Пьяная ночь (Богораз)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Страна моя, страна родная… | Пьяная ночь | На каникулахъ → |
| Источникъ: Богоразъ В. Г. Колымскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Просвѣщеніе», 1910. — С. 7. |
Гей, пье Байда медъ-горилочку,
Та не день, не два…[1]
Бинскій запѣваетъ высокимъ бархатнымъ баритономъ, и мы подхватываемъ дружно, всѣ сразу, съ трескомъ, съ пламенемъ. Лянцеръ выводитъ рулады своимъ козлинымъ теноркомъ, и Полозовъ вторитъ октавой, и Андріевичъ выдѣлываетъ горломъ странные переливы, какъ будто волынка играетъ.
Мы называемъ эту тріаду: цыганъ, коза и медвѣдь. Андріевичъ — цыганъ, Лянцеръ — коза, Полозовъ — медвѣдь. И на самой высокой нотѣ Ирманъ вкладываетъ пальцы въ ротъ и свищетъ. Отъ его свиста звенитъ въ ушахъ и будто раскалываются тѣсныя избы. Весело, душа горитъ. Мы празднуемъ новый годъ, наступающій 1897-й.
А мы будемъ пить,
Горилочку лить…[2]
Насъ шестеро, мы сидимъ въ избѣ передъ пылающимъ огнемъ и пьемъ. Не горилочку[3], а крѣпкій спиртъ, вдобавокъ неочищенный. Пьемъ большими чайными чашками, какъ будто воду. И закусываемъ мерзлымъ масломъ, которое Бинскій принесъ изъ чулана. Оно затвердѣло, какъ камень, и дымится отъ холода. И каждый кусокъ такъ и прикипаетъ къ нёбу. Но мы привыкли. Костеръ или сугробъ, кипящій чай и ледяная рыба, — намъ все равно. Двадцать разъ на день мы пробѣгаемъ взадъ и впередъ всю ска́лу тепла и холода. Щеки у насъ поморожены и пальцы позноблены, и все давно зажило. Горло и нёбо у насъ какъ будто луженыя.
Все, что окружаетъ насъ, мы сдѣлали собственными руками. Бревна для этой избы мы срубили въ лѣсу и сами вывели стѣны. Эти тяжелыя лавки мы сколотили изъ собственныхъ досокъ, сами поймали рыбу, сами сбили это бѣлое масло. У насъ на дворѣ свои собаки, коровы, лошади. Даже шкуры для нашихъ одеждъ мы сами привезли съ тундры за пятьсотъ верстъ. Только спиртъ мы купили на деньги въ казенномъ кабакѣ, во «царевомъ кабакѣ», какъ говорятъ и поютъ на рѣкѣ Колымѣ, по старомосковскому слову:
Меня матушка плясамши родила,
Меня кстили во царевомъ кабакѣ,
А купали во зеленыимъ винѣ.
Мы живемъ теперь, какъ новые полярные Робинзоны. Всего у насъ много. Пьемъ-ѣдимъ, не считаемъ.
Въ первые годы мы голодали и бѣдствовали. Но теперь мы приспособились. Въ лѣтнее время мы можемъ работать не хуже туземцевъ, «на кругъ», «какъ солнце ходитъ», безсонное лѣтнее солнце. Мы косимъ сѣно на болотѣ, по поясъ въ ржавой водѣ, ловимъ рыбу сѣтями и неводомъ, вершами и мережами, солимъ и сушимъ, квасимъ въ ямахъ, морозимъ и запасаемъ цѣлыя горы. Наши лѣсные плоты удивляютъ даже якутскихъ дровосѣковъ. У насъ три гнѣзда собакъ, и щенки нашего завода продаются дороже другихъ во всемъ околоткѣ. Мы стали крѣпче тѣломъ и даже какъ будто шире въ плечахъ отъ этой дикой жизни и вольной работы. Слонообразный Полозовъ внушаетъ общій страхъ. Его не дерзаетъ затронуть ни одинъ борецъ, русскій или чукотскій, на весеннихъ игрищахъ Анюйской ярмарки. Бинскій — это красавецъ и гордость наша. За нимъ бѣгаютъ всѣ русскія дѣвицы и молодыя-молодицы. Его соблазняютъ жены мѣстныхъ Пентефріевъ статскаго и духовнаго вѣдомства. Впрочемъ, нравы его далеки отъ нравовъ Іосифа, скорѣе они похожи на нравы турецкаго султана.
