Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
правитьПУСТЫНЬКА.
Разсказъ.
править
I.
правитьКогда наступала кислая петербургская весна, Егоромъ Ивановичемъ овладѣвало какое-то смутное безпокойство и неопредѣленная, глухая тоска. Впрочемъ, замѣтить послѣднее по выраженію его вѣчно замазаннаго сажей лица постороннему человѣку было трудно, а знала это только его гражданская сожительница Дарья Семеновна, находившаяся «на линіи жены».
— Ну, мой-то опять губу надулъ… — сообщала она сосѣдкамъ по двору одного изъ многоэтажныхъ домовъ на Мастерской.
— Значитъ, опять на дачу поѣдете? — подшучивали надъ добродушной Дарьей Семеновной ехидныя питерскія сосѣдки.
— Какъ Егоръ Иванычъ… — уныло повторяла Дарья Семеновна.
— Ужъ твой Егоръ Иванычъ удумаетъ… Но крышамъ-то лазаетъ день-денской, ну, ему и виднѣй, какъ настоящіе-то господа живутъ. Значитъ, опять на Лахту?
— На Лахту, извѣстно… У насъ тамъ своя Пустынька налажена.
— Ужъ на что лучше! Въ два кваса съ Егоромъ Иванычемъ живете: одинъ квасъ, какъ вода, а другой маненько пожиже воды…
Все это говорила, конечно, зависть съ примѣсью спеціально-бабьей ядовитости. Но Дарья Семеновна не сердилась. Это была болѣзненная, испитая женщина, у которой вѣчно что-нибудь болѣло. Она казалась много старше своихъ лѣтъ. Прежде она ходила «по старикамъ» и надорвала свое здоровье. Егоръ Иванычъ, высокій, костлявый чухонецъ-трубочистъ, аккуратно напивался каждый праздникъ и частенько ее колотилъ, если она начинала ворчать и выговаривать свои бабьи слова. Въ общемъ они жили все-таки дружно, и Егоръ Иванычъ по-своему даже жалѣлъ свою сожительницу.
Переѣздъ весной «на дачу» для Дарьи Семеновны являлся настоящимъ горемъ, но она не оказывала своему сожителю никакой «противности» и покорялась съ тупымъ терпѣніемъ забитой домашней скотины. Она находила даже оправданіе и говорила:
— Егору Иванычу надо и отдохнуть… Цѣлую зиму лазаетъ по крышамъ да сажу глотаетъ, ну, и заморится. А въ лѣсу все и пройдетъ воспареніемъ…
— А ты опять грибами будешь давиться? — судачили сосѣди. — Животъ только съ нихъ пучитъ, ежели черезъ число…
Дарья Семеновна знала и сама, что не много хорошаго жить въ лѣсу, и ея некрасивое, изможденное лицо дѣлалось жалкимъ. Живя въ городѣ, она еще кое-какъ перебивалась, а въ Пустынькѣ дѣйствительно приходилось питаться все лѣто, главнымъ образомъ, грибами и ягодами.
Переѣздъ въ Пустыньку происходилъ обыкновенно около Егорьева дня (23 апрѣля), но нынѣшняя весна запоздала, и пришлось отложить до Николина дня. Егоръ Иванычъ все таки раза два урвался на Лахту и успѣлъ поправить прошлогодній шалашъ.
— Ничего, хорошо будетъ… — сообщилъ онъ. — Только вотъ пусть земля согрѣется… Сыро въ лѣсу, и нѣтъ еще настоящаго воспаренія.
Пока Егоръ Иванычъ каждый вечеръ проводилъ въ портерной, куда собирались его пріятели-зимогоры: старикъ-сапожникъ Митричъ, спившійся съ кругу наборщикъ Галахъ, маляръ Евстратъ и кое-кто изъ другихъ пріятелей. За бутылкой пива горячо обсуждали всѣ подробности предстоящаго лѣта, спорили, ругались и мирились. Егоръ Иванычъ не любилъ болтать зря и больше молчалъ, посасывая свою трубочку-носогрѣйку. Однимъ словомъ, какъ говорится, народъ набирался съ бору да съ сосенки, и всѣхъ соединяла только неопредѣленная тоска по волѣ. Говорилъ больше всѣхъ Галахъ, который считалъ себя образованнымъ человѣкомъ и даже сочинялъ стихи. Егоръ Иванычъ по-своему любилъ безпутнаго, сбившагося съ пути малаго, хотя подъ пьяную руку считалъ своимъ долгомъ обругать его.
— Какъ тебѣ стыдно нѣтъ, Галахъ? — упрекалъ онъ пріятеля. — Одну голову прокормить не умѣешь…
— А у насъ, у наборищковъ, ужъ такая линія… — оправдывался добродушно Галахъ. — Есть и похуже меня… Подъ машинами зиму и лѣто снятъ. Потеряетъ себя человѣкъ одинъ разъ, ну, зимою-то ему и на улицу не въ чемъ выйти. Все у человѣка отъ одежды… Наряди самаго умнѣющаго человѣка въ лохмотья да вымажь ему рожу сажей…
— Ну, ты о семъ-то помалкивай, Галахъ…
— Э, все равно: вымажь типографской краской — тоже сажа…
— Ну?
— Ну и скажутъ: какой дуракъ. Ей-Богу… А ты не сердись: мы съ тобой родня. Ты сажу по трубамъ собираешь, а я твоей сажей бумагу печатаю. Вотъ и вышли родственники: троюродное наплевать.
Удивительный быль человѣкъ этотъ Галахъ, и Егоръ Иванычъ часто наблюдалъ его потихоньку. Вѣдь посмотрѣть — дрянь и слякоть, пальцемъ раздавить, а скажетъ такое словечко, что кто угодно подавится. Откуда, подумаешь, у человѣка что берется…
Старикъ-сапожникъ Митричъ рѣдко вмѣшивался въ разговоръ и только тяжело вздыхалъ. Его угнетала надвигавшаяся неумолимая старость: и поясницу къ ненастью ломило, и при работѣ глаза застилало слезой, и на ѣду плохо манило — однимъ словомъ, старикъ разлагался заживо. За послѣдніе годы у него появилась тоска по родинѣ. Хоть бы умереть Господь привелъ у себя, въ Ярославской губерніи… Эта сентиментальность возмущала Галаха, и онъ съ обычной ядовитостью говорилъ:
— Тоже нашелъ чѣмъ похвастать: Ярославская губернія… Ярославцы и телятины-то не ѣдятъ, потому какъ считаютъ теленка незаконнорожденнымъ, и грибовъ тоже не принимаютъ, потому какъ черезъ нихъ волкъ скакалъ.
— А ты про свою Тверскую губернію лучше помалкивай… — ворчалъ старикъ. — Про васъ одна поговорка-то: хорошъ, да тверякъ.
Вмѣсто отвѣта Галахъ начиналъ напѣвать тонкимъ фальцетомъ какую-то необыкновенно жалостливую пѣсню:
Улетѣла моя пташка,
Пташка-кинарейка…
Егоръ Иванычъ терпѣть не могъ такого пѣнія и глухо ворчалъ, пуская струйки табачнаго дыма:
— Ну, взвыла собака на свою голову… И слова-то самыя дурацкія.
Случайные друзья ссорились, чтобы потомъ помириться, и мирились, чтобы снова поссориться. Егоръ Иванычъ съ чухонскимъ коварствомъ затаивалъ въ себѣ злобу, чтобы отомстить Галаху лѣтомъ, когда будутъ жить въ лѣсу одни. Въ теченіе зимы у сдержаннаго и выносливаго чухонскаго человѣка накоплялось много обидъ, и онъ терпѣливо выжидалъ время, когда Галахъ получитъ полный расчетъ за свои «качества».
А весна близилась… Въ воздухѣ невидимо наливалась предательская весенняя теплота. Обитатели подваловъ и чердаковъ особенно сильно это чувствовали и мирились даже съ спеціально-весенними болѣзнями, которыя такъ несправедливо вырывали свои жертвы среди маленькихъ людей. Наступавшія лѣтнія радости покупались впередъ слишкомъ дорогой цѣной. Егоръ Иванычъ, взбираясь на крыши, постоянно видѣлъ, какъ по утрамъ торопливо везли и несли на кладбище маленькіе гробики, и невольно думалъ, что имѣть дѣтей бѣднымъ людямъ — непосильная роскошь.
