнѣніяхъ, то я исполню только то, что долженъ сдѣлать всякій христіанинъ. Нашъ первый долгъ — служить церкви и вѣрѣ.

— Однако не такъ давно въ этой самой комнатѣ кто-то сказалъ: — если не ошибаюсь вы, ваша милость, что нашъ первый долгъ служить Господу Богу.

Въ тишинѣ, охватившей компанію, эти слова прозвучали какъ-то торжественно и грозно. Всѣ глядѣли на безстрашнаго оратора.

Сначала Мангольтъ не нашелся, что отвѣтить.

— Какъ же мы можемъ исполнить нашъ долгъ по отношенію къ Господу Богу, если мы не будемъ повиноваться церкви и защищать правую вѣру? — сказалъ онъ наконецъ. — Развѣ мы не получили Его обѣщаній насчетъ церкви? Отвѣчайте же, господинъ секретарь, желающій поучать другихъ.

— По временамъ церковь дѣйствуетъ такъ, какъ будто она получила совсѣмъ другое обѣщаніе.

— Такъ иногда можетъ казаться. Но развѣ мы, свѣтскіе люди, можемъ разсуждать о дѣлахъ духовныхъ? Развѣ мы можемъ отпускать сами себѣ грѣхи и умилостивлять гнѣвъ Господень? Когда вы будете умирать, то сами обрадуетесь священнику, который можетъ примирить васъ съ Богомъ и отогнать дьявола. Ибо нѣтъ червя, который не умеръ бы, а огонь, ждущій насъ, огонь неугасимый!

И онъ самъ содрогнулся, воображая то, о чемъ говорилъ.

Одинъ или два изъ собесѣдниковъ перекрестились.

— Бургомистръ правъ. Никто не знаетъ, что насъ ждетъ. Однажды, года два тому назадъ, я слушалъ какъ-то проповѣдь магистра Гусса и мнѣ казалось хорошо все, что онъ говорилъ. Но ночью я видѣлъ страшный сонъ. Мнѣ приснилось, будто злая крыса пожираетъ всѣ мои припасы.

— Я тоже видѣлъ странный сонъ, — тихо прибавилъ третій. — Будемъ осторожны. Бургомистръ правъ.

— Конечно, — промолвилъ Шварцъ. — Итакъ, предоставимъ ему заботу о нашемъ городѣ, а заботу о нашихъ душахъ священникамъ. А сами будетъ веселиться и избѣгать волненій.

Онъ подошелъ къ дочери трактирщика, которая, несмотря на приказаніе отца, опять тихонько прокралась въ комнату и стояла, слушая, у буфета. Въ пылу спора никто и не замѣтилъ ея присутствія. Подойдя къ ней, Шварцъ обнялъ ее за талію и сказалъ:

— Вотъ хорошенькая дѣвица, которая такъ и ждетъ поцѣлуя. Будемъ брать хорошее вездѣ, гдѣ оно попадается.

И онъ сталъ цѣловать дѣвушку, которая со смѣхомъ старалась отбиться отъ Шварца, впрочемъ, не особенно сильно.

— Не бойся ничего, красотка, — говорилъ Шварцъ. — Твой отецъ человѣкъ умный и, когда нужно, умѣетъ ничего не замѣчать.

— Я увѣренъ, что вы говорите это въ хорошемъ смыслѣ, совѣтникъ Шварцъ, — съ улыбкой промолвилъ трактирщикъ.

— Конечно. Я никогда не поступлю съ ней, какъ какой-нибудь капелланъ. А? Капелланъ или красивый новый августинецъ?

— Фи, — протестовала дѣвушка: — вы становитесь грубы, мастеръ Шварцъ.

Вмѣсто отвѣта Шварцъ закрутился съ нею въ танцѣ, а затѣмъ громко расцѣловалъ ее.

Всѣ смѣялись. Въ послѣдній годъ засѣданій собора всѣ старались веселиться, какъ только можно, и не легко можно было смутить чѣмъ-нибудь не только мужчинъ, но и женщинъ.

Не смѣялся только одинъ человѣкъ. Онъ медленно отошелъ на другой конецъ комнаты, взялъ фонарь, стоявшій на лавкѣ, и осторожно зажегъ его. Затѣмъ онъ надѣлъ свой плащъ, нахлобучилъ на голову мѣховую шапку, взялъ фонарь и, не говоря ни слова, пошелъ къ двери.

Всѣ смотрѣли на него.

— Не сошли ли вы съ ума, секретаріусъ? Вѣдь вы идете на улицу съ фонаремъ среди бѣла дня? Или, можетъ быть, винцо дядя Шрамма дѣлаетъ такія чудеса, что вы уже больше не различаете дня отъ ночи?

— Я отправляюсь искать человѣка, — коротко отвѣтилъ секретарь. Не промолвивъ болѣе ни слова, онъ повернулся, открылъ дверь и вышелъ.

Компанія была поражена. Всѣ смотрѣли на дверь, черезъ которую вышелъ секретарь, и молчали. Наконецъ кто-то спросилъ:

— Что за чертовщину онъ несъ?

— Мнѣ кажется, дѣло просто, — отвѣчалъ Шварцъ съ гримасой.

— Ужъ не хотѣлъ ли онъ сказать, что мы не люди?

— Похоже на то, — продолжалъ Шварцъ такимъ тономъ, какъ будто это предположеніе его радовало. — Это свидѣтельствуетъ о недостаткѣ уваженія къ вамъ, бургомистръ. Надо держать его строже.

— Я сумѣю это сдѣлать, если понадобится, — съ достоинствомъ отвѣчалъ бургомистръ. — Но вы увѣрены, что таково было значеніе его словъ?

— Боюсь, что это такъ. Мастеръ Штейнъ — ученый человѣкъ и бывалъ во Франціи. Говорятъ, даже дальше, хотя онъ не подтверждаетъ этого. Безъ сомнѣнія, онъ читалъ про греческаго философа Діогена, который по какимъ-то непонятнымъ причинамъ поссорился съ своими согражданами. Въ одинъ прекрасный день онъ за часъ до полудня вышелъ на улицу съ фонаремъ, говоря, что дневного свѣта недостаточно, чтобы найти въ Аѳинахъ человѣка. Впрочемъ, соотвѣтствующее греческое слово имѣетъ болѣе высокое, болѣе совершенное значеніе, чѣмъ наше слово «человѣкъ».

— Откуда вы все это знаете? — подозрительно спросилъ бургомистръ. — Насколько я знаю, вы вѣдь не изъ ученыхъ?

— О, нѣтъ, — скромно согласился мастеръ Шварцъ. — Но, какъ вамъ извѣстно, въ моемъ домѣ долго жилъ достопочтенный и ученый грекъ, отецъ Хризолорасъ — да упокоитъ Господь его душу. По вечерамъ онъ не гнушался бесѣдовать со мной и между прочимъ разсказывалъ мнѣ исторію о Діогенѣ.

— Какъ бы тамъ ни было, это, несомнѣнно, оскорбительно для насъ! — воскликнулъ совѣтникъ Гриммъ.

— Но вѣдь сравненіе насъ съ аѳинянами должно быть лестно для насъ, — возразилъ Вейнлинъ, кроткій человѣкъ, больше всего заботившійся о томъ, чтобы сохранить миръ. — Я слышалъ, что это былъ большой и знаменитый городъ.

— Онъ оскорбилъ весь совѣтъ, — продолжалъ тотъ изъ собесѣдниковъ, который впервые поднялъ это обвиненіе.

На Вейнлина никто не обращалъ вниманія. Онъ былъ незначительный человѣкъ, и въ городской совѣтъ его избрали только потому, что съ незапамятныхъ временъ его предки сидѣли тамъ.

— Онъ не имѣетъ никакого права оскорблять насъ! Чортъ его возьми! Иду искать человѣка! Чортъ бы побралъ его глупость. Удивляюсь, какъ вы миритесь съ этимъ, бургомистръ! — сердито кричалъ Гриммъ.

— Я еще поговорю съ нимъ и, если нужно будемъ, заставлю его раскаяться.

— Это уже не въ первый разъ онъ позволяетъ себѣ такія вольности съ нами. Кто онъ такой, хотѣлъ бы я знать. Имя его не возбуждаетъ подозрѣній, но Штейны есть и въ Лауфенбургѣ, и въ швейцарскихъ кантонахъ. Онъ никогда не говоритъ о своей семьѣ. Его мать — здѣшняя, а, кромѣ этого, мы ничего не знаемъ. Въ одинъ прекрасный день они появились здѣсь, никто не знаетъ откуда. Благодаря вашему вліянію, онъ получилъ мѣсто городского секретаря, которое не слѣдовало бы предоставлять не здѣшнему уроженцу, а тѣмъ болѣе человѣку, о прошломъ котораго мы не имѣемъ полныхъ свѣдѣній.

Гриммъ имѣлъ деньги и пользовался въ городѣ вліяніемъ. Поэтому онъ считалъ себя въ правѣ критиковать дѣйствія бургомистра.

Но и бургомистръ, въ свою очередь, заговорилъ самымъ авто ритетнымъ тономъ:

— Онъ какъ нельзя болѣе подходитъ къ своему дѣлу. Кто можетъ это отрицать?

— Да. Онъ ученъ, и даже очень ученъ. Но…

— Я знаю, что дѣлаю, совѣтникъ Гриммъ. Позвольте, кромѣ того, сказать вамъ, что императоръ былъ чрезвычайно доволенъ его назначеніемъ.

Легкая усмѣшка пробѣжала по двумъ-тремъ лицамъ, но до того слабая, что бургомистръ Мангольтъ и не замѣтилъ ея.

— Разъ я нахожу, что онъ пригоденъ для своей службы, никто не имѣетъ права жаловаться на это назначеніе, — обрѣзалъ онъ своего собесѣдника. — Мало ли что! Я могу даже отдать свою дочь за него замужъ, слышите, совѣтникъ Гриммъ! Впрочемъ, будьте спокойны. Если я найду, что онъ держитъ себя неуважительно относительно совѣта или меня, я сумѣю призвать его къ отвѣту, закончилъ бургомистръ, дѣлая рукой широкій жестъ.

— И отлично сдѣлаете, — поддакнулъ ему Шварцъ. — Вспомните о высокомъ положеніи, которое вы занимаете и которое стало еще болѣе высокимъ благодаря вашему характеру и чувству долга. Не забывайте же объ этомъ.

— Не забуду, мастеръ Шварцъ, не забуду.

ГЛАВА II.
Во градѣ святѣйшаго собора.

Разставшись съ членами совѣта, секретарь спустился въ нижнюю комнату и прошелъ ее спокойнымъ, размѣреннымъ шагомъ. Горькая, насмѣшливая улыбка скользила на его губахъ. Посѣтители таверны, сидѣвшіе въ общей комнатѣ, видѣли, какъ онъ вышелъ за дверь, продолжая держать въ рукѣ фонарь, какъ будто была ночь. Если бъ это былъ кто-нибудь другой, не миновать бы десятка-другого грубыхъ насмѣшекъ. Но бюргеры не рѣшались на это — вѣдь онъ былъ изъ другой, внутренней комнаты, изъ привилегированной касты городского совѣта. Кромѣ того, въ немъ самомъ было что-то такое, что внушало уваженіе бюргерамъ. За большимъ столомъ въ самомъ центрѣ сидѣло съ полдюжины наемныхъ солдатъ, принадлежавшихъ къ эскорту кардинала и принца. Эти люди не боялись ни Бога, ни дьявола, а не только какого-нибудь бюргера, хотя бы онъ занималъ въ городѣ самый высокій постъ. Одинъ изъ нихъ повернулся въ ту сторону, куда вышелъ секретарь, и открылъ было ротъ. Но другіе бросили на него такой взглядъ, что насмѣшка застряла у него въ горлѣ. Онъ повернулся къ своимъ товарищамъ и заговорилъ съ ними вполголоса.

А секретарь шелъ дальше. Дверь въ кухню была открыта. На порогѣ ея собрались толпой дѣвицы. Онѣ пристально глядѣли на него, но ни одна изъ нихъ не рѣшилась фамильярничать съ нимъ. Дѣвушки ихъ класса въ Констанцѣ въ это время далеко не отличались застѣнчивостью. Имъ нравились его черные глаза, черная борода и высокомѣрныя манеры. Но онъ никогда не удостаивалъ даже взглянуть на нихъ. За это онѣ не любили его, не переставая въ то же время уважать его. Поэтому разговоръ о немъ велся вполголоса.

— Нашъ секретарь сошелъ съ ума, ей-Богу, — сказала юнгфрау Гертруда, цвѣтущая дѣвушка, покачивая головой. — Онъ никогда не могъ отличить хорошенькаго личика отъ рожи, а теперь не знаетъ, что день, что ночь. Я очень рада, что мнѣ никогда не приходилось имѣть съ нимъ дѣло.

— Ну, ты отъ этого не отказалась бы, если бъ только онъ пожелалъ, — замѣтила другая.

— Ты сама за нимъ постоянно бѣгаешь, — огрызнулась Гертруда

— За этимъ надутымъ малымъ, который въ концѣ концовъ только и беретъ своей гордостью! У него въ домѣ постятся пять разъ въ недѣлю не изъ благочестія — о, нѣтъ! — а изъ-за недостатка денегъ. Не на что говядины купить! И я буду за нимъ бѣгать! Нѣтъ, бѣгай лучше ты да Гимлошъ.

— И буду! — промолвила Гимлошъ, самая красивая изъ всѣхъ трехъ. — Мы всѣ готовы на то же, и ему нужно только приглянуться, — нѣжно сказала она.

Пока онѣ болтали, секретарь медленно поднимался по изъѣденной отъ времени лѣстницѣ, которая вела къ входной двери. Онъ, казалось, не замѣчалъ ни сенсаціи, которую произвелъ, ни чувствъ, которыя внушалъ. Не мѣняя суроваго и презрительнаго выраженія лица, онъ подошелъ къ двери и вышелъ на улицу.

Утромъ напалъ свѣжій снѣгъ. Хотя было уже 22-го марта — вторникъ Страстной недѣли, но зима, повидимому, не хотѣла покидать мрачный городъ, гдѣ она царила въ этомъ году такъ долго. Крыши опять стояли бѣлыя на сѣромъ фонѣ неба, цвѣты, которые робко начали было пускать почки на оконницахъ, были убраны въ комнаты, опять короны на фигурахъ святыхъ, украшавшія фронтоны богатыхъ домовъ, сдѣлались серебряными. Опять земля въ послѣдній разъ покрылась пушистымъ бѣлымъ ковромъ. На нѣкоторыхъ наиболѣе многолюдныхъ улицахъ пѣшеходы уже успѣли загрязнить его, превративъ его въ какую-то лишенную цвѣта грязь. Но въ извилистомъ переулкѣ, на которую выходила дверь таверны «Чернаго Орла», прохожихъ было мало, и отпечатки ихъ могъ были стерты новыми хлопьями снѣга.

Фонарь, который секретарь несъ въ рукѣ, бросалъ блѣдный свѣтъ на дорогу, поперемѣнно дѣлавшійся то краснымъ, то золотымъ, смотря по тому, шелъ ли онъ по срединѣ переулка, гдѣ снѣгъ падалъ гуще и ровнѣе, или же пробирался вдоль стѣнъ, гдѣ сквозь тонкій слой снѣга просвѣчивала бурая земля.

Полоска теплаго свѣта, двигавшаяся передъ нимъ, представляла странный контрастъ съ темными фронтонами домовъ и однообразной холодной бѣлизной снѣга. Ему казалось, что это волшебная тропинка, которая ведетъ въ болѣе яркія и теплыя страны, гдѣ нѣтъ ни холода, ни грѣховъ.

Тѣ, кто попался ему навстрѣчу, когда онъ дошелъ до конца переулка, были, повидимому, далеки отъ такихъ мыслей. Увидя его, они широко раскрывали глаза и проходили мимо, покачивая головой. Какой-то мальчуганъ, опрометью выскочившій изъ воротъ, увидя его, остановился въ изумленіи, какъ вкопанный. Онъ открылъ было ротъ, намѣреваясь покатиться со смѣху, но встрѣтился съ суровымъ взглядомъ секретаря и вмѣсто того, чтобы разсмѣяться, бросился во дворъ дома, крича отъ страха.

Блѣдная полоска свѣта, двигавшаяся по снѣгу впереди секретаря, казалось, не разсѣивала его мрачнаго настроенія. Онъ хмуро продолжалъ свой путь, не замѣчая окружающаго.

«Поистинѣ Господь создалъ это племя въ гнѣвѣ своемъ, — бормоталъ онъ про себя. — Слѣпыми люди идутъ всю жизнь, а когда встрѣтятся со свѣтомъ, то не познаютъ его. Солнце, луна и звѣзды показываютъ для нихъ путь только къ жратвѣ. Они думаютъ избѣжать ада, продавая свою честь за свои бренныя тѣлеса. Не для нихъ писаны слова писанія: „Кто хочетъ душу свою спасти, тотъ погубитъ ее“. Если бъ Христосъ умеръ еще десять разъ, для нихъ и этого было бы мало. Всѣ они сгнили до сердцевины».

Вдругъ выраженіе его лица перемѣнилось, какъ будто, несмотря на продолжавшуюся зиму, его коснулось дыханіе весны.

«Нѣтъ! Среди нихъ есть и такіе, которые заслуживаютъ жизни. Они могутъ удержать отъ грѣха и отчаянія. Пусть это слабыя женщины, по ихъ слабость посрамитъ крѣпость мужчинъ. Пусть ихъ немного, но что же изъ этого».

Сдѣлавъ еще поворотъ, онъ наконецъ, выбрался изъ лабиринта узкихъ улицъ, которыя лелсатъ къ западу отъ церкви св. Павла. Послѣ темныхъ закоулковъ, гдѣ крыши противоположныхъ домовъ иногда соприкасались, площадь передъ церковью казалась очень большой и свѣтлой. Струя воды, бившая изъ большого фонтана, казалось, поглощала весь свѣта сѣренькаго дня и падала внизъ тысячами брильянтовъ, которые какъ будто освѣщали всю площадь. Вода подымалась и опускалась съ какой-то гармонической мелодіей, заглушая шумъ шаговъ и голосовъ. По ступенямъ фонтана спускались къ водѣ женщины, дѣвушки и ребятишки, дѣлая запасы воды на день и весело пересмѣиваясь и переговариваясь съ прохожими. Нѣкоторые останавливались на минуту-другую, задумчиво глядя на серебристую струю воды.

Безсознательно привлекаемый шумомъ воды и людскихъ голосовъ, секретарь продолжалъ итти впередъ. Вдругъ, поднимаясь надъ безформеннымъ гуломъ, въ его ушахъ раздался веселый, звонкій голосъ:

— Какъ, мастеръ секретарь, по-вашему, еще ночь? Или вы забыли, что первая недѣля поста у насъ давно прошла? Ничего другого нельзя предположить о такомъ человѣкѣ, какъ вы.

Какой-то огонекъ пробѣжалъ въ глазахъ секретаря, когда онъ услышалъ этотъ голосъ.

— Мѣтко сказано, юнгфрау Фастрада, — отвѣчалъ онъ, снимая шапку.

— Господи! Онъ еще не спохватился! — со смѣхомъ продолжала дѣвушка. — Если бы ваше самообладаніе, г. секретаріусъ, не было извѣстно всему городу…

— То что бы вы подумали?

— Нѣчто такое, о чемъ я не могу говорить въ вашемъ присутствіи, зная, какъ вы презираете подобныя вещи…

— Но развѣ непремѣнно нужно выпить вина для того, чтобы сдѣлать вещь, которая всѣмъ кажется странной?

— Конечно, нѣтъ. Я полагаю, что у васъ хватитъ мужества даже на самый безумный поступокъ, даже если вы и не прибѣгнете къ вину. Но объясните же мнѣ, что значитъ эта причуда, смыслъ которой ускользаетъ отъ моего грубаго пониманія?

— Я ищу человѣка, Фастрада. Люди стали такъ рѣдки въ наше время, что даже днемъ нуженъ фонарь, чтобы ихъ отыскать. Но я нашелъ больше — я нашелъ настоящаго человѣка.

— Поздравляю васъ, — съ насмѣшливой вѣжливостью отвѣчала дѣвушка. — Гдѣ же это вамъ посчастливилось?

— Здѣсь, юнгфрау, на этой самой площади.

— Еще разъ поздравляю васъ, хотя, какъ мнѣ подсказываетъ мой скудный умъ, ихъ довольно трудно отыскать здѣсь въ это время дня.

И опять ея веселый смѣхъ покрылъ мягкое журчаніе фонтана.

— А между тѣмъ я нашелъ.

— Кто же это?

— Вы, юнгфрау Фастрада.

— Вотъ такъ комплиментъ. Смотрите, къ фонтану шествуетъ фрау Ринглинъ. Она только что поссорилась съ фрау Мейнгардтъ. Но и она настоящій человѣкъ.

— Не въ томъ значеніи, въ какомъ я понимаю это слово.

— А я?

— Вы дѣйствительно настоящій человѣкъ. Человѣкъ стоитъ на землѣ, гдѣ мы родимся, но руки протягиваетъ къ небесамъ. Онъ подверженъ всѣмъ человѣческимъ слабостямъ, но можетъ стать и выше ихъ. Онъ можетъ любить всѣ радости этой жизни, но, если понадобится, можетъ отказаться отъ нихъ во имя идеи не отъ міра сего. Онъ можетъ бояться страданій, но можетъ безтрепетно пойти на нихъ, когда его позоветъ его внутренній голосъ. Мужчина можетъ быть мягче женщины, а женщина крѣпче мужчины. Вотъ что значитъ быть воплощеніемъ духа. Вотъ что значитъ быть настоящимъ человѣкомъ. Быть чѣмъ-то меньше значитъ срамить священное названіе «человѣкъ».

Онъ говорилъ тихо и сдерживая себя. Но подъ конецъ въ его голосѣ зазвучала страсть, а въ глазахъ загорѣлся огонекъ.

Дѣвушка опустила глаза. Щеки ея вспыхнули.

— И это все? — прошептала она.

— Вы именно таковы, Фастрада. Если не теперь, то въ будущемъ. Ибо въ испытаніяхъ жизни растемъ мы.

— Но я вовсе не хочу испытаній, — сказала дѣвушка, надувая губки. — Я хотѣла бы, чтобы вы устранили ихъ съ моего пути, г. секретаріусъ.

Онъ бросилъ на нее нѣжный взглядъ.

— Я сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ. Но отъ нихъ не застрахованъ никто. Да они и нужны намъ, какъ деревьямъ нужна буря, чтобы сокъ поднимался до самыхъ верхнихъ вѣтвей. Когда настанетъ часъ, я не премину прійти къ вамъ на помощь, какъ не преминете сдѣлать это и вы. Теперь же я могу потушить свой фонарь. Я нашелъ то, чего искалъ.

Онъ уже поднялъ фонарь, чтобы погасить его, какъ вдругъ неожиданное восклицаніе дѣвушки отвлекло его отъ этого намѣренія.

— Смотрите. Что это движется сюда?

Она указала на другой конецъ площади, гдѣ на нее выходила улица отъ Шнецторскихъ воротъ. Быстрымъ нервнымъ движеніемъ она подняла руку. Ея капюшонъ откинулся ей на спину. Прорвавшійся сквозь легкій туманъ золотистый лучъ задрожалъ на ея профилѣ и бѣлокурыхъ волосахъ, а струя фонтана явилась какъ бы серебристымъ фономъ для ея лица. Сзади нея поднимался рядъ высокихъ домовъ съ крутой крышей, съ рѣзьбой, почернѣвшей отъ времени и непогоды. Это былъ фонъ для всей ея фигуры.

Секретарь опустилъ руку, и свѣча въ фонарѣ продолжала горѣть незамѣтно. Глаза ихъ были устремлены въ конецъ площади, куда она указывала.

— Смотрите! — воскликнула опять дѣвушка. — Всѣ бѣгутъ по этому направленію. Вѣроятно, случилось что-нибудь необыкновенное. Можетъ быть, ѣдетъ король или папа. Впрочемъ, нѣтъ, — прибавила она, презрительно тряхнувъ головой: — ихъ появленіе не произвело бы этого оживленія.

Она была права. Жители Констанца уже не проявляли любопытства ни къ папѣ, ни къ королю, хотя послѣднему предстояло вскорѣ короноваться императорскою короною. Они находили, что папа и король — такіе же люди, какъ всѣ другіе, и не въ состояніи измѣнить міра.

Прошли тѣ времена, когда Сигизмундъ, созвавъ великій соборъ и осуществивъ мечту своего вѣка, былъ привѣтствуемъ, какъ настоящій спаситель міра, который прекратилъ расколъ церкви и низложилъ соперничавшихъ папъ. Но дѣйствительность оказалась далекой отъ ихъ мечты. Соборъ былъ созванъ, расколъ прекратился, но міръ остался такимъ же. Со всѣхъ концовъ Европы собрались святые отцы, по жители Констанца видѣли, что это не святые, а самые заурядные люди, жадные до женщинъ, вина и денегъ.

Народъ сталъ относиться къ собору скептически.

Кое-что, впрочемъ, было сдѣлано. 6-го іюля 1415 года сожгли Яна Гусса изъ Чехіи, а вслѣдъ за нимъ и его ученика Іеронима Пражскаго. Папа Іоаннъ, XXIII былъ низложенъ еще раньше. Но ни одно изъ этихъ событій, какъ ни страшно, какъ ни удивительно оно было, ничего не измѣнило въ создавшемся положеніи вещей.

Добрымъ гражданамъ Констанца пришлось отложить свои чаянія до болѣе благопріятнаго времени. Что касается папы Мартина V, то сначала его избраніе люди привѣтствовали шумной радостью, «не могли говорить отъ радости», какъ выражается одинъ современный писатель. Правда, онъ былъ итальянецъ, по пусть.такъ. Большинство папъ было изъ итальянцевъ. Онъ первый сталъ принимать мѣры, чтобы доходы св. престола не потерпѣли ущерба, — пусть такъ и это, объ этомъ же хлопотали и другіе папы. Но когда онъ показалъ, что онъ такъ же не желаетъ слушать о какихъ-либо реформахъ, какъ и его предшественники, то народный интересъ къ нему разомъ исчезъ.

— Очевидно, тамъ кто-то ѣдетъ, — повторила юнгфрау Фастрада. — Выкрикиваютъ чье-то имя, но я не могу его разобрать отсюда. Подойдемъ поближе.

Она двинулась впередъ. Секретарь послѣдовалъ за нею.

— Понимаю теперь, — черезъ минуту промолвила дѣвушка. — Кричатъ: «лэди Изольда Монторгсиль». Это красавица-англичанка. Говорятъ, что она самая красивая женщина во всемъ христіанскомъ мірѣ. Остановимся здѣсь. Мнѣ хочется посмотрѣть, дѣйствительно ли она такъ красива, какъ о ней кричатъ. Говорятъ, что она пріѣхала сюда, чтобы посмотрѣть на папу и на короля прежде, чѣмъ они разъѣдутся. Она немного опоздала, но, быть можетъ, теперь для нея самое время, — добавила она съ высокомѣрной усмѣшкой.

Насколько лэди Монторгейль была прекрасна лицомъ, настолько же была легкомысленна ея репутація. Она не принадлежала къ классу странствующихъ авантюристокъ, хотя современные писатели и свидѣтельствуютъ, что при большинствѣ европейскихъ дворовъ того времени куртизанками были англичанки. Многія изъ нихъ не могли удержаться отъ искушенія и предпринимали паломничество въ Римъ, гдѣ ихъ необычная красота находила большихъ цѣнителей въ лицѣ папъ. Лэди Изольда не принадлежала къ ихъ числу. Она была знатнаго рода и одной ея красоты было достаточно, чтобы вознести ее надъ бѣдностью и дать ей въ супруги, кого она захочетъ. Не имѣя опредѣленнаго мѣста жительства, она странствовала изъ города въ городъ, отъ одного двора къ другому. Предполагали, что она — любовница герцога Орлеанскаго. Говорили, что она продаетъ свои ласки всякому, кто дастъ больше, и она не удостаивала опровергать всѣ эти слухи. Много разсказовъ ходило о ней. Сколько въ нихъ было правды, знала только она.

Какъ бы то ни было, это была знаменитость, на которую стоило взглянуть даже въ Констанцѣ, который за послѣдніе годы перевидалъ ихъ великое множество. Народъ, которому наскучило смотрѣть на соборъ, папу и короля, жадно бросился смотрѣть на женщину легкомысленной репутаціи, которая, по крайней мѣрѣ, не страдала лицемѣріемъ.

— Смотрите, вотъ она, — сказала Фастрада.

На улицѣ показались два вооруженныхъ всадника. За ними виднѣлась женская фигура, ѣхавшая на высокой бѣлой лошади. Лица ея было еще невозможно разобрать. За нею ѣхало нѣсколько слугъ съ вьючными лошадьми, а въ аррьергардѣ шло съ дюжину вооруженныхъ людей.

— Она путешествуетъ съ большой пышностью, — продолжала Фастрада. — У графини фонъ-Эрленбургъ не было такой свиты. Народу у нея, пожалуй, было больше, но не было такихъ одѣяній и такихъ лошадей.

Стоявшій рядомъ съ нею секретарь слушалъ ее молча. Въ ея словахъ было что-то такое, что дѣйствовало на него непріятно, хотя онъ едва ли сознавалъ это. Онъ не отвѣчалъ ни слова, но дѣвушка была слишкомъ поглощена всѣмъ происходившимъ и не обращала на это обстоятельство вниманія.

Кавалькада приближалась. Всадники, ѣхавшіе впереди, посмотрѣли на секретаря и его спутницу, которые, стоя на каменной скамейкѣ, нѣсколько возвышались надъ другими, но, не обративъ на нихъ особаго вниманія, проѣхали мимо. Видно было, что эти солдаты были хорошо обучены. Потомъ ѣхала сама лэди Изольда. Гибкая и ловкая, она свободно и красиво правила своимъ конемъ. Одѣта она была въ темносѣрую амазонку, опушенную темнымъ мѣхомъ. На головѣ у нея красовалась такого же цвѣта шапочка — нѣчто среднее между шапкой и капюшономъ, какъ обыкновенно носили въ Венеціи. Шапочка едва прикрывала густую массу рыжеватыхъ волосъ. Лицо ея было прекрасно — молва въ этомъ отношеніи нисколько не преувеличивала. Отъ бѣлаго, какъ мраморъ, лба до маленькаго рта и красиво очерченнаго подбородка — все въ немъ было совершенствомъ. Лицо это озарялось удивительными сѣрыми глазами. Но всего удивительнѣе былъ отпечатокъ необыкновенной чистоты, лежавшей на этихъ прекрасныхъ чертахъ, какъ будто ея душа понятія не имѣла о тѣхъ дѣяніяхъ, которыя ей приписывала молва.

Солнце вторично пробилось сквозь облака, и на одну минуту его теплые лучи ярко заиграли на лицѣ чужестранки, на собравшейся толпѣ и на Фастрадѣ. Фастрада была красива, но до красоты этой женщины ей было такъ же далеко, какъ звѣздамъ до солнца.

Лэди Изольда ѣхала совершенно спокойно, какъ будто не замѣчая того вниманія, которое она вызывала. Когда она случайно оглянулась назадъ, человѣкъ въ черномъ съ зажженнымъ фонаремъ выдѣлился изъ толпы. Ея глаза съ выраженіемъ какого-то дѣтскаго удивленія скользнули по немъ.

Трудно было сказать, сколько ей лѣтъ. Въ этотъ моментъ она казалась дѣвушкой, которой нѣтъ еще и двадцати лѣтъ. Но твердая посадка головы и умѣлое управленіе лошадью говорили противъ такого предположенія.

Одну минуту она смотрѣла на секретаря и стоявшую возлѣ него дѣвушку. Потомъ ея взглядъ высокомѣрно и пренебрежительно скользнулъ по толпѣ. Какъ бы считая толпу недостойной ея взглядовъ, она опустила глаза и тихо продолжала ѣхать впередъ.

— Боже мой, какъ она хороша! — воскликнулъ какой-то молодой человѣкъ, стоявшій впереди секретаря.

— Нравится она тебѣ? — заговорила старуха, стоявшая около него. — Но она не для такихъ, какъ ты, а для тѣхъ, кто получше, — прибавила она съ усмѣшкой.

— Она, должно быть, прибыла изъ Венеціи или изъ Флоренціи, — промолвила Фастрада. — Ея платье итальянскаго покроя и сдѣлано изъ лучшаго фландрскаго сукна — этотъ зеленовато-синій цвѣтъ выдѣлывать довольно трудно. Ярдъ, должно быть, стоитъ не меньше двухъ флориновъ. А такой мѣхъ цѣнится на вѣсъ золота. Просто грѣшно быть въ дорогѣ въ такомъ костюмѣ. Но ей, разумѣется, это можно.

Секретарь продолжалъ молчать.

— Что же вы не отвѣчаете? — спросила его дѣвушка. — Позвольте васъ спросить, о чемъ вы думаете?

— Какая жалость, что такая красивая женщина и погибла и, наоборотъ, что эта погибшая женщина такъ красива, — вотъ о чемъ я думаю.

— Для своего ремесла она должна быть красивой.

Опять ея слова и тонъ голоса произвели на него какое-то странное, раздражающее дѣйствіе. Онъ самъ ненавидѣлъ женщинъ этого сорта, которыя продавали самую высокую вещь на землѣ — любовь, и старался не осквернять себя даже прикосновеніемъ къ нимъ. Но слова Фастрады казались неумѣстными по отношенію къ этому прекрасному лицу.

Секретарь опять пропустилъ ея замѣчаніе молча.

— Да вы, кажется, совсѣмъ лишились способности рѣчи, господинъ секретаріусъ. Эта дама даже однимъ своимъ появленіемъ, кажется, околдовала васъ! — примолвила Фастрада, смѣясь тихимъ, видимо дѣланнымъ смѣхомъ.

— Ваше присутствіе избавляетъ меня отъ всякихъ чаръ. А теперь идемъ. Какъ вы мало меня знаете!

— Но вы держали себя такъ странно, — торопливо сказала Фастрада.

— Мнѣ было грустно, что одно изъ прекраснѣйшихъ твореній Божьихъ зашло такъ далеко отъ той стези, которая ему была опредѣлена. Не чувствовали ли и вы нѣчто подобное?

— Не знаю. Можетъ быть. Но это ея дѣло. Мы всѣ что посѣемъ, то и пожнемъ.

— Перестанемъ говорить о лэди Изольдѣ. Что она для насъ? Лучше будемъ говорить о себѣ. Встрѣчу ли я васъ завтра опять на этомъ мѣстѣ? Мнѣ, кажется, нельзя будетъ сегодня зайти къ вамъ, какъ я хотѣлъ.

— Почему же?

— Прежде всего потому, что мнѣ придется поднести лэди Изольдѣ чашу въ знакъ привѣтствія города.

— Ей?

— Это знатная дама, путешествующая съ большою пышностью. Ее принимаютъ съ почестями при всѣхъ дворахъ. Если бъ городъ привѣтствовалъ только лицъ незапятнанной репутаціи, то прежде всего пришлось бы въ этомъ отказать королевѣ Варварѣ. Въ сравненіи съ ней репутація лэди Изольды почти безупречна.

— Стало быть, вы скоро опять увидитесь съ нею! — воскликнула дѣвушка съ оттѣнкомъ досады въ голосѣ.

— Этого требуютъ мои служебныя обязанности.

— Я знаю. Но берегитесь ея чаръ. Не знаю, достаточно ли оградятъ васъ въ этомъ случаѣ ваши служебныя обязанности.

— Въ этомъ случаѣ мнѣ будетъ помогать воспоминаніе о васъ и моя честь, — серьезно сказалъ онъ. — И что такое я для лэди Монторгейль? — почти съ горечью закончилъ онъ.

— Вы больше, чѣмъ она, — живо воскликнула дѣвушка. — Вы… Но здѣсь я не рѣшаюсь сказать, кто вы. А она только то, что она есть.

— Однако короли вымаливали у нея улыбку и нерѣдко тщетно, какъ я слышалъ. Итакъ, не бойтесь. Если ея чары дѣйствительно такъ могучи, какъ это вы предполагаете, то она не удостоитъ обратить ихъ противъ меня.

— Ну, тамъ увидимъ, — ревниво промолвила Фастрада. — Но вы сказали: прежде всего изъ-за нея, ну, а во-вторыхъ?

— А, во-вторыхъ, я боюсь, что я сегодня оскорбилъ вашего отца и другихъ членовъ совѣта и не пойду къ нему въ домъ, пока не раскаюсь и не понесу наказанія, — сказалъ онъ, смѣясь.

— Что такое случилось?

— Я читалъ имъ въ тавернѣ «Чернаго Орла» папскіе пункты реформы — у вашего отца есть копія этого, — реформы, которая цѣликомъ сводится къ измѣненію покроя поповскихъ рукавовъ. Я сказалъ, что это оскорбленіе для всего христіанства, но они всѣ стали кричать на меня. Вашъ отецъ напомнилъ о кардиналѣ Бранкаччьо и объ инквизиціи, и въ одну минуту они всѣ стали такими набожными, что лучше и желать нельзя. Тутъ я и не выдержалъ и заявилъ, что пойду искать человѣка.

— Не потому ли вы взяли съ собой и фонарь?

— Да.

Дѣвушка засмѣялась.

— Это, конечно, произвело впечатлѣніе. Но вѣдь не требуете же вы, чтобы они одни пошли противъ короля, папы и собора? Одинъ городъ — противъ всѣхъ, это невозможно! — прибавила она, становясь серьезной.

Теплый огонекъ мелькнулъ въ глазахъ секретаря.

— Когда я пришелъ сюда, — это было не такъ давно, — никто не зналъ меня, я былъ безъ средствъ и безъ друзей. Помните вы тотъ праздникъ, на которомъ ни одна женщина, ни одна дѣвушка не захотѣли танцовать со мной, съ чужестранцемъ, одѣтымъ въ бѣдныя одежды. Я приглашалъ многихъ — я былъ упрямъ и хотѣлъ убѣдиться, что ни одна изъ нихъ не желаетъ имѣть меня своимъ кавалеромъ. Потомъ вы сами подошли ко мнѣ и предложили танцовать съ вами — вы, дочь бургомистра, пригласить которую я не нашелъ къ себѣ смѣлости. Тогда вы не думали о томъ, что вы одна идете противъ всѣхъ.

Дѣвушка перемѣнилась въ лицѣ.

— То было другое дѣло. Дѣло касалось только меня одной. Но тутъ цѣлый городъ… семьи, дѣти.

— Ихъ дѣти не будутъ имъ благодарны, — промолвилъ онъ съ горечью. Позоръ и рабство — не богатое наслѣдство.

— Ихъ дѣти вырастутъ такими же, какъ они, и будутъ предпочитать идеалу теплый домъ и хорошій столъ, — возразила она съ оттѣнкомъ легкаго нетерпѣнія въ голосѣ. — Не знаю, слѣдуетъ ли ихъ за это порицать. Мы должны жить въ этомъ мірѣ и должны брать его такимъ, каковъ онъ есть. Приходится дѣлать уступки. Я знаю, что вы на это скажете, — оказала она поспѣшно, видя, какъ тѣнь прошла по лицу секретаря. — Это, конечно, не очень возвышенный взглядъ на жизнь. Но возвышенный или нѣтъ, а измѣнить положеніе вещей мы не можемъ. Вы напрасно идете на рискъ. А что касается гнѣва моего отца, то это пустяки, — прибавила она съ легкимъ оттѣнкомъ презрѣнія. — Это пройдетъ у него. Но то, что онъ говорилъ о болѣе суровыхъ мѣрахъ, вѣрно. Я слышала его разговоръ съ кардиналомъ. Я была въ сосѣдней комнатѣ, а они этого не знали.

— Не рѣшатся. По крайней мѣрѣ, теперь. А если…

— Знаю, — прервала она его. — Знаю, что вы скорѣе дадите сжечь себя, чѣмъ отречетесь отъ своихъ убѣжденій. Но вспомните, что вы кое-чѣмъ обязаны мнѣ.

— Да, я люблю васъ, люблю навсегда. Но я обязанъ и передъ своей честью.

— Но вѣдь никто пока о вашей чести и не говоритъ. Въ данный моментъ вы ничего не можете сдѣлать, абсолютно ничего. Вы можете только ухудшить положеніе дѣла. Повѣрьте, женщины лучше понимаютъ, что можно сдѣлать, чего нельзя. Поэтому обѣщайте мнѣ, что вы не сдѣлаете чего-нибудь неблагоразумнаго. Если вы будете вести себя, какъ слѣдуетъ, я умилостивлю отца и встрѣчу васъ здѣсь завтра. Когда вы придете къ намъ, то получите стаканъ хорошаго рейнвейна съ мускатнымъ орѣшкомъ, какой вамъ тогда понравился. Если только вы будете вести себя, какъ слѣдуетъ, — прибавила она съ вызывающей улыбкой, которая такъ шла къ ея личику.

— Хорошо, радость моя.

— Обѣщайте.

— Обѣщаю все, только не отреченіе отъ моихъ убѣжденій.

Она поняла, что не добьется отъ него большаго.

— Я очень рада, что вы взялись за умъ. Знаете, я опять осматривала домъ, который строится въ Петерсгаузенѣ. Это какъ разъ то, что мнѣ нужно, — впереди садъ, а изъ верхнихъ оконъ видъ на городъ. Вы должны радоваться, что скоро будетъ наше обрученіе и что мы поженимся во-время. Вы вѣдь знаете, что по завѣщанію моей матери я до замужества не могу располагать своими деньгами.

— Радуюсь, что вы нашли какъ разъ то, что вамъ нужно, дорогая моя. Но когда я смотрю на васъ, этотъ домъ представляется мнѣ пустяками.

— Домъ — вещь существенная, господинъ секретаріусъ, ибо безъ него — холодно.

— Любовь должна согрѣвать даже въ открытомъ полѣ.

— Можетъ быть, и такъ, но я предпочитаю жить въ домѣ. Къ этому я больше привыкла.

Улыбнувшись и кивнувъ ему головой, она разсталась съ нимъ.

Онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ, наблюдая, какъ она старалась выбирать сухія мѣстечки по улицѣ и придерживала платье, чтобы не замочить его.

— Руда переплавляется въ горнилѣ, — бормоталъ онъ: — чтобы золото могло выйти оттуда чистымъ, могучимъ потокомъ. Такъ будетъ и съ тобой, Фастрада, когда придетъ часъ твой. Ты ужаснешься силѣ страсти своей и пожалѣешь, что она все еще мала.

Его глаза слѣдили за ея удаляющейся фигурой, пока она не затерялась въ толпѣ. Онъ постоялъ еще немного, потомъ медленно повернулся и пошелъ въ противоположномъ направленіи. Вдругъ онъ вспомнилъ о своемъ фонарѣ, потушилъ его и спряталъ подъ плащъ. Теперь онъ былъ уже не нуженъ ему.

Солнце опять скрылось за облака. Небо опять сдѣлалось сѣрымъ, скучнымъ. Но въ воздухѣ стало мягче. Вѣтеръ перемѣнился. По крышамъ домовъ пронеслось теплое дыханіе южнаго вѣтерка. На свинцовомъ небѣ снова появилось солнце — блѣдный, безцвѣтный дискъ безъ свѣта и тепла. Дома высились угрюмые и темные, безъ малѣйшаго отблеска на стеклахъ плотно закрытыхъ оконъ. Тѣмъ не менѣе снѣгъ сталъ быстро таять. Мало-по-малу на всей улицѣ онъ превратился въ массу бурой грязи. Съ крышъ капало все чаще и чаще. Время отъ времени съ нихъ срывался комъ подтаявшаго снѣга, поражая неосторожныхъ прохожихъ. Мужчины при этомъ ругались, дѣвушки взвизгивали и дѣлали гримасы, портившія ихъ лица, старухи бранились хриплыми голосами до тѣхъ поръ, пока на нихъ не падала другая глыба.

Рядомъ съ секретаремъ, съ лѣвой руки, шла какая-то хорошо одѣтая, красивая, черноглазая дѣвушка, время отъ времени бросавшая на него быстрый кокетливый взглядъ. Вдругъ снѣгъ упалъ ей на плечи. Веселое выраженіе ея лица исчезло мгновенно, уступивъ мѣсто самому злому и обнаруживъ въ одну минуту ея настоящій характеръ.

Секретарь улыбнулся своей обычной саркастической улыбкой. Если люди такъ раздражаются при малѣйшей невзгодѣ судьбы, то что же будетъ, если она подвергнетъ ихъ болѣе суровымъ огорченіямъ?

Мальчишки были рады снѣгу. Они старались захватить его какъ можно больше и бросали другъ въ друга снѣжками, пока дѣло не дошло до драки… Скоро половина ихъ уже валялась, замазанная и перепачканная, на землѣ. Подъ конецъ самые маленькіе изъ нихъ, мокрые, какъ мыши, съ плачемъ и съ разбитыми лицами бросились домой. Единственнымъ существомъ, которое относилось спокойно ко всему этому, былъ старый нищій, медленно ковылявшій подъ тяжестью своихъ лѣтъ и нищеты. Вдругъ тяжелая масса снѣга упала ему прямо на голову, заставивъ его опуститься на колѣни. Онъ поднялся съ трудомъ, но молча и покорно, и отряхнулъ съ себя снѣгъ, какъ будто эта добавочная невзгода не составляла для него особаго расчета. Дойдутъ ли люди когда-нибудь до такого спокойствія, чтобы съ достоинствомъ нести свою жизнь?

Секретарю представился прекрасный случай подумать на эту тему съ тѣхъ поръ, какъ улицы города Констанца переполнились толпой чужеземцевъ, въ которой толкали другъ друга кардиналъ и простой монахъ, бюргеръ и баронъ, солдатъ и придворный. Въ эти дни въ Констанцѣ царило оживленіе. Несмотря на суровое время года, не было недостатка во всякаго рода развлеченіяхъ. Чтобы развлекать принцевъ и прелатовъ и людей меньшаго чина въ часы досуга, въ городъ наѣхало болѣе четырехсотъ, а по нѣкоторымъ лѣтописямъ — болѣе семисотъ женщинъ легкаго поведенія. Развлеченія были на всякій вкусъ и на всякій кошелекъ. На одномъ и томъ же перекресткѣ въ одно и то же время можно было смотрѣть на фокусы жонглера и слушать проповѣдь. Святые отцы нерѣдко не обращали вниманія на суровую погоду — ради славы Божіей, а большею частью ради обогащенія своего кошелька. Такъ какъ конкуренція была сильна, то жонглеры и монахи старались изо всѣхъ силъ, и съ этихъ импровизированныхъ каѳедръ нерѣдко раздавались такія слова, за которыя до собора и послѣ него слушатели и самъ проповѣдникъ рисковали попасть на костеръ.

Сначала перевѣсъ былъ на сторонѣ проповѣдниковъ. Звонкими голосами они, казалось, возвѣщали наступленіе новаго вѣка, и толпа всегда тѣснилась около нихъ. Но мало-по-малу слушатели стали понимать, что все это только слова и что они не въ силахъ измѣнить положеніе вещей. Всѣ наслушались о реформѣ до тошноты, до болѣзни, подобно тѣмъ людямъ, которые, не получая пищи цѣлую недѣлю, питались бы однимъ пирожнымъ. Поэтому въ концѣ концовъ жонглеры взяли верхъ.

Самыя проповѣди измѣнились. Идеи были уже не въ модѣ и, чтобы выдержать конкуренцію съ жонглерами, приходилось прибѣгать къ болѣе грубымъ приманкамъ. Болѣе совѣстливые ораторы, умѣвшіе удерживать около себя толпу умѣстными шутками, были вытѣснены болѣе честолюбивыми, которые со смѣхомъ стали въ первый рядъ борьбы.

— Дорогіе братья и сестры о Господѣ, радуйтесь! — кричалъ какой-то толстый монахъ съ высоты бочки, на которую онъ забрался, чтобы стать повыше, да кстати не промочить и ногъ въ грязи. Радуйтесь! — кричалъ онъ человѣкамъ двадцати, собравшимся около него, благодаря его громкому голосу. — По безконечному милосердію Божію, у насъ теперь есть папа, настоящій папа. Одинъ, а не полдюжины, которые сами не знали, кто же изъ нихъ папа, и люди рисковали попасть въ адъ за то, что поклонялись ложному панѣ. Если бы кто-либо сдѣлалъ это не съ дурными намѣреніями, а по незнанію, то все равно онъ попалъ бы въ адъ, прямо въ адъ. И я уже слышу, какъ трещитъ тамъ огонь и воютъ грѣшныя души.

Монахъ выразительно затрясся всѣмъ тѣломъ.

— Но теперь все это измѣнилось, — продолжалъ онъ. — Теперь есть папа, настоящій папа! Можете ли вы понять, что это значитъ. Крылышко цыпленка, паровая рейнская форель, самъ медъ не такъ сладокъ для меня, какъ это слово «папа».

Онъ облизалъ себѣ губы и повернулъ глаза, какъ будто увидѣлъ нѣчто, несравненно болѣе вкусное.

— Настоящій папа! Теперь человѣкъ можетъ совершить величайшія злодѣйства и не впасть въ отчаяніе. Ибо папа избавитъ его отъ грѣховъ. И за недорогую плату, ибо онъ человѣкъ милосердный и знаетъ потребности дѣтей своихъ: кражи — столько-то, убійство — столько-то. И все очень дешево. Только оскорбленіе священнослужителей — подороже, ибо ужъ очень гадко это преступленіе. Если такая вещь лежитъ у кого-либо изъ васъ на совѣсти, то не безпокойтесь. Если вы не знаете, какъ устроить это дѣло, то я помогу вамъ за небольшое вознагражденіе.

Съ минуту онъ помолчалъ, выжидая, чтобы его слова произвели надлежащее дѣйствіе. Потомъ онъ началъ опять:

— Всякій можетъ получить отъ папы прощеніе, ибо папа сообщаетъ всякое такое желаніе святымъ, святые — Дѣвѣ Маріи, а Дѣва Марія — Господу. Разъ, два, три — и готово. Скорѣе, чѣмъ проглотить горячую сосиску у мастера Броммеля.

Толпа захохотала.

— А главное дешево, очень дешево. Вотъ у меня есть нѣсколько четокъ, которыя благословилъ его святѣйшество папа. Настоящій папа, конечно. Мнѣ удалось первому получить свѣжій запасъ.

Онъ вытащилъ четки и вертѣлъ ими передъ глазами слушателей.

— Я недостоинъ и прикасаться къ нимъ. Ибо надъ каждыми его святѣйшество прочелъ особую молитву, такъ что каждый, кто надлежащимъ образомъ будетъ употреблять ихъ, получитъ исполненіе своихъ желаній. Подумайте, благословлены самимъ папой! Это не то, что продаетъ безсовѣстный обманщикъ, братъ Оддо, у котораго имѣется запасъ еще отъ Іоанна XXIII, т.-е. Балтазара Коссы, и другихъ ложныхъ папъ. Всѣ они вели людей на погибель. Я зналъ одного человѣка, который купилъ такія четки — Петръ Раннель, — помните?. И въ тотъ же вечеръ его убили въ дракѣ. И теперь онъ горитъ на адскомъ огнѣ. А тутъ благодать на каждомъ шарикѣ четокъ, и вы можете даже разорвать веревку, на которой они нанизаны, и сила ихъ отъ этого нисколько не уменьшится. Можно даже потерять нѣсколько штукъ, но не больше половины, иначе остальные потеряютъ свою силу.

Тутъ монахъ снова сдѣлалъ паузу. Видя, что спроса на четки попрежнему нѣтъ, онъ началъ опять:

— А вотъ еще нѣчто, что будетъ поважнѣе.

Онъ вытащилъ другой свертокъ.

— Вотъ наплечники, кармелитскіе наплечники, на которые указала Святая Дѣва Марія святому отцу Іоанну Стоку, генералу кармелитскаго ордена. Случилось это въ Англіи, въ городѣ Кембриджѣ въ 1251 году. Св. Дѣва обѣщала, что тѣ, кто будетъ носить эти наплечники, будутъ избавлены отъ вѣчнаго огня. Все это было подтверждено папою Іоанномъ XXII — настоящимъ папою въ 1322 году. Эти наплечники изъ шерсти, изъ настоящей шерсти, не то, что у этого брата Герберта. Тѣ совсѣмъ никуда не годятся.

Монахъ въ третій разъ остановился.

— Никто не желаетъ пріобрѣсти наплечники? Вы всѣ такъ увѣрены въ себѣ? Эй, мастеръ Броммель, я увѣренъ, что тебѣ хотѣлось бы, чтобы у тебя снова выросли волосы? Виски у тебя порядочно уже пооблѣзли. А смотришь ты такъ, какъ будто выглядываешь себѣ хорошенькую невѣсту. Боюсь, что придется тебѣ продать эту вещь подороже. Ты уже не первой молодости, и о тебѣ нужно молиться хорошенько. Но я знаю, ты скупиться не будешь.

Слушатели опять захохотали. Мастеръ Броммель былъ извѣстный всѣмъ скряга.

— Наплечники могутъ сослужить тебѣ хорошую службу и въ случаѣ внезапной смерти. У тебя лицо ужъ очень красно, а относительно такихъ людей нельзя быть увѣреннымъ, что они попадутъ прямо въ рай.

— Покупай самъ грязное тряпье, отецъ Іоаннъ, ибо тебѣ оно можетъ понадобиться самому, — возразилъ Броммель, къ великой потѣхѣ толпы. — Вонь отъ твоей гнусной жизни идетъ по всему городу. Повѣсить бы тебя слѣдовало!

— Господи, онъ богохульствуетъ! — завопилъ монахъ. — Эту манну небесную онъ именуетъ грязнымъ тряпьемъ! Онъ надругался надъ святыми четками. Господи, прости его!

И онъ какъ бы въ отчаяніи закрылъ лицо руками.

— Не надъ четками, а надъ тобой! — заоралъ Броммель.

— Еще хуже! Развѣ ты не знаешь, что случилось за непочтительность съ сыновьями Ноя? Стадо должно уважать своего пастыря, не взирая на его недостатки. Оскорбить св. церковь и четки! Воистину народъ этотъ созрѣлъ для страшнаго суда!

— Четки сами по себѣ хороши, но твои руки оскверняютъ ихъ.

— А! — закричалъ монахъ во всю глотку. — Виклефская ересь! Ученикъ Гусса!

— Неправда, — страстно закричалъ его противникъ. — Кто это сказалъ тебѣ?

— Ты самъ, несчастный! О, Господи, помилуй! Еретикъ въ нашей средѣ! Еретикъ въ городѣ, котораго Господь удостоилъ избрать настоящаго папу! Что дѣлать съ нимъ? — спросилъ монахъ, обращаясь къ своимъ слушателямъ.

Всѣ молчали. Мастеръ Броммель сдѣлался красенъ, какъ ракъ, увидя, что всѣ сторонятся его. Онъ искалъ словъ, но слова не шли ему на языкъ, и онъ бормоталъ съ пѣною у рта.

— Смотрите, какъ терзаетъ его дьяволъ! — закричалъ монахъ. — Но у меня есть нѣчто, что будетъ посильнѣе и тысячи дьяволовъ.

Онъ вытащилъ изъ-за пазухи крестъ и высоко поднялъ его.

— Слушай меня, нечистый духъ, мучающій этого человѣка. Заклинаю тебя! Оставь его!

Задыхавшійся объ ярости мастеръ Броммель пробормоталъ нѣсколько невнятныхъ словъ.

— Дьяволъ спрашиваетъ, куда ему дѣваться, — разъяснилъ монахъ толпѣ. — Повелѣваю тебѣ покинуть твое теперешнее обиталище и вселиться въ свинью.

Наступила короткая пауза.

— Дьяволъ говоритъ, что онъ не можетъ этого сдѣлать, ибо онъ уже и такъ въ свиньѣ!

Толпа разразилась хохотомъ. Въ самомъ дѣлѣ Броммель съ его маленькими глазами и выступающимъ впередъ подбородкомъ былъ очень похожъ на это животное.

Въ ярости онъ топнулъ ногой объ землю.

— Пропади пропадомъ всѣ твои товары, лживый монахъ.

— Бѣдный человѣкъ! — промолвилъ тотъ тономъ сожалѣнія. — Я наложу на тебя наплечникъ. Прикосновеніе святой ткани исцѣлитъ тебя.

И, спрыгнувъ съ своей импровизованной каѳедры, онъ хотѣлъ обмотать шею Броммеля, но тотъ сопротивлялся отчаянно.

— Боже, какъ мучитъ его дьяволъ! Боюсь, что въ немъ сидитъ особенно могущественный дьяволъ, съ которымъ не справиться бѣдному монаху, въ родѣ меня. Это, вѣроятно, тотъ самый злой духъ, который сидѣлъ въ Аріи и другихъ еретикахъ. Надо будетъ доложить объ этомъ случаѣ епископу.

Никому не хотѣлось имѣть дѣла съ епископскимъ судомъ. Онъ по меньшей мѣрѣ несъ за собой большіе убытки. Эта перспектива быстро привела въ себя Броммеля. Онъ позволилъ монаху наложить на себя паплечинки и тихо шепнулъ ему:

— Держи языкъ за зубами, и будешь получать сосиски даромъ, какъ прежде.

Монахъ незамѣтно кивнулъ головой.

— Боже, какъ прикосновеніе святой ткани успокоило его! Чудо! Настоящее чудо! Злой духъ, не покорившійся кресту, уступилъ наплечникамъ, получившимъ папское благословеніе. Несомнѣнно, Господу Богу угодно было проявить такимъ образомъ ихъ могущественную силу.

Монахъ съ тріумфомъ посмотрѣлъ кругомъ.

— Вы всѣ были свидѣтелями. Если среди васъ есть такіе, у кого на душѣ лежитъ грѣхъ, или кто одержимъ какимъ-нибудь желаніемъ, то пусть выходитъ сюда смѣло и покупаетъ что-нибудь изъ моихъ вещей. Ему не придется жалѣть о своихъ деньгахъ. Наплечники предохраняютъ того, кто ихъ носитъ, отъ всякихъ золъ, это я знаю по собственному опыту. Сказать вамъ по секрету — помогаютъ они хорошо и въ любовныхъ дѣлахъ.

— Сколько они стоятъ? — робко спросила какая-то молодая дѣвушка.

— Каждая вещь по зильбергрошу. Страшно дешево, хотя должны бы продаваться на вѣсъ золота. Впрочемъ, что это я говорю! Прости меня, Господи! Развѣ можно за какія бы то ни было деньги на землѣ пріобрѣсти такое сокровище? Кто возьметъ четки и наплечники вмѣстѣ, тому десять процентовъ уступки!

— Я, пожалуй, куплю, — сказала дѣвушка. — На то и другое у меня нѣтъ денегъ. Но вѣдь и каждое порознь хорошо дѣйствуетъ, не правда ли?

— Конечно! Еще бы! Разумѣется, то и другое вмѣстѣ дѣйствуетъ сильнѣе такъ же, какъ двое сильнѣе одного. Но и каждая вещь въ отдѣльности тоже дѣйствуетъ сильно.

Дѣвушка стала рыться въ карманѣ. Монахъ воспользовался паузой, обернулся къ Броммелю и сказалъ:

— Можетъ быть, теперь и ты заплатишь свой зильбергрошъ, мастеръ Броммель, чтобы не нарушать счета.

— Но вѣдь я никогда не говорилъ, что собираюсь покупать у тебя, — возразилъ опѣшившій Броммель, дѣлая жестъ, чтобы сорвать съ себя наплечникъ.

Монахъ остановилъ его съ выраженіемъ ужаса.

— Остановись, безумецъ! ты хочешь отдать назадъ наплечники, которые такъ чудодѣйственно излечили тебя? Еще разъ отдать себя во власть дьявола? Развѣ ты не понимаешь этого?

— Но у меня нѣтъ достаточно денегъ съ собой, — попробовалъ оправдаться мастеръ Броммель. — Вотъ смотри!

И онъ вынулъ изъ кармана какую-то мелочь.

— Ничего, — сказалъ монахъ. — Давай сюда деньги.

Броммель подалъ ему деньги, радуясь, что отдѣлался такъ дешево.

— Остальное я дополучу съ тебя виномъ, когда буду заходить иногда къ тебѣ за сосисками, мастеръ Броммель. — Мученія плоти тоже вѣдь нужно утолять.

У Броммеля вытянулось лицо. Всѣ кругомъ захохотали.

Между тѣмъ дѣвушка отсчитала, сколько было нужно, и, подавъ деньги монаху, протянула руку за наплечникомъ. Монахъ оттянулъ.

— Нѣтъ, нужно, чтобы его надѣла священная рука. Нужно еще благословить его на томъ, кто будетъ носить. Тогда онъ будетъ дѣйствовать вдвое сильнѣе

Дѣвушка вспыхнула.

— Хорошо. Надѣвайте тогда, — сказала она послѣ минутнаго колебанія.

— Нужно обнажить шею. Наплечникъ слѣдуетъ надѣвать на голое тѣло.

Дѣвушка сначала было заколебалась, но потомъ сдѣлала, какъ ей было сказано.

— Это еще не все. Нужно, чтобы наплечнику было просторно.

И монахъ сталъ было запускать поглубже свои пальцы.

— Что вы дѣлаете? — вспыхнувъ, закричала дѣвушка, пытаясь вырваться. — Довольно. Не смѣйте!..

— Еще, еще немножко. Прекрасная грудь — настоящее мѣсто для ношенія такого наплечника.

Монахъ наклонился къ дѣдушкѣ, но вдругъ полетѣлъ назадъ отъ сильнаго удара. Ударъ былъ такъ неожиданъ и силенъ, что онъ едва устоялъ на ногахъ и выронилъ изъ рукъ наплечникъ.

— Кто осмѣлился? — закричалъ онъ, съ трудомъ возстановляя потерянное равновѣсіе и едва сдерживая ругательство. — Господь…

— Молчи, монахъ, — строго сказалъ секретарь. — Ты оскверняешь имя Господа своими устами. Иди, постись и очисти душу свою отъ нечистыхъ желаній, противъ которыхъ ты будешь потомъ проповѣдывать.

— Какъ, еще еретики! О, Господи, сжалься надъ этимъ грѣховнымъ городомъ, который недостоинъ твоего благословенія. Здѣсь пренебрегаютъ твоими дарами и оскорбляютъ твоихъ служителей! О, горе, горе!

Онъ взялъ грязи съ улицы и опустилъ ее себѣ на голову. Было довольно холодно, и она не запачкала его одѣянія, новаго и крѣпкаго.

— А теперь я пойду увѣдомить епископа.

— Ступай, монахъ, ступай. Не думай, что ты запугаешь меня, ибо я принадлежу къ совѣту. Если я захочу, то отъ вашей мерзкой торговли завтра же не будетъ и слѣда.

— Боже! Онъ называетъ четки мерзкими!

— Въ твоихъ рукахъ, — да! Не кричи на меня, монахъ. Не думай, что ты въ безопасности потому, что ты хвалилъ папу. Ты преступилъ и тѣ широкія права, которыя даются тѣмъ, кто продаетъ товары церкви. Полагаю, что у кардинала Камбрійскаго достанетъ силы отобрать ихъ отъ тебя.

Это имя, казалось, произвело свое дѣйствіе на монаха, ибо Пьеръ д’Айльи, архіепископъ Камбрэ, принадлежалъ къ числу самыхъ вліятельныхъ членовъ собора. Несмотря на свое низкое происхожденіе, онъ сумѣлъ, благодаря своимъ талантамъ, вѣжливымъ манерамъ и большому уму, достигнуть высшихъ ступеней. Если бы на послѣднемъ конклавѣ не вспыхнула между кардиналами національная вражда, онъ, по всему вѣроятію, былъ бы избранъ папою. Онъ былъ общепризнаннымъ свѣтильникомъ церкви и открыто стремился къ ея реформѣ. У него не было той пламенной ревности, которою отличался его сподвижникъ, знаменитый канцлеръ парижскаго университета Герсонъ. Онъ слишкомъ долго жилъ между королями и потому сталъ слишкомъ придворнымъ человѣкомъ. Онъ былъ не изъ того тѣста, изъ котораго дѣлаются мученики, но онъ имѣлъ здравыя понятія и довольно часто возвышалъ свой гласъ вопіющаго въ пустынѣ. Люди убили реформы и собирались уже хоронить, и кардиналъ Камбрійскій рѣшилъ примириться съ фактомъ. Но его имя еще много значило въ Констанцѣ.

Монахъ измѣнился въ лицѣ.

— Я уступаю силѣ, — сказалъ онъ. — Я ухожу, предоставляя тебя мщенію Божію.

И, сдѣлавъ широкій жестъ, который можно было толковать какъ угодно, смотря по фантазіи, онъ пошелъ прочь: минута была неблагопріятна для его торговли.

Дѣвушка подняла наплечникъ съ земли.

— Онъ теперь остался безъ благословенія, — съ сожалѣніемъ сказала она.

Секретарь посмотрѣлъ на нее.

— Его благословлялъ дьяволъ, — рѣзко промолвилъ онъ. — Онъ годится только на дьявольское дѣло.

Дѣвушка взглянула на него съ испугомъ, думая, что она ослышалась.

— Однако я отдала за него зильбергрошъ, — сказала она тономъ упрека.

Секретарь опять посмотрѣлъ на нее. Потомъ онъ вынулъ изъ кармана руку и протянулъ дѣвушкѣ два зильбергроша.

— Вотъ! — напряженно сказалъ онъ. — Бѣги съ этими деньгами за отцомъ Іоанномъ или другимъ какимъ-нибудь изъ той же породы и вели благословить наплечникъ и все прочее. Много это принесетъ тебѣ пользы!

Не сказавъ болѣе ни слова, онъ круто повернулся и пошелъ, не глядя по сторонамъ. Онъ не замѣтилъ, какъ въ окнѣ лучшей гостиницы въ городѣ на противоположной сторонѣ показалось прекрасное лицо и глубокіе сѣрые глаза смотрѣли на него сверху, слѣдя за нимъ, пока онъ не скрылся за поворотомъ улицы.

Онъ шелъ быстро и нетерпѣливо, опустивъ голову, какъ будто не желая никого ни видѣть, ни слышать. Но въ эти дни трудно было не наткнуться въ добромъ городѣ Констанцѣ на какое-нибудь любопытное зрѣлище.

На ближайшей площади, на грубо сколоченныхъ подмосткахъ давалось представленіе. Въ воздухѣ было уже тепло. Зрители запаслись толстыми сапогами, а актерамъ нужно было ѣсть и пить, какъ въ хорошую, такъ и въ плохую погоду одинаково. Играли обычныя въ то время «миракли». Эти миракли возникли въ средніе вѣка изъ такъ называемыхъ «страстей Господнихъ», грубыхъ, но проникнутыхъ благоговѣйнымъ чувствомъ пьесъ, воспроизводившихъ евангельскія событія. Сначала миракли всячески поощрялись церковью. Даже въ тотъ періодъ, когда онѣ выродились, онѣ никогда не подвергались серьезному запрещенію. Полуцерковныя, полусвѣтскія, очень часто профанирующія все святое, онѣ еще продолжали изображать страсти Христовы, внося въ нихъ множество постороннихъ вещей. Играли ихъ и при дворахъ и на улицахъ, и смотрѣть ихъ стекалась публика самая разнообразная. Актерами выступали большею частью французы, ибо въ Германіи эти пьесы были еще новостью. Въ Констанцѣ было много такихъ, которые понимали французскій языкъ.

Секретарь не заинтересовался представленіемъ. Онъ бывалъ во Франціи и былъ знакомъ съ этими пьесами. Когда онъ проходилъ мимо сцены, его взглядъ упалъ на объявленіе о завтрашнемъ представленіи. На афишѣ было изображено, какъ одинъ аббатъ, надѣясь на свои силы, жилъ весело во грѣхѣ и какъ въ критическую минуту онъ былъ застигнутъ оскорбленнымъ мужемъ, отъ ярости котораго его спасаетъ вмѣшательство самой Богоматери.

«И это въ городѣ, гдѣ засѣдаетъ святѣйшій соборъ!» промолвилъ секретарь сквозь зубы и расхохотался. Онъ шелъ дальше, и съ крышъ съ меланхолическимъ звукомъ падали капли таявшаго снѣга, и южный вѣтеръ нагонялъ темныя облака на тусклое небо.

ГЛАВА III.
Мрачный домъ.

Горькая усмѣшка не успѣла сойти съ его лица, когда онъ дошелъ до своего дома и сталъ подниматься по узкимъ скрипучимъ лѣстницамъ. Магнусъ Штейнъ, несмотря на то, что былъ секретаремъ городского совѣта, не могъ напимать дорогую квартиру и принужденъ былъ жить въ маленькомъ ветхомъ домишкѣ въ дешевомъ кварталѣ города. Но онъ, казалось, не обращалъ на это вниманіе. Онъ не смотрѣлъ ни на гнилыя половицы, гнувшіяся подъ его ногами, ни на выбитыя стекла въ окнѣ, изъ котораго виднѣлся темный, сырой, вонючій дворъ. Ко многому можно привыкнуть, и секретарь, несмотря на педантическую чистоту своего наряда, очевидно, свыкся съ этой неметенной лѣстницей, грязными и выбитыми стеклами и кучей сора на дворѣ.

Онъ повернулъ ручку двери и, пройдя черезъ грязный коридоръ, вошелъ прямо въ жилую комнату.

Въ центрѣ ея за столомъ, уставленнымъ остатками пищи, сидѣло три человѣка: женщина лѣтъ пятидесяти, казавшаяся, впрочемъ, моложе своихъ лѣтъ, дѣвушка, которой не было еще и двадцати лѣтъ, и мужчина, повидимому, того же возраста, что и женщина. Волосы этой женщины не были еще посеребрены сѣдиной и, очевидно, когда-то отличались своей пышностью. Въ молодости она была очень красива и сохранила бы эту красоту и до сего времени, если бъ не ея наглый взглядъ, отъ котораго ея лицо теряло всякую красоту и привлекательность. Дѣвушка также была красива — вылитая мать, какой она была лѣтъ двадцать тому назадъ. Разница только въ томъ, что у матери, очевидно, никогда не было такого невиннаго и кроткаго вида, какъ у дочери. Но и красота дочери имѣла свой недостатокъ. Въ ея темныхъ, большихъ глазахъ совсѣмъ не было выраженія, какъ будто ихъ обладательница была лишена души. Она безучастно сидѣла на стулѣ, глядя прямо передъ собой и, очевидно, не обращая ни на что вниманія. Одѣта она была просто, но чисто, въ платье голубого сукна, тогда какъ женщина, сидѣвшая съ нею рядомъ, была наряжена въ шелкъ и бархатъ и одѣта по послѣдней модѣ. Концы ея рукавовъ волочились по полу, а на груди, которая была открыта, насколько позволяли тогдашнія свободныя моды, красовалось ожерелье изъ рубиновъ и жемчуговъ — великолѣпная вещь, представлявшая странный контрастъ съ бѣдной остановкой комнаты.

Не менѣе замѣчателенъ былъ и мужчина, сидѣвшій у стола. Его лицо, какъ и лицо женщины, было, очевидно, когда-то очень привлекательно, но съ теченіемъ времени пріобрѣло наглое и животное выраженіе, которое еще болѣе подчеркивалось большимъ, тяжелымъ подбородкомъ. На первый взглядъ онъ придавалъ лицу выраженіе энергіи и силы, которое соотвѣтствовало его репутаціи. Но если вглядѣться въ его впалыя щеки и морщины кругомъ рта, то становилось понятно, что этотъ человѣкъ никогда и ни въ чемъ себѣ не отказывалъ, и что этотъ видъ силы и энергіи получался у него благодаря слабости тѣхъ, которые его окружали. Глаза его видѣли плохо, и вообще онъ имѣлъ сильно поношенный видъ. Но въ немъ было что-то такое, что привлекаетъ женщинъ извѣстнаго сорта, изъ тѣхъ, которыя или совсѣмъ не знаютъ жизни, или знаютъ ее слишкомъ хорошо. Для привлеченія женщинъ другого типа онъ употреблялъ и другія средства, которыя, говорятъ, никогда не измѣняли ему.

Таковъ былъ отецъ Марквардъ, о которомъ мы уже имѣли случай упоминать. Его тонзура была выбрита по всѣмъ правиламъ, и покрой его рукавовъ могъ бы вполнѣ удовлетворить самого папу. Отецъ Марквардъ дорожилъ реальностью и не придавалъ никакого значенія безполезному тщеславію, въ родѣ роскошныхъ одѣяній. Поэтому, когда кто-нибудь жаловался на него епископу, его братъ, епископскій секретарь, могъ съ негодованіемъ сослаться на безукоризненность его одѣянія, что въ вѣкъ общей распущенности было явленіемъ не зауряднымъ.

Всѣ трое взглянули на секретаря, когда онъ вошелъ въ комнату. Черезъ секунду на лицѣ дѣвушки появилась улыбка, какъ будто къ ней внезапно вернулась душа. Но, увидѣвъ его строгій лобъ, улыбка быстро исчезла съ ея лица, и ея глаза попрежнему приняли выраженіе пустоты.

— Поздно возвращаешься, Магнусъ. Мы думали, что ты уже пообѣдалъ, и потому не дожидались тебя, особенно въ виду того, что отецъ Марквардъ дѣлаетъ намъ честь и обѣдаетъ сегодня съ нами, — сказала старшая изъ женщинъ, обращаясь къ секретарю.

Было половина перваго — обычный обѣденный часъ. Но секретарь не обратилъ на это вниманія.

— Мнѣ было бы крайне непріятно если бъ я заставилъ васъ голодать изъ-за меня, — промолвилъ онъ холодно.

— Это моя вина, — вскричалъ отецъ Марквардъ. — Фрау Штейнъ такъ любезно упрашивала меня остаться, что я не имѣлъ мужества отказать. Можетъ быть, мнѣ не слѣдовало бы соглашаться на ея просьбы.

— Я увѣренъ, что моя мать была бы очень огорчена вашимъ отказомъ, — отвѣчалъ секретарь вѣжливымъ тономъ, въ которомъ сквозила насмѣшка.

Потомъ онъ снялъ верхпее платье и сѣлъ къ столу.

— Боюсь, что осталось не много, — сказала его мать. — Мы были такъ увѣрены, что ты но придешь, что съѣли все. Остался только кусокъ пирога.

— Благодарю васъ, я не голоденъ. Съ меня достаточно и столь почтеннаго общества, — отвѣчалъ сынъ съ угрюмой почтительностью.

— Стало быть, ты позавтракалъ. Если Магнусъ уже закусилъ, то не хотите ли взять этотъ кусокъ пирога, отецъ Марквардъ.

— Хорошо. Было бы жаль дать ему засохнуть. Это превосходный пирогъ и дѣлаетъ честь вашему искусству, фрау Штейнъ. Если вы, господинъ секретаріусъ, отказываетесь…

— Отказываюсь..

— Тогда я позволю себѣ взять его.

У монаха былъ хорошій аппетитъ, и онъ понималъ толкъ въ ѣдѣ.

— Пожалуйста, достопочтенный отецъ. Я очень радъ, видя вашъ аппетитъ. Пріятно видѣть, когда человѣкъ такихъ строгихъ правилъ, какъ вы, позволяетъ себѣ нѣсколько смягчать суровую дисциплину.

— Увы! Всѣмъ иной разъ приходится уступать настояніямъ плоти, — не смущаясь, произнесъ отецъ Марквардъ и принялся за ѣду.

Онъ привыкъ, чтобы мужчины въ тѣхъ семьяхъ, которыя онъ посѣщалъ, встрѣчали его болѣе или менѣе привѣтливо.

— Я сохранила для тебя свой кусокъ пирога, братецъ, — сказала дѣвушка такимъ же страннымъ и безжизненнымъ голосомъ, какъ и ея глаза.

Выраженіе нѣжности быстро мелькнуло на лицѣ секретаря.

— Спасибо, дорогая моя, — мягко отвѣтилъ онъ. — Кушай сама, я не голоденъ.

— Я сохранила для тебя свой кусокъ пирога, — повторила дѣвушка, какъ будто она не слышала или не поняла его. И она подала ему тарелку съ пирогомъ.

Глаза брата, не теряя своей нѣжности, приняли скорбный оттѣнокъ.

— Спасибо, дорогая. Если ты сохранила это для меня, то, конечно, я съѣмъ это.

Онъ взялъ у нея тарелку, а дѣвушка, видя, что ея желаніе исполнено, снова безсмысленно уставилась глазами на стѣну. Нѣсколько минутъ всѣ молчали. Наконецъ фрау Штейнъ заговорила:

— Ты не очень разговорчивъ, Магнусъ. Нашъ гость можетъ подумать, что ты не радъ его посѣщенію.

Сынъ поднялъ на нее глаза, въ которыхъ мелькалъ огонекъ.

— Я не радъ его посѣщенію! Слишкомъ даже много чести для меня принимать у себя человѣка такой чистоты и добродѣтели, который несетъ за собой благословеніе Господне въ каждую семью, которую онъ удостаиваетъ своимъ посѣщеніемъ! Вѣдь за его благоденствіе возносятся горячія молитвы по всему городу Констанцу.

Иронія была ужасна, ибо отецъ Марквардъ пользовался самой дурной репутаціей въ городѣ.

Фрау Штейнъ поблѣднѣла, да и самъ монахъ былъ смущенъ. Онъ чувствовалъ себя въ полной безопасности, пока эта безопасность зависѣла отъ страха народнаго. Но въ манерахъ сидѣвшаго передъ нимъ человѣка было что-то такое, что заставляло его нервничать, хотя онъ и не чувствовалъ себя въ опасности. Поэтому онъ отвѣчалъ ему съ большей сдержанностью и осторожностью, чѣмъ сдѣлалъ бы это со всякимъ другимъ.

— Вамъ угодно преувеличивать мои достоинства, высокоблагородный господинъ секретаріусъ, — мягко отвѣчалъ онъ, стараясь не глядѣть въ горящіе глаза собесѣдника. — Я только бѣдный монахъ и по мѣрѣ силъ служу Господу.

Опять наступила пауза.

Наконецъ отецъ Марквардъ всталъ изъ-за стола.

— Нужно проститься съ вами, фрау Штейнъ. Я знаю, что это неучтиво бѣжать сейчасъ же послѣ обѣда, но за мной присылалъ епископъ и мнѣ нужно побывать у него до двухъ часовъ. Поэтому прошу извинить меня. Сердечно вамъ благодаренъ.

— Я знаю, что обязанность хозяйки — удерживать гостей, — возразила фрау Штейнъ. — Боюсь, однако, что нашъ домъ не можетъ служить приманкой для такого человѣка, какъ вы. Не понимаю, что сдѣлалось съ Магнусомъ. Я почти увѣрена, что онъ влюбленъ. Онъ обыкновенно не бываетъ такимъ угрюмымъ.

— Я не вижу, чтобы онъ былъ угрюмъ, — возразилъ монахъ.

Сказавъ еще двѣ-три любезныхъ фразы, онъ простился и вышелъ.

— Для чего вы пригласили этого человѣка къ столу? — строго спросилъ мать Магнусъ, лишь только дверь затворилась за монахомъ.

— О, Господи! Неужели ты хочешь, чтобы мы цѣлый день сидѣли однѣ. Неужели ты хочешь, чтобы дверь моего жилища была закрыта для всѣхъ посѣтителей, пока я еще не стара и не безобразна и люди не отказываются навѣщать насъ? Что жъ, неужели я должна жить монахиней? И ихъ жизнь веселѣе, чѣмъ моя, я увѣрена.

— Это вѣрно, — угрюмо согласился съ него сынъ. Женскіе монастыри пользовались самою дурной славой.

— Слава Богу, что ты хоть это понимаешь. Скверно уже одно то, что я и Эльза должны дѣлать половину всей работы дома, т. е. собственно я одна должна дѣлать, ибо Эльза ни на что не пригодна. Скверно, что ты не можешь нанять мнѣ еще одну прислугу, какъ у меня было прежде. Если нельзя пригласить къ себѣ маленькую компанію, то тебѣ лучше было бы запереть меня на замокъ и приставить къ дверямъ стражу. Держалъ бы ужъ меня, какъ въ тюрьмѣ.

— Слыхали вы, что говорятъ объ отцѣ Марквардѣ? — строго спросилъ сынъ, не обращая вниманія на ея тираду.

— Никто въ мірѣ не застрахованъ отъ клеветы. Я нахожу, что онъ очень милъ и любезенъ. Онъ понимаетъ, что должна чувствовать одинокая женщина.

— О, еще бы! Но я вовсе не нахожу его милымъ. Это позоръ для человѣчества.

— О, Господи! Какія преувеличенія. Люди не святые, это всѣ знаютъ. Монахи вѣдь тоже люди. Съ этимъ ничего не подѣлаешь.

— Конечно. Но если человѣкъ требуетъ для себя власти, какъ проповѣдникъ слова Божія, и употребляетъ эту власть, какъ средство для развращенія другихъ — что вы тогда скажите?

— Не моего ума дѣло рѣшать такіе вопросы.

— Да? Въ такомъ случаѣ это мое дѣло. И я объявляю вамъ, что не желаю, чтобы этотъ Марквардъ переступалъ порогъ нашего дома.

— Кажется, ты хочешь, чтобы я умерла отъ одиночества и отчаянія! — плаксиво заговорила женщина. — Мало того, что мнѣ нечего надѣть, что я исполняю тяжелую работу, плохо ѣмъ…

— Вотъ на столѣ остатки утки, а на васъ платье новое.

— Ты хочешь, чтобы я принимала гостей въ лохмотьяхъ и угощала ихъ черствымъ хлѣбомъ? Развѣ часто я могу предложить такое угощеніе моимъ друзьямъ? Я счастлива, если это бываетъ въ недѣлю разъ.

— Если вы изводите весь запасъ провизіи въ первый же день, то нечего жаловаться, если ничего не остается на остальные шесть.

— Жаловаться? Ты виноватъ, что мы въ такомъ положеніи. Ты не дѣлаешь ничего, чтобы достичь хорошаго положенія. Вотъ другой секретарь загребаетъ кучу денегъ разными маленькими одолженіями, справками и т. п. А ты съ своими нелѣпыми, горделивыми идеями… Когда открывали новый «Домъ друзей», — часть совѣта была противъ этого, — онъ заработалъ хорошія деньги, протащивъ это дѣло. Ибо…

— Молчи! Не оскорбляй ушей твоей невинной дочери!

— Э, дуракъ! Да развѣ она что-нибудь понимаетъ.

— Молчи! — тихо и страшно повторилъ секретарь голосомъ, въ которомъ слышался едва сдерживаемый гнѣвъ.

— Господи Боже! Недостаетъ, чтобы ты сталъ бить меня!

— Не безпокойся. Слушай. Я мирился съ твоей пустотой и тщеславіемъ, которое поглощало на твои пестрыя платья и пиры все, что я зарабатывалъ, и шесть дней въ недѣлю мы чуть не умирали съ голоду. Я мирился съ этимъ только потому, что ты моя мать. Я мирился и съ недостаткомъ въ тебѣ порядочности, отчего я могъ давнымъ-давно развратиться, опять-таки потому, что ты моя мать. Но я не помирюсь, если ты погубишь это бѣдное, безпомощное дитя. Не льсти себя надеждой, что Марквардъ является сюда ради тебя. Можетъ быть, онъ и не отвергнетъ тебя, какъ одинъ изъ этаповъ своей жизни, но конечная цѣль его другая. Онъ ищетъ новыхъ ощущеній, онъ, которому приходилось испытывать столько всевозможныхъ ощущеній. Нечего качать головой. Я знаю, что я говорю. Мнѣ стыдно сказать это своей матери, но если я еще разъ встрѣчу его у насъ, я изобью тебя, да проститъ меня Богъ.

Съ этими словами онъ сдѣлалъ къ ней шагъ. Дрожа отъ страха, она отскочила къ стѣнѣ. Секретарь еще разъ бросилъ на нее взглядъ, повернулся и вышелъ изъ комнаты.

Дѣвушка продолжала спокойно сидѣть на стулѣ, попрежнему играя своимъ ножомъ, какъ будто ничего не случилось.

Комнатой секретаря служила бѣдная каморка на самомъ верху дома, подъ крышей. Видъ ея былъ мрачный и угрюмый. Если въ мансардѣ нельзя ожидать простора и комфорта, то можно было разсчитывать, по крайней мѣрѣ, на массу свѣта и широкій горизонтъ. Но это была особенная мансарда. Домъ былъ невеликъ и невысокъ, и казался настоящимъ карликомъ между двумя гигантами-сосѣдями. Изъ маленькаго оконца въ боковой стѣнѣ, — впереди былъ чердакъ для сушки бѣлья, видны были только крыши и высокія трубы. Только вытянувъ шею и перевѣсившись, можно было увидѣть небо. Внизу былъ вонючій дворъ, а вверху тучами носился дымъ. Въ туманные дни, которые здѣсь нерѣдки, тяжелый воздухъ прижималъ его къ самому окну мансарды, а въ солнечные — лучи никогда не попадали въ нее… Видно было только, какъ они золотили темныя черепичныя крыши и черныя трубы противоположныхъ домовъ. Лучшимъ временемъ для жильца этой мансарды была зима. Тогда снѣгъ таялъ на свѣту и вѣтеръ дулъ съ озера съ такой силой, что продувалъ и очищалъ всѣ углы и закоулки. Въ комнаткѣ, не имѣвшей камина, тогда было очень холодно, но ея обитатель, казалось, не замѣчалъ этого.

Нѣсколько цвѣтковъ росли за оконной рамой, не нуждаясь, повидимому, ни въ свѣтѣ, ни въ свѣжемъ воздухѣ. Они служили единственной чертой, примиряющей съ комнатой, они и педантичная чистота, составлявшая такой странный контрастъ съ остальнымъ домомъ.

Секретарь сѣлъ на низкій стулъ около окна, такъ что цвѣты совсѣмъ загородили отъ него всякій видъ. Несмотря на холодную погоду, распустилась почка анемоны. Ярко-красные прозрачные лепестки рѣзко выдѣлялись на темномъ фонѣ крышъ. Взглядъ секретаря упалъ на цвѣтокъ, и морщины разошлись на его лбу.

— Фастрада, — нѣжно прошепталъ онъ. — Если бъ не ты, я отчаялся бы въ мірѣ и въ самомъ себѣ. Но какъ этотъ одинъ цвѣтокъ искупаетъ угрюмость этого мѣста, какъ горятъ его лепестки! Тѣмъ, чѣмъ этотъ цвѣтокъ является для комнаты, тѣмъ являешься ты для моей души.

Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ на цвѣтокъ. Лицо его пылало. Вдругъ кто-то постучалъ въ дверь. Онъ нахмурилъ брови, но всталъ, подошелъ къ двери и открылъ ее. Когда онъ увидѣлъ, кто пришелъ, его лицо моментально измѣнило свое выраженіе.

— Ты, Эльза! — воскрикнулъ онъ.

— Да, — отвѣчала сестра, — Я принесла тебѣ яблоковъ. Если они останутся внизу, ихъ съѣдятъ другіе, а ты, я знаю, любишь ихъ.

— Спасибо, дорогая! — нѣжно воскликнулъ онъ.

Было что-то невыразимо-трогательное въ этой заботливости этой несчастной, лишенной разума дѣвушки о своемъ сильномъ братѣ.

— Если мать увидитъ, что ты взяла яблоки, она, пожалуй, будетъ тебя…

Онъ хотѣлъ сказать «бить», но не кончилъ фразы. Нѣтъ, она не станетъ этого дѣлать.

Но дѣвушка уже не замѣчала его. Ея мысли приняли другое направленіе.

— Эта комната очень темна, — сказала она.

— Но не тогда, когда ты здѣсь.

Она не поняла смысла этихъ словъ.

— Я здѣсь, а все-таки темно.

Она подошла къ окну и взглянула на цвѣты.

— Зато цвѣты ярки, Эльза. Я чисто удивлялся, какъ они могутъ расти здѣсь безъ солнца.

— Когда тебя нѣтъ, я всегда ношу ихъ на другую сторону дома, гдѣ сіяетъ солнце, — промолвила она, лукаво кивая ему головой.

— Ты мнѣ никогда не говорила объ этомъ! — воскликнулъ онъ, растроганный до глубины души. — Но ты не должна носить тяжелыхъ горшковъ по ветхой лѣстницѣ…

— Смотри, новая почка! — воскликнула она.

Опять она не обратила никакого вниманія на то, что онъ сказалъ.

Странная была эта дѣвушка. По временамъ она какъ будто понимала все, что ей говорили, и давала отвѣты, какъ вполнѣ нормальный человѣкъ, но вдругъ умъ ея ослабѣвалъ, покидалъ ее, и отъ нея невозможно было ничего добиться. Если къ ней приставали съ вопросами, она начинала плакать. Братъ зналъ это.

— Да, отличная почка. А все благодаря твоимъ заботамъ.

— На будущей недѣлѣ будутъ двѣ почки, — сказала она и посмотрѣла на него съ улыбкой.

Отойдя отъ окна, она оправила постель брата и стала обтирать со стола пыль. Въ этомъ, впрочемъ, не было надобности въ виду безукоризненной чистоты комнаты. Странно было видѣть ее за этими занятіями: внизу она не шевельнула пальцемъ.

Потомъ она пошла къ двери.

— Тебѣ нужно читать, — промолвила она.

Секретарь въ это время обыкновенно предавался чтенію. Писалъ онъ благоразумно тогда, когда уже приходилось запирать комнату. На этотъ разъ онъ, однако, сказалъ:

— Сегодня я не буду читать, дорогая моя. Останься со мной лучше.

Но если ей приходила въ голову какая-нибудь мысль, она уже не могла освободиться отъ нея.

— Тебѣ нужно читать, — повторила она, отворяя дверь.

— Ну, тогда прощай. Благодарю тебя за твои заботы.

— Прощай.

И, кивнувъ головой, она стала спускаться по лѣстницѣ.

Онъ съ печальной улыбкой посмотрѣлъ ей вслѣдъ, провожая ее глазами, пока она не скрылась за первымъ поворотомъ лѣстницы. Постоявъ съ минуту въ открытой двери, онъ со вздохомъ закрылъ ее. Потомъ онъ подошелъ къ окну и сталъ цѣловать цвѣты, къ которымъ она прикасалась. Стоя передъ ними, онъ размышлялъ о великой загадкѣ жизни, которая въ своей страшной торжественности хоть разъ въ жизни заставляла каждаго человѣка замереть въ страшномъ молчаніи.

Вдругъ кто-то опять постучалъ въ дверь.

Секретарь подошелъ къ двери и открылъ ее. Передъ нимъ стояла его мать.

— Это только я, — сказала она, какъ бы читая на его лицѣ и покачивая головой.

— Что вамъ нужно? — холодно спросилъ сынъ.

— Пришелъ посыльный изъ совѣта…

— Хорошо. Пусть онъ войдетъ сюда.

— Къ несчастью, онъ уже ушелъ.

— Зачѣмъ онъ приходилъ?

— Онъ передалъ мнѣ порученіе. Это все по этому дѣлу?

— Нѣтъ.

— О, въ слѣдующій разъ, когда у тебя будутъ секреты, устраивай дѣло иначе.

— Позвольте же узнать, въ чемъ заключается порученіе?

— Ты долженъ поднести отъ имени города чашу этой лэди, которая пріѣхала недавно. Лэди Изольда, или какъ ее? Я забыла ея имя.

— Лэди Изольда Монторгейль. Я знаю.

— А, ты уже знаешь? Ты ведешь самъ свѣтскій образъ жизни, а другимъ проповѣдуешь уединеніе и самоотверженіе. Утромъ ты былъ съ юнгфрау Фастрадой, а днемъ идешь забавлять другихъ дамъ, Повидимому, вечеромъ тебя нечего ждать. Говорятъ, лэди Изольда очень милостива къ мужчинамъ, которые ей понравятся.

Секретарь нахмурился, и его губы задвигались, готовясь дать рѣзкій отпоръ, но онъ сдержалъ себя.

— Ты моя мать, — повторилъ онъ.

— Это значитъ, что ты сердитъ на меня. Хорошаго сынка я вырастила.

Онъ промолчалъ.

— Такъ какъ ты не удостаиваешь говорить съ твоей матерью, то мнѣ остается уйти. Но и я хочу участвовать въ жизни. Если у тебя есть удовольствія, то они должны быть и у меня.

Магнусъ наконецъ не выдержалъ.

— Я не надѣюсь исправить васъ, да, можетъ быть, и не имѣю на это права. Поступайте, какъ вамъ подсказываетъ ваша совѣсть. Но помните, что я вамъ сказалъ часъ тому назадъ. Если не будете этого помнить, жестоко раскаетесь.

Она взглянула на него, хотѣла было что-то сказать, но раздумала и молча пошла по лѣстницѣ.

ГЛАВА IV.
Женщина легкой репутаціи.

Лэди Изольда сидѣла въ лучшей комнатѣ гостиницы, лѣниво откинувшись на спинку кресла и глядя полуоткрытыми глазами въ окно.

Былъ полдень. Становилось все свѣтлѣе, и отблескъ свѣта лежалъ на ней, оттѣняя серебряныя линія, вышитыя на ея сѣромъ бархатномъ костюмѣ. Ея тонкая рука, казавшаяся высѣченной изъ слоновой кости, покоилась на темной ручкѣ кресла. Только кончикъ одного пальца, освѣщенный свѣтомъ, отливалъ въ красноту. Она мечтательно смотрѣла на залитое свѣтомъ окно, стекла котораго то горѣли на солнцѣ, какъ брильянты, то опять становились сѣрозелеными, когда на нихъ падали тѣни. Она какъ будто улыбалась, очевидно, переживая какія-нибудь яркія мечты. Перемѣны на небѣ эффектно отражались и на ней, и отъ лучей солнца, появлявшихся и исчезавшихъ, ея профиль то вырисовывался четко и ясно, то опять сливался съ зеленоватой, таинственной тѣнью. Съ каждой перемѣной она казалась еще прекраснѣе. Она была вся изумительно красива отъ ея роскошныхъ волосъ и стройной руки въ разрѣзномъ откидномъ рукавѣ до маленькой ножки, граціозно покоившейся на бархатной подушкѣ. То была царственная красота, несмотря на то, что одѣта она была очень просто и скромно. На ней было высокое до ворота платье — въ противоположность модѣ и всякимъ ожиданіямъ отъ такой особы. Ея нарядъ отличался отъ прочихъ и въ другихъ отношеніяхъ. Ея платье было сдѣлано изъ очень дорогого матеріала, но покрой его былъ простъ, безъ всякихъ модныхъ искусственныхъ украшеній: не было никакихъ золотыхъ вышивокъ и позументовъ, никакихъ причудливыхъ кружевъ, какія выдумывали для себя женщины. Не было на ней и драгоцѣнностей, кромѣ одного браслета на лѣвой рукѣ, изображавшаго змѣю и запиравшагося большимъ рубиномъ. Не было ни цѣпочекъ вокругъ шеи, ни брильянтовъ въ волосахъ. Она какъ будто презирала всякія украшенія, которыми обыкновенныя женщины стараются усилить свою красоту.

Итакъ, она сидѣла безмолвно въ комнатѣ. Даже ея служанкѣ, сидѣвшей недалеко отъ нея на низкомъ стулѣ, довольно долго не хотѣлось говорить, пока наконецъ ея живой, южный темпераментъ не выдержалъ этой тишины.

— Это комната совсѣмъ другая, чѣмъ та, которую намъ предложили было сначала, — промолвила эта черноглазая, черноволосая красивая дѣвушка изъ Пуату. Лэди Монторгейль старалась, чтобы у нея служили красивыя дѣвушки.

— Боже мой! Какъ мнѣ хочется смѣяться, когда я вспомню физіономію этого графа, когда онъ выглянулъ въ дверь и увидѣлъ васъ и въ то же время услышалъ, что вы сказали про его манеры.

И она залилась веселымъ смѣхомъ.

Ея госпожа не отвѣчала ей. На ея губахъ лежала еще какая-то мягкая полоса, заставлявшая предполагать, что она улыбается, хотя этого на самомъ дѣлѣ и не было.

Служанка опять засмѣялась, когда вся сцена пронеслась въ ея памяти. Когда лэди Изольда пріѣхала утромъ въ городъ, хозяинъ гостиницы принялъ ее со всевозможными привѣтствіями, но показанная имъ комната ей не понравилась.

— Эта комната для меня не годится, — сказала она ему.

Разсыпавшись въ извиненіяхъ, хозяинъ поспѣшилъ согласиться съ нею. Дѣйствительно, въ такой комнатѣ женщинѣ непріятно было жить: напротивъ нея была общая зала, куда постоянно приходили и откуда уходили во всякое время дня и ночи. Но всѣ другія комнаты были уже заняты: дѣло было передъ Пасхой, и теперь едва ли можно было найти свободную комнату въ цѣломъ городѣ. Этажомъ выше было нѣсколько прекрасныхъ комнатъ, которыя очень бы подходили для ея чести, заявилъ хозяинъ, но часъ тому назадъ, онѣ были уже взяты графомъ Галингеномъ, однимъ изъ самыхъ богатыхъ владѣтелей мѣстной округи.

— Онъ, впрочемъ, обѣщалъ уступить свое помѣщеніе, если оно понадобиться какому-нибудь особенно знатному лицу или знатной дамѣ, — замѣтила жена хозяина.

Это было не совсѣмъ вѣрно, такъ какъ графъ обѣщалъ уступить комнаты только герцогу Свейскому, прибытіе котораго ожидалось. Но хозяйкѣ хотѣлось удержать у себя такую красивую гостью, присутствіе которой, по ея расчетамъ, должно было привлекать къ нимъ массы посѣтителей.

— Онъ уступитъ, если ты пойдешь и попросишь его, — сказала она мужу.

Тотъ посмотрѣлъ на нее съ сожалѣніемъ. Порученіе было ему не по душѣ, по послѣ нѣкотораго колебанія онъ рѣшилъ послѣдовать совѣту жены. Его опасенія, однако, были основательны. Графъ, самъ по себѣ добрый, но грубый, какъ всякій житель деревни, сталъ ругаться и закричалъ, что пусть его возьмутъ черти, если онъ уступитъ свои комнаты этой…

Напрасно хозяинъ пытался вразумить его.

— Убирайся, если тебѣ дорога твоя шкура! — заоралъ графъ.

Тѣмъ не менѣе, любопытство его было возбуждено и, когда хозяинъ вышелъ отъ него и обезкураженный предсталъ передъ своей прекрасной гостьей, стоявшей въ коридорѣ и раздававшей приказанія своимъ слугамъ, графъ отворилъ дверь, вышелъ на площадку лѣстницы и сталъ смотрѣть внизъ. Онъ замеръ отъ того, что увидѣлъ. Ему никогда не приходилось путешествовать дальше Базеля на одной сторонѣ Рейна и Ульма на другой. Ему никогда и не снилась во снѣ такая красавица. Но то, что онъ услышалъ, поразило его еще болѣе.

— Ничего, — сказалъ пріѣзжая незнакомка хозяину. Она, очевидно, слышала гнѣвныя слова графа. — У него отецъ или дѣдъ былъ еще, очевидно, мужикомъ. Для того, чтобы получился настоящій дворянинъ, нужно, по крайней мѣрѣ, четыре поколѣнія.

Графъ хвастался, что онъ человѣкъ практическій, не склонный къ глупостямъ, которыя продѣлывали старинные рыцари. Прошли тѣ времена, когда за улыбку дамъ отдавались цѣлыя состоянія. Въ немъ, какъ и въ каждомъ членѣ его рода, глубоко сидѣла фамильная гордость, но теперь она наткнулась на какую-то новую силу. Съ минуту онъ смотрѣлъ внизъ съ самымъ глупымъ выраженіемъ лица, потомъ быстро спустился внизъ и произнесъ:

— Боюсь, что произошло нѣкоторое недоразумѣніе. Мнѣ не сказали, для кого нужны эти комнаты. Другой разъ разѣвай ротъ, какъ слѣдуетъ, оселъ, — сердито обратился онъ къ хозяину. — Я, разумѣется, съ удовольствіемъ уступлю свои комнаты. Бѣги скорѣй и прибери комнаты, болванъ.

Хозяинъ, посмѣиваясь про себя, бросился исполнять приказаніе, а графъ приблизился къ лэди Изольдѣ и сказалъ:

— Еслибъ я зналъ, что столь знатная и прекрасная дама…

— Дама всегда дама, независимо отъ того, прекрасна она, или дурна, — отрѣзала лэди Изольда.

Отъ комнатъ она отказалась и заняла ихъ только послѣ усиленныхъ просьбъ хозяина и самого графа, который казался безутѣшнымъ.

— Хотѣла бы я знать, какъ теперь чувствуетъ себя нашъ графъ, — начала опять служанка. — Объ немъ ни слуху, ни духу.

Ея госпожа опять не отвѣтила ничего.

Дѣвушка молчала нѣсколько минутъ, потомъ, предполагая, что ея госпожа устала, спросила:

— Не прикажете ли приготовить покушать?

Дамы того времени очень любили выпить передъ обѣдомъ чашку горячаго молока съ медомъ.

Но лэди Изольда, повидимому, не была голодна.

— Нѣтъ, спасибо, Жуазель, — сказала она и снова погрузилась въ молчаніе.

Видя, что госпожа не расположена къ разговорамъ, Жуазелль поспѣшила приладиться къ ея настроенію.

Лэди Изольда продолжала сидѣть въ креслѣ и дремать. Вдругъ она вздрогнула. Было не холодно, но она слишкомъ долго сидѣла безъ всякаго движенія.

Служанка быстро встала и хотѣла подать ей накидку, но, сдѣлавъ шага два, вдругъ остановилась. Дверь изъ сосѣдней комнаты тихо отворилась, и вторая служанка спросила, можетъ ли она войти.

— Пришли отъ здѣшняго магистрата привѣтствовать васъ, лэди, — сказала она, остановившись передъ своей госпожой. — Три человѣка явились съ кубкомъ отъ городского совѣта и просятъ разрѣшенія войти.

— Кто они? — спросила красавица тономъ, въ которомъ не слышно было особаго любопытства.

— Два младшихъ городскихъ чиновника и городской секретарь, высокій, смуглый человѣкъ благородной наружности.

Лэди Изольда медленно поднялась.

— Просите ихъ.

Черезъ секунду городской секретарь Магнусъ Штейнъ стоялъ передъ лэди Изольдой Монторгейль. На немъ былъ парадный костюмъ, черный камзолъ до колѣнъ, опушенный мѣхомъ, съ вырѣзомъ на груди, позволявшимъ видѣть складки бѣлой сорочки и красный жилетъ. На шеѣ у него лежала золотая цѣпь, ибо онъ являлся представителемъ города. Онъ съ достоинствомъ несъ этотъ знакъ отличія и вообще имѣлъ благородную внѣшность, какъ вѣрно замѣтила служанка.

Поклонившись лэди, онъ передалъ то, что ему было поручено, и произнесъ все, что требуется въ такихъ случаяхъ. Ни слова больше, ни слова меньше. Все было сказано очень учтиво, но съ достоинствомъ. Оба чиновника, пока онъ говорилъ, молча стояли за нимъ, держа въ рукахъ подношенія города. Онъ обратился къ ней на норманско-французскомъ языкѣ, который въ это время вездѣ въ Европѣ служилъ языкомъ большей части англійской знати. Онъ отлично говорилъ на немъ. Для секретаря города, гдѣ въ теченіе четырехъ лѣтъ пребывали прелаты всевозможныхъ національностей, въ этомъ не было ничего удивительнаго.

Лэди Изольда милостиво поблагодарила его. Но, подражая ему, держала себя также очень важно. Была ли она поражена, что человѣкъ его общественнаго положенія держится передъ ней такъ свободно и съ такимъ достоинствомъ, которое въ это время пріобрѣталось обыкновенно мечомъ, этого по ея обращенію нельзя было замѣтить. Пока она отвѣчала на привѣтствіе отъ имени города, она съ ногъ до головы была знатной лэди, говорящей съ простымъ бюргеромъ. Потомъ она перемѣнила тонъ и спросила:

— Позвольте васъ просить раздѣлить со мной ужинъ для того, чтобы вы могли видѣть, какъ я цѣню даръ города.

Тогда было въ обычаѣ приглашать къ столу тѣхъ, кто подносилъ подарки. Отъ такихъ приглашеній не полагалось отказываться.

Тѣмъ не менѣе секретарь невозмутимо промолвилъ:

— Прошу извинить меня. Вслѣдствіе множества дѣлъ, вызванныхъ приближающимся закрытіемъ засѣданій собора, въ ратушѣ накопилось много работы, такъ что я не имѣю возможности располагать, какъ бы хотѣлъ, своимъ свободнымъ временемъ. Кромѣ того, я и не заслуживаю такой чести: наше подношеніе такъ не значительно.

Все это было сказано очень вѣжливо, но твердо. Лэди Изольда взглянула на него съ легкимъ изумленіемъ. Для нея было въ диковинку, что отъ ея приглашенія отказывались.

— Но вы не откажетесь присѣсть и выпить со мной вина во славу города? Это-то ваше время, навѣрно, вамъ позволитъ?

Было бы невѣжливо, а офиціальному лицу и невозможно отказываться отъ этого.

— Вы очень любезны, милэди. Не будучи самъ по себѣ достоинъ вашего приглашенія, я принимаю его отъ имени города.

Она бросила на него быстрый взглядъ, но въ его лицѣ не было ничего такого, что заставляло бы предполагать, что онъ придаетъ своимъ словамъ какое-нибудь другое значеніе. Приказавъ служанкѣ принести стаканы и сладости, она сѣла и знакомъ пригласила его сѣсть противъ нея.

— Я уже васъ видѣла сегодня два раза, г. секретарь, — сказала она.

— Этимъ я польщенъ выше своихъ заслугъ, — отвѣчалъ онъ съ поклономъ.

— Можетъ быть, — весело промолвила прелестная англичанка. — Сегодня утромъ, когда я въѣзжала въ городъ, вы стояли на скамейкѣ съ красивой молодой дѣвушкой.

— Совершенно вѣрно, милэди.

— Вы еще держали въ рукѣ зажженный фонарь, что мнѣ показалось очень страннымъ.

— У васъ хорошее зрѣніе, милэди.

— Да. Но не объясните ли вы мнѣ смысла этого страннаго факта? Я убѣждена, что это было сдѣлано не безъ причины, конечно, основательной, какую только и можно предполагать у человѣка вашего положенія и наружности.

— Этотъ случай недостоинъ вашего вниманія.

— Но женщины часто интересуются такими вещами, которыя, какъ вы сказали, не заслуживаютъ никакого вниманія. Надо относиться снисходительно къ этому недостатку нашего пола, ибо мало надежды, чтобы женщины когда-либо отъ него избавились. Итакъ, вы удовлетворите мое любопытство?

Говоря это, она смотрѣла на него и улыбалась нѣсколько насмѣшливой, но подкупающей улыбкой. Такую улыбку нельзя было видѣть безнаказанно, и до сего времени всякій, кому ее приходилось видѣть, привязывался къ лэди Изольдѣ тѣломъ и душой.

Секретарь явился къ ней вооруженнымъ съ головы до ногъ и тѣмъ не менѣе безсознательно подчинился ея очарованію. Рѣшившись ничего не разсказывать ей, онъ, однако, черезъ минуту разсказалъ ей обо всемъ. Впрочемъ, съ его стороны было бы и неучтиво оставить ея любопытство неудовлетвореннымъ. Сердито предоставивъ ей дѣлать изъ его разсказа выводы, какіе она знаетъ, онъ сказалъ:

— Я искалъ человѣка, ибо въ томъ обществѣ, въ которомъ я передъ тѣмъ находился, не оказалось ни одного.

— И нашли?

— Нѣтъ. Но я нашелъ нѣчто большее — настоящее человѣческое существо, хотя и не въ образѣ мужчины.

Въ его голосѣ зазвучали радостныя ноты, торжествующія и въ то же время вызывающія. Онъ какъ бы нарочно хотѣлъ подчеркнуть передъ этой, сидящей передъ нимъ красавицей, что онъ имѣетъ въ виду не ее.

— Поздравляю васъ, — спокойно отвѣтила она. — Я, по крайней мѣрѣ, еще не нашла, т. е. если понимать подъ словомъ «человѣкъ» нѣчто высокое, какъ это дѣлаете, повидимому, вы.

Въ ея голосѣ звучала печаль, и выраженіе ея лица перемѣнилось. Насмѣшливая улыбка исчезла, и лицо ея приняло мягкое, дѣтское выраженіе, какое бываетъ у дѣтей, которыхъ впервые постираетъ какое-нибудь горе. Солнце давно уже перешло за окно, ярко освѣщенныя вечернія облака бросали въ комнату розоватый отблескъ, мягко освѣщая сидѣвшую посрединѣ ея женщину. Она сидѣла совершенно спокойно. Ея глаза смотрѣли не на гостя, а куда-то вдаль, а рука покоилась на львиной головѣ, которой заканчивалась ручка кресла. Эта рука такъ совершенна и бѣла и имѣла на себѣ отпечатокъ такой невинности, что секретарь, взглянувъ на нее, почувствовалъ странное волненіе.

Ему хотѣлось плакать, что эта рука не такъ чиста, какъ красива. Розовыя тѣни, скользнувъ по фигурѣ женщины, спустились теперь на ея руку, и кончикъ ея четвертаго пальца загорѣлся, какъ рубинъ.

Едва сознавая, что онъ хочетъ стряхнуть странныя чувства, внушенныя ему этой рукой, секретарь сказалъ, отвѣчая на ея послѣднія слова:

— Почему же? Человѣкъ постигъ Бога. А постигнувъ такъ много, должны ли мы быть чѣмъ-то меньшимъ? Быть меньшимъ и горѣть отъ стыда всякій часъ нашей жизни? Сохрани Боже! Образъ Его въ сердцахъ нашихъ, и горе тѣмъ, кто осмѣливается осквернять Его!

Ея глаза попрежнему были устремлены на стѣну, гдѣ висѣло небольшое распятіе.

— Человѣкъ — не Богъ, — сказала она спокойно.

— Нѣтъ, не Богъ, но часть Его, и въ предѣлахъ плоти своей долженъ быть совершеннымъ.

— Кто же установитъ эти предѣлы? — спросила она, глядя ему прямо въ лицо. — Если вы предоставите каждому человѣку опредѣлять ихъ самому для себя, то они будутъ довольно узки.

— Этого не должно быть. Даже для человѣка самаго низкаго положенія они будутъ шире, чѣмъ онъ думаетъ. И съ каждымъ усиліемъ они будутъ становиться все шире и шире.

Наступила пауза. Секретарь поднялся.

— Не смѣю утруждать васъ своимъ присутствіемъ, милэди. Мнѣ остается только благодарить васъ за милостивый пріемъ.

Лэди Изольда продолжала сидѣть.

— Я сказала, что видѣла васъ дважды. Вы еще не спросили, гдѣ я видѣла васъ второй разъ. Въ человѣкѣ, который стремится къ совершенству, это просто недостатокъ вѣжливости.

Магнусъ густо покраснѣлъ.

— Я боялся показаться назойливымъ, — возразилъ онъ.

— Хорошо сказано. Но я вамъ скажу, хотя вы меня и не спрашиваете. Это было незадолго до полудня, подъ этимъ самымъ окномъ, когда вы отдѣлали монаха. Я уже не говорю объ опасности, которой вы подвергались, ибо человѣкъ, даже въ обычномъ, а не только въ вашемъ смыслѣ слова, долженъ встрѣчать опасность безтрепетно. Но мнѣ понравился этотъ рыцарскій порывъ, который заставилъ васъ защитить дѣвушку отъ прикосновенія этого монаха, хотя ваше дѣло было тутъ сторона. Вотъ что мнѣ хотѣлось сказать вамъ и вотъ почему я задержала васъ такъ долго. А теперь я не хочу задерживать васъ болѣе.

Она поднялась и стояла передъ нимъ, стройная и властная. Дѣтское выраженіе пропало на ея лицѣ. Осталась только важная дама, привыкшая ходить по заламъ королей и знающая о своей красотѣ и богатствѣ.

Секретарь почувствовалъ, что онъ дважды потерпѣлъ униженіе: первый разъ, когда онъ поднялся, чтобы уйти, не спросивъ на то позволеніе хозяйки, и теперь, когда его отпускали такимъ образомъ, какъ будто передъ нимъ была какая-нибудь королева, а не то, чѣмъ она въ дѣйствительности была.

Ея лицо было такъ повелительно, что ему не оставалось ничего другого, какъ прикоснуться губами къ рукѣ, протянутой ею. Тогда это было въ модѣ, хотя раньше онъ съ негодованіемъ отрицалъ самую возможность этого для себя.

Черезъ минуту онъ стоялъ уже на темной улицѣ.

Возвращаясь домой, онъ невольно раздумывалъ о той, которую только что покинулъ. Что касается ея красоты, то никто не можетъ отрицать, что она велика и необычайна. Но не на ней останавливались его мысли. Онъ ожидалъ, что она броситъ на него два-три снисходительныхъ взгляда, какъ избалованный ребенокъ на новую дешевую игрушку. Съ своей стороны, и онъ рѣшился не говорить съ ней ни слова больше того, что безусловно требовало вѣжливое исполненіе его порученія.

Но она выказала къ нему больше интереса, чѣмъ къ имперскому графу, а онъ… онъ говорилъ съ ней, какъ никогда не говорилъ ни съ одной женщиной, кромѣ своей невѣсты, хотя Фастрада и не понимала его такъ хорошо, какъ эта женщина, которую онъ презиралъ. Все его существо возставало при этой мысли. Но вина лежала на немъ самомъ. Говоря съ не искушенной дѣвушкой, — не то, что эта лэди Изольда, — онъ, очевидно, не умѣлъ найти надлежащихъ словъ.

Трудно было сказать, что онъ думалъ относительно этой послѣдней. Трудно было также и сказать, почему она думала о немъ послѣ его ухода.

Лэди Изольда потребовала свѣчей и приказала Жуазелѣ прочитать ей главу изъ «Романа о Розѣ». Но только что она начала читать, какъ явился другой посѣтитель.

— Высокопоставленный графъ Альбертъ фонъ-Галингенъ проситъ позволенія видѣть милэди.

Едва служанка успѣла произнести это имя, какъ Жуазель прыснула со смѣху.

— О, Господи! — воскликнула она. — Опять онъ! Не предсказывала ли я вамъ, милэди?

Ея госпожа продолжала оставаться серьезной.

— Если высокопоставленный графъ фонъ-Галингенъ проситъ объ этомъ, то надо, конечно, согласиться на его просьбу. Просите, — сказала лэди Изольда.

Графъ вошелъ увѣренно и съ улыбающимся лицомъ, какъ человѣкъ, который чувствуетъ свое право на любезный пріемъ.

— Надѣюсь, эти комнаты вамъ понравились? — спросилъ онъ на плохомъ французскомъ языкѣ, поздоровавшись съ нею.

— Мнѣ кажется, это лучшія комнаты въ гостиницѣ, — съ оттѣнкомъ пренебреженія отвѣчала лэди Изольда.

— Ну, конечно, вамъ случалось видѣть и лучшія.

— Да! Въ Луврскомъ дворцѣ лучше. Но вѣдь Констанцъ — не Парижъ.

— О, конечно. Но мы постараемся развлекать васъ и заставить васъ забыть о его недостаткахъ, насколько можемъ. Не сдѣлаете ли мнѣ чести раздѣлить со мной мой ужинъ сегодня вечеромъ?

Графъ былъ практичнымъ человѣкомъ, любившимъ итти прямо къ цѣли безъ долгихъ разговоровъ.

Лэди Изольда взглянула на него съ холоднымъ изумленіемъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ. Я устала.

— Конечно, конечно. Я и забылъ. Вы имѣете такой свѣжій видъ. Ну, въ такомъ случаѣ, завтра.

На ея лицѣ еще явственнѣе приступило негодованіе.

— Ни сегодня, ни завтра.

Настала очередь графа удивляться.

— Но, стало-быть, какъ-нибудь потомъ?

— Тоже нѣтъ.

Графъ почувствовалъ себя обиженнымъ.

— Могу я спросить о причинахъ такого отказа? — надменно промолвилъ онъ.

— Конечно, хотя ваше собственное чувство приличія могло бы вамъ подсказать отвѣтъ. Но если ужъ вы меня спрашиваете, я вамъ отвѣчу. Потому, г. графъ, что я не имѣю чести быть съ вами знакома, а затѣмъ и потому еще, что подобныя приглашенія я принимаю только отъ моихъ друзей.

— А вы не хотите включить меня въ ихъ число?

— Вы ничего еще не сдѣлали, чтобы заслужить этого.

Графъ начиналъ уже сердиться. Неужели эта женщина воображаетъ, что ради нея онъ пойдетъ въ Святую Землю.

— Полагаю, что я для этого кое-что уже сдѣлалъ, — возразилъ онъ.

— Что же, напримѣръ?

— Развѣ я не терплю теперь крайнія неудобства только ради того, чтобы сдѣлать вамъ удовольствіе?

— Уступкой вашихъ аппартаментовъ?

Лэди Изольда разсмѣялась громкимъ, серебристымъ смѣхомъ.

— Вы, дѣйствительно, начинаете уже забавлять меня, не тратясь на ужинъ. Клянусь Богородицей Парижской! Вотъ человѣкъ, который воображаетъ, что можно пріобрѣсти мою дружбу, уступивъ мнѣ комнату въ гостиницѣ! Рискуя показаться дерзкой, я должна вамъ сообщить, что моя дружба пріобрѣтается не такъ-то легко. Что касается этихъ комнатъ, то, если вы ихъ такъ цѣните, вы можете получить ихъ обратно сегодня же вечеромъ.

Графъ сталъ протестовать всѣми силами.

— Я упомянулъ объ этомъ только въ доказательство моихъ намѣреній, — продолжалъ онъ, думая, что она хочетъ повысить себѣ цѣну — Я, конечно, сдѣлаю все, что вы пожелаете.

Для него, не располагавшаго свободными деньгами, это было ужасной уступкой.

— Въ такомъ случаѣ отправляйтесь на освобожденіе Святой Земли, — серьезно промолвила лэди Изольда. — Я всегда считала вѣчнымъ позоромъ для христіанскихъ рыцарей, что они примирились съ своимъ пораженіемъ и не попытались загладить его. Когда вы справитесь удачно съ этимъ дѣломъ, тогда, быть можетъ, мы поговоримъ и объ остальномъ.

Теперь и графъ въ своемъ негодованіи нашелъ въ себѣ даръ слова.

— Да вы съ ума сошли! — вскричалъ онъ. — Вы смѣетесь надо мной.

— Я смѣюсь надъ вами! Кто вы такой и что вамъ угодно, господинъ графъ?

Она поднялась съ своего мѣста, и въ ея голосѣ, который до сего времени звучалъ такъ мягко и мелодично, послышались какіе-то металлическіе звуки, какъ будто сталь ударялась о сталь.

— По какому праву? Когда въ Амьенѣ при моемъ пріѣздѣ не оказалось свободныхъ комнатъ, мнѣ уступилъ свои аппартаменты герцогъ Глостерскій, довольствуясь въ награду одной моей улыбкой. А вы… вы должны были бы благодарить меня за то, что я дала вамъ случай сдѣлать что-нибудь для моего комфорта, благодарить меня за то, что я удостоила принять отъ васъ эту услугу. А вы приходите сюда и говорите со мной, какъ будто вы имѣете какія-то права, ужъ не знаю, на что. Правда, я не похожа на вашихъ такъ называемыхъ порядочныхъ женщинъ, которыя готовы продавать себя каждый день, если вы будете оплачивать ихъ и позовете священника для заключенія контракта. Я же отдаюсь тогда, когда хочу сама, и тому, кто меня достоинъ. Еще недавно мнѣ предлагалъ свою любовь король Сизимундъ. Онъ показался слишкомъ незначительнымъ и недостаточно могущественнымъ для моей любви. Неужели вы больше его? Неужели ваше вліяніе на міровыя событія больше, чѣмъ его, и потому вы осмѣливаетесь являться сюда съ такими рѣчами?

Она стала опять спокойной. Ея грудь едва волновалась, пока она говорила. Но гнѣвъ, свѣтившійся въ ея глазахъ, еще продолжалъ сказываться въ голосѣ и въ каждомъ ея жестѣ.

Никогда въ жизни не чувствовалъ графъ такого униженія. Его жена отличалась энергичными манерами и рѣзкимъ языкомъ, но никогда онъ не чувствовалъ себя въ ея присутствіи такъ, какъ чувствовалъ себя теперь. Онъ былъ подавленъ. Онъ понялъ, что есть вещи, которыя были не въ его власти, что въ жизни есть величіе, которое сводитъ къ нулю всѣ общеустановленныя правила, и что едва ли слѣдуетъ пренебрегать старыми отмиравшими законами рыцарства.

Онъ возбудилъ въ ней только гнѣвъ и негодованіе, но какова должна быть эта женщина, если кому-нибудь удастся затронуть ея сердце! Правда, она не принадлежала къ числу тѣхъ, которыхъ мужчины именуютъ порядочными. Но кто изъ нихъ порядоченъ? Увы! Міръ былъ такъ несовершенъ, что графъ, не отличавшійся особой чувствительностью, вдругъ ощутилъ въ себѣ тоску. Дѣлать было нечего, приходилось исправлять свой промахъ!

Его прощаніе показало его съ болѣе выгодной стороны, чѣмъ появленіе.

— Вы правы, — просто сказалъ онъ. — Прошу почтительнѣйше извиненія за мою дерзость. Прошу также разрѣшенія поблагодарить васъ за то, что вы позволили мнѣ оказать вамъ услугу.

— Охотно, — сказала она.

Она протянула ему руку, и графъ, нагнувшись, слегка прикоснулся губами къ ея пальцамъ, низко поклонился и вышелъ.

Лэди Изольда довольно долго стояла неподвижно на своемъ мѣстѣ. Ея глаза были устремлены на дверь, какъ будто она видѣла тамъ что-то необычайное.

Изъ амбразуры окна вышла ея служанка. Она сидѣла тамъ, скрытая за занавѣской.

— Это было великолѣпно, — сказала она. — Я ждала смѣшной сцены, но вышло еще лучше. Милэди, вы само совершенство..

Ея госпожа взглянула на нее какъ-то растерянно.

— Само совершенство! О, Боже мой!

И она залилась слезами.

ГЛАВА V.
Гроза и буря.

На улицахъ добраго города Констанца бушевала буря. Зародилась она далеко, на низменныхъ равнинахъ Венгріи и, постепенно захватывая пространство, по лучила большую силу. Всю ночь неслась она надъ Австріей и возвышенностями Баваріи и къ вечеру достигла Констанца. Проснувшіеся утромъ обыватели, окна которыхъ выходили на озеро, съ удивленіемъ смотрѣли на сердитую красную полосу, разрывавшую облака, которыя нависли на восточномъ горизонтѣ между Линдау и Брегенцомъ. Видно было, какъ ихъ тяжелая гряда колеблется, мало-по-малу разрывается и наконецъ летитъ по блѣдному предразсвѣтному небу, словно въ какомъ-то безумномъ бѣгствѣ.

Видно было, какъ затлѣлъ было занимавшійся огонекъ зари, но пертурбація въ воздухѣ задула его, и онъ быстро замеръ. Озеро, закованное въ темныхъ, мрачныхъ берегахъ, пріобрѣло какой-то стальной, зловѣщій цвѣтъ. Застигнутые на немъ люди крестились и торопливо направлялись къ берегу. Время у нихъ еще было: озеро пока какъ бы замерло въ трепетномъ безмолвіи. Потомъ вдругъ по мелкой ряби его поверхности пронесся странный, глухой вой, могучее дыханіе бури стало вздымать его волны. Черезъ минуту эти волны превратились въ бѣлую, клубящуюся массу, съ бѣшенствомъ несущуюся на городъ, пока набережная не преградила ей путь. Завывая и бѣснуясь, проносилась буря черезъ гребни ледорѣзовъ, яростно обдавая ихъ пѣной. Брызги долетали до самыхъ оконъ городскихъ домовъ, и волны, перепрыгивая черезъ парапетъ набережной, заливали улицы.

Волны обмывали ихъ съ такой яростью, какъ будто хотѣли очистить ихъ отъ вѣками накопившейся на нихъ грязи. Буря ворвалась въ комнату, гдѣ хранились акты собора, сорвавъ съ петель ветхую, изъѣденную червями раму, стекла которой со звономъ разлетѣлись во всѣ стороны. Кто-то изъ коридора хотѣлъ войти въ комнату, чтобы не дать разлетѣться драгоцѣннымъ документамъ, но буря съ такой силой ударила его въ лицо дверью, что онъ почти безъ чувствъ упалъ на землю. Она сорвала всѣ обложки отъ соборныхъ актовъ и могучимъ свѣжимъ дыханіемъ носилась надъ этими столь ревниво охраняемыми документами, носилась грозно и тріумфально, какъ будто она имѣла власть смести эти свидѣтельства заблужденій, эгоизма и темноты. Увы! этого она-не могла сдѣлать: слишкомъ много было всего этого. Чернила давно высохли, а пергаментъ былъ проченъ. Но она сдѣлала все, что могла: она подняла пыль въ самыхъ сокровенныхъ углахъ, гдѣ она такъ давно лежала толстымъ слоемъ, и сбросила на полъ не мало книгъ, недостойныхъ лежать на столахъ. Не имѣя силъ сдѣлать еще что-нибудь, она съ воемъ носилась вокругъ зданія, срывая съ крыши и въ безсильномъ гнѣвѣ бросая на улицу черепицу, отъ которой случайные прохожіе должны были искать убѣжища.

И среди этого рева бури въ вышинѣ слышны были громкіе и ясные, словно боевой рожокъ, крики ласточекъ. Несмотря на ужасы, творившіеся въ воздухѣ, онѣ не улетали. Сильна была буря, но еще сильнѣе было влеченіе, приведшее ихъ сюда издалека. Не боясь яростной пертурбаціи въ небесахъ, онѣ смѣло носились между борющимися облаками и кучами садились на башни.

Несмотря на то, что окно присутственной комнаты городского секретаря было заперто крѣпко, воздухъ и здѣсь предвѣщалъ бурю. Въ комнатѣ было еще тепло отъ вчерашняго камина. Но два человѣка, стоявшіе около него, рѣшительно не обращали вниманіе на то, холодно въ комнатѣ или тепло. Приближеніе весны касалось ихъ очень мало.

Передъ секретаремъ стоялъ разсыльный совѣта — тотъ самый, который, желая избавить себя отъ лишнихъ хлопотъ, или по какимъ-нибудь другимъ причинамъ, передалъ порученіе совѣта не секретарю, а его матери.

— Другой разъ не буду, ваша милость. — Ваша матушка думала, что вы не желаете, чтобы васъ безпокоили…

— Нехорошо, мастеръ Гейнрихъ, — строго прервалъ его секретарь, — Это уже въ третій разъ. Когда-нибудь дѣло кончится плохо. Бумаги совѣта должны передаваться тому, кому онѣ адресованы, а не другимъ. Это я вамъ уже не разъ говорилъ.

— Я знаю, ваша милость. Но на этотъ разъ…

— Если вы не можете помнить, что вы должны дѣлать, то вы не годитесь для вашей службы.

— Это правда, ваша милость. Но я этого и не забываю. Позвольте вамъ сказать все по правдѣ, ваша милость.

Разсыльный замолчалъ.

— Ну, — холодно промолвилъ секретарь.

Разсыльный уже раскаивался въ своихъ словахъ, но было уже поздно и приходилось продолжать.