Такъ мы живемъ на рѣкѣ Колымѣ. Зато мы отказались оть прежнихъ привычекъ, мы спимъ на шкурахъ, безъ бѣлья. Носимъ мѣховыя рубахи шерстью вверхъ, ѣдимъ пальцами. Мы все забыли, что было тамъ, за Ураломъ, всякіе предметы житейскаго обихода, телѣгу и лампу, сукно и полотно. Мы не помнимъ, какіе листья у дуба и какой запахъ у яблони. Кругомъ насъ только осина да хвойная листвень. Мы утратили всѣ детали минувшей картины, даже детали нашихъ идей. И нѣтъ у насъ партій, нѣтъ направленій. Одна общая партія, партія ссыльныхъ. Мы живемъ всѣ вмѣстѣ и мало ссоримся.
Мы утратили детали, но цѣлое осталось. Одно широкое, большое, родное, навѣки дорогое — родина. Мы отошли отъ нея на тысячи верстъ, подробности исчезли, но общій образъ горитъ лучезарнѣе и ярче. Все, что есть въ насъ духовнаго, отдано ей. Мы мечтаемъ о ней, мы молимся ей. То, что мы пишемъ, — ибо мы пишемъ въ долгія зимнія ночи, — обращено къ ней. Имя ея попадается черезъ каждыя два слова.
И каждый изъ насъ даетъ ей одну и ту же клятву:
Клянусь дышать и жить тобой,
И каждый сердца трепетъ жаркій,
И каждый мысли проблескъ яркій,
Отдать тебѣ, тебѣ одной…
…[4]
Теперь много говорятъ о патріотизмѣ чистыми и нечистыми устами. Но я могу сказать, положа руку на сердце, что наше чувство было самое пылкое, и честное, и безкорыстное, ибо мы все отдали и ничего не взяли взамѣнъ. И какая есть во мнѣ любовь къ великой Россіи, я выковалъ ее всю, звено за звеномъ, какъ золотую цѣпь, въ этой далекой полярной ссылкѣ, въ долгія зимнія ночи.
Жить намъ зимою было трудно, труднѣе, чѣмъ лѣтомъ. Зимою мало работы и много досуга. Развѣ въ лѣсъ съѣздишь, привезешь хворосту, дровъ нарубишь, печку истопишь. А еще до полудня далеко. Время тянется, какъ тонкая пряжа. Что дѣлать? Иные спали день за днемъ, какъ спятъ сурки и медвѣди, — другіе сходили съ ума. И для этого у насъ были двѣ торныхъ дороги: манія преслѣдованія и манія величія. То или другое. И никакихъ варіантовъ. Помню отъ маніи перваго рода Эдельманъ утопился, а на слѣдующую зиму привезли Янковскаго съ урочища Сенъ-Кель. Онъ весь заросъ волосами и покрылся корою грязи. Даже якуты его чуждались. Онъ называлъ себя вселенскимъ духомъ Адамомъ Невилле и вылъ по ночамъ, изображая музыку сферъ… Бр… не нужно объ этомъ…
Но, въ сущности говоря, въ зимнее время никто изъ насъ не могъ поручиться за здравость разсудка. Лянцеръ ходитъ, ходитъ и вдругъ начинаетъ дѣлать таинственные намеки о своемъ знатномъ родствѣ и видимо мѣтитъ въ Фердинанды Седьмые. У меня были кошмары, а у красавца Бинскаго припадки полярной истеріи. Мы укрѣпили свое тѣло, но разстроили нервы. И полярную истерію мы унесли съ собой обратно, черезъ десять и пятнадцать лѣтъ на позднюю русскую волю.