Да, весна все близилась, больная и мучительная петербургская весна… Особенно волновались птицы. Ворковали голуби, неистово кричали галки и вороны, а воробьи дѣлались прямо сумасшедшими. По ночамъ на крышахъ устраивались кошачьи концерты, точно мохнатые пѣвцы и пѣвицы получали невѣсть какое жалованье. На деревьяхъ набухали почки, и начался весенній перелетъ птицъ. Но всѣ эти признаки наступавшей весны для Егора Иваныча казались сомнительными, потому что годъ на годъ не приходился, а вотъ когда проснется лягушка — вотъ это ужъ настоящая весна.
— Это ужъ всегда заодно: какъ Нева скрылась — сейчасъ тебѣ и лягушка покажется, — объяснялъ Егоръ Иванычъ. — И удивительное дѣло: точно ей кто скажетъ. Будетъ, молъ, спать, кума, вставай… А главное: Нева. Ужъ она не обманетъ. Какъ ладожскій ледъ прошелъ — тутъ тебѣ сейчасъ и весна. Назадъ не поворотишь. Тоже вотъ и одуванчикъ: какъ только настоящей весной пахнуло — онъ и выскочитъ изъ парной-то земли. «Вотъ, молъ, и я, господа почтенные, имѣю честь поздравить съ тепломъ да со свѣтломъ»… А первая весенняя гроза пройдетъ, особенно, ежели она угадаетъ подъ Егорьевъ день — этого лучше ужъ и не бываетъ.
Егоръ Иванычъ былъ великій поэтъ въ душѣ и безумно любилъ «всякую природу», а поэтому годами накоплялъ въ своемъ умѣ всевозможныя народныя примѣты, касавшіяся происходившихъ въ ея годовомъ круговоротѣ перемѣнъ
II.
правитьПереѣздъ въ Пустыньку произошелъ, какъ всегда, съ какой-то особенной торопливостію. На первый разъ взято было съ собой только самое необходимое, безъ чего нельзя было обойтись. Рѣшено было отправиться всѣмъ вмѣстѣ, чтобы не растеряться по дорогѣ. Въ день отправленія наборщикъ Галахъ попробовалъ-было бунтовать, но Егоръ Иванычъ быстро его утихомирилъ.
— Ты у меня смотри, сахаръ!.. — пригрозилъ чухонецъ, показывая свой, точно отлитый изъ чугуна кулакъ. — Какъ тебѣ стыдно нѣтъ?
— Вотъ ужо пріѣдемъ въ Пустыньку, тамъ все разберемъ… — со вздохомъ говорилъ Митричъ. — Въ лѣсу-то, милый, одинъ Никола Богъ.
— Вы еще меня тамъ убьете… — артачился Галахъ.
— Есть кого убивать, подумаешь! Не велика въ перьяхъ птица…
Галахъ, въ сущности, былъ очень мирный человѣкъ, но по случаю стѣзда успѣлъ гдѣ-то хватить лишнюю двухсотку и придирался ни къ чему.
Взваливъ свои пожитки на плечи, вся компанія отправилась на финляндскій пароходъ, ходившій до вокзала Приморской дороги.
— Ну, съ Богомъ, со Христомъ… — молился за всѣхъ богобоязненный Митричъ.
Дарья Семеновна молчала все время и только изрѣдка вздыхала. Она вѣчно и всего боялась, а въ такой рѣшительный моментъ въ особенности.
Переѣздъ по Невѣ занялъ очень немного времени, и, когда компанія вышла съ парохода на вокзалъ, у всѣхъ отлегло на душѣ. Теперь уже все кончено, оставалось только итти впередъ. Для начала дѣла на вокзалѣ выпили по бутылкѣ пива на брата, а когда Галахъ хотѣлъ выпить вторую — Егоръ Иванычъ не позволилъ.
— Не такое дѣло, чтобы пьянствовать… — ворчалъ суровый чухонецъ.
По Приморской дорогѣ пришлось ѣхать около часа. Высадка произошла на полустанкѣ, а дальше пришлось итти пѣшкомъ, взваливъ на себя все имущество.
— Точно богомольцы… — шутилъ безпечный Галахъ.
— Молчи!.. — останавливалъ его Егоръ Иванычъ.
До Пустыньки шли около часа, сначала открытымъ полемъ, а потомъ великолѣпнымъ сосновымъ боромъ. Дарья Семеновна устала больше всѣхъ, хотя и тащила самую маленькую котомку. Старикъ Митричъ покряхтывалъ на ходу, а Галахъ ни къ селу ни къ городу затянулъ какую-то фабричную пѣсню:
Шелъ я верхомъ, шелъ я низомъ…
У Матони домъ съ карнизомъ..
Егоръ Иванычъ только поморщился, но ничего не сказалъ.
Въ лѣсу было чудно-хорошо, и скоро лѣсная тропинка вывела на берегъ безыменной рѣчушки, едва сочившейся среди осоки и лопуховъ.
— Эге, да тамъ кто-то есть!.. — проворчалъ Егоръ Иванычъ, поглядывая на струйку синяго дыма, поднимавшагося изъ-подъ густой ели, стоявшей на берегу рѣчки.
Это открытіе немного всѣхъ обезкуражило. Егоръ Иванычъ нахмурилъ брови и проворчалъ что-то себѣ подъ носъ.
Безыменная рѣчка образовала небольшой островокъ, гдѣ подъ гостепріимной сѣнью ели устроенъ былъ довольно большой шалашъ. Сейчасъ подъ елью весело горѣлъ огонекъ, а около него на корточкахъ сидѣлъ какой-то человѣкъ въ мѣховой зимней шапкѣ.
— Это еще что за салатъ выискался? — ворчалъ Егоръ Иванычъ, спускаясь къ рѣчкѣ.
Неизвѣстный оглянулся. Это былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, но неестественно опухшее лицо носило на себѣ слишкомъ очевидные слѣды «неосторожнаго обращенія съ трактирными жидкостями». Галахъ быстро перебрался черезъ рѣчонку по камнямъ и подошелъ къ незнакомцу.
— Вашему превосходительству сорокъ одно съ кисточкой, — проговорилъ онъ ходячую типографскую остроту.
Незнакомецъ пробормоталъ что-то въ отвѣтъ и посмотрѣлъ на гостей прищуренными глазами. Егоръ Иванычъ отправился прямо въ шалашъ и молча бросилъ туда свою котомку.
— А балаганъ-то вѣдь нашъ, — объяснялъ Галахъ. — Тебѣ, видно, ужъ придется искать другую квартиру!
— Я… что это… я могу и уйти-съ… — виновато оправдывался незнакомецъ, оглядывая еще разъ нежданныхъ гостей. — Я, значитъ, такъ… вообче…
Произошла довольно неловкая нѣмая сцена, пока не нашелся старикъ митричъ.
— А ты, милашъ, и самъ можешь наладить себѣ шалашикъ, — дружелюбно совѣтовалъ старикъ. — Живой рукой оборудуешь… Дѣло твое совсѣмъ молодое. Въ охотку поработаешь… Какъ тебя звать-то?
— Иванъ Кольцовъ…
— Ну, и отлично. Иванъ Кольцовъ, не найти концовъ. Форменно… А рукомесло какое твое?
— Разное… По первоначалу мальчикомъ служилъ у одного столяра, да онъ мнѣ кіянкой чуть голову не раскололъ. Ну, а потомъ разное: въ разносъ на Сѣнной торговалъ, матросомъ на пароходѣ по Фонтанкѣ бѣгалъ, въ лакеи къ одной барынѣ опредѣлялся… разное, какъ случится.,
— Эге, братъ, да у тебя бывали рога въ торгу… — проговорилъ Митричъ съ недовѣрчивой ноткой въ голосѣ. — Можетъ, и на Казачьемъ плацу сиживалъ?
— Нѣтъ, пока Богъ миловалъ, — обидчиво отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Мы такими дѣлами не подвержены заниматься…
— Что же, всякое бываетъ… Каждый человѣкъ изо всѣхъ силъ старается устроиться какъ можно лучше, а глядишь, и попалъ на Казачій. И тамъ не хуже насъ съ тобой люди сидятъ…
Устройство на новомъ мѣстѣ заняло не больше часа времени. Егоръ Иванычъ еще разъ осмотрѣлъ шалашъ хозяйственнымъ глазомъ, поправилъ кое-гдѣ начинавшую осыпаться прошлогоднюю хвою и что то мычалъ про себя. Митричъ сходилъ въ лѣсъ черезъ рѣчку и натащилъ валежнику. Оживилась даже молчавшая все время Дарья Семеновна. Она развязывала узлы и вынимала разный хозяйственный скарбъ, во главѣ котораго стоялъ небольшой желѣзный котелокъ. Егоръ Иванычъ въ это время успѣлъ вколотить около огня два кола, между ними натянулъ желѣзную цѣпочку, а на нее привѣсилъ котелокъ.
