Путешественники (Салиас)/ДО

Путешественники
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1877. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛАСА. Томъ VIII. ПУТЕШЕСТВЕННИКИ. — МАДОННА. — ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМѢРЕНІЕ. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., д. Прянишникова. 1895. http://az.lib.ru

ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.
Историческая повѣсть.

I.

По широкой дорогѣ мелкою, но дружною рысью бѣжала тройка съ гулко гудящимъ колокольчикомъ подъ дугой, а за саврасыми лошаденками громыхала и прыгала по сухой избитой колеѣ тележка, прозвищемъ «перекладная».

Въ тележкѣ сидѣлъ на чемоданѣ и трясся военный лѣтъ пятидесяти и, сумрачно озираясь, кутался въ шинель отъ осенняго вѣтра. Около него сидѣлъ солдатъ деньщикъ. Ямщикъ, молодой парень, торчалъ на облучкѣ, помахивая кнутомъ, и изрѣдка вскрикивалъ однозвучно: э-эхъ, голубчики! Дорога съ молодыми, часто насаженными березами по бокамъ, отдѣленная канавами отъ луговъ и пашней — Екатериненскій почтовый трактъ — вилась безъ конца по пустынной шири и глади, пропадала сзади за горизонтомъ и все выступала какъ бы изъ земли — спереди, только слегка изгибаясь то вправо, то влѣво… Кругомъ все было пусто, тихо и уныло… Все молчало и замерло, только двѣ стѣнки полу оголенныхъ березъ сердито шумѣли, будто ссорились между собой. При каждомъ ударѣ вихря нагибали онѣ макушки и будто кланялись конямъ и тележкѣ, сыпля на нихъ пожелтѣвшею листвой, которая, какъ рой насѣкомыхъ, віясь и порхая зигзагами въ воздухѣ, летѣла чрезъ головы проѣзжихъ.

Военный дремалъ, но подпрыгнувъ сильнѣе на толчкѣ очнулся, вздохнулъ досадливо и сталъ угрюмо озираться.

— Ямщикъ! окликнулъ онъ.

— Ась?… отозвался парень оборачиваясь.

— Далеко-ль еще?…

— Верстовъ съ пятокъ… Вотъ тутъ столбъ самый… Семнадцать отъѣхали, а пять осталось, потому главная причина, что верстовъ всѣхъ двадцать одна.

— Двадцать двѣ по твоему счету…

— Никакъ нѣтъ-съ, перегонъ двадцать одна верста. Вотъ семнадцать туто показано на столбу.

— Гдѣ же? оглянулся проѣзжій.

— А тутъ стало-быть эвонъ — торчитъ изъ земли… ткнулъ ямщикъ кнутомъ къ березамъ.

— Я не вижу, гдѣ-жъ столбъ?

— А онъ свалимшись… Аль должно-быть ужъ стащили. Только вѣрно — столбу этому тутъ полагается быть. Пять верстъ осталось… а семнадцать отъѣхали. Э-эхъ, голубчики!

— А всѣхъ двадцать одна? усмѣхнулся военный.

— Такъ точно… Проѣзжіе господа эдакъ-то завсегда сумлѣваются, вотъ какъ и вы, а намъ это хорошо извѣстно. Слава Богу, седьмой годъ ѣздимъ; какъ не знать.

— И давно такъ-то? разсмѣялся проѣзжій.

— А кто-жъ его знаетъ! Въ позапрошломъ году дворъ почтовый сгорѣлъ, насъ и перевели на другое мѣсто. Баринъ Волынскій около себя землю подъ дворъ далъ и домъ отстроилъ, съ тѣхъ поръ одной версты и не хватаетъ.

— Ну, а вѣрно ты знаешь, что сказывалъ насчетъ этого барина, что всѣхъ проѣзжихъ принимаетъ къ себѣ?

— Не извольте безпокоиться, отозвался ямщикъ. — Какъ намъ не знать. Спросите у смотрителя. Завсегда всѣ господа въ Волынское заѣзжаютъ.

— Ну ладно… Стало и меня свезешь…

Проѣзжій оживился сразу и приказалъ деньщику:

— Дай курнуть!

Солдатъ тотчасъ-же досталъ изъ дорожнаго мѣшка небольшую трубку и кисетъ съ табакомъ. Набивъ трубку, онъ передалъ ее барину и, доставъ кремень, трутъ и огниво изъ маленькаго кармашка въ кисетѣ, сталъ высѣкать огонь. Съ трехъ ударовъ трутъ загорѣлся, и деньщикъ огромными сизыми пальцами приложилъ крошечный горящій кусочекъ на табакъ въ трубкѣ.

Военный раскурилъ трубку и окончательно повеселѣлъ.

— А намъ не дозволите? выговорилъ ямщикъ оборачиваясь и завистливо поглядывая на курящаго.

— Это махорки-то твоей нюхать? Нѣтъ, братецъ, потерпи. Хочешь вотъ моего табаку набить въ свою трубку?

— Покорнѣйше благодаримъ! отрицательно кивнулъ головой парень.

— Не хочешь?

— Намъ нельзя барскаго табаку курить. Съ него нутро свертитъ и нудить учнетъ.

— Ну, а мое, братецъ, нутро отъ вашей махорки наружу просится! разсмѣялся военный. — За границей вотъ его съ его махоркой въ острогъ чуть было не посадили. За отраву обывателей! Такъ-ли Гаврила?

— Это точно, отозвался деньщикъ, — у Нѣмцевъ строго.

Проѣзжій былъ путешественникъ издалека. Онъ покинулъ русскую армію, расположенную въ Саксоніи, и теперь, мѣсяцъ спустя, былъ наконецъ на границѣ Московской губерніи. Отличившись въ кровавомъ и славномъ для Русскихъ сраженіи подъ Лейпцигомъ подполковникъ Звягинъ былъ легко контуженъ, но за то сталъ полковникомъ, получилъ Владимірскій крестъ и отпросился въ отпускъ на родину. Ему не терпѣлось повидаться съ единственною дочерью, которую онъ не видалъ уже около года, почти со времени оставленія Москвы арміей Наполеона.

При тяжелыхъ и грустныхъ обстоятельствахъ разстался Звягинъ съ дочерью, какъ и многіе военные, и за то теперь, также какъ многіе герои изъ рядовъ русской арміи, возвращался на родину при совершенно иныхъ условіямъ.

Слава русскаго оружія гремѣла на всю Еврбпу, на весь міръ. Наполеонъ въ первый разъ былъ разбитъ на голову и почти въ бѣгствѣ. Звѣзда Атиллы XIX вѣка начала меркнуть подъ Лейпцигомъ. Звягину, безостановочно проѣхавшему тысячу верстъ по Польшѣ и Россіи, ни разу не удалось хорошо поѣсть и удобно выспаться. Поэтому, узнавъ теперь, что есть на его пути благодѣтель хлѣбосолъ изъ дворянъ, любящій угощать путешественниковъ, полковникъ съ наслажденіемъ думалъ о возможности отдохнуть.

II.

Имѣніе, о которомъ проѣзжій полковникъ узналъ отъ ямщика, помѣщалось почти на границѣ Московской губерніи, въ полуверстѣ отъ почтоваго тракта изъ столицы въ Бѣлоруссію. Самое село однимъ краемъ почти примыкало къ тракту, гдѣ была и почтовая станція. Усадьба и село въ нѣсколько сотъ душъ крестьянъ, по имени Волынское, были извѣстны по всей губерніи. Волынское принадлежало корнету въ отставкѣ Протасову. Помѣщикъ, служившій когда-то въ гвардіи не много болѣе года, женился, вышелъ въ отставку и поселился въ своей вотчинѣ. Было это давно, еще въ царствованіе Екатерины, лѣтъ двадцать пять тому назадъ.

Теперь въ Волынскомъ проживало цѣлое семейство: самъ Павелъ Александровичъ Протасовъ, которому было подъ пятьдесятъ лѣтъ, жена его Варвара Петровна и двое дѣтей: двадцати-трехлѣтній сынъ Павелъ и двѣнадцатилѣтняя дочь. Вѣра. Протасовъ рѣдко выѣзжалъ изъ усадьбы. Только иногда лѣтомъ случалось имъ собраться въ гости къ роднымъ въ Москву, но пребываніе было тоже не въ самой Москвѣ, а въ какой-нибудь подмосковной вотчинѣ. И только два раза за послѣдніе годы Протасовы съѣздили въ самую столицу, на Рождественскіе праздники.

Жизнь въ Волынскомъ шла однообразно, тихо и мирно, но не всѣ двѣнадцать мѣсяцевъ въ году.

Раза два-три въ годъ жизнь сразу измѣнялась, и если. шла не бурно, то все-таки всѣ обитатели Волынскаго становились тревожны и недовольны своею судьбой. Тревожное положеніе, которымъ смѣнялась тишь да гладь, было послѣдствіемъ страннаго нрава самого Павла Александровича Протасова. На него, по выраженію обывателей Волынскаго, «нападалъ стихъ». Стихъ этотъ длился недѣли двѣ, три, иногда мѣсяцъ, и проходилъ. Жизнь вступала снова въ обычную колею, снова всѣмъ жилось мирно.

Однообразное существованіе въ богатой усадьбѣ нарушалось зачастую особымъ, всѣмъ пріятнымъ образомъ, благодаря тому, что усадьба помѣщалась по близости почтоваго тракта, гдѣ домикъ станціонный былъ слишкомъ плохъ и малъ.

Въ немъ была лишь одна горница самого смотрителя и его кухня. А затѣмъ кромѣ избы для ямщиковъ и конюшни, для почтовыхъ лошадей не было ничего. Станція убого торчала среди пустыря, приводя въ уныніе проѣзжихъ, мечтавшихъ отдохнуть отъ большого перегона, но за то рядомъ привѣтливо красовалась усадьба.

Отсюда произошелъ обычай, который нарушалъ въ Волынскомъ скучную, однообразную жизнь. Всѣмъ проѣзжимъ по тракту шестидесяти-лѣтній старикъ смотритель объяснялъ всегда, что владѣтель усадьбы, господинъ Протасовъ, съ великимъ удовольствіемъ принимаетъ у себя проѣзжихъ, поитъ, кормитъ и нехотя отъ себя отпускаетъ. У него даже есть нѣсколько горницъ, нарочно приспособленныхъ для проѣзжихъ. Въ особенности же любитъ помѣщикъ, чтобы у него останавливались военные.

Разумѣется, большая часть проѣзжихъ предпочитала отправиться къ помѣщику просить гостепріимства на малое время, но почти каждый путешественникъ запаздывалъ у радушнаго хозяина, кто на часъ, кто на день, кто и на недѣлю.

Въ Волынскомъ всѣ настолько привыкли къ появленію по крайней мѣрѣ раза три, четыре въ мѣсяцъ какого-нибудь незнакомаго гостя, что когда во дворъ въѣзжалъ дорожный экипажъ, то люди сами говорили:

— Пожалуйте!

И затѣмъ уже шли докладывать барину или барынѣ:

— Проѣзжатель!

Когда проѣзжающій былъ военный, то Протасовъ выходилъ въ прихожую, самъ принималъ незнакомаго гостя, спрашивая ради приличія его званіе и фамилію. Просто проѣзжаго проводили прямо въ горницы, для путешественниковъ предназначенныя. При этомъ гости сортировались на два разряда: однихъ помѣщали и угощали въ домѣ, другихъ вели во флигель. Случалось часто, что проѣзжій, завернувшій къ хлѣбосолу хозяину на какихъ-нибудь два-три часа, знакомился съ семьей и застрявалъ въ Волынскомъ, а уѣхавъ становился близкимъ знакомымъ на всю жизнь. Этотъ обычай всѣ полюбили, начиная отъ господъ и кончая послѣднимъ дворовымъ. Варвара Петровна Протасова, когда-то самая веселая плясунья и хохотунья Москвы, никогда не могла вполнѣ примириться съ жизнью въ глуши. Она рада была, что завелся этотъ обычай принимать проѣзжихъ. Такимъ образомъ въ Волынскомъ почти постоянно бывали гости. Непріятнаго незваннаго гостя легко сбывали съ рукъ, не прося остаться, а пріятнаго задерживали подолгу. Такимъ образомъ, за двадцать пять лѣтъ въ селѣ Волынскомъ перебывала такая масса лицъ, которыхъ никто, конечно, упомнить не могъ.

Однако по крайней мѣрѣ дюжины съ двѣ людей остались въ памяти Протасовыхъ изъ тѣхъ, которые, пріѣхавъ въ качествѣ проѣзжихъ, застряли въ Волынскомъ надолго и уѣзжая цѣловались съ хозяиномъ и хозяйкой, принося божбу непремѣнно въ другой разъ пріѣхать нарочно.

Однако этотъ пріемъ незванныхъ гостей раза два, три въ годъ прерывался, когда на Павла Александровича находилъ его стихъ. На станцію тотчасъ же сообщали смотрителю не посылать никого въ усадьбу изъ лицъ болѣе или менѣе важныхъ. Мелкоту проѣзжую позволяли посылать, потому что ее помѣщали во флигелѣ. Подобнаго рода проѣзжій не могъ узнать и разславить про роковое, хотя и временное, душевное состояніе помѣщика.

Наступили уже ранніе сумерки, — какъ бываетъ въ послѣдніе дни октября, когда на станцію пріѣхалъ военный съ деньщикомъ, въ простой телѣжкѣ. Несмотря на предупрежденіе ямщика, онъ ахнулъ, подъѣзжая къ убогому, покосившемуся домику почтовой станціи.

Проѣзжему полковнику не только нельзя было бы, уставъ отъ дороги, ночевать на этой станціи и поужинать, но оказалось, что въ маленькой горницѣ одинъ крошечный диванъ на трехъ ножкахъ, а насчетъ съѣдобнаго, по объясненію смотрителя, водится одинъ черный хлѣбъ, и даже молока въ заводѣ нѣтъ.

Разумѣется, смотритель подробно повторилъ проѣзжему то же, что полковникъ уже слышалъ отъ ямщика насчетъ близости помѣщика Протасова, съ своей стороны Звягинъ возразилъ то же, что и всѣ проѣзжіе.

— Какъ же я такъ вдругъ явлюсь? Неловко!

— Будьте благонадежны, ваше высокоблагородіе! увѣрялъ смотритель. — Вотъ уже двѣнадцать лѣтъ такъ-то вы всѣ, господа проѣзжіе, сумнѣваетесь, а я завсегда долженъ то же объяснять. Павелъ Александровичъ и Варвара Петровна удивительно рады всякому заѣзжему. Поглядите, думаете завтра утромъ выѣхать, а на мѣсто того выѣдете отъ нихъ недѣльки черезъ двѣ, три.

— Ну, вотъ! усомнился полковникъ.

Смотритель говорилъ такимъ увѣреннымъ тономъ и приводилъ такія доказательства, что полковникъ, точно также, какъ и сотни другихъ проѣзжихъ, сѣлъ снова въ телѣжку. Свернувъ съ тракта на широкую аллею, обсаженную липами, полковникъ черезъ десять минутъ уже въѣзжалъ въ большой дворъ красивой, богатой усадьбы.

Ямщикъ повторилъ полковнику то же самое.

— Я же вамъ докладывалъ дорогой. Ну вотъ и смотритель то же сказалъ. Я сюда проѣзжихъ больше сотни перевозилъ! Вотъ сейчасъ, глядите, выбѣгутъ люди, подхватятъ, васъ подъ руки и поведутъ.

Дѣйствительно, когда телѣжка остановилась у главнаго подъѣзда, тотчасъ же появилось человѣкъ шесть изъ дворни и, не разглядѣвъ даже проѣзжаго порядкомъ въ лицо, дватри лакея уже произносили:

— Пожалуйте! Пожалуйте!

«Удивительно! подумалъ полковникъ. — Ишь наша матушка Русь хлѣбосольная!»

Когда одинъ изъ лакеевъ побѣжалъ доложить барину, что пріѣзжій — военный, Павелъ Александровичъ тотчасъ же двинулся самъ въ прихожую, и полковникъ услыхалъ тѣ же слова:

— Пожалуйте! Милости прошу! Очень радъ!

Когда гость снялъ шинель и отрекомендовался полковникомъ Звягинымъ, командиромъ батареи, ѣдущимъ изъ дѣйствующей арміи, то Протасовъ особенно любезно и предупредительно повелъ гостя прямо къ себѣ въ кабинетъ.

Горницы большого дома были ярко освѣщены. Весь домъ горѣлъ въ огняхъ. Это было давнимъ обычаемъ. Варвара Петровна находила, что если жить вѣки вѣчные въ глуши, то и днемъ тошно взирать на окружающую пустоту, а въ вечеру еще тошнѣе, и стало-быть единственная возможность утѣшить себя — это жить въ большомъ свѣтѣ. Поэтому во всѣхъ горницахъ большого дома горѣли сальныя и восковыя свѣчи и олеиновыя лампы. Въ числѣ большихъ лампъ, выписанныхъ изъ-за границы, были двѣ такія, какихъ было еще мало и въ столицахъ. Эти двѣ лампы въ гостиной и въ кабинетѣ Протасова привлекали вниманіе всѣхъ гостей, какъ диковина. Въ двухъ толстыхъ стеклянныхъ цилиндрахъ, куда вливался олеинъ, виднѣлись цѣлые дѣйствующіе механизмы съ колесами, шестернями и рычагами.

Протасовъ, проведя гостя къ себѣ въ кабинетъ, усадилъ и спросилъ, что полковнику угодно — чаю, или прямо ужинъ. Полковникъ стѣснялся.

— Убѣдительно прошу васъ быть какъ дома. Я почитаю своимъ долгомъ, будучи на трактѣ столичномъ, служить царю и отечеству чѣмъ могу! А могу я служить только тѣмъ, что проѣзжихъ воиновъ, защитниковъ моего царя и отечества, всячески успокоивать въ пути.

Протасовъ тотчасъ же распорядился, приказавъ подать полковнику чаю, въ ожиданіи ужина, и тотчасъ же приказалъ узнать, почему не является барыня, которой, по всей вѣроятности, уже доложили о пріѣздѣ гостя.

Послѣ нѣсколькихъ словъ бесѣды съ проѣзжимъ Протасовъ ахнулъ и вскочилъ съ мѣста. Полковникъ сообщилъ помѣщику поразительную вѣсть, несказанно радостную. Полковникъ, ѣдучи прямо изъ арміи, подробно, какъ очевидецъ, описалъ изумленному Протасову Лейпцигское сраженіе. Послѣ Бородинскаго дня, еще живо памятнаго всѣмъ Россіянамъ, не было, по его словамъ, сраженія подобнаго Лейпцигскому.

— Его прозвали «сраженіе народовъ!» выговорилъ Звягинъ. — Наполеонъ согналъ всѣхъ кого могъ. Въ его арміи были пожалуй и африканцы, и иные всякіе дикіе народы, а не то что европейскіе солдаты.

Все, что полковникъ сообщалъ Протасову, было поразительно. Такъ передалъ онъ, что изъ строя выбыло по крайности двѣсти тысячъ человѣкъ убитыми, ранеными, но вмѣстѣ съ тѣмъ сожженными и потопленными. Сраженіе происходило близъ города, въ четырехъ большихъ селахъ, и закончилось уже въ предмѣстьи самаго города.

— Можно сказать Бонапарту — капутъ!

Полковникъ прибавилъ къ этому одно предположеніе, которое восхитило Протасова и заставило снова вскочить съ мѣста.

— Полноте! Неужели? воскликнулъ Павелъ Александровичъ и перекрестился.

— Вѣрно-съ…

— Да почему же вы это думаете?

— Во всей нашей арміи думаютъ и сказываютъ.

— Ахъ, Господи, какъ бы это хорошо было! Я бы хоть сейчасъ самъ опять въ военную службу поступилъ! опять драгуномъ бы сдѣлался! воскликнулъ Протасовъ.

Предположеніе, переданное полковникомъ, заключалось въ томъ, что русская побѣдоносная армія двинется во Францію прямо на столицу и, разумѣется, возьметъ Парижъ.

— Да, вотъ бы дивно! сіяя рѣшилъ Протасовъ. — Онъ Москву, а мы Парижъ.

III.

Оживленная бесѣда длилась уже съ полчаса, а хозяйка не являлась. «Что же это Варвара Петровна?.. удивился вдругъ Протасовъ мысленно. Непонятно, что она нейдетъ»… И Павелъ Александровичъ, извинившись и оставивъ гостя одного въ кабинетѣ, быстро направился въ противоположную сторону дома, гдѣ были комнаты жены.

— Что же барыня? Доложили ей? обратился Павелъ Александровичъ къ первому попавшемуся лакею.

— Не могу знать-съ, отозвался этотъ.

Павелъ Александровичъ прошелъ въ маленькую гостиную, которая называлась «барынина» въ отличіе отъ прочихъ парадныхъ комнатъ, но Варвары Петровны тамъ не было. Ея обычное мѣсто было пусто.

Большія пяльцы съ канвовою работой стояли предъ вольтеровскимъ кресломъ. Тутъ же на тумбѣ стоялъ зажженный канделябръ съ восковыми свѣчами. Красивый столикъ вѣнской работы съ отдѣленіями для различныхъ шерстей былъ придвинутъ тоже къ креслу. Даже скамеечка для могъ была на своемъ мѣстѣ. Даже любимая собачонка Варвары Петровны лежала на своемъ креслѣ и завиляла хвостомъ при появленіи Протасова.

Павелъ Александровичъ прошелъ въ спальню, но и тамъ жены не оказалось. Онъ крикнулъ горничныхъ. Дверь отворилась. Вышла молоденькая горничная, и Павелъ Александровичъ сразу замѣтилъ, что она смущена и оробѣла.

— Гдѣ барыня?

Горничная хотѣла что-то отвѣчать, но струхнула окончательно, пробормотала что-то непонятное и вся будто съежилась.

— Улита гдѣ? спросилъ Протасовъ и крикнулъ громче въ растворенную дверь: — Улита!

Но отвѣта изъ дѣвичьей не послѣдовало, а горничная произнесла черезъ силу:

— Нѣту-съ… Ушла…

Павелъ Александровичъ остановился въ изумленіи. Въ эту пору жена его всегда сидѣла у себя за работой. Главная ея горничная, Улита, тоже никогда не отлучалась никуда изъ дѣвичьей. Павлу Александровичу пришло на умъ что жена случайно находится на верху въ мезонинѣ, гдѣ была комната сына.

— У Пашеньки, что-ли, барыня? спросилъ онъ горничную. Но дѣвушка отвѣчала совершенно смущаясь:

— Не могу знать-съ…

Павелъ Александровичъ вышелъ снова въ залу, крикнулъ людей, и на его зовъ первымъ явился дворецкій, котораго, въ отличіе отъ прочихъ крѣпостныхъ людей, господа звали; не по имени, а по фамиліи — Молошкинъ.

— Гдѣ барыня? повторилъ Павелъ Александровичъ.

И на этотъ разъ Протасовъ уже пришелъ въ крайнее недоумѣніе. Молошкинъ былъ смущенъ почти такъ же, какъ и горничная, и выговорилъ, запинаясь.

— Не могу знать-съ… Сказываютъ, пошли прогуляться съ Улитой…

— Въ эту пору? Что, ты шутишь что-ли?

— Головка болитъ… Пошли прогуляться… проговорилъ Молошкинъ.

— Гдѣ же онѣ гуляютъ?

— Не могу знать-съ…

— Пошли людей разыскать… доложить барынѣ о гостѣ.

Павелъ Александровичъ, съ удивленіемъ разведя руками, пошелъ обратно въ кабинетъ. Прогулка жены темнымъ вечеромъ съ Улитой, якобы ради головной боли — была дѣломъ простымъ, но однако такимъ, которое случилось теперь въ первый разъ за цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ жизни въ Волынскомъ.

Между тѣмъ Протасовъ и не предполагалъ, что во всей усадьбѣ уже съ полчаса былъ полный переполохъ и сумятица. Всѣ люди, вся дворня, и мужской и женскій персоналъ, рыскали повсюду по двумъ большимъ садамъ — верхнему и нижнему — и даже но оранжереямъ. Нѣкоторые бросились даже въ село. Чуть не на полверсты кругомъ все рыскало, отыскивая барыню и Улиту, которыя исчезли безъ слѣда.

Среди вседневной простой жизни Волынскаго такой казусъ почти перепугалъ на смерть всѣхъ обывателей. Никогда ничего подобнаго не бывало, барыни нѣтъ и нѣтъ! И Улиты нѣтъ.

Нѣкоторые поумнѣе изъ дворовыхъ стали уже соображать, что можетъ-быть исчезновеніе такое случилось и не въ первый разъ. Да приходилось въ простое время и проходило незамѣчено! А тутъ какъ на грѣхъ пріѣхалъ полковникъ, барыни хватились, а ея нѣту!

Это было объясненіемъ, но не полнымъ. Если барыня исчезла и не въ первый разъ, то куда она исчезаетъ съ Улитой — становилось все-таки непроницаемою загадкой и удивительною, и даже страшною.

И еще около получаса ретиво и тщетно рыскала вся дворня и обшарила всю усадьбу. Барыни не было нигдѣ.

Въ дѣйствительности одинъ изъ лакеевъ уже минутъ съ десять какъ нашелъ барыню, самымъ невѣроятнымъ образомъ, но онъ былъ, такъ сказать, заарестованъ.

Лакей этотъ, проходя за оранжереями близъ пруда, увидалъ среди темноты огонекъ. Это былъ крошечный домикъ, въ которомъ была баня исключительно для горничныхъ барыни. Зная, что въ этотъ день не полагалось топить баню и мыться въ ней, лакей глянулъ въ окошечко, ахнулъ и присѣлъ на корточки отъ изумленія.

Въ горницѣ, гдѣ обыкновенно раздѣваются дѣвушки, сидѣла на стульчикѣ барыня. Противъ нея на такомъ же стульчикѣ сидѣлъ сосѣдъ помѣщикъ Сабанѣевъ, благообразный семидесятилѣтній старецъ съ длинною сѣдою бородой. Лакей зналъ, что Сабанѣевъ, бывавшій прежде постоянно у Протасовыхъ, вотъ уже мѣсяца съ полтора пересталъ бывать, и господа со всею семьей сосѣда какъ бы находились въ ссорѣ крупной и окончательной.

Шустрый дворовой тотчасъ же сообразилъ, что если господа сосѣди перессорились съ его господами, то теперешнее нахожденіе барыни и Сабанѣева вечеромъ въ банѣ, есть тайное свиданіе.

Лакей не зналъ что дѣлать, но понялъ, что бѣжать объявлять въ усадьбѣ, гдѣ и съ кѣмъ находится въ эту пору барыня, не подобаетъ. Наживешь въ барынѣ врага. Лакей постучалъ въ окошечко и, конечно, перепугалъ обоихъ. Дверь тотчасъ отворилась.

— Что тебѣ? спросила Варвара Петровна.

— Матушка, васъ вездѣ ищутъ. Уже вотъ полчаса будетъ. Проѣзжій полковникъ… Васъ хватились, а васъ нѣту.

Барыня усмѣхнулась и взглянула на своего собесѣдника.

— Вотъ видите ли, я чуяла… Даромъ не сойдетъ! Ну, погоди наружѣ, Серега, проводишь меня до дому. Слышишь, ни съ мѣста отъ бани.

Дворовый сѣлъ на землю около двери, а Варвара Петровна продолжала свою бесѣду со старикомъ сосѣдомъ.

— Узнаетъ теперь Павелъ Александровичъ, выговорилъ старикъ, — разсердится! Хоть въ наши годы такое свиданіе и не имѣетъ въ себѣ ничего авантюрнаго или предосудительнаго, а все-таки…

— Я скажу — гуляла… Голова заболѣла… улыбнулась Варвара Петровна.

— Да вѣдь не повѣритъ!

— Я никогда не лгу, поэтому повѣритъ. Но однако все-таки намъ спѣшить надо… Такъ какъ же мы рѣшимъ?

— Вамъ рѣшать, Варвара Петровна, я ничего не могу, вздохнулъ старикъ. — Я только прошу васъ объ одномъ: или насколько можете дѣйствуйте на Павла Александровича и склоняйте его къ благому дѣлу, или же запретите сыну видать мою Сонюшку. Лучше вы, его мать, возьмите съ него слово оставить насъ въ покоѣ, нежели мнѣ съ оглаской принимать противъ него мѣры строгости. Не могу же я людямъ своимъ приказъ отдать не пускать на дворъ всѣми нами любимаго молодого человѣка. Я, съ своей стороны, и внуку и внучкѣ запрещу стараться видѣться съ Павломъ, запрещу имъ и пускать его къ намъ. Но я собственно желалъ васъ видѣть и попросить помочь мнѣ. Запретите и вы сыну искать случая видѣть Сонюшку.

— Но вѣдь это для нихъ терзаніе, Симеонъ Абрамовичъ! воскликнула Протасова. — Мучить обоихъ. За что? Повторяю вамъ, что вы смотрите на дѣло неправильно. Молодые люди любятся, Отъ этого кромѣ ихъ благополучія и нашего общаго счастія ничего произойти не можетъ. А мы будемъ мѣшать, расторгать узы, ихъ связующія. Я другой жены для моего Пашеньки не желаю. Да и вы любите его. Согласитесь, что съ нашей стороны мѣшать имъ безсмысленно.

— Но если изъ этого ничего со временемъ не выйдетъ? возразилъ старикъ. — Бракъ не состоится.

— Почемъ знать, Семеонъ Абрамовичъ? Почемъ знать? Я все надѣюсь уговорить мужа. Павелъ Александровичъ — добрый человѣкъ! Понемножку — ну, черезъ полгода, черезъ годъ — понемножку мы его какъ-нибудь усовѣстимъ, и все обойдется счастливо.

Наступило молчаніе, послѣ котораго¹ старикъ развелъ руками, покачалъ головой и вымолвилъ тихо:

— По-моему истинное для молодыхъ людей терзаніе — видаться и любиться, не имѣя вѣрной, крѣпкой надежды… Чему быть, того мы не знаемъ, а пока мучить дѣвочку я не могу. Хоть я ей не только не родной отецъ, а и дѣдъ-то не настоящій, но тѣмъ паче долгъ меня обязываетъ всячески беречь дѣтище сына моего, такъ-сказать, сиротку, всякое искушеніе отъ нея отводить. Я за нея отвѣтственъ и предъ Богомъ и предъ ея усопшими родителями. Свиданія ея съ Пашенькой только терзаютъ ея душу.

— Я не могу съ вами согласиться., начала было женщина. — Вѣрно-съ… Вѣрно я сказываю, перебилъ ее старикъ. — Дѣйствуйте на вашего супруга, рѣшайте дѣло скорѣе, тогда пускай молодежь видается. Согласится вашъ супругъ на бракъ, слава тебѣ Господи! Откажетъ наотрѣзъ и навсегда во вѣки вѣковъ, — тогда запретите сыну искать свиданій съ моей внучкой. Такъ или иначе, Варвара Петровна, но Христомъ Богомъ прошу васъ рѣшить это дѣло скорѣй. Напишите мнѣ что будетъ. А видаться намъ опять такимъ способомъ, ей-Богу, неблагоприлично. Хоть я и старикъ, а вы женщина не молодая, да все-таки таиться отъ людей какъ-то стыдно, ей-Богу! Ну, а теперь вамъ пора! Прощайте!

Сабанѣевъ почтительно поцѣловалъ протянутую ему руку. Варвара Петровна въ сопровожденіи двороваго двинулась къ дому. На крылечкѣ ближайшей оранжереи оказалась старшая горничная Улита, чрезъ мѣру толстая женщина, любимица Протасовой.

Женщина сидѣла здѣсь въ ожиданіи барыни, чтобы проводить ее домой, но, по обыкновенію своему, крѣпко заснула. Улита не могла просидѣть и пяти минутъ на одномъ мѣстѣ, чтобы не начать дремать.

Разбуженная лакеемъ, она съ трудомъ поднялась и, покачиваясь, двинулась за Протасовой. Въ то же время старикъ Сабанѣевъ прошелъ садъ, вышелъ къ селу и, зашедъ въ первую ближайшую избу, сѣлъ въ свою оставленную на дворѣ таратайку. Старикъ тихо двинулся проселкомъ къ себѣ въ усадьбу, которая была всего въ шести верстахъ отъ имѣнія Протасовыхъ.

Черезъ часъ вся семья Протасовыхъ уже была въ сборѣ въ столовой въ ожиданіи ужина. Полковникъ отлучился въ отведенную ему горницу, чтобы прибраться съ дороги. Павелъ Александровичъ, представившій проѣзжаго гостя женѣ, конечно ни слова при немъ не спросилъ объ ея удивительномъ приключеніи. Когда гость ушелъ къ себѣ, Протасовъ сталъ допытываться, гдѣ была жена. Варвара Петровна объяснила, что головная боль, по всей вѣроятности — угаръ, заставила ее итти прогуляться. Протасовъ хотя повѣрилъ, но все-таки объясненіе казалось ему страннымъ. Какимъ образомъ ни разу въ жизни не пришло на умъ женѣ прогуляться отъ угара вечеромъ, а теперь вдругъ это случилось?

Разумѣется, во всей усадьбѣ всѣмъ до единаго человѣка стало извѣстно, гдѣ и съ кѣмъ была найдена барыня. И всѣ знали даже причину такого свиданія. Но такъ какъ всѣ обитатели Волынскаго относились къ барынѣ съ особенною любовью и уваженіемъ, то всякая ея невинная тайна сохранялась свято и не доходила до барина. Барина любили, но менѣе барыни, и хотя безсознательно, но не уважали.

Причиной этого былъ нападавшій на него «стихъ».

IV.

Вѣсти, привезенныя полковникомъ, быстро облетѣли всѣхъ обитателей Волынскаго.

Когда всѣ заранѣе собрались въ столовой къ ужину, то нетерпѣливо поджидали гостя изъ-за границы, изъ арміи, побѣдительницы Наполеона. За столъ ежедневно садилось восемь человѣкъ, такъ какъ помимо двухъ дѣтей, взрослаго сына и дѣвочки, въ семьѣ Протасовыхъ были и посторонніе люди. Тамъ жила постоянно дальная родственница Варвары Петровны, съ нѣмецкою фамиліей Марингенъ и съ калмыцкимъ типомъ лица. Другая личность была нянюшка изъ дворянокъ, шестидесятилѣтняя старуха, выходившая старшаго сына и состоящая теперь при дѣвочкѣ. Затѣмъ постоянно жилъ у Протасовыхъ, въ качествѣ нахлѣбника, маіоръ Хлоповъ, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, крайне тучный и на костыляхъ. Наконецъ съ дѣтства пріютился въ Волынскомъ молодой малый лѣтъ девятнадцати, близкій родственникъ самого Протасова, но съ боковой стороны. Братъ Павла Александровича, умирая, завѣщалъ его на попеченіе Протасова. Димитрій Тасовъ, какъ онъ былъ записанъ при крещеніи, былъ въ семьѣ въ качествѣ пріемыша, но ему было запрещено звать Протасовыхъ дядей и теткой. Онъ звалъ ихъ по имени и отчеству.

Когда гость явился въ столовую, Протасовъ представилъ ему только сына Пашеньку и прибавилъ:

— А это Вѣрокъ или звѣрокъ. Дочка, уродившаяся мальчишкой.

Остальныхъ присутствующихъ хозяинъ дома и не назвалъ гостю, а выразился кратко:

— Домашніе мои.

Звягинъ сѣлъ на почетное мѣсто, по правую руку отъ хозяина, и за нимъ сталъ отдѣльный лакей, чтобы служить ему одному. Таковъ былъ обычай, строго соблюдавшійся въ Волынскомъ. Маіора Хлопова Протасовъ, будучи уже за столомъ, назвалъ гостю, объяснивъ, что онъ видитъ предъ собой тоже военнаго. Разговоръ сразу зашелъ объ войнѣ и, разумѣется, за весь ужинъ, какъ всегда впрочемъ бывало это, пріѣзжій гость разсказывалъ, а всѣ слушали съ крайнимъ вниманіемъ.

На этотъ разъ гость былъ для всѣхъ особенно интересенъ, такъ какъ ѣхалъ прямо изъ Германіи, везъ радостную для всей Россіи вѣсть о блистательной побѣдѣ русскихъ войскъ. Только Протасовы, мужъ и жена, рѣшались дѣлать полковнику вопросы, остальные слушали молча.

Передавъ все, что было любопытнаго, полковникъ объяснилъ, что самъ ѣдетъ домой въ Рязанскую губернію, гдѣ ждетъ его дочь — взрослая дѣвица, при которой находится дальняя ихъ родственница. Говоря о дочери, которую полковникъ не видѣлъ уже болѣе года, онъ оживился. Протасовы сочувственно отнеслись къ предстоящему свиданію Звягина съ дочерью и стали о ней разспрашивать. Полковникъ кончилъ тѣмъ, что досталъ изъ бокового кармана сюртука портфель, раскрылъ его и передалъ хозяину. Въ портфелѣ былъ портретъ акварелью, изображавшій бѣлокурую, полную, румяную дѣвицу въ аломъ платьицѣ. Портретъ перешелъ въ руки Варвары Петровны, а за тѣмъ обошелъ весь столъ. Всѣ смотрѣли, любовались и нашли дѣвицу красавицей, ради любезности. Когда портфель снова вернулся къ полковнику, Протасовъ снова попросилъ его, долго разсматривалъ и наконецъ произнесъ:

— Прелестное лицо! Красивое, доброе, благородное! Сожалѣю, что не могу лично повидать.

— А почемъ знать? отозвался полковникъ. — Можетъ-быть какъ-нибудь и встрѣтимся мы снова, хоть въ Москвѣ что-ли, а то я соберусь съ дочкой въ Витебскъ къ родственникамъ и по дорогѣ къ вамъ заверну, если позволите.

— Вотъ бы хорошо было! воскликнулъ Павелъ Александровичъ. — Обѣщайтесь-ко сейчасъ же словомъ дворянскимъ къ намъ заѣхать по дорогѣ, да погостить мѣсяцъ, два.

Звягинъ обѣщалъ и съ охотой сталъ разсказывать о своей дочери, какъ онъ воспитывалъ ее и какая это дѣвица. По словамъ полковника, его Груша была единственная дѣвица на всю Россію.

Ужинъ кончился. Всѣ поднялись, помолились на образъ, отблагодарили по очереди хозяина и хозяйку, а затѣмъ разошлись по своимъ горницамъ. Полковникъ заранѣе сталъ прощаться съ хозяевами, намѣреваясь на другой же день рано выѣхать далѣе.

— Ну, тамъ еще увидимъ! заявилъ Павелъ Александровичъ. — Денекъ еще одинъ погостите.

Полковникъ сталъ отговариваться, но не очень упорно. Онъ уже зналъ и ожидалъ, что должно съ нимъ приключиться. Протасовы тоже знали, что всякій гость, заѣхавъ отдохнуть на нѣсколько часовъ, иногда оставался на цѣлую недѣлю, если не больше.

И эти гости проѣзжіе имѣли благотворное дѣйствіе на обитателей Волынскаго. Черезъ нихъ въ усадьбѣ было постоянно извѣстно все, что творится на свѣтѣ Божіемъ.

Изрѣдка, конечно, случалось, что попадался проѣзжій не совсѣмъ приличный. Бывали такіе, которые за обѣдомъ ужиномъ выпивали лишнее. Ихъ уводили спать и на другой день не задерживали.

Однако за цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ еще ни одинъ изъ заѣзжихъ гостей не сдѣлалъ въ домѣ ничего особенно неприличнаго. Только разъ одинъ изъ подобныхъ незванныхъ гостей настолько разсердилъ Павла Александровича глупыми рѣчами о Великой Екатеринѣ, что онъ было поклялся никого больше не принимать, однако черезъ нѣсколько времени онъ снова уступилъ настояніямъ жены, и снова все пошло постарому. Варвара Петровна любила общество и мирилась нехотя съ житьемъ въ деревнѣ. Когда-то въ юности, живя у родственниковъ, она была первою рѣзвушкой на всю Москву.

Урожденная княжна Болховитинова, она осталась сиротой еще на седьмомъ году и была буквально обокрадена своими опекунами. Довольно порядочное состояніе, оставшееся отъ родителей, исчезло какъ дымъ. Правда, одинъ изъ ея пестуновъ попалъ подъ судъ и былъ даже сосланъ, но отъ этого стало не легче.

Сирота безприданница попала къ дальнимъ родственникамъ въ Москву и здѣсь уже двадцати лѣтъ отъ роду встрѣтила Протасова. Дѣвушка была истинно-русская красавица: высокая, полная, бѣлая и румяная, съ правильными чертами лица, большими, свѣтлыми, добрыми глазами, съ русою косой за поясъ, какъ говоритъ пѣсня. Но главное ея качество былъ ровный характеръ, добрый нравъ, какъ говорили всѣ пожилые люди. Павелъ Александровичъ, которому было тогда подъ тридцать лѣтъ, скучалъ и пріѣхалъ въ Москву исключительно за тѣмъ, чтобы найти себѣ невѣсту, какъ сдѣлали въ свое время его отецъ и дѣдъ.

За княжной Болховитиновой многіе и многіе въ Москвѣ ухаживали. Нѣсколько человѣкъ сдѣлали предложеніе, но родственникъ, у котораго она была въ домѣ, отказывалъ всѣмъ. Онъ искалъ сиротѣ княжнѣ хорошую партію.

Появившійся Протасовъ былъ въ его глазахъ подходящимъ женихомъ, хотя съ перваго разу сильно не понравился молодой дѣвушкѣ. Онъ былъ маленькаго роста, казался еще меньше, когда стоялъ около нея, высокой и полной красавицы. Онъ былъ нѣсколько неуклюжъ въ движеніяхъ, а маленькіе глазки и большой мясистый вздернутый носъ дѣлали его некрасивымъ. Костюмъ французскій и пудренный парикъ совершенно не шли къ его фигурѣ. Вдобавокъ въ это время молодой княжнѣ очень нравился гостившій въ Москвѣ гусаръ молдаванскаго происхожденія. Тѣмъ не менѣе, спустя мѣсяцъ послѣ появленія Протасова въ Москвѣ уже праздновалась его свадьба. Княжна Варенька Болховитинова покорилась. Ей приказали, она послушалась и покойно, безропотно пошла за человѣка, который ей сильно былъ не по душѣ.

