ПЭПИСТРЕЛО.
правитьЯ только Пэпистрело и ничего больше, какъ Пэпистрело. Я даже ничтожнѣе тѣхъ круглыхъ бурыхъ камней, которые катятся по руслу Тибра. Пэпистрело — фигляръ, шутъ, силачъ, гаеръ, игрушка народа; Пэпистрело, который бѣгаетъ, скачетъ, вертится, корчится, смѣется надъ собой и надъ кѣмъ всѣ постоянно смѣются, который кормитъ себя жалкимъ искуствомъ своихъ ногъ, подобно своему брату, медвѣдю на ярмаркахъ, и двоюродному брату — обезьянѣ въ красномъ плащѣ.
Я только Пэпистрело; мнѣ двадцать пять лѣтъ, я очень силенъ, какъ вы видите, господа, и довольно красивъ (такъ женщины утверждаютъ); я бѣгаю и прыгаю лучше всѣхъ, я могу сломать полосу желѣза, какъ другіе ломаютъ трости, безъ особенныхъ усилій я могу вырвать дубъ съ корнемъ. Да, я очень силенъ, я очень молодъ, моя мать жива еще, и я долженъ умереть на эшафотѣ. Вотъ и все.
Если ничего не случится новаго, я умру завтра. И навѣрное ничего не случится. Я только Пэпистрело, я только Пэпистрело! Народъ меня любитъ, это правда, но вѣдь за это еще меня не помилуютъ. Да я и не хочу помилованія, нѣтъ.
Приходятъ смотрѣть на меня, — всѣ они меня хорошо знаютъ, — иной разъ плачутъ. Женщины плачутъ чаще; вотъ крошечный ребенокъ протягиваетъ свою рученку и даетъ мнѣ черезъ рѣшетку половину гранаты…
Что за прелесть этотъ ребенокъ! Вслѣдъ за нимъ подходятъ мальчишки постарше: они смѣются, издѣваются надо мною, бросаютъ въ меня камнями. Уличные мальчишки всегда смѣются при видѣ огромнаго чернаго быка, падающаго подъ ударами мясника. Имъ смѣшно. Дайте быку свободу — и онъ разгонитъ народъ, какъ порывъ мистраля разгоняетъ пыль, но онъ не свободенъ и сила его не причемъ. Онъ падаетъ подъ ударами, а мальчишки смѣются и хлопаютъ въ ладоши.
Народъ въ этомъ старинномъ городѣ Ортѣ меня хорошо знаетъ. Я исходилъ изъ конца въ конецъ эту страну.
Безъ меня, Пэпистрело, не обошелся ни одинъ праздникъ, ни одна ярмарка. Вѣрьте мнѣ, это хорошая жизнь; всякая жизнь хороша, которая проходитъ среди природы, на чистомъ воздухѣ, пригрѣтая солнцемъ, освѣжаемая вѣтромъ, когда ваши ноги могутъ идти, куда хотятъ, когда вы можете пѣть, сколько угодно.
Мой отецъ жилъ такъ-же, какъ и я, и умеръ скоропостижно: онъ упалъ съ трапеціи, потѣшая храбрый народъ Генуи, и переломилъ себѣ спинной позвонокъ. Я былъ въ то время толстенькимъ ребенкомъ; меня одѣвали въ пестрый костюмъ и перебрасывали съ рукъ на руки, какъ апельсинъ или мячикъ.
Моя мать, кроткая, милая, молодая, нѣжно относилась къ своимъ и недовѣрчиво къ постороннимъ; она была дочь очень бѣднаго ткача; мой отецъ нашелъ ее въ Этруріи и хотя онъ не догадался обвѣнчаться съ ней у мэра, но онъ очень любилъ ее и относился къ ней съ необыкновеннымъ уваженіемъ; она была чистое, честное созданіе. О, бѣдняжка! Теперь у нея сѣдые волосы и, говорятъ, вотъ ужь дней восемь, какъ она сошла съума.
Тѣмъ лучше, если она ничего не знаетъ; но я думаю, съумасшедшіе въ своемъ печальномъ мракѣ еще больше видятъ и сознаютъ.
Когда мой отецъ погибъ въ Генуѣ, она возненавидѣла нашъ образъ жизни, разошлась съ нашей труппой акробатовъ и, захвативъ деньги, хранившіяся у нея въ маленькомъ кожаномъ мѣшечкѣ, бѣжала со мной въ городъ Ортъ, къ своей матери, вдовѣ ткача. Труппа хотѣла удержать меня у себя; мнѣ было только пять лѣтъ, но я былъ проворенъ, легокъ и безстрашенъ и нисколько не смущался, когда меня подкидывали въ воздухъ, какъ резиновый мячъ. Городъ Ортъ нисколько не измѣнился съ тѣхъ поръ; эти старинные города никогда не мѣняются; если вы хотите измѣнить ихъ, разрушьте ихъ совсѣмъ. Ортъ видѣлъ у себя этрусковъ и можетъ обойтись безъ насъ. Въ Ортѣ моя мать и бабушка жили въ одной комнаткѣ, выходившей окнами на рѣку; эта комнатка была со сводами, съ рѣшетчатыми окнами, съ толстыми стѣнами и когда-то примыкала къ постройкамъ дворца. Моя мать была еще молода и красива, блѣдная, серьезная красавица. Она иной разъ улыбалась мнѣ, но я никогда не слышалъ ея смѣха. Она никогда не смѣялась съ того рокового дня, когда на морскомъ берегу въ Генуѣ, среди толпы, упалъ человѣкъ на землю, какъ орелъ, пораженный молніей, падаетъ замертво съ поднебесной выси.
Моя мать все любила этого бѣднаго умершаго орла. У моей матери было много ухаживателей. Она была красива, говорю вамъ, красива, какъ Мадоны нашихъ старинныхъ живописцевъ; она была трудолюбива и всѣ знали, что маленькій лугъ за городомъ и корова моей бабушки перейдутъ въ ней. Всѣ ея ухаживатели баловали меня, приносили томатовъ, зеленыхъ фигъ, птичекъ въ маленькихъ клѣткахъ, лакомства, игрушекъ, но мать не обращала на нихъ вниманія. Когда взоръ женщины обращенъ на могилу, какъ вы хотите, чтобы она подняла свои отяжелѣвшія отъ слезъ вѣки и стала заглядываться на новыхъ ухаживателей? Она отталкивала ихъ отъ себя.
Она жила печально и одиноко кое-какъ въ нашей каморкѣ; мы ѣли мало, спали на жесткой постели, и она съ большимъ трудомъ заработывала гроши, и когда богатый фермеръ ухаживалъ за ней, она крѣпко обнимала меня и говорила, плача: «Нѣтъ, нѣтъ, что будетъ, то будетъ, а я останусь вѣрна твоему отцу».
Фермеръ быстро утѣшился, женившись на высокой дѣвушкѣ съ крупнымъ жемчугомъ и золотыми браслетами; я росъ возлѣ моей матери на берегу рѣки Тевера, желтоватыя волны которой текли подъ сѣнью плакучихъ изъ и озарялись золотистыми лучами солнца. Я распускался подъ знойнымъ небомъ, какъ колосъ маиса. Я дразнилъ коровъ, срѣзывалъ тростникъ и вѣтки деревъ, и былъ счастливъ даже тогда, когда мать отправляла меня учиться къ старому патеру. Она готовила изъ меня монаха, но я дрожалъ при одной мысли объ этомъ; я любилъ карабкаться на высокій дубъ, качаться на вѣткахъ клена, взбираться на крыши, башенки, мачты. Меня не прельщала монашеская ряса и келья съ выбѣленными стѣнами. Уфъ! Я затыкалъ уши и убѣгалъ, какъ только мать заговаривала о монастырѣ.,
Мои ноги вѣчно плясали, кровь кипѣла и весело переливалась въ моихъ жилахъ… Я — священникъ! Вотъ такъ идея! Я не забылъ тѣхъ чудныхъ дней моего дѣтства, когда отецъ подкидывалъ меня на воздухъ, какъ мячикъ, я не забылъ крика толпы, возгласовъ этого человѣческаго океана и задушевнаго смѣха, сіянія блестокъ моего костюма и опьяненія отъ рукоплесканій. Мнѣ было только пять лѣтъ, но я все помнилъ, помнилъ и плакалъ подчасъ по ночамъ.
Я былъ тогда смуглый мальчуганъ, теплый, мягкій, съ черными, какъ вороново крыло, локонами и меня легко подбрасывали, какъ яблоко или персикъ, съ рукъ на руки. Я понималъ уже это опьяненіе отъ рукоплесканій толпы и увлекался имъ.
Если вы хоть разъ слышали возгласъ толпы, вызывающей васъ, вы не можете уже жить безъ него, васъ манитъ этотъ гулъ; толпа любитъ васъ и ея крики — музыка для вашихъ ушей.
Сынъ акробата не можетъ сидѣть спокойно на школьной скамьѣ, какъ сидятъ дѣти колбасниковъ, мѣдниковъ и винодѣловъ. Жизнь такъ и била во мнѣ ключемъ, она кипѣла во мнѣ и трепетала, какъ крылья ласточки, когда настало время отлета и въ ея крови закипѣло желаніе унестись поскорѣе на югъ.
Я обожалъ мою прекрасную Мадону, мою мать, и все-таки, отправляясь съ книгами къ патеру, я часто раздумывалъ: «не бросить-ли книги въ Теверъ и не пуститься-ли въ поле?» И я убѣгалъ, рыскалъ вокругъ Орты, какъ горный заяцъ, карабкаясь на стѣны, воруя плоды, взлѣзая на колокольни, срывая флюгера, дѣлая тысячу одну проказу, но я всегда возвращался къ матери. Мнѣ казалось низостью бросить ее. Я одинъ былъ у нея на свѣтѣ.
«Ты обѣщаешь мнѣ быть умницей и скромнымъ мальчикомъ, Пепо?» говорила мнѣ бѣдная женщина и я ей отвѣчалъ: «да». Но развѣ птица можетъ обѣщать не летать, почуявъ приближеніе весны? Развѣ жеребенокъ можетъ не прыгать, почувствовавъ подъ копытами мягкую траву? Я хотѣлъ слушаться, но десять минутъ спустя я ужь былъ на колокольнѣ или башнѣ и голуби и стрижи вились вокругъ моей курчавой головы. Мнѣ было такъ хорошо! Пасмурный, маленькій старинный городокъ разстилался подо мною; люди копошились какъ муравьи въ муравейникѣ, историческая рѣка вилась узкой, желтой лентой; дворцы и гробницы покрывались одной и той-же пылью и скрывались подъ однимъ облакомъ. Мнѣ такъ хорошо было тамъ! И изъ меня хотѣли сдѣлать монаха, писца въ душной конторѣ нотаріуса, монаха или писаря, когда всѣ деревья кричатъ мнѣ: «прыгай!» и птицы манятъ къ себѣ въ поднебесный просторъ.