— Хорошо… — хвалилъ онъ самого себя. — Сейчасъ, значитъ, сваримъ картошку… Я и зеленаго луку захватилъ… Очень это способно, ежели горячую картошку съ лукомъ да съ сольцей… Масло-то захватила, Дарья Семеновна? Отлично…
— И пословица такая говорится: каши масломъ не испортишь, — замѣтилъ Митричъ, раздувая огонь.
— Кашу мы потомъ, а сейчасъ картошку… Лучше этого кушанья и на свѣтѣ не бываетъ.
Когда картошка сварилась, всѣ усѣлись кругомъ костра одной семьей, и только одинъ Кольцовъ не рѣшался остаться и незамѣтно хотѣлъ уйти въ лѣсъ.
— Ты это куда, сахаръ? — остановилъ его Егоръ Иванычѣ. — Присаживайся къ котелку… Всѣмъ хватитъ, а не хватитъ — второй заваримъ. Горяченькаго-то вотъ какъ хорошо поѣсть. А потомъ мы и чайку попьемъ… Оно и выйдетъ, какъ настоящее новоселье. Форменно говорю…
Въ хорошемъ расположеніи духа Егоръ Иванычъ любилъ къ мѣсту и не къ мѣсту приклеивать свое «форменно». Это приглашеніе смутило неизвѣстнаго молодого человѣка, и онъ съ большой нерѣшительностью присѣлъ къ артельному котелку. А тутъ еще Егоръ Иванычъ вытащилъ откуда-то бутылку водки.
— Честь честью новоселье выправимъ… — объяснялъ за всѣхъ Митричъ, которому, какъ старшему въ артели, поднесена была первая рюмка.
Выпивъ, онъ крякнулъ, вытеръ усы и прибавилъ:
— Дай, Господи, чтобы не послѣдняя…
Вареная картошка оказалась необыкновенно вкусной. Всѣ ѣли и похваливали. Слѣдующимъ номеромъ была пшенная каша.
— Эхъ, говядины-то и забыли взять… — жалѣлъ Егоръ Иванычъ, облизывая ложку. — Ужо, пойду въ городъ, такъ принесу. На воздухѣ-то зубъ на ѣду вотъ какъ разыгрывается… Вотъ и господинъ Кольцовъ прикушаетъ съ нами.
— Ужъ я что же… я заодно… — виновато бормоталъ г. Кольцовъ, съ сожалѣніемъ поглядывая на пустой котелокъ. — Тоже вотъ хорошо, ежели щи изъ мелкой соленой капусты съ солонинкой… У насъ въ трактирѣ поваръ суточныя щи вотъ какъ хорошо дѣлалъ. Господа купцы даже весьма обожали…
Первый обѣдъ въ Пустынькѣ закончился сюрпризомъ. Егоръ Иванычъ распаковалъ свой узелъ и, къ общему удивленію, досталъ изъ кего нѣсколько бутылокъ пива. Всѣ такъ и ахнули.
— Нельзя, законъ требуетъ порядка, — не безъ хвастовства говорилъ Егоръ Иванычъ. — Хе-хе… Какъ у настоящихъ господъ. Я у нѣмцевъ чищу трубы, такъ вотъ какъ они это самое пиво пьютъ. Ну, съ новосельемъ, почтенные господа…
Послѣ обѣда всѣ немного вздремнули. Проснувшись и выкуривъ трубочку, Егоръ Иванычъ заявилъ:
— Вотъ что, господа… Въ одномъ шалашѣ намъ будетъ тѣсно. Да… Надо другой поставить. Я съ женой да съ Митричемъ будемъ жить въ этомъ, а бы ужъ себѣ свой налаживайте.
— Въ лучшемъ видѣ, Егоръ Иванычъ, — согласились всѣ. — Васъ будетъ трое и насъ тоже трое.
Осмотрѣли мѣсто. Егоръ Иванычъ выбралъ бугорокъ, отдѣленный отъ настоящаго балагана ивнякомъ.
— Мѣсто будетъ даже очень приличное. Такой дворецъ наладимъ, что чертямъ будетъ тошно.
— Охъ, не поминай ты ихъ, ради Христа, — уговаривалъ богобоязливый Митричъ и даже отплюнулся въ лѣвую сторону. — Ты еще не успѣлъ подумать, а ужъ онъ тутъ какъ тутъ. Да и мѣсто такое: лѣсъ, рѣка, болото…
Маляръ Евстратъ до сихъ поръ угрюмо молчалъ, а мысль о постройкѣ новаго шалаша его оживила. Что же, слава Богу, наглядѣлся, какъ пятиэтажные дома строятъ, а огородить шалашикъ — плёвое дѣло.
Скоро въ лѣсу осторожно застучалъ топоръ. Лѣсъ былъ графскій, и какъ разъ можно было попасться. Впрочемъ, для постройки понадобилось только нѣсколько кольевъ да вѣтвей еловой хвои. Всѣ принялись за работу съ особеннымъ стараніемъ.
— Ужъ постарайтесь, братцы, — говорилъ Егоръ Иванычъ хотя никого и не нужно было упрашивать. — Въ кои-то вѣки на себя пришлось поработать, а не на людей…
Новый балаганъ выросъ, какъ по щучьему велѣнью, и только не хватало ели, какъ у стараго.
— Зато васъ никто съ дороги не увидитъ, — говорилъ Митричъ, покряхтывая съ непривычной натуги. — Въ двухъ шагахъ мимо пройдетъ человѣкъ и не замѣтитъ вашего логовища…
Всѣхъ охватила какая-то дѣтская радость, и каждый старался придумать что-нибудь помудренѣе.
— Хорошо бы флачокъ повѣсить, — говорилъ легкомысленный Галахъ. — Оно вышло бы фельтикультяпнѣе…
— Ну тебя съ флачкомъ… — ворчалъ Егоръ Иванычъ. — Что мы зря добрыхъ людей будемъ смѣшить…
— А на дачахъ господа вывѣшиваютъ такіе флачки… — оправдывался сконфуженный Галахъ. — Чѣмъ мы хуже господъ?
— Ты его себѣ на носъ повѣсь… — совѣтовалъ маляръ Евстратъ. — Чтобы издали было видно, какой въ тебѣ есть глупый фасонъ…
Галахъ и Евстратъ чуть не подрались по такому удобному случаю, но Егоръ Иванычъ во-время ихъ рознялъ.
— Будетъ вамъ, галманы!.. Нашли тоже разговоръ… Обоихъ васъ связать однимъ узломъ да въ воду бросить.
Дѣло кончилось этой легкой перебранкой. Передъ новымъ балаганомъ уже закурился огонекъ, и у всѣхъ опять стало хорошо на душѣ.
Дѣло уже шло къ вечеру. Въ кустахъ ивняка, облѣпившихъ берегъ, какъ-то особенно заботливо чирикала безыменная птичка. Откуда-то потянуло сыростью.
— Земля дала паръ… — объяснялъ Митричъ. — Нѣтъ этого лучше для молодой травы… Растетъ она теперь по ночамъ. Всякая былинка вотъ какъ сдаетъ свое время…
Кольцовъ разсказалъ, между прочимъ, что дня три назадъ прилетали на рѣчку дикія утки, поплавали и улетѣли на заводи, гдѣ камышей сколько угодно.
— Утка птица сурьезная, усторопливая, — объяснялъ Митричъ. — Она здря не будетъ гнѣзда вить. Она крѣпкія мѣста любитъ, гдѣ ее не скоро возьмешь… Когда молодымъ былъ, такъ любилъ съ ружьемъ баловаться. Ну, значитъ, и понимаю, какой порядокъ у каждой птицы. Есть совсѣмъ пустая птица, которая по-глупому гнѣздится, гдѣ попало. Вотъ совсѣмъ какъ глупые люди бываютъ… А утка, братъ, свое дѣло вотъ какъ хорошо понимаетъ.
III.
правитьПервые дни устройства въ Пустынькѣ прошли въ какомъ-то туманѣ. Всѣ, какъ вырвавшіяся изъ школы дѣти, были охвачены однимъ могучимъ чувствомъ полной свободы.
— Что хочу, то и дѣлаю, — думалъ вслухъ Галахъ. — Вотъ сяду къ огоньку и буду сидѣть… И ни единая душа не посмѣетъ пальцемъ тронуть.
