ПУТИ КЪ МОЛЧАНІЮ.
правитьI.
правитьГробовщикъ Яковъ Ивановъ («Скрипка Ротшильда») жилъ въ городкѣ маленькомъ, хуже деревни, и были въ этомъ городкѣ одни только старики, которые умирали такъ рѣдко, что даже досадно. Яковъ дѣлалъ гробы хорошіе, прочные. Для мужиковъ и мѣщанъ онъ дѣлалъ ихъ на свой ростъ и ни разу не ошибся, такъ какъ выше и крѣпче его не было людей нигдѣ, даже въ тюремномъ замкѣ, куда тоже требовалось такъ мало гробовъ. Заказы же на дѣтскіе гробики принималъ онъ очень неохотно, дѣлалъ ихъ прямо безъ мѣрки съ презрѣніемъ, и всякій разъ, получая деньги за работу, говорилъ:
— Признаться, не люблю заниматься чепухой.
Кромѣ мастерства, небольшой доходъ приносила ему также игра на скрипкѣ. Онъ игралъ на свадьбахъ въ небольшомъ оркестрѣ подъ управленіемъ лудильщика Шахкеса, — а у лѣваго уха у него плакала флейта, на которой игралъ рыжій, тощій жидъ, носившій фамилію Ротшильда. Когда Яковъ начиналъ придираться къ Ротшильду, умудрявшемуся самое веселое играть жалобно, Ротшильдъ обижался и говорилъ, глядя на него свирѣпо:
— Если бы я не уважалъ васъ за талантъ, то вы бы давно полетѣли у меня въ окошко.
Этотъ образъ «терпящаго убытки», нелѣпаго гробовщика Якова, по уличному прозвищу — Бронзы, неизмѣнно встаетъ передо мною, когда приходится сталкиваться съ попытками историковъ литературы, отвести Чехову то или другое мѣсто среди многочисленныхъ литературныхъ школъ послѣднихъ десятилѣтій.
Онъ — нашъ, говорятъ реалисты; нашъ — хотя и не вполнѣ безупреченъ былъ его талантъ: онъ былъ отравленъ равнодушіемъ къ общественности, и это печальное свойство Чеховскаго таланта помѣшало писателю быть властителемъ думъ своего поколѣнія. Мы любимъ Чехова, знаемъ ему цѣну, охотно противопоставляемъ его творчество — открытому безстыдству безпринципной модернистической литературы; мы удивляемся, что младшее поколѣніе литературныхъ дѣятелей не усвоило его безподобныхъ пріемовъ письма, и готовы занести его имя на скрижали вѣчности, забывъ о томъ, что онъ не былъ ни съ нами, ни противъ насъ.
Онъ — нашъ, говорятъ теоретики символизма; нашъ, хотя онъ. и старался придать своимъ образамъ реалистически-убогую оболочку. "Чѣмъ глубже проникаетъ его взоръ въ самую структуру жизненныхъ, отношеній, чѣмъ детальнѣе онъ изучаетъ структуру своихъ образовъ, — тѣмъ образы эти прозрачнѣе… Такъ, съ углубленіемъ чеховскаго реализма, внутренняя основа этого реализма, не предавая традицій прошлаго, переходитъ въ символизмъ. У него единство символа и реальнаго образа — далекій фонъ; между этимъ фономъ и нами онъ набрасываетъ рядъ перспективъ, все суживающихъ діапазонъ переживаній, подстилающихъ образъ, пока не выростетъ на переднемъ планѣ Чебутыкинъ. Сидитъ Чебутыкинъ, и пока усталые люди мечтаютъ о счастьѣ, громко восклицаетъ:
«Цицикаръ: здѣсь свирѣпствуетъ оспа!» (А. Бѣлый, «Арабески»)..
Такъ съ двухъ сторонъ ограничиваютъ Чехова — только затѣмъ, чтобы назвать его «своимъ». Не значитъ ли это сказать подлинному Чехову словами флейтиста Ротшильда:
— Если бы я не уважалъ васъ за талантъ, то вы бы давно полетѣли у меня въ окошко.
Чехову нечего было отвѣтить на эту угрозу, ибо врядъ ли онъ. былъ всегда твердо увѣренъ въ томъ, что его выборъ, — выборъ равнодушія, вмѣсто страстной борьбы за земныя или хотя бы небесныя блага — могъ быть названъ «правильнымъ». Очень можетъ быть, чтоему не разъ хотѣлось надѣть на себя личину врага, какъ то сдѣлали Л. Толстой и Достоевскій, и горькимъ словомъ своимъ посмѣяться надъ всякою «правильностью» и надъ всякимъ выборомъ. Онъ зналъ, что къ врагамъ относятся снисходительнѣе, чѣмъ къ равнодушнымъ. По подобное притворство было выше его силъ. Онъ копилъ наблюденія надъ дѣйствительностью, порою болѣе опасныя для всякихъ «правдъ» и «выборовъ», чѣмъ самая страстная вражда. Но дѣлалъ онъ ихъ такъ тихо, такъ потаенно, что его работа надъ дѣйствительностью принималась читателями, какъ «основное свойство таланта», какъ привычное выраженіе лица или походка давно знакомаго человѣка. Чеховъ равнодушенъ къ высшимъ идеаламъ, говорили читатели, а дѣйствительность, лишенная идеальныхъ приправъ — груба, пошла и отвратительна. Только и всего. Что тутъ оставалось сдѣлать Чехову, какъ не отмахнуться первыми попавшимися словами, которыя не могли не раздражить еще больше, если бы не выручалъ огромный талантъ, не однажды уже подкупавшій и обезоруживавшій хулителей и педантовъ. Чеховъ сколачивалъ гробики для ихъ идей — младенцевъ, недоумѣнно бралъ плату за трудъ:
— Признаться, не люблю заниматься чепухой, — и переносилъ всѣ свои силы на разрѣшеніе большихъ и важнѣйшихъ, по его мнѣнію, заданій. Ловецъ и могильщикъ человѣческихъ надеждъ (см. статью Л. Шестова «Творчество изъ ничего» и озлобленныя статьи Д. Мережковскаго въ книгѣ «Грядущій хамъ») онъ бралъ съ себя мѣрку и для «мужика» и для «мѣщанина», а такъ какъ онъ былъ больше всѣхъ окружающихъ людей, то и выходило, что онъ никогда не ошибался: сколотитъ на глазъ черный ящикъ, и придется онъ одной изъ добрыхъ надеждъ впору. Поэтому то у Чехова и было право отвѣтить равнодушіемъ на добрыя идеи и «уплотненіемъ», тугою связанностью своихъ образовъ, на широкія схемы «опрозрачивающаго міръ» символизма.
«Мнѣ снилось, будто то, что я считалъ дѣйствительностью, есть сонъ, а сонъ есть дѣйствительность» — записываетъ Чеховъ въ своемъ дневникѣ. И еще: «Такъ называемая дѣтская, чистая жизненная радость есть животная радость». «Опрозрачивающимъ» же міръ символистамъ онъ задаетъ вопросъ о Гамлетѣ: «Зачѣмъ Гамлету было хлопотать о видѣніяхъ послѣ смерти, когда самую жизнь посѣщаютъ видѣнія пострашнѣе?» И продолжаетъ подбирать отрывки «быта», нанизывая ихъ на свои острыя, я сказалъ бы даже — потаенно-острыя темы такъ, чтобы стержня почти не было видно: бытъ да бытъ, и, кажется, ничего больше. Немножко грусти, немножко сожалѣнія, очень много мастерства — и никакихъ просвѣтовъ ни въ царство будущаго, ни въ потусторонніе міры. И, наконецъ, къ соблазну принципіальныхъ реалистовъ и безпринципныхъ символистовъ, Чеховъ выводитъ въ міръ убѣдительнѣйшую, несмотря на свое злостное отщепенство или, вѣрнѣе, благодаря ему, фигуру стараго профессора («Скучная исторія»), творящаго судъ надъ наукой, любовью, семьей, и, въ частности надъ литературой — судъ, формулы котораго слѣдовало бы изсѣчь на камнѣ и выставить во всѣхъ «присутственныхъ мѣстахъ» литературы, какъ ни просты и не непритязательны на первый взглядъ его требованія. Профессоръ давно пересталъ читать русскія книги, ибо исключая двухъ-трехъ стариковъ «вся нынѣшняя литература представляется ему не литературой, а въ своемъ родѣ кустарнымъ промысломъ, существующимъ только для того, чтобы его поощряли, но неохотно пользовались его издѣліями». Профессоръ предпочитаетъ французскія книжки «въ желтыхъ переплетахъ», которыми его снабжаетъ Катя, также какъ и онъ читающая ихъ только затѣмъ, чтобы убить время и скрыться отъ навязчивыхъ призраковъ безочарованія.
«Я не скажу, чтобы французскія книжки были и талантливы, и умны, и благородны. И онѣ не удовлетворяютъ меня. Но онѣ не такъ скучны, какъ русскія, и въ нихъ не рѣдкость найти главный элементъ творчества — чувство личной свободы, чего нѣтъ у русскихъ авторовъ. Я не помню ни одной такой новинки, въ которой авторъ съ первой же страницы не постарался бы окупить себя всякими условностями и контрастами со своею совѣстью. Одинъ боится говорить о голомъ тѣлѣ, другой связалъ себя по рукамъ и по ногамъ психологическимъ анализомъ, третьему нужно „теплое отношеніе къ человѣку“, четвертый нарочно цѣлыя страницы размазываетъ описаніями природы, чтобы не быть заподозрѣннымъ въ тенденціозности… Умышленность, осторожность, себѣ на умѣ, но нѣтъ ни свободы, ни мужества писать, какъ хочется, а стало быть, нѣтъ и творчества».
II.
править— Почему твои пѣсни такъ кратки? — спросили разъ птицу. Или у тебя не хватаетъ дыханія?
— У меня очень много пѣсенъ, и я хотѣла бы повѣдать ихъ всѣ.
Эти слова Альф. Додэ Чеховъ записалъ въ свою записную книжку; они вѣрно соотвѣтствовали его художественному самосознанію. «Краткія пѣсни» свидѣтельствуютъ не только о богатствѣ выдумки и о художественномъ тактѣ Чехова: когда писатель покидаетъ насиженныя мѣста и уходитъ скитаться въ пустыни, гдѣ у него нѣтъ привычныхъ спутниковъ, въ видѣ знакомыхъ идей и оцѣнокъ, и гдѣ онъ каждую минуту видитъ явленія по новому, — его охватываетъ тревожная потребность говорить и говорить, запечатлѣвать то, что и какъ онъ видитъ, десятки разъ, въ разнороднѣйшихъ формахъ и контекстахъ. Антоша Чехонте былъ плодовитъ, какъ плодовиты на выдумку способныя дѣти. Когда же Чеховъ выпрямился во весь свой ростъ и когда къ нему приступили его требовательныя темы, легкость письма стала тяготить, какъ ремесленность, потребность же письма возрастала одновременно съ отвращеніемъ къ этой молодой легкости. Въ раннихъ своихъ произведеніяхъ Чеховъ давалъ тысячи деталей, притягивая ихъ, какъ къ центру, къ данному образу или положенію. Это была манера разсказчика анекдотовъ, который ради остраго словца отца родного не пожалѣетъ, и которому чуждо чувство общей ткани, общаго фона бытія, несущаго въ себѣ анекдотъ, какъ частность. Во второй половинѣ своей дѣятельности мы находимъ у Чехова уже не одинъ, а два центра. Не частность, не анекдотъ его занимаетъ, а взаимоотношенія частностей и цѣлаго, пятенъ и фона. Былую изобразительность онъ сталъ цѣнить въ себѣ всего только, какъ ремесло, сущностью же своего творчества сталъ считать мысли, а не образы, мысли о частномъ и общемъ, и въ зависимости отъ этого, ввелъ въ свои произведенія монологъ, пространныя описанія природы и страницы психологическаго анализа, которыхъ боялся и которыя считалъ художественнымъ абсурдомъ въ первой половинѣ своей дѣятельности.
Былой характерности деталей онъ противополагаетъ въ большихъ своихъ вещахъ послѣдняго періода синтезированность этихъ деталей. Такъ, оставаясь «реалистомъ», приподнимаетъ онъ насъ исподволь, надъ дѣйствительностью, создавая свой, исключительный по безкрасочности и меланхоличности напѣвовъ міръ. «Живая хронологія», «Налимъ», «Унтеръ Пришибеевъ» и др. написаны человѣкомъ, который видитъ такъ же, какъ всѣ мы видимъ. «Дуэль» и «Палата № 6», «Черный монахъ» и «Моя жизнь» вводятъ насъ въ кругъ, до Чехова намъ недоступной, манеры глядѣть и воспринимать.
Чехова принято называть пѣвцомъ обыденности. Это опредѣленіе можетъ быть отнесено лишь къ раннимъ его произведеніямъ. Замыслы взрослаго Чехова въ такой же степени далеки обыденности, какъ далеки и дешеваго романтизма. Вмѣсто его чиновниковъ, учителей и докторовъ, вы свободно можете подставить героевъ Байрона или Достоевскаго: измѣнится голосъ говорящаго, измѣнятся осанка, выборъ словъ и среда, но сущность останется безъ перемѣны. Въ образахъ второй половины Чеховскаго творчества такъ много героическаго, упорнаго, обособленнаго, что ни ихъ слова, ни поступки выведенныхъ имъ людей не укладываются въ схему «обыденности». Напротивъ, обыденность отступила на второй планъ, какъ исполнившій свой долгъ слуга, и о ней никто уже не помнитъ, она никому не нужна, ибо пробилъ часъ болѣе серьезныхъ задачъ и дѣлъ: приходится угадывать, что кроется за предѣлами обыденности и приспособляться, не зная твердо и не надѣясь никогда узнать законы этой новой дѣйствительности (ср. Л. Шестовъ «Творчество изъ ничего»). «Нехорошій, жалкій, ничтожный я человѣкъ, — говоритъ о себѣ Ивановъ. Какъ я себя презираю, Боже мой! Какъ глубоко ненавижу я свой голосъ, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли. Ну, не смѣшно ли, не обидно ли? Еще года нѣтъ, какъ былъ здоровъ и силенъ, былъ бодръ, неутомимъ, горячъ, работалъ этими самыми руками, говорилъ такъ, что трогалъ до слезъ даже невѣждъ, умѣлъ плакать, когда видѣлъ горе, возмущался, когда видѣлъ зло… А теперь, о, Боже мой! утомился, не вѣрю, въ бездѣльи провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозгъ, ни руки, ни ноги… Ничего я не жду, ничего не жаль, душа дрожитъ отъ страха передъ завтрашнимъ днемъ» («Ивановъ»). О томъ же разсказываетъ и гробовщикъ Яковъ Бронза. «Онъ недоумѣвалъ, какъ это вышло такъ, что за послѣдніе сорокъ или пятьдесятъ лѣтъ своей жизни онъ ни разу не былъ на рѣкѣ, а если, можетъ, и былъ, то не обратилъ на нее вниманія? Вѣдь рѣка порядочная, не пустячная… Но онъ прозѣвалъ, ничего не сдѣлалъ. Какіе убытки! Ахъ, какіе убытки! А если бы все вмѣстѣ — и рыбу ловить, и на скрипкѣ играть, и барки гонять, и гусей бить, то какой получился бы капиталъ! Но ничего этого не было даже во снѣ, жизнь прошла безъ пользы, безъ всякаго удовольствія, пропала зря ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назадъ — тамъ ничего, кромѣ убытковъ, и такихъ страшныхъ, что даже ознобъ беретъ. И почему человѣкъ не можетъ жить такъ, чтобы не было этихъ потерь и убытковъ» («Скрипка Ротшильда»), Въ разсказѣ «Страхъ» Дмитрій Павловичъ съ грустной улыбкой разсказываетъ умоляющимъ голосомъ о томъ, какъ ему «все страшно»: «Наша жизнь и загробный міръ одинаково непонятны и страшны. Кто боится привидѣній, тотъ долженъ бояться и меня, и этихъ огней, и неба, такъ какъ все это, если вдуматься хорошенько, непостижимо и фантастично не менѣе, чѣмъ выходцы съ того свѣта. Принцъ Гамлетъ не убивалъ себя потому, что боялся тѣхъ видѣній, которыя, быть можетъ, посѣтили бы его смертный сонъ; этотъ его знаменитый монологъ нравится мнѣ, но, откровенно говоря, онъ никогда не трогалъ меня за душу. Признаюсь вамъ, какъ другу, я иногда въ тоскливыя минуты рисовалъ себѣ свой смертный часъ, моя фантазія изобрѣтала тысячи самыхъ мрачныхъ видѣній, и мнѣ удавалось доводить себя до мучительной экзальтаціи, до кошмара, и это, увѣряю васъ, мнѣ не казалось страшнѣе дѣйствительности. Что и говорить: страшны видѣнія, но страшна и жизнь. Я, голубчикъ, не понимаю и боюсь жизни. Не знаю, быть можетъ, я больной свихнувшійся человѣкъ. Нормальному, здоровому человѣку кажется, что онъ понимаетъ все, что видитъ и слышитъ, а я вотъ потерялъ это „кажется“ и изо дня въ день отравляю себя страхомъ. Есть болѣзнь — боязнь пространства, такъ вотъ и я боленъ боязнью жизни. Когда я лежу на травѣ и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимаетъ, то мнѣ кажется, что ея жизнь состоитъ изъ сплошного ужаса, и въ ней я вижу самого себя». Въ «Палатѣ № 6», гдѣ Чеховъ сознательно стираетъ границы здоровья и психической болѣзни, больной маніакъ Иванъ Дмитріевичъ твердитъ слова, совпадающія со столь пріятными для оптимистовъ пророчествами Чехова о будущихъ временахъ и о небѣ въ алмазахъ. А «здоровый» докторъ равнодушно отвѣчаетъ ему:
— Я не нахожу особенной причины радоваться. Тюремъ и сумасшедшихъ домовъ не будетъ, и правда, какъ вы изволили выразиться, восторжествуетъ, но вѣдь сущность вещей не измѣнится, законы природы останутся все тѣ же. Люди будутъ болѣть, стариться и умирать такъ же, какъ и теперь. Какая бы великолѣпная заря ни освѣтила вашу жизнь, все же въ концѣ концовъ васъ заколотятъ въ гробъ и бросятъ въ яму…
— А безсмертіе?