Если вы не рождены такимъ, какъ я, вамъ не понять, что за прелесть все лазить, лазить, взбираться все выше и выше; понемногу передъ вами сокращается и блѣднѣетъ земля, и люди на улицахъ становятся крошечными, дома маленькими и весь городъ кажется вамъ крысьей норой въ пескѣ, воздухъ чистъ и прозраченъ, крылья ласточекъ задѣваютъ васъ по лицу и вы усаживаетесь высоко, тамъ, гдѣ висятъ колокола, старые колокола, у каждаго изъ нихъ своя легенда, и около васъ какая-нибудь статуя святого, высѣченная изъ камня, смѣшная, страшная, грубая, быть можетъ, высѣченная въ XII столѣтіи, когда еще вѣрили люди. Ахъ, какъ хорошо, какъ прелестно! И облака такъ близко къ вамъ, что обдаютъ васъ свѣжестью, и вѣтеръ ласкаетъ, такъ пріятно ласкаетъ васъ, играя вашими волосами; всѣ тамъ внизу, весь трудящійся людъ, всѣ кровли, паруса кораблей, поля — все теряется въ туманѣ и тихій шумъ отъ ихъ голосовъ, какъ жужжаніе пчелъ въ майскихъ цвѣтахъ бѣлыхъ акацій, едва доносится до вашего уха. Ахъ! Боже мой, что за прелесть! Люди такъ далеко отъ васъ, а небо такъ близко.
Но вы ничего не слышите, вы — другіе люди, что влачитесь тамъ по улицамъ и сторожите, какъ собаки, пороги богатыхъ.
Я буду писаремъ! — Объ этомъ разсуждали моя мать и бабушка съ маленькимъ адвокатомъ, вѣчно вмѣшивавшимся въ дѣла своихъ сосѣдей. Онъ былъ старый плутъ, но мать не знала этого; онъ обѣщалъ охранять мою юность и она вѣрила ему; она хотѣла оберечь меня отъ опасностей, которымъ подвергался мой отецъ, и мечтала всегда видѣть меня за своимъ столомъ, за блюдомъ monistra; вотъ ея цѣль, ея надежда. Бѣдная мать! Однажды на Пасху въ Ортѣ судьба иначе распорядилась со мной.
Въ вербное воскресенье я услышалъ рѣзкій звукъ флейты, металибское бряцанье цимбаловъ, кривъ мальчишекъ и барабанный бой.
Входила въ городъ труппа акробатовъ.
Труппа размѣстилась на маленькой площади, окруженной полуразвалившимися домами, подъ палящими лучами солнца; я побѣжалъ поглазѣть. Въ Ортѣ былъ праздникъ; старый, сморщенный, поблекшій, заброшенный городъ украсился цвѣтами и вербами; праздничная, веселая толпа, наводнявшая улицы, церкви, кабаки, — эта толпа послѣ обѣдни сбѣжалась посмотрѣть на акробатовъ.
Былъ апрѣль; за городомъ и по берегу Тевера виднѣлись почки фасоля и ярко-красные тюльпаны на поляхъ.
Слышался запахъ травъ и цвѣтовъ, которые пробивались въ трещинахъ мостовой и полуразрушенныхъ стѣнъ; лодочники разукрасили вѣтками вербъ свои лодки; въ тиши ночи носились звуки и даже комаръ жужжалъ, трубя въ свой рожокъ хорошія вѣсти: «скоро лѣто!»
Ахъ! чудное время, время моей юности! Я ужь старъ теперь, хотя мнѣ только двадцать пять лѣтъ.
Въ этотъ день я летѣлъ къ акробатамъ, какъ ночная бабочка летитъ на огонь; въ Италіи всѣ любятъ акробатовъ и всѣ жители городка хотѣли посмотрѣть на нихъ подъ теплыми лучами апрѣльскаго солнца.
Я смотрѣлъ и дрожалъ, смѣялся и плакалъ отъ восторга. Давно я не видѣлъ моихъ братьевъ; они всѣ, всѣ были мои братья.
Въ это вербное воскресенье нашъ мрачный Ортъ весь былъ въ зелени и цвѣтахъ, какъ старые ясли, полные свадебныхъ померанцевыхъ бутоновъ. Труппа акробатовъ была довольно блестящая; она состояла изъ старика и пяти сыновей, сильныхъ и молодыхъ. Они образовали живую пирамиду, взбираясь на плечи другъ другу; ломали желѣзо, однимъ ударомъ шпаги разсѣкали пополамъ барана — однимъ словомъ, продѣлывали все, въ чемъ нѣкогда отличался мой отецъ. Я былъ очарованъ, ослѣпленъ и оглушенъ восторгомъ; на меня нахлынули воспоминанія, возбуждаемыя во мнѣ всякимъ жестомъ, всякимъ крикомъ.
Есть что-то ужасное въ этихъ наслѣдственныхъ воспоминаніяхъ, присущихъ нашей крови.
Я смотрѣлъ на нихъ, опьяненный отъ радости, волнуясь и трепеща; и мать еще предназначала меня въ вертепъ адвоката, чтобы жить и умереть съ перомъ въ рукахъ, сѣя вокругъ сѣмена кляузъ, горя и преступленій, возбуждая ненависть, злобу и жадность человѣческихъ душъ изъ-за какого-нибудь гектара земли или золотой подачки.
Я жадно смотрѣлъ на акробатовъ и они казались мнѣ такими счастливыми, эти гибкія, ловкія, стройныя созданія съ лоснящейся кожей, какъ чешуя змѣи; они прыгали, подскакивали въ своихъ бархатныхъ шапочкахъ, украшенныхъ бѣлыми перьями, и узкихъ, осыпанныхъ блестками курткахъ. «Возьмите меня! Возьмите!» закричалъ я изо всѣхъ силъ; старикъ поглядѣлъ на меня; представленіе кончилось, онъ перелѣзъ черезъ веревку, отдѣлявшую арену, и бросился ко мнѣ: «Постой, мальчуганъ. Не правда-ли, ты маленькій Пэпистрело?»
Тогда я узналъ его: онъ былъ старый товарищъ моего отца.
Когда эта труппа покидала Ортъ, я ушелъ вмѣстѣ съ ней. Я поступилъ дурно; моя мать спала, ничего не подозрѣвая; на зарѣ я тихонько пролѣзъ чрезъ рѣшетку окна и убѣжалъ къ акробатамъ. Да, я поступилъ дурно, но что-же было дѣлать? Не уйти — было выше моихъ силъ.
Старикъ вовсе не заботился о томъ, хорошо или дурно я поступилъ. Онъ предугадывалъ во мнѣ акробата, который доставитъ славу его труппѣ и прибавитъ въ кошелекъ его много звонкихъ монетъ, а я ничего не буду ему стоить.
Вотъ только съ этихъ поръ и началась для меня жизнь.
Я плакалъ иногда, меня мучили угрызенія совѣсти, и когда я проходилъ по дорогѣ мимо креста, я дрожалъ отъ страха, и всеже, несмотря на угрызеніе совѣсти, я охорашивался въ своемъ блестящемъ костюмѣ и былъ счастливъ.
Далеко уйдя отъ родного города, я написалъ матери и бѣдная женщина поняла, что меня ужь не воротишь. Дѣти — эгоисты, у дѣтей мало чувства. Въ горѣ ребенокъ тоскуетъ по матери, въ счастьѣ — увы! забываетъ о ней.
Викторъ Гюго обожаетъ дѣтей; но часто дѣти безчеловѣчнѣе, суровѣе, безжалостнѣе и скупѣе стариковъ.
Я былъ очень счастливъ, былъ силенъ и пользовался успѣхомъ; акробаты сдержали свое слово, они выучили меня всѣмъ фокусамъ, всѣмъ жестамъ; ловкостью и смѣлостью я быстро перещеголялъ моихъ учителей и сталъ славою моей труппы.
Лѣтомъ мы странствовали по обширнымъ равнинамъ Ломбардіи и по высокимъ горамъ Тосканы, зимой мы ходили въ Римъ, Неаполь, Палермо; мы останавливались вездѣ, гдѣ грѣло солнце и народъ хотѣлъ посмѣяться. Изрѣдка я вспоминалъ о моей матери, посылалъ ей деньги, вздрагивалъ при видѣ изображенія Мадоны: у всѣхъ Мадонъ такая добрая материнская улыбка.
Домой я не возвращался.
Я былъ Пэпистрело — акробатъ, молодой силачъ, въ блестящемъ костюмѣ вмѣсто львиной шкуры. На тысячу лѣтъ, на тысячу верстъ былъ я далекъ отъ ребенка города Орта.
Господи! Я умираю по-дѣломъ: въ самые лучшіе дни моей жизни я забылъ свою мать. Я жилъ на солнцѣ, среди толпы, пилъ, прыгалъ, пѣлъ, веселился, а она коротала свой вѣкъ одна-одинешенька, въ каморкѣ на берегу Тевера: моя бабушка давно умерла.
Убилъ я свою бабушку, я — убійца, но мнѣ это все равно. Я-бы повторилъ мое преступленіе еще разъ. Да, безъ состраданія и жалости. Но мать… она жила одна и теперь она съумасшедшая!
Я-же былъ сорванецъ въ то время и жилъ шумно и весело; я былъ весь въ моего неугомоннаго отца.
Только я любилъ подчасъ почитывать книжки, особенно романы, а отецъ швырялъ ихъ къ чорту; изъ уваженія къ матери и ея набожности я снималъ шапку съ головы, проходя мимо церкви или при встрѣчѣ съ монахомъ; мой отецъ небрежно относился ко всему и это не входило въ его привычки.
Я заработывалъ много денегъ въ то время, но такъ-же быстро и спускалъ ихъ; я не былъ ни игрокъ, ни пьяница и все-же звонкія пяти-франковыя монеты исчезали незамѣтно изъ кармана; я былъ веселъ, любилъ хорошо поужинать и угостить пріятелей. И все-же я жилъ хорошо; я не знаю жизни богачей и аристократовъ, но мнѣ кажется, что невыносимо скучна эта жизнь и куда хуже моей.