— Правильно! — соглашался старикъ Митричъ. — А вотъ какъ ты своей головой насчетъ пропиталу?
— А пропиталъ самъ вырастетъ. Грибы будемъ да ягоды собирать.. Мало ли что.
— Ну, это еще когда что вырастетъ для тебя…
— Рыбу буду ловить на взморьѣ… Вѣники буду дѣлать, когда листъ на березѣ развернется, а пока что — березовую почку буду собирать. Купцы уважаютъ изъ этой самой почки дѣлать настойку отъ сорока болѣзней… Корзинки буду плести изъ вербы, ребятамъ дудки со свистомъ налаживать…
Егоръ Иванычъ думалъ иначе. Отдохнувъ денька три, онъ раннимъ утромъ отправился на работу и вернулся только вечеромъ. Онъ принесъ немного говядины и хлѣба, а Митричу въ починку старые сапоги. Старикъ былъ радъ и этой работѣ.
— Скучно задарма хлѣбъ ѣсть, — объяснилъ онъ.
Маляръ Евстратъ тоже началъ уходить на работу, благо весной малярной работы вездѣ хоть отбавляй.
День за днемъ устанавливался новый порядокъ жизни. И Дарья Семеновна не осталась безъ работы и каждый день искала въ лѣсу какія-то цѣлебныя травы, а Егоръ Иванычъ продавалъ ихъ въ какія-то мелочныя лавчонки, гдѣ былъ нуженъ и такой товаръ.
Галахъ, шатаясь по взморью и по лѣсу, открылъ еще нѣсколько стоянокъ разнаго бездомнаго люда. Одно кочевье было совсѣмъ близко отъ Пустыньки, вверхъ по рѣчкѣ. Тамъ жили въ шалашахъ и землянкахъ человѣкъ пятнадцать. Получалась чуть не цѣлая деревня. Народъ набрался съ бору да съ сосенки, но къ Галаху отнеслись всѣ подозрительно.
— Ты не изъ моряковъ ли будешь, паренекъ, — допрашивалъ его какой-то сѣдой, кривой старикъ.
— Нѣтъ, мы сами по себѣ… — оправдывался Гадахъ.
Это поселенье называлось «Бережокъ», и Егоръ Иванычъ зналъ его уже нѣсколько лѣтъ.
— Такіе же люди живутъ, какъ и мы, грѣшные, — коротко объяснялъ онъ. — Это не то, что моряки… Тѣ — отчаянные.
Гадахъ добрался и до «моряковъ», которые частью жили на берегу въ такихъ же шалашахъ, какъ въ Пустынькѣ, а частью въ собственныхъ лодкахъ. Мѣстность была самая унылая, низкая, заросшая густыми камышами. Сюда доходила настоящая морская вода, и всякой болотной и водяной птицѣ было настоящее раздолье. Можно было и рыбу ловить, которая сюда заходила въ весеннее водополье и оставалась на лѣто по глубокимъ ямамъ и колдобинамъ. Однимъ словомъ, жить было способно, особенно, какъ говорилъ Митричъ, «ежели который человѣкъ съ понятіемъ и себя не потерялъ окончательно». Моряки держались особнячкомъ и не любили постороннихъ. Про нихъ говорили, что они по ночамъ уѣзжаютъ въ устья Невы и тамъ промышляютъ разными «качествами», т.-е. воруютъ съ барокъ, если плохо лежитъ, и принимаютъ краденое.
— Тожо и по дачамъ полируютъ эти самые моряки, — говорилъ Егоръ Иванычъ. — Значитъ, не любятъ, гдѣ плохо лежитъ… Ты, Галахъ, того, не очень-то съ ними компанію разводи. Какъ разъ влопаешься ни за грошъ ни за копеечку.
Галахъ быстро сошелся съ новымъ знакомымъ Кольцовымъ и велъ съ нимъ какіе-то таинственные переговоры.
— Два сапога — пара… — ворчалъ старикъ Митричъ, находившійся постоянно въ дурномъ расположеніи духа. — Имъ бы надо въ сосѣдяхъ жить: одинъ — гдѣ день, гдѣ ночь; а другой какъ разъ насупротивъ перваго…
Свободнаго времени у всѣхъ было достаточно, и каждый старался его использовать по-своему. Старикъ Митричъ потихоньку отъ другихъ уходилъ въ лѣсъ и разыскивалъ разныя таинственныя травы, о которыхъ другіе и не слыхали. Особенно онъ старался найти болотную травку, которая у знахарокъ извѣстна подъ названіемъ «Петрова креста»[1]. Свое названіе это растеніе получило отъ формы корня, похожаго на крестъ. Петровъ крестъ считается лучшимъ средствомъ отъ падучей и другихъ нервныхъ болѣзней, излѣчиваетъ женское безплодіе, а мужчинамъ возвращаетъ молодость, какъ знаменитый китайскій жень-шень. Но старику не везло, и онъ напрасно бродилъ по болотамъ. Разъ, забравшись въ камыши, онъ совершенно случайно увидѣлъ Галаха и Кольцова. Они сколотили себѣ изъ жердей небольшой плотикъ и на немъ пробирались по камышамъ. Сначала Митричъ подумалъ, что они ловятъ рыбу, а потомъ увидѣлъ съ крикомъ вылетавшихъ изъ камышей утокъ и сразу понялъ, въ чемъ дѣло.
— Ахъ, разбойники!.. — ругался онъ. — Креста на нихъ нѣтъ…
Вечеромъ Митричъ нарочно пошелъ къ сосѣдямъ и засталъ ихъ на мѣстѣ преступленія: они пекли въ золѣ утиныя яйца. Когда Галахъ предложилъ старику испеченное яичко, тотъ даже отплюнулся.
— Развѣ это порядокъ, чтобы у Божьей птички яйца отнимать? — ворчалъ Митричъ, отстраняя угощеніе.
— А куриныя яйца ѣшь?
— То куриныя… Курицу человѣкъ кормитъ, ну, значитъ, и яйца его. Да и то на приплодъ яйца и курицѣ оставляютъ… А тутъ совсѣмъ другое. Дикая-то уточка большія тысячи верстъ летѣла къ намъ гнѣздышко вить и дѣтокъ выводить, а ты вотъ и яйца у ней сцапалъ и гнѣздышко опозорилъ. Охъ, нехорошо это и даже очень грѣшно обижать Божью птичку… Куда она теперь, когда гнѣздо разорено? Ты вотъ на одинъ разъ налопался, а она цѣльный годъ будетъ убиваться по своемъ-то разоренномъ гнѣздышкѣ. Безстыдники вы, вотъ что. Надо пряменько говорить…
— А какъ же тогда утокъ-то дикихъ бьютъ?
— Это опять другое… Утку бьютъ во-время, послѣ Петрова дня, когда она своихъ утятъ выростила и на воду вывела. Тогда утятки и своимъ умомъ проживутъ: и пищу найдутъ и отъ ястреба ухоронятся.
— Такъ-то говорить, такъ и рыбу нельзя, по-твоему, ловить?
— Рыба — другое дѣло. У ней кровь холодная… Да и то надо свое время знать, когда ее ловить-то. Тоже грѣшно, ежели ее икряную истреблять.
— Ну, это ужъ ты врешь, Митричъ! Лучше закуски нѣтъ, какъ икра…
— По грѣхамъ нашимъ ѣдимъ икру-то… Да и то сказать: уточка-то снесетъ всего десяточекъ яичекъ, а въ рыбѣ икры-то, т.-е. зерна большія тысячи. Оно и выходитъ даже совсѣмъ наоборотъ… Однимъ словомъ, ребята, даже совсѣмъ вы нехорошо удумали.
— Это ты къ ненастью разворчался, старый хрѣнъ.
— Правильныя слова вамъ говорю.
Какъ-никакъ, а ворчанье старика подѣйствовало, и собиратели утиныхъ яицъ стали вести свои дѣла осторожнѣе, чтобы не попадаться старику на глаза.
Въ слѣдующій разъ Митричъ накрылъ компапію на другомъ художествѣ. Разъ, возвращаясь изъ лѣсу, онъ завернулъ къ молодымъ пріятелямъ отдохнуть, да и поднимавшійся кверху кудрявый дымокъ манилъ къ себѣ. Не доходя нѣсколькихъ шаговъ до шалаша, онъ въ изумленіи остановился. Дѣйствительно, предъ шалашомъ курился весело огонекъ, а около него на обрубкѣ дерева сидѣла молодая дѣвушка въ платочкѣ. Она варила въ котелкѣ картошку и совсѣмъ не слыхала, какъ осторожно подошелъ старикъ.
— Здравствуй, милая… — проговорилъ Митричъ. — Откудова птаха прилетѣла?
Дѣвушка вскочила и даже плюнула.
— Вотъ напугалъ, бродяга! — ругалась она.
— А ты не бранись, царевна-недотрога. Мѣсто-то и не твое и не мое, а Божье. Да, все отъ Божецкаго произволенья…
Дѣвушка сѣла на свое мѣсто и не обращала на старика вниманія. Ей на видъ можно было дать лѣтъ восемнадцать, но молодое лицо посило явные слѣды неправильной жизни. Да и сборный костюмъ, состоявшій изъ ситцевой юбки и кофты, не особенно говорилъ въ ея пользу. Митричъ на глазъ опредѣлилъ, что это за птица: такъ, изъ заблудящихъ швеекъ, которая весь свой дѣвичій фасонъ потеряла. Вѣдь всего одинъ разъ дѣвушкѣ-то не соблюсти себя, а тамъ и вышла вся чужая. Охъ, большія тысячи такихъ-то дѣвушекъ-горюшекъ въ Питерѣ пропадомъ пропадаютъ. Съ другой стороны, старику какъ-то ужъ очень стало жаль бездомную дѣвушку. Въ лѣсу-то дѣвичій грѣхъ еще обиднѣе, точно она и не человѣкъ, а тряпка какая-то. Какой она теперь человѣкъ, ежели разобрать? Вонъ распослѣдняя птица — ворона, а и у той свое гнѣздо есть… Охъ, грѣхи, грѣхи! Недаромъ пословица говорится, что на людяхъ-то грѣховъ, какъ на черемухѣ цвѣту. Старику хотѣлось приласкать бездомную головушку, утѣшить, сказать что-нибудь такое хорошее, но всѣ хорошія слова въ его покрытой столичной пылью душѣ давно вымерли.
— Значитъ, это тебя Галахъ приспособилъ… — думалъ Митричъ вслухъ, покачивая головой. — Не стало нынче стыда въ людяхъ… Все одно, какъ песъ. Песъ стыда не знаетъ, а только свое удовольствіе. И дѣтей своихъ песъ не знаетъ… Какъ тебя звать-то, горюша?
— Анной… — неохотно отвѣтила дѣвушка и отвернулась.
— Охъ, Аннушка, Аннушка… Невитое ты сѣно, какъ у насъ въ деревнѣ говорятъ про вашу сестру, которая ежели съ ошибочкой.
Дѣвушка опять вскочила, какъ ужаленная, и грубо спросила:
— А тебя спрашиваютъ, старый хрѣнъ? Какая ужъ есть: вся тутъ, дома ничего не оставила.
— Вижу, вижу, что весь свой капиталъ съ собой носишь, Аннушка. Ну, я-то не хотѣлъ тебя осудить… не мое дѣло… А такъ, значитъ, по человѣчеству пожалѣлъ.
Аннушка сидѣла, безпомощно припавъ головой къ худенькимъ колѣнямъ. Она тихо плакала. Ее убила вотъ эта безпомощная стариковская жалость. Ахъ, зачѣмъ онъ жалѣетъ ее, и безъ того жалкую и несчастную…
— Уходи, старикъ… — шептала она, не поднимая лица. — Не надо… Много насъ такихъ-то… по улицамъ шляются, какъ бездомныя собаки… Ахъ, не надо… не надо…
Митричъ вернулся домой съ виноватымъ видомъ, точно сдѣлалъ что-нибудь дурное. Дарья Семеновна сразу это замѣтила и проворчала:
— Туда же, а еще человѣкъ сѣдой наружности… тьфу!.. Гдѣ шлялся?
— Гдѣ былъ — тамъ ничего не осталось, — съ непривычной грубостью отвѣтилъ Митричъ. — Не вашего ума дѣло… И даже очень просто.
Странное дѣло, но «изничтоженная» и забитая Дарья Семеновна съ этого дня сосредоточила именно на Митричѣ свою бабью ненависть и даже благочестиво отворачивалась отъ него при каждой встрѣчѣ.
— Извѣстно, баба… — резюмировалъ свои мысли Митричъ и даже отплевывался. — Вали съ больной головы на здоровую, сколько влѣзетъ…
Репутація Митрича была потеряна, и даже Егоръ Иванычъ началъ на него коситься, т.-е. дѣлалъ видъ, что совсѣмъ его не замѣчаетъ.
— Что, хлѣбнулъ шиломъ патоки? — издѣвался надъ нимъ безсовѣстный Галахъ. — Даже очень это ловко вышло… Ай, ты, горе луковое!..
— Отстань… — глухо рычалъ Митричъ. — Стыда у тебя нѣтъ…
А время все шло. Наступало короткое сѣверное лѣто съ его довольно скупыми радостями и какой-то затаенной грустью, какъ у человѣка, который пришелъ провести большой годовой праздникъ въ чужую семью. Въ Пустынькѣ съ особеннымъ нетерпѣніемъ ожидали наступленія того благодатнаго періода, когда созрѣетъ лѣсная ягода и «пойдутъ грибы». Особенно важное значеніе имѣли послѣдніе, какъ статья питанія и внѣшней торговли.
— Грибокъ-то, батюшка, большія тыщи нашего брата кормитъ, — разсуждалъ Митричъ. — Ягода дѣло пустое, а грибъ-то и въ прокъ можно заготовить, на цѣлую зиму. Вотъ даже какъ хорошо, ежели по постнымъ днямъ похлебочку сварить грибную или пирожокъ наладить съ грибками.
Вопросъ о пищѣ оставался главнымъ. Впрочемъ, Галахъ и Кольцовъ раздобыли гдѣ-то лодку, и въ Пустынькѣ появлялась уха изъ разной мелкой рыбешки. Недосягаемой мечтой этихъ рыболововъ было купить рыболовную сѣть, но пока на это предпріятіе не было средствъ.
— Кажется, укралъ бы ее, эту самую сѣть, ежели бы умѣлъ, — разсуждалъ увлекшійся Галахъ. — Удочкой-то много ли добудешь, а по лавкамъ у купцовъ совсѣмъ даже напрасно сѣти болтаются…
— А ежели бы самимъ сплести? — соображалъ въ свою очередь Кольцовъ. — Купить нитокъ — и дѣлу конецъ. Дарья Семеновна бабьимъ дѣломъ вотъ бы какъ помогла. У бабъ руки мягкія…
Но эта счастливая мысль, какъ большинство счастливыхъ мыслей, умерла въ зародышѣ.
IV.
правитьНаступившее лѣто принесло свои быстрыя радости, точно сѣверная природа, какъ голодный человѣкъ, хотѣла поскорѣе насытиться свѣтомъ и тепломъ. Замерла на время кипучая жизнь перелетной птицы, которая хоронилась теперь съ своими выводками по крѣпкимъ мѣстамъ, какъ говорятъ охотники, т.-е. подальше отъ человѣка и звѣря.
Когда Галахъ первый разыскалъ нѣсколько вѣточекъ полусозрѣвшей земляники — это было праздникомъ, потому что лѣсная ягода прокормитъ.
— Она супротивъ огородной ягоды куда мельче, — объяснялъ Митричъ. — А только скусъ у ней много превосходнѣе будетъ, ежели кто понимаетъ.
На ягодѣ примирились и Дарья Семеновна съ Аннушкой. Онѣ вдвоемъ бродили теперь по всему лѣсу и не возвращались съ пустыми руками. Между прочимъ; оказалось, что будетъ много черники, хотя сейчасъ она была еще совсѣмъ зеленая и твердая, какъ горохъ.
— Ну, ничего, она отъ нашихъ рукъ не уйдетъ… — думалъ вслухъ Митричъ. — Самая правильная ягода, ежели разобрать. Высушить ее, такъ зимой вотъ какой пирогъ можно сообразить.
Одинъ Егоръ Иванычъ не принималъ никакого участія въ собираніи ягодъ, потому что считалъ это дѣло нестоящимъ. Вотъ когда поспѣетъ грибъ — тогда другое дѣло.
И грибъ не заставилъ себя ждать. Онъ выскочилъ изъ земли какъ-то вдругъ, когда въ концѣ іюня прошли теплые дожди. Положимъ, это былъ еще не настоящій грибъ, а только сыроѣжки.
— А все таки грибомъ пахнетъ… — похваливалъ Егоръ Иванычъ. — Съ деревяжкой не сравнить. А сдѣлать похлебочку изъ этой самой сыроѣжки, да толкнуть туда лучку, да крупки, да картошки…
Лѣтняя «добычка», какъ говорилъ Митричъ, оживила всѣхъ. Расходъ былъ только на пищу, а остальное все даромъ. Да и пища была почти своя, за исключеніемъ хлѣба, картофеля, да изрѣдка мяса. Егоръ Иванычъ каждый день уносилъ грибы и ягоды на продажу и возвращался съ покупками. Появилась даже водка, хотя и въ очень ограниченномъ количествѣ.
— Въ лѣсу не полагается пьянствовать… — объяснялъ суровый чухонецъ. — Это въ городѣ балуется народъ.
Егоръ Иванычъ являлся чѣмъ-то въ родѣ старосты и держалъ себя очень строго. Разъ онъ чуть даже не поколотилъ Галаха, который тайкомъ сбѣгалъ на станцію, продалъ грибы и явился пьянымъ.
— Такъ нельзя есть… — ворчалъ чухонецъ. — Сегодня ты пьяный, завтра я пьяный… Это не въ городѣ. Понимаешь?
— Бываетъ и свиньѣ праздникъ, Егоръ Иванычъ, — оправдывался Галахъ, хотя и сознавалъ свою вину. — Такъ, ошибочка вышла…
— То-то, смотри у меня, сахаръ… Терпѣть ненавижу вашего баловства.
Впрочемъ, ошибка Галаха являлась исключеніемъ, хотя всѣхъ и поманивало на водку. По праздникамъ Егоръ Иванычъ самъ приносилъ бутылку водки и по-братски дѣлился со всѣми.
Аннушка на свѣжемъ воздухѣ быстро поправлялась. Молодость брала свое. Егоръ Иванычъ съ перваго раза точно не замѣчалъ ея присутствія, и Аннушка всячески сторонилась отъ него и старалась не попадаться ему на глаза.
— У! чухонская таратайка!.. — ворчала она себѣ подъ носъ. — Какъ чортъ весь въ сажѣ; вымажется да еще важничаетъ. Не велико кушанье… Смотрѣть-то на его образину тошнехонько. Этакій-то ночью приснится, такъ стошнить.
Дарья Семеновна была другого мнѣнія и зорко слѣдила за поведеніемъ Аннушки. Что Аннушка дѣлала у себя въ балаганѣ — это ея дѣло, а вотъ зачѣмъ она стала пропадать и сторониться отъ своей артели?.. Въ душу Дарьи Семеновны закралось самое черное подозрѣніе. Грѣхъ-то не по лѣсу ходитъ, а по людямъ. Митричъ тоже ворчалъ что-то себѣ подъ носъ и отмахивался рукой отъ нападавшихъ на него «вредныхъ» мыслей.
— Охъ, грѣхъ одинъ съ этими бабами… — бормоталъ онъ себѣ подъ носъ, какъ старый глухарь. — Кого угодно на грѣхъ наведутъ. Да…
Исторія разыгралась совершенно неожиданно, когда у Аннушки появился новый платокъ. Сначала она его прятала, а потомъ не выдержала и нарядилась. Мужчины не обратили на это никакого вниманія, но Дарья Семеновна ни съ того ни съ сего взъѣлась и приступила къ Аннушкѣ съ ножомъ къ горлу.
— Откуда у тебя платокъ взялся новый? — рычала она, не помня себя отъ бѣшенства.
— А это не твоего глупаго ума дѣло… — огрызнулась Аннушка.
— Не моего?!.. Ахъ, ты, змѣя подколодная…
Дарья Семеновна съ какимъ-то шипѣньемъ бросилась на оторопѣвшую дѣвушку, повалила ее на землю и принялась царапать лицо ногтями.
— Я тебѣ… покажу… — рычала она. — Даромъ платковъ не даютъ…
Ошеломленная дѣвушка едва вырвалась. Хорошо, что свидѣтелемъ этой дикой сцены былъ одинъ Митричъ…
— Будетъ вамъ, бабы! — окрикнулъ онъ. — Экъ васъ ущемило, подумаешь.
— Ну, ну, говори, откуда у тебя платокъ?!.. — не унималась Дарья Семеновна, едва переводя духъ. — Знаю, все знаю, сквернавка. Это тебѣ Егоръ Иванычъ купилъ… его дѣло…
Аннушка воспользовалась моментомъ и убѣжала въ лѣсъ. Дарья Семеновна каталась по травѣ и дико голосила.
— Будетъ тебѣ, омморошная! — уговаривалъ ее Митричъ. — Говорю: будетъ. Погляди на себя-то, на кого ты похожа. Чучело чучелой. И не такіе твои года, чтобы пустяками заниматься.
— Отвяжись, смола горючая… Я… я… я ей глаза выцарапаю, подлюгѣ!.. Будетъ помнить, какъ чужихъ мужей отбивать…
Митричу ничего не оставалось, какъ только махнуть рукой. Онъ вообще недолюбливалъ женщинъ, а тутъ Дарья Семеновна вонъ какую музыку развела. — Вотъ ужо воротится Егоръ Иванычъ изъ городу, онъ тебѣ насыплетъ два неполныхъ.
Старый Митричъ отлично зналъ человѣческое сердце. Дѣйствительно, когда вернулся Егоръ Иванычъ, Дарья Семеновна точно бѣлены объѣлась и полѣзла на него съ кулаками. Въ первый моментъ чухонецъ не понялъ, въ чемъ дѣло, а потомъ такъ оттолкнулъ отъ себя жену, что она покатилась по травѣ кубаремъ. Въ моментъ ярости Егоръ Иванычъ дѣлался страшнымъ и способенъ былъ на все. Старому Митричу пришлось возиться съ нимъ, какъ съ больнымъ.
— Эхъ, какой ты, Егоръ Иванычъ… — бормоталъ Митричъ. — Попей водицы… Мало ли что бываетъ. Извѣстно: бабы!.. У бабы сердце-то, какъ худой горшокъ: постоянно дребезжитъ…
Егоръ Иванычъ тяжело дышалъ и только озирался кругомъ, какъ затравленный звѣрь. Дарью Семеновну Митричъ увелъ къ себѣ въ балаганъ и все наговаривалъ, какъ старый колдунъ:
— Ничего, утихомирится… Мало ли что бываетъ по семейному дѣлу… Не всякое лыко въ строку… А ты тоже не очень выпутай красное-то перо. Въ другой разъ и помолчать хорошо… Тоже вѣдь и молчать то надо съ умомъ.
Избитая Дарья Семеновна имѣла такой жалкій видъ, что Митричъ про себя пожалѣлъ ее отъ чистаго сердца.
— Тоже живой человѣкъ… да. Много ли бабѣ нужно… А этотъ чухонскій деревянный чортъ съ одного разу лошадь можетъ зашибить своимъ кулачищемъ. Право, обормотъ полосатый…
Но этимъ дѣло не кончилось. Дарья Семеновна не успокоилась и повела другую линію. Она украла у мужа водки, напоила Галаха и съ ловкостью опытнаго интригана возбудила въ немъ ревность.
— Дуракъ ты, Галахъ… — наговаривала она. — У себя подъ носомъ ничего не видишь. Даромъ платки-то не дарятъ.
— Это за грибы Егоръ Иванычъ принесъ ей гостинецъ…
Дарья Семеновна даже расхохоталась и долго кашляла.
— Тоже и скажетъ человѣкъ: за грибы… ха-ха! Знаемъ мы, какіе у ней грибы. Изъ-за ея-то гриба вотъ какъ мнѣ попало… Живого мѣста не осталось.
Захмелѣвшій Галахъ въ первый моментъ рѣшилъ убить Егора Иваныча. Въ лѣсу-то одинъ Никола богъ… Ступай, ищи, кто убилъ. Чтобы сорвать сердце, онъ сильно избилъ Аннушку. Все это происходило на глазахъ у всей компаніи, но никто и не думалъ заступаться за несчастную. Ежели законныхъ женъ учатъ на смерть, такъ шляющихъ дѣвокъ и подавно. Аннушка отчаянно вопила и все-таки осталась.
— Некуда мнѣ идти… — уныло повторяла она, когда Митричъ уговаривалъ ее уйти отъ грѣха. — Все одно, и въ городѣ будутъ бить… Не впервой. Ужъ такая злосчастная уродилась, значитъ.
— Ахъ, ты, горькое горюшко, непокрытая твоя бабья головушка… — опять пожалѣлъ Митричъ. — Ничего съ тобой не сообразишь…
Аннушкѣ досталось еще отъ Егора Иваныча. Зачѣмъ платкомъ похвалилась и дура дурой себя оказала…
Вообще, Аннушка какъ-то сразу всѣмъ помѣшала, какъ больной зубъ, и всякій по-своему старался выместить на ней все, что накипѣло на душѣ. Это была настоящая травля, въ родѣ той, какую устраиваютъ между собой собаки. Больше всѣхъ возмущался происходившимъ Егоръ Иванычъ, но, какъ находившійся въ нѣкоторомъ подозрѣніи, угрюмо молчалъ и дѣлать видъ, что ничего не замѣчаетъ. Только разъ онъ не выдержатъ и очень рѣзко замѣтилъ Митричу:
— Какъ вамъ стыдно нѣтъ…
V.
правитьВъ іюлѣ наступила горячая работа, и ссориться просто не хватало времени. Ягоды и грибы уродились порядочно, и можно было кормиться. Бывали дни, когда Егору Иванычу было не въ моготу снести весь товаръ, и онъ бралъ по очереди кого-нибудь изъ артели въ помощники. У всѣхъ завелись кой-какія деньжонки про черный день и дешевенькія обновки. Разъ легкомысленный Галахъ принесъ изъ города даже гармонику. Положимъ, инструментъ былъ дешевый, но Егоръ Иванычъ счелъ своимъ долгомъ поворчать.
— Чему обрадовались-то?
— Ничего, пусть его играетъ, — заступился за Галаха Митричъ. — Молодо-зелено, погулять велѣно. Хуже, если бы деньги-то стравилъ на пропой души…
Чтобы не смущать компаніи, Галахъ уходилъ съ Кольцовымъ куда-нибудь подальше въ лѣсъ и тамъ отводилъ душу. Галахъ неистово пиликалъ на своей гармоніи, а Кольцовъ еще болѣе неистово плясалъ. Въ сущности, занятіе было самое скромное и совсѣмъ не душевредное, какъ говорилъ Митричъ.
По вечерамъ, сидя у огонька, Егоръ Иванычъ любилъ пофилософствовать на разныя темы, причемъ его терпѣливымъ слушателемъ неизмѣнно былъ Митричъ.
— На свѣтѣ все несправедливо, — говорилъ Егоръ Иванычъ, посасывая свою носогрѣйку. — Почему я долженъ по крышамъ лазать, какъ мартовскій котъ, а другіе живутъ въ каменныхъ собственныхъ палатахъ и ничего не дѣлаютъ?
— Очень даже просто… — объяснялъ Митричъ. — Ежели бы всѣ забрались въ каменныя палаты, такъ кто бы сталъ трубы-то чистить?.. И въ Писаніи сказано это самое: «…не трудивыйся ниже да ясть». И Богу-то виднѣе, какъ ты по крышамъ орудуешь, значитъ, въ потѣ лица снискиваешь пропитаніе, а милліонщикъ лежитъ въ своей перинѣ одному чорту на радость. Работа все одно, какъ молитва, и чорту она, напримѣрно, хуже даже монашеской молитвы. Вѣрно тебѣ говорю…
— Хорошо. Будь по-твоему, — соглашался Егоръ Иванычъ. — А откуда въ человѣкѣ неправда?..
— Нсправда-то? А она, значитъ, неправда, вмѣстѣ съ человѣкомъ рожается. Да… И у каждаго человѣка своя неправда… Ежели разобрать, такъ всѣ мы живемъ, какъ слѣпые щенки. О главномъ-то, значитъ, о своей душѣ и не думаемъ… Какъ въ лѣсу темномъ ходимъ и только своего лакомства ищемъ. И все намъ мало… завидуемъ… Развѣ это хорошо, ежели я позавидую, что человѣкъ лучше меня живетъ? По-настоящему, значитъ, по правилу, я долженъ радоваться…
— Ну, на голодное брюхо немного нарадуешься…
— А это испытаніе намъ Господь посылаетъ… да. Правильныхъ словъ мы не хотимъ понимать, такъ насъ Господь испытуетъ гладомъ. Ежели, молъ, не слышите ухомъ, такъ послушай брюхомъ… Вѣрно тебѣ говорю. Тоже вотъ и болѣзни… Ты вотъ позавидовалъ купцу, у котораго каменный домъ, а можетъ, его заживо черви точатъ? У насъ на Мѣщанской точь-въ-точь такой случай вышелъ. Каретникъ онъ былъ, набилъ мошну, ну и возмечталъ. Значитъ, гордость его обуяла. Лучше, молъ, меня нѣтъ, а всѣ другіе — прохвосты и шантрапа. Такъ вотъ его заживо червь и разгрызъ… Тутъ и докторовъ навезли, и порошковъ, и микстуры, и электрическую машину къ животу наставляли — нѣтъ, братъ, шабашъ. Такъ и кончился… А почему? Господь ему испытаніе послалъ, а онъ хотѣлъ деньгами отъ него откупиться.
Эти душеспасительные разговоры у огонька были какъ-то особенно хороши. Надъ головой такое глубокое синее небо, изъ лѣсу нѣтъ-нѣтъ и пахнетъ тяжелымъ, смолистымъ ароматомъ, гдѣ-то въ болотной травѣ слышится таинственный шорохъ, точно кто крадется… Старый Митричъ устало вздыхаетъ, припоминая разные молодые грѣхи. Охъ, за все-то, за все придется отвѣтъ дать…
— А главное, не надо обижать человѣка, — философствовалъ Митричъ. — Вѣдь сильнаго не обидишь, а выберешь кто похилѣе… Вотъ по этой причинѣ и бабъ обижаютъ, у кого стыда нѣтъ.
— Тоже и бабы разныя бываютъ, — угрюмо отвѣчалъ Егоръ Иванычъ. — Другую бабу, можетъ, и убить мало. Совсѣмъ вредныя бабы случаются…
— А ты сдѣлай видъ, что ничего не замѣчаешь. Который человѣкъ осудилъ, тотъ любую половину чужого-то грѣха на свою душу и принялъ… Это ужъ вѣрно. По-моему и грѣха больше нѣтъ, какъ осуждать другого.
— Ну, а ежели онъ негодяй?
— Ежели негодяй, то покается. И воръ Богу молится, недаромъ пословица говорится.
Старческое благодушіе не производило впечатлѣнія на суровую душу Егора Иваныча, и онъ оставался при своемъ убѣжденіи о необходимости возмездія и кары.
— Этакъ-то всѣ правыми будутъ… — ворчалъ онъ. — А надо, чтооы человѣкъ чувствовалъ свою собственную подлость.
— А ты его не тронь, ну, онъ и самъ очувствуется.
Егоръ Иванычъ только посасывалъ свою трубку. Новыя мысли съ трудомъ укладывались въ его упрямой чухонской головѣ, но онъ не любилъ «умствовать» и терпѣливо слушалъ разглагольствованія Митрича.
— И вина-то не всякая виновата, — думалъ вслухъ Митричъ. — Напримѣрно теперь баба… да… Конечно, у бабы душа короткая, это правильно, а потому и взыскъ за нее больше. Обидѣть-то всякій умѣетъ ее, значитъ, бабу, особенно дѣвушку, которая себя потеряла… да… А вѣдь она человѣкъ, Божецкое созданіе. Намъ вотъ даже смѣшно, когда баба реветъ, а вотъ черезъ эти самыя бабьи слезы ей, можетъ, и выйдетъ прощеніе. И въ Писаніи про бабу пряменько сказано: скудельный сосудъ. Ну, значитъ, съ нея такой и отвѣть полагается… Охъ, нехорошо по нынѣшнимъ временамъ люди на бѣломъ свѣтѣ живутъ…
Егоръ Иванычъ подбрасываетъ въ костеръ дрова и угрюмо молчитъ. Митричъ смотритъ, какъ огонь набрасывается на свою новую жертву, и качаетъ головой.
— А ты вотъ какъ думай, — говоритъ Митричъ, продолжая думать вслухъ. — Да… Ты на бабу-то смотри, какъ на родную сестру… Понялъ? Оно, звѣрство-то, которое въ тебѣ есть — оно и сгинетъ. Главное въ человѣкѣ: совѣсть. Передъ чужой женщиной про совѣсть-то и забываютъ, а при сестрѣ, значитъ, не всякое дикое слово скажешь и вредныхъ мыслей въ головѣ не будешь держать. Это ужъ вѣрно… Не хитрая механика, а только про нее не помнятъ…
Егору Иванычу было немного совѣстно, точно Митричъ стороной обвинялъ его, Егора Иваныча, какъ онъ билъ жену. Конечно, нехорошее это дѣло и даже очень нехорошее, особенно ежели на него посмотрѣть со стороны, а только надо понимать и мужа. Ну, съ чего тогда Дарья Семеновна накинулась на Аннушку? Что такое платокъ, ежели разобрать? Просто тряпка и больше ничего. И деньги были Аннушкины, а не его.
Дарья Семеновна думала по-своему и рѣшила жестоко отомстить своей воображаемой соперницѣ. Она долго обдумывала дѣло со всѣхъ сторонъ и наконецъ придумала. Средство избавиться отъ соперницы оказалось подъ рукой. Чтобы впередъ оградить себя отъ всякихъ подозрѣній, Дарья Семеновна помирилась съ Аннушкой. Хорошимъ посредникомъ въ этомъ дѣлѣ оказался Митричъ. Старикъ отъ души радовался и повторялъ:
— Ну вотъ, такъ-то лучше будетъ… Худой миръ, а лучше хорошей ссоры.
Одинъ Егоръ Иванычъ относился недовѣрчиво къ этой дружбѣ и по обыкновенію что то бормоталъ себѣ подъ носъ.
Такъ прошло недѣли двѣ. Все было тихо и мирно. Никто и не подозрѣвалъ, какъ это всегда бываетъ, что бѣда виситъ надъ головой. Разъ, возвращаясь вечеромъ изъ города, Егоръ Иванычъ еще издали услышалъ какой-то неистовый вой. Онъ прибавилъ шагу. Навстрѣчу ему бѣжалъ Галахъ, блѣдный, съ искаженнымъ отъ страха лицомъ.
— Егоръ Иванычъ… у насъ не ладно… — бормоталъ онъ.
— Что такое?
— Анютка помираетъ… катается по землѣ… животомъ вотъ какъ ухватило.
Они прибіжали къ балагану бѣгомъ, перегоняя другъ друга. Издали они увидѣли; какъ Аннушка катается по травѣ съ дикими воплями, а Митричъ и Кольцовъ напрасно стараются ее удерживать.
— Гдѣ же Дарья Семеновна? — удивился Егоръ Иванычъ.
— А она въ лѣсу грибы собираетъ…
На Аннушку было страшно смотрѣть. Въ первый моментъ Егоръ Иванычъ даже не узналъ ея. Блѣдная, съ искаженнымъ лицомъ, растрепанная… Глаза были широко раскрыты, но ничего не видѣли. Изо рта шла бѣлая пѣна. Она схватила обѣими руками животъ и глухо стонала. Егоръ Иванычъ посмотрѣлъ на нее и сразу все понялъ. Аннушка чѣмъ-то отравилась… Молокомъ бы отпоить, да какое въ лѣсу молоко? Но нужно было что-нибудь сдѣлать.
— Я ужъ ее отпаивалъ золой… — шопотомъ сообщалъ Митричъ. — Помогаетъ, ежели къ числу… Омморошныхъ всегда золей первымъ дѣломъ отпаиваютъ.
Завидѣвъ Егора Иваныча, Аннушка немного затихла.
— Совѣстно ей себя дурой-то передъ тобой оказывать… — шопотомъ объяснилъ Митричъ. — И что только попритчилось съ дѣвушкой…
Егоръ Иванычъ произвелъ домашнее слѣдствіе и обратилъ особенное вниманіе на висѣвшій надъ огнемъ котелокъ съ грибной похлебкой. Митричъ понялъ нѣмой вопросъ.
— Это онѣ похлебку съ Дарьей Семеновной варили… — замѣтилъ Митричъ. — Можетъ, какой-нибудь вредный грибъ попался, ну, и попритчилось… Много ли бабѣ надо.
Егоръ Иванычъ опрокинулъ котелокъ и внимательно осмотрѣлъ каждый грибъ. Теперь ему сдѣлалось все ясно Въ числѣ другахъ грибовъ онъ увидѣлъ два мухомора. Очевидно, это устроила Дарья Семеновна, чтобы отравить Аннушку. Вѣдъ ужъ баба, ежели обозлится, все можетъ сдѣлать въ лучшемъ видѣ…
Съ Аннушкой провозились цѣлую ночь, а къ утру она умерла въ страшныхъ мученіяхъ. Малодушный Галакъ горько плакалъ, какъ ребенокъ. Покойную положили подъ кустъ прибережнаго ивняка и прикрыли рванымъ байковымъ одѣяломъ.
Егоръ Иванычъ долго сидѣлъ у своего огонька, посасывая свою трубочку, и ничего не говорилъ съ женой, которая вернулась изъ лѣсу только ночью. Она прокралась въ свой шалашъ, какъ ящерица. Несмотря на страшную усталость и голодъ, она боялась проявить свое существованіе хоть малѣйшимъ движеніемъ. Ей казалось, что Егоръ Иванычъ непремѣнно ее убьетъ. Потомъ ей все время мерещилась покойная Аннушка. Она даже слышала ея осторожные шаги около балагана. Что касается совершеннаго преступленья, Дарья Семеновна плохо отдавала себѣ отчетъ. Можетъ-быть, Аннушка умерла и не отъ мухомора. Мало ли людей мретъ на свѣтѣ… Просто — схватило животъ, ну, и померла. Тоже вотъ на Мастерской такъ же померла дворничиха. Совсѣмъ молодая бабенка и съ мужемъ жила согласно.
Впо ночь Дарья Семеновна не сомкнула глазъ, а Егоръ Иванычъ всю ночь просидѣлъ у огня и отправился рано въ городъ съ тѣми же глазами, съ какими пришелъ въ Пустыньку. Надо было заявить въ полицію о мертвомъ тѣлѣ. Можетъ-быть, покойницу будутъ еще доктора потрошить, а тамъ потащатъ къ слѣдователю. Главная бѣда была въ томъ, что Аннушку привелъ въ Пустыньку Галахъ; ну, на него и падетъ подозрѣніе. Хорошо было одно, что при смерти Аннушки былъ одинъ Митричъ, а старикъ умный, зря не выдастъ. Мало ли люди помирають, а тутъ бабьимъ дѣломъ застудила себѣ животъ — и конецъ тому дѣлу. И въ больницахъ простой народъ мретъ, какъ мухи, а тутъ, въ лѣсу, и подавно можно помереть. А все-таки непріятно, и Егоръ Иванычъ чувствовалъ именно за собой какую-то тайную вину.
Въ полиціи заявленіе волновавшагося Егора Иваныча приняли съ полнѣйшимъ равнодушіемъ, точно дѣло шло объ отравленной мухѣ.
Дальше пошло обычнымъ порядкомъ; полицейское дознаніе на мѣстѣ, анатомированіе трупа и т. д. Дарья Семеновна попала въ число свидѣтелей, и держала себя удивительно спокойно, что особенно удивляло Митрича. Вѣдь ея рукъ дѣло, а она хоть бы глазомъ моргнула… Другіе свидѣтели путали, оговаривали другъ друга и всячески старались выгородить себя.
Медицинское вскрытіе и изслѣдованіе внутренностей не привело ни къ чему. «Казенный докторъ» долго объяснялъ слѣдователю о дѣйствіи какихъ-то «птомаидовъ», ускользающихъ отъ всевидящаго ока судебной медицины. Затѣмъ, если бы и возможно было доказать наличность отравленія, то оставался еще вопросъ о самовольномъ или насильственномъ введеніи органическаго яда въ организмъ. Вообще, получалось дѣло запутанное и крайне темное, которое, выражаясь языкомъ полицейскихъ протоколовъ, предано было волѣ Божіей.
VI.
правитьВсѣ вздохнули свободнѣе, когда Аннушку похоронили на ближайшемъ кладбищѣ. Все устраивалъ Егоръ Иванычъ и все время не сказалъ ни съ кѣмъ ни одного слова. Своей жены онъ точно не замѣчалъ. Вернувшись съ похоронъ, Егеръ Иванычъ опять сидѣлъ около своего огонька, немилосердно посасывалъ свою трубочку и въ суровомъ одиночествѣ раздумывалъ своя одинокую чухонскую думу. Митричъ лежалъ въ шалашѣ и угнетенно вздыхалъ.
— Охъ, пронеси, Господи, тучу морокомъ… Дѣло-то, дѣло какое вышло, — раздумