Пьер Грассу (Бальзак)/ДО

Пьер Грассу
авторъ Оноре Бальзак, пер. Дмитрий Васильевич Аверкиев
Оригинал: фр. Pierre Grassou, опубл.: 1839. — Перевод опубл.: 1893. Источникъ: az.lib.ru

Де-Бальзакъ.

Пьеръ Грассу.

править
Переводъ Д. В. Аверкіева.

Всякій разъ, какъ вы серьезно отыравляетесь на выставку произведеній скульптуры и живописи, какъ она устраивается начиная съ революціи 1830, то не испытываете-ли вы чувства безпокойства, скуки, тоски, при видѣ длинныхъ, сплошь заставленныхъ галлерей? Съ 1830 г., салонъ уже не существуетъ[1]. Лувръ былъ вторично взятъ толпой художниковъ, которые тамъ и удержались. Нѣкогда, допуская только избранныя произведенія искусства, салонъ приносилъ величайшую честь созданіямъ въ немъ выставленнымъ. Между двумя стами избранныхъ картинъ, публика дѣлала свой выборъ, вѣнокъ присуждался лучшему произведенію невѣдомыми руками. По поводу картинъ поднимались страстные споры. Брань, расточавшаяся Делакруа, Энгру, столь же способствовала ихъ извѣстности, какъ и хвалы, и фанатизмъ ихъ приверженцевъ. Теперь ни толпа, ни критика не относятся страстно къ продуктамъ этого базара. Они принуждены сами дѣлать тотъ выборъ, который прежде былъ на обязанности экзаменаціоннаго жюри; ихъ вниманіе утомляется этой работой, а когда она окончена, выставка уже закрыта. До 1817 принятыя картины никогда не заходили дальше двухъ первыхъ колоннъ длинной галлереи, гдѣ помѣщены работы старинныхъ мастеровъ, а въ этомъ году онѣ заняли все это пространство съ великому удивленію публики. Историческая живопись, такъ называемый жанръ, маленькія картины, пейзажъ, живопись цвѣтовъ и животныхъ и акварель, эти восемь спеціальностей не могутъ дать болѣе какъ по двадцати картинъ, достойныхъ взоровъ публики, которая не въ состояніи обратить вниманіе на большее количество произведеній. Чѣмъ сильнѣе увеличивалось число артистовъ, тѣмъ разборчивѣе должна была бы становиться пріемная коммиссія. Все погибло съ тѣхъ поръ, какъ салонъ разросся до галлереи. Салонъ долженъ бы остаться въ опредѣленномъ, ограниченномъ, съ неумолимыми границами пространствѣ, гдѣ всякій родъ и выставлялъ бы свои лучшія произведенія. Десятилѣтній опытъ доказалъ пригодность прежняго устройства. Вмѣсто турнира теперь свалка; вмѣсто блестящей выставки шумный базаръ; вмѣсто избраннаго — все. Что же проистекаетъ изъ этого? Большіе артисты тамъ теряются, Турецкая кофейня, !!!!!!Дѣши у фонтана, Пытка крючьями и Іосифъ Декана болѣе бы способствовали его славѣ, будь онѣ выставлены всѣ четыре въ большомъ салонѣ вмѣстѣ со ста хорошими картинами того года, — чѣмъ его двадцать картинъ, затерянныхъ между тремя тысячами другихъ, скученныхъ въ шести галлереяхъ. Странно, что вменно съ тѣхъ поръ, какъ дверь открыта для всѣхъ, сильно заговорили о непризнанныхъ геніяхъ. Когда двѣнадцать лѣтъ ранъше, Куртизанка Энгра и такая же картина Сигалона, Медуза Жерико, Сціоскія убійства Делакруа, Крестины Генриха IV Евгеніе Деверіа будучи приняты знаменитостями, обвиняемыми въ зависти, доказали существованіе молодыхъ и пылкихъ художниковъ, то не подымалось никакихъ жалобъ. Теперь же, когда ничтожнѣйшій пачкунъ можетъ выставить свою картину, только и толку что о непонятыхъ художникахъ! Тамъ, гдѣ нѣтъ сужденія, нѣтъ и обсуждаемаго предмета. Что бы ни дѣлали художники, а они возвратятся къ коммиссіи, которая станетъ рекомендовать ихъ произведенія вниманію толпы, ради которой они работаютъ. Безъ выбора академіи, не будетъ салона, а безъ салона можетъ погибнуть искусство.

Съ тѣхъ поръ, какъ каталогъ превратился въ толстую книгу, въ него попадаетъ много именъ, остающихся неизвѣстными, несмотря на списовъ десяти или двѣнадцати сопровождающихъ ихъ картинъ. Между этими именами самое неизвѣстное, быть можетъ, имя художника Пьера Грассу, уроженца Фужера, котораго въ артистическомъ мірѣ зовутъ просто Фужеръ; нынѣ онъ человѣкъ замѣтный и внушаетъ тѣ горькія размышленія, которыми начинается очеркъ его жизни, равно приложимый въ нѣкоторымъ другимъ индивидуумамъ изъ породы артистовъ. Въ 1832 г., Фужеръ жилъ въ Наваринской улицѣ, въ пятомъ этажѣ одного изъ тѣхъ узкихъ и высокихъ домовъ, которые напоминаютъ Луксорскій обелискъ; въ такихъ домахъ есть алея и узвая темная лѣстница съ опасными поворотами; въ каждомъ этажѣ полагается не болѣе трехъ оконъ, а внутри имѣется дворъ, или говоря точнѣе, квадратный колодезь. Надъ тремя или четырьмя комнатами, изъ которыхъ состояла квартира Грассу изъ Фужера, находилась его мастерская, смотрѣвшая на Монмартръ. Окрашенная въ кирпичный цвѣтъ мастерская, тщательно выкрашенный коричневой краской и натертый полъ, маленькій вышитый коврикъ у каждаго стула, канапе, впрочемъ, простое, но чистое, какъ тѣ, что стоятъ въ спальняхъ женъ овощныхъ торговцевъ, все тамъ обличало робкую жизнь мелочнаго человѣка и разсчетливость бѣдняка. Тутъ стоялъ комодъ для разныхъ принадлежностей мастерской, столъ для завтрака, буфетъ, конторка, наконецъ необходимые для живописи снаряды, и все содержалось въ чистотѣ и порядвѣ. Голландская печка оказывала услугу огромной мастерской, тѣмъ болѣе замѣтную, что чистое и ровное освѣщеніе съ сѣверной стороны наполняло ея яснымъ и холоднымъ свѣтомъ. Фужеръ, простой жанристъ, не нуждался въ огромныхъ приспособленіяхъ, которыя разоряютъ историческихъ живописцевъ; онъ никогда не чувствовалъ въ себѣ на столько силъ, чтобы пуститься въ высокую область живописи и держался маленькихъ картинокъ. Въ началѣ девабря этого года, время когда парижскимъ буржуа періодически приходитъ въ голову шутовская мысль увѣвовѣчивать свой и безъ того громоздкій образъ, Пьеръ Грассу, вставъ рано, приготовилъ палитру, затопилъ печку, съѣлъ длинный сухарь съ молокомъ, и ждалъ, чтобы начать работу, пока окна оттаятъ и станутъ пропускать свѣтъ. День былъ сухой и ясный. Въ эту минуту, артистъ, завтракавшій съ тѣмъ покорнымъ и терпѣливымъ видомъ, который говоритъ о многомъ, услышалъ шаги человѣка, имѣвшаго на его жизнь то вліяніе, какое подобнаго рода люди имѣютъ почти на всѣхъ артистовъ, шаги Иліи Магуса, торговца картинами, ростовщика подъ залогъ картинъ. Дѣйствительно, Илія Магусъ вошелъ въ то мгновеніе, когда художникъ хотѣлъ приняться за работу въ своей необыкновенно чистой мастерской.

— Какъ поживаете, старый плутъ? — сказалъ живописецъ.

У Фужера былъ крестъ, Илія платилъ ему по двѣсти и по триста франковъ за картину, и онъ велъ себя съ нимъ совсѣмъ по-художнически.

— Торговля плоха, — отвѣчалъ Илія. — У всѣхъ у васъ теперь такія претензіи; чуть истратите на шесть су красокъ, сейчасъ требуете двѣсти франковъ за картину… Но вы честный малый! Вы любите во всемъ порядокъ, и я пришелъ предложить вамъ хорошее дѣло.

— Timeo Danaos etdona ferentes, — сказалъ Фужеръ. — Вы знаете по латыни?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ это значитъ, что греки не предлагаютъ троянамъ хорошихъ дѣлъ безъ выгоды для себя. Нѣкогда они говорили: "воэьмите моего коня!а A теперь мы говоримъ: «возьмите мою вещь…» Чего же вы хотите Улиссъ-Илія-Магусъ?

Эти слова показываютъ на мѣру кротости и остроумія, съ которыми Фужеръ прибѣгалъ къ тому, что художники зовутъ школьничествомъ мастерскихъ.

— Я не говорю, что вы не нарисуете мнѣ даромъ двухъ картинокъ.

— О, о!

— Я ихъ не требую, и предоставляю это на ваше благоусмотрѣніе. Вы честный артистъ.

— Въ чемъ дѣло?

— Ну, я сейчасъ вамъ приведу отца, мать и единственную дочь.

— Всѣ единственные!

— Пожалуй, да… и требуется написать ихъ портреты. Эти буржуа обожаютъ искусство и доселѣ не отваживались войти ни въ одну мастерскую. За дочкой сто тысячъ франковъ приданаго. Вы можете ихъ отлично написать. Быть можетъ, для васъ они станутъ семейными портретами.

И старый деревянный нѣмецъ, слывшій за человѣка и называвшійся Иліей Магусомъ, разразился тутъ сухимъ смѣхомъ, ужаснувшимъ художника. Ему показалось, будто онъ слышитъ, какъ Мефистофель говоритъ о женитьбѣ.

— За портреты заплатятъ по пятисотъ франковъ за штуку; право, можно написать мнѣ три картинки.

— Конечно, — весело сказалъ Фужеръ.

— A если женитесь на дочкѣ, то меня не забудете.

— Мнѣ, жениться? — вскричалъ Пьеръ Грассу, — да я привыкъ спать одинъ, вставать рано и у меня все въ порядкѣ.

— Сто тысячъ франковъ, — сказалъ Магусъ, — и дѣвица нѣжная съ золотистыми тонами, точно настоящій Тиціанъ.

— A что это за люди?

— Бывшій торговецъ; теперь же любитель искусствъ, владѣлецъ дачи въ Вилль д’Авре, и отъ десяти до двѣнаддати тысячъ дохода.

— A чѣмъ торговалъ?

— Бутылками.

— Молчите, мнѣ кажется я слышу какъ рѣжутъ пробки, и у меня зубы скрежещатъ.

— Приводить?

— Три портрета, я ихъ выставлю, и могу заняться портретной живописью… хорошо, приводите.

Старый Илія отправился за семьей Вервеллей. Чтобъ понять какое дѣйствіе возымѣло на живописца это предложеніе, и какое впечатлѣніе долженствовали произвести на него съеръ и дама Вервелли въ сопровожденіи единственной дочки, необходимо бросить взглядъ на предыдущую жизнь Пьера Грассу изъ Фужера.

Фужеръ изучалъ рисунокъ у Сервена, который въ академическомъ кружкѣ считался великимъ рисовальщикомъ. Отъ него онъ перешелъ къ Шинне, чтобъ постигнуть тайну великолѣпнаго и сильнаго колорита, свойственнаго этому мастеру. И учитель, и ученики тамъ были скромны, и Пьеръ тамъ ничего не перенялъ. Оттуда Фужеръ перешелъ въ мастерскую Соммервье, чтобъ ознакомиться съ той частью искусства, которая зовется композиціей, но композиція оказалась въ нему немилостивой. Затѣмъ онъ пытался вырвать у Гранэ, Дешана тайну ихъ эффектовъ въ изображеніи домашнихъ сценъ. И у этихъ мастеровъ ему ничего не удалось похитить. Наконецъ Фужеръ окончилъ свое образованіе у Дюваль-Лакомю. Въ теченіе этого обученія и различныхъ преображеній, Фужеръ велъ себя скромно и тихо, — что давало поводъ въ насмѣшкамъ въ различныхъ мастерскихъ, гдѣ онъ работалъ; но всюду онъ обезоруживалъ товарищейсвоей скромностью, терпѣніемъ и кротостью агнца. Профессора не питали никакого сочувствія къ этому честному малому; профессора любятъ юношей блестящихъ, умы эксцентрическіе, шутливые, запальчивые, или мрачные и глубоко-вдумчивые, которые говорятъ о будущемъ талантѣ. Въ Фужерѣ все возвѣщало посредственность. Его прозвище Фужеръ, тоже что у живописца въ піесѣ Эглантина, было источникомъ тысячи оскорбленій; но въ силу обстоятельствъ онъ назвался по городу, гдѣ увидѣлъ свѣтъ.

Грассу изъ Фужера походилъ на свое имя[2]. Толстенькій и средняго роста, съ поблекшимъ цвѣтомъ лица, онъ обладалъ карими глазами, черными волосами, носомъ въ видѣ трубы, довольно широкимъ ртомъ и длинными ушами. Его кроткій, страдальческій и покорный видъ не прибавлялъ почти ничего къ этимъ главнцмъ чертамъ его физіономіи, полной здоровья, но неподвижной. Этотъ молодой человѣкъ, рожденный ради того, чтобъ стать добродѣтельнымъ буржуа, пріѣхалъ съ родины съ цѣлью сдѣлаться прикащикомъ у торговца красками, но превратилъ самого себя въ живописца, единственно благодаря упрямству, которымъ отличаются бретонцы. Что онъ вынесъ, чѣмъ онъ только жилъ, пока былъ ученивомъ, знаетъ одинъ Богъ. Онъ вынесъ столько же, сколько выносятъ великіе люди, когда ихъ преслѣдуетъ бѣдность и за ними, какъ за дикимъ звѣремъ, гонится стая посредственностей и толпа честолюбцевъ, жаждущихъ мести. Какъ только Фужеръ почувствовалъ, что можетъ летать на собственныхъ врыльяхъ, онъ нанялъ мастерсвую въ улицѣ Мучениковъ, и сталъ прилежно работать. Онъ дебютировалъ въ 1819. Первая картина, которую онъ представилъ жюри для Луврской выставки, изображала деревенскую свадьбу, и была довольно жалкой копіей съ картины Греза. Картина не была принята. Узнавъ роковой приговоръ, онъ не впалъ въ ярость, его не одолѣли тѣ припадки эпилептическаго самолюбія, которымъ предаются люди надменные, и которые порою оканчиваются посылкой вызова на дуэль директору или секретарю музея, или угрозами убійства. Фужеръ спокойно взялъ картину, завернулъ ее въ платокъ и понесъ въ мастерскую, давъ влятву, что сдѣлается великимъ живописцемъ. Онъ поставилъ картину на мольбертъ, и отправился къ своему бывшему учителю, человѣку громаднаго таланта, къ Шинне, художнику кроткому и терпѣливому, имѣвшему полный успѣхъ на послѣдней выставкѣ; онъ просилъ его придти и разобрать его отвергнутое произведеніе. Великій живописецъ бросилъ все и отправился. Когда несчастный Фужеръ показалъ ему картину, Шинне, взглянувъ на нее, пожалъ руку Фужера.

— Ты славный малый, у тебя золотое сердце, и я не стану тебя обманывать. Слушай, ты достигъ всего, что обѣщалъ ученикомъ. Когда такія вещи выходятъ изъ-подъ кисти, милый мой Фужеръ, то лучше пусть ужь краски лежатъ у Брюллона въ магазинѣ и не зачѣмъ отнимать холстъ у другихъ. Вернись домой пораньше, надѣнь бумажный колпакъ и лягъ спать въ девять часовъ; а завтра въ десять отправляйся въ какую нибудь контору и попроси себѣ мѣста, и оставь искусство въ покоѣ.

— Другъ мой, — сказалъ Фужеръ, — моя картина ужь подверглась осужденію, и я прошу отъ тебя не приговора, а объясненія причинъ.

— Ладно. Краски у тебя сѣрыя и темныя, ты смотришь на натуру, точно сквозь крепъ; рисунокъ у тебя тяжелый, замазанный; твоя композиція — подражаніе Грезу, который искупалъ свои недостатки достоинствами, которыхъ у тебя нѣтъ.

Указывая подробно на недостатви картины, Шинне замѣтилъ на лицѣ Фужера выраженіе такого глубокаго огорченія, что пригласилъ его обѣдать и старался утѣшить.

На слѣдующій день съ семи часовъ утра, Фужеръ уже сидѣлъ за мольбертомъ и передѣлывалъ отвергнутую картину; онъ исправлялъ ее согласно увазаніямъ Шинне, клалъ болѣе живыя краски, переписывалъ фигуры. Почувствовавъ отвращеніе къ дальнѣйшей передѣлкѣ, онъ снесъ картину къ Иліѣ Магусу. У Иліи Магуса, помѣси голландца, бельгійца и фламандца, было три причины сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ онъ сталъ: богачемъ и скупцомъ. Тогда онъ явился изъ Бордо въ Парижъ, сталъ барышничать картинами и поселился на бульварѣ Благовѣщенія. Фужеръ, разсчитывавшій жить своей кистью, неустрашимо питался хлѣбомъ и орѣхами, или хлѣбомъ и молокомъ, или хлѣбомъ и вишнями, или хлѣбомъ и сыромъ, смотря по времени года. Илія Магусъ, которому Пьеръ принесъ первую картину, долго прищурясь разсматривалъ ее и далъ за нее пятнадцать фракновъ.

— Съ пятнадцатью франками дохода въ годъ и съ тысячью франковъ расхода можно пойти быстро и далеко, — улыбаясь сказалъ Фужеръ.

Илія Магусъ сдѣлалъ движеніе, онъ кусалъ себѣ пальцы, раздумывая, что могъ бы пріобрѣсти картину за сто су. Въ теченіе нѣсколькихъ дней, всякое утро, Фужеръ отправлялся изъ улицы Мучениковъ, смѣшивался съ толпою на бульварѣ, черезъ улицу отъ лавки Магуса, и устремлялъ взоръ на свою картину, не привлекавшую къ себѣ взоровъ прохожихъ. Въ концѣ недѣли картина исчезла. Фужеръ перешелъ улицу и направился къ лаввѣ торговца старинными вещами, притворяясь, будто гуляетъ безъ цѣли.

— Что-жь, продали картину?

— Вотъ она, — отвѣчалъ Магусъ, — я заказалъ раму, чтобъ имѣть возможностъ предложить ее человѣку, считающему себя знатокомъ въ живописи.

Фужеръ больше не смѣлъ показываться на бульварѣ; онъ принялся за новую картину; онъ сидѣлъ за ней два мѣсяца, питаясь какъ мышь и работая какъ каторжникъ.

Разъ вечеромъ онъ шелъ по бульвару; сами ноги роковымъ образомъ донесли его до лавки Магуса: его картины не было видно.

— Я продалъ вашу картину, — сказалъ торговецъ художнику.

— За сколько?

— Выручилъ свои съ небольшимъ барышомъ. Рисуйте-ка мнѣ семейныя сцены изъ фламандской жизни, урокъ анатоміи, пейзажъ, и я стану покупать, — сказалъ Илія.

Фужеръ чуть не обнялъ Магуса, онъ смотрѣлъ на него какъ на отца. Онъ воротился домой съ радостью въ сердцѣ; и такъ, великій Шинне ошибался! Въ огромномъ Парижѣ нашлись сердца, которыя бились въ унисонъ съ Грассу; его талантъ былъ понятъ и оцѣненъ. Бѣдный малый въ двадцать семь лѣтъ былъ невиненъ какъ шестнадцатилѣтній мальчикъ. Другой художникъ, недовѣрчивый и суровый, замѣтилъ бы дьявольское выраженіе Иліи Магуса; онъ увидѣлъ бы, какъ у него тряслась борода, иронію его усовъ и подергиваніе плечъ, обнаруживпгія удовольствіе Вальтеръ-Скотовскаго жида, обдувшаго христіанина. Фужеръ прогуливался по бульварамъ въ такой радости, что его лицо получило гордое выраженіе. Онъ походилъ на гимназиста, повровительствующаго женщинѣ. Онъ встрѣтилъ Жозефа Бридо[3], одного изъ своихъ товарищей, одного изъ эксцентрическихъ талантовъ, осужденныхъ на славу и несчастіе. Жозефъ Бридо, у котораго, по его словамъ, было нѣсколько су въ карманѣ, повелъ Фужера въ Оперу. Фужеръ не видѣлъ балета, не слышалъ музыки, — онъ сочинялъ картины, онъ рисовалъ. Онъ простился съ Жозефомъ въ серединѣ вечера, и побѣжалъ домой, чтобъ при лампѣ набросать эскизы; онъ придумалъ тридцать картинъ, напоминавшихь чужія, и почелъ себя за генія. На слѣдующій же день, онъ накупилъ красокъ, разнаго размѣра полотна; онъ накупилъ хлѣба, сыра, принесъ кружку воды, запасся дровами для печки, и затѣмъ принялся за работу; у него было нѣсколько моделей, и Магусъ ссудилъ его матеріями для драпировокъ. Послѣ двухмѣсячнаго заключенія, бретонецъ окончилъ четыре картины. Онъ снова обратился къ Шинне за совѣтомъ, присоединивъ въ нему Жозефа Бридо. Оба живописца увидѣли въ его картинахъ рабское подражаніе голландскимъ пейзажамъ, жанрамъ Метцу, а въ четвертой — копію съ «Урока Анатоміи», Рембрандта.

— Все подражанія, — сказалъ Шинне. — Трудно Фужеру стать оригинальнымъ.

— Тебѣ слѣдуетъ заняться чѣмъ нибудь другимъ, только не живописью, — сказалъ Бридо.

— Чѣмъ же? — спросилъ Фужеръ.

— Пустись въ литературу.

Фужеръ опустилъ голову, какъ овцы въ дождь. Затѣмъ, онъ снова потребовалъ совѣтовъ, снова получилъ ихъ, и прошелся по картинамъ раньше чѣмъ ихъ отнести къ Иліи. Илія заплатилъ за каждую по двадцати пяти франковъ. При такой цѣнѣ Фужеръ ничего не пріобрѣталъ, но онъ не былъ въ убыткѣ, принимая во вниманіе его умѣренность. Онъ предпринялъ нѣсколько прогулокъ, чтобъ узнать объ участи своихъ картинъ, и испыталъ странную галлюцинацію. На его такія гладенькія и чистенькія картины, жесткія, какъ натянутое полотно и блестѣвшія какъ живопись на фарфорѣ, точно насѣлъ туманъ; онѣ стали похожи на старинныя картины. Иліи не было въ лавкѣ, и Фужеръ не могъ добиться разъясненія сказаннаго явленія. Онъ подумалъ, что дурно разсмотрѣлъ ихъ. Живописецъ опять засѣлъ въ мастерской ради производства новыхъ старинныхъ картинъ. Послѣ семилѣтней усидчивой работы, Фужеръ достигъ того что сталъ сочинять и исполнять сносныя произведенія. Онъ работалъ не хуже другихъ второстепенныхъ художниковъ. Илія покупалъ и продавалъ картины бѣднаго бретонца, который съ великимъ трудомъ заработывалъ сотню луидоровъ въ годъ, и тратилъ не болѣе тысячи двухсотъ франновъ.

На выставкѣ 1829, Леонъ де-Лора, Шинне и Бридо, каждый занималъ много мѣста; они стояли во главѣ художественнаго движенія, и прониклись жалостью къ упорству своего бѣднаго бывшаго товарища, они настояли, чтобъ картина Фужера была принята на выставку и помѣщена въ большомъ салонѣ. Эта картина, весьма интересная по сюжету, напоминавшая Виньерона по чувству, а по исполленію первую манеру Дюбюфа, изображала молодого человѣка, которому въ тюрьмѣ подбриваютъ волосы на затылкѣ. Съ одной стороны священникъ, съ другой старуха и молодая женщина въ слезахъ. Приставъ читаетъ гербовую бумагу. На жалкомъ столѣ видно кушанье, до котораго никто не дотрогивался. Свѣтъ проходилъ сквозь рѣшетку высоко расположеннаго окна. Было чѣмъ привести въ трепетъ буржуа, и буржуа затрепетали. Фужеръ просто-напросто вдохновился прекрасной картиной Жерара Доу: онъ просто повернулъ группу Женщины, умирающей отъ въ водяной къ окну вмѣсто того, чтобы изобразить en face. Онъ замѣстилъ умирающую осужденнымъ: та-же блѣдность, тотъ же взглядъ, тоже обращеніе къ Богу. Вмѣсто фламандскаго врача онъ нарисовалъ холодную и офиціальную фигуру одѣтаго въ черное пристава; но подлѣ молодой дѣвушки Жерара Доу добавилъ старуху. Наконецъ во всей группѣ выдавалось жестоко добродушное лицо палача. Такого весьма искусно прикрытаго плагіата никто не замѣтилъ.

Въ каталогѣ стояло:

540. Грассу изъ Фужера (Пьеръ). Наваринская улица, 2.

Приготовленіе къ казни шуана, осужденнагь на смерть въ 1809.

Хотя и посредственная, картина имѣла громадный успѣхъ, потому что напоминала дѣло Мортонскихъ поджитателей. Каждый день передъ картиной собиралась толпа, предъ ней остановился Карлъ X. Супруга старшаго брата короля, узнавъ о страдальческой жизни бретовца, пришла въ энтузіазмъ. Герцогъ Орлеанскій прицѣнивался къ картинѣ. Духовенство доложило женѣ дофина, что сюжетъ полонъ прекрасныхъ мыслей; дѣйствительно отъ нея въ достаточной степени вѣяло религіознымъ духомъ. Монсеньеръ дофинъ пришелъ въ восторгъ отъ !!!!!ішли на полу, — грубая ошибка, потому что Фужеръ внизу стѣнъ нарисовалъ зеленоватыя пятна, указывавшія на сырость. Супруга старшаго брата короля купила картину за тысячу франковъ, дофинъ заказалъ для себя второй экземпляръ. Карлъ X пожаловалъ крестъ сыну крестьянина, который нѣкогда дрался за вороля въ 1799. Жозефъ Бридо, великій живописецъ, не имѣлъ еще ордена. Министръ внутреннихъ дѣлъ заказалъ Фужеру двѣ картины для церкви. Эта выставка дала Фужеру состояніе, славу, будущность, жизнь. Изобрѣтать что-либо значитъ желать сгорѣть на медленномъ огнѣ; копировать значитъ жить.

Открывъ наконецъ-то золотоносную жилу, Грассу изъ Фужера отчасти осуществилъ эту жестокую истину, которой общество обязано тѣмъ, что позорнымъ посредственностямъ нынѣ предоставляется избирать людей выдающихся во всѣхъ общественныхъ классахъ; но они естественно избираютъ самихъ себя и ведутъ ожесточенную борьбу противъ настоящихъ талантовъ. Избирательный принципъ, въ приложеніи ко всему, ложенъ; Франція когда-нибудь опомнится. Тѣмъ не менѣе, скромность, простота и удивленіе добраго и кроткаго Фужера заставили умолкнуть недовольство и зависть. Притомъ, за него были уже успѣвшіе Грассу, солидарные съ будущими Грассу. Нѣкоторые, удивляясь энергіи человѣка, котораго ничто не могло обезкуражить, вспоминали Доменикино, и говорили: «Въ искусствахъ надо поощрять волю. Грассу не укралъ своего усмпѣха; вѣдь онъ, бѣдняжка, усердно трудился десять лѣтъ!» Это восклицаніе «бѣдняжка» было на половину причиной тѣхъ пожеланій и поздравленій, которыя получалъ живописецъ. Жалость возвышаетъ столько же посредственностей, сколько зависть принижаетъ великихъ артистовъ. Газеты не скупились на критики, но кавалеръ Фужеръ переносилъ ихъ также, какъ совѣты друзей, съ ангельскимъ терпѣніемъ.

Получивъ около пятнадцати тысячъ франковъ, добытыхъ съ такимъ трудомъ, онъ меблировалъ свою квартиру и мастерскую въ Наваринской улицѣ, и написалъ тамъ картину, заказанную монсеньоромъ дофиномъ, и двѣ картины для церкви, по заказу министерства, къ условленному дню, съ точностью, приведшую въ отчаяніе кассу министерства, привыкшаго къ инымъ порядкамъ. Но подивитесь счастью аккуратныхъ людей! Опоздай Грассу, и ему, благодаря іюльской революціи, не заплатили бы. Тридцати семи лѣтъ отъ роду, Фужеръ приготовилъ для Иліи Магуса около двухсотъ. картинъ вполнѣ неизвѣстныхъ, но при помощи которыхъ онъ достигъ до такой сносной манеры, до такой высота исполненія, которая заставляетъ художника пожимать плечами и которую такъ любитъ буржуазія.

Друзья любили Фужера за честность, за неизмѣнныя чувства, за полную готовность помочь и за великую вѣрность; если они не чувствовали никакого уваженія къ его кисти, то любили человѣка, державшаго ее въ рукахъ.

— Какъ жаль, что Фужеръ предался пороку живописи! — говорили между собою его друзья.

Тѣмъ не менѣе Граосу давалъ превосходные совѣты подобно фельетонистамъ, неспособнымъ написать книгу, но знающимъ чѣмъ грѣшатъ книги; но между литературными критиками и критиками Фужеръ существовала разница: онъ. въ высокой степени чувствовалъ красоты, онъ признавалъ ихъ, и его совѣты отличались чувствомъ справедливости, которая заставляла признавать правильность его замѣчаній.

Съ іюльской революціи Фужеръ представлялъ на всякую выставку съ дюжину картинъ, изъ которыхъ жюри принимало четыре, или пять. Онъ жилъ съ самой строгой экономіей, и вся его прислуга состояла изъ ключницы. Вмѣсто развлеченій, онъ посѣщалъ друзей, ходилъ осматривать художественныя вещи, позволялъ себѣ небольшія поѣздки по Франціи, и мечталъ о томъ, чтобы отправиться въ Швейцарію и поискатъ тамъ вдохновенія. Этотъ негодный художникъ былъ превосходнымъ гражданиномъ; онъ ходилъ въ караулъ, являлся на парады, и съ чисто буржуазной аккуратностью платилъ за квартиру и съѣстные припасы. Онъ вѣкъ прожилъ въ трудахъ и нуждѣ, а потому ему некогда было любить. Онъ былъ до сихъ поръ холостякомъ и бѣднякомъ, и не мечталъ объ усложненіи своего столь простого существованія. Будучи не въ силахъ изобрѣсти средства для увеличенія своего состоянія, онъ каждую четверть года относмъ свои сбереженія и свой заработокъ нотаріусу Кордо. Нотаріусъ, когда у него скапливалось тысячу экю, принадлежащихъ. Грассу, помѣщалъ ихъ подъ первую завладную за поручительствомъ жены, если заемщисъ былъ женатъ, или за поручительствомъ продавца, если заемщикъ занималъ подъ покупаемое имѣніе. Нотаріусъ самъ получалъ проценты и присоединялъ ихъ въ частнымъ взносамъ Грассу. Художникъ ждалъ вожделеннаго мгновенія, когда его доходъ возростетъ до двухъ тысячъ франновъ, чтобы предоставить себѣ артистическое otium cum dignitate и приняться за картины, — о, за картины! но за настоящія картины! за картины вполнѣ законченныя, чудо картины, такія что въ носъ бьютъ! Его будущность, его мечта о счастіи, высочайшее его желаніе, — знаете-ли въ чемъ они заключались? въ томъ, чтобы попасть въ Академію и носить офицерскую розетку почетнаго легіона! Сидѣть подлѣ Шинне и Леона де-Лора, попасть въ Академію раньше Бридо! ходить съ ленточкой въ петличкѣ! Какая мечта! Только посредственность умѣетъ подумать обо всемъ!

Услышавъ шумъ нѣсколькихъ шаговъ по лѣстницѣ, Фужеръ поправилъ тупей, застегнулъ бархатную бутылочно-зеленаго цвѣта куртку, и былъ не мало изумленъ, увидавъ лицо изъ тѣхъ, которыя въ мастерскихъ зовутся попросту дынями. Этотъ фруктъ сидѣлъ на тыквѣ, одѣтой въ голубое сукно и украшенной множествомъ издававшихъ звонъ брелоковъ. Дыня сопѣла какъ морская свинка, тыква двигалась на двухъ брюквахъ, неправильно именуемыхъ ногами. Настоящій живописецъ вытурилъ бы маленькаго торговца бутылками, и немедленно выпроводилъ бы его за двери, объявивъ, что не пишетъ овощей. Фужеръ безъ смѣха посмотрѣлъ на заказчика, ибо у г. Вервелля на рубашкѣ красовался брилліантъ въ тысячу экю.

Фужеръ взглянулъ на Магуса, и сказалъ: Толстосумъ! употребляя словцо, бывшее въ то время въ ходу въ мастерскихъ.

Услышавъ это г. Вервелль сморщилъ брови. За буржуа тянулись другія овощи въ лицѣ его жены и дочери. Лицо жены было раздѣлано подъ красное дерево; она походила на стянутый по таліи кокосовый орѣхъ, на который насажена голова. Она вертѣласъ на ножкахъ; платье на ней было желтое съ черными полосами. Она гордо показывала митенки на пухлыхъ рукахь, въ родѣ перчатокъ на вывѣскахъ. Перья съ похоронныхъ дрогъ перваго разряда развивались на нелѣпой шляпкѣ. Кружева прикрывали плечи равно толстыя какъ спереди, такъ и сзади; отчего сферическая форма кокоса являлась во всемъ совершенствѣ. Ноги, въ томъ родѣ, который живописцы зовутъ гусиными, въ башмакахъ изъ лакированной кожи съ длинными гамашами. Какъ вошли ноги въ башмаки? — неизвѣстно.

Слѣдовала молодая спаржа, въ зеленомъ съ желтымъ платьѣ, съ маленькой головкой, съ причесанными en bandeau волосами желто-морковнаго цвѣта, въ которые влюбился бы римлянинъ; у нея были тоненькія руки, веснушки на довольно бѣлой кожѣ, большіе наивные глаза съ бѣлыми рѣсницами, чутошныя брови, шляпа изъ итальянской соломы, обшитая бѣлымъ атласомъ, съ двумя изрядными атласными бантами, добродѣтельно красныя ручки и ножки, какъ у маменъки. Эти три существа оглядывали мастерскую со счастливымъ видомъ, свидѣтельствовавшимъ о ихъ почтительномъ энтузіазмѣ къ искусствамъ.

— Вы будете насъ срисовывать? — спросилъ отецъ вызывающимъ тономъ.

— Точно такъ, — отвѣчалъ Грассу.

— Вервелль, у него крестъ, — шепнула жена мужу, когда художникъ отвернулся отъ нихъ.

— Да развѣ я заказалъ бы наши портреты живописцу безъ ордена? — сказалъ бывшій торговецъ пробками.

Илія Магусъ раскланялся съ семействомъ Вервеллей, и вышелъ; Грассу проводилъ его на лѣстницу.

— Только вы и могли выудить такихъ чучелъ.

— Сто тысячъ приданаго.

— Да, но за то и семья!

— Триста тысячъ въ будущемъ, домъ въ улицѣ Бушера и дача въ Вилль-д’Аврэ.

— Бушера, бутылка, пробочникъ, пробки, — сказалъ живописецъ.

— За то будете жить въ довольствѣ до конца дней своихъ, — сказалъ Илія.

Эта мысль освѣтила голову Пьера Грассу, какъ утренній свѣтъ его чердавъ. Усаживая отца молодой дѣвицы, онъ нашелъ, что у него славное лицо, и восхищался тѣмъ, что на немъ такъ много фіолетовыхъ тоновъ. Мать и дочка вертѣлись вокругъ живописца, восхищаясь всѣми его приготовленіями; онъ имъ казался богомъ. Это видимое обожаніе нравилось Фужеру; отъ золотого тельца падалъ на эту семью волшебный отблескъ.

— Вы должны заработывать бѣшеныя деньги? — сказала мать, — но вы всѣ и проживаете?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ живописецъ, — я ихъ не проживаю, у меня нѣтъ средствъ на то, чтобъ жить въ свое удовольствіе. Мой нотаріусъ помѣщаетъ мои деньги, онъ ими завѣдуетъ; передавъ ему деньги, я уже о нихъ не забочусь.

— A мнѣ говорили, — вскричалъ Вервелль, — будто живописцы — дырявые горшки.

— A кто вашъ нотаріусъ, если не секретъ? — спросила г-жа Вервелль.

— Отличный, славный малый, Кардо.

— Э, э! вотъ такъ штука! Кардо и нашь нотаріусъ, — сказалъ Вервелль.

— Не шевелитесь, — сказалъ живописецъ.

— Сиди же смирно, Антиноръ, — сказала жена, — ты мѣшаешъ художнику, а еслибъ ты видѣлъ, какъ онъ работаетъ, ты понялъ бы…

— Боже мой! Отчего вы меня не учили искусству? — сказала дѣвица Вервелль своимъ родителямъ.

— Виржини, — вскричала мать, — молодой дѣвушкѣ не прилично учиться нѣкоторымъ вещамъ. Когда ты выйдешь замужъ… ну!… а пока, потерпи.

Въ этотъ первый сеансъ семья Вервеллей почти сблизилась съ честнымъ художникомъ. Они условились, что явятся черезъ два дня. Выходя, отецъ и мать велѣли Виржини идти впередъ; но не взирая на разстояніе, она услышала слѣдующія слова, которыя не могли не возбудить ея любопытства:

— Съ орденомъ… тридцать семь лѣтъ… у него есть заказы, деньги онъ помѣщаетъ у нашего нотаріуса… Спросить Кардо… Гм! называться m-me де-Фужеръ!.. онъ человѣкъ, повидимому, не дурной… Ты мнѣ скажешь: за купца? Но выдавъ дочь за купца, пока онъ не оставилъ дѣлъ, еще нельзя сказать, что съ ней станется! Между тѣмъ какъ бережливый художникъ… притомъ, мы любимъ искусства… Словомъ!..

Въ то время, какъ семья Вервеллей разбирала Пьера. Грассу, онъ самъ разбиралъ семью Вервеллей. Онъ былъ не въ силахъ сидѣть спокойно въ мастерской, онъ пошелъ погулять по бульвару, онъ разсматривалъ рыженькихъ, которыя попадались на встрѣчу! Онъ предавался самымъ страннымъ размышленіямъ: золото самый лучшій металъ, желтый цвѣтъ — цвѣтъ золота, римляне любили рыжихъ, и онъ станетъ римляниномъ и т. д. Притомъ, черезъ два года послѣ женитьбы, кто заботится о цвѣтѣ волосъ своей жены? Красота пропадаетъ… но безобразіе остается! Деньги половина счастья. Вечеромъ, ложась спать, живописецъ уже считалъ Виржини Вервелль хорошенькой.

Когда, въ день второго сеанса, вошли трое Вервеллей, артистъ встрѣтилъ ихъ любезной улыбкой. Негодный! онъ побрился, надѣлъ чистое бѣлье; онъ мило причесался, онъ надѣлъ панталоны въ лицу и красныя туфли à la poulaine. Семейство отвѣчало на его улыбку такой же лестной улыбкой. Виржини покраснѣла пуще своихъ волосъ, опустила глаза и, отвернувпгась, начала разсматривать этюды. Пьеръ Грассу нашелъ ея кривлянья восхитительными. Виржина была граціозна; она по счастью не походила ни на отца, ни мать; на кого же она походила?

— А, понимаю! — говорилъ онъ про себя, — мамаша любовалась на красиваго прикащика.

Во время сеанса, семья и художникъ слегка поспорили, и у живописца хватило смѣлости найти, что отецъ Вервелль остроуменъ. Эта лесть заставила всю семью скорымъ шагомъ проникнуть въ сердце артиста, онъ подарилъ рисунокъ Виржини и эскизъ матери.

— За даромъ? — спросили онѣ.

Пьеръ Грассу не могъ воздержаться отъ улыбки.

— Не слѣдуетъ такъ дарить картинъ: онѣ денегъ стоютъ, — сказалъ ему Вервелль.

На третьемъ сеансѣ, отецъ Вервелль заговорилъ о прекрасной картинной галереѣ у себя на дачѣ, въ Виль-д’Аврэ: тамъ есть Рубенсъ, Жераръ Доу, Мьерисъ, Тербургъ, Рембрантъ, Поль Поттеръ, одна картина Тиціана и т. д.

— Г. Вервелль надѣлалъ глупостей, — хвастливо сказала г-жа Вервелль, — онъ накупилъ картинъ на сто тысячъ.

— Люблю искусство, — отозвался бывшій торговецъ бутылками.

Когда былъ начатъ портретъ г-жи Вервелль, портретъ ея мужа былъ почти конченъ, и восторгамъ семьи не было предѣла. Нотаріусъ отозвался о живописцѣ съ величайшей хвалой. Пьеръ Грассу, по его словамъ, былъ честнѣйшій малый на свѣтѣ, одинъ изъ самыхъ порядочныхъ артистовъ, вдобавокъ онъ скопилъ тридцать шесть тысячъ франковъ; время нужды для него миновало, онъ получаетъ ежегодно десять тысячъ франковъ, онъ не проживаетъ процентовъ; словомъ, его жена не можетъ быть несчастна. Послѣдняя фраза сильно накренила вѣсы. Друзья Вервеллей только и слышали, что про славнаго живописца Фужера. Въ тотъ день, какъ Фужеръ началъ портретъ Виржини, онъ былъ уже in petto зятекъ Вервеллей. Всѣ трое процвѣтали въ мастерской, которую привыкли считать одной изъ своихъ резиденцій; это чистое, прибранное, милое артистическое помѣщеніе имѣло для нихъ невыразимую привлекательность. Abyssus abyssum, буржуа притягиваеть буржуа.

Съ концу сеанса, лѣстница затряслась, и Жозефъ Бридо съ шумомъ отворилъ дверь; онъ влетѣлъ какъ буря, волосы у него развѣвались; показалась большая растерзанная фигура, повсюду, какъ молнія, блеснулъ онъ глазами и обойдя мастерскую, шумно подошелъ къ Грассу, подбирая сюртукъ на животѣ, и стараясь, хотя и тщетно, застегнуть его, потому что пуговица отлетѣла.

— Дрова дороги, — сказалъ онъ Грассу.

— А!

— За мной гонятся англичане… Стой, ты пишешь этихъ?..

— Да замолчи же.

— Твоя правда.

Семейство Вервеллей было въ высшей степени смущено этимъ страннымъ видѣніемъ, и лица у нихъ, обыкновенно красныя, стали вишнево-красными.

— Это выгодно! — сказалъ Жозефъ. — A не отыщется-ли у тебя не нужныхъ бумажекъ?

— Много надо?

— Билетъ въ пятьсотъ… За мной одинъ изъ этихъ негоціантовъ бульдожьей породы, которые, какъ вцѣпятся, такъ не отпустятъ, пока не вырвутъ куска. И порода же!

— Я напишу сейчасъ записку къ нотаріусу.

— A у тебя есть нотаріусъ?

— Да.

— Въ такомъ случаѣ я понимаю, почему ты до сихъ поръ рисуешь щеки розовыми тонами, превосходными для парикмахерскихъ вывѣсокъ.

Грассу невольно покраснѣлъ: позировала Виржини.

— Бери натуру, какока она есть! — продолжалъ великій художникъ. — У дѣвицы рыжіе волосы. Чтожь, развѣ это смертный грѣхъ? Въ живописи все великолѣпно. Положи на палитру киновари, напиши потеплѣй щеки, сдѣлай на нихъ коричневыя крапинки, жизни поддай! Иль ты хочешь быть умнѣй натуры?

— Возьми-ка, — сказалъ Фужеръ, — поработай, пока я напишу записку.

Вервелль докатился до стола и наклонился надъ ухомъ Грассу.

— Да этотъ мужланъ напортитъ, — сказалъ купецъ.

— Еслибъ онъ писалъ портретъ вашей Виржини, то вышло бы въ тысячу разъ лучше моего, — съ негодованіемъ отвѣчалъ Грассу.

Услышавъ это, буржуа потихоньку отступилъ съ своей женѣ, изумленной вторженіемъ дикаго звѣря и нѣсколько испугавшейся, что онъ принялся за портретъ ея дочери.

— Слушай, слѣдуй этимъ указаніямъ, — сказалъ Бридо, отдавая палитру и беря записку. — Я тебя не благодарю; теперь я могу воротиться въ замокъ д’Артеза, гдѣ я росписываю столовую, а Леонъ де-Лора дѣлаетъ надъ дверьми чудныя вещи. Пріѣзжай посмотрѣть.

И онъ ушелъ не кланяясь: слишкомъ ужь наглядѣлся онъ на Виржини.

— Кто это такой? — спросила г-жа Вервелль.

— Великій художникъ, — отвѣчалъ Грассу.

Небольшое молчаніе.

— Увѣрены-ли вы, что онъ не принесъ несчастія моему портрету? — сказала Виржини, — онъ такъ напугалъ меня.

— Онъ принесъ только пользу, — отвѣчалъ Грассу.

— Если онъ великій художникъ, то по моему лучше великіе художники, которые похожи на васъ.

— Ахъ, maman, г. Грассу еще болѣе великій художникъ, онъ меня напишетъ всю, — замѣтила Виржини.

Повадки генія взбудоражили этихъ привыкшихъ въ порядку буржуа.

Наступало то время осени, которое такъ мило зовутъ лѣтомъ св. Мартына[4]. Съ робостью неофита предъ лицомъ геніальнаго человѣка, Вервелль отважился пригласить Грассу пріѣхать въ нимъ на дачу въ будущее восвресенье: онъ зналъ, какъ мало привлекательна буржуазная семья для художника.

— Ну, вы, художники! — говорилъ онъ, — вамъ требуются волненія, великолѣпныя зрѣлища и умные люди; но у насъ будутъ хорошія вина, и при томъ, я разсчитываю, что моя галерея вознаградитъ васъ за скуку, какую артистъ, какъ вы, можетъ испытывать въ купеческой средѣ.

Это идолопоклонство чрезвычайно польстило самолюбію бѣднаго Пьера Грассу, столъ мало привыкшему къ подобнымъ любезностямъ. Этотъ честный артистъ, эта позорная посредственность, это золотое сердце, эта примѣрная жизнь, этотъ глупый рисовальщикъ, этотъ добрый малый, украшенный королевскимъ орденомъ почетнаго легіона, отправился въ походъ, чтобы насладиться послѣдними хорошими днями въ году, въ Виль-д’Авре. Живописецъ скромно поѣхалъ въ общественной каретѣ, и не могъ не залюбоваться на красивую дачу купца, расположенную посреди парка въ пять десятинъ, на холмѣ, въ самомъ красивомъ мѣстѣ. Жениться на Виржини значило сдѣлаться со временемъ владѣльцемъ этой дачи! Вервелли встрѣтили его съ восторгомъ, радостью, добродушіемъ, съ откровенной буржуазной глупостью, которые смутили его. То былъ день его торжества. Жениха повели гулять по усыпаннымъ пескомъ алеямъ, которыя были, какъ подобаетъ, вычищены для пріѣзда великаго человѣка. Даже у деревьевъ былъ какой-то причесанный видъ, трава была скошена. Въ чистомъ деревенскомъ воздухѣ слышался безконечно возбуждающій запахъ кухни. Всѣ въ домѣ говорили: «У насъ сегодня великій художникъ!» Бѣдняжка Вервелль точно яблоко катался по саду, дочка извивалась точно угорь, а мамаша слѣдовала за ними благородной и важной походкой. Всѣ трое не отходили отъ Пьера Грассу въ теченіе семи часовъ. Послѣ обѣда, котораго длина не уступала его великолѣпію, г. и г-жа Вервелль прибѣгли къ главному театральному эффекту, въ открытію галереи, освѣщенной лампами съ разсчитаннымъ эффектомъ. Трое сосѣдей, бывшихъ торговцевъ, дядя съ наслѣдствомъ, приглашенные ради чествованія великаго артиста, старая дѣвица Вервелль и гости прослѣдовали за Грассу въ галерею, любопытствуя узнать его мнѣніе о колекціи маленькаго Вервелля, который уничтожалъ ихъ баснословной стоимостью картинъ. Торговецъ бутылками, повидимому, вздумалъ соперничать съ королемъ Луи-Филиппомъ и Версальскими галереями. Картины, въ великолѣпныхъ рамахъ, были снабжены золотыми ярлычками, гдѣ черными буквами стояло:

Рубенсъ.

Пляска фавновъ и нимфъ.

Рембрандтъ.

Внутренность анатомическаго театра. Докторъ Тромпъ читаетъ лекцію ученикамъ.

Было всего полтораста картинъ, покрытыхъ лакомъ, обметенныхъ вѣничкомъ; нѣкоторыя были задернуты зелеными занавѣсками, которыхъ не отдвигали въ присутствіи дѣвицъ.

Артистъ стоялъ съ опущенными руками, съ открытымъ ртомъ, будучи не въ силахъ произнести ни слова; въ этой галереѣ онъ увидалъ половину своихъ картинъ; онъ былъ Рубенсомъ, Поль Паттеромъ, Міерисомъ, Метцу, Жераромъ Доу! Онъ одинъ былъ двумя десятвами великихъ мастеровъ.

— Что съ вами? — вы поблѣднѣли!

— Дочь, стаканъ воды! — вскричала мать Вервелль.

Живописецъ взялся за пуговицу фрака отца Вервелля, и отвелъ его въ сторону подъ предлогомъ разсмотрѣть Мурилло. Испанскія картины были тогда въ модѣ.

— Вы купили картины у Иліи Магуса?

— Да, все оригиналы.

— Между нами, сколько вы заплатили за тѣ, на которыя я укажу вамъ?

Они вдвоемъ обошли галерею. Гости были изумлены, съ какимъ серьезнымъ видомъ художникъ въ сопровожденіи хозяина продолжалъ осмотръ образцовыхъ произведеній.

— Три тысячи франковъ! — тихо сказалъ Вервелль, дойдя до послѣдней картины, — а говорю, что сорокъ.

— Сорокъ тысячъ франковъ за Тиціана? — громко сказалъ художникъ, — да это задаромъ!

— Говорю же вамъ, что у меня на сто тысячъ экю картинъ! — вскричалъ Вервелль.

— Я написалъ всѣ эти картины, — сказалъ ему на ухо Пьеръ Грассу, — и за всѣ вмѣстѣ не получилъ и десяти тысячъ франковъ…

— Доважите мнѣ это, — сказалъ торговецъ бутылками, — и я удвою приданое моей дочери, потому что въ такомъ случаѣ вы — Рубенсъ, Рембрандтъ, Тербургъ, Тиціанъ.

— A Магусъ отличный торговецъ картинами! — сказалъ живописецъ, понявъ старинный видъ своихъ картинъ и пользу сюжетовъ, которые заказывалъ ему торговецъ старинными вещами.

Г. де-Фужеръ, — ибо вся семья настойчиво звала такъ Пьера Грассу, — не только нисколько не потерялъ въ уваженіи своего поклонника, но напротивъ возросъ настолько, что даромъ написалъ семейные портреты и, понятно, поднесъ ихъ своему тестю, тещѣ и женѣ.

Теперь безъ Пьера Грассу не обходится ни одной выставки и въ буржуазномъ мірѣ онъ считается хорошимъ портретистомъ. Онъ заработываетъ двѣнадцать тысячъ франновъ въ годъ, и портитъ полотна на пятьсотъ франковъ. За женой онъ взялъ въ приданое шесть тысячъ франковъ дохода, и живетъ съ тестемъ и тещей. Вервелли и Грассу живутъ въ полномъ согласіи, держатъ карету и счастливѣйшіе люди на свѣтѣ. Пьеръ Грассу не выходитъ изъ буржуазной среды, гдѣ почитается однимъ изъ величайшихъ художниковъ въ мірѣ. Между Тронной заставой и улицей Храма не пишется ни одного семейнаго потрета иначе, какъ у великаго художника и за каждый платится не менѣе пятисотъ франковъ. Гланная причина, почему буржуа держатся этого художника, слѣдующая: «Говорите что хотите, а онъ каждый годъ помѣщаетъ двадцать тысячъ у нотаріуса». Въ виду того, что Грассу показалъ себя съ хорошей стороны въ возмущеніи 12-го мая, ему пожалованъ офицерскій крестъ почетнаго легіона. Онъ командиръ батальона національной гвардіи. Версальскій музей не могъ не заказать такому примѣрному гражданину батальной картины, и Грассу ходилъ по всему Парижу съ цѣлью встрѣтить бывшихъ товарищей и сказать имъ небрежнымъ тономъ: «А король заказалъ мнѣ батальную картину!»

Г-жа де-Фужеръ обожаетъ своего мужа; у нихъ двое дѣтей. Этотъ живописецъ, добрый мужъ и добрый супругъ, не можетъ однако отогнать отъ себя роковой мысли: художники надъ нимъ смѣются, его имя — презрительное прозвище въ мастерскихъ, въ фельетонахъ молчатъ о его произведеніяхъ. Но онъ все работаетъ, и стремится въ академію, и попадетъ туда. Затѣмъ месть бушуетъ въ его сердцѣ! Онъ скупаетъ у знаменитыхъ художниковъ картины, когда они въ тѣсныхъ обстоятельствахъ, и замѣняетъ мазанья въ галереѣ Виль-д’Авре истинно прекрасными произведеніями, только не своими.

Существуютъ посредственности болѣе несносныя и злыя чѣмъ Пьеръ Грассу, который вдобавокъ тайный благотворителъ и человѣкъ въ высшей степени обязательный.

Парижъ. Декабрь 1839.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", № 1, 1893



  1. Французы доселѣ зовутъ художественныя выставки салономъ; ниже объясняется, откуда это названіе.
  2. Grassoulet, grassouillet — значитъ толстенькій.
  3. См. «Погибшія мечтанія».
  4. Соотвѣтствуетъ нашему бабьему лѣту.