Въ Италіи такъ мало нужно! Воздухъ и свѣтъ, теплый вѣтерокъ и южное солнце, горсть маиса или винограда, старая гитара, мѣстечко, гдѣ-бы заснуть не вдалекѣ отъ фонтана, который журчитъ и шумитъ среди мховъ и мрамора — этого и довольно для счастія — подъ небомъ Италіи.
И бѣдняку нетрудно имѣть все это. Я никогда не былъ очень бѣденъ, быть можетъ, не достаточно бѣденъ. Чуть только деньги звякали въ моемъ карманѣ, я угощалъ всю труппу и полгорода или деревни и мы заливались задушевнымъ смѣхомъ до восхода солнца. Я всегда былъ только Пэпистрело, акробатъ, человѣкъ, который прыгалъ и боролся, поднималъ съ земли быка съ такою-же легкостью, съ какой другіе поднимаютъ ребенка. Конечно, для ученыхъ такая жизнь безсмысленна, для людей благочестивыхъ — грѣховна. Но я рожденъ для такой жизни; всякая другая была-бы не по мнѣ. Когда послѣ представленія на меня сыпался дождь монетъ, я съ радостью отдавалъ эти деньги, если могъ облегчить ими чье-либо страданіе, накормить голоднаго, потѣшить ребенка, дать кусокъ хлѣба и пріютить брошенную собаку. Чего-же больше можно требовать отъ бѣдняги-акробата? Можетъ-ли онъ спать спокойно? Да, мнѣ кажется, такъ, хоть я и неучъ.
Старикъ умеръ и его пять сыновей ссорились такъ, что доходило до ножей.
Въ Италіи во время ссоры такое же привычное дѣло пускать въ ходъ ножъ или стилетъ, какъ ребенку тянуться за юбкой матери. Мнѣ надоѣла ихъ брань и ссоры; я бросилъ ихъ и собралъ труппу молодцовъ моложе меня и мы порѣшили пройти Италію изъ конца въ конецъ. Когда умеръ старикъ, мы были на югѣ. Меня очень любили на этомъ веселомъ, лѣнивомъ, страстномъ югѣ. По окончаніи представленій, по вечерамъ, я пѣлъ, даже импровизировалъ, и веселилъ народъ или наводилъ на него грусть, глядя по настроенію. Кто-то, послушавъ меня, сказалъ, что изъ меня вышелъ-бы хорошій пѣвецъ, даже поэтъ.
Но я всегда былъ только Пэпистрело. Мы, итальянцы, лѣнивы и слишкомъ щедро одарены природой, чтобы пользоваться своими талантами. И къ тому-же мнѣ необходимы: воздухъ, природа, открытое небо надъ головой! Запертый въ душный театръ, вдыхая испорченный воздухъ отъ газовыхъ рожковъ, я бы изображалъ безсловеснаго дурака. Я цыганъ до мозга костей.
Мы очутились въ одинъ прекрасный день въ душной, пыльной, опаленной лучами южнаго солнца Калабріи; изгороди побѣлѣли отъ пыли; источники и потоки пересохли; меня вдругъ охватило раскаяніе: прошла женщина, съ лицомъ, напоминавшимъ Мадонъ Микель-Анджело, и я вспомнилъ мать.
Моя мать одна-одинешенька въ Ортѣ!
Я думалъ о ней уже тысячу разъ, но сердце болѣзненно сжималось, я боялся свиданія съ ней. Я такъ жестоко бросилъ ее. Я боялся смотрѣть ей въ глаза, въ ея нѣжные и вмѣстѣ съ тѣмъ строгіе глаза. Но въ этотъ день угрызенія совѣсти были мучительны и пересилили страхъ; я такъ мучился, что не могъ выдержать и тронулся въ путь.
Труппа обожала меня; я сказалъ: здѣсь жарко, пойдемте въ Римъ и въ Марши, — и она пошла за мной.
Я никогда не покидалъ моей родины; мнѣ казалось, за Альпами вѣчная ночь. Я никогда не оставлялъ Италіи и знаю всѣ ея дороги, холмы и тропинки, какъ горожанинъ знаетъ наизусть всѣ улицы и проулки своего Contrada. Мы отправились и прошли (тамъ и сямъ давая представленія) Базиликату; Кампанью, старый Лаціумъ и въ одну прекрасную іюльскую ночь мы подходили къ городу Ортъ, старинному, мрачному, печальному, старому, разрушавшемуся городу на берегу Тевера. Мои ноги подкашивались, сердце билось, кровь стыла въ моихъ жилахъ.
— А что, если она умерла?
Я оставилъ моихъ товарищей, отдыхавшихъ у города, и ушелъ одинъ. Я скоро нашелъ улицу, домъ, окна, выходившія на рѣку, буро-каменныя стѣны, бросающія тѣнь на камни мостовой. Я увидѣлъ женщину, сгорбленную старушку съ сѣдыми волосами; она черпала воду въ маленькомъ водоемѣ, такъ хорошо знакомомъ мнѣ. Я посмотрѣлъ на нее, но не узналъ, совсѣмъ не узналъ; я видѣлъ только старуху. Но она, съ кувшиномъ въ рукѣ, повернулась, увидѣла меня и съ пронзительнымъ крикомъ бросилась въ мои объятія.
Тогда я узналъ ее.
Когда при солнечномъ свѣтѣ я увидѣлъ, какъ годы состарили эту благородную голову, — годы, которые для меня прошли такъ беззаботно и весело, а для нея такъ уныло и уединенно, — я повинился передъ моей матерью; я виноватъ былъ передъ нею, я совершилъ преступленіе: я покинулъ ее, я былъ жестокъ къ ней, безпощаденъ. Она была молода, когда я бросилъ ее! Она была еще красива и ни одинъ сѣдой волосъ не серебрился въ ея черныхъ волосахъ; она была окружена поклонниками. Теперь — она старуха-развалина.
Она не говорила ничего; она только воскликнула: «Дитя мое! дитя мое! Слава Богу!» И она все повторяла одно и то-же въ слезахъ и вся дрожала.
Есть такія женщины: онѣ никогда не упрекаютъ васъ; онѣ несчастны, съ ними поступаютъ дурно, но онѣ прощаютъ и молчать.
И когда чудный, знойный день смѣнился ночью, я улегся на узкой кровати, гдѣ спалъ еще ребенкомъ, когда, бывало, мать цѣловала меня въ лобъ.
Мнѣ казалось, колыбель эта очищала меня отъ всѣхъ проступковъ, совершенныхъ мною въ эти долгіе годы отсутствія, отъ всѣхъ, но не отъ преступленія противъ нея.
Разъ утромъ она выдвинула ящики стараго комода и показала мнѣ всѣ вещи, присланныя мною въ эти ужасные годы. Она не тронула ничего; даже деньги лежали тамъ.
«Я брала не отъ тебя самого…» говорила она и остановилась, не докончивъ фразы.
Я понялъ ее.
Рано утромъ она спросила меня, не пойду-ли я съ ней къ обѣднѣ. Я пошелъ. Всю обѣдню я смотрѣлъ на ея сгорбленную фигуру, сѣдые волосы, и мнѣ думалось: «Я убилъ ее. Эта старая, слабая, печальная женщина не та мать, которую я оставилъ красивой, сильной, какъ Мадоны нашихъ живописцевъ. И она ужь не помолодѣетъ!» — «Это мой сынъ, да, Пэпо», говорила она сосѣдкамъ, но она говорила это нехотя, со стыдомъ: она ненавидѣла мою професію акробата.
Ортъ совсѣмъ не раздѣлялъ ея мнѣнія. Ортъ хотѣлъ видѣть меня; Ортъ слышалъ много о Пэпистрело, его сорванцѣ, который во время оно таскалъ каштаны и карабкался на стѣны, а теперь извѣстный силачъ. И я былъ дѣйствительно силачъ, и бѣдная мать смотрѣла на меня со слезами на глазахъ и говорила со вздохомъ: «Ты вылитый отецъ!.. О, мой сынъ! Дорогой мой! Будь остороженъ!»
Бѣдная женщина только и думала о страшномъ паденіи въ Генуѣ, когда силачъ упалъ замертво на землю.
Итакъ, послѣ обѣдни Ортъ требовалъ моего представленія. Я оставилъ мое пестрое платье на пути, всѣ мои атрибуты въ кабакѣ у товарищей; я не хотѣлъ огорчать мать ихъ видомъ. Но Ортъ требовалъ представленія; Ортъ, подобно нимфе Каненса, о которой я читалъ въ школѣ въ латинскихъ книжкахъ, полудремалъ отъ удушливой жары на берегу Тевера; Ортъ, которому нечего было дѣлать въ такой глупый, длинный, удушливый день, — праздничный день, когда не знаютъ, чѣмъ бы развлечь себя, не смѣютъ работать и страшно скучаютъ.
Я-же готовъ былъ выступить на арену, сгорая нетерпѣніемъ показать свое искуство жителямъ, чтобы они видѣли, что сталось съ Пэпистрело, котораго когда-то сѣкли за воровство каштановъ и лазанье на башни. Чуть зашло солнце и спала жара (въ августѣ даже вечеромъ не бываетъ прохладно), я выходилъ изъ воротъ моего города и на открытомъ мѣстѣ начиналъ свое представленіе. Ортъ рукоплескалъ до изступленія, какъ-будто Пэпистрело былъ королемъ или героемъ.
Вотъ народъ, — народъ взбалмошный, шумный, невѣжественный, какъ зеленый попугай; капризный, какъ вѣтеръ; неблагодарный, какъ кукушка. Несчастенъ тотъ, кто полагается на него. И эта толпа, которая привѣтствовала меня тогда, теперь бросаетъ въ меня камнями. Правда, нѣкоторыя изъ женщинъ плачутъ и дѣвочка дала мнѣ половину гранаты. Все-же остались воспоминанія. Народъ — это звѣрь, который ластится къ своему господину, а потомъ разрываетъ и съѣдаетъ его.
Вечеръ былъ страшно удушливъ: небо на горизонтѣ было красное; выше небосклонъ былъ пурпуровый и затѣмъ лиловатый; кобылки жужжали, летучія мыши перелетали съ мѣста на мѣсто; большія ночныя бабочки показывались то тамъ, то сямъ, на подобіе бурыхъ крылатыхъ листьевъ.
Я былъ очень счастливъ въ этотъ вечеръ.