Теперь, конечно, она давно свыклась, любила и уважала мужа, насколько могла. Въ домѣ, гдѣ она воспитывалась, была особенность — слово и дѣло шли объ руку. А она слышала и видѣла еще ребенкомъ, что мужъ — глаза жены, что жена должна обожать мужа, каковъ бы онъ ни былъ, повиноваться ему, вполнѣ быть его рабой. Все это приняла дѣвушка не раздумывая и считала заповѣдью.

И съ перваго же года замужества до сихъ поръ Варвара Петровна свято чтила волю своего супруга и слѣпо повиновалась ей. И въ прежніе молодые годы и теперь, конечно, иногда случалось Варварѣ Петровнѣ задумываться и философствовать, но затѣмъ она вздыхала и говорила:

«Не такъ живи какъ хочется, а какъ Богъ велитъ!»

Ея увлеченіе молдаванскимъ гусаромъ казалось ей теперь, конечно, дѣвичьимъ предосудительнымъ мечтаньемъ, хотя однако память объ этихъ дняхъ была сладка попрежнему…

V.

Время, двадцать пять лѣтъ, прошло совершенно незамѣтно и страшно быстро. Все оно прошло здѣсь, въ этомъ Волынскомъ. И въ этой жизни была только одна тяжелая сторона. У Варвары Петровны родилось много дѣтей, но всѣ они умерли, не достигнувъ отрочества. И теперь изъ девяти человѣкъ было на лицо только двое: сынъ первенецъ, которому было теперь болѣе двадцати лѣтъ, и послѣдній ребенокъ — дѣвочка. Сынъ былъ любимцемъ митери, дочь любимица отца.

Эти двое дѣтей были совершенными противоположностями Сынъ Павелъ уродился скромнымъ, точно красною дѣвицей. Дѣвочка, напротивъ, была крайне бойка, со вкусами и наклонностями, приличными мальчику.

Павелъ былъ бѣлокурый, блѣднолицый молодой человѣкъ, худощавый, тихій и степенный, застѣнчивый до нельзя, многимъ казавшійся даже забитымъ и запуганнымъ. Павелъ Александровичъ обращался съ сыномъ довольно сурово и мальчикъ, отъ природы робкій, сталъ еще тише, нерѣшителенъ, боязливъ и остороженъ до трусости.

Дѣвочка, напротивъ того, уродилась бойкою, а благодаря баловству отца стала еще смѣлѣе. Вѣрочка, или какъ звалъ дѣвочку отецъ, Вѣрокъ, была умна, остра и, будучи всеобщимъ баловнемъ въ домѣ, потѣшала всѣхъ своими выходками, но черезъ-чуръ гордилась ими. Она слишкомъ много и часто слышала кругомъ себя, что она и красива, и умна, и вообще диковинный ребенокъ.

Братъ и сестра, несмотря на громадную разницу лѣтъ, были друзьями равноправными, и если кто-либо изъ нихъ имѣлъ вліяніе на другого, то, конечно, скорѣе Вѣрокъ въ мелочахъ вліяла на брата Пашеньку и командовала братомъ.

Положеніе дѣвочки было, вдобавокъ къ тому, еще исключительнѣе тѣмъ, что когда нужно было добиться чего-нибудь отъ Павла Александровича, то къ нему подсылали любимицу дочь. Вѣрокъ исполняла порученіе матери, или брата, или кого-либо изъ нахлѣбниковъ въ домѣ, искусно и всегда съ успѣхомъ.

Разумѣется, всѣ живущіе ухаживали за дѣвочкой, старались расположить ее въ свою пользу. Нѣкоторые, конечно, подличали, льстили ей. Одна няня ея Марья Дмитріевна имѣла на дѣвочку большое вліяніе, не уступала ей ни въ чемъ. Собственно Марья Дмитріевна и воспитывала Вѣрка, была единственнымъ лицомъ, умѣряющимъ ея своеволіе, полезнымъ звеномъ между ею и всѣми остальными. Пылкая и самовластная дѣвочка обожала однако свою няню и сама не сознавала, что любитъ ее неизмѣримо больше отца и матери. Марья Дмитріевна, уже двадцать лѣтъ жившая въ домѣ Протасовыхъ, приняла на руки многихъ ихъ дѣтей по очереди, но всѣхъ, за исключеніемъ Вѣрка, схоронила и оплакала, конечно не меньше, чѣмъ родная ихъ мать. На Варвару Петровну потеря дѣтей не производила такого впечатлѣнія, какъ на няню.

Марья Дмитріевна явилась въ домъ женщиной лѣтъ тридцати, добраго нрава, добродушная, веселая, живая. Теперь это была женщина на видъ шестидесяти лѣтъ, сѣдая, угрюмая, крайне строгая къ себѣ и ко всѣмъ. Вся дворня любила ее, но и боялась еще больше, чѣмъ господъ. Нѣчто заставляло всѣхъ относиться къ Марьѣ Дмитріевнѣ съ особеннымъ уваженіемъ. О ней не было ничего извѣстно до ея появленія въ домѣ. Все ея прошлое было и осталось загадкой. Было извѣстно, что она дворянка по документамъ. Всѣ знали, что она носитъ на пальцѣ обручальное кольцо, но замужемъ никогда не была; всѣ знали, что она немножко понимаетъ по-шведски, но какъ случилось ей выучить этотъ языкъ, когда, при какихъ обстоятельствахъ — было неизвѣстно.

Разъ только за двадцать лѣтъ Марья Дмитріевна проговорилась, сказала, что шведскій городъ Карлскрона очень красивый, древній, но жизнь въ немъ скучная. Радъ всякій, когда изъ него выѣдетъ. Но затѣмъ Марья Дмитріевна отреклась отъ этихъ словъ, говоря, что ее не такъ поняли, и она, конечно, сама никогда въ Швеціи не бывала.

Въ горницѣ, гдѣ жила Марья Дмитріевна, былъ портретъ военнаго съ чужестраннымъ орденомъ. Уже двадцать лѣтъ всѣ знали этотъ портретъ, но никто не зналъ кто это такой. Долго, быть-можетъ нѣсколько лѣтъ подъ рядъ, приставалъ Павелъ Александровичъ къ нянюшкѣ, что это за портретъ и что за орденъ, но Марья Дмитріевна отвѣчала тоже нѣсколько лѣтъ подъ рядъ:

— Просто живописное изображеніе!

И за все это долгое время ни разу ничего не разсказала о себѣ Марья Дмитріевна. Никому не было извѣстно ни слова ни о ея родныхъ, ни о ея молодости. Эта таинственность заставила всѣхъ обитателей Волынскаго относиться къ Марьѣ Дмитріевнѣ съ еще большимъ чувствомъ почтенія. Родственница Варвары Петровны — Нѣмка съ калмыцкимъ лицомъ — была тоже странное существо. Одинъ изъ дальнихъ родственниковъ князя Болховитинова, отца Протасовой, женился когда-то на Калмычкѣ изъ Царицына. Впослѣдствіи прижитая имъ дѣвочка, имѣя маленькое состояніе, вышла, замужъ за Нѣмца, сарептскаго колониста Марингена, и вскорѣ овдовѣла. И теперь Калмычка съ нѣмецкою фамиліей жила у Протасовыхъ въ качествѣ нахлѣбницы.

Это была женщина очень маленькаго роста, чрезвычайно крѣпкаго тѣлосложенія, отличавшаяся удивительною силой, далеко не женскою. При этомъ она была зла, жадна, завистлива, обжорлива и обладала вообще кучей всякихъ крупныхъ и мелкихъ недостатковъ.

Собственно это было существо нестерпимое, но Павелъ Александровичъ считалъ долгомъ терпѣть ее и не выгонять изъ дому. Во всякомъ случаѣ Ольгу Ивановну Марингенъ всѣ недолюбливали въ Волынскомъ. Пуще всѣхъ доставалось ей отъ Вѣрка. За то Калмычка и ненавидѣла дѣвочку до глубины души. Первымъ другомъ Вѣрка былъ хромой маіоръ.

— Я васъ страсть какъ люблю! говорилъ Вѣрокъ. — А еслибы вы могли бѣгать со мной, то я бы васъ обожала.

Несмотря на свои костыли и тучность, маіоръ все-таки почти ежедневно гулялъ съ дѣвочкой. Это былъ добродушный и глуповатый человѣкъ, любившій покушать и поспать. Онъ былъ совершенно счастливъ на даровомъ хлѣбѣ Протасовыхъ, ѣлъ за десятерыхъ и спалъ иногда по двѣнадцати часовъ безъ просыпу.

Онъ жилъ въ Волынскомъ уже лѣтъ пять, но за эти пять лѣтъ страшно измѣнился, пополнѣлъ, побагровѣлъ и окончательно распустился.

Павелъ Александровичъ, глядя на него, часто говорилъ женѣ:

— А вѣдь не долго нашъ маіоръ протянетъ! Думаю я, что не нынче-завтра хватитъ его Кандрашка. А сказать ему, чтобы меньше ѣлъ, да спалъ — обидишь.

Къ маіору въ домѣ относились равнодушно. Ненавидѣть, его было не за что, а любить было тоже мудрено.

Другой нахлѣбникъ въ домѣ, юный Митя, былъ противоположностью маіора. Онъ пользовался въ домѣ извѣстнымъ значеніемъ, съ нимъ приходилось всѣмъ считаться.

Митя былъ очень красивый малый, съ чудными глазами, чрезвычайно лукавыми. Про нихъ выразилась одна хорошая знакомая Протасовыхъ, г-жа Лаптева, что они у Мити и бархатные, и аспиды. Но особенно нехороша была у Мити улыбка. Въ ней было что-то подозрительно отталкивающее, предательское.

Молодой человѣкъ былъ однако большимъ другомъ Протасова сына. Добродушный и тихій Пашенька обожалъ Митю, какъ могъ бы только любить родного брата, и конечно вполнѣ ошибался на его счетъ, считая его чистосердечнымъ и прямымъ.

Однако всѣмъ другимъ чудилось въ юномъ Тасовѣ что-то далеко скрытое, опасное, лихое. Ничего особенно худого не сдѣлалъ молодой человѣкъ съ тѣхъ поръ, что былъ въ Волынскомъ, а былъ онъ лѣтъ съ двѣнадцати, а между тѣмъ слылъ за недобраго.

Всѣ внутренно соглашались съ выраженіемъ госпожи Лаптевой, что все въ Митѣ Тасовѣ бархатное, и глазки, и улыбка, и голосъ, и обращеніе съ людьми, — а самъ онъ все-таки ненадежный человѣкъ.

VI.

Верстахъ въ пяти отъ извѣстнаго въ губерніи села Волынскаго было ничѣмъ не отличающееся отъ сотни другихъ сельцо Андреевское. Здѣсь и деревянный храмъ и нѣсколько строеній съ маленькимъ усадебнымъ домовъ по срединѣ — все было просто, бѣдно и неказисто. Одинъ лишь садъ, высокой и густой, со столѣтними липовыми аллеями, имѣлъ видъ важный, даже горделивый; за то около него помѣщичій сизожелтоватый домъ казался еще болѣе убогимъ.

Среди окрестной темноты къ крыльцу дома подъѣхала шагомъ таратайка, тотчасъ же появился откуда-то мужикъ, вѣроятно поджидавшій пріѣзжаго, и принявъ лошадь повелъ подъ уздцы въ сарай.

Едва только пріѣхавшій сѣдой старикъ вошелъ въ домъ и отворилъ дверь въ переднюю, какъ на встрѣчу къ нему быстро вышли единственные его домочадцы, молодой человѣкъ и дѣвушка. Они бросились къ старику, какъ еслибы онъ вернулся изъ дальняго пути, а между тѣмъ они видѣлись всего часа три назадъ. Смуглый молодой человѣкъ, высокій и плотный, сталъ помогать пріѣхавшему, снялъ верхнее платье и ставъ на колѣна бережно потащилъ съ него теплые сапоги, молодая дѣвушка сняла съ него шапку и развязала шарфъ на шеѣ.

Нѣсколько мгновеній никто не проронилъ ни слова. Когда старикъ двинулся въ среднюю небольшую комнату, именовавшуюся залой, молодая дѣвушка обхватила его чрезъ спину и, идя съ нимъ рядомъ, шепнула.

— Зачѣмъ, дѣдушка… Зачѣмъ?… Стыдно.

Старикъ ничего не отвѣтилъ, а она продолжала голосомъ, въ которомъ была грусть.

— Да еще потихоньку, никому не сказавшись. Знали, что ни я, ни Гриша васъ не пустимъ. Погодите, теперь, мы за вами будемъ строго смотрѣть.

Старикъ поцѣловалъ дѣвушку и вымолвилъ:

— Послѣдній разъ… Надо было… Теперь больше не поѣду.

Эти слова подѣйствовали на дѣвушку, глаза ея блеснули сильнѣе, она потупилась и молча провела дѣда до его комнаты.

Старикъ усѣлся на свое обычное мѣсто, вольтерово кресло съ подвижнымъ пюпитромъ для чтенія книги. Помолчавъ немного, онъ попросилъ чаю… Красавица дѣвушка вышла распорядиться.

Благообразный старецъ вернулся послѣ тайнаго свиданія съ Протасовой грустный и задумчивый.

Очень небогатый помѣщикъ, но весьма уважаемый въ губерніи, Симеонъ Абрамовичъ Сабанѣевъ былъ человѣкъ не дюжинный, а выдающійся. Онъ самъ себя именовалъ и равна подписывался не Семеномъ, а Симеономъ, поэтому всѣ привыкли такъ называть его.

Сабанѣевъ уже лѣтъ съ десять какъ купилъ маленькое имѣніе въ Смоленской губерніи, перебрался въ него съ двумя внучатами и зажилъ мирно и скромно, всячески стараясь не выдѣляться, и не отличаться отъ прочихъ, ради того, чтобы въ столицѣ забыли объ его существованіи. Когда-то его вполнѣ законное стремленіе возвыситься надъ толпой чуть не погубило Сабанѣева совершенно и во всякомъ случаѣ было причиной многихъ бѣдъ и многаго горя.

Сабанѣевъ родился въ годъ вступленія на престолъ императрицы Елисаветы и, слѣдовательно, теперь ему было семьдесять три года. За свою жизнь Сабанѣевъ былъ близко знакомъ или друженъ съ самыми выдающимися личностями своего времени, но всѣ эти личности были не изъ тѣхъ, что стояли близко къ трону, а изъ тѣхъ, на которыхъ косились и которые кончали опалой.

Три самыя крупныя личности, съ которыми Сабанѣевъ былъ друженъ, были совершенно разнаго рода. Первый изъ нихъ былъ знаменитый архіепископъ Арсеній Маціевичъ. Энергическій борецъ за права своего сословія, Арсеній долго, упорно и дерзко ратовалъ противъ отобранія имуществъ у духовенства и кончилъ тѣмъ, что сталъ разстригой. Онъ былъ сосланъ въ Сибирь, содержался въ каменномъ мѣшкѣ и былъ прозванъ, по приказанію свыше, «Андреемъ Вралемъ».

Вторая личность, съ которою Сабанѣевъ былъ въ близкихъ пріятельскихъ отношеніяхъ, былъ извѣстный «просвѣтитель», ученый и меценатъ Иванъ Ивановичъ Шуваловъ. Это была личность не энергическая, человѣкъ мягкій, уклончивый. Негодовать онъ могъ, но бороться не хотѣлъ. Онъ былъ временно въ опалѣ, но къ концу царствованія Великой Екатерины, проживъ долго за границей, вернулся и мирно скончался на родинѣ. Послѣдствіемъ близкихъ отношеній Сабанѣева съ Шуваловымъ было лишь то обстоятельство, что Симеонъ Абрамовичъ женился на крестницѣ боярина мецената.

Третій человѣкъ, съ которымъ Сабанѣевъ былъ друженъ, былъ еще болѣе знаменитъ на Руси. Это былъ просвѣщеннѣйшій въ свое время сочинитель, публицистъ и типографъ Новиковъ. Когда близкій другъ Сабанѣева, духовное лицо, архіепископъ Арсеній сталъ разстригой и узникомъ, Сабанѣевъ не пострадалъ и остался въ сторонѣ, только разъ былъ онъ при допросѣ, когда судился Арсеній, но обвиненъ, конечно, ни въ чемъ быть не могъ. Свидѣтельство его было въ пользу подсудимаго, и это уже было неосторожностью, но, тѣмъ не менѣе, Симеонъ Абрамовичъ уцѣлѣлъ.

Когда же другой близкій пріятель его Новиковъ попалъ въ заключеніе въ Москвѣ, оказалось общество франъ-масоновъ, къ которому принадлежалъ и Сабанѣевъ, и дѣло повернулось худо. Сабанѣевъ былъ столько же виновенъ, сколько и другой русскій дворянинъ Лопухинъ; но у одного было много родни въ Петербургѣ и связи, у другого ихъ не было.

Когда Новиковъ былъ посаженъ въ крѣпость, Лопухину приказано было жить безвыѣздно въ имѣніи и не наѣзжать въ обѣ столицы. Сабанѣевъ же былъ сосланъ въ маленькій городишко Кадомъ, Тамбовской губерніи.

По странному стеченію обстоятельствъ, вскорѣ по прибытіи въ Кадомъ городокъ былъ оставленъ за штатомъ, лишенъ присутственныхъ мѣстъ, уѣздныхъ властей и зачисленъ въ разрядъ мѣстечекъ.

Забытый въ ссылкѣ, десять лѣтъ прожилъ Сабанѣевъ въ Кадомѣ, но это было не бѣдой, такъ какъ Симеонъ Абрамовичъ и смолоду былъ большой нелюдимъ. Отсутствіе какихъ-либо развлеченій, отсутствіе общества оказалось для него не только не тяжело, а было пріятно. Онъ убѣдился окончательно, что созданъ къ одинокой жизни. Давнишнія наклонности сказались яснѣе.

Еще до женитьбы много разъ въ жизни серьезно собирался Сабанѣевъ поступить въ монахи и современемъ сдѣлаться тоже властнымъ духовнымъ лицомъ, но не ради честолюбія. Въ немъ говорило нѣчто посѣянное Арсеніемъ. А излюбленною мечтой всей жизни замѣчательнаго архипастыря — было поднять престижъ россійскаго духовенства.

Симеону Абрамовичу представлялось, что и онъ могъ бы быть дѣльнымъ и достойнымъ представителемъ церкви.

Ссылка его была лишь тѣмъ ужасна, что одновременно какіе-то родственники, о которыхъ онъ не имѣлъ понятія, затѣяли съ нимъ процессъ и оттягали у него довольно порядочное состояніе. Подобное было дѣломъ самымъ обыкновеннымъ за цѣлое столѣтіе. Со временъ, если не Великаго Петра, то Екатерины I и до временъ Александра Благословеннаго повторялось одно и то же явленіе. Всякій провинившійся, попавшій въ опалу или административно осужденный въ ссылку терялъ свое состояніе такъ или иначе.

Правительство рѣже лишало виновнаго его имущества. Подобное случалось только съ крупными личностями, въ родѣ Меньшикова, Бирона, Волынскаго и многихъ забытыхъ лѣтописью высокопоставленныхъ лицъ, придворныхъ сановниковъ и властителей, ничѣмъ себя въ отечествѣ не прославившихъ. За то каждый русскій дворянинъ, попавшій подъ судъ, или въ опалу, въ ссылку, терялъ свое состояніе инымъ путемъ. Находились тотчасъ же родственники, близкіе, или дальніе, иногда просто сосѣди по землевладѣнію, которые начинали ябеды и тяжбы и оттягивали себѣ землю, и крестьянъ, и дома, и капиталы. Сильные люди покровительствовали истцамъ, а сосланный или заключенный отвѣтчикъ конечно не находилъ покровителя, да и не отваживался искать его.

То же случилось и съ Сабанеевымъ. Едва только онъ былъ сосланъ въ Кадомъ, какъ нашелся какой-то премьеръ-маіоръ Сабанѣевъ, находившійся при князѣ Таврическомъ. Онъ началъ тяжбу и быстро выигралъ ее. Довольно большое состояніе отъ ссыльнаго перешло къ однофамильцу маіору.

Между тѣмъ у Симеона Абрамовича, овдовѣвшаго въ ссылкѣ, былъ сынъ, служившій въ Петербургѣ въ одной изъ коллегій. Молодой человѣкъ, оставшійся одинокимъ въ столицѣ, безхарактерный и глуповатый, боялся даже сноситься съ сосланнымъ отцомъ. Въ продолженіе десяти лѣтъ, Симеонъ Абрамовичъ почти не зналъ ничего о сынѣ.

Наконецъ, на одиннадцатый годъ ссылки, когда о немъ, благодаря какому-то проѣзжавшему чрезъ мѣстечко сановнику, вспомнили въ Петербургѣ и дозволили проживать гдѣ вздумается, Симеонъ Абрамовичъ, уже шестидесяти лѣтъ, пріѣхалъ въ Петербургъ и узналъ много горестнаго.

VII.

Молодой Сабанѣевъ за время ссылки опальнаго отца успѣлъ жениться на какой-то Италіянкѣ, плясуньѣ на лошади, и прижилъ съ ней сына. У этой женщины была уже дочь, двухлѣтняя дѣвочка.

Молодой Сабанѣевъ прожилъ съ женой и съ двумя дѣтьми только лѣтъ пять, послѣ чего жена его, замѣчательная красавица, собралась не надолго къ себѣ на родину и исчезла безъ слѣда Было даже неизвѣстно, жива ли она.

Страстно любившій жену, Андрей Сабанѣевъ сталъ чахнуть и умеръ, оставивъ на свѣтѣ двухъ сиротъ: собственнаго сына, мальчика четырехъ лѣтъ, и дѣвочку, ему совершенно чужую, шести лѣтъ. Все это разсказали Симеону Абрамовичу тѣ добрые люди, которые призрѣли отъ жалости и маленькаго Гришу, и маленькую Лючію.

Разумѣется, старикъ тотчасъ же взялъ къ себѣ внука, но вмѣсѣ съ тѣмъ не отказался взять и дѣвочку, чужую для его Андрея и для него самого. Причиной тому была нѣчто найденное Симеономъ Абрамовичемъ въ бумагахъ покойнаго сына.

Все, что осталось послѣ Андрея Сабанѣева, было тщательно сохранено добрыми людьми, призрѣвшими его дѣтей, въ томъ числѣ и большой сундукъ съ «рухлядью». Разобравъ все, Симеонъ Абрамовичъ нашелъ нѣчто въ родѣ дневника своего сына и узналъ нѣсколько подробнѣе исторію его женитьбы.

Онъ узналъ, что Италіянка называлась Анжелиной Фоскари, что она была въ законномъ бракѣ съ однимъ аристократомъ Италіянцемъ, но такъ какъ богатая и могущественная родня молодого человѣка преслѣдовала ее и ей грозили отравленіемъ, то она бѣжала какъ можно подалѣе отъ отечества и наконецъ очутилась, послѣ странствованій по Европѣ, въ Россіи. Дѣвочка была законною дочерью Итальянца, потомка одной изъ самыхъ древнихъ фамилій, но документовъ на это въ рукахъ женщины конечно не было никакихъ. Здѣсь, на берегахъ Невы, далеко отъ родины, Италіянка рѣшилась выйти за мужъ отъ живого мужа.

Разумѣется Симеонъ Абрамовичъ, не смотря на то, что не имѣлъ самъ куска хлѣба, будучи ограбленъ однофамильцемъ, тотчасъ же взялъ дѣтей на свое попеченіе, не зная какъ сможетъ онъ не только воспитать прилично, но и прокормить ихъ.

Однако едва только старикъ сдѣлалъ это доброе дѣло, какъ былъ извѣщенъ, что такой-то дворянинъ Пермской губерніи, по фамиліи тоже Сабанѣевъ, умеръ и завѣщалъ ему все свое состояніе.

Это было дивомъ и даже почти чудомъ. Симеонъ Абрамовичъ не только никогда въ жизни не видалъ этого однофамильца, но ничего и не слыхалъ о немъ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда все было приведено въ порядокъ, состояніе въ триста душъ получено, дѣло немножко разъяснилось.

Этотъ покойный Сабанѣевъ былъ тоже знакомъ съ Шуваловымъ, отъ него слыхалъ о своемъ однофамильцѣ Семенѣ Сабанеевѣ, находящимся въ ссылкѣ, и будучи бездѣтнымъ, умирая, завѣщалъ все состояніе этому однофамильцу, котораго никогда въ жизни не видалъ.

Такимъ образомъ Симеонъ Абрамовичъ въ одинъ и тотъ, же годъ освободился изъ ссылки, пріобрѣлъ двухъ брошенныхъ дѣтей, изъ которыхъ одинъ былъ ему роднымъ внукомъ, и получилъ нежданно маленькое состояніе, которое давало обезпеченный кусокъ хлѣба и старику и двумъ дѣтямъ.

Тогда тотчасъ же сталъ онъ стараться продать имѣніе въ трущобѣ и купить другое по близости къ столицѣ. Вскорѣ все устроилось, и онъ, купивъ въ Смоленской губерніи маленькую усадьбу, поселился мирно въ нѣсколькихъ верстахъ отъ богатаго села Волынскаго.

Однако года черезъ два пришлось Сабанѣеву ѣхать въ Петербургъ хлопотать. У него было теперь «двое» маленькихъ внучатъ, которыхъ онъ любилъ совершенно равно. Родной внукъ — сынъ невѣдомой ему красавицы-Италіянки — былъ какъ двѣ капли воды похожъ на мать. Дѣвочка была тоже на одно лицо съ братомъ.

Симеонъ Абрамовичъ быстро привязался къ обоимъ. Между тѣмъ у дѣвочки, теперь подраставшей, не было ровно никакихъ документовъ. Только по дневнику и по какимъ-то италіянскимъ бумагамъ, которыя нашлись въ сундукѣ сына, зналъ Сабанѣевъ, что дѣвочку зовутъ Лючія, что она крещена въ римско-католическую вѣру въ Венеціи; но это были не документы.

Симеонъ Абрамовичъ, оставивъ дѣтей на попеченіе доброй пріятельницы, сосѣдней помѣщицы Дарьи Ивановны Лаптевой, которая давно уже была другомъ семьи, уѣхалъ и долго прожилъ въ Петербургѣ.

Здѣсь, въ столицѣ, Сабанѣевъ устроилъ документъ для дѣвочки. Онъ просто купилъ у какого-то мѣщанина метрическое свидѣтельство, оставшееся послѣ смерти его ребенка. Мѣщанинъ съ удовольствіемъ отдалъ документъ за сто рублей, и Сабанѣевъ вернулся съ нимъ къ себѣ.

Затѣмъ онъ взялъ съ собой дѣвочку и съ ней снова скрылся. На этотъ разъ въ Смоленскъ. Здѣсь онъ окрестилъ дѣвочку въ православную вѣру. Когда онъ привезъ домой, то въ домѣ уже не было Лючіи Фоскари и католички, а была православная Софья Нарышкинская.

Мѣщанинъ былъ вольно-отпускнымъ крестьяниномъ знаменитаго «шпыня» Нарышкина и, какъ часто бывало, записываясь въ мѣщанство и не обладая собственною фамиліей,. назвался именемъ своего владѣльца, или вѣрнѣе, сказался — «чьихъ» онъ былъ прежде.

Симеонъ Абрамовичъ разсудилъ, что лучше дѣвочкѣ быть православною и быть простою мѣщанкой Нарышкинскою, нежели быть иновѣркой и носить странную какую-то, для всякаго Россіянина, собачью кличку, да вдобавокъ безъ всякаго документа на нее.

Но главныя побудительныя причины были еще важнѣе. Окажись на свѣтѣ у Лючіи Фоскари законный отецъ въ живыхъ, то какъ повліяетъ законность положенія дѣвушки на положеніе Гриши? Онъ окажется тогда сыномъ двумужницы отъ второго брака. Теперь при старикѣ Сабанѣевѣ въ убогомъ господскомъ домѣ маленькаго села жили: двадцатилѣтій внукъ Гриша Сабанѣевъ и двадцатидвухлѣтняя внучка Соня, которую дома всѣ считали и называли тоже Сабанѣевой. Ни единому человѣку не проговорился Симеонъ Абрамовичъ о томъ, что дѣвушка ему совершенно чужая.

Молодые люди — братъ и сестра — ничего не подозрѣвали, считали себя равными дѣтьми покойнаго сына того старца, который взялъ ихъ къ себѣ. Они обожали дѣдушку. Да и трудно было бы не обожать его! Всю теплую душу свою и свѣтлый разумъ положилъ онъ на нихъ.

Разумѣется, такой человѣкъ, какъ Симеонъ Абрамовичъ, не могъ не воспитать, если на то были данныя, двухъ изъ ряда выходящихъ молодыхъ людей; отъ зари до зари проводилъ онъ время въ бесѣдахъ со внукомъ и со внучкой, замѣнивъ имъ отца, няню, учителей, а иногда и товарища.

Съ ними занимался онъ, обучая всему, чему только могъ. А онъ по времени многому могъ обучить. Съ ними гулялъ онъ, и когда они были еще малы, черезъ силу бѣгалъ, играя въ пряталки и жмурки, и наконецъ ни на шагъ не отходилъ отъ нихъ, когда они бывали больны.

Любовь Гриши и Сони къ дѣдушкѣ Симеону Абрамовичу была какая-то особенная. Казалось, что если бы было нужно для счастія старика, и молодой человѣкъ, и молодая дѣвушка ни мгновенія не задумались бы пожертвовать даже жизнью, не только личнымъ счастьемъ.

Будучи на одно лицо, южнаго типа, съ черными какъ смоль волосами, съ большими черными блестящими глазами, съ правильными чертами лица, и Гриша, и Соня были одинаковаго пылкаго и смѣлаго нрава. Южная кровь говорила громко въ обоихъ.

Гриша, у котораго отецъ былъ Русскимъ, былъ нѣсколько тише и скромнѣе, уступчивѣе и мягче. Соня была смѣла, нѣсколько упряма, но очень безпечна. Все скользило по ней, ничего повидимому не западало глубоко ни въ душу, ни въ разумъ. Всѣ равно считали ее легкомысленною. Ко всему легко относилась она. Цѣлый день отъ зари до зари она, по выраженію Симеона Абрамовича, щебетала какъ ласточка, пѣла какъ соловей. Соня была именно изъ породы тѣхъ дѣвушекъ, которые напоминаютъ выраженіе: «какъ пташка на вѣткѣ». Чирикаетъ пташка, смотря въ синее небо, и знать не знаетъ, что тамъ и ястребы летаютъ.

Единственно, что было глубоко въ легкомысленной Сонѣ, — это ея любовь къ брату и дѣдушкѣ. Но подчасъ казалось Симеону Абрамовичу, что если бы судьба увела Соню далеко отъ нихъ, то она забыла бы вскорѣ и брата и дѣда.

По глазамъ чистокровной Италіянки, къ которой, конечно, имя Лючіи шло гораздо болѣе, чѣмъ имя Софьи, видно было, что мысль ея витаетъ постоянно въ надземныхъ предѣлахъ, въ краяхъ незримыхъ и странахъ не существующихъ.

Часто глядя въ красивые и большіе глаза своей названной внучки, Симеонъ Абрамовичъ со страхомъ спрашивалъ себя:

«Что будетъ, если эта Соня когда-нибудь узнаетъ, что она Лючія, что она не Сабанѣева, а Фоскари, что ея родная мать быть можетъ жива, родной отецъ тоже быть-можетъ живъ и богатый итальянскій дворянинъ?»

И Сабанѣевъ, конечно, давно рѣшилъ, что никогда этого не будетъ. Сказать все это — значитъ объявить, что его родной внукъ Гриша незаконный сынъ, прижитый отъ двумужницы ея вторымъ мужемъ. Но если другіе скажутъ? Если обстоятельства скажутъ это? Если не нынче-завтра ихъ разъищутъ въ глуши Смоленской губерніи какіе-нибудь чуждые имъ люди?

И Сабанѣевъ утѣшалъ себя тѣмъ, что разъискать Лючію Фоскари невозможно. Она собственно никогда не существовала на свѣтѣ, такъ какъ документовъ на это въ Россіи не было. Единственный человѣкъ, который могъ бы быть свидѣтелемъ и донощикомъ, былъ тотъ добрый человѣкъ, который когда-то послѣ смерти Андрея Сабанѣева призрѣлъ, у себя двухъ дѣтей. Но онъ былъ теперь уже на томъ свѣтѣ.

VIII.

Но все, что умный старикъ устроилъ, казалось, такъ хорошо, прочно и для блага всѣхъ, оказалось зданіемъ выстроеннымъ на пескѣ, стало источникомъ несчастія и безъисходнаго горя для всѣхъ троихъ. И дѣдъ, и внукъ, и внучка — всѣ были сражены однимъ ударомъ.

Еслибы Симеонъ Абрамовичъ могъ предвидѣть вовремя грозу, которая разразилась надъ ними, то конечно, давно уже, лѣтъ съ семь, какъ продалъ бы Андреевское и уѣхалъ жить подальше отъ Волынскаго и Протасовыхъ.

Поселившись когда-то въ купленномъ имѣніи, Сабанѣевъ не предполагалъ знакомиться съ помѣщиками дворянами. Внучата были малы, а онъ самъ давно привыкъ во время ссылки обходиться безъ всякаго общества. Очень порядочная библіотека, которую получилъ онъ по наслѣдству отъ невѣдомаго однофамильца, могла съ лихвой замѣнить ему общество. Но предположеніе Сабанѣева было ошибочно. Всѣ помѣщики смоленскіе сами пожелали познакомиться съ нимъ, а прежде всѣхъ явился къ нему въ Андреевское богатый Волынскій помѣщикъ. Такъ какъ сынъ Протасова и внукъ Сабанѣева были почти однихъ и тѣхъ же лѣтъ, то мальчики стали видаться часто и конечно тотчасъ же подружились.

И чѣмъ дальше, тѣмъ ближе и тѣснѣе становились отношенія между двумя семьями. Молодежь была неразлучна. Сабанѣевъ, Протасовъ и Тасовъ были друзья и всѣ трое обожали мнимую Сабанѣеву. Прошло незамѣтнымъ образомъ много лѣтъ. Старикъ былъ тоже первымъ другомъ Протасовыхъ мужа и жены. Внукъ его и внучка бывали какъ родственники въ Волынскомъ. Разумѣется, эти отношенія кончились тѣмъ, чѣмъ должны были кончиться. Павелъ Протасовъ полюбилъ красавицу Соню. На тихую, годами сложившуюся глубокую привязанность молодого человѣка дѣвушка отвѣтила вдругъ уже лѣтъ въ 19, но отвѣтила пылкою страстью.

Сабанѣевъ одинъ изъ первыхъ замѣтилъ чувство, возникшее между молодыми людьми Часто приходило ему на умъ, не пора ли объясниться съ Протасовыми и сказать имъ всю правду, или хотя бы полправды. Но онъ колебался и откладывалъ…

Симеонъ Абрамовичъ называлъ полуправдой свой вымыселъ, свое намѣреніе выдать Соню за незаконную дочь своего сына, отъ той же матери, и записанную мѣщанкой Нарышкинской еще при рожденіи.

Но каждый разъ, что Сабанѣевъ рѣшался говорить съ Протасовыми, каждый разъ его останавливала мысль, что быть-можетъ тихій и скромный Пашенька далеко несерьезно относится къ его Сонѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Сабанѣевъ считалъ Протасова слишкомъ умнымъ, просвѣщеннымъ человѣкомъ и предполагалъ, что его пріятель сосѣдъ не остановится предъ глупымъ предразсудкомъ и позволитъ сыну жениться на хорошей дѣвушкѣ, несмотря на ея низкое или темное происхожденіе.

Дни шли за днями, мѣсяцы за мѣсяцами, и наконецъ, за послѣднее лѣто между двумя семьями затянулся Гордіевъ узелъ, который распутать было невозможно, а разрубить такъ или иначе никто не смѣлъ и всякій жилъ надеждой.

Однажды Протасовъ сынъ вмѣстѣ съ другомъ Гришей явился къ Симеону Абрамовичу объясниться. Разумѣется, объясненіе это было короткое. Не было человѣка въ обѣихъ усадьбахъ, который бы не зналъ, что Павелъ Павловичъ и барышня Софья Андреевна давно любятъ другъ друга и должны повѣнчаться. Ничто, повидимому, не могло быть къ этому помѣхой, такъ какъ отецъ и мать Пашеньки чрезвычайно любили Софьюшку, какъ звали они внучку сосѣда. Сабанѣевъ, долго отступавшій предъ необходимостью искренно объясниться съ Протасовыми, долженъ былъ теперь рѣшиться.

Совершенно смущенный, тревожный, явился старикъ въ Волынское и заговорилъ о молодыхъ людяхъ. Павелъ Александровичъ добродушно усмѣхнулся, обнялъ пріятеля и заявилъ:

— Этого надо было ждать! Кто же этого не знаетъ и не ждетъ? Я все молчалъ, но вѣдь уже года два вижу къ чему дѣло идетъ. Лучшей жены для Пашеньки, какъ ваша Софьюшка, мы съ женой и во снѣ не видали.

Симеонъ Абрамовичъ объяснилъ пріятелю важную тайну, или свою полуправду, т. е. объяснилъ, что красавица дѣвушка внучка ему лишь на половину, что она хотя и дочь его сына, но не законная и не носитъ его имени, а записана просто мѣщанкой.

Измышленная «полуправда» старика имѣла неожиданныя имъ послѣдствія. Это извѣстіе поразило Протасова, а равно Варвару Петровну, какъ громомъ. И если пожилая женщина, давно искренно полюбившая предметъ страсти своего сына, вскорѣ же мысленно примирилась съ фактомъ и согласилась на бракъ, то Павелъ Александровичъ остался непреклоненъ и казался оскорбленнымъ, что другіе не раздѣляютъ его самаго законнаго, простого чувства.

Не только Сабанѣевъ, но и всѣ другіе, сама Варвара Петровна не ожидала встрѣтить въ Протасовѣ того взгляда на этотъ вопросъ, который онъ высказалъ:

— Я лучше женю сына на первой молодухѣ, крѣпостной моего села, у которой есть законные отецъ и мать, чѣмъ на дѣвушкѣ безъ роду и племени, на какой-то мѣщанкѣ, русской по отцу, италіянкѣ по матери.

И сразу отношенія двухъ семей перемѣнились. Сабанѣевы перестали, конечно, бывать у Протасовыхъ, а изъ Волынскаго только одинъ Пашенька тайкомъ отъ отца бывалъ у своего друга Гриши, чтобы повидаться съ предметомъ своей страсти.

И въ маленькой усадьбѣ наступили тяжелые дни. Всѣ были несчастны. Старикъ упрекалъ себя за свое легкомысленное поведеніе. Надо было давно воспрепятствовать сближенію названной внучки съ молодымъ Протасовымъ. Надо было предвидѣть, что его отецъ не согласится на бракъ.

Однако, несмотря на упреки, которые мысленно дѣлалъ себѣ Симеонъ Абрамовичъ, онъ не могъ по совѣсти признать себя виноватымъ. Все это произошло не въ одинъ день, а втеченіе многихъ лѣтъ, незамѣтно, исподволь.

Дѣти были дружны и подростая становились все дружнѣе. Когда именно и его Соня и Пашенька стали молодыми людьми, когда они стали любить другъ друга не по дѣтски и не дружбой? Кто же бы могъ замѣтить этотъ день? Да и не въ этомъ было дѣло.

Могъ ли предвидѣть старикъ, что Протасовъ, горячо любящій Соню и давно часто намекавшій на желаніе имѣть «такую дочку», вдругъ отступитъ предъ пустяками и эти сущіе пустяки станутъ ужаснымъ призракомъ для человѣка просвѣщеннаго? Сабанѣевъ былъ виноватъ главнымъ образомъ въ томъ, что, будучи истиннымъ философомъ, вообразилъ сосѣда Протасова таковымъ же.

Старикъ былъ выше всякихъ предразсудковъ и никакъ не могъ допустить мысли, что на его дорогую Соню вдругъ всѣ посмотрятъ иначе, узнавъ, что она по документамъ мѣщанка.

— Господи помилуй! восклицалъ мысленно Симеонъ Абрамовичъ. — Сей случай съ моею дѣвочкой пуще всего доказуетъ, что сословія суть измышленія человѣческія. Развѣ королева какая не можетъ уродиться съ вида мужикъ мужикомъ? Есть и будетъ всегда разница между людьми, но иная. Хотя мы всѣ созданы по образу и подобію Божію, но кто ближе, кто дальше отъ сего подобія, не зависитъ отъ прозвища: дворянинъ, мѣщанинъ ли?

Послѣ разрыва между двумя семьями, Сабанѣеву предстояло еще выпить до дна другую горькую чашу, о которой онъ никакъ не помышлялъ. Старикъ, умный и просвѣщенный, ошибся въ опредѣленіи характера своей пріемной внучки. Онъ не зналъ ея и долженъ былъ вдругъ теперь узнать. Люди познаются въ бѣдѣ.

Другая Соня, незнакомая ему, какъ бы вдругъ явилась на глазахъ Сабанѣева.

Когда-то старикъ собирался и думалъ, что можетъ навсегда скрыть отъ дѣвушки ея происхожденіе, затѣмъ позднѣе, видя, что придется сказать всю правду, онъ надѣялся, что дѣвушка отнесется къ тайнѣ совершенно равнодушно. Такое веселое и безпечное дитя можетъ ли отнестись серьезно къ тому, кто были ея родители? думалось Сабанѣеву.

Быть-можетъ старикъ оказался бы правъ, еслибы дѣвушка узнала все при другихъ обстоятельствахъ. Теперь же эта тайна ея происхожденія стала роковымъ образомъ поперекъ ея жизни. Она вдругъ разрушила ея счастье, которое было уже на подачу руки.

Сначала дѣдъ ничего не объяснилъ внучатамъ, на чемъ основанъ отказъ Протасова на бракъ, тѣмъ не менѣе, благодаря праздной дворнѣ, кое-что достигло до слуха молодой дѣвушки и она явилась объясниться съ дѣдомъ. И тугъ впервые увидѣлъ старикъ незнакомую ему дѣвушку. Это была другая Соня Нарышкинская, вѣрнѣе это была Лючія Фоскари, страстная, пылкая, до безумія рѣшительная уроженка иныхъ земныхъ предѣловъ, подъ инымъ солнцемъ.

Симеонъ Абрамовичъ долженъ былъ объяснить Сонѣ все… Онъ началъ съ своей выдумки, которую называлъ полуправдой, и кончилъ полнымъ признаніемъ. Какъ это случилось, онъ самъ не зналъ. Вѣроятно, его поразило то презрѣніе, съ которымъ дѣвушка отнеслась къ покойному сыну Симеона Абрамовича и къ своей матери.

— Я за это возненавижу ихъ память теперь! воскликнула она. — Я буду проклинать ихъ теперь!

И старикъ разсказалъ правду. Повѣдалъ, что дѣвушка — воспитанница сына, что мать ея была за нимъ вторымъ бракомъ. Разумѣется, дѣвушку поразило больше всего то обстоятельство, что ея мать быть-можетъ еще жива.

Когда Сабанѣевъ передалъ дѣвушкѣ всю голую правду, якобы легкомысленная Соня не выдержала и слегла въ постель. Три недѣли была она больна совершенно непонятною для окружающихъ болѣзнью. Когда же она оправилась, поднялась на ноги, то была неузнаваема. Прежней веселой и безпечной хохотуньи не существовало, была полузабитая горемъ и будто озлобленная на все женщина.

Мысль, что отецъ и мать — итальянцы, что быть-можетъ мать жива, что она родилась въ одной вѣрѣ и была произвольно перекрещена въ другую, что Гриша, котораго она обожаетъ, ей братъ лишь на половину, а дѣдушка совсѣмъ почти чужой человѣкъ, и наконецъ, человѣкъ, котораго она считала своимъ нарѣченнымъ уже года съ три, не можетъ на ней жениться, — все это сразило дѣвушку, преобразило и, казалось, переродило.

Между тѣмъ Пашенька Протасовъ продолжалъ тайкомъ видѣться съ Гришей, но собственно за тѣмъ, чтобы видѣться съ Соней. Симеонъ Абрамовичъ рѣшился, наконецъ, прекратить и эти отношенія. На странномъ семейномъ совѣтѣ трехъ лицъ — старца дѣда и двухъ молодыхъ людей — рѣшено было больше не принимать Пашеньку Протасова.

— Да, рѣшила и Соня, — конечно, лучше мнѣ его совсѣмъ не видать!..

Вслѣдствіе этого рѣшенія Сабанѣевъ долженъ былъ повидаться съ Варварой Петровной и объясниться. Объясненіе это и произошло тайкомъ отъ всѣхъ, но на первыхъ порахъ Протасова не соглашалась на разлуку молодыхъ людей. Она все мечтала и надѣялась, что мужъ перемѣнитъ мнѣніе.

Нѣсколько разъ побывалъ Сабанѣевъ въ Волынскомъ для совѣщаній тайныхъ съ Варварой Петровной. Теперь старикъ считалъ свою поѣздку окончательно послѣднею, несмотря ни на что…

Вернувшись къ себѣ, онъ такъ и объяснилъ дѣвушкѣ, считая окончательный разрывъ съ семьей Протасовыхъ безповоротно рѣшеннымъ.

IX.

На утро еще до полудня на дворъ усадьбы Сабанѣевыхъ въѣхалъ верховой. Это былъ молодой Протасовъ. Оставивъ лошадь конюху, онъ вошелъ въ домъ. Въ передней Гриша уже встрѣтилъ друга. Они обнялись, расцѣловались и, не вымолвивъ ни слова, прошли прямо въ горницу молодого человѣка. Всякій бы удивился, въ первый разъ войдя въ нее. Вся комната была увѣшана и уставлена картинами разныхъ размѣровъ.

Молодой человѣкъ былъ живописецъ, почти самоучка. Только годъ назадъ и всего на шесть мѣсяцевъ Симеонъ Абрамовичъ досталъ внуку учителя живописи, и за полгода Гриша сдѣлалъ огромные успѣхи въ страстно любимомъ искусствѣ.

Разумѣется, среди его коллекцій собственной работы было болѣе десятка фигуръ старика-дѣда во всѣхъ видахъ. Рядомъ тоже не менѣе десятка головокъ, въ которыхъ легко было узнать Соню. Однако, если художникъ самоучка давно справился съ оригинальнымъ лицомъ дѣда, сѣдобородаго и горбоносаго, то не могъ справиться съ граціознымъ личикомъ своей сестры.

У самаго окна на подставкѣ стояло свѣжее большое полотно на подрамкѣ, гдѣ былъ на половину оконченный портретъ той же Сони. Этотъ былъ нѣсколько удачнѣе. За послѣднее время черты и выраженіе лица молодой дѣвушки было легче схватить и передать красками.

Гриша съ грустью на сердцѣ замѣтилъ, что выраженіе лица сестры стало болѣе опредѣленно, стало болѣе уловимо. И на этотъ разъ онъ удивительно удачно схватилъ сходство. За то полотно это, на которомъ виднѣлось блѣдноватое личико съ печальнымъ выраженіемъ, далеко не походило на всѣ остальные портреты.

Павелъ Протасовъ, взглянувъ теперь на портретъ, который былъ начатъ недавно при немъ, быстро отвернулся. Ему тяжело было смотрѣть на такое изображеніе возлюбленной.

Молодые люди сѣли и нѣсколько минутъ помолчали.

— Въ послѣдній разъ, Гриша! выговорилъ наконецъ Протасовъ.

— Да… отозвался молодой Сабанѣевъ. — Надо. Я такъ и думалъ… Лучше такъ-то…

Протасовъ вздохнулъ и не отвѣтилъ.

— Вчера дѣдушка былъ… говорилъ съ твоею матерью, снова началъ Гриша. — Варвара Петровна готова позволить тебѣ бывать у насъ, но дѣдушка не хочетъ. Да и самъ посуди, Паша, лучше намъ не видѣться. Мы съ тобой можемъ видѣться и всю жизнь оставаться друзьями. А сестрѣ и тебѣ… видѣться не слѣдъ!

Гриша Сабанѣевъ замолчалъ. Пріятель снова ничего не отвѣтилъ и понурился.

— Да. Что же дѣлать? Не думали мы, что твой батюшка такъ на дѣло взглянетъ. Но все же онъ твой отецъ. Отцова это воля. Вамъ скорѣе надобно забыть другъ друга.

Павелъ Протасовъ потрясъ головой и потомъ вымолвилъ тихо:

— Я хочу повидаться… поговорить съ Симеономъ Абрамовичемъ.

— О чемъ же?

— О многомъ, Гриша! Вы на меня такъ смотрите особенно, вы меня считаете за малаго ребенка, за человѣка въ родѣ… какъ бы сказать… мокрой курицы! По вашему я совсѣмъ «кисляй», какъ говоритъ нянюшка Марья Дмитріевна. Но это неправда, Гриша! Я теперь чувствую, что это неправда!… Я чувствую, что ради Сони пойду на все!… Пожалуй даже на всякое преступленіе!

— Что ты! Господь съ тобой! воскликнулъ Сабанѣевъ.

— Правду тебѣ говорю! Я это чувствую… Я хочу предложить Симеону Абрамовичу одно такое дѣло… пускай онъ согласится, и все кончится благополучно. А если онъ не согласится, то я порѣшилъ покончить съ собой.

— Что ты, съ ума сходишь! мягко и грустно выговорилъ Сабанѣевъ.

— Можетъ быть и съ ума схожу, а другого ничего сдѣлать нельзя. Мнѣ жить безъ Сони, да и безъ васъ не можно! Я люблю отца, уважаю, всегда ему повиновался, но есть такія дѣла, въ которыхъ повиноваться нельзя. Я вамъ всѣмъ скажу. Дома объясню всѣмъ до послѣдняго двороваго и у васъ объясню… Либо все будетъ по-моему и я женюсь на Сонѣ, либо я покончу съ собой!… И въ этомъ я божбу дамъ! Какъ батюшка хочетъ, пускай такъ и рѣшаетъ, но все-таки отъ Симеона Абрамовича зависитъ, чтобы дѣло наше кончилось благополучно. Я къ вамъ сегодня за этимъ я пріѣхалъ въ послѣдній разъ.. Матушка объяснила мнѣ поутру, что Симеонъ Абрамовичъ просилъ ее объ этомъ… чтобы я у васъ пересталъ бывать. Поди и скажи дѣдушкѣ, что мнѣ надо съ нимъ перетолковать.

Сабанѣевъ ни слова не отвѣтилъ, всталъ и вышелъ изъ горницы. Протасовъ сѣлъ противъ портрета, сталъ смотрѣть на него. Сходство было удивительное, но это была другая Соня, послѣ ея болѣзни, послѣ всего выстраданнаго ею.

— Какъ бы я счастливъ былъ, тихо прошепталъ молодой человѣкъ, — еслибы ты согласилась вмѣстѣ со мной умереть! Примѣры такіе бывали… Намъ вмѣстѣ умереть было бы болѣе сладко, чѣмъ жить всю жизнь врозь.

И слезы градомъ полились по кроткому лицу молодого человѣка. Бѣлое и румяное, съ мягкимъ выраженіемъ, это лицо въ слезахъ казалось совсѣмъ дѣвичьимъ.

Между тѣмъ Гриша Сабанѣевъ не нашелъ дѣда въ его горницѣ, такъ какъ онъ прошелъ ко внучкѣ. Симеонъ Абрамовичъ, завидя верховую лошадь, знакомую ему, тотчасъ же отправился къ Сонѣ, чтобы объясниться съ ней о прибывшемъ.

Когда старикъ вошелъ въ маленькую комнату, гдѣ виднѣлись повсюду всякія рукодѣлья и много книгъ, молодая дѣвушка сидѣла у окна съ большимъ томомъ на колѣняхъ. Это былъ Плутархъ, котораго она наиболѣе любила изъ всѣхъ книгъ.

Разумѣется, всякій, увидѣвшій внучку русскаго помѣщика, догадался бы какая кровь течетъ въ ея жилахъ. Черные, какъ смоль, волоса, большіе, черные выпуклые глаза, характерная правильность профиля, очертаніе губъ и подбородка — все выдавало въ ней южный типъ.

Прежняя Соня была отчасти полна, теперь же послѣ болѣзни немного похудѣла, а взглядъ красивыхъ глазъ былъ оттѣненъ тяжелыми думами.

Характерною особенностью въ Сонѣ были ея замѣчательно маленькія руки и ноги.

Старикъ явился ко внучкѣ, чтобы снова подтвердить не столько приказаніе, сколько просьбу не видѣться съ пріѣхавшимъ Протасовымъ.

— Извольте, дѣдушка… Конечно… Я это знаю, тихо произнесла съ разстановкой дѣвушка.

Затѣмъ она устремила задумчивый взглядъ, въ окно, поглядѣла нѣсколько мгновеній на скользившее по синему небу облачко и выговорила какъ бы не дѣду, а этому облачку:

— Все это понятно… Все это такъ слѣдуетъ. Но все-таки скажите мнѣ — что же дальше?..

— Какъ дальше?.. отозвался Симеонъ Абрамовичъ, сидо предъ внучкой и грустно глядя на нее.

— Скажите мнѣ все-таки, не отрывая глазъ отъ облачка, тихо произнесла Соня. — Вы рѣшаете мою судьбу, а Павелъ Александровичъ судьбу Паши… Вы оба распоряжаетесь нами. Ну, вотъ и скажите вы мнѣ хоть — что же дальше будетъ?

— Ничего, Софьюшка!.. Покориться надо… Понемножку пройдетъ. А тамъ Господь дастъ встрѣтишь хорошаго человѣка, замужъ выйдешь, полюбишь его, и все обойдется славу Богу.

Соня покачала головой, потомъ укоризненно, какъ обидясь, поглядѣла въ лицо старика.

— Дѣдушка! выговорила она вдругъ оживляясь: — скажите по совѣсти, еслибы вы, когда были молоды, попали въ положеніе Паши, какъ бы вы поступили? Не лгите, дѣдушка!

Глаза старика вдругъ на мгновеніе блеснули какимъ-то другимъ свѣтомъ, густыя нависшія надъ глазами брови сдвинулись, образуя глубокую складку на лбу. Казалось, что Симеонъ Абрамовичъ разсердился на слова внучки, но въ дѣйствительности произошло въ немъ совершенно иное…

Не успѣлъ онъ двинуть губами, какъ Соня улыбнулась грустно и произнесла съ укоризной:

— Вотъ то-то, дѣдушка! По лицу вашему вижу, что будь вы на мѣстѣ Пашеньки, то у васъ бы все перевернулось кверху ногами… и все Волынское и вся Смоленская губернія! Не послушались бы никого. Взяли бы любимую дѣвушку, украли бы ее, что ли, похитили, да и женились на ней. И еслибы родители ваши васъ не простили, то вы бы достали себѣ кусокъ хлѣба, сумѣли бы прожить съ женой и съ дѣтьми. Сами вы за свою жизнь никому не повиновались, кромѣ, своей совѣсти. И насъ вы учили имѣть волю, не презирать людей, но и не покланяться имъ, не зависѣть ни отъ кого, кромѣ своего разума и своего сердца. А теперь вотъ первый же важный случай въ нашей жизни — и вы тотчасъ же пришли говорить мнѣ и Гришѣ, что надобно покориться… Кому?.. Доброму человѣку, но чудодѣю, на котораго «стихъ» нападаетъ. А когда этотъ стихъ нападетъ, то этотъ человѣкъ только смѣшонъ для всѣхъ!.. Уважать его нельзя, а стало-быть и повиноваться ему не подобаетъ. Вотъ что, дѣдушка. Учили вы меня многому, я васъ слушала всегда и слушалась, вѣрила во все, что вы говорили, какъ бы въ слово Божіе, а теперь?.. Теперь все какъ-то развалилось, какъ-то провалилось сквозь землю… Ничего нѣту! Я чую, будто бы я одна на свѣтѣ, а кругомъ меня никого и ничего нѣту!.. И дѣдушки нѣтъ, и брата нѣту, и все, чему я училась, все что я знала, во что вѣровала — ничего этого нѣту! Поймите… жизни моей будто нѣту, она кончилась… Ничему и слѣда нѣтъ… И меня нѣту… Да! пылко воскликнула дѣвушка, — даже меня нѣту! Оказалась какая-то другая!.. Италіянка Лючія что ли?..

Дѣвушка закрыла лицо руками и вдругъ зарыдала. Старикъ быстро поднялся, привлекъ внучку къ себѣ, усадилъ ее на диванъ, но не выговорилъ ни слова. Ему нечего было сказать…

Въ это самое мгновеніе въ горницу явился Гриша и тоже молча и грустно сѣлъ около сестры. Дѣвушка понемногу успокоилась, отерла лицо платкомъ, понурилась и сидѣла молча.

Гриша ни слова не сказалъ дѣду, но Симеонъ Абрамовичъ понялъ, что внукъ пришелъ за нимъ. И онъ поглядѣлъ на него. Глаза его сказали внуку, что онъ сейчасъ придетъ повидаться съ пріѣзжимъ. Но едва только Гриша, поцѣловавъ сестру, двинулся вонъ, дѣвушка схватила его за руку и остановила.

— Сядь! выговорила она, — надо же когда-нибудь… Ну теперь… Иначе конца не будетъ.

— Что ты? нѣсколько удивляясь, выговорилъ Гриша.

— Надо рѣшить — что дальше! Дѣдушка не хочетъ сказать… Онъ говоритъ такое все простое, обыкновенное, во что ему и самому не вѣрится… Говоритъ: забыть, выходить замужъ за хорошаго человѣка, который пріѣдетъ сюда. Говоритъ пословицу: стерпится — слюбится.

И Соня насмѣшливо улыбнулась.

— Давай съ тобой, Гриша, рѣшимъ, что мнѣ дѣлать! А если ты не захочешь помочь мнѣ, тогда я одна что-нибудь придумаю.

— Про что ты говоришь? тихо вымолвилъ Гриша.

— Про то говорю — какъ теперь быть? Если мнѣ не выходить замужъ за Пашу, то что мнѣ дѣлать? Думала я все поступить въ монастырь, да это совсѣмъ невозможно. Не могу я Богу молиться. Еслибы Паша меня разлюбилъ, женился на другой, обманулъ бы меня… да! я пошла бы въ монастырь. Но изъ-за упрямства его отца. Нѣтъ!.. Нѣтъ! Не стоитъ того! гордо выговорила вдругъ Соня. — Я придумала только одно. Хочу предложить Пашѣ. И думаю онъ согласится. Намъ надо вмѣстѣ съ нимъ умереть.

— Господь съ тобой! воскликнулъ Симеонъ Абрамовичъ, обнимая дѣвушку.

И руки старика затряслись. Страхъ сразу ворвался ему въ душу, потому что онъ увидѣлъ и понялъ и по лицу и по голосу внучки, что она говоритъ не даромъ. Симеонъ Абрамовичъ хорошо зналъ съ какими двумя натурами въ лицѣ внука и пріемной внучки онъ имѣетъ дѣло.

— Вѣдь теперь, глухо произнесла дѣвушка, — Паша пріѣхалъ въ послѣдній разъ… Я это чую! Ну, вотъ и должны мы съ нимъ повидаться и рѣшить какъ умереть. При васъ рѣшимъ это, дѣдушка, чтобъ вы знали, и надо, чтобы вы всѣ знали. Вы намъ будете мѣшать! Понятное дѣло! Будете вы всѣ за нами смотрѣть, ну недѣлю, мѣсяцъ, ну хоть шесть мѣсяцевъ… Но вѣдь когда-нибудь да проглядите!

— Полно, полно! воскликнулъ старикъ со слезами на глазахъ. Онъ сталъ всячески успокоивать дѣвушку и просить еще сроку лишь одну недѣлю, чтобы снова переговорить рѣшительно съ Протасовымъ и послѣ новаго отказа стать на сторону молодежи, участвовать съ ними за одно, чтобы они ни затѣяли. Дѣвушка просвѣтлѣла лицомъ. Затѣмъ старикъ повидался съ молодымъ человѣкомъ и обѣщалъ ему то же самое.

X.

Въ сумерки того же дня, что молодой Протасовъ уѣхалъ нѣсколько ободренный отъ Сабанѣевыхъ, къ маленькой усадьбѣ подъѣхалъ всѣмъ давно извѣстный, когда-то пунцовый, а теперь рыжеватый рыдванъ съ четверикомъ сѣрыхъ лошадей.

Эту четверку, когда-то сѣрую въ яблокахъ, а теперь давно изжелта-бѣлую, а на козлахъ кареты когда-то чернобородаго, а нынѣ тоже сѣраго кучера Евсѣя знала вся губернія.

— Дарья Ивановна! воскликнула молодая дѣвушка, сидѣвшая у себя подъ окномъ, и сбѣжала внизъ.

— Дарья Ивановна! крикнулъ кто-то внизу изъ прислуги.

— Дарья Ивановна! тихо, съ чувствомъ дружбы произнесъ старикъ, двигаясь изъ своего кабинета въ прихожую.

— Дарья Ивановна! весело воскликнулъ Гриша Сабанѣевъ, бросая палитру и кисти.

Не успѣла маленькая старушка выйти въ растворенную лакеемъ дверцу кареты, какъ уже господа и люди высыпали на крыльцо и, дружно подхвативъ ее подъ руки, чуть не внесли въ прихожую.

Маленькая старушка тихо и аккуратно сняла съ себя маленькій салопъ, маленькія валенки, которыя носила и зимой и лѣтомъ, маленькій капоръ, и все это передавала почти торжественно съ рукъ на руки своей горничной, по росту и толщинѣ монументальной женщинѣ, у которой было и прямо подходящее къ ней имя Ѳедора.

Раздѣвшись, старушка расцѣловалась съ дѣвушкой, причемъ красавица должна была какъ можно больше присѣсть и нагнуться. Затѣмъ Дарья Ивановна перекрестила дѣвушку, потомъ, не здороваясь со старикомъ и молодымъ человѣкомъ, подвела любимицу къ окошку, гдѣ уже чуть брежжилъ свѣтъ, и выговорила.

— Дай поглядѣть на себя! Охъ, глупая голова! Не глядя въ Святцы, да и давай благовѣстить! Ахъ ты голова-голова!

Старушка увидѣла заплаканое лицо своей любимицы. Дѣйствительно за этотъ день Соня не мало пролила слезъ. Теперь пріѣздъ старушки, которую она любила, нѣсколько оживилъ ее.

Дарья Ивановна покачала головой, обернулась къ старику и молодому человѣку и вымолвила строго:

— Что же вы это дѣлаете, отцы мои? Ахъ вы срамники этакіе! Ну, ты молодъ, щенокъ еще. А ты-то старый?! Ахъ, срамники! Ребенокъ плачетъ, убивается, а вы усовѣстить не можете! Нешто плачутъ о томъ, чего еще не было? Какъ же, сказываю, не смотря-то въ Святцы, да лѣзть на колокольню, да бухъ въ колоколъ къ заутрени, а служить — ни попа, ни пономоря. А то хуже того… Давай яму копать, а человѣкъ-то еще живъ. Ахъ срамники! По чемъ ты плачешь? обернулась старушка къ красавицѣ. — По томъ, что тебѣ за милаго не выходить? Да вѣдь онъ не женился еще, ты еще не замужемъ? И онъ живъ, и ты жива. А дѣла-то всѣ въ рукахъ Божіихъ, да въ рукахъ человѣческихъ, да въ рукахъ Дарьи Ивановны Лаптевой. Ахъ, ты олово-голова! Да знаешь ли ты, что не пройдетъ сотни Божьихъ деньковъ, какъ будешь ты вѣнчаться со своимъ Пашенькой. Это тебѣ говорю, я — Лаптева!

Старушка произнесла послѣднія слова съ такою твердостью, съ такимъ убѣжденіемъ, съ такою непоколебимою вѣрой въ то, что она говоритъ, что молодая дѣвушка бросилась къ ней, обхватила крѣпко и начала такъ цѣловать, что старушка не могла духъ перевести.

— Стой, стой! Ты этакъ не дѣлай! черезъ силу вымолвила Дарья Ивановна. — Смертоубійство учинишь. Ишь вѣдь какъ! Ты помни, глупая, въ Дарьѣ Ивановнѣ въ чемъ только душа держится. Очень-то сожмешь, такъ она тутъ же и духъ испуститъ. Ну, а теперь здравствуйте вы, срамники! обратилась старушка къ Сабанѣевымъ.

Она поцѣловалась трижды съ Симеономъ Абрамовичемъ, потомъ съ молодымъ человѣкомъ и прибавила:

— Ну, Гришуня, все мажешь, пачкаешься? Ишь вѣдь отъ тебя красками-то такъ и разитъ! Иной разъ боюсь — поцѣлуешься съ тобой, да съ голубой рожей и останешься.

— У меня, Дарья Ивановна, разсмѣялся Гриша, — на рукахъ, правда, бываютъ краски, а на лицо не попадаютъ.

— Не лги! Какъ не попадаютъ? Мажешь краской, а тамъ вдругъ захочешь гдѣ себя почесать, ну, и мазнешь себя по рожѣ. Тамъ и другихъ испачкаешь… Ну да Богъ съ тобой! Я еще тебѣ поклониться хочу. Просьба будетъ, только ты не пужайся.

— Что такое?.. удивились и воскликнули всѣ трое.

— А вотъ хочетъ Дарья Ивановна, чтобы Гришуня ее краской нарисовалъ. Хочетъ, чтобы послѣ ея смерти на нее люди глядѣли. Ну, хоть бы вы, что ли, и ваши гости.

Молодой Сабанѣевъ принялъ просьбу съ восторгомъ.

— Я счастливъ буду, Дарья Ивановна. Обѣщаюсь вамъ больше пяти дней васъ не мучить. Въ пять разъ напишу: портретъ, и хорошій напишу! Чую, что хорошій!

— Ну, вотъ и спасибо? А покуда, отцы мои, скажу — гостей въ переднихъ не держатъ. Ну, Симеонъ Абрамовичъ, я къ тебѣ, а ты будь добръ, хоть Ѳедору мою не забудь съ Евсѣемъ, да и лошадокъ тоже.

Послѣднія слова были неизмѣнными. Когда Дарья Ивановна пріѣзжала къ кому-либо въ гости, хотя въ сотый и двухсотый разъ приходилось ей пріѣхать къ кому-либо изъ помѣщиковъ погостить, и хотя она знала напередъ, что и ей и людямъ и лошадямъ будетъ хорошо, тѣмъ не менѣе она считала долгомъ, входя въ домъ, напомнить хозяину или хозяйкѣ, что она не одна.

— Не забудьте, отцы мои, и моихъ животовъ, прибавляла она входя. — Шесть животовъ, отцы мои. Дарья седьмая.

Иногда Дарья Ивановна шутила съ хозяиномъ:

— Ты, отецъ мой, не перепутай, а то четыремъ животамъ щей, да пироговъ въ стойло пошлешь, а тремъ животамъ овса велишь на блюдѣ подать.

И старушка, провожаемая всѣми, тихо прошла въ гостиную, сѣла на середину большого дивана, на которомъ казалась тринадцатилѣтнею морщинистою дѣвочкой.

— Охъ, устала Дарья Ивановна… вымолвила она какъ бы не хозяевамъ, а себѣ самой.

XI.

Въ городѣ Смоленскѣ, во всѣхъ уѣздныхъ городкахъ губерніи, во всѣхъ усадьбахъ большихъ и малыхъ, всѣмъ помѣщичьимъ семьямъ, отъ самыхъ богатыхъ до бѣднѣйшихъ, была равно извѣстна Дарья Ивановна Лаптева, — «кругомѣстная» путешественница.

Всѣ встрѣчали въ распростертыя объятія, любили, уважали, отчасти побаивались и всячески старались задобрить въ свою пользу маленькую старушку ровно двухъ аршинъ росту. Такъ какъ теперь Дарья Ивановна, придя къ шестидесяти шести годамъ, сгорбилась и согнулась, то казалась еще меньше.

Сморщенное лицо землистаго цвѣта, волосы какіе-то сизые или пѣгіе, узенькіе продолговатые глаза, уже выцвѣтшіе, но веселые и лукавые; смѣшной, но и насмѣшливый носикъ, не то пуговка по формѣ, не то вишня по своему желторозоватому цвѣту; впалая грудь, удивительно короткія ноги сравнительно даже съ маленькимъ туловищемъ и, наконецъ, вѣчно серьезно-важное остроуміе, подъ часъ до слезъ смѣшившее всѣхъ знакомыхъ, — вотъ какова была помѣщица, вдова секундъ-маіорша Дарья Ивановна Лаптева.

Откуда была старушка родомъ, какое дѣвичье ея прозвище, никто не зналъ. Небогатая единственная помѣщичья дочка, Дашенька вышла замужъ за смоленскаго помѣщика Лаптева, давно, еще въ оные дни короткаго царствованія государя Петра Ѳедоровича. Но супругой, а не вдовой никто Лаптеву не помнитъ.

Время замужества всѣмъ было хорошо извѣстно, такъ какъ Дарья Ивановна любила постоянно разсказывать съ жаромъ, какъ изъ-за смерти императрицы Елизаветы Петровны была отложена ея свадьба и какъ пришлось ей ждать.

— И только-что отцы мои, говорила Дарья Ивановна, обращаясь хотя бы и къ женщинамъ, — успѣли дѣвицу Дашеньку повѣнчать съ маіоромъ Никитой Борисовичемъ, какъ померъ и императоръ Петръ Ѳедоровичъ.

Когда собственно овдовѣла Дарья Ивановна, никому не было извѣстно, потому что объ этомъ она ничего не разсказывала и даже какъ будто избѣгала говорить. Когда ее прямо спрашивали о времени ея вдовства или причинѣ смерти мужа, его болѣзни, она всячески уклонялась отъ прямыхъ объясненій.

— Давно… Воля Божья… кротко отзывалась она.

Шутники давно уже выдумали, что Дарья Ивановна — мужеубійца и ловко ускользнула отъ суда. Въ дѣйствительности старушка потому не опредѣляла года своего вдовства, что это было оскорбительно для ея самолюбія.

Секундъ-маіоръ прожилъ съ женой всего пять лѣтъ и убѣжалъ отъ нея, захвативъ по дорогѣ красавицу пономариху сосѣдняго села. Много Дарья Ивановна узнала тогда тревогъ и волненій. Оскорбленный пономарь грозилъ выместить обиду на молодой помѣщицѣ — и поджечь ее, и избить, и даже изуродовать. Теперь Лаптева знала чрезъ чужихъ людей, что мужъ долго болтался по свѣту и наконецъ умеръ, но навѣрное она не знала когда и гдѣ. Впрочемъ наслѣдство — не седьмая часть, а вся деревня въ сорокъ душъ, оставшаяся за ней безъ споровъ на всю жизнь, ясно говорила о томъ, что маіоръ давно на томъ свѣтѣ. Иначе онъ объявился бы ради имущества.

Дарья Ивановна очутилась вдовой, когда ей не было полныхъ двадцати лѣтъ, такъ какъ была выдана замужъ четырнадцати. И съ тѣхъ поръ вся ея жизнь прошла на большихъ дорогахъ и проселкахъ.

Сколько верстъ сдѣлала въ жизни со времени вдовства и до шестидесяти шести лѣтъ маленькая старушка, было бы невозможно сосчитать. Еслибы взять всѣ эти версты, то, конечно, Дарья Ивановна могла бы похвастаться, что сдѣлала три, а то и четыре кругосвѣтныя путешествія. А между тѣмъ всю эту жизнь старушка пропутешествовала не выѣзжая изъ своихъ мѣстъ, предѣловъ Смоленской губерніи;, этимъ именно она и заслужила прозвище «кругомѣстной» путешественницы.

Болѣе одной недѣли Дарья Ивановна не сидѣла ни въодной усадьбѣ.

— Не надо надоѣдать, глаза намозоливать! говорила она каждый разъ что ее удерживали. Посиди у васъ Дарья Ивановна подольше, кончится тѣмъ, что не будете ее ласкать. А вотъ порѣже-то да по меньше — много лучше. Чтобы быть гостемъ пріятнымъ, надо быть гостемъ рѣдкимъ.

Лаптева отличалась одною выдающеюся главною чертой своего характера — рѣзать напрямки, говорить всякому въ глаза правду, но при этомъ она умѣла иногда сказать очень непріятную правду такимъ образомъ, что рѣдко кто на нее кровно обижался. А если кто когда обижался, то вскорѣ прощалъ.

— Богъ съ ней! говорили одни.

— Чортъ ее подери! говорили другіе.

И прибавляли:

— Она самому царю въ глаза такое наскажетъ, что прямо въ Камчатку угодитъ.

Сорокъ крѣпостныхъ душъ въ маленькой полуразвалившейся изъ края въ край деревушкѣ не давали помѣщицѣ почти никакого дохода. Маленькій домикъ комнатъ въ пятъ съ покосившимся крылечкомъ, окнами и даже трубами, со щелями повсюду, былъ, конечно, не очень пріятнымъ жилищемъ и въ лѣтнее время, зимой же требовавшимъ большого количества дровъ. А въ имѣніи Дарьи Ивановны лѣсу было всего, по ея выраженію, «четыре съ половиной осины».

— Три съ половиной осины растутъ, отцы мои, какъ и слѣдуетъ быть, а одна осина — это мой бурмистръ, который никогда оброку собрать не можетъ.

Между тѣмъ у Дарьи Ивановны не только были деньги на прожитокъ, но водились хорошія деньги, чтобы съѣздить въ Смоленскъ покутить, побывать на балахъ въ собраніи, поинтриговать на дворянскихъ выборахъ. Былъ у старушки и никому невѣдомый маленькій капиталецъ тысячъ въ десять ассигнаціями, который находился въ маленькой шкатулочкѣ, а шкатулочка помѣщалась въ желѣзномъ сундучкѣ, а сундучокъ помѣщался подъ половицей въ углу ея спальни. Надъ половицей стоялъ кіотъ съ образами и сдвигался съ мѣста не болѣе четырехъ разъ въ году, когда старушка добавляла капиталецъ изъ новыхъ доходовъ и новой экономіи.

Доходъ, и довольно порядочный по времени, тысячи двѣ-три ассигнаціями, былъ такъ же обезпеченъ Дарьѣ Ивановнѣ, какъ еслибы у нея было большое благоустроенное имѣніе. Не смотря на то, что она тратила очень много на свои прихоти, почти каждые три мѣсяца она откладывала деньги въ свой собственный банкъ подъ кіотомъ и половицей.

Разумѣется, много содѣйствовало увеличенію капитала то обстоятельство, что Дарья Ивановна не тратила ничего на собственное пропитаніе, да кромѣ того и не тратилась на кормъ двухъ дворовыхъ людей — кучера и горничной, а равно четверки лошадей, кормившихся вѣчно по гостямъ. Третій дворовый, усадебный сторожъ, кормился отъ крестьянъ штрафныхъ.

Всегда гостья у помѣщиковъ губерніи, Лаптева тратилась только на одежду и затѣмъ изрѣдка, когда приходилось поѣхать въ пустынь на богомолье постомъ.

Въ Смоленскѣ, большею частью зимой, тоже не приходилось жить на свой счетъ, такъ какъ у Лаптевой были и тутъ друзья. Но въ эти дни Дарья Ивановна не только не экономила, но жила широко и даже швыряла деньгами въ лавкахъ, — разумѣется рублями, а не десятками, или сотнями.

Постоянный и вѣрный доходъ старушки заключался въ томъ, что она играла во всѣ игры и была не только страстная любительница, но и мастерица большой руки. Болѣе всего Дарья Ивановна любила «Фараонъ» и въ особенности новую игру «дезадё», какъ переиначили французское названіе deux à deux.

Въ это дезадё Дарья Ивановна играла такъ, что случалось иногда игрокамъ-гостямъ бросить другіе столы и сойтись поглядѣть, какъ старушка, не имѣя ничего на рукахъ, — если не выигрывала, то все-таки не проигрывала партіи.

Дѣйствительно, игра въ карты была въ Лаптевой дарованіемъ. Такъ во всей губерніи давно было извѣстно, что еще никто никогда со временъ Петра Ѳедоровича и до временъ благополучно царствующаго Александра Павловича — никто Дарью Ивановну не обыгралъ въ дурачки.

Случилось разъ десять, а можетъ и болѣе, что заѣзжій въ Смоленскую губернію мастеръ въ дурачки, прослышавъ про талантъ старушки, садился съ ней играть на большое пари. И каждый разъ всякій изъ нихъ проигрывалъ большое количество денегъ, упрямо и тщетно надѣясь выиграть у старушки хотя бы одинъ разъ.

Многіе были увѣрены, что Дарья Ивановна своими безцвѣтными узенькими глазками видитъ карты своихъ партнеровъ насквозь, или какою-то невѣдомою силой угадываетъ что у играющаго съ нею на рукахъ.

Въ особенности одинъ фокусъ, или «финтъ» Дарьи Ивановны поражалъ всегда всѣхъ. Она на пари кончала партію въ дурачки въ ничью, въ розыгрышъ. Этого фокуса, который въ Смоленской губерніи знали уже лѣтъ пятнадцать, или двадцать, никогда никто постигнуть не могъ. Какія бы карты ни были у старушки, она шутя предлагала:

— А хочешь, отецъ мой, въ ничью?

И партія, несмотря на усиліе партнера проиграть, все-таки кончалась розыгрышемъ. Помимо картъ Дарья Ивановна играла и въ другія игры. Азартныхъ игръ она не терпѣла и даже сердилась, когда ей предлагали сыграть въ какую-нибудь игру, гдѣ разума не нужно, а нужна лишь одна слѣпая фортуна.

Но за то старушка очень порядочно играла въ шахматы, отлично играла въ шашки, особенно въ поддавки. Удивительно, но не теперь, а лѣтъ десять тому назадъ, играла она и въ бирюльки.

Теперь отъ старости руки ея уже немножко тряслись и она не могла выходить всегда побѣдительницей, но въ прежнее время, какія бы замысловатыя бирюльки, хотя бы выписанныя прямо изъ за границы, ни разсыпали предъ старушкой, она безъ очковъ и даже въ сумерки растащитъ и выудитъ всю кучу къ себѣ въ коробочку.

Разъ какой-то шутникъ-помѣщикъ выписалъ на зло Дарьѣ Ивановнѣ никѣмъ еще не виданныя и какія-то особенныя «персидскія» бирюльки, которыя однако пріѣхали изъ Голландіи. Всю губернію оповѣстилъ помѣщикъ, что въ этакія бирюльки Дарья Ивановна ни одной не вытащитъ.

Дѣйствительно, новая игра состояла изъ какихъ-то маленькихъ насѣкомыхъ съ крючковатыми лапками, и въ подобнаго рода игру совсѣмъ играть было нельзя. Въ эти новыя персидскія бирюльки Дарья Ивановна выиграть не смогла, но однако и во всей Смоленской губерніи игравшіе въ нихъ тоже никогда ничего сдѣлать не могли. Разумѣется, во все игры старушка играла на деньги, иногда дѣлая очень крупныя ставки. Какой бы страшный кушъ богатые помѣщики-игроки ни предложили Лаптевой, она охотно соглашалась. Но чѣмъ крупнѣе была ставка, тѣмъ осторожнѣе и искуснѣе играла старушка. Когда игра была, бывало, очень крупная, она предпочитала свое неизмѣнное ей «дезадё».

Ни въ одну игру въ родѣ лото Дарья Ивановна никогда играть не садилась на деньги. Когда ее упрашивали поставить хоть гривенникъ, Лаптева или острила, или обижалась.

— Нешто можно, отцы мои, этакое предлагать! Что же, дура пѣтая что ли Дарья Ивановна-то? Мнѣ гривенничка, не жаль, да глупо очень. Отдай деньги, а сама сиди, слушай ваши нумера, да глазами хлопай… Какая же то игра, гдѣ новорожденный младенецъ можетъ перваго мудреца на свѣтѣ какъ липку обчистить.

XII.

Однако время шло и неожиданная размолвка двухъ семействъ сосѣдей становилась для всѣхъ дѣломъ обыкновеннымъ, къ которому всѣ начали привыкать. Сначала старика Сабанѣева со внучатами какъ бы не доставало въ домѣ Протасовыхъ, но вскорѣ всѣ обитатели Волынскаго примирились съ мыслью о разрывѣ сношеній съ умнѣйшимъ старцемъ, ласковымъ Гришей и съ общею любимицей, которую давно прочили въ будущія Волынскія барыни.

Разумѣется, происшествіе болѣе всего отозвалось на молодомъ Протасовѣ. Тихій и скромный малый былъ теперь еще тише. Его не слыхать было въ домѣ и дажене видать. Онъ появлялся только къ обѣду и къ ужину. Остальное время просиживалъ у себя или отправлялся въ окрестности пѣшкомъ или верхомъ.

Никто не предполагалъ, какое смятеніе происходило въ душѣ кроткаго, застѣнчиваго и совершенно угнетеннаго воспитаніемъ молодого человѣка.

Павелъ Протасовъ отъ природы былъ какъ воскъ мягокъ, а обращеніе съ нимъ отца совершенно уничтожило въ немъ всякое проявленіе воли.

Протасовъ, имѣвшій много дѣтей и потерявшій ихъ всѣхъ, между прочимъ потерялъ двухъ сыновей по собственной винѣ. Варвара Петровна мысленно упрекала мужа въ томъ, что онъ извелъ этихъ двухъ мальчиковъ. Знакомые были того же мнѣнія.

Павелъ Александровичъ вздумалъ этихъ двухъ сыновей воспитывать, какъ онъ выражался, «по спартански». Они были изъяты изъ вѣдѣнія няни Марьи Дмитріевны, когда имъ было по три года отъ роду. Уходъ за ними былъ порученъ отставному унтеръ-офицеру изъ бывшихъ крѣпостныхъ людей.

Особая пища, особое платье, черезчуръ легкое зимой, частыя наказанія за малѣйшіе проступки и сидѣнье въ холодныхъ чуланахъ, затѣмъ впослѣдствіи верховая ѣзда на довольно бойкихъ лошадяхъ, дальнія, верстъ въ пятнадцать, прогулки пѣшкомъ, словомъ, всевозможныя ухищренія, ради того, чтобы воспитать двухъ Спартанцевъ, окончились грустно. Одинъ мальчикъ девяти лѣтъ, а другой уже двѣнадцати, не выдержавъ, стали жертвами отцовскаго воспитанія. Оба Спартанца были теперь на сельскомъ кладбищѣ.

Пашенька, перенесшій было сначала въ свою очередь почти такое же воспитаніе, былъ смертью братьевъ освобожденъ и отъ унтера, и отъ разныхъ Ликурговыхъ узаконеній. Однако все-таки, несмотря на то, что Павелъ былъ любимцемъ матери, которая всячески отстаивала его, строгость и холодность отца угнетали мальчика, а затѣмъ и юношу. И теперь молодой человѣкъ, которому было болѣе двадцати лѣтъ, казался всякому какъ бы загнаннымъ или забитымъ.

Въ дѣйствительности молодой человѣкъ, собственно говоря, не умѣлъ ладить съ отцомъ или не умѣлъ подлаживаться къ нему.

Ужиться съ Павломъ Александровичемъ и избавиться отъ его деспотизма было не мудрено. Надо было только умѣть взяться; прямымъ доказательствомъ этого служилъ теперь одинъ изъ обитателей Волынскаго, пріемышъ, нахлѣбникъ Дмитрій Тасовъ.

Явившись въ домъ дяди, по закону человѣка ему чужого, съ тою же фамиліей Протасова, но окороченною въ метрикѣ, мальчикъ, умный и хитрый отъ природы, недобрый и завистливый отъ обстоятельствъ, въ которыхъ родился, сумѣлъ поставить себя относительно Протасова въ совершенно иныя условія.

Павелъ Александровичъ, взявъ сына своего брата на воспитаніе, имѣлъ конечно право и на Митѣ Тасовѣ дѣлать свои Ликурговы пробы. Оно сначала такъ и случилось; но затѣмъ на строгое обращеніе Павла Александровича Митя отвѣчалъ игранною нѣжностью, слѣпымъ, но радостнымъ послушаніемъ, и якобы восторженно относился къ дядѣ, котораго называлъ по имени и отчеству.

И вскорѣ Протасовъ былъ обезоруженъ, и вмѣсто того, чтобы вертѣть юношей Тасовымъ, сталъ самъ незамѣтно слушаться его, какъ еслибы Митя былъ его товарищемъ.

Случалось, что когда нужно было подѣйствовать на Павла Александровича въ какомъ-либо дѣлѣ довольно важномъ, для котораго нельзя было подослать его любимицу дочь Вѣрка, всѣ въ домѣ и даже сама хозяйка прибѣгала за помощью къ Митѣ. Митя, по убѣжденію всѣхъ, умѣлъ сладить съ Павломъ Александровичемъ, и никому не приходило на умъ, что Митя справлялся при помощи лукавства, лести, лжи и всевозможныхъ фокусовъ.

Молодой малый, близкій родственникъ семьи по крови, но въ то же время своимъ сердцемъ чужой для всѣхъ, былъ собственно злымъ духомъ въ Волынскомъ, но этого наивно никто не видѣлъ и не зналъ. Онъ уродился съ дурными задатками, весь въ свою мать, которой однако не зналъ и не помнилъ. Гордый, жестокосердый, не столько умный, сколько хитрый и главнымъ образомъ завистливый отъ головы до пятъ, онъ втайнѣ относился враждебно ко всѣмъ.

Во всемъ Митѣ звучала эта одна струна, отзывавшаяся на все — зависть. И чѣмъ болѣе подрасталъ онъ, тѣмъ болѣе звучала эта струна. Завидованіе всѣмъ во всемъ, чего у него не было, стало больнымъ мѣстомъ въ молодомъ человѣкѣ и стало источникомъ всѣхъ золъ какъ для него самого, такъ и для другихъ обитателей.

А между тѣмъ все Волынское, — отъ господъ до послѣдняго двороваго мальчугана, не знали, а только чуяли, что существуетъ въ усадьбѣ всеобщій ненавистникъ и смутитель покоя, — настолько искусно лукавилъ Тасовъ.

Онъ глубоко презиралъ самого дядю, но не иначе относился къ нему и отзывался о немъ какъ восторженно, постоянно выражая страстную сыновнюю любовь за всѣ его благодѣянія. Варвару Петровну Тасовъ не могъ ненавидѣть, такъ какъ она была слишкомъ простая и добрая женщина, и поэтому относился къ ней совершенно равнодушно, изрѣдка презрительно.

Павла Протасова онъ считалъ тряпкой, дуракомъ и не могъ любить, хотя бы уже за одно то, что Павелъ былъ законнымъ сыномъ — былъ тѣмъ, чѣмъ онъ, Тасовъ, могъ бы тоже быть, еслибы его отецъ прожилъ какой-нибудь лишній годъ. Единственное существо, къ которому Митя относился нѣсколько сердечнѣе, была дѣвочка Вѣрокъ. Это случилось главнымъ образомъ потому, что сама дѣвочка по-дѣтски обожала Митю.

За то у Тасова было два истинные врага въ домѣ, которыхъ онъ ненавидѣлъ отъ глубины души, и которые въ свою очередь сильно не долюбливали его. Во-первыхъ, няня Марья Дмитріевна считала Тасова, наперекоръ всѣмъ обитателямъ Волынскаго, чистымъ дьяволомъ-предателемъ.

— Эхида онъ! Іуда! говорила про него нянюшка.

Нахлѣбникъ маіоръ точно также не долюбливалъ Тасова.

Но если Марья Дмитріевна не спускала Митѣ никогда ни въ чемъ, то нахлѣбникъ относился уклончиво и старался не быть во враждебныхъ отношеніяхъ съ малымъ, который пользовался любовью и самого Протасова и его двухъ дѣтей.

Что касается дворни Волынскаго, то Митя сумѣлъ заставить многихъ даже любить себя. Онъ относился настолько ласково, вкрадчиво и фамильярно ко всѣмъ дворовымъ Протасовыхъ, что многіе горой стояли иногда за молодого барчука.

Все крѣпостное населеніе Волынскаго никакъ не могло согласиться съ тѣмъ, что Дмитрій Ивановичъ именуется Тасовымъ, а не Протасовымъ, и называетъ барина съ барыней не дядюшкой и тетушкой.

— Какъ тамъ ни верти, говорили дворовые и крестьяне, — а Дмитрій Ивановичъ — тотъ же родственникъ, родной племянничекъ.

Разумѣется, обстановка Волынскаго была настолько проста, что лукавству Тасова поле было не обширно. Только теперь, когда случилась вдругъ размолвка между семьями Протасовыхъ и Сабанѣевыхъ, вдругъ явилось болѣе широкое поле. Ему былъ на руку, могъ послужить на пользу тотъ Гордіевъ увелъ, который нѣкоторые старались распутать, другіе собирались рубить.

Дмитрій Тасовъ сразу сообразилъ, что въ этомъ нежданно явившемся обстоятельствѣ можно что либо выиграть. Замутилась вода, въ которой можно начать рыбу ловить и выловить себѣ что-нибудь на личную пользу.

Первая мысль, зародившаяся въ душѣ Тасова при ссорѣ двухъ семействъ, заключалась въ томъ, что надобно тотчасъ же пристать къ одному или другому лагерю и, начавъ дѣйствовать, добиться своей цѣли.

Его собственная тайная цѣль заключалась въ томъ, чтобы получить хотя часть того небольшого состоянія, которое перешло по наслѣдству къ Павлу Александровичу и которое, какъ онъ полагалъ, должно было бы принадлежать ему, Тасову.

Въ первый моментъ ссоры семействъ, молодой человѣкъ готовъ былъ бы стать на сторону своего двоюроднаго брата, еслибы то было выгодно и полезно для него самого, но онъ, разумѣется, ясно увидѣлъ, что Пашенька и Варвара Петрона, а равно и семья Сабанѣевыхъ настолько люди тихіе, нерѣшительные и уклончивые, что съ ними ничего не достигнешь и лучше стать на сторону Павла Александровича, котораго всѣ боялись.

Въ то самое время, когда путешественница Дарья Ивановна Лаптева пріѣхала заявить Сабанѣевымъ, что она душу свою положитъ за дѣло Софьюшки и Пашеньки, Тасовъ окончательно рѣшилъ свой образъ дѣйствій.

За послѣдніе дни всѣ обитатели Волынскаго замѣтили, что Павелъ Александровичъ сталъ особенно ласково относиться къ пріемышу.

Митя чаще сидѣлъ у Протасова, читалъ ему вслухъ Вѣдомости и книги, приводилъ въ порядокъ библіотеку, даже вызвался по утрамъ приходить будить Павла Александровича, вмѣсто его камердинера Демьяна. Послѣднее настолько обидѣло двороваго человѣка, который уже пятнадцать лѣтъ ходилъ за Павломъ Александровичемъ, что это пришлось оставить.

За то Митя все чаще и чаще пребывалъ наединѣ съ Павломъ Александровичемъ.

И за эти дни молодой человѣкъ повѣдалъ Протасову о многомъ, что зналъ. Онъ передалъ, во-первыхъ, подробно о тайномъ свиданіи Варвары Петровны со старикомъ Сабанѣевымъ, объ ихъ заговорѣ въ дѣлѣ брака молодыхъ людей. Затѣмъ Митя сталъ переносить Павлу Александровичу подробно все, что узнавалъ въ усадьбѣ. Между прочимъ донесъ онъ и о посѣщеніяхъ Пашенькой Сабанѣевыхъ.

XIII.

Молодой Павелъ Протасовъ съ самаго дня разрыва велъ себя странно. Всѣ видѣли, что добрый и тихій Пашенька молчитъ печально, но лицо его все не кротко и не просто грустно, а сурово, подчасъ грозно, такъ что страшно на него смотрѣть.

Всѣ дивились и опасались.

И во всей усадьбѣ только одинъ человѣкъ не замѣчалъ перемѣны въ Павлѣ. Это былъ отецъ, самъ Павелъ Александровичъ.

Мать, конечно, замѣтила первая то новое для нея выраженіе лица любимца-сына, котораго никогда прежде не бывало у него. И давно ужъ между матерью и сыномъ произошло объясненіе, напугавшее Варвару Петровну.

Павелъ объявилъ матери, что онъ примириться съ постигшимъ его горемъ не находитъ силъ, а поэтому покориться волѣ отца не можетъ.

— Что же ты хочешь дѣлать? спросила удивленная Варвара Петровна, всегда считавшая своего Пашеньку мягче воску яраго.

— Не знаю, матушка… отвѣтилъ сынъ. — Надумаюсь — скажу вамъ. Полагаю, что кончится все хуже нельзя. Пожалѣетъ батюшка, да будетъ поздно.

Болѣе всѣхъ нравственное состояніе Павла озабочивало его незаконнаго двоюроднаго брата. Митя Тасовъ почти не спускалъ глазъ съ Павла, слѣдилъ за нимъ какъ сыщикъ и все ждалъ минуты, когда другъ заговоритъ съ нимъ.

Но Павелъ не заговаривалъ. Тасова брало нетерпѣніе, такъ какъ у него былъ готовый планъ, выгодный и полезный для него самого. Этотъ планъ былъ, помочь Павлу и выговорить себѣ вознагражденіе въ будущемъ. Не удастся эта помощь, онъ, Тасовъ, ничего не теряетъ. Удастся сломить волю Павла Александровича — честный и сердечный Пашенька можетъ современемъ широко отблагодарить помощника.

Наконецъ однажды Тасовъ рѣшился и, явившись утромъ къ другу своему, заговорилъ первый, спрашивая, что Павелъ намѣренъ дѣлать… въ виду рѣшительнаго и строгаго приказа отца прервать всякія сношенія съ семьей Сабанѣевыхъ.

Павелъ не отвѣтилъ и началъ ходить изъ угла въ уголъ своей горницы. Онъ взволновался и тяжело дышалъ. Послѣ нѣсколькихъ мгновеній онъ заговорилъ:

— Я безъ Сони жить не могу. И она безъ меня ни можетъ. Понимаешь?…

— Я знаю… холодно отвѣтилъ Тасовъ. — Эта такъ всегда сказывается. Но я спрашиваю, что же ты хочешь дѣлать?

— Мы вмѣстѣ хотимъ… Одно и то же.

— Что?

— Этого я сказать не могу.

— Обвѣнчаться самокруткой? усмѣхнулся Тасовъ.

— Это невозможно, самъ знаешь.

— Полагаю, что невозможно. Бумагъ нужныхъ не будетъ, а безъ обыска и оглашенья никакой священникъ не станетъ вѣнчать.

— Не въ этомъ дѣло… А Симеонъ Абрамовичъ никогда…

— Своего согласья не дастъ, продолжалъ Тасовъ. — Софья Андреевна можетъ, также какъ и ты, тайкомъ отъ него вѣнчаться.

— Она на это не согласится никогда. Мы другое порѣшили…

— Что же другое? Я и понять не могу. Ахъ, вдругъ, воскликнулъ Тасовъ. — Вы съ собой порѣшить хотите. Утопиться, что ли?

— Можетъ-быть, глухо отозвался Павелъ.

— Да, вѣрно, вѣрно! Что же иное-то?

Тасовъ пытливо приглядѣлся къ Павлу и ожидалъ отвѣта но тотъ молчалъ.

— Не хочешь сказать?

— Зачѣмъ?

— Затѣмъ… Затѣмъ что это глупость… Затѣмъ, что еслибы ты больше любилъ меня, то сталъ бы со мной совѣтоваться и мы вмѣстѣ придумали бы какъ дѣлу пособить… Ну, уломать Павла Александровича.

— Это невозможно, Митя.

— Ну, такъ покориться. Пройдетъ все и женишься, смотри, на другой и будешь счастливъ.

— Никогда! воскликнулъ Павелъ. — Ты разсуждаешь какъ вотъ дворовые. Не на Агафьѣ, такъ на Пелагеѣ — все баба. Природа дворянская не такъ чувствуетъ. Это по-холопски значитъ судить…

Тасовъ вспыхнулъ. За многіе годы его жизни въ Волынскомъ онъ никогда не слыхалъ такого намека отъ своего друга.

— Такіе люди, какъ ты, Пашенька, кротко вымолвилъ Тасовъ, — на то и на свѣтъ родятся, чтобы ими помыкали. Сначала батюшка съ матушкой всячески прихлопываютъ, потомъ жена вертитъ какъ хочетъ, потомъ дѣти, пока малы, тормошатъ, а вырастутъ — тоже помыкаютъ. Вотъ истинные рабы на свѣтѣ, а не тѣ, что холопами и хамами урождаются. Изъ тебя кто веревочку не совьетъ? — лѣнивый.

— Ну вотъ я вамъ всѣмъ и покажу… глухо выговорилъ Павелъ. — Покажу, что…

— Что же такое?… Что ты смѣлъ на себя самого. Храбръ на самоубивство…

— По-твоему всѣхъ другихъ перебить? Отца и мать убить, что ли?… Разумѣется, самого себя порѣшить.

— Толку и пользы много! усмѣхнулся Тасовъ.

— Дѣло не въ толкѣ… А польза уже та, что со смертью мученья кончаются.

— А страшный судъ!… Отвѣтъ Богу? выговорилъ Тасовъ строго.

— Богъ проститъ… А не проститъ… Что-жъ, я скажу…

Наступило молчаніе.

— Хочешь я тебѣ помогать начну и твоего отца уломаю? вымолвилъ Тасовъ.

— Полно… Никто батюшку не переворотитъ на свой ладъ… И конечно ужъ не ты.

— Такъ не хочешь моей помощи?

Павелъ нетерпѣливо махнулъ рукой.

— Никого мнѣ не нужно. Мы съ Соней все обсудили, что можно сдѣлать, и порѣшили просто на себя вмѣстѣ руки наложить.

— Такъ не хочешь чтобъ я тебѣ помогалъ?.. настаивалъ Тасовъ.

— Ахъ, отвяжись пожалуйста съ глупыми разговорами… раздражительно произнесъ Павелъ. — Ты бы лучше излѣчился отъ своей гордости и своего самомнѣнья. Ну, что ты такое? Козявка!.. А мыслишь…

И Павелъ презрительно смѣрилъ Тасова съ головы до пятъ и отвернулся.

Разумѣется, въ этотъ же день Тасовъ отправился къ Павлу Александровичу и заявилъ, что имѣетъ передать ему нѣчто очень важное.

— Надо глядѣть во всѣ глаза за Пашенькой! заявилъ онъ.

— Что же такое? насмѣшливо выговорилъ Павелъ Александровичъ.

— Очень онъ тоскуетъ… Грозится все, что руки на себя наложитъ.

— Все пустое! Глупости! Жалость, что великъ малый, а то бы просто выпороть его! отозвался Протасовъ.

— Нѣтъ, Павелъ Александровичъ! Вѣрно вамъ сказываю, такъ нельзя! Надо глядѣть во всѣ глаза и надо бы что-нибудь надумать… Вы меня простите, а я пришелъ къ вамъ съ просьбой великою. Надобно что-нибудь предпринять, а то будетъ бѣда.

И онъ сталъ краснорѣчиво доказывать Протасову, что его сынъ находится въ такомъ нравственномъ угнетенномъ состояніи, что надо ждать положительно какой-нибудь бѣды.

— Повѣнчаться они не посмѣютъ, заявилъ Тасовъ, — а могутъ вмѣстѣ наложить на себя руки. Что же это тогда будетъ? И несчастіе и срамъ! Надо бы удалить, отправить куда-нибудь Пашеньку.

— Что ты? Куда же? удивился Протасовъ.

— А просто соберите его, да и прикажите ему ѣхать съ кѣмъ-нибудь, ну хотя въ Смоленскъ, а то и въ Москву. Да дайте ему денегъ побольше. Онъ ничего не видалъ, не знаетъ, повеселится въ Москвѣ, и все пройдетъ. Вернется сюда и думать перестанетъ о своей зазнобѣ.

Сначала Протасовъ принялъ этотъ совѣтъ какъ безсмыслицу, но затѣмъ Тасовъ горячо и умно убѣдилъ Павла Александровича, что другого исхода нѣтъ. Протасовъ кончилъ тѣмъ, что согласился, поблагодарилъ даже молодого малаго за совѣтъ и рѣшилъ подумать нѣсколько дней какъ устроить отъѣздъ сына.

— Если уже отсылать куда, сказалъ онъ, — такъ конечно подальше, въ Москву.

Все, что узналъ Павелъ Александровичъ отъ пріемыша, сильно поразило его. Онъ сталъ угрюмѣе, лѣнивѣе на подъемъ, молчаливѣе. И однажды, вскорѣ послѣ послѣдняго разговора съ Митей, во всей усадьбѣ какъ бы тихо пронеслось одно слово, сорвавшееся съ языка Варвары Петровны и повторенное всѣми остальными:

— Стихъ!

Каждый, кто думалъ, или шепотомъ передавалъ другому это слово, зналъ давно что оно значитъ.

XIV.

На Павла Александровича напалъ стихъ", котораго не бывало уже давно. Дѣло было самое простое для всѣхъ обитателей Волынскаго, а между тѣмъ дѣло это, представлявшееся совершенно естественнымъ всѣмъ до послѣдняго обывателя и усадьбы, и села, оставалось необъясненнымъ.

За послѣднія десять лѣтъ на помѣщика, человѣка порядливаго, собственно разумнаго и добраго, нападало иногда нѣчто въ родѣ какой-то странной тоски. Онъ становился вдругъ угрюмъ, чувствовалъ себя угнетеннымъ и несчастнымъ и тотчасъ же обращался за помощью, за лѣкарствомъ противъ своей тоски.

Лѣкарство эта была мадера, настоящая, очень крѣпкая, которую Протасовъ обыкновенно не пилъ. Но всегда этой мадеры было по крайней мѣрѣ бочки двѣ въ погребахъ дома.

При обсужденіи причинъ «стиха» всѣ ошибались. Всѣ думали, что вдругъ появляющаяся жажда къ мадерѣ, или попросту запой приводили Протасова въ извѣстное нравственное состояніе. Это было ложно.

Напротивъ, безпричинная тоска, вдругъ появлявшаяся у празднаго человѣка, заставляла его прибѣгать къ мадерѣ, чтобы опьянить себя. Конечно, мадера не прекращала тоски, усугубляла ее, но одновременно у Протасова оживлялся мозгъ и начиналъ фантазировать.

Какъ только начиналъ Павелъ Александровичъ уничтожать по три, а затѣмъ и по пяти бутылокъ мадеры въ день, воздерживаясь отъ пищи, такъ всякаго рода проекты, одинъ мудренѣе другого, возникали въ его головѣ, но онъ не останавливался на фантазированіи, а начиналъ дѣйствовать и каждый разъ предпринималъ какое-либо дѣло, одно чуднѣе другого.

Въ богатомъ селѣ и въ усадьбѣ, и въ окрестностяхъ, были слѣды тѣхъ дней, въ которые на Протасова нападалъ его стихъ. Въ полуверстѣ отъ дома среди поляны огромное пространство было сплошь покрыто кирпичами. Его навозили сюда отовсюду года съ три тому назадъ.

Кирпича было на огромную сумму, которая была когда-то уплачена не вполнѣ и теперь еще уплачивалась. Между тѣмъ кирпичъ оставался безъ всякаго употребленія.

Павелъ Александровичъ, будучи однажды въ стихѣ, надумалъ строить себѣ новый домъ — дворецъ. Кирпичъ былъ закупленъ по всей губерніи, свезенъ въ Волынское и оставался теперь безъ всякаго употребленія.

Въ концѣ нижняго сада за оранжереями было огромное пространство, все изрытое, а рядомъ цѣлые холмы, уже давно поросшіе травой. Здѣсь когда-то вдругъ началъ Протасовъ рыть огромный прудъ.

Тысяча рабочихъ были согнаны отовсюду. Работы продолжались усиленно цѣлый мѣсяцъ; но стихъ прошелъ, мадера перестала появляться въ кабинетѣ барина, рабочіе были разсчитаны, и огромное пространство, все изрытое, осталось навсегда въ томъ видѣ, какъ его вдругъ бросили.

На маленькой рѣчкѣ стояло большое каменное строеніе. Одна оконченная часть его была очень красива съ разными орнаментами, колоннами и портиками. Другія стояли въ видѣ кружева. Можно было бы подумать, что это большое зданіе осталось послѣ пожарища. Въ дѣйствительности оно было начато и никогда не окончено.

Протасовъ въ минуты броженія фантазіи началъ здѣсь строить громадную мельницу. Напрасно доказывали богатому сумасброду, что маленькая рѣченка не въ состояніи привести въ движеніе огромныхъ колесъ предполагаемой мельницы. Протасовъ бросалъ работу, но затѣмъ при новомъ стихѣ снова принимался за нее и выстроилъ зданіе до половины. Но однажды стихъ на мельницу совсѣмъ прошелъ, и оригинальныя развалины, издалека видимыя съ почтоваго тракта, не мало дивили проѣзжихъ.

Затѣмъ лѣтъ пять назадъ Павелъ Александровичъ началъ строить крестьянамъ каменные домики вмѣсто избъ. На этотъ разъ дѣло вышло умнѣе и полезнѣе. Стихъ продолжался настолько долго, что успѣли выстроить болѣе дюжины красивыхъ и прочныхъ жилищъ. Село приняло видъ города. Разумѣется, въ домикахъ поселились любимцы крестьяне. Всѣ остальные остались въ своихъ хижинахъ. Но на этотъ разъ крестьяне мечтали, что авось, Богъ дастъ, какъ-нибудь опять нападетъ стихъ на барина такой же точно и всѣ они очутятся въ каменныхъ домикахъ.

Въ другомъ мѣстѣ Волынскаго, между такъ-называемымъ верхнимъ садомъ и оранжереями нижняго сада, торчали высокіе столбы изъ великолѣпныхъ въ два обхвата дубовъ. Кое-гдѣ поверху между столбами уцѣлѣли длинныя балки, а, на нихъ доски на подобіе мостиковъ. Столбы шли черезъ всю усадьбу и не мало дивили пріѣзжихъ. Никогда никто не могъ самъ догадаться, что эти столбы означаютъ.

Когда-то, лѣтъ шесть тому назадъ, напавшій на Протасова стихъ заставилъ его придумать нѣчто, чему не было примѣра во всей Европѣ. Только спустя лѣтъ двадцать пять послѣ этого за границей додумались до того, что выдумалъ и устроилъ у себя самодуръ помѣщикъ.

Это былъ самокатъ. Но не ради простого удовольствія. По большимъ столбамъ шелъ помостъ съ уклономъ, на которомъ была устроена колея, и по наклонной плоскости можно было катиться въ тѣлежкахъ, которыя на деревянныхъ колесахъ, вертящихся въ смазанной дегтемъ колеѣ, спускались съ неимовѣрной быстротой.

Цѣль у Протасова была. По этому самокату предполагалось возить землю, возить рабочихъ, которые рыли прудъ. Самокатъ стоилъ большихъ денегъ, но рабочіе упорно отказывались путешествовать. Неимовѣрная быстрота и нѣсколько приключившихся несчастій останавливали всѣхъ.

Дворня, конечно, также попробовала воспользоваться самокатомъ ради удовольствія, но вскорѣ же одинъ изъ дворовыхъ, наиболѣе любившій кататься, былъ найденъ съ раздробленнымъ черепомъ, съ поломанными членами. Вскорѣ никто уже не отваживался влѣзать на вышку за верхнимъ садомъ и скатываться внизъ. Затѣмъ, постепенно, когда надобились по хозяйству доски и балки, самокатъ былъ разобранъ, и только огромные столбы оставались теперь свидѣтелями и обращиками дикой затѣи празднаго барина.

Кромѣ этого, во всемъ Волынскомъ, и на селѣ, и въ самой усадьбѣ были повсюду всякіе слѣды фантазій барина. У самаго дома лежала, на половину врывшись въ землю, великолѣпная винтовая, чугунная лѣстница, которую привозили на волахъ съ какого-то дальняго чугунно-литейнаго завода для того, чтобы поставить въ домѣ.

Лѣстница, выписанная и уплаченная, явилась въ Волынское черезъ два дня послѣ того, что у помѣщика стихъ прошелъ. Благодаря этому ломки въ домѣ не послѣдовало и лѣстница осталась на дворѣ.

Изъ всѣхъ затѣй Павла Александровича была еще одна принесшая пользу. Прочитавъ въ Вѣдомостяхъ нѣчто, о чемъ было много толку, Протасовъ немедленно завелъ то же и у себя. Онъ вычиталъ о г. Андреѣ Бэллѣ и объ Іосифѣ Ланкастерѣ, что они ведутъ другъ съ другомъ отчаянную тяжбу, споря о своей выдумкѣ. Дѣло шло о Ланкастерскомъ взаимномъ обученіи.

Чѣмъ кончилась тяжба Бэлля и Ланкастера, Протасова мало интересовало, но онъ тотчасъ же выстроилъ у себя огромное зданіе и поселилъ въ немъ всевозможныхъ мастеровъ и рабочихъ, изъ своихъ крѣпостныхъ.

Здѣсь явились и сапожники, и слесаря, и каменьщики, и столяры, и даже рисовальщики и музыканты. Всѣ обитатели дома были обязаны ежедневно учить другъ друга всѣмъ ремесламъ и художествамъ. Такимъ образомъ музыкантъ обучалъ каменщика и столяра играть на флейтѣ, а сапожникъ училъ своему ремеслу слесаря.

Когда стихъ Павла Александровича прошелъ, Ланкастерское, или, какъ говорилъ онъ, Волынское взаимное обученіе продолжалось и строго исполнялось. Разъ въ недѣлю самъ Протасовъ дѣлалъ экзаменъ и бывалъ очень доволенъ, когда какой-нибудь скрипачъ, или флейтистъ могъ хорошо сшить сапоги, или сдѣлать кресло, или столъ.

Постепенно однако въ средѣ взаимно-обучавшихся началось повальное пьянство, драки, какъ-то разъ приключилось убійство. А вскорѣ затѣмъ однажды ночью зданіе загорѣлось.

Перепившіеся и передравшіеся ланкастерскіе послѣдователи кончили тѣмъ, что сами себя подожгли спьяну. Зданіе сгорѣло. Крѣпостныхъ мастеровъ размѣстили по-старому, гдѣ кто прежде жилъ.

Павелъ Александровичъ упрямо принялся снова возстановлять Волынскую школу взаимнаго обученія, но когда зданіе было снова готово, тамъ поселились самые любимые изъ семейныхъ дворовыхъ съ чадами и домочадцами. Польза оказалась лишь та, что у многихъ дворовыхъ были теперь отличныя просторныя квартиры.

За послѣднее время послѣ ссоры съ семьей Сабанеевыхъ, Протасовъ, отказавшійся наотрѣзъ женить сына на пріемной внучкѣ старика сосѣда, сталъ сумраченъ. Онъ искренно полюбилъ «Софьюшку» и уже давно мечталъ увидѣть молодую и красивую «барыню Протасову» въ Волынскомъ, увидѣть красавцевъ внучатъ.

Глядя на сумрачнаго барина, обитатели Волынскаго задумывались. По мнѣнію дворни и камердинера Демьяна приходилось ждать, что на Павла Александровича опять нападетъ его стихъ. Уже мѣсяцевъ восемь или девять не повторялось этого. Только одна семья, Варвара Петровна съ дѣтьми, да всѣ нахлѣбники уже начинали наивно думать, что стиха больше никогда не будетъ. Старше ли сталъ Протасовъ, или измѣнился характеромъ, или какія другія причины, но авось бѣдовыя времена миновали.

И чада съ домочадцами ошиблись.

XV.

Однажды въ сумерки камердинеръ барина Демьянъ былъ позванъ къ Варварѣ Петровнѣ. Вѣрокъ была поставлена часовымъ у дверей отца, чтобы предупредить, если тотъ двинется, чтобъ успѣть Демьяна увести въ дѣвичью.

Едва только лакей притворилъ за собой дверь и сталъ предъ барыней, сидѣвшею за пяльцами между двухъ тумбъ съ заженными въ канделябрахъ свѣчами, Варвара Петровна вздохнула и выговорила нѣсколько тоскливо:

— Что же, Демьянъ, никакъ опять?

Лакей, высокаго роста, плотный, съ бритымъ лицомъ, остриженный подъ гребенку, былъ очень дуренъ собой, благодаря совершенно неправильнымъ чертамъ лица. Но за то чрезвычайно умные большіе сѣрые глаза, добрые и задумчивые, придавали его лицу много жизни и дѣлали его крайне привлекательнымъ.

Демьянъ былъ человѣкъ очень умный, серьезный отъ природы, очень рѣшительный и, разумѣется, преданный своимъ господамъ, какъ вѣрный рабъ. Онъ могъ бы пользоваться огромнымъ вліяніемъ надъ своимъ бариномъ, любившимъ его, а между тѣмъ этого не было. Самъ Демьянъ этого не хотѣлъ.

Онъ слѣпо повиновался барину, исполнялъ всѣ его прихоти, не перечилъ ни въ чемъ, считая это своимъ долгомъ. Но изрѣдка наступали дни, въ которые Демьянъ бралъ барина подъ свое покровительство, относился къ нему какъ къ малому ребенку, перечилъ во всемъ и руководилъ имъ до извѣстныхъ предѣловъ. Но это дѣлалось имъ временно, тоже по чувству долга.

Это были тѣ злосчастные дни, когда на барина нападалъ «стихъ».

— Какъ же, Демьянъ? выговорила теперь при появленіи лакея Варвара Петровна. — Опять пришло? Надо подумать…

— Да-съ! вздохнулъ Демьянъ. — Полагать надо. Думалось не будетъ, а вонъ оно и шасть на дворъ. Третій день… Съ дюжину бутылокъ уже я имъ подалъ. Сегодня и за столъ итти не хотятъ!

— Какъ же быть, Демьянъ!

— Какъ завсегда, матушка. Обождемъ, увидимъ! Полагать надо на сей разъ ничего разорительнаго не будетъ и ничего вреднаго для здоровья не будетъ.

— Почему же ты это думаешь?

— Такъ мнѣ сдается… Про Москву заговорилъ.

— Что? удивилась Варвара Петровна.

— Да, про Москву два раза они мнѣ закинули словечко… Разъ спросили, нравится ли мнѣ столица, а въ другой разъ сказали: «поглядѣлъ бы я опять на Ивана Великаго, выстроилъ бы здѣсь этакую же колокольню».

— Ну, что же, это бы еще ничего! тихо произнесла Варвара Петровна. — Это бы еще ничего! повторила она. — Кирпичъ-то все равно валяется и такъ отъ непогоды даромъ пропадаетъ, ужъ лучше бы колокольню строить. А еслибъ онъ въ Москву поѣхалъ, и то бы ничего. На этомъ бы все и кончилось.

— Такъ полагаю, матушка! Хорошо кабы намъ уладить всѣмъ бы въ Москву поѣхать, а ежели да мнѣ одному съ ними, мудренѣе будетъ. Напади на нихъ стихъ въ самой столицѣ, тамъ народу шустраго много, какъ разъ бѣда какая выйдетъ. А вы мнѣ все-таки дозвольте послать въ Смоленскъ къ Гильдяеву, чтобы онъ былъ тутъ по близости, или былъ бы предупрежденъ.

— А почему же? спросила Протасова.

— А на тотъ случай, матушка, если что намъ на умъ наплыветъ, такъ чтобы намъ съ Гильдяевымъ опять въ контракты входить, а не съ московскимъ какимъ подрядчикомъ. Гильдяевъ — человѣкъ вѣрный, отступится опять за малое вознагражденіе.

— Да, это ты хорошо придумалъ, онъ насъ два раза могъ разорить. А не сдѣлалъ этого. Пошли къ нему… Пошли верхового штафетой, а я напишу ему обо всемъ подробно, чтобы былъ наготовѣ… Въ случаѣ чего-либо, чтобы у него были заготовлены и документы разные и писаря. Если Павелъ Александровичъ въ Москву поѣдетъ, я дамъ и Гильдяеву денегъ, пускай и онъ ѣдетъ, якобы случайно, по доброй волѣ.

— Вотъ про это собственно я и хотѣлъ вамъ все доложить! Такъ извольте написать, а я въ ночь кого-нибудь съ деревни отряжу верхомъ.

Въ эту самую минуту дверь растворилась, въ нее просунулась черноволосая головка дѣвочки и она выговорила громкимъ шепотомъ:

— Папа идетъ!

Демьянъ тотчасъ же быстро двинулся изъ комнаты барыни и скрылся черезъ ея спальню въ дѣвичьей. Вѣрокъ подскочила къ матери, сѣла около пялецъ и стала разматывать шерсть. А затѣмъ черезъ мгновеніе явился тихою походной, угрюмо поглядывая исподлобья, и самъ Протасовъ.

Онъ молча подошелъ, сѣлъ противъ жены и молчалъ нѣсколько мгновеній, а затѣмъ тяжело вздохнулъ и поднялъ глаза на дочь.

— Вѣрокъ, ступай… выговорилъ онъ.

Дѣвочка вышла, а Варвара Петровна по голосу мужа увидѣла, что не только на него напалъ «стихъ», но уже находится на той степени, когда онъ перестаетъ молчать и вздыхать, а начинаетъ дѣйствовать.

— Варвара Петровна, я къ вамъ съ дѣломъ! выговорилъ Протасовъ сумрачно.

— Что прикажете, Павелъ Александровичъ?

— Вы можетъ-быть думаете о Пашенькѣ, или о Сабанѣевыхъ… Такъ не думайте! Что разъ рѣшено, тому перемѣны не будетъ… Мой сынъ на безродной турчанкѣ, или гречанкѣ не женится! Лучше на поповой дочери.

— Я же и не перечу вамъ, отозвалась Протасова. — На то ваша воля… Вы видѣте, что и Сабанѣевы у насъ больше не бываютъ.

— Да, въ усадьбѣ Симеонъ Абрамовичъ не бываетъ, за то въ банѣ былъ! выговорилъ Протасовъ и покосился на жену презрительно.

Варвара Петровна вспыхнула, яркій румянецъ разлился по всему ея лицу отъ висковъ до ворота чернаго платья.

— Простите, Павелъ Александровичъ… Я отказать не могла… Симеонъ Абрамовичъ хотѣлъ со мной поговорить послѣдній разъ обо всемъ этомъ дѣлѣ. Я и согласилась… Что-жъ тутъ такого особаго худого?

— И хорошаго, матушка, мало, — почтенной женщинѣ бѣгать за оранжереи въ баню на свиданіе. Срамота!

Варвара Петровна вспыхнула еще болѣе, но понурилась и не отвѣтила ни слова.

— Ну, такъ вотъ-съ! Выслушайте! Я въ Москву ѣду и сына съ собой беру. И ему надо провѣтриться, свои разныя любовныя печали растерять, да и мнѣ нужно… дѣло есть! Лежатъ у меня зря сотни тысячъ кирпича, хочу я колокольню новую устроить…

— Что же, доброе дѣло!

— Ну, вотъ хочу я самъ поглядѣть, архитекторовъ разыскать, подрядчика. И хочу я подражаніе Ивану Великому у себя дѣлать. Великъ онъ, великъ, а все-таки же дѣло немудреное. Кирпича у насъ на него вѣрно хватитъ, а то и прикупимъ. И будетъ у меня черезъ года два, ну хоть три, Павелъ Великій.

— Какъ то-есть? удивилась и не поняла Варвара Петровна.

— А такъ… Ту колокольню звать — Иванъ Великій, а я устрою такую же и назову Павелъ Великій. Ну, вотъ и все пока. Будьте добры, снаряжайте Пашеньку въ путь… Да еще разыщите-ка, у васъ записано мѣсто жительства того француза, что проживалъ у насъ года съ три тому назадъ проѣздомъ. Помните, я чай? Звали его мусью, а фамилію не запомню. У васъ его мѣсто жительства было помѣчено на память.

— Слушаю-съ, отозвалась Варвара Петровна и затревожилась.

Павелъ Александровичъ поднялся. Женщина, очевидно, колебалась, но наконецъ, не выдержала и вымолвила:

— Зачѣмъ собственно желали бы вы видѣть француза Бокара?

— Вотъ, вотъ!.. Бокаръ! Вспомнилъ! Точно Бокаръ! А желаю я его видѣть, матушка, въ качествѣ французскаго человѣка. Коли онъ не знаетъ, такъ у своихъ соотечественниковъ спроситъ. Ихъ не мало послѣ Наполеона вездѣ осталось. Онъ мнѣ все дѣло разузнаетъ и доложитъ. Хочу я узнать, гдѣ купить за границей съ полдюжины пушекъ. Должно-быть въ англійскомъ королевствѣ продаютъ. Это, самое большое, рублей пятьсотъ будетъ стоить, ну хоть и тысячу.

— Зачѣмъ же вамъ! съ грустью въ голосѣ произнесла Протасова.

— Зачѣмъ? Удивительно вы спрашиваете! Позабавиться мнѣ… Куплю пушки, разыщу кого изъ артиллеристовъ отставныхъ и привезу сюда. Состряпаемъ мы этакую батарею въ саду и начнемъ палить въ мои и ваши именины и въ торжественные дни и праздники.

— Погубительное дѣло! прошептала Протасова, — я слыхала… Палить-то палятъ, у многихъ помѣщиковъ, да и людей убиваютъ ненарокомъ.

— Эхъ матушка! Ну, а ѣздя-то вотъ на бойкихъ коняхъ развѣ нельзя быть разбитымъ въ дребезги! Волка бояться, въ лѣсъ не ходить, матушка! Да это все не ваша забота, я самъ-то палить не стану, а парней изъ дворни обучу. А мы глядѣть будемъ и проѣзжихъ дивить.

И Павелъ Александровичъ вышелъ медленно и нѣсколько понурившись изъ горницъ жены.

XVI.

Между тѣмъ Дарья Ивановна въ гостяхъ у Сабанѣевыхъ, обсуждая съ ними обстоятельства разрыва съ Протасовыми, бралась устроить все… примиреніе и бракъ.

Симеонъ Абрамовичъ и внучата не противорѣчили старушкѣ, которая объ ихъ тайнѣ, уже извѣстной въ семьѣ Протасовыхъ, не знала ничего. Она считала Соню родною внучкой Сабанѣева и приписывала отказъ Протасова его неумѣстной гордости и алчности.

— Хочетъ сыну приданницу, срамникъ, говорила она, — въ Смоленскѣ есть богатѣйшія купецкія дочери. За одной три дома и три лавки москательныя въ приданомъ, ну вотъ я и поѣду эту дѣвицу сватать его Пашенькѣ въ жены. Сначала Софьюшку, а какъ откажетъ, такъ энту съ лавками… На всю губернію осрамить стихотворца Дарья Ивановна. Коли у него бываютъ стихи, — стало онъ стихотворецъ… сострила старуха.

Разумѣется, Симеону Абрамовичу приходило нѣсколько разъ на умъ — сознаться во всемъ и доброй Лаптевой, но онъ не рѣшался.

А между тѣмъ разсказать ей всю правду дѣйствительно стоило. Она могла быть полезна, когда бралась за какое-либо дѣло. И не мало было важныхъ дѣлъ, которыя повершила маленькая «кругомѣстная» путешественница.

Что маленькая старушка играла безъ проигрыша во всѣ игры, было не дивомъ. Замѣчательно было то обстоятельство, поистинѣ диковинное, что Дарья Ивановна играла и людьми, вліяла на важныя дѣла всѣхъ своихъ знакомыхъ и пріятелей во всей Смоленской губерніи.

Такъ же искусно, какъ и въ картахъ, распредѣляла она у себя на рукахъ и всѣхъ своихъ безчисленныхъ знакомыхъ.

Много и много разъ въ долгую жизнь Дарья Ивановна сумѣла многихъ устроить и разстроить, помирить и поссорить, наградить и наказать.

Постоянно обращались къ старушкѣ за совѣтомъ, постоянно просили ея помощи, и всякій разъ получали всѣ одинъ и тотъ же отвѣтъ.

— Что ты, отецъ мой, нешто я въ этомъ что могу? Да не мое это дѣло! Коли тебѣ мудрено, такъ мнѣ наипаче.

Но затѣмъ Дарья Ивановна принималась за мудреное ѣло, и Богъ вѣсть какъ все кончалось по желанію просившаго помощи.

Замѣчательно было то, что старушка ни на кого не старалась подѣйствовать убѣжденіемъ, словъ не тратила и даже виду не показывала, что старается что-либо устроить. Она умѣла взяться такъ, что человѣкъ старый и молодой, женщина и дѣвушка, старикъ или юноша дѣйствовали повидимому самостоятельно и все творилось, созидалось или разрушалось не то волей Господнею, не то по наущенію дьявола, а никакъ не по тайному воздѣйствію старушки.

Хитра ли была старушка, трудно было сказать. Она никогда не хитрила и не лукавила, т. е. не лгала и не прикидывалась. Но чрезвычайная тонкость наблюденія и мѣткость взгляда въ оцѣнкѣ людей, умѣнье разсудить разныя трудныя, щекотливыя обстоятельства такъ же тихо и порядливо, какъ распредѣляла она мысленно карты, шашки и бирюльки, давали старушкѣ ту силу невидимую, которою пользовались издавна многіе и многіе изъ ея друзей. Старушка къ тому же крайне не любила хитрецовъ и любила людей прямыхъ.

Во всей губерніи теперь у Дарьи Ивановны было много лицъ, которыхъ она уважала, было много лицъ, которыхъ она преслѣдовала и при встрѣчѣ безпощадно рѣзала имъ правду въ глаза.

За послѣдніе годы старости у Лаптевой бывали любимцы и любимицы изъ юныхъ дѣвицъ и молодыхъ людей. Постоянно заводились у старушки фавориты и фаворитки. Но любовь ея къ молодой дѣвушкѣ или къ молодому человѣку прекращалась тотчасъ же съ ихъ женитьбой или замужествомъ.

Всякій такой бракъ въ губерніи для Дарьи Ивановны равнялся похоронамъ. Когда выходила замужъ иная дѣвушка, которую старушка обожала, то она такъ вела себя при сборахъ въ домѣ и затѣмъ въ церкви во время вѣнчанія, какъ еслибы хоронила свою фаворитку. Молодыхъ послѣ свадьбы Дарья Ивановна встрѣчала если не враждебно, то насмѣшливо и обидчиво. Она, казалось, не могла простить любимцу или любимицѣ предательскаго съ ней поступка.

Въ настоящее время у Дарьи Ивановны была любимица, которую она обожала болѣе чѣмъ когда-либо кого-либо. Это была внучка Симеона Абрамовича. По отношенію къ безродной красавицѣ старушка измѣнила себѣ. Узнавъ, что произошло между двумя семьями, Протасовыхъ и Сабанѣевыхъ, Дарья Ивановна отреклась отъ прежнихъ своихъ правилъ, или прежней привычки — враждебно и презрительно относиться ко всякому желающему вѣнчаться.

Дарья Ивановна, какъ только произошла размолвка между двумя семьями, взяла сторону Сабанѣевыхъ и объяснила Симеону Абрамовичу:

— Такъ этого дѣла оставить нельзя!

Погостивъ день у Симеона Абрамовича, старушка среди бесѣды постоянно возвращалась къ главному, къ ссорѣ, и перетолковала подробно обо всемъ со старикомъ, съ молодежью. Она рѣшила, что будетъ дѣйствовать сама, но вмѣстѣ, съ тѣмъ не подозрѣвала причины отказа Протасова. Уѣзжая отъ Сабанѣевыхъ, Дарья Ивановна потребовала, чтобы Симеонъ Абрамовичъ вслѣдъ за ней тотчасъ пріѣхалъ къ ней въ гости, ради другого, болѣе важнаго совѣщанія. Лаптева, уѣхала, а на слѣдующій же день и Симеонъ Абрамовичъ, недоумѣвая, отправился въ гости въ полуразвалившійся и рѣдко обитаемый домишко «кругомѣстной» путешественницы. Дарья Ивановна прежде всего снова поклялась старику, что будетъ всячески стараться, чтобы Софьюшка вышла замужъ, за Пашеньку Протасова, котораго она тоже очень любила.

Но, кромѣ того, Лаптева объяснилась и призналась старику въ двухъ вещахъ, одинаково и крайне, по ея словамъ, важныхъ. Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, что Симеонъ Абрамовичъ зналъ всеобщаго смоленскаго друга, онъ увидѣлъ слезы на глазахъ старушки. Не горько, а тихо и покорно плакала предъ нимъ маленькая двухъаршинная старушка.

Она объяснила Симеону Абрамовичу, прося никому не сказывать, двѣ свои великія тайны. Во-первыхъ, по ея объясненію, она должна была непремѣнно вскорѣ умереть. Ей было шестьдесятъ шесть лѣтъ.

Число роковое, апокалипсическое!

А Дарья Ивановна знала, чуть не съ рожденія, что она: проживетъ на свѣтѣ такое количество лѣтъ, что когда будетъ помирать, то будетъ въ ея годахъ или два хвостика, вверхъ, или два хвостика внизъ.

Симеонъ Абрамовичъ этихъ хвостиковъ сразу не понялъ, но затѣмъ старушка объяснила, продолжая заливаться слезами, но она должна умереть или шестидесяти шести лѣтъ, или девяноста девяти.

По ея увѣренію, она чувствовала теперь себя настолько вдругъ ослабѣвшею, хилою и больною, что ждала смерти шестидесяти шести лѣтъ. Теперь была осень, а будущею весной, великимъ постомъ, долженствовало минуть Дарьѣ. Ивановнѣ шестьдесятъ семь лѣтъ. А этихъ шестидесяти семи, лѣтъ ей зря наступить не можетъ. Стало-быть, за эту зиму она должна помереть.

— Дорогая моя и достоуважаемая, увѣрялъ старушку Симеонъ Абрамовичъ, — почемъ знать, наступятъ шестьдесятъ семь, и вы скончаетесь, когда будетъ, какъ вы сказываете, два-то хвостика внизъ.

— Нѣту, нѣту, отецъ мой! Чую я…

Объяснивъ это, старушка попросила Сабанѣева побожиться, что онъ никому ея тайны о хвостикахъ не разскажетъ.

— Конечно, родная моя! Только вы напрасно себя смущаете. Ужъ если вы вѣрите въ это предсказаніе, то вѣрьте, что проживете до ста безъ малаго годовъ.

— Охъ, нѣту! Вѣрно помру скоро, въ эту зиму. До 99-ти годовъ дожить мнѣ нельзя по моей хилости, а стало-быть не доживу и до 67-ми.

— Ну, доживете, Дарья Ивановна, до восьмидесяти…

— Охъ, упрямецъ, въ толкъ взять не хочетъ. Вѣдь дѣло простое. Зря мнѣ не можетъ минуть 67 лѣтъ. Ужъ коли они минутъ, то стало жить до 99 лѣтъ. А какъ силъ-то у меня и здоровья на этакую долготу ужъ теперь, по всей видимости, нѣту, то стало-быть и до 67 я не доживу, а помру теперь, когда два-то хвостика глядятъ вверхъ. Ну, да это не самое важное, о чемъ Дарья Ивановна хотѣла съ тобой побесѣдовать. Важное впереди, а важнѣющее еще и совсѣмъ впереди, послѣднимъ будетъ. Слушай въ оба…

— Слушаю, Дарья Ивановна!

— Вотъ прежде всего тебѣ мое покаяніе, якобы ты былъ мой духовный отецъ. Гляди вотъ.

И старушка вдругъ начала разстегивать воротъ на худой, желтой груди. Затѣмъ она вытащила изъ-за пазухи, какъ показалось въ первое мгновеніе Сабанѣеву, цѣлый пучокъ бирюлекъ. Однако это оказались десятки крошечныхъ образковъ, крестиковъ и ладонокъ, а между ними двѣ дѣйствительно какъ бы бирюльки съ крючковатыми лапками. Одна изъ нихъ была искусно сдѣланное изъ золота изображеніе цифры. Число вертѣлось на крошечномъ колесѣ и могло изображать, смотря по тому, какъ на него смотрѣли, и 66 и 99.

— Вотъ, родной мой, чѣмъ Дарья Ивановна всю жизнь во всѣ игры выигрывала, объяснила старушка такимъ шепотомъ, какъ еслибы сознавалась въ убійствѣ.

— Не пойму я, Дарья Ивановна. Это вы, стало-быть, на счастье въ игрѣ носите? спросилъ Сабанѣевъ.

— Да, носила всю жизнь… А не носи я, никогда бы удачи въ играхъ у меня не было. И грѣха тутъ не было, колдовства какого, помилуй Богъ, тоже никакого.

— Вѣстимо, грѣха нѣту. Но вѣдь и польза врядъ ли была.

— Не говори такъ! строго вымолвила Дарья Ивановна. — Пользу я тебѣ сейчасъ покажу. Вотъ это-то и будетъ важнѣющее… Но побожися прежде, что ты никому эту мою бирюлечку не объявишь и старуху на смѣхъ не отдашь. Ну, а теперь слушай въ оба важнѣющее.

И затѣмъ Дарья Ивановна, перекрестившись, собралась объяснить Сабанееву, къ чему, собственно, клонится весь ихъ тайный разговоръ.

Она поднялась, пригласила за собой старика и, пройдявъ свою спальню, попросила его дѣйствовать по ея указаніямъ.

Симеонъ Абрамовичъ, удивляясь, исполнилъ все, что она приказывала, т.-е. прежде всего сдвинулъ съ мѣста небольшой кіотъ, затѣмъ поднялъ большую половицу, затѣмъ уже, догадываясь въ чемъ дѣло, вытащилъ довольно тяжелый сундучокъ. Дарья Ивановна отперла его ключомъ, бывшимъ на ней съ образками, и Сабанѣевъ увидѣлъ рядъ нѣсколькихъ пачекъ ассигнацій, аккуратно перевязанныхъ черными шнурочками.

— Вотъ мой капиталъ, собранный за всю мою жизнь, отецъ мой! И знай, вотъ тебѣ предъ Богомъ клятва: Никогда Дарья Ивановна ни въ дезаде, видитъ Богъ, ни въ фараонъ, ни даже въ дурачки никого не обмошенничала. Все, отецъ, мой, взяла она смѣкалкой и взяла вотъ этимъ числомъ, что на шеѣ съ образами, а не какими-либо безстыжими поступками. Это деньги благородныя! выговорила старушка, выпрямляясь и кладя костлявую руку на раскрытый сундучокъ. — И вотъ эти денежки послѣ моей смерти ты возьмешь и отдашь Софьюшкѣ.

— Что вы, Богъ съ вами!… началъ было Сабанѣевъ.

— Молчи и слушай. Ты на нихъ купишь ей хорошее имѣніе, вотъ хотя бы Коротаевское, что продается около васъ. Какъ я помру, такъ сдвинь божницу, бери денежки и покупай вотчину на имя Софьюшки. Но помни, что ты, пока живъ, и твоя дѣвочка въ день моего ангела, въ день рожденія и въ день моей кончины служили бы по болярынѣ Дарьѣ Лаптевой заупокойныя литургіи. Не будете вы этого дѣлать, всѣ эти денежки прахомъ у васъ пойдутъ. Тутъ двадцать съ лишнимъ тысячъ.

— Дарья Ивановна! отозвался старикъ. — Я глубоко чувствую вашу любовь къ намъ, но, воля ваша, не слѣдъ этого дѣлать… Отдайте эти деньги родственному кому-либо.

— У меня ни душеньки родной нѣтъ на свѣтѣ, Симеонъ Абрамовичъ! Я всю жизнь сиротой прожила. Не обижай меня… А Софьюшку люблю я какъ родную внучку. Побожися мнѣ, что какъ я помру, ты придешь, возьмешь сундучокъ и на эти деньги купишь ей имѣніе. Божися вотъ предъ иконами святыми.

— Извольте, божиться готовъ я… Но сами разсудите: возможно ли мнѣ будетъ прійти въ чужой домъ и лѣзть тайно отъ всѣхъ подъ этотъ кіотъ и подъ половицу. Увидятъ, подумаютъ я краду чужое.

— Эхъ, старый! Уменъ, а не сообразилъ. Дарью Ивановну за дуру почелъ. Гляди вотъ теперь что подъ деньгами лежитъ.

Старушка засунула руку подъ пачки ассигнацій и вытащила аккуратно сложенный листъ большого формата. Она развернула его и показала Сабанѣеву

— Читай… По одному началу все поймешь.

Симеонъ Абрамовичъ прочелъ нѣсколько строкъ и догадался, что бумага есть правильно-составленное духовное завѣщаніе въ пользу Софьи Андреевны Сабанѣевой, по которому она получаетъ въ наслѣдство все недвижимое состояніе старушки.

Старикъ почувствовалъ, что слезы просятся ему на глаза.

— Понялъ? укоризненно вымолвила старушка. — Стало-быть и горница сія будетъ Софьюшки, коли весь домъ и вся окрестная земля ея же будетъ.

— Дарья Ивановна, это завѣщаніе не дѣйствительно, выговорилъ Сабанѣевъ твердо и грустно. — По немъ нельзя Софьюшкѣ наслѣдовать!

— Не смѣй такъ говорить! Дарья Ивановна завѣщаніе въ Смоленскѣ дѣлала и цѣлому синклиту стряпчихъ казала. Всѣ утвердили, что оно правильное и нерушимое ни ябедой, ни тяжбой.

— Не въ завѣщаніи дѣло, дорогая моя, а въ иныхъ обстоятельствахъ. Софьи Андреевны Сабанѣевой на свѣтѣ никогда не бывало…

И старикъ рѣшился признаться и повѣдать доброй старушкѣ свою семейную тайну.

Въ свой чередъ стала Лаптева слушать въ оба и дивиться и ахать. Выслушавъ признаніе Сабанѣева, Дарья Ивановна сидѣла какъ пораженная, но наконецъ вымолвила:

— Завѣщаніе я передѣлаю. Поѣду на недѣлѣ въ городъ и перепишу все на имя Софьи Нарышкинской. А вотъ какъ быть съ Протасовымъ? Мудрено…

— Оттого, родная моя, я и говорилъ вамъ, что это дѣло надо бросить.

— Нѣтъ, ни за какія коврижки! воскликнула старушка. — Нѣтъ! Завтра же поѣду въ Волынское и буду воевать. Чѣмъ дѣло мудренѣе, тѣмъ надо пуще тужиться и тягаться, а не бросать. Ступай, сиди дома, а мнѣ предоставь. Отъ Протасовыхъ я пріѣду къ вамъ съ докладомъ.

XVII.

Послѣ этого объясненія Симеонъ Абрамовичъ отложилъ свою поѣздку въ Волынское, чтобы предоставить Лаптевой попробовать свои силы.

Старушка собралась къ Протасовымъ довольная, твердо вѣруя въ то, что у нея всякое дѣло устроится быстро и успѣшно.

— Обожди, олово-голова, горевать, сказала она Сонѣ, уже садясь въ карету. — Дарья Ивановна стара стала, но изъ ума еще не выжила. Не устроитъ она твоего дѣла, тогда топися, смертоносничай на всѣ лады, слова тебѣ никто не скажетъ.

Черезъ часъ времени, проѣхавъ почти шагомъ отъ Андреевскаго до Волынскаго, старушка уже вылѣзла изъ кареты, встрѣчаемая молодыми Павломъ и Митей.

— Здравствуй соколъ! Здравствуй и ты, копчикъ! выговорила она, глядя на обоихъ молодыхъ людей. — По твоему дѣлу пріѣхала Дарья Ивановна, прибавила она Павлу. — Отцу твоему сейчасъ объ этомъ вотъ доложитъ Митрій бархатный.

— Прикажите мнѣ доложить? спросилъ Тасовъ, нѣсколько удивленный.

— Нѣтъ, безъ моего приказа самъ сбѣгаешь съ задняго двора… пробурчала старушка.

Тасовъ насупился и промолчалъ. Лаптева вошла въ домъ и начала раздѣваться при помощи Протасова.

Раздѣвать старушку при пріѣздѣ и одѣвать при отъѣздѣ вошло какъ бы въ обычай. Во всѣхъ усадьбахъ это дѣлалось молодежью, а если ея не было на-лицо, то и пожилые люди помогали при этомъ Лаптевой, потому что она сама не могла этого дѣлать по слабости, а «въ холопскія лапы» не любила и не хотѣла даваться, по ея выраженію. Старушка двинулась въ горницы и, встрѣтивъ идущую ей навстрѣчу Варвару Петровну, уже предупрежденную людьми, расцѣловалась съ хозяйкой.

— А Павелъ Александровичъ? спросила она.

— Неможется ему… отозвалась Протасова и поглядѣла такъ, что старушка поняла сразу въ чемъ дѣло.

— Обида! А Дарья-то по дѣлу важнѣющему къ нему пожаловала.

— По какому, Дарья Ивановна?

— Одно только и есть важное теперь дѣло — женить Пашеньку на Софьюшкѣ.

— И не подступайтесь, родная моя! воскликнула Протасова, какъ бы робѣя.

— Скажи на милость! усмѣхнулась Лаптева. — Не пужай, я не страшливая. Не на такія Дарья Ивановна берлоги лазила. Лохматъ и косматъ медвѣдь, а изъ него шубы шьютъ, вотъ что, милая моя! Ну, да это видно будетъ… А пока, хозяюшка, прикажи людямъ моихъ животовъ кормомъ не обойти.

Протасова на эту неизмѣную просьбу гостьи ничего не отвѣтила, зная, что это говорится старушкой въ силу привычки, и распоряженія о томъ, чтобы покормить людей и лошадей гостьи, конечно, не требовалось. Черезъ минуту, уже сидя на диванѣ въ малой гостиной — обычной горницѣ хозяйки, Лаптева высморкалась, понюхала табаку, вздохнула и выговорила стоявшему предъ ней молодому Протасову:

— Уходи, младъ соколъ подвязанный… Дарья Ивановна съ твоею родительницей объ тебѣ говорить хочетъ. А что она станетъ живописать, — тебѣ слушать не годно. Будетъ она охать, что у тебя крылышки подвязаны на-туго и охота ей смерть ихъ развязать противъ воли родителей твоихъ, тебѣ въ помощь и Софьюшкѣ въ благополучіе… Ну, вотъ… Этакія бунтовскія ея рѣчи слушать тебѣ и не слѣдъ… Уходи къ себѣ, достань платочекъ изъ кармана, да слезки и лей какъ краса-дѣвица.

— Я уже говорилъ матушкѣ много разъ, что я не могу ничего… глухо вымолвилъ Павелъ.

— Знаемъ, что ничего не можешь…

— Нѣтъ, Дарья Ивановна, вы не такъ понимаете. Я ничего не могу уразумѣть и по закону покориться волѣ родительской. Я на все пойду чтобы жениться на Сонѣ.

— Вона какъ! Это ты что же отцу своему такъ сказывалъ?

— Нѣтъ. Съ батюшкой я еще не говорилъ, но вотъ обожду и…

— Такъ! Видали! На матушку съ обухомъ, а отъ батюшки подъ столъ. Видали мы это, когда ты еще не родился. Э-эхъ, Пашенька мой, олово-голова! Сердечный ты, и разумомъ Богъ не обидѣлъ, да закричалъ и занукалъ тебя еще съ пеленокъ вашъ волынскій командиръ. И твою мать занукалъ. Всѣхъ васъ… И никогда ты противъ отца не пойдешь, какъ ни собирайся. Видитъ Дарья Ивановна тебя насквозь. Лаетъ песъ на волковъ. — Чего лаешь, Шавочка? — Волковъ пужаю. — Чего же хвостъ поджалъ? — Волковъ боюсь. Нѣтъ, ты ужь лучше посиди смирно, и мы вотъ двѣ, Варвара да Дарья, за тебя, младенца, похлопочемъ. Ну, ступай къ себѣ.

Павелъ вышелъ изъ гостиной и Лаптева тотчасъ же заговорила.

— Чужое ваше дѣло для Дарьи Ивановны, но и вчужѣ, бываетъ, сердце болитъ и глаза плачутъ. Мнѣ любезенъ, твой сынокъ, но Софьюшка Сабанѣевская мнѣ еще дороже. Вотъ я и берусь за дѣло…

— То-то вотъ, моя дорогая, не Сабанѣевская она, вздохнула Протасова. — Будь такъ-то, ничего бы худого и не было. Давно бы свадьбу справили.

— Знаю, слышала и уши заткнула! Вѣдь не Пашенька вашъ будетъ мѣщаниномъ Павломъ Нарышкинскимъ на всю жизнь?

— И я такъ-то думаю, но Павелъ Александровичъ и заикнуться не даетъ. Избави Богъ, если вы зачнете теперь.

— Зачну, зачну…

— На него вѣдь нашло вотъ уже который день.

— Все-таки зачну…

— Стихъ самый изъ всѣхъ крутой, Дарья Ивановна. Потому ли что давно не приключался, или отъ этихъ злоключеній всѣхъ усугубилось… Но стихъ самый изъ всѣхъ…

— Ну, вотъ онъ у меня и стихнетъ!

— Ахъ, что вы… Избави васъ Богъ теперь подступаться… Точно не знаете… Мало ли что можетъ быть.

— Да что-жъ, онъ меня побьетъ, что ли?

— А и ударитъ вдругъ. Какъ за это отвѣчать. Въ стихѣ, все возможно.

— Небось, не ударить. Въ Сибирь никому не охота итти.

— За драку въ Сибирь не ссылаютъ, родная…

— Эка догадливая! Да вѣдь если твой супругъ меня треснетъ, изъ меня духъ выскочитъ. Смертоубійство вѣдь это будетъ, да еще сосѣдки-помѣщицы, да еще гостьи, да еще старой шестидесяти-шести-лѣтней. Ну, какъ же, посуди, не Сибирь-то, олово-голова… Прости, милая, сорвалось. Нынче, милая моя, на это строго. Царь у насъ добрый, добрѣющій, и всѣ судьи, правители и властители стали ласковы и увѣтливы къ добрымъ людямъ и страсть азартны на худыхъ людей. Скоро, сказываютъ, выйдетъ царское всѣмъ запрещеніе просто драться, а не то что убивать. Скоро даже холоповъ велятъ не сѣчь совсѣмъ…Что изъ этого на Руси стряхнется, какія бѣды… Запретный указъ будетъ ни дворовыхъ, ни крестьянъ — ни бить, ни сѣчь розгами.

— Что-жъ тогда дѣлать-то? изумилась Варвара Петровна.

— Что? Ничего. Обходись какъ знаешь. А то сиди, да на всякую строптивость холопью облизывайся. Ну, да это не наше, а россійское дѣло. А вотъ наше-то какъ же? Когда мнѣ супруга твоего повидать?

— Нельзя, Дарья Ивановна. Что вы?

— Да вѣдь ходитъ онъ.

— Какъ то-ись?…

— Выходитъ въ горницы, не сидитъ же сидьмя у себя въ кабинетѣ.

— Выходитъ. Но подступиться къ нему нельзя ни съ чѣмъ, дорогая моя. Помилуй Богъ!

— Понимаетъ что ему сказываютъ? Я вѣдь его никогда этакимъ не видала. Понимаетъ?

— Все понимаетъ, Дарья Ивановна, только гнѣвенъ на все… на пустое даже. А вы хотите еще этакій разговоръ заводить — о Сабанеевыхъ? Что вы! Изъ-за васъ и мы ногъ не унесемъ.

Наступило молчаніе и, наконецъ, старушка произнесла, тихо:

— Ну, а все-таки Дарья Ивановна попробуетъ.

И, несмотря на всѣ увѣренія Варвары Петровны и даже просьбы уѣхать, Лаптева рѣшилась объясниться съ Протасовымъ, несмотря на его стихъ. Даже любопытство было тому причиной. Уже двадцать лѣтъ знала Дарья Ивановна семью Протасовыхъ, а никогда не видала Павла Александровича въ его стихѣ, такъ какъ за этакое время никого въ Волынскомъ не принимали, а гостящихъ спроваживали изъ дому. Всѣ разсказывали старушкѣ чудеса въ рѣшетѣ и «всякіе страхи» про это состояніе душевное помѣщика.

Но Лаптевой не вѣрилось.

«Небось просто пьяненькій ходитъ, думалось ей, — да куражится надъ женой и дѣтьми съ нахлѣбниками. Некому острастку дать».

Теперь Лаптева упрямо отказалась уѣхать изъ усадьбы, ссылаясь на свое близкое знакомство и на свое важное дѣло до Протасова.

Случай представился вскорѣ.

Павелъ Александровичъ не выходилъ обѣдать и бродилъ цѣлые дни по своему кабинету, уничтожая мадеру бутылку за бутылкой.

На этотъ разъ стихъ былъ круче: выходило до пяти и шести бутылокъ въ день, а вино было дорогое, старое и очень крѣпкое.

Многіе пробовавшіе эту мадеру находили ее много крѣпче хорошаго рома или обыкновенной водки.

Изрѣдка, больше по утрамъ, Протасовъ выходилъ изъ кабинета и шелъ прямо къ женѣ, спросить или сказать что-нибудь особенное или спѣшное.

На другой день по пріѣздѣ Лаптевой, когда старушка сидѣла у хозяйки, только что покушавъ кофе, который очень любила, въ залѣ раздались медленные шаги Протасова.

— Павелъ Александровичъ! шепнула хозяйка и немного оторопѣла.

— О-охъ, Господи! громко вздохнула Лаптева. — Двадцать лѣтъ живешь съ супругомъ и не отвыкла его бояться. Эка вѣдь страшилище какое, сказываютъ люди — левъ рыкающій, а посмотришь — козелъ брыкающій.

— Охъ, Дарья Ивановна! нетерпѣливо вымолвила Протасова, разсердясь серьезно на старушку.

И она глянула изъ подлобья на отворенныя двери, въ которыи шелъ мужъ. Она боялась прежде всего неожиданности для него увидѣть гостью въ домѣ въ такіе дни, когда никого обыкновенно не бывало.

«Что-то будетъ!.. думалось женщинѣ. — И я, дура, не спровадила старую».

Павелъ Александровичъ вошелъ, увидѣлъ старушку и сталъ на порогѣ, какъ вкопанный.

Лаптева глянула на Протасова и подумала.

«Пьяненькій и есть».

Хозяинъ стоялъ понурившись, съ красновато-потнымъ, лицомъ, мутными слезливыми глазами и съ кислымъ выраженіемъ. Ничего грознаго не было въ немъ и тѣни.

— Здравствуй, сердечный! выговорила Лаптева ласково.

Павелъ Александровичъ молчалъ, глядѣлъ на старушку не спуская глазъ и лицо его становилось изъ кислаго сумрачнымъ.

— Что-жъ, не хочешь съ Дарьей Ивановной поздороваться по-честному? снова вымолвила Лаптева уже менѣе ласково.

Павелъ Александровичъ молчалъ и глядѣлъ не сморгнувъ.

Наступило молчаніе, прерываемое только тревожнымъ сопѣніемъ хозяйки.

— Ну, что уперся! Какъ козелъ рога подставилъ. Либо бодни, либо на попятный.

И сново наступило молчанье.

— Ну, что-жь, такъ въ молчанку и будешь играть? снова вымолвила Лаптева. — Ну, такъ ужь Дарья Ивановна заговоритъ съ тобой. Ну, на что ты похожъ? Поглядитко на себя въ зеркало… Человѣкъ умный, а что на себя напущаешь… Ну, да не мое дѣло. А я вотъ что тебѣ скажу. Пріѣхала сюда Дарья Ивановна по дѣлу, и дѣлу важному. Бесѣдовать съ тобой теперь, когда ты лыка не вяжешь — даромъ слова тратить. Вотъ ты и будь вѣжливъ. Поди проспися, питіе на часъ времени отложи, да и дозволь тебѣ дѣло выложить и дай на него человѣчій отвѣтъ… Ну, а тамъ хоть опять утоляйся романеей своей… Такъ что-ль, отчаянный мой?..

И Лаптева умолкла и ждала отвѣта.

Варвара Петровна, тревожно взирая на мужа, ждала грозы, грома и молніи, пожалуй даже землетрясенія.

Протасовъ повернулся тихо на мѣстѣ и двинулся съ порога дверей въ залу.

— Только того и будетъ? воскликнула старушка ему въ слѣдъ.

Дѣйствительно, «только того и было»…

Павелъ Александровичъ скрылся въ кабинетѣ и больше не показывался.

И такъ прошло пять дней.

Онъ отомстилъ однако женѣ и семьѣ за гостью тѣмъ, что заперся на ключъ, чего прежде никогда не дѣлалъ…

Впуская къ себѣ одного Демьяна, онъ каждый разъ окликалъ его и каждый разъ, пропуская въ двери, прибавлялъ хрипливо и слезливо:

— А ихъ, тварей безчувственныхъ — не пущу никого! Пусть такъ и знаютъ…

Варвара Петровна, дѣти и нахлѣбники были, однако, поражены происшедшимъ и не могли ничего понять. По ихъ убѣжденію, Протасовъ «въ стихѣ» могъ за пустяки Богъ вѣсть что надѣлать съ человѣкомъ строптивымъ. А тутъ вдругъ старуха Лаптева почитай его «отчитала», а онъ и не пикнулъ, только обидѣлся и на ключъ заперся.

Одной Дарьѣ Ивановнѣ все показалось совершенно естественно.

— Это вы за мухой съ обухомъ всю жизнь гонялись! объявила она всѣмъ. — А мнѣ обида — дѣло отложить надо изъ-за вашихъ стиховъ.

XVIII.

Все-таки три дня прожила Лаптева въ Волынскомъ, тщетно надѣясь переговорить съ Протасовымъ. Затѣмъ вѣчная путешественница по Смоленской губерніи, не кругосвѣтная, а «кругомѣстная», какъ говорили про нее шутники, собралась уѣзжать.

Вообще старушка хотя и любила семейство Протасовыхъ, но никогда подолгу не гостила у нихъ, такъ какъ удовлетвореніе ея главной страсти было невозможно. Не съ кѣмъ было сыграть въ карты. Даже въ дурачки и въ фофаны никто играть не умѣлъ, такъ какъ въ домѣ Протасовыхъ никогда картъ не водилось.

— Лучше на спинѣ лежать и въ потолокъ плевать, чѣмъ въ карты играть! говорилъ всегда Протасовъ.

Дарья Ивановна заскучала и собралась по своему дѣлу о завѣщаніи прямо въ губернскій городъ. На дворѣ былъ морозъ, а небо пасмурно, и всѣ обитатели Волынскаго говорили, что надо ждать снѣгу и начала зимы, но всѣ напрасно убѣждали Дарью Ивановну обождать. Старушка упрямо собралась и выѣхала по отвратительной дорогѣ.

Вся окрестная грязь замерзла и превратилась въ ледяную кору, всѣ лужи — въ льдины. По такой дорогѣ можно было ѣхать только шагомъ. Несмотря на это, Дарья Ивановна храбро двинулась въ Смоленскъ, верстъ за восемьдесятъ отъ Протасовыхъ.

Она разсчитывала прогостить сутки у знакомыхъ на пути, куда было всего верстъ двадцать. Выѣхавъ около полудня изъ Волынскаго, Лаптева дѣлала по три версты въ часъ и пріѣхала къ знакомымъ только къ вечеру.

И здѣсь былъ моментъ — первый разъ въ жизни Дарья Ивановна испугалась и взволновалась. Домъ оказался темнымъ, пустымъ. Помѣщики наканунѣ вдругъ собрались и выѣхали въ Москву, вслѣдствіе смерти какого-то родственника.

Люди оставшіеся въ усадьбѣ и, въ особенности, ключница предложили Дарьѣ Ивановнѣ переночевать до утра, предлагая обычную для гостей комнату, но старушка отказалась наотрѣзъ.

— Здѣсь не гостиница! заявила она. — За деньги остановиться нельзя, а въ гостяхъ быть не у кого. Не у васъ же, холоповъ, должна Дарья Ивановна въ гостяхъ считаться!

Старушка согласилась только напиться чаю, дать время лошадямъ вздохнуть и покормиться, а равно поужинать кучеру съ горничной. А затѣмъ въ полночь Лаптева все-таки собралась и выѣхала въ обратную сторону, рѣшивъ ѣхать въ гости къ ближайшимъ помѣщикамъ, въ десятиверстномъ разстояніи отъ Волынскаго.

Ночь была лунная, и хотя небо было очень пасмурное, съ нависшими пеленой облаками, все-таки на дворѣ было достаточно свѣтло. Дарья Ивановна выѣхала было рысцой, но это было невозможно, и рыдванъ снова двинулся шагомъ, такъ какъ лошадямъ было трудно, скользко ступать по гололедицѣ, да и старушку трясло очень въ ея каретѣ на тарантасномъ ходу.

Замерзлая колея дороги причиняла иногда такіе толчки, что старушка невольно охала и вскрикивала, подпрыгивая на своемъ мѣстѣ.

— Вѣдь вотъ по неволѣ тебѣ позавидуешь, говорила она своей огромной Ѳедорѣ. — Вотъ тебя, голубушка, не подброситъ никакой пинокъ, или толчокъ! На это великая бы сила нужна. А меня, маленькую, какъ какую таракашку, такъ и подшвыриваетъ.

Дѣйствительно, при самыхъ незначительныхъ толчкахъ маленькая старушка подскакивала на своемъ мѣстѣ, какъ еслибы ее кто сильною рукою подбрасывалъ на воздухъ.

Не успѣла Дарья Ивановна проѣхать, часа въ два времени, немного болѣе шести верстъ, какъ вдругъ пошелъ снѣгъ и сразу началась метель. Чрезъ полчаса была уже настоящая зимняя вьюга, и хлопья снѣга застилали все. Кучеръ Евсей, знавшій всѣ дороги и проселки всей губерніи, какъ никто, вскорѣ ѣхалъ уже по памяти и по соображенію. Не прошло однако еще часу, какъ колеса начинали увязать въ быстро навалившихся сугробахъ.

Наконецъ кучеръ остановилъ лошадей, слѣзъ и сталъ поправлять сбрую. Дарья Ивановна отворила окошко кареты, и окликнула кучера:

— А что, плохо дѣло, Евсей? вымолвила она.

— Хуже нельзя, матушка! отозвался угрюмо кучеръ. — Бывали со мной всякіе переплеты, а этакихъ не запомню! Незадача! Занести насъ не занесетъ, — это не объ Рождество, до жилья доберемся, а только не скоро.

Карета двинулась далѣе, разумѣется, тихимъ шагомъ, съ остановками. Метель все усиливалась. Лошади, наконецъ, выбились изъ силъ и стали. Вздремнувшая было Дарья Ивановна очнулась и снова окликнула кучера.

— Ничего нельзя! отозвался тотъ. — Надо стоять, ждать..

— Чего же ждать? спросила Дарья Ивановна.

— А вотъ разсвѣтетъ, тогда видно будетъ. Мало что можетъ быть! Придется, можетъ, мнѣ на пристяжной съѣздить за санками куда-нибудь, чтобы васъ потомъ доставить, а карета ужъ такъ до лѣта здѣсь и простоитъ.

Дарья Ивановна знала, что Евсей иногда любилъ самымъ мрачнымъ голосомъ пошутить. Такъ было и теперь, но Евсей самъ не зналъ, что на этотъ разъ онъ оказался прорицателемъ. Простоявъ около получаса, и заносимые все болѣе снѣгомъ, путешественники рѣшились двинуться.

Отдохнувшія немного, но озябшія, лошади, благодаря кнуту, которымъ никогда зря не пользовался Евсей, вырвали карету изъ-за нанесеннаго подъ колеса сугроба. Едва-едва, самымъ тихимъ шагомъ, съ постоянными остановками, карета протащилась еще кое-какъ около версты.

Евсѣй разсчитывалъ, что силъ у лашадей все-таки хватитъ настолько, что они могутъ добраться до деревушки, верстахъ въ трехъ разстоянія отъ нихъ. Главное, что обнадежило его — было то обстоятельство, что они выбрались съ проселка на большой почтовый трактъ.

Проѣхавъ еще съ версту, Богъ-вѣсть какъ, по одной догадкѣ, такъ какъ все кругомъ было бѣло и ровно, Евсей уже повеселѣлъ. Онъ сознавалъ съ гордостью своей даръ свыше смѣло ѣхать тамъ, гдѣ не видать ничего кромѣ безбрежной бѣлой пелены. Но вдругъ, среди тихой ѣзды, Евсей отчаянно закричалъ:

— Стой! Стой! Стой!

Дарья Ивановна тоже вскрикнула, а Ѳедора густымъ басомъ ухнула, какъ изъ бочки.

Карета вдругъ накренилась на правый бокъ, и хотя лошади тотчасъ же стали, но заднее колесо вслѣдъ за переднимъ, успѣло тоже соскользнуть. Евсей сразу очутился на козлахъ не въ обычномъ положеніи, но уже полулежа, такъ какъ тяжелый экипажъ, по видимому, собирался совсѣмъ улечься на бокъ. Дарья Ивановна отчаянно заохала, такъ какъ Ѳедора, навалившись поневолѣ на барыню, чуть-чуть не задушила ее своимъ тѣломъ.

Карета, очевидно, попала въ канаву, но, по счастію, она была не глубока, и ожидать, что экипажъ совсѣмъ ухнетъ на бокъ — было нельзя.

Евсѣй слѣзъ или, лучше сказать, соскользнулъ съ покосившихся козелъ на снѣгъ, снялъ рукавицы и, бросивъ ихъ вмѣстѣ съ кнутомъ, снялъ шапку и началъ почесывать за затылкомъ. Другой какой помощи лошадямъ и экипажу съ его стороны оказать было невозможно.

Дарья Ивановна, выцарапавшись съ трудомъ изъ-подъ Ѳедоры, уступила ей свое мѣсто, а сама пересѣла рядомъ. Но выходило теперь такъ, что маленькая барыня сидѣла на огромной горничной.

— Какъ же это ты такъ? укоризненно воскликнула старушка. — Задавить могла до смерти.

— Простите, сударыня. Качнуло! отозвалась Ѳедора.

Затѣмъ Дарья Ивановна снова растворила окно и крикнула:

— Хорошъ ты, Евсѣй!

— Нешто это я? озлобился Евсѣй. — Извольте поглядѣть!

И онъ махнулъ рукой на всю бѣлую и ровную окрестность.

— Что-жъ теперь?

— Ничего-съ… Что же? Конецъ, стало-быть!..

— Какъ конецъ?..

— Сами изволите понимать. Вѣстимо, не конецъ нашей жизни. Теперь не зима, совсѣмъ не замерзнемъ. А что тутъ вамъ теперича придется чуточку посидѣть, а мнѣ на пристяжной искать жилья, да съ санями за вами пріѣзжать.

И Евсѣй отпрягъ лошадь, сѣлъ на нее верхомъ и вскорѣ скрылся изъ виду. Остальныя три лошади, тоже выпряженныя, были имъ привязаны сзади кареты и, разумѣется, стояли смирнехонько.

Дарья Ивановна потолковала съ Ѳедорой, а затѣмъ обѣ женщины пристроились спать: Дарья Ивановна на сидѣньи, которое теперь изображало покатую кушетку, а здоровенная Ѳедора въ ногахъ.

Обѣ женщины проснулись, когда на дворѣ было совершенно свѣтло, совершенно тихо. Уже не падало ни снѣжинки. Небо расчищалось и въ одномъ мѣстѣ уже синѣло. Отъ легкаго мороза и согрѣвшейся внутри кареты окна слегка заледенѣли.

Отъ тоски сидѣнія и ожиданія Дарья Ивановна достала себѣ кое-что изъ съѣстнаго. Съ нею всегда на всякій случай были булочки и ленешки и варенье. Женщины стали разсуждать о томъ, гдѣ онѣ могутъ находиться.

— А какъ ты полагаешь, Ѳедора, гдѣ мы теперь будемъ? спросила Дарья Ивановна.

— А какъ сказать, матушка-барыня: полагать надо, что на трактѣ. Вотъ, изволите видѣть, столбъ стоитъ! показала она.

Дѣйствительно, въ одно изъ менѣе запотѣлыхъ оконъ виденъ былъ въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ застрявшей кареты верстовой столбъ. Опредѣлить въ точности въ какомъ мѣстѣ почтоваго тракта застряли они можно было только приблизительно.

Дарьѣ Ивановнѣ казалось, что онѣ не болѣе какъ въ двадцати верстахъ отъ усадьбы Волынской, а Ѳедора увѣряла, что отъ нихъ до Волынскаго и всѣ тридцать верстъ.

— Ну вотъ, какъ считать, такъ ты сейчасъ и дура! отозвалась старушка.

Покушавъ лепешекъ съ приправой варенья, напившись брусничной водички, которая всегда бывала съ Дарьей Ивановной въ дорогѣ бутылки по три, женщины замолчали. Ѳедора, любившая спать, снова засопѣла. Дарья Ивановна печально предалась своимъ мыслямъ.

А мысли ея за послѣднее время были все тѣ же. То, что говорила она Сабанѣеву, постоянно неотступно преслѣдовало ее. Старушка ждала смерти въ эту зиму благодаря кабалистическому числу своихъ лѣтъ, благодаря двумъ роковымъ хвостикамъ вверхъ.

А эта зима вотъ она… наступила! Сколько же ей остается жить? Можетъ-быть вотъ тутъ она сейчасъ и замерзнетъ. Поднимется опять метель сильнѣйшая, хватитъ морозъ градусовъ въ тридцать пять. Вотъ тутъ ей и конецъ!

Однако что-то подсказывало Дарьѣ Ивановнѣ, что такого не будетъ, что она сама знаетъ, что такъ быть не можетъ. Если и помретъ она въ эту зиму, то конечно не здѣсь, въ накренившейся на бокъ каретѣ.

Мысли старушки перешли на Сабанеевыхъ. Она стала думать о своей юной любимицѣ Софьюшкѣ, которую она незамѣтно полюбила болѣе, чѣмъ когда-либо кого-либо изъ всѣхъ смоленскихъ дѣвицъ. Она стала думать о томъ, какъ ея капиталъ перейдетъ дѣвушкѣ, какъ она выйдетъ съ нимъ замужъ легче и скорѣй. Купитъ она на эти деньги имѣніе и заживетъ счастливо, будетъ ее, старуху, помнить и благодарить въ мысляхъ. Но за кого выйдетъ Софьюшка — вотъ задача!

— Нѣтъ, надо жить! подсказывалъ кто-то Дарьѣ Ивановнѣ. — Надо тебѣ еще пожить хоть до весны и надо все это дѣло устроить. Надо тебѣ Софьюшку выдать за Пашеньку Протасова, да тогда и умирать!

XX.

Такъ просидѣла Дарья Ивановна среди поля всю ночь и цѣлый долгій день. Наконецъ, въ сумерки окрестную тишину нарушилъ звукъ колокольцевъ. Брянчаніе все приближалось и, наконецъ, было уже около нея. Лаптева опустила окошко и ахнула. Къ ней приближались крупною рысью три тройки.

Вскорѣ проѣзжіе поровнялись. Въ простыхъ крестьянскихъ розвальняхъ, запряженныхъ хорошими лошадьми, оказались все военные. Въ каждыхъ розвальняхъ сидѣло по три, по четыре человѣка. Компанія была веселая. Пролетѣвъ мимо застрявшаго въ канавѣ экипажа, офицеры, все больше молодежь, весело глянули на фигурку старухи, взиравшей на нихъ изъ окошка кареты. Многіе громко разсмѣялись, показывая на нее пальцемъ. И поѣздъ промчался мимо. Очевидно, ямщики знали дорогу лучше, чѣмъ Евсѣй.

Дарья Ивановна на этотъ смѣхъ офицеровъ не обидѣлась.

— Люди молодые — понятно смѣшно! Торчитъ на боку карета, а въ окошко выглядываетъ такой сморчокъ, какъ я. А что бы вотъ имъ, молодцамъ, дать Дарьѣ Ивановнѣ мѣстечко у себя въ санкахъ! Она же махонькая! Черезъ часъ бы на станціи была, въ теплой горницѣ… Эхъ, молодежь, молодежь! покачала Дарья Ивановна головой на путниковъ, которые уже едва-едва чернѣлись среди бѣлой пелены окрестности. — То-то вотъ… молодо-зелено! прибавила она. — Состаритесь — надъ вами посмѣются!

И вдругъ старушка прибавила:

— А все-жъ-таки спасибо вамъ… Слѣдъ проложили! Вернется Евсѣй, и мы по вашему слѣду вѣрнѣе на станцію попадемъ.

Затѣмъ Дарья Ивановна снова заперла окошко и разбудила Ѳедору. Ѳедора широко раскрыла глаза и какъ всегда безсмысленно уставилась на барыню.

— Не храпи! выговорила Дарья Ивановна.

— Слушаю-съ, матушка барыня! отозвалась Ѳедора, тотчасъ же снова заснула и тотчасъ же снова засопѣла.

А между тѣмъ Дарья Ивановна стала соображать насчетъ проѣхавшихъ путешественниковъ.

«Чудно! Въ простыхъ розвальняхъ, да такая куча… Всѣхъ-то больше десяти человѣкъ. И все офицеры… Что-жъ бы это значило?»

И старушка рѣшила, догадавшись вѣрно. Ѣхали офицеры въ своихъ экипажахъ на колесахъ, такъ же какъ и она, попали сразу въ зиму, побросали экипажи, а сами на мужицкихъ розвальняхъ и полетѣли.

Размышленія старушки были прерваны снова тѣмъ же самымъ явленіемъ. Снова раздались бубенчики и колокольчики, и снова приблизились. Снова опустила она окошко и выглянула. И опять ея взору представилась та же картина.

Летятъ мимо тройки, но уже не рысью, а вскачь, и за всякою тройкой развальни, а въ розвальняхъ военные. И опять точно такъ же пролетѣли мимо нея веселыя лица, оглядѣли карету на боку и старушку въ окнѣ и промчались далѣе.

Дарья Ивановна подняла окно и затѣмъ снова толкнула Ѳедору. Та снова растаращила глаза.

— Ну, что все сопишь! Даже одурь съ тобой возьметъ! Не видишь ничего… Тутъ чудеса творятся, а ты дрыхнешь…

— Какія чудеса, матушка-барыня? равнодушно отозвалась Ѳедора.

— Все офицеры ѣдутъ… Чудно! Двѣ дюжины проѣхали, а ты все сопишь, да присвистываешь. И Евсѣй пропалъ пропадомъ.

Дарья Ивановна начала волноваться, во-первыхъ, потому, что Евсѣй не возвращался и можетъ-быть даже самъ заблудился гдѣ-нибудь. А во-вторыхъ, старушку волновало необъяснимое явленіе: откуда сразу такъ много появилось офицеровъ?

Было всѣмъ извѣстно, что по Смоленскому большому тракту постоянно проѣзжали военные, такъ какъ вся русская армія была за границей. Постоянно скакали и взадъ, и впередъ, и ѣдущіе въ отпускъ, и ѣдущіе въ армію, и всякіе курьеры, но все-таки они проѣзжали по одному, по два, по три, и ихъ иногда встрѣчала Дарья Ивановна и на трактѣ, и у Протасовыхъ. Но по двѣ дюжины офицеровъ заразъ никогда не случалось ей видѣть. Не успѣла старушка поволноваться достаточно, какъ снова раздались бубенчики сзади.

— Что же это такое?! воскликнула Дарья Ивановна такимъ голосомъ, что даже спавшая Ѳедора сама очнулась и испугалась.

И въ третій разъ отворила Дарья Ивановна окошко и глянула. По тракту на лихой парѣ летѣли проѣзжіе. Дарья Ивановна разглядѣла и хорошую пару, и кучера, и сани, но на этотъ разъ не простыя розвальни, а городскія, съ полостью. Въ саняхъ сидѣло двое военныхъ. Проѣзжіе быстро подкатили, поровнялись съ каретой, но на этотъ разъ кучеръ круто остановилъ лошадей по приказанію одного изъ видѣвшихъ.

— Что такое? Застряли? крикнулъ одинъ изъ двухъ военнныхъ.

— Вотъ! отозвалась кротко Дарья Ивановна, растопыривая руки предъ окошкомъ.

Двое военныхъ, люди не молодые, на видъ очень степенные, перемолвились о чемъ-то, затѣмъ одинъ изъ нихъ отстегнулъ полость, вылѣзъ въ сугробъ и сталъ пробираться къ каретѣ.

— Что такое? Какимъ образомъ? спросилъ онъ, становясь саженяхъ въ двухъ отъ кареты, такъ какъ предъ ней намело слишкомъ большой сугробъ.

— Вотъ, сударь мой, отозвалась Дарья Ивановна. — Выѣхала вчера на колесахъ объ осень, а пріѣхала сюда зимой. Попала въ канавку. Да вотъ и сижу часовъ уже пожалуй двѣнадцать, а то и шестнадцать.

Проѣзжій разсмѣялся и двинулся. Шинель его распахнулась, и Дарья Ивановна, хорошо знавшая военную форму, сразу увидѣла, что съ ней говоритъ генералъ. Вдобавокъ у генерала на груди былъ такой орденъ, какого Дарья. Ивановна никогда не видала ни на выборахъ дворянскихъ, ни на балахъ губернскихъ.

Генералъ обвелъ глазами и карету на боку, и лошадей полузамерзшихъ, привязанныхъ сзади, и усмѣхнулся еще веселѣе.

— Извините… Вы проѣзжая, изъ далека? спросилъ онъ.

— Нѣту, ваше превосходительство, отозвалась старушка. — Я здѣшняя помѣщица смоленская, ѣздила въ гости не далеко. Да вотъ, сказываю вамъ, выѣхала-то осенью, а пріѣхала-то сюда зимой.

— И мы также, сударыня! разсмѣялся генералъ. — Позвольте узнать вашу фамилію.

— Лаптева, государь мой!… Помѣщица… Вдова секундъ-майора. А вотъ все-таки сижу на пути чуть не къ верху тормашкой.

Генералъ разсмѣялся голосу и добродушно-шутливой фигурѣ старушки и вернулся къ санямъ. Его спутникъ выслушалъ то, что ему говорилъ генералъ, и затѣмъ что-то сказалъ кучеру. Этотъ осадилъ лошадей назадъ, потомъ взялъ вправо, повернулъ и съ трудомъ подъѣхалъ къ самой каретѣ.

Черезъ минуту сани стояли рядомъ съ накренившимся. экипажемъ, такъ что дверца кареты была за шагъ отъ саней. Лаптева увидѣла военнаго на видъ помоложе перваго, съ чрезвычайно добродушнымъ лицомъ и большими красивыми голубыми глазами.

Первый разговаривавшій съ Дарьей Ивановной растворилъ дверцу ея кареты и выговорилъ:

— Пожалуйте, сударыня! Ахъ, да вы не однѣ! Ну, ужъ извините… Мы только васъ одну можемъ взять съ собой…

— Боюсь стѣснить васъ! Помилуйте! заявила Дарья Ивановна, но сама оживилась отъ радости.

Старушка была чрезвычайно чувствительна на всякую вѣжливость и вниманіе къ ней, а тутъ вдобавокъ важные на видъ военные предлагали ей доставить ее тотчасъ же со снѣгу и морозу въ тепло.

— Мнѣ право совѣстно! продолжала она.

— Полноте, сударыня! произнесъ добродушно сидѣвшій въ саняхъ. — Пожалуйте! Мы васъ довеземъ до станціи.

Въ голосѣ говорившаго было что-то особенное, что удивило Дарью Ивановну. Она не могла опредѣлить, что собственно замѣтила въ этомъ человѣкѣ, но онъ удивилъ ее и своимъ взглядомъ и своею манерой говорить.

— Пожалуйте, пожалуйте! выговорилъ генералъ.

Дарья Ивановна двинулась изъ кареты, и прежде чѣмъ она успѣла опомниться, генералъ съ диковиннымъ орденомъ на груди ловко подхватилъ ее на руки и, какъ маленькую дѣвочку, пересадилъ въ сани.

— Охъ, что вы! успѣла воскликнуть Дарья Ивановна. Почувствовавъ себя на рукахъ генерала, она даже покраснѣла.

Но чрезъ секунду она уже очутилась въ саняхъ, совершенно сконфуженная и оторопѣвшая. Когда она пришла въ себя, то генералъ сидѣлъ уже около нея, а лошади съ санями лихо мчались по первопутку.

Старушка понемногу пришла въ себя и стала озираться на двухъ своихъ сосѣдей. Они ли были ужъ очень велики, или она была слишкомъ мала, но только между двумя военными, казалось, сидитъ теперь двѣнадцатилѣтняя дѣвочка въ салопчикѣ.

— Очень я вамъ благодарна за ваше вниманіе! сконфуженно заговорила Дарья Ивановна. — Вотъ что значитъ вы люди не молодые и опытные. Вотъ сколько тутъ проѣхало офицеровъ въ розвальняхъ, могли бы меня, старуху, прихватить… Мѣста у нихъ было больше, чѣмъ у васъ. А вотъ же нѣтъ… Проскакали, да только посмѣялись надо мной. Того я и ждала, что мнѣ кто изъ нихъ шишъ покажетъ… На, молъ, старая! Сиди въ сугробѣ! А вотъ вы меня уважили. Стало-быть вы люди благовоспитанные… Такъ ли я сказываю?

— Такъ, такъ! разсмѣялся генералъ.

— А позвольте спросить, если это вамъ не покажется излишнимъ, съ кѣмъ я имѣю честь разговаривать? спросила старушка.

— Да мы, сударыня, проѣзжіе… Ѣхали вотъ въ покойной коляскѣ, а тутъ, какъ вы изволили выразиться, изъ осени прямо въ зиму попали, а изъ коляски-то вотъ въ эти сани. Да и то спасибо любезный помѣщикъ около станціи оказался и пожертвовалъ. А то и мы бы въ розвальняхъ поѣхали.

— Точно такъ-съ. Но я бы собственно очень желала узнать вашу фамилію! настаивала Лаптева.

Вмѣсто отвѣта, генералъ вдругъ заговорилъ что-то очень странное, даже совсѣмъ диковинное.

— Что вы изволите говорить? удивилась невольно старушка, услыхавъ невѣроятные по непонятности звуки.

Но генералъ, обернувшись къ своему спутнику, продолжалъ щебетать какъ бы настоящая какая птица.

Старушка сначала изумленно приглядѣлась къ нему, но вдругъ сразу сообразила въ чемъ дѣло и сказала про себя.

«Ахъ я дура пѣтая! Въ деревенской глуши-то сижу… Онъ это французскими словами лопочетъ.»

Дѣйствительно, генералъ заговорилъ что-то по-французски со своимъ спутникомъ черезъ голову старушки. Спутникъ его добродушно разсмѣялся и произнесъ одно слово, тоже по-французски.

XXI.

Послѣ минутнаго молчанія генералъ, сидѣвшій по правую руку отъ Лаптевой, заговорилъ усмѣхаясь.

— Вамъ мою только фамилію угодно знать, сударыня, или намъ обоимъ надо вамъ назваться?

— Какъ вамъ угодно будетъ… Это приказывать нельзя… А приличіе требуетъ, чтобы люди знакомые знали промежь себя кто они такіе…

— Это совершенно вѣрно-съ.

— Вы извините за прямую рѣчь. Дарья Ивановна всю жизнь такъ-то дѣйствовала, рѣзала въ глаза.

— И хорошо она поступала, сударыня, потому что…

— Вѣстимо, ваше превосходительство. Даже во всей Смоленской губерніи сказываютъ, что Дарья Ивановна самому царю, случится, въ глаза правду брякнетъ.

— Такъ бы и всегда слѣдовало, милостивая государыня, выговорилъ молчавшій до тѣхъ поръ лѣвый спутникъ Лаптевой, оборачиваясь къ ней.

Старушка поглядѣла на него и его лицо со свѣтлыми голубыми глазами сразу чрезвычайно понравилось ей.

— Хорошее у васъ… Извините, не знаю какъ васъ именовать. Хорошее у васъ, ей-Богу, лицо.

Спутникъ улыбнулся добродушно.

— А у меня развѣ не хорошее? спросилъ слегка насмѣшливо генералъ со страннымъ орденомъ.

— Лицо какъ лицо, ваше превосходительство… Умное… Сейчасъ по немъ видно, что вы для краснаго словца и старуху не пожалѣете…

— Правда, правда, сударыня… весело вымолвилъ лѣвый спутникъ Лаптевой.

— Дарья Ивановна всегда всю жизнь правду говорила, какъ я вамъ ужъ это докладывала, ваше превосходительство… Вѣдь вы, извините, тоже генералъ? спросила старушка.

— Тоже… тоже… Мы оба генералы, разсмѣялся правый спутникъ. — Только я настоящій генералъ, какъ и быть слѣдуетъ, а вотъ они только генеральскій мундиръ носятъ, превосходительствомъ ихъ величать нельзя.

— Отчего же такъ-съ?

— Законъ не дозволяетъ, сударыня, выговорилъ генералъ, удерживаясь съ трудомъ отъ смѣха. — Строжайше запрещено…

И оба спутника начали смѣяться настолько добродушно, что Лаптева не обидѣлась и тоже засмѣялась.

— Вижу я… Ну что-жъ? Дарья Ивановна любитъ веселыхъ людей.

— Позвольте однако узнать… Отчего вы такъ часто поминаете или ссылаетесь на эту даму… Вѣроятно, она въ Смоленской губерніи въ большомъ почетѣ у всѣхъ?

— Кто это-съ?

— А та дама.

— Какая-съ?.. не поняла Лаптева.

— Да вотъ же эта Дарья Ивановна, которую вы все поминаете. Пріятельница она ваша?

Лаптева подумала мгновенье, маленькіе глазки ея блеснули ярче.

— Какъ бы вамъ доложить, ваше превосходительство, выговорила старушка ухмыляясь. — Человѣкъ она близкій мнѣ, потому что мы съ ней съ рожденья неразлучны и люблю я ее и уважаю. А пріятельницей собственно назвать не могу. Это будетъ неправильно и глупо. Она мнѣ пріятельница, но только не настоящая. Вотъ совсѣмъ такъ же, какъ вы про нихъ сказывали, что-молъ генералъ, да не настоящій. Такъ и Дарья Ивановна для меня близкій человѣкъ, а другомъ я ее назову — меня дурой назовутъ всѣ.

Оба спутника съ любопытствомъ обернулись на старушку, какъ бы спрашивая, что она хочетъ сказать.

— А вотъ, государи мои, мнѣ невѣдомые, и раскусите загадку, кто такая эта Дарья Ивановна! усмѣхнулась Лаптева.

— Да она дворянка, или крестьянка?

— Дворянка… И вы ее знаете лично.

— Мы знаемъ?..

— Да-съ… А вотъ она вотъ не знаетъ кто вы такіе… Сидитъ она промежъ васъ двухъ и думаетъ, кто это такіе веселые, да смѣшливые проѣзжіе, что не хотятъ назваться.

Оба спутника старушки, догадавшись, начали снова весело смѣяться, а затѣмъ первый генералъ произнесъ серьезно:

— Не обижайтесь, Дарья Ивановна. Я давно собираюсь, да все рѣчь о другомъ у насъ… Моя фамилія Волконскій, по имени и отечеству Петръ Михайловичъ… А вотъ спутника моего, ихъ зовутъ… Павелъ Александровичъ, а по фамиліи Романовъ.

И оба спутника снова начали смѣяться.

— Ну что-жъ, если не правда, я не виновата… Буду звать Павломъ Александровичемъ и Петромъ Михайловичемъ.

— Правда. Правда, сударыня! И оба мы генералы, только вотъ, повторяю вамъ, что Павелъ Александровичъ не настоящій генералъ, а съ грѣхомъ пополамъ.

— Видно это ужъ такое именованіе незадачливое! вдругъ, оживилась Лаптева. — Вотъ у насъ есть тутъ по близости богачъ помѣщикъ, тоже звать его Павломъ Александровичемъ. Онъ смоленскій дворянинъ и помѣщикъ, да тоже не настоящій… а съ грѣхомъ пополамъ.

— Почему же такъ?

Лаптева оживилась и начала разсказывать и сразу всю свою досаду на Протасова излила.

Спутники замолчали и слушали, сани быстро летѣли по ровному первопутку, а старушка подробно и остроумно передавала все, что знала о семьѣ Протасовыхъ, объ ихъ разрывѣ съ Сабанѣевыми, о кротости Пашеньки, о красотѣ Софьюшки и, наконецъ, о томъ, какъ ея сердце надрывается глядя на двухъ молодыхъ людей, которые не нынче-завтра руки на себя наложатъ. И будетъ грѣхъ великій. Люди хорошіе, а двѣ души погубятъ упрямствомъ,

— Да почему же г. Протасовъ не соглашается на бракъ этотъ? спросилъ правый спутникъ Лаптевой, назвавшійся Волконскимъ. — Вѣдь вы говорили, что они всѣ душа въ душу жили, обѣ семьи желали брака, а вдругъ нѣтъ…

— Есть, такая, Петръ Михайловичъ, загвоздка… Глупость… А все-таки помѣха, для гордости дворянской. Лаптева помолчала, потомъ сообразила, что двумъ проѣзжимъ генераламъ, которые черезъ сутки будутъ за триста верстъ, а черезъ мѣсяцъ Богъ вѣсть гдѣ и въ Смоленскую губернію никогда, конечно, на жительство не попадутъ, все можно сказать.

— Замѣшалась тутъ во все, государи мои Петръ Михайловичъ и Павелъ Александровичъ, мѣщанка Софья Нарышкинская… Вся бѣда отъ этого…

— Какъ вы сказали… Софья Нарышкина? живо обернулся къ старушкѣ генералъ, назвавшійся Романовымъ.

— То-то не Нарышкина, а Нарышкинская… И мѣщанка… Ну, вотъ, бѣдняги и утопятся или удавятся. А Дарья Ивановна тогда съ горя помретъ.

— Дурная это женщина, спросилъ Волконскій, — эта Нарышкинская?

— Красавица дѣвица, ангелъ красоты, ума и кротости.

— Почему же она помѣхой… Изъ ревности?

— Помѣхой Софьѣ Сабанѣевой, но не изъ ревности… Онѣ обѣ такія же пріятельницы, какъ и я съ Дарьей Ивановной…

Наступило молчаніе, послѣ котораго Волконскій выговорилъ:

— Извините, сударыня, а я ничего не понялъ. Вы поняли что-нибудь? спросилъ онъ своего спутника черезъ голову старушки.

— И да, и нѣтъ… Но… Но меня это интересуетъ… въ томъ смыслѣ, если въ самомъ дѣлѣ можетъ произойти несчастіе съ двумя молодыми людьми. А скажите…

— Нѣтъ, больше ничего не скажу, ужъ извините! отозвалась Дарья Ивановна.

Наступило снова молчаніе. На дворѣ уже смерклось. Спустя около четверти часа правый спутникъ Лаптевой выговорилъ съ смѣшливымъ отчаяніемъ:

— И каково это подумать, что вмѣсто того, чтобъ быть сытымъ уже теперь, мы будемъ обѣдать въ десять часовъ вечера!

— А почему же такъ-съ? спросила старушка.

— А все, сударыня, отъ этой нежданной гостьи зимы. Мы бы теперь были за сто верстъ отсюда, тамъ, гдѣ намъ обѣдъ готовъ. Мы со вчерашняго дня не ѣли и даже не отдохнули порядочно. А не спавши и не ѣвши путешествовать, ей-Богу, не весело.

— И вы будете обѣдать въ десять часовъ вечера?

— Да-съ. Ближе нельзя. Негдѣ.

— А въ Волынскомъ?

— Что это такое?

Дарья Ивановна снова оживилась и начала подробно разсказывать что такое Волынское, но уже съ совершенно иной точки зрѣнія.

Волынское Протасовыхъ выходило не что иное какъ хорошая теплая гостиница, гдѣ хозяева только и живутъ одною утѣхой принимать проѣзжихъ, кормить и поить. Даже горницы особыя у нихъ предназначены для всѣхъ путешественниковъ, смотря по ихъ званію.

Волконскій, выслушавъ все, заговорилъ снова по-французски черезъ голову маленькой старушки.

Спутникъ его отвѣчалъ что-то, какъ бы противорѣча.

— Дарья Ивановна! обернулся вдругъ Волконскій къ Лаптевой: — будьте благодѣтельницей моей по гробъ жизни…

— Что прикажете, ваше превосходительство, Петръ Михайловичъ?.

— Уговорите вы генерала Романова не губить меня, завернуть въ это Волынское, пообѣдать и выспаться до завтра.

— Какъ же я могу, если…

— Дарья Ивановна, будьте человѣколюбивы, усовѣстите генерала — не настоящаго. Будь онъ настоящій генералъ, онъ бы самъ любилъ ѣсть, пить и спать. А онъ, изволите видѣть, обходится безъ всего этого какъ ни по чемъ. И меня мучаетъ. Если мы не заѣдемъ въ Волынское, то я до станцій съ обѣдомъ не доѣду, умру съ голода, и на вашей душѣ грѣхъ будетъ.

Все это проговорилъ Волконскій такимъ жалобливо-горестнымъ голосомъ, что не только спутникъ его началъ смѣяться, но и Дарья Ивановна разсмѣялась, понявъ балагурство.

— На моей душѣ грѣха не будетъ, отозвалась она: — я васъ зову, усовѣщиваю. А вотъ на душѣ Павла Александровича грѣхъ будетъ, коли онъ перечитъ вамъ.

— Ему все равно, Дарья Ивановна, онъ жестокосердый. Самъ онъ привыкъ не ѣсть и не спать и думаетъ, что и всѣ такъ могутъ жить. Помилосердуйте, попросите.

Лаптева, улыбаясь, обернулась къ лѣвому сосѣду своему и выговорила шутливо:

— Ваше превосходительство Павелъ Александровичъ, изволите слышать, что вашъ пріятель проситъ?

— Слышу, сударыня, и не дивлюся, но изволите видѣть… Еслибы мы отдыхали въ дорогѣ каждый разъ, что князь объ этомъ меня проситъ, то мы теперь даже и до Москвы бы еще не доѣхали.

— Вы стало-быть изволите быть княземъ Волконскимъ? обернулась старушка къ правому сосѣду.

— Да-съ… И голоднымъ княземъ! Божусь вамъ Богомъ, что болѣе измученнаго и голоднаго князя теперь во всей Россіи нѣтъ!

— Ваше сіятельство, почему же вы позволеніе просите, а просто не заставите генерала отдохнуть въ Волынскомъ?

— И то правда! Не догадался… Такъ вотъ что: требую, чтобы мы заѣхали въ это человѣколюбивое Волынское!

— Не повинуюсь, князь. Время дорого!

XXII.

Голоденъ ли былъ черезчуръ генералъ, назвавшійся Волконскимъ, или на этотъ разъ мягкосердъ и жалостливъ генералъ, назвавшійся Романовымъ, или Дарья Ивановна особенно краснорѣчиво описала усадьбу и хозяевъ Волынскаго, — такъ или иначе, но черезъ полчаса, когда путешественники подъѣхали къ маленькой станціи, было рѣшено заѣхать къ Протасовымъ.

На станціи оказалось два офицера, которые вытянулись въ струнку при встрѣчѣ генераловъ и удивленно глядѣли на старушку, сидящую между ними въ саняхъ. Лаптевой смерть хотѣлось попрекнуть ихъ, похвастать, что молодежь мимо нея проскакала и только посмѣялась надъ ней, а почтенные и важные люди ее подобрали и привезли… Но едва старушка собралась заговорить, какъ ее поразила фигура станціоннаго смотрителя, котораго она давно знала. Смотритель былъ въ новомъ сюртукѣ, съ руками какъ бы приклеенными по швамъ и съ сильно измѣнившимся и смущеннымъ лицомъ. На немъ, какъ говорится, лица не было. Волконскій, перемолвившись по-французски со спутникомъ, вышелъ изъ саней и вошелъ, въ сопровожденіи всѣхъ, въ станціонный домикъ. Лаптева осталась въ саняхъ съ добролицымъ генераломъ.

— Скажите, Павелъ Александровичъ, заговорила словоохотливо старашка: — отчего господинъ князь сказываетъ, что вы не настоящій генералъ. Я про такихъ никогда не слыхивала.

— Я, сударыня, ношу это званіе, но оно мнѣ не нужно, добродушно отвѣчалъ генералъ. — Иначе я вамъ объяснить не могу… А скажите мнѣ, какимъ образомъ было бы возможно помочь вашимъ любимцамъ вступить въ бракъ? Я бы съ удовольствіемъ сдѣлалъ что можно…

— Вамъ гдѣ же… Вы ничего не можете, ваше превосходительство. Ужъ коли Дарья Ивановна ничего не можетъ, такъ гдѣ же вамъ?…

— Да… конечно… Но что нужно именно?…

— Нужно уломать вашего тезку, Павла Александровича, то-есть Протасова… Или нужно чтобы Софьюшка Нарышкинская стала не мѣщанкой, а дворянкой… А это никто не можетъ сдѣлать.

— Пускай она подастъ просьбу на имя государя.

— И…и…и… Голубчикъ! Что вы это! Нешто это возможно? Просьба до царя не дойдетъ и въ десять лѣтъ…

— Отчего же вы такъ полагаете?

— До царя далеко… Это такъ намъ съ вами сдается: тяпъ, да ляпъ — и корабль! Взялъ, молъ, листъ бумаги, написалъ, расчеркнулся и подалъ, а царь прочелъ, приказалъ и все готово. Нѣтъ, ваше превосходительство… Эти дѣла мудрено дѣлаются. Будь вотъ человѣкъ у меня въ Петербургѣ съ рукой — иное дѣло…

— Какъ съ рукой?..

— Человѣкъ, у кого бы рука была при дворѣ или при монархѣ.

— Да вотъ вамъ князь Волконскій! улыбнулся генералъ. — Онъ все можетъ.

— Что вы! ахнула Лаптева. — Правда?

— Вы посовѣтуйте вашей любимицѣ написать просьбу и послать ее въ Петербургъ на имя князя. А онъ передастъ ее куда нужно…

— Какъ куда нужно?… Царю нужно прямо въ руки, а то ничего не будетъ.

— Онъ такъ и сдѣлаетъ и все устроится благополучно.

— А онъ не откажется?…

— Нѣтъ.

— А вы бы сами лучше… У меня въ васъ больше вѣры. Вы, видать, добрый. Я васъ поминая такъ и буду звать добрый генералъ. У васъ ужъ очень лицо хорошее… Вы извините… У Дарьи Ивановны что на умѣ, то и на языкѣ. Вы не возьметесь похлопотать за мою Софьюшку?

— Я тоже готовъ… Пошлите просьбу на имя государя въ собственныя руки.

— А вы похлопочете?

— Да.

— Вы тоже, стало-быть, къ государю вхожи?…

— Какъ?

— Вхожи, говорю, къ государю…

— Я васъ, сударыня, не понимаю.

Дарья Ивановна хотѣла объясниться, но въ эту минуту князь Волконскій появился изъ станціоннаго домика въ сопровожденіи тѣхъ же офицеровъ и станціоннаго смотрителя.

Онъ приблизился къ санямъ и вымолвилъ:

— Я приказалъ обоимъ ѣхать за нами въ это имѣніе.

— Зачѣмъ? спросилъ генералъ. — Они намъ не нужны. Во всякомъ случаѣ, одинъ изъ нихъ пускай лучше скорѣе скачетъ къ Барклаю, потому что… и генералъ продолжалъ говорить по-французски, помянувъ нѣсколько разъ извѣстный Дарьѣ Ивановнѣ громкія имена Барклая и Кутузова.

Князь выслушалъ, не противорѣча, вернулся къ домику, гдѣ всѣ стояли на-вытяжку, и сталъ что-то приказывать, обоимъ офицерамъ.

«Диковинно это, думалось Дарьѣ Ивановнѣ, — не разберешь кто изъ нихъ двухъ важнѣе: мой ли добрый генералъ, или этотъ смѣхотворецъ».

Князь вернулся, сѣлъ въ сани и спросилъ у Лаптевой:

— А дорогу въ Волынское мы найдемъ, сударыня?

— Тутъ всѣ ямщики знаютъ! отозвалась старушка. — И вашъ, поди, знаетъ…

— Да нашъ-то столичный, сударыня!

— Ну, я ему покажу. Вотъ оно… Видать съ дороги.

Сани двинулись съ тракта на проселокъ, и Лаптева снова заговорила, обращаясь къ князю:

— А мы тутъ безъ васъ съ Павломъ Александровичемъ про дѣла толковали. Если вамъ послать въ Петербургъ, ваше сіятельство, просьбу на имя государя, — передадите вы ее?

— Зачѣмъ же я это… вдругъ засмѣялся князь громкимъ, заразительнымъ смѣхомъ.

— Какъ зачѣмъ? Ради человѣколюбиваго дѣла.

— Да вы лучше попросите Павла Александровича. Онъ у государя болѣе довѣренное лицо, чѣмъ я…

— Развѣ?… Павелъ Александровичъ, правда? Вы часто видаете государя?

— Часто, часто… сказалъ князь. — А въ особенности когда бываетъ пріемъ въ Зеркальномъ залѣ дворца…

И оба генерала снова начали смѣяться. Князь, громко, искренно и, какъ говорится, до слезъ, а добрый генералъ тихо, кротко и какъ-то смущенно, будто ему стыдно было за балагурство спутника. Дарья Ивановна чувствовала, что высокопоставленный князь подшучиваетъ надъ ней, но въ чемъ было его остроуміе, она силилась, но догадаться не могла. На сколько старушкѣ нравилось лицо лѣваго сосѣда спутника, на столько лицо князя, съ тонкими хитрыми губами и бойко-насмѣшливыми глазами, было ей не по душѣ.

Старушка вдругъ примолкла послѣ послѣдней шутки князя, отъ которой оба спутника засмѣялись и которой она не поняла.

«Я же не могу знать, думалось ей, какое такое зеркальное зало во дворцѣ и въ чемъ тутъ смѣхотворство заключается.»

Черезъ нѣсколько минутъ сани въѣхали во дворъ и подкатили къ крыльцу дома.

Люди выбѣжали на встрѣчу пріѣзжимъ.

— Вы насъ, Дарья Ивановна, отрекомендуйте хозяевамъ, вымолвилъ князь. — Мы ужъ старые знакомые…

Люди, обступивъ сани, не говорили своего обыкновеннаго привѣтствія: «пожалуйте». Отчасти они были удивлены, увидя Дарью Ивановну съ двумя важными военными, а главнымъ образомъ они были смущены исключительнымъ домашнимъ обстоятельствомъ. Когда баринъ бывалъ въ стихѣ, гостей не приказано было принимать въ домъ.

Генералы и Лаптева вышли изъ саней и вошли въ домъ.

— Что вашъ стихотворецъ? спросила Лаптева. — Все хвораетъ?

— Точно такъ, Дарья Ивановна, отвѣтилъ старый дворецкій многозначительно. Голосъ его говорилъ: Напрасно гостей привезли. Теперь не полагается.

— Ну, ничего… Докладывай. Я вотъ князя смѣхотворца къ вашему стихотворцу привезла. Поди докладывай Варварѣ Петровнѣ… Генералъ князь Волконскій и генералъ Романовъ. Съ Дарьей Ивановной, скажи… Пожалуйте, ваши превосходительства.

Протасова конечно смутилась, узнавъ о прибытіи двухъ генераловъ въ такіе дни, когда мужу было не по себѣ, но однако она тотчасъ вышла въ прихожую и привѣтствовала путешественниковъ.

— Милости просимъ… Пожалуйте.

Черезъ нѣсколько минутъ генераловъ уже провели по корридору въ горницы, предназначенныя для гостей, чтобы прибраться послѣ дороги, а Дарья Ивановна, пройдя къ хозяйкѣ, расписывала кого, какъ и откуда привезла въ Волынское.

— Важнѣйшія особы, Варвара Петровна. Столько я узнала, что головонька моя вертуномъ пошла. Не знаю — я ли это, или не я… Въ годъ не перескажешь. Отъ ихъ посѣщенья Пашенькино счастье быть можетъ.

— Что вы, Дарья Ивановна, Богъ съ вами!

— Со мной, со мной, голубушка. Дарья Ивановна знаетъ, что говоритъ. Они оба къ царю близкіе люди. Вотъ они кто. Особливо этотъ смѣхотворецъ князь. У! языкъ у него — перочинный языкъ! Начнетъ съ тобой говорить,, такъ стружки и летятъ отъ тебя, Ну да Богъ съ нимъ. А вотъ этотъ Павелъ Александровичъ… ну, просто… просто не лицо у него, отцы мои, а ликъ. Ей-Богу, ликъ угодничій. Охъ… Охъ… какъ мнѣ что-то не хорошо…

И Дарья Ивановна вдругъ взялась за голову и зашаталась. Протасова, испугавшись, подхватила старушку и довела до дивана…

— Что съ вами… Дурно?

— Ничего… Ничего.. Прошло, отозвалась тихо Лаптева. — Это они меня рѣчами своими… Да и всѣ приключенья. Ночь въ каретѣ проспала! Подъ Ѳедорой, была, какъ еще жива осталась.

XXIII.

Лаптева разсказала подробно всѣ свои злоключенія до встрѣчи двухъ генераловъ, которые спасли ее изъ снѣга.

Варвара Петровна оставила гостью и занялась хлопотами. Прежде всего она позвала Демьяна и переговорила о томъ, какъ быть съ бариномъ. Надо было предупредить Протасова о важныхъ проѣзжихъ, чтобы онъ случайно вдругъ не собрался выйти изъ своей горницы.

— А вѣдь они и ночевать, кажись, будутъ, добавила Варвара Петровна.

Демьянъ успокоилъ барыню, доложивъ, что Протасовъ такъ много очистилъ бутылокъ, что спитъ глубочайшимъ сномъ и врядъ ли до утра проснется.

— А поутру я, матушка барыня, наблюжу, прибавилъ онъ. — А то и ключъ припрячу, чтобъ баринъ не могъ отпереться самъ и выйти.

— Да какъ же ты-то входишь, коли онъ запершись?

Демьянъ объяснилъ барынѣ, что Павелъ Александровичъ съ утра приказалъ ему себя запирать и ключъ въ карманѣ носить, чтобы никто не вошелъ.

Успокоившись насчетъ мужа, Протасова распорядилась ужиномъ и вернулась къ Лаптевой посовѣтоваться на счетъ помѣщенія генераловъ, если они останутся ночевать.

Мнѣніе старушки было такое, что оба генерала останутся отдохнуть ночь, а такъ какъ они важные гости, какихъ никогда въ Волынскомъ не бывало, то не хорошо ихъ оставлять въ маленькихъ горницахъ въ концѣ корридора, гдѣ всегда останавливались проѣзжіе. Дарья Ивановна рѣшила, что надо гостей положить въ малой гостиной, называемой алою, по обивкѣ мебели.

— Тамъ въ концѣ дома и почетнѣе, и вальяжнѣе. Дай спокойнѣе…

Хозяйка, не теряя времени, распорядилась, и чрезъ полчаса небольшая алая гостиная была обращена въ спальню. Большой диванъ и кое-какую мебель вынесли въ предыдущую комнату, именуемую диванною, а въ алой постановили двѣ большія кровати съ перинами. Въ усадьбѣ, конечно, сразу всѣ узнали, что двое очень важныхъ генераловъ заѣхали въ Волынское по дорогѣ, и всѣ нахлѣбники предпочли со страху не являться въ ужину. Молодой Павелъ хворалъ и уже съ утра не спускался внизъ.

Такимъ образомъ, изъ всѣхъ обитателей на лицо оказывались только хозяйка, Вѣрокъ, Лаптева и Тасовъ.

— Оно и лучше, дорогая моя, рѣшила Лаптева. — Мы ихъ займемъ чѣмъ-нибудь, — въ дурачки сыграемъ, а то въ дезаде я сяду съ моимъ прелестнымъ-то… съ Павломъ Александровичемъ, а ты съ энтимъ со, смѣхотворцемъ.

Черезъ часъ ужинъ былъ уже накрытъ въ столовой, и дворецкій отправился доложить гостямъ, что барыня проситъ пожаловать къ вечернему столу. Генералы вышли. Протасова приняла ихъ въ гостиной, а затѣмъ всѣ тотчасъ же пошли за столъ. Гости сѣли по бокамъ хозяйки, и Варвара Петровна занялась болѣе важнымъ гостемъ — княземъ Волконскимъ, а генерала Романова предоставила старушкѣ. Едва только подали первое блюдо, какъ завязались двѣ бесѣды совсѣмъ разныя.

Хозяйка съ княземъ заговорила про войну, про побѣды Русскихъ и затѣмъ Варвара Петровна стала разспрашивать гостя про Петербургъ. Князь отвѣчалъ кратко и, усердно кушая каждаго блюда по два раза, хвалилъ все подаваемое и острилъ надъ своимъ голодомъ.

Дарья Ивановна съ своимъ «добрымъ генераломъ» заговорила тихонько и такими темными словами и намеками, какъ еслибы генералъ и старушка были давно знакомы. Генералъ продолжалъ интересоваться тою исторіей, которую уже зналъ отъ Лаптевой.

Они говорили такъ, что еслибы Протасова прислушалась, то ничего бы не поняла, хотя дѣло шло объ ея собственномъ сынѣ и его любви.

Однако, хитрый Дмитрій Тасовъ, поймавъ нѣсколько словъ изъ бесѣды, все-таки сообразилъ о чемъ шушукаются генералъ и Лаптева. Дѣло шло о просьбѣ на высочайшее имя, по какому-то имъ извѣстному дѣлу. Старушка все колебалась согласиться, перечила генералу, говоря, что до царя не такъ-то легко достигнуть и живому человѣку, а бумагѣ — и того мудренѣе.

— Я пойду до царя! сказала старушка, — меня не разорвутъ. Это — смертоубійство! А бумагу и изорвать можно, ваше превосходительство!

Только къ концу ужина Дарья Ивановна заговорила громка и спросила:

— А вы, Павелъ Александровичъ, играете въ карты?

— Нѣтъ-съ! отозвался генералъ.

— Совсѣмъ не играете?… Ни въ какую игру?

— Ни въ какую-съ не умѣю!

— Ну, въ дурачки?…

— И этого не умѣю…

Дарья Ивановна покачала головой и потомъ вымолвила:

— Да гдѣ же вамъ, и времени нѣтъ, поди. Вамъ командовать солдатами приходится день-деньской!

— Нѣтъ, Дарья Ивановна, вступился князь. — Я все солдатами командую, а Павелъ Александровичъ этого не любитъ, да это и не его дѣло.

И князь, также какъ въ саняхъ, началъ смѣяться и будто подсмѣиваться надъ присутствующими. Старушка слегка насупилась и подумала: «Опять зубоскалить пошелъ».

И она выговорила, какъ бы защищая своего новаго друга — добраго генерала.

— Почему же Павлу Александровичу не командовать такъ же, какъ и вамъ?

— А потому, сударыня, что, какъ я имѣлъ честь вамъ, докладывать, Павелъ Александровичъ — не настоящій генералъ, а только видъ на себя принимаетъ.

Всѣ, при этихъ словахъ князя, поглядѣли на генерала, даже Вѣрокъ устремила на него свои глазенки. «Добрый генералъ», смущаясь, оглянулъ всѣхъ своими чудными голубыми глазами и улыбнулся кроткою улыбкой.

И Дарьѣ Ивановнѣ показалось, что въ ея новомъ другѣ — странная особенность. Онъ какъ будто стѣсненъ и все смущается и конфузится. А между тѣмъ что же ему, столичному генералу, робѣть здѣсь съ ними — деревенщиной, или ужъ у него такая повадка?

Однако, Дарья Ивановна снова взяла новаго друга подъ свою защиту.

— Охъ ужъ, ваше сіятельство… Скажу я вамъ правду-матку… Простите… Язычокъ у васъ истинно перочинный.

— Какъ, какой? расхохотался князь.

— Перочинный. Да-съ!

— Мѣтко сказано, сударыня, добродушно вымолвилъ князь. — Милое слово.

Дарья Ивановна собралась было что-то отвѣчать, но такъ какъ въ эту минуту ужинъ кончился, — хозяйка встала съ мѣста, то и всѣ поднялись тоже и перешли въ гостиную. Здѣсь уже были поданы на столъ всякія сласти, варенья и наливки. Но не прошло четверти часа, какъ князь извинился за себя и своего спутника, прося отпустить ихъ обоихъ на покой.

— Мы, вѣдь, изъ Питера и въ Германію путь дальній.

— Полчасика еще посидите, сказала Лаптева, обращаясь къ своему «доброму генералу». — Разскажите намъ что-нибудь про россійскія войска.

— Ей-Богу, Дарья Ивановна, глаза слипаются, полушутливо, полусерьезно вступился князь, но его спутникъ тотчасъ сѣлъ снова, и взглядъ его сказалъ князю: нельзя.

Князь, удерживая зѣвокъ, сѣлъ тоже, но произнесъ что-то по-французски. Генералъ закусилъ губу, чтобы не разсмѣяться. Дарья Ивановна замѣтила все…

— Да, умышленно произнесла она, какъ бы себѣ самой: — какъ я сказывала, — перочинный.

— Дорогая моя, Дарья Ивановна! разсмѣялся князь. — Вѣкъ не забуду вашего этого слова… Стоило бы за него расцѣловаться съ вами. Ей-Богу.

— Кому охота со мной старой цѣловаться! отозвалась Лаптева.

— Только вотъ что-съ! прибавилъ князь. — Отъ такихъ языковъ не перьямъ бѣда, а пуху, они въ пухъ разносятъ человѣка!

Только около девяти часовъ вечера оба генерала, отдѣлавшись отъ словоохотливыхъ собесѣдницъ, удалились въ горницы, отведенныя имъ.

Съ тѣхъ поръ, что всякаго рода путешественники останавливались въ Волынскомъ, ни разу никому не отводили для случайнаго ночлега маленькую гостиную, поэтому хозяйка не сообразила, что горница была слишкомъ мала, чтобы можно было болѣе или менѣе удобно поставить двѣ кровати. Когда генералы вошли въ горницу, то пожалѣли, что ихъ. перевели на новое мѣсто. Тамъ, гдѣ они прибирались по пріѣздѣ, у каждаго была своя горница, а здѣсь приходилось быть въ одной.

Князь Волконскій тотчасъ же приказалъ человѣку вынести одну изъ кроватей въ сосѣднюю горницу. Спутникъ его сталъ было противорѣчить, но князь объявилъ рѣшительно:

— Пожалуйста не упорствуйте, не лягу я съ вами!

— Да вѣдь случалось же иногда, князь?..

— Случалось; но вѣдь тогда, когда приходилось отдохнуть часовъ пять, не раздѣваясь. А здѣсь мы все-таки можемъ ночевать какъ слѣдуетъ.

Черезъ нѣсколько минутъ одна изъ кроватей была перенесена въ сосѣднюю диванную. Черезъ полчаса путешественники, утомленные съ дороги, крѣпко заснули каждый въ своей, горницѣ.

XXIV.

Въ этотъ же самый вечеръ въ Волынское пріѣхалъ тайкомъ на маленькихъ саняхъ Гриша Сабанѣевъ и, оставивъ лошадей за оградой, осторожно пробрался на маленькій подъѣздъ, съ котораго могъ пройти къ другу Пашѣ, незамѣченный никѣмъ.

Хворавшій Павелъ обрадовался другу.

— Узнаетъ твой отецъ, что я тайкомъ пробрался къ вамъ, заявилъ Сабанѣевъ, — бѣда будетъ!

— Что же дѣлать! Хуже не будетъ. Пущей ссоры и пущихъ несогласій быть не можетъ, отозвался Павелъ.

Сабанѣевъ усѣлся около пріятеля, взялъ его за руку и объяснилъ, что, помимо желанія видѣться и навѣстить хворающаго, онъ рѣшился пріѣхать по приказанію дѣда.

— Дѣдушка хотѣлъ тебѣ писать, отвѣчать на твое сумашедшее письмо, но потомъ раздумалъ и разсудилъ послать меня.

— Чѣмъ же оно сумашедшее? Я въ здравомъ умѣ и мой разумъ ничего другого взыскать не можетъ! грустно проговорилъ Павелъ.

— Полно, другъ! Дѣдушка велѣлъ тебя опять успокоить и усовѣстить. Мало ли что можетъ быть! Ну, обождете съ сестрой годъ, два ли, три… Слава Богу, мы всѣ не старые, долгая жизнь впереди. Дѣдушка крѣпко надѣется, что все это дѣло еще уладится. Перестанетъ упрямиться твой отецъ, и все обойдется счастливо.

— Не вѣрится… Чему тутъ быть?! Вѣдь причины, которыя заставляютъ отца противиться, не могутъ никогда, самъ ты знаешь, перемѣниться.

— Дѣдушка надѣется на что-то особенное, да и Дарья Ивановна взялась хлопотать.

— Что-жъ Дарья Ивановна! усмѣхнулся Павелъ. — Она была уже… Пробовала. Отецъ только заперся у себя. Нѣтъ, Гриша, кромѣ того, что я надумалъ, ничего не будетъ. Надо умирать.

Просидѣвъ около двухъ часовъ и пробесѣдовавъ преимущественно все объ одномъ и томъ же, Сабанѣевъ вдругъ вспомнилъ о своемъ второстепенномъ дѣлѣ.

— Что-жъ ты мнѣ голову-то Амура досталъ для списыванія? спросилъ онъ.

— Охъ нѣтъ, забылъ!

— И тебѣ не стыдно, а вѣдь какъ обѣщалъ!

— Забылъ, голубчикъ. Ну, послѣ какъ-нибудь!

— Послѣ… Въ томъ-то и сила, что загорѣлось у меня… Не понимаете вы этого! Кабы ты самъ занимался живописью, такъ ты бы такъ не разсуждалъ… У меня, голубчикъ, когда загорится желаніе что рисовать, такъ вотъ сейчасъ вынь, да положь! Пить и ѣсть не могу! Давно я собирался снять копію съ этой картины, а теперь просто горитъ у меня внутри!.. И днемъ и ночью думаю все объ этомъ.

— Что ты! изумился Павелъ.

— Ей-Богу! Да это всегда такъ бывало. Я во снѣ вижу эту головку, такъ бы вотъ сейчасъ, еслибы она у меня была, я бы въ два дня снялъ съ нея копію! Я шибко надѣялся, что она у тебя, — обидно.

Поговоривъ о чемъ-то другомъ, Сабанѣевъ всталъ съ мѣста, началъ ходить по горницѣ и снова воскликнулъ:

— Какая обида! А я было думалъ — она у тебя вынута изъ рамы и я ее съ собой увезу, а послѣзавтра бы и назадъ привезъ, или прислалъ. Теперь такъ всю ночь спать не буду… Обидно!

— Будь я не хворъ, — сейчасъ бы пошелъ внизъ, да и вынулъ ее и принесъ, а теперь, прости, не ногу. Да я и не думалъ, что тебѣ такъ приспичило!

— Обида! повторилъ Сабанѣевъ.

Послѣ недолгаго молчанія, Павелъ Протасовъ вдругъ вымолвилъ:

— Знаешь, Гриша, ужъ коли тебя такъ чудно разобрало, такъ дѣло поправимое. Теперь всѣ въ домѣ спятъ, сойди ты по лѣсенкѣ прямо въ залу, а оттуда, чрезъ диванную, въ алую гостиную въ потьмахъ и проберись. Въ этой части дома всегда полная пустота, — никто тебя не увидитъ и не услышитъ, — вынь картинку, да и ворочайся.

— А что-жъ, конечно! воскликнулъ Сабанѣевъ. — Въ одну минуту все сдѣлаю. Чудно, какъ мы раньше до этого не додумались. Сейчасъ и пойду!

И Сабанѣевъ вдругъ разсмѣялся.

— Чему ты?

— Какъ чему! Выходитъ вѣдь я воровать пойду. Вѣдь кабы ты ее принесъ, а то вѣдь я, да еще кто я-то? — Человѣкъ, которому Павелъ Александровичъ запретилъ въ домѣ бывать… Воръ какъ есть!

— А чѣмъ же мнѣ ее, Паша, изъ рамы достать? Пальцемъ гвоздей не отогнешь! Не съ рамой же тащить! Нѣтъ ли у тебя молотка или клещей?

— Этого нѣту, а вотъ возьми татарскій ножикъ, онъ здоровенный!

И Павелъ показалъ пріятелю на комодъ, гдѣ у него лежали разныя вещи и въ томъ числѣ короткій и толстый татарскій ножикъ.

— Отлично! Лучше всякой стамески, рѣшилъ Сабанѣевъ.

И онъ собрался было выйти на маленькую лѣстницу, которая вела внизъ, но вдругъ снова вернулся.

— А что она все на томъ же мѣстѣ, вѣрно?

— Вѣстимо, на томъ же мѣстѣ. Она уже лѣтъ десять на одномъ мѣстѣ виситъ.

— А что, Пашенька, не лучше ли сапоги снять, какъ приличествуетъ настоящимъ ворамъ?

— Что-жъ, сними! улыбнулся Павелъ.

Сабанѣевъ, весело ухмыляясь, живо снялъ сапоги, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по полу и вымолвилъ:

— Отлично! Такъ прокрадусь, еслибы даже въ домѣ всѣ на ногахъ были, такъ и то никто не услышитъ, лишь бы только чего-либо въ потемкахъ не зацѣпить.

Сабанѣевъ осторожно спустился по лѣстницѣ, а Павелъ остался ждать пріятеля.

Разумѣется, хворавшій молодой человѣкъ и не подозрѣвалъ, что пріѣзжихъ генераловъ, о которыхъ ему подробно передала все сестра Вѣрокъ, положили ночевать въ тѣхъ самыхъ горницахъ, куда теперь отправился Гриша за картинкой. Онъ не зналъ, что головка Амура, полотно которой было менѣе аршина въ квадратѣ, висѣла въ своей золотой рамкѣ уже надъ кроватью, а не надъ маленькимъ диванчикомъ. Къ этому мѣсту, убравъ мебель, какъ разъ поставили постель для проѣзжаго генерала. Сабанѣевъ прокрался по залѣ и нашелъ дверь диванной затворенною. Это его нѣсколько удивило, такъ какъ онъ зналъ обычаи дома и зналъ, что двери диванной и гостиной всегда бывали растворены настежь. Однако, онъ попробовалъ тронуть ручку, и дверь свободно отворилась. Осторожно и тихо переступилъ онъ порогъ и, оставивъ дверь пріотворенною за собой, осторожно продолжалъ красться далѣе.

На дворѣ было настолько темно, что во всѣ окна не падало ни единаго луча свѣта, и Сабанѣевъ ничего не могъ разглядѣть въ горницѣ, — не только кровати князя Волконскаго, стоявшей у стѣны. За то князь, уже выспавшійся немного, былъ разбуженъ звукомъ осторожно отворяемой двери и раскрылъ глаза. Его глазамъ, уже пріученнымъ къ темнотѣ, представлялось все въ горницѣ гораздо яснѣе, чѣмъ пришедшему со свѣта Гришѣ Сабанѣеву.

Едва только князь увидѣлъ фигуру, крадущуюся черезъ его комнату прямо къ дверямъ маленькой гостиной, какъ онъ страшно взволновался, сѣлъ на постель и впился глазами въ движущагося. Убѣдившись вполнѣ, что невѣдомая личность крадется осторожнѣйшимъ образомъ и уже собирается приблизиться къ двери алой гостиной, гдѣ спалъ его спутникъ, князь быстро вскочилъ. Черезъ секунду онъ крѣпко схватилъ фигуру за воротъ, подобралъ подъ себя и воскликнулъ:

— Кто ты такой?

Сабанѣевъ настолько потерялся, что въ первое мгновеніе не отвѣтилъ ни слова, а только барахтался.

— Я!.. я!.. выговорилъ онъ наконецъ. — Я Гриша, простите… Я былъ у Паши… Я не думалъ… пришелъ за картинкой…

Князь, не выпуская ворота невѣдомаго ему человѣка, подтащилъ его къ своей кровати, посадилъ на нее и выговорилъ:

— Если двинешься только, пикнешь, то я тебя положу на мѣстѣ изъ пистолета!..

И князь быстро зажегъ свѣчку. Глазамъ его представился молодой, красивый малый, одѣтый по-барски, но безъ сапогъ, въ однихъ носкахъ, а въ рукѣ его было нѣчто поразившее князя, — широкій, отточенный ножъ. Князь даже измѣнился въ лицѣ, и первымъ его движеніемъ было схватить съ ночного столика заряженный пистолетъ.

— Господи помилуй! выговорилъ онъ тихо. — Что-жъ это?.. Что это за домъ?..

Но въ эту же минуту князя удивило выраженіе лица сидящаго предъ нимъ молодого человѣка, а еще болѣе удивили его вопросы:

— Кто же вы-то? Какъ вы сюда попали? выговорилъ Сабанѣевъ. — Кто вы такой? Я думалъ вы — Павелъ Александровичъ…

— А! такъ ты крался къ тому, кто здѣсь въ домѣ находится подъ именемъ Павла Александровича, такъ ты узналъ, кто таковъ этотъ Павелъ Александровичъ! Ну, что-жь, голубчикъ, сейчасъ подниму всѣхъ на ноги… И къ утру ты будешь уже готовъ. Тутъ же, въ Волынскомъ этомъ, тебя и повѣсятъ!

— Что вы! Христосъ съ вами! выговорилъ Сабанѣевъ. — Да тутъ никакого чорта понять нельзя! Скажите, кто вы такой? Какъ вы сюда къ Протасовымъ попали?

— Говори ты, на какой ты умыселъ пошелъ, несчастный? Этотъ ножъ свидѣтельствуетъ объ ужаснѣйшемъ умыслѣ!

— Я за картинкой… Картинку изъ рамы вынуть.

Наступило небольшое молчаніе, и князь, собиравшійся уже поднять всѣхъ на ноги въ домѣ, приглядѣлся внимательно къ лицу пойманнаго имъ ночного злодѣя.

Въ эту минуту дверь изъ алой гостиной отворилась и другой путешественникъ выглянулъ въ дверь. Онъ былъ въ накинутомъ на спину халатѣ.

— Что такое? спросилъ онъ.

— Непонятное странное дѣло! выговорилъ князь Волконскій. — Смотрите, поймалъ сейчасъ и… вонъ что у него въ рукахъ! Я хотѣлъ, безъ всякихъ разсужденій, застрѣлить его здѣсь, на кровати… Сейчасъ же, если позволите!

Генералъ приблизился, всталъ противъ Сабанѣева и невольно вымолвилъ то же самое, что уже спрашивалъ князь.

— Что это такое? указалъ онъ на ножикъ въ рукахъ молодого человѣка.

Сабанѣевъ повторилъ то же самое, что шелъ вынуть изъ рамы головку Амура, не зная, что въ гостиной и диванной расположились на ночь проѣзжіе путешественники.

— Все это ложь! И глупая ложь! Безсмыслица! проговорилъ князь.

— Нѣтъ, подождите, пускай онъ объяснится! Разскажи все подробно! выговорилъ генералъ.

Сабанѣевъ разказалъ все… И чѣмъ болѣе говорилъ онъ тѣмъ яснѣе становилось, что онъ далеко не то, что пришло на умъ князю. Наконецъ, Гриша самъ догадался, въ чемъ его заподозрили.

— Помилуйте! воскликнулъ онъ, — да вы никакъ думаете, что я шелъ кого-нибудь изъ васъ зарѣзать! Да на что мнѣ это нужно? Проѣзжаго человѣка, который ночуетъ у Павла Александровича, итти рѣзать, — зачѣмъ? Разсудите!

— Ты могъ знать, кто мы такіе!..

— Какъ же я могъ знать, кто вы, когда не зналъ даже, что вы ночуете тутъ! И кто бы вы ни были, я-то не грабитель. Если Павелъ Александровичъ отвелъ вамъ эти горницы, то надо полагать, что вы проѣзжіе поважнѣе и побогаче. Да я-то — дворянинъ, и не воръ, и не злодѣй!

— Все-таки, я полагаю, нужно тотчасъ приказать разбудить госпожу Протасову! выговорилъ князь, — чтобы выяснить все это дѣло.

— Ради Создателя, не выдавайте меня! воскликнулъ Сабанѣевъ. — Узнаютъ всѣ, что я былъ въ домѣ. Бѣдному Пашѣ достанется пуще всѣхъ!..

И Сабанѣевъ въ нѣсколькихъ словахъ передалъ отношенія, которыя возникли между его семьей и семьей Протасовыхъ.

— Я все это уже знаю! выговорилъ генералъ.

— Дѣло очень простое, ведите меня къ молодому Протасову, рѣшилъ, наконецъ, князь, — а вы ложитесь и почивайте, обратился онъ къ своему спутнику. — Я сейчасъ все распутаю.

Черезъ минуту князь, надѣвъ тоже халатъ и туфли, двинулся вслѣдъ за Сабанеевымъ по маленькой лѣстницѣ въ горницу Павла.

Молодой человѣкъ былъ не мало изумленъ, когда вслѣдъ за пріятелемъ явился къ нему въ комнату совершенно незнакомый ему господинъ. На этотъ разъ Гришѣ пришлось объяснить Пашѣ, что въ диванной оказались проѣзжіе.

— Вы — сынъ хозяина дома? спросилъ князь.

— Да-съ…

— Объясните мнѣ, зачѣмъ вотъ этотъ молодой человѣкъ оказался съ ножомъ въ рукѣ въ горницахъ, отведенныхъ намъ вашею матушкой.

Павелъ повторилъ буквально то же самое о картинкѣ, за которою тайкомъ отправился его пріятель.

— Какъ все это глупо! выговорилъ наконецъ князь. — Да, глупо… Вотъ и отдохнулъ съ дороги! прибавилъ онъ какъ бы себѣ самому.

Помолчавъ, онъ выговорилъ обращаясь къ Гришѣ:

— А все-таки, извините, я васъ сдамъ сейчасъ офицеру, который доставитъ васъ домой и вернется съ докладомъ ко мнѣ… Иначе нельзя!

XXV.

Когда, на утро, проѣзжіе генералы проснулись, офицеръ, отвозившій ночью Гришу къ нему домой, явился съ докладомъ.

— Ну, что? встрѣтилъ его князь Волконскій.

— Доставилъ-съ…

— Дѣйствительно все какъ онъ показывалъ? — Помѣщики Сабанѣевы?

— Точно такъ-съ, ваша свѣтлость. Старикъ дѣдъ ихъ и при немъ внукъ и внучка. И молодой человѣкъ, дѣйствительно, живописецъ. Вообще, по всему видно, что недоразумѣніе ночное ихъ всѣхъ очень смутило и опечалило.

— Ну, а затѣмъ, разузнали вы что-нибудь о нихъ?

— По приказанію вашей свѣтлости, разспросилъ г. Сабанѣева о всѣхъ его дѣлахъ. Сначала онъ отказывался объясниться. Когда я заявилъ, что являюсь посланнымъ отъ вашей свѣтлости, г. Сабанѣевъ разсказалъ мнѣ подробно всѣ обстоятельства до нихъ касающіяся.

И офицеръ передалъ князю простую исторію дружбы двухъ семействъ, разрывъ и причины его. Главная изъ нихъ была — открывшееся нежданно происхожденіе внучки Сабанѣева, только выдаваемой имъ за мѣщанку.

— Выдаваемой? удивился князь. — А кто же она?

— Италіянскаго дворянскаго происхожденія.

— Италіянка?!

— Точно такъ-съ… По фамиліи Фоскари. Нынѣ же она; числится дѣйствительно простою мѣщанкой Софьей Нарышкинской.

— Удивительное сочетаніе обстоятельствъ! произнесъ князь задумчиво и затѣмъ спросилъ: — Ну, а если, скажите — мы заѣдемъ къ этимъ Сабанѣевымъ, много ли времени потеряемъ?

— Крюку, собственно, будетъ на полчаса, не больше.

— Дорогу вы знаете? Найдете?

— Точно такъ-съ, ваша свѣтлость!

Черезъ нѣсколько минутъ князь, уже одѣтый, вошелъ, въ маленькую алую гостиную, гдѣ ночевалъ его спутникъ, и нашелъ его тоже одѣтымъ. Князь передалъ то, что узналъ изъ доклада адъютанта.

— Я полагаю, прибавилъ онъ, — что и ѣздить туда не стоитъ… Новаго ничего не узнаемъ.

Генералъ подумалъ немножко, но затѣмъ вымолвилъ:

— Нѣтъ, не надо никогда обходить то, что на пути лежитъ случаемъ сдѣлать добро. Изъ-за получаса потеряннаго времени будетъ человѣкъ пять, шесть счастливыхъ людей. Только бы намъ какъ-нибудь поскорѣй избавиться отъ здѣшней хозяйки и отъ этой милой, но утомительной старушки.

Черезъ часъ оба проѣзжіе генерала, напившись чаю и отказавшись отъ завтрака, выѣхали изъ Волынскаго, по проселку, въ усадьбу Сабанѣевыхъ. Адъютантъ, отвозившій Гришу ночью, ѣхалъ впереди на маленькихъ санкахъ.

Неожиданное появленіе въ Андреевскомъ такихъ военныхъ подняло на ноги немногихъ обитателей усадьбы. Симеонъ Абрамовичъ, удивленный и смущенный, поспѣшилъ, на крыльцо. Генералы вышли изъ саней и вошли въ домъ.

— Извините, г. Сабанѣевъ, заявилъ князь, — что мы являемся вдругъ незванными гостями…

— Помилуйте, мнѣ много чести! отозвался старикъ.

— Мы пріѣхали по извѣстному вамъ дѣлу, вслѣдствіе ночного приключенія. Мы пожелали познакомиться съ вами и вашими внучатами.

— Милости прошу! Великая честь… Сейчасъ позову ихъ! засуетился Симеонъ Абрамовичъ, глядя по очереди на обоихъ генераловъ и стараясь догадаться, который изъ нихъ генералъ-квартирмейстеръ всѣхъ россійскихъ войскъ князь Волконскій, какъ сказалъ ночью офицеръ. Симеонъ Абрамовичъ сразу почуялъ, что имѣетъ дѣло не съ однимъ, а съ двумя высокопоставленными лицами. Въ особенности смущало его лицо молчащаго и ласково улыбающагося генерала. Симеонъ Абрамовичъ готовъ былъ побожиться, что гдѣ-то, когда-то видѣлъ этого генерала. Лицо его было ему поразительно знакомо. Черезъ нѣсколько минутъ нежданные гости были уже въ гостиной и предъ ними явились оробѣлые Гриша и Соня. Молодой человѣкъ еще продолжалъ смущаться тѣмъ, что наканунѣ ночью былъ принятъ генералами за злодѣя, шедшаго на смертоубійство и грабежъ. Молодая дѣвушка, выросшая въ глуши деревни, была смущена такъ же, какъ и дѣдъ, двумя нежданно появившимися гостями, которые и ей почудились сразу не простыми проѣзжими. Въ нихъ обоихъ было что-особенное.

Послѣ краткой общей бесѣды и шутокъ князя на счетъ ночного приключенія, генералъ пожелалъ объясниться съ Симеономъ Абрамовичемъ наединѣ. Сабанѣевъ попросилъ гостя въ свою горницу и они удалились.

Князь отправился къ Гришѣ посмотрѣть его работы. Переглядѣвъ всѣ картины, этюды и наброски Гриши, князь оживился и сталъ расхваливать все, увѣряя молодого человѣка, что у него большой талантъ. Въ особенности поразилъ князя послѣдній портретъ дѣвушки. Онъ нѣсколько разъ переводилъ глаза съ оригинала на портретъ и изумлялся сходству. Увлекшись бесѣдой о живописи съ молодымъ человѣкомъ, князь неожиданно перевелъ глаза на молодую дѣвушку и увидалъ ее глубоко и безотрадно-грустно задумавшеюся.

— Послушайте, Софья Андреевна! выговорилъ князь съ чувствомъ. — Не грустите, я знаю всѣ ваши обстоятельства… Генералъ, котораго вы видѣли, объясняется теперь съ вашимъ дѣдомъ объ васъ и, повѣрьте мнѣ, что все обойдется благополучно. То, что желаете, совершится и вы будете счастливы. Даю вамъ въ этомъ честное слово.

— Кто же можетъ заставить г. Протасова, отозвалась печально Соня, — перемѣнить мнѣніе?

— Мы можемъ! Генералъ, бесѣдующій теперь съ вашимъ дѣдомъ, можетъ все перемѣнить. Вы не вѣрите? Напрасно!

Князь, въ сопровожденіи молодыхъ людей, вернулся снова въ гостиную, а спустя минуту изъ дверей другой горницы вышелъ генералъ, а за нимъ старикъ.

Молодые люди, увидя дѣда, сразу встрепенулись и смутились. Лицо Симеона Абрамовича было сильно измѣнившимся. Никогда не видали они дѣда съ такимъ блѣднымъ и взволнованнымъ лицомъ. Невольно, вдругъ, не отдавая себѣ отчета, молодая дѣвушка бросилась навстрѣчу къ дѣду, а за нею двинулся и Гриша. Они безсознательно бросились какъ бы защитить старика-дѣда отъ неизвѣстнаго важнаго гостя. Соня хотѣла уже обнять дѣда и спросить, что съ нимъ сдѣлали, чѣмъ обидѣли. Старикъ со взволнованнымъ лицомъ, со слѣдами слезъ, строгимъ жестомъ остановилъ обоихъ внучатъ.

Генералъ взялъ Соню за руку и вымолвилъ ласково, глядя ей въ лицо.

— Не горюйте, дитя мое, все скоро устроится. Если вы мнѣ не вѣрите, то повѣрьте вашему дѣдушкѣ. Онъ вамъ то же подтвердитъ.

Затѣмъ генералъ подалъ руку старику. Симеонъ Абрамовичъ протянулъ свою, но склонился всѣмъ корпусомъ, такъ что внучата изумленно вытаращили глаза. Никогда ни съ кѣмъ не обращался дѣдушка съ такимъ почтеніемъ. Черезъ минуту генералы уже съѣхали со двора усадьбы. Симеонъ Абрамовичъ стоялъ на крыльцѣ безъ шапки, безъ теплаго платья. Внучата уговаривали дѣда скорѣе войти въ домъ, боясь, что онъ простудится.

Симеонъ Абрамовичъ какъ бы безсознательно вернулся, ни слова не говоря, сѣлъ на первое попавшееся кресло.

— Что съ вами, дѣдушка? Что случилось? приставали внучата.

Гриша всталъ около кресла. Соня опустилась на колѣни предъ дѣдомъ, взяла его руки, отняла отъ лица.

— Говорите же, сказывайте все! приставали молодые люди, глядя на такое невиданное ими никогда лицо дѣда, по которому струились слезы.

— Ничего теперь вамъ не скажу! выговорилъ, наконецъ, Сабанѣевъ. — Вотъ, говорятъ, не бываетъ чудесъ на свѣтѣ! Нѣтъ, бываютъ! Сколько десятковъ лѣтъ прожилъ я, не вѣря въ чудеса. И вотъ теперь маловѣръ на старости долженъ повѣрить. Знаешь ли ты, Сонюшка, что ты будешь замужемъ за Павлушей?.. Вѣрно будешь! Сейчасъ это все порѣшилось…

— Дѣдушка! вскрикнула Соня, вполнѣ сразу убѣжденная въ томъ, что объявилъ дѣдъ, — настолько увѣреннымъ тономъ, говорилъ старикъ.

— Какимъ образомъ?! воскликнулъ Гриша.

— Ничего, дѣти, не могу сказать… Имѣйте терпѣніе! Скоро все разъяснится. Ты, Сонечка, выйдешь замужъ, и даже Павелъ Александровичъ самъ будетъ просить нашего согласія на бракъ. А ты, Гриша, поѣдешь въ Петербургъ и будешь въ Академіи учиться живописи, а не здѣсь въ глуши. И этого мало… Еще третье будетъ, но я ничего сказать больше не могу. Я далъ клятву!

— Но какъ же все это?.. Кто же это съ вами говорилъ? приставалъ Гриша къ дѣду. — Почему не самъ князь Волконскій, а тотъ генералъ?.. Кто тотъ генералъ?

— Это самый добрый человѣкъ на свѣтѣ! воскликнулъ. Сабанѣевъ. — Это благодѣтель рода человѣческаго… Заѣхать сюда! Заѣхать въ грошевую усадьбу къ полунищему помѣщику! Зачѣмъ? — Чтобы сдѣлать доброе дѣло. Простые смертные обходятъ горе, сторонятся какъ отъ заразы… А вотъ онъ…

— Но кто же онъ, дѣдушка? со слезами на глазахъ спросила Соня.

— Посланникъ небесъ на землѣ… Чтобы сокрушать дьявола во всѣхъ его видахъ! восторженно выговорилъ старикъ. — Да! Сокрушать зло въ людяхъ, отъ злодѣя Бонапарта, до сумасброда Протасова… Да, это посланникъ съ небесъ, благословенный Богомъ на великія земныя дѣла…

— Дѣдушка! дѣдушка! закричала испуганная Соня. — Правда ли… что я догадываюсь…

Сабанѣевъ обнялъ обоихъ внучатъ, прижалъ къ себѣ я молвилъ шепотомъ.

— Я клятву далъ до поры молчать… До поры нашего счастія и благополучія…

XXVI.

Въ Волынскомъ много и долго толковали о проѣзжихъ генералахъ, и конечно, о такихъ важныхъ гостяхъ тотчасъ узналъ и самъ непоказывавшійся имъ Павелъ Александровичъ. Но стихъ продолжался. Въ кабинетѣ Протасова на небольшомъ столикѣ постоянно стояла бутылка мадеры, продолговатая рюмка въ родѣ бокала и швейцарскій сыръ. Разъ пять въ день пустая бутылка убиралась и замѣнялась другою.

Вмѣстѣ съ тѣмъ Павелъ Александровичъ сталъ снова выходить изъ кабинета, но дѣлался постепенно все сумрачнѣе, все тише и медленнѣе въ движеніяхъ и все молчаливѣе. По цѣлымъ днямъ бродилъ онъ по всѣмъ горницамъ, ни съ кѣмъ не разговаривая и почти не замѣчая окружающаго.

Все въ домѣ притихло. Не только никто не обращался къ нему съ разговорами, но и между собой всѣ говорили тихо въ его присутствіи и всѣ ждали… Ждали послѣдствія напавшаго стиха!

Замѣчательно было, конечно, то обстоятельство, что никто никогда за много лѣтъ ни единымъ словомъ не обмолвился о томъ, что на барина, усвоившаго привычку выпивать отъ тоски и праздности, просто находитъ то, что давно существуетъ на россійскомъ нарѣчіи, именуясь «запоемъ». Никогда это слово «запой» не было вымолвлено въ Волынскомъ и было замѣнено словомъ «стихъ».

Теперь такъ же, какъ и всегда, не только въ самомъ Волынскомъ, но и по сосѣдству всѣ узнали, что на Протасова опять напалъ его стихъ и стало-быть надо ждать какой-нибудь затѣи. Было уже извѣстно, что Протасовъ собирается въ Москву. Шутники говорили, что онъ ѣдетъ съ аршиномъ мѣрить Ивана Великаго, чтобы точь-въ-точь такую же колокольню строить у себя въ имѣніи.

Наконецъ, въ усадьбѣ стали все готовить къ отъѣзду барина. Дорожная карета съ важами и всякими сундучками была у крыльца.

На третій день послѣ посѣщенія проѣзжихъ генераловъ, Митя Тасовъ явился къ Протасову и сообщилъ ему удивительное извѣстіе, что два важные генерала, свернувъ съ прямого пути, заѣхали въ усадьбу Сабанѣевыхъ и пробыли тамъ около часу времени.

Протасовъ удивился этому извѣстію, но менѣе, нежели думалъ Митя. Молодой человѣкъ сообразилъ, что посѣщеніе Сабанѣевыхъ генералами было въ высшей степени загадочно. Еще болѣе было загадочно все что произошло послѣ этого. Старикъ Симеонъ Абрамовичъ и его внучата будто вдругъ ожили. Лица ихъ сіяли. Они были вполнѣ счастливы и на что-то надѣялись. Митя признался Протасову, что изъ любопытства самъ побывалъ у нихъ и собственными глазами убѣдился, что посѣщеніе генераловъ имѣло огромное значеніе. Однако, несмотря на всѣ свои старанія, Тасовъ не могъ добиться отъ Гриши Сабанѣева объясненія чего-либо. Гриша ни слова не сказалъ ему и, не зная ночного приключенія съ Гришей, Тасовъ не могъ понять почему генералы заѣхали къ Сабанѣевымъ.

Сдѣлавъ свой докладъ Павлу Александровичу, Митя обозлился на то равнодушіе, съ которыхъ принялъ Протасовъ вѣсть.

— Во всякомъ случаѣ, кончилъ Митя, — надо бы вамъ поспѣшить путешествіемъ въ Москву, чтобы увозить съ собой Пашеньку… Какъ разъ какая бѣда приключится!

Протасовъ удивленно поглядѣлъ въ лицо молодого человѣка и выговорилъ вопросительно:

— Въ Москву! Какую Москву?!

Митя увидѣлъ по лицу и глазамъ Протасова, что на этотъ разъ стихъ былъ еще сильнѣе или, вѣрнѣе, на этотъ разъ мадера оказалась еще крѣпче дѣйствующею.

— Въ какую Москву?! снова вымолвилъ Протасовъ уже раздражительно.

Митя не зналъ, что отвѣчать на подобный вопросъ.

— Въ Москву, стало-быть, вымолвилъ онъ. — Вы изволили собираться ѣхать въ столицу…

— Въ столицу я и поѣду. Только въ другую! сердито выговорилъ Протасовъ.

— Какъ въ другую, въ Петербургъ? удивился Тасовъ. И тотчасъ же поспѣшилъ прибавить: — Что-жъ, это все равно. Гдѣ бы Пашенькѣ ни развлечься… Въ Петербургѣ еще лучше.

— Нѣтъ, Пашенька останется здѣсь, а я одинъ поѣду… И не въ Петербургъ, а въ иную столицу… полюбопытнѣе Москвы съ Петербургомъ.

— Павелъ Александровичъ, бѣда будетъ, если Пашенька останется здѣсь. За ваше отсутствіе онъ можетъ на счетъ брака съ Соней подать прошеніе на имя государя! Да-съ. Я такой разговоръ слышалъ между генераломъ и Дарьей Ивановной.

— Ну, ты совсѣмъ дуракъ! спокойно, но строго рѣшилъ Павелъ Александровичъ. — И поэтому больше со мной не смѣй разговаривать.

Тасовъ струсилъ и замолчалъ, мысленно отлагая дѣло до другого раза. Павелъ Александровичъ поднялся и медленными шагами вышелъ изъ своего кабинета. Митя послѣдовалъ за нимъ.

Протасовъ тихо прошелъ въ маленькую гостиную, гдѣ всегда сидѣла Варвара Петровна, и сталъ на порогѣ, озираясь на всѣхъ. Онъ нашелъ жену за пяльцами, а около нея сидѣли сынъ и дочь. Съ другой стороны сидѣлъ майоръ и читалъ имъ вслухъ какое-то повѣствованіе. На диванѣ, за большимъ столомъ, была Марья Дмитріевна и раскладывала пасьянсъ.

При появленіи Протасова всѣ насторожились. Павелъ Александровичъ двинулся снова, остановился предъ женой и, нѣсколько сгорбившись, руки въ карманахъ панталонъ, уставился на пяльцы, точь-въ-точь какъ лягавая собака дѣлаетъ стойку.

— Варвара Петровна! вымолвилъ онъ, наконецъ, тихо, но такимъ тономъ, который не допускаетъ противорѣчій, — готова ли карета?

— Готова, Павелъ Александровичъ. Давно-съ.

— Важи и сундуки уложены?

— Уложены, Павелъ Александровичъ. А дорожное кое-что готово, а кое-что надо свѣжее… За сутки надо готовить.

— Такъ прикажи сегодня… Завтра утромъ я выѣзжаю.

— Слушаю.

— Поутру предъ отъѣздомъ молебенъ нуженъ напутственный, прикажи батюшкѣ прійти.

— Слушаю, Павелъ Александровичъ! однозвучно отозвалась Протасова покорно и печально.

Всѣ ждали, что Протасовъ повернется налѣво кругомъ и выйдетъ снова изъ горницы. Повидимому, все было сказано. Но онъ стоялъ не шелохнувшись предъ пяльцами и будто воображалъ что-то крайне важное, что собирался сейчасъ сказать.

Прошла цѣлая минута молчанія, и эта минута ноказалась всѣмъ вѣчностью. Всѣ сидѣли насторожѣ и всѣ ждали, чуя по фигурѣ Павла Александровича, что сейчасъ онъ скажетъ что-нибудь особенное.

Протасовъ глубоко вздохнулъ, понурился еще болѣе и вымолвилъ, наконецъ, едва слышно одно слово. Варвара Петровна разслышала слово и сильно двинулась въ своемъ, креслѣ. Лицо ея выразило сразу крайній испугъ.

XXVII.

— Что изволишь? Я не поняла… пробормотала наконецъ Протасова, какъ бы теряя отъ перепуга силы. И руки женщины опустились безпомощно на пяльцы.

— Не слыхала? выговорилъ Протасовъ.

— Слышала, Павелъ Александровичъ… Да въ толкъ не возьму… Какъ же такъ?!

— Въ Парижъ, матушка! Аль не знаешь, городъ Парижъ есть…

— Знаю, Павелъ Александровичъ… Да какъ же то есть это въ Парижъ?

— Какъ?! возвысилъ голосъ Протасовъ. — Такъ! Просто!.. Въ той же каретѣ, и на тѣхъ же колесахъ, и на тѣхъ же лошадяхъ.

— Да зачѣмъ же, Павелъ Александровичъ? Что же вамъ тамъ дѣлать?

— Хочу быть въ Парижѣ. Сказывали вамъ генералы эти, что будутъ его брать наши доблестныя войска. Ну, я глядѣть буду. Прежде того я заѣду въ армію, буду проситься во что-нибудь, поступлю на службу и буду съ доблестными россійскими войсками тоже Парижъ брать. Не примутъ за старостью, поѣду глядѣть, какъ будутъ брать…

Наступило молчаніе. Всѣ кругомъ съ вытянутыми лицами взирали на Протасова и каждый, въ свою очередь, мысленно рѣшилъ, что на этотъ разъ стихъ напалъ самый отчаянный и дѣло пахнетъ уже сущею бѣдой.

— Вы бы подумали… выговорила наконецъ Варвара Петровна едва слышно, такъ какъ отъ волненія у нея пропалъ голосъ.

— Не о чемъ думать! Это вамъ, бабамъ, представляется все диковиннымъ. Что-жъ тутъ такого? Мало ли россійскихъ подданныхъ ѣздятъ въ заграничныя земли! Я еще смолоду хотѣлъ побывать у Англичанъ и у Французовъ, а теперь вотъ и случай вышелъ — будутъ Парижъ брать.

— Да будутъ ли, Павелъ Александровичъ? Кажется, какъ я слышала…. отмѣнено… Не будутъ брать! спохватилась Варвара Петровна и, солгавъ при всѣхъ, покраснѣла.

— Увижу! серьезно отозвался Протасовъ. — Не будутъ брать, — ну, такъ постою, посмотрю и назадъ пріѣду.

— Верстъ много! вдругъ какъ бы выпалилъ майоръ. — Шутка ли этакій путь, Павелъ Александровичъ! Утомительно!

— Тебѣ можетъ на костыляшкахъ твоихъ да еще съ этакимъ пузомъ утомительно! сердито отозвался Протасовъ, скопивъ почти злые глаза на майора.

Наступила, конечно, пауза, и затѣмъ Протасовъ выговорилъ рѣшительно:

— Такъ вотъ, матушка, завтра поутру Богу помолимся, а затѣмъ я и выѣду. А въ мое отсутствіе у васъ здѣсь авось будетъ все Богъ милостивъ.

Павелъ Александровичъ медленно вышелъ, вернулся къ себѣ въ кабинетъ и лицо его стало нѣсколько менѣе угрюмо. Онъ какъ будто тяготился мыслью, которую теперь повѣдалъ всѣмъ. Допивъ остатокъ мадеры изъ бутылки, онъ кликнулъ Демьяна и молча показалъ ему на пустую бутылку, но у вошедшаго лакея была уже въ рукахъ друтая, которою онъ и замѣнилъ опорожненную.

— Мы съ тобой завтра ѣдемъ! выговорилъ Протасовъ.

— Что же-съ, завтра такъ завтра! отозвался Демьянъ.

— И безъ Пашеньки… Ты, да я!

— Воля ваша-съ… Одни, такъ одни!

— Не одинъ, дуракъ… Съ тобой!

— Я что же, Павелъ Александровичъ, я — человѣкъ, стало-быть не въ счетъ.

— Знаю, что ты человѣкъ, но я тебя человѣкомъ не почитаю. Ты за мной столько лѣтъ ходишь и меня любишь. Стало-быть, ты для меня не человѣкъ, а якобы близкое лицо.

— Покорно благодарю, Павелъ Александровичъ!

— И вотъ поэтому я тебя и беру…. Только ты не пугайся, Демьянушка, мы вѣдь не въ Москву ѣдемъ.

— Какъ не въ Москву?! нѣсколько фамильярно ахнулъ Демьянъ.

— То-то не въ Москву.

И Павелъ Александровичъ, безъ всякихъ приготовленій объявившій свою затѣю женѣ, смущался теперь какъ сказать ее Демьяну.

— Мы, Демьянушка, поѣдемъ къ басурманамъ…

— Ой, что вы!

— Да ты не бойся! Они — тѣ же люди. Мы поѣдемъ съ тобой въ Парижъ… Такъ зовутъ французскую столицу.

— Да вѣдь, батюшка Павелъ Александровичъ, вѣдь сказывается: «городъ Парижъ — не доѣдешь угоришь!»

— Это, Демьянъ, вранье!

И наступило точно такое же, какъ и въ гостиной, молчаніе. Баринъ молча ждалъ рѣшенія лакея. Наконецъ Демьянъ усмѣхнулся, лицо его просіяло и онъ выговорилъ бойко:

— Что же, въ Парижъ, такъ въ Парижъ! Вещи вѣдь не перекладывать. Все вѣдь то же съ нами поѣдетъ?

— Вѣстимо, все то же. Только денегъ больше возьмемъ.

— Ну, это — ваше дѣло, а не мое — лакейское.

— Такъ ты радъ въ Парижъ ѣхать?

Демьялъ замысловато разсмѣялся.

— Отчего же не радъ. Оно, пожалуй, даже лучше, чѣмъ въ Москву. Въ Москву-то бы доѣхали да зажились долго. А въ Парижъ-то мы, пожалуй, и дороги не найдемъ, да съ полпути вернемся. Скорѣе дома будемъ.

— Ну, это ты врешь, Демьянъ! разсердился Протасовъ. — И не смѣй такія мысли имѣть.

На утро весь домъ ходуномъ ходилъ. Ранехонько поднявшись на ноги, всѣ готовились къ проводамъ барина.

Около десяти часовъ явился сельскій священникъ съ причтомъ и начался молебенъ. Впереди за господами выровнялись нахлѣбники, а за ними дворня, переполнившая не только залу, а и переднюю. Павелъ Александровичъ былъ, конечно, совсѣмъ «въ своемъ видѣ», усердно молился, клалъ земные поклоны, а подъ конецъ молебна полѣзъ въ карманъ за носовымъ платкомъ, чтобъ отереть слезы.

Несмотря на внезапное рѣшеніе мужа отправляться въ далекій путь, Варвара Петровна была сравнительно спокойна. Вѣрокъ плакала, а Павелъ сумрачно смотрѣлъ на всѣхъ.

Нахлѣбники тоже отнеслись къ путешествію такъ, какъ еслибы Протасовъ ѣхалъ за сто верстъ, а не за три тысячи, въ Смоленскъ, а не въ чужіе края, гдѣ не мудрено и погибнуть.

Одна лишь дворня тревожно взирала ца барина и удивлялась спокойствію барыни и всѣхъ нахлѣбниковъ. Черезъ часъ Навелъ Александровичъ простился со всѣми, трижды цѣлуясь, отъ жены и дѣтей и до послѣдняго двороваго человѣка. Всѣмъ имъ баринъ наказывалъ что-нибудь на время своего отсутствія.

Наконецъ, послѣ всякаго снованія, бѣготни, возни, споровъ, совѣтовъ и всякихъ ненужныхъ хлопотъ, Протасовъ очутился въ большомъ возкѣ.

Всѣ провожали, стоя кругомъ экипажа и на крыльцѣ. Демьянъ, распоряжавшійся все утро и командовавшій какъ настоящій генералиссимусъ, захлопнулъ за бариномъ дверцу возка и влѣзъ на козлы.

— Съ Богомъ! произнесло нѣсколько голосовъ заразъ, и возокъ тронулся со двора.

«Шутка ли, въ Парижъ? вздохнулъ кто-то. — Какія дѣла!»

ХXVIII.

Павелъ Александровичъ выѣхалъ изъ Волынскаго въ самомъ тоскливомъ настроеніи духа. Разумѣется, страшное путешествіе, на которое онъ вдругъ рѣшился невѣдомо какъ, теперь пугало его.

Шутка ли тысячи двѣ верстъ, а то и всѣ три, ѣхать по чужимъ землямъ! Сказываютъ, въ нѣмецкихъ земляхъ, въ иныхъ снѣгу мало, въ другихъ совсѣмъ нѣтъ, а во Франціи, снѣгу никто въ глаза никогда и не видалъ. Какъ же тогда быть съ возкомъ?… Придется бросать его и покупать карету, а какая еще карета попадется? А замѣна возка каретой былъ вопросъ существенный, такъ какъ возокъ Протасова былъ большой и особо устроенный. Въ немъ можно было раскладывать настоящую постель, можно было въ правомъ углу устраивать нѣчто въ родѣ настоящаго вольтеровскаго кресла, можно было четыре свѣчи зажигать. Предъ сидѣньемъ былъ цѣлый шкапчикъ съ ящиками, откидная доска, замѣнявшая столикъ, и вообще были всякія удобства, которыхъ никакая заморская карета предоставить не можетъ.

Затѣмъ на Протасова подѣйствовало совершенно гнетущимъ образомъ, даже поразило его, кое-что совершенно необъяснимое при его проводахъ. Ему бросилось въ глаза одно въ высшей степени странное обстоятельство. Всѣ съ нимъ прощавшіеся, жена, дѣти и нахлѣбники, отнеслись къ его важному и дальнему путешествію какъ еслибы онъ собрался въ городъ Смоленскъ, а то и поближе. Только нѣкоторые изъ дворовыхъ людей взирали на него сочувственно, нѣсколько перепуганно, какъ бы жалѣя его и опасаясь за благополучный путь. За то семья была только сумрачна, сдержанна, никто не проронилъ ни слезинки.

Въ такія минуты, по мнѣнію Протасова, привязанность должна была бы сказаться сильнѣе. А между тѣмъ, при отъѣздѣ, онъ не нашелъ ни въ комъ, ни въ семьѣ, ни въ облагодѣтельствованныхъ имъ домочадцахъ ни тѣни сожалѣнія, участія и боязни за него, стало-быть и никакой къ нему любви.

Путешествіе Протасова было, разумѣется, скучно и однообразно. Ѣхали только днемъ, а зимній день былъ коротокъ. Ежедневно дѣлалось не болѣе сорока и пятидесяти верстъ. Выѣзжая со свѣтомъ, надо было пріѣзжать на ночлегъ прежде, чѣмъ смеркнется, такъ какъ ночи были темныя, безлунныя.

Проснувшись гдѣ-нибудь на ночлегѣ, часовъ въ семь или въ восемь, путники никогда не могли выѣхать раньше десятаго часа. Демьянъ, обыкновенно расторопный, сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ; каждое утро онъ копался и зря тыкался изъ угла въ уголъ. Случалось выѣхать въ девять часовъ, а въ три часа, предъ сумерками, путешественники уже останавливались въ какой-нибудь деревнѣ, отыскивали избу получше и оставались на ночлегъ.

Первые три дня Павелъ Александровичъ ни разу не попросилъ себѣ мадеры. Напротивъ того, Демьянъ самъ предлагалъ ее барину. Это тоже не мало удивило Павла Александровича.

Однако черезъ четыре или пять дней тоска сдѣлала свое.

На ночлегѣ Протасову приходилось сидѣть въ избѣ часовъ до девяти безъ дѣла. Спать ложиться раньше десяти онъ не привыкъ, читать ему не хотѣлось, разговаривать было не съ кѣмъ. Понятно, что на пятый день, вечеромъ, Павелъ Александровичъ самъ потребовалъ мадеру.

Съ этого дня путешествіе началось совершенно иное. Мадера была вѣчно на подачу руки и въ возкѣ, и на ночлегахъ и, вѣроятно отъ тоски путешествія, Протасовъ началъ развлекаться ею втрое больше. За то путешествіе приняло для него совершенно другой видъ. Оно сдѣлалось какимъ-то ясновидѣньемъ, сѣренькимъ и однообразнымъ сномъ, безъ начала и безъ конца.

Деревушки, лѣса, пригорки, мосты, встрѣчныя розвальни съ бабами и мужиками, ночлеги въ избахъ — все это чередовалось въ мозгу Протасова и какъ-то путалось. Случалось ему бредить на-яву, случалось, будучи верстъ за четыреста, пятьсотъ отъ дома, видѣть знакомые ландшафты и такія деревушки, которыя онъ какъ будто уже видѣлъ и даже не разъ, даже недавно.

Случалось ему остановиться на ночлегѣ въ избѣ какого-нибудь крестьянина и онъ готовъ былъ побожиться, что дня три назадъ уже ночевалъ здѣсь же.

Проѣзжалъ однажды Протасовъ черезъ какой-то мостъ, перилы были обломаны, только среди моста торчалъ какой-то столбикъ — остатокъ отъ перилъ, а на столбикѣ неизвѣстно кто и зачѣмъ навязалъ ветошку, точь-въ-точь такъ, какъ повязываются платками бабы. Прошло сутокъ двое. Ѣхалъ Протасовъ уже въ сумерки, ожидая прибытія на ночлегъ, смотритъ, и опять точь-въ-точь такой же разломанный мостъ, такой же столбъ торчитъ, а на столбѣ — повязка бабья. Только первый разъ было это по правую руку, а теперь — по лѣвую. Разумѣется, по прибытіи на ночлегъ, Павелъ Александровичъ замѣтилъ про этотъ странный случай.

— Видѣлъ, видѣлъ и я! воскликнулъ Демьянъ, — чудно! Да вы-то два раза видѣли, а я этакихъ-то моста четыре видѣлъ.

— Врешь! воскликнулъ Протасовъ изумляясь.

— Ей-Богу! Должно здѣсь обычай такой. Сказываютъ мужики — примѣта такая. Такихъ, говорятъ, мостовъ много еще по пути будетъ.

Разумѣется, Протасовъ подивилися и успокоился. Мало ли еще что будетъ впереди диковиннаго! Что городъ, то норовъ!… подумалъ онъ. Однажды утромъ, выспавшійся крѣпко, Павелъ Александровичъ поднялся бодрѣе, или вѣрнѣе поднялся трезвѣе.

— Демьянъ! выговорилъ онъ вдругъ озаренный мыслью. — Когда же мы, наконецъ, въ Минскъ пріѣдемъ, вѣдь онъ на пути?

— Пріѣдемъ угрюмо отозвался Демьянъ, помогая барину надѣвать сапоги.

— Когда? я спрашиваю.

— Должно послѣ завтрева или завтра ввечеру, а то и черезъ четыре дня. Я, Павелъ Александровичъ, знать этого не могу.

— Какъ не можешь, вѣдь ты же въ Минскѣ бывалъ! Да сколько мы дней въ пути?…

— Я, признаться, днямъ-то счетъ потерялъ. Къ тому же еще, вѣдь, мы не тою дорогой поѣхали. Думали будетъ ближе, анъ выходитъ, кажись, дальше. По моему разсчету, дня черезъ три будемъ въ Минскѣ.

— Зачѣмъ же ты обыкновеннымъ путемъ не поѣхалъ?

— Что грѣха таить, Павелъ Александровичъ, сбились мы съ Климомъ. Нешто вы не видите, ѣдемъ мы не почтовымъ трактомъ, а такъ… проселками тычемся.

— И то правда, а я не доглядѣлъ.

— Ужъ вы не гнѣвайтесь, все равно пріѣдемъ.

На этотъ разъ, выѣхавъ съ ночлега, Павелъ Александровичъ приглядѣлся внимательно къ окрестности. Дѣйствительно, онъ ѣхалъ проселкомъ, тащился цѣлыя версты чуть не шагомъ. Тоска одолѣвала страшно. Демьянъ уже раза четыре съ козелъ спрашивалъ барина, отчего онъ не соснетъ, или не выкушаетъ мадеры. Протасовъ долго отказывался, но въ сумерки не удержался и сразу опорожнилъ въ четверть часа цѣлую бутылку.

На ночлегѣ баринъ сталъ снова упорно добиваться отъ лакея, когда пріѣдутъ они въ Минскъ. На утро онъ проснулся съ тою же мыслью и тотчасъ опросилъ всю семью того крестьянина, у котораго остановился: но далеко ли или близехонько до Минска никто изъ нихъ сказать вѣрно не могъ. Одинъ говорилъ пятьдесятъ верстъ, а другой говоритъ — триста.

— Ахъ, идолы! невольно разсердился Протасовъ. — Живутъ всю жизнь, а не знаютъ далеко-ли до ихъ губернскаго города!

Проѣхавъ снова верстъ пятьдесятъ и снова остановившись ночевать, Протасовъ снова заговорилъ о Минскѣ. Онъ началъ уже сильно сердиться на Демьяна за то, что тотъ поѣхалъ проселкомъ, кружитъ безъ толку, и не знаетъ даже сколько они дней въ пути.

Демьянъ, видимо, насупился; быть-можетъ обидѣлся и, наконецъ, выговорилъ:

— Успокойтесь, Павелъ Александровичъ. — Завтра ввечеру будемъ въ Минскѣ. Вотъ вамъ какъ предъ Господомъ Богомъ. Я уже теперь все разспросилъ, вѣрно знаю. Первое дѣло намъ только верстъ пять проѣхать проселкомъ и выѣдемъ опять на почтовый трактъ, на самый настоящій…. Литовскій. А завтра квечеру ночуемъ въ городѣ.

Дѣйствительно, такъ и оказалось. Черезъ сутки Протасовъ въѣзжалъ въ Минскъ. Въ незнакомомъ ему городѣ онъ однако остановился въ хорошо знакомой ему гостиницѣ. Поэтому произошло нѣчто странное, даже невѣроятное, и Павлу Александровичу вдругъ взгрустнулось. Ему пришло на умъ, что какъ будто его голова не совсѣмъ въ порядкѣ. Демьянъ соглашался, что минская гостиница сильно смахиваетъ на смоленскую. Но, кромѣ того, онъ клялся, божился, что они въ пути всего шесть дней, а Павлу Александровичу казалось, что уже цѣлыя двѣ недѣли. Минскъ же этотъ былъ такъ похожъ на Смоленскъ, какъ два близнеца. Затѣмъ случилось еще горшее, даже страшное. Выѣзжая изъ Минска рано утромъ, Протасовъ поглядѣлъ на одинъ домъ и ему вдругъ почудилось въ одномъ изъ оконъ этого дома два лица, вѣрнѣе, два привидѣнія: одно изъ нихъ было лицо жены, а рядомъ съ ней — лицо сына Пашеньки. Разумѣется, Протасовъ тотчасъ понялъ, что это померещилось ему, но, тѣмъ не менѣе, такое видѣніе его напугало. — Грезиться стало на яву!

XXIX.

Послѣ Минска было все то же самое: тихая ѣзда, иногда почти шагомъ, все время проселками, затѣмъ остановка на ночлегъ, кормленіе лошадей и мадера.

И снова, благодаря вѣроятно мадерѣ, картины путешествія стали путаться предъ глазами Протасова. Уже раза два случилось, что по пріѣздѣ на ночлегъ Павелъ Александровичъ даже не могъ самъ выйти изъ возка, потому что лыка не вязалъ. Демьянъ при помощи кучера Клима и какого-нибудь крестьянина вносилъ барина въ избу и укладывалъ почивать на заранѣе приготовленную постель.

Однажды вечеромъ, придя немножко въ себя и осмотрѣвшись въ избѣ, Протасовъ сдѣлалъ странное открытіе. Ему показалось, что онъ уже сутки, если не болѣе, живетъ въ этой избѣ и не двигается далѣе.

Демьянъ на опросы барина заявилъ, что они дѣйствительно уже цѣлыхъ трое сутокъ не ѣдутъ далѣе, потому что Павелъ Александровичъ все болѣе почивалъ и ѣхать не хотѣлъ.

Протасовъ чувствовалъ себя нѣсколько не по себѣ. Ему нездоровилось. Нездоровье это было ему знакомо. Оно являлось послѣдствіемъ долгаго и непрерывнаго развлеченія мадерой. Вмѣстѣ съ этимъ нездоровьемъ, которое бывало не разъ у Протасова, являлось всегда особенно грустное настроеніе духа, доводившее его иногда даже до слезъ. Такъ было и теперь. Грусть и лѣнь несказанныя настолько захватили Протасова, что онъ рѣшилъ обождать и дальше не ѣхать.

Поздно вечеромъ, когда вся деревня улеглась спать, а въ избѣ, гдѣ остановился Протасовъ, тоже все спало, Павлу Александровичу сдѣлалось вдругъ такъ тяжело, такія черныя мысли полѣзли въ голову, что онъ не выдержалъ и сталъ звать Демьяна.

Оказалось, что Демьянъ не спитъ. Любимый камердинеръ явился тотчасъ же. Павелъ Александровичъ пожаловался, что ему недужится, а сердце тоска сосетъ безпричинная, невѣдомая…

— Нехорошо мнѣ, Демьянъ! И не то чтобы болѣло что, а тошнехонько…

Демьянъ всталъ у притолки, заложилъ руки за спину и внимательно приглядѣлся къ лицу барина.

— Такъ мнѣ нехорошо, Демьянъ, что просто хоть плакать. И знаешь я тебѣ что скажу. Зачѣмъ это мы поѣхали… то-есть въ Парижъ….

Демьянъ вздохнулъ и ничего не отвѣтилъ.

— Любопытствія ради! выговорилъ онъ послѣ паузы. — Пожелали видѣть этотъ Парижъ… ну вотъ и ѣдемъ…

— Да шутка ли этакое путешествіе!.. Вѣдь это страсть, Демьянъ!.. Даль-то… Даль какая?!

— Вѣстимо, страсть, Павелъ Александровичъ. Это же всѣ вамъ сказывали.

— Сколько мы верстъ отъѣхали, Демьянъ!

— Кто-жъ его знаетъ, Павелъ Александровичъ!

— Верстъ шестьсотъ, семьсотъ, что ли?

— А кто-жъ его знаетъ. Тысячи нѣту… а все-жъ много…

— И сколько-же это намъ еще-то ѣхать?

— Лучше, баринъ, не говорить! отчаянно отмахнулся Демьянъ. — Еще тысячи двѣ или три, а ужъ двѣ-то безпремѣнно. Я какъ про это вспомню, такъ меня будто кто въ поджилки вдаритъ и морозъ по кожѣ… И опять вотъ скоро, если Нѣмеція пойдетъ, то безпремѣнно Нѣмцы начнутся. А Нѣмецъ у насъ смиренъ, а у себя страсть, сказываютъ, храберъ и злючъ. Такъ что же это будетъ, Господи Боже мой! еще ограбятъ, дорогой-то, а то и убьютъ на-повалъ.

— Что ты, Богъ съ тобой! выговорилъ Протасовъ, но такимъ голосомъ, какъ еслибы сразу оробѣлъ.

— Безпремѣнно на-повалъ! рѣшительно повторилъ Демьянъ.

— Какъ же быть-то?..

— Ваша воля барская, вздохнулъ Демьянъ? — а будь я на вашемъ мѣстѣ… Избави Богъ! Можное-ли это дѣло, вдругъ изъ Волынскаго, да въ Парижъ! А въ Парижѣ-то сраженіе идетъ, изъ пушекъ палятъ.

— Нѣтъ, Демьянъ, наша армія еще въ Германіи.

— Все равно, вѣдь намъ же мимо самой этой Ерманьи ѣхать.

— Чрезъ нее, Демьянъ.

— Вотъ!… Еще и чрезъ нее самое… Вотъ и прощай! Прямехонько по насъ и запалятъ пушками.

Протасовъ ничего не отвѣтилъ.

Прошла минута молчанія, и Павелъ Александровичъ выговорилъ:

— Это ничего… Это пустяки… Это тебѣ такъ представляется, что мы съ возкомъ-то прямо на пушку полѣземъ. Мы можетъ въ ста верстахъ отъ арміи русской проѣдемъ. Я не про это. А ужъ скучно очень, скучно… Грусть такая одолѣла меня, просто бы взялъ, да…

Протасовъ запнулся и замолчалъ.

— Да, выговорилъ вдругъ Демьянъ, — моя бы воля, я бы перекрестился, потомъ бы въ эфту самую сторону, гдѣ стоитъ Парижъ, плюнулъ, сѣлъ въ возокъ да и выѣхалъ, да только обратно въ Волынское.

Протасовъ молчалъ.

— Помилуй Богъ, мало ли въ пути что можетъ бытъ! Вдругъ хворость какая захватитъ. Ни доктора, ни лѣкарства. Такъ помереть можно скорехонько, что даже ахнешь.

— Полно, полно! Что ты! Чего ты меня, дуракъ, путаешь! Вотъ дуракъ!

— Да я не пугаю. Всѣ подъ Богомъ ходимъ, а въ путешествіи и того паче всякое приключается. Дома — другое дѣло! Чуть что, сейчасъ все и готово. А тутъ… помилуйте! И теперь, какъ вспомнится мнѣ, жалостливымъ голосомъ заговорилъ Демьянъ: — сидитъ это теперь Варвара Петровна, плачетъ, — гдѣ вы? да что вы? Вѣра Павловна хоть и махонькая, а тоже небось разливается: живъ ли папаша? Павелъ Павловичъ тоже опять. Да и всѣ. Въ Волынскомъ поди тоска, всѣ охаютъ, Богу молятся… Бѣда! А мы тутъ маемся, изъ избы въ избу кочуемъ. Треплемся по Божьему міру, точно оголтѣлые какіе. Ѣдемъ, ѣдемъ, а Парижъ-то гдѣ еще! Дальше Кабарды. Одно слово! Тысячу разъ можно шею себѣ свернуть. Да будь я на вашемъ мѣстѣ, сейчасъ бы приказалъ: Демьянъ! Вертай назадъ въ Волынское. Плевать на Парижъ! Ну его къ дьяволу!

Павелъ Александровичъ долго молчалъ. Лакей пристально приглядѣлся къ лицу барина и вдругъ увидѣлъ на лицѣ его слезы.

— Батюшка, баринъ! воскликнулъ Демьянъ. Онъ двинулся, сталъ на колѣни предъ бариномъ и затѣмъ положилъ земной поклонъ. — Голубчикъ, золотой, не губи ты себя и меня! Чего мы потеряли въ Парижѣ? Поѣдемъ домой. Прикажите вертать. За чьи грѣхи намъ все это мытарство? Поѣдемъ домой…

— Стыдно, Демьянъ! выговорилъ вдругъ Протасовъ.

— Чего?

— Стыдно… Какъ же такъ? Поѣхали въ Парижъ, а сами… Что же это… Нахвастали только…

— Никогда! Зачѣмъ? Всякое на свѣтѣ бываетъ. Скажемъ, болѣзнь приключилась, нездоровье, ну и вернулись. А потомъ, молъ, весной что-ли опять поѣдемъ. И ужъ какъ всѣ рады-то будутъ! Вы только подумайте. Вы вотъ только себѣ на мысляхъ-то все изобразите! Подъѣзжаемъ это мы къ подъѣзду, и высыпали это всѣ къ намъ навстрѣчу, орутъ, радуются, цѣлуются, плачутъ…

— Полно, полно! вдругъ замахалъ руками Павелъ Александровичъ и залился горючими слезами.

— Баринъ, золотой, не встану! закричалъ Демьянъ, — прикажите ѣхать домой. Вѣдь намъ еще до дома верстъ пятьсотъ. Но все-жь таки по прямому трахту теперь живо доѣдемъ. Не дамъ я Климу кружить по проселку. По почтювому трахту поѣдемъ — живо доѣдемъ! И день и ночь будемъ ѣхать. А то подумайте, еще черезъ недѣльку пути, до дому, то больше тысячи верстъ будетъ! Теперь еще можно дѣло поправить.

Павелъ Александровичъ молчалъ. Демьянъ присмотрѣлся къ барину, вздохнулъ и вдругъ выговорилъ:

— Ну, коли не хотите вы, баринъ, — какъ знаете, а я больше таить отъ васъ не стану…

Демьянъ произнесъ это настолько важнымъ голосомъ, что Протасовъ удивился.

— Что такое?

— А вотъ что-съ, былъ я въ Минскѣ у ворожеи у Цытанки. И прямо она мнѣ сказала. Напали на васъ, говоритъ, разбойники, и тебя, вижу, убили, и барина твоего убили. Вотъ какъ хотите, а мнѣ сдается, что у насъ за спиной сіе предсказательство. Коли не вернемся сейчасъ домой, то быть намъ убитымъ…

— Дай подумать. Ужъ и не знаю право… взволновался Протасовъ.

XXX.

На другой день утромъ, когда возокъ двинулся изъ деревушки, Павелъ Александровичъ сидѣлъ бодрый и веселый. Онъ ѣхалъ обратно домой. И съ той минуты, что Протасовъ рѣшился бросить свое путешествіе въ Парижъ и вернуться подъ родной кровъ, мадера была забыта. За то нетерпѣніе быть скорѣе дома все росло и дошло до болѣзненнаго состоянія.

Вечеру снова на ночлегѣ. Павелъ Александровичъ, принявшись за чай, заговорилъ съ Демьяномъ почти грустно.

— Сколько же осталось-то до дому? Неужто вѣрно неизвѣстно? Говоришь, верстъ пятьсотъ?

— Сказываютъ такъ, Павелъ Александровичъ, отозвался Демьянъ.

— Ужасно это, Демьянушка! Просто бѣда! Вспомнить не могу, кажись бы вотъ сейчасъ все свое имущество и вотчины отдалъ, чтобы дома быть! Ужъ какъ рѣшилъ ѣхать домой такъ меня всего истомило: когда, да когда?

Демьянъ вздохнулъ и ничего не отвѣтилъ.

— Нельзя ли намъ, Демьянушка, поскорѣй чтоли ѣхать? Гнать! Ну, загонимъ лошадей, другихъ купимъ крестьянскихъ Нельзя ли въ двое сутокъ отмахать пятьсотъ-то этихъ?..

— Да нѣту ихъ… Это все враки! рѣшительно отозвался лакей. — Мы вѣдь проселками кружили. А прямо, думаю, что и двухсотъ не будетъ. Думаю послѣзавтра къ вечеру домой пріѣдемъ… Вы бы вотъ мадеры отвѣдали да соснули бы хорошенько… Такъ бы до самой до усадьбы… Безъ просыпу… Ей-Богу.

— Что ты, очумѣлъ? Нешто можно 48 часовъ, цѣлыхъ двое сутокъ спать?

— Попробуйте… На-яву и девять часовъ много… А во снѣ незамѣтно совсѣмъ сколько спится.

Но Протасовъ былъ слишкомъ печаленъ, чтобы рѣшиться на предложеніе Демьяна.

Грустный и унылый просидѣлъ онъ весь вечеръ и легъ, не по себѣ.

На другой день неудачный парижскій путешественникъ выѣхалъ ранехонько. Павелъ Александровичъ видѣлъ такой сонъ, что рѣшился спѣшить домой… скакать!.. Ему приснилось, что онъ на клиросѣ деревенскаго своего храма стоитъ въ стихарѣ и читаетъ Псалтирь. И обидно ему, и страшно, что онъ попалъ въ пономари. А чей-то голосъ говоритъ изъ алтаря тихимъ, но страннымъ голосомъ:

— Въ Парижъ?! Ахъ ты… такой-сякой!! Въ Парижъ?? Да я тебя такого-сякого… Въ Парижъ?! Ахъ ты…

Волненіе Протасова отъ перепуга и раздумья было настолько сильно, что Демьянъ, отъѣхавъ верстъ пять отъ деревушки, остановилъ возокъ, слѣзъ съ козелъ и сталъ убѣдительно, слезно умолять барина успокоиться и выпить мадеры.

— Заснете и все пройдетъ… Почемъ знать, можетъ и сутки пропочиваете. Я васъ на ночлегѣ изъ возка бережно вынесу на постельку. Не въ первой…

Протасовъ согласился и выпилъ стаканъ, но Демьянъ стоялъ и не садился на козлы.

— Будьте милостивы, ради вашей пользы прошу, очистите всю бутылочку сразу… Атакъ не заснете… Ну, ради Создателя… Ну, ради барыни…

И лакей добился своего. Павелъ Александровичъ очистилъ всю бутылку до дна.

Возокъ двинулся… Протасовъ глядѣлъ въ обѣ стороны въ окошечки, и дрема сразу начала одолѣвать его. Онъ выдвинулъ сидѣнье и легъ, удобно и спокойно протянувшись..

— Господи! Пятьсотъ верстъ… Пять сотенъ!… Полтысячи!… И за какіе грѣхи наказалъ меня Господь, что я на этакое дѣло…

Павелъ Александровичъ даже не додумалъ свою горестную думу и заснулъ крѣпчайшимъ сномъ.

И совершилось чудо диковинное…

Павелъ Александровичъ услышалъ во снѣ голосъ Демьяна.

— Баринъ, баринъ! Извольте вставать. Не хорошо такъ въѣзжать. Надо въ себѣ быть. Всѣ выбѣгутъ на встрѣчу…

Протасовъ поднялся и оглядѣлся. На дворѣ были уже сумерки и предъ возкомъ виднѣлась на пригоркѣ усадьба Волынскаго.

— Демьянъ! закричалъ Протасовъ отчаянно.

— Пріѣхали… что-жь… Слава Богу…

— Да какъ же?! Да что же это?!

— Слава Богу… Изволили почивать больше сутокъ…

И, не договоривъ, Демьянъ взмахнулъ на козлы, а кучеръ припустилъ лошадей шибкою рысью.

Чрезъ десять минутъ парижскій путешественникъ въѣзжалъ во дворъ усадьбы, а на крыльцѣ стояла въ ожиданіи вся семья, нахлѣбники дворня… Всѣ узнали, должно-быть, колокольчики и бубенчики своихъ лошадей…

«Нѣтъ!.. Не то»… подумалъ Протасовъ стыдливо опустивъ голову.

Онъ догадался.

Ввечеру среди семьи, счастливый, радостный, сіяющій, Павелъ Александровичъ узналъ правду. Онъ кружился проселками между Волынскимъ и Смоленскомъ и далѣе пятидесяти верстъ отъ дома не отъѣзжалъ.

— И слава Богу! И спасибо вамъ всѣмъ! сказалъ Протасовъ.

Однако это путешествіе въ Парижъ настолько повліяло на Протасова, что онъ тотчасъ же рѣшилъ говѣть.

XXXI.

Прошло мѣсяца два. Жизнь въ Волынскомъ и Андреевскомъ шла одинаково по-старому изо дня въ день, не принося ничего особеннаго. Двѣ семьи, когда-то дружныя и собиравшіяся породниться, не видались… Но молодые люди, Павелъ и Соня, видались изрѣдка, тайкомъ, выѣзжая, по условію, на прогулку съ кѣмъ-либо вѣрнымъ человѣкомъ.

Въ Волынскомъ только одна Варвара Петровна знала объ этихъ свиданіяхъ. Разумѣется, Сабанѣевы, дѣдъ и внукъ, знали тоже, что Соня видаетъ Протасова; но въ усадьбу, къ себѣ въ домъ, Симеонъ Абрамовичъ не хотѣлъ принимать молодого человѣка, хотя и считалъ его нареченнымъ своей внучки. Бесѣда между дѣдомъ-старикомъ и молодежью была одна и та же. Когда ждать благополучнаго конца и исполненія обѣщанія того, кто завернулъ въ Андреевское, чтобъ «не обходить добраго дѣла, напрашивающагося на пути».

Симеонъ Абрамовичъ сдержалъ свою клятву и никому ни словомъ не обмолвился, кто былъ генералъ, навѣстившій его съ княземъ Волконскимъ, и какая бесѣда была между ними. Гриша и Соня знали все, но догадкой.

Въ Волынскомъ никто ничего не зналъ, но чутьемъ всѣ чуяли, что приключенію между двумя семействами — еще не конецъ. Надо чего-то ждать. Болѣе всего были удивлены и озадачены поведеніемъ и расположеніемъ духа молодого Протасова. Павелъ, вскорѣ послѣ проѣзда важныхъ генераловъ, сталъ сразу вдругъ веселъ, доволенъ и счастливъ. Точно будто кто-то шепнулъ ему какое-то магическое слово. И догадка была истиной. Это слово шепнула возлюбленному сама Соня. Павелъ Александровичъ, возвратившійся изъ своего парижскаго путешествія, не проѣхавъ и сотни верстъ по прямому направленію, ничего не зналъ, не видѣлъ и ни о чемъ не думалъ… Послѣдній приступъ «стиха» надломилъ его здоровье и онъ сталъ прихварывать.

Иногда Варварѣ Петровнѣ и Павлу казалось, что Протасовъ просто забылъ про Сабанеевыхъ и про все, что произошло между двумя семьями.

Это предположеніе однажды подтвердилось. «Кругомѣстная» путешественница Дарья Ивановна, побывавшая уже не разъ въ Волынскомъ, заговорила однажды съ Павломъ Александровичемъ на прогулкѣ о Сабанеевыхъ, она спросила будетъ ли конецъ его упорству по отношенію къ браку сына.

— Эка вы хватились! равнодушно отозвался Протасовъ. — Мы все и думать забыли о Сабанеевыхъ.

— Такъ ли это, Павелъ Александровичъ? А ну, какъ вы одни забыли-то, а всѣ помнятъ и ждутъ.

— Вы одни, Дарья Ивановна… И больше отъ старости, потому что изъ ума выжили!

— Спасибо, отецъ мой, и за это… Иной сто лѣтъ на свѣтѣ проживетъ и все будетъ такой же. Не изъ чего ему выживать. Чего не имѣешь, того и не потеряешь… А я сказываю, что всѣ ждутъ и надѣются попировать на свадьбѣ, которая, вопреки вашему желанію, раньше ли, позже ли, а будетъ!..

— Будетъ, будетъ! разсмѣялся Протасовъ, глядя на Лаптеву какъ на малаго ребенка или какъ на сумасшедшую. — Будетъ, сударыня! И въ какой день эта свадьба будетъ, могу вамъ впередъ сказать — въ четвергъ. Да-съ… Послѣ дождика! Слыхали вы это?

И Павелъ Александровичъ оказался пророкомъ… Всѣ вспомнили его слова и ахнули.

Былъ четвергъ, въ первыхъ числахъ января, уже новаго 1814 года. Вмѣсто морозовъ наступила нежданная оттепель и падалъ мокрый снѣгъ на яркоосвѣщенную солнцемъ окрестность.

На большой дворъ Волынскаго влетѣли сани тройкой ямскихъ лошадей. Но кони были не простыя почтовыя клячи, а тѣ, что именовались «курьерскими». Въ саняхъ сидѣлъ военный. Опросивъ встрѣтившихъ его на крыльцѣ людей, дома ли помѣщикъ Протасовъ, прибывшій приказалъ доложить.

— Фельдъегерь изъ арміи, отъ генералъ-квартирмейстера свѣтлѣйшаго князя Волконскаго!

Черезъ нѣсколько минутъ, принятый удивленнымъ Протасовымъ въ гостиной, офицеръ, въ присутствіи Варвары Петровны, передалъ ему большой пакетъ, заставилъ росписаться и сталъ откланиваться.

— Отдохните, откушайте… пригласила его Протасова.

— Какъ можно! разсмѣялся прибывшій. — Развѣ фельдъегерямъ это полагается? Я завтра въ Москвѣ отдохну три часа, а тамъ прямо въ С.-Петербургъ. Тамъ отдохну шесть часовъ и выѣду вновь.

— Куда же?..

— Къ арміи.

Фельдъегерь откланялся, а черезъ минуту вылетѣлъ на тройкѣ со двора…

Павелъ Александровичъ, смущенный, долго стоялъ среди гостиной съ пакетомъ и не распечатывалъ его. Наконецъ Варвара Петровна, трепетно ожидавшая узнать то, на что она, но намекамъ сына, надѣялась, вымолвила взволнованно:

— Что же, Павелъ Александровичъ, вѣдь не худое что… Господи благослови! Читайте!

Протасовъ распечаталъ конвертъ, вынулъ большой листъ и сталъ читать бумагу, подписанную княземъ Волконскимъ.

Князь писалъ, по высочайшему повелѣнію, что государю императору благоугодно соизволить предложить господина, Протасова сыну Павлу его, государя, выбора, невѣсту графиню Софію Фоскари, при чемъ, въ случаѣ на то согласія г. Протасова, его величество благоволитъ быть заглазно посаженнымъ отцомъ невѣсты.

Ни Павелъ Александровичъ, ни Варвара Петровна не поняли ничего, — оторопѣли и сѣли, какъ подкошенные, на ближайшія кресла, смотря другъ на друга какъ угорѣлые.

— Государь!.. Графиня Фоскари!.. Посаженный!.. повторялъ Протасовъ безсмысленно.

Два часа пробесѣдовали мужъ и жена, заперевъ дверь, и никого не впуская въ горницу.

Имя Софьи у той иностранной графини, которую государь какъ бы сваталъ Павлу, смутило ихъ обоихъ, но понемножку заставило начать догадываться.

Но все-таки все происшествіе было загадочно. Какое дѣло государю до помѣщиковъ смоленскихъ? Вѣроятно, про нихъ разсказалъ все царю князь Волконскій и тотъ генералъ, который былъ съ нимъ. Когда Протасовы собрались, наконецъ, позвать сына, чтобъ объявить ему царскую волю, то Павла нигдѣ не оказалось въ домѣ. Протасовъ самъ пошелъ на верхъ…

Лакей Павла, отчасти оробѣвъ барина, объявилъ прямо, что Григорій Андреевичъ Сабанѣевъ пріѣзжалъ тайкомъ въ Волынское, остановился на конномъ дворѣ и вызвалъ къ себѣ молодого барина. И оба уѣхали вмѣстѣ, куда — невѣдомо, должно въ Андреевское.

Черезъ четверть часа Павелъ былъ уже дома, но онъ не вошелъ, а вбѣжалъ въ домъ… Онъ не подошелъ къ отцу и матери, а бросился, какъ безумный, обнимать ихъ. Онъ казался полупомѣшаннымъ отъ счастія.

Не скоро поняли отецъ и мать въ чемъ дѣло, а понявъ, долго не могли уразумѣть какъ все это потрафилось.

И многое, многое диковинное оказалось…

Оказалось, что тотъ же фельдъегерь былъ еще ранѣе у Сабанеевыхъ съ такимъ же пакетомъ отъ князя Волконскаго.

Оказалось, что въ Волынскомъ и въ Андреевскомъ былъ самъ государь. Да. «Добрый» генералъ, привезенный Дарьей Ивановной, былъ государь Александръ Павловичъ!

Оказалось, что Соня Нарышкинская — не мѣщанка Нарышкинская и не Сабанѣева, а законная дочь графа Фоскари, богатаго италіянскаго дворянина. Онъ лѣтъ уже съ десять какъ умеръ, но оставилъ большое состояніе, которое захвачено дальними родственниками и будетъ возвращено законной наслѣдницѣ, такъ какъ приказано россійскому посланнику хлопотать объ этомъ дѣлѣ.

Оказалось, что все это зналъ и всего ожидалъ Симеонъ Абрамовичъ!.. Оказалось многое и многое!.. Оказалось, что Павелъ Александровичъ, благодаря своему проклятому стиху, проспалъ посѣщеніе его усадьбы монархомъ Россійскимъ!..

XXXII.

Черезъ двѣ недѣли въ Волынскомъ была такая сумятица, какія бываютъ въ усадьбахъ не часто. Все наличное смоленское дворянство съѣхалось къ Протасовымъ пировать на свадьбѣ его сына. Разказамъ и повѣствованіямъ не было конца… Одинъ Павелъ Александровичъ не могъ ничего разсказать. За то онъ, при всѣхъ, покаялся и далъ клятву, что никогда болѣе не нападетъ на него его стихъ, изъ-за котораго онъ лишилъ себя величайшей чести принимать у себя въ домѣ своего царя, хотя и явившагося не подъ именемъ Александра Павловича.

Шумно и весело было, конечно, на свадьбѣ; но многіе поминали отсутствующую Дарью Ивановну Лаптеву — главную, хотя и невольную виновницу счастья Протасовыхъ.

Старушка не даромъ боялась того обстоятельства, что «хвостики были вверхъ».

Черезъ мѣсяцъ послѣ проѣзда «добраго генерала», о которомъ она такъ часто любила вспоминать, со старушкой, «вѣчною кругомѣстною путешественницей», случилось невѣроятное приключеніе, роковое и гибельное…

Однажды, вернувшись изъ гостей къ себѣ въ ветхую и убогую усадьбу, на одинъ лишь день, по дѣламъ, Дарья Ивановна нашла у себя въ домѣ зашедшаго и ожидавшаго ея прибытія странника.

Старикъ, сѣдой какъ лунь, бросился Дарьѣ Ивановнѣ въ ноги. Но онъ не милостыню просилъ и не на дорогу. Онъ просилъ простить его, принять, пригрѣть. Онъ намучился не мало, путешествуя по міру, питаясь подаяніемъ и. совѣстясь вернуться къ Дарьѣ Ивановнѣ послѣ сорока-пятилѣтняго отсутствія.

— Жена! Прости меня… Прими старика. Умремъ вмѣстѣ!.. плакался онъ.

Дарья Ивановна простила, обняла, расцѣловала, но черезъ сутки уже не могла встать съ постели, а лежала, какъ пришибленная, съ потухшими глазами.

Страшно потрясенная происшествіемъ, старушка почувствовала себя очень нехорошо и, наконецъ, на третій день пожелала исповѣдоваться и причаститься Св. Тайнъ.

Затѣмъ она обратилась къ мужу, съ которымъ прожила пять лѣтъ, а была въ разлукѣ сорокъ пять, и сказала:

— Ну, оставайся тутъ хозяиномъ… Подъ божницей деньги. Бери! Жить вмѣстѣ намъ, видно, не суждено!.. Дарья Ивановна къ Богу идетъ…

Проскитавшійся всю жизнь по всей Россіи маіоръ Лаптевъ, и какъ бы вдругъ воскресшій изъ мертвыхъ, убилъ жену своимъ внезапнымъ появленіемъ!

Смоленцы искренно пожалѣли и долго поминали свою путешественницу «кругомѣстную», добрую старушку, мастерицу играть въ дурачки и дезадё.

Вскорѣ послѣ свадьбы молодые Протасовы выѣхали изъ Волынскаго. Софья Андреевна Протасова, рожденная графиня Фоскари, отправилась съ мужемъ получать большое наслѣдство въ полуденные предѣлы своей родины — Италіи.

Путь предстоялъ далекій, трудный, но счастливый, веселый, дивный.

За то молодые Протасовы были уже «настоящіе» путешественники.