Чего только мы не затѣвали, чтобы разсѣять зимнюю скуку. Запремъ двери, завѣсимъ окна и рѣжемся въ карты. И карты у насъ были черныя, кучерскія, какъ въ пѣснѣ поется:
Въ черны карты играть,
Козырями козырять,
Прикозыривати.
Рѣзались мы все больше въ винтъ, простой «классическій», и съ прикупомъ, съ присыпкой, съ пересадкой, съ гвоздемъ и съ эфіопомъ и съ треугольникомъ. По тысячной и по двадцатой, благо, платить доведется развѣ на томъ свѣтѣ угольками. 9 роберовъ, 18 роберовъ, даже 48 роберовъ, не вставая съ мѣста, пока въ глазахъ зарябитъ, и дамы и короли станутъ казаться всѣ на одно лицо.
Читали мы запоемъ, устраивали спектакли, выдумывали «умственныя» игры, не хуже новѣйшаго клуба одинокихъ.
Но больше всего мы любили зимніе праздники съ выпивкой, «съ дымомъ пожаровъ», чтобъ чертямъ тошно стало. Обольешь душу спиртомъ и всякій сугробъ по колѣно, а сугробы на Колымѣ бываютъ глубокіе, въ двѣ печатныхъ сажени и то до земли не достанешь…
— Бинскій, налей по одной, чтобъ дома не журились…
Гей, пье Байда…[5]
Бинскій выпиваетъ и встаетъ. Глаза у него сдѣлались большіе, круглые, какъ у филина. Онъ ударяетъ съ размаха кулакомъ о столъ. Посуда звенитъ.
— Идемъ, — кричитъ онъ неистовымъ голосомъ. — Ѣдемъ, летимъ…
Во всѣ эти годы каждый нашъ порывъ, движеніе души постоянно переходитъ въ движеніе тѣла. Какъ только захватитъ за живое — и ноги уже не стоятъ, бѣжалъ бы, — куда? — все равно, куда глаза глядятъ.
Два раза мы принимались дѣлать судно, чтобъ спуститься до устья рѣки, а потомъ плыть въ Ледовитое море. Хорошо, что это дѣло не дошло до конца. Быть бы нашимъ костямъ на днѣ морскомъ, рядомъ съ Андре и барономъ Толемъ. И послѣ того, зимою и лѣтомъ, чуть кто выпьетъ, и душа разойдется — сейчасъ же садится въ челнокъ или на лошадь верхомъ и несется сломя голову, безъ дороги по дикому лѣсу и мерзлой тундрѣ. Промнется, вернется назадъ и опять ничего. Пьетъ съ другими, какъ прежде.
— Ѣдемъ, — кричалъ Бинскій. — Сто чертей.
Мы схватили шапки и вышли на дворъ, къ собачьимъ навѣсамъ. Здѣсь были привязаны три упряжки, больше тридцати псовъ, каждый на отдѣльной цѣпи. Всякіе тутъ были, — черные, бѣлые, пестрые, умные и глупые, рядовые и передовые, моя любимая сука Игла и огромный сѣрый вожакъ Бинскаго — Комель. И всѣ они вскочили съ мѣстъ и стали рваться съ визгомъ намъ навстрѣчу, ибо они застоялись на мѣстѣ отъ праздничнаго бездѣлья и по лицамъ нашимъ видѣли, что предстоитъ ночная радость, буйная скачка.
Привычными руками на лютомъ морозѣ мы стали надѣвать упряжь и застегивать псовъ въ петли потяга. Шесть паръ, десять паръ.
— Подь, подь!..
Справа и слѣва мы вскочили ногою на полозъ, держась рукой за дугу и налегая на тормазъ, какъ подобаетъ собачьему гонщику.
— Подь, подь!
И по сигналу Бинскаго длинная свора вытягивается, какъ змѣя, встаетъ на дыбы и будто взлетаетъ вверхъ.
— Ухъ, ухъ!..
Нарта вылетаетъ изъ воротъ, круто сворачиваетъ вправо и катится по косогору внизъ, почти черезъ голову.
Только въ ушахъ свиститъ. Крѣпче держись, не то угодишь въ сугробъ, или въ прорубь!.. Мы выѣзжаемъ на льдистое лоно рѣки. Хорошо, что насъ двое, справа и слѣва. Одному бы не сносить головы.
— Подь, подь!.. Ухъ, ухъ, ухъ!..
Упряжка такъ и стелется по затвердѣлому снѣгу. Нѣтъ на свѣтѣ ѣзды быстрѣе. Вѣтеръ бьетъ въ лицо. Дыханье выходитъ изъ груди со свистомъ и мерзнетъ и падаетъ инеемъ внизъ. Крупныя рѣдкія звѣзды глядятъ съ вышины такимъ холоднымъ, колющимъ, ранящимъ взоромъ, будто бросаютъ на землю острыя, свѣтлыя иглы.
— Холодно, звѣзды?.. Комель, подь, подь!..
Фю-юить!.. Знакомый пронзительный свистъ. Кто это свистнулъ? Тьфу ты, да это Ирманъ. Онъ сидитъ въ грядкѣ на барскомъ мѣстѣ, какъ будто начальникъ. И даже ноги протянулъ.
— Откуда ты взялся?
Но онъ не отвѣчаетъ и складываетъ снова губы и напрягаетъ шею и весь какъ будто переходитъ въ острый, почти невыносимый звукъ.
Всѣ двадцать собакъ отвѣчаютъ воемъ. Упряжка обезумѣла. Мы мчимся, какъ курьерскій поѣздъ.
— Ухъ, ухъ, ухъ, кусь, кусь, кусь!..
Трахъ!.. Нарта съ разбѣга налетаетъ на торчащую льдину и отскакиваетъ въ сторону. Мы съ Бинскимъ вспрыгиваемъ вверхъ, какъ жонглеры, и подсовываемъ палки. Одно усиліе и нарта перелетаетъ черезъ льдину и катится дальше.
— Ну, какъ ты… — я обращаюсь къ Ирману, но мой вопросъ обрывается на полусловѣ.
Въ грядкѣ никого нѣтъ. Ирманъ исчезъ. Невѣдомо откуда взялся, невѣдомо куда дѣвался. Или намъ показалось…
— Подь, подь!..
На лѣвомъ берегу мелькаютъ искры надъ низкою трубой. Это заимка Шатунина. Мы проѣхали девять верстъ. Надо вернуться.
— О, нахъ, нахъ, лѣво, лѣво. О, домой, домой, домой…
Комель и Игла сворачиваютъ въ сторону и увлекаютъ упряжку. И, описавъ полукругъ, вся свора мчится обратно еще быстрѣе, чѣмъ прежде.
Вотъ и городъ. Церковь, кладбище на взгорьѣ, приземистыя избы съ плоскими крышами, съ высокими трубами. Вотъ тамъ, ближе къ берегу, наша изба. И надъ трубою стоитъ прямой высокій снопъ багроваго дыма. Искры такъ и скачутъ, крупныя, кустистыя. Какъ будто изверженіе вулкана, или же это почтенная троица: цыганъ, медвѣдь и коза, подожгли избу?..
Собаки влетаютъ во дворъ. А Ирманъ уже тутъ.
— Что за нечистая сила. Или ты на помелѣ пріѣхалъ? Ну, если ты тутъ, то распряги собакъ.
Ирманъ ворчитъ.
— Катался, небось…
Мы бросаемъ ему упряжку и входимъ въ избу. Лянцеръ и компанія дѣйствительно жгутъ избу. Ломаютъ перегородку, снимаютъ полъ, рубятъ на части и ставятъ въ каминъ. Каминъ пылаетъ, какъ огненное жерло.
— Что вы, черти, дѣлаете?
Въ моей головѣ мелькаетъ трезвая мысль. Завтра придется вытесывать доски и плахи и заново чинить всѣ эти изъяны.
Но они увлеклись и не слушаютъ.
Полозовъ декламируетъ гимнъ огню въ стихахъ собственнаго сочиненія, ибо мы всѣ до одного сочиняемъ стихи, особенно въ пьяномъ видѣ:
Пламя встаетъ до небесъ,
Красный, разнузданный конь…
— Брось, — кричитъ Бинскій, — пойдемъ.
Мы опять выходимъ на дворъ.
— Пойдемъ? — повторяетъ Бинскій.
— Пойдемъ, — откликаюсь я.
Мы стоимъ другъ противъ друга и перекликаемся, какъ два перепела.
— Куда пойдемъ? — наконецъ, спрашиваю я.
— Пойдемъ на колокольню, звонить въ набатъ, — предлагаетъ Бинскій.
— Нѣтъ, это старо. Въ прошломъ году Шиллеръ звонилъ въ набатъ. И даже ни одна собака не вышла на звонъ.
— Идемъ къ магазинамъ смѣнять часовыхъ, — рѣшительно предлагаетъ Бинскій.
— Зачѣмъ? — спрашиваю я съ минутнымъ удивленіемъ.
— А зачѣмъ ихъ ставятъ? — кричитъ Бинскій. — Въ такую ночь… Кто украдетъ?
Дѣйствительно, на Колымѣ никто не украдетъ. Развѣ смотритель украдетъ. Но онъ крадетъ днемъ, а не ночью, и расписываетъ по книгамъ.
— Въ такую ночь, — повторяетъ Бинскій значительно, — всѣ пьютъ, пируютъ, а они мерзнутъ. Пошлемъ ихъ домой. Мы станемъ на часахъ, мы, го-су-да-рстве-нны-е пре-сту-пни-ки…
— Идемъ!
Онъ заражаетъ меня своимъ мрачнымъ энтузіазмомъ.
— Идемъ, ура!
— Allons, enfants, de la patrie…[6][7]
Бинскій надуваетъ щеки и выдуваетъ маршъ. Мы стараемся идти въ ногу, хотя это и трудно.
Магазины въ трехъ шагахъ за первымъ угломъ. Тамъ сложена казачья мука и казенная соль. И два поста спереди и сзади. Вотъ старая школа и городскіе вѣса. Ну-ка, кого они поставили мерзнуть въ эту пьяную ночь?..
Передъ дверью стоить мальчикъ-съ-пальчикъ, въ большомъ тулупѣ, съ большущей берданкой въ рукахъ. Это Лучка Гусенокъ, самый маленькій казакъ на всей Колымѣ, и самый безотвѣтный. Ему 25 лѣтъ, но бороды у него нѣтъ. Его красный носикъ наивно выглядываетъ изъ-подъ мѣхового капора.
— Лучка, ступай домой, — говоритъ басомъ Бинскій.
Лучка склоняетъ головку на-бокъ и отвѣчаетъ тоненькимъ, сюсюкающимъ голоскомъ:
— А вы бы сами шйи, Айександръ Яковйевичъ!..
Бинскій радостно смѣется, и съ высоты своихъ двѣнадцати вершковъ протягиваетъ руку надъ головою Лучки, снимаетъ съ него капоръ и ласково гладитъ его по темени, потомъ опускаетъ капоръ.
— А гдѣ другой? — говорю я озабоченно.
Мы обходимъ амбары и подходимъ къ другому часовому. Мы знаемъ напередъ, что это старикъ Луковцевъ. Онъ нанимается стоять за другихъ въ очередь и не въ очередь. Можно сказать, что это безсмѣнный часовой всей колымской законности.
Вотъ онъ стоитъ на своемъ мѣстѣ, въ оленьемъ балахонѣ, съ ружьемъ въ рукахъ.
— Здравствуй, старикъ! — привѣтствуетъ его Бинскій.
Но это другое лицо. Бинскій дѣлаетъ шагъ впередъ и сердито плюетъ въ сторону:
— Тьфу, баба!
Это не старикъ, а старуха, старая Луковчиха. Безсмѣнный часовой зашелъ погрѣться домой, а вмѣсто него подъ ружье встала его вѣрная супруга. Ибо казенный постъ не долженъ остаться пустымъ ни одной минуты.
— Тьфу, тьфу, тьфу, — плюетъ Бинскій. — Баба, баба, баба!..
— Идемъ назадъ.
Мы повернули обратно. Бинскій почему-то пылаетъ гнѣвомъ. Онъ останавливается посреди дороги и произноситъ грозныя рѣчи, авансомъ нарушаетъ всѣ статьи новѣйшаго закона, 126 и 128 и 1, 2 и 3 пункты 129 статьи.
— Гдѣ исправникъ? — спрашиваетъ онъ въ заключеніе. — Подать сюда исправника.
Никто не откликается.
— Пойдемъ, поищемъ, — предлагаю я скромно.
Зданіе полиціи и вмѣстѣ съ тѣмъ квартира исправника находится по ту сторону улицы, какъ разъ противъ нашей избы. Тамъ тоже, должно быть, идетъ пиръ горой. Изъ трубъ выходитъ дымъ. И сквозь снѣжныя льдины оконъ мерцаетъ огонь и перебѣгаютъ смутныя человѣческія тѣни.
— Идемъ туда!..
Ворота открыты настежь, во дворѣ люди. На ступенькѣ крыльца скорчился Сергушка, исправничій драбантъ, онъ что-то жуетъ и вертитъ жестяную форму, должно быть, дѣлаетъ мороженое. Кухарка Палага перетряхаетъ въ рѣшетѣ мерзлыя ягоды со снѣгомъ.
И дверь открыта. Оттуда тянется струею тонкій паръ. Должно быть, внутри слишкомъ жарко.
Мы входимъ въ сѣни, потомъ въ горницу.
Бинскій щурится отъ свѣта, но вопрошаетъ попрежнему грозно:
— Гдѣ исправникъ?
— Здравствуйте, — отвѣчаютъ намъ хоромъ двадцать голосовъ. — Пожалуйте, гости дорогіе.
Всѣ встаютъ съ мѣстъ и обступаютъ насъ.
— Мы послать хотѣли за вами, — повторяютъ они наперерывъ.
Бинскій обводитъ ихъ глазами и лицо его смягчается. На кого тутъ сердиться? Все это наши сосѣди, близкіе знакомые.
Вотъ почтеннѣйшій исправникъ Шпарзинъ, Владиміръ Петровичъ. Въ трезвомъ видѣ мухи не обидитъ. А въ пьяномъ видѣ чистѣйшій сахаръ и даже часто плачетъ отъ избытка чувствъ. Онъ подскочилъ къ Бинскому и трясетъ его за руку и носъ его лоснится отъ умиленія.
Вотъ Ваньковскій, помощникъ исправника. Его рыбная избушка стоитъ на заимкѣ рядомъ съ нашей, и во время промысла мы состязаемся, кто больше наловитъ. Вотъ отецъ Александръ, милый священникъ. Онъ уже два раза горѣлъ отъ пьянства, но его оттирали снѣгомъ. Вотъ Сашка Судковскій и вдова Елисанова, они живутъ въ гражданской любви, и когда играютъ въ карты съ чужими людьми, подаютъ другъ другу сигналы пальцами. Высунутъ средній палецъ и это значитъ тузъ козырей, а указательный — король, а безымянный — дама. Если ихъ поймаютъ, то слегка обругаютъ, а игра продолжается дальше. Вотъ Соловьевъ — торговецъ; у него плоскій черепъ и веселые глазки, а вмѣсто носа широкая черная дырка. И кажется, что сквозь эту дырку можно насыпать внутрь черепа мѣрку зерна или фунтовъ пять дроби. Онъ танцоръ и балагуръ, дамскій любезникъ и душа общества. Вотъ двѣ дамы, двѣ попадьи, одна попадья Кириллиха, а другая Гаврилиха.
А вотъ дѣвицы. Дука-Бѣленькая. О ней парни сложили игривую пѣсню:
Ай, Дука, Дукашокъ,
Дука, сахарный душокъ.
Вотъ Монька, поповская дочь. О ней сложили иную пѣсню, не сладкую, а терпкую, какъ черная ягода сиха:
Отъ соленой рыбы вонько,
У поповскихъ дочи Монька.
Она ходитъ колесомъ,
Продаетъ парнямъ вѣсомъ…
Вотъ Нимфодора, а прозвище такое, что и написать нельзя… Чичирка, Анюрка Черная…
Они обступили насъ. Мы для нихъ дорогіе, желанные гости. Дѣвицы льнутъ къ Бинскому.
Закуска, спиртъ. Ужинъ, еще спиртъ. Всѣ наспиртовались…
Прекрасные глаза Бинскаго заволоклись легкимъ туманомъ.
Полночь бьетъ.
— Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ, съ новымъ весельемъ… Ура!
Сергушка выбѣгаетъ на улицу и стрѣляетъ изъ ружья.
— Ура!..
Бинскій саркастически улыбается.
— Давайте хороводы играть, — предлагаютъ дѣвицы.
Ибо на Колымѣ лѣтомъ некогда играть хороводы, надо работать, даже въ праздникъ. И хороводы играютъ зимою, ночью, въ закрытой избѣ.
Мужчины становятся по лѣвую сторону, а женщины по правую.
Дука-Бѣленькая выходитъ впередъ и, посматривая на Бинскаго, спрашиваетъ своимъ сладкимъ «сахарнымъ душкомъ»:
Бояре, вы зачѣмъ пришли?
Молодые, вы зачѣмъ пришли?..
Бинскій молчитъ. Владиміръ Петровичъ слегка подталкиваетъ его въ плечо, но Бинскій упорствуетъ.
Соловьевъ выскакиваетъ впередъ и отвѣчаетъ веселой скороговоркой:
Княгини, мы пришли невѣстъ смотрѣть;
Молодыя, мы пришли невѣстъ смотрѣть.
Хороводъ развертывается. За каждымъ колѣномъ мы обнимаемся и цѣлуемся, мужчины и женщины попарно.
Время идетъ. Мы разыгрываемъ Перепелку, Вьюна, Голубя, Вѣнъ-вѣнокъ, всѣ эти прекрасныя хороводныя игры, которыя на коренной Руси давно исчезли, а въ этомъ дикомъ углу еще сохранились во всемъ цвѣту, какъ будто замороженныя въ снѣгахъ. Поцѣлуи не прерываются. Дѣвицы поютъ:
Кинуся, брошуся свому другу на руки,
Поцѣлую, обойму, надеждушкой назову.
Бинскій вышелъ изъ круга. Онъ сѣлъ на лавку и опустилъ голову на грудь.
— Что съ тобой, Саша?
Онъ плачетъ горькими слезами, всхлипываетъ, какъ ребенокъ.
— О чемъ ты плачешь?
— Домой хочу…
Заплетайся труба золотая, — поютъ дѣвицы, —
Завивайся камка хрущатая.
Сѣра мала уточка потопила дѣтушекъ,
Что во пади, во паводѣ, что во медѣ сахарныемъ.
— Саша, полно тебѣ! Ну, пойдемъ домой!..
Но Бинскій толкаетъ меня въ грудь.
— Пошелъ къ чорту съ твоимъ проклятымъ колымскимъ домомъ… я хочу туда!..
Онъ вскакиваетъ и запѣваетъ сразу, во весь голосъ:
Россія, Россія, прекрасная страна…
Глаза его блистаютъ ярче прежняго. Онъ круто обрываетъ пѣсню и надуваетъ щеки и снова выдуваетъ прежній бравурный маршъ:
Всѣ подхватываютъ дружно и въ тонъ. Ибо порѣчане пѣвучи и переимчивы. И уже давно мы переняли ихнія пѣсни, а они наши. Они знаютъ также и слова, конечно, русскія. Но Бинскій почему-то упорно поетъ по-французски. И въ открытыя двери катится стройный напѣвъ, и громче всѣхъ раздается его глубокій бархатный голосъ:
Собаки откликаются вдали. Пьяная ночь…