У насъ, итальянцевъ, угрызенія совѣсти быстро смолкаютъ. Мы переживаемъ сильныя страданія. Но это длится недолго. Я потопилъ свои страданія въ славѣ моихъ побѣдъ ловкости и силы. Мы вообще не очень сильный и храбрый народъ, и когда въ комъ-либо находимъ храбрость и силу, мы не можемъ насмотрѣться и налюбоваться имъ. Я соединялъ въ себѣ и то, и другое, и жители Орта сходили съума по мнѣ. Я превзошелъ самъ себя въ своихъ фокусахъ. Ни одни рукоплесканія не подзадориваютъ такъ тщеславія и человѣческой гордости, какъ рукоплесканія, вызванныя помимо воли въ предубѣжденныхъ зрителяхъ, и я зналъ, что Ортъ не забылъ моего дѣтства со всѣми его проказами и не забылъ моего дерзкаго побѣга.
Я продѣлалъ всѣ мои фокусы и мнѣ бѣшено аплодировали, кричали во всю мочь; этими криками можно было-бы разбудить мертвыхъ варваровъ, погребенныхъ подъ нашими ногами. Наступилъ чередъ моего самаго любимаго, самаго смѣлаго фокуса, — фокуса моего стараго учителя, поддерживавшаго пять своихъ сыновей на плечахъ; я поддерживалъ семерыхъ моихъ товарищей, седьмой держалъ на рукахъ маленькаго Феба.
Мы назвали его Фебомъ потому, что нашли его среди бѣлаго дня на Апулейской дорогѣ; Фебъ былъ прелестный мальчуганъ съ бѣлокурыми, вьющимися волосами, щебеталъ какъ птичка; ему было года четыре или пять. Всѣ отъ него были въ восторгѣ; онъ такой былъ хорошенькій и смѣлый.
Я никогда не находилъ ничего дурного въ томъ, что онъ участвовалъ въ представленіяхъ. Мальчикъ забавлялся.
Я прямо держался въ этотъ вечеръ, поддерживая семь человѣкъ, въ видѣ пирамиды, а седьмой держалъ Феба. Я продѣлывалъ это сотню разъ. Ничего не было опаснаго. Вдругъ, при золотистомъ блескѣ заходящаго солнца, среди громадной толпы, мои глаза встрѣтились со взоромъ женщины.
Она наклонилась нѣсколько впередъ; ея глаза таинственно смѣялись; на ней была черная кружевная косынка, въ волосахъ желтый жасминъ, испанскій жасминъ. Мои глаза встрѣтили ея взоръ сквозь красноватый отблескъ заходящаго солнца, точно кровавый отблескъ поля битвы. Я задрожалъ; красноватый вечерній свѣтъ и пыль крутились около меня; я покачнулся немножко, чуть-чуть. Я сейчасъ-же принялъ прежнее положеніе, но люди, которыхъ я поддерживалъ, испугались, особенно седьмой — на верху. Въ испугѣ онъ протянулъ руки впередъ, чтобы удержаться, и уронилъ Феба.
Ребенокъ упалъ на землю, какъ яблоко, сорвавшееся съ вѣтки. Акробаты въ замѣшательствѣ, съ поникшей головой, не зная, что дѣлать, спустились внизъ; толпа оборвала веревку и двинулась на арену; я нагнулся и поднялъ тѣло Феба.
Онъ былъ мертвъ.
Спинной позвонокъ переломился у головы. Онъ грохнулся за землю, какъ убитый козленокъ; его сіяющая коронка упала въ сторону; его бѣлокурыя кудри засыпались пескомъ; хорошенькіе маленькіе члены были изуродованы.
Ужасно!
Мнѣ говорили что-то, но я ничего не слышалъ; толпа волновалась, какъ океанъ во время бури; я не видѣлъ ее; я поднялъ тѣло Феба и понесъ его въ домъ матери.
Она сидѣла у себя одна, какъ просиживала она всѣ эти десять лѣтъ. Увидя мертваго ребенка въ блестящемъ костюмѣ, она поняла все.
— Еще жизнь! сказала она, думая объ отцѣ.
Она взяла мертваго ребенка къ себѣ на колѣни и стала укачивать его, какъ живого, и нѣжной рукой стряхивала пыль съ его чудныхъ, золотистыхъ волосъ.
— Толпа любитъ рискованныя зрѣлища, она охотно смотритъ на чью-нибудь гибель, медленно проговорила она. — Вы убили ребенка для ея потѣхи. Какъ жестоко!
Я ушелъ изъ дому съ страшной болью въ сердцѣ; мнѣ казалось, что я убилъ маленькаго Феба, этого невиннаго младенца, который шелъ съ нами по пустыннымъ дорогамъ, берегомъ моря, черезъ лѣса, вѣчно щебеча и смѣясь, и, уставъ, протягивалъ рученки вверхъ и его усаживали на большой барабанъ, служившій ему и повозкой, и трономъ: и счастливъ былъ мальчуганъ, какъ дофинъ или король! Мать говорила правду: толпа сбѣгается къ аренѣ, чтобы посмотрѣть на смерть одного изъ насъ, и въ моментъ такой смерти пугается и въ ужасѣ, несчастная, пятится назадъ. Ортъ былъ печаленъ въ этотъ вечеръ.
— Я не виноватъ! Не моя вина! кричалъ я своимъ товарищамъ. — Не моя вина: эта женщина смотрѣла на меня. Она смотрѣла на меня своими прекрасными, мрачными, презрительными глазами.
Кто она? Я ничего не зналъ.
Меня охватило желаніе увидѣть ее, пойти за ней; желаніе это заглушало во мнѣ мое горе о гибели ребенка. Но куда идти? Гдѣ найти ее? Каждую ночь видѣлъ я ее, носящуюся передо мной во мракѣ, красавицу съ опущенными рѣсницами, съ низкимъ лбомъ, съ волосами, вьющимися чуть не до земли, женщину съ головой, напоминающей то мраморное изваяніе, которое извѣстно въ Римѣ подъ именемъ Браши Антиноисъ.
Ребенокъ покоился всю ночь на моей постели; на груди и у ногъ его лежали бѣлыя лиліи; мать зажгла свѣчи, около которыхъ носились бабочки и комары. Я сидѣлъ у изголовья, отгоняя крысъ, которыя сотнями забираются въ старые дома на берегу Тевера, и все время видѣлъ я глаза этой женщины.
Я возненавидѣлъ арену. Я дрожалъ при воспоминаніи о представленіи. Я распустилъ товарищей и они разошлись на сѣверъ и на западъ, въ горы, на морскія купанья, всюду, гдѣ былъ народъ, а я остался въ Ортѣ; у меня въ кошелькѣ было довольно денегъ, чтобы прокормить себя цѣлый годъ.
Мнѣ казалось, я никогда ужъ не въ состояніи буду видѣть красную веревку, столъ, трапецію, пестрые костюмы, и, правда, я ужь никогда не увижу ихъ.
Ребенка зарыли въ темную яму, какъ зарывали до него дѣтей этрусковъ, и я положилъ съ нимъ его курточку и коронку, какъ этруски клали своимъ дѣтямъ въ могилу игрушки.
Покончивъ съ Фебомъ, я пустился въ поиски за женщиной, затерявшейся въ толпѣ. Мать никогда не разспрашивала меня, куда я иду, откуда пришелъ: смерть Феба омрачила и ту долю радости, съ какой она встрѣтила меня; счастье пришло слишкомъ поздно; когда горе загостится у очага, трудно зажечь вновь огонь — онъ все будетъ гаснуть.
Время шло печально; грозная тишина тяготѣла надъ моей шумной жизнію; страшное молчаніе смѣнило бѣшеные крики, грубый смѣхъ толпы; мнѣ чудилось иной разъ, что умеръ не Фебъ, а я самъ. Но мысль о женщинѣ, смотрѣвшей на меня въ тотъ роковой день, преслѣдовала меня. Я бродилъ вокругъ города все съ одной и той-же цѣлью. Проходили дни, недѣли, а я все бродилъ, какъ собака, безъ убѣжища и хозяина. Наконецъ, я нашелъ эту женщину, когда я шелъ однажды съ рыбацкой сѣтью на плечахъ; сѣть служила предлогомъ для моихъ странствованій. Я находился въ той части Этруріи, гдѣ (я зналъ это изъ школьныхъ книгъ моего дѣтства) этруски строились въ ряды, готовясь къ битвѣ съ Фабіемъ.
Красивое мѣсто, — такъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, казалось оно. Лѣсъ спускается до Тевера; оттуда видѣнъ снѣгъ на Апенинахъ; города Жіови и Пенна, бѣлѣющіе на холмахъ Умбріи; въ низменностяхъ перемѣшиваются виноградъ, хлѣбъ, оливки. Здѣсь и наше Лагерело, которое, какъ я слышалъ отъ учениковъ, ничто иное, какъ озеро Вадомонъ, о которомъ упоминаетъ Плиній въ своихъ сочиненіяхъ.
Я ничего не знаю объ этомъ; это ничто иное, какъ маленькій прудъ, заросшій камышемъ и запруженный лягушками. На другомъ берегу этого пруда я увидѣлъ ее; она смотрѣла на меня.
Я бросился въ воду, какъ съумасшедшій, но попалъ въ тенета камыша и водяныхъ лилій; водяныя растенія сплетались на днѣ въ непроницаемую сѣть; я опять потерялъ ее изъ виду, застрявъ въ тинѣ, какъ тѣ быки, о которыхъ разсказываетъ Плиній: они приняли за лугъ зеленую плѣсень озера и были увлечены въ него. Она исчезла, но я разспросилъ о ней поселянина, рѣзавшаго тростникъ.
Близь Чіагерело находится вилла Сантъ-Алоиза; тамъ возвышается еще остатокъ мрачнаго, темнаго лѣса, который римляне, во время оно, считали преддверіемъ ада.
Здѣсь-же течетъ Теверъ, желтый и мутный; черные быки ходятъ сюда на водопой; и рѣка кишитъ змѣями и жабами; печальная, тоскливая рѣка зимой-ли въ своемъ разливѣ, извергая потоки грязи; лѣтомъ-ли, когда пересыхаетъ она и виднѣется ея песчаное русло и поднимается лихорадка съ ея зловонныхъ, болотистыхъ береговъ. Вилла гармонируетъ съ мѣстностью и такъ-же мрачна и печальна: квадратное каменное зданіе, воздвигнутое вѣка тому назадъ, безцвѣтное, безъ сада, лишенное свѣта; закрытыя окна напоминаютъ закрытые глаза слѣпого старика.