— Ваша матушка дала мнѣ зильбергрошъ, чтобы узнать, въ чемъ дѣло. Деньги мнѣ были очень нужны, кромѣ того, я думалъ, что это все равно…

Секретарь давно уже подозрѣвалъ это.

— Стало быть, вы позволяли себѣ брать взятки, когда васъ посылали по служебному порученію. И вы считаете, что тутъ есть какое-нибудь извиненіе!?

— Я не то, чтобы забылъ обо всемъ этомъ. Но ужъ слишкомъ сильно было искушеніе. Да и дѣло было вовсе не важное…

— Хорошія могутъ произойти вещи, если вы будете исполнять приказанія, какъ вамъ заблагоразсудится! Довольно! Этого совершенно достаточно для того, чтобы уволить васъ. Мнѣ очень жаль, что вамъ придется пострадать, но иногда временныя лишенія исправляютъ людей.

Секретарь былъ въ отвратительномъ настроеніи духа. Вчера онъ поздно вернулся домой, — онъ говорилъ лэди Монторгейль правду, утверждая, что его ждетъ куча дѣлъ въ городской ратушѣ. Но они не задержали бы его такъ долго, если бъ въ послѣднюю минуту онъ не обнаружилъ, что въ одномъ изъ отчетовъ, сдѣланныхъ его подчиненными, вкрались ошибки. Пришлось исправлять ихъ до поздняго времени. Было, по всей вѣроятности, около двухъ часовъ ночи, когда онъ вернулся домой. Мать дожидалась его. Ея лицо съ каждымъ часомъ становилось все болѣе и болѣе, торжествующимъ и порочнымъ. Она, конечно, не вѣрила, чтобы онъ провелъ ночь за работой на службѣ, и воображала, что ей представляется удобный случай укрѣпить свою позицію и выклянчить у него денегъ на свои надобности. Если у него сейчасъ ихъ нѣтъ, то онъ долженъ достать ихъ, какъ это дѣлаютъ другіе служащіе, не столь щекотливые. Между матерью и сыномъ произошла бурная сцена. Секретарь горячо желалъ въ душѣ, чтобы его мать прошла хорошую школу нужды и познала на самомъ дѣлѣ, что такое бѣдность. Можетъ быть, это образумитъ ее, когда другія средства не дѣйствуютъ.

Остальную часть ночи онъ ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ. А утромъ жестоко досталось несчастному разсыльному, который явился невольной причиной всего этого. Бѣдняга, попавшій въ самое стѣсненное положеніе, вздумалъ оправдаться и сказалъ то, чего совсѣмъ не слѣдовало говорить.

— Потерпите еще, господинъ секретарь. Я не могу сейчасъ обойтись безъ этого мѣста: у меня ребенокъ боленъ, и хозяинъ требуетъ плату за квартиру. Я знаю, вы не долюбливаете другого секретаря, да онъ и въ самомъ дѣлѣ ведетъ себя не такъ, какъ бы долженъ былъ. Но если вы простите меня, то я вамъ скажу одну вещь, отъ которой онъ будетъ всецѣло въ вашей власти. Время отъ времени онъ посылаетъ черезъ меня письма къ…

Черезъ минуту онъ уже сообразилъ, что не долженъ былъ говорить этого, но было уже поздно. Несмотря на свою страстную натуру, Магнусъ Штейнъ отличался большимъ самообладаніемъ. Но когда гнѣвъ его прорывался наружу, онъ становился страшнымъ. Онъ сдѣлалъ шагъ къ несчастному разсыльному, который забился въ уголъ. Слова замерли у него на губахъ.

— Что! — закричалъ секретарь. — Ты надѣешься этимъ путемъ сохранить за собою мѣсто! Ты — подлецъ и меня хочешь сдѣлать подлецомъ? Воображаешь, что я буду мстить своимъ врагамъ за ихъ спиной, какъ ночной разбойникъ? Какъ жаль, что я не прогналъ тебя раньше! Убирайся, и чтобы духа твоего здѣсь не было!

Разсыльный бросился ему въ ноги.

— Простите! Мой ребенокъ…

— Вотъ твое жалованье за мѣсяцъ. Это все, что у меня есть. Убирайся! Знать тебя не желаю.

Когда разсыльный ушелъ, секретарь подошелъ къ окну и распахнулъ его. Въ свѣжемъ воздухѣ бури, грудь его дышала жадно.

— Пытаться подкупить меня! — воскликнулъ онъ. — Меня, который не щадилъ никакихъ трудовъ для того, чтобы вдолбить этому народу, что, кромѣ пищи и сна, существуетъ еще нѣчто, что есть еще въ жизни честь. И вотъ результатъ! Я просто задыхаюсь! — страстно продолжалъ онъ. — Какъ мало воздуха! И это они называютъ бурей и бѣгутъ скорѣе подъ крышу! А между тѣмъ эта буря безсильна истребить смрадъ отъ пребыванія этого человѣка въ моей комнатѣ.

Но буря не желала, чтобы надъ ней издѣвались безнаказанно. Она завывала, какъ легіонъ демоновъ, и съ такой свирѣпостью вдругъ ворвалась въ комнату, что секретарь былъ отброшенъ отъ окна къ противоположной стѣнѣ. Бросившись на столъ, буря переворотила на немъ все и сбила въ одну безпорядочную кучу бумаги, перья, чернильницу и все, что на немъ находилось. Чернила разлились по столу и черной струей потекли на полъ, а вихрь заходилъ кругомъ по комнатѣ. Онъ сорвалъ висѣвшую на стѣнѣ шапку секретаря и бросилъ ее прямо въ чернильный потокъ. Завывая, какъ сумасшедшее существо, онъ переворотилъ всю пыль, накопившуюся въ углахъ, и развѣялъ ее по воздуху. Одну за другой онъ сбросилъ всѣ бумаги со стола и, окунувъ ихъ въ чернила, завертѣлъ въ дикомъ танцѣ по всему полу. Трахъ! Съ шкапа слетѣлъ кувшинъ съ водой и нѣсколько стакановъ, а со дна камина поднялось цѣлое облако сажи. Какъ будто самъ дьяволъ ворвался въ этотъ уголокъ спокойствія и порядка, обреченный теперь въ жертву богамъ разрушенія.

— Урра! — ревѣла буря. — Теперь я покажу вамъ, что я такое.

Но секретарь только смѣялся.

— Мало! — кричалъ онъ ей въ отвѣтъ, — Чернила не достаточно черны, чтобы скрыть черноту того, что здѣсь написано. Тутъ грабежъ и несправедливость! Деньги вдовъ и сиротъ отдаются людямъ недостойнымъ. Еще сегодня утромъ написалъ я ассигновку на банкетъ, а вѣдь она взята изъ налога на самыхъ бѣдныхъ! Бушуй, буря, бушуй, — не стереть тебѣ слѣдовъ несправедливости ни тутъ, ни на улицѣ!

Отъ этихъ упрековъ буря затихла и бросилась обратно наружу, гдѣ некому было смѣяться надъ ней. Секретарь опять подошелъ къ окну и смотрѣлъ, какъ она разрушала черепичныя крыши и свалила трубу — другую. Съ страшнымъ грохотомъ падали онѣ на каменную мостовую, распространяя вокругъ себя облако черной пыли, которая разносилась по воздуху, какъ дымъ.

Секретарь продолжалъ смѣяться. Его смѣшилъ и видъ его комнаты, и зрѣлище прохожихъ, которые, схватившись руками за голову, стремглавъ бѣжали по улицѣ.

А въ вышинѣ опять раздавались пронзительные крики ласточекъ, ясные и безстрашные. Но ихъ голоса не радовали ни прохожихъ на улицѣ, ни одинокаго человѣка, стоявшаго у окна городской ратуши.

— Ломай, превращай ихъ въ прахъ, разрушай дома. Пусть люди, въ знакъ раскаянія, унесутъ пыль отъ нихъ на своихъ головахъ. Можетъ быть, при всеобщемъ разрушеніи вспомнятъ они о неизбѣжномъ концѣ, для котораго они созданы.

— Аминь! — завыла буря.

Новый яростный порывъ ея ударилъ прямо въ лицо секретарю. Въ то же время струя воздуха коснулась его спины. Обернувшись, онъ увидѣлъ, что дверь въ комнату открылась и что кто-то хочетъ войти въ нее. Онъ съ усиліемъ захлопцулъ окно. Вошелъ Мангольтъ.

— Господи, Боже мой! — вскричалъ онъ, — Что это вамъ пришло въ голову отворять окно. Развѣ въ такую погоду можно отворять окна? Съ ума вы сошли, что ли, мастеръ?

— Можетъ быть, — не двигаясь, отвѣчалъ тотъ.

Бургомистръ посмотрѣлъ на него въ изумленіи и сказалъ:

— Ну, ужъ въ этомъ виноватъ не я.

— О, конечно. Въ этомъ отношеніи ваша милость можете быть совершенно спокойны. Это случилось раньше, чѣмъ вы пришли.

Бургомистру стало страшно отъ этого спокойствія.

— Вы, кажется, относитесь къ этому довольно равнодушно! — вскричалъ онъ.

Еще разъ онъ осмотрѣлъ разрушенія, которая надѣлала въ комнатѣ буря, подошелъ къ столу и поднялъ какую-то бумагу.

— Реестры! Совершенно испорчены. Придется все передѣлывать.

— До завтра они не понадобятся. Вчера я добрую часть ночи переписывалъ то, что въ нихъ было невѣрно. А сегодня я всю ночь буду переписывать то, что въ нихъ испорчено.

— Работали двѣ ночи подъ рядъ!

Мангольту никогда не приходилось дѣлать этого.

— Впрочемъ, вы молоды, а работу сдѣлать надо. Но бумага, господинъ секретарь, бумага! Вѣдь она тоже стоитъ чего-нибудь. Вы забыли объ этомъ?

— Пусть вычтутъ изъ моего жалованья.

— Легко сказать. Вы не такъ богаты, и ваша мать будетъ не совсѣмъ-то довольна.

Въ глазахъ секретаря блеснулъ огонекъ.

— Это послужитъ ей на пользу. У нея всего довольно.

— Очень непочтительный отвѣтъ, господинъ секретарь. Мы должны уважать нашихъ родителей, несмотря на ихъ недостатки. Кстати, мнѣ нужно сказать вамъ два слова. Почему вчера утромъ вы вели себя такъ странно? Нѣкоторые утверждаютъ, что вы хотѣли показать свое неуваженіе къ городскому совѣту.

— Это очень жаль, — спокойно отвѣчалъ секретарь. — Это недоразумѣніе произошло отъ того, очевидно, что я буквально перевелъ греческое слово «anthropos», которое относится къ виду, теперь уже вымершему, къ полубогамъ, полутитанамъ, — сердито прибавилъ онъ.

— Мастеръ Шварцъ тоже говорилъ что-то подобное. Онъ называлъ и греческаго мудреца, который, по его словамъ, навелъ васъ на эту мысль. Но его объясненіе показалось недостаточнымъ.

— Чрезвычайно сожалѣю, что члены совѣта почувствовали себя оскорбленными. Я вполнѣ понимаю, что нельзя и требовать отъ людей въ ихъ положеніи, чтобы они дѣйствовали иначе, чѣмъ они дѣйствуютъ на самомъ дѣлѣ.

— Очень радъ, что слышу это, — подхватилъ бургомистръ, который не надѣялся на то, что секретарь будетъ такъ уступчивъ. Фастрада успѣла уже подготовить почву, и бургомистръ теперь удовольствовался бы и меньшими извиненіями. — Я такъ и скажу имъ. Я былъ увѣренъ, что вы дадите такія объясненія, которыя ихъ удовлетворятъ. Стало быть, дальше это дѣло не пойдетъ. Но на будущее время я совѣтую вамъ быть осторожнѣе. Когда-нибудь и вамъ придется стоять во главѣ семьи, а можетъ быть, и города, вотъ какъ я теперь. Явится потребность комфорта и обезпеченности, ибо въ концѣ концовъ всѣмъ людямъ надо ѣсть и пить. Съ этимъ ничего не подѣлаешь.

— Писано есть: не о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ, но о всякомъ глаголѣ, исходящемъ изъ устъ Божіихъ. Впрочемъ, это едва ли слѣдуетъ понимать буквально.

— Конечно. Какъ можетъ человѣкъ жить словомъ? Да и не намъ, свѣтскимъ людямъ, толковать писаніе. Наше дѣло — жениться, плодить дѣтей, заботиться о нихъ и воспитывать ихъ и, насколько возможно, то же дѣлать и относительно нашихъ согражданъ.

— То есть прежде всего заставить ихъ думать объ обезпеченности и комфортѣ?

— Именно, — отвѣчалъ бургомистръ, радуясь, что его собесѣдникъ понимаетъ его такъ хорошо. — Объ остальномъ позаботится духовенство. Это ихъ дѣло, и за него отвѣчаютъ они, а не мы.

— А если они заблуждаются сами?

— Ну, тогда вина падаетъ на нихъ. Если же мы начнемъ задаваться такими вопросами, то это приведетъ насъ къ тому же, къ чему пришли Янъ Гуссъ и Іеронимъ Пражскій, — возбужденно закричалъ Мангольтъ.

Объ этомъ съ нимъ нельзя было говорить.

— Да, это, конечно, рискованно, — спокойно согласился секретарь.

— Вотъ видите! Ихъ сожгли на этомъ свѣтѣ, а, можетъ быть, будутъ жечь и на томъ, — промолвилъ бургомистръ, понижая голосъ. Поэтому не будемъ думать о такихъ вопросахъ и станемъ заниматься своимъ дѣломъ. А теперь я дамъ вамъ еще одинъ совѣтъ: не спорьте никогда съ тѣми, кто сильнѣе васъ.

— Но какъ же я могу знать напередъ, кто меня сильнѣе?

— Ахъ, ты, Господи, Боже мой! Каждый человѣкъ, который въ своемъ умѣ, можетъ сообразить это. Могу же я понять, что, напримѣръ, папа, король и даже кардиналъ Бранкаччьо сильнѣе меня.

— Это вѣрно, — согласился секретарь, — Онъ, повидимому, находился въ особенно сговорчивомъ настроеніи.

— Ну, вотъ видите, — наивно воскликнулъ бургомистръ. — Я только бургомистръ одного и притомъ не самаго большого города въ имперіи. А вы еще меньше меня, мастеръ секретарь. Никогда не нужно забывать о своемъ положеніи. Я очень радъ, что теперь вы, очевидно, понимаете это. Иначе едва ли я отдалъ бы за васъ когда-нибудь Фастраду, хотя она и очень умная дѣвушка. Не придете ли вы сегодня къ намъ обѣдать? У насъ сегодня лаксъ-форель — чудная рыба, которую мнѣ вчера поднесла корпорація рыбаковъ. Побургундски, съ мускатомъ.

Мускатный орѣшекъ былъ большой рѣдкостью въ тѣ времена, и бургомистръ хотѣлъ подмѣтить на лицѣ секретаря, какой эффектъ произведутъ эти слова. Но на этомъ лицѣ не отразилось никакой радости.

Разочаровавшись въ своихъ ожиданіяхъ, бургомистръ продолжалъ:

— Кардиналъ Бранкаччьо былъ очень доволенъ, когда я сказалъ ему объ этомъ сегодня утромъ. Ему уже давно хотѣлось попробовать рыбу, приготовленную такимъ способомъ. Кстати, и для васъ представится удобный случай встрѣтиться съ нимъ не въ такой офиціальной обстановкѣ, какъ прежде. Это знатный князь церкви, любезный и привѣтливый. По крайней мѣрѣ, онъ всегда былъ такимъ по отношенію ко мнѣ, хотя другіе называютъ его высокомѣрнымъ. Но за моимъ столомъ онъ не будетъ высокомѣрнымъ. Итакъ, жду васъ къ двѣнадцати часамъ. Но вы должны быть аккуратны: кардиналъ не любитъ дожидаться обѣда.

— Благодарю васъ, — отвѣчалъ секретарь. — Боюсь, что у меня не будетъ свободнаго времени. Какъ вы сами сказали, эти бумаги нужно переписать къ завтрашнему дню. Нельзя терять ни минуты. Кромѣ того, сегодня вечеромъ я долженъ засвидѣтельствовать свое почтеніе кардиналу камбрійскому.

— Если вы хотите работать, то я, конечно, не буду васъ отвлекать. У васъ есть враги въ совѣтѣ, ибо вы на половину иностранецъ, какъ вамъ извѣстно. Поэтому будетъ не худо показать себя ревностнымъ работникомъ. Кромѣ того, кардиналъ камбрійскій пользуется большимъ вліяніемъ. Жаль, что вы не можете устроиться иначе. Подумайте, — важная рыба въ бургундскомъ винѣ! Въ настоящемъ старомъ бургундскомъ, а не въ томъ, которое обычно употребляютъ при стряпнѣ.

Круглое лицо бургомистра приняло нѣжное выраженіе при воспоминаніи о винѣ. Прежде, чѣмъ отпустить его, Фастрада дала ему попробовать хорошій стаканъ.

— Бургундское и мускатъ! Какъ жаль, что вы не можете! Впрочемъ, Фастрада оставитъ для васъ кусочекъ и, надо думать, не худой. О, хитрецъ! Самъ это знаетъ!

Онъ ласково хлопнулъ его по плечу и вышелъ.

Секретарь посмотрѣлъ ему вслѣдъ съ какимъ-то неопредѣленнымъ выраженіемъ лица. Потомъ онъ привелъ комнату въ порядокъ и сѣлъ за работу.

Когда пробило одиннадцать часовъ, онъ всталъ и подошелъ къ окну.

— Фастрада обѣщала встрѣтиться со мною въ одиннадцать часовъ на площади, — прошепталъ онъ. — Но въ такую погоду она, очевидно, не придетъ.

Тѣмъ не менѣе онъ сошелъ на площадь и съ полчаса ходилъ туда и сюда. Но она не пришла.

Секретарь опять сѣлъ за работу. Закусить ему было нечѣмъ. Домой итти не хотѣлось, а деньги онъ всѣ отдалъ, и теперь ему было не на что взять обѣдъ изъ таверны.

Онъ усердно писалъ до наступленія вечера. Онъ зажегъ свѣчи и еще съ часъ продолжалъ писать, пока не окончилъ работы. Захлопнувъ книги, онъ надѣлъ плащъ и отправился къ кардиналу камбрійскому. Онъ остался и безъ ужина, но не обращалъ вниманіе на это.

Въ это время кардиналъ обыкновенно принималъ своихъ друзей, т. е. всѣхъ тѣхъ, съ кѣмъ онъ былъ болѣе или менѣе близокъ. Какимъ образомъ въ число этихъ друзей попалъ и секретарь, общественное положеніе котораго не давало ему право на это и который, въ своей гордости, самъ старался держаться подальше отъ сильныхъ міра сего — этого не зналъ никто.

Буря бушевала еще довольно сильно, когда онъ затворилъ за собой ворота ратуши. Она едва не сорвала съ него плаща. Стоялъ мартъ, и западный вѣтеръ въ это время давалъ чувствовать себя въ Констанцѣ особенно сильно. Но Магнусъ только покрѣпче застегнулъ свой плащъ и быстрымъ шагомъ шелъ впередъ, дѣлая время отъ времени глубокіе вздохи. Свѣжій воздухъ и неожиданные порывы вѣтра, встрѣчавшаго его на перекресткахъ, какъ будто доставляли ему особое удовольствіе.

Была темная ночь, и крыши и гребни домовъ рѣзко выдѣлялись черными пятнами на фонѣ неба, по которому вѣтеръ гналъ кучи разорванныхъ облаковъ. Иногда кое-гдѣ блестѣла звѣзда, переливаясь какимъ-то необычайно яркимъ свѣтомъ, иногда на стѣнѣ вспыхивало желтое пятно, когда на противоположной сторонѣ за спущенными шторами зажигали лампу. Но такихъ свѣтовыхъ пятенъ было мало: окна большею частью были съ закрытыми ставнями, если только вѣтеръ не сорвалъ ихъ съ петель.

Улицы были безлюдны. Не встрѣчая никакихъ препятствій, буря свободно носилась по нимъ. Разъ или два секретарю встрѣтилось нѣсколько закутанныхъ прохожихъ. Они шли, держась поближе къ домамъ, и исчезали гдѣ-нибудь въ ближайшемъ переулкѣ. Женщина повстрѣчалась ему всего одинъ разъ. Это было на перекресткѣ, откуда широкій проѣздъ опускался прямо къ озеру. Дома здѣсь стояли далеко другъ отъ друга, и мостовая была освѣщена слабыми, колеблющимися отблесками. По срединѣ перекрестка она остановилась, тщетно борясь съ вѣтромъ, который несся отъ пристани сплошнымъ сильнымъ потокомъ, пока не наталкивался на рядъ домовъ, стоявшихъ на площади. Для вѣтра не было другого выхода, какъ завернуть въ сосѣдніе узкіе извилистые переулки, гдѣ онъ бушевалъ, какъ разъяренный звѣрь. Дикими порывами бросался онъ отъ одной стѣны своей клѣтки къ другой, крутясь около женщины, стоявшей на перекресткѣ и едва державшейся на ногахъ. Подъ ногами было грязно и скользко — вѣтеръ цѣлый день обдавалъ каменную мостовую брызгами фонтана, и буря смѣло могла свалить ее съ ногъ. Она и упала, но съ большимъ усиліемъ быстро поднялась. Ея одежды развѣвались вокругъ нея, словно въ какомъ-то безумномъ танцѣ, и секретарь не могъ разсмотрѣть, была ли она красива или нѣтъ, молода или стара. Если бы онъ былъ увѣренъ въ послѣднемъ, онъ, безъ сомнѣнія, подошелъ бы къ ней и предложилъ ей свою помощь. Вѣдь принесъ же онъ однажды съ одного конца города на другой поклажу какой-то старушки. Пока онъ раздумывалъ, какъ ему поступить, вѣтеръ откинулъ словно парусъ, ея плащъ, подъ которымъ оказалась стройная, красивая фигура.

Секретарь пошелъ дальше своей дорогой. Въ городѣ было цѣлое полчище женщинъ легкаго поведенія. Можетъ быть, буря послужитъ на пользу одной изъ нихъ. Что дѣлать молодой честной дѣвушкѣ на улицѣ, одной, въ этотъ часъ и въ такую погоду?

Немного спустя онъ уже входилъ къ кардиналу камбрійскому. Здѣсь, какъ онъ и опасался, уже собралось цѣлое общество: кардиналъ Бранкаччьо, знаменитый гуманистъ мессеръ Франческо Поджіо и великій проповѣдникъ Джиминьяно Ингирамини. Секретарю, впрочемъ, было не до общества, хотя бы и столь блестящаго. Онъ пришелъ для того, чтобы разсказать кардиналу о своемъ столкновеніи съ монахомъ, а этого-то теперь и нельзя было сдѣлать.

— Извиняюсь, что потревожилъ ваше преосвященство въ то время, когда вы заняты съ своими друзьями, — сказалъ онъ, отвѣшивая церемонный поклонъ. — Позвольте засвидѣтельствовать вамъ мое глубочайшее почтеніе и прійти какъ-нибудь въ другой разъ.

— Нѣтъ, не позволю. Оставайтесь съ нами до вечера, — отвѣчалъ знаменитый отецъ церкви. — Вы тоже принадлежите къ числу моихъ друзей. Я, по крайней мѣрѣ, увѣренъ въ этомъ. А высокая компанія, блестящая по своимъ талантамъ, безъ сомнѣнія, будетъ рада, что она увеличивается новымъ достойнымъ ея членомъ.

— Мы всѣ гордимся дружбой нашего достопочтеннаго хозяина и рады видѣть еще одного изъ его друзей. Особенно такого, который показалъ себя мастеромъ въ языкѣ боговъ, — промолвилъ Поджіо съ легкимъ итальянскимъ акцентомъ.

Секретарь дѣйствительно хорошо говорилъ на латинскомъ языкѣ — языкѣ всѣхъ тѣхъ, кто претендовалъ на образованность, изящество и эрудицію. Говорить настоящими классическими оборотами считалось, въ Италіи по крайней мѣрѣ, верхомъ благородства. Многіе зажиточные люди говорили и понимали по-латыни, но, въ противоположность прежнимъ временамъ, люди стали теперь строже, и варварская латынь среднихъ вѣковъ сдѣлалась предметомъ ужаса и насмѣшекъ. На нее сыпались жестокіе удары со стороны ученыхъ, неутомимо изучавшихъ писанія древнихъ.

Остальные гости кардинала Камбрійскаго, въ свою очередь, сказали нѣсколько любезныхъ словъ, на которыя секретарь отвѣтилъ, какъ подобало.

Когда всѣ снова заняли свои мѣста, хозяинъ сказалъ:

— Я очень счастливъ, что вижу сегодня столько друзей вокругъ себя. Не явился только одинъ, хотя и обѣщалъ прійти. Впрочемъ, едва ли можно ожидать, чтобы дама пришла въ такую погоду.

— Будемъ надѣяться, что она придетъ, — съ жаромъ сказалъ знаменитый гуманистъ. Ибо однихъ мужчинъ, безъ дамъ, недостаточно. Будемъ надѣяться, что сегодня она будетъ не только Венерой, но и Минервой, которая находитъ удовольствіе въ грозѣ и бурѣ, хотя я и вѣрю, что придетъ часъ — и она опять станетъ Венерой…

— Никто не сомнѣвается въ вашемъ желаніи, мессеръ Франческо, — отвѣчалъ съ улыбкой хозяинъ. Служителямъ музъ слѣдовало бы, впрочемъ, отдавать пальму первенства Минервѣ.

— Онѣ обѣ великія богини. Каждая въ свое время. Надѣюсь, что дама, которую мы ждемъ, соединяетъ въ себѣ ихъ обѣихъ.

— Это правда. Она — прекрасный, милый ребенокъ, но по временамъ проявляетъ мудрость, дающуюся долгой жизнью. Ее не оцѣнили, какъ слѣдуетъ, при французскомъ дворѣ. Я же говорилъ съ нею нѣсколько разъ, какъ отецъ съ дочерью. Хотя, правду сказать, такая красота, какъ у нея, — опасный даръ.

— Я догадываюсь, о комъ идетъ рѣчь, — вмѣшался въ разговоръ кардиналъ Бранкаччьо. — Здѣсь къ этому описанію подходитъ только одна — лэди Изольда Монторгейль.

— Прекрасная грѣшница, клянусь Юпитеромъ! — воскликнулъ Поджіо. — Я видѣлъ ее лицо только мелькомъ, это было на улицѣ, когда она пріѣхала. Но у меня духъ захватило, Вы сдѣлаете мнѣ величайшее одолженіе, ваше преосвященство, если представите меня ей.

— Ну, не очень-то разсчитывайте на это, — отвѣчалъ кардиналъ съ своей кроткой улыбкой. — Хотя нѣтъ человѣка безъ грѣха, однако я не знаю, въ правѣ ли вы называть ее грѣшницей. Пожалуй, вы разочаруетесь.

— Философъ никогда не разочаровывается, — торжественно заявилъ флорентинецъ.

— Новое орудіе дьявола для того, чтобы сбивать людей съ истиннаго пути, — мрачно прошепталъ проповѣдникъ.

— Если бъ я думалъ, что она можетъ сбить кого-нибудь изъ насъ съ пути истиннаго, то я не пригласилъ бы ее сегодня къ себѣ, — серьезно сказалъ хозяинъ. — Не для того я возвышалъ всегда голосъ, — правда, безъ особаго успѣха, — противъ всеобщей испорченности, чтобы подавать самому дурной примѣръ. Но я не принадлежу къ числу ханжей и помню, что на небесахъ будетъ больше радости объ одномъ грѣшникѣ, который раскается, чѣмъ о девяноста девяти праведникахъ. Попытайтесь обратить ее на путь истины, Ингирамини, если она такая грѣшница, какъ предполагаетъ Поджіо. Если бы всѣ были совершенны, то на что было бы ваше божественное краснорѣчіе, которое, какъ увѣряютъ, двигаетъ даже камнями?

Все это было сказано съ подкупающей любезностью, которая составляла особенность великаго французскаго кардинала. Благодаря ей, тонкая иронія, лежавшая въ глубинѣ его словъ, казалась только пикантной приправой къ похвалѣ, которыми они заключались.

Проповѣдникъ не успѣлъ отвѣтить, такъ какъ въ эту минуту слуга доложилъ о прибытіи той, о которой они говорили.

— Вы оказали мнѣ большую честь вашимъ посѣщеніемъ, и я долженъ искренно поблагодарить васъ за это, — сказалъ кардиналъ, поздоровавшись съ ней и познакомивъ съ ней присутствовавшихъ. — Мы уже не смѣли надѣяться, что вы пожалуете въ такую бурю.

— Но я обѣщала прійти, — отвѣчала лэди Изольда.

Ея лицо пылало, а тяжелыя косы, которыхъ не могъ бы растрепать и вѣтеръ, были свободно уложены на головѣ. Она казалась красивѣе и болѣе похожей на подростка, чѣмъ раньше. Одѣта она была въ то же самое темное платье, что и вчера, но на ней не было вовсе брильянтовъ, отсутствіе которыхъ нисколько, впрочемъ, не уменьшало ея красоты.

Гуманистъ сталъ упорно смотрѣть на нее, будучи не въ состояніи, а, можетъ быть, и просто не желая скрывать своего восторга. Въ темныхъ глазахъ кардинала Бранкаччьо вспыхнулъ огонекъ, и даже самъ проповѣдникъ не могъ отвести отъ нея глазъ. На его лицѣ было такое выраженіе, какъ будто онъ хотѣлъ угадать, какъ могъ Господь Богъ дать такую красоту демону. Только секретарь, скользнувъ по ней взглядомъ, холодно отвелъ глаза и сталъ смотрѣть на полъ.

— Она обѣщала! Слышали! — закричалъ Пождіо. — Минерва заговорила устами стоиковъ. Хотя еще ни одинъ стоикъ не говорилъ столь прелестными устами…

— Неужели нужно быть стоикомъ, чтобы сдержать свое обѣщаніе? Вы такъ думаете, мессеръ Поджіо? — сказала лэди Изольда мелодичнымъ голосомъ, въ которомъ слышался сарказмъ.

— Иногда, — не смущаясь, отвѣчалъ итальянецъ. — Особенно, когда приходится исполнять обѣщаніе ради тѣхъ, которые далеко не такъ прелестны, какъ вы?

— Но какой же это стоицизмъ, если вы не держите своихъ обѣщаній?

Всѣ засмѣялись.

— Почему вы это знаете? — спросилъ озадаченный Поджіо.

— Если мужчина разсуждаетъ объ обѣщаніи такимъ образомъ, то, значитъ, онъ ихъ никогда не держитъ.

— Докажите это, мадонна. Позвольте мнѣ дать вамъ какое-нибудь обѣщаніе, и вы увидите, сдержу ли я его.

— Хорошо. Обѣщайте мнѣ хвалить вездѣ послѣднее произведеніе Паоло Вергеріо и всѣми силами содѣйствовать его успѣху.

Поджіо ненавидѣлъ этого Паоло Вергеріо, а гуманисты, вопреки своимъ претензіямъ на изящество и утонченность, осыпали другъ друга въ пылу полемики самыми грубыми ругательствами, въ которыхъ подчасъ не было ничего остроумнаго.

Всѣ опять разсмѣялись.

— Мадонна, видимо, знаетъ васъ, Поджіо, — замѣтилъ Бранкаччьо.

Гуманистъ старался какъ-нибудь выпутаться.

— Я, конечно, далъ бы вамъ такое обѣщаніе, если бы вы не сдѣлали послѣдняго добавленія. Если бы я сталъ расхваливать эту книгу, всѣ были бы убѣждены, что она никуда не годится, — возразилъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало. — Но я долженъ признаться, что я, Франческо Поджіо, побитъ и побитъ собственнымъ своимъ оружіемъ. Вотъ самая большая похвала, которую я могу сказать вамъ, — горделиво прибавилъ онъ.

— Боюсь, что я ея недостойна, — съ легкой насмѣшкой отвѣтила собесѣдница.

— О, достойны, и даже болѣе, чѣмъ достойны, — продолжалъ гуманистъ, не замѣчая, а, можетъ быть, и не желая замѣчать ея насмѣшливаго тона. — Вы правы, не требуется никакого стоицизма, чтобы посѣтить нашего досточтимаго друга, — сказалъ онъ, кланяясь хозяину. — Но нужна большая доза стоицизма, чтобы выходить въ такую погоду.

— Правда, погода не особенно пріятна, — согласилась гостья. — Одинъ разъ вѣтеръ схватилъ меня за одежду и повалилъ на землю.

— Но вы, конечно, были не однѣ? — участливо спросилъ хозяинъ.

— Одна-одинешенька. Я терпѣть не могу, когда кто-нибудь идетъ за мной сзади. Итти мнѣ было недалеко, къ тому же я и сама сумѣю постоять за себя. Но на этотъ разъ буря одолѣла меня.

— Конечно, кто-нибудь изъ прохожихъ не замедлилъ прійти вамъ на помощь? — вѣжливо спросилъ флорентинецъ.

— Сказать по правдѣ, я замѣтила только одного, но онъ, повидимому, не очень-то хотѣлъ помочь мнѣ, хотя я была бы очень благодарна ему въ этотъ моментъ. Вѣроятно, борясь съ вѣтромъ, я имѣла не особенно привлекательный видъ.

— Неужели это могло быть? Какой, должно быть, это былъ невѣжа. По истинѣ, это страна варваровъ! — съ негодованіемъ воскликнулъ Поджіо.

— Сказать по правдѣ, онъ былъ очень похожъ на господина секретаря, хотя вслѣдствіе бури и темноты я не могу, конечно, поклясться, что это былъ онъ, — небрежно промолвила лэди Изольда.

Всѣ глаза устремились на секретаря, который слегка покраснѣлъ.

— Это былъ я, — просто отвѣчалъ онъ. — И я не помогъ вамъ не потому, что вы имѣли не особенно привлекательный видъ, а потому, что вы были слишкомъ красивы, молоды и сильны. Я полагаю, что я заслужилъ бы названіе варвара скорѣе въ томъ случаѣ, если бы сталъ навязывать свою помощь тамъ, гдѣ въ ней не нуждаются и гдѣ ее могли бы истолковать неправильно'.

— Что вы на это скажете, господа? — спросила гостья.

— Очень многое. Но мы предоставляемъ слово вамъ.

Итальянецъ сталъ говоритъ осторожнѣе.

— Хорошо. Я считаю этотъ отвѣтъ очень умнымъ. Вы, несомнѣнно, правы, г. секретарь. Хотя я, въ случаѣ надобности, предложила бы свою помощь даже съ рискомъ быть понятой неправильно.

Секретарь опять вспыхнулъ, и на этотъ разъ сильнѣе. Онъ такъ же, какъ и Поджіо, былъ побитъ собственнымъ оружіемъ. Онъ тѣмъ острѣе чувствовалъ ея упрекъ, что эта мысль входила въ систему его собственныхъ убѣжденій. Не бояться риска — развѣ онъ не говорилъ этого самъ вчера? О другой же причинѣ, которая заставила его уклониться отъ помощи, онъ не могъ ей сказать.

— Позвольте напомнить вамъ, что я былъ убѣжденъ, что моя помощь не требуется. Иначе для меня не было бы извиненій.

— О, я не имѣла въ виду упрекать васъ, — весело отвѣтила лэди Изольда. — Я имѣю въ виду не себя и говорю принципіально.

На минуту водворилось молчаніе.

— Скажите теперь ваше мнѣніе, Поджіо, — произнесъ кардиналъ Бранкаччьо.

— Минерва уже высказалась! — воскликнулъ гуманистъ. — Это облегчаетъ мнѣ мою задачу. Что я еще могу добавить? Но я надѣюсь, что эта строгая богиня не станетъ удерживать васъ отъ вашего настоящаго призванія.

— Въ чемъ же, по вашему мнѣнію, должно заключаться мое призваніе? — нѣсколько высокомѣрно спросила гостья.

— Быть жрицей любви! — пылко воскликнулъ гуманистъ. — Всякая красивая женщина должна быть ею!

— Я тоже такъ полагаю. Но какимъ образомъ она можетъ быть жрицей, мессеръ?

— Если вы дѣйствительно этого не знаете, то позвольте мнѣ просвѣтить васъ, мадонна.

— Позволить вамъ, который не обладаетъ достаточнымъ самообладаніемъ даже для того, чтобы похвалить своего врага? И вы будете учить меня любви! Полноте, мессеръ!

Всѣ опять разсмѣялись.

— Ну, не говорилъ ли я вамъ, Поджіо? — сказалъ хозяинъ.

Онъ позвонилъ. Вошелъ слуга, неся подносъ съ фруктами, пирожнымъ и виномъ. Кардиналъ наполнилъ стаканы и, поднявъ свой такъ, что свѣтъ лампы заигралъ въ его глубинѣ, продолжалъ:

— Надѣюсь, что никто изъ васъ не откажется отъ вина. Это то самое, отвѣдавъ котораго, его святѣйшество сказалъ, что отнынѣ онъ никакого другого пить не будетъ. Это, конечно, слабое вознагражденіе за несовершенство здѣшней жизни, но тѣмъ не менѣе единственное, которымъ мы всегда можемъ располагать. Увы! По временамъ мы всѣ нуждаемся въ утѣшеніи. Особенно я, состарѣвшійся, не осуществивъ того дѣла, которое я считалъ цѣлью моей жизни. Хотя и кое-кто изъ моихъ гостей тоже можетъ сказать, что судьба отнеслась немилостиво къ ихъ желаніямъ и стремленіямъ. Вотъ, напримѣръ, кардиналъ Бранкаччьо, несмотря на всѣ усилія обезпечить избраніе себя въ папы, долженъ видѣть, какъ тіара возлагается на голову другого. Или вотъ проповѣдникъ, который, несмотря на свое божественное краснорѣчіе, принужденъ смотрѣть, какъ міръ упорствуетъ въ своей развращенности и порочности. Наконецъ, мой другъ, городской секретарь, котораго приводитъ въ гнѣвъ людское ничтожество, и Поджіо, который, несмотря на все свое искусство краснорѣчія, встрѣчаетъ отпоръ со стороны нашей гостьи. Наконецъ, и сама наша прекрасная гостья тоже, вѣроятно, имѣла не мало красивыхъ иллюзій, разсѣявшихся потомъ, какъ дымъ.

— Что касается меня, то я доволенъ, — сказалъ кардиналъ Бранкаччьо, опорожнивъ свой стаканъ. — Въ настоящее время я предпочитаю видѣть на папскомъ престолѣ папу Мартина.

Онъ говорилъ это вполнѣ искренно, ибо папская власть еще только что начала оправляться послѣ страшныхъ ударовъ, нанесенныхъ ей расколомъ и соборомъ.

— Они не послушали Его и распяли Его, — прошепталъ Ингирамини. — Почему же они будутъ слушаться меня? Я терплю во имя Его и также не ропщу.

— И я доволенъ! — воскликнулъ гуманистъ. — Такой женщины, — онъ поклонился лэди Изольдѣ, — я еще не видалъ даже въ Италіи, гдѣ сосретодочивается все лучшее. Она была бы достойна Поджіо — Очень можетъ быть. Весь вопросъ въ томъ, достоинъ ли ея Поджіо.

На упитанномъ лицѣ гуманиста появилось на секунду выраженіе полнаго изумленія, отчего оно сдѣлалось простоватымъ.

— Итакъ, вы довольны, Поджіо? — ехидно спросилъ кардиналъ Бранкаччьо.

Но, благодаря своему колоссальному самомнѣнію, этотъ человѣкъ, что называется, и глазомъ не моргнулъ.

— Конечно, — смѣло заявилъ онъ. — Каждое ваше слово только подтверждаетъ высказанное мною мнѣніе, — сказалъ онъ, снова кланяясь лэди Изольдѣ.

Та пожала плечами.

— Тщеславіе, имя тебѣ — мужчина. Я также должна считать себя довольной, пока Господь Богъ не отнялъ еще этого отъ меня.

— Если даже Поджіо, воспитанный богами, не могъ выиграть пальму первенства, то можно ли надѣяться на это другимъ? — съ легкой ироніей сказалъ хозяинъ. — Конечно, человѣческая природа останется всегда несовершенной, и я не долженъ жалѣть, если мои усилія не увѣнчаются успѣхомъ, — прибавилъ онъ со вздохомъ.

— Вы сдѣлали все, что могли. Если бъ вы старались выиграть больше, вы получили бы меньше. Никто не могъ бы сдѣлать больше, — вѣжливо и мягко замѣтилъ кардиналъ Бранккачьо.

Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ, которые взяли верхъ надъ епископомъ камбрійскимъ, добившись того, чтобы сначали избрали папу, а потомъ уже проводили реформы, чѣмъ задушили ихъ въ корнѣ. Епископъ камбрійскій поддался на ихъ уговоры, — быть можетъ, у него были свои минуты слабости, а, быть можетъ, и потому, что онъ отчаялся въ успѣхѣ своего плана.

— Вы не могли сдѣлать больше, — согласился Поджіо.

— Можетъ быть, можетъ быть, — вздохнулъ епископъ.

— Не слѣдуетъ требовать невозможнаго, — продолжалъ флорентинецъ. — И духовные люди, а мы всѣ платимъ дань своей плоти.

Слова эти не вязались съ сочиненіями Поджіо, въ которыхъ онъ жестоко бичевалъ пороки духовенства. Но гуманисты не отличались устойчивостью мнѣній, приспосабливая ихъ ко времени и мѣсту и всегда имѣя наготовѣ какую-нибудь отговорку, если ихъ упрекали въ перемѣнчивости.

— Увы! Это правда, — произнесъ со вздохомъ епископъ камбрійскій, задумчиво отхлебывая изъ стакана. — А вы какъ думаете, другъ мой, — обратился онъ къ секретарю. — Вы еще ничего не сказали, и стаканъ вашъ стоитъ не тронутымъ. Неужели вы одинъ не хотите утѣшенія?

Въ глазахъ секретаря быстро вспыхнулъ огонекъ. Самъ того не замѣчая, онъ выпрямился въ своемъ креслѣ.

— Не хочу, — произнесъ онъ.

— Почему же? А какъ же мы не можемъ обойтись безъ него?

— Искорените въ себѣ эту привычку, — пылко сказалъ секретарь. — Невозможное существуетъ только для слабыхъ и испорченныхъ душъ, а не для людей сильныхъ, одаренныхъ возвышенными мыслями.

Всѣ глаза обратились на этого человѣка, который нѣсколькими рѣшительными словами заставилъ собесѣдниковъ слушать себя. Онъ сидѣлъ между лэди Изольдой и кардиналомъ Бранкаччьо, которые нѣсколько выдвинулись впередъ и были ярко освѣщены лампой. Сзади его кресла тянулась, утопая въ полумракѣ, довольно длинная и узкая комната.

Цвѣтная лампа, свѣшивавшаяся съ потолка, разливала на сидѣвшихъ подъ ней колеблющійся теплый свѣтъ, но не имѣла силы освѣтить всѣ темные уголки комнаты. Свѣтъ едва трогалъ высокій лобъ секретаря, скользилъ по его рѣзкому профилю, вырисовывая его орлиный носъ и гнѣвную складку губъ, и терялся въ его черной бородѣ. Онъ не ѣлъ цѣлый день, и его щеки и руки, державшіяся за ручку кресла, были блѣдны. Онъ сидѣлъ строгій и грозный, какъ будто собираясь упрекать міръ за его недостатки.

Съ мѣста, на которомъ сидѣла лэди Изольда, видно было это блѣдное и гнѣвное лицо. Но оно, очевидно, не пугало ее. Заинтересовавшись разговоромъ, она круто повернулась къ секретарю.

Кардиналъ камбрійскій посмотрѣлъ на него съ такимъ выраженіемъ, въ которомъ удивленіе смѣшивалось съ состраданіемъ.

— Но какъ это сдѣлать? — тихо промолвилъ онъ.

— Вырвите все это изъ вашего сердца разъ навсегда, безъ со жалѣнія и колебаній. Не забудьте, что въ глубинѣ сердца нельзя оставить даже маленькій корешокъ, отъ котораго снова разовьются побѣги.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— То, что тѣло царствуетъ надъ духомъ, слуга надъ господиномъ. Это заставляетъ насъ быть довольными, тогда какъ мы никогда не должны быть такими. Величайшій недостатокъ человѣка — это отсутствіе честолюбія. Нашъ хозяинъ сказалъ, что мы принадлежимъ къ королевской расѣ духовныхъ лицъ. Попробуемъ добиться зачисленія и въ царскій родъ.

Водворилась напряженная тишина. Кардиналъ Бранкаччьо холодно смотрѣлъ на него. Его умное лицо было спокойно и безстрастно, и на его губахъ играла легкая улыбка. На лицѣ лэди Изольды выражалось одно вниманіе. Глаза проповѣдника съ удивленіемъ были устремлены на оратора. Съ удивленіемъ смотрѣлъ на него и гуманистъ. Хозяинъ опустилъ голову на грудь и, казалось, погрузился въ раздумье.

Поджіо заговорилъ первымъ.

— Вы оскорбляете природу! — съ негодованіемъ воскликнулъ онъ. — Природа всегда чиста, и ея побужденія всегда хороши.

Это мнѣніе, рѣзко формулированное нѣсколько лѣтъ спустя Валлой, быстро распространялось среди гуманистовъ. Его можно было высказывать смѣло, не опасаясь впасть въ противорѣчіе съ идеями, до сихъ поръ господствовавшими въ церкви. Въ крайнемъ случаѣ все можно было свалить на дьявола.

— Если побужденія всегда хороши, то почему же Христосъ запретилъ намъ слѣдовать имъ? Почему онъ заповѣдывалъ намъ самоотреченіе?

Говорить такъ значило переносить споръ на опасную почву, и Поджіо зналъ это.

— Я вѣдь нахожусь среди просвѣщенныхъ іерарховъ, а не среди монаховъ-фанатиковъ, не правда ли? — спросилъ онъ, осматриваясь кругомъ. — Можно ли говорить безъ всякихъ опасностей?

— Я здѣсь не хозяинъ, — промолвилъ кардиналъ Бранкаччьо, видя, что епископъ камбрійскій медлитъ отвѣтомъ. — Что касается меня, вы можете говорить совершенно спокойно. Я знаю, что вы сами остерегаетесь впасть въ какую-нибудь ошибку, которая можетъ оказаться роковой, — прибавилъ онъ съ легкимъ оттѣнкомъ презрѣнія.

Всѣ знали, что гуманисты не чувствовали особаго призванія къ мученичеству.

— А вы что скажете, ваше преосвященство? — обратился Поджіо къ хозяину.

Ингирамини былъ еще слишкомъ молодъ и не имѣлъ большого вліянія. Его можно было не опасаться.

— Вы мой гость, — отвѣчалъ епископъ, дѣлая широкій жестъ рукой.

Поджіо поклонился.

— Благодарю васъ. Я такъ и зналъ. Поэтому я позволю себѣ сказать, что Христосъ показалъ намъ идеалъ, но не примѣръ, которому мы должны слѣдовать. Природа предъявляетъ къ намъ такія требованія, которыми мы не можемъ пренебрегать. Развѣ то, что существуетъ, не имѣетъ права на существованіе? Развѣ нельзя добиваться любви и дарить ее? Развѣ все не создано Богомъ? Или мы должны предполагать, что Онъ далъ намъ все въ насмѣшку, а не на пользу? Если мы въ чемъ-либо согрѣшимъ, то есть церковь, которая насъ выкупитъ. Несомнѣнно, заслуги святыхъ неизмѣримо больше нашихъ прегрѣшеній. Правильно ли я говорю? — спросилъ онъ, оглядывая всѣхъ собесѣдниковъ.

— Совершенно правильно, — сказалъ кардиналъ Бранкаччьо, на губахъ котораго продолжала играть тонкая улыбка. — Словно по книгѣ. Вы совершили чудо и, подобно Соломону, удовлетворили обѣ стороны.

— Почему вы это знаете? — спросила лэди Изольда.

— Вы правы. Мы еще не выслушали центральное лицо въ нашемъ спорѣ, — промолвилъ онъ, поворачиваясь къ секретарю.

Тотъ не смущаясь принялъ вызовъ.

— Вы говорите, что я оскорбляю природу. Но скажите, пожалуйста, какую нашу природу — низшую или высшую — мы должны считать за господина и какую за слугу?

— Природа одно и недѣлима.

— Такъ ли это? Она едина, какъ былъ когда-то единъ Богъ и человѣкъ. Но потомъ вѣдь они раздѣлились. Я согласенъ съ вами, что добро и зло одинаково происходятъ отъ одной силы, которая есть причина всего. Хотя, слѣдовательно, и то и другое имѣетъ пряво на существованіе, столкновеніе между ними должно быть разрѣшено, и разрѣшено въ сторону добра. Скажите мнѣ, неужели вы, прислушиваясь къ вашимъ желаніямъ, — положимъ, соблазнить какую-нибудь женщину, или оклеветать своего врага, или отречься изъ страха передъ костромъ отъ своихъ убѣжденій, — неужели вы никогда не слышали внутренняго голоса, который говоритъ вамъ, что было бы возвышеннѣе претерпѣть и даже умереть, чѣмъ пережить такой недостойный моментъ жизни?

Лицо Поджіо давно уже пылало.

— Желанія мудреца всегда въ согласіи съ его убѣжденіями, — отвѣчалъ онъ, не двигаясь.

— Вы удивлялись твердости Іеронима на кострѣ, которому одно его слово могло спасти жизнь. А вотъ вы сейчасъ, прежде чѣмъ говорить, пожелали убѣдиться, что вы въ безопасности. Что же было вашимъ желаніемъ и что убѣжденіемъ?

— Моимъ желаніемъ было избѣгнуть мученій.

— А убѣжденіемъ?

— А убѣжденіемъ — что нужно избѣгать страданій, — цинично разсмѣялся итальянецъ.

— Однако вы восторгались Іеронимомъ именно за то, что онъ не поступилъ такъ. Для мудреца ваши убѣжденія что-то не очень стойки.

— Поступокъ Іеронима великъ, но не уменъ. А я поступаю умно.

— Если считать умнымъ то, что человѣкъ поступаетъ какъ разъ вразрѣзъ съ тѣмъ, что онъ признаетъ великимъ. Въ противномъ случаѣ не присваивайте себѣ титула мудреца, ибо истинный мудрецъ не знаетъ страха.

Итальянецъ бросилъ на него яростный взглядъ, но съ минуту не могъ ничего возразить. Онъ умѣлъ очень ловко осыпать своихъ враговъ насмѣшками и укорами изъ-за спины, но чувствовалъ себя безсильнымъ передъ этой холодной и безжалостной логикой, не щадившей людского тщеславія и рѣзавшей ему правду въ глаза. Прежде, чѣмъ онъ снова обрѣлъ даръ слова, секретарь спокойно сталъ продолжать свою рѣчь:

— Зачѣмъ намъ обманывать самихъ себя? Одинъ за другимъ мы заключаемъ компромиссы съ порочностью. Соборъ, конечно, хотѣлъ бы провести реформы, но не хотѣлъ бы платить за нихъ. А вѣдь всѣ мы исповѣдуемъ вѣру въ Того, кто училъ величію жертвы, Кто не вступалъ въ компромиссъ съ людской слабостью и традиціями. Подавляя въ себѣ низшіе инстинкты, мы выигрываемъ въ высшей своей природѣ, и въ пламени горнила въ насъ отливается болѣе совершенное существо. Итакъ, надо ободриться, порвать съ нашей традиціей, не обращать вниманія на сопротивленіе внутри и бурю снаружи, попробовать стать великими, поскольку это для насъ возможно. Если это намъ и не удастся, то мы падемъ благородно, и въ самомъ паденіи своемъ достигнемъ того, чего другимъ не удастся достигнуть и при успѣхѣ. Только этимъ путемъ двинемся мы къ совершенству, которое предначерталъ для насъ Господь.

Онъ смолкъ. Полунасмѣшливое, полускучающее выраженіе исчезло съ лица кардинала Бранкаччьо и замѣнилось высокомѣрнымъ изумленіемъ. Онъ видѣлъ, какъ лэди Изольда внимательно вслушивалась въ каждое слово секретаря, видѣлъ, какъ въ ея глазахъ засвѣтился какой-то огонекъ, и въ его взглядѣ мелькнуло что-то угрожающее. Онъ видѣлъ, какъ по лицу проповѣдника скользнуло выраженіе восторга, и плотно сжалъ свои губы.

Хозяинъ сидѣлъ въ задумчивости и печали и смотрѣлъ куда-то вдаль, какъ будто не замѣчая розоваго свѣта отъ лампы, освѣщавшаго страстное лицо секретаря и прелестную головку женщины, сидѣвшей съ нимъ рядомъ. Кардиналъ какъ будто не видѣлъ всѣхъ этихъ людей, созерцая какой-то невидимый образъ и прислушиваясь къ голосу, котораго никто не слышалъ, который и ласкалъ и упрекалъ въ одно и то же время. Наконецъ онъ печально покачалъ головой и прошепталъ: «Увы! Это было бы безполезно!..» онъ сказалъ это такъ тихо, что эти слова слышала только одна лэди Изольда, сидѣвшая къ нему ближе всѣхъ.

Только на гуманиста рѣчь Магнуса не произвела никакого впечатлѣнія. Для него все это было шатаніемъ варварскаго ума и его уваженіе къ логикѣ противника было подорвано. Онъ спокойно взялъ свой стаканъ, вдохнулъ въ себя ароматъ вина и не торопясь осушилъ его.

— Что же, по вашему мнѣнію, долженъ былъ бы сдѣлать соборъ? — съ снисходительной улыбкой спросилъ онъ.

— Мнѣ кажется, я достаточно выяснилъ свои идеи. Но если этого мало, я готовъ удовлетворить ваше любопытство. Надо воздвигнуть церковь бѣдную золотомъ, но богатую почитаніемъ народнымъ, бѣдную властью, но сильную превыше мѣры собственнымъ примѣромъ, бѣдную роскошью, но богатую любовью. Надо напомнить ей, что ей ввѣрена величайшая изъ всѣхъ истинъ и что если она прегрѣшаетъ въ ней, то она будетъ наказана, какъ за измѣну.

— Бѣдность не ручательство за чистоту. Нѣкоторые изъ нищенствующихъ монаховъ — хуже всѣхъ другихъ.

Большинство кардиналовъ недолюбливало нищенствующіе ордена, и Поджіо могъ говорить о нихъ смѣло.

— Пусть имъ разрѣшено будетъ вступать въ бракъ, — спокойно промолвилъ секретарь. — Воздадите духу духовное, а плоти плотское.

Поджіо торжествовалъ.

— А какъ же чистота?

Нужно замѣтить, что по ученію церкви чистота была несовмѣстима съ бракомъ. Трактатъ, носящій имя Сикста III, почти не допускалъ мысли, что люди женатые могутъ достичь вѣчной жизни.

— Но вѣдь мужчину и женщину создалъ Господь Богъ!

— Позвольте, а какъ же быть съ церковными канонами?

— Заповѣди Господни выше церковныхъ каноновъ. Запрещать нужно то, что грѣшно, а не то, что свято. Чистая любовь есть символъ самаго высокаго и святого…

— А папа? — вскричалъ гуманистъ, увѣренный, что теперь онъ уже держитъ противника въ рукахъ, — Что вы скажете о немъ?

— Если бъ церковь была преобразована такъ, какъ я говорилъ, папой пожелалъ бы быть только святой, — спокойно отвѣтилъ секретарь.

Теперь заговорилъ и кардиналъ Бранкаччьо.

— Вы говорили очень много о церкви, но почти не сказали ничего о мірянахъ, — рѣзко замѣтилъ онъ. — Какимъ же образомъ церковь можетъ руководить ими и исправлять ихъ, если у нея не будетъ власти?

— Развѣ у Христа и апостоловъ была власть въ томъ смыслѣ, какъ вы ее понимаете? Вѣдь этой властью вы обладали больше тысячи лѣтъ и что же вы сдѣлали? Что вы сдѣлали съ людьми?! Оглянитесь кругомъ.

Терпѣніе кардинала истощилось.

— Довольно я наслушался васъ! — вскричалъ онъ. — Соборъ принесъ такіе плоды, которыхъ онъ не ожидалъ. Повѣрьте, если бъ это говорилось не въ вашемъ домѣ, дорогой братъ…

Секретарь перевелъ свои сверкающіе глаза на кардинала Бранкаччьо

— Я не прошу покровительства. Что я сказалъ, то сказалъ. Сожгите меня, если хотите. Я готовъ.

Даже кардиналъ на минуту заколебался, взглянувъ на эти горящіе глаза.

— Намъ нужно только нѣсколько сотенъ мучениковъ, — продолжалъ секретарь звенящимъ голосомъ.

Онъ, казалось, дѣлался выше по мѣрѣ того, какъ говорилъ, и его слова падали на слушателей, какъ молотъ на наковальню.

— Всего сотню мужчинъ и пять десятковъ женщинъ. Каждая женщина повлечетъ за собой десятки мужчинъ. Намъ нужны не умирающіе съ голоду крестьяне и схоластическіе мечтатели, которые борются изъ-за словъ каждаго догмата. Ни рабовъ, ни фанатиковъ. Намъ нужны люди съ положеніемъ и вліяніемъ, особенно образованныя и прекрасныя дамы, которымъ есть что терять и которыя такимъ путемъ засвидѣтельствовали бы о силѣ своихъ убѣжденій.

По лицу проповѣдника снова скользнуло выраженіе восторга и удивленія.

— Если міру нуженъ мученикъ, то я готовъ, — прошепталъ онъ.

— Если міру нужно, то я тоже готова, — тихо, какъ эхо, повторила лэди Изольда.

Хозяинъ-кардиналъ какъ будто только теперь вышелъ изъ своей дремоты.

— Оставьте въ покоѣ присутствующихъ — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Бранкаччьо.

Въ его голосѣ послышалось что-то такое, чего раньше не было.

— Не нужно больше мучениковъ, ибо это безполезно. Оставьте присутствующихъ въ покоѣ, или, клянусь Господомъ, ихъ слова будутъ моими, и я буду кричать ихъ изъ окна.

Онъ вдругъ какъ будто выросъ и вновь сталъ ораторомъ, передъ которымъ чувствовалъ страхъ и соборъ, и папскій дворъ. Но скоро огонь погасъ въ его глазахъ, голова опустилась на грудь, и онъ прошепталъ тихонько, какъ будто желая убѣдить самого себя:

— Ибо это безполезно, безполезно…

— Развѣ я не говорилъ, что ваша дружба и гостепріимство лучшая охрана? — мягко сказалъ кардиналъ Бранкаччьо.

Папа Мартинъ V только что вступилъ на престолъ. Соборъ, еще не распущенный, грозилъ вскорѣ собраться опять, и папскому двору не хотѣлось возбуждать къ себѣ вражду одного изъ наиболѣе вліятельныхъ его членовъ. Кромѣ того, Томазіо Бранкаччьо легко было воздержаться отъ всякаго шага, который могъ бы вызвать сенсацію: въ его распоряженіи было достаточно всякихъ средствъ, чтобы добиться своихъ цѣлей..

— Не я говорилъ о сожженіи, и мнѣ никогда не пришло бы въ голову разрушать такую красоту, — промолвилъ онъ, кланяясь лэди Изольдѣ. — Не думаю я также, чтобы вамъ удалось пріобрѣсти такъ много приверженцевъ, господинъ секретарь, чтобы мѣры строгости находили себѣ оправданіе. А вы, Ингирамини, конечно, не забыли еще вашего обѣта о послушаніи церкви, — закончилъ онъ, бросивъ значительный взглядъ.

Его слова, казалось, сильно задѣли Ингирамини. Лицо его выражало уныніе, и взоръ опустился на землю.

Съ минуту всѣ молчали. Хозяинъ откинулся на спинку кресла и, казалось, опять погрузился въ свою задумчивость, не обращая вниманія на гостей. Гуманистъ смотрѣлъ на всѣхъ съ сожалѣніемъ, ибо для него всѣ они, кромѣ кардинала Бранкаччьо, представлялись мечтателями, сражавшимися за нѣчто совершенно нереальное.

— Какая польза разсуждать о разныхъ химерахъ, — замѣтилъ онъ. — Надо брать человѣка такимъ, каковъ онъ есть.

Никто не отвѣчалъ ему.

Было уже поздно. Лампа горѣла не такъ ярко. Въ комнатѣ царила полная тишина. Все получило какой-то болѣе торжественный и болѣе значительный видъ, чѣмъ прежде, какъ будто по комнатѣ пронесся новый духъ, принесшій съ собой общую переоцѣнку. Серебряные кубки чудной работы, стоявшіе на полкахъ, не имѣющія себѣ цѣны картины на стѣнахъ, архіепископская митра, красовавшаяся на самомъ почетномъ мѣстѣ, и висѣвшая надъ нею кардинальская шапка, все казалось теперь драгоцѣннѣе, чѣмъ прежде.

Секретарь взялъ стоявшій передъ нимъ стаканъ вина, до котораго онъ еще не дотрогивался и тихо осушилъ его. Въ этомъ было что-то торжественное, какъ будто онъ причащался.

Лэди Изольда пристально слѣдила за нимъ изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ. Затѣмъ, какъ будто желая показать, что она одна изъ всѣхъ присутствовавшихъ понимаетъ истинный смыслъ его дѣйствій и сама хочетъ принять участіе въ нихъ, она также подняла свой бокалъ въ уровень съ головой и, посмотрѣвъ на него пристально, какъ будто взвѣшивая свое рѣшеніе, медленно стала пить красное вино, устремивъ глаза на картину, на которой была изображена Марія Магдалина у ногъ Господа.

Въ надушенной благовоніями комнатѣ опять настало тяжелое молчаніе. Оно дѣйствовало столь угнетающимъ образомъ, что даже хозяинъ вышелъ, наконецъ, изъ своего оцѣпенѣнія. Онъ провелъ рукою по лбу, обвелъ глазами важныя торжественныя лица присутствовавшихъ, и сказалъ какимъ-то страннымъ, измѣнившимся голосомъ:

— Извините меня. Я плохой хозяинъ. Но я старъ, и мои мысли иной разъ разсѣиваются. Простите меня. Ваши стаканы пусты. Позвольте наполнить ихъ. И, кромѣ того, вы ничего не кушаете.

И онъ принялся потчевать ихъ разными изысканными лакомствами, стоявшими на столѣ, но, кромѣ Поджіо, всѣ отказались. Аппетитъ гуманиста, повидимому, не былъ еще удовлетворенъ. Онъ какъ будто хотѣлъ вознаградить себя за скучный для него вечеръ.

— Уже поздно, — сказала лэди Изольда. — Я должна проститься съ вами.

— Вы пойдете на этотъ разъ не одна, — сказалъ хозяинъ. — Одинъ изъ насъ долженъ проводить васъ до дому.

— Но мнѣ недалеко итти, — возразила она.

— Все равно. Поздно, а въ такой часъ небезопасно для женщины ходить одной по улицамъ. Говорятъ, до собора этого не было, — прибавилъ онъ съ горечью. — Кромѣ того, опять поднимается вѣтеръ. Прислушайтесь.

Дѣйствительно, несмотря на закрытые ставни, можно было явственно слышать завываніе бури.

— Итакъ, выбирайте кого-нибудь изъ насъ.

— Въ такомъ случаѣ, я выбираю васъ, господинъ секретарь. Вы знаете городъ и лучше всѣхъ можете меня проводить. Конечно, если вы примете мое предложеніе и если это не заставитъ васъ сдѣлать крюкъ.

По лицу Штейна пробѣжала тѣнь, но онъ стоялъ такъ, что она не могла этого замѣтить.

— Нисколько, — отвѣчалъ онъ, кланяясь.

— Да? Въ такомъ случаѣ позвольте поблагодарить васъ заранѣе.

— Благодарить надо мнѣ, — сказалъ онъ, снова кланяясь.

Минуту спустя онъ уже ждалъ ее въ передней, пока кардиналъ камбрійскій прощался съ нею въ другой комнатѣ. Кардиналъ Бранкаччьо съ Поджіо были уже на лѣстницѣ. Ингирамини собирался слѣдовать за ними. Но прежде, чѣмъ выйти изъ передней, онъ обратился къ секретарю и сказалъ:

— Богъ свидѣтель, что я готовъ положить душу свою за Его дѣло. Но я не рѣшаюсь еще итги по тому пути, по которому вы идете. Вѣдь это открытый бунтъ противъ церкви. А я далъ обѣтъ послушанія. Кардиналъ Бранкаччьо напомнилъ мнѣ объ этомъ весьма кстати. Впрочемъ, я хочу вѣдь спасти свою душу, а не тѣло.

Секретарь бросилъ на него острый взглядъ.

— Развѣ ваши убѣжденія такъ слабы, что вы не рѣшаетесь поставить за нихъ на ставку даже вашу душу? Самопожертвованіе должно быть полнымъ.

Проповѣдникъ отскочилъ отъ него въ сторону, за нимъ показалась высокая фигура лэди Изольды, которая стояла на порогѣ, уже закутанная въ плащъ.

Вскорѣ она и избранный ею кавалеръ вышли на улицу. Холодный вѣтеръ дулъ имъ прямо въ лицо. Секретарь повелъ свою спутницу какимъ-то узкимъ, извилистымъ переулкомъ, въ которомъ было сравнительно тихо. До сего времени онъ не раскрывалъ рта и могъ легко оправдаться, сославшись на холодный вѣтеръ. Здѣсь онъ стихъ, и лэди Изольда заговорила первая, какъ бы отвѣчая на недосказанную имъ мысль:

— И сегодня, среди лучшихъ людей, вы не нашли, повидимому, человѣка по вашей мѣркѣ?

Онъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

— Увы? Не нашелъ, — отвѣчалъ онъ послѣ легкой паузы. — Но, можетъ быть, я не имѣю права судить о людяхъ. Быть можетъ, я самъ ничтожество. А чего не удалось найти сегодня, то, можетъ быть, найдется завтра.

Она покачала головой.

— Не найдется ни сегодня, ни завтра. Такіе люди, какихъ вы ищете, рѣдки, если только они вообще существуютъ. Былъ только одинъ, но и Того распяли…

— И теперь найдутся люди, готовые на тѣ же страданія.

— Да, но есть кресты, которые тяжелѣе, и гвозди, которые острѣе, чѣмъ простой деревянный крестъ и обыкновенные желѣзные гвозди. На это Ингирамини готовъ хоть сейчасъ. Но подражать жизни Того, о Комъ я сейчасъ помянула, гораздо труднѣе, чѣмъ подражать Его смерти.

— Это правда. Да и не смерть, а жизнь нужна намъ. Здѣшній городокъ не великъ. Соборъ, въ немъ засѣдающій, можетъ быть, очень великъ, но не самый великій. А бѣлый свѣтъ обширенъ.

Она опять покачала головой.

— Увы! Міръ вовсе не такъ великъ. Я знаю, что такое дворъ, городъ и лагерь. Я знаю королей, солдатъ и мудрецовъ, знаю дворцы и монастыри, кардиналовъ и святыхъ. Но человѣка, въ томъ смыслѣ, какъ вы это понимаете, я не знаю.

— Но если не мужчину, то женщину — воскликнулъ онъ, мысленно обращаясь къ той, которую любилъ. — Не все ли равно, черезъ какой полъ идетъ спасеніе.

Лэди Изольда молчала.

— Вы одиноки? — спросила она тихо.

— У меня мать и сестра.

— Позвольте мнѣ повидаться какъ-нибудь съ ними?

— Онѣ недостойны вниманія такой важной дамы.

Иронія, съ которой были сказаны эти слова, затерялась въ шумѣ вѣтра.

— Я вовсе не важная дама и буду очень рада съ ними познакомиться.

Секретарь не далъ ей никакого отвѣта. Налетѣвшій порывъ вѣтра избавилъ его отъ этой обязанности. Они, наконецъ, выбрались изъ лабиринта извилистыхъ переулковъ и вышли на широкую улицу, гдѣ буря бушевала, не встрѣчая препятствій. Едва они вышли изъ-за угла, какъ она яростно бросилась на нихъ, ударила ихъ въ лицо, словно кулакомъ, сорвала плащъ съ лэди Изольды и на этотъ разъ съ такой ловкостью, что онъ слетѣлъ съ нея прежде, чѣмъ она успѣла сообразить, что произошло.

Это было опять на той же площади, гдѣ земля была мокра отъ брызгъ фонтана. Они съ трудомъ подвигались впередъ. Вѣтеръ немного повернулъ и теперь несъ съ собой ледяное дыханіе австрійскихъ Альпъ. Дорога была покрыта только что образовавшимся тонкимъ слоемъ льда. Лэди Изольда вытянула руки, чтобы удержать сорванный плащъ; но поскользнулась, потеряла равновѣсіе и непремѣнно упала бы, если бъ Магнусъ во время не схватилъ ее за руки. Тяжело дыша отъ борьбы съ бурей, она упала ему на грудь. Чтобы устоять противъ порывовъ вѣтра, онъ долженъ былъ крѣпко прижать ее къ себѣ. Буря, яростно трепавшая ея плащъ, одинъ конецъ котораго она успѣла схватить рукой, вдругъ завернула ихъ обоихъ въ этотъ мягкій шелковый плащъ. Имъ стало тепло и какъ-то уютно въ этомъ убѣжищѣ. Ея лицо прикасалось къ его, а ея благоухающіе волосы щекотали ему лобъ. Она слышала, какъ билось его сердце.

Это продолжалось всего нѣсколько секундъ. Она была сильна и, оправившись, быстро освободилась отъ его рукъ. Да и онъ не дѣлалъ никакой попытки ее удержать. Этотъ эпизодъ не былъ ей непріятенъ. Въ секретарѣ было что-то особенное, а обыкновенные люди пріѣлись ей до тошноты.

— Извините, — заговорила она, какъ только представилась возможность. — Я надѣлала вамъ столько хлопотъ.

— Вы чуть было не упали, — коротко отвѣчалъ онъ.

Среди бушующихъ порывовъ вѣтра было не до разговоровъ. Они опять пошли дальше. Секретарь иногда поддерживалъ свою спутницу, но только тогда, когда это было необходимо. Ея домъ былъ недалеко, и у воротъ онъ простился съ нею, серьезно и молчаливо.

ГЛАВА VI.
Празднество.

Пасха прошла. Ее отпраздновали съ подобающей торжественность, какъ и слѣдовало городу, гдѣ находился самъ папа и засѣдалъ великій соборъ. Въ великій четвергъ, по освященному временемъ обычаю, читали буллу «De coena Domini» и папа Мартинъ V, окруженный кардиналами, торжественно проклиналъ съ балкона епископскаго дворца всѣхъ еретиковъ и враговъ церкви. Въ концѣ церемоніи онъ бросалъ потушенныя свѣчи внизъ прямо въ собравшуюся толпу, чтобы люди трепещущими перстами могли коснуться вещественнаго символа грознаго отлученія. Черезъ два дня въ соборѣ пѣли торжественный гимнъ, и радостная вѣсть о воскресеніи Христа была возвѣщена человѣчеству. Днемъ папа, выйдя во всей пышности на балконъ, раздавалъ раскаявшимся индульгенціи, отпуская имъ грѣхи и прегрѣшенія.

Было нѣсколько процессій, сильно звонили колокола, но когда радостные дни прошли, народъ съ спокойнымъ сердцемъ сталъ возвращаться къ обычнымъ занятіямъ.

Теперь лэди Изольдѣ стоило только что-нибудь пожелать, какъ все дѣлалось но ея желанію. Не потому, чтобы она докучала кому-нибудь, нѣтъ, этого она никогда не дѣлала. Она только мимоходомъ упоминала о своихъ желаніяхъ, какъ-нибудь мимоходомъ, и тѣ, кто слышалъ ея слова, не находили себѣ покоя, пока не исполняли того, что она желала. Такъ, какъ ей, не служили ни папѣ, ни королю. И хотя за это никто не получалъ никакихъ наградъ, всѣ, однако, считали себя награжденными свыше мѣры, обстоятельство, совершенно необычное, которое казалось, однако, всѣмъ совершенно естественнымъ, если не тотчасъ, то впослѣдствіи.

Однажды утромъ кардиналъ Бранкаччьо сидѣлъ въ лучшей комнатѣ дома бургомистра Мангольта. Напротивъ него за столомъ сидѣла жена почтеннаго бургомистра, фрау Марія.

— Какой у васъ свѣжій видъ сегодня, фрау Марія, — сказалъ кардиналъ.

— Правда?

— Вы такъ же свѣжи, какъ цвѣты, которые стоятъ передъ вами.

— И такъ же красива?

— Даже красивѣе, фрау Марія.

Она сидѣла вполуоборотъ къ раскрытому окну, черезъ которое вливался теплый воздухъ и яркій свѣтъ солнечнаго апрѣльскаго дня. Она была вся на свѣту, но выступавшіе впередъ края ея чепца скрывали ея черты, которыя отъ игры свѣта казались изящнѣе, чѣмъ онѣ въ дѣйствительности были. Вообще, едва ли можно было назвать ее красавицей. Если бы взглянуть на ея лицо при полномъ освѣщеніи, то линіи его показались бы слишкомъ рѣзкими и даже непропорціональными. Этотъ недостатокъ не выкупался, однако, и выраженіемъ этого лица. По временамъ оно было очень моложаво, и, пожалуй, кто-нибудь могъ бы дать ей года двадцать два-три. Ко всему этому, фигура у нея была высокая и статная, и она знала, чѣмъ можетъ нравиться мужчинамъ. Плечи ея были обнажены и рѣзко выдѣлялись на черномъ бархатѣ кресла. Какъ-то странно не подходила къ ея фигурѣ ея рука, лежавшая на дамасской скатерти стола. Она была слишкомъ велика, а ея цвѣтъ выдавалъ плебейское происхожденіе ея обладательницы. Ей надо было по возможности скрывать свои руки, чтобы не дать замѣтить, что ея пальцы слишкомъ толсты и снабжены слишкомъ короткими и плоскими ногтями. Впрочемъ, фрау Марія и не догадывалась о томъ, что ея руки не красивы, не догадывался объ этомъ и ея мужъ. А такъ какъ на нихъ она, носила множество драгоцѣнныхъ колецъ, то ей казалось, что необходимо выставлять ихъ напоказъ.

Взглядъ кардинала, оторвавшись отъ ея шеи, скользнулъ по ея рукѣ и на минуту задержался на ея украшенныхъ кольцами пальцахъ. Отъ нихъ перешелъ къ своимъ собственнымъ блѣднымъ, аристократическимъ пальцамъ. Бранкаччьо обладалъ утонченнымъ вкусомъ и былъ знатокомъ женскихъ прелестей. Но зима въ Констанцѣ была слишкомъ длинна, ночи слишкомъ темны и суровы; такъ что все это не благопріятсвовало любовнымъ похожденіямъ. Кромѣ того, нѣсколько лѣтъ тому назадъ эти похожденія довели его до большой непріятности: люди его соперника напали на него ночью на улицѣ, и онъ едва успѣлъ спасти свою жизнь. Съ тѣхъ поръ у него на лицѣ остался шрамъ. Онъ не обезобразилъ его, но придалъ его мягкимъ и безукоризненнымъ чертамъ какой-то суровой оттѣнокъ. Такія приключенія не могли, конечно, удержать его отъ поисковъ удовольствій. Онъ не былъ трусомъ и умѣлъ хорошо владѣть шпагой. Но когда начинаешь старѣть, комфортъ начинаетъ все болѣе и болѣе одолѣвать человѣка.

Что касается Фастрады, которая была гораздо красивѣе своей мачехи, то ея, къ счастью, не было дома, когда кардиналъ поселился у нихъ. Къ тому же онъ далъ себѣ слово по возможности не сближаться одновременно и съ матерью, и съ дочерью въ одномъ и томъ же домѣ. Онъ находилъ, что подобное положеніе создавало гораздо больше хлопотъ и непріятностей, чѣмъ удовольствія. Поэтому онъ даже не пытался пріобрѣсти благосклонность Фастрады.

— Не слѣдуетъ вѣрить тому, что говоритъ мужчина, — отвѣчала фрау Марія на его послѣднія слова.

— Почему же не слѣдуетъ, если онъ говоритъ правду? — спокойно возразилъ кардиналъ.

Онъ опять взглянулъ на свои руки и сдѣлалъ глотокъ изъ стоявшаго передъ нимъ стакана съ лучшимъ виномъ, какое только нашлось у Мангольта.

— Вы ведете слишкомъ уединенный образъ жизни, фрау Марія, — продолжалъ онъ, ставя на столъ свой стаканъ. — Если бъ у меня была такая красивая жена, я бы съ гордостью показывалъ ее вездѣ.

— То вы, а то Каспаръ. Онъ слишкомъ ревнивъ для этого.

— Но вѣдь если онъ заперъ васъ въ четырехъ стѣнахъ, отъ этого дѣло нисколько не улучшилось, вѣроятно?

— Конечно, нѣтъ, — отвѣчала она со смѣхомъ. — Вы сами знаете.

Кардиналъ отвѣчалъ на эти слова только едва замѣтной улыбкой, которую его собесѣдникъ могъ понимать, какъ ему угодно. Помолчавъ немного, онъ сказалъ:

— Я хочу сказать бургомистру, чтобы передъ окончаніемъ собора онъ устроилъ какое-нибудь празднество. Я хочу, чтобы вы затмили всѣхъ, фрау Марія.

Фрау Марія, любившая удовольствія и ухаживанія не менѣе всякой другой женщины, разумѣется, ничего не имѣла противъ этого, но опасалась, что ея мужъ взглянетъ на дѣло съ другой точки зрѣнія.

— Каспаръ ревнивъ и скупъ, — замѣтила она, — Впрочемъ, если вы скажете…

— Скажу, фрау Марія. Мужъ хорошенькой жены не долженъ быть ни ревнивымъ, ни скупымъ. Это очень дурная привычка. Кромѣ того, въ данномъ случаѣ, принимая во вниманіе его офиціальное положеніе, часть расходовъ можетъ принять на себя городъ.

— Вотъ прекрасная мысль. Сейчасъ видно, что вы государственный человѣкъ.

— Благодарю васъ, — отвѣчалъ кардиналъ тономъ человѣка, который имѣетъ право на похвалы.

Впрочемъ, въ этомъ случаѣ бургомистръ едва ли сталъ бы ворчать на расходъ… Хотя онъ и не располагалъ свободными средствами, но зато отличался тщеславіемъ и любилъ выставлять себя напоказъ. Однако, онъ дѣйствительно ревновалъ жену, которая была моложе его на цѣлыхъ двадцать лѣтъ.

Что касается этой маленькой интрижки кардинала, — допустимъ, что бургомистръ подозрѣвалъ, или даже зналъ объ этомъ, — то это пустяки. У многихъ гражданъ Констанца были свои кардиналы, епископы, аббаты, и эти дѣла считались чѣмъ-то среднимъ между отличіемъ и безчестьемъ, смотря по положенію и характеру лицъ, которыхъ они касались. Было, безъ сомнѣнія, болѣе лестнымъ, если жена измѣняла съ какимъ-нибудь княземъ церкви, чѣмъ съ бюргеромъ, равнымъ, а, можетъ быть, и меньшимъ по положенію, чѣмъ законный мужъ.

— Набросаемъ теперь же списокъ приглашенныхъ, — сказалъ кардиналъ, очевидно, считая, что дѣло уже улажено.

И онъ сталъ называть имена одно за другимъ, совѣтуясь о каждомъ съ фрау Маріей.

— Это вы очень хорошо дѣлаете, — замѣтила она.

Кардиналъ взглянулъ на нее въ притворномъ удивленіи.

— Но мужчина всегда такъ долженъ поступать относительно дамы.

— Мой Каспаръ никогда не спрашиваетъ моего согласія въ этихъ дѣлахъ. Но, — продолжала она, тихо смѣясь, — развѣ это не смѣшно, что это дѣло устраиваете вы, а не онъ?

Кардиналъ улыбнулся особенной, свойственной ему улыбкой.

— Для чего же имѣть друзей, если они не могутъ сдѣлать для насъ кое-что?

Фрау Марія вспыхнула.

— Покончивъ съ мужчинами, — продолжалъ кардиналъ, — мы теперь должны заняться дамами. Собственно, мы должны были бы заняться ими прежде всего, но ваше присутствіе заставляетъ меня забывать обо всѣхъ остальныхъ.

И опять кардиналъ началъ называть имя одно за другимъ. Нѣкоторыя изъ нихъ фрау Марія рѣшительно вычеркивала, и кардиналъ не возражалъ.

— Придется, очевидно, пригласить и Магнуса Штейна съ его домочадцами, — сказалъ онъ. — Между нимъ и Фастрадой что-то есть, не правда ли?

Обыкновенно онъ не обращалъ на это вниманія, но на этотъ разъ это обстоятельство его, видимо, заинтересовало.

— Да, они обручены, хотя и не офиціально. Это трудно замѣтить по обращенію секретаря: онъ всегда строгъ и серьезенъ, какъ судья. Я, откровенно говоря, хотѣла бы для Фастрады лучшей партіи. Онъ непріятенъ въ обращеніи и вдобавокъ еще и бѣденъ. Но Каспаръ имѣетъ свѣдѣнія, что король интересуется этимъ человѣкомъ, который вскружилъ голову и ему самому. У Фастрады, впрочемъ, есть свои деньги, доставшіяся ей отъ покойной матери, и вообще это дѣло не мое.

Между этими женщинами не существовало особой любви, и старшая изъ нихъ имѣла много причинъ желать, чтобы младшей не было въ домѣ.

— Конечно, конечно, — отвѣчалъ кардиналъ на послѣднія слова Маріи. — Итакъ, намъ придется пригласить его съ семействомъ.

— Относительно семейства я ничего не могу сказать. Онъ никуда не беретъ его съ собой. Его сестра несчастная дѣвушка, полуидіотка.

— Полуидіотка? Что вы хотите сказать этимъ?

— То-есть, не совсѣмъ идіотка. У нея бываютъ свѣтлые промежутки, когда она говоритъ разумно. Ведетъ она себя всегда тихо и безобидно. Но онъ, конечно, даже не скажетъ имъ о приглашеніи.

— А если вы поѣдеуе сами и попросите ихъ пріѣхать?

— Тогда онѣ пріѣдутъ, пожалуй. Фрау Штейнъ очень любитъ повеселиться, больше, чѣмъ это позволяютъ ей ея кошелекъ и ея лѣта. Пріѣдетъ ли она, если я попрошу ее? Еще бы! Но это слишкомъ много чести для нея. Только почему я должна къ ней ѣхать?

— Видите ли, это будетъ большой балъ, гдѣ должны быть всѣ выдающіеся люди въ городѣ и ихъ жены, конечно. Если они не увидятъ здѣсь городского секретаря съ его семействомъ, а вскорѣ затѣмъ послѣдуетъ свадьба, то всѣ сдѣлаютъ выводъ, что вы были противъ этой свадьбы, но не могли ее предупредить.

Фрау Марія была поражена силой этого соображенія.

— Это правда. Какъ вы умны!

Онъ сдѣлалъ отклоняющій жестъ.

— Я хочу, чтобы васъ всѣ уважали, фрау Марія.

Они стали обсуждать дальнѣйшія подробности. Въ ту минуту, когда, казалось, все было кончено, кардиналъ вдругъ ударилъ себя по лбу и воскликнулъ:

— Я и забылъ пригласить лэди Изольду Монторгейль. Везъ нея не можетъ обойтись ни одно празднество въ Констанцѣ.

Фрау Марія подняла было голову.

— Говорятъ, что она…

— Говорятъ всегда много вздору, который на самомъ дѣлѣ не соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Наконецъ, пусть въ нее броситъ камнемъ тотъ, кто самъ безъ грѣха.

Фрау Марія опять вспыхнула.

— Ей нужно обзавестись мужемъ, и тогда можно дѣлать что угодно. Никто не посмѣетъ сказать ни слова.

— Если бъ она пожелала, она могла бы быть герцогиней, а, можетъ быть, и чѣмъ-нибудь побольше.

— Почему же она не пожелала? Она путешествуетъ одна. Немудрено, что объ ней говорятъ дурно.

— Да, говорятъ дурно — въ маленькомъ городкѣ. А при дворѣ она была принята съ почетомъ. Впрочемъ, вопросъ не въ томъ, приглашать ли ее, а въ томъ, пріѣдетъ ли она. Однажды она отказалась отъ такого предложенія фрау-фонъ Ульмъ.

— Правда?

Генрихъ фонъ-Ульмъ былъ не разъ во время собора первымъ бургомистромъ. Недавно его возвели въ рыцари, и онъ обѣдалъ у короля и папы. Его жена была соперницей фрау Маріи по своему положенію въ обществѣ.

— Хорошо! Хотя должна сознаться, что понятія не имѣю о многихъ, кто явится. Говорятъ, она очень красива? — подозрительно спросила она.

Кардиналъ прекрасно понималъ ее.

— Вамъ-то бояться нечего. Равной вамъ не найдется. Объ этомъ ужъ позвольте мнѣ судить самому.

Она покачала головой.

— Вы, знаете ли, великій грѣшникъ, — прошептала фрау Марія, ревнивая и польщенная въ одно и то же время. — Ваши жертвы не являются вамъ по ночамъ?

— Зачѣмъ? Я вѣдь беру то, что даютъ. Что касается всего прочаго, то я уже имѣю разрѣшеніе отъ грѣховъ, которое мнѣ дано за мои великія заслуги церкви и человѣчеству въ дѣлѣ избранія папы и прекращенія раскола.

— Это вѣрно?

— Такъ же вѣрно, какъ помощь святыхъ, — серьезно отвѣчалъ кардиналъ.

— Надѣюсь, что разрѣшеніе простирается и на соучастниковъ въ вашихъ грѣхахъ.

— До извѣстной степени, конечно. А въ остальномъ я могу давать отпущенія и самъ.

— Все это что-то чудно. Но не намъ, бѣднымъ женщинамъ, разсуждать объ этомъ. Мы должны поступать такъ, какъ вы говорите.

— Только такимъ путемъ вы и можете избѣгнуть заблужденій. Ну, теперь все устроено. Я уже заранѣе вижу это празднество, фрау Марія. Я горжусь своей хозяйкой и хочу показать ее моимъ друзьямъ.

— Только, ради Бога, будьте осторожны, дорогой мой!

Услышавъ такое обращеніе, кардиналъ нахмурился, но лицо его разгладилось такъ быстро, что фрау Марія не успѣла ничего замѣтить.

— Хорошо, — кратко промолвилъ онъ.

И, дѣйствительно, у него не было никакого желанія проявлять неосторожность. Ему только хотѣлось заранѣе найти отговорку въ томъ, что онъ не будетъ около нея цѣлый вечеръ. Она была сносна, пока дѣло происходило въ домашней обстановкѣ, но врядъ ли бы онъ сталъ гордиться ею при публикѣ.

Кто-то постучалъ въ дверь. Фрау Марію позвали. Когда она вышла, кардиналъ продолжалъ сидѣть, разглядывая съ неопредѣленнымъ выраженіемъ свои бѣлыя руки.

— Удивительно, какъ тщеславны эти женщины, — прошепталъ онъ про себя. — Нѣтъ такой грубой лести, которой онѣ бы не повѣрили. Мнѣ почти стыдно, что до сего времени я имѣлъ дѣло съ такими женщинами. Но не могъ же я знать, что почти передъ самымъ закрытіемъ собора въ Констанцъ явится такая прелестная женщина.

Онъ всталъ, тщательно стряхнулъ съ себя крошки хлѣба и вышелъ изъ комнаты. Въ его взглядѣ и походкѣ было нѣчто такое, что говорило о томъ, что онъ чувствуетъ для себя унизительнымъ оставаться въ этой комнатѣ.

Такимъ образомъ желаніе лэди Изольды исполнилось, и она встрѣтилась на празднествѣ съ матерью и сестрой секретаря, который, впрочемъ, не сообщилъ имъ объ этомъ ея желаніи.

Когда она вошла, всѣ глаза обратились на нее. Празднество давалось не для нея, по крайней мѣрѣ офиціально, и бургомистръ Мангольтъ, отъ имени котораго разсылались приглашенія, былъ бы очень удивленъ, если бъ кто-нибудь сказалъ ему объ этомъ. Но она была именно тѣмъ лицомъ, на которомъ сосредоточивалось общее любопытство. Всѣ о ней слышали, но видѣли ее немногіе, еще меньше было такихъ, которые говорили съ нею.

Всѣ взоры были устремлены впередъ, въ ожиданіи этой необычной гостьи. Мужчины рѣшительно настроились въ пользу плотскихъ удовольствій и стремились насладиться ими вполнѣ. Но на этотъ разъ, по крайней мѣрѣ въ этотъ вечеръ, они были разочарованы лэди Изольдой. Она была одѣта, правда, не съ такой простотой, съ какой одѣвалась до сихъ поръ. Въ волосахъ у ней былъ золотой обручъ, на шеѣ красовалась нитка жемчуга, на груди букетъ свѣжихъ фіалокъ. Мужчины могли любоваться ею, но и только. Ея манеры были сдержанны и холодны, и мужчины находили ее совершенно не такой, какой они себѣ ее представляли.

Мужчины и женщины толпились около нея, любуясь ея красотой и завидуя ея драгоцѣнностямъ. Эти драгоцѣнности были самыми малоцѣнными изъ тѣхъ, которыми она обладала, но и онѣ далеко превосходили драгоцѣнности графини Эрленбургъ, у которой, по слухамъ, были самыя дорогія вещи во всемъ городѣ и его округѣ. Лэди Изольда смотрѣла на всѣхъ свысока и отвѣчала такъ, какъ ея собесѣдники и не ожидали. Графиня Эрленбургъ, которая была родомъ изъ той же мѣстности, откуда и графъ Галингенъ, и отличалась такой же грубостью, сказала ей: «Сознаюсь, что въ драгоцѣнныхъ вещахъ вы превосходите меня, но, конечно, вы легко можете достать то, что мнѣ недоступно».

— Такъ ужъ принято, — спокойно отвѣчала лэди Изольда: — чтобы гости надѣвали свои драгоцѣнности въ честь хозяевъ. Иначе я бы этого не сдѣлала. Я ихъ презираю и не имѣю ни малѣйшаго желанія кого-либо побѣждать. Впрочемъ, я не думаю, чтобы грѣхъ ограничивался только одной какой-нибудь категоріей поступковъ.

Фрау Маріи досталось еще хуже. Она также заговорила съ лэди въ духѣ графини Эрленбургъ и получила въ отвѣтъ:

— Лучшая драгоцѣнность жены это ея супружеская вѣрность, фрау Марія, эта драгоцѣнность затмеваетъ всѣ другіе.

Супруга бургомистра была такъ ошеломлена этимъ отвѣтомъ, что сначала не знала, что ей отвѣтить.

— Вы, кажется, удивлены, услышавъ отъ меня похвалу вѣрности, — спокойно продолжала лэди Изольда. — Ужъ, конечно, если бъ я была женой…

Хозяйка поспѣшила оставить гостью въ покоѣ.

Лэди Изольда оставалась на своемъ мѣстѣ, спокойно и какъ бы дремотно прислушивалась къ комплиментамъ мужчинъ и сплетнямъ женщинъ. Время отъ времени ея глаза пробѣгали по толпѣ, какъ будто отыскивая кого-то.

— Какой величавый видъ у васъ сегодня, — сказалъ ей кардиналъ Бранкаччьо, давно уже любовавшійся ею.

При звукѣ его голоса она слегка вздрогнула и, едва подавивъ зѣвоту, откинулась на спинку кресла.

— Прошу извиненія, ваше преосвященство, но это я слышала сегодня уже разъ пятьдесятъ. Отъ человѣка съ вашимъ умомъ я разсчитывала услышать нѣчто болѣе интересное.

— Есть истины, которыя нужно только повторять и которыя не дѣлаются отъ этого истертыми. Ваша красота столь возвышенна, что къ ней не подойдетъ никакой тщательно выработацный комплиментъ, а годятся только простыя и искреннія слова.

— Стало быть, это моя вина, и я слишкомъ требовательна. Къ несчастью, даже истины угнетаютъ того, на кого онѣ сыплются дождемъ. Нельзя ли перевести разговоръ на что-нибудь другое?

— Въ вашемъ присутствіи трудно говорить о чемъ-нибудь иномъ, кромѣ вашей красоты. Можно ли требовать, чтобы-человѣкъ, только что вышедшій изъ темнаго лѣса на свѣтъ Божій, говорилъ о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ солнца.

Онъ наклонился къ ней, пожирая ея глазами. Его тонкое обоняніе чувствовало благоуханіе ея волосъ и цвѣтовъ на груди. Съ минуту онъ смотрѣлъ на нее съ видомъ человѣка, совершенно опьянѣвшаго. Фрау Марія, издали наблюдавшая за нимъ, скрежетала зубами отъ ярости.

— Бываетъ иногда, что онъ говоритъ и о другомъ, — холодно отвѣчала лэди Изольда. — Вамъ во всякомъ случаѣ придется говорить о чемъ-нибудь другомъ, если вы не хотите наскучить мнѣ, — добавила она, глядя не на него, а на толпу.

— Если я не смѣю говорить о томъ, что въ данную минуту наполняетъ мою голову, то позвольте мнѣ предложить одинъ вопросъ.

— Пожалуйста, — безразлично сказала она.

— Васъ, какъ видно, не очень занимаетъ сегодняшній вечеръ, — сказалъ кардиналъ, пристально слѣдя за нею. — Позвольте спросить, почему? Вѣдь все устроено согласно вашему желанію, и тутъ есть доля и моихъ заслугъ.

— О, не все. Кое-чего нѣтъ, иначе я не стала бы скучать.

— Чего же именно?

— Какъ чего? Что это за люди тутъ? — отвѣчала она полупрезрительно, полукапризно, какъ избалованный ребенокъ.

— Но вѣдь приглашены тѣ, которыхъ вы желали пригласить. Приглашенъ и господинъ Магнусъ Штейнъ, секретарь города Констанца, будущій реформаторъ церкви и мученикъ. Приглашены также его мать и сестра.

Онъ продолжалъ внимательно слѣдить за нею.

Скучающее выраженіе не покидало прелестнаго лица лэди.

— Мнѣ они не интересны. Развѣ нѣтъ еще кого-нибудь?

Кардиналъ назвалъ нѣсколько именъ, но она только качала головой.

— Если они, къ несчастью, не интересуютъ васъ больше, то это уже не моя вина, дорогая лэди.

— Вы должны были раздобыть другихъ.

— Но какъ же я могу знать, кто изъ нихъ удостоится вашего благорасположенія?

— Это уже ваше дѣло. Но мнѣ, видимо, придется сдѣлать это самой. Что это за женщина въ платьѣ съ вырѣзомъ и множествомъ драгоцѣнностей? Когда-то она, должно быть, была недурна.

— Это фрау Штейнъ, — отвѣчалъ кардиналъ съ улыбкой.

— А, это она! Я припоминаю, что я слышала о ней кое-что интересное. Приведите ее ко мнѣ.

— Но… подъ какимъ предлогомъ?

— Развѣ для этого нуженъ какой-нибудь предлогъ? Неужели мнѣ помогать вамъ выискивать предлогъ? Развѣ вы затруднились подыскать множество предлоговъ, когда убѣждали соборъ, желавшій реформъ, выбрать такого папу, отъ котораго реформъ они не получатъ? Неужели отъ этихъ усилій ваше остроуміе ослабѣло?

Кардиналъ опять улыбнулся.

— Можетъ быть, не въ такой степени, какъ вы думаете. Хорошо, ваше желаніе будетъ исполнено.

Онъ отошелъ отъ нея и вскорѣ вернулся къ ней вмѣстѣ съ фрау Штейнъ, которую и представилъ. Нужно, впрочемъ, сознаться, что на этотъ разъ его задача была не особенно трудна, ибо сама фрау Штейнъ сгорала отъ любопытства.

— Благодарю васъ, кардиналъ, — промолвила лэди Изольда. — Теперь я въ прекрасной компаніи, и вы можете свободно ухаживать за другими.

Фрау Штейнъ стояла въ ужасѣ отъ такого обращенія съ могущественнымъ кардиналомъ, и ея уваженіе къ лэди Изольдѣ усилилось еще болѣе. Но кардиналъ, повидимому, не замѣтилъ этого и отошелъ отъ нихъ съ благосклонной улыбкой.

— Нѣсколько дней тому назадъ я познакомилась съ вашимъ сыномъ, а теперь хотѣла бы познакомиться и съ вами. Я убѣждена, что у такого сына и мать должна быть необыкновенной, — привѣтливо обратилась къ ней лэди Изольда. — Видя васъ, трудно повѣрить, что у васъ взрослый сынъ.

Лэди Изольда отлично умѣла находить самыя подкупающія слова, и фрау Штейнъ, не питавшая къ ней никакого предубѣжденія изъ-за принциповъ, но ненавидѣвшая ее той ненавистью, съ какою обыкновенно женщины ненавидятъ тѣхъ, кто выше, моложе и красивѣе ихъ, была очарована. Кромѣ того, комплименты лэди Изольды совпадали, по крайней мѣрѣ на сегодняшній вечеръ, съ истиной.

— Вы льстите мнѣ, лэди, — отвѣчала фрау Штейнъ, вспыхнувъ отъ удовольствія. — Но это правда: я была еще совсѣмъ ребенкомъ, когда вышла замужъ.

Это было не совсѣмъ вѣрно, но фрау Штейнъ не страдала такой щекотливостью относительно лжи, какъ лэди Изольда.

— Вы должны гордиться вашимъ сыномъ, — продолжала лэди.

— Конечно. Онъ, безъ сомнѣнія, красивый малый. Это мнѣ говорили всѣ дамы, — отвѣчала фрау Штейнъ со смѣхомъ, выдававшимъ ея пошлую натуру.

Ея собесѣдница посмотрѣла на нее.

— Я говорю не о его внѣшности. Сказать по правдѣ, я о ней еще и не думала. Я думала, что вы гордитесь сыномъ, который пользуется такимъ уваженіемъ въ городскомъ совѣтѣ и тѣмъ отплачиваетъ вамъ за ваши заботы о немъ.

— Ну, если говорить объ этомъ, то онъ могъ бы сдѣлать для меня и побольше. Впрочемъ, я не могу жаловаться на него, — поспѣшила она поправиться, сообразивъ, что неудобно дискредитировать его въ глазахъ столь вліятельной дамы, которая имъ интересуется. — Онъ еще очень молодъ и слишкомъ пылокъ. Но, несомнѣнно, время научить его. А мнѣ бы хотѣлось, чтобы онъ усвоилъ болѣе практическіе взгляды на жизнь, — закончила она со вздохомъ, изображая изъ себя нѣжную, заботливую мать.

— Это правда, въ немъ нѣтъ мудрости дѣтей міра сего, — весело согласилась лэди Изольда.

— Вотъ что правда, то правда. Мы не богаты — вы можете видѣть это по моему платью. Это далеко не то, что было у меня въ молодости. Но Магнусъ не хочетъ ничего слушать. Если бъ онъ захотѣлъ, его должность могла бы давать ему хорошій доходъ. Онъ могъ бы принимать кое-какіе подарки отъ людей, которымъ онъ оказываетъ разныя услуги. Всѣ это дѣлаютъ, и въ этомъ нѣтъ ничего дурного. Но у него нелѣпыя идеи. Повѣрите ли — однажды ему хотѣли дать очень выгодное порученіе. Но когда дѣло обсуждалось въ совѣтѣ, онъ всталъ и началъ просить, чтобы это порученіе дали другому — его заклятому врагу, который дѣлаетъ все возможное, чтобы его погубить. И тотъ получилъ денежки, въ которыхъ мы такъ нуждались. Развѣ это не глупо? Меня онъ не слушаетъ. Вотъ если бъ вы сказали ему словечко, то, я увѣрена, онъ послушался бы васъ.

Фрау Штейнъ быстро составила свой планъ дѣйствій. Лэди, очевидно, интересуется Магнусомъ. Если ей удастся хоть одинъ разъ заставить его отступить отъ своихъ принциповъ, то она впослѣдствіи сумѣетъ использовать для себя это обстоятельство. Разсчитывать же на бракъ съ Фастрадой ей не хотѣлось. Прежде всего, она ей не нравилась. Во-вторыхъ, Магнусъ могъ бы сдѣлать лучшую партію: у Фастрады, правда, были деньги ея покойной матери, но это было не Богъ вѣсть что. Отецъ же ея былъ бургомистромъ только на опредѣленный срокъ, и фрау Штейнъ не считала его способнымъ сдѣлать дальнѣйшую карьеру. Учитывая все это, она рѣшилась какъ можно лучше воспользоваться вліяніемъ этой прекрасной дамы, которая говоритъ съ ней такъ любезно и мило.

— Съ волками жить по-волчьи выть? Не такъ ли? — спросила, улыбаясь, фрау Штейнъ.

— Если этого не дѣлать, то волки отъ насъ уйдутъ, — весело сказала лэди Изольда, какъ бы отвѣчая не ей, а самой себѣ.

— Не правда ли? — живо подхватила фрау фонъ-Штейнъ.

— А если будемъ дѣлать это, то погубимъ самихъ себя. Другого выхода нѣтъ, — продолжала лэди, не обращая вниманія на свою собесѣдницу.

— Виновата, что вы изволили сказать?

— Что погибло, то погибло! — молвила лэди Изольда едва слышнымъ голосомъ.

Впереди нея въ аппартаментахъ, дверь которыхъ была открыта настежь, празднество было въ полномъ разгарѣ. Страстнѣе становились танцы, смѣлѣе взоры и жесты танцующихъ. Слуги сновали во всѣ стороны, разнося графины съ виномъ. Жизнь, казалось, потеряла всѣ свои трансцедентальныя радости и надежды, и люди старались заполнить скорѣе страшную пустоту. Съ неутомимой жаждой пили они изъ чаши наслажденій и не отнимали ея отъ устъ, пока не дѣлалось горько. Быстрѣе и страстнѣе становились танцы. Время отъ времени слышался звукъ паденія, рѣзкій смѣхъ, звонъ разбитаго стекла. Все это затеривалось, впрочемъ, въ шумѣ и водоворотѣ танцевъ.

Лэди Изольда смотрѣла на все, что происходило передъ нею. Воздухъ отяжелѣлъ отъ дыма люстръ, запаха увядшихъ цвѣтовъ и испареній толпы. Въ залахъ стоялъ словно туманъ. Наверху мерцалъ какой-то свѣтъ, подобный отраженію луны въ волнахъ. Чѣмъ ниже, тѣмъ онъ дѣлался плотнѣе, матеріальнѣе, затмевая блескъ брильянтовъ и улыбки ихъ обладательницъ. Щеки, раньше свѣжія, какъ весна, теперь пылали отъ жары и вина и покрылись грубыми красными пятнами, которыя портили ихъ красоту. Глаза, въ началѣ вечера ясные, какъ горныя озера, теперь свѣтились лихорадочнымъ блескомъ, и въ ихъ прозрачныхъ глубинахъ виднѣлось что-то мутное и взволнованное. Уши не безъ удовольствія выслушивали вольности, и духовные и свѣтскіе люди одинаково радовались въ сердцѣ, видя, какъ грѣхъ и порокъ собираютъ обильную жатву.

— Извините, лэди! — начала опять фрау Штейнъ.

Лэди Изольда вздрогнула и очнулась. Не вспомнился ли ей балъ, данный въ аббатствѣ Сенъ-Дени, — это было до ея появленія въ свѣтѣ, но память объ этой оргіи была еще свѣжа при французскомъ дворѣ, — на которомъ всѣ женщины, чтобы не краснѣть, надѣли маски, а герцогъ Орлеанскій хвастался тѣмъ, что овладѣлъ женою Іоанна Бургундскаго, пока за это хвастовство страну не постигло посрамленіе и разореніе? Конечно, Констанцъ былъ далеко не Сенъ-Дени, хозяиномъ здѣсь былъ не французскій король, да и гости были всѣ рангомъ ниже. Но иногда мысль невольно перескакивала отъ этого празднества во Францію. Или, можетъ быть, въ ея воображеніи предстала фигура дофина, который дотанцовался до смерти, не заставивъ забыть этимъ бѣдствій своего королевства.

— Извините, — опять промолвила фрау фонъ-Штейнъ.

Лэди Изольда очнулась отъ своего сна.

— Мнѣ передавали, что у васъ есть дочь, — спросила она, блуждая взглядомъ по толпѣ. — Я увѣрена, что она у васъ красавица. Покажите мнѣ ее?

— Увы! Бѣдная дѣвушка недостойна вашего вниманія. Въ дѣтствѣ она была сильно испугана, и съ тѣхъ поръ она не въ своемъ умѣ. Это великое мое горе, и я должна теперь изъ-за нея сплошь и рядомъ сидѣть дома. Когда же приходится брать ее съ собой, то я никогда не знаю, что изъ этого выйдетъ. Сегодня я хотѣла оставить ее дома, такъ какъ самой-то мнѣ нельзя было отказаться отъ приглашенія фрау Мангольтъ. Но, услыхавъ о немъ, она тоже захотѣла ѣхать. Да и Магнусъ настаивалъ на этомъ. Онъ всегда исполняетъ всѣ ея капризы, и это только ухудшаетъ дѣло. Я ее оставила вотъ тамъ у дверей въ обществѣ нѣсколькихъ другихъ дѣвицъ, среди которыхъ, надо надѣяться, она будетъ вести себя спокойно.

Лэди Изольда посмотрѣла въ ту сторону, куда ей показала фрау Штейнъ. Но въ эту минуту грянула музыка, возвѣщая прибытіе короля.

Вошелъ король — почти уже императоръ. Онъ явился, чтобы своимъ присутствіемъ дать императорскую санкцію попойкѣ, какой большинство гостей и считали сегодняшнее празднество. Танцы прекратились. Поднялась суматоха, толкотня, крики, при которыхъ нельзя было разговаривать. Шумный потокъ людей отъ наружныхъ дверей скоро хлынулъ внутрь, въ комнаты — странный, фантастическій потокъ: женщины въ огромныхъ головныхъ уборахъ съ высокими тульями, которыя, какъ башни, возвышались надъ толпою, колыхаясь то тамъ, то сямъ, словно суденышки, бросаемыя волнами; мужчины съ привѣшанными къ загнутымъ носкамъ звоночками, производившими музыку, достойную этого дикаго маскарада. Впереди всего этого шелъ король, одѣтый въ такой же фантастическій костюмъ, какъ и всѣ другіе. Король Сигизмундъ никогда не отказывался раздѣлить удовольствія своихъ подданныхъ.

Направо отъ кресла, на которомъ сидѣла лэди Изольда, поднялась настоящая живая волна.

— Прекрасная лэди, — галантно поклонившись, началъ Сигизмундъ, — не удостоите ли предсѣдательствовать на этомъ празднествѣ, рядомъ со мной. Моя супруга не могла прибыть сюда. Не угодно ли вамъ занять ея мѣсто? У празднества есть король, но нѣтъ королевы. Взгляните, ваши подданные горятъ нетерпѣніемъ увѣнчать васъ короной.

Онъ сдѣлалъ знакъ своей свитѣ, которая держала вѣнокъ изъ цвѣтовъ.

Лэди Изольда поднялась и, въ свою очередь, привѣтствовала короля.

— Ваше величество дѣлаете мнѣ слишкомъ много чести, — съ внезапной энергіей сказала она. — Выберите другую, болѣе красивую и болѣе достойную этой чести.

— Другой здѣсь нѣтъ! — отвѣчалъ король, не замѣчая, что своими словами онъ многимъ наноситъ обиду. Онъ дѣйствовалъ большею частью подъ впечатлѣніемъ минуты, нерѣдко теряя въ одну минуту то, что ему удавалось пріобрѣсти лишь годами.

— Мы всѣ согласны въ этомъ! Не правда ли? — спросилъ онъ, обращаясь къ толпѣ.

— Всѣ согласны! — послышался отвѣтъ хоромъ.

Когда король что-нибудь утверждаетъ, то кто посмѣетъ ему противорѣчить?

— Vox populi vox Dei! — воскликнулъ король, видимо, находившійся въ беззаботномъ настроеніи. — Слышали это, прекрасная дама? Вы будете коронованы самимъ королемъ, который на сегодняшній вечеръ дѣлается вассаломъ вашей красоты.

Отказаться было невозможно. Съ холодной усталой улыбкой она приняла гирлянду при крикахъ своихъ не совсѣмъ уже трезвыхъ подданныхъ.

Что касается Магнуса Штейна, то она видѣла его всего одинъ разъ, но и тутъ не успѣла заговорить съ нимъ. Онъ тоже старался держаться подальше отъ шумнаго веселья. Пока ее короновали, онъ стоялъ въ дверяхъ съ мастеромъ Шварцемъ, глядя на импровизированный тронъ, на которомъ возсѣдалъ король и женщина легкаго поведенія.

— Вотъ прелесть-то! — воскликнулъ Шварцъ. — Боюсь, мастеръ секретаріусъ, что вамъ не удастся измѣнить этого міра.

— Конечно, — отвѣчалъ тотъ, грустно глядя на развертывавшееся передъ нимъ зрѣлище.

Онъ вышелъ въ другую комнату, а когда вернулся въ большой залъ, короля уже не было, а лэди Изольда стояла по срединѣ, окруженная своими поклонниками. Магнусу показалось, что на другомъ концѣ зала онъ замѣтилъ бѣлокурые волосы Фастрады. Онъ было пошелъ къ ней, но толпа оттѣснила его къ лэди Изольдѣ. По какому-то необъяснимому побужденію онъ поднялъ глаза и встрѣтился съ ея взоромъ. Она какъ будто приглашала его остановиться и заговорить съ нею, но онъ, внутренно сердясь на себя за то, что поддался этому импульсу, важно поклонился ей и прошелъ мимо. Лэди Изольда слѣдила за нимъ глазами, пока онъ не подошелъ къ Фастрадѣ, а затѣмъ ловко двинула толпу впередъ, такъ что могла не только видѣть обоихъ, но иногда и слышать обрывки ихъ разговора.

— Наконецъ-то! — промолвилъ секретарь, останавливаясь передъ Фастрадой, — Я уже отчаялся было васъ видѣть. Какъ бы я хотѣлъ, чтобы всѣ убрались отсюда, кромѣ васъ.

— Ну, этого сдѣлать нельзя. Нельзя мнѣ также и оставаться съ вами: я должна ухаживать за нашими гостями. Я должна васъ побранить, однако, за то, что вы говорили у кардинала камбрійскаго. Незачѣмъ отпираться: я знаю все. Развѣ вы забыли то, о чемъ я вамъ говорила? Я боюсь костра и содрогаюсь при мысли о мученичествѣ.

— Мы всѣ боимся этого. Когда я вижу васъ, я тоже молюсь, да мимо идетъ чаша сія. Но не страхъ спасаетъ иной разъ человѣка.

— И не глупое упорство, во всякомъ случаѣ, — промолвила нетерпѣливо дѣвушка, — Наконецъ, какъ можемъ мы быть увѣрены, что наше мнѣніе всегда справедливо. На ихъ сторонѣ святые отцы и преданіе, а на нашей нѣтъ ничего.

— Я вѣрю, что вы будете на той сторонѣ, которая права.

— Можетъ быть. А теперь уходите.

Онъ послушно отошелъ прочь, еще разъ бросивъ на нее любовный взглядъ. А она, едва отвернувшись, бросила привѣтливый взглядъ графу Вейссенштейну. Но графъ, какъ будто не желая подойти къ ней, завязалъ разговоръ съ какимъ-то гостемъ. Вдругъ сзади Фастрады сдѣлалась какая-то суматоха: къ ней подскочила какая-то красивая, но блѣдная дѣвушка съ широко раскрытыми и дико блуждающими глазами и схватила ее за руки. То была сестра Магнуса.

— Я хочу быть съ вами, — закричала она. — Они такіе гадкіе.

Вѣроятно, окружающіе дразнили ее, и бѣдная дѣвушка, несмотря на то, что она съ трудомъ понимала другихъ, сильно обидѣлась.

Фастрада вздрогнула. Она не знала, что Магнусъ привезъ съ собой сестру, и была непріятно поражена ея появленіемъ.

— Съ кѣмъ вы были? — спросила она.

— Я хочу быть съ вами, — повторяла несчастная дѣвушка.

Она была слишкомъ возбуждена и не могла дать прямого отвѣта.

Фастрада была нетерпѣлива и ей не хотѣлось прибѣгать къ уловкамъ.

— Отвѣчайте мнѣ, — сказала она рѣзко. — Гдѣ ваша мать?

Ея тонъ испугалъ дѣвушку, и она тщетно старалась отвѣтить на вопросъ. Съ минуту она глядѣла на Фастраду большими испуганными глазами и повторяла:

— Я хочу быть съ вами. Магнусъ сказалъ, чтобы я шла къ вамъ, когда захочу.

Фастрада бросила быстрый взглядъ на графа, который, видимо, собирался двинуться дальше, и промолвила:

— Теперь нельзя. Пустите мою руку. Теперь у меня нѣтъ времени. Идите къ матери.

Но дѣвушка крѣпко держала ее за руку.

Фастрада разсердилась и негодовала на то, что Магнусъ вздумалъ привезти сегодня свою сестру.

— Идите же! — повторила она. — Развѣ вы не слышите?

Ея губы улыбались, но глаза метали молніи.

Дѣвушка вдругъ выпустила руку Фастрады и разразилась рыданіями. Напрасно дочь бургомистра старалась успокоить ее: сцена начинала обращать на себя вниманіе.

Вдругъ какой-то нѣжный голосъ спросилъ:

— Вы сестра Магнуса Штейна?

При звукахъ этого музыкальнаго голоса Эльза, услышавъ свое имя, обернулась и взглянула вверхъ! Передъ ней стояла лэди Изольда въ коронѣ изъ цвѣтовъ. Какъ будто очарованная ея кроткой улыбкой, Эльза перестала плакать. Лэди Изольда подошла и взяла ее за руку.

— Хотите оставаться со мной? Мы будемъ говорить о Магнусѣ.

Эльза глядѣла на нее съ удивленіемъ и улыбалась, и наконецъ сначала робко, а потомъ смѣлѣе, промолвила:

— Какіе у васъ дивные цвѣты!

— Они вамъ нравятся? Я дамъ вамъ самые лучшіе изъ нихъ.

И съ этими словами она сорвала нѣсколько цвѣтовъ изъ своей короны.

— Какъ вы добры! — съ дѣтскимъ восторгомъ воскликнула бѣдная дѣвушка, хватая цвѣты и прижимая ихъ къ своему лицу.

Фастрада стояла тутъ же, кусая губы. Ей были ненавистны и лэди Изольда, и Эльза. У нея было хорошее намѣреніе: ей хотѣлось пріобрѣсти расположеніе графа для себя и для Магнуса. Можетъ быть, ей хотѣлось немножко подстрекнуть и ревность своего жениха, который иногда былъ слишкомъ увѣренъ въ ея любви. А, можетъ быть, гдѣ-то тамъ, на днѣ души, безсознательно для нея зрѣла мысль, что быть графиней — куда выше, чѣмъ женой городского секретаря.

— Три граціи! — воскликнулъ кто-то изъ стоявшихъ около нихъ.

Лэди Изольда надменнымъ взглядомъ заставила его умолкнуть.

— Идите сюда и садитесь около меня, — сказала она Эльзѣ.

Фастрада наконецъ овладѣла собой.

— Я пойду за ея матерью. Вѣдь настроеніе ея можетъ вдругъ перемѣниться.

— Не думаю, — спокойно промолвила лэди Изольда. — Вѣдь вы не будете плакать, пока вы со мной? — спросила она Эльзу.

— Нѣтъ. Вѣдь вы добрая.

Лэди Изольда сѣла съ ней за колонной, гдѣ ихъ не было видно, и принялась разспрашивать ее о Магнусѣ и ихъ жизни.

— Я люблю Магнуса, — сказала Эльза. — И вы должны любить его.

Лэди Изольда слегка покраснѣла.

— Но онъ, можетъ быть, не желаетъ этого?

— Какъ онъ можетъ этого не желать? Вы такая добрая и прекрасная. Обѣщайте мнѣ, что вы будете его любить. Обѣщайте!

Щеки дѣвушки разгорѣлись отъ необычайныхъ усилій говорить связно, она сильно волновалась. Лэди Изольда не знала, что сказать ей. Но какъ разъ въ этотъ моментъ явилась фрау Штейнъ и выручила ее. Она разсыпалась въ извиненіяхъ и въ благодарностяхъ.

— Очень рада, что мнѣ удалось успокоить ее. Мы теперь будемъ друзьями, Эльза? Не такъ ли?

Но въ присутствіи матери дѣвушка опять стала робкой.

Чтобы ободрить ее, лэди Изольда сорвала еще нѣсколько цвѣтовъ и вколола ихъ ей въ волосы. Эльза вскрикнула отъ восторга, а ея мать стояла съ разинутымъ ртомъ, удивляясь, какая блажь приходитъ иногда въ голову знатнымъ дамамъ. Снявъ свое великолѣпное шелковое покрывало, затканное золотыми нитями, лэди Изольда накинула его на голову Эльзы.

— Это для того, чтобы капюшонъ не измялъ цвѣтовъ, — сказала она.

ГЛАВА VII.
Иллюзія весны.

Прошелъ апрѣль. Соборъ былъ распущенъ. Многіе изъ его членовъ уже собирались ѣхать домой. Вмѣстѣ съ ними разсѣивались и надежды, которыя они принесли съ собой издалека и въ теченіе четырехъ лѣтъ держались въ монастырѣ, гдѣ засѣдалъ соборъ. Вмѣсто нихъ подходила весна. Правда, въ мрачный городъ вступилъ пока ея авангардъ съ его неизбѣжными бурями и дождями и обманчивыми лучами солнца. Много почекъ, неосторожно распустившихся, погибло отъ несвоевременныхъ заморозковъ. Но все это наконецъ миновало. Теперь солнце ярко сіяло въ безоблачномъ голубомъ небѣ. Торжественно-печальные лики святыхъ, изображенные на окнахъ собора, пророки, спокойно смотрѣвшіе всю зиму внизъ на грѣшниковъ у ихъ ногъ, теперь преобразились и сіяли необыкновеннымъ блескомъ, какъ будто они вновь обрѣли вѣру и въ свою миссію, и въ свою силу. Золотыя буквы надписей, украшавшихъ соборъ, казавшіяся зимой полустертыми, теперь побѣдоносно выступали изъ мрака, и народъ со страхомъ и обновленной вѣрой могъ прочесть: Resurgeremus.

За городскими воротами зелень почти уже распускалась, и кусты и деревья словно по уговору вдругъ покрылись почками. Сердца людей бились какъ-то необычайно. Мужчины и женщины пріобрѣтали другъ для друга особую прелесть. Они смотрѣли другъ на друга и находили въ себѣ вещи, о которыхъ и не мечтали.

Полуденное солнце ярко освѣщало стѣны гостиницы «Лебедя», бросая горячіе лучи въ окна лэди Изольды, которая съ марта удостоила переселиться сюда. Золотой потокъ лучей бѣжалъ по ярко натертому полу прямо къ креслу, на которомъ она сидѣла, и лобызалъ ея ноги. Но не смѣя итти дальше, лучи освѣщали рефлексомъ даже самые темные уголки комнаты.

Лэди Изольда, прекрасная и сіяющая, сидѣла на темномъ кожаномъ креслѣ. Ея рыжеватые волосы, покрывавшіе ее какъ будто короной, казалось, свѣтились сами. Противъ нея сидѣлъ кардиналъ Бранкаччьо.

Глядя на это прекрасное лицо и не замѣчая или не желая замѣчать холоднаго презрѣнія, которое выражалось на немъ, онъ спросилъ:

— Итакъ, вы отвергаете мое предложеніе?

Ея лицо приняло еще болѣе презрительное выраженіе, но онъ все еще не замѣчалъ этого.

— Да, — отвѣчала она, смотря не на него, а въ окно, откуда черезъ цвѣты на подоконникѣ виднѣлась полоска голубого неба. — Слова, исходящія отъ васъ, кажутся мнѣ оскорбительными. Вы скажете, что я не имѣю права обижаться. Къ несчастью, моя исторія, какъ извѣстно, сплетается съ исторіей моей великой страны.

Въ ея голосѣ и манерахъ было что-то такое, что давно охладило бы пылъ любого человѣка. Но дать отпоръ кардиналу было не легко.

— Можетъ быть, вы влюблены въ кого-нибудь, прелестная лэди? — спросилъ онъ.

Тихая комната огласилась ироническимъ смѣхомъ.

— Только не въ васъ, кардиналъ.

— Можетъ быть, въ нашего общаго друга, Магнуса Штейна, секретаря добраго города Констанца и реформатора всего міра?

— Если бъ это было такъ, — отвѣчала она съ насмѣшкой: — но неужели я избрала бы васъ въ повѣренные?

— Знаете, вы съ нимъ не пара. Вы умны, а онъ глупецъ.

— Что такое умъ? — задумчиво спросила она, какъ бы забывая о присутствіи кардинала. — Кто уменъ — тѣ ли, кто переплываетъ рѣчку, чтобы потомъ отдохнуть часъ-другой, или тѣ, кто борется съ могучимъ теченіемъ, чтобы испытать чувство свободы и величія?

— Я вижу, что нашъ общій другъ пріобрѣлъ себѣ поклонницу, — насмѣшливо сказалъ кардиналъ. — Позвольте предостеречь васъ отъ пути, который, несомнѣнно, ведетъ къ тому или другому мученичеству. Объ этомъ хорошо говорить, но испытывать это — не очень пріятно. Когда дѣло дойдетъ до этого, то и нашъ другъ запоетъ другую пѣсню. Боль дѣлаетъ чудеса. Самъ Христосъ на крестѣ уступилъ плоти, — прибавилъ онъ цинично.

— Не богохульствуйте!

Лэди Изольда какъ-то странно посмотрѣла на кардинала.

— Ни ваша семья, ни вашъ народъ не славились вѣрою и высокими идеалами. Говорятъ, вашъ дядя однажды открыто осмѣялъ архіепископа миланскаго за то, что тотъ вѣрилъ въ воскресеніе мертвыхъ.

Это дѣйствительно было. Неаполитанцы славились своимъ невѣріемъ по всей Европѣ, и среди нихъ въ особенности дядя кардинала, низложенный папа Іоаннъ XXIII.

— Вѣрно, — съ тихимъ смѣхомъ отвѣчалъ кардиналъ, какъ будто это воспоминаніе доставляло ему удовольствіе. Это было послѣ коронаціи въ садахъ Ватикана. Я стоялъ за кустомъ и былъ свидѣтелемъ этой сцены. Архіепископъ распространился насчетъ воскресенія, ему какъ будто хотѣлось произвести хорошее впечатлѣніе на моего дядю, но тотъ спросилъ его: «Ты вѣришь въ воскресеніе мертвыхъ?» — «Конечно», отвѣчалъ архіепископъ. «Tu sei una bestia» (ты оселъ), промолвилъ папа и повернулся къ нему спиной.

— Вы надоѣли мнѣ, — отвѣчала лэди Изольда, вставая. — Намъ не о чемъ говорить съ вами.

Кардиналъ продолжалъ, однако, сидѣть.

Лэди Изольда взглянула на него съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ и, поднявъ брови, заговорила вновь:

— Мнѣ очень непріятно, но я должна показать вамъ дверь. Я была слишкомъ терпѣлива съ вами.

Кардиналъ, однако, и не думалъ вставать. Только въ глазахъ у него засвѣтился какой-то огонекъ.

— Это ваше послѣднее слово, мадонна? — спросилъ онъ.

— Да. Не вздумайте пугать меня, — промолвила она въ отвѣтъ на брошенный имъ взглядъ. — У васъ для этого слишкомъ мало силы.

Наступило глубокое молчаніе. Былъ слышенъ малѣйшій звукъ. Лэди Изольда насторожилась и прислушивалась. Ей показалось, что за дверью послышалось какое-то движеніе. Всѣ ея слуги ушли смотрѣть мистерію, которая разыгрывалась въ этотъ день, и она была одна съ кардиналомъ. Шорохъ за дверью прекратился, и она подумала, что ошиблась. На самомъ же дѣлѣ, къ двери подходилъ съ извѣщеніемъ отъ городского совѣта Магнусъ Штейнъ. Бургомистръ Мангольдъ, видя, что король и знатнѣйшіе вельможи были въ восторгѣ отъ лэди Изольды на празднествѣ, настоялъ на томъ, чтобы порученіе было передано самимъ городскимъ секретаремъ. Магнусу оставалось только повиноваться.

Подойдя къ двери аппартаментовъ лэди Изольды, онъ не нашелъ около нихъ никого, кто могъ бы доложить о немъ. Какая-то женщина, которую онъ встрѣтилъ въ коридорѣ, сказала ему, чтобы онъ вошелъ въ комнаты и постучалъ во внутреннюю дверь. Онъ такъ и сдѣлалъ. Его шаги заглушались пушистымъ ковромъ. Только что онъ хотѣлъ постучать въ дверь, какъ раздался громкій и гнѣвный голосъ лэди Изольды, бесѣдовавшей съ кардиналомъ. Магнусъ Штейнъ повернулся и ушелъ, не передавъ извѣщенія.

— Изъ всѣхъ съѣхавшихся сюда на соборъ, — продолжала лэди Изольда, теряя свое спокойствіе, — вы стоите ниже всего въ моемъ мнѣніи. Отдаться вамъ! Я предпочла бы отдаться дьяволу! Онъ, по крайней мѣрѣ, великъ въ своемъ злѣ!

Кардиналъ, наконецъ, потерялъ терпѣніе. Рубецъ на его щекѣ сдѣлался ярко краснымъ, и въ глазахъ забѣгали злые огоньки.

— Не слѣдуетъ преуменьшать мою способность ко злу! — вскричалъ онъ. — Я далъ себѣ клятву, что вы будете моей, — и это такъ и будетъ.

— Попытайтесь овладѣть мною!

— Попробую. Если бъ я захотѣлъ, то могъ бы сдѣлать это и сейчасъ. Вѣдь мы здѣсь одни.

— Однажды въ Римѣ, когда я была одна, ко мнѣ въ комнату вломились два человѣка. Оба были убиты мною.

— Ну, я не изъ ихъ числа, — хладнокровно отвѣчалъ кардиналъ. — Вамъ этого бояться нечего. Мои притязанія идутъ дальше. Я не буду пугать васъ костромъ и другими средствами, имѣющимися въ арсеналѣ церкви. Жаль было бы, если бы пытки обезобразили столь красивое тѣло. Нѣтъ, у меня есть для васъ нѣчто получше. Что вы скажете, если васъ выставятъ у позорнаго столба совершенно голую, какъ послѣднюю куртизанку, и весь городъ Констанцъ будетъ глазѣть на васъ?

Лэди Изольда медленно повернулась къ нему и бросила на него такой взглядъ, передъ которымъ не многіе не опустили бы глазъ. Но кардиналъ Вранкаччьо могъ выдержать многое.

— Эта мысль дѣлаетъ вамъ честь, — промолвила она. — Еслибъ я не слышала этого собственными ушами, я никогда не повѣрила бы. Къ несчастью, вы этого сдѣлать не можете. Всѣ дѣла такого рода рѣшаются городскимъ совѣтомъ.

— Совершенно вѣрно, прелестная лэди. Но вы забываете, что бургомистръ Мангольтъ и его жена — мои добрые друзья. Все будетъ сдѣлано, какъ слѣдуетъ, хотя вы и англичанка.

— Мнѣ кажется, что подкупленные вами люди и сейчасъ дежурятъ здѣсь у воротъ, а, можетъ быть, даже и въ коридорѣ?