— Э, полно-те…
Казалось бы это даже не «мысли», а какая-то сплошная, нагая зоологія, но вотъ — тончайшій писатель посвящаетъ ей томы и томы своихъ произведеній и не можетъ ни на минуту отвлечься отъ нея, какъ отъ единственнаго своего сокровища. Тоскою умиранія и нелѣпицы напоена «Степь». Въ «Тифѣ» братъ заражаетъ сестру, сестра умираетъ, и выздоравливающій братъ не въ силахъ сдержать животной радости возвращенія къ жизни. Въ «Палатѣ № 6» единственно мыслящіе и живые люди въ городѣ оказываются за рѣшоткой сумасшедшаго дома, отданными во власть тупого и злого надсмотрщика, которому мѣсто скорѣе на бойнѣ, чѣмъ въ больницѣ. Герой «Пари», отсидѣвъ 15 лѣтъ въ добровольномъ заключеніи, отказывается отъ милліонной преміи, ибо понялъ, что все въ жизни тлѣнъ и суета. Володя познаетъ любовь случайно и легко и такъ же легко лишается ея, заклейменный прозвищемъ гадкаго утенка; такъ ясно, что онъ этого никогда не забудетъ, и что отрава будетъ жечь его всю жизнь. Купецъ Авдѣевъ въ «Бѣдѣ» не понимаетъ, что его пѣсня спѣта, и тщетно пытается жить милыми надеждами привычныхъ буденъ. Неизвѣстный человѣкъ, потерявшій вѣру въ свое дѣло, Лаевскій и жена его, Іонычъ, архіереи и тайные совѣтники, профессора и рыдающіе въ публичномъ домѣ студенты — такова галлерея образовъ, подтверждающихъ излюбленную идею Чехова о непонятности и тлѣнности жизни.
Эту ли трактовку дѣйствительности подразумѣвалъ онъ, обвиняя русскихъ писателей въ лицемѣріи и въ условномъ освѣщеніи событій? Если эту, то въ чемъ же творчество, то творчество, которое онъ считалъ, судя по словамъ стараго профессора, высшимъ и единственно на землѣ цѣннымъ даромъ?
III.
правитьИскать слѣдовъ «творчества» у Чеховскихъ писателей, художниковъ и профессоровъ, т. е. у людей, большая часть жизни которыхъ посвящена, согласно ходячимъ понятіямъ, именно творчеству — не приходится. Въ ихъ изображеніи Чеховъ выдвигаетъ на первый планъ тяготу и скуку ремесла. Архитекторъ изъ «Моей жизни» строитъ дома по одному, разъ навсегда установленному шаблону. Знаменитый писатель («Чайка») и старый профессоръ, обладатель европейскаго имени («Скучная исторія») гнутся подъ тяжестью едва ли не психопатической унылой, ежедневной работы, и нужно отдать справедливость Чехову, онъ изображаетъ работу эту съ несравненною убѣдительностью. Пейзажистъ («Попрыгунья») стонетъ отъ тоски, рифмуя слова «натюръ-мортъ — сортъ — чертъ». Садоводъ Песоцкій («Черный монахъ»), казалось бы, подлинный художникъ и творецъ, вносящій поправки въ дѣла природы, не проявляетъ никакихъ «восторговъ творчества», за то, какъ часто среди рядовъ яблокъ и сливъ раздается его вопль: «перепортили, перегадили, перемерзили». Бездарный профессоръ — паразитъ въ «дядѣ Ванѣ» и добродѣтельный манекенъ фонъ Коренъ («Дуэль) не слишкомъ твердо знаютъ, чего имъ надо, но пишутъ, пишутъ, пишутъ, изслѣдуютъ, ноютъ и подавляютъ ближнихъ величественностью своихъ задачъ. Правда, наряду съ ними проходятъ передъ нами Дымовъ и докторъ Астровъ, но творческая работа перваго — всего лишь литературный пріемъ Чехова; умѣло оставленная въ тѣни загадочность крупной натуры необходима лишь для того, чтобы выпуклѣе встала передъ нами во весь ростъ россійская Гедда Габлеръ — Попрыгунья; широкіе же замыслы Астрова — это какой то нѣжный, тайный, возвышенный порокъ, порокъ выросшій на почвѣ мозгового переутомленія и внутренней и внѣшней неприкаянности. Гдѣ же творчество?
Едва ли не тончайшее созданіе Чехова, посвященное человѣческому творчеству — „Черный монахъ“. Садоводъ Песоцкій то и дѣло строитъ страшное лицо, бѣжитъ въ сторону отъ дорожки, исчезаетъ за деревьями, въ облакахъ дыма, откуда доносится его отчаянный, душу раздирающій крикъ:
— Какой это мерзавецъ и каналья осмѣлился привязать лошадь къ яблонѣ? Боже мой, Боже мой! Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропалъ садъ! Погибъ садъ! Боже мой!
Зачѣмъ все это нужно? А затѣмъ, чтобы шпалеры фруктовыхъ деревьевъ приносили жатву, чтобы тридцать десятинъ питомниковъ производили даже въ дурную погоду жизнерадостное впечатлѣніе, и чтобы, гуляя но саду, чувствовать себя въ царствѣ нѣжныхъ красокъ, особенно въ ранніе часы, когда на каждомъ лепесткѣ сверкаетъ роса. Этимъ красотамъ, этому строю деревьевъ, яблокамъ съ голову и выставочнымъ медалямъ Песоцкій готовъ принести въ жертву (конечно, какъ умный и любящій человѣкъ онъ эту жертву красиво декорируетъ и ищетъ пути наиболѣе легкаго и пріятнаго) — счастіе дочери:
— Можетъ быть это эгоизмъ, но откровенно говоря: не хочу, чтобы Таня шла замужъ… Выйдетъ замужъ, пойдутъ дѣти, тутъ ужъ о садѣ некогда думать. Я чего боюсь, главнымъ образомъ: выйдетъ за какого нибудь молодца, а тотъ сжадничаетъ и сдастъ садъ въ аренду торговкамъ, и все пойдетъ къ чорту въ первый же годъ! Въ нашемъ дѣлѣ бабы — бичъ Божій!»
И вотъ на фонѣ такихъ бесѣдъ и такихъ интересовъ протекаютъ свиданія приватъ-доцента Коврина съ его оптическимъ парадоксомъ, съ чернымъ монахомъ: «тысячу лѣтъ назадъ какой то монахъ, одѣтый въ черное, шелъ по пустынѣ гдѣ то въ Сиріи или Аравіи… За нѣсколько миль до того мѣста, гдѣ онъ шелъ, рыбаки видѣли другого чернаго монаха, который медленно двигался по поверхности озера, Этотъ второй монахъ былъ миражъ. Отъ миража получился другой миражъ, потомъ отъ другого третій, такъ что образъ чернаго монаха сталъ безъ конца, передаваться изъ одного слоя атмосферы въ другой. Его видѣли то въ Африкѣ, то въ Испаніи, то въ Индіи, то на Дальнемъ Сѣверѣ… Наконецъ, онъ вышелъ изъ предѣловъ земной атмосферы и теперь блуждаетъ по всей вселенной, все никакъ не попадая въ тѣ условія, при которыхъ онъ могъ бы померкнуть. Быть можетъ, его видятъ теперь гдѣ нибудь на Марсѣ или на какой-нибудь звѣздѣ Южнаго Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается въ томъ, что ровно черезъ тысячу лѣтъ послѣ того, какъ монахъ шелъ по пустынѣ, миражъ опять попадетъ въ земную атмосферу и покажется людямъ…
— Странный миражъ, — сказала Таня, которой не понравилась легенда».
Легенда не понравилась Танѣ — въ этомъ начало разложенія только что окрѣпшей и признанной отцомъ ея любви къ Коврину. Черный монахъ не спасетъ сада отъ морозовъ, не убережетъ его отъ грубыхъ крестьянъ и нерадивыхъ садовниковъ. Если садъ — къ жизни, то черный монахъ — къ смерти. Если черный монахъ — къ смерти, то садъ къ жизни. Къ кому обратиться, кому вѣрить, гдѣ искать «творчества»?
--«Но вѣдь ты миражъ, — проговорилъ Ковринъ. — Зачѣмъ же ты здѣсь и сидишь на одномъ мѣстѣ? Это не вяжется съ легендой.
— Это все равно, — отвѣтилъ монахъ не сразу, тихимъ голосомъ, обращаясь къ нему лицомъ. Легенда, миражъ и я — все это продуктъ твоего возбужденнаго воображенія. Я — призракъ.
— Значитъ ты не существуешь? — спросилъ Ковринъ.
— Думай, какъ хочешь, — сказалъ монахъ и слабо улыбнулся. — Я существую въ твоемъ воображеніи, а воображеніе твое есть часть природы, значитъ, я существую и въ природѣ.
— ..Но что ты смотришь на меня съ такимъ восторгомъ? — спрашиваетъ Ковринъ. — Я тебѣ нравлюсь?
— Да. Ты одинъ изъ тѣхъ немногихъ, которые по справедливости называются избранниками Божіими. Ты служишь вѣчной правдѣ. Твои мысли, намѣренія, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носятъ въ себѣ божественную небесную печать, такъ какъ посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вѣчно…
— Ты вѣришь въ безсмертіе людей?
— Да, конечно. Васъ, людей, ожидаетъ великая, блестящая будущность. И чѣмъ больше на землѣ такихъ, какъ ты, тѣмъ скорѣе осуществится это будущее…
— А какая цѣль вѣчной жизни?
— Какъ и всякой жизни — наслажденіе. Истинное наслажденіе въ познаніи, а вѣчная жизнь представитъ безчисленные и неисчерпаемые источники для познанія и въ этомъ смыслѣ сказано: въ дому Отца Моего обители многи суть.
— Если бы ты зналъ, какъ пріятно тебя слушать!.. Но я знаю: когда ты уйдешь, меня будетъ безпокоить вопросъ о твоей сущности. Ты призракъ, галлюцинація. Значитъ, я психически боленъ, ненормаленъ?
— Хотя бы и такъ. Что смущаться? Ты боленъ, потому что работалъ черезъ силу и утомился, а это значитъ, что свое здоровье ты принесъ въ жертву идеѣ, и близко время, когда ты отдашь ей и остальную жизнь. Чего лучше?..
— Если я знаю, что я психически боленъ, то могу ли я вѣрить себѣ?
— А почему ты знаешь, что геніальные люди, которымъ вѣритъ весь свѣтъ, тоже не видѣли призраковъ?..»
IV.
правитьКовринъ не повѣрилъ монаху, сталъ лѣчиться и не вылѣчился. Пришелъ монахъ, еще разъ, очарованіе его рѣчей вновь охватило Коврина, онъ потянулся къ безконечности, разорвалъ оковы земной жизни, т. е. умеръ. Что онъ сдѣлалъ? Ничего? Чего онъ хотѣлъ? Онъ самъ не сумѣлъ бы разсказать объ этомъ. Но въ итогѣ его хотѣній было разрушеніе трехъ жизней: его собственной, Тани и ея отца. Радости же его — тѣ наслажденія, которыя обѣщалъ ему въ будущемъ монахъ, свелись къ одному: онъ, какъ больная воображеніемъ дѣвушка въ серенадѣ Брага, слышалъ ночью какіе-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и страшные, что долженъ былъ признать ихъ гармоніей священной, которая намъ, смертнымъ, непонятна и потому обратно улетаетъ въ небеса.
Чеховъ не поскупился на контрасты. Съ одной стороны — ежедневный трудъ слава, ученики (Ковринъ — талантливый профессоръ, учитель), садъ, любимая женщина, семья, покой — все, о чемъ можетъ только мечтать и къ чему тянуться смертный, когда онъ замкнется въ оболочку личнаго существованія; съ другой стороны — странные звуки, безпричинный восторгъ, бредъ воспаленнаго воображенія, и разрушеніе, разрушеніе, разрушеніе. И, если отъ этого противопоставленія мы возвратимся къ другимъ произведеніямъ Чехова, насъ поразитъ то упорство, съ которымъ онъ иллюстрируетъ облюбованную идею и то напряженіе, которое толкаетъ его къ созданію объективно-цѣнныхъ художественныхъ произведеній — объективно-цѣнныхъ, несмотря на явное безуміе овладѣвшаго* имъ тяготѣнія къ безцѣльному. Если бы Ковринъ, вдохновленный чернымъ монахомъ, создалъ (какъ это сдѣлалъ Чеховъ) хоть что-нибудь понятное и нужное окружающимъ его людямъ, его чудачества и его болѣзнь были бы оправданы. Но соблазнительность чернаго монаха именно въ томъ, что онъ не диктуетъ совершенныхъ произведеній и не помогаетъ опуститься къ тайникамъ матери-природы, а напротивъ, отвлекаетъ отъ всякихъ дѣлъ, какъ будто въ дѣлахъ, въ стремленіяхъ и, главное, въ частныхъ ихъ осуществленіяхъ есть нѣчто дурное.
Чеховъ примѣняетъ ту же странную двойственную схему и къ другимъ своимъ героямъ. Въ «Дуэли» всѣ, кромѣ Лаевскаго и его любовницы, живутъ болѣе или менѣе опредѣленной дѣйственной жизнью, но когда Лаевскій начинаетъ подражать этому здорово и нормально жившему большинству, онъ становится жалокъ и скученъ. Ивановъ бьется, какъ муха въ тенетахъ, между вкусомъ къ безформенности, и необходимостью подчиниться той или иной формѣ «быта», между любовью къ жадной дрожи хаотическаго бытія въ вѣчномъ и безцѣльномъ движеніи и покорностью остановкамъ этого движенія, въ видѣ семьи, общественной дѣятельности и самой элементарной порядочности. Въ «Трехъ сестрахъ», въ «Дядя Ванѣ» и въ «Чайкѣ» едва ли не всѣ дѣйствующія лица, «недотёпы», колеблются на грани между движеніемъ и покоемъ кристаллизованныхъ формъ, и такъ какъ они ненавидятъ послѣднія и безсильны въ предѣлахъ отпущенныхъ имъ судьбою возможностей осуществить первое, то имъ только и остается что быть недотёпами, колебаться, ожидать, вѣрить, не вѣря, жаловаться, лукаво улыбаться, быть «себѣ на умѣ» и отбрасывать нетерпѣливо всѣ ключи отъ страны покоя, какъ бы милъ, свѣтелъ и вожделѣненъ ни былъ этотъ покой. Отчего они всегда недовольны? Отчего они всегда и всѣмъ завидуютъ, подобно Гамлету, великому учителю безграничной зависти? Имъ всего мало. Шпалеры яблокъ и грушъ Фруктоваго сада Песоцкихъ, могутъ десятилѣтіями привлекать ихъ вниманіе, но даже въ ихъ крикѣ: «Боже мой, перемерзили, перепортили, гибнетъ садъ, Боже мой, садъ гибнетъ!» чувствуется какая-то натяжка, какая-то фальшь, точно они кричатъ нарочно, объ одномъ думаютъ, однимъ болѣютъ, а о другомъ кричатъ? И самъ Чеховъ, — почему онъ съ такимъ упорствомъ подмѣниваетъ творчество ремесломъ, спѣшитъ унизить всѣ. роды дѣятельности, приносящіе плоды человѣчеству или творцу, и возвеличиваетъ безплодіе?
Отвѣтъ не труденъ; Чеховъ очень рано, уже въ «Ивановѣ» установилъ два пути движенія и роста.
Первый путь движенія фиктивнаго — накопленія жизненныхъ цѣнностей и добрыхъ дѣлъ, покорная служба необходимости и привычкамъ бытія. Второй путь движенія подлиннаго, которое выражается явно въ разрушеніи жизненныхъ цѣнностей, въ отказѣ отъ благъ, отъ порядка, и отъ какого бы то ни было накопленія. И съ прозорливостью, роднящей Чехова съ величайшими писателями и мыслителями, онъ отдѣлилъ эти пути одинъ отъ другого валами и рвами — такъ, чтобы они никогда не могли слиться. Онъ не отрицаетъ ни одного. До поры до времени всякій долженъ строить дома, культивировать сады, служить обществу и работать, работать, не покладая рукъ; чѣмъ онъ чище, сильнѣе, спокойнѣе, тверже и осмысленнѣе въ своей работѣ, тѣмъ выше его жизненная задача.
Но этотъ путь весь цѣликомъ пролегаетъ по знакомымъ человѣчеству съ колыбели степямъ, въ немъ нѣтъ неожиданностей, въ немъ — подчиненіе необходимости, связанность, господство законовъ природы и законовъ общественныхъ, и творчества, какъ такового, творчества, которое Л. Шестовъ назвалъ «творчествомъ изъ ничего» — нѣтъ. И сколько бы времени ни итти этимъ путемъ, какъ бы твердо ни чувствовать себя на немъ, — придетъ моментъ, когда оборвется его гладь, и, вмѣсто прямыхъ линій, возьмутъ силу линіи извилистыя, лабиринты беззаконія. Одни устаютъ, другіе старѣютъ, третьи слишкомъ остро думаютъ, чтобы оставаться вѣрными этому пути («Палата № 6»), четвертые теряютъ его, благодаря катастрофѣ. Тѣ же, кому удалось обойти всѣ эти опасности, теряютъ элементарный вкусъ къ однообразію, къ повторности дѣлъ и душевныхъ движеній. Имъ надоѣдаетъ дѣлать все одно и то же, строить однообразные дома, рисовать натюръ-морты, диктовать: «воронѣ гдѣ-то Богъ послалъ кусочекъ сыру», развозить почту или соблазнять женщинъ; такъ какъ отказаться отъ этихъ привычныхъ занятій означаетъ для лихъ — отказъ отъ жизни, то они механически продолжаютъ дѣлать то, что когда-то казалось столь свѣжимъ и необходимымъ, но мыслью тянутся къ другимъ областямъ — какъ разъ къ тѣмъ, о которыхъ нашептывалъ Коврину черный монахъ. Они видятъ, какъ обрываются одна за другой нити, связывавшія ихъ съ жизнью живой, какъ вмѣсто степи, появляются овраги и буераки, какъ вмѣсто направляющихъ стрѣлокъ, чернѣютъ зловѣщія головы пустынныхъ вороновъ, сторожащихъ кости такихъ же, какъ они, странниковъ — но останавливаться имъ нельзя, незачѣмъ останавливаться.
Острота новыхъ переживаній превращаетъ старую дѣйствительность въ скудный сонъ. Возвратиться назадъ? Куда итти Коврину, когда все такъ скучно и бѣдно во фруктовомъ саду Песоцкихъ, и когда черный монахъ зоветъ его къ наслажденіямъ, пусть бредовымъ, но такимъ, что ему слышится дыханіе вѣчности? Куда идти доктору изъ «Палаты № 6», когда всѣ кругомъ представляются ему сумасшедшими, скорѣе — тупыми идіотами, а единственный «здоровый», мыслящій, проницательный человѣкъ заключенъ подъ его медицинскимъ надзоромъ въ грязной комнатѣ съ рѣшетками на окнахъ, и самъ онъ, безпокойный докторъ, призванъ лечить его, т. е. съ его новой точки зрѣнія, отравлять, подмѣнивая его яркія мысли тупыми заботами о «равновѣсіи» и «цѣлесообразномъ» направленіи интересовъ и силъ? Куда идти Мисаилу («Моя жизнь»), вкусившему свободной жизни и твердо знающему, что физическій трудъ, лазанье по крышамъ и тасканіе красокъ у заказчиковъ правдивѣе, проще, здоровѣе, чѣмъ жизнь всякихъ Должиковыхъ и Благово, съ ихъ вздутыми аппетитами, и ложью, ложью безъ конца?
Не нужно скрывать правды: насколько въ смыслѣ общественномъ гладкій путь привычекъ и дѣлъ — прогрессивенъ и плодовитъ, настолько реакціоненъ и безплоденъ другой путь, на который Чеховъ перебрасываетъ своихъ героевъ съ неумолимой послѣдовательностью во второмъ періодѣ своего творчества. Что же дѣлать? За всѣмъ не угонишься. И прелесть свободнаго творчества его героевъ — недотёпъ именно въ томъ, что оно свободно: нормы отскакиваютъ отъ брони этого творчества, какъ горохъ, а само оно игнорируетъ эти нормы. Даже такія страшныя слова, какъ инстинктъ самосохраненія теряютъ свою власть надъ людьми въ ихъ новомъ, чеховскомъ бытіи: они торопятся къ разрушенію, какъ будто въ немъ счастье и оправданіе ихъ жизни. Такъ естественно, что безцѣльность новаго пути и новыхъ вкусовъ заводитъ ихъ въ тупики — ибо ясно, что искать имъ тутъ нечего, и что выхода оттуда не найти. Что можетъ придумать Ковринъ, куда пойти, дальше своей странной выдумки о наслажденіи, какъ цѣли жизни? Будь онъ добрымъ профессоромъ или изслѣдователемъ, передъ нимъ смѣняясь вставали бы все новыя частныя проблемы, и разрѣшая ихъ, онъ двигался бы въ опредѣленномъ направленіи. Если бы докторъ изъ «Палаты № 6» продолжалъ лѣчить больныхъ, все было бы опредѣленно въ его «завтра» и въ его «послѣзавтра». Дядя Ваня и Соня, пока ихъ профессоръ казался имъ полубогомъ, могли не досыпать ночей и работать не покладая рукъ. Но когда полубогъ, неловко повернувшись, разронялъ котурны и маску, — что имъ осталось дѣлать, какъ не возмущаться собственнымъ же упорствомъ и поднять знамя мятежа противъ самихъ же себя, т. е. уйти въ тупикъ, изъ котораго нѣтъ выхода. Немного радостнаго или утѣшительнаго можно найти въ такой послѣдовательности, въ такомъ развитіи человѣческаго знанія о жизни, но Чеховъ настаиваетъ на немъ, и мы вынуждены вѣрить ему и итти за нимъ. Послѣ дѣланія привычныхъ дѣлъ, послѣ разочарованія въ нихъ и долгаго топтанія на мѣстѣ въ безочарованіи, въ хаосѣ и тоскѣ, остается лишь одно — вспоминать о прошломъ и искать покоя. Ковринъ, умирая, звалъ Таню, звалъ большой садъ, съ роскошными цвѣтами, обрызганными росою, звалъ паркъ, сосны съ мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смѣлость, звалъ жизнь, которая была такъ прекрасна. Онъ видѣлъ на полу около своего лица большую лужу крови и не могъ уже отъ слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Внизу подъ балкончикомъ играли серенаду, а черный монахъ шепталъ ему, что онъ геній, и что онъ умираетъ потому только, что его слабое человѣческое тѣло утеряло равновѣсіе и не можетъ больше служить оболочкой для генія.
Какія странныя слова! Значитъ садъ, любовь, молодость и наука не такъ ужъ плохи, чтобъ отъ нихъ слѣдовало уходить въ степь и манію величія? Сны больныхъ въ «Палатѣ № 6» и привязанность Якова-гробовщика къ своей скрипкѣ, упорство Мисаила въ исканіи новой жизни и моментъ радости въ постыломъ бытіи самыхъ послѣднихъ чеховскихъ приживальщиковъ не о томъ же говорятъ, что ужъ не все надо разрушить, не все покинуть, не все проклясть? Что это — непослѣдовательность Чехова-мыслителя или проницательность Чехова-художника, поперемѣнно игравшаго то пессимизмомъ, то оптимизмомъ?
Чтобы тамъ ни скрывалось за Чеховскою непослѣдовательностью, мы въ правѣ утверждать одно: разъѣдая и отрицая цѣнность повторныхъ, привычныхъ явленій жизни, которыми неизбѣжно опредѣляется и ограничивается всякая человѣческая дѣятельность, Чеховъ любилъ и прославлялъ какую-то иную, тоже земную, и окрашенную въ земныя краски жизнь, жизнь высшую, свободную и прекрасную. И если его герои бьются въ тупикахъ и молятъ, наконецъ, судьбу послать имъ покой и тьму, эти мольбы — не послѣднее ихъ слово, не печать, которою заключается ихъ судьба, а лишь знакъ утомленія и неумѣнія сдѣлать что-нибудь съ собою и съ дѣйствительностью. За тоской, за отрицаніемъ, за безнадежностью кипитъ и бьется тонкая и гибкая сила. Она помогаетъ нести грузъ быта и тоски, она снимаетъ съ каждаго явленія его яркое, нарисованное вѣчными, эмалевыми красками подобіе и бережетъ эти подобія въ тайникахъ человѣческой души. И когда мы ставимъ Чехову нашъ вопросъ, что же, наконецъ, онъ считалъ творчествомъ, эти подобія, о которыхъ онъ такъ и не созналъ смысла до конца, молчатъ въ безнадежности, какъ послѣдній и вѣрный отвѣтъ. Не въ словѣ, не въ художествѣ, не въ ремеслѣ, не въ томъ или иномъ служеніи — творчество въ отказѣ отъ всего, что имѣетъ смыслъ и цѣну временную; творчество — въ безцѣльномъ сожиганіи жизни, въ разрушеніи ея во имя земного недовольства привычнымъ, узаконеннымъ, стройнымъ и нормальнымъ; творчество — въ готовности бросить все, что дорого человѣку, въ бездонную пропасть времени, въ тяжеломъ переходѣ безъ указаній и цѣлей по пустынямъ обезцѣненной жизни — и, наконецъ, взглядъ назадъ — на нее, на себя и на свою разрушительную работу съ той точки, гдѣ уже все равно, гдѣ нечего беречь, и ничего не хочется беречь, и гдѣ бытіе загорается пламенемъ жестокихъ контрастовъ.
Эти выводы могутъ казаться какъ угодно неопредѣленными и темными — за ними стоитъ такая сила, какъ художественная работа Чехова, и съ ея поддержкой нечего бояться темноты и неопредѣленности. Темное сегодня, станетъ отчетливымъ завтра. То, что сегодня обжигаетъ какъ вино, завтра можетъ стать водою. Привыкнуть къ неопредѣленному и обжигающему въ нашихъ мысляхъ и въ творчествѣ нашихъ писателей — трудъ не менѣе необходимый, чѣмъ оцѣнка ихъ и нашей общественной работы и ихъ общественныхъ заслугъ. Цѣнности отживаютъ свой вѣкъ, и кто знаетъ, что понадобится человѣчеству завтра! Быть можетъ именно въ неопредѣленномъ и темномъ скрыты лучшія его надежды. Недаромъ же Чеховъ такъ пристально вглядывался въ эти области.
V.
правитьКакъ бы осуществляя освѣщенную давностью традицію русской литературы, Чеховъ много разъ возвращался къ изображенію свободной, дикой, почти звѣриной жизни и видимо любилъ о ней говорить, какъ о чемъ-то миломъ, но недоступномъ. «Воры», «Тина», «Аріадна», «Въ ссылкѣ» и отчасти «Ивановъ» вводятъ насъ въ кругъ его мыслей о свободной, звѣриной жизни, и, какъ всегда, Чеховъ то любуется ею, то иронизируетъ, то даетъ ей слиться со стихіями, то выдаетъ ее за реакцію оскорбленной, задавленной, неблагополучной человѣчности.
Въ «Ворахъ» «мирный» фельдшеръ глупъ, неуклюжъ, завистливъ, терпитъ пораженіе за пораженіемъ, а Мерикъ и Любка — его враги, представляются ему образами красоты и настоящей жизни. «И онъ жалѣлъ: зачѣмъ онъ фельдшеръ, а не простой мужикъ? Зачѣмъ на немъ пиджакъ и цѣпочка съ позолоченнымъ ключикомъ, а не синяя рубаха съ веревочнымъ поясомъ? Тогда бы онъ могъ смѣло пѣть, плясать, пить, обхватывать обѣими руками Любку, какъ это дѣлалъ Мерикъ. Отъ рѣзкаго стука, крика и гиканья въ шкафу звенѣла посуда, на свѣчкѣ прыгалъ огонь. Порвались нитки и бусы Любки разсыпались по всему полу, свалился съ головы зеленый платокъ и, вмѣсто Любки мелькало одно только красное облако, да сверкали темные глаза, а у Мерика того и гляди, сейчасъ оторвутся руки и ноги. Но вотъ Мерикъ стукнулъ въ послѣдній разъ ногами и сталъ, какъ вкопанный. Замучившись, еле дыша, Любка склонилась ему на грудь и прижалась какъ къ столбу, а онъ обнялъ ее и глядя ей въ глаза, сказалъ нѣжно и ласково, какъ бы шутя:
— Ужо узнаю, гдѣ у твоей старухи деньги спрятаны, убью ее, а тебѣ горлышко ножичкомъ перерѣжу, а послѣ того зажгу постоялый дворъ. Люди будутъ думать, что вы отъ пожара пропали, а я съ вашими деньгами пойду въ Кубань, буду тамъ табуны гонять, овецъ заведу…
Любка ничего не отвѣтила, а только виновато поглядѣла на него и спросила:
— Мерикъ, а хорошо въ Кубани?»
Съ тонкостью изумительной, послѣ десятковъ разсказовъ о трусливыхъ, спеленутыхъ по рукамъ и ногамъ страхомъ людяхъ, рисуетъ Чеховъ эту волчью любовь, гдѣ на обѣщаніе убить, будущая жертва отвѣчаетъ ласковою и виноватою улыбкою, а палачъ, размягченный любовью, но и не помышляющій о томъ, чтобы ради нея хоть на іоту нарушить велѣнія законовъ волчьей жизни, спокойно думаетъ о «ножичкѣ» и «перерѣзанномъ» горлышкѣ. Онъ заражаетъ миролюбиваго фельдшера своей свободой, но какъ тотъ тяжелъ и неумѣстенъ въ новой личинѣ: онъ мечтаетъ, «если бы здѣсь не было Мерика» обнять Любку, а что дальше, тамъ было бы видно. «Правда, она еще дѣвушка, но едва ли честная; да хотя бы и честная — стоитъ ли церемониться въ разбойничьемъ вертепѣ?» Свобода и гибкость Мерика превратились у него въ желаніе грубаго насильничества. Мерикъ «желаетъ гулять», и ради гульбы сметаетъ все съ дороги. Фельдшеръ, «сатана надутая», не дѣлаетъ ни одного шага безъ оглядки — весь въ подражаніи, въ неувѣренности, его страсти — всего лишь полустрасти и, когда онъ бросаетъ спокойную, честную жизнь, то идетъ на дно, не всплывъ ни разу на поверхность. У него уводятъ коня, его больно ударяютъ по головѣ, и одураченный, оглушенный болью онъ не чувствуетъ ни досады, ни желанія отомстить; пошатываясь и хватаясь за косякъ, чтобы не упасть, онъ пробрался въ комнату, гдѣ лежали его вещи и легъ на скамью, потомъ полежавъ немного, вынулъ изъ кармана коробку со спичками, и сталъ жечь спичку за спичкой, безъ всякой надобности: зажжетъ, дунетъ и броситъ подъ столъ, и такъ пока не вышли всѣ спички… Фельдшеръ сталъ было думать о томъ, какъ встрѣтятъ его въ больницѣ и что скажетъ ему докторъ; нужно было непремѣнно думать объ этомъ и приготовить заранѣе отвѣты на вопросы, но мысли эти расплывались и уходили прочь. Онъ шелъ и думалъ только о Любкѣ, о мужикахъ, съ которыми провелъ ночь; вспоминалъ онъ о томъ, какъ Любка, ударивъ его во второй разъ, нагнулась къ полу за одѣяломъ и какъ упала ея распустившаяся коса на полъ. Напряженное сладострастіе воровскаго притона передалось ему и каждое мгновеніе пережитой ночи приняло особую окраску — онъ уже не думалъ, а мечталъ, мечталъ о недоступной ему жизни въ лѣсу, съ лошадьми, за Кубанью. «У него пугалось въ головѣ, и онъ думалъ: къ чему на свѣтѣ доктора, фельдшера, купцы, писаря, мужики, а не просто вольные люди. Есть же вѣдь вольныя птицы, вольные звѣри, вольный Мерикъ, и никого они не боятся, и никто имъ не нуженъ! И кто это выдумалъ, кто сказалъ, что вставать надо утромъ, обѣдать въ полдень, ложиться вечеромъ, что докторъ старше фельдшера, что надо жить въ комнатѣ и можно любить только жену свою? А почему бы не наоборотъ: обѣдать бы ночью, а спать днемъ? Ахъ, вскочить бы на лошадь, не спрашивая, чья она, носиться бы чертомъ въ перегонку съ вѣтромъ по полямъ, лѣсамъ и оврагамъ, любить бы дѣвушекъ, смѣяться бы надъ всѣми людьми»… Года черезъ полтора весною, уже уволенный изъ больницы и слоняющійся безъ цѣли, фельдшеръ вышелъ въ поле и сталъ прислушиваться къ теплому ласковому вѣтру. «Тихая звѣздная ночь глядѣла съ неба на землю. Боже мой, какъ глубоко небо и какъ неизмѣримо широко раскинулось оно надъ міромъ! Хорошо созданъ міръ, только зачѣмъ и съ какой стати, думалъ фельдшеръ, — люди дѣлятъ другъ друга на трезвыхъ и пьяныхъ, служащихъ и уволенныхъ и пр.? Почему трезвый, сытый покойно спитъ у себя дома, а пьяный и голодный долженъ бродить по полю, не зная пріюта? Почему, кто не служитъ и не получаетъ жалованья, тотъ непремѣнно долженъ быть голоденъ, раздѣтъ, не обутъ? Кто это выдумалъ? Почему же птицы и лѣсные звѣри не служатъ и не получаютъ жалованья, а живутъ въ свое удовольствіе?..»
Фельдшеръ начинаетъ понимать, что его жалованье, подчиненность, вѣчная возня съ банками и мушками презрѣнны и тошны. Говорятъ, что грѣхъ гулять только тѣ, кто никогда не жилъ на волѣ, кто никогда не любилъ Любки; побираясь всю жизнь, живя безъ всякаго удовольствія и любя только своихъ женъ, похожихъ на лягушекъ, эти мирные люди день за днемъ, десятилѣтіе за десятилѣтіемъ уходятъ сами и уводятъ человѣчество отъ сильнаго, яснаго, трагически-окрашеннаго сознанія, что небо глубоко, что земля широка и что міръ созданъ хорошо. Эту первую истину фельдшеръ усвоилъ себѣ крѣпко и сообразно съ ней «поправилъ» или «испортилъ» свою жизнь, но слѣдующаго шага ему уже не сдѣлать: онъ думаетъ, думаетъ, стоя въ весеннемъ полѣ, какъ старый, изъѣденный червями верстовой столбъ, грызетъ себя и вопрошаетъ жизнь, но руки его висятъ, какъ плети — сдѣлать онъ ничего не можетъ. А въ эту самую минуту на небѣ точно на зло ему, раскачнувшись надъ горизонтомъ, появилось и задрожало красивое и багровое зарево: Мерикъ не думалъ ни о чемъ, но совершилъ то, что обѣщалъ. И вспомнилъ фельдшеръ, что случилось съ нимъ года полтора назадъ, зимою въ томъ самомъ дворѣ Андрея Чирикова, который горѣлъ сейчасъ, и какъ хвасталъ Мерикъ, и вообразилъ онъ, какъ горятъ зарѣзанныя старуха и Любка, и позавидовалъ Мерику. И когда шелъ опять въ трактиръ, то глядя на дома богатыхъ кабатчиковъ, прасоловъ и кузнецовъ соображалъ: хорошо бы ночью забраться къ кому побогаче!
Аріадна, родная сестра Любки, не нашла своего Мерика, и потому ей приходится губить другихъ — ея друзья, поклонники и любовники всѣ сродни фельдшеру, они «думаютъ», жмутся, жалуются, ноютъ, ставятъ Гамлетовскіе вопросы, но поступать, опредѣленно заявлять себя не могутъ и не смѣютъ. Въ «Тинѣ» двоюродные братья Сокольскій и Крюковъ, «отвлекшись» на часъ отъ обыденныхъ дѣлъ, запутавшись и нагрѣшивъ, рѣзвятся, какъ ошалѣлые на волѣ щенки: имъ весело, свободно, легко.
« — Хорошъ мальчикъ! — засмѣялся поручикъ. — Женатый, почтенный… Что, стыдно, противно? Однако, братъ, не шутя говоря, у васъ въ уѣздѣ своя царицу Тамара завелась…
— Кой чортъ въ уѣздѣ? Другого такого хамелеона во всей Россіи не сыщешь! Отродясь ничего подобнаго не видывалъ, а ужъ я ли не знатокъ по этой части? Кажется, съ вѣдьмами жилъ, а ничего подобнаго не видывалъ. Именно наглостью, цинизмомъ беретъ…
Крюковъ и поручикъ уткнули головы въ подушки и принялись хохотать. Поднимутъ головы, взглянутъ другъ на друга и опять упадутъ на подушки».
Отъ серьезнаго къ шуткѣ, отъ сдвига всей жизни въ сторону дна, какъ у фельдшера въ «Ворахъ» къ веселому эпизоду, послѣ котораго крѣпко и спокойно спится, и о которомъ пріятно будетъ вспомнить на старости лѣтъ («Тина»). Таковъ ужъ Чеховъ. Онъ любитъ показать явленіе во весь его ростъ, а затѣмъ умалить его, улыбнуться надъ нимъ, и, улыбнувшись, снова нахмуриться. Въ «Ворахъ» вольная жизнь встала передъ нами, какъ все измѣняющая въ быту, «высшая» сила; въ «Тинѣ» власть остается за порядкомъ и бытомъ, погрязающіе въ тинѣ не задаютъ здѣсь себѣ и міру гамлетовскихъ вопросовъ и не любуются на подожженные смѣлыми руками пожары. Чеховъ «колеблетъ свѣтъ и мракъ», смѣшиваетъ ихъ, то ослабляетъ силы страстей, то унижаетъ задерживающія ихъ нормы — и такъ создаются Ивановъ, Гаевъ, Треплевъ, Лаевскій, Лопахинъ и др. Возможность свободно прожить жизнь — есть; она здѣсь, рядомъ съ нами, какъ уходящій въ землю кладъ, но благо ли, или зло принесетъ этотъ кладъ тому, кто завладѣетъ имъ всецѣло — Чеховъ не говоритъ: онъ можетъ дать радость, подъемъ, размахъ, но ни отъ чего не спасетъ и ничему «окончательному» не научитъ. Въ конечномъ счетѣ все остается на своихъ мѣстахъ — и Ковринъ и Мерикъ лягутъ рядомъ на одну и ту же полочку.
VI.
правитьСтудентъ духовной академіи Иванъ Великопольскій («Студентъ») возвращался съ тяги домой и прозябъ. Кругомъ было пустынно и мрачно. Пожимаясь отъ холода, студентъ думалъ о томъ, что точно такой же вѣтеръ дулъ и при Рюрикѣ, и при Іоаннѣ Грозномъ, и при Петрѣ, и что при нихъ была точно такая же лютая бѣдность, голодъ; такія же дырявыя соломенныя крыши, невѣжество, тоска; такая же пустыня кругомъ, мракъ, чувство гнета — всѣ эти ужасы были, есть и будутъ, оттого, что пройдетъ еще тысяча лѣтъ, жизнь не станетъ лучше.
Такова основа разсказа. Расширенная и углубленная, она можетъ быть подведена подъ всѣ писанія Чехова. Если «всѣ эти ужасы» повѣсить Демокловымъ мечомъ надъ головою смертнаго или подложить ихъ подъ него, какъ угли жаровни инквизиціоннаго застѣнка — мы получимъ схему личной судьбы рядового чеховскаго героя.
Студентъ Великопольскій подсаживается къ пустынному костру и почему то разсказываетъ двумъ усталымъ, тупымъ, сосредоточеннымъ женщинамъ объ отступничествѣ апостола Петра.
« — …Въ Евангеліи сказано: исшедъ вонъ, плакася горько. Воображаю: тихій, тихій, темный-темный садъ и въ тишинѣ едва слышныя рыданія…
Студентъ вздохнулъ и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдругъ всхлипнула, слезы крупныя, изобильныя потекли у нея по щекамъ, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснѣла, и выраженіе у нея стало тяжелымъ, напряженнымъ, какъ у человѣка, который сдерживаетъ сильную боль».
Когда студентъ возвращался домой «радость вдругъ заволновалась въ его душѣ, и онъ даже остановился на минуту, чтобы перевести духъ. Прошлое — думалъ онъ — связано съ настоящимъ непрерывною цѣпью событій, вытекавшихъ одно изъ другого. И ему казалось, что онъ только что видѣлъ оба конца этой цѣли: дотронулся до одного конца, какъ дрогнулъ другой. А когда онъ переправлялся на паромѣ черезъ рѣку и потомъ, поднимаясь въ гору, глядѣлъ на свою родную деревню и на западъ, гдѣ узкою полосой свѣтилась холодная багровая заря, то думалъ о томъ, что правда и красота, направляющія человѣческую жизнь тамъ, въ саду и во дворѣ первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, повидимому, всегда составляли главное въ человѣческой жизни и вообще на землѣ: и чувство молодости, здоровья, силы — ему было только 22 года — и невыразимо сладкое ожиданіе счастья, невѣдомаго таинственнаго счастья овладѣли имъ мало-по-малу и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокаго смысла».
Эту надстройку надъ «всѣми ужасами», открытыми Чеховымъ-наблюдателемъ въ дѣйствительности, воздвигъ Чеховъ-поэтъ. И на минуту становится тепло и свѣтло на душѣ отъ мечты объ единой цѣли и о властномъ добрѣ, опоясавшемъ тысячелѣтія исторіи, но вотъ вы внимательнѣе вслушиваетесь въ рѣчь Чехова и теплота, и свѣтъ таютъ и заволакиваются туманами. Какъ любитъ Чеховъ невыразительные глаголы — «думалъ», «казалось», «ему кажется». Онъ употребляетъ ихъ слишкомъ часто, и когда вы учтете, гдѣ и какъ они, какъ часовые, разставлены у Чехова, вы поймете, что не свѣтъ и не теплота легли въ основаніе поэтической постройки, а всего на всего эти невѣрные зыбкіе «кажется», «онъ думалъ». И что хуже всего: Чеховъ пытается даже объяснить, почему студентъ такъ думалъ, почему ему такъ казалось! Студенту было всего только двадцать два года, его охватывало стихійное чувство счастья, молодости, здоровья и силы… Не граничитъ ли съ пошлостью эта непрошенная въ разсказѣ авторская ремарка? Да, мы всѣ знаемъ, что въ 22 года люди полны силъ, полны возможностей счастья, и что малѣйшая радость, посланная имъ судьбою, зажигаетъ въ нихъ вдохновеніе, доводитъ до радостнаго буйства или тихаго, благодарнаго умиленія. Но Чеховъ спокойно и безстрастно переводитъ стрѣлку лѣтъ, какъ стрѣлку часовъ, и то, что казалось намъ пошлостью, вырастаетъ въ сумракѣ вечернихъ часовъ въ гигантскую фигуру, въ посланца рока, смѣнившаго нѣжную и чистую музу молодости. «Онъ думалъ» и «кажется» теряютъ свою мгновенную убѣдительность. Цѣпь разрывается на двое и легенда о плачущихъ надъ грѣхомъ апостола Петра крестьянахъ меркнетъ. Что остается вмѣсто нея? Голые отвратительные факты апостольскаго отступничества и фактъ блужданія зябнущаго студента холодной ночью. И еще остается пустынный костеръ въ холодномъ полѣ и одинокій путь отъ костра, черезъ рѣку, въ гору — домой, хотя дома нѣтъ и не можетъ быть у человѣка. И останется еще холодный вѣтеръ, лютая бѣдность, невѣжество, тоска, мракъ, чувство гнета, что были при Рюрикѣ, при Іоаннѣ Грозномъ и при Петрѣ. Студентъ Великопольскій будетъ долго помнить, что вчера онъ былъ въ силахъ поэтическимъ разсказомъ отогнать эти тѣни. Но стрѣлка времени передвинулась, и разсказъ все тотъ же, простой, печальный и нѣжный, утратилъ свои черты. Студентъ или Чеховъ, пробуютъ возстановить въ памяти другіе разсказы — о творчествѣ, о дикой волѣ, о вольной, звѣриной и птичьей жизни — но и они, какъ смоченные дождемъ флаги и нарядныя одежды народнаго празднества, висятъ мертво и тяжко или влачатся по камнямъ и грязи, не радуя взгляда, нагоняя скорѣе горечь, невѣріе и скуку: неудавшееся торжество вѣдь во много разъ хуже самыхъ сѣрыхъ буденъ. «Моя жизнь» Чехова — и есть это неудавшееся, много разъ неудававшееся торжество, показанное въ ту минуту, когда муза сладкихъ преданій уже отлетѣла, остались одни разорванныя событія и лишь память, какъ прибрежная ива, невзначай роняетъ тяжелыя тихія слезы. Мысли же человѣческой, такъ жадно собиравшей и располагавшей въ стройномъ порядкѣ преданія о красотѣ, правдѣ и добрѣ приходится либо молчать, либо оправдывать пустоту своего бытія, либо призывать вѣчный и послѣдній покой, какъ нѣчто доброе, какъ абсолютное благо, подъ которое не подкопается уже ни врагъ, ни старость, ни несчастье, ни крылатый предатель — вѣстникъ красоты и добра.
— На что тебѣ мать и жена? — спрашиваетъ Семенъ Толковый («Въ ссылкѣ»), горюющаго по семьѣ своей и по югу татарина: — одна глупость, братъ. Это тебя бѣсъ смущаетъ, язви его душу. Ты не слушай его, проклятаго. Не давай ему воли. Онъ тебѣ насчетъ бабы, а ты ему на зло: не желаю! Онъ тебѣ насчетъ воли, а ты упрись и — не желаю! Ничего не надо! Нѣту ни отца, ни матери, ни жены, ни воли, ни двора, ни кола! Ничего не надо, язви ихъ душу!.. А ежели кто дастъ поблажку бѣсу и хоть разъ послушается, тотъ пропалъ, нѣтъ ему спасенія: завязнетъ въ болотѣ по самую маковку, и не вылѣзетъ. Не то, что вашъ братъ, глупый мужикъ, но и образованные и благородные пропадаютъ.
И Семенъ разсказалъ про «образованнаго и благороднаго барина», который никакъ не хотѣлъ усвоить его мудрости и потому натерпѣлся, да и сейчасъ терпитъ, горя. Вызвалъ жену изъ столицы — ее увезъ первый встрѣчный смазливый юноша-чиновникъ; растилъ дочь — она отъ тоски и суроваго климата заболѣла чахоткой, а образованный баринъ и тутъ успокоиться не хочетъ, возитъ ее по докторамъ, надѣется на выздоровленіе, хлопочетъ, мечется, тратитъ попусту деньги и силы.
Татаринъ подошелъ къ Толковому съ ненавистью и съ отвращеніемъ, дрожа и примѣшивая къ своей ломаной рѣчи татарскія слова, и заговорилъ:
— Онъ хорошо… хорошо, а ты — худо! Ты — худо! Баринъ хорошая душа, отличный, а ты звѣрь, ты худо! Баринъ живой, а ты дохлый… Богъ создалъ человѣка, чтобы живой былъ, чтобы и радость была, и тоска была, и горе было, а ты хочешь ничего, значитъ, ты не живой, а камень, глина! Камню не надо ничего, и тебѣ ничего… Ты камень — и Богъ тебя не любитъ, а барина любитъ!..
— А мнѣ хорошо! — проговорилъ Семенъ засыпая. — Дай Богъ всякому такой жизни.
Татаринъ правъ — Семенъ Толковый уже не человѣкъ. Конечно, онъ не камень и за нигилизмомъ философіи мертваго дома въ немъ проносятся мятели, которыя такъ превосходно описывалъ Чеховъ («Воры», «По дѣламъ службы» и др.), но и Семенъ правъ — ибо какъ же иначе защититься ему и спасти себя въ тѣхъ условіяхъ, въ какія онъ попалъ? А развѣ сынъ архитектора Мисаилъ («Моя жизнь») не въ томъ же положеніи и не ту же ли философію выковала жизнь на его нѣжной израненной душѣ? Разница между Степаномъ Толковымъ и Мисаиломъ лишь та, что создавшій ихъ обоихъ Чеховъ избѣгалъ въ «Моей жизни»" опредѣленныхъ формулъ, искалъ музыкальности, унесъ главное содержаніе повѣсти въ пустыя пространства между строкъ, въ интервалы рѣчи и въ разрывы фабулы, чѣмъ достигъ исключительнаго эффекта щемящей тоски, а въ Толковомъ виднѣе не Чеховъ художникъ, а Чеховъ человѣкъ, со скромными аффоризмами и непоколебимой, несмотря на внѣшнюю мягкость, убѣжденностью въ однажды сказанномъ. Различія между Семеномъ и чудакомъ-Маляромъ только формальныя, и если ими пренебречь, мы найдемъ не мало еще имъ подобныхъ «нигилистовъ», «нѣтовценъ», «немоляевъ», — къ этимъ интеллигентнымъ или полуинтеллигентнымъ одиночкамъ сектантскія клички пристаютъ не хуже, чѣмъ къ выходцамъ изъ ветлужскихъ лѣсовъ или приволжскихъ степей. Помните ли вы ту исключительную главу «Дуэли», надъ которой, вѣроятно, долго была склонена голова Чехова — съ раздумьями, опасеніями и тоской? Чеховъ избѣгалъ эпиграфовъ, въ «Дуэли» ихъ нѣтъ ни одного и лишь надъ одной главою неожиданно появляются строки, которыя такъ любилъ Л. Толстой.
… въ умѣ, подавленномъ тоской
Тѣснится тяжкихъ думъ избытокъ;
Воспоминанія безмолвно предо мной
Свой длинный развиваютъ свитокъ.
И съ отвращеніемъ читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь и горько слезы лью,
Но строкъ печальныхъ не смываю!
И за стихами этими строки:
«Убьютъ ли его (Лаевскаго) завтра утромъ или посмѣются надъ нимъ, т. е. оставятъ ему эту жизнь, онъ все равно погибъ…»
Что дѣлать Семену, Лаевскому и Мисаилу, какъ не прославлять вѣчный покой, съ жутью и томленіемъ, съ привычными отступленіями назадъ, въ жизнь, и съ новымъ къ ней отвращеніемъ: они какъ раппія травы, проросли за предѣлы оттаявшаго, разрыхленнаго слоя жизни — ихъ корни уперлись внизъ, гдѣ ледъ и тьма, ихъ вершины потеряли тепло среды, вырастившей ихъ, и, окруженные враждебной средою, они ждутъ, коченѣютъ и молчать. Молчаніе — послѣдняя и самая увлекательная тема Чехова. Нужно лишь услышать эту тему въ подробныхъ описаніяхъ природы и въ сбивчивыхъ рѣчахъ нудныхъ, хмурыхъ и лишнихъ людей.