Вотъ Сантъ-Алоиза; конечно, прежде это былъ укрѣпленный, величественный замокъ, населенный блестящимъ дворянствомъ, оживляемый движеніями войска; а теперь все пусто и неприглядно, голо и тихо вокругъ, и глядится замокъ въ желтый Теверъ, грозный Теверъ, поглотившій столько драгоцѣнностей, богатства, произведеній искуства, столько труповъ и преступленій, и течетъ Теверъ такъ молчаливо и мрачно среди своихъ зараженныхъ болотъ. На меня Теверъ наводитъ страхъ.
Сантъ-Алоиза — помѣстье графовъ Марчіани. Одинъ изъ потомковъ этого захудалаго рода живетъ въ этой виллѣ. Тадео Марчіани немногимъ отличается отъ крестьянъ; уродливый, скупой, грубый, злой старикашка владѣлецъ имѣнія и живетъ по-нищенски; и эта красавица — его жена; она за нимъ уже семь лѣтъ.
Ея отецъ, священникъ, выдававшій себя за ея дядю, пятнадцати лѣтъ выдалъ ее замужъ за Тадео Марчіани и семь лѣтъ провела она въ этомъ мрачномъ гнѣздѣ, надъ желтоватыми водами, среди зараженныхъ болотъ.
Бракъ съ нимъ далъ ей титулъ графини — вотъ и все; и она заживо погребена въ могилу. жизнь нашихъ итальянокъ весела въ городѣ, но въ деревнѣ ихъ жизнь сѣренькая и блѣдная; онѣ не любятъ природы; воздухъ, лѣсъ, зелень, цвѣты не имѣютъ для нихъ никакого значенія; онѣ не любуются ни цвѣтами, ни звѣздами; имъ нравятся только: черная маска, любовная интрижка, таинственныя свиданія, уличный шумъ, завядшіе букеты карнавала. Что дѣлать итальянкамъ въ уединенной, глухой деревнѣ, когда онѣ дышутъ только въ полумракѣ ложи, подъ складками домино?
Путешественники, видѣвшіе нашихъ женщинъ, смѣющихся на балконахъ въ день Berlin-Gaccio, никогда не поймутъ этой страшной скуки итальянокъ въ маленькихъ городкахъ и деревняхъ. Церковь и священникъ — вотъ ихъ единственное утѣшеніе.
Въ Италіи, предъ вами или крестьянка, работающая въ полѣ, сгорбленная подъ тяжелой ношей, загорѣвшая отъ жгучихъ лучей солнца, или свѣтская женщина, живущая взаперти, проводящая время то въ своей комнатѣ, то въ церкви и выходящая изъ дому только по ночамъ, какъ свѣтящійся червячекъ выползаетъ во мракѣ, которая живетъ лишь таинственными любовными интригами и сплетнями.
И что имъ дѣлать въ печальныхъ замкахъ, имъ, ненавидящимъ малѣйшее дуновеніе вѣтерка и деревьевъ, имъ, живущимъ страстью и нетерпящимъ книгъ и чтенія?
Она лишена даже этого. Она зарыта въ уединеніи Сантъ-Алоиза, зарыта съ такою жестокостью, какъ погребена была Піа-Толомей въ домѣ смерти Марема. Тадео Марчіани старъ, скупъ и ревнивъ.
Вотъ что разсказалъ мнѣ крестьянинъ, рѣзавшій тростникъ на берегу Лагерело.
Она убійца Феба — и все-же я жилъ только ею.
Любовь, по-моему, самая страшная тайна изъ всѣхъ тайнъ жизни; цѣлые годы живете вы среди толпы и не испытываете ея, ни желаніе, ни привязанность не возбуждаютъ ея, и вдругъ вашъ взоръ встрѣтился со взоромъ незнакомки и вы ужь не владѣете собой.
Любовь — молнія, поражающая васъ мгновенно, и ничто не можетъ отвести ея удара. Вотъ что такое любовь!
Воля безсильна въ борьбѣ съ нею. Любовь сильнѣе насъ.
Я лишь разъ видѣлъ эту женщину, одинъ лишь разъ, съ арены въ Ортѣ, и я принадлежалъ ей весь съ той минуты.
Какъ объясните вы мнѣ это?
На другой день, рано утромъ, я опять вернулся къ пруду Лагерело, находившемуся въ пяти-шести миляхъ отъ Орта, и забросилъ мой неводъ. Рыба въ прудѣ мелкая, но довольно вкусная, и скоро набралось много рыбокъ въ мои сѣти. Я вытащилъ сѣть, положилъ рыбу въ корзинку и направился къ виллѣ Сантъ-Алоиза.
Вилла возвышалась предо мною, сѣрая и голая, оттѣняемая темной зеленью развѣсистыхъ дубовъ и кипарисовъ; вокругъ дома ни стѣнъ, ни изгороди; то была точно тюрьма или пустыя казармы. Маленькая боковая дверь была полуотворена. Я вошелъ. Худая, угрюмая старушка пряла въ углу. Она смѣрила меня съ головы до ногъ, окликнула и позвала своего господина. Я увидѣлъ Тадео Марчіани, маленькаго, сухощаваго, уродливаго старикашку лѣтъ пятидесяти, ея властелина.
Онъ долго и грубо торговался со мной. Я, наконецъ, бросилъ рыбу на полъ и сказалъ:
— Графъ, я хочу пить; дайте мнѣ вина и возьмите себѣ рыбу.
Онъ, повидимому, остался доволенъ. Онъ провелъ меня въ комнату, еще меньше той, гдѣ мы были, и налилъ стаканъ вина. Вино было скверное, но я выпилъ.
Я посмотрѣлъ на него. Если-бы мнѣ вздумалось задушить его, я задушилъ-бы одною рукой.
Домъ казался пустымъ.
Обыкновенно у насъ жизнь кипитъ на этихъ виллахъ, — сельская жизнь; шумъ крестьянъ наполняетъ домъ; мужчины и женщины ухаживаютъ за шелковичными червями, работаютъ въ кладовыхъ, заваленныхъ сухими фруктами, въ подвалахъ, заставленныхъ боченками вина; разбираютъ полотна, бѣлье; здѣсь-же ничего подобнаго не было, тишина царствовала вездѣ.
Онъ отпустилъ меня. Я вышелъ; значитъ — я приходилъ попусту. Сердце болѣзненно сжалось, когда я перешагнулъ порогъ дома, кровь ударила въ голову.
Что мнѣ дѣлать?
Старуха шепнула мнѣ на ухо:
— Постой! Вернись! Мадама Флавія хочетъ тебя видѣть.
Сердце забилось, какъ горная коза. Она, значитъ, видѣла меня! Быть можетъ, она узнала меня.
Ноги подкашивались. Я шелъ за крестьянкой и вошелъ въ комнату, обитую старыми обоями, темную, мрачную. И она сидѣла предо мной, одна, сложа руки, ничего не дѣлая, и улыбалась той-же улыбкой, которая убила Феба; она спросила меня:
— А что ребенокъ? Развѣ онъ умеръ?
Я пробормоталъ что-то безсвязно. Я смотрѣлъ на нее.
Она узнала меня.
— Зачѣмъ вы были такъ неловки въ тотъ вечеръ? сказала она. — Глупо было покачнуться!
Я отвѣтилъ:
— Я видѣлъ васъ.
Она нахмурила брови и насмѣшливо засмѣялась.
— Такъ вы не закалены, какъ говорили о васъ, и не такъ непоколебимы и безстрашны, медленно сказала она. — Убирайтесь и приносите завтра опять рыбу моему мужу.
Старуха проводила меня до двери.
Я не помнилъ себя.
Я открылъ ей свою тайну и, вмѣсто того, чтобы выгнать меня, она велѣла придти завтра! Я былъ опьяненъ отъ восторга. Бѣдный силачъ, какъ я былъ глупъ!
Она велѣла мнѣ придти завтра! Я былъ счастливъ.
Мать моя ужинала одна въ этотъ вечеръ.
Ночь настигла меня на берегу Лагерело. Я закинулъ въ воду мои сѣти; я спалъ въ покинутомъ шалашѣ пастуха. Я забылъ Феба. Я думалъ только о ней.
Всю ночь я провалялся на сѣнѣ, служившемъ мнѣ постелью, въ шалашѣ пастуха, прислушивался къ кваканью лягушекъ въ удушливомъ мракѣ. Я любовался мерцающими звѣздами; на горизонтѣ, при бѣловатомъ освѣщеніи луны, выступала черная, квадратная масса — вилла Сантъ-Алоиза.
Господи! Какой я былъ безумецъ въ этотъ вечеръ. Я пережилъ на своемъ вѣку много страстей; даже женщины изъ высшаго круга обращали иной разъ взоры на арену, подражая испанкамъ, которыя, говорятъ, часто избираютъ любовниковъ изъ среды тореадоровъ. Но сердце мое было свободно; я любилъ, забавлялся, бросалъ, какъ истый сорванецъ, дорожа своей свободой. Но теперь все мертво для меня; ни небо, ни земля не существуютъ. Одна женщина существуетъ для меня и въ ея глазахъ вся моя жизнь!
Понимаете-ли вы, что я хочу сказать? — Нѣтъ? — Ну, такъ вы не знаете, что такое любовь.
Я провелъ безсонную ночь. Ночи удушливы и коротки въ это время года; едва исчезнетъ красноватый отблескъ заходящаго солнца, ужь восходитъ розовая заря.
Чудная заря! я не увижу ея завтра; я чуть-чуть увижу ея восходъ сквозь желѣзную рѣшетку тамъ надъ Теверомъ. На разсвѣтѣ-же, когда лучи восходящаго солнца зарумянятъ бѣлую равнину и блѣдныя воды, меня ужь не будетъ: отъ меня останется лишь безголовая масса, которую грубо свалятъ въ яму, ученые доктора вонзятъ свои анатомическіе ножи въ мой мозгъ и облѣпятъ мягкимъ гипсомъ мой черепъ, чтобы снять слѣпокъ; и когда-нибудь, въ какомъ-либо музеѣ скажутъ: «Прекрасная голова! а вѣдь голова убійцы, только убійцы!»
Ну, и пусть себѣ! Даже, если-бы я прожилъ еще сто лѣтъ, не взойдетъ для меня заря.
Все, все, все мракъ для меня. Пора и умирать!
Въ ту ночь, въ шалашѣ пастуха, который ушелъ въ горы со стадомъ и бѣлыми собаками, я съ нетерпѣніемъ ждалъ восхода солнца. Я считалъ часы ночи. Какъ глупы мы, право: жизнь такъ коротка, такъ сочтены эти часы, а мы желаемъ дать имъ крылья, мы, едва переживъ ихъ, желаемъ, чтобы они пролетѣли скорѣе, какъ ребенокъ швыряетъ прочь изломанныя и наскучившія ему игрушки.
Чуть разсвѣло, я вытащилъ рыбу и опять пошелъ въ Сантъ-Алоиза. Туманъ носился надъ болотомъ; высохшая, надтреснутая почва кругомъ; земля жаждала влаги; все было сѣро и пыльно; августъ всегда такой въ Италіи.
Я подходилъ къ виллѣ. Старуха увидѣла меня. Она сидѣла съ прялкой на порогѣ.
— Войдите, сказала она. — Марчіани ушелъ въ Жіови за рыбой для госпожи Флавіи!
Флавія! Сколько разъ Теверъ слышалъ это имя, вылетавшее изъ устъ влюбленнаго при звукѣ гитары, имя, произносимое вслухъ въ пылу битвы или дуэли, или шопотомъ, когда рабъ вливаетъ въ чашу ядъ.
Флавія! — Вся Италія и любовь въ одномъ этомъ имени.
Какія-то страшныя чары скрываются иной разъ въ имени Флавія! Она создана для своего имени, съ глазами, сожигающими все, на что ни взглянутъ, съ губками, какъ лепестки розъ, женщина, созданная, чтобы преклонять колѣни въ церковномъ полумракѣ по утрамъ, а вечеромъ снисходить въ толпу замаскированныхъ и опьянять мужчинъ одной своей улыбкой.
Я дрожалъ предъ ней.
Всю ночь я бодрствовалъ надъ ея сумрачнымъ замкомъ, рисовавшимся на сѣромъ фонѣ оливковыхъ деревьевъ, при красноватомъ отблескѣ неба, и она это знала.
Я входилъ въ эту комнату съ выцвѣтшими «arazzi», дрожалъ и не смѣлъ поднять глазъ. Она — Флавія, а я — бѣдный акробатъ.
Что я могъ сказать ей?
Я хотѣлъ броситься къ ея ногамъ, задушить ее въ моихъ объятіяхъ, но словъ — всѣ слова такъ безсильны, глупы, когда любишь — я не находилъ. Я казался ей, должно быть, ужаснымъ дуракомъ.
Она встала, облокотилась на старинную бѣлую мраморную вазу, пожелтѣвшую отъ времени. На груди ея букетикъ красной гвоздики; до меня доносился запахъ этой гвоздики. Комната была бѣдна, пуста, съ оборванной, старой мебелью; но она за то блистала царской красотою Лукреціи, временъ Борджіа.
Она молча смотрѣла на меня. Она, вѣрно, забавлялась мною.
Вдругъ она сказала:
— Вы очень сильны?
Смѣшно спрашивать меня объ этомъ; это все равно, что спросить: силенъ-ли быкъ подъ ярмомъ плуга, могущественъ-ли Теверъ въ своихъ безумныхъ разливахъ!
— Зачѣмъ вы бросили арену? спросила она.
Я прошепталъ:
— Я бросилъ ее послѣ смерти ребенка.
Она слегка улыбнулась.
— А! Васъ мучила совѣсть! Но вѣдь это — не ваша вина. Я причиной его смерти, я jettatrice!
— Да, это правда!
— Зачѣмъ-же вы здѣсь?
Тогда какъ-то невольно развязался мой языкъ. Слова сорвались съ моихъ губъ, я говорилъ безумныя рѣчи.
— Зачѣмъ? За тѣмъ, что одинъ вашъ взглядъ дороже рая для меня!
Я восклицалъ:
— Я глупъ, безполезенъ на свѣтѣ, я сознаю это; всю жизнь я боролся да прыгалъ, забавлялъ народъ; я никогда не работалъ, я велъ собачью жизнь — быть можетъ; я убилъ Феба, мать преждевременно состарѣлась по моей винѣ; я, наконецъ, акробатъ, фокусникъ, фигляръ, способный только смѣшить и забавлять — больше ничего. Безъ своей пестрой одежды — я только простолюдинъ. И все-же во всемъ свѣтѣ не найти вамъ другого человѣка, кто любилъ-бы васъ такъ, какъ я, а я видѣлъ васъ всего два раза. Вотъ и все!
Будь я принцъ или король, я бросился-бы къ ея ногамъ, но я не смѣлъ, я чувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ передъ нею, ли къ чему негоднымъ, неотесаннымъ мужикомъ.
Она общипывала нижней губой красные лепестки гвоздики.
Она выходила изъ себя, но я еще ничего не понималъ.
Я дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
— И зачѣмъ у меня нѣтъ вашей силы? вспыливъ, воскликнула она. — Вы вотъ съ вашей силой ловите рыбу въ пруду! Ба! На это пригоденъ и Тадео.
— Я сдѣлаю все, что хотите! Произнесъ я въ какомъ-то оцѣпененіи. Надежда такимъ ослѣпляющимъ свѣтомъ озарила меня, что я терялъ голову, не находилъ подходящихъ словъ.
— Мнѣ ничего отъ васъ не нужно, холодно возразила она, — но если-бы я была на вашемъ мѣстѣ, о! сколько-бы я сдѣлала! Но я не вы, я только женщина, жена старикашки, негодяя, скряги. Въ прежнія времена, — и она жестомъ указала на выцвѣтшія фигуры на обояхъ, — несчастныя женщины находили красавцевъ-рыцарей, освобождавшихъ ихъ изъ заточенья остріемъ своей шпаги, — такъ разсказываютъ, — но тѣ времена прошли безвозвратно. Мужчины ничтожны нынче и трусы.
— Чего вы хотите отъ меня? сказалъ я надорваннымъ голосомъ. — Скажите, я рабъ вашъ, я ничего не боюсь.
Она все кусала красные лепестки гвоздики; она задумалась; она не удивилась. Въ глазахъ ея сверкалъ мрачный огонь.
— Мнѣ двадцать два года, медленно произнесла она, — я жена Тадео Марчіани; жизнь для меня — вѣчный, густой, сѣрый туманъ, безъ разсвѣта; я задыхаюсь, я задыхаюсь!
И она поднесла руку къ горлу, какъ-будто дѣйствительно ее что-нибудь душило.
— Чего-же вы хотите отъ меня? глупо повторялъ я, бросился на колѣни и поднесъ край ея одежды къ моимъ дрожащимъ губамъ.
Я былъ глупъ. Я не зналъ, что нужно угадывать желаніе женщины, а не выпытывать его. Она грубо оттолкнула меня.
— Ничего! Я не знаю васъ. Убирайтесь! Ступайте ловить рыбу въ пруду! Марьета!
Она позвала старуху.
Меня выгнали. Я былъ оплеванъ, какъ послѣдній дуракъ.
Я остановился; звукъ моего голоса пугалъ меня; выцвѣтшіе обои пестрѣли въ глазахъ; она смотрѣла на меня, опершись на мраморную вазу.
Она задумалась. Она не удивилась моему признанію, не разсердилась; она размышляла; глаза смотрѣли задумчиво. И вдругъ она сказала:
— А что, если-бы васъ слышалъ графъ Тадео? Какъ вы думаете, что онъ сдѣлалъ-бы? Вы-бы раздавили его между двухъ пальцевъ, не такъ-ли? Мой мужъ не силенъ!
И она разсмѣялась.
Не знаю почему, я вздрогнулъ отъ этого смѣха; серебристый смѣхъ звучалъ какъ-то фальшиво въ этихъ розовыхъ губахъ.
— Вы видѣли моего мужа? сказала она и смѣхъ замеръ на ея устахъ, лицо было печально и мрачно. — Хорошъ мужъ, нечего сказать, и такой добрякъ! У меня ни гроша въ карманѣ, я никого не вижу кромѣ патера, такого-же скряги, какъ онъ! Мы питаемся чернымъ хлѣбомъ, пьемъ дрянное, синеватое вино; живемъ взаперти; раза два въ годъ я ѣзжу въ Ортъ или Жіови, — прекрасно, нечего сказать! Мой отецъ отдалъ меня ему.
Она смотрѣла на меня; я опустилъ глаза, голова моя кружилась.
— А онъ богатъ! продолжала она съ живостью. — О! очень богатъ! Золото зарыто и запрятано у него въ землѣ, подъ водой, подъ корой деревьевъ, подъ балками крыши: у Тадео золото вездѣ.
Она взглянула на меня пристально. Золото! Что мнѣ въ золотѣ и во всѣхъ земныхъ богатствахъ!
Она одна для меня — все.
— Живетъ-же онъ, какъ паукъ въ своей паутинѣ, въ углу!
И съ страшнымъ, безжалостнымъ презрѣніемъ ока прибавила:
— Онъ такъ хочетъ жить и я должна влачить то-же существованіе, вѣдь я его жена.
Она остановилась, она ждала отвѣта. Но я обезумѣлъ, ничего не понималъ, не смѣлъ произнести слова — я былъ только акробатъ, Пэпистрело.
И все-таки душой и тѣломъ я былъ преданъ ей. Я перенесъ-бы всѣ муки ада, чтобъ помѣняться мѣстомъ съ тѣмъ цвѣткомъ, который она обрывала своими губками. Я вѣрилъ тогда въ адъ, теперь не вѣрю. И то ужь жестоко, что Богъ создалъ женщинъ. Я помѣшался съ этого времени.
Да; бѣшенство овладѣло мною, я бредилъ; меня преслѣдовала мысль о ней! Я спалъ въ шалашѣ пастуха; цѣлые дни я проводилъ, глядя на домъ Сантъ-Алоиза и бродя вокругъ старыхъ оливковыхъ рощей, подъ жгучимъ солнцомъ послѣднихъ дней итальянскаго августа.
Мимо меня проходилъ Тадео Марчіани, живой скелетъ, отвратительный старикашка, угрюмый, проклинаемый крестьянами, преслѣдуемый собаками, черное пятно на утреннемъ ясномъ небѣ.
И онъ былъ ея обладателемъ!
Все это правда, что она говорила мнѣ. Она жила уединенно, бѣдно, тоскливо, безъ радостей, безъ подругъ и развлеченій; взаперти, въ старомъ, пустомъ замкѣ, ей оставалось только любоваться своимъ красивымъ лицомъ въ старомъ, надтреснувшемъ, потускнѣвшемъ зеркалѣ. Отъ такой жизни женщина превращается или въ святую, или въ демона.
Ахъ! Эти жгучіе дни, когда яркіе лучи солнца ослѣпляли мои глаза, эти удушливыя ночи, опьянявшія мои чувства и возбуждавшія зловонныя испаренія изъ тины Тевера. Эти дни, эти ночи! мнѣ кажется, могила не изгладитъ ихъ изъ моей памяти, мозгъ мой будетъ помнить ихъ даже подъ ножомъ докторовъ.
Я потерялъ разсудокъ отъ отчаянія; я опьяненъ былъ счастьемъ; никогда я не былъ такъ счастливъ, никогда не былъ я такъ несчастливъ, какъ въ этотъ августъ, на берегахъ Лагерело, когда все вокругъ изнывало отъ засухи; надо мной — знойное свинцовое небо; люди страдали и томились, мучились животныя и рѣка, казалось, превратилась въ потокъ расплавленнаго метала и сушила песокъ въ своемъ теченіи.
Я забылъ мать. Я забылъ Феба.
Я жилъ только за тѣмъ, чтобы увидѣть мелькомъ тѣнь у окна, бѣлую руку, отворявшую его, покрытую голову, мелькнувшую при лунномъ сіяніи; я, конечно, былъ несчастливъ и въ то-же время никогда не былъ счастливѣе. Молнія боговъ поражаетъ насъ, но и озаряетъ вмѣстѣ съ тѣмъ.
Какъ глупъ я былъ, что не могъ понять, не понялъ ее. Я горько сожалѣлъ, я страшно мучился. Что, если-бы я не былъ такъ глупъ да былъ-бы поотважнѣе? А я позволилъ себя выгнать изъ ея комнаты, какъ труса.
Какъ исправить промахъ? Какъ увидѣть ее? Какъ улучить минутку и сказать ей: «Я вашъ душой и тѣломъ, убейте меня, если хотите». Какъ? какъ?
Проходили дни и ночи, я не видѣлъ ее. Въ моемъ безуміи я все твердилъ: «Я хочу взглянуть на нее; чародѣйка она или нѣтъ, пусть смотритъ на меня, пусть смерть поразитъ меня отъ ея чарующаго взгляда!»
Я твердилъ все это; я потерялъ разсудокъ.
Поселяне не обращали на меня вниманія; я существовалъ горсточкой маиса, коркой чернаго хлѣба; я закидывалъ свой неводъ, подходилъ къ дому, предлагая наловленную рыбу, но старуха гнала меня прочь.
Такъ прошелъ августъ. Подходило время сбора винограда; уборка винограда здѣсь раньше, чѣмъ въ равнинахъ Тосканы и Ломбардіи.
Жалкое мѣсто Сантъ-Алоиза. Здѣсь больше оливковыхъ деревьевъ, чѣмъ винограда. На землѣ послѣдняго потомка Марчіани не слышно смѣха, все бѣдно здѣсь; лихорадка съ береговъ Тевера изнуряетъ крестьянъ; я немного подсоблялъ имъ работать, я надѣялся такъ скорѣе увидѣть ее.
Въ тѣ дни, во время уборки винограда, стояла сильная жара; небо было безоблачно и желтовато; быки въ упряжи изнывали отъ голода и жажды, засохшіе стебли присыхали къ ихъ распухшему языку, они испытывали страшныя мученія; печально вокругъ, удушливо; воздухъ предвѣщалъ бурю.
Среди поблекшихъ луговъ и чернаго, пыльнаго лѣса ярко выдѣлялись зеленые дубы и оливковыя деревья у стараго, бѣлаго, уединеннаго, таинственнаго дома, этой гробницы, въ которой заключены живые люди; все это наводило на меня ужасъ.
Настала ночь; послѣдняя телѣга, нагруженная виноградомъ, скрипя колесами, медленно направилась къ погребамъ Сантъ-Алоиза.
Нѣсколько мужчинъ и женщинъ, изнуренныхъ и ослабѣвшихъ отъ лихорадки, тихо тащились; я-же медленно шелъ за быками, подталкивая телѣгу и подсобляя имъ.
Безлунная ночь спустилась на землю; кое-гдѣ свѣтились въ окнахъ огни. Въ Сантъ-Алоиза большой дворъ и огромные подвалы; въ былое время больше тысячи человѣкъ укрылись-бы подъ его кровлей. Я видѣлъ въ темнотѣ Тадео Марчіани: онъ ходилъ взадъ и впередъ, покрикивая своимъ пронзительнымъ голосомъ, ругаясь, вѣчно въ тревогѣ, чтобъ его не обворовали.
Онъ не замѣчалъ меня. Онъ весь поглощенъ былъ уборкой и руганью. Я скрылся въ тѣни, прислонясь къ воротамъ, громадной каменной аркѣ, почернѣвшей отъ времени. На колокольнѣ старой часовни пробило девять часовъ. Вдругъ служанка Маріета тихонько шеннула мнѣ на ухо:
— Войди! Она хочетъ видѣть тебя, тамъ, въ той комнатѣ, съ той стороны виллы, ты знаешь.
Кровь закипѣла въ моихъ жилахъ; мнѣ больше ничего не было нужно; я пробрался вдоль стѣнъ, миновалъ главный дворъ и хозяина, поглощеннаго надзоромъ за работами, и съ трудомъ отыскалъ маленькую дверь, черезъ которую входилъ прежде. Я дрожалъ, какъ въ первый разъ; я вдругъ почувствовалъ себя какимъ-то неуклюжимъ, уродливымъ; мнѣ стыдно было своего рабочаго платья, покрытаго пылью, пропитаннаго потомъ отъ тяжелыхъ дневныхъ работъ, стыдно своихъ босыхъ ногъ и багровыхъ колѣнъ отъ сока винограда. И я смѣлъ любить эту женщину, я! А она между тѣмъ убила Феба.
Мой умъ помутился; я не владѣлъ собою; я задыхался, голова кружилась. Я шатался, идя по длиннымъ коридорамъ, какъ шатался въ тотъ день, когда бѣдный Фебъ грохнулся на землю. Наконецъ, я дошелъ, не знаю самъ какъ, до комнаты, едва освѣщенной бронзовой висячей лампой. Въ полумракѣ комнаты я увидѣлъ женщину съ роковымъ взоромъ, съ розовыми губками, съ чертами лица Лукреціи, — женщину, которая во всѣ вѣка губила мужчину.
Тогда я забылъ, что я простой работникъ, поселянинъ, акробатъ, мужикъ, что я въ холщевомъ платьѣ, что я весь въ пыли, грубъ и неотесанъ; я забылъ самого себя, я помнилъ только о моей любви, — любви обширной, какъ небо, могущественной, какъ міръ.
Я сталъ передъ нею на колѣни.
Я восклицалъ задыхающимся голосомъ: «Я вашъ! я вашъ!»
Я не умолялъ ее отдаться мнѣ; я былъ ея рабъ, ея орудіе, ея слуга, ея вещь, наконецъ; отъ нея зависѣло полюбить меня или разбить. Я дрожалъ, рыдалъ; я никогда еще не испытывалъ сильной любви, я сходилъ съума. Она предоставила меня самому себѣ; она позволила мнѣ поцѣловать край ея одежды, ея ноги, каменныя плиты, на которыя ступала она.
— Какъ вы забавны. Вы любите меня? вдругъ сказала она.
Я сталъ говорить безумно, я ужь не’помню, что говорилъ; она слушала меня, тихо стоя надо мною.
Комната была слабо освѣщена; лампа качалась на цѣпи; я видѣлъ лишь глаза женщины, сжигавшіе мои; она слегка наклонила голову и визкимъ голосомъ произнесла:
— Я давно знала это; да, вы меня любите, но какъ, какъ вы меня любите?
Какъ! Я не находилъ словъ выразить это. Человѣческая рѣчь безсильна высказать это. Взглядомъ можно все выразить, и я взглянулъ на нее: она вздрогнула, какъ-бы отъ боли, и затѣмъ быстро овладѣла собою.
— Но сильна-ли любовь ваша? прошептала она, наклоняя надо мною свою прелестную головку; — сильна-ли?
— Насколько сильна моя любовь? Сильна достаточно, чтобы отречься отъ неба, презирать мученія ада, не бояться смерти, сдѣлать все, что въ силахъ сдѣлать человѣкъ. Вотъ все, больше нечего сказать.
— И я люблю васъ!
Она прошептала эти слова такъ тихо, такъ тихо; вечерній вѣтерокъ, ласкающій лепестки розы, не тише этого голоса; она ниже наклонилась ко мнѣ, прикоснулась губами къ моимъ волосамъ.
— Я люблю васъ! повторяла она, — за то, что вы сильны, вы очень сильны!
На колѣняхъ передъ ней, я заключилъ ее въ объятія, я притянулъ ее къ себѣ; я былъ въ опьяненіи, я былъ въ раю; но она остановила меня и тихо откинулась назадъ.
— Нѣтъ! прошептала она, — нѣтъ еще.
И тихо прибавила:
— Нужно заслужить меня.
Заслужить ее! Я не понималъ; я хорошо сознавалъ, что не достоинъ ея, бѣдный сумасбродъ, дитя народа, акробатъ, ломавшійся на подмосткахъ ярмарокъ и площадей. Но если она любила меня? Смутныя мысли роились въ моей головѣ. Тамъ, на вышкахъ башенъ и колоколенъ, въ дни счастливаго дѣтства, съ голубымъ небомъ, разстилавшимся надъ головой, и съ населенной землей подъ ногами, я мечталъ о подвигахъ, геройскихъ, фантастическихъ подвигахъ, заимствованныхъ изъ легендъ о святыхъ и изъ поэмъ, распѣваемыхъ странствующими пѣвцами. Ея слова воскресили ихъ во мнѣ! Я думалъ: быть можетъ, захочетъ она, чтобы я пошелъ въ солдаты?
Она все смотрѣла на меня, сжигая меня своими пламенными зрачками, мрачными, какъ Теверъ при лунномъ свѣтѣ.
— Надо заслужить меня, повторила она. — Нужно освободить меня; вы сильны.
— Я готовъ, отвѣтилъ я.
Я все стоялъ на колѣняхъ; у меня на шеѣ висѣлъ маленькій крестикъ; мать надѣла мнѣ его, когда я былъ еще ребенкомъ; я взялъ его въ знакъ клятвы въ правую руку.
— Я готовъ, сказалъ я. — Чего хочешь ты?
Она отвѣтила мнѣ также на ты:
— Ты долженъ освободить меня, ты силенъ.
И я все-таки ее не понялъ.
— Освободить? повторилъ я. — Ты убѣжишь со мною?
Она сдѣлала рукой гордый, нетерпѣливый жестъ. Она еще больше отодвинулась назадъ. Въ глазахъ свѣтился страшный блескъ. Лицо ея было такъ красиво, но жестоко; она напомнила мнѣ ту лань, вырвавшуюся изъ клѣтки на ярмаркѣ, которая бросилась въ толпу, и я одинъ задушилъ ее.
Затѣмъ она прошептала сквозь зубы:
— Его нужно убить. Ты силенъ.
Я вскочилъ на ноги. Не смотря на знойную ночь, холодъ оледенилъ мою кровь, ноги и сердце.
«Убитъ? Убить? Кого? Старика? Я, молодой, сильный, я, кто безъ угрызенія совѣсти не убивалъ ни мыши, ни даже маленькой птички?!»
Я смотрѣлъ на нее.
Эшафотъ для меня ничто въ сравненіи съ той страшной минутой.
Она все смотрѣла на меня своими чарующими глазами.
— Необходимо убить его, сказала она. — Для тебя это такъ легко. Если любишь меня, ты убьешь. А нѣтъ, такъ прощай.
Ужасъ овладѣлъ мною. Я молчалъ. Я былъ пораженъ. Полумракъ комнаты окружалъ насъ, какъ туманъ; блѣдныя фигуры обоевъ казались выходцами съ того свѣта и внимали намъ; удушливая жара желѣзной рукой сдавливала наши головы. Блѣдное привидѣнье раздѣляло насъ.
Призракъ преступленія проникъ сюда.
— Такъ ты не любишь меня? сказала она черезъ нѣсколько минутъ.
Она выходила изъ себя, безмолвное бѣшенство овладѣло ею. Она ничего не боялась.
Я съ трудомъ дышалъ; меня точно душилъ кто-то.
«Убить его! Убить его!»
Эти страшныя слова раздавались въ моихъ ушахъ. Убить старика? Вѣдь это подло!
— Такъ ты не любишь меня! съ презрѣніемъ сказала она. — Уходи!
Крикъ вырвался изъ моей груди.
— Все, что хочешь, только не это! Только не это! возьми мою жизнь!
— Я требую того, что мнѣ нужно.
При этомъ отвѣтѣ она выпрямилась во весь ростъ; при блѣдномъ свѣтѣ лампы ея чудная красота блистала, какъ бѣлый цвѣтокъ дурмана подъ лучами осенняго солнца; полное, безжалостное презрѣніе свѣтилось въ ея глазахъ; она презирала меня, меня, акробата, бродягу, созданнаго для того, чтобы убивать по повелѣнію своей любовницы, только и годнаго для того, чтобы вытаскивать свой stiletto по приказанію женщины.
Я былъ итальянецъ; я не могъ рѣшиться убить слабаго старика во мракѣ лѣтней ночи!
Ужасное молчаніе овладѣло нами. Ея презрительные глаза пронизывали меня; ея красота взывала ко мнѣ: убей! убей! и я твоя. — Затѣмъ слезы полились изъ ея глазъ, надменная красавица задрожала, протянула руки ко мнѣ и воскликнула:
— Ахъ! ты не любишь меня! Я умру здѣсь; ты не хочешь спасти меня. Ты силенъ, такъ силенъ и трусишь!
Я вздрогнулъ. Да, я трушу: я боюсь ея, я боюсь себя. Я дрожалъ, а она все смотрѣла на меня глазами, полными слезъ.
— Въ дуэли, въ битвѣ — да, я согласенъ! проговорилъ я медленно; — но убить старика изъ-за угла, быть убійцей…
Голосъ мой оборвался; свѣтъ бронзовой висячей лампы мерцалъ передъ глазами; мнѣ чудилось, то колебалась между нами слабая жизнь Тадео Марчіани.
Она опять выпрямилась во весь ростъ; слезы высохли отъ страшнаго бѣшенства, которое зажглось въ ея глазахъ; она закричала:
— Жалкій трусъ! Уходи!..
Я бросился на колѣни, схватилъ ея платье, обнималъ ея колѣни.
— Все, что хочешь, только не это! молилъ я въ отчаяніи, — все, только не это, не жизнь старика! Это ужасно!.. Я не трусъ, я безстрашенъ. Трусы убиваютъ слабыхъ. Я не могу. Нѣтъ, нѣтъ! Ты сама не захочешь! Скажи-же мнѣ! Ты вѣдь не захочешь? Это сонъ, кошмаръ! Это невозможно! Я обожаю тебя! я обожаю тебя! Я съумасшедтій. Я твой. Возьми мою жизнь, мою душу; но убить старика, слабаго старика, котораго я могу раздавить, какъ муху, попавшую въ вино… Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Все, что хочешь, все, что хочешь, только не это!
Она оттолкнула меня ногой.
— Это или ничего, холодно сказала она.
Холодный потъ выступилъ у меня на лбу отъ агоніи этой ужасной минуты. Я душу готовъ былъ положить за нее; но убить старика, совершить тайное убійство — я не могъ.
— Но если ты любишь меня! вскричалъ я. Рыданіе сдавило мнѣ горло.
— Ты отказываешься? сказала она.
— Да.
Тогда съ силою тигра она далеко отбросила меня отъ себя.
— Безумецъ! И еще воображаешь, что я люблю тебя! Я просто хотѣла воспользоваться твоей услугой, и только!
Лампа погасла, наступилъ полный мракъ; напрасно протягивалъ я руки въ темнотѣ; былъ-ли я одинъ, я не зналъ; я ничего не могъ уловить, ничего не видѣлъ и не слышалъ.
Странное головокруженіе сдѣлалось со мною; ноги подкосились подъ тяжестью моего тѣла, я потерялъ сознаніе. Со мною былъ, какъ говорятъ у насъ, приливъ крови. Придя въ себя, я открылъ глаза; ночь царила вокругъ, но слабый свѣтъ освѣщалъ комнату: луна взошла и ея сіяніе проникало сквозь желѣзныя рѣшетки высокихъ оконъ. Я вспомнилъ все.
Съ трудомъ поднялся я; тяжелое паденіе моего тѣла на каменныя платы разбило меня. Въ комнатѣ никого не было; блѣдныя фигуры на обояхъ, казалось, такъ и смотрѣли на меня ожившими глазами. Оцѣнененіе, какой-то столбнякъ отъ ужаса овладѣлъ мной. Я чувствовалъ себя дряблымъ, старымъ, совсѣмъ разбитымъ.
Я впервые во всѣ эти дни вспомнилъ о матери. Бѣдная мать!
При лунномъ сіяніи я старался выбраться изъ этой проклятой комнаты. Я вышелъ въ коридоръ. Тишина царствовала вездѣ. Я не зналъ, который былъ часъ. Луна освѣщала мрачные, широкіе коридоры. Я отыскалъ дверь, въ которую вошелъ, и почувствовалъ дуновеніе теплаго ночного воздуха на моемъ горячемъ, какъ югъ, лбу.
Я прошелъ во дворъ. На небѣ блистала луна, запоздалая, большая, бѣловатая, обворожительная луна. Я смотрѣлъ на нее и она казалась мнѣ чѣмъ-то непривычнымъ, незнакомымъ мнѣ. Я медленно шелъ, по какому-то животному инстинкту, какъ ходитъ собака, въ которой ужь гнѣздится зачатокъ смерти.
Я перешелъ дворъ. Сердце мое точно обратилось въ камень, кровь застыла. Вокругъ меня тянулись мрачныя, молчаливыя стѣны Сантъ-Алоиза.
Моя нога наступила на что-то. Я посмотрѣлъ. То было что-то безформенное, дубовый чурбанъ или камень. Я все-же разглядывалъ. Все смотрѣлъ, остановившись неподвижно.
Наконецъ, я разсмотрѣлъ, что это было тѣло мертваго Тадео Марчіани, убитаго, упавшаго лицомъ къ землѣ, лежащаго на камняхъ; ножъ вонзенъ былъ въ его шею и торчалъ тамъ.
Его убили сзади.
Я смотрѣлъ на него. Я хорошо зналъ, я понялъ все: это она.
Я нагнулся, я потрогалъ тѣло, я повернулъ его лицомъ къ свѣту; я искалъ, нѣтъ-ли признаковъ жизни. Нѣтъ, онъ былъ мертвъ. Одинъ, но вѣрный ударъ былъ нанесенъ ему.
Тонкія губы беззубаго рта скорчились въ отвратительную гримасу; глаза вышли изъ орбитъ, руки судорожно сжались; онъ умеръ отъ вѣроломнаго, мѣткаго удара, онъ умеръ насильственной смертью, не издавъ ни одного звука.
Я вытащилъ ножъ: то былъ мой ножъ, которымъ я срѣзывалъ виноградъ днемъ, въ полѣ.
Она выхватила его, должно быть, у меня изъ-за пояса, когда я упалъ къ ея ногамъ.
Я понялъ все; я сказалъ мертвому старику:
— Это она!
Мертвый ротъ, казалось, улыбался.
Окно отворилось. Раздался крикъ — ея крикъ, ея голосъ. Въ молчаливомъ домѣ поднялся шумъ поспѣшныхъ шаговъ; засверкало пламя факела, который высоко держалъ въ рукѣ одинъ рабочій.
Меня нашли неподвижнымъ, съ ножемъ въ рукѣ и трупомъ у моихъ ногъ.
Она выбѣжала на дворъ, босая, растрепанная, какъ была, соскочивъ съ постели, ослѣпительно-хороша въ этой безпорядочной одеждѣ, при лунномъ сіяніи и съ крикомъ:
— Убійца! убійца!
Боже мой! какъ она была хороша!
Я понялъ все.
Она пошлетъ меня за себя на эшафотъ.
Вѣдь ножъ былъ мой! — этого достаточно для судей. Правосудіе слѣпо.
Она кричала; меня схватили; мертвецъ лежалъ между нами, на камняхъ, плавая въ своей крови.
Была дивная, лѣтняя итальянская ночь. Чудная картина!
Я взглянулъ на нее; она не вздрогнула.
Но она забыла, что я силенъ, какъ быкъ, какъ левъ, какъ орелъ. Она забыла это. Я отшвырнулъ къ стѣнѣ схватившихъ меня людей, однимъ прыжкомъ очутился возлѣ нея, бросился на нее; она сіяла своей обнаженной красотой, едва прикрытая ночными одеждами, съ распущенными волосами, блестящими при лунномъ сіяніи.
Я сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ; я поцѣловалъ ее въ губы; я прижалъ ея бѣлоснѣжную грудь къ моей груди. И затѣмъ я вонзилъ въ ея грудь ножъ, обагренный кровью ея мужа.
«Я мщу за Феба!» шепталъ я ей.
Теперь вы знаете, отчего меня казнятъ завтра, отчего сошла съума моя мать.
Тише! Я усталъ.
Дайте спокойно уснуть.
И на другой день онъ спалъ непробуднымъ сномъ.