Кардиналъ пожалъ плечами.

— Умный человѣкъ долженъ принимать мѣры предосторожности.

— Что вѣрно, то вѣрно, — сказала она съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ. — Придется, очевидно, уступить вамъ. Я ошиблась въ васъ, ваше преосвященство. Вы, кажется, горите нетерпѣніемъ? — продолжала она, оставаясь совершенно спокойной.

— Вѣрно, — отвѣчалъ кардиналъ съ своей сардонической улыбкой: — не забудьте, что вы заставили меня истощить всѣ средства убѣжденія.

Лэди Изольда не отвѣчала. Глубоко вздохнувъ, она отвернулась отъ своего собесѣдника, вынула платокъ и крѣпко прижала его къ губамъ, какъ бы борясь съ чувствомъ своего отвращенія. Когда она отняла отъ губъ этотъ шелковый платокъ, онѣ были красны, а глаза горѣли огнемъ. Кардиналъ внимательно слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ, но пока ничто не возбуждало его подозрѣній.

— Я готова, — промолвила она, повертываясь къ нему. — Чего же вы ждете? Или я должна сама на колѣняхъ умолять васъ?

Золотистый лучъ свѣта отошелъ отъ нея и легъ узкой полоской на подоконникѣ, перемѣшавшись съ тѣнью отъ цвѣтовъ, которые цвѣли какими-то огненными цвѣтами. Но кардиналъ не смотрѣлъ сюда. Его взглядъ неотступно слѣдилъ за стоящей передъ нимъ женщиной съ блѣднымъ лицомъ и ярко-красными губами.

Кардиналъ всталъ и съ загорѣвшимися щеками сдѣлалъ нѣсколько шаговъ туда, гдѣ она ждала его. Осторожность не покидала его.

— Прежде всего я долженъ удостовѣриться, что ваійи ручки такъ же безопасны, какъ и прелестны.

Лэди Изольда подняла ихъ вверхъ. Широкіе рукава ея платья откинулись и обнажили ея руки, какъ бы показывая, что въ нихъ не спрятано ни кинжала, ни какого-либо другого орудія. Кардиналъ одобрительно кивнулъ головой, но для большей безопасности быстро схватилъ шелковые рукава, потянулъ ихъ къ себѣ и схватилъ лэди Изольду за руку. Она не сопротивлялась и, наклонившись, крѣпко поцѣловала его въ губы разъ, два, три, съ какой-то бѣшеной страстью. Потомъ она откинулась назадъ, какъ бы желая перевести дыханіе.

Кардиналъ продолжалъ слѣдить за нею.

Вдругъ на него нашла какая-то странная слабость. Ея глаза были устремлены на него, завораживали его и отнимали у него всю силу. Ноги неожиданно отказались служить ему. Онъ съ трудомъ добрался до ближайшаго кресла и опустился въ него, уже не владѣя своими членами. Безсильно сидѣлъ онъ, не отрывая глазъ отъ ея горящаго взора. Онъ съ минуту еще смотрѣлъ на нее, потомъ женская фигура уплыла изъ поля его зрѣнія и скрылась за кресломъ.

Онъ хотѣлъ встать, закричать, но не могъ. Мускулы не повиновались ему, хотя его чувства были обострены до крайности. Перезъ нѣсколько секундъ ловкія руки опутали его веревкою и крѣпко привязали къ креслу.

Опять передъ нимъ предстала лэди Изольда.

— Такъ будетъ хорошо, — промолвила она. — Теперь я запру двери: не хорошо мѣшать въ часъ любви.

Кардиналъ все видѣлъ и слышалъ, но не могъ ни говорить, ни избѣгнуть ея насмѣшливаго взора. Лэди Изольда стояла передъ нимъ и смотрѣла прямо ему въ лицо.

Мало-по-малу способность рѣчи стала возвращаться къ нему. Но въ ногахъ еще чувствовалась какая-то странная усталость. Кровь быстро бѣжала въ его жилахъ.

Теперь кардиналъ понялъ, что это значило.

— Сирійское снадобье, — прошепталъ онъ. — Кто научилъ васъ этому?

Она засмѣялась какимъ-то рѣзкимъ, металлическимъ звукомъ, столь для нея необычнымъ.

— Вы, вы сами, ваше преосвященство.

Вдругъ одно воспоминаніе прорѣзало его мозгъ.

— Беатриса Понтефакъ! — воскликнулъ онъ сдавленнымъ голосомъ.

— Она самая, — отвѣчала она, насмѣшливо присѣдая передъ нимъ. — Поздно же вы догадались.

— Но вѣдь волосы у васъ тогда были какъ ленъ. А теперь они рыжіе?

— Всѣ женщины нашей семьи родятся съ свѣтлыми волосами, а когда вырастутъ, становятся темнѣе. Тогда я была еще дѣвочкой. Мнѣ не было и пятнадцати лѣтъ. А теперь мнѣ двадцать пять.

Наступило молчаніе.

— Я замѣтилъ это странное сходство, — хрипло началъ кардиналъ. — Я забылъ объ этомъ свойствѣ вашей семьи. Забылъ и о томъ, что самъ научилъ васъ употреблять это средство.

— Совершивъ преступленіе, преступникъ обыкновенно уходитъ прочь и забываетъ. Но онъ долженъ помнить, что его жертва не забываетъ ничего. Однажды вечеромъ, передъ тѣмъ, какъ уходить, вы сказали мнѣ, что есть такая мазь, что если намазать ею губы и потомъ поцѣловать кого-нибудь, то этотъ человѣкъ лишается силы. Сказали и о противоядіи, которое предохраняетъ отъ такого дѣйствія. Я была удивлена тогда, зачѣмъ вы мнѣ это говорили. Можетъ быть, вы хотѣли дать мнѣ средство для защиты въ будущемъ. Можетъ быть, вы хотѣли этимъ устранить другихъ отъ наслажденій, которыя вы берегли только для себя.

Опять наступило полчаніе.

— Какъ мнѣ отомстить вамъ теперь? — продолжала она. — Я не разъ думала о минутахъ моей мести. Первый разъ, когда я бѣжала изъ дома моихъ родителей. Холодный осенній вѣтеръ гналъ передо мной послѣдніе листья. Думала я объ этомъ и тогда, когда я умирала отъ родовъ въ придорожной деревенькѣ. Думала я объ этомъ и въ Парижѣ, когда умеръ мой ребенокъ, и я сидѣла надъ его маленькимъ трупикомъ въ своей комнаткѣ на чердакѣ, взглядывая на клочокъ сѣраго неба…

— У васъ былъ ребенокъ? — прохрипѣлъ кардиналъ. — Я этого не зналъ.

— Вы были заняты своими удовольствіями и не считали нужнымъ освѣдомиться обо мнѣ. Мой ребенокъ росъ въ нищетѣ, и я не разъ думала о мщеніи. Говорятъ, что месть женщины хуже, чѣмъ месть мужчины, — продолжала она. — Женщина можетъ убить жену и ребенка своего бывшаго любовника, можетъ выколоть ему глаза, отрѣзать языкъ. Но можно сдѣлать кое-что и похуже.

Уже становилось темно, но въ этой темнотѣ ея глаза горѣли еще ярче. Голосъ ея былъ страшенъ своимъ каменнымъ спокойствіемъ. Никто, кому пришлось видѣть ее при въѣздѣ въ городъ, никто не призналъ бы въ ней теперь ту же самую женщину.

Капли холоднаго пота выступили на лбу кардинала. Напрасно ища помощи, онъ дико обводилъ глазами темнѣвшую комнату. Время отъ времени, словно повинуясь какой-то таинственной силѣ, онъ глядѣлъ ей прямо въ глаза, вздрагивалъ и опять начиналъ блуждать взглядомъ но комнатѣ.

— Пощади! — прошепталъ онъ. — Ради Христа!

Она разсмѣялась какимъ-то страннымъ, нечеловѣческимъ смѣхомъ.

— Что за трусы эти мужчины! Они оскорбляютъ насъ, а чуть окажутся въ нашей власти, сейчасъ же молятъ о пощадѣ. Ради Христа! Да развѣ вы когда-нибудь вѣрили въ Него?

Кардиналъ молчалъ. Эти неумолимые глаза, казалось, впились въ его сердце.

— Я пріѣхала въ Констанцъ съ цѣлью увидѣть васъ и дѣйствовать. Но мстить можно только равному себѣ. Вы же недостойны моей мести.

Она говорила тихо и страстно.

— Въ концѣ концовъ что такое мщеніе? Падете до уровня того, кто тебя оскорбилъ.

— Однако вы собираетесь теперь мстить, — воскликнулъ, извиваясь въ своемъ креслѣ, кардиналъ.

— Можете вы дѣйствовать руками? — холодно спросила она.

— Какъ я могу дѣйствовать ими, когда я связанъ? — пробормоталъ онъ.

— Я хочу сказать, повинуются ли вамъ уже мускулы?

— Не знаю.

Она наклонилась къ креслу и освободила его правую кисть, крѣпко привязавъ, однако, самую руку.

— Ну?

— Отъ веревокъ руки у меня совсѣмъ онѣмѣли. Надо ослабить веревки.

Она откуда-то вдругъ вынула иголку и сильно ткнула ею въ ладонь его руки. Вскрикнувъ отъ боли, онъ быстро отдернулъ руку.

— Дѣйствовать руками вы можете, — промолвила она. — Теперь пишите письмо кардиналу Филластре. Помѣтьте его, какъ будто оно написано шесть мѣсяцевъ тому назадъ. Въ немъ вы будете просить его избрать кардинала Колонну, теперешняго папу. Повторите въ немъ разговоръ, который былъ у васъ въ первые дни конклава.

Кардиналъ Бранкаччьо взглянулъ на нее съ изумленіемъ.

— Откуда вы это знаете? Мы говорили на ухо. И этотъ разговоръ остался тайной между нами.

— Что можетъ остаться тайной въ этомъ мірѣ?

— Я отказываюсь исполнить ваше желаніе.

— Ну, нѣтъ, вы не откажетесь. Вспомните, что я вамъ говорила.

Въ ея рукахъ вдругъ откуда-то оказался кинжалъ. Она быстро провела имъ по узлу веревки. Острое лезвіе перерѣзало его, какъ солому.

— Видите?

Кардиналъ затрепеталъ.

— Но какъ же я могу писать. Вѣдь я связанъ. Да и темно.

— Вотъ свѣчи. Сейчасъ я приготовлю все для васъ.

Она стала передъ нимъ на колѣни и подала ему бумагу, чернильницу и перо, такъ что кое-какъ онъ могъ писать.

Когда письмо было готово, она перечла его, одобрила: и спрятала. Затѣмъ, не говоря ни слова, она разрѣзала веревки, которыми онъ былъ прикрученъ къ креслу.

— Можете итти, — коротко проговорила она.

Но кардиналъ не могъ двинуться. Веревки глубоко врѣзались ему въ тѣло, всѣ члены его онѣмѣли.

— Можете итти, — повторила она.

Кардиналъ сдѣлалъ усиліе и всталъ. Мало-по-малу кровь стала течь въ его жилахъ свободнѣе. Медленными и невѣрными шагами онъ двинулся къ двери, накинувъ дрожащими руками плащъ поверхъ своего измятаго шелковаго одѣянія.

— Я ухожу посрамленный и униженный, — промолвилъ онъ, обернувшись на порогѣ. — Но я не сержусь. Вы сильнѣе, чѣмъ я думалъ. Теперь я люблю васъ и клянусь, что вы будете моей.

Тихо и молча вышелъ кардиналъ. Только что затворилась за нимъ дверь, лэди Изольда подошла къ окну, которое все еще стояло открытымъ. Она посмотрѣла на усѣянное звѣздами небо и глубоко вздохнула, какъ будто съ нея спала какая-то тяжесть. Она долго стояла неподвижно. Наконецъ послышались голоса ея возвращавшейся прислуги. Она повернулась и легкимъ шагомъ двинулась имъ навстрѣчу.

— Дайте мнѣ выходное платье, — сказала она своей служанкѣ. — Я ухожу въ гости.

Прошло съ полчаса. И вдругъ на улицѣ среди полной ночной тишины послышался женскій крикъ:

— Помогите!

— Помогите! — послышалось еще разъ и затѣмъ все смолкло.

Было поздно. Давно уже погасъ послѣдній огонекъ. Окна были темны. Только свѣтъ луны и звѣздъ, нависшихъ подъ безмолвными домами, серебрилъ ихъ остроконечныя крыши. Медленно и мягко сталъ спускаться этотъ свѣтъ въ темныя, узкія улицы, задерживаясь, словно жидкое серебро, кое-гдѣ на флюгерахъ и водосточныхъ трубахъ. Всѣ спали.

Крикъ о помощи вывелъ изъ задумчивости Магнуса Штейна, который медленно возвращался домой отъ своей невѣсты. Онъ провелъ этотъ вечеръ у нея въ домѣ. Послѣднее время онъ сталъ замѣчать, что разница въ ихъ убѣжденіяхъ становится слишкомъ чувствительна. И въ этотъ вечеръ между ними какъ бы образовалась пропасть. Онъ чувствовалъ, можетъ быть, безсознательно что между ними есть что-то такое, что разъединяетъ ихъ. Сомнѣніе пронеслось въ его умѣ, словно вспышка молніи. Оно тотчасъ же прошло, но все же отъ него осталось что-то, а что — этого онъ и самъ не могъ бы сказать.

Вмѣсто того, чтобы итти домой, онъ шелъ по безлюднымъ улицамъ, надѣясь найти отвѣтъ на мучительный вопросъ, отъ котораго исчезло его спокойствіе.

Улицы были совершенно темны. По другой сторонѣ тянулись черные силуэты крышъ, прерываясь по временамъ свѣтлой полосой, отчего мракъ у ихъ основанія казался еще гуще. Только одна крыша въ концѣ какой-то улицы, круто поворачивавшей на югъ, была ярко освѣщена луной и, словно волшебный брильянтъ, выдѣлялась среди другихъ.

Постоявъ передъ ней секунду, онъ пошелъ дальше, туда, откуда ему какъ будто послышался крикъ. Ему казалось, что его влечетъ туда какая-то сила. Это странное чувство, будь это игра нервовъ или какая-то внѣшняя сила, которую невозможно отрицать, всецѣло охватило его, направляя его шаги.

Вдругъ крикъ повторился. Онъ шелъ отъ бѣлой стѣны, къ которой онъ какъ разъ и направлялся. Здѣсь въ узкомъ переулкѣ завязалась, очевидно, горячая схватка. Словно привидѣнія около той, которая звала на помощь, носились какія-то фигуры, то отступая, то надвигаясь снова. Секретарю показалось, что онъ уже слышалъ голосъ этой женщины, хотя онъ и не могъ припомнить, гдѣ именно. Она стояла спиной къ стѣнѣ, въ небольшой нишѣ, плотно прижавшись къ вдѣланной въ ней фигурѣ какого-то святого. На нее напало человѣкъ пять-шесть. Было удивительно, какъ она сумѣла отразить это нападеніе.

Секретарь не могъ видѣть ея лица. Вдругъ вытянулась ея рука — бѣлая красивая рука, тускло бѣлѣвшая во мракѣ переулка. Въ ней сверкнуло лезвіе кинжала, и люди, окружившіе было женщину, поспѣшно отхлынули назадъ, пораженные страхомъ при видѣ этого маленькаго оружія.

Крикнувъ для ободренія женщины, секретарь смѣло бросился въ самую середину свалки.

При немъ былъ только кинжалъ, но, не смущаясь этимъ, онъ бросился на ближайшаго къ нему человѣка и, всадивъ кинжалъ ему въ горло, поспѣшно отнялъ у него его шпагу. Тутъ только онъ замѣтилъ, что у ногъ женщины лежитъ другой раненый.

Нападавшіе съ гнѣвнымъ удивленіемъ смотрѣли на неожиданную помощь. Затѣмъ съ ругательствами и проклятіями они стали окружать его, пока двое или трое изъ нихъ старались попрежнему выхватить свою добычу изъ ниши. Они разсчитывали быстро управиться съ дерзкимъ пришельцемъ. Онъ былъ, очевидно, штатскимъ человѣкомъ, а они — солдаты. Въ городѣ, принадлежавшемъ и королю, и папѣ, было сколько угодно разнузданныхъ солдатъ. И хотя старинныя хроники и восхваляютъ правосудіе городского совѣта, но всякій, у кого была сильная протекція, могъ безнаказанно совершать не только убійства, но даже и нѣчто еще болѣе страшное.

Одолѣть секретаря оказалось не такъ-то легко. Ловко отбивая нападенія, онъ началъ какъ-то особенно посвистывать, — и этотъ звукъ произвелъ жуткое впечатлѣніе на нападающихъ. Скоро третій изъ нихъ упалъ на землю, остальные начали осторожно отступать. Ихъ было такъ много, что имъ надо было только подождать, пока онъ выбьется изъ силъ.

Секретарь не зналъ, какъ помочь женщинѣ, ради которой онъ кинулся въ битву. Каждую минуту другіе члены шайки могли вырвать ее изъ ниши, — и онъ не можетъ оказать ей помощи. Пока онъ ломалъ себѣ голову надъ этимъ вопросомъ, послышались звуки пѣсни, совпадавшей по мелодіи съ тѣмъ, что онъ насвистывалъ. Пѣніе становилось ближе и ближе. Можно было уже различить шаги и голоса пѣвцовъ.

— Великій Бернаръ! — громко закричалъ секретарь. — На помощь!

Послышались быстрые шаги, звонъ оружія, и около секретаря блеснули двѣ длинныя шпаги.

Великій Бернаръ — такъ называли итальянцы Бернарда де-Серръ, знаменитаго французскаго военачальника, командовавшаго войсками Флорентійской республики. Хотя его уже не было въ живыхъ, но его имя продолжало оставаться страшнымъ боевымъ кличемъ.

Завязалась ожесточенная схватка. Еще два негодяя упали на землю, остальные бросились вразсыпную.

Секретарь сказалъ всего нѣсколько словъ тѣмъ, кто такъ вовремя прибыли ему на помощь. Затѣмъ, обтеревъ свою шпагу, онъ направился къ спасенной имъ женщинѣ.

— Вы можете итти теперь безопасно, — сказалъ онъ. — Мои друзья и я будемъ слѣдовать за вами на нѣкоторомъ разстояніи.

Женщина отдѣлилась отъ ниши. Капюшонъ еще скрывалъ ея лицо. Но отъ противоположнаго дома, теперь ярко освѣщеннаго луной, на него падалъ рѣзкій отблескъ. Секретарь увидѣлъ, что передъ нимъ стоитъ лэди Изольда.

— Прежде всего я должна поблагодарить васъ за вашу помощь, — раздался мелодическій голосъ, который онъ такъ хорошо зналъ.

— Это сдѣлалъ бы каждый мужчина, — холодно отвѣчалъ онъ.

— Съ такой храбростью и ловкостью — не каждый. Благодарю васъ также, господа. Если вы придете завтра комнѣ, я могу отблагодарить васъ золотомъ, если вамъ угодно будетъ его принять.

— Золото солдату всегда кстати. И его надо брать и отъ принца, и отъ красавицы.

— Ловки въ битвѣ и въ отвѣтахъ, какъ и подобаетъ солдатамъ Великаго Бернарда. Однажды мнѣ пришлось оказать ему. гостепріимство въ Монторгейлѣ. Если вамъ случится опять проходить тамъ, помните, что его владѣлица — вашъ другъ.

— Да здравствуетъ владѣлица Moнторгейля! — воскликнули оба солдата.

Она милостиво кивнула имъ головой.

— Пока я не выйду изъ этихъ безлюдныхъ улицъ, я попрошу васъ сопровождать меня. Но сначала осмотримъ убитыхъ.

— Убиты наповалъ, мадамъ, — сказалъ одинъ изъ солдатъ, презрительно ткнувъ ногой одного изъ лежавшихъ на землѣ. — Мы изъ отряда Великаго Бернарда и знаемъ, какъ надо дѣлать такія дѣла.

— Знаю, знаю, — сказала она. — Итакъ, идемъ. Господинъ секретарь, угодно вамъ показывать намъ дорогу?

И она двинулась впередъ.

Мѣсяцъ, поднявшись, свѣтилъ еще ярче, и на днѣ переулка лежала яркая полоса свѣта. Онъ освѣтилъ блѣдное лицо человѣка, лежавшаго недалеко отъ мѣста схватки. Когда они проходили мимо, онъ вдругъ поднялся на локоть и забился въ конвульсіяхъ. Лицо его посинѣло, а на губахъ показалась пѣна.

— Не дотрагивайтесь до него! — закричала лэди Изольда, когда секретарь наклонился къ раненому. — Ему нельзя уже помочь, и онъ не проживетъ и четверти часа. Мой кинжалъ отравленъ.

Теперь секретарь понялъ, почему нападающіе старались держаться отъ нея подальше.

— Позвольте посовѣтовать вамъ не ходить ночью одной по улицамъ. Тогда вамъ не понадобится отравленное оружіе, — сумрачно замѣтилъ онъ.

— Однажды онъ понадобился мнѣ даже въ коридорѣ одного дворца противъ тѣхъ, кто долженъ былъ сопровождать меня, — серьезно отвѣчала она. — А сегодня я шла не по своей волѣ. Мнѣ хотѣлась повидать кардинала камбрійскаго. Вѣдь отъ моего жилища до него нѣсколько шаговъ. Но меня завела сюда одна женщина. Я знаю, по чьему приказу.

Несмотря на мягкость, съ которой сказаны были эти слова, секретарь почувствовалъ въ нихъ упрекъ.

— Извините, — сказалъ онъ: — мы часто судимъ о дѣлѣ, не зная его хорошенько.

— Я разсчитывала встрѣтить васъ у кардинала.

Они молча пошли дальше. Всѣ окна были заперты, и ни одинъ глазъ не слѣдилъ за ними. То было время всякихъ насилій и внезапныхъ нападеній.

Секретарю казалось, что онъ идетъ во снѣ, и когда лэди Изольда заговорила было съ нимъ, отвѣта отъ него не было. Она взглянула на него удивленно и, въ свою очередь, смолкла. Едва достигли они до ея жилища, какъ Магнусъ Штейнъ вдругъ зашатался и, сдѣлавъ шага два, тяжело прислонился къ стѣнѣ. Его спутница взглянула на него со страхомъ и увидѣла, что лицо его налилось кровью, а глаза ярко блестятъ.

— Живо! — вскричалъ одинъ изъ солдатъ, шедшій сзади него. — Несите его въ комнату. Онъ раненъ, а, можетъ быть, и хуже.

Оба подхватили его подъ руки. Лэди Изольда выхватила изъ кармана маленькій флаконъ и хотѣла влить его содержимое ему въ ротъ. Но онъ такъ плотно сжалъ губы, что ей съ трудомъ удалось влить каплю-другую. Затѣмъ они быстро направились къ ея дому. Лэди Изольда вбѣжала къ себѣ съ лихорадочной поспѣшностью, расталкивая вышедшихъ ей навстрѣчу слугъ.

— Несите сюда, въ эту комнату!

Она велѣла положить его на ея кровать, не обращая вниманіе на то, что его пыльные сапоги мараютъ ея дорогое шелковое одѣяло.

— Принесите скорѣе пищи и стараго испанскаго вина, — сказала она Жуазели. — Вы не слышали, что я вамъ сказала. Плохо же я васъ выдрессировала, — гнѣвно добавила она, видя, что дѣвушка замѣшкалась.

Та бросилась со всѣхъ ногъ.

Не обращая ни на кого вниманія, лэди Изольда наклонилась надъ неподвижнымъ тѣломъ секретаря и внимательно осмотрѣла его, разыскивая, куда онъ раненъ. Лѣвый рукавъ его оказался разорваннымъ и окровавленнымъ. Она быстро отрѣзала рукавъ и обнажила руку — ту самую, которой секретарь пытался приподнять умиравшаго браво. Рана, сама по себѣ царапина, имѣла, однако, по краямъ какую-то странную окраску. Лэди Изольда быстро наклонилась и принялась высасывать рану.

— Боже мой! — въ ужасѣ вскрикнула вернувшаяся Жуазель, понявъ, въ чемъ дѣло. — Вспомните о кинжалѣ. Позвольте это сдѣлать мнѣ.

— Молчи! — кратко отвѣчала лэди.

Черезъ минуту она поднялась и, взявъ изъ рукъ Жуазеллы бутылку съ виномъ, налила немного въ ложку. Ей удалось раньше влить раненому въ ротъ нѣсколько капель противоядія: онѣ, очевидно, оказали свое дѣйствіе, и теперь его зубы были стиснуты не такъ плотно. Не безъ труда удалось ей влить еще нѣсколько капель. Давъ ему затѣмъ вина, она глубоко вздохнула и остановилась около постели.

— По крайней мѣрѣ, выполоскайте хоть ротъ себѣ, — робко замѣтила Жуазель.

Лэди Изольда послѣдовала ея совѣту.

Одинъ изъ солдатъ предложилъ сходить за лекаремъ.

— Лекарь тутъ не поможетъ, — сказала лэди Изольда. — Я сама знаю, что тутъ надо дѣлать. Онъ уже въ безопасности. Теперь идите и приходите завтра.

Оба солдата молча повиновались.

— Можете итти и вы, — продолжала лэди, обращаясь къ прислугѣ. — Если нужно будетъ, я позову васъ.

Она сѣла около кровати и пристально смотрѣла на секретаря. Онъ какъ будто спалъ. Обычная суровость его лица во снѣ исчезла. Черезъ нѣсколько минутъ она потрогала его руки: онѣ были холодны, хотя на щекахъ показался уже румянецъ. Она взяла его руки въ свои и потихонько стала согрѣвать ихъ, пока изъ ранки не показалась снова кровь. Тогда она кивнула головой и опустилась въ свое кресло, не останавливая кровотеченія. Когда оно прекратилось, Магнусъ открылъ глаза. Наливъ стаканъ вина, лэди Изольда наклонилась надъ нимъ и заставила его выпить вина. Онъ былъ еще оглушенъ, но его пульсъ сталъ биться отъ вина сильнѣе. Онъ поднялся, подпирая себя рукой, и спросилъ:

— Гдѣ я? Что случилось?

— Ш-ш-ш! Вы не должны говорить, — отвѣчала она мелодичнымъ голосомъ. — Черезъ минуту вы все вспомните. А если нѣтъ, то я разскажу вамъ.

Тихонько она опять опустила его на подушки. Взявъ яства, принесенныя Жуазелью, она стала на колѣни и принялась кормить его, какъ ребенка. Но его воля была непоколебима. Съ усиліемъ онъ приподнялся и опять сѣлъ на кровати.

— Разскажите же мнѣ все!

— Вы спасли мнѣ жизнь, даже больше, — серьезно отвѣчала она: — вы были ранены и потеряли сознаніе. Вспоминаете теперь?

— Нѣтъ, этого я не помню.

— Легкая царапина, и вы никогда бы не почувствовали ея, но, къ сожалѣнію, вы дотронулись до человѣка, пораженнаго моимъ кинжаломъ, и пѣна изъ его рта попала вамъ въ рану. А этотъ ядъ смертоносенъ. Но теперь вы въ безопасности, — быстро прибавила она. — У меня есть противоядіе.

Онъ взглянулъ на свою руку, изъ которой кровь продолжала капать на одѣяло.

— О, я испортилъ ваше одѣяло. Я слышалъ, что этотъ ядъ продолжаетъ дѣйствовать даже, когда высохнетъ.

— Не бойтесь. Кровь безвредна, ибо я высосала ядъ изъ ранки.

— Но вѣдь вы рисковали жизнью?

— А для чего она, какъ не для того, чтобы рисковать ради великой цѣли? Вѣдь и вы рисковали своей?

Это было сказано совершенно просто, какъ будто противъ этого ничего нельзя было сказать. Невольно его мысли перенеслись къ Фастрадѣ, которая заклинала небеса сохранить ей эту жизнь и безпрестанно заставляла его дѣлать ради нея то, что онъ считалъ низкимъ и позорнымъ.

Одно мгновеніе онъ ненавидѣлъ самъ себя за то, что онъ смѣлъ сравнивать ихъ обѣихъ — чистую дѣвушку и потерянную женщину, и его вѣра въ невѣсту снова окрѣпла въ его сердцѣ.

— Я только исполнилъ свой долгъ, — промолвилъ онъ, — Если хочешь быть мужчиной, то приходится безпрестанно рисковать жизнью.

— А развѣ женщинѣ, если она хочетъ оставаться ею, также не приходится рисковать? Только судьба плохо вознаграждаетъ ее за это. Если она умираетъ, то умираетъ безъ славы. Если совершаетъ какой-нибудь проступокъ, то покрывается стыдомъ.

Онъ не нашелся, что возразить ей.

— Мы тоже должны учиться умирать, не оставляя по себѣ памяти, — сурово произнесъ онъ.

Въ глубинѣ сердца онъ чувствовалъ, однако, что этому искусству онъ не учился.

— Вы рождены не для того, чтобы быть секретаремъ маленькаго городка, — начала лэди Изольда послѣ минутной паузы.

Какъ бы въ знакъ протеста, онъ махнулъ рукой.

— Нѣтъ, нѣтъ, — продолжала его собесѣдница, легка улыбаясь. — Вы не всегда были въ такомъ положеніи. Ваше обращеніе свидѣтельствуетъ о привычкѣ къ лагерю и къ двору (Ваша рука съ большей охотой берется за шпагу, чѣмъ за перо. Можетъ быть, изъ-подъ этого пера и выйдетъ что-нибудь великое, но во всякомъ случаѣ это не будетъ какой-нибудь лавочный счетъ. Вы будете великимъ человѣкомъ, или великимъ мученикомъ, а, можетъ быть, и тѣмъ и другимъ вмѣстѣ, хотя я надѣюсь, что второе васъ минуетъ.

— Благодарю васъ за ваши комплименты. Я не стану отрицать, что у меня въ прошломъ есть тайны. Война съ ея продажностью мнѣ опротивѣла. Я часто мечталъ о болѣе широкомъ поприщѣ, чѣмъ то, которое выпало мнѣ на долю. Въ этомъ вы правы.. Во всемъ же остальномъ вы льстите мнѣ. Я не разъ обвинялъ себя въ томъ, что я гоняюсь за химерами, но только не относительно моей карьеры. Извиняюсь, что я такъ долго задерживаю васъ и мѣшаю вашему отдыху, — вдругъ прибавилъ онъ.

— Сегодня все мое время къ вашимъ услугамъ. Нельзя, кромѣ того, отпустить васъ, не перевязавши вамъ рану. Теперь пора.

Она подошла къ столу, вынула оттуда бинты и какія-то травы. Секретарь теперь уже стоялъ.

И снова ея нѣжные, холодные пальчики захлопотали около него. На него опять нашло какое-то навожденіе. Опять ноги отказались уходить изъ этой комнаты. Когда рана была перевязана, онъ опять сѣлъ на кровать.

Лэди Изольда улыбнулась.

— Эта минутная слабость — дѣйствіе лекарства. Вы должны пробыть здѣсь еще.

— Но… люди…

— О, я не обращаю на нихъ вниманія!

Съ легкой улыбкой она взяла лютню и сказала:

— Сидите такъ. Чтобы вамъ не нужно было говорить, я буду играть.

И, сѣвъ противъ него, она нѣжно заиграла пѣвучую пѣсню провансальскихъ трубадуровъ.

Въ глубокомъ волненіи ловилъ онъ эти звуки. Много лѣтъ онъ не слышалъ ничего подобнаго. Лэди Изольда, казалось, преобразилась. Сама комната, которую онъ такъ хорошо зналъ, какъ будто измѣнилась. Свѣчи горѣли, ярко освѣщая ея лицо, а позади нея клубился, скрывая все, мягкій мракъ. Секретарь видѣлъ только ее, только о ней могъ онъ и думать. Безъ короны, безъ вассаловъ, сидѣла она передъ нимъ въ королевской роскоши. Короной ей служили ея золотистые волосы, трономъ — ея кресло.

Измѣнился и онъ самъ. Развѣ она не играетъ передъ нимъ съ покорностью, опустивши глаза и не смѣя встрѣтиться съ нимъ взглядомъ? Непривычно страстнымъ взглядомъ онъ старался заглянуть ей въ глаза, но она не поднимала ихъ. Тихимъ голосомъ она запѣла старинную пѣсню о любви, и эта пѣсня все болѣе и болѣе задѣвала его за сердце.

И вдругъ она смолкла. Лишь пальцы ея продолжали тихонько скользить по струнамъ.

Въ комнатѣ стало тихо, тихо.

Магнусъ Штейнъ сидѣлъ неподвижно, устремивъ глаза на ея прекрасное лицо и все еще ловя замершіе звуки…

Вдругъ, сдѣлавъ надъ собой огромное усиліе, онъ всталъ, чтобы убѣдиться, что онъ не грезитъ.

Глаза ихъ встрѣтились. Она замѣтила странный блескъ въ его глазахъ и также поднялась. Не отводя отъ него взора, она медленно стала подходить къ нему.

— Я еще не поблагодарила васъ за вашъ подвигъ, — тихо промолвила она. — Но женщинѣ трудно найти нужныя слова. Не поможете ли вы мнѣ?

Онъ понялъ все.

Она стояла передъ нимъ, прекрасная, какъ никогда. Вдругъ его мысли перенеслись къ Фастрадѣ, и она предстала передъ нимъ, какою онъ видѣлъ ее еще сегодня вечеромъ — маленькой душой и тѣломъ, въ сравненіи съ этой царственной женщиной. Онъ чувствовалъ ея власть надъ собой. Онъ не могъ оторваться отъ ея красоты, отъ ея огромныхъ, сверкающихъ глазъ и понималъ, что насталъ часъ великаго искушенія не только для его тѣла, но и для его души. Волна горячей крови хлынула ему въ сердце, каждый

фибръ его тѣла трепеталъ отъ искушенія. Но его закаленная воля, привыкшая къ побѣдамъ, взяла верхъ и на этотъ разъ. Мало-помалу горячая волна отхлынула обратно, и вмѣсто нея поднялся гордый, необузданный гнѣвъ, гнѣвъ на себя за то, что въ немъ поднялась было эта горячая волна, гнѣвъ на нее за то, что она чуть было не покрыла его позоромъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ ему было больно, что она оказалась меньше, чѣмъ онъ думалъ.

— Какъ смѣете вы искушать меня? — хрипло крикнулъ онъ, трясясь всѣмъ тѣломъ. — Потаскушка!

Можетъ быть, онъ и не хотѣлъ сказать громко это ужасное слово. Нельзя, впрочемъ, судить его за это по понятіямъ нашего времени. Въ ту эпоху между мужчиной и женщиной свободно произносились такія слова, отъ которыхъ наши современники пришли бы въ ужасъ.

Онъ вдругъ почувствовалъ то же непріятное чувство, которое испыталъ, услышавъ въ первый разъ это слово въ тотъ самый день, когда его сказала Фастрада при въѣздѣ лэди Изольды въ городъ. Какъ онъ могъ крикнуть его теперь самъ? Этого онъ не могъ себѣ объяснить. Можетъ быть, онъ былъ еще подъ вліяніемъ лекарства, а, можетъ быть, тутъ сказалось страшное напряженіе, которое онъ сдѣлалъ надъ собой.

Лэди Изольда широко раскрыла глаза, какъ будто не вѣря собственнымъ ушамъ, и подалась назадъ, словно кто-нибудь ударилъ ее хлыстомъ.

Наступило глубокое молчаніе.

— Я предложила вамъ свою любовь, а въ отвѣтъ получила отъ васъ оскорбленіе, — начала она какимъ-то безцвѣтнымъ голосомъ. — Если я и не безъ грѣха, то развѣ это справедливо?

Даже въ эту минуту она была слишкомъ горда и не скрывала того, въ чемъ не созналась бы ни одна женщина.

— Вы предложили мнѣ позоръ! — воскликнулъ онъ сдавленнымъ голосомъ, держась за колонку кровати, чтобы не упасть.

Онъ весь дрожалъ.

— Позоръ? Когда женщина, обманувшись въ сердцѣ мужчины, предлагаетъ ему любовь, вы называете это позоромъ. А когда вы, мужчины, поступаете такъ относительно женщинъ, то какъ вы это называете? Развѣ вы сами такъ чисты, чтобы судить другихъ?

— Да, я чистъ! — вскричалъ онъ.

Какое-то выраженіе, смысла котораго онъ не могъ угадать, прошло по ея лицу.

— Я такъ и думала, — прошептала она. — Если бъ этого не было, я не стала бы и говорить съ вами. Вы назвали меня такъ, какъ ни одинъ мужчина не назвалъ бы женщину, даже если бъ онъ былъ совершенно правъ. Но правы ли вы были относительно меня, судите сами. Садитесь и выслушайте. Садитесь! — повторила она, дѣлая повелительный жестъ, — Даже разбойникъ, котораго схватили на большой дорогѣ, имѣетъ право требовать, чтобы его выслушали.

Въ ея тонѣ было что-то такое, что не допускало возраженія.

Сѣвъ въ кресло, она немного помолчала. Потомъ она поднялась во весь ростъ и, остановившись среди комнаты, начала говорить, не глядя на него:

— Лѣтъ десять тому назадъ папскій посолъ, ѣхавшій на сѣверъ Англіи къ королю Генриху IV, былъ застигнутъ метелью и принужденъ искать гостепріимства въ одномъ замкѣ. Здѣсь онъ оставался, пока не наступила оттепель. Среди сопровождавшихъ его духовныхъ лицъ былъ молодой неаполитанецъ знатнаго происхожденія, щедро надѣленный всѣми качествами своей расы, ловкостью, изяществомъ манеръ и лживостью. Дочь хозяина дома, которой не было еще и пятнадцати лѣтъ, до сихъ поръ видѣла мало мужчинъ, да и то это были грубые воины, умѣвшіе гораздо лучше владѣть шпагой, чѣмъ краснорѣчіемъ. Она влюбилась въ этого ловкаго прелата, говорившаго громкія слова, которыя, казалось, должны разбить вѣковыя оковы и уничтожить вѣковыя суевѣрія. Она не знала, конечно, что и онъ, и другіе его спутники были лжепророки, что вмѣсто цѣпей, которыя они разбивали, они готовили другія, еще болѣе унизительныя и мучительныя. Онъ говорилъ ей, что, какъ лицо духовное, онъ не можетъ вступить съ нею въ бракъ, но что тѣмъ больше величія будетъ въ ея любви, и она вѣрила ему. Она не понимала, про какую любовь онъ говорилъ. Она не просила его сперва самому сбросить цѣпи, которыя онъ совѣтовалъ сбросить другимъ. Она любила его, и ей казалось преступленіемъ допустить мысль, что онъ въ чемъ-нибудь неправъ. Но ея дѣвичій инстинктъ заставлялъ ее противиться его желаніямъ. Можетъ быть, въ концѣ концовъ она и уступила бы, я не знаю. Но однажды ночью этотъ человѣкъ, которому наскучило ждать, далъ ей снадобья и, когда она потеряла способность сопротивляться, взялъ отъ нея, что желалъ. Это былъ ея первый грѣхъ, если только это можно назвать грѣхомъ. Вскорѣ послѣ этого онъ уѣхалъ, а она днями, недѣлями, мѣсяцами стала ждать отъ него хотя какой-нибудь вѣсточки. Она продолжала ждать, пока наконецъ не была вынуждена удалиться изъ родительскаго дома — одна съ своимъ позоромъ. Можетъ быть, ей не слѣдовало бы оставаться въ живыхъ, но она не могла убить вмѣстѣ съ собой и еще не родившагося ребенка. Часъ родовъ засталъ ее на большой дорогѣ. На соломѣ, въ стойлѣ родила она своего ребенка. Оправившись, она отправилась за море, чтобы скрыть свой позоръ. Два года терпѣла она нищету, ибо она умѣла ѣздить верхомъ и охотиться съ соколами, играть на лютнѣ и писать стихи, но не умѣла зарабатывать себѣ на жизнь. Ребенокъ ея заболѣлъ. Ей предложили помощь на условіяхъ, которыя обыкновенно предлагаются молодымъ женщинамъ въ ея положеніи. Она отказалась. Но ребенку дѣлалось все хуже и хуже, и она согласилась. Это былъ ея второй грѣхъ. Но было уже поздно: ребенокъ умеръ. Когда она возвращалась домой, опустивъ въ землю его маленькое тѣльце, ее повстрѣчалъ на улицѣ герцогъ Орлеанскій. Ея застывшее блѣдное лицо понравилось ему, онъ излекъ ее изъ нищеты и ввелъ въ придворные круги. Онъ ничего не требовалъ отъ нея: для этого онъ былъ слишкомъ благовоспитанъ. Она же, какъ могла, выражала ему свою благодарность — и слово добродѣтель стало пустымъ звукомъ, чѣмъ-то такимъ, что презираетъ и Богъ, и дьяволъ, и люди. Но я должна сказать, что все, чѣмъ я теперь владѣю, получено не отъ него. По праву и закону я теперь лэди Монторгейля и Вольтерна. Таковы были мои первые три грѣха. Сплетни прибавили къ нимъ много другихъ, ибо я не скрывала никогда, кто я. Съ тѣхъ поръ я безпрерывно странствую изъ страны въ страну въ поискахъ, сама не знаю чего, можетъ быть, умиротворенія. Мой четвертый грѣхъ я совершила сегодня.

До сихъ поръ она говорила тихимъ, монотоннымъ голосомъ, какъ будто пришибленная нанесеннымъ ей ударомъ. Но мало-помалу въ ея словахъ зазвенѣли страстныя ноты.

— Не знаю, заслужила ли я названіе, которое вы мнѣ дали, но знаю только одно, что я не заслужила его отъ васъ. Я знаю многихъ женъ и дѣвицъ, которыя хуже меня и которыхъ вы не смѣли бы такъ назвать. Онѣ вѣдь продаютъ свое тѣло и души мужьямъ, которыхъ не любятъ, продаютъ за богатство, за положеніе. А я не требую отъ васъ ничего. За мной ухаживали принцы, короли искали моей дружбы, и я думала, что, несмотря ни на что, я еще могу предложить вамъ многое. Вы, вѣроятно, подумали, что это минутное увлеченіе, женскій капризъ. Нѣтъ, я думала, что вы можете прочесть все въ моихъ глазахъ. Любовь, если она ничего не проситъ, а, наоборотъ, готова сама все отдать, такая любовь не можетъ быть позоромъ, хотя бы это была любовь женщины въ родѣ меня. Я видѣла, что вы страдаете, и мнѣ показалось, что я лучше другихъ поняла васъ. Я думала, что вы, именно вы, шире, чѣмъ другіе, смотрите на жизнь, на ея ничтожество и величіе.

Она остановилась.

— Когда я пріѣхала сюда, — начала она мечтательно, съ оттѣнкомъ безконечной грусти: — я ожидала большаго отъ жизни. Подобно вамъ, я извѣрилась въ людей и отчаялась найти человѣка, который заслуживалъ бы это имя. Но здѣсь, въ городѣ великаго собора, на которомъ человѣческое себялюбіе и испорченность достигли высшей своей точки, здѣсь мнѣ показалось что я нашла свой идеалъ. Все стало казаться возможнымъ, разъ есть такіе люди. Мои мысли опять настроились такъ, какъ бывало въ дѣтствѣ. Я опять вѣрила въ Бога, въ возрожденіе людей и въ самое себя. Я вообразила, что, можетъ быть, могу помочь вамъ въ борьбѣ, но забыла, что я недостойна этого. Простите.

Магнусъ Штейнъ сидѣлъ молча и неподвижно. Голова его опустилась на грудь, а на лицо легла глубокая тѣнь. Прошло нѣсколько минутъ, пока онъ опять поднялъ на нее глаза. Она все еще стояла на прежнемъ мѣстѣ, глядя куда-то въ сторону.

— Вы правы, — заговорилъ онъ сдавленнымъ, неестественнымъ голосомъ.

— Вы не заслужили такого названія. Усердно извиняюсь передъ вами. Не могу понять, какъ я могъ сказать такое слово. Однако вы хотѣли сдѣлать все-таки нѣчто непростительное: вѣдь вы же знаете, что я обрученъ.

Она быстро повернулась къ нему и взглянула прямо ему въ лицо. Глаза ея стали еще печальнѣе.

— Нѣтъ, этого я не знала. Еще разъ извините меня. А теперь, идите. Идите! — повторила она, видя, что онъ колеблется. — Идите!

Одной рукой она показывала ему на дверь, а другой судорожно держалась за край стола: силы покидали ее.

Магнусъ Штейнъ поклонился и молча вышелъ.

Когда дверь закрылась за нимъ, леди Изольда продолжала стоять у стола, трепеща всѣмъ тѣломъ. Потомъ медленными, невѣрными шагами она подошла къ двери и заперла ее. Попрежнему шатаясь, она вернулась въ комнату и, закрывъ лицо руками, бросилась на колѣни передъ распятіемъ. Долгое время, молча и не двигаясь, лежала она, распростертая. Лишь изрѣдка тѣло ея содрогалось конвульсивно.

Наконецъ она подняла голову. Глядя на скорбный, потемнѣвшій отъ времени ликъ Христа, видѣвшій немало отчаянія и внимавшій столькимъ молитвамъ, она тихо, отрывисто шептала:

«Ты, простившій грѣшницу, научи меня, какъ мнѣ найти прощеніе? Неужели ты, пришедшій спасти міръ, отвернулся отъ меня. Я не знала, что слезы мои будутъ такъ горьки! О, Господи, сжалься надо мной! Ты, Который, не судишь, какъ люди, и знаешь предѣлы силъ нашихъ, прости и помилуй меня!»

И она со слезами протягивала руки къ изображенію Христа на крестѣ, который смотрѣлъ на нсе сверху и, казалось, хотѣлъ сказать: «Смотри, Я стражду. Страдай и ты. Я тоже молился, да мимо идетъ меня чаша сія, но она не прошла мимо. И я испилъ ее. Наклонись къ твоей и также испей ее».

Женщина, казалось, поняла этотъ тайный голосъ, ибо она продолжала уже спокойнѣе:

— Нѣтъ, не надо прощенія мнѣ. Меня обманула плоть моя. Не о своемъ прощеніи молюсь я, а о немъ! Пусть я понесу крестъ свой, но сохрани его отъ гибели! Открой ему глаза и удержи отъ этой женщины! Она малодушна и предана суетѣ міра сего. Его величіе для нея только безуміе. Боже, отнеси его отъ нея!

И опять съ мольбой протягивала она свои руки ко Христу. Свѣтъ отъ низкой свѣчки падалъ теперь прямо на Его склоненную голову въ терновомъ вѣнцѣ. Его ликъ попрежнему хранилъ важное, суровое выраженіе. Въ строгихъ глазахъ не видно было прощенія.

— Боже, сжалься надъ нимъ. Ты не можешь допустить, чтобы погибла великая душа, въ немъ живущая, погибла въ день мрака и отчаянія. Дай мнѣ знаменіе, что Ты не дашь ему погибнуть!

Она говорила громко и угрожающе. Поднявшись съ колѣнъ, она стояла передъ крестомъ. Грудь ея волновалась.

Но ликъ попрежнему оставался неизмѣннымъ и знаменія но было. Движеніемъ воздуха свѣчу едва не задуло, и на мгновеніе еще большая тѣнь легла на изображеніе Христа.

Съ тихимъ стономъ она опять пала на колѣни…

— Не гнѣвайся, Господи! Сжалься надъ мукой моею и пошли знаменіе. И я благословлю страданія свои, которыя Ты дашь мнѣ

Холодныя капли пота выступили у нея на лбу. Голосъ сдѣлался хриплымъ, но ликъ былъ все тотъ же, и знаменія не было.

Свѣчи догорѣли и погасли. Въ комнатѣ стало совсѣмъ темно, но женщина попрежнему лежала неподвижно у подножія креста..Холоднымъ утреннимъ свѣтомъ засеребрилось окно. Медленно поднималась заря, освѣщая и крестъ, и надломленную женщину, распростертую передъ нимъ.

Наступалъ день. Онъ несъ новыя силы тѣмъ, кто провелъ ночь во снѣ, новыя надежды тѣмъ, кто задыхался въ отчаяніи въ ночной тьмѣ. Но ей онъ не несъ съ собой ни силъ, ни надеждъ.

Сначала медленно, затѣмъ быстрѣе и быстрѣе разливался свѣтъ, по мѣрѣ того, какъ невидимое еще солнце приближалось къ горизонту. Холодные блики заиграли на крестѣ и на женщинѣ съ обнаженной шеей и руками. Дивный контуръ ея плечъ рѣзко выдавался на фонѣ стѣны, а на головѣ ея сіяли брильянты.

Майское солнышко тронуло наконецъ дома на противоположной сторонѣ площади. Лучи его пробѣжали по унылой комнатѣ и окутали женщину золотой своей сѣткой. Но отъ этого распростертая фигура казалась только еще печальнѣе.

ГЛАВА VIII.
Пробужденіе.

Выйдя отъ лэди Изольды, секретарь пошелъ безцѣльно по безлюднымъ улицамъ, подставляя подъ свѣжій ночной вѣтерокъ свою горячую голову. Болѣе по привычкѣ, чѣмъ сознательно, онъ направился къ себѣ домой. Но, дойдя до своего жилища, онъ остановился и пошелъ назадъ. Онъ былъ увѣренъ, что его мать засыплетъ вопросами: гдѣ онъ провелъ ночь. Что онъ будетъ отвѣчать ей? Поэтому онъ рѣшилъ итти прямо въ ратушу и провести остатокъ ночи въ своей рабочей комнатѣ. Онъ не разъ проводилъ здѣсь ночи за работой, и она уже привыкла къ этому.

Медленно шелъ онъ по спящему городу. Все было объято безмолвіемъ. Луна бросала свой холодный свѣтъ на мостовую, по которой онъ шелъ. Безсознательно онъ направился къ мѣсту, гдѣ нѣсколько часовъ тому назадъ произошла схватка. Трупы продолжали лежать на прежнихъ мѣстахъ. Эта часть города была не изъ лучшихъ, и всякій запоздавшій прохожій старался пройти ее, не вмѣшиваясь не въ свое дѣло. Секретарь тронулъ ногой человѣка, который едва не отравилъ его пѣною. Теперь онъ былъ уже мертвъ.

Магнусъ Штейнъ насупился и пошелъ дальше. Вотъ, наконецъ, и ратуша. Онъ отперъ и опять заперъ за собой ворота съ большимъ по этой глубокой тишинѣ скрипомъ, поднялся по темной лѣстницѣ и по коридорамъ, въ которыхъ гулко отдавались его шаги, направился къ себѣ въ комнату. Здѣсь онъ высѣкъ огня и брезгливо осмотрѣлся.

Комната была въ безпорядкѣ: ее еще не вымели и оставили такъ, какъ она была послѣ занятій. Очевидно, служители устремились всѣ смотрѣть мистерію, разсчитывая, безъ сомнѣнія, что къ завтрашнему утру они еще успѣютъ прибрать комнату.

Секретарь спокойно зажегъ лампу и подобралъ бумаги, разбросанныя по полу вѣтромъ: даже окно осталось, какъ было, открытымъ.

Открывъ столъ, гдѣ хранились его списки, онъ вынулъ нѣкоторые и приготовился работать. Но мысли его были далеко, и совершенно машинально онъ сталъ складывать списки, не замѣчая того, что онъ соединяетъ ихъ неправильно. Нетерпѣливо махнувъ рукой, онъ сѣлъ, наконецъ, за столъ и принялся писать. Но его рука то и дѣло останавливалась, онъ погружался въ задумчивость, пока не замѣчалъ этого и силою воли не принуждалъ себя писать дальше.

И сюда заглянула въ надлежащее время заря. Она тихонько прокралась сюда отъ озера, погашая одну звѣздочку за другой и набрасывая свой серебристый покровъ на тихую водную поверхность. Чаще и чаще вспыхивала она надъ городомъ, охватывая то какую-нибудь крышу, то башню. Окна въ ратушѣ стали сѣрыми. Свѣтъ лампы казался блѣднымъ и неестественнымъ. А снаружи сначала рѣдко и робко, затѣмъ чаще и увѣреннѣе стали доноситься утренніе звуки.

Въ воздухѣ было холодно, и секретарь дрожалъ. Онъ просидѣлъ въ своей комнатѣ до двухъ часовъ дня. Затѣмъ захлопнулъ книгу и спряталъ ее. Заперевъ комнату на ключъ, онъ спустился внизъ и пошелъ домой по залитымъ солнцемъ улицамъ.

Былъ чудный день. Улицы были переполнены разноцвѣтной толпой. Знакомые привѣтствовали его, но никто, казалось, не радовался встрѣчѣ съ нимъ.

Магнусъ Штейнъ мрачно шелъ впередъ, избѣгая широкихъ площадей и выбирая узкіе переулки. Свѣтъ и веселье какъ будто оскорбляли его. Медленно поднялся онъ по скрипучей лѣстницѣ въ свое жилище. На площадкѣ его встрѣтила мать.

— Гдѣ ты былъ все это время? — спросила она. — Я уже хотѣла послать за тобой кого-нибудь, но подумала, что ты, вѣроятно, пошелъ съ Фастрадой смотрѣть мистерію и рѣшилъ провести у нихъ всю ночь.

— Отчасти это вѣрно, — произнесъ сынъ. — Но остатокъ ночи и утро я провелъ у себя въ рабочей комнатѣ: у меня была работа.

— Ты не долженъ работать такъ много, — сказала она мягче обыкновеннаго. Но сынъ и не замѣтилъ этой разницы въ тонѣ. Не отвѣчая ничего, онъ вошелъ къ себѣ въ комнату и сѣлъ.

— Нельзя ли мнѣ дать стаканъ вина? Если, конечно, оно у насъ есть.

— Есть, есть.

И съ необычнымъ проворствомъ она отправилась за виномъ. Когда онъ выпилъ стаканъ, она заговорила снова:

— Не хочешь ли чего-нибудь съѣсть? Ужиналъ ли ты?

— Спасибо, я не голоденъ, — промолвилъ Магнусъ, съ изумленіемъ поднимая на нее глаза.

— Выпей еще вина. Ты что-то блѣденъ.

Это показалось ему подозрительнымъ. Уже первыя ея слова подѣйствовали на него непріятно. Каждую недѣлю въ этотъ самый день происходило засѣданіе городского совѣта, такъ что секретарь обыкновенно возвращался въ этотъ день ночью. Она не могла знати, что вчера засѣданіе было случайно отложено.

Онъ обвелъ глазами комнату, но въ ней все было попрежнему.

— Гдѣ Эльза? — спросилъ онъ.

— Въ своей комнатѣ. Она сейчасъ придетъ.

Онъ выпилъ свой стаканъ и сталъ ждать. Но Эльзы все не было. Это показалось ему страннымъ.

— Здорова ли она? — спросилъ онъ.

— Утромъ было довольно плохо. Знаешь, это часто съ ней бываетъ. Послѣ обѣда она, какъ будто, была очень утомлена, и я велѣла ей лечь отдохнуть. Она, вѣроятно, спитъ.

Трудно было объяснить себѣ эту внезапную нѣжность, и она не обманула Магнуса.

— Я пойду къ ней самъ, — сказалъ онъ, вставая.

— О, не надо, не надо, — вскричала фрау Штейнъ. — Она теперь спитъ, и ее не надо будить. Иначе вечеромъ ей будетъ хуже.

Она проговорила все это очень спокойно, но взглядъ ея избѣгалъ сына.

Не говоря ни слова, онъ пошелъ къ двери.

— Не ходи! — закричала мать съ раздраженіемъ. — Ты вызовешь у ней припадокъ.

Онъ не обратилъ вниманія на ея слова. Она вскочила и загородила ему дорогу.

— Подожди, — заговорила она, задыхаясь. — Я должна тебѣ сказать одну вещь. Сегодня утромъ ей было такъ плохо, какъ никогда. Послѣ припадка она казалось полумертвой… Одинъ святой человѣкъ обѣщалъ мнѣ изгнать изъ нея бѣса… И теперь онъ у нея.

Жилы на лбу секретаря налились такъ, какъ будто хотѣли лопнуть. Съ гнѣвомъ онъ схватилъ мать за руку.

— Это отецъ Марквардъ? — промолвилъ онъ сквозь зубы,

— Ради Бога! Постой! Не убивай меня! Другой, другой… святой человѣкъ!

— Ты лжешь! — вскричалъ сынъ и оттолкнулъ ее съ такой силой, что она отлетѣла къ двери и упала у стѣны. Не взглянувъ на нее, сынъ бросился впередъ и быстро подошелъ къ двери Эльзы.

Дверь была заперта. Сильнымъ движеніемъ онъ сорвалъ ее съ петель и вошелъ.

Женщина за дверью затаила дыханіе. Слышно было, какъ съ металлическимъ звукомъ упалъ на полъ кинжалъ, выбитый изъ дрожащихъ рукъ искусителя. Раздался слабый крикъ монаха, сдавленнаго въ могучихъ, не знающихъ пощады объятіяхъ.

— Читай скорѣе себѣ отходную, — раздался суровый голосъ. — Часъ твой насталъ.

— Я изгонялъ бѣса, — визжалъ монахъ, пораженный смертельнымъ страхомъ. — Демонъ всецѣло овладѣлъ ею. Но я выгналъ его…

— Ну, стало быть, онъ теперь вселился тебѣ въ душу. Черезъ пять минутъ все будетъ кончено.

Страшная опасность заставила монаха опомниться. Онъ опять прибѣгъ къ своей обычной самоувѣренности.

— Вы не смѣете убить меня! — закричалъ онъ. — Это не пройдетъ вамъ даромъ. Всѣ знаютъ, куда я пошелъ. Кромѣ того, въ моемъ столѣ лежитъ письмо, въ которомъ вы обвиняетесь въ ереси. У меня о васъ довольно свѣдѣній. Если я не вернусь къ себѣ, то письмо будетъ передано епископу.

Это была обычная хитрость монаха, при помощи которой онъ въ свое время принудилъ къ повиновенію мастера Шварца и многихъ другихъ. Никакихъ писемъ, по всей вѣроятности, имъ заготовлено не было, но такъ какъ провѣрить сто было нельзя, то приходилось вѣрить ему на слово.

Въ отвѣтъ на эту угрозу секретарь только разсмѣялся. Отъ смѣха монахъ затрясся, словно въ лихорадкѣ.

— И ты думаешь запугать меня костромъ! Меня, который всю жизнь того и ждетъ, что завтра окажется на кострѣ.

И онъ разсмѣялся опять. Его бѣлые зубы ярко выдѣлялись изъ-подъ черныхъ усовъ.

— Но подумайте о вашей семьѣ! Вспомните о матери, о сестрѣ!

— Моя несчастная сестра не въ своемъ умѣ. А моя мать такъ погрязла въ порокахъ, что никакой духовный судъ не признаетъ ее еретичкой. Черезъ часъ я извѣщу твоего брата, гдѣ онъ можетъ найти твой трупъ.

— О сжальтесь, сжальтесь, — извиваясь, завизжалъ монахъ.

— Вчера одна особа, въ тысячу разъ лучшая, чѣмъ ты, упрекнула меня въ томъ, что я безпощаденъ. Ужъ если я съ ней былъ безпощаденъ, то буду такимъ и теперь.

Вдругъ кто-то судорожно схватилъ его за рукавъ. То была его мать; Не имѣя возможности встать, она медленно подползла къ нему.

— Опомнись, сынъ мой, опомнись, — отчаянно выла она. — Костеръ! Костеръ!

Свободной рукой секретарь схватился за кинжалъ, лезвіе котораго сверкнуло передъ самымъ лицомъ испуганной женщины.

— Прочь, пока я не вышелъ изъ себя! Вмѣсто того, чтобы валяться здѣсь въ пыли, постаралась бы хотя прикрыть наготу дочери!

И, сорвавъ съ нея платокъ, онъ набросилъ его на Эльзу, которая относилась ко всему происходящему совершенно безучастно, какъ будто послѣдній остатокъ разума пропалъ у нея.

— Сжальтесь! Сжальтесь! — повторялъ, ползая на колѣняхъ, отецъ Марквардъ.

— Объявляю передъ лицомъ Господа, что я не хочу мстить тебѣ за тѣхъ, кого ты уже успѣлъ погубить. Онъ Самъ будетъ судить тебя за это. То, что я сдѣлаю, я сдѣлаю для огражденія еще не погубленныхъ женъ и дочерей города Констанца.

— Я не всегда былъ такимъ, — въ отчаяніи лепеталъ монахъ, пытаясь оправдаться. — Я былъ добръ, когда былъ молодъ. Однажды я полюбилъ женщину, но она была замужемъ, а я былъ монахомъ. Но я ее всегда уважалъ. Во всемъ, что я потомъ дѣламъ, виновата церковь, а не я.

— Говори все это Господу Богу. Онъ взвѣситъ твои преступленія и разсудитъ тебя. У меня нѣтъ времени для этого. Молись, ибо твой часъ насталъ.

— Сжальтесь! Сжальтесь! — вопилъ монахъ.

— Не хочешь молиться — твое дѣло.

Секретарь поднялъ свой кинжалъ, но опять опустилъ его.

— Нѣтъ, не хочу марать клинокъ твоею кровью.

Схвативъ поясъ монаха, онъ удавилъ его имъ.

Все это произошло прежде, чѣмъ монахъ могъ сообразить, въ чемъ дѣло, и оказать какое-нибудь сопротивленіе. Фрау Штейнъ въ ужасѣ со стонами уползла въ уголъ. Эльза попрежнему смотрѣла на все тупымъ взглядомъ — ее не тронули ни расширившіеся отъ ужаса глаза монаха, ни его исказившіяся судорогой черты, ни застывшее въ покоѣ смерти лицо.

Вдругъ она испустила страшный крикъ. Выпрямившись во весь свой ростъ, она дико смотрѣла впереди себя. Вскрикнувъ еще разъ, она какъ мертвая опустилась опять. Братъ долго смотрѣлъ на нее и повернулся къ матери, сидѣвшей на полу, стуча челюстями.

— Это твое дѣло! Клянусь Богомъ, не знаю, долженъ ли я оставить тебя въ живыхъ! Сколько ты получила за это?

— Нѣтъ, нѣтъ! — рыдала она. Страхъ смерти и тяжкое брошенное ей обвиненіе вернули ей способность рѣчи. — Я дурная женщина, но этого я бы не сдѣлала! Я не получила ничего. У нея былъ припадокъ, и я думала, что онъ дѣйствительно можетъ помочь ей. Я однажды собственными глазами видѣла, какъ онъ изгналъ бѣса изъ фрау Керлингъ. Онъ клялся всѣми святыми, что вылечитъ ее, я я думала, что тутъ нѣтъ никакой опасности, потому что… потому что…

Несчастная женщина, кажется, впервые почувствовала весь свой позоръ.

— Потому что, — созналась она, потупясь, — имѣла основаніе думать, что онъ пришелъ ко мнѣ.

Сынъ бросилъ на нее взглядъ, въ которомъ страннымъ образомъ смѣшано было презрѣніе, гнѣвъ и сожалѣніе.

— Ты моя мать, — промолвилъ онъ глухимъ голосомъ: — не знаю, что тебѣ отвѣчать. Посмотри теперь за дочерью, а я пойду извѣстить епископа о всемъ происшедшемъ.

Отрезвленная страшной картиной фрау Штейнъ загородила ему дорогу. Въ ней невольно проснулись материнскіе инстинкты.

— Не надо, не надо! — кричала она, уже видя передъ собой костеръ. — Я пойду къ королю. Онъ долженъ сегодня вернуться. Я не могла открыть тебѣ раньше, но теперь ты не можешь на это сердиться, ибо это спасетъ насъ всѣхъ: твой отецъ — король.

Она произнесла это съ гордостью. Видимо, тщеславіе овладѣло ею при воспоминаніи о прошлыхъ дняхъ. Но вдругъ она отступила назадъ: лицо ея сына было ужасно.

— Минуту тому назадъ я еще думалъ, что ты наконецъ поняла, что такое грѣхъ! — воскликнулъ онъ. — Но нѣкоторые родятся слѣпыми, и у нихъ нѣтъ чувства добра и зла, чести и позора. И ты еще гордишься тѣмъ, что было! А отъ кого же моя несчастная сестра? — спросилъ онъ, немного помолчавъ.

— Не… не знаю, — простонала она.

— Сегодня ночью я обозвалъ одну женщину потаскушкой, я, сынъ потаскушки! — тихо прошепталъ онъ. — Знаешь ли ты, — вдругъ заговорилъ онъ съ гнѣвомъ: — знаешь ли ты, что долженъ былъ бы сдѣлать съ тобою твой мужъ? Онъ долженъ былъ бы убить тебя. А что, по-твоему, долженъ сдѣлать я, носящій его имя? Ну, говори?

Женщина слушала его какъ будто въ припадкѣ безумія, загипнотизированная его блестящими глазами и страшнымъ голосомъ. Вдругъ она закрыла голову руками и побѣжала изо всѣхъ силъ изъ комнаты. Не останавливаясь и не оглядываясь, она пронеслась по лѣстницѣ и выбѣжала на улицу.

Магнусъ Штейнъ посмотрѣлъ на дверь, въ которую она выбѣжала, и глубоко вздохнулъ.

— Слава Богу, что она ушла! Все-таки это моя мать. А мой отецъ король! Король Сигизмундъ, для котораго освѣщаютъ улицы, когда онъ отправляется въ публичные дома! Желалъ бы я знать, кто былъ мой дѣдъ! Должно быть, это былъ какой-нибудь святой, иначе я не могу понять, откуда у меня такія понятія. Дѣйствительно, я могу гордиться своимъ происхожденіемъ, — добавилъ онъ съ горькой улыбкой.

Его сестра попрежнему безучастно сидѣла на своемъ мѣстѣ. Онъ обернулся къ ней.

— Несчастное существо! Какъ гласитъ писаніе? Грѣхи родителей на дѣтяхъ ихъ до седьмого колѣна. Что мнѣ дѣлать съ тобой?

Онъ обвелъ глазами маленькую бѣдную комнатку. Солнце уже ушло за окно, и только на потолкѣ кое-гдѣ бѣгали его слабые отблески. Внизу же все было сѣро и угрюмо. Мебели не было, кромѣ простой кровати. Не было здѣсь и радостей жизни, — одно горе и скорбь. На подоконникѣ стояло нѣсколько блѣдныхъ и чахлыхъ цвѣтовъ. Всѣ тѣ, которые росли хорошо, Эльза отнесла въ комнату брата. Въ клѣткѣ надъ ними висѣлъ маленькій снѣгирь, котораго однажды она нашла на улицѣ съ перебитымъ крыломъ. Обыкновенно онъ весело пѣлъ, но теперь и онъ какъ бы въ испугѣ хранилъ молчаніе.

— Душа ея попрежнему невинна, да и тѣло врядъ ли виновато. Но горе, если въ одинъ несчастный день преступленіе принесетъ свой плодъ! Долженъ ли я убить его? — бормоталъ про себя Магнусъ Штейнъ, бурно расхаживая но комнатѣ. — Не знаю, будетъ ли это справедливо. Нѣтъ, я не могу этого сдѣлать.

Онъ круто повернулся, и его взглядъ упалъ на мертвое лицо отца Маркварда. Ему стало страшно. Онъ стиснулъ зубы и безъ церемоніи поволокъ трупъ въ сосѣднюю комнату. Тутъ онъ бросилъ его въ уголъ и прикрылъ салфеткой.

Вернувшись, онъ засталъ сестру въ сильномъ испугѣ. Она си-« дѣла на кровати и глядѣла на. него широко раскрытыми глазами.

— Ушли ли убійцы? — спросила она.

Братъ перемѣнился въ лицѣ.

— Здѣсь нѣтъ убійцъ, — строго сказалъ онъ: — не бойся ничего.

— А бѣдная Ядвига осталась жива? Я видѣла, какъ кровь текла по ея лицу…

Магнусъ понялъ, что она говоритъ о событіи, которое произошло пять лѣтъ тому назадъ, когда ея служанка была убита у нея на глазахъ. Это такъ потрясло ее, что съ тѣхъ именно поръ она и лишилась разума.

— Да, да, Ядвига жива, — отвѣчалъ онъ.

— О, какъ я рада. Я буду ухаживать за нею. Но почему теперь день? Вѣдь они только что были здѣсь, въ глухую ночь.

Пять лѣтъ тому назадъ, проѣзжая черезъ Францію, они остановились ночевать въ какомъ-то уединенномъ домикѣ, возлѣ большой дороги. Ночью на нихъ напала одна изъ разбойничьихъ шаекъ, которыми была наводнена въ то время эта несчастная страна.

— Это не та комната, гдѣ мы спали!

Она бросилась къ окну и распахнула его настежь.

— Какъ! Мы въ городѣ! Что случилось? Ты долженъ объяснить мнѣ!

Она вдругъ измѣнилась. Медленность и обычная безсвязность ея рѣчи пропали. Голосъ сталъ звученъ и бодръ. Одно убійство лишило ее разума, другое, какъ будто, вернуло ей его.

Братъ стоялъ передъ ней, не зная, надолго ли вернулось къ ней сознаніе и слѣдуетъ ли считать его возвращеніе въ такую минуту благословеніемъ или проклятіемъ.

— Ты была очень больна, но теперь ты поправляешься, — промолвилъ онъ наконецъ.

— Это хорошо.

Маленькая птичка надъ цвѣтами вдругъ принялась пѣть, какъ будто поняла ея слова. Сначала она пѣла робко и тихо, затѣмъ все громче и веселѣе. Что-то теплое почувствовалъ Магнусъ на своихъ глазахъ. Эльза стояла передъ нимъ и осматривала самое себя.

— О, какъ я выросла! — воскликнула она.

Магнусъ, подавленный ужасомъ, молчалъ. Если раньше его сестрѣ грозила какая-нибудь опасность, то теперь, когда она стала здорова, опасность эта стала куда больше.

— Ты была больна довольно долго — цѣлыхъ пять лѣтъ! — сказалъ онъ.

Онъ не смѣлъ сказать ей ничего болѣе. Время шло, надо было рѣшаться на что-нибудь и дѣйствовать.

Пять лѣтъ!

Она откинулась на кровать, какъ бы подавленная тяжестью этихъ долгихъ лѣтъ.

Она провела руками по лбу.

— Теперь я кое-что вспоминаю. Я помню какую-то женщину, которая все стояла передъ зеркаломъ, примѣривая платья и надѣвая на себя брильянты. Она бранила и била меня, когда я ей мѣшала.

Магнусъ только стиснулъ зубы.

— Помню еще какое-то празднество, на которомъ другая женщина бранила меня, хотя она была молода и красива. Помню, какъ я закричала, и къ намъ подошла другая, еще болѣе красивая. Мнѣ она очень нравилась. Когда она улыбалась, она была какъ ангелъ, въ родѣ тѣхъ, которые, помнишь, были нарисованы въ томъ французскомъ городкѣ на окнахъ. Но, увы! Я была больна, и мнѣ все это, должно быть, приснилось.

Помолчавъ немного, она заговорила опять:

— Это очень странно, но я хорошо помню этихъ обѣихъ женщинъ. Лицо у одной было сурово, когда она говорила со мной, слова ея были повелительны, она безпрестанно оглядывалась, какъ будто боялась толпы. Всѣ стояли кругомъ насъ и смотрѣли. Другая говорила со мной ласково, какъ будто боясь обидѣть меня громкимъ словомъ. Она не смотрѣла ни на кого, какъ будто никого вокругъ насъ и не было…

Магнусъ молчалъ. Онъ только крѣпче впился ногтями себѣ въ руку, пытаясь рѣшить мучительный вопросъ, требовавшій отвѣта.

— Если я теперь поправилась, то нужно поблагодарить Господа Бога. Я вспоминаю, что когда я поправилась отъ горячки, то мы потомъ пошли и молились Богу.

— Да, конечно, дорогая моя, — произнесъ секретарь, растрогавшись. — Но если ты можешь припомнить молитву, скажи ее сама. Твои слова скорѣе дойдутъ до Бога.

Оба они опустились на колѣни. Эльза, подумавъ немного, тихимъ голосомъ, но увѣренно, стала читать молитву, которой научилась въ дѣтствѣ.

Мало-по-малу голосъ ея смолкъ, и въ комнатѣ настала полная тишина. Даже птичка, какъ будто пораженная торжественнымъ настроеніемъ брата и сестры, перестала пѣть.

Секретарь поднялся съ колѣнъ. Приподнявъ сестру, онъ поцѣловалъ ее въ губы, какъ бы желая показать, что для него она попрежнему осталась чиста и непорочна.

— Надѣнь хорошее теплое платье и возьми изъ своихъ вещей то, что тебѣ болѣе всего нравится. Мы должны уходить отсюда. Я теперь не могу объяснить тебѣ почему, но ты должна вѣрить мнѣ и не разспрашивать меня.

— Хорошо, — отвѣчала она.

— Пока ты будешь одѣваться, я наведу порядокъ въ домѣ. Оставайся здѣсь и не выходи, что бы ты ни слышала. И не спрашивай почему.

Выйдя изъ комнаты, онъ взялъ изъ угла трупъ отца Маркварда, положилъ себѣ на спину и отнесъ въ погребъ. Ноша была не изъ пріятныхъ. Безжизненныя руки и ноги мертвеца колотились о секретаря и о перила узкой лѣстницы, а вытаращенные глаза на багровомъ лицѣ пристально смотрѣли въ одну точку. Но секретарю было не до того. Онъ привыкъ видѣть мертвыхъ и не боялся ихъ. Онъ спокойно спустился внизъ, не ускоряя и не замедляя своего шага.

Онъ положилъ тѣло въ уголъ погреба и покрылъ его простыней. Онъ зналъ, что трупъ останется здѣсь не долго.

Когда все было готово, онъ заперъ дверь погреба и тѣмъ же спокойнымъ и увѣреннымъ шагомъ поднялся опять по лѣстницѣ и прошелъ прямо въ свою комнату. Здѣсь онъ открылъ сундукъ и вынулъ со дна его какой-то свертокъ, тщательно завернутый въ холстину. Онъ долго развертывалъ его, пока наконецъ въ его рукахъ не очутилась кольчуга, легкая и гибкая, но очень частая, какія дѣлались тогда въ Испаніи. Ее можно было носить незамѣтно подъ платьемъ. Рядомъ съ нею въ сундукѣ лежала шпага — не такая, какія носятъ по праздникамъ бюргеры, съ золоченой ручкой и тонкимъ клинкомъ, но тяжелая и годная для боя.

Секретарь надѣлъ кольчугу и прикрѣпилъ шпагу, стараясь закрыть ее длиннымъ одѣяніемъ, которое носили члены городского совѣта. Затѣмъ онъ взялъ изъ потайнаго ящичка въ сундукѣ мѣшечекъ съ золотомъ и положилъ его въ карманъ. Заперевъ снова сундукъ, онъ присѣлъ къ столу и сталъ писать письмо, которое потомъ запечаталъ и также спряталъ въ карманъ. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, онъ отправился за сестрой.

Она была уже одѣта. Изъ вещей она взяла очень немногое. Ихъ у нея было мало, и онѣ теперь казались ей новыми и незнакомыми. Изъ драгоцѣнностей у ней была всего одна небольшая золотая цѣпочка, неизвѣстно откуда попавшая къ ней. Съ собой она брала только узелокъ съ бѣльемъ и клѣтку съ снѣгиремъ.

— Онъ умретъ съ голоду, если его оставить здѣсь, — сказала она брату.

— Въ такомъ случаѣ, возьмемъ его съ собой, — нѣжно отвѣчалъ онъ.

Такъ они покинули свое жилище.

ГЛАВА IX.
Приготовленія.

— О, какіе высокіе дома! — вскричала Эльза, когда они очутились на улицѣ.

На самомъ дѣлѣ дома не были высоки, даже для Констанца. Это былъ бѣдный кварталъ города. Нѣсколько дальше, внизъ по улицѣ виднѣлись изъ-за стѣнъ извивавшихся домовъ деревья и кусты. Хотя несчастная дѣвушка въ прежніе годы не разъ видала ихъ, тѣмъ не менѣе они совершенно испарились изъ ея памяти, и она шла по улицѣ, словно во снѣ.

— Посмотри, какъ нависли эти крыши! — говорила она.

Улица была не велика, но отъ нависшихъ крышъ съ трубами

и плоскими на нихъ окнами, громоздившихся одна возлѣ другой въ живописномъ безпорядкѣ, она казалась гораздо длиннѣе.

Изъ трубъ весело бѣжалъ дымокъ. На черномъ фонѣ черепич' ныхъ крышъ выдѣлялось блѣдно-голубое облачко, подбитое се ребромъ. Дойдя до не загороженнаго ничѣмъ неба, оно вдругъ стало золотымъ. Весело взлетѣла стая голубей, на минуту заполнивъ собой все свободное пространство. Черезъ минуту они вернулись, однако, на залитыя солнцемъ крыши, какъ бы рѣшивъ, что не стоитъ летѣть, когда и здѣсь такъ хорошо. Внизу на улицѣ у своихъ дверей играли дѣти, улыбаясь на двухъ прохожихъ. Все дышало миромъ и спокойствіемъ, и Эльза, столько лѣтъ пробывшая въ уединеніи, смотрѣла на все съ довольствомъ и радостью. Но ея братъ шелъ впередъ равнодушно. Онъ хорошо зналъ добрый городъ Констанцъ.

Скоро они дошли до конца улицы, которая въ этомъ мѣстѣ развѣтвлялась. Прямо передъ ними, противъ маленькой площади высился большой массивный домъ. Его деревянныя части казались чернѣе, чѣмъ у другихъ домовъ. На дворѣ, словно глаза какого-нибудь дракона, вспыхивали въ темномъ погребѣ огни кузнеца мастера Вейганда, погасавшіе только три раза въ годъ: на Пасху, Пятидесятницу и на Рождество. Когда грозы срывали въ городѣ крыши, — а это случалось нерѣдко, — дымъ изъ трубы кузнеца шелъ внизъ, выходилъ въ двери и окна, окрашивая въ черный цвѣтъ стѣны верхняго этажа.

Въ этотъ день огни здѣсь работали ярко, и весело работали мѣха, разбрасывая своимъ дуновеніемъ тысячи искръ.

Около печи, нахмурившись, стоялъ кузнецъ, сопровождая ругательствами каждый ударъ молотка. Время отъ времени онъ останавливался, чтобы перевести духъ и выпить изъ огромнаго кувшина, стоявшаго сзади него.

— Какъ это вы учили меня, г. секретарь? — спросилъ кузнецъ, поворачивая къ нимъ свое красное отъ огня и вина лицо. — 'Одинъ разъ королю, другой — папѣ, а третій — дьяволу, сидящему внутри насъ!

И каждую фразу онъ сопровождалъ ударомъ молота, отъ котораго по всей кузницѣ летѣли огненныя брызги.

— Это все пустое! Потому что на королю, ни папѣ, ни дьяволу отъ этого ни тепло, ни холодно!

Секретарь, вошедшій въ кузницу вмѣстѣ съ сестрой, взглянулъ на налитые кровью глаза кузнеца. Потомъ онъ перевелъ взоръ на блѣдную, изнуренную заботами женщину, которая стояла у окна и кормила грудью ребенка. Холодный отблескъ отъ камней мостовой падалъ ей прямо на лобъ и щеки, отчего онѣ казались еще блѣднѣе и худѣе. Видъ у нея былъ такой, какъ будто она уже много выстрадала въ жизни и впереди не ждала ничего хорошаго. И было отъ чего. Подвыпивъ, мастеръ Вейгандъ билъ ее и сокрушалъ, все, что попадало ему подъ руку, не обращая вниманія на то, былъ ли это старикъ, или женщина, или ребенокъ, или, наконецъ, его собственное имущество. Потомъ онъ съ мрачнымъ видомъ сидѣлъ передъ разбитымъ и поломаннымъ, терзаемый стыдомъ и угрызеніями совѣсти.

— Ты не такъ меня понялъ, — отвѣчалъ Магнусъ Штейнъ. — Дай-ка мнѣ молотокъ.

Схвативъ правой рукой тяжелый молотокъ, онъ махнулъ имъ раза два-три, какъ бы для того, чтобы разсчитать его тяжесть. Затѣмъ онъ схватилъ лѣвой полосу желѣза, которую ковалъ кузнецъ. Смѣло и ловко ударилъ онъ по красному желѣзу. Искры снопомъ полетѣли подъ самый потолокъ.

— Это королю, — звонко воскликнулъ онъ. Освѣщаемое огнемъ, кузнецу его лицо казалось свирѣпымъ. — Это папѣ! А это дьяволу!

Въ третій разъ молотъ, вмѣсто того, чтобы ударить по желѣзу, опустился на кувшинъ, стоявшій нѣсколько вправо отъ наковальни. Съ трескомъ разлетѣлись обломки по всей комнатѣ, а вино, словно потокъ жидкаго золота, разлилось по полу.

Съ минуту всѣ стояли неподвижно отъ изумленія, словно пригвожденные къ своему мѣсту. Мужчины прекратили свою работу, мальчики у мѣховъ глядѣли, вытаращивъ глаза, жена кузнеца, видимо, испугалась. Самъ Вейгандъ въ остолбенѣніи смотрѣлъ на осколки своего любимаго кувшина. Когда онъ наконецъ понялъ, что случилось, жилы на его лбу налились, и, стиснувъ кулаки, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ секретарю. Въ глазахъ послѣдняго загорѣлся какой-то странный огонекъ. Кузнецъ увидѣлъ знакъ, который тотъ сдѣлалъ молоткомъ на горячемъ желѣзѣ, и струхнулъ. Опустивъ глаза, онъ пробормоталъ:

— Что вы, съ ума, что ли, сошли? Кувшинъ отличнаго вина! Не говоря уже о самомъ кувшинѣ, который стоитъ четыре флорина. У меня теперь нѣтъ другого!

— Нѣтъ — лучше, — мрачно отвѣчалъ секретарь. — Неужели ты думаешь побѣдить дьявола одними ударами? Ударь сначала по своимъ порокамъ, а потомъ ужъ по королю и папѣ!

Мастеръ Вейгандъ былъ еще достаточно трезвъ и не могъ не почувствовать справедливость этихъ словъ.

— Не знаю, въ этомъ проклятомъ зельѣ есть что-то, что привораживаетъ человѣка. Должно быть, въ немъ самъ дьяволъ.

— Именно, дьяволъ, мастеръ Вейгандъ, но больше въ насъ самихъ, чѣмъ въ винѣ.

— Тутъ виновата еще эта проклятая рыба, отъ которой такъ хочется пить, — продолжалъ кузнецъ, указывая на стоявшую на столѣ соленую рыбу.

Секретарь взялъ ее и бросилъ въ огонь.

— Теперь она не будетъ больше возбуждать у тебя жажды.

Кузнецъ опять едва не разсердился, но снова преодолѣлъ себя.

— Пропалъ ужинъ! — сказалъ онъ съ дѣланнымъ смѣхомъ.

— Постись, постись! Завтра самъ будешь радъ.

— Трудно, знаете, когда человѣкъ долженъ работать и не можетъ ни съѣсть, ни выпить.

— Трудно?

Бросивъ молотъ, секретарь вдругъ схватилъ одного изъ учениковъ и выволокъ его на средину кузницы, какъ будто желая заставить его заплакать отъ боли.

— Трудно? А управлять этимъ малымъ и заставлять его плакать не трудно! Научись лучше управлять дьяволомъ въ себѣ самомъ. Что касается кувшина, то я готовъ заплатить его стоимость.

Мастеръ Вейгандъ вспыхнулъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, господинъ секретарь. Я знаю, что вы это сдѣлали не съ дурными цѣлями, и урокъ пойдетъ мнѣ на пользу.

Рѣдкое соединеніе нравственной и физической силы въ чевѣкѣ, который стоялъ передъ нимъ, видимо, производило на него сильное впечатлѣніе. Онъ взялъ изъ огня желѣзную полосу, которую ковалъ секретарь. Двумя ударами онъ сдѣлалъ то, что Вейганду едва ли удалось бы сдѣлать съ трехъ. И человѣкъ, сдѣлавшій это, не употреблялъ вина и проповѣдывалъ постъ.

— Изъ васъ вышелъ бы хорошій кузнецъ, — промолвилъ мастеръ Вейгандъ.

Это была высшая похвала, на которую онъ былъ способенъ.

— Благодарю васъ, мистеръ Вейгандъ. Но, конечно, мнѣ далеко до васъ. Это хитрое ремесло, если понимать его какъ слѣдуетъ. Однако мнѣ нужно итти. Нельзя ли на нѣсколько часовъ оставить

у васъ Эльзу? Ноя мать тоже ушла, и мнѣ не хотѣлось бы оставлять ее одну. Она любитъ смотрѣть на огонь и наблюдать, какъ вы овладѣваете желѣзомъ.

Кузнецъ согласился. Эльза но разъ бывала въ кузнецѣ, хотя теперь она этого уже не помнила. Прежде, чѣмъ уйти, братъ взялъ ее за руку и отвелъ въ сторону.

— Я скоро вернусь, дорогая моя, — сказалъ онъ. — Но если я не приду черезъ нѣсколько часовъ, не тревожься. Жди здѣсь и побольше молчи. Когда тебя будутъ спрашивать, отвѣчай „да“, или „нѣтъ“ — II только.

Она обѣщала исполнить все, какъ онъ сказалъ, и секретарь ушелъ.

Молотки съ ритмическимъ звукомъ продолжали падать внизъ, мѣхи гудѣли, и искры летѣли во всѣ стороны, словно огненный дождь.

Улицы теперь были освѣщены не такъ ярко и рѣзко, хотя на крышахъ солнце попрежисму свѣтило во всю. Магнусъ шелъ быстро. До вечера было еще часа три-четыре, но у него было много дѣла.

Онъ перешелъ черезъ площадь, когда на золотую вывѣску гостиницы падали уже послѣдніе лучи, и пошелъ по узкому переулку, поворачивавшему направо. Сдѣлавъ нѣсколько поворотовъ, онъ дошелъ до небольшой площади сзади гостиницы, которая, какъ всѣ тогдашніе дома, длинные и узкіе, выходила на двѣ улицы. Можетъ быть, съ этой-то стороны и былъ ея настоящій фасадъ. Эта часть зданіи имѣла болѣе спокойный и аристократическій характеръ и была населена болѣе зажиточными постояльцами, которые хотѣли устроиться подешевле, не желая, однако, смѣшиваться со всякой мелкотой.

Секретарь прошелъ въ ворота и спросилъ Вильяма Маклюра, капитана папской гвардіи, который долженъ былъ сопровождать его святѣйшество въ Римъ. Гостиница едва ли могла служить приличнымъ убѣжищемъ для человѣка такого положенія, но онъ былъ младшимъ сыномъ въ роду. Къ тому же, несмотря на многіе грабежи, съ тѣхъ поръ, какъ онъ началъ свою военную карьеру, онъ былъ бѣденъ и не любилъ тратить лишняго.

У двери въ его комнату стоялъ на стражѣ старый шотландецъ, рыжеволосый, голубоглазый, съ щетинистыми усами и отрывистой рѣчью, когда онъ говорилъ. Угрюмое, свирѣпое существо, которое перерѣзало на своемъ вѣку гораздо болѣе глотокъ, чѣмъ самъ Маклюръ. Онъ былъ, однако, такъ же бѣденъ, какъ и его командиръ.

— Дома капитанъ Маклюръ? — спросилъ секретарь.

— А вы кто такой и что вамъ отъ него нужно? Не можетъ же онъ принимать всякаго, въ родѣ васъ, — отвѣчалъ шотландецъ, прищуривая глаза въ знакъ презрѣнія къ бюргеру.

Но передъ нимъ былъ человѣкъ, не расположенный ждать.

— Скажи ему, что я хочу его видѣть во имя прошлаго и самого дьявола, — гнѣвно промолвилъ Магнусъ, — Да поворачивайся! Я пришелъ не за деньгами. Поворачивайся, не то будетъ худо.

Тонъ и манера обращенія произвели свое дѣйствіе на стараго солдата. Въ нихъ видно было что-то военное. Быстро поднявшись, онъ сказалъ:

— Иду, иду. Почему же ваша милость сразу не сказали, какъ слѣдуетъ. Я сейчасъ доложу.

Маклюръ былъ высокій, жилистый человѣкъ съ рѣзкими чертами лица, съ крѣпкимъ подбородкомъ, стальными глазами и такими же щетинистыми усами, какъ у его денщика. Онъ поздоровался съ секретаремъ, и это еще болѣе укрѣпило хорошее мнѣніе о гостѣ, уже сложившееся у стараго шотландца.

— Чѣмъ могу быть полезенъ вамъ, господинъ секретарь? Или какъ мнѣ величать васъ? — спросилъ Маклюръ, когда они сѣли.

— Вы назвали меня правильно. Я все еще городской секретарь.

— Отлично. Правда, это звучитъ для меня довольно странно, особенно, когда я припомню, что служилъ подъ вашей командой, когда вы были помощникомъ того испанца. Позволите предложить вамъ что-нибудь? Въ этой мерзкой гостиницѣ вино отвратительно, а пиво безвкусно. А въ лучшей я останавливаться не могу. Могу послать за бутылкой чего-нибудь, что можно было бы распить, если у васъ есть время подождать.

— Благодарю васъ, — сухо отвѣчалъ секретарь. — Вы знаете, я не пью вина. Къ тому же мы оба — бѣдные люди, которымъ не приходится зря бросать деньги.

— Клянусь св. Дунстаномъ, вы правы. Но чѣмъ же я могу служить вамъ? Вѣдь вы пришли, конечно, не для того, чтобы имѣть удовольствіе разговаривать со мной.

— Откровенно говоря, нѣтъ. Мнѣ нужны два человѣка и пять лошадей сегодня вечеромъ. Помогите мнѣ найти ихъ, ради нашего прошлаго.

— Наемникъ теперь получаетъ восемнадцать флориновъ въ мѣсяцъ. Дешевле теперь не наймешь. На сколько времени вы хотите ихъ нанять?

— На недѣлю. Впослѣдствіи я разсчитываю пристроить ихъ на другую службу. Ибо я…

— Не стоитъ говорить объ этомъ. Я не желаю знать вашихъ секретовъ. Если я ихъ не знаю, то но могу и выдать, хотя бы меня пугали слабостью нашей грѣшной плоти. Но вернемся къ дѣлу. Два человѣка, скажемъ, по пятнадцати флориновъ въ мѣсяцъ, это составитъ тридцать флориновъ. На меньшій срокъ не достанете. Вамъ, конечно, нужны надежные люди, которые умѣютъ сражаться и не оставятъ васъ въ бѣдѣ. Въ такомъ случаѣ, возьмите двоихъ

изъ Старой роты. Въ городѣ ихъ найдется съ полдюжины, и вы съ ними старый знакомый.

— Конечно, я предпочиталъ бы взять ихъ. Вчера я встрѣтился съ двоими. Но сегодня утромъ они должны были ѣхать съ какимъ-то прелатомъ.

— Хорошо. Давайте на столъ тридцать шесть флориновъ, если дѣло рискованное. У людей будутъ свои лошади. Вамъ, стало быть, придется купить еще трехъ. Нанять теперь невозможно. Положимъ, вамъ удастся купить ихъ за пятьдесятъ флориновъ, это составитъ все вмѣстѣ восемьдесятъ. У васъ есть эти деньги?

— Нѣсколько дней тому назадъ я получилъ свое жалованье. Да еще сберегъ кое-что на непредвидѣнные расходы. Но все-таки этихъ денегъ не хватитъ. Можетъ быть, люди удовольствуются пока половиной содержанія. Къ тому же я вѣдь не потребую отъ нихъ, чтобы они служили мнѣ цѣлый мѣсяцъ. Къ тому же на горящихъ развалинахъ замка въ Пауту — помните? — мы дали клятву помогать другъ другу всѣмъ, чѣмъ можемъ, не щадя даже крови своей и жизни.

— Такія клятвы каждый день нарушаются и папой, и королемъ, и всѣми бюргерами. Почему же только солдатъ долженъ быть ей вѣренъ? — холодно спросилъ Мюклюръ.

— Нашъ прежній командиръ Вернардонъ Серрскій всегда держалъ свое слово. Такъ же поступалъ испанецъ донъ-Родриго, хотя въ другихъ отношеніяхъ онъ и не былъ такъ благороденъ.

— Вернардона Серрскаго уже нѣтъ въ живыхъ. Онъ убитъ преждевременно въ несчастномъ дѣлѣ подъ Вилльфраншемъ. Ему не было еще и сорока лѣтъ. Неизвѣстно еще, какого онъ былъ бы образа мыслей теперь. А донъ-Родриго никогда не давалъ такихъ обѣщаній, которыя ему трудно было бы потомъ сдержать. Какъ видите, намъ приходится самимъ думать о своихъ удобствахъ, разъ другіе люди объ этомъ не думаютъ. Что касается меня, то, какъ вамъ извѣстно, я человѣкъ бѣдный.

— Знаю, — сухо возразилъ Магнусъ. — Прошу не забывать, что лично у васъ я ничего не просилъ. Я говорилъ о людяхъ.

— Это правда, — спокойно отвѣчалъ Маклюръ, слегка покраснѣвъ. — Здѣсь Россъ и Мортье, которыхъ вы тогда лично извлекли изъ пламени. Я пошлю за ними. Они теперь служатъ у меня въ отрядѣ, но я могу отпустить ихъ. Для нашего путешествія въ Римъ годится всякій. Я объясню имъ, въ чемъ дѣло. Можетъ быть, вамъ удастся и лошадей купить подешевле.

Онъ всталъ, подошелъ къ двери и сдѣлалъ распоряженіе своему денщику. Вернувшись, онъ опять сѣлъ и продолжалъ:

— Я велѣлъ Фергюссону привести ихъ обоихъ. Если вы подождете немного, то можете переговорить съ ними сами. Можетъ быть, они сдѣлаютъ для васъ то, что не захотѣли бы сдѣлать для другого. Всѣ очень жалѣли, когда вы оставили нашъ отрядъ, — добавилъ Маклюръ ради учтивости.

— Благодарю васъ, — коротко отвѣчалъ секретарь.

— Я знаю, что въ моемъ отрядѣ многіе предпочли бы служить подъ вашимъ начальствомъ, чѣмъ подъ моимъ, — продолжалъ Маклюръ съ улыбкой.

— Что жъ, теперь мнѣ представляется эта возможность, хотя и на время.

Маклюръ поднялъ брови.

— Мнѣ всегда казалось, что послѣ меча вамъ не сладко работать перомъ.

— Я работалъ перомъ еще раньше, чѣмъ взялся за мечъ.

— Этого я не зналъ. Когда вы оставили насъ послѣ этого дѣла въ Ландокѣ, — нужно сознаться, что съ идеальной точки зрѣнія это дѣло было неважно, — мнѣ очень хотѣлось знать, неужели новый образъ жизни придется вамъ болѣе по вкусу. Какъ видно, онъ не оправдалъ вашихъ ожиданій. Я всегда думалъ, что идеалы, о которыхъ вы иной разъ говорили, это только мечты поэта, а не реальная сила, способная поддерживать и руководить человѣкомъ въ его карьерѣ. А вотъ теперь и вы идете на компромиссъ съ жизнью, какъ и всѣ мы.

— Вовсе нѣтъ! — сурово возразилъ секретарь. — Я не сдѣлалъ ни одной уступки жизни! Ни одной! Я не измѣнилъ моимъ убѣжденіямъ, и они теперь стали глубже, чѣмъ когда-либо.

— Конечно, я не знаю, что вы хотите предпринять. Но если вы разсчитываете опять принять команду, то вамъ не легко будетъ это сдѣлать съ такими убѣжденіями. Можетъ быть, васъ будетъ выручать ваше прежнее имя, но это продолжится недолго.

— Мнѣ Это совсѣмъ не нужно.

Наступило молчаніе. Маклюръ задумчиво смотрѣлъ на стѣну, увѣшанную оружіемъ и разными военными трофеями.

— Вы странный человѣкъ, мастеръ Штейнъ, — наконецъ сказалъ онъ.

— Да? А вы развѣ не опредѣлили также для себя границы, которую вы не переступите? Развѣ при Гарфлерѣ, когда всѣ бѣжали безъ оглядки, вы остались на своемъ посту, хотя вамъ явно грозила смерть? Почему вы поступили такъ?

— Почему? Потому что для шотландца и Маклюра бѣгство — позоръ.

— Вы сражались противъ англичанъ. Почему же теперь вы поддаетесь менѣе благороднымъ чувствамъ? Почему вы боитесь бѣдности и могущества? Солдатъ не долженъ бояться ничего!

— Нужно же человѣку имѣть что-нибудь для жизни, — запротестовалъ Маклюръ. — Хорошо, что вы уѣзжаете изъ Констанца, — добавилъ онъ со смѣхомъ. — А того, чего добраго, вы убѣдили бы меня отдать все, что у меня есть, — я бѣдный человѣкъ, — и отправиться въ новый крестовый походъ.

— Нѣтъ надобности ходить такъ далеко. Для человѣка, который ничего не боится, найдется не мало опасныхъ дѣлъ и здѣсь.

Въ эту минуту около двери надышались шаги. Маклюръ обрадовался возможности прекратить разговоръ и всталъ.

— Канальи не хотятъ наниматься меньше, чѣмъ на мѣсяцъ, — сказалъ онъ, вернувшись къ собесѣднику. — Оба они будутъ здѣсь черезъ часъ. Теперь они на часахъ у дворца. Если хотите, подождите ихъ.

— Благодарю васъ. Если вы будете такъ любезны переговорить съ ними отъ моего имени…

— Съ удовольствіемъ. Куда и когда они должны будутъ явиться къ вамъ?

— Сегодня въ девять часовъ въ городской скотобойнѣ. Около него расположились торговцы скотомъ, поэтому появленіе людей и лошадей не привлечетъ особаго вйиманія. Вотъ деньги за лошадей и жалованье людямъ за полмѣсяца. Остальное я уплачу имъ передъ отъѣздомъ. Не забудьте, что двѣ лошади должны быть подъ дамскимъ сѣдломъ.

— Отлично. Я все устрою.

Маклюръ самъ торговалъ лошадьми, у него ихъ всегда можно было найти.

— Благодарю васъ, — промолвилъ онъ, получивъ деньги отъ Магнуса. — Прощайте, желаю вамъ всякаго благополучія.

Секретарь вынулъ изъ кармана письмо и попросилъ Маклюра передать его завтра утромъ епископу. Они пожали другъ другу руки и разстались.

Магнусъ отправился занимать денегъ — вещь довольно трудная для такого гордаго человѣка. Но онъ рѣшился на это безъ колебаній. Онъ направился къ мастеру Шварцу. Шелъ онъ быстро, ибо надо было попасть на другой конецъ города и перейти мостъ между Констанцемъ и Петерсгаузеномъ. Здѣсь, среди прелестныхъ береговъ озера, у Шварца былъ свой домъ, прятавшійся въ зелени садовъ и огородовъ.

Секретарь засталъ его сидящимъ передъ дверью. Подъ нимъ лежало озеро, а въ отдаленіи высилась величавая цѣпь горъ, едва позлащенная солнечными лучами.

— Вотъ неожиданная честь, — промолвилъ Шварцъ, поднимаясь и снимая шляпу.

— Сказать по правдѣ, я пришелъ не ради чести, а для того, чтобы попросить васъ сдѣлать мнѣ одолженіе.

Мастеръ Шварцъ опять насмѣшливо снялъ шляпу.

— Тѣмъ больше чести для меня! Я уже думалъ, что послѣ ссоры въ таверпѣ „Чернаго Орла“ вы не удостоите больше меня своей дружбы.

— Вижу, что вы обидѣлись на меня, мастеръ Шварцъ, и очень сожалѣю объ этомъ.

— Чѣмъ могу служить вамъ?

— Мнѣ нужно занять двадцать-тридцать флориновъ. Я разсчитываю уплатить ихъ черезъ мѣсяцъ или, самое позднее, черезъ два. Не можете ли вы ссудить мнѣ эти деньги?

— Тридцать флориновъ! По нынѣшнимъ временамъ это сумма не малая. Какое же ручательство вы можете представить?

— Никакого, кромѣ моего слова, мастеръ Шварцъ. Я даже хочу предупредить васъ, что все въ рукахъ Божіихъ и вы можете потерять эти деньги. Тѣмъ не менѣе я прошу васъ одолжить мнѣ эту сумму: она пойдетъ на хорошее дѣло.

— Каждый называетъ свое дѣло хорошимъ.

— Я не для себя прошу деньги. Въ этомъ отношеніи вы меня знаете.

— Да, да. Но съ нѣкотораго времени намъ всѣмъ стали нужны деньги. Тридцать флориновъ — сумма немалая и безъ ручательства, да еще съ рискомъ потери, я не могу исполнить вашу просьбу.

— Вспомните о вашей покойной женѣ, мастеръ Шварцъ. Однажды, когда она была еще жива, вамъ также понадобились деньги. Ради ея памяти, исполните мою просьбу. Вспомните о ней.

— Я и безъ того часто вспоминаю о ней. Это мучительно, но дѣла теперь ужъ не поправить. Теперь я думаю только о своихъ удобствахъ. Если же удариться въ разныя фантазіи, то всегда найдется человѣкъ, который пойдетъ въ нихъ еще дальше. Въ концѣ концовъ все это вздоръ, ибо не можете же вы передѣлать весь міръ. Если, напримѣръ, я дамъ вамъ просимую сумму, то мнѣ придется дѣлать экономію и отказывать себѣ въ моемъ любимомъ итальянскомъ винѣ, которое я обычно пью для пользы желудка. И никакого удовлетворенія за это самопожертвованіе я не получу, кромѣ того, что вы, быть можетъ, будете сердиться на меня за то, что я не далъ вамъ вдвое больше. Этого вы можете требовать только отъ человѣка, котораго вы, помните, искали днемъ съ огнемъ. А я, какъ вамъ извѣстно, не таковъ.

— Если я тогда обидѣлъ васъ, то очень сожалѣю объ этомъ. Мое почтеніе, мастеръ Шварцъ. Извините, что побезпокоилъ васъ.

И секретарь повернулся спиной къ красивому дому мастера Шварца, цвѣтникъ котораго спускался до самаго берега сіяющаго озера. Пройдя темный, крытый мостъ, онъ снова вступилъ въ мрачныя улицы города.

Мастеръ Шварцъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ и пробурчалъ:

— Онъ начинаетъ пожинать, что посѣялъ. Не нравится это ему. Ну, пусть это его научитъ уму-разуму.

Онъ опять усѣлся на скамью и, сдѣлавъ глотокъ изъ кувшина, съ гримасой отставилъ его прочь.

— Это не того сбора чортъ возьми! Никогда нельзя знать, что получишь, хоть и платишь дорого!

Онъ опять попробовалъ вино.

— Нѣтъ, это кислое. Пустая это штука жизнь, — неожиданно заключилъ онъ.

Онъ угрюмо сталъ смотрѣть на Анютины глазки и незабудки, потомъ перевелъ глаза на голубыя воды озера, по которому отъ вечерняго вѣтерка во всѣ стороны шли серебряныя полосы.

Онъ молча и недовольно сидѣлъ на скамьѣ, а секретарь продолжалъ странствовать въ поискахъ денегъ, пока ночь медленно не спустилась надъ городомъ, пока не погасли послѣдніе огоньки въ окнахъ.

Магнусъ Штейнъ, несмотря на поздній часъ, еще не нашелъ денегъ. Знакомство у него было небольшое. Мужчины, съ которыми онъ не пилъ и порокамъ которыхъ не потакалъ, не любили его. Такъ же относились къ нему и женщины, за которыми онъ не ухаживалъ и которыхъ не понималъ, или дѣлалъ видъ, что не понимаетъ, когда тѣ предлагали ему свою любовь.

Теперь всѣ подъ разными предлогами отклонили его просьбу. Наиболѣе благороднымъ оказался одинъ старый еврей, который готовъ былъ повѣрить ему на слово.

— Если вы обѣщаете уплатить мнѣ деньги съ процентами, то я достану вамъ эту сумму и даже большую безъ всякаго поручительства. Ибо я знаю, что вы человѣкъ, ходящій передъ Іеговой. Вы никогда не облагали меня незаконными налогами и никогда не лгали, какъ дѣлаютъ христіане.

Онъ досталъ деньги для секретаря, потребовавъ отъ него только его слова въ томъ, что эти деньги будутъ непремѣнно возвращены ему. Такого ручательства секретарь дать не могъ, и ушелъ отъ еврея, оставивъ его деньги лежать на столѣ.

ГЛАВА X.
Испытаніе.

Хотя дни были уже достаточны длинны, но стало совсѣмъ темно, когда онъ добрался до воротъ дома Фастрады. Онъ нашелъ своихъ людей уже на мѣстѣ, которое имъ было указано, хотя и было еще рано. Лошади были въ полной исправности и стоили денегъ, которыя онъ за нихъ заплатилъ. Но, какъ и предупреждалъ Маклюръ, люди не хотѣли трогаться съ мѣста прежде, чѣмъ имъ не будетъ уплачено за мѣсяцъ впередъ.

— Видите ли, капитанъ, — заговорилъ Мортье, онъ былъ французъ и говорилъ лучше, чѣмъ его товарищъ: — мы вѣрили вашему, слову и знаемъ, что вы прежде всего постараетесь заплатить намъ. Но это совершенно необыкновенное предпріятіе. Тутъ человѣкъ рискуетъ не только висѣлицей, но и костромъ, если правда то, что о васъ говорятъ. Ваша храбрость тутъ не поможетъ: насъ только трое да двѣ женщины въ придачу. Такъ что, если мы не будемъ чувствовать, какъ подъ нашими куртками золото согрѣваетъ сердце, намъ нѣтъ и охоты браться за это дѣло, хотя мы съ удовольствіемъ ушли бы отъ этого скряги шотландца и перешли бы на вашу службу. Мы помнимъ, что вы спасли намъ жизнь и какую клятву мы дали. Но вѣдь теперь никто не держитъ своихъ клятвъ, и всѣ надъ ними смѣются. Если и вы не сдержите свою, то мы на васъ сердиться не будемъ… Не такъ ли, товарищъ?

— Да, да, — отвѣчалъ Россъ, не любившій тратить много словъ.

— Видите, капитанъ. Костеръ и возможность погубить душу тоже надо принимать во вниманіе.

— Да, вижу, — отвѣчалъ Магнусъ съ презрѣніемъ. — Ваша храбрость испаряется передъ костромъ, а ваша честь передъ деньгами, какъ, впрочемъ, у большинства людей. Я не могу дать вамъ сейчасъ всю сумму. Но подождите здѣсь немного. Я вернусь и уплачу вамъ сполна.

Онъ исчезъ, а люди, сконфуженные, продолжали стоять въ тѣни, отбрасываемой огромной стѣной скотобойни.

Магнусъ надѣялся достать денегъ у Фастрады. Онъ думалъ, что она не оскорбитъ его гордость, естественную въ подобномъ случаѣ въ мужчинѣ. Онъ зналъ, что она располагаетъ довольно значительной суммой, которая лежитъ у нея въ столѣ.

Онъ вошелъ въ домъ и спросилъ ее. Уже отужинали. Ему неоднократно случалось за-ходить къ нимъ въ это время, чтобы захватить ее на факельную процессію или какое-нибудь другое вечернее гулянье.

Фастрада вышла.

— Не можешь ли ты выйти со мной на минутку? — спросилъ Магнусъ.

— Вѣдь эти не видно! — засмѣялась она. — А луна взойдетъ не раньше полуночи.

— Зато есть звѣзды.

Въ его тонѣ послышались какія-то необычныя нотки. Фастрада испугалась.

— Ужъ не случилось ли чего? — спросила она.

— Ты не выйдешь со мной? — спросилъ онъ.

— Развѣ нельзя сказать здѣсь? Тутъ никого нѣтъ.

Секретарь зналъ, что и стѣны имѣютъ уши не только во дворцахъ папы и короля, но и въ домѣ простыхъ бюргеровъ. Такъ какъ онъ не хотѣлъ говорить здѣсь, то она набросила на себя плащъ и пошла съ нимъ. Онъ привелъ ее на паперть собора св. Павла. Маленькій дворъ передъ церковью, отгороженный отъ улицы стѣной и засаженный старинными липами, былъ совершенно безлюденъ. Онъ сначала обошелъ его одинъ, чтобы убѣдиться, что тутъ никого болѣе нѣтъ, а затѣмъ, остановившись въ калиткѣ, на которую падалъ слабый свѣтъ отъ звѣздъ, принялся разсказывать ей. Онъ считалъ себя обязаннымъ сдѣлать это. Ему казалось, что это будетъ оскорбленіемъ ихъ любви, если онъ скроетъ отъ нея все только ради того, чтобы не безпокоить и не разстраивать ее.

Узнавъ, что случилось, Фастрада онѣмѣла, какъ человѣкъ, пораженный внезапнымъ ударомъ. Ея женихъ не просилъ у нея ничего, онъ просто разсказалъ ей все тихо и спокойно, и она даже не могла разсмотрѣть его лица въ темнотѣ. Тѣмъ не менѣе она чувствовала, что онъ спрашиваетъ ее, останется ли она, или поѣдетъ за нимъ. И рѣшать этотъ вопросъ надо теперь же, нельзя откладывать рѣшенія, пока епископскій судъ не постановитъ своего рѣшенія. Если она останется въ Констанцѣ, то, очевидно, всякая связь между ними будетъ разорвана. Съ другой стороны, ей и и ея семьѣ грозитъ страшная опасность. Конечно, есть вѣроятіе, что онъ выйдетъ сухъ изъ этого дѣла, если, какъ говорятъ, король… Но вѣдь это только вѣроятіе. Нельзя, не роняя своего достоинства, отречься отъ Магнуса, пока будетъ длиться процессъ и опять считаться его невѣстой, когда онъ окончится. Нѣтъ, этого она не можетъ допустить. Да и ея отецъ не успокоится, пока между ними не произойдетъ окончательнаго разрыва. Жена и дочь во многихъ случаяхъ управляли Мангольтомъ. Но когда дѣло шло объ его безопасности, съ нимъ нельзя было шутить: онъ становился грубъ и, гдѣ нужно, безпощаденъ.

Положеніе было совершенно ясно, и полумѣры не могли помочь дѣлу: она должна или соединить сегодня свою судьбу съ нимъ или же разстаться съ нимъ. Фастрада чувствовала, что человѣку, который подвергается смертельной опасности, нужно же оказать какое-нибудь утѣшеніе.

Видя, что она не отвѣчаетъ ему, секретарь сказалъ:

— Не знаю, слѣдуетъ ли мнѣ настаивать, чтобы ты связала свою судьбу съ моею. Мы, правда, обручены, но я могу вернуть тебѣ твое слово.

Нѣсколько минутъ длилось глубокое молчаніе. Фастрада стояла, опустивъ глаза и какъ бы боясь встрѣтиться съ нимъ взглядомъ, хотя въ темнотѣ этого и нечего было страшиться. Онъ не жаловался, но его молчаніе говорило краснорѣчиво за него.

— Конечно, я не возьму свое слово назадъ, ибо ты въ опасности, — сказала она, наконецъ. — Но все это такъ ужасно и такъ внезапно случилось, что я поражена, какъ громомъ. Когда мы должны рѣшить этотъ вопросъ? — спросила она тихо, задерживая дыханіе.

Она знала, что рѣшаться на что-нибудь надо сейчасъ, но спросила объ этомъ, какъ дѣлаютъ всѣ слабохарактерные люди, переспрашивающіе по нѣсколько разъ, хотя отвѣтъ имъ извѣстенъ заранѣе.

— Увы! Сейчасъ же.

— Сейчасъ! Какъ же мы можемъ вѣнчаться, когда надъ твоей головой виситъ судъ. Смерть будемъ застилать всякое будущее…

Ея голосъ замеръ въ рыданіяхъ.

— Увы, дорогая моя, смерть всегда застилаетъ намъ будущее. Но въ данномъ случаѣ можно надѣяться, что она наступитъ не такъ-то скоро. Мое дѣло правое, и хотя правосудіе сдѣлалось рѣдкимъ дѣломъ въ этомъ мірѣ, но Господь всемогущъ и раньше времени отчаиваться не слѣдуетъ. Если бъ у меня не было этой надежды, я не предлагалъ бы тебѣ слѣдовать за мной. Но есть еще одно обстоятельство, которое я долженъ сообщить тебѣ прежде, чѣмъ ты будешь рѣшать. Мнѣ тяжело упоминать объ этомъ, но я считаю это необходимымъ. Ты выйдешь замужъ за человѣка, — если только это будетъ, — не равнаго тебѣ по рожденію: я чадо незаконной любви, хотя и рожденъ замужней женщиной. Я сынъ короля. Я узналъ это отъ матери только сегодня.

Онъ ожидалъ, что это должно возмутить ее, но дѣйствіе его словъ оказалось совершенно другимъ.

— О, что касается этого, то въ этомъ случаѣ виновата твоя мать, а не ты, — промолвила она, причемъ въ ея голосѣ не было ни негодованія, ни удивленія. — И притомъ король есть король, и это не то, что сынъ какого-нибудь сапожника.

Ему показалось, что она хочетъ утѣшить его, и онъ почувствовалъ къ ней благодарность. Но медлить было нельзя: въ этотъ часъ все надо было все выяснить и обо всемъ переговорить.

— Не забывай, что если ты пойдешь со мной, тебѣ придется испытать многое, можетъ быть, гораздо больше, чѣмъ ты воображаешь въ этотъ моментъ. Если ты поѣдешь со мной сегодня изъ Констанца, то неизвѣстно, что ждетъ насъ впереди. Какія опасности, какія трудности и лишенія! Неизвѣстно даже, останусь ли я въ живыхъ, или нѣтъ. Твоя судьба будетъ велика — это я могу обѣщать тебѣ, но велика не въ томъ смыслѣ, какъ люди обыкновенно это понимаютъ. Мой мечъ не пріобрѣтетъ тебѣ корону, и я не собираюсь выкраивать для тебя какое-нибудь герцогство, какъ это дѣлаютъ ландскнехты по ту сторону Альпъ. Если я когда-нибудь буду въ силѣ, то она будетъ употреблена на то, чтобы исправить несправедливости, а не для того, чтобы чинить новыя, чтобы помогать нищему, а не королю, еретику, а не папѣ. Тебѣ, быть можетъ, придется жить въ изгнаніи и подъ проклятіемъ церкви, если не за теперешнія мои дѣла, то за будущія. Подумай хорошенько, достаточно ли крѣпко ты любишь меня: разъ рѣшившись, ты уже не вернешься назадъ.

Дѣвушка задрожала. Только теперь она поняла, что отъ нея требуется.

— Но для чего же все это? — спросила она, рыдая. — Для чего эти страданія, лишенія, смерть?

— Жизнь есть борьба, дорогая моя. Блаженны тѣ, кто борется сознательно и за свое дѣло.

Опять настало молчаніе. Онъ не могъ видѣть ее. Онъ только слышалъ, какъ она прерывисто и часто дышала.

— Итакъ, обдумай все это хорошенько.

Наконецъ заговорила и она.

— Конечно, я люблю тебя. Но… если бъ ты пошелъ къ королю и разсказалъ ему все… онъ, конечно, вступится за тебя… Если бъ ты открылъ ему…

— Что! — вскричалъ Магнусъ, не вѣря своимъ ушамъ: — сказать королю! Королю Сигизмунду! Итти и просить у него уплаты за позоръ моей матери! Неужели ты этого не понимаешь, Фастрада?

— Но если ты самъ не хочешь итти, то найдутся другіе. Многіе заинтересованы въ томъ, чтобы тебѣ и Эльзѣ была оказана справедливость.

— Я не могу пойти на это и не могу оставить свою сестру на произволъ епископскаго суда, — отвѣчалъ секретарь сквозь зубы. — На это я рискну потомъ, но одинъ, а не съ нею. Нѣтъ, я все обдумалъ, и другого выхода для меня нѣтъ.

Фастрада знала, но продолжала отчаянно цѣпляться за соломинку.

— Пусть такъ. Я не хочу спорить съ тобой въ такую минуту. Но Господь не допуститъ, чтобы за преступленіе одного человѣка пострадало столько невинныхъ. Но бѣжать такъ, среди ночи, не приготовившись…

Слезы брызнули у нея изъ глазъ, когда она припомнила свои мечты о свадьбѣ: ея свадьба должна была быть пиромъ для всего города; въ день ея къ ней должны были явиться ея подруги собирать ее къ вѣнцу. Представилась ей и процессія по городскимъ улицамъ, и торжественная служба въ великомъ соборѣ, гдѣ она привыкла съ дѣтства молиться. Она уже видѣла себя замужемъ, видѣла, какъ постепенно поднимаются они по общественной лѣстницѣ, пока ея мужъ не становится первымъ лицомъ въ городѣ. Ея дѣти растутъ около нея въ довольствѣ и спокойствіи. Все это давно рисовалось ей въ воображеніи… и вдругъ…

Она зарыдала.

— Каждый день невинные страдаютъ за виновныхъ. Если ты хочешь соединить свою судьбу съ моею, то надо бѣжать сейчасъ среди ночи, безъ всякихъ приготовленій. Я могу обѣщать тебѣ только любовь свою — въ награду за потерю цѣлаго міра. Подумай, достаточно ли тебѣ этого?

Опять у ней не хватило духу сказать, что нѣтъ.

— Я не говорю о себѣ. Но… наши дѣти….

Онъ не могъ видѣть въ темнотѣ, какъ она вспыхнула.

— Ты не подумалъ объ этомъ?

— Они также должны учиться бороться съ жизнью. Богу извѣстно, — горячо прибавилъ онъ: — что темна будетъ моя жизнь безъ тебя, но не слѣдуй за мной, если не любишь меня такъ крѣпко.

Его голосъ упалъ. Въ немъ слышалось какое-то отчаяніе, какъ будто онъ уже не вѣрилъ въ ея любовь. Онъ чувствовалъ, хотя и не хотѣлъ въ этомъ сознаться, что дѣйствительно любящую женщину незачѣмъ приглашать дважды.

Фастрада не знала, что отвѣчать. Въ его словахъ было какъ будто осужденіе, хотя онъ и не упрекалъ ее ни въ чемъ. Ей хотѣлось итти съ нимъ, но она знала, что она не пойдетъ съ нимъ. Она хотѣла его любви, но приходила въ ужасъ отъ цѣны, которой она пріобрѣтается. Днемъ она, вѣроятно, еще стала бы бороться съ нимъ, и ея женскій умъ подсказалъ бы ей тысячи уловокъ. Но теперь его печальный голосъ, какъ-то торжественно звучавшій въ темнотѣ, наводилъ на нее страхъ.

Передъ ней стояли статуи двухъ святыхъ, охранявшіе портикъ церкви. То были мученики, добровольно потерпѣвшіе за свою вѣру. Строго смотрѣла они на нее, какъ бы упрекая ее въ слабости. Надъ ней простиралась, словно нависшая черная бездна, крыша портала, и звѣзда, которую она раньше видѣла на полоскѣ незакрытаго неба, теперь скрылась изъ виду.

Ей страшно хотѣлось плакать, но плакать она не могла.

— Когда мы должны ѣхать? — шопотомъ спросила она.

— Сейчасъ, моя дорогая. Нужно какъ можно скорѣе собрать вещи, если ты ѣдешь. Если у тебя есть колебаніе и сомнѣніе, то лучше не ѣздить. Хотя ты и не отвѣтила на мой вопросъ, достаточно ли крѣпко ты меня любишь, но я думаю, что этотъ отвѣтъ уже данъ.

— Почему ты это знаешь? — воскликнула несчастная дѣвушка, мучимая сомнѣніями, страхомъ и стыдомъ. — Что мужчина понимаетъ въ такихъ дѣлахъ? Кто тебѣ сказалъ, что я колеблюсь изъ страха за себя? Я колеблюсь потому, что не знаю, гдѣ правильный путь.

Она знала, что это неправда, но въ темнотѣ нельзя было разсмотрѣть, какъ она покраснѣла.

— Дай мнѣ нѣкоторое время подумать. Я не могу думать здѣсь въ темнотѣ, на этомъ страшномъ мѣстѣ, куда слетаются всякія привидѣнія. Дай мнѣ время! — повторила она, вздрагивая. — Черезъ часъ я вернусь и дамъ тебѣ отвѣтъ.

— Мы здѣсь стоимъ въ священной оградѣ церкви, къ которой не посмѣютъ приблизиться никакія привидѣнія. Я не могу дать тебѣ время на размышленіе. Я рискнулъ бы на это, если бъ былъ одинъ, но со мной сестра.

— А обо мнѣ ты не думаешь? Несмотря на громкія слова, ты, очевидно, любишь ее больше, чѣмъ меня.

— Хотѣлъ бы я этого, — отвѣчалъ онъ съ такой тоской, что она не могла не тронуть дѣвушку.

— Но вѣдь я прошу у тебя всего часъ, даже меньше. Еще не такъ поздно. Я не могу думать здѣсь, не могу. Развѣ ты не видишь, что я внѣ себя? Сжалься! Пробыть часъ наединѣ съ собою и съ Богомъ — развѣ это много?

Еще разъ ему было сказано, что у него нѣтъ жалости. На этотъ разъ ему пришлось услышать это отъ любимой имъ дѣвушки. Онъ понималъ, что настоящей сильной любви нечего раздумывать, но онъ любилъ ее. Къ тому же она просила пощады.

— Ворота запираются въ девять часовъ, — прошепталъ онъ. — Остается меньше часа. Сегодня, впрочемъ, базарный день, и многіе запоздаютъ. Насъ пропустятъ часовъ до десяти. Я пойду сейчасъ за Эльзой, хотя я предполагалъ захватить ее мимоходомъ. Такимъ образомъ у тебя будетъ нужное время. Мы встрѣтимся опять здѣсь.

— Благодарю тебя, — сказала она, переводя дыханіе.

Невѣрными шагами она прошла мимо него. Онъ не протянулъ руки и не останавливалъ ее.

Перейдя порогъ портала, охраняемаго изображеніями святыхъ, она бросилась бѣжать, какъ будто ее дѣйствительно преслѣдовали привидѣнія и демоны. Она не останавливалась, пока не добѣжала до своей комнаты. Здѣсь она бросилась на колѣни передъ образами, которые висѣли надъ ея кроватью. Но молиться она не могла: ея мозгъ горѣлъ, и мысли кружились съ безпорядочной быстротой.

Черезъ нѣсколько минутъ она бросилась въ церковь Миноритовъ. Она была недалеко и сегодня была открыта до поздняго вечера, чтобы дать возможность благочестивымъ людямъ прежде, чѣмъ уѣхать изъ города, помолиться въ послѣдній разъ передъ чудотворной ракой св. Розабели.

Можетъ быть, св. Розабель дастъ ей указаніе, ибо она считается покровительницей всѣхъ дѣвственницъ?

На лѣстницѣ она встрѣтилась съ отцомъ.

— Я иду къ св. Розабели, — сказала она.

Изъ-подъ плаща не видно было ни ея испуганныхъ глазахъ, ни ея разстроеннаго лица.

— А, это хорошо, — отвѣчалъ мастеръ Мангольтъ. — Св. Розабелъ покровительствуетъ дѣвушкамъ. Не забудь захватить съ собой маленькое приношеніе.

Въ другое время она встрѣтила бы эти слова презрительной улыбкой, ибо ея отецъ, который первый кричалъ о жадности и плутняхъ монаховъ, когда это было въ модѣ, теперь вдругъ сталъ очень набожнымъ, когда вѣтеръ задулъ въ другую сторону. Въ другое время она улыбнулась бы, но теперь она почувствовала и къ нему, и къ себѣ сильную жалость.

Воздухъ въ церкви былъ тяжелъ и насыщенъ куреніями, совершаемыми возлѣ раки святой. Передъ ея образомъ ярко горѣли свѣчи, но въ туманѣ, заполнившемъ весь притворъ, онѣ свѣтили довольно тускло. Среди этихъ благовоній и свѣчъ возвышалась статуя св. Розабели, сидѣвшей въ пышныхъ одѣяніяхъ подъ золотымъ балдахиномъ, увѣшаннымъ драгоцѣнностями — приношеніе вѣрующихъ. Вокругъ нея по стѣнамъ притвора висѣли безчисленныя сердца изъ серебра и другія приношенія. Лицо святой было строго и печально, какъ будто она, возложивши на себя вѣнокъ мученичества, презирала теперь блестящую золотую корону, которую надѣли на нее люди; какъ будто, вкусивъ славы небесной, она находила бѣдной и слишкомъ человѣческой всякую земную роскошь.

Народъ толпами стекался къ ея ракѣ и стоялъ на колѣняхъ около причудливой рѣшетки, которой отдѣлялся ея алтарь. Ея лицо было изъ раскрашеннаго дерева, но зато его можно было видѣть простыми глазами. Тверда и холодна была отдѣляющая ее рѣшетка, но зато ее можно было осязать руками.

Фастрада прильнула разгоряченнымъ лицомъ къ холодному пруту рѣшетки. Кругомъ нея стояла полная тишина: было уже поздно, и благочестивые богомольцы давно ушли изъ церкви. Удалились и монахи, бросивъ нанее послѣдній любопытный взглядъ. Одинъ за другимъ исчезали они во мракѣ церкви, какъ бы не желая смущать ея горячей молитвы.

Она осталась одна, лицомъ къ лицу со св. Розабелью. Свѣчи попрежнему ярко горѣли въ неподвижномъ воздухѣ, все было такъ тихо, что слышно было, какъ она дышала. И въ этой тишинѣ ни одинъ голосъ не утѣшилъ ее. Св. Розабелъ молчала, и не было отъ нея знаменія.

Фастрада увидѣла, что ей надо принять рѣшеніе, не разсчитывая на помощь свыше. Время отъ времени гдѣ-то открывали дверь, и по церкви пробѣгалъ холодный вѣтеръ, отъ котораго вздрагивала распростертая у ногъ святой Фастрада. Свѣчи около ея образа вдругъ вспыхивали, и одна или двѣ изъ нихъ погасли. Такъ гасли свѣчи, словно ихъ тушила невидимая рука, когда отлучали отъ церкви Іеронима Пражскаго.

Все гуще и гуще спускался мракъ изъ-подъ сводовъ церкви. Холодный вѣтерокъ вдругъ заставилъ Фастраду вспомнить о страшной силѣ — проклятіи церкви, которое не остановится у дверей гроба, но перейдетъ за него въ вѣчность. Она слышала, что это — пустая угроза. А что если это не такъ?

Она глубоко вздохнула и провела дрожащей рукой по лбу.

Вдругъ сзади нея послышались чьи-то шаги. Одинъ изъ монаховъ дѣлалъ обходъ всей церкви прежде, чѣмъ тушить свѣчи и запирать ее. Фастрада повернула голову и взглянула на монаха. То былъ отецъ Гальмотъ, къ которому она ходила исповѣдываться съ дѣтства, и который ее очень любилъ. Онъ слылъ за ученаго. Впрочемъ, многіе слыли учеными, пока не сожгли Яна Гусса и Іеронима Пражскаго

Вдругъ ей пришла въ голову мысль: она спроситъ его и, не разсказывая о себѣ, заставитъ его высказаться. Можетъ быть, такимъ путемъ ей и удастся найти выходъ.

Она бросилась вслѣдъ за монахомъ, зовя его по имени. Отецъ Гальмотъ вернулся, и они сѣли на скамейки, стоявшія рядомъ. Она не знала, который былъ часъ; ей казалось, что прошло нѣсколько минутъ. Монаху нечего было дѣлать, и онъ сталъ внимательно слушать ее. Хотя она и рѣшила не говорить ему о себѣ, однако онъ, ловко умѣло выспросилъ у нея все. Онъ былъ спокоенъ, она волновалась. Къ тому же, только дотронувшись до ея холодной руки, онъ сразу понялъ, что тутъ что-то неладно.

Онъ спокойно отвѣчалъ на ея вопросы. Ему задавали еще и не такіе!

— Взгляни наверхъ, — говорилъ онъ, указывая руками на высѣченные изъ камня ключи св. Петра, украшавшіе фризъ притвора. — Что свяжете на землѣ, будетъ связано и на небѣ, и что разрѣшите на землѣ, будетъ разрѣшено и на небѣ. И ты еще сомнѣваешься въ силѣ проклятія святой церкви?

Отвѣтъ былъ очень простъ и сокрушилъ ее именно своей простотой. Она не могла не подумать, что сказалъ бы на это Магнусъ, если бъ онъ былъ здѣсь.

— Развѣ церковь когда-нибудь проклинаетъ несправедливо?

Много еще говорилъ отецъ Гальмотъ. Она не сказала ему ни одного имени, но отецъ Гальмотъ былъ монахъ и зналъ, какъ добыть то, что было нужно. Какъ-то постепенно ей стало казаться, что она говоритъ на исповѣди, хотя это и не была исповѣдь. Когда она кончила, оставалось договорить немногое. Но монахъ задержалъ ее, то уговаривая, то угрожая, пока не пробило одиннадцать часовъ.

Услышавъ звукъ колокола, она быстро сорвалась съ мѣста, едва вѣря своимъ ушамъ. Не обращая ни на что вниманіе, она ринулась на улицу. Желая спасти себя, она не хотѣла губить его.

Отецъ Гальмотъ стоялъ и улыбался. Онъ былъ, какъ всѣ говорили, хорошимъ духовникомъ. Онъ никогда не бранилъ духовныхъ дѣтей и не тянулъ съ нихъ деньги. Онъ не былъ преданъ ни чревоугодію, ни пьянству, и вообще въ немъ не было обычныхъ пороковъ. Не легко было дьяволу соблазнить такого человѣка.

Но дьяволъ все-таки добился своего. Что про него ни говори, нельзя не сознаться, что онъ обладаетъ опытностью и тактомъ. У отца Гальмота было одно слабое мѣсто. Онъ былъ ревностнымъ поборникомъ церкви и страстно желалъ власти, чтобы, конечно, служить дѣлу Христову. Подслушавъ это, дьяволъ улыбнулся. Онъ внушилъ кардиналу Вранкаччьо мысль намекнуть кое о чемъ отцу Гальмоту, когда кардиналу, по причинамъ ему одному извѣстнымъ, захотѣлось наложить руку на нѣкоего Магнуса Штейна, секретаря добраго города Констанца.

Поэтому-то отецъ Гальмотъ и отправился прямо изъ церкви къ кардиналу — доложить его преосвященству, что ему удалось сегодня узнать.

Фастрада шла, не останавливаясь и едва переводя дыханіе, пока не достигла собора св. Павла.

Мѣсяцъ еще не поднимался, но сдѣлалось какъ-то свѣтлѣе. Она могла уже у калитки различить Магнуса, который стоялъ на паперти, опершись на свою шпагу. Сзади него виднѣлись неопредѣленныя очертанія какой-то женщины. То была его сестра.

Увидѣвъ Фастраду, Магнусъ что-то сказалъ ей, и она скрылась въ темнотѣ.

— Прости! — прошептала Фастрада, едва переводя духъ. — Я не знала, что уже такъ поздно. И…

Она не знала, что сказать. Въ отчаяніи она сняла кольца, которое онъ ей когда-то далъ, и протянула его ему. Конечно, онъ пойметъ этотъ жестъ.

— Прости меня, — безпомощно бормотала она.

Магнусъ понялъ все.

— Можетъ быть, ты пожелаешь сохранить его на память обо мнѣ, Фастрада? — мягко спросилъ онъ.

Она взглянула на него въ смущеніи и удивленіи. Она ожидала, что онъ скажетъ ей что-нибудь грубое, рѣзкое. Но этотъ мягкій безстрастный голосъ былъ въ десять разъ хуже!

Она не знала, цѣной какой внутренней борьбы онъ принудилъ себя прійти сюда такъ поздно, когда назначенный для встрѣчи часъ уже прошелъ!

Фастрада не могла говорить и только протягивала ему кольцо: она знала, что оно стоитъ дорого, и чувствовала, что не имѣетъ права удерживать его теперь у себя.

— Въ такомъ случаѣ и я долженъ вернуть тебѣ твое, — сказалъ Магнусъ, снимая свое обручальное кольцо.

Онъ хотѣлъ положить его въ ея вытянутую руку, но она отдернула ее, бросилась бѣжать со всей скоростью, на которую только и была способна, словно ее дѣйствительно хватали сзади демоны и привидѣнія.

Кольцо Магнуса упало на землю и закатилось въ щель мостовой. Несмотря на темноту, брильянтъ продолжалъ сіять слабымъ блескомъ, и Магнусу не стоило большого труда его найти. Кольцомъ Фастрады и своимъ собственнымъ онъ могъ заплатить обоимъ наемникамъ, которые ждали его.

— Теперь я получилъ право располагать вашими гнусными мускулами, какъ мнѣ угодно, — сказалъ онъ.

— Да, капитанъ, — отвѣчали тѣ. — Теперь все правильно.

Кольца стоили вдвое дороже, чѣмъ нужно было имъ получить.

ГЛАВА XI.
У городскихъ воротъ.

Они быстро поѣхали къ Эммишофтерскимъ воротамъ, хотя Магнусъ зналъ, что найдетъ ихъ запертыми. Надо было, впрочемъ, попробовать.

Завидѣвъ башню надъ воротами, которая высоко поднималась въ небо, уже засвѣтлѣвшее отъ восходившей луны, маленькая кавалькада остановилась. Магнусъ приказалъ одному изъ людей поѣхать впередъ и разузнать, какъ обстоятъ дѣла.

Черезъ нѣсколько минутъ посланный вернулся.

— Безъ письменнаго разрѣшенія отъ магистрата не пропускаютъ никого, — сказалъ онъ.

— Кто дежуритъ у воротъ? — спросилъ Магнусъ.

— Такая каналья, какую мнѣ въ жизни не доводилось встрѣчать, — проворчалъ ландскнехтъ. — Его зовутъ мастеръ Швейнингенъ. Ведетъ себя, какъ свинья.

Секретарь зналъ его. Этотъ человѣкъ, если заберетъ себѣ въ голову, способенъ потребовать пропуска, подписаннаго самимъ бургомистромъ. Магнусъ не зналъ навѣрное, можно или нѣтъ подкупить этого Швейнингена, но, не говоря уже объ отвращеніи къ такому способу дѣйствій, онъ не имѣлъ въ своемъ распоряженіи достаточно денегъ для этого.

Не стоило пытаться пройти черезъ другія ворота: всѣ они были, очевидно, уже заперты. Лучше попробовать рано утромъ незамѣтно выйти черезъ эти, благо немногіе ѣздили черезъ нихъ. Кромѣ того, изъ этихъ воротъ они почти сейчасъ же попадали на швейцарскую территорію, гдѣ ихъ не могли арестовать безъ приказанія мѣстныхъ властей.

Поэтому Магнусъ рѣшилъ ждать здѣсь до утра.

Недалеко отъ воротъ стоялъ хлѣбный амбаръ, принадлежавшій городу. Онъ былъ въ немъ всего нѣсколько дней тому назадъ, чтобы посмотрѣть, какой для него требуется ремонтъ. Случайно ключъ отъ него остался у него въ карманѣ. Это зданіе и послужитъ имъ ночлегомъ. Улица, на которой находился сарай, лежала на самой окраинѣ города и была довольно безлюдна и днемъ, а ночью ужъ навѣрно на ней не будетъ ни одного прохожаго. А если кто-нибудь и пройдетъ, то у всякаго свои дѣла, и онъ не станетъ заглядываться на другихъ.

Они устроили лошадей въ пристройкѣ, а сами вошли въ главный корпусъ сарая. Онъ былъ совершенно пустъ: въ это время года въ немъ не водилась ни одного зерна, не нужно было и сторожа. Валялось только нѣсколько сноповъ соломы, на которыхъ можно было спать. Магнусъ бросилъ штукъ пять въ уголъ — для сестры и для себя, -Люди улеглись поближе къ дверямъ.

Спать почти не приходилось: въ четыре часа надо было уже вставать.

Эльза прилегла на свое ложе, по ея братъ не ложился, а стоялъ около нея, мрачно смотря на полъ. Эльза закрыла было глаза, но новая жизнь, къ которой она такъ внезапно проснулась, дѣйствовала на нее слишкомъ возбуждающимъ образомъ, и ей не спалось.

Открывъ глаза, она увидѣла, что ея братъ попрежнему стоитъ на томъ же самомъ мѣстѣ.

— Развѣ ты не усталъ? — спросила она.

— Нѣтъ, — коротко отвѣчалъ онъ. — А ты спи.

— Я тоже не могу спать. Не поговорить ли намъ?

— Пожалуй.

Она стала щебетать о разныхъ безразличныхъ вещахъ, какъ ребенокъ, потомъ вдругъ воскликнула:

— Я теперь знаю, отчего я закричала на празднествѣ. Это изъ-за той, которая говорила съ тобой на паперти. Я думала, что я все это видѣла во снѣ. Но нѣтъ, это она, Тотъ же голосъ…

— Ты ошиблась, — сухо сказалъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Но неужели это дѣйствительно случилось? Ты говорилъ, что я была больна…

— Не стоитъ думать объ этомъ. Постарайся заснуть, — повелительно промолвилъ Магнусъ.

— Хорошо, — покорно сказала она. — А другая женщина, — заговорила она, чрезъ нѣсколько секундъ: — видѣла я ее во снѣ, или на яву? Я хотѣла бы видѣть ее еще разъ…

— Молчи! — строго прервалъ ее братъ, такъ строго, что она взглянула на него съ испугомъ: она не привыкла къ такому суровому тону.

— Прости меня! — прибавилъ онъ мягче. — Мнѣ показалось, что мнѣ что-то послышалось…

Это была первая ложь за много лѣтъ, и ему стало досадно на самого себя.

Наступило молчаніе. Черезъ нѣсколько минутъ Эльза уже спала: Магнусъ попрежнему бодрствовалъ. Онъ сидѣлъ на соломѣ, вперивъ взоръ въ одну точку.

Мало-по-малу узкое окно передъ нимъ стало свѣтлѣть. По стекламъ, покрытымъ слоемъ ныли и паутиной, началъ разливаться блѣдный свѣтъ, становившійся все ярче и ярче, пока не выступили изъ мрака темныя балки, которыхъ раньше нельзя было видѣть.

Взошелъ мѣсяцъ. Его лучи не трогали еще стеколъ, но въ небесахъ стало уже свѣтло. Отблески этого свѣта падали на полъ сарая и на безмолвнаго человѣка, неподвижно сидѣвшаго на своей соломѣ. Голова его опустилась на грудь, руки стиснули рукоятку шпаги въ видѣ креста. Вдругъ блѣдный свѣтъ ударилъ прямо въ окно. Онъ какъ бы восплавилъ стекла, которыя жидкими блестящими каплями разлетѣлись по перекладинамъ. Но эти волны свѣта не вывели сидящаго на соломѣ человѣка изъ его безмолвія и не разгладили его насупленныхъ бровей. Мрачно смотрѣлъ онъ на землю, какъ будто не замѣчая серебрянаго свѣта.

Въ эту ночь онъ лишился многаго. Изъ всѣхъ живыхъ существъ, которыхъ онъ любилъ, при немъ было одно — его сестра. Но не она олицетворяла въ его глазахъ идеалъ человѣчества. А та, которую онъ считалъ совершенствомъ, измѣнила ему.

Онъ опустилъ голову и сталъ наблюдать за игрой свѣта. Онъ видѣлъ, какъ онъ медленно пробирался по полу къ Эльзѣ, неся вмѣстѣ съ собой темныя полосы отъ оконной рѣшетки. Онъ видѣлъ, какъ свѣтъ пробѣжалъ черезъ нее и тихо скользнулъ изъ сарая, сузившись въ небольшую полоску у амбразуры окна, и постепенно исчезъ въ сѣроватомъ разсвѣтѣ.

Холодный наступилъ для него день, такой же холодный, какъ двадцать четыре часа тому назадъ для лэди Изольды. Вздрогнувъ отъ холода, онъ всталъ и разбудилъ сестру. Она обвела кругомъ изумленными глазами, видимо, но понимая, гдѣ она. Но черезъ минуту она вспомнила все.

— Какъ ты блѣденъ! — воскликнула она, всматриваясь въ осунувшееся лицо брата. — Ты не спалъ?

— Нѣтъ, — коротко отвѣчалъ онъ.

Люди уже встали и сѣдлали лошадей. Черезъ полчаса всѣ уже были на улицѣ. День едва брезжилъ, и на днѣ ея еще лежали тѣни. Крыши темными пятнами выдѣлялись на сѣромъ, безцвѣтномъ небѣ. Кое-гдѣ послѣдніе лучи мѣсяца еще боролись съ наступающимъ днемъ.

Всѣ ѣхали молча, пока не достигли того мѣста, гдѣ они вчера свернули съ улицы, ведущей къ городскимъ воротамъ. Здѣсь Магнусъ приказалъ своему маленькому отряду остановиться и отправилъ одного изъ людей на перекрестокъ, гдѣ сходились обѣ улицы.

— Если увидишь, что къ воротамъ идетъ караулъ, сейчасъ же дай намъ знать, — сказалъ онъ ему.

Ворота открывались рано, ибо опоздавшіе наканунѣ, — а ихъ было не мало, — торопились уѣхать какъ можно скорѣе. Магнусъ разсчитывалъ выѣхать въ первой такой партіи.

Пронеси Ты, Господи, черезъ эти ворота! У него было какое-то странное предчувствіе, хотя онъ и не придавалъ своимъ чувствамъ значенія. Сидя въ сѣдлѣ, онъ хмурилъ брови, предвкушая послѣдствія неудачи.

Ждать пришлось не долго. Вдали послышалось щелканье копытъ, и показалась длинная вереница разныхъ фигуръ, которыя тянулись по темной улицѣ, словно привидѣнія. Раздался сигналъ. Они двинулись впередъ, имѣя передъ собой довольно большой отрядъ, женщинъ и вьючныхъ лошадей.

Достигнувъ воротъ, отрядъ остановился, и его командиръ стала, о чемъ-то говорить съ начальникомъ стражи у воротъ. Разговора, продолжался не долго. Начальникъ караула поклонился, войска двинулись впередъ и прошли черезъ ворота. Прошли и первые путники. Вдругъ одна вьючная лошадь чего-то испугалась. Произошло замѣшательство, и все шествіе остановилось. Магнусъ и его сестру притиснули къ толпѣ, и на одно мгновеніе все смѣшалось въ одну общую кучу.

Въ эту минуту мастеръ Швейнингенъ замѣтилъ Магнуса. Онъ крикнулъ что-то своимъ служителямъ, и черезъ минуту чья-то грубая рука схватила поводъ его лошади.

— Кто вы такой и куда ѣдете?

— Если ты будешь предлагать этотъ вопросъ каждому проѣзжему, то скоро охрипнешь, — спокойно отвѣчалъ Магнусъ, потихоньку вынимая шпагу изъ ноженъ.

— Отвѣчайте! — грубо настаивалъ человѣкъ.

— Тебя слѣдовало бы научить, мой милый, какъ надо обращаться вѣжливо. Вижу, что тебѣ даны соотвѣтствующія указанія. Что касается моего имени,.то оно ни для кого не секретъ. Я Магнусъ Штейнъ, городской секретарь, и прошу пропустить меня безъ дальнѣйшихъ разспросовъ.

Но человѣкъ продолжалъ крѣпко держать лошадь.

— Мастеръ Швейнингенъ, — громко крикнулъ Магнусъ начальнику караула, который стоялъ у лѣстницы, ведущей въ кордегардію: — велите вашимъ людямъ отойти отъ меня. Вѣдь вы меня знаете.

— А, господинъ секретарь, — отвѣчалъ тотъ, сдѣлавъ видъ, что узналъ его только теперь. — Сегодня утромъ изъ совѣта получены особыя распоряженія насчетъ пропуска. Можетъ быть, вы будете любезны, сойти съ лошади и растолковать ихъ мнѣ: я ничего въ нихъ не понимаю.

Это было довольно невинная хитрость, хотя Швейнингену она казалась цѣлой стратегемой. Магнуса не легко было провести такимъ путемъ. Онъ уже замѣтилъ, что въ воротахъ мелькаютъ кое-гдѣ шлемы, хотя Швейнингёнъ и воображалъ, что отъ превосходно Скрылъ своихъ людей. Магнусъ быстро сообразилъ положеніе дѣлъ.

— Мнѣ некогда, мастеръ Швейнингенъ. — На возвратномъ пути. Пусти лошадь

Но человѣкъ, схватившій ее за узду, не трогался съ мѣста.

— Прочь! — закричалъ секретарь.

Онъ быстро взмахнулъ шпагой и ударилъ ее человѣка плашмя по головѣ — тотъ безъ чувствъ упалъ на землю.

Стегнувъ по крупу лошадь сестры и пришпоривъ свою, онъ полетѣлъ впередъ.

Въ одно мгновеніе его окружило человѣкъ десять, которые словно изъ земли выросли. Поднявшійся шумъ испугалъ лошадей, которыя шли впередъ, и онѣ загородили дорогу. Мастеръ Швеіінингенъ, считая себя въ полной безопасности, теперь началъ спускаться съ своего, обсерваціоннаго пункта.

Но онъ не зналъ, съ кѣмъ ему приходится имѣть дѣло. Не желая проливать кровь людей, которые только исполняли свою обязанность, Магнусъ, насколько было возможно, щадилъ ихъ. Но когда они сорвали и разорвали въ клочья его плащь, онъ принялъ дѣло всерьезъ. Такъ же поступили и оба его охранителя. А когда люди бывшаго отряда Бернарда сражались за свою жизнь, не было солдатъ, которые могли бы имъ противиться. Въ одну минуту четверо изъ нападавшихъ уже лежали на землѣ, и они быстро пробили бы себѣ путь.

Вдругъ мастеру Швейнингену пришла въ голову мысль, которая сдѣлала бы честь и не ему.

— Хватайте дѣвушку! — закричалъ онъ своимъ людямъ, которые уже готовы были отступить.

Это была самая остроумная идея, которая за послѣднее время приходила ему въ голову. Люди его быстро бросились исполнять данное приказаніе. Многіе изъ нихъ, поспѣшившіе отодвинуться подальше и только воинственно потрясавшіе оружіемъ, теперь ринулись на Эльзу. Магнусъ кричалъ, чтобы она скорѣе ѣхала впередъ и проѣзжала бы ворота, не дожидаясь его, но, къ несчастью, ея лошадь заартачилась, и она не могла справиться съ нею.

Люди Швейнингена схватили ее подъ уздцы и старались схватить Эльзу съ сѣдла.

А въ это время мастеръ Швейнингенъ, считавшій за лучшее, какъ и подобало начальнику караула, не вмѣшиваться въ драку, сталъ трубить въ большой рогъ, давая знать, что ему нужны подкрѣпленія.

Звучно раздался рогъ въ утренней тишинѣ. Черезъ нѣсколько минутъ начальникъ караула будетъ имѣть возможность подавить силою всякое сопротивленіе. Магнусъ и его люди отлично понимали, что значитъ этотъ сигналъ. Они сдѣлали отчаянное усиліе освободить Эльзу, рубя направо и налѣво и не давая никому пощады. Въ нѣсколько минутъ образовалась настоящая свалка изъ лошадей, ругающихся людей, поблескивавшихъ мечей и пикъ, на остріяхъ которыхъ, въ тѣни воротъ, какъ будто бѣгали синіе огоньки. Все это было похоже на какую-то битву демоновъ въ преддверіи ада, которая становилась еще ужаснѣе и страшнѣе благодаря золотистымъ лучамъ, которые спокойно и съ торжествомъ освѣщали верхушки крышъ и башенъ.

Тѣни особенно столпились въ самой глубинѣ воротъ. Дѣвушка съ бѣлымъ лицомъ отчаянно отбивалась отъ нѣсколькихъ нападавшихъ, которые въ этомъ мѣстѣ, благо здѣсь не было никакой опасности, дѣйствовали особенно смѣло.

Вдругъ всѣ смѣшались въ одну кучу. Въ темныхъ воротахъ внезапно появилось блестящее видѣніе. Неслыханной красоты дама на бѣломъ конѣ прокладывала себѣ путь въ самую середину свалки. Она великолѣпно владѣла лошадью: однимъ большимъ прыжкомъ ея конь перелетѣлъ черезъ груды убитыхъ и валявшихся на землѣ людей. За нею съ тяжелымъ грохотомъ несся ея эскортъ. Бѣлая лошадь стала почти рядомъ съ Эльзой, искры, какъ молніи, летѣли у нея изъ-подъ копытъ. Быстро осадивъ коня, всадница почти посадила его на заднія ноги.

Нападавшіе въ страхѣ разбѣжались, глядя на ея грозно сверхкавшіе изъ-подъ маски глаза. Только одинъ изъ нихъ продолжалъ держать за поводья лошадь Эльзы, да и то потому, что онъ былъ оглушенъ ударомъ и плохо соображалъ, что дѣлаетъ.

— Прочь, несчастный! — крикнула дама.

Свистнувъ въ воздухѣ, ея хлыстъ больно ударилъ его по рукѣ.

Вскрикнувъ отъ боли, онъ выпустилъ поводья.

Схвативъ, въ свою очередь, лошадь Эльзы подъ уздцы, защищая ее своимъ тѣломъ, всадница направилась прямо къ командиру караула.

— Эта дѣвушка принадлежитъ мнѣ! — закричала она. — Какъ смѣете вы ее удерживать! Прикажите вашимъ людямъ сію минуту пропустить ее.

Все это она крикнула столь повелительно, что мастеръ Швейшшгенъ, безъ сомнѣнія знавшій, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло, не осмѣлился отвѣтить ей отказомъ. Сначала онъ было заколебался, но она настойчиво повторила:

— Пропустите сію минуту, если не хотите, чтобы вамъ пришлось плохо.

Мастеръ Швейнингенъ не очень-то повѣрилъ ея заявленію относительно Эльзы. Но передъ нимъ была важная дама. На ея бумагахъ онъ самъ видѣлъ печать трехъ королей: императорскаго орла, лиліи Франціи и англійскихъ львовъ.

Онъ зналъ, что женщины, если у нихъ есть вліяніе и вѣсъ, весьма опасны.

Онъ поклонился и уступилъ.

— Прошу извиненія. Мы не знали. Въ этой суматохѣ…

— Идемъ, — сказала лэди Изольда Эльзѣ.

Та искала глазами Магнуса.

— Идемъ, Эльза, ѣдемъ, — торопила ее лэди.

Эльза едва ли слышала эти слова, заглушаемыя звономъ оружія, но поняла ее по глазамъ. Она проѣхала ворота вмѣстѣ съ лэди, причемъ служители послѣдней охраняли ихъ обѣихъ съ обнаженными шпагами.

Проѣхавъ ворота, она приказала своимъ людямъ остановиться и держаться наготовѣ.

Едва выбрались они по ту сторону мрачнаго свода воротъ, какъ на улицѣ показалась темная масса солдатъ, спѣшившихъ по сигналу на помощь караулу. Черезъ нѣсколько минутъ они будутъ уже у самыхъ воротъ. Тѣмъ не менѣе и въ эти нѣсколько минутъ Магнусъ могъ бы пробиться сквозь рядъ копейщиковъ, преграждавшихъ ему дорогу и такимъ образомъ спасти себя. Но онъ этого не сдѣлалъ. Онъ зналъ, что его сестра теперь въ безопасности. Онъ не успѣлъ разглядѣть лэди Изольду. Онъ видѣлъ только даму, одѣтую въ темное платье, твердо державшую рукой въ бѣлой перчаткѣ своего коня. Изъ-за шума схватки онъ не могъ слышать ея голоса.

Странное чувство овладѣло имъ. Ему казалось, что онъ не достоинъ помощи этой дамы, что всѣ его понятія о жизни и людяхъ — ошибочны. Ему казалось, что его жизнь потерпѣла какое-то крушеніе и теперь будетъ отнята у него. И онъ былъ радъ этому.

Онъ опустилъ свою шпагу и объявилъ, что онъ сдается. Оба его наемника не вѣрили своимъ ушамъ. Имъ удалось убить еще одного-двухъ изъ нападающихъ, но тѣ одолѣли ихъ своею численностью.

Зная, что ихъ повѣсятъ, они принялись осыпать Магнуса ругательствами, крича:

— Вы измѣнили намъ!

— Я измѣнилъ вамъ! — съ гнѣвомъ спросилъ Магнусъ. — Развѣ я не заплатилъ вамъ? Развѣ я не пріобрѣлъ право отправить къ дьяволу ваши подлыя души? Кто первый нарушилъ клятву, которую мы дали другъ другу на развалинахъ пылающаго замка Монжове?

Они повѣсили голову и молчали.

Лэди Изольда ѣхала съ Эльзой среди зеленыхъ полей, по которымъ гулялъ утренній вѣтерокъ, и среди луговъ, покрытыхъ тысячами цвѣтовъ, надъ которыми въ небесахъ звонко заливался жаворонокъ.

Эльза ѣхала, какъ во снѣ. Только когда лэди Изольда свернула съ большой дороги на боковую тропинку, окаймленную фруктовыми деревьями, вѣтви которыхъ касались ихъ лица, она спросила:

— А онъ найдетъ насъ здѣсь?

— Не бойтесь. Мои слуги знаютъ дорогу.

Черезъ нѣсколько минутъ тропинка сдѣлала поворотъ и спустилась въ долину, которую пересѣкалъ чистый, прозрачный ручей. Возлѣ этого ручейка на полянѣ лэди Изольду ждали остальные ея слуги.

— Я ѣхала сюда, чтобы полюбоваться на весну, — сказала она Эльзѣ.

Всѣ сошли съ лошадей. Лэди сняла маску и промолвила:

— Теперь вы въ безопасности.

— О, — въ радостномъ изумленіи воскликнула Эльза: — стало быть, это я не во снѣ видѣла. Я узнаю вашъ голосъ. Магнусъ говорилъ, что я была больна, и я думала, что это былъ бредъ. О, какъ мнѣ благодарить васъ?

И, опустившись на колѣни, она хотѣла поцѣловать ей руку.

— Нѣтъ, вы не должны цѣловать мою руку.

— А гдѣ же Магнусъ? — вдругъ забезпокоилась дѣвушка. — Онъ остался цѣлъ?

— Не бойтесь, мои люди сражались при Азинкурѣ и знаютъ свое дѣло.

Въ это время вдали послышался стукъ копытъ.

— А вотъ и они ѣдутъ.

Вскорѣ у входа въ долину показался первый всадникъ, а за нимъ другіе. Предводитель отряда сошелъ съ лошади и направился къ лэди Изольдѣ. Остановившись передъ ней, онъ поклонился и ждалъ.

— Гдѣ человѣкъ, котораго я вамъ поручила?

— Милэди, онъ сдался.

Эльза, стоявшая около лэди Изольды, въ испугѣ подалась назадъ: она никогда не думала, чтобы это прелестное лицо могло исказиться такимъ гнѣвомъ.

— Что! Вы осмѣливаетесь явиться ко мнѣ съ такимъ извѣстіемъ? Развѣ вы забыли, что принадлежите къ моему клану Монторгейлю, гдѣ я имѣю право казнить васъ и могу васъ повѣсить теперь же на первомъ попавшемся деревѣ, повѣсить, какъ трусовъ?

Ея голосъ сдѣлался словно стальнымъ. Эльза дрожала. Даже солдатъ вздрогнулъ подъ ея горящимъ взоромъ.

— Вы можете меня повѣсить, милэди, но я не трусъ, — отвѣчалъ онъ почтительно, но твердо. — И мы бы посмѣялись надъ этими бюргерами. Но лишь только мы разбросали ихъ, тотъ, о которомъ вы говорили, опустилъ шпагу и громко заявилъ, что онъ сдается. Почему онъ это сдѣлалъ, не знаю..

— Это вѣрно? — спросила лэди Изольда

— Можно продать меня пыткамъ, а лотомъ повѣсить, если это не такъ. Это могутъ подтвердить всѣ мои товарищи.

— Итакъ, это вѣрно, — проговорила она измѣнившимся голосомъ. — Почему онъ это сдѣлалъ?

— Не знаю, милэди. Мы всѣ были очень удивлены этимъ.

Съ минуту она была въ раздумьѣ.

— Хорошо, вы можете итти.

Потомъ она подошла къ Эльзѣ и сѣла около нея съ убитымъ лицомъ.

— Повторяю за мъ, не бойтесь за него. Но вы должны разсказать мнѣ, что случилось.

Увы! Бѣдная Эльза сама не знала этого. Она стояла между деревьями, прижимая руки ко лбу, и думала-думала. Но въ ея мозгу проносились лишь странныя разрозненныя видѣнія. Мало-по-малу передъ ней предстало искаженное лицо и выкатившіеся глаза удушеннаго человѣка. И, упавъ на колѣни передъ лэди Изольдой и пряча свое лицо въ складкахъ ея платья, бѣдная дѣвушка съ плачемъ и рыданіемъ, стала разсказывать, что могла. Она говорила безсвязно, едва понимая, что говоритъ. Но слушавшая ее женщина понимала ее. И она гладила и старалась успокоить ее.

Вечеромъ лэди Изольда вернулась въ Констанцъ.

ГЛАВА XII.
Судъ.

— Вы совершили убійство! Даже если допустить, что все то, что вы разсказывали, правда, хотя вы, вѣроятно, обмануты дьяволомъ, то какое же вы имѣли право взять отправленіе правосудія въ свои руки? Вы могли только просить о немъ.

Такъ говорили со всѣхъ сторонъ Магнусу.

— Въ теченіе цѣлыхъ столѣтій ржавѣли законы въ вашихъ рукахъ, пока наконецъ самое названіе законъ не стало насмѣшкой надъ человѣкомъ. Въ теченіе столѣтій вы устанавливали законы для сюзерена и вассала, для крестьянина и короля. Но онъ обрушивался на невинныхъ, а не на виновныхъ. Янъ Гуссъ явился сюда, полагаясь на короля и законъ, но вы уговорили короля нарушить законъ. Вотъ вашъ законъ!

Секретарь стоялъ передъ своими судьями. Передъ нимъ на возвышеніи сидѣлъ епископъ со своимъ дворомъ. Надъ нимъ на стѣнѣ висѣло изображеніе Того, чьимъ именемъ они считали себя въ нравѣ судить.

— Вы богохульствуете, — вскричалъ епископъ, крестясь.

— Богохульствую? А вы? Сколько вѣковъ вы пользовались именемъ Христа для вашихъ собственныхъ цѣлей? Давая одной рукой причастіе, вы другой выгребали денежки отъ бѣдняковъ, а иногда похищали и честь ихъ женъ и дочерей. Сколько вѣковъ вы разрушали душу человѣческую? И вотъ теперь остался ли хоть одинъ мужчина или женщина, которые заслуживали бы названія человѣкъ? Все слабо и эгоистично, всѣ ищутъ Бога въ матеріи, а не въ полнотѣ его духа.

Епископъ поднялся въ ярости. На его груди сіялъ драгоцѣнный крестъ, руки были унизаны перстнями — символами его власти. А надъ нимъ висѣлъ обнаженный Христосъ, лишенный всякаго земного величія, представляя странный контрастъ съ пышной обстановкой всего окружающаго.

— Вы, который возстаете противъ церкви, чему учите вы? — заговорилъ епископъ. — Если другіе совершили грѣхи, то развѣ вы сами не дѣлали того же? Развѣ вы не совершили убійства?

Глаза секретаря засверкали.

— Я долженъ былъ судить и разить, если судьи отказались отъ этого. За мною право необходимости — ἐπιεικεῖα.

Въ то время Аристотеля знали хорошо, и слово это часто употреблялось во время церковной смуты.

— Но и у Него было это право, — сказалъ какой-то монахъ въ клобукѣ, показывая на Христа: — однако Онъ не воспользовался этимъ правомъ.

Въ противоположность другимъ онъ говорилъ очень спокойно, и, казалось, споръ имѣлъ для него только ученое значеніе.

— Да, но Онъ же сказалъ: „Если кто соблазнитъ единаго отъ малыхъ сихъ, то лучше, если жерновъ повиснетъ на шеѣ его и потонетъ въ пучинѣ морской“. Что я могъ сдѣлать, чтобы защитить мою сестру и другихъ отъ дальнѣйшихъ насилій? Скажите!

Всѣ молчали. Наконецъ епископъ заговорилъ опять:

— Если бы вы пришли ко мнѣ, я оказалъ бы вамъ правосудіе.

Смущеніе было на его лицѣ, и голосу недоставало убѣдительности.

— Правосудіе? Ну, едва ли. Вы оштрафовали бы его на нѣсколько флориновъ и отрѣшили бы его на нѣкоторое время отъ совершенія богослуженія. А потомъ онъ опять гулялъ бы на волѣ. Но если бъ вы даже сдѣлали и больше, то все равно вы не могли бы уже помочь мнѣ. Развѣ въ папской исповѣдальнѣ нельзя купить себѣ отпущеніе какихъ угодно грѣховъ?

Опять водворилось молчаніе. Епископъ молчалъ и смотрѣлъ на монаха около себя, какъ бы говоря ему: „теперь твоя очередь отвѣчать“. Но человѣкъ въ клобукѣ не обращалъ вниманія на епископа и спокойно обратился опять къ Магнусу:

— Вамъ извѣстно, что. мы имѣемъ право сжечь васъ.

Секретарь засмѣялся тѣмъ самымъ холоднымъ металлическимъ смѣхомъ, отъ котораго задрожалъ передъ смертью отецъ Марквардъ.

— Вы думаете, что я одинъ изъ вашихъ и испугаюсь васъ? Если бы я захотѣлъ, я давно бы былъ теперь въ одномъ изъ свободныхъ кантоновъ.

— Пытки не разъ заставляли людей перемѣнить мнѣніе, — сказалъ опять монахъ.

— Попробуйте!

Монахъ поглядѣлъ на него строго, какъ бы желая испытать силу его убѣжденій. Потомъ онъ повернулся къ епископу и что-то прошепталъ ему на ухо. Епископъ кивнулъ головой.

— Знаете ли вы, — заговорилъ онъ: — что вамъ предъявляется самое низкое изъ обвиненій — обвиненіе въ кражѣ и грабежѣ. Можетъ быть, вы и не заслуживаете костра, а попадете прямо на висѣлицу.

Секретарь поблѣднѣлъ.

— Что такое? Кто смѣетъ обвинять меня въ этомъ?

— Я, — холодно отвѣчалъ епископъ. — Въ городской кассѣ, которая была ввѣрена вамъ, оказалась большая растрата. Открыта она была совершенно случайно, ибо въ книгахъ она была очень ловко скрыта.

— Но кто же сказалъ, что это сдѣлалъ я? — закричалъ побагровѣвшій Магнусъ.

— Кто же другой могъ это сдѣлать? Ключи были у васъ, и счета вели вы. Деньги вамъ нужны были для бѣгства и для того, чтобы заплатить двумъ наемникамъ. Всѣмъ извѣстно, что вы человѣкъ бѣдный — и вдругъ теперь у васъ деньги. Очевидно, вы и украли.

Магнусъ готовъ былъ броситься на говорившаго, но сдержался.

— Вы лжете! — яростно закричалъ онъ. — Я успѣлъ скопить себѣ немного денегъ на черный день. Кромѣ того, у меня были два драгоцѣнныхъ кольца. Если бы дѣло было иначе, неужели я бы сдался? Еще ударъ шпагой, и я былъ бы за воротами, внѣ вашей власти!

— Можетъ быть, вы заговорите иначе, когда взвѣсите на досугѣ ваше положеніе. Отведите его въ тюрьму, — приказалъ епископъ.

Онъ поднялся и вышелъ изъ комнаты. За нимъ послѣдовалъ и его дворъ. А Магнуса стража грубо втолкнула въ другую дверь.

Мастеръ Виллибальдъ Марквардъ, секретарь епископа, сидѣлъ въ своей комнатѣ, весело освѣщенной солнцемъ. Комната выходила прямо въ епископскій садъ, и черезъ окна оттуда доносился ароматъ цвѣтовъ и деревьевъ. Вся комната была напоена ароматомъ и свѣтомъ. Въ ней стояла, массивная дубовая мебель, окна были зеленаго стекла, въ шкапу красовалась серебряная посуда, а въ углахъ, въ полутемнотѣ, на отдѣльныхъ столикахъ лежали кучи свитковъ. Все здѣсь говорило о зажиточности и комфортѣ. Видно было, что здѣсь жилъ человѣкъ, которому везло въ мірѣ.

Мастеръ Марквардъ былъ человѣкъ порядка. Онъ устроилъ свою жизнь по строгимъ правиламъ благоразумія и никогда не увлекался страстями, какъ его безразсудный братъ. Онъ никогда не дѣлалъ ничего опаснаго, ничего такого, что было бы ниже его достоинства. Онъ никогда не оскорблялъ никого, кто потомъ могъ отплатить ему. Что касается его совѣсти, то онъ давно отдѣлался отъ нея, найдя, что она сильно связываетъ человѣка и можетъ даже поставить въ опасное положеніе, чего Виллибальдъ Марквардъ боялся больше всего.

Руководясь такими благоразумными принципами, онъ процвѣталъ. Онъ родился на чердакѣ, выросъ въ грязи и нищетѣ, а теперь сидѣлъ на мягкомъ креслѣ въ великолѣпномъ епископскомъ дворцѣ, за столомъ изъ краснаго дерева, доставленнаго изъ Ливана.

Широкій потокъ солнечнаго свѣта падалъ прямо на него, согрѣвая его руки и играя огнемъ на золотистыхъ волосахъ сидѣвшей противъ него женщины.

— Какъ видите, онъ самъ испортилъ все дѣло, — говорилъ онъ, поглядывая на гостью, — Его дѣло было далеко не безнадежно. Я самъ поддерживалъ его, сколько могъ, ибо мой братъ, да упокой Господь его душу, дѣйствительно былъ не безъ грѣха. Хотя я и очень любилъ его, но вы изволили убѣдить меня, что голосъ крови долженъ замолкнуть передъ правосудіемъ.

Онъ бросилъ взглядъ на лежавшую передъ нимъ кучку золота.

— Къ несчастью, онъ оскорбилъ не только епископа, но и самую церковь. Что же теперь можно сдѣлать для него?

— Они собираются пытать его? — спросила дама какимъ-то страннымъ, безстрастнымъ голосомъ.

— Нѣтъ, этого не бойтесь, — живо подхватилъ онъ. — Я пущу въ ходъ все мое вліяніе, чтобы этого не было.

Замѣтивъ по презрительной складкѣ ея губъ, что она не вѣритъ, будто его вліяніе идетъ такъ далеко, онъ продолжалъ:

— Кромѣ того, какъ вамъ извѣстно, этимъ дѣломъ интересуется съ нѣкоторыхъ поръ делегатъ его святѣйшества. Онъ также противъ пытки. Поэтому, я думаю, можно быть спокойнымъ на этотъ счетъ.

Какая-то тѣнь прошла по лицу лэди.

— Кто этотъ делегатъ? — спросила она тѣмъ же безстрастнымъ тономъ.

Мастеръ Марквардъ уже раскаивался въ томъ, что сказалъ.

— Я но имѣю права вамъ этого говорить, — забормоталъ онъ. — Я связанъ клятвою хранить втайнѣ все, что происходивъ на судѣ, но въ виду важныхъ причинъ…

Онъ опять бросилъ взглядъ на кучку золота.

— Въ виду того, что вамъ нужно это знать для цѣлей правосудія, я полагаю, что я могу отступить отъ буквы закона и обратиться къ его духу. Но…

Лэди Изольда спокойно открыла шелковый кошелекъ, который держала въ рукахъ, и высыпала оттуда еще кучку золотыхъ монетъ. Мастеръ Марквардъ, какъ очарованный, слѣдилъ за движеніемъ ея пальцевъ. Но когда она отняла руку и закрыла кошелекъ, секретарь епископа снова смотрѣлъ на нее самымъ почтительнымъ образомъ. Она не дѣлала ничего, чтобы пощадить его щекотливость, и теперь глядѣла на него повелительно, требуя отвѣта.

Мастеръ Марквардъ сначала колебался, брать ли ему золото. Но, какъ человѣкъ практическій, онъ скоро рѣшилъ, что не стоитъ останавливаться изъ-за мелочей.

— Доводы ваши, милэди, убѣдительны, какъ всегда, — промолвилъ онъ съ легкой улыбкой. — Я думаю, что клятва соблюдать все втайнѣ дается ради обезпеченія правильности правосудія. А не зная имени делегата, вы не можете и предпринять соотвѣтствующіе шаги. Полагаю, что могу назвать вамъ делегата его святѣйшества — это кардиналъ Томазо Бранкаччьо.

Опять какая-то тѣнь скользнула по лицу у лэди.

— Когда они думаютъ сжечь его? — опросила она.

— День еще не назначенъ.

Лэди Изольда встала.

— Благодарю васъ, — холодно промолвила она.

Мастеръ Марквардъ посмотрѣлъ на ея высокую, изящную фигуру. Закутанная во все черное, она, казалось, наполняла комнату какимъ-то необычайнымъ свѣтомъ. Онъ не забылъ бросить взглядъ и на ея кошелекъ и убѣдился, что онъ еще не совсѣмъ пустъ.

— Вамъ нужно знать еще одно обстоятельство, милэди, весьма серьезное. Но…

Она нетерпѣливо открыла кошелекъ и высыпала на столъ все, что тамъ было.

— Вотъ. Теперь говорите мнѣ все безъ утайки. Кошелекъ, какъ видите, пустъ. Говорите! Если вы что-нибудь утаите, то, клянусь Богомъ, вы потомъ раскаетесь.

Человѣкъ, сидѣвшій передъ нею, въ первый разъ видѣлъ ея гнѣвъ и въ первый разъ пожелалъ, чтобы она поменьше обращала на него вниманіе.

— Не гнѣвайтесь на вашего покорнаго слугу, милэди, — сказалъ онъ съ покорностью, — Повѣрьте, я колебался не потому, что хотѣлъ получить отъ васъ деньги. Прошу васъ, возьмите ихъ назадъ.

— Говорите, — промолвила она повелительно.

— Слушаю, милэди. При обычныхъ условіяхъ, судъ будетъ принужденъ осудить его на сожженіе, но, — тутъ онъ сталъ говорить шопотомъ: — пусть это останется между нами, — его святѣйшество, по врожденному своему милосердію, а также и по другимъ причинамъ не желалъ бы, чтобы это случилось наканунѣ его отъѣзда… На обвиняемаго взведено еще другое обвиненіе, въ томъ, что онъ обокралъ городскую казну. А это преступленіе наказуется повѣшеніемъ.

Впервые лэди Изольда, казалось, взволновалась.

— О, это неправда! — воскликнула она.

— Я этого не утверждаю, милэди. Но растрата налицо. Къ тому же и счета оказались подложными. Видѣли, какъ онъ разъ вошелъ въ свою комнату въ три часа ночи. Это было какъ разъ за день до его бѣгства. Наканунѣ въ казначейство была внесена большая сумма денегъ. Увѣряютъ, что онъ убилъ моего бѣднаго брата только для того, чтобы имѣть приличный предлогъ къ бѣгству. Бѣдный Генрихъ, правда, имѣлъ незавидную репутацію. Но дѣвушка эта не совсѣмъ въ своемъ умѣ и не можетъ быть свидѣтельницею. Къ тому же она исчезла.

— Но въ такомъ случаѣ зачѣмъ же было объявлять себя еретикомъ?

— Можетъ быть, ему казалось болѣе выгоднымъ представить дѣло въ этомъ свѣтѣ. Можетъ быть, онъ разсчитывалъ, что судъ отнесется къ нему особенно милостиво въ виду того, что, по общему убѣжденію, онъ сынъ короля. Можетъ быть, онъ скрылъ украденную сумму, чтобы потомъ воспользоваться ею, когда онъ будетъ на свободѣ. Я не утверждаю, что я этому всему вѣрю. Я только передаю, что говорятъ. Нѣкоторые утверждаютъ, что имъ овладѣлъ сильный и упрямый демонъ. Пробовали даже отогнать отъ него этого бѣса, но до сихъ поръ безуспѣшно. Я не могу, конечно, предсказать, какъ поступитъ король, — продолжалъ онъ, помолчавъ съ минуту. — На его милосердіе разсчитываютъ очень многіе. Не знаю, сочтетъ ли онъ возможнымъ вступиться за мастера Штейна. По моему личному мнѣнію, они его повѣсятъ, удовлетворивъ такимъ образомъ человѣческую и божественную справедливость. Въ концѣ концовъ быть повѣшеннымъ все-таки лучше, чѣмъ сгорѣть заживо.

— Нѣтъ, нѣтъ! Это позоръ и этого не будетъ! — странно вскричала она.

Секретарь епископа опять съ удивленіемъ посмотрѣлъ на прекрасную даму, сверкавшую глазами.

— Онъ обрученъ съ дочерью бургомистра. Онъ, конечно, станетъ также хлопотать за него…

— О, нѣтъ, милэди. Открытаго обрученія не было, и теперь говорятъ, что его и вообще не было.

— И его невѣста тоже?

— Она-то рѣшительнѣе всѣхъ, — отвѣчалъ секретарь, слегка улыбаясь.

Странное выраженіе мелькнуло на лицѣ его собесѣдницы, не то облегченіе, не то досада.

— Это все, что вы можете сказать мнѣ? — спросила она.

— Да, милэди.

— Хорошо. Если случится что-нибудь новое, увѣдомьте меня.

— Слушаю, — отвѣчалъ онъ съ поклономъ. — Я къ вашимъ услугамъ. Если разрѣшите мнѣ дать вамъ совѣтъ, поговорите съ кардиналомъ Бранкаччьо. Я слышалъ, что онъ получилъ отъ его святѣйшества обширныя полномочія въ этомъ дѣлѣ.

Лэди Изольда вздрогнула.

— Я подумаю объ этомъ, — холодно отвѣчала она.

Секретарь проводилъ ее до дверей. Когда она скрылась за ними,

онъ посмотрѣлъ вокругъ себя съ сожалѣніемъ, какъ будто ему чего-то недоставало теперь. Потомъ его взоръ упалъ на золото, блестѣвшее на столѣ. Онъ подошелъ и пересчиталъ его по обыкновенію самымъ внимательнымъ образомъ. Но прикосновеніе къ нему уже не доставляло ему былого удовольствія, и, считая деньги, онъ вдругъ остановился, разсѣянно оглядѣлъ комнату и прошепталъ:

— Что за дуракъ этотъ мастеръ Штейнъ!

ГЛАВА XIII.
У вратъ собора.

Судъ по дѣлу Магнуса Штейна велся въ большой тайнѣ, и немного свѣдѣніи доходило о немъ сквозь толстыя стѣны епископскаго дворца. И все же новости какимъ-то таинственнымъ путемъ расходились по городу.

Въ безоблачный день 15-го мая передъ соборомъ тѣснилась пестрая толпа народа: папа служилъ въ послѣдній разъ передъ отъѣздомъ въ Римъ. Хотя жителямъ Констанца онъ уже намозолилъ глаза, тѣмъ не менѣе толпа хотѣла видѣть его въ послѣдній разъ. Многіе никогда въ жизни не увидятъ уже этого человѣка, стоящаго, какъ утверждалъ Иннокентій III, между Богомъ и людьми.

Папа прибылъ въ соборъ въ торжественной процессіи, съ колокольнымъ звономъ, пѣніемъ гимновъ, раздавая направо и налѣво индульгенціи.

Небо было голубое, воздухъ теплый и ароматный. Городъ разукрасился по праздничному: ковры, бархатныя матеріи и шелковыя ткани, привезенныя съ Ливана, свѣшивались съ оконъ и балконовъ. Весело развѣвались флаги, и окна свѣтились на солнцѣ, словно брильянты! Настоящіе брильянты, рѣдкіе, драгоцѣнные, сіяли на облаченіяхъ прелатовъ и на шеѣ женъ и дочерей зажиточныхъ гражданъ. Пестрая и разноцвѣтная толпа, какъ волна, текла по сѣрымъ улицамъ, направляясь къ собору, гдѣ уже показывалась голова папской процессіи.

Съ веселой, оживленной толпой плелась какая-то женщина. Одѣта она была также пестро, иначе нельзя было въ этотъ день, но видъ у нея былъ грустный: впалыя щеки, блѣдное, увядшее лицо, все это выдавало ея подавленное душевное настроеніе.

— Его будутъ вѣшать, — сказала одна изъ дѣвушекъ, шедшихъ впереди нея.

— Нѣтъ, ему отрубятъ голову, — отвѣчала другая. — Онъ вѣдь принадлежитъ къ совѣту.

— А я тебѣ говорю, что его повѣсятъ, — твердила первая. — Это все равно, что онъ городской секретарь, но за воровство полагается висѣлица.

— Однако убійство отца Маркварда тоже что-нибудь да значитъ. Говорятъ, что онъ убилъ его потому, что тотъ ходилъ къ его матери.

— Ну, если это такъ, то ему пришлось бы убить слишкомъ много народу. Старуха, конечно, не святая, но могла бы держать себя и получше. Нѣтъ, увидишь, его повѣсятъ. Пройдемъ впередъ!

— Не будь такой жестокой, Метгильда, а то будутъ говорить, что ты недаромъ ненавидишь его.

— Почему это недаромъ?

— Говорятъ, что ты ухаживала за нимъ, какъ только могла, но онъ почему-то не обращалъ на тебя вниманія.

— Вотъ вранье! — закричала раздраженная дѣвушка. — Кто это сказалъ? Ухаживать за нимъ — за воромъ!

Женщина, шедшая сзади, слышала каждое ихъ слово: толпа запрудила улицу, и обѣ дѣвушки должны были остановиться впереди нея.

— Ты лжешь! — яростно вскричала она, хватая за плечо ту изъ нихъ, которая говорила… — Вы бѣгали за нимъ всѣ, а теперь, когда надъ нимъ стряслась бѣда, клевещете на него.

Дѣвушка съ гнѣвомъ обернулась и вслѣдъ затѣмъ испуганно воскликнула:

— Его мать!

— Да, его мать. Я была дурная мать и своей скверной жизнью довела его до позора. Да, я гналась за похвалами, мнѣ нужны были брильянты и шелки. Но не изъ-за нихъ впалъ онъ въ такой грѣхъ. Теперь уже мнѣ ничего этого не нужно.

Порывистымъ жестомъ она сорвала свой бархатный головной уборъ и принялась топтать его ногами. Всѣ обернулись и съ удивленіемъ смотрѣли на эту сцену, но въ эту самую минуту зазвонили колокола, запѣли клирики, и надъ моремъ головъ, опускаясь и понижаясь въ тактъ движенія несшихъ его людей, показался, словно корабль надъ волнующимся моремъ, золотой папскій балдахинъ.

„Дорогу грядущему во имя Господне!“

Народъ отхлынулъ назадъ, и долго еще волновалось это человѣческое море, пока стража съ аллебардами не успокоила его. Медленно и величаво двигалась процессія къ вратамъ собора. Четыре имперскихъ графа несли папскій балдахинъ, по сторонамъ котораго шли король и курфюрсты. Передъ нимъ несли св. дары. Но мѣрѣ ихъ приближенія всѣ обнажали голову и становились на колѣни. На балдахинѣ сіяли золотые ключи — эмблема панской власти.

Папа только что даровалъ всѣмъ-отпущеніе грѣховъ. Очищенные отъ грѣха, всѣ могли теперь радости»" войти въ соборъ и смѣло стать передъ лицомъ Господа.

Но тоскующей женщинѣ, которая, какъ и всѣ, стояла на колѣняхъ, это отпущеніе доставило не большое утѣшеніе. Она съ завистью смотрѣла на ласточекъ, носившихся надъ площадью: свободныя, онѣ не нуждаются ни въ какихъ отпущеніяхъ! Исповѣдь, отпущеніе грѣховъ, нѣсколько словъ молитвы, неужели всего этого довольно, чтобы искупить свою прошлую жизнь и получить прощеніе отъ Господа?

Изъ дома Божія черезъ открытыя двери неслось громкое, стройное пѣніе. Утѣшительны были эти звуки, но мать Магнуса не рѣшалась войти въ соборъ.

Тѣ, которые стояли впѣ, не могли, конечно, видѣть панскаго служенія. Но передъ вратами собора началось свое служеніе. Изъ толпы выдѣлился какой-то монахъ и, обернувшись къ собравшимся, заговорилъ:

— Одному человѣку заблагоразсудилось предпринять паломничество ко святому кресту въ Римѣ. Прибывъ туда, онъ увидѣлъ, что домъ нѣкоего язычника Симона возвышался надъ церковью, хотя онъ былъ доведенъ только до крыши. Пока онъ удивлялся его высотѣ, къ нему подошелъ какой-то человѣкъ и сказалъ: «Не удивляйся, а сядь и запиши, что узнаешь. Домъ, который ты видишь, принадлежитъ Симону Волхву, и тѣнь отъ него закрываетъ церковь». И сѣлъ человѣкъ и записалъ.

Тутъ монахъ опять повернулся къ народу и закричалъ:

— Восплачемъ, братія, о той симоніи, которая царствуетъ у насъ вездѣ. О, Господи, по грѣхамъ нашимъ симонія процвѣтаетъ, церкви облагаются налогомъ, выборы служителей Божіихъ уничтожены, таинства продаются и покупаются. Молимъ Тя, Господи, очисти церковь Твою и порази симонистовъ, аки Петръ поразилъ Симона Волхва.

Народъ встрепенулся: нѣкоторые бранились, другіе смѣялись.

«И пришелъ одинъ изъ семи ангеловъ, имѣющихъ семь чашъ, и, говоря со мной, сказалъ мнѣ: подойди, я покажу тебѣ судъ надъ великою блудницею, сидящею на водахъ многихъ. И повелъ меня въ духѣ въ пустыню, и я увидѣлъ жену, сидящую на звѣрѣ багряномъ, преисполненномъ именами богохульными, съ десятью головами и десятью рогами. И жена облечена была въ порфиру и багряницу, украшена золотомъ и драгоцѣннымъ камнями и жемчугомъ и держала золотую чашу въ рукѣ своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодѣйства ея. И на челѣ ея написано имя: тайна, Вавилонъ великій, мать блудницамъ и мерзостямъ земнымъ. Я видѣлъ, что жена упоена была кровью святыхъ и кровью свидѣтелей Іисусовыхъ».

— О, Господи, — продоллгалъ монахъ, окончивъ свою цитату изъ Апокалипсиса: — кто же останется въ сѣни Твоей? Тотъ, на комъ нѣтъ пятна симоніи и кто блюдетъ справедливость Господню!

Поднялся ропотъ, но его голосъ покрывалъ шумъ.

— Отдайте то, что вы получили даромъ, и не носите ни золота, ни серебра въ кошелькахъ вашихъ. Но вездѣ заботятся о себѣ, а не о Господѣ Іисусѣ Христѣ.

Нѣсколько папскихъ тѣлохранителей расталкивали толпу, чтобы пробраться къ монаху и схватить его. Но прежде, чѣмъ они могли наложить на него руку, онъ безслѣдно исчезъ, и только откуда-то издали донесся его голосъ:

— Вы продали Господа, какъ Іуда Искаріотскій. И какъ не было прощенія ему, такъ не будетъ прощенія и вамъ…

Фрау Штейнъ задрожала. Она исповѣдалась и получила отпущеніе грѣховъ. Цѣлыхъ пять флориновъ истратила она на спасеніе своей души. Но что, если, какъ говорилъ монахъ, все только продавалось и не имѣло дѣйствительной силы?

Обѣдня кончилась. Опять раздался веселый перезвонъ колоколовъ, возвѣщавшихъ, что папа вышелъ изъ собора. За нимъ двигался живой потокъ, увлекая за собой все, что стояло возлѣ собора.

Только исхудавшая, дико глядѣвшая женщина не хотѣла итти вмѣстѣ съ другими. Она оставалась у собора, изъ всѣхъ силъ отстаивая свое мѣсто. Вдругъ она схватила за руку красивую, богато одѣтую дѣвушку, стоявшую въ дверяхъ вмѣстѣ съ именитыми лицами города.

— Распускаютъ слухи, что онъ совершилъ кражу и воровство, — закричала Штейнъ: — и никто не опровергаетъ этого. Вы были его невѣстой! Такъ скажите же, что это неправда!

Фастрада вздрогнула и измѣнилась въ лицѣ.

— Что же я могу сказать? — пробормотала она. — Развѣ я принадлежу къ судьямъ? Развѣ я могу что-нибудь доказать? Безъ сомнѣнія, судъ постановитъ правильный приговоръ.

— Но вѣдь вы были его невѣстой! — пронзительно закричала Штейнъ. — Скажите же, что онъ не виновенъ! Это ваша обязанность, когда на него клевещутъ!

Съ минуту всѣ молчали. Фастрада поблѣднѣла, какъ полотно.

— Я не была его невѣстой! Мы никогда не были обручены! Онъ мнѣ чужой, и я ему чужая! Дайте мнѣ пройти!

— Да, — закричала Штейнъ, заступая ей дорогу. — Его кольца у васъ больше нѣтъ на пальцѣ. Это правда. Но вѣдь вы знаете, что оно было у васъ до того самаго дня, когда на него обрушилось несчастье. Попробуйте сказать, что этого не было!

— Дайте мнѣ пройти!

И кое-какъ она выбралась на площадь, гдѣ ласточки, вившія гнѣзда между статуями святыхъ, съ рѣзкимъ крикомъ проносились у ней надъ головой. Вдругъ сзади нея послышался чей-то голосъ:

— Учитесь у нихъ! Онѣ никогда не покидаютъ другъ друга въ бѣдѣ и опасности. И хотя онѣ и не ходятъ въ церковь, но онѣ посрамляютъ тѣхъ, кто туда ходитъ.

Полуразсерженная, полуиспуганная, Фастрада быстро обернулась. Сзади нея на ступенькахъ, съ которыхъ она только что сошла, стояла лэди Изольда въ темномъ одѣяніи. Она смотрѣла на нее съ упрекомъ. Фастрада хотѣла было отвѣчать на ея укоры, но, обернувшись, замѣтила, что окружающіе, очевидно, не на ея сторонѣ. Не говоря ни слова, она быстро пошла прочь, какъ тогда, отъ портала церкви св. Павла, хотя теперь ярко свѣтило солнце и привидѣнія гнѣздились у нея въ душѣ.

Фрау Штейнъ долго смотрѣла ей вслѣдъ, пока она не затерялась. Потомъ перевела свои воспаленные глаза на лэди Изольду, продолжавшую стоять на ступенькахъ паперти. Повинуясь внезапному порыву, несчастная мать бросилась къ ней и, охвативъ ея колѣни, зарыдала.

— У васъ есть сердце — спасите его!

— Спасу, если можно, — серьезно отвѣчала лэди Изольда. — По крайней мѣрѣ отъ позора.

ГЛАВА XIV.
При дворѣ короля и папы.

Несмотря на это, блѣдная женщина съ горящими глазами черезъ полчаса была уже въ монастырѣ августинцевъ, гдѣ находилась резиденція короля, и, не желая ничего слушать, добивалась пропуска къ нему.

Покинувъ паперть, она, какъ испуганная, бѣжала по улицамъ, толкая всѣхъ направо и налѣво. Ее бранили, но она не обращала вниманія и продолжала работать локтями, пока не достигла мѣста назначенія. Видъ стражи и императорскаго орла надъ воротами монастыря заставилъ ее остановиться. Она попробовала собрать свои мысли. Дрожащими пальцами она оправила платье.

Не зная, какъ проникнуть въ ворота, она стояла и смотрѣла на стражу. Король былъ довольно доступенъ, и женщины иногда позволяли себѣ съ нимъ большія вольности. Въ Страссбургѣ веселыя дѣвицы ходили къ нему прямо въ спальню, вытаскивали его оттуда въ одной рубашкѣ и заставляли танцовать съ ними на улицѣ. Но въ Констанцѣ приходилось держать себя иначе. Здѣсь король долженъ былъ показываться во всемъ блескѣ своего сана. Онъ рѣдко выходилъ безъ свиты, и у его дверей всегда стояла стража.

У фрау Штейнъ было нѣсколько плановъ проникнуть къ нему, но всѣ они оказались неосуществимы. Не зная, что дѣлать, она подошла къ стражѣ. Но не успѣла она еще заговорить съ ними, какъ тѣ осыпали ее насмѣшками.

— Неудобное время вы выбрали, прекрасная особа, — захихикалъ одинъ. — Приходите вечеромъ, когда будетъ потемнѣе.

— Днемъ! — закричалъ другой съ дѣланнымъ негодованіемъ. — Какого же вы мнѣнія о его величествѣ? Вокругъ него столько святыхъ прелатовъ, которые караулятъ каждый его шагъ.

Фрау Штейнъ густо покраснѣла и готова была уже дать имъ сдачи, какъ вдругъ увидѣла личнаго друга короля Эбергарда Виндека, который какъ разъ подходилъ къ воротамъ. Она знала его давно. Бросившись къ нему, она схватила его за рукава, умоляя о помощи. Видя ея возбужденное состояніе и боясь какой-нибудь сумасбродной выходки съ ея стороны, Виндекъ взялъ ее съ собой. Пока они поднимались но прохладной лѣстницѣ, она успѣла разсказать ему всю исторію. Движимый жалостью и стараясь съ другой стороны выгородить себя изъ этого дѣла, Виндекъ оставилъ ее въ коридорѣ въ расчетѣ, что король, выйдя изъ своихъ аннартаментовъ, самъ встрѣтитъ ее и, такимъ образомъ, ши, Виндекъ, окажется въ стороцѣ.

Такъ оно и случилось. Какъ только фрау Штейнъ увидѣла въ концѣ коридора огненную бороду короля, она бросилась впередъ и упала къ его ногамъ.

Сигизмундъ вздрогнулъ и нахмурился. Онъ не любилъ такихъ сценъ. Но она крѣпко обнимала его колѣни, и уйти отъ нея онъ не могъ. Виндекъ сдѣлалъ было видъ, что хочетъ отогнать ее, но отъ этого ея движенія стали еще сильнѣе и живѣе.

— Правосудія! — кричала она, изливъ передъ королемъ свое горе. — Правосудія для вашей собственной крови, для вашего сына! Годы, конечно, стерли намять обо мнѣ, хотя вы и клялись, что никогда не забудете меня.

Король опять нахмурился.

— Я ни забылъ васъ, — заговорилъ онъ довольно терпѣливо. — Когда нужно было, я посылалъ вамъ денегъ, хотя, къ несчастью, это бывало не такъ часто, какъ я бы этого хотѣлъ, — добавилъ онъ тѣмъ полушутливымъ, полуциническимъ тономъ, который дѣлалъ его столь популярнымъ въ извѣстныхъ слояхъ народа. — И для мальчика я дѣлалъ, что могъ. Онъ хотѣлъ стать монахомъ, и я заплатилъ за него вступной взносъ въ монастырь. Потомъ онъ нашелъ, что у него нѣтъ къ этому призванія, — не могу порицать его за это, и его столкновеніе съ аббатомъ было улажено. Потомъ онъ отличился въ качествѣ солдата. Вдругъ на него нашло раскаяніе, и онъ захотѣлъ быть писцомъ. Я опять доставилъ ему мѣсто, котораго онъ желалъ. Все время я помогалъ ему. Въ концѣ концовъ онъ убилъ монаха — бѣда, конечно, по велика, но онъ повернулъ все дѣло такъ глупо, что я не вижу, какъ я могу его спасти. Мнѣ разсказывали все это дѣло. Онъ оскорбилъ церковь и заявилъ, что желаетъ. чтобы его сожгли. Если человѣкъ хочетъ лѣзть на смерть, то пусть себѣ лѣзетъ: о вкусахъ не спорятъ. Теперь у папы нѣтъ времени жечь его, и его, вѣроятно, просто повѣсятъ. Что же я могу тутъ сдѣлать? — угрюмо закончилъ король.

