«Аполлонъ», № 3, 1909
Мои родители были не богаты, хотя и принадлежали къ роду Фирфаксовъ; я совсѣмъ не помню отца и матери, потерявъ ихъ еще въ дѣтствѣ, а воспитывался у дяди съ материнской стороны, стараго холостяка Эдуарда Фай; онъ былъ судьею въ Портсмутѣ, имѣлъ небольшой домъ, изрядную библіотеку и единственную служанку: экономку, домоправительницу, кастеляншу, кухарку, судомойку и мою няньку, — кривую Магдалину. Изъ оконъ второго этажа былъ виденъ портъ и суда, а во дворѣ былъ небольшой огородъ и нѣсколько рядовъ розъ. Дядя велъ тихую и экономную жизнь, которая мнѣ не казалась бѣдностью, но потомъ я сообразилъ, что мы могли бы жить и иначе, не будь мистеръ Фай грязнымъ скрягой.
Я былъ шаловливъ и непослушенъ, всегда воевалъ съ уличными мальчишками, возвращался домой съ продранными рукавами на курткѣ, — и мистеръ Эдуардъ съ Магдалиной взапуски меня бранили и не сѣкли только потому, что все таки я былъ серъ Джонъ Фирфаксъ,
Въ школѣ я подружился съ Эдмондомъ Пэджъ, сыномъ сосѣдняго аптекаря. Трудно было предположить, какой отчаянный сорвиголова скрывался за блѣднымъ лицомъ Эдмонда, лицомъ «дѣвченки», какъ дразнили его товарищи, Правда, буйная рѣзвость находила на него только временами, и тогда онъ былъ готовъ на самыя сумасбродныя затѣи, на любую ножовую расправу, обычно же онъ былъ тихъ, послушенъ, скроменъ, помогалъ отцу развѣшивать лекарства, ходилъ каждое воскресенье въ церковь и выслушивалъ до конца проповѣди, опустивъ свои длинныя рѣсницы. Говорилъ глухо и съ трудомъ, будто чахоточный. Никто бы не узналъ этого недотрогу, когда онъ засѣдалъ въ портовыхъ кабачкахъ, куря трубку, затѣвая ссоры съ иностранными матросами, играя въ карты и ругаясь, какъ солдатъ, или. когда онъ на лодчонкѣ выходилъ въ открытое море на всю ночь ловить рыбу или просто воображать себя вольнымъ мореходцемъ.
Море привлекало насъ обоихъ и часто, лежа на камняхъ за городомъ, мы строили планы, какъ бы собрать удалую ватагу, отправиться по широкой дорогѣ въ Новый Свѣтъ или Австралію, смотрѣть чужіе края, обнимать веселыхъ дѣвушекъ въ шумныхъ портахъ, разодѣться въ бархатъ, бросать деньги, орать за элемъ свободныя пѣсни, сражаться, грабить, никого не слушаться, ничего не жалѣть, — словомъ, дѣлать все то, что намъ запрещали домашніе. Я былъ не похожъ на Эдмонда: я всегда былъ равно веселъ, никогда не прочь поцѣловать краснощекую дѣвку, перекинуться въ карты, сверкнуть ножомъ, но до неистоваго буйства своего друга не доходилъ; зато онъ быстро утихалъ, я же все продолжалъ бурлить и вертѣться, будто разъ пущенный волчокъ.
Но напрасно приняли бы насъ за низкихъ гулякъ изъ разночинцевъ: и я, и мой дядя ни минуты не забывали, что я — серъ Фирфаксъ, и когда мнѣ минуло 15 лѣтъ, мистеръ Фай призвалъ портного и, хотя торговался за каждый грошъ, заказалъ для меня людное платье, сталъ давать карманныя деньги и началъ самъ учить меня играть на лютнѣ и пѣть, вытащивъ старыя ноты Дуланда. Я читалъ Виргилія и Сенеку и порядочно ѣздилъ верхомъ. Дядя бралъ меня въ помѣстье нашей родственницы, гдѣ гостили лондонскія барышни, и тамъ послѣ обѣда я впервые игралъ и пѣлъ въ обществѣ свои, нѣсколько старолюдныя пѣсни, въ отвѣтъ на что одна изъ пріѣзжихъ дѣвицъ дала мнѣ розу, сама же заиграла сонату Пёрселя. И когда мы съ Эдмондомъ показывались теперь въ кабачкахъ, намъ кланялись особенно почтительно, думая, что карманы моего новаго сиреневаго камзола полны золота и не зная, что этотъ камзолъ у меня единственный.
Вскорѣ моя судьба переменилась въ тѣсной зависимости отъ судьбы Эдлюпда. Однажды, послѣ особенно продолжительнаго кутежа, гдѣ моего друга ранилъ въ руку заѣзжій испанецъ, аптекарь рѣшилъ женить своего сына, и очень спѣшилъ съ этимъ, чтобы поспѣть кончить дѣло въ періодъ покорности Эдмонда. Я выходилъ изъ себя тѣмъ болѣе, что найденною невѣсто была нѣкая Кэтти Гумбертъ, французская еврейка, не обѣщавшая быть ни любящей женою, ни хорошею хозяйкой. Но всѣ мои доводы разбивались о вялую послушность Эдмонда. Аптекарь, догадываясь о моихъ проискахъ, старался не допускать меня до своего сына, и даже свадьбу справили за городомъ, украдкой. Съ тѣхъ поръ я не видался съ Эдмондомъ Пэджь.
Я недѣлю прогулялъ въ порту, а вернувшись въ разорванномъ сиреневомъ камзолѣ, засѣлъ дома, не отвѣчая на разспросы мистера Фая. Наконецъ, я объявилъ, что хочу предпринять путешествіе; дядя пробовалъ меня отговаривать и, наконецъ, сказалъ, что денегъ мнѣ не дастъ, на что я спокойно замѣтилъ, что деньги эти — не его, а моей матери, что я — взрослый человѣкъ, что, конечно, онъ воленъ поступать, какъ ему угодно, но пусть онъ рѣшитъ самъ, насколько это будетъ добросовѣстно. Повидимому, мое спокойствіе больше подѣйствовало на судью, чѣмъ если-бы я сталъ грубить и говорить дерзости, такъ какъ вечеромъ за ужиномъ, онъ началъ примирительно:
— Ты былъ правъ, Джонъ; конечно, я поступилъ бы благоразумно, но не совсѣмъ добросовѣстно, не давая тебѣ денегъ твоей матери. Ты взрослый юноша и можешь сообразить самъ, умно ли это, такъ отправляться въ неизвѣстный путь? Не лучше ли бы тебѣ посѣщать университетъ и готовить себя къ какому нибудь мирному занятію, чѣмъ терять лучшіе годы въ попойкахъ и рискованныхъ затѣяхъ? Тебѣ 19 лѣтъ; въ твоемъ возрастѣ я уже давно переписывалъ бумаги у своего патрона. Кто тебя гонитъ? Я понимаю, что тебѣ скучно, но займись наукой — и скука пройдетъ.
— Я бы хотѣлъ побывать въ Италіи; вы знаете, ничто такъ не образуетъ человѣка, какъ знакомство съ чужими краями.
— Къ тому же сестриныхъ денегъ очень немного, а потомъ уже я тебѣ не дамъ.
Хотя я зналъ, что дядя меня обманываетъ, что у покойной матушки былъ достаточный капиталъ съѣздить хотя бы въ Китай и лѣтъ 20 жить безбѣдно, но я былъ такъ обрадованъ согласіемъ мистера Фая, что поблагодарилъ его и за это. Вздыхая, дядя далъ мнѣ часть денегъ, и я сталъ готовиться къ отъѣзду.
Корабль отходилъ только черезъ 10 дней и все это время я не зналъ, какъ прожить скорѣе. Наконецъ, наступилъ вторникъ 3-го Марта 1689 года. Одѣвшись уже, я взбѣжалъ по крутой лѣстницѣ въ свою комнату, обвелъ глазами стѣны, голландскіе тюльпаны на окнѣ, шкапъ, столъ, гдѣ лежалъ раскрытый Сенека, постель съ пологомъ, полки, висѣвшее платье, — заперъ ее на ключъ, простился наскоро съ дядей, вышелъ на улицу, гдѣ стояла утирая глаза передникомъ, съ суповой ложкой въ рукахъ, старая Магдалина и скакалъ лая Неронъ, махнулъ шляпой и пошелъ къ гавани въ сопровожденіи матроса, несшаго мой багажъ. Вѣтеръ раздувалъ плащъ, и я все сердился на собаку, которая, скача и визжа, путалась подъ ногами, и на матроса, который плелся въ отдаленіи. Наконецъ, я взошелъ на бортъ «Безстрашнаго» и перекрестился, отеревъ потъ.
Такъ какъ «Безстрашный» былъ судномъ англійскимъ, то я мало чувствовалъ себя лишеннымъ родины; притомъ радость настоящаго плаванія, всѣ подробности морскаго дѣла, тихая, несмотря на мартъ, погода, не давали мѣста грустнымъ мыслямъ, свойственнымъ первымъ часамъ отплытія. Я даже мало выходилъ на берегъ при остановкахъ и мало знакомился съ пассажирами, все время проводя съ командой и съ увлеченіемъ участвуя въ ея работахъ. Наконецъ мы вошли въ длинное устье Гаронны, чтобы высадиться въ Бордо. Мнѣ отсовѣтовали огибать Испанію, такъ какъ это замедлило бы мое прибытіе въ Италію, куда я считался направляющимъ путь. И потомъ, мнѣ хотѣлось видѣть ближе хоть часть прекрасной Франціи. Такимъ образомъ я рѣшилъ прослѣдовать изъ Бордо въ Марсель сухимъ путемъ черезъ Севенны. Бордо уступаетъ Портсмуту въ томъ отношеніи, что лежитъ, собственно говоря, на устьѣ, а не на морѣ, и мнѣ показалось даже, что пріѣзжихъ здѣсь, какъ будто, меньше и толпа менѣе разноплеменна. Можетъ быть, это была не болѣе, какъ случайность. Что меня особенно удивило, такъ это — обиліе публичныхъ домовъ. Конечно, изъ этого нельзя ничего заключать о распутствѣ французовъ, такъ какъ эти заведенія расчитаны главнымъ образомъ на пріѣзжихъ.
Я въ первый разъ видѣлъ французовъ, какъ они у себя дома и толпой, и могу сказать, насколько я замѣтилъ, что они — расчетливы, скупы, вѣроломны, безтолковы, непосѣдливы и невыносимо шумливы. Молва о вольности въ обращеніи ихъ женщинъ очень преувеличена, такъ какъ, если не считать веселыхъ дѣвицъ, то дѣвушки держатся строго и не позволяютъ себѣ ничего лишняго; у насъ я безъ обиды могъ бы поцѣловать любую изъ честныхъ и благородныхъ барышень, межъ тѣмъ какъ здѣсь это почлось бы оскорбленіемъ. Впослѣдствіи я узналъ, что это не болѣе, какъ разница въ манерахъ, люди же вездѣ одинаковы, но сначала это меня удивляло, совершенно опровергая заранѣе составленное мнѣніе.
Изъ Бордо я и нѣсколько французовъ отправились верхами вдоль Гаронны, берега которой зеленѣли весенними деревьями; холмы были покрыты виноградниками, которые я видѣлъ впервые. Мы безъ особыхъ приключеній стали подыматься въ горы, какъ вдругъ одинъ изъ передовыхъ вскричалъ: «вотъ Монтобанъ». Я вздрогнулъ при этомъ имени и тотчасъ устыдился своего волненія, такъ какъ не могъ же морской разбойникъ, наводившій трепетъ на Испанію и Америку, находиться въ глухихъ Севеннахъ. Оказалось, что то же имя, какъ славный пиратъ, носилъ и горный городокъ, виднѣвшійся впереди насъ.
Осматривая старинный соборъ въ Родецѣ, я замѣтилъ быстро вошедшихъ туда же кавалера и даму. Повидимому, они не были пріѣзжими, такъ какъ не обращали вниманія на древнія изображенія святыхъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ пришли и не для молитвы, потому что, едва поклонившись предъ алтаремъ, гдѣ хранились Св. Дары, отошли къ колоннѣ и оживленно заговорили, поглядывая въ мою сторону. Я же продолжалъ спокойно свой осмотръ, краемъ уха прислушиваясь къ говору, какъ показалось мнѣ, марсельскому. Когда я проходилъ мимо, они сразу умолкли и дама улыбнулась. Она была очень маленькаго роста, нѣсколько полна, черноволоса, съ веселымъ и упрямымъ лицомъ. Впрочемъ, въ соборѣ былъ полумракъ, и я не могъ разсмотрѣть хорошо Марсельской красавицы. Не доходя еще до выхода, я былъ остановленъ окликомъ: «не вы ли, сударь, обронили перчатку?» — Перчатка была, дѣйствительно, моею, и я поблагодарилъ незнакомца. Мнѣ запомнились только закрученные большіе усы и блестящіе темные глаза. Вѣжливо раскланявшись, мы разстались.
Рано утромъ я былъ разбуженъ громкимъ разговоромъ, доносившимся со двора. Двое рабочихъ запрягали небольшую карету, ругаясь; господинъ, наклонившись, наблюдалъ за ихъ работой, а вчерашняя дама, уже въ дорожномъ платьѣ, стояла на высокомъ крыльцѣ, изрѣдка вставляя звонкія замѣчанія. Я распахнулъ окно и поймавъ взглядъ незнакомки, поклонился ей; она привѣтливо закивала головою, будто старинному другу.
— Надѣюсь, это не вы уѣзжаете, сударыня? — осмѣлился я крикнуть.
— Именно мы, — весело отвѣчала она и улыбнулась.
Господинъ поднялъ голову на наши голоса и снялъ шляпу, увидѣвъ меня въ окнѣ.
— Конечно, вы спѣшите по важнымъ дѣламъ? — спросилъ я его.
— Да, дѣла — всегда дѣла, вы знаете, — отвѣчалъ онъ серьезно.
Между тѣмъ карета была не только запряжена, но уже и чемоданы взвалены на верхъ и привязаны. Дама мелькнула въ экипажъ, крикнувъ мнѣ: «счастливой любви!», и господинъ вошелъ за нею. Я только успѣлъ пожелать счастливаго пути, какъ карета, тяжело качнувшись при поворотѣ, выѣхала со двора и стала подыматься въ гору. Мнѣ долго былъ виденъ бѣлый платочекъ, которымъ махала маленькая ручка смуглой дамы. Уже давно исчезла за послѣднимъ поворотомъ карета, а я все стоялъ неодѣтымъ у открытаго окна. Изъ разспросовъ гостинника я узналъ, что путешественники направились также въ Марсель. Можно представить, какъ торопилъ я своихъ товарищей, какихъ-то бордосскихъ купцовъ, чтобы догнать первыхъ путниковъ. Такъ какъ мы отправлялись верхами, то надѣялись безъ труда успѣть въ своемъ намѣреніи. Солнце еще было не такъ высоко, когда мы выѣхали; дорога шла все въ гору; часамъ къ пяти мы услышали громкіе крики впереди насъ; мои спутники остановили лошадей, предполагая какую-нибудь драку, но крики очевидно принадлежали только одному, притомъ женскому, голосу, такъ что я убѣдилъ купцовъ приблизиться и, если нужно, помочь обижаемой н, можетъ быть, покинутой дамѣ.
Посреди дороги находилась карета безъ лошадей, разбросанные чемоданы указывали на только что бывшій грабежъ, а изнутри экипажа раздавались вопли и всхлипыванія. Представлялось, что, тамъ сидѣло не менѣе трехъ женщинъ.
Но подойдя къ окошку, мы увидѣли только одну даму, которая, отнявши руки отъ заплаканнаго лица, оказалась моей незнакомкой изъ Родеца. Подкрѣпившись виномъ и слегка успокоившись, она разсказала, что на нихъ напали грабители, убили почтальона и ея кузена, похитили цѣнныя вещи, а ее оставили въ столь бѣдственномъ положеніи. Повѣсть свою она нѣсколько разъ прерывала потокомъ слезъ, какъ только бросала взоръ на распоротые чемоданы. Звали ее Жакелиной Дюфуръ.
Я предлагалъ тотчасъ идти на поиски за разбойниками, но дѣвица сказала, что несчастье произошло уже часа два тому назадъ. На вопросъ же, куда дѣлись трупы, она отвѣчала, что сразу лишившись чувствъ, она не знаетъ, что убійцы сдѣлали съ тѣлами убитыхъ.
— Вѣроятно, они сбросили ихъ въ оврагъ, — добавила она и снова залилась слезами.
Осмотрѣвъ окрестность и ничего не найдя, я порядкомъ удивился, но подумалъ, что мнѣ недостаточно извѣстны мѣстные нравы, и притомъ у разбойниковъ, какъ у всякаго человѣка, могутъ быть свои причуды. Подивившись продолжительности слезъ и горести покинутой дѣвицы, мы отказались отъ преслѣдованья грабителей. Подумавъ нѣкоторое время, мы рѣшили впречь двухъ лошадей въ карету, одному сѣсть за кучера, другому съ m-lle Жакелиной, предоставляя только третьему оставаться всадникомъ, причемъ мѣстами мы чередовались. Когда мы останавливались на ночь въ попутныхъ деревняхъ, наша дама вела себя болѣе чѣмъ скромно и запиралась на ключъ, что меня нѣсколько смущало, показывая какой-то недостатокъ довѣрія къ нашей воздержанности.
Какъ извѣстно, изъ Лодева дорога идетъ круто внизъ, Миновавъ Клермонъ, Монпелье и Арль, мы прибыли въ Марсель. Тутъ мы разстались съ нашей Жакелиной и разошлись по своимъ гостинницамъ. Въ тотъ же день ко мнѣ явился молодой человѣкъ, отрекомендовавшійся Жакомъ Дюфуръ. Лицо его показалось мнѣ что-то знакомымъ, только усы были будто поменьше. Онъ меня горячо благодарилъ за помощь, оказанную въ несчастьи его сестрѣ, и просилъ зайти къ нимъ въ домъ, чтобы сами счастливые родители могли мнѣ выразить свою признательность лично. Онъ досидѣлъ у меня до сумерекъ, когда мы вмѣстѣ отправились въ старый облупившійся домъ на полугорѣ вправо отъ порта. Я былъ въ дорожномъ платьѣ, не успѣвъ переодѣться и внявъ увѣреніямъ новаго знакомаго, что старики — люди простые и не обезсудятъ.
Въ первомъ залѣ, уже съ зажженными свѣчами, сидѣло человѣкъ пять молодыхъ людей, изъ нихъ двое военныхъ, игравшихъ въ карты; у окна сидѣлъ пожилой господинъ и тихонько напѣвалъ, подыгрывая на лютнѣ. Хозяинъ, не здороваясь, провелъ меня въ слѣдующую небольшую и пустую комнату. Извинившись, онъ оставилъ меня одного. Черезъ нѣсколько мгновеній на порогѣ показалась m-lle Жакелина: приложивъ палецъ къ губамъ, она молча подошла ко мнѣ, поднялась на ципочки и, поцѣловавъ меня въ губы, такъ же безшумно прошла въ залъ, откуда доносились голоса играющихъ. Вскорѣ вышли родители и со слезами на глазахъ благодарили меня въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ за мое благородство, вспоминая съ сожалѣніемъ и горестью о погибшемъ племянникѣ. По правдѣ сказать, они мнѣ мало напоминали благородныхъ людей и болѣе походили на проходимцевъ, особенно папаша. Въ концѣ нашей бесѣды снова вошла Жакелина и скромно помѣстившись около старой дамы, поглядывала украдкой на меня, стыдливо и лукаво. Жакъ проводилъ меня до дому, горячо расцѣловался со мною на прощанье и пригласилъ къ обѣду на слѣдующій день, передавъ мнѣ тайкомъ записку отъ своей сестрицы.
Въ письмѣ говорилось, что она вторично обращается за помощью къ моему великодушію и умоляетъ меня вмѣстѣ съ ея братомъ выискать для нея средство избѣгнуть ненавистнаго брака съ богатымъ старикомъ, господиномъ де Вазанкуръ. Жакъ подтвердилъ мнѣ точность этихъ сообщеній, и мы долго обдумывали, какъ бы устроить дѣло, такъ какъ, хотя я и не вполнѣ вѣрилъ всѣмъ словамъ Жакелины, но считалъ, что если даже часть грозящихъ ей бѣдъ дѣйствительна, то я не въ правѣ оставлять ее безъ защиты. Мой новый другъ предложилъ мнѣ такой планъ: завести ссору за картами со старымъ ухаживателемъ, вызвать его на дуэль и убить, причемъ онъ нарисовалъ такой отвратительный портретъ г-на де Базанкуръ, что смерть его была бы благодѣяніемъ если не для всего міра, то для всего Марселя и, конечно, для прекрасной Жакелины. Такимъ образомъ мой отъѣздъ откладывался на нѣсколько дней. Я бывалъ каждый день у Дюфуровъ, m-lle Жакелина вела себя крайне сдержанно, только изрѣдка вскидывая на меня просительные и обѣщающіе взоры. Однажды, оставшись со мною наединѣ, она порывисто схватила мою руку и прошептала: «Вы согласны, не правда-ли?»
— Будьте увѣрены, сударыня: я сдѣлаю все, что зависитъ отъ меня!
На слѣдующій вечеръ состоялось мое свиданье съ г-номъ де Базанкуръ. Я удивился, найдя въ предназначенной жертвѣ нашего умысла очень почтеннаго сѣденькаго старика въ яркомъ костюмѣ, съ неподкрашенно розовымъ лицомъ, скромными, нѣсколько чопорными манерами отставного военнаго. Завести съ нимъ предумышленную ссору казалось немыслимымъ, но Жакъ такъ откровенно мошенничалъ (конечно, нарочно, для вызова), что де Базанкуръ, вставши, замѣтилъ: «я прекращаю, съ вашего позволенія, игру: мы имѣемъ слишкомъ неравные шансы».
— Какъ вамъ угодно, сударь, но въ такомъ случаѣ вамъ придется поговорить съ моимъ другомъ о мѣстѣ и времеии, — сказалъ Жакъ, толкая меня локтемъ. Памятуя наставленія Жакелины, я вступилъ въ завязавшуюся ссору, такъ что въ концѣ получилось, что дуэль у г-на де Базанкуръ состоится не съ Дюфуромъ, а со мною. Семь часовъ слѣдующаго утра были назначеннымъ часомъ поединка. Вечеръ я провелъ у родителей Жака, горько сожалѣвшихъ о происшедшей непріятности. Такъ какъ исходъ дѣла былъ неизвѣстенъ и въ случаѣ неблагопріятномъ для меня оставшіяся послѣ моей смерти деньги могли бы пропасть въ подозрительной гостинницѣ, я рѣшилъ отдать ихъ на сохраненіе старикамъ Дюфуръ. Послѣ долгаго колебанія они согласились исполнить мое желаніе со всяческими оговорками, и я изъ рукъ въ руки передалъ старой дамѣ кожанную сумку. нѣсколько отощавшую за мой переѣздъ отъ Портсмута до Марселя. Жакелина, плача, поцѣловала меня при всѣхъ, будто оффиціальнаго жениха.
Хотя противникъ оказался не изъ слабыхъ, но непритупленность моихъ молодыхъ глазъ и быстрота выпадовъ ускорили несомнѣнный исходъ сраженія. Я впервые убивалъ человѣка собственноручно, и не могу скрыть, что, хотя это произошло на честномъ поединкѣ, на меня сильно подѣйствовало, когда г-нъ де Базанкуръ безъ стона повалился на траву, межъ тѣмъ, какъ кровь почти не сочилась изъ раны.
Убѣдившись въ его смерти, я съ Жакомъ помогли секунданту г-на де Базанкуръ перенести тѣло въ карету, быстро помчавшуюся къ городу, и съ своей стороны также поспѣшили домой, какъ то неловко переговариваясь и избѣгая смотрѣть другъ на друга.
Жакъ зашелъ ко мнѣ и долго молчалъ, сѣвъ на плетеный стулъ у дверей. Наконецъ, онъ сказалъ: «что же мы будемъ дѣлать, Джонъ?» — и сталъ развивать свою мысль, что намъ нужно бѣжать на время, хотя бы въ Геную, пока не затихнетъ исторія о смерти стараго Базанкуръ, когда мы можемъ вернуться въ Марсель и я, если хочу, возьму его сестру замужъ. Такъ какъ я самъ собирался попасть прежде всего въ Италію, то вполнѣ согласился со словами Жака, выразивъ желаніе какъ можно скорѣе получить назадъ отданныя на храненіе деньги и сказать «прости» будущей невѣстѣ. Но къ моему удивленію, моя нареченная теща высказала полное невѣдѣніе о судьбѣ порученной ей суммы и, наконецъ, наотрѣзъ отперлась отъ того, чтобы она когда-нибудь ее отъ меня получала. Такая явная наглость меня взбѣсила до такой степени, что я, назвавши старую даму мошенницей и вѣдьмой, вышелъ, хлопнувъ дверью. Жакъ меня отговаривалъ обращаться къ правосудію, доказывая, что лучше потерять вдвое большую сумму, чѣмъ подвергаться самому законной карѣ за убійство почтеннаго горожанина, и выставляя на видъ, что у него самого достаточно денегъ, чтобы благополучно добраться до Генуи и выждать тамъ надлежащее время. Я разсудилъ, что — не мѣсто спорить и, наскоро собравъ свой багажъ, дождался вечера, когда вернувшійся Жакъ объявилъ, что на разсвѣтѣ отплываетъ небольшое купеческое судно какъ разъ въ Геную. Мы тотчасъ же отправились къ гавани, рѣшивъ не ложиться спать послѣ дня, столь наполненнаго впечатлѣніями. Я не могъ удержаться и осыпалъ родителей Жака самыми горькими упреками, съ чѣмъ разсѣянно соглашался шагавшій возлѣ меня товарищъ.
Попутный вѣтеръ обѣщалъ намъ благополучное плаваніе, хотя судно и экипажъ не внушали особеннаго довѣрія. Мы ѣхали безъ изысканныхъ удобствъ, рѣшивъ экономить до поры до времени, и я имѣлъ случай оцѣнить мудрую предусмотрительность мистера Фая, воспитывавшаго меня не прихотливымъ и не изнѣженнымъ. Признаюсь, убійство г-на де Базанкуръ, очевидная пропажа моихъ денегъ, коварство Жакелины и ея родителей, — все это не способствовало радостному настроенію, и только веселость неунывающаго Жака, его шутки и улыбающееся не безъ лукавства лицо поддерживали во мнѣ начинавшую ослабѣвать бодрость. Онъ все время хлопоталъ, усаживалъ меня подъ тѣнь паруса на сторону, защищенную отъ вѣтра, — вообще оказывалъ трогательную заботливость, дѣлая десять дѣлъ заразъ, не переставая то переговариться съ оборванными матросами, то напѣвать какія-то пѣсенки. Наконецъ, будто утомившись, онъ прилегъ на палубу близъ меня и, казалось, задремалъ, полузакрывъ голову широкой шляпой. Я смотрѣлъ на его большіе усы, красныя губы, вздернутый носъ, и думалъ: «давно ли я жилъ беззаботно въ Портсмутѣ, только мечтая о плаваніяхъ, — и вотъ я въ открытомъ морѣ, безъ денегъ, на подозрительномъ суднѣ, съ еще болѣе подозрительнымъ спутникомъ»; я вспомнилъ о Эдмондѣ Пэджъ и, недружелюбно взглянувъ на лежавшаго Жака, невольно вздохнулъ. Словно пробужденный моимъ взглядомъ (или, можетъ быть, моимъ вздохомъ), тотъ открылъ глаза со словами: «я не сплю», сѣлъ, по восточному сложивъ ноги, и безъ особыхъ приглашеній съ моей стороны сталъ разсказывать свою исторію, крайне меня удивившую.
Оказывается, онъ вовсе не былъ ни братомъ Жакелины, ни сыномъ стариковъ Дюфуровъ, которые также никогда не были родителями Марсельской красавицы; это была просто столковавшаяся шайка ловкихъ мошенниковъ, промышлявшая чѣмъ Богъ послалъ; онъ не объяснилъ мнѣ, зачѣмъ дѣвица попала въ Родецъ, но клялся, что ея тогдашнимъ спутникомъ былъ именно онъ, Жакъ, очевидно, не убитый при нападеніи разбойниковъ, которое было сплошь вымышленнымъ. Г. де Базанкуръ имъ чѣмъ-то мѣшалъ, потому они рѣшили воспользоваться моею наивною влюбленностью, чтобы избавиться отъ непріятной личности; деньги преспокойно прикарманили, а хлопоты почтеннаго друга Жака о нашемъ, скорѣйшемъ отплытіи объяснялись его собственными шуллерскими продѣлками, за которыя ему грозила неминуемая тюрьма. Я почти онѣмѣлъ отъ гнѣва при этихъ признаніяхъ, сдѣланныхъ съ видомъ самымъ невиннымъ и беззаботнымъ. Положивъ руку на пистолетъ, я воскликнулъ: «убить тебя мало, мерзавецъ! Зачѣмъ ты мнѣ говоришь все это?»
— Чтобы вы имѣли ко мнѣ довѣріе.
Его наглость обезоруживала мою ярость.
— Странный путь, чтобъ заслужить довѣріе! Развѣ такимъ мошенникамъ вѣрятъ?
— И мошенники могутъ чувствовать дружбу. Посудите сами: никто меня за языкъ не тянулъ говорить вамъ все то, что вы только что слышали. Мы, марсельцы, народъ вороватый, но откровенный и вѣрный. У насъ есть своя честь, воровская честь, и, клянусь кровью Христовой, вы мнѣ полюбились и рука, которую я вамъ протягиваю, для васъ — хорошая рука, надежная.
— Пошелъ прочь! — сказалъ я, топнувъ ногою и отворачиваясь. Жакъ отошелъ, пожавъ плечами, но черезъ какіе нибудь четверть часа снова обратился ко мнѣ:
— Я васъ не совсѣмъ понимаю: какая вамъ прибыль отвергать мою дружбу; развѣ у васъ въ Генуѣ — готовые товарищи?
— Нѣтъ, но всегда можно найти честныхъ молодыхъ людей; если же я окажусь въ безвыходномъ положеніи, я дамъ знать мистеру Фаю, который долженъ будетъ меня выручить.
— Отлично, но пока вы еще не нашли тѣхъ молодыхъ людей и не обратились къ вашему дядѣ, не отказывайтесь отъ моего предложенія; вы можете меня прогнать, когда вамъ будетъ угодно.
Такая настойчивость меня нѣсколько удивила, но, расчитавъ, что, будучи безъ денегъ, я могу не бояться новыхъ мошенническихъ продѣлокъ, а въ крайнемъ случаѣ всегда смогу защититься оружіемъ, — я сказалъ, не улыбаясь: «ну хорошо, тамъ видно будетъ».
Жакъ радостно пожалъ мою руку и готовъ былъ снова начать сердечныя признанія, какъ наше вниманіе было привлечено странными маневрами нашего судна, которое, круто повернувъ, быстро пошло въ бокъ отъ надлежащаго направленія.
Подойдя къ борту, мы не увидѣли ничего особеннаго, кромѣ паруса, бѣлѣвшаго на горизонтѣ; вѣроятно, капитану съ рубки приближавшееся судно было видно болѣе отчетливо, такъ какъ онъ смотрѣлъ въ длинную подзорную трубу, не отрываясь отъ которой отдавалъ приказанія не совсѣмъ ловкимъ матросамъ. Когда я спросилъ у Жака, что можетъ значить это отклоненіе отъ пути, онъ беззаботно замѣтилъ: «я не знаю: вѣроятно хозяинъ везетъ что-нибудь запрещенное и боится сторожевыхъ судовъ, или мы встрѣтились съ морскими разбойниками».
Какъ бы тамъ ни было, но мы быстро удалялись совсѣмъ въ другую сторону, и на всѣ мои разспросы капитанъ только отвѣчалъ: «пріѣдемъ, пріѣдемъ». Между тѣмъ наступила ночь и мы пошли на ночлегъ. Я почти примирился со своимъ спутникомъ и спокойно заснулъ бокъ о бокъ съ Жакомъ, не думая уже о покинутомъ Портсмутѣ, ни о Жакелинѣ, ни о странномъ пути нашего корабля.
Я проснулся отъ сильнаго толчка, какого то стука и поминутно вспыхивавшаго краснаго огня. Мнѣ казалось это продолженіемъ только что видѣннаго сна, тѣмъ болѣе, что раздававшіеся крики не принадлежали ни англійскому, ни французскому, ни итальянскому языку. Жакъ не спалъ и, прошептавъ мнѣ: «нападеніе», сталъ шарить на полу упавшій пистолетъ. Хлопаніе мушкетовъ, лязгъ сабель, гортанный говоръ непріятелей, ихъ смѣлыя, звѣрскія лица, капитанъ, лежавшій съ разрубленной головою, раскинувъ руки, — все это не оставляло ни капли сомнѣнія, что мы подверглись нападенію разбойниковъ. Быстро выстрѣливъ и уложивъ на мѣстѣ высокаго косого оборванца, я поднялъ валявшуюся саблю и бросился на враговъ, смутившихся появленіемъ новыхъ противниковъ. Но черезъ минуту, раненый въ плечо, я упалъ, видя смутно, какъ вязали руки назадъ уже сдавшемуся Жаку. Насъ быстро бросили въ трюмъ, хотя стрѣльба наверху еще продолжалась; черезъ нѣкоторое время на насъ спустили еще двухъ плѣнниковъ безъ всякой осторожности, такъ что, не отползи мы въ сторону, новые пришельцы проломили бы намъ головы каблуками.
Нечего было и думать о снѣ. Когда люкъ, отворившись снова, впустилъ къ намъ на этотъ разъ уже не связаннаго, а идущаго свободными ногами разбойника, мы увидѣли ясное небо, изъ чего заключили, что настало утро. Левантинецъ говорилъ на ломанномъ итальянскомъ языкѣ; отъ того ли, что языкъ былъ ломаннымъ, отъ необычайности ли нашего положенія, но я отлично понялъ все, что сказалъ этотъ человѣкъ. Онъ убѣждалъ не бунтовать, не дѣлать попытокъ къ бѣгству и покориться своей участи, упомяувъ при этомъ, что уходъ за нами будетъ хорошій, а въ случаѣ сопротивленія насъ тотчасъ бросятъ за бортъ съ камнемъ на шеѣ. Уходъ за нами былъ дѣйствительно хорошій, о побѣгѣ же нельзя было и думать, такъ какъ судно было очень крѣпкимъ, на ноги же намъ набили деревянныя колодки.
Насъ было восемь человѣкъ: я съ Жакомъ и шесть человѣкъ изъ бывшей команды, такъ какъ пассажировъ на погибшемъ кораблѣ, кромѣ насъ двоихъ, не было. По два раза въ день мы видѣли то голубое, то розовое отъ заката небо съ первою звѣздою, когда люкъ открывался, чтобы пропустить человѣка съ пищей и питьемъ. Чтобы не думать о нашей судьбѣ, мы между пищею занимали другъ друга разсказами, на половину вымышленными, — и, Боже мой, что это были за исторіи! самъ Апулей или Чосеръ позавидовали бы ихъ выдумкѣ.
Наконецъ, мы остановилпсь и насъ вывели на палубу. Отъ долгаго пребыванія въ полумракѣ, мои глаза отвыкли выносить яркій солнечный свѣтъ, а ноги еле передвигались, отягченныя колодками, — и я почти лишился чувствъ, бѣглымъ, но зоркимъ взглядомъ замѣтилъ голубое море, чаекъ, носившихся съ крикомъ, темныхъ людей въ пестрыхъ нарядахъ, розовые дома, расположенные по полукруглому склону, и высокіе холмы, подымавшіеся кругло, какъ нѣжныя груди, къ неяркому, будто полинявшему небу. Эта была Смирна.
Насъ не выводили на базаръ, но сами покупатели подъѣжали въ длинныхъ, узкихъ и легкихъ лодкахъ къ нашему судну, такъ какъ мы стояли въ извѣстномъ отдаленіи. Меня рекомендовали какъ искуснаго садовника, а Жака, какъ опытнаго повара, — такъ было условлено раньше. Дня черезъ три насъ купилъ какой-то толстый турокъ обоихъ заразъ, чему я былъ искренно радъ, такъ какъ уже привыкъ къ товарищу моихъ злоключеніи. И вотъ мы — въ восточномъ платьѣ, рабы, помыкаетъ нами даже не самъ хозяинъ, а противный безбородый экономъ съ пискливымъ голосомъ, я копаю гряды и подрѣзаю розовые кусты, Жакъ жаритъ рыбу на кухнѣ, видимся только въ обѣдъ, да ночью, дни стоятъ жаркіе, ночи душныя — того ли я ждалъ, отплывая отъ родной гавани, то ли себѣ готовилъ?
Домъ нашего хозяина Сеида находился почти за городомъ, такъ что садъ, расположенный по легкимъ склонамъ, отдѣляла отъ моря только широкая береговая дорога. Этотъ садъ былъ вовсе не похожъ на наши парки, я бы назвалъ его скорѣе цвѣтникомъ или ягоднымъ огородомъ: между правильно проложенными дорожками росли лишь цвѣточные кусты и низкія, рѣдко посаженныя деревца, тогда какъ высокія и тѣнистыя деревья были отнесены всѣ въ одинъ уголъ, образуя небольшую, но темную рощу; правильно же проведенныя канавы были выложены цвѣтными камушками, и чистая вода съ пріятнымъ журчаніемъ сбѣгала внизъ, гдѣ у самой стѣны былъ вырытъ квадратный прудъ, облицованный краснымъ камнемъ. Тамъ купались женщины, избѣгая выходить къ морю. Кромѣ нарциссовъ, гіацинтовъ, тюльпановъ и лилій, въ саду было множество розъ, всевозможныхъ сортовъ и оттѣнковъ, отъ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, до черныхъ, какъ запекшаяся кровь; я не видалъ нигдѣ такого изобилія и пышности цвѣтовъ, и часто, когда вечеромъ случалось подрѣзать тяжелыя вѣтки, у меня кружилась голова отъ смѣшаннаго и сладкаго запаха. Въ клѣткахъ были развѣшаны пестрыя и красивыя птицы, привезенныя издалека, и на ихъ пѣніе слетались другія, бывшія на волѣ, и чирикали не хуже заморскихъ невольницъ.
Въ саду было три открытыхъ бесѣдки и два павильона съ комнатами: одинъ изъ нихъ назывался: «Слава Сеида», другой же «Робкая лань розовыхъ орѣшковъ», хотя тамъ ни лани, ни орѣшковъ не было, а просто хозяинъ иногда приходилъ туда играть въ шахматы съ пожилыми гостями. Въ кипарисовой рощѣ стояла бѣлая колонна съ чалмой, какъ ставятъ на мусульманскихъ могилахъ, но никого похоронено тамъ не было, и фальшивый памятникъ лишь придавалъ пріятную грусть темной купѣ печальныхъ деревъ. У выходныхъ воротъ помѣщалась конурка сторожа, въ которую я иногда заходилъ отдохнуть.
Прошло уже довольно времени и я не только понималъ но турецки, но и самъ могъ слегка говорить съ мѣстными жителями. Впрочемъ, вступать въ разговоръ приходилось мнѣ очень рѣдко, такъ какъ кромѣ слугъ и пискливаго домоправителя я никого не видалъ, а хозяинъ не велъ продолжительныхъ бесѣдъ со мною.
Однажды, въ особенно теплый вечеръ я заработался дольше, чѣмъ обыкновенно, и въ ожиданіи сна бродилъ по саду, думая о своей участи, прислушиваясь къ далекому лаю собакъ и глядя на розовую круглую луну, — какъ вдругъ я услышалъ легкій говоръ, сдержанный смѣхъ и быстрый топотъ проворныхъ шаговъ. Опустившись за кустъ, я увидѣлъ, какъ шесть женщинъ спѣшно спускались къ пруду въ сопровожденіи огромнаго негра съ бѣльмомъ. Они переговаривались и смѣялись, шутя по-дѣвичьи, а ихъ браслеты издавали легкій и дребезжащій звонъ, ударяясь одинъ о другой. Вскорѣ я услышалъ всплески воды и болѣе громкій смѣхъ, изъ чего заключилъ, что это — хозяйскія жены, вздумавшія купаться, не найдя прохлады въ открытыхъ помѣщеніяхъ гарема. Черезъ нѣкоторое время онѣ съ тѣмъ же щебетаніемъ прослѣдовали мимо меня обратно. Я уже вышедъ изъ-за куста, чтобы идти спать, какъ вдругъ раздался легкій крикъ и затѣмъ женскій голосъ полушепотомъ заговорилъ: «кто ты? кто ты? кто ты?» — Я — вашъ садовникъ — отвѣчалъ я.
Тогда она вышла изъ тѣни и сказала: «никому не говори, что ты насъ видѣлъ; забудь объ этомъ и найди туфлю, которую я потеряла у пруда».
Мы пошли вмѣстѣ искать пропажу, и я смотрѣлъ искоса на свою спутницу: ей было лѣтъ двѣнадцать, она была худа и нескладна по дѣтски, и ея глаза блестѣли при лунѣ сквозь тонкое покрывало. Наклоняясь къ росистой травѣ, она уронила свою вуаль, но тотчасъ ее подняла и закрылась, взглянувъ на меня безъ улыбки. Я успѣлъ замѣтить прямой носъ, низко посаженные глаза и маленькій ротъ надъ небольшимъ подбородкомъ. Она казалась серьезной и строгой, молча ожидая, покуда я ползалъ по мокрой травѣ. Когда я подалъ ей туфлю, она дала мнѣ мелкую монету, спросивъ: «ты одинъ у насъ садовникъ».
— Да, госпожа, больше у васъ нѣтъ садовниковъ — отвѣчалъ я.
Она пристально на меня поглядѣла, надѣла туфлю и побѣжала въ гору, откуда ее звали вполголоса: «Фаризада, Фаризада!»
— Иду, — отвѣчала она на ходу и, обернувшись, сдѣлала мнѣ прощальный знакъ рукою.
Прошло нѣсколько дней, и я уже сталъ забывать о ночной встрѣчѣ, какъ однажды въ полдень, когда я отдыхалъ въ сторожевой каморкѣ, ко мнѣ вошелъ негръ съ бѣльмомъ, неся на одной рукѣ плетеную корзину, въ другой — узелъ съ какими-то тканями. Показавъ бѣлые зубы вмѣсто привѣтствія, онъ заговорилъ: «ты никогда не былъ въ хозяйскихъ комнатахъ?»
— Нѣтъ.
— Ты вѣдь садовникъ?
— Да, я занимаюсь господскимъ садомъ.
Тогда, приблизясь ко мнѣ и все время улыбаясь, онъ продолжалъ: «тебя ждетъ госпожа Фаризада; надѣвай скорѣе платье, что я принесъ, накройся покрываломъ, бери корзину и иди за мною».
Ничего не понимая, я исполнилъ требованіе негра къ большому, казалось, его удовольствію, потому что онъ поминутно смѣялся, хлопалъ ладонями себя по колѣнкамъ и бедрамъ и что-то лопоталъ, присѣдая. Въ корзинѣ лежали бусы, браслеты и кольца ничтожной цѣнности.
Когда мы вошли въ сѣни, негръ сказалъ находящейся тамъ женщинѣ: «позови, мать, госпожу Фарнзаду, — вотъ та добрая тетушка, которую госпожа хотѣла видѣть.» Старуха, ворча, удалилась и черезъ минуту вернулась въ сопровожденіи Фаризады. Она была безъ покрывала, и, введя насъ въ сосѣдній небольшой покой, удалила служанку.
Поглядывая на меня изподлобья, она сказала: «какъ зовутъ тебя?»
— Джонъ.
Она повторила нѣсколько разъ мое имя, будто прислушиваясь къ своимъ словамъ.
— Что ты принесъ въ корзинѣ, — бананы?
— Тамъ бусы и кольца, госпожа.
Помолчавъ, я началъ: «вы меня звали!»
Она подошла ко мнѣ и, неловко обнявъ за шею, поцѣловала въ губы, поднявшись на ципочки. Потомъ стала говорить, какъ она меня полюбила съ перваго раза, какъ ей скучно жить въ гаремѣ и принимать ласки толстаго Сеиба. Она говорила очень быстро, прерываясь то смѣхомъ, то слезами, такъ что я понималъ только общій смыслъ ея словъ. Кончивъ свою рѣчь, она опустилась на низкій диванъ и прижалась щекою къ моему плечу, межъ тѣмъ какъ негръ, заслоняя окно, стоялъ лицомъ къ намъ и весело скалилъ зубы. Будто что вспомнивъ, она вынула изъ зеленыхъ шальваръ нѣсколько пряниковъ, угостила меня и негра, и захлопавъ въ ладоши, вскричала: «сегодня у меня праздникъ: голубь моей печали, заноза моего сердца пришелъ ко мнѣ! Ты, Баабамъ, долженъ сыграть, чтобы я сплясала для гостя».
Слуга досталъ откуда-то инструментъ съ одною струною, по которой онъ неистово заводилъ смычкомъ, а Фаризада, не спуская съ меня глазъ, танцовала, неловко заломивъ руки и поводя худыми плечами. Утомившись она снова подсѣла ко мнѣ, говоря: «теперь Джо будетъ говорить, а его милая слушать. Разскажи мнѣ о своей матери, родинѣ, какъ ты живешь и не видаешь ли во снѣ своей Фаризады?»
Я удовлетворилъ, на сколько могъ, ея любопытство и занималъ ее грустною повѣстью о своей судьбѣ, пока рабъ не далъ знать, что настала пора разстаться.
Цѣлуя меня на прощаніе, дѣвочка говорила: «теперь я — твоя жена, понимаешь? ты долженъ часто ходить ко мнѣ, носить цвѣты и ягоды; только приходи всегда въ этомъ платьѣ: такъ — безопаснѣе, и потомъ, ты въ немъ менѣе похожъ на мужчинъ, которыхъ я очень боюсь». Баабамъ, проводивъ меня до сторожки, сказалъ: «будутъ болтать, что къ тебѣ ходитъ въ гости дама, потому что ты парень, въ этомъ нарядѣ — совсѣмъ женщина и притомъ очень недурная».
Хотя Фаризада и увѣряла въ невинности, что я — ея мужъ, однако я имъ не сталъ, несмотря на то, что часто бывалъ въ гаремѣ и цѣлыя ночи просиживалъ съ нею во «Славѣ Сеида». Дѣтская нѣжность, игры, танцы, поцѣлуи, объятья, — вотъ все, что позволяла себѣ по отношенію ко мнѣ дикая дѣвочка; я же не добивался большаго, не будучи слишкомъ увлеченъ и уважая въ ней чужую жену.
Жакъ, отъ котораго не укрылось все это, совѣтовалъ мнѣ бѣжать съ Фаризадой, увѣряя, что всегда можно найти рыбака, который бы согласился за хорошу плату отвезти насъ, куда угодно. Выходя часто за провизіею, хотя и въ сопровожденіи эконома, марселецъ нашелъ случай переговорить съ однимъ лодочникомъ, насуливъ ему золотыя горы, но сама Фаризада, сначала было съ восторгомъ согласившаяся на мое предложеніе, въ слѣдующую минуту наотрѣзъ отказалась ѣхать съ нами, хотя все было приготовлено Баабамомъ и Жакомъ къ побѣгу. Она плакала, топала ногами, кидалась на полъ и говорила: «куда я поѣду? мужъ узнаетъ и утопитъ всѣхъ насъ», и другія слова, которыя говорятъ женщины, не желающія мѣнять спокойную жизнь на полную опасностей неизвѣстность.
Хотя дѣвочка и отказалась ѣхать, о нашихъ планахъ узналъ Сеидъ и прежде всего посадилъ меня, Жака и негра въ подвалъ. Мы не знали, что насъ ожидаетъ и тяготились этою неопредѣленностью, но больше всего меня томила мысль о томъ, что сталось съ Фаризадой. Оказалось, что выдалъ насъ тотъ самый рыбакъ, съ которымъ мы сговаривались о побѣгѣ. Когда наконецъ, насъ привели къ господину, онъ сидѣлъ у павильона «Робкой лани», задумчивый, но не гнѣвный. Не взглянувъ на насъ, онъ началъ: «собаки, сознаетесь ли вы въ своемъ преступномъ замыслѣ?»
— Мы не отпираемся, — отвѣчалъ я.
— Чего вы заслуживаете? — снова спросилъ Сеидъ.
— Смерти! — воскликнулъ негръ, падая на колѣни.
Послѣ долгаго молчанія, хозяинъ началъ: «Да, вы заслуживаете смерти. Но на что мнѣ ваша жалкая жизнь? лучше я продамъ васъ за хорошія деньги, избавлю домъ отъ заразы и городъ отъ чумы. Вы будете проданы въ Стамбулъ, вы, трое».
Негръ поцѣловалъ руку хозяина, я же подошелъ и спросилъ тихо: «а что съ госпожею Фаризадой?»
Турокъ нахмурился, но задумчиво повторилъ: «да, что съ госпожей Фаризадой? подумалъ бы объ этомъ раньше, что съ Фаризадой» — и улыбнувшись не доброю улыбкой, пихнулъ сидѣвшаго у его ногъ мальчика съ вѣеромъ, и направился къ дому.
Жакъ увѣрялъ, что маленькая Фаризада осталась жить въ домѣ Сеида, что ее только больно высѣкли и не стали никуда пускать. На слѣдующее утро мы были перепроданы знатному человѣку въ Стамбулъ, получивъ третьимъ товарищемъ еще негра Баабама съ бѣльмомъ на лѣвомъ глазу.
Насъ продали очень знатному молодому человѣку, приближенному султана, холостому, хотя и имѣвшему свой большой домъ, но проводившему большую часть времени во дворцѣ. Онъ былъ богатъ, у него было много слугъ, лошадей, драгоцѣнной посуды и платьевъ, но все хозяйство было запущено, такъ какъ во всемъ домѣ не было ни одного пожилого человѣка и самымъ старшимъ оказался негръ Баабамъ. Когда хозяинъ оставался по вечерамъ дома, у него собирались друзья, и это было пѣніе, танцы, шутки, разсказы, сласти и фрукты, флейты и арфы до самой зари. Онъ былъ султанскимъ кафешенкомъ, былъ высокъ, строенъ, съ орлинымъ носомъ и надменными глазами, лѣтъ ему было около 18-и и звали его Алишаръ.
Хотя мы были невольниками, но имѣли достаточную свободу выходить со двора и много незанятаго времени, чѣмъ другъ мой Жакъ нѣсколько злоупотреблялъ. Хозяинъ обращался просто и милостиво и нерѣдко бесѣдовалъ со мною, когда встрѣчалъ меня въ саду за работой. Такъ прошло мѣсяца три.
Жакъ все бѣгалъ по ночамъ въ греческіе и армянскіе кварталы, по утрамъ вставалъ сердитый, не разъ переваривалъ и недожаривалъ кушанья и даже сталъ не совсѣмъ чистъ на руку. Алишаръ не наказывалъ моего товарища, если не считать, что однажды онъ запустилъ ему въ голову соусникомъ, такъ какъ Жакъ положилъ соли вмѣсто сахара въ сладкое блюдо. Вообще, съ нѣкоторыхъ поръ характеръ нашего хозяина началъ портиться: султанскій любимецъ сдѣлался задумчивъ, раздражителенъ, часто сидѣлъ дома и не только не созывалъ гостей, но даже отказывалъ тѣмъ, которые приходили сами. Челядь шепталась, что господину грозитъ опала и, можетъ быть, казнь. Мнѣ было его очень жалко и я старался при встрѣчахъ взглядами и словами высказывать ему сочувствіе, преданность и любовь. Но Алишаръ не замѣчалъ моихъ стараній и рѣдко заговаривалъ со мною. Однажды на закатѣ, когда я тащилъ на спинѣ вѣтки яблонь, которыя я срѣзалъ, чтобъ деревья не глохли, — меня окликнулъ хозяинъ, сказавъ: «долго ты работаешь сегодня, другъ».
— Да, сегодня много дѣла, господинъ, — отвѣчалъ я.
Помолчавъ, онъ спросилъ: «ты любилъ когда-нибудь въ своей жизни?»
Смущенный неожиданностью вопроса, я медлилъ съ отвѣтомъ, межъ тѣмъ какъ Алишаръ, казалось, забылъ про меня и спокойно проводилъ по дорожкѣ сорванною вѣткой, глядя въ землю. Тогда я сказалъ: «по правдѣ сказать, я никого не любилъ, господинъ; на родинѣ у меня остался другъ, но я его давно не видалъ».
Хозяинъ продолжалъ: «, а что бы ты сдѣлалъ, если бы тотъ, кого ты любилъ больше жизни, больше бѣлаго свѣта, наплевалъ бы на тебя, бросилъ, забылъ, — такъ что оправдались бы слова поэта:
„Стали губъ твоихъ гранаты злѣе зла!
Стрѣлы глазъ твоихъ — пернаты — злѣе зла!“
— Я бы убилъ того человѣка, или самъ на себя наложилъ бы руки, — отвѣчалъ я, не задумываясь. Алишаръ долгое время стоялъ безмолвенъ, наконецъ, произнесъ: „Ты говоришь, какъ мужчина другъ мой“, и далъ мнѣ знакъ рукою, чтобы я продолжалъ свой путь.
Ночью я услышалъ близъ сторожки легкіе шаги и лай собакъ, тотчасъ же смолкшій. Выглянувъ въ дверное оконце, я при лунѣ безошибочно узналъ хозяина, который поспѣшно шелъ по направленію къ выходной калиткѣ. Не знаю, чѣмъ руководствуясь, я накинулъ платье и пошелъ вслѣдъ за Алишаромъ, стараясь держаться въ тѣни.
Отомкнувъ замокъ и выйдя на узкую улицу, султанскій кафешенкъ пошелъ изъ переулка въ переулокъ, съ площади на площадь, будто не руководимый опредѣленнымъ намѣреніемъ. Меня онъ не замѣчалъ, такъ какъ я все время былъ вдали, скрываемый тѣнью домовъ.
Наконецъ, мы вышли къ морю. Я остановился, не желая выступить на пространство, освѣщенное луною, и смотрѣлъ изъ-за угла, что будетъ дальше. Алишаръ, пошатываясь, подошелъ къ лодкѣ, отвязалъ ее, вздохнулъ медленно веслами и сталъ удаляться отъ берега. Выждавъ, пока лодка отъѣхала на достаточное разстояніе, я быстро добѣжалъ до берега, ножомъ перерѣзалъ канатъ другого челна, и, стараясь не шумѣть при греблѣ, сталъ подвигаться, не теряя изъ виду господина и даже все приближаясь къ нему. Къ моему удивленію первая лодка остановилась, хозяинъ, ясно видный при лунѣ, поднялъ руки къ небу, громко вскричалъ и, скользнувъ внизъ, съ плескомъ скрылся въ волнахъ. Не подъѣзжая еще къ самому мѣсту, я бросился въ воду и, быстро догнавъ вынырнувшаго юношу, ухватилъ его и, держа одной рукою, другою усиленно загребъ къ лодкѣ. Съ трудомъ вытащивъ лишившагося чувствъ хозяина, я закуталъ его плащемъ и спѣшно устремилъ свой челнъ къ берегу.
Очевидно, Алишаръ пробылъ въ водѣ не очень долго, потому что еще не доѣзжая до суши, онъ открылъ глаза и слабо простоналъ. Положивъ юношу на песокъ, я долго растиралъ его, чтобы вернуть окончательно ему сознаніе. Наконецъ, онъ прошепталъ: — „Кто это? Зачѣмъ опять вызвали меня къ жизни?“ — Черезъ нѣкоторое время онъ поднялся съ моею помощью и, опираясь на мою руку, медленно направился къ дому.
Никто, казалось, не замѣтилъ нашего отсутствія и мы, никого не будя, тихо прошли въ комнату господина, гдѣ я его переодѣлъ въ сухое платье, натеръ виномъ и покрылъ теплымъ мѣхомъ. Юноша во все время не проронилъ ни слова, только, когда я собрался уходить, онъ обвилъ мою шею руками и сказалъ: „Я этого не забуду, другъ мой“.
Я былъ увѣренъ, что только легкая простуда можетъ быть послѣдствіемъ ночного путешествія, и не имѣлъ никакихъ опасеній, когда узналъ, что нашъ хозяинъ вызванъ султаномъ на слѣдующее утро.
О печальномъ случаѣ я никому не сказалъ, но былъ разсѣянъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ возвращенія Алишара, который очень долго задержался во дворцѣ. Но раньше еще, чѣмъ вернуться молодому господину, къ нашимъ воротамъ привели трехъ бѣлоснѣжныхъ коней въ полной серебряной сбруѣ и шесть черныхъ рабовъ несли кедровые ящики за золоченыя ручки. Это были подарки султана, помирившагося со своимъ кафешенкомъ.
Лицо Алишара, ѣхавшаго въ пышной одеждѣ на черной кобылѣ, почти скрытой подъ золотымъ чапракомъ, сіяло, какъ луна въ полнолуньѣ, а надменные глаза глядѣли еще надменнѣе, чѣмъ прежде.
Я отъ души поздравилъ юношу съ возвращеннымъ благополучіемъ; ночное приключеніе казалось мнѣ сномъ, но хозяинъ, очевидно; не забылъ вчерашней прогулки, потому что, подозвавъ меня и поцѣловавъ при всѣхъ, онъ сказалъ громко: „Помни, что я — твой должникъ“.
Черезъ нѣсколько дней къ намъ должны были собраться друзья и родственники Алишара, чтобы праздновать его возвращеніе къ блестящей судьбѣ. Мы съ Жакомъ рѣшили сдѣлать какой-нибудь неожиданный подарокъ господину, насколько давали намъ возможность наши силы и скромное положеніе. А именно: я задумалъ устроить грядку тюльпановъ такъ, чтобы цвѣты ея составляли начертаніе начальной буквы имени Алишара, а Жакъ хотѣлъ изготовить, съ помощью главнаго повара, бывшаго съ нимъ въ дружбѣ, какой-то диковинный пирогъ. Намъ оставался только вечеръ и ночь, чтобы привести въ исполненіе свои замыслы, такъ что мы не ложились спать, все время работая: я — разсаживая съ фонаремъ пестрые цвѣты по только что вскопанной грядкѣ, Жакъ въ бѣлой курткѣ хлопоча у пылающей печки, — и далеко по двору и по саду разносился запахъ сладкихъ пряностей.
Когда Алишаръ съ гостями вышелъ на плоскую крышу, онъ остановился въ изумленіи и восторгѣ: тамъ, гдѣ вчера былъ простой зеленый лугъ, теперь виднѣлась пестрая нѣжная буква, каждый завитокъ которой былъ разнаго цвѣта и ласкалъ глаза своею прелестью.
Призвавъ меня наверхъ, господинъ поцѣловался со мною, снялъ перстень съ пальца и давая его, сказалъ: — „Послѣ пира ты узнаешь мою благодарность“. Вечеромъ Жакъ надѣлъ голубые шальвары, желтую куртку, голубой съ бѣлымъ тюрбанъ, тщательно вымылся и, взявъ въ руки золоченую палочку, пошелъ къ дому въ сопровожденіи шести поварятъ, высоко державшихъ блюдо съ пестрымъ павлиномъ. Когда птица изъ тонкаго позолоченнаго тѣста была поставлена передъ Алишаромъ, Жакъ, послѣ обычныхъ привѣтствій, ударилъ въ нее палочкой, и хрупкіе осколки обнаружили внутри диковинной дичи чудно построенный изъ марципановъ домъ, точно изображавшій жилище нашего господина. Окна изъ розовыхъ леденцовъ блестѣли при свѣчахъ, а два ручья зеленаго и алаго сиропа сбѣгали непрерывно, сливаясь въ слоеномъ бассейнѣ. Жакъ отворилъ главную дверь, откуда вылетѣла уже живая на этотъ разъ птица, неся въ клювѣ большое сверкающее яйцо на зеленой лентѣ; поднявшись надъ сладкимъ дворцомъ, она уронила свою ношу, и рухнувшій миндальный куполъ выпустилъ двадцать канареекъ, по числу гостей, каждая съ круглымъ яичкомъ въ клювѣ на розовыхъ и желтыхъ ленточкахъ. Будто танцуя какой-то сложный танецъ, или какъ солдаты при разводѣ, розовыя полетѣли къ сидящимъ налѣво, желтыя — направо, и, сложивъ передъ каждымъ изъ обѣдающихъ по пирожку въ видѣ круглаго цвѣтка, что прежде приняли мы за яички, — вспорхнули на приготовленный обручъ надъ столомъ и тамъ согласно запѣли.
Хозяинъ и гости нѣсколько минутъ молчали, словно околдованные, наконецъ, господинъ вскричалъ: — „Отпускаю, отпускаю на волю! Вы не рабы мнѣ больше, а товарищи. Дайте имъ лучшее изъ моихъ платьевъ, и пусть садятся трапезовать и веселиться съ нами!“
Мы поцѣловали руку Алишару, переодѣлись въ дорогія одежды и праздновали всю ночь снова засіявшую звѣзду султанскаго кафешенка, но на слѣдующее утро, переговоривъ между собою, мы попросили господина позволенія остаться при немъ, чтобы, будучи уже свободными, продолжать свои прежнія занятія по доброй волѣ. Хозяинъ былъ, повидимому, тронутъ нашею привязанностью и щедро одарилъ насъ. Я нашелъ случай послать письмо въ Портсмутъ, а мой товарищъ, научившись стряпнѣ, пекъ пирожки, которые я носилъ въ городъ на продажу въ свободное время.
Я не былъ слишкомъ огорченъ, долго не получая отвѣта отъ мистера Фая, такъ какъ дѣйствительно привыкъ къ господину, притомъ же въ это время случилось одно событіе, приковавшее меня крѣпко къ Стамбулу и толкнувшее меня впослѣдствіи къ дальнѣйшимъ скитаньямъ.
Однажды, когда я стоялъ со своимъ лоткомъ на перекресткѣ двухъ узкихъ улицъ, я увидѣлъ, какъ вдругъ вся толпа хлынула въ боковой переулокъ, будто стремясь къ какому-то диковинному зрѣлищу. Мальчишки кричали, убѣгая за уголъ, женщины, забравъ грудныхъ младенцевъ, спѣшили туда-же, купцы вышли на порогъ своихъ лавокъ и погонщики тщетно били ревущихъ ословъ. Изъ переулка-же доносилось щелканье бичемъ и крики: — Дорогу, дорогу! — Меня прижали къ стѣнѣ, и я не могъ двинуться ни взадъ, ни впередъ, пока людской потокъ снова не вернулся къ мѣсту, гдѣ я стоялъ.
Всѣ бѣжали за бѣлою лошадью въ зеленомъ чапракѣ, на которой ..сидѣла женщина въ турецкой одеждѣ, но съ незакрытымъ лицомъ. Рыжіе волосы, заплетенныя въ мелкія косички, спускались изъ-подъ оранжеваго тюрбана съ павлиньимъ перомъ, губы были плотно сжаты, лицо — безъ кровинки, рука крѣпко сжимала поводья, а узкіе сапфирные глаза глядѣли прямо, будто не замѣчая шумной толпы. Лошадь медленно ступала, высоко подымая ноги, а четыре негра впереди расчищали путь, щелкая красными бича, ми и крича: — „Дорогу, дорогу!“
Женщина сидѣла неподвижно, будто истуканъ, даже широкій плащъ, скрывавшій ея плечи, густо-синій съ желтыми разводами, не шевелился.
Въ общей суматохѣ меня сильно толкнули, такъ что я упалъ на свой лотокъ, заботясь только, чтобы самому не быть раздавленнымъ, какъ мои пирожки. Когда я поднялся, потирая бока, на улицѣ уже никого не было, и только издали раздавались крики и щелканье бича.
Въ находившейся неподалеку знакомой лавкѣ я узналъ, что эта дама — жена богатаго греческаго банкира, ссужавшаго нерѣдко султана большими суммами. Тамъ же я спросилъ, гдѣ живетъ прекрасная гречанка и какъ ее зовутъ.
Конечно, первой моей заботой было отыскать ея домъ, что удалось мнѣ не сразу и не безъ труда. Это жилище было окружено со всѣхъ сторонъ высокою каменною стѣною, изъ за которой выступали вѣтви густыхъ деревъ, такъ что не было видно ни оконъ, ни дверей дома, расположеннаго внутри. Обойдя вокругъ стѣнъ съ одной улицы и съ другой (домъ стоялъ на углу), я могъ замѣтить только заколоченныя наглухо ворота и небольшую калитку, тоже закрытую накрѣпко.
И съ тѣхъ поръ каждый разъ, что я выходилъ въ городъ, я попадалъ въ эту глухую улицу, гдѣ никто не могъ купить моихъ пирожковъ, но никогда не встрѣчалъ греческой госпожи. Не встрѣчалъ я ея и на другихъ улицахъ Стамбула. Свои чувства и дѣйствія я тщательно скрывалъ отъ Жака и отъ Алишара, который относился ко мнѣ съ истинной дружественностью. Ходя усердно каждый день около знакомаго огражденія, я замѣтилъ въ одномъ углу карнизъ посреди стѣны, надъ которымъ свѣшивалась толстая дубовая вѣтка. Это навело меня на мысль проникнуть въ замкнутый садъ этимъ путемъ, что не трудно было привести въ исполненіе. Вставъ на карнизъ, я ухватился за вѣтку и поднялся на каменную ограду, откуда спустился по стволу на траву. Садъ былъ не такъ густъ и великъ, какъ казался снаружи, но около стѣны было темно, сыро и журчалъ гдѣ то невидный ручей; въ отдаленіи, на солнечной лужайкѣ, виднѣлось уже крыло какого-то зданія.
Осторожно подползя по густой травѣ къ росписному окну жилища, я притаился, услышавъ звуки гитары. Окно распахнулось и женскій голосъ запѣлъ; слова пѣсни были турецкими, такъ что я понялъ ихъ смыслъ, хотя, признаться, его тамъ было не много. Насколько я помню, приблизительно было въ такомъ родѣ:
Солнце зашло — милый пришелъ,
Солнце взошло — милый ушелъ.
Солнце взойдетъ — милый уйдетъ,
Солнце зайдетъ — милый придетъ.
Небо блѣднѣетъ — сердца бьются,
Небо алѣетъ — слезы льются.
Небо заалѣетъ — слезы польются,
Небо поблѣднѣетъ — сердца забьются.
Когда пѣсня смолкла, я поднялся на ципочки и взглянулъ въ покой, который оказался. пустымъ. Я перелѣзъ черезъ подоконникъ и очутился въ комнатѣ, поразившей меня своею обстановкой. Вдоль стѣнъ стояли высокіе сундуки, покрытые коврами, высокая конторка помѣщалась у окна, а въ углу висѣло нѣсколько изображеній святыхъ, потемнѣвшихъ отъ древности, съ большой зеленой лампадой передъ ними. Несмотря на полдень, въ домѣ было темно и прохладно, пахло кипарисовымъ деревомъ, ладаномъ — и почему-то — анисомъ.
Я просидѣлъ не двигаясь часа три, какъ вдругъ коверъ, закрывавшій дверь въ сосѣднюю комнату, распахнулся, и я увидѣлъ гречанку; она открыла длинный ларь и начала перебирать какія то ткани, не замѣчая меня, но мой невольный вздохъ и скрипъ сундука, на которомъ я пошевелился — привлекъ ея вниманіе. Быстро захлопнувъ крышку ларя, она вскочила, уронивъ съ колѣнъ вынутыя матеріи. Прижавъ руку къ сердцу, женщина долго молчала, наконецъ произнесла: „кто ты? зачѣмъ ты здѣсь? ты — воръ? пошелъ вонъ“. Я подошелъ къ ней и хотѣлъ взять ее за руку, но гречанка, отступивъ, прошептала: „не трогай меня, а то я закричу! Чего тебѣ нужно?“ Тогда я объяснилъ ей все: какъ я ее увидѣлъ въ первый разъ, не могъ найти покоя, пока не достигъ того, чтобъ говорить съ нею, видѣть ее. Прищуривъ сафирные глаза, зеленоватые отъ свѣта лампады, дама промолчала, потомъ тихо спросила: „ты — садовникъ, что живетъ у султанскаго кафешенка?“
— Да, это именно — я, — отвѣтилъ я, нѣсколько удивленный.
— Ты очень самонадѣянъ, юноша, какъ я посмотрю, — продолжала она, не то ласково, не то презрительно усмѣхаясь. У нея былъ ясный и сухой голосъ, болѣе похожій на гобой, чѣмъ на звукъ человѣческой рѣчи. Я подумалъ, что она намекаетъ на мое рабство, и разсказалъ ей, кто я и кто мои родители. Она подняла брови и медленно процѣдила: ,можетъ быть, я тебѣ и вѣрю*.
Въ это время въ комнату вбѣжала маленькая собачка и залаяла на меня; гречанка взяла ее на руки, лаская, и спокойно замѣтила, взглянувъ въ окно: ,Вотъ идетъ мой мужъ. Тебѣ отъ меня больше ничего не нужно? Если Андрей застанетъ тебя здѣсь, онъ убьетъ насъ обоихъ безъ разговоровъ*. Собаченка все лаяла и ворчала, такъ что госпожа выбросила ее за окно въ садъ и, подойдя ко мнѣ, сама взяла меня за руку и тихо сказала: „Спрячься въ сундукъ, я закрою его не плотно и наброшу легкую шаль вмѣсто ковра, чтобъ ты не задохся. Потомъ я тебя выпущу, когда настанетъ время. Самъ не смѣй выходить. Мнѣ нужно тебѣ сказать кое-что“.
Едва успѣлъ я залѣзть въ большій сундукъ по совѣту дамы, какъ вошли Андрей, и собачка, тотчасъ принявшаяся лаять, обнюхивая всѣ углы.
— Что съ нею? — спросилъ грекъ.
— Я не знаю, жара ее безпокоитъ; собака мнѣ надоѣла — отвѣтила госпожа.
— Вотъ какъ? — произнесъ мужъ и заговорилъ по гречески.
Долго они говорили, будто ссорясь, наконецъ Стефанія (такъ грекъ назвалъ жену) заплакала и ушла, а мужъ сталъ къ конторкѣ, зажегъ свѣчку въ мѣдномъ шандалѣ и принялся писать, кашляя и кряхтя. У меня заболѣли всѣ члены отъ лежанія въ согнутомъ положеніи и я боялся заснуть, чтобы не выдать себя храпомъ и не проспать прихода гречанки. Наконецъ, старикъ задулъ свѣчу и, вѣроятно, сталъ молиться, такъ какъ до меня долго доносились какое-то бормотаніе и шорохъ изъ того угла, гдѣ висѣла лампада. Потомъ все смолкло и начали пищать крысы: у меня было сильное искушеніе вылѣзти, не дожидаясь госпожи Стефаніи, и отправиться домой, но слово, данное женщинѣ, удержало меня отъ этого шага. Не знаю, сколько времени я пролежалъ такимъ образомъ, пока сквозь щель, закрытую только легкою тканью, я не увидѣлъ, что въ комнату вошла гречанка съ тонкой свѣчей въ рукахъ. Я ждалъ, что она подойдетъ къ сундуку и выпуститъ меня, но она, очевидно, не собиралась этаго дѣлать, потому что, поставивъ свѣчу на конторку, направилась въ уголъ, гдѣ недавно вздыхалъ ея супругъ. Повременивъ нѣкоторое время, я сталъ ее звать: „Госпожа Стефанія! госпожа Стефанія!“ Не получая никакого отвѣта на мои восклицанія, я приподнялъ крышку, и, высунувъ голову, осмотрѣлся. Стефанія съ распущенными волосами, покрывшими ея плечи, какъ рыжій плащъ, стояла на колѣняхъ передъ иконами, заломивъ руки и шевеля беззвучно губами; меня она, казалось, не замѣтила, не отводя сафирныхъ стоячихъ глазъ отъ темнаго лика… Тогда я окончательно вылѣзъ и, подождавъ нѣсколько минутъ, снова обратился къ молящейся: ,госпожа Стефанія, вы мнѣ желали сказать что-то?» Но и на это гречанка не отвѣтила, только повела, не оборачиваясь, на меня глазами. Она была очень блѣдна, пожалуй, блѣднѣе, чѣмъ когда я встрѣтилъ ее въ первый разъ. Видя, что на всѣ мои зовы Стефанія не обращаетъ никакого вниманія, я подошелъ къ ней и коснулся ея плеча, тихо сказавъ: «прощайте, я ухожу, скоро разсвѣтъ». Гречанка вскочила и зашептала: «кто это? кто это? не кричи такъ!»
— Это я, Джонъ, и я говорю совсѣмъ тихо. Я ухожу, вы мнѣ скажете по~ томъ то, что хотѣли сказать.
Но дама только дико озиралась и вдругъ громко крикнула: «кровь, кровь!», причемъ такъ выгнулась, что я съ трудомъ ее удержалъ за талію. Видя ея состояніе, я усадилъ ее на сундукъ и, растирая похолодѣвшія руки, началъ ее успокаивать: «никакой крови нѣтъ, я сейчасъ уйду, потому что скоро утро, а вы идите спать, чтобы васъ не хватились. Если вамъ нужно мнѣ сказать что-нибудь, я приду въ другой разъ, а теперь пойду, какъ вы сами пѣли вчера:
Солнце взойдетъ — милый уйдетъ».
Я хотѣлъ направить мысли Стефаніи къ болѣе веселымъ предметамъ упоминаніемъ пѣсеньки, но, очевидно, ошибся въ расчетѣ, такъ какъ Гречанка, еще болѣе поблѣднѣвъ, прижала палецъ къ губамъ и строго проговорила: «ты не долженъ повторять этой пѣсни: она — не на каждый день и принесетъ тебѣ зло. Забудь ее».
— Развѣ это — волшебная пѣсня?
— Да, она имѣетъ силу призывать издалека влюбленныхъ, даже если они умерли, они не смогутъ противиться заклятію.
— Вотъ и отлично; когда мнѣ будетъ грустно, я спою эту пѣсню и кто-нибудь придетъ ко мнѣ.
Стефанія схватила меня за горло руками и потащила къ иконамъ, хрипло говоря: «клянись, клянись Господомъ Іисусомъ, Пречистою Его Матерью и Михаиломъ Архангеломъ, что ты забудешь все, что слышалъ, все, что видѣлъ, дорогу ко мнѣ, меня — все забудешь».
Я освободилъ свою шею изъ ея пальцевъ и сказалъ: «я могу обѣщать вамъ, что не буду повторять пѣсни, не буду никому разсказывать о происшедшемъ, не буду искать встрѣчи съ вами, если такъ нужно, но, подумайте сами, какъ я могу забыть, имѣя память?»
Но гречанка твердила, стуча зубами и вся дрожа: «нѣтъ, клянись, клянись!» Въ это время свѣча, догорѣвъ, затрещала, и этотъ слабый звукъ такъ потрясъ взволнованную даму, что она съ громкимъ воплемъ бросилась изъ комнаты; зацѣпивъ рыжимъ локономъ за мѣдную обшивку ларя, она закричала: «пусти меня, пусти меня!» и, рванувшись, оборвала тонкій волосъ и скрылась за двернымъ ковромъ. Я быстро вылѣзъ изъ окна и также помчался къ стѣнѣ сада, гдѣ не скоро нашелъ дерево, по которому я попалъ сюда.
Можно себѣ представить, въ какомъ состояніи вернулся я домой и провелъ первыя недѣли послѣ посѣщенія Стефанія. Только что я немного оправился и пришелъ въ себя, какъ однажды вечеромъ меня вызвала въ садъ неизвѣстная женщина съ письмомъ. Письмо было какъ разъ отъ жены банкира и въ немъ говорилось что, навѣрное, я не исполнилъ обѣщанія и пѣлъ заклинательную пѣснь, потому что Стефанія не знаетъ покоя ни днемъ, ни ночью, томится желаніемъ меня видѣть и умоляетъ придти къ ней сегодня, такъ какъ мужъ ея отправился до утра въ Скутари. Я зналъ отлично, что никогда не говорилъ магическаго заклятья и приписалъ желаніе Стефаніи видѣть меня ея любви ко мнѣ и сумасбродной фантазіи. На мой вопросъ, здорова ли госпожа, служанка отвѣтила, что госпожа Стефанія вполнѣ здорова и ждетъ меня съ нетерпѣніемъ.
Вечеромъ я былъ въ домѣ, или вѣрнѣе въ саду прекрасной гречанки, которая приняла меня подъ открытымъ небомъ, будто пренебрегая опасностями. Прислуживала намъ та же старуха, что приносила мнѣ письмо; мы пили и ѣли до сыта; Стефанія была весела, какъ я не предположилъ бы, что она даже можетъ быть: играла, пѣла, смѣялась и шутила, но ни разу меня не поцѣловала и не обняла.
Наконецъ, расшалившись, она предложила мнѣ поцѣловать ее, но съ тѣмъ условіемъ, что я позволю себя привязать къ дереву, тогда она подойдетъ ко мнѣ близко и я ее поцѣлую. Когда я согласился и гречанка крѣпкой веревкой привязала меня къ дубу, она вмѣсто того, чтобы приблизиться ко мнѣ, отбѣжала и смѣясь сказала, что сейчасъ придетъ ея мужъ, господинъ Андрей. Я просилъ ее прекратить шутки и исполнить обѣщаніе или, отвязавъ меня, отпустить домой, но вскорѣ убѣдился, что Стефанія вовсе не шутила, такъ какъ старуха, посланная госпожей, привела стараго бородатаго грека и удалилась. Гречанка, указывая на меня, заговорила: «благородный супругъ, смотри теперь, какъ я вѣрна тебѣ: вотъ юноша, хотѣвшій тебя обезчестить; я предаю его тебѣ, убей его, убей! возьми свой ножъ!» И она вложила въ руку старика длинный кинжалъ, но грекъ, схвативъ оружіе, закричалъ на жену: «подлая колдунья! ты думаешь, я не знаю, что все это значитъ? ты заманиваешь для проклятаго колдовства юношей, пользуешься ихъ молодостью и хочешь, чтобъ я проливалъ ихъ кровь?!. твоя прольется, твоя прольется!» Онъ бросился за нею съ ножемъ, она отъ него, и такъ они бѣгали вокругъ дерева, какъ одержимые. Стефанія не переставала осыпать мужа ругательствами, перечисляя, сколько разъ она измѣняла. Потомъ, не останавливая бѣга, какъ изступленная, она начала срывать съ себя одежды и наконецъ остановилась, съ распущенными волосами, до пояса голая, раскинувъ руки, вся вытянувшись и замеревъ. — «Ну бей, бей» — прокричала она.
Старикъ ударилъ ножомъ въ руку, плечо и спину, но ножъ будто разрѣзалъ воздухъ или скользилъ по мрамору: ни кровинки не вытекло изъ нанесенныхъ ранъ. Тогда грекъ завизжалъ: «постой же, колдунья», и всадилъ ей ножъ прямо въ грудь, откуда чернымъ потокомъ хлынула кровь; кровь хлынула теперь и изъ прежнихъ пораненій, и женщина рухнула на землю, раскинувъ руки, какъ распятая.
Мнѣ наконецъ удалось перегрызть мою веревку и броситься къ мѣсту битвы. Грекъ, забывшій, казалось обо мнѣ, бросилъ ножъ и убѣжалъ, а я наклонился надъ Стефаніей; ея глаза синѣли при лунѣ, какъ два глубокой воды сафира, а кровь все текла изъ ранъ. Меня она не узнала, только молвила коснѣющимъ языкомъ: — «Солнце взойдетъ — милый уйдетъ. Послѣ смерти!.. Послѣ смерти»!.. Тутъ она умерла, а глаза остались открытыми, только потухшими. Гонимый неописуемымъ страхомъ, я бросился бѣжать и не знаю, какъ достигъ дома. Я заболѣлъ сильной горячкою и долго пролежалъ, послѣ чего Алишаръ предложилъ мнѣ проѣхать въ Дамаскъ. Во-первыхъ онъ хотѣлъ дать порученіе въ этотъ городъ, во-вторыхъ считалъ для меня полезнымъ уѣхать изъ Стамбула, гдѣ я пережилъ столько волненій. Хозяинъ далъ мнѣ достаточно денегъ, самъ купилъ ковровъ и послалъ вмѣстѣ со мною повара Жака, чтобы мы съ нимъ не разставались и въ дальнѣйшихъ скитаніяхъ.
Алишаръ самъ проводилъ насъ до корабля и, не безъ слезъ простившись, сказалъ намъ, чтобы въ случаѣ нужды мы обратились къ его друзьямъ въ Дамаскѣ и возвращались къ нему, если захотимъ. Хотя я былъ достаточно бодръ, чтобы отправиться въ путь, но какая то болѣзненная тоска точила мнѣ душу, такъ что даже шутки Жака меня не веселили. Я цѣлыми днями молча лежалъ на палубѣ, не ѣлъ, не спалъ, а когда засыпалъ, то былъ мучимъ тревожными и страшными снами. То мнѣ видѣлся г. де Базанкуръ, убитый мною, то мертвая Стефанія, то блѣдный и печальный Эдмондъ Пэджъ, который бродилъ по берегу неспокойнаго моря и тоскливо взиралъ на меня. Я кричалъ, просыпался, звалъ Жака, который меня успокаивалъ, пока я снова не вскакивалъ въ смертельномъ страхѣ. Наконецъ, я ослабѣлъ до такой степени, что меня перенесли внизъ, гдѣ я лежалъ пластомъ въ странномъ жару. Только передъ самымъ Бейрутомъ горячка меня оставила и я снова вышелъ на палубу, поддерживаемый вѣрнымъ Жакомъ. .Моя голова была какъ выпотрошенная, тупо пустая, но во всемъ тѣлѣ, черезъ усталость болѣзни, чувствовались новыя рождающіяся силы. И странно, что жизнь въ Портсмутѣ я гораздо лучше помнилъ, чѣмъ Смирну и особенно Константинополь, отъ пребыванія въ которомъ у меня оставались лишь смутныя и тревожащія воспоминанія. Жакъ мало говорилъ со мною о Стамбулѣ, изрѣдка только упоминая имя Алишара, которое яснѣе всего другого жило въ моей памяти.
Я едва держался на ногахъ, когда пришлось спускаться въ лодку, чтобы переправиться на берегъ. Жакъ меня поддерживалъ и бережно доставилъ въ гостиницу, гдѣ покинулъ меня въ маленькой грязноватой комнатѣ, самъ уйдя узнавать, когда отправится караванъ въ Дамаскъ, такъ какъ я желалъ скорѣе пуститься въ дальнѣйшую дорогу, а ѣхать однимъ было бы и дорого, и опасно. Мнѣ было скучно.и страшно такъ долго ждать товарища, и я, придвинувъ какой-то пустой ящикъ, находившійся въ горницѣ, поднялся на него и сталъ смотрѣть въ узкое окно на небо, гдѣ летали стаями голуби. Не знаю точно, сколько прошло времени въ этомъ занятіи, какъ вдругъ меня вызвалъ изъ моего размышленія грубый мужской голосъ, сказавшій по англійски: ,простите, я ошибся дверью'. Я такъ быстро обернулся, что чуть не свалился со своего ящика. Въ дверяхъ стоялъ высокій бородатый чело, вѣкъ въ широкой шляпѣ и европейскомъ платьѣ, загорѣлый, съ орлинымъ носомъ и большимъ шрамомъ черезъ правую щеку. За поясомъ у него было два пистолета, а въ рукѣ хлыстъ. Давно не слыхавъ родной рѣчи, я былъ такъ пораженъ, что нѣкоторое время стоялъ безъ словъ, равно какъ и неожиданный посѣтитель. Наконецъ, я вымолвилъ: «какъ, вы — англичанинъ?»
— Къ вашимъ услугамъ, — отвѣчалъ незнакомецъ, прикоснувшись слегка къ полямъ шляпы.
— Я тоже изъ Англіи. Не были ли вы случайно въ Портсмутѣ и не знавали ли тамъ мистера Фай и Эдмонда Пэджъ, женатаго на Кэтти Гумбертъ?
— Въ Порстмутѣ я былъ не такъ давно, но съ указаными вами джентльменами знакомымъ не имѣю чести быть.
— Какъ жалко! это — мой дядя и лучшій другъ.
Гость пожалъ плечами и, помолчавъ, сказалъ:
— Вы возвращаетесь въ Англію?
— Нѣтъ, я отправляюсь въ Дамаскъ.
— Я тоже еще не думаю ѣхать домой. Спокойной ночи. Джэкъ Брайтъ, — произнесъ соотечественникъ, протягивая мнѣ широкую волосатую руку.
— Джонъ Фирфаксъ, сэръ, — отвѣтилъ я, пожимая его холодные толстые пальцы. Въ корридорѣ стоялъ хозяинъ гостинницы, еврей, и смотрѣлъ_на наше прощаніе съ выраженіемъ неизъяснимаго ужаса. Замѣтивъ мой изумленный взглядъ, Брайтъ обернулся, хлыстнулъ изо всей силы гостинника по лицу и ушелъ, что-то бормоча подъ носъ. Напрасно я разспрашивалъ пострадавшаго, чѣмъ онъ заслужилъ подобное обращеніе: онъ только качалъ головою, держась за щеку. Наконецъ, нѣсколько успокоившись, онъ прошепталъ: «вы знакомы съ мистеромъ Брайтомъ, и еще спрашиваете, чѣмъ заслуживаютъ отъ него удары»?
— Я его совсѣмъ не знаю: въ первый разъ вижу.
Лицо хозяина изобразило полнѣйшій страхъ и недоумѣнье: «Какъ, вы незнакомы съ Джэкомъ Брайтомъ и онъ жалъ вамъ руку? тогда спѣшите уѣхать, скорѣе, скорѣе!»
— Мы все равно сегодня ѣдемъ, но мнѣ хотѣлось бы, знать въ какой связи находится нашъ отъѣздъ съ визитомъ этого джентльмена?
Но отъ еврея больше ничего нельзя было добиться, онъ только всплескивалъ руками и тотчасъ побѣжалъ за ворота смотрѣть, не возвращается ли Жакъ. Тотъ очень скоро пришелъ, устроивъ все, что было нужно, на наши разсказы о незнакомомъ англичанинѣ не обратилъ вниманія, расплатился въ гостиницѣ и сталъ меня торопить отъѣздомъ.
Караванъ былъ не особенно великъ, но имѣлъ то преимущество, что всѣ путники направлялись въ Дамаскъ. Всю трудную дорогу мы сдѣлали безъ усилій и безъ особыхъ приключеній. Спустившись съ Ливана въ долину рѣки Литани, мы взяли направленіе между Антиливаномъ и Гермономъ и покинули горы, только подступивъ почти къ самому Дамаску, расположенному въ цвѣтущемъ саду, орошаемомъ сотнею ручьевъ и рѣчекъ. Зрѣлище свѣтлой, холодной Барады, текущей съ Антиливана, садовъ, мечетей, мельницъ, городскихъ стѣнъ съ башнями, безчисленныхъ рынковъ, живой толпы — было особенно привлекательно послѣ сирійской пустыни.
Мы остановились вмѣстѣ съ нашими спутниками въ базарной гостинницѣ; Жакъ пошелъ узнавать у начальника ковроваго рынка, гдѣ бы намъ снять помѣщеніе для торговли, я же отправился исполнять порученіе Алишара. Найдя не безъ труда стараго шейха, которому было написано посланіе кафешенка, я передалъ письмо, взглянувъ на которое старикъ поцѣловалъ восковую печать и сталъ мнѣ выражать особенную почтительность. Какъ выяснилось, все порученіе нашего добраго господина заключалось въ просьбѣ оказывать намъ всяческое содѣйствіе въ незнакомомъ городѣ и даже ссужать въ трудныя минуты деньгами, которыя онъ, Алишаръ, клялся отдавать шейху за насъ.
Такимъ образомъ мы легко водворились въ полутемной, узенькой лавкѣ, гдѣ и заторговали, на первыхъ порахъ не особенно успѣшно. Оттого ли, что насъ никто не зналъ, оттого ли, что мы были не мусульмане, но къ намъ рѣдко кто заглядывалъ, хотя Жакъ все время стоялъ у порога, веселыми шутками зазывая покупателей и бранясь съ сосѣдями. Тѣмъ болѣе насъ удивило, что насъ стала очень часто посѣщать какая то пожилая женщина, скромнаго вида, все торговавшая самые дорогіе ковры, говорила она всегда съ Жакомъ, смотрѣла же на меня. Это было предметомъ нашихъ шутокъ и всякій разъ, когда Жакъ ее издали замѣчалъ идущей, онъ говорилъ: «вотъ идетъ ваша возлюбленная!» — Скорѣй ваша, чѣмъ моя! — отвѣчалъ я, заранѣе вытаскивая лучшій товаръ.
Однажды она привела съ собою даму, всю закутанную въ плотное покрывало, которую рекомендовала намъ, какъ свою госпожу. Разглядѣть новую посѣтительницу не было никакой возможности, можно было только замѣтить, что она была довольно полна, черноглаза и не особенно молода. Голоса ея мы тоже не слыхали, такъ какъ всѣ переговоры она вела черезъ служанку, которой шептала свои отвѣты на ухо.
Отобравъ товару на значительную сумму, госпожа удалилась, сказавъ что за покупками она пришлетъ человѣка, съ которымъ я войду въ ея домъ, чтобы получить деньги.
Подъ вечеръ пришла та же пожилая особа, за который я и понесъ тяжелый тюкъ. По дорогѣ она много разсуждала о томъ, насколько скромность украшаетъ юношество и разсказала нѣсколько случаевъ, гдѣ эта добродѣтель сдѣлала счастье молодымъ людямъ. Я соглашался со своей собесѣдницей и далъ понять намекомъ, что я и себя причисляю къ этой рѣдкой въ наше время породѣ, скромныхъ и молчаливыхъ юношей. «Я это замѣтила съ перваго взгляда; о у Фатьбы опытный глазъ на это, Госпожа тоже зорка: она опредѣляетъ красоту, а я — стыдливость и вѣрность!» — Если занятіе вашей госпожи болѣе пріятно, то ваше безусловно болѣе почтенно, — замѣтилъ я.
— Ахъ, любовь, не опирающаяся на добродѣтель, не долговѣчна!
Въ такихъ разговорахъ мы достигли дома, гдѣ жила Дамасская дама. Изъ болтовни старухи я узналъ, что это — богатая вдова по имени Ноза, потерявшая перваго мужа лѣтъ семь тому назадъ и вышедшая такъ неудачно второй разъ за безупречнаго молодого человѣка, что его пришлось прогнать изъ дому за кутежи и непристойныя шашни.
Я думаю, что все видѣнное мною въ домѣ госпожи Нозы, было не болѣе, какъ обдуманное испытаніе моей скромности. Иначе я не могу себѣ объяснить зачѣмъ меня съ коврами привели прямо въ большую комнату съ бассейномъ, гдѣ купалось семь или восемь совершенно раздѣтыхъ женщинъ.
При моемъ появленіи, онѣ всполошились, закричали, съ визгомъ бросились всѣ въ бассейнъ, отчего вода сразу выступила на полъ, и уже оттуда осыпали старую Фатьму упреками, наполовину притворными, потому что онѣ вмѣстѣ съ тѣмъ смѣялись, толкались, хлопали другъ друга по голымъ спинамъ, и брызгали на меня водой. Особенно голосила самая толстая, которая, не помѣстившись въ бассейнъ, только уткнула лицо въ своихъ подругъ и болтала ногами, причемъ вся спина, ноги и прочія части тѣла были совершенно открыты. Моя спутница зашептала мнѣ: «закрой глаза, закрой глаза!» — и тащила меня за рукавъ дальше. Я былъ оглушенъ столь неожиданнымъ зрѣлищемъ и далъ себя увести изъ зала, откуда смѣхъ, плескъ и визгъ раздались съ удвоенною силою.
Комнаты черезъ три мы остановились въ небольшомъ покоѣ, гдѣ Фатьма оставила меня ждать госпожи. Ноза явилась въ болѣе прозрачномъ покрывалѣ, такъ что я могъ ее разсмотрѣть: ей было лѣтъ 40, болѣе полна, чѣмъ казалась раньше, особенно въ бедрахъ, лицо было не безъ пріятности, но нѣсколько обрюзгшее, длинный прямой носъ, круглые глаза, маленькій ротъ бантикомъ, сросшіяся брови и широкотолстый подбородокъ. Голосъ у нея былъ неожиданно тонкій, что меня разсмѣшило, когда я услышалъ его впервые. Принявъ отъ меня товары, тщательно ихъ провѣривъ и сосчитавъ, она спросила: — кажется, эта безразсудная Фатьма тебя ввела въ женскую купальню?
— Я ничего не замѣтилъ, — отвѣтилъ я, опуская глаза.
— Скромность, конечно, похвальна, но такъ ты, пожалуй, скажешь, что ты и меня не видалъ.
— Когда я васъ увидѣлъ, я забылъ все, что было раньше.
— Каковъ мальчикъ? — онъ уже умѣетъ льстить! — воскликнула Ноза смѣясь, но, повидимому, мои слова понравились ей. На прощанье она дала мнѣ кошелекъ, гдѣ я нашелъ, придя домой, десять золотыхъ и перстень съ большимъ топазомъ.
Намъ стало очевидно, что пожилая вдова неравнодушна ко мнѣ, и всѣ эти посѣщенія Фатьмы и мое путешествіе въ домъ госпожи Нозы, — не болѣе какъ довольно обычныя предисловія къ еще болѣе обычпой развязкѣ. Но я дѣлалъ видъ, будто ничего не понимаю, притворяясь цѣломудреннымъ и глуповатымъ, что мнѣ было очень не трудно дѣлать, такъ какъ я былъ весьма равнодушенъ къ увядшимъ прелестямъ почтенной дамы. Между тѣмъ я съ Жакомъ составили совершенно опредѣленный планъ дѣйствій, который не подвергая испытанію мое нерасположеніе къ госпожѣ Нозѣ, доставилъ бы намъ забавное и невинное развлеченіе.
Дѣйствительно, нѣжность и настойчивость влюбленной вдовы все усиливались, но я подъ разными предлогами уклонялся отъ страстныхъ ласкъ; когда же, наконецъ, Ноза особенно усиленно потребовала, чтобы я открылъ настоящую причину моей холодности, я будто въ нерѣшительности молвилъ: — не подумайте, госпожа, чтобы я былъ неблагодаренъ, не достаточно цѣнилъ ваше доброе ко мнѣ расположеніе, но дѣло въ томъ, что я крайне суевѣренъ и обладая нѣкоторыми познаніями въ магіи, не могу начать никакого важнаго дѣла безъ благопріятныхъ указаній на этотъ счетъ.
Едва поспѣлъ я произнести эти слова, какъ моя возлюбленная загорѣлась неудержимымъ желаніямъ испытать мои таинственныя знанія. Такъ какъ мы съ Жакомъ этого именно и ждали, то у насъ было давно уже условлено, какъ поступать въ такомъ случаѣ. Послѣ долгихъ отказовъ, я согласился вызвать духа для госпожи Нозы и назначилъ вечеръ, когда ей къ намъ придти. Все было устроено въ комнатѣ, какъ мы видѣли у настоящихъ прорицателей въ Константинополѣ. Роль духа, разумѣется, исполнялъ мой товарищъ, котораго было трудно узнать черезъ сѣрный дымъ, дѣлающій мертвеннымъ самое цвѣтущее лицо. Даму оставили мы одною въ темной комнатѣ, причемъ я стадъ громко и нараспѣвъ декламировать начало Вергиліевской Энеиды, которая, какъ извѣстно, начинается такъ:
Ноза слушала, трепеща, вся закутанная въ темный плащъ; потомъ я зажегъ сѣру и черезъ отдернутую занавѣску появился Жакъ въ странномъ нарядѣ изъ пестрыхъ тканей. По обычаю заклинателей я самъ говорилъ съ тѣнью, а госпожа только дрожала въ углу. Я спрашивалъ громко и властно, духъ же отвѣтствовалъ глухимъ, загробнымъ голосомъ. Изъ нашего діалога выяснилось, что Ноза найдетъ свое счастье только въ бракѣ со мною, что она должна подарить мнѣ часть своего состоянія и что добрые геніи ей благопріятны. Затѣмъ раздался сильный ударъ грома, не знаю, какъ произведенный Жакомъ, и тѣмъ исчезла во вновь наступившей темнотѣ.
Когда снова зажгли свѣчи, дама лежала на полу безъ сознанія, потрясенная всѣмъ, что видѣла. Когда я привелъ ее въ чувство, она обвила мою шею руками и сквозь смѣхъ и слезы прошептала мнѣ: «видишь, какъ правдиво говорятъ духи?»
— Духи могутъ и ошибаться, — сказалъ я уклончиво. Но вдова, обнимая меня, твердила, что она свято вѣритъ въ гаданіе и все исполнитъ, что ей вѣщалъ духъ. Мнѣ было немного совѣстно обманывать довѣрчивую женщину, но я не могъ отступить отъ разъ намеченнаго пути, думая, что открытіемъ нашего плутовства я бы еще болѣе огорчилъ и оскорбилъ бѣдную Нозу. И мнѣ оставалось только до конца вести затѣянную игру, что я исполнилъ не совсѣмъ охотно. Когда, отдавъ мнѣ обѣщанную часть состоянія, госпожа отпраздновала свадьбу со мною и мы остались одни въ горницѣ, вдова раздѣлась и подозвала меня къ себѣ, но я оставался, не двигаясь, у входа. Тогда супруга спросила:
— Что же вы не подойдете ко мнѣ, супругъ мой? Развѣ я не стала вашей женою?
— Это совершено вѣрно, что вы стали моею женой, госпожа, но я сегодня за ужиномъ ѣлъ лукъ и не осмѣливаюсь оскорбить васъ своимъ дыханіемъ. Не вставая съ ложа, она продолжала: — Конечно, это не благоразумно, мой другъ, что вы ѣли сегодня лукъ, но нужно ли стыдиться своей подруги? Подойдите ко мнѣ, и ваше дыханіе станетъ для меня пріятнѣе мускуса, такъ какъ я люблю васъ отъ всего сердца, повѣрьте.
Не двигаясь отъ стѣны, я отвѣчалъ медленно и спокойно: «и потомъ я скажу вамъ, госпожа, что я боленъ, совсѣмъ боленъ и не могу войти къ вам». Тогда Ноза, будто понявъ мое притворство, вскочила съ кровати, вся голая, и подбѣжала ко мнѣ. У нея были очень отвислыя груди, большой живой, широкій, низкій тазъ и короткія ноги. Она меня схватила за рукавъ, немилосердно тряся, при чемъ ароматное масло стекало съ ея локтей на полъ. Я, высвободивъ свою руку, спросилъ: «я сказалъ, что я боленъ, чего вы желаете отъ меня?»
Приблизивъ ко мнѣ свое толстое лицо, Ноза зашептала въ сильномъ волненіи: «ты боленъ? да? такъ что же ты не сказалъ этого раньше? развѣ твои духи не знали этого — можно было бы отложить свадьбу!» — Я боюсь, что тогда пришлось бы отложить свадьбу очень на долго, очень на долго, — сказалъ я многозначительно.
Тогда моя супруга, будто прочитавъ мои мысли, вдругъ разразилась неистовою бранью, какъ потокъ, прорвавшій плотину, она осыпала меня горьчайшими упреками, пыталась меня щипать и царапать, наконецъ, схвативъ двѣ спальныя туфли начала такъ ими меня колотить, что я долженъ былъ искать спасенія въ бѣгствѣ. Она, какъ была голая, такъ и бѣжала за мною по всему саду, крича мнѣ вслѣдъ: «мошенникъ, грабитель, христіанская собака, воръ, чортъ!» и другія нелестныя названія. Выскочивъ за калитку, я помчался, не оборачиваясь, межъ тѣмъ какъ издали все раздавались пронзительные крики почтенной дамы, на которые отвѣчалъ лишь лай сосѣднихъ собакъ. Жакъ ждалъ меня съ нетерпѣніемъ, и, отдышавшись немного, я началъ свой разсказъ, нерѣдко прерываемый громкимъ смѣхомъ насъ обоихъ.
На слѣдующее утро пришла къ намъ старая Фатьма и передала отъ хозяйки, что я могу не возвращаться въ домъ супруги, деньги оставить себѣ, но что госпожа Ноза проситъ вернуть ей перстень съ топазомъ, дорогой ей, какъ память о первомъ мужѣ. Я молча передалъ кольцо служанкѣ, которая, окончивъ свое порученіе, обозвала насъ разбойниками, плюнула на землю и сердито пошла домой. Мы такъ и не узнали, нашла ли неутѣшная вдова болѣе удачно себѣ четвертаго супруга, потому что вскорѣ покинули Дамаскъ, отправившись къ арабскому заливу. Меня влекли снова морскія странствія, суля обманчивое забытье отъ тяжелыхъ воспоминаній и тоски но родинѣ. На сушѣ казалось мнѣ, что корабль меня развлечетъ, но пробывши день, два на морѣ, я уже стремился къ твердой землѣ. И я искалъ вездѣ успокоенья, нигдѣ его не находя и не зная точно, какою одержимъ я тревогою.
Нѣтъ надобности описывать нашъ путь до аравійскаго залива черезъ пустыни и горы. Утромъ, и вечеромъ, и днемъ мы видѣли все ту же приблизительно картину: волны песчаныхъ холмовъ, уходящія въ даль, узкой лентой вьющійся путь, кустарники, травы и тростники у пустынныхъ рѣчекъ, — все это одинаково озарялось то восходящимъ, то заходящимъ солнцемъ; жаркій вѣтеръ засыпалъ насъ жгучемъ пескомъ, и ночью, проснувшись отъ воя шакаловъ, мы видѣли надъ собою совсѣмъ близко словно рѣзныя звѣзды. Наконецъ, впереди заблестѣла зеленая полоса воды за красными скалами. Будто гонимый какой-то тревогою, я не могъ дождаться, когда мы достигнемъ берега и вступимъ на бортъ судна, но едва наступила ночь, какъ налетѣлъ шквалъ, сломалъ мачту и руль, и такъ мы носились по произволу волнъ, невѣдомо гдѣ, невѣдомо куда. Къ утру море не успокоилось и во избѣжаніе опасности отъ рифовъ, мы привязали себя вчетверомъ къ огромнымъ доскамъ, по-двое на каждую, и спустились въ пучину. Оказалось, что мы какъ разъ во время покинули судно, потому что не поспѣли мы отъ него отдалиться на нѣсколько саженъ, какъ порывъ вѣтра направилъ его прямо на подводные камни, налетѣвъ на которые оно мигомъ разбилось въ щепы, какъ распадаются карточные домики дѣтей отъ неосторожнаго толчка или легкаго дуновенія. Между камнями водоворотъ походилъ на воронку, такъ что разъ попавъ туда, судно выплевывалось моремъ уже въ видѣ безформенныхъ обломковъ и щепокъ. Крики утопавшихъ были заглушены воемъ и визгомъ волнъ. Когда мы наблюдали съ нашей доски это зрѣлище, сильная волна захлестнула насъ, такъ что я лишился чувствъ и очнулся лишь на пустынномъ берегу, усѣянномъ обломками кораблей и мертвыми тѣлами. Наклонившись надо мной стоялъ Жакъ, усиленно стараясь вернуть мнѣ сознаніе. За узкой полосою песка, гдѣ я лежалъ, крутое подымалось высокое плоскогорье, поросшее мелкимъ кустарникомъ; едва замѣтная тропинка вилась внизъ.
Не успѣлъ я хотя бы немного оглядѣться, какъ на вечернемъ небѣ вырисовалась толпа людей, которые тотчасъ же, сбѣжавши на берегъ, окружили насъ и связавъ намъ руки крѣпкими длинными стеблями травы, повели насъ въ горы. Не вдалекѣ отъ края плоскогорья находилась небольшая пальмовая роща со свѣтлымъ ключемъ, тамъ и сямъ были разбросаны хижины съ остроконечными крышами: это и была деревня нашихъ побѣдителей. Навстрѣчу имъ вышла толпа женщинъ, съ бубнами, барабанами и пѣснями. Онѣ окружили насъ, еще не вводя въ селеніе и начали тщательно осматривать; кажется, ихъ больше всего удивляла бѣлизна нашей кожи и невьющіеся, плоскіе волосы. Выразивъ достаточно свое изумленіе и радость громкими криками, онѣ выдѣлили изъ своихъ рядовъ толстую старуху, которая принялась насъ раздѣвать, бросая своимъ подругамъ каждую часть нашего костюма по-очереди, вызывая каждый разъ всеобщій хохотъ. Особенный интересъ возбудила ширина нашихъ шальваръ, въ каждую штанину которыхъ забралось по двѣ женщины; онѣ начали прыгать издавая гортанные, дикіе звуки, почитавшіеся у нихъ, очевидно, за пѣніе.
Всѣ туземцы были высокаго роста, чернокожи, съ вьющимися жесткими волосами, оттопыренными губами; костюмъ ихъ, не считая небольшого передника вокругъ чреслъ, состоялъ изъ татуировки (особенно у мужчинъ), нѣсколькихъ перьевъ въ спутанныхъ волосахъ и браслетовъ на рукахъ и на ногахъ. Женщины отличались отъ мужчинъ только тѣлосложеніемъ и тѣмъ, что у многихъ, были грудныя дѣти, подвязанныя за спиной.
Всего жителей было не болѣе трехсотъ или 250 — и, кажется, они считали себя за особое племя, или, по крайней мѣрѣ — государство, такъ какъ непрерывно воевали и дрались съ сосѣдними деревнями, послѣ чего, въ случаѣ неудачи, былъ цѣлодневный вой, въ противномъ же случаѣ были праздники: три дня и три ночи напролетъ плясали, скакали, пѣли, жарили козъ на вертелахъ, пили какую-то пряную и опьяняющую жидкость, метали копья въ цѣль, зажигали костры надъ моремъ и били въ бубны и барабаны при появленіи луны. Когда мужчины не дрались, они охотились, ловили рыбу, чинили попорченное оружіе, или лежали въ тѣни шалашей, хвастаясь, повидимому, своею доблестью и удачей. Женщины кормили дѣтей, растирали хлѣбныя зерна двумя толстыми плоскими камнями, свѣжевали дичь и жарили ее на вертелахъ или собирали какія то травы, чтобъ лечить ими раны и змѣиные укусы. Насколько я понялъ, эти туземцы не имѣли почти никакой религіи и чтили въ одинаковой мѣрѣ все, что поражало ихъ дѣвственное воображеніе: солнце, луну, звѣзды, громъ, молнію, радугу, особенно счастливый ловъ рыбы, побѣду въ сраженіяхъ, рожденіе ребенка, смерть и любовь. Положимъ, любви, какъ мы ее понимаемъ, они не знали, а имѣли лишь безпорядочныя сношенія съ женщинами, на полное попеченіе которыхъ и оставляли дѣтей. Мальчикъ съ десятилѣтняго возраста поступалъ въ вѣдѣніе мужчинъ и принималъ полноправное участіе въ ихъ трудахъ и опасностяхъ.
Мы были приставлены къ домашнимъ работамъ и помогали женщинамъ, но намъ очень скоро наскучило ихъ любопытство и назойливость. Такъ какъ дикаркамъ всего удивительнѣе казался цвѣтъ нашей кожи, то Жакъ придумалъ средство уничтожить эту приманку для черныхъ дамъ. А именно: мы стали каждую ночь натираться сажей изъ очаговъ, такъ что въ концѣ-концовъ приблизились по цвѣту кожи къ окраскѣ туземныхъ тѣлъ. Женщины сначала насъ не узнали, потомъ цѣлый день приходили глазѣть на наше превращеніе, щелкать языкомъ и качать головою, но постепенно привыкли, потеряли къ намъ интересъ и оставили насъ въ покоѣ.
Такъ прошло много недѣль и мѣсяцевъ; мы потеряли всякую надежду вернуться на родину, которая даже во снѣ перестала намъ представляться. Насъ не выпускали за деревню, такъ что мы лишены были возможности даже бродить по берегу моря, отдѣлявшаго насъ отъ далекой отчизны; наше рабство, казалось, никогда не прекратится, — какъ вдругъ странный случай вывелъ насъ совершенно изъ тягостнаго плѣна и засвѣтилъ снова путеводную звѣзду скитаній. Впрочемъ, страннаго въ этомъ случаѣ была только его неожиданность.
Однажды, въ особенно жаркій день, когда всѣ жители разбрелись по тѣнистымъ мѣстамъ, женщины спали въ шалашахъ, забывъ о своихъ сварахъ и только голые ребятишки возились въ пескѣ, да я съ Жакомъ, переставъ молоть зерна, тихонько вспоминали о Европѣ, — раздался далекій выстрѣлъ, и черезъ нѣкоторое время въ деревню съ берега прибѣжали два туземца, зажавъ уши и крича что-то страшнымъ голосомъ. На ихъ крики стали собираться чернокожіе, громко обсуждая необычайное явленіе. Женщины вышли изъ домовъ и тревожно прислушивались къ говору мужчинъ; только дѣти спокойно продолжали играть, сыпя песокъ другъ другу на голову. Съ какимъ-то тайнымъ трепетомъ мы слѣдили, какъ вооружались дикари, очевидно готовясь къ битвѣ; жены помогали имъ, подавая то копье, то стрѣлу, то кожаный щитъ. Когда воины удалились нестройной толпой, оставшіяся дома дикарки собрались въ кучу посреди деревни, бормоча заклинанія, изрѣдка прерываемыя длиннымъ и настойчивымъ крикомъ, затѣмъ всѣ разомъ повергались ницъ и молча молились, потомъ вскакивали, кружились, бормотали, испускали вопль и снова падали. Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока все приближавшіеся выстрѣлы не сдѣлались совсѣмъ близкими и безпорядочной массой не хлынули обратно чернокожіе, преслѣдуемые небольшой кучкой бѣлыхъ въ широкихъ шляпахъ, съ мушкетами и пистолетами. Дойдя до середины деревни, европейцы дали залпъ и всѣ дикари, мужчины и женщины разомъ простерлись на землю, моля о пощадѣ. Тогда предводитель пришельцевъ далъ знакъ остальнымъ и они, поднявъ живыхъ и не раненыхъ, связали имъ руки и отвели въ сторону. Кто можетъ представить себѣ мое удивленіе, когда я, выглянувъ изъ-за скрывавшаго насъ куста, узналъ въ капитанѣ Джэка Брайта, когда-то видѣннаго мною въ Бейрутѣ; большая черная борода, шрамъ черезъ щеку, волосатыя кисти рукъ, неподвижный взглядъ и громкій, рѣзкій голосъ не давали возможности сомнѣваться, что это онъ.
Тогда мы вышли изъ засады, громко крича, что мы привѣтствуемъ братьевъ и соотечественниковъ.
Пришельцы казались удивленными не соотвѣтствіемъ нашего заявленія съ нашимъ видомъ, — и ждали, когда мы приблизимся.
И дѣйствительно, наша внѣшность могла показаться странной: нагіе, вымазанные по всему тѣлу сажей, со всклокоченными волосами, мы подвигались неровною походкой, протянувъ руки впередъ и крича одновременно на двухъ различныхъ языкахъ. Но Брайтъ, все время пристально на насъ глядѣвшій. быстро нодошелъ къ намъ, взялъ насъ за руки и обращаясь къ товарищамъ, сказалъ: ,Это вѣрно. Я знаю этихъ джентльменовъ и ручаюсь за правдивость ихъ словъ. Вѣроятно, только большое несчастіе, о котороллъ не время разспрашивать, привело ихъ къ такому необычайному и неожиданному состоянію. Мы должны сдѣлать все, что можемъ, чтобы полшчь нашимъ братьямъ и успокоить ихъ*. Затѣмъ онъ приказалъ дать намъ платье и отвести на бортъ судна.
Намъ ни разу не приходило въ голову, покуда мы жили среди черныхъ, что мы наги, и только теперь, встрѣтившись снова съ европейцами, почувствовали мы стыдъ и смущеніе за свою наготу. Къ берегу насъ провелъ мальчикъ-юнга, такъ какъ капитанъ еще рѣшалъ съ совѣтниками судьбу черныхъ жителей, среди которыхъ мы жили столько времени. Намъ дали одежду, мы отмыли сажу, выпили виски, поѣли и спокойно стали ждать возвращенія Брайта. Все произошедшее было такъ разительно, что почти лишило насъ способности удивляться и радоваться.
Къ вечеру пригнали на берегъ плѣнныхъ туземцевъ, связанныхъ длинной веревкою; они молчали глядя задумчиво и покорно, какъ скотъ; размѣстили ихъ въ трюмѣ, гдѣ было слишкомъ мало мѣста для всѣхъ, такъ что они лежали почти въ два ряда, одинъ на другомъ.
Отдавъ послѣднія распоряженія, капитанъ посѣтилъ меня и Жака, въ отведенной намъ каютѣ, спросилъ куда мы хотѣли плыть, намекнувъ, что онъ правитъ свой корабль на родину въ Англію, гдѣ долженъ быть по важному дѣлу. Я сказалъ, что я не умоляю его ни о чемъ лучшемъ, какъ довезти меня до Портсмута, за что я былъ бы ему благодаренъ до самой смерти. Жакъ былъ грустенъ и молчаливъ и на вопросъ, неужели его не веселитъ мысль вернуться на родину, отвѣтилъ печально, что въ Марселѣ у него нѣтъ никого близкаго, и вообще нигдѣ нѣтъ человѣка, къ которому онъ былъ бы болѣе привязанъ, нежели ко мнѣ. Я обнялъ его и предложилъ остаться въ Портсмутѣ, разсудивъ, что даже въ случаѣ если бы мистеръ Фай отказался дать пріютъ Жаку, то моему другу будетъ все равно, гдѣ заниматься тѣмъ, къ чему онъ способенъ, въ англійскомъ или французскомъ портѣ. Дюфуръ сразу повеселѣлъ и къ нему вернулась прежняя ясная и невинная шутливость.
Мы рѣшительно не знали, чѣмъ обязаны милости и ласковости Брайта, который вовсе не производилъ впечатлѣнія человѣка любезнаго къ первому встрѣчному. Его обращеніе съ нами не оставляло желать ничего лучшаго, такъ онъ былъ внимателенъ и даже предупредителенъ. Когда случайно онъ оставался со мной вдвоемъ, онъ все время разсказывалъ о своихъ путешествіяхъ, въ которыхъ онъ посѣтилъ Индію, Китай, Вейланъ и другія сказочныя стороны. Его слова, простыя и суховатыя, рисовали волшебныя картины дальнихъ земель, ихъ жителей и необычайнаго знанія мудрецовъ. При этихъ повѣствованіяхъ голосъ Джэка дѣлался глуше, таинственнѣе и звучалъ, какъ большой колоколъ изъ дали густаго лѣса. Объ одномъ только молчалъ нашъ капитанъ, — что онъ дѣлалъ въ этихъ плаваніяхъ, что онъ дѣлалъ въ Бейрутѣ, какъ попалъ на дикій берегъ, откуда спасъ меня съ Жакомъ, куда именно и зачѣмъ онъ ѣдетъ теперь и кто онъ. Объ этомъ онъ хранилъ молчаніе и мы не приставали съ разспросами. Выла еще одна странность, о которой мы вспомнили уже впослѣдствіи, — а именно: всегда, среди какого бы то ни было оживленнаго или важнаго разговора, едва было одиннадцать часовъ, нашъ хозяинъ удалялся къ себѣ въ каюту, иногда даже не окончивъ начатой фразы.
Мы приписывали это аккуратности, столь свойственной моимъ соотечественникамъ. Но случай показалъ намъ, что это была далеко не одна аккуратность, а нѣчто болѣе странное, важное и непонятное.
Однажды вечеромъ, когда Джэкъ по обыкновенію удалился, прервавъ интереснѣйшій разсказъ, мы съ Жакомъ, подождавъ нѣкоторое время, пошли за хозяиномъ и, остановясь около двери въ его комнату, стали прислушиваться. Слышно ничего пе было, но приложа глазъ къ щелкѣ мы увидѣли слѣдующую картину. Стѣны каюты были увѣшаны странными изображеніями зодіакальныхъ знаковъ, человѣка съ раскрытою грудью, гдѣ пылало горящее сердцѣ, какими-то чертежами и надписями на непонятномъ языкѣ. Самъ Брайтъ въ шляпѣ сидѣлъ за большою книгой, неподвижно глядя на синій огонь небольшого треножника. Передъ нимъ стоялъ совершенно обнаженный мальчикъ лѣтъ 13-ти, раскинувъ руки и смотря на то же пламя. Я не узналъ сначала нашего юнгу, никогда впрочемъ не обращалъ я на него вниманія. Онъ былъ блѣденъ и худъ, можно было пересчитать всѣ ребра на бокахъ, лицо довольно обыкновенное поражало прозрачною бѣлизною, которая казалась еще сильнѣе отъ яркаго, какъ вино, рта. Но меня поразили глаза мальчика: густо-сафирные, очень узкіе, неподвижные, какъ бы незрячіе, они сразу пронзили меня воспоминаніемъ о Стефаніи, вся исторія которой, забытая было мною, всплыла до страшнаго ясно въ моемъ мозгу.
Юнгѣ становилось очевидно холодно, потому что онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ все сильнѣе, покуда Брайтъ нараспѣвъ читалъ изъ книги, смотря на синій огонь. Наконецъ, онъ бросилъ на треножникъ какого-то снадобья, отчего слабое пламя вдругъ вытянулось въ длинный языкъ ярко желтаго цвѣта. Джэкъ пересталъ читать, вперивъ взоръ въ уголъ комнаты, находившійся внѣ поля нашего зрѣнія, мальчикъ же переставъ трепетать, застылъ съ раскинутыми руками, изъ которыхъ безъ всякой видимой причины потекла тонкими струйками алая кровь.
Мы смотрѣли, какъ околдованные, но вотъ пламя упало снова до синяго огонька, юнга зашатался, готовый упасть, Джэкъ, поблѣднѣвъ, шумно перевернулъ страницу книги, потомъ взялъ длинный кинжалъ и направился къ голому отроку. Не будучи въ состояніи сдержать свое волненіе, я закричалъ въ ужасѣ: «остановитесь, остановитесь, Джэкъ Брайтъ!» Я помню, что съ моимъ крикомъ слился другой нечеловѣческій вопль, но больше ничего не удержалъ въ памяти, такъ какъ упалъ на руки Жака, лишившись чувствъ. На слѣдующее утро вошелъ къ намъ капитанъ, болѣе блѣдный, чѣмъ всегда, но спокойной и сдержанный. Поговоривъ немного, онъ замѣтилъ: «Мнѣ кажется для вашего спокойствія будетъ полезнѣе, если вы не будете покидать своей каюты. На суднѣ вамъ могутъ встрѣтиться сцены, которыя, не будучи объяснены, только смутятъ вашъ разсудокъ. Объяснять же ихъ никто не имѣетъ права».
Съ тѣхъ поръ насъ не стали никуда пускать и все долгое плаваніе мы были какъ плѣнники; самъ Брайтъ заходилъ къ намъ, попрежнему разсказывалъ объ Индіи и Кнтаѣ, такъ же уходилъ въ одиннадцать часовъ, но запиралъ насъ собственноручно на ключъ снаружи. Я не знаю, сколько времени провели мы въ пути, но когда мы достигли Портсмута, я узналъ, что въ отсутствіи я пробылъ два года, три мѣсяца и десять дней, такъ какъ было 13 сентября 1691 года, когда я снова сошелъ на родимый берегъ.
Не доходя еще до дому, я узналъ всѣ новости, ждавшія меня на родинѣ. Умеръ годъ тому назадъ мистеръ Фай, оставивъ меня наслѣдникомъ, была очень холодная зима, пріѣзжали комедіанты изъ Лондона, разбился невдалекѣ французскій корабль, Кэтти Пэджъ вскорѣ послѣ свадьбы исчезла неизвѣстно куда, кто думаетъ, что мужъ ее прогналъ, другіе предполагаютъ, что она сама уѣхала на континентъ, бросивъ Эдмонда, третьи желаютъ видѣть въ этомъ странное преступленіе, нѣкоторые ищутъ еще болѣе таинственныхъ причинъ.
Печально вошелъ я въ свою горницу, гдѣ все осталось попрежнему, только раскрытая страница Сенеки казалась мнѣ перевернутой, неся другое болѣе утѣшительное изреченіе. Домъ былъ не топленъ, такъ какъ никто не ждалъ моего возвращенія, шелъ дождь и сумерки быстро падали. Въ комнату быстро вошелъ Эдмондъ обнялъ меня и заплакалъ. Прослезился и я, глядя на похудѣвшаго друга. Мы не спрашивали другъ друга о несчастіяхъ, будто условившись, и спустились въ столовую, гдѣ трещалъ каминъ, затопленный Жакомъ, успѣвшимъ тѣсно подружиться съ Магдалиной, — и я сталъ разсказывать о своихъ странствіяхъ, закуривъ короткую трубку. Когда дѣло дошло до нашего возвращенія и я упомянулъ Джэка Брайтъ, Эдлюндъ, вскочивъ, воскликнулъ: «какъ Джэкъ Брайтъ? онъ здѣсь, пріѣхалъ съ вами?»
— Онъ точно пріѣхалъ съ нами, но здѣсь ли онъ еще я не знаю, такъ какъ онъ спѣшилъ куда-то дальше.
— Слава Богу! — сказалъ Эдмондъ, снова опускаясь въ кресло.
— Развѣ онъ знакомъ тебѣ? что жъ ты знаешь о немъ? — спросилъ я.
— Ничего, ничего, объ этомъ послѣ. Продолжай, прошу тебя, свой разсказъ, — прошепталъ другъ, закрывая глаза.
— Но дальше нечего почти продолжать, — отвѣчалъ я.
Окончивъ исторію своихъ странствій, я долго сидѣлъ передъ пылавшимъ каминомъ рядомъ съ Эдмондомъ, тогда какъ у двери стояли Жакъ и Магдалина; послѣдняя утирала передникомъ слезы, а ноги мои лежали на мягкой спинѣ стараго Нерона.
«Путешествіе Сера Джона Фирфакса», будучи законченнымъ само по себѣ, представляетъ лишь первую часть исторіи Фирфакса, вторая часть которой назовется «Дѣйствія Джэка Брайта» и послѣдняя — «Комната съ воловьимъ окномъ».