— Спасите его! Неужели его, королевскаго сына, повѣсятъ, какъ какого-нибудь вора? И вамъ не стыдно будетъ за своего сына?

— Ну, все это обойдется тихо, — пробормоталъ король. — Не могу же я ссориться изъ-за этого съ папою и церковью. Все-таки для него будетъ лучше, если его повѣсятъ.

— Для него это будетъ ужасно, — закричала фрау Штейнъ.

Она воспитала сына и жила съ нимъ столько лѣтъ, но только теперь, въ эти послѣдніе дни, его характеръ сталъ ей ясенъ.

— Онъ былъ такъ гордъ своею честностью! Онъ отъ этого съ ума сойдетъ.

— Не слѣдуетъ очень гордиться, — промолвилъ Сигизмундъ. — Я посмотрю, — прибавилъ онъ: — нельзя ли будетъ казнить его мечомъ.

— Онъ не долженъ умереть! Вы должны снасти его! Я порочная женщина, и все это случилось изъ-за меня. Онъ не долженъ пострадать за это. Вы должны спасти его, вѣдь это вашъ сынъ. Какъ вы оставляете своего сына, такъ и Богъ оставитъ васъ. Не встану съ колѣнъ, пока вы не дадите мнѣ обѣщаніе спасти его.

Ея пронзительные крики неслись по всему коридору, и король, ненавидѣвшій подобныя сцены, поспѣшилъ дать требуемое обѣщаніе. Онъ вѣдь не придавалъ особаго значенія тому, что говорилъ, согласно правилу: кто не умѣетъ притворяться, тотъ не достоинъ царствованія.

Несчастная мать поглядѣла на него сначала съ недовѣріемъ, но потомъ ободрилась и оставила его въ покоѣ.

— Какъ она постарѣла, — промолвилъ ей вслѣдъ Сигизмундъ. — Трудно повѣрить, что когда-то она мнѣ нравилась. Распорядитесь, чтобы она больше меня не безпокоила, — сказалъ онъ Виндеку.

Фрау Штейнъ тяжело спустилась съ лѣстницы. Ея ноги окоченѣли: она долго стояла на колѣняхъ, да и старость ужъ давала себя знать. Она чувствовала, что король ее обманываетъ: мало ли обѣщаній давалъ онъ ей прежде, и всѣ они остались не исполненными. Проходя по передней, она увидала себя въ огромномъ зеркалѣ, которое прислалъ королю въ даръ патріархъ антіохійскій, и она не узнала себя: такъ она постарѣла. Глаза ея потеряли былой блескъ, щеки ввалились, морщины покрыли всѣ лицо и исказили очертанія рта.

Если король не держалъ своего слова, когда она была молода, то почему онъ теперь сдержитъ его? Вспомнила она и объ охранной грамотѣ, которая была дана имъ Гуссу. Ей хотѣлось вернуться и добиться отъ него… она сама не знала чего. Но у ней не хватило силъ вернуться и, заплетая ногами, она продолжала итти къ выходу.

Словно во снѣ, прошла она мимо стражи, которая на этотъ разъ пропустила ее почтительно и уже не смѣла смѣяться надъ ней. Но она не замѣчала ее; не помнила она и того, какъ она очутилась на залитой солнцемъ площади. Въ одномъ ея углу въ сѣроватомъ полусвѣтѣ виднѣлись плаха и топоръ.

Дрожащими пальцами она вытащила изъ пазухи индульгенцію, которую она вчера купила. Но теперь она показалась ей чѣмъ-то ненужнымъ. Какъ можетъ кусокъ бумаги отпускать такіе грѣхи, какіе она совершила. Но уже черезъ минуту она раскаялась. Боязливо оглянувшись, не видалъ ли кто-нибудь ее, она посмотрѣла на небо, какъ бы умоляя по наказывать ее за такое богохульство.

А что въ самомъ дѣлѣ, если всѣ эти вещи имѣютъ силу? Вѣдь люди цѣлыми столѣтіями вѣрили въ нихъ?

Она нагнулась и старательно подобрала оставшіеся клочки бумаги, которые еще не успѣлъ унести вѣтеръ, и со страхомъ посмотрѣла, на небо. Но оно было все такимъ же голубымъ, и громъ небесный не загрохоталъ надъ ея головой.

Съ презрительной улыбкой она опять бросила, клочки бумаги и пошла дальше, сама не зная куда. Голова ея горѣла.

Ей казалось, что всѣ глядятъ на нее искоса и говорятъ ей вслѣдъ: «Смотрите, вотъ идетъ мать вора. Это она своей распутной жизнью довела его до этого, и за это она будетъ горѣть въ аду».

Полуденное солнце сильно пекло ей голову. Боль въ вискахъ становилась сильнѣе, но она шла все скорѣе и скорѣе. Впереди ея шли какіе-то мужчина и женщина.

— Завтра его повѣсятъ, — сказалъ мужчина.

— И по дѣломъ, — отвѣчала его спутница. — Да и ей тоже.

Они не сказали, кому это «ей». Въ тѣ времена нерѣдко ловили и вѣшали разбойниковъ, которыхъ сопровождали женщины. Но фрау Штейнъ, мучимая одной и той же мыслью, отнесла эти слова къ Магнусу и къ себѣ. Подъ прямымъ угломъ она быстро свернула въ сосѣднюю улицу, лишь бы не видѣть и не слышать ихъ дальнѣйшаго разговора. Потомъ она ринулась по улицамъ, добѣжала до площади, а оттуда до моста, который связываетъ Рейнъ у его истока изъ озера. Съ минуту она постояла у перилъ, глядя на бурлящій водоворотъ. И вдругъ среди ритмическаго шума воды въ ея ушахъ прозвучалъ голосъ монаха: «Вы продали Господа, какъ Іуда Искаріотскій. И какъ ему не было прощенія, такъ не будетъ и вамъ».

Вѣдь и она продала Господа. За ничтожныя удовольствія міра сего она продала свою честь и совѣсть!

Съ тѣмъ же нетерпѣніемъ отчаянія, съ какимъ Іуда ринулся навстрѣчу своей судьбѣ, она закрыла глаза и бросилась въ рѣку.

---

— Итакъ, я могу разсчитывать на вашу помощь въ дѣлѣ этого Паліана.

— Да. Долженъ васъ предупредить, что его святѣйшество думаетъ дать этотъ санъ своему брату Лоренцо. Мнѣ объ этомъ сказали вчера. Королева неаполитанская желаетъ сдѣлать Джордано Колонну герцогомъ Амальфскимъ. Слѣдовательно…

— Я удовольствуюсь, если моему племяннику дадутъ Соріано. Итакъ, вы окажете мнѣ поддержку?

— Не безпокойтесь объ этомъ, если, конечно, вы поддержите притязанія моего брата на Перуджію.

— Съ удовольствіемъ. Правда, что за послѣдніе годы управленія вашего брата въ Браччьо на него было немало жалобъ, но тогда онъ старался укрѣпить власть св. Петра въ спорномъ округѣ…

— Народъ всегда будетъ жаловаться. Но намъ нужно имѣть въ Перуджіи человѣка, который способенъ сохранить этотъ городъ за церковью.

Оба прелата расхаживали взадъ и впередъ по галереѣ, которая находилась передъ Camera Apostolica. Длинная обширная комната была наполнена шумомъ голосовъ, папа уѣзжалъ завтра, и всѣ, кто имѣлъ дѣла въ его канцеляріи, явились сюда. Толпа была самая пестрая: нобили, бюргеры, прелаты, священники, христіане, евреи, толковавшіе каждый о своемъ и по-своему. Хотя занятія канцеляріи были уже объявлены оконченными, но люди, давшіе взятку или заручившіеся обѣщаніемъ, продолжали прибывать. Дѣла тѣхъ, которые не были признаны достойными аудіенціи самого вице-камераріуса, были унесены мелкими чиновниками. Конечно, не всѣ просьбы удовлетворялись: то тамъ, то сямъ слышались ругательства и жалобы.

— Неблагдарную мы избрали профессію, — сказалъ одыпъ священникъ другому, котирый вернулся къ нему весь красный и алой. — Если бы мы были королевскими актерами, то, безъ сомнѣнія. получали бы больше вознагражденія. Сынъ Моссы Герра только что получилъ жирный приходъ въ Валенціи.

— Это вѣрно?

— Я узналъ объ этомъ въ тотъ же день, отъ слуги тайнаго камерарія его святѣйшества. Я и не разсчитывалъ на такой кусокъ, но думалъ, что намъ дадутъ приходы, которыхъ мы просимъ. Теперь приходится класть зубы на полку!

— Похоже, что такъ! — отвѣчалъ другой, сдерживая ругательство. — Но вы дали столько, сколько мы условились? — спросилъ онъ подозрительно. — Знаете, что однажды сказалъ делегатъ Тевтонскаго ордена? «Здѣсь всякой дружбѣ конецъ, если нѣтъ больше денегъ».

— Я роздалъ ихъ всѣмъ правильно. Неужели вы думаете, что я стану подкупать самого папу?

Его собесѣдникъ издалъ восклицаніе, какъ бы сожалѣя о томъ, что это невозможно.

— У насъ для этого денегъ не хватитъ! — со вздохомъ промолвилъ онъ.

Чтобы подкупить Мартина V, нужна была большая сумма. Его страсть къ деньгамъ, усиливавшаяся съ каждымъ годомъ, была извѣстна всѣмъ.

— Однако… — началъ было опять священникъ, но вдругъ остановился.

Вниманіе всѣхъ присутствовавшихъ было устремлено на дверь, ведущую въ аппартаменты камерарія. Какому-то представительнаго вида человѣку, — по одеждѣ нельзя было сказать, было ли это духовное, или свѣтское лицо, — надоѣло ждать, и онъ началъ ругать привратника. Тотъ отвѣчалъ въ томъ же топѣ. Проситель поднялъ голосъ, съ намѣреніемъ, вѣроятно, привлечь вниманіе, тѣхъ, кто находился за дверьми. Это ему удалось. Дверь отворилась, и вышелъ какой-то высокій, смуглый человѣкъ, одѣтый въ темную шелковую рясу.

— Кто тутъ шумитъ? — спросилъ онъ, строго посматривая на тѣхъ, кто стоялъ поближе къ двери.

Его строгій, холодный голосъ заставилъ привратника съежиться. Донъ Людовико д’Алеманъ, вице-камерарій и глаза апостолической камеры, пока не былъ замѣщенъ поста камерарія, отличался спокойными, изысканными манерами, но умѣлъ смирять непокорныхъ, когда было нужно,

Привратникъ поблѣднѣлъ и забормоталъ какія-то извиненія. Кричавшій человѣкъ разомъ замолчалъ и не промолвилъ ни слова.

— Въ другой разъ надо лучше охранятъ порядокъ, — рѣзко сказалъ вице-камерарій и прошелъ впередъ.

Дойдя до центра галерей, онъ повернулъ вправо и подошелъ къ ожидавшей его дамѣ.

— Прошу извинить меня, мадонна, за то, что я заставилъ васъ ждать, — сказалъ онъ, низко кланяясь. — Благоволите слѣдовать за мной.

И, поклонившись еще разъ, онъ проводилъ ее до двери, которую привратникъ распахнулъ настежь.

Кричавшему передъ тѣмъ человѣку это показалось обиднымъ: благопріятный случай опять ускользалъ отъ него. Наконецъ голосъ опять къ нему вернулся.

— Я пришелъ раньше этой дамы! — рѣзко сказалъ онъ, выступая впередъ.

— Я знаю. Но, конечно, вы съ удовольствіемъ уступите вашу очередь дамѣ, — отвѣчалъ итальянецъ своимъ холоднымъ, ровнымъ голосомъ.

Проситель на минуту опѣшилъ.

— Мы являемся сюда на основаніи закона, а законъ не знаетъ никакихъ предпочтеній, — продолжалъ онъ. — Мнѣ уже мѣсяцъ тому назадъ обѣщали уладить мое дѣло. Его святѣйшество уѣзжаетъ завтра. Если мнѣ не удастся переговорить сегодня, то мнѣ не удастся это никогда, несмотря на обѣщанія и деньги, которыя я роздалъ. Вѣдь безъ нихъ меня не пропустили бы и сегодня.

Онъ говорилъ съ еле сдерживаемымъ негодованіемъ.

— Вы негодуете на приношенія, которыя вами сдѣланы св. Петру? А если вы подкупали мелкихъ чиновниковъ, то вы тѣмъ самымъ предрѣшили свое дѣло.

— Предрѣшилъ или нѣтъ, но аудіенція мнѣ обѣщана, — настаивалъ тотъ.

— Иногда обѣщанія даются въ предположеніи, что можно сдѣлать доброе дѣло. Но если этого нѣтъ, то нѣтъ основаній и исполнять такое обѣщаніе. Если судъ его святѣйшества взглянетъ на ваше дѣло съ этой точки зрѣнія, то развѣ вы будете его порицать?

— Буду! — закричалъ проситель, въ которомъ гнѣвъ пересилилъ благоразуміе.

Судя по его твердому акценту, — разговоръ велся по-латыни, — это былъ нѣмецъ или англичанинъ.

— Законъ остается закономъ, а обѣщаніе — обѣщаніемъ. Даже папскій судъ не можетъ измѣнить этого!

— Да, законъ остается закономъ. Но по одному и тому же закону человѣка можно оправдать или осудить. Нужно истолковать его правильно. То же и съ обѣщаніемъ. Развѣ вы можете ставить свое толкованіе рядомъ съ толкованіемъ его святѣйшества или апостолическаго двора?

Голосъ итальянца, нисколько не возвышаясь, сталъ рѣзкимъ, въ его глазахъ показалась угроза. Соборъ ужо распущенъ, папа собирается уѣзжать, и его придворные еще разъ почувствовали себя господами положенія.

Иностранецъ понялъ это. Онъ слышалъ въ словахъ камерарія угрозу ересью и поблѣднѣлъ. Прежде, чѣмъ онъ нашелся, что сказать, донъ Людовико изящнымъ движеніемъ руки пригласилъ даму во внутренніе аппартаменты и повернулся спиной къ строптивому просителю.

— Нѣкоторые изъ этихъ сѣверянъ — настоящіе медвѣди, — промолвилъ онъ, когда дверь за нимъ затворилась. — Они, вѣроятно, и созданы для того, чтобы оттѣнять собой красоту, передъ которой преклонится всякій южанинъ, — добавилъ онъ съ поклономъ, вспомнивъ, что его просительница — также съ сѣвера. — Вести себя такимъ образомъ по отношенію къ дамѣ! — негодовалъ онъ, — Къ тому же у васъ дѣло спѣшное, не то, что у него.

— Иначе я не просила бы васъ принять меня раньше его.

— Онъ можетъ подождать и годъ. У него земельное дѣло. Съ голоду онъ не умретъ. Его святѣйшество выйдетъ не раньше, какъ черезъ часъ, — перемѣнилъ онъ тему разговора. — Я пригласилъ васъ сюда на случай, если онъ выйдетъ раньше. Не угодно ли вамъ будетъ сѣсть и подождать.

И онъ подвелъ ее къ трельяжу, закрытому вьющимися растеніями, откуда она могла все видѣть и слышать, оставаясь сама невидимой.

— Вы позволите мнѣ заняться дѣлами? Присутствіе такой просительницы только изощритъ мой умъ.

— Вы всегда очень любезны, донъ Людовико.

— Не настолько, какъ хотѣлось бы. Сегодня у насъ очень хлопотливый день: его святѣйшество настаиваетъ на томъ, чтобы ѣхать завтра. Онъ не успокоится, пока не стряхнетъ съ своихъ ногъ прахъ Констанца. Онъ слышать не можетъ о соборѣ я о всемъ, что его напоминаетъ. Всѣ обычныя занятія уже прекращены, и я заканчиваю теперь самыя спѣшныя. Итакъ, съ вашего позволенія…

И, сдѣлавъ поклонъ, онъ сѣлъ за свой столъ.

Лэди Изольда сидѣла за трельяжемъ, безмолвно созерцая все происходящее. Она видѣла, какъ вошелъ въ роскошномъ одѣяніи какой-то кардиналъ, видѣла въ широко распахнувшіяся передъ нимъ двери, какъ всѣ низко кланялись ему, а онъ едва удостаивалъ отвѣтить на ихъ низкіе поклоны. Всѣ въ Констанцѣ ненавидѣли кардиналовъ за ихъ гордость. Она видѣла, какъ тотъ же самый человѣкъ, который вошелъ съ такимъ презрѣніемъ ко всѣмъ, жадно выпрашиваетъ себѣ пребенду, умоляя камераріуса не забыть доложить о немъ его святѣйшеству при удобномъ случаѣ. Въ это время обычай или скорѣе злоупотребленіе имѣть за собой нѣсколько слархій былъ запрещенъ. Это было одно изъ гнуснѣйшихъ злоупотребленій, ибо за нѣкоторыми прелатами числилось до пятисотъ епархій. Папа настоялъ, впрочемъ, чтобы это запрещеніе не касалось прелатовъ, не располагающихъ достаточными средствами, чтобы жить сообразно ихъ положенію.

Далѣе лэди Изольда слышала просьбу тяжущихся, которые ходатайствовали о томъ, чтобы ихъ было перенесено изъ свѣтскаго въ папскій судъ, хотя дѣло и не было подвѣдомственно духовному суду. Это было также большимъ злоупотребленіемъ, такъ какъ ихъ двухъ тяжущихся тотъ, кто былъ богаче, при общеизвѣстной продажности куріи, всегда могъ осилить своего противника. Въ конкордатахъ, которые Мартинъ V заключилъ съ Англіей и Германіей, переносить дѣла въ папскій судъ безъ согласія на то обѣихъ сторонъ, запрещалось, но съ оговоркой, дававшей самый широкій просторъ: если только по свойству дѣла или положенію лица, котораго оно касается, не будетъ удобнѣе въ интересахъ правосудія рѣшить его въ куріи.

Она слышала, какъ одинъ прелатъ просилъ дать ему приходъ, который уже былъ обѣщанъ другому, слышала, какъ онъ предлагалъ гарантіи, что будетъ аккуратно выплачивать святѣйшему престолу доходы первыхъ годовъ. Его соперникъ не будетъ, по его словамъ, въ состояніи удовлетворить всѣмъ требованіямъ, потому что онъ самъ небогатъ и къ тому же очень много раздаетъ бѣднымъ.

Многіе просили о диспенсаціи, т. е. о предоставленіи имъ права проживать не въ своей резиденціи. Многіе, наслаждаясь пребендами, не исполняли лежавшихъ на нихъ обязанностей, отчасти потому, что были слишкомъ молоды для этого, отчасти потому, что не хотѣли этого сами. Папа обѣщалъ уничтожить и это злоупотребленіе, но не могъ этого сдѣлать въ виду примѣра, который онъ самъ недавно подавалъ.

Нѣкоторые являлись, чтобы замять дѣлишки по проступкамъ, о которыхъ неудобно и говорить. И все это лэди Изольда принуждена была выслушивать. А передъ ней на столѣ лежалъ списокъ буллы, предписывавшей инквизиторамъ поступать съ безпощадной строгостью съ тѣми, кто осмѣлится не повиноваться церкви, а въ особенности съ послѣдователями Гуссовой ереси, которая начала уже распространяться въ Богеміи.

Отчаяніе овладѣло ею. Все было добродѣтелью, если этого хотѣла церковь, и все становилось грѣхомъ, когда ей было такъ нужно. Все можно было устроить при помощи золота. Вопросъ былъ только въ размѣрѣ взятки. Она истратила много, чтобы найти доступъ сюда, и готова была отдать все, что у нея было. Но всего этого было мало, чтобы купить папу и его дворъ. А иначе здѣсь ничего нельзя было сдѣлать.

Отпустивъ послѣдняго просителя, камерарій всталъ изъ-за своего стола и, подойдя къ ней, сказалъ:

— Я распорядился, чтобы просителей больше не допускали сюда, пока его святѣйшество не выйдетъ къ нимъ. Такимъ образомъ вы можете поговорить съ нимъ безъ-всякихъ помѣхъ.

И, какъ бы угадывая по выраженію ея лица волновавшія ея чувства, онъ прибавилъ:

— Вотъ вы теперь присутствовали цѣлый часъ при томъ, какъ идутъ дѣла при папскомъ дворѣ. Я знаю, что вы — острый наблюдатель. Скажите, какое же вы вынесли впечатлѣніе?

— Плоть и мамона управляютъ міромъ, — съ горечь отвѣчала она.

Камераріусъ не обидѣлся на ея слова. Только слабая улыбка скользнула по его красивому, умному лицу.

— Это вѣрно, — отвѣчалъ онъ спокойно. — Но такъ вездѣ. Всѣ обвиняютъ насъ въ томъ, что мы хуже всѣхъ. Но продажность царитъ вездѣ — и въ высшемъ судѣ князей, и у прелатовъ. Почему же канцелярія папскаго двора должна составлять исключеніе?

— Въ самомъ дѣлѣ, почему бы это? — иронически спросила она.

Онъ понялъ скрытый смыслъ ея вопроса и съ жаромъ продолжалъ:

— У насъ — самое лучшее извиненіе. Благодаря расколу и огромнымъ тратамъ, которыя сдѣлалъ Іоаннъ XXIII, или Балтазаръ Косса, если хотите его такъ называть, папскій дворъ очутился въ такомъ стѣсненномъ положеніи, что мы принуждены занимать деньги даже для того, чтобы покрыть расходы по коронованію теперешняго папы. Управленіе церковью и содержаніе папскихъ легатовъ стоитъ дорого. Къ тому же папскія владѣнія защищаются наемными войсками.

— Вѣроятно, его святѣйшеству очень непріятно…

— Будьте справедливы. Посмотрите на царскіе дворы епископовъ и прелатовъ. Развѣ можетъ папа жить въ апостольской простотѣ? Если бы онъ вздумалъ такъ жить, его никто не сталъ бы терпѣть. Всѣ хотятъ, чтобы у папы были власть и сила, ибо отъ него исходитъ ихъ собственная власть и сила, и всѣ они мечтаютъ, что когда-нибудь тіара будетъ возложена и на ихъ голову. Папа — глаза церкви, которая не можетъ ошибаться. Если онъ не будетъ имѣть власти изречь свое великое проклятіе, то какъ могутъ они изрекать свои? Удалите изъ этого зданія хоть одинъ камень, и все оно станетъ разрушаться и падетъ. Въ концѣ концовъ, кто сдѣлался бы папой? Первый попавшійся прелатъ, у котораго хватило бы силы и смѣлости возвыситься надъ другими.

— А какъ же Христосъ сказалъ: «кто хочетъ быть первымъ, тотъ пусть будетъ меньшимъ изъ всѣхъ».

Камерарій искоса взглянулъ на нее и едва замѣтно пожалъ плечами.

— Христосъ далъ много заповѣдей, которыя нельзя понимать буквально. Всѣ — не только духовенство, но и міряне, отъ короля до разбойника, всѣ хотятъ, чтобы церковь приспособлялась къ ихъ суетности. Но, кажется, я слышу шаги его святѣйшества, вдругъ сказалъ онъ. Вы можете говорить съ нимъ свободно и безъ страха. Я отдалъ строгій приказъ никого не впускать сюда. Что касается меня, то я долженъ заняться своимъ дѣломъ. Если какое-нибудь слово и дойдетъ до меня, то я сейчасъ же забуду его.

Камерарій отошелъ къ своему столу. Въ дверяхъ появилась дородная фигура папы.

Мартину V, происходившему изъ знатнаго рода Колонновъ, было около пятидесяти лѣтъ. На старинныхъ монетахъ и медаляхъ онъ изображенъ въ видѣ сильнаго, приземистаго человѣка, съ гладко-выбритымъ лицомъ и скудными волосами. У него былъ низкій лобъ, крючковатый носъ и толстыя губы, на которыхъ всегда играла дѣланная улыбка. Словомъ, это было незначительное лицо, ничѣмъ не отличавшееся отъ обычнаго типа римско-католическаго священника. Да онъ и не сдѣлалъ ничего такого, что заставило бы его сойти съ проторенной колеи. Онъ былъ въ первыхъ рядахъ тѣхъ, которые отправили на костеръ Яна Гусса и, вступивъ на апостолическій престолъ, не хуже своихъ предшественниковъ налегалъ на инквизиторовъ.

Съ перваго взгляда онъ показался простымъ и прямодушнымъ, но вскорѣ обнаружилъ большую хитрость, которая помогала ему разъединять народы, сокрушать реформаторовъ и уклоняться отъ принятыхъ на себя обязательствъ. Неизвѣстно, былъ ли онъ щедръ, по извѣстно, что онъ очень любилъ деньги и подъ конецъ жизни сдѣлался страшнымъ скрягой. Разсказывали, что онъ подавалъ своимъ приближеннымъ сырую рыбу вмѣсто жареной, чтобы съэкономить на маслѣ, и тушилъ въ церкви свѣчи, которыя считалъ излишними.

Таковъ былъ человѣкъ, передъ которымъ пала ницъ лэди Изольда.

— Святѣйшій отецъ! Прошу правосудія! — восклицала она. — Я не прошу избавить его отъ костра, если по законамъ церкви онъ заслужилъ это. Я прошу только не казнить его, какъ вора. Онъ не заслужилъ этого, и я прошу только правосудія.

Глаза папы были устремлены на красавицу, лежавшую у его ногъ.

— Мнѣ говорили объ этомъ дѣлѣ, — промолвилъ онъ, помолчавъ. -Но почему ты просишь за него, дочь моя?

— Потому, что всѣ оставили и отвернулись отъ него. Не думайте обо мнѣ что-нибудь дурное, ибо онъ отвергъ меня и отнесся ко мнѣ, какъ къ праху ногъ своихъ.

— И ты все-таки ходатайствуешь за него.

— Да, ибо писано: молитесь за оскорбляющихъ васъ! — пылко вскричала она.

— Но вѣдь ты просишь не прощенія, а правосудія, — 'Промолвилъ папа, опять внимательно посмотрѣвъ на нее. — Его голосъ сталъ какъ будто теплѣе. — Если дѣло обстоитъ такъ, какъ ты говоришь, то нужно только радоваться, что онъ будетъ признанъ виновнымъ въ меньшемъ преступленіи и такимъ образомъ избѣгнетъ позорнаго костра.

— Нѣтъ, нѣтъ! Онъ проситъ только правосудія, и, конечно, я получу его отъ васъ, котораго называютъ святѣйшимъ.

— Развѣ ты предпочитаешь, чтобы его сожгли, какъ еретика, чѣмъ повѣсили, какъ вора?

Она замѣтила разставленную для нея ловушку, но смѣло отвѣтила:

— Да, если только онъ заслужилъ.

— Развѣ ты не понимаешь, что ересь есть величайшій позоръ, смерть для души и тѣла? — спросилъ папа. Въ его голосѣ послышалось неудовольствіе. — Развѣ ты не знаешь, что если ты говоришь такимъ образомъ, то и твои чувства становятся подозрительными.

— Сожгите меня на одномъ кострѣ съ нимъ!

— Ты лишилась ума, дочь моя, — строго промолвилъ папа. — Но я прощаю тебя, ибо ты не владѣешь собой. Я уже назначилъ слѣдователя, чтобы разобрать это дѣло и рѣшить его по справедливости.

— Вы назначили дьявола, чтобы чинить законъ Господень!

Лэди Изольда быстро поднялась съ колѣнъ. Глаза ея горѣли.

— Если бъ я захотѣла пойти къ нему, я йи знала, какъ добиться того, чего я желаю. Онъ только вѣдь этого и падетъ. Онъ — и справедливость! Святѣйшій отецъ, — продолжала она, опять опускаясь на колѣни, — вспомните, что вы представляете Того, Кто выше страстей міра сего и соображеній церкви и государства.

Мартинъ V нахмурился и отодвинулся отъ нея.

— Я не ожидалъ, что ты явишься сюда для того, чтобы безчестить одного изъ членовъ священной коллегіи, къ которой еще такъ недавно принадлежалъ и я самъ, — сказалъ онъ строго.

— Безчестить? Развѣ можно обезчестить такого человѣка? Что можно сказать о человѣкѣ, который явился ко мнѣ, когда моихъ слугъ не было дома, и хотѣлъ силою заставить меня исполнить свои желанія? А когда это ему не удалось, собрался силою похитить меня на улицѣ? Какъ назвать такого человѣка! Скажите сами.

Лицо папы стало еще недовольнѣе.

— Это дьяволъ обманулъ тебя, дочь моя, — холодно отвѣчалъ онъ. — Не хочу предполагать, что ты лжешь сознательно. Твоя тщеславная красота заставляетъ тебя видѣть влюбленнаго въ каждомъ мужчинѣ. Какъ бы тамъ ни было, по ты должна относиться къ священной коллегіи съ большимъ почтеніемъ; если бъ я зналъ, что ты будешь такъ говорить со мной, ты никогда не видѣла бы меня. Три года люди говорили про насъ самое худшее, и мы должны были переносить все это, ибо папская власть была все равно, что солнце во время затменія. Теперь затменіе прошло, и я впредь этого не допущу. Иди, дочь моя, и раскайся. Будь довольна и тѣмъ, что тебя не позовутъ къ отвѣту за твои необдуманныя слова.

И въ гнѣвѣ папа пошелъ дальше.

— Я показывалъ ему письмо кардинала, которое вы мнѣ дали, но оно принесло, пожалуй, больше вреда, чѣмъ пользы. Боюсь, что и вы говорили съ нимъ неблагоразумно. Его святѣйшество очень ревниво смотритъ за тѣмъ, чтобы оказывали должное почтеніе ему и кардиналамъ. Но не бойтесь, — говорилъ камерарій, поднимая съ полу лэди Изольду, — его гнѣвъ скоро пройдетъ, и я постараюсь представить ему это дѣло въ надлежащемъ свѣтѣ.

— Благодарю васъ, донъ Людовико.

И она пошла къ двери, блѣдная, но спокойная. Камерарій проводилъ ее до самыхъ дверей гораздо почтительнѣе чѣмъ обыкновенныхъ просителей. Слѣдавъ послѣдній поклонъ, онъ вернулся къ себѣ въ комнату и сѣлъ за столъ.

— Никогда не повѣрилъ бы этому, если бъ не видѣлъ своими собственными глазами и не слышалъ своими собственными ушами.

И, вздохнувъ, онъ принялся писать свои бумаги.

ГЛАВА XV.
Наступленіе и конецъ ночи.

Стиснувъ руки, лэди Изольда стояла посреди своей комнаты, какъ мраморное изваяніе. Она была такъ же блѣдна, какъ въ тотъ день, когда герцогъ Орлеанскій встрѣтилъ ее послѣ похоронъ ея ребенка. На ней было черное шелковое платье, словно она готовилась къ другимъ похоронамъ.

Опускалась ночь, и мракъ медленно охватывалъ неподвижную фигуру, стоявшую среди затемнѣвшей комнаты.

Лэди Изольда вздрогнула, хотя въ комнатѣ еще было тепло отъ недавнихъ лучей солнца.

— Незачѣмъ больше молиться, — прошептала она. — Тутъ ничто не поможетъ.

Въ самомъ дѣлѣ, помощи ждать было неоткуда. Кардиналъ камбрійскій уѣхалъ во Францію въ качествѣ папскаго легата. Если бы настроеніе папы измѣнилось, то ей дали бы знать объ этомъ. Кардинала Бранкаччьо нельзя было подкупить, въ этомъ, конечно, случаѣ. Письмо, собственноручно имъ написанное, теперь уже потеряло силу. Нѣкоторое время оно давало ей возможность держать его въ рукахъ, но съ тѣхъ поръ онъ нашелъ способъ сдѣлать его безвреднымъ, и событія сегодняшняго утра доказали это.

— Некому помочь, если я не исполню его желанія. — промолвила она глухимъ, безжизненнымъ голосомъ. — Хотя я и клялась, что я скорѣе готова на самое худшее, но что для меня жизнь? Она разрушена, и что ему до того, какъ я поступлю?

Ея настроеніе измѣнилось, и голосъ опять зазвучалъ твердо и строго.

— Правильно ли это? Вѣдь и передъ самой собой я обязана кое-чѣмъ.

Мало-по-малу нервный спазмъ прошелъ. Кровь опять прилила къ сердцу и теплой волной хлынула въ виски.

— Что же говорить! — изступленно воскликнула лэди Изольда. Жертва должна быть полна!

Пальцы ея разжали другъ друга, руки упали, какъ будто это рѣшеніе лишило ихъ силы.

Она быстро накинула на себя плащъ и твердой поступью вышла изъ комнаты.

— Я ожидалъ васъ, мадонна, — сказалъ кардиналъ Бранкаччьо женщинѣ, одѣтой во все черное, съ непроницаемымъ покрываломъ на лицѣ.

Передъ нимъ на столѣ лежало дѣло Магнуса Штейна.

— Черезъ часъ все будетъ устроено согласно вашему желанію, — прибавилъ онъ и пошелъ ей навстрѣчу.

Между тѣмъ Магнусъ Штейнъ сидѣла, въ епископской тюрьмѣ. Для него также настала ночь, раньше, чѣмъ для всѣхъ остальныхъ жителей Констанца. Пока легкій свѣтъ еще лежалъ на улицахъ, на стѣнахъ его темницы замеръ и послѣдній слабый его отблескъ. Въ ней стало темно и холодно.

Темно и холодно стало и въ душѣ человѣка, который сидѣлъ на сѣромъ камнѣ, закрывъ лицо руками.

Онъ думалъ о висѣлицѣ, которая ждала его на завтра.

Онъ уже видѣлъ насмѣшливую толпу, окружавшую эшафотъ, жадную до зрѣлищъ такого рода. Онъ уже слышалъ громкія шутки черни, насмѣхавшейся надъ человѣкомъ, таю. часто говорившимъ о самоусовершенствованіи, а теперь умиравшимъ изобличеннымъ воромъ. И онъ ничего не могъ возразить имъ, ибо они могутъ проткнуть желѣзомъ языкъ его.

Никто не любилъ его. Даже палачъ съ особеннымъ удовольствіемъ сообщилъ ему о томъ, что произошло. Единственный человѣкъ, которому онъ былъ дорогъ, не забудетъ нанесеннаго ему оскорбленія. Тѣ, кто не обвиняетъ его, будутъ молчать, а если у кого и вырвется робкое слово въ его защиту, то оно будетъ заглушено гнѣвнымъ ревомъ толпы.

Прижавъ руками сильно бьющіеся виски, онъ всталъ іь лихорадочно, словно звѣрь въ клѣткѣ, принялся ходить по своей темницѣ.

Тихо вылъ вѣтеръ на сосѣднемъ съ темницей кладбищѣ, пробираясь въ темные, запущенные уголки черезъ забытыя могилы, разрушавшіяся статуи и покрытые ржавчиной, изъѣденные временемъ кресты. Тѣ, которые лежали подъ ними, такъ надѣялись на память друзей, но теперь они забыты, и нѣтъ никого, кто разсказалъ бы исторію ихъ страданій и тріумфовъ. Жизнь и смерть оказались одинаковой шуткой. Но мертвые были нѣмы и не могли жаловаться. И только вѣтеръ плакалъ о ихъ судьбѣ, поднимая землю подоломъ своего платья.

Гнѣвъ бушевалъ въ груди Магнуса Штейна. Онъ упрекалъ церковь за то, что она разрушила человѣческое счастье.

И вдругъ ему пришла въ голову жестокая мысль о томъ, что люди имѣютъ такую церковь, какой заслуживаютъ. Это заключеніе представилось ему со всей своей безпощадностью, и, несмотря на всѣ свои усилія, онъ не могъ оторваться отъ него. Оставалось только отвергнуть эту церковь совсѣмъ.

Шпагу и кинжалъ отъ него отняли при задержаніи, но у него оставались еще руки. Онѣ еще были достаточно сильны, чтобы разорвать на полоски его одежду и свить изъ нихъ веревку, которая можетъ выдержать его тѣло. И онъ измѣрилъ глазами разстояніе отъ пола до оконной рѣшетки.

Вдругъ онъ вздрогнулъ, словно его коснулась рука какого-нибудь привидѣнія. Онъ сталъ прислушиваться, думая, что это вѣтеръ бушуетъ снаружи. Нѣтъ, онъ явственно слышалъ чьи-то голоса и шаги.

Сначала онъ подумалъ, что это его обманываютъ его чувства: отъ приподнятаго нервнаго состоянія многое слышалось ему уже въ эту ночь. Но звонъ отпираемаго засова и появившаяся затѣмъ на полу полоска свѣта не оставляли никакого сомнѣнія. Дверь отворилась настежь, и на порогѣ появились два человѣка: одинъ чрезвычайно похожій по фигурѣ на кардинала Бранкаччьо, другой — монахъ, лица котораго не было видно изъ-подъ плаща.

Неужели кардиналъ привелъ его съ собой для того, чтобы онъ исповѣдывался у него? Или они явились къ нему, чтобы предложить ему сохранить жизнь, если онъ отречется отъ своихъ мнѣніи?

Вдругъ смѣлая мысль пришла ему въ голову: вѣдь ихъ только двое, а за ними свободный проходъ. Что если бъ онъ овладѣлъ имъ? Онъ могъ бы тогда выйти незамѣтно въ плащѣ монаха.

Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, но, ослабѣвъ отъ лихорадки, долженъ было остановиться и схватиться за стѣну. Можетъ быть, онъ бы и нашелъ въ себѣ достаточно силы, чтобы овладѣть своими движеніями, но вдругъ у него явилось какое-то странное чувство, какъ будто бы онъ не имѣлъ права вступать съ ними въ борьбу, словно здѣсь было нѣчто такое, что запрещало это.

— Не угодно ли вамъ выйти и итти за нами? — спросилъ кардиналъ. — Здѣсь намъ не удобно говорить.

Его голосъ звучалъ какъ будто издали, хотя онъ стоялъ всего въ разстояніи одного шага.

Ошеломленный неожиданностью, Магнусъ двинулся за ними. Кардиналъ шелъ впереди, молчаливый монахъ замыкалъ шествіе.

Сдѣлавъ нѣсколько поворотовъ и поднявшись на лѣстницу, они остановились у какой-то лѣстницы. Однимъ изъ ключей, бывшихъ у него въ рукахъ, кардиналъ отперъ дверь и отворилъ ее. Передъ ними открылась комната, похожая на тюрьму, такая же пустая и неуютная, но, по крайней мѣрѣ, сухая и теплая. Войдя въ нее, кардиналъ поставилъ на полъ- свой фонарь и жестомъ пригласилъ Магнуса войти. За нимъ вошелъ и монахъ, притворивъ за собою дверь.

Кардиналъ остановился посреди комнаты въ свѣтломъ кругѣ, который отбрасывалъ фонарь. Магнусъ стоялъ передъ нимъ. Монахъ оставался у двери.

— Мы привлекли къ слѣдствію другого секретаря, — началъ кардиналъ дѣловымъ тономъ, — и онъ сознался, что это онъ совершилъ кражу, въ которой обвинили васъ. Онъ отвелъ всѣ подозрѣнія на васъ, что было совершенно естественно. Кромѣ того, его дѣйствіями руководило, быть можетъ, личное чувство мести. Онъ утверждаетъ, что къ этому его побудило одно лицо, называть, которое я здѣсь не буду. Но судъ считаетъ, что это клевета, — добавилъ кардиналъ съ улыбкой. — Впрочемъ, это не важно. Вѣдь противъ васъ возбуждено еще обвиненіе въ убійствѣ и ереси, которое вы подтвердили сами. Слѣдовательно, по закону мы должны сжечь васъ.

— Поступайте, какъ вы должны, — гордо отвѣчалъ Магнусъ. — Для этого-то я и нахожусь здѣсь.

Онъ снова овладѣла, собой, и каждый нервъ повиновался теперь его волѣ.

— Что касается меня, то я съ удовольствіемъ исполнилъ бы вашъ совѣтъ, — продолжалъ кардиналъ холоднымъ, безразличнымъ тономъ. — Но святой отецъ, но неизреченному своему великодушію, противъ того. Есть и другія причины, но которымъ это нежелательно. Сказать но правдѣ, я не считаю ваши мнѣнія столь еретическими, какъ они показались другимъ членамъ суда. Это только протестъ мечтателя противъ дѣйствительнаго міра, въ которомъ онъ не жилъ и котораго онъ не понимаетъ. Это обычный крикъ всѣхъ реформаторовъ противъ человѣческой природы, слабый и безвредный, пока преслѣдованіе не дастъ ему нѣкоторой силы. Получивъ полномочіе отъ его святѣйшества, я поэтому приговорилъ васъ къ изгнанію изъ этого города и изъ предѣловъ имперіи и требую съ вашей стороны только формальнаго обѣщанія, что вы сегодня же утромъ уѣдете изъ Конетанца, не говоря ни съ кѣмъ и не показываясь въ какомъ-либо публичномъ мѣстѣ, и затѣмъ не возвратитесь въ имперію, пока вы живы. Ибо церковь не можетъ допустить, чтобы актъ ея милосердія былъ истолкованъ, какъ слѣдствіе ея слабости. Капитанъ Маклюръ снабдитъ васъ всѣмъ необходимымъ для путешествія. О вашей непричастности къ кражѣ будетъ объявлено сегодня же. Вотъ я что хочу предложить вамъ. Если вы не примете этого предложенія, васъ завтра повѣсятъ, какъ вора. Другого выхода нѣтъ. Долженъ еще добавить, что, когда вы перейдете границы имперіи, вы вольны итти, куда вамъ угодно, и дѣлать, что вамъ заблагоразсудится. Если у васъ еще не пропала охота сгорѣть на кострѣ, то случай къ этому, безъ сомнѣнія, еще представится. Вотъ, напримѣръ, въ южныхъ горахъ еще существуютъ шайки потомковъ прежнихъ катаровъ, оставшихся въ живыхъ послѣ истребленія ихъ два вѣка тому назадъ. Во время раскола они набрались храбрости и, какъ намъ сообщаютъ, ищутъ теперь себѣ предводителя. Можетъ быть, это мѣсто придется вамъ по вкусу.

Кардиналъ проговорилъ все это, ни на минуту не поднимая своего спокойнаго, размѣреннаго голоса. Тѣни, падавшія на его лицо отъ фонаря, лежали на немъ попрежнему. Хотя то, что онъ предлагалъ, было неожиданно и странно, но отъ оставался совершенно невозмутимымъ.

— И вы предлагаете мнѣ итти къ нимъ? — спросилъ Магнусъ.

— Да. Ибо ни вы, ни они не передѣлаютъ міръ и не могутъ подорвать могущество церкви. Оно покоится на слишкомъ широкомъ основаніи — на несовершенствѣ рода человѣческаго. А теперь — даете ли вы обѣщаніе, что исполните мои требованія? Вотъ, святой отецъ будетъ свидѣтелемъ.

Магнусъ взглянулъ на монаха, который неподвижно стоялъ на своемъ мѣстѣ, спрятавъ руку въ рукава и закрывъ лицо капюшономъ. Молчаливо и непроницаемо стоялъ онъ, какъ изваяніе.

Видя, что онъ не отвѣчаетъ, кардиналъ заговорилъ опять.

— Вамъ нечего бояться, что васъ обманутъ. По-моему, вамъ необходимо принять мое предложеніе, ибо вы не можете разсчитывать что васъ поведутъ по улицамъ съ тріумфомъ.

Магнусъ заколебался.

— Хорошо, я согласенъ, — сказалъ онъ.

— Отлично. Святой отецъ, будьте свидѣтелемъ, — торжественно провозгласилъ кардиналъ. — А теперь идите за мной.

Онъ взялъ фонарь съ пола и пошелъ рядомъ съ безмолвнымъ монахомъ. Сначала они шли по коридору, прошли черезъ двѣ или три двери, спустились внизъ по лѣстницѣ и остановились наконецъ возлѣ низкой и узкой двери въ стѣнѣ, почти незамѣтной для не знающаго ее человѣка. Кардиналъ отперъ эту дверь, и Магнусъ почувствовалъ на своихъ щекахъ холодное дыханіе ночного воздуха. Снявъ съ своихъ плечъ плащъ, кардиналъ накинулъ его на Магнуса.

— Прикройтесь этимъ плащомъ, — произнесъ онъ — Когда взойдетъ солнце, явитесь къ капитану Маклюру. А теперь идите.

Магнусъ словно во снѣ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ. Очутившись за дверью, онъ оглянулся назадъ, какъ бы желая убѣдиться, что все это не сонъ. Онъ увидѣлъ, какъ высокая фигура кардинала нагнулась, чтобы поднять фонарь. Онъ теперь былъ безъ плаща, и Магнусъ узналъ его хорошо. Надъ нимъ, нѣсколькими ступеньками выше, стоялъ темный безмолвный монахъ, который, словно тѣнь, слѣдовалъ за ними всюду. Вдругъ онъ повернулся и сталъ подниматься но лѣстницѣ. Взявшись рукой за ручку внутренней двери, онъ собирался уже отворить ее. Въ это время внезапный порывъ вѣтра откинулъ его рукавъ. Свѣтъ отъ фонаря падалъ прямо на него, и Магнусъ увидѣлъ длинные тонкіе пальцы, а изъ-подъ монашескаго одѣянія мелькнула стройная женская нога, обутая въ сандалію.

Ошеломленный этимъ зрѣлищемъ, Магнусъ нѣсколько секундъ стоялъ въ полномъ недоумѣніи. Вдругъ истина, словно молнія, прорѣзала его мозгъ. Какъ сумасшедшій, бросился онъ назадъ. Ему хотѣлось протестовать, взять назадъ свое согласіе, ибо онъ не хотѣлъ купить свою свободу такой цѣной. Тысячу разъ онъ предпочелъ бы быть повѣшеннымъ, какъ воръ..

Но обѣ фигуры на лѣстницѣ уже исчезли. Наружная дверь отъ вѣтра со стукомъ захлопнулась прямо передъ его носомъ. Напрасно онъ въ отчаяніи стучалъ по ней кулакомъ и что-то кричалъ: дверь была массивна, и тѣ, кто находился за ней, не отвѣчали ему. Онъ искровянилъ себѣ руки о заржавѣвшую ручку двери, но все было напрасно. Запоръ крѣпко держался на своемъ мѣстѣ, и стучать въ нее было все равно, что стучать въ домъ, въ которомъ все вымерло. Ни одного звука не было слышно изъ-за этихъ толстыхъ стѣнъ. Цѣна, которой была куплена его свобода, была уплачена, и нельзя было потребовать ее обратно. Но онъ не хотѣлъ мириться съ такимъ положеніемъ. Позоръ его былъ выше всякой мѣры. И онъ снова, обезумѣвъ, бросился на дверь, напрягая въ послѣднемъ отчаянномъ усиліи всѣ свои силы, и упалъ безъ чувствъ.

Довольно долго лежалъ онъ у подножія стѣны. Когда сознаніе вернулось къ нему, все оставалось попрежнему. Передъ нимъ была запертая дверь, суровыя, непроницаемыя стѣны, а за нимъ кладбище и могилы мертвецовъ. Было очень тихо. Только вѣтеръ тихо вздыхалъ надъ его головой и пѣлъ свою грустную пѣсню среди могильныхъ крестовъ.

Теперь только онъ ясно увидѣлъ ея душу…

Съ трудомъ поднявъ свою горѣвшую голову съ мокрой травы и взглянувъ на сѣрое, зловѣщее зданіе, гдѣ рѣшилась его судьба, онъ залился слезами.

Луна была уже высоко. Она была на ущербѣ и бросала слабые лучи, висѣвшіе на крышѣ и башенкахъ, словно шелковое покрывало. Постепенно этотъ свѣтъ спускался все ниже и ниже, задерживаясь на фризахъ и рѣзныхъ фигурахъ святыхъ. Медленно опускался онъ, пока не дотронулся до земли и не засверкалъ тысячами брильянтовъ на росистой травѣ.

Магнусъ вздрогнулъ.

Было уже поздно. Появились предвѣстники зари. Медленно поднималась она съ востока, чтобы смѣнить ночь, медленно, но неудержимо.

Свѣтъ все усиливался. Башни и шпили уже ярко обрисовывались въ свѣтломъ эѳирѣ. Насталъ наконецъ день.

Горячія слезы хлынули по щекамъ Магнуса.

Небо надъ крышами сіяло свѣтлой синевой. Готическія башенки, украшавшія зданіе, разомъ пріобрѣли форму и цвѣтъ. Тѣни, словно лишнія одежды, упали на полъ. Нѣкоторое время онѣ подержались еще на могильныхъ крестахъ и вдругъ исчезли безслѣдно

Сѣрыя до сихъ поръ стѣны тюрьмы стали розовыми, какъ бы предваряя славу того грядущаго дня, который уже не умретъ. По щекамъ Магнуса пронеслось свѣжее дыханіе утренняго вѣтерка, какъ бы предостерегая его, что пора итти. Тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ оставаться у двери, какъ бы ожидая, что она отворится.

Чу! Въ вышинѣ зазвучали голоса ласточекъ, привѣтствующихъ наступленіе дня. Сильныя своей любовью, онѣ весело идутъ навстрѣчу своимъ радостямъ, опасностямъ, страданіямъ, ибо и ихъ день не свободенъ отъ этого. Но онѣ не боятся этого, и ихъ маленькія сердца наполнены радостью, ибо Отецъ Небесный въ своей справедливости печется и о нихъ.

Взгляни! Вотъ домъ стоитъ какъ бы въ огнѣ. Лучи солнца сползаютъ съ крыши по стѣнамъ, словно расплавленное золото, и въ окнахъ отражается пламя загорѣвшагося востока. Выше и выше поднимались ласточки, воспѣвая славу Господню. И къ нимъ вдали присоединялись другіе голоса, словно эхо музыки сферъ, грядущихъ изъ мірового звѣзднаго пространства. И, проносясь надъ могильными плитами, голоса эти громко возглашали: «Нѣтъ смерти тамъ, гдѣ есть любовь. И любящіе во грѣхахъ не погибнутъ. Ибо праведенъ Богъ, и надъ любящими будетъ иной судъ, чѣмъ надъ тѣми, кто не любилъ…»

Тихо скрипнула узкая дверь, черезъ которую ушелъ онъ отъ рабства. Изъ нея вышла женщина, закутанная во все черное. Голова ея была низко опущена. Тяжело шла она, какъ вдругъ рѣзкій звукъ заставилъ ее вздрогнуть и остановиться. Темная мужская фигура перегородила ей дорогу. Онъ бросился передъ ней

на колѣни и сталъ цѣловать подолъ ея платья, пряча голову въ складкахъ ея одѣянія.

Онъ хотѣлъ говорить, но не могъ. Съ его губъ вырывались какіе-то нечленораздѣльные звуки. Наконецъ рѣчь его стала болѣе внятной.

— Прости, прости! --кричалъ онъ прерывающимся голосомъ.

— Что вы хотите? — хрипло спросила она, стараясь освободиться отъ него.

— Развѣ ты не видишь, что я не могу говорить? Что я не могу поднять голову отъ стыда? О, зачѣмъ ты это сдѣлала!

— Что я сдѣлала? — спросила она тѣмъ же холоднымъ тономъ. — И зачѣмъ вы здѣсь?

Наконецъ онъ сталъ говорить болѣе связно.

— Когда ты открывала внутреннюю дверь, ты протянула руку, и рукавъ откинулся. Я узналъ твою руку, но въ это мгновеніе наружная дверь захлопнулась передо мной. Я въ отчаяніи стучалъ въ нее, но никто не откликнулся мнѣ. О, не хитри со мной! — воскликнулъ онъ, замѣтивъ ея отрицательный жестъ, — Я знаю все. И все это… ради меня… о, Боже мой! И ты опять впала въ грѣхъ, ты, отринувшая грѣхъ!

— Да, я согрѣшила. Но не вы… Я имѣю право быть тѣмъ, чѣмъ хочу.

Пораженный величіемъ и ужасомъ того, что она сдѣлала, онъ продолжалъ стоять передъ ней на колѣняхъ.

— Если вы все знаете, — продолжала она: — то развѣ вы не знаете того, что вы не должны медлить здѣсь?

— Послѣ того, что было, развѣ я могу уйти отсюда, жизнь моя? Скажи, развѣ я могу уйти отъ тебя?

Ея фигура замерла, какъ у человѣка, переживающаго мучительную боль.

— Я думала, что жертва полна, — прошептала она: — но вижу, что ошиблась. Любовь ко мнѣ! Теперь! Вы, который такъ осуждали всякую нечистоту! Вы, который недѣлю тому назадъ объявили мнѣ, что любите другую! Я не знала, что вы принадлежите къ числу тѣхъ, у которыхъ любовь мѣняется черезъ недѣлю…

— Бываютъ въ жизни человѣка дни, которые нужно считать за годы. Бываютъ и такія событія, которыя стираютъ границы пространства и времени.

— Но есть вещи, память о которыхъ сохраняется, — продолжала она съ горечью. — Развѣ вы забыли, что вы сказали мнѣ всего нѣсколько дней тому назадъ? Теперь я стала дѣйствительно тѣмъ, чѣмъ вы меня назвали.

— Нѣтъ, нѣтъ! — страстно закричалъ онъ и поднялся съ колѣнъ. — Ты. согрѣшила, но твой грѣхъ посрамилъ добродѣтель другихъ. Ты рискнула миромъ своей души, чтобы спасти душу того, кто такъ жестоко оскорбилъ тебя. Пойти на все, чтобы спасти меня!

И онъ страстно бросился къ ея ногамъ и обнялъ ея колѣни.

— Прости меня! — вскричалъ онъ. — Прости!

— Я прощаю васъ, если только такая особа, какъ я, могу прощать. Теперь встаньте и дайте мнѣ пройти.

— Пройти! — вскричалъ онъ, не выпуская ея колѣнъ. — Понимаешь ли ты, что говоришь? Развѣ наши судьбы теперь не соединились?

— Нѣтъ, это невозможно

— Ты не простила меня?

— Я для васъ не товарищъ.

— Можетъ быть, я недостоинъ тебя, хотя всѣ эти годы я безсознательно, но страстно искалъ тебя въ образѣ другихъ, искалъ, какъ въ темную ночь человѣкъ ищетъ зари!..

— Зари! Вы бредите! Довольно. Позвольте мнѣ уйти съ миромъ.

Онъ поднялся съ колѣнъ и загородилъ ей дорогу.

— Послѣ всего того, что было, какъ можемъ мы разстаться? — просто спросилъ онъ. — Моя любовь сильна, хотя и родилась во мракѣ ночи. Съ тѣмъ же успѣхомъ стала бы ты останавливать восходъ солнца: черезъ минуту оно взойдетъ, и лучи его заиграютъ на твоемъ лицѣ. Всю жизнь мою я мечталъ о томъ, чтобы встрѣтить человѣка, который возлюбилъ бы меня, какъ ты возлюбила меня, — тихо и нѣжно продолжалъ онъ. — Мы оба впали въ грѣхъ, но не совершили низости. Въ заблужденіи мы искали истину, во мракѣ свѣтъ. Неужели мы, наконецъ, не увидѣли его? Господь справедливъ, и ты обрящешь новую непорочность, когда разогнанъ будетъ мракъ.

Впервые она вышла изъ своего оцѣпенѣнія.

— Будетъ ли? — съ отчаяніемъ вскричала она. — О, никогда не вернуть мнѣ моей чистоты и непорочности.

Чтобы не упасть, она прислонилась къ стѣнѣ и, схватившись руками за выступавшіе камни, судорожно зарыдала.

— Не прикасайтесь ко мнѣ! — восклицала она сдавленнымъ голосомъ. — Молчите! Я не раскаиваюсь, нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Но я для васъ не товарищъ. Теперь я знаю, что такое стыдъ и понесу его одна! — гордо добавила она, выпрямляясь. — Идите! Неужели я должна просить васъ напрасно?

— Да, дорогая моя. Связь, которая насъ теперь соединяетъ, нельзя разорвать словами. Какъ ты протянула мнѣ руку, чтобы спасти меня отъ отчаянія, такъ и я протягиваю тебѣ руку, когда тѣни прошлаго овладѣваютъ твоей душой. Твой грѣхъ — мой грѣхъ. Не сердись, если я прибѣгну къ силѣ, ибо ты научила меня дерзать на многое.

Сильнымъ движеніемъ онъ вдругъ обнялъ ее и поцѣловалъ. Она закрыла глаза, какъ будто этотъ поцѣлуй обжегъ се и со страстью и отчаяніемъ отвѣтила ему тѣмъ же.

Вдругъ она вырвалась изъ его объятій и бросилась на колѣни передъ могилой, которая находилась возлѣ нея. Передъ ними было кладбище, еще покрытое мракомъ. Между блѣдными цвѣтами тихо высились темнѣвшіе кресты. Лучи солнца ударили ей прямо въ лицо, но видъ этихъ молчаливыхъ крестовъ отнималъ у нихъ всю ихъ прелесть. Сзади нихъ поднимался уже день, но непреодолимая сила, казалось, задерживаетъ его передъ этой священной оградой, за которой царствуютъ смерть и темнота. Только черезъ рѣшетчатыя ворота на другомъ концѣ кладбища падали скудные золотые лучи, освѣщая стоявшія за оградой деревья въ цвѣту, выдѣлявшіяся на серебристомъ фонѣ озера.

Лэди Изольда съ тоской глядѣла на эти темныя забытыя могилы. Закрывъ лицо руками, она разразилась рыданіями — въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ ее.

— Идите, — промолвила она, рыдая. — Между нами стоитъ прошлое, котораго нельзя стереть.

— И не нужно стирать, дорогая моя! Оно уже побѣждено нами.

И какъ бы желая доказать, что онъ правъ, солнце медленно стало охватывать всю ея фигуру. Отъ нея оно пошло дальше, все болѣе и болѣе захватывая мрачное царство мертвыхъ. Но она не видѣла этого. Ея глаза были полны слезъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — повторяла она и вдругъ, поднявшись во весь свой ростъ, взглянула ему прямо въ глаза.

— Понимаете ли вы, что все во мнѣ будетъ напоминать вамъ, что когда-то я принадлежала ему? Глядите!

И сильнымъ движеніемъ она откинула капюшонъ. Ея грудь волновалась, волосы отливали на солнцѣ золотистымъ свѣтомъ.

— Глядите! — безжалостно продолжала она. — Глядите внимательно. Все, что есть во мнѣ красиваго, все это принадлежало ему! Я сама думала, что прошлое можно вычеркнуть и забыть, но это оказалось невозможнымъ. И вы не можете убить его за это! Это была сдѣлка, постыдная сдѣлка, но сдѣлка! И вы не можете убить его!

Лицо его омрачилось.

— Да, я не могу этого сдѣлать, — мрачно прошепталъ онъ.

— Да, но вы хотѣли бы этого. Даже теперь ваша рука схватилась за поясъ, хотя на немъ и нѣтъ уже кинжала. И всякій разъ вы будете повторять, что хотѣли бы убить его.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, тряхнувъ головой: — этого не будетъ. То говоритъ во мнѣ плоть, а не духъ. Мы согрѣшили и вмѣстѣ должны нести грѣхъ свой. Но будетъ и этому корецъ.

И онъ посмотрѣлъ на освѣщенное мѣсто передъ собой, какъ бы набирая отъ него силы.

— Убійца обрѣтаетъ не миръ, а тоску. Онъ убиваетъ, но не покоряетъ. Пусть онъ остается живъ. Твоя любовь будетъ принадлежать мнѣ, а не ему.

— Хорошо произносить такія слова въ свѣтѣ утра, — тихо замѣтила она, наклонивъ голову. — Но когда наступитъ ночь… Идите! — рѣзко закричала она. — Идите. Я не должна уступать вамъ?

— Ты хочешь оставить меня одного? Безъ тебя ночь будетъ еще темнѣе. Если бъ не было тебя, я умеръ бы въ эту ночь съ проклятіемъ на устахъ.

— Я знала это, — прошептала она, задерживая дыханіе.

— Ты знала это — и хочешь оставить меня одного?

Ему наконецъ удалось тронуть ее.

— А что, если у меня будетъ ребенокъ отъ него? — спросила она, широко раскрывая глаза. — Вы не подумали объ этомъ?

— Это будетъ твой ребенокъ, дорогая моя, — съ безконечной нѣжностью отвѣчалъ онъ. — И мы сдѣлаемъ изъ него настоящаго человѣка.

Она взглянула на него.

— Невозможно, чтобы мужчина мирился съ этимъ…

— А ты развѣ колебалась бы взойти и со мной на костеръ?

Взявъ ее за руки, онъ повелъ ее среди могилъ, залитыхъ теперь веселымъ свѣтомъ солнца.

Преображенные, они стояли среди цвѣтовъ — эмблемы вѣчной жизни.

---

Какъ вошелъ, такъ и закатился этотъ день во славѣ. На западѣ небо пылало желтымъ пламенемъ. Только надъ горизонтомъ виднѣлись пушистыя облачка синевато-сѣраго цвѣта, словно обшивка золотого платья.

По дорогѣ, тянувшейся къ золотистому западу, прошелъ дождь. Самая пыль блестѣла вездѣ, куда только хваталъ глазъ. Вдали солнца поблескивало послѣдними лучами на копьяхъ всадниковъ, вырисовывавшихся темными силуэтами на оранжево-желтомъ горизонтѣ. Скоро въ яркомъ заревѣ заката ихъ уже не было видно. Надъ дорогой стояло густое облако пыли. Сегодня здѣсь проѣхалъ весь папскій дворъ. Задержался лишь пышный поѣздъ кардинала Бранкаччьо, ожидавшій, пока подкуютъ его лошадь, потерявшую подкову.

Кардиналъ сошелъ съ лошади и стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ другихъ на небольшомъ, поросшемъ травою возвышеніи. Передъ его глазами разстилалась огромная волнистая равнина. Вправо отъ него катилъ свои быстрыя волны Рейнъ.

Задумчиво смотрѣлъ онъ вдаль, гдѣ уже замиралъ стукъ подковъ. Его лошадь уже подкована, и его свита дожидалась только его знака, чтобы тронуться дальше. Но онъ оставался на прежнемъ мѣстѣ, и печально было лицо его. Землистое и усталое было это лицо, несмотря на падавшіе на него отблески вечерней зари. Онъ смотрѣлъ на дорогу, гдѣ недавно перегналъ его маленькій отрядъ. Онъ встрѣтился глазами съ его предводителемъ. Женщина, ѣхавшая рядомъ съ нимъ, бросила на него взглядъ холоднаго презрѣнія и отвернулась, какъ отвертываются отъ надоѣдливаго уличнаго нищаго.

— Онъ выигралъ, а я проигралъ, — шепталъ кардиналъ про себя, грустно смотря на дорогу. — Она принадлежитъ ему и никогда уже не будетъ моей. Я владѣлъ только тѣломъ, но не душою этой женщины: воспоминаніе не изъ пріятныхъ. Богачами уходятъ они отсюда, а я остаюсь бѣднякомъ. И не осталось у меня^-ничего, кромѣ недовольства собою и сознанія своего безсилія.

Кардиналъ вздохнулъ.

— Возрожденіе! Вотъ великое теперь слово! Но увы! Я уже старъ для него.

И въ самомъ дѣлѣ, онъ имѣлъ усталый видъ и смотрѣлъ старикомъ, хотя лѣтъ ему было еще не много. Печально смотрѣлъ онъ на западъ, гдѣ послѣдніе лучи умиравшаго дня серебрили быстрыя воды Рейна.

Завтра настанетъ другой день, и свѣтомъ его насладятся тѣ, кто жаждалъ его.

"Историческій Вѣстникъ", тт. 137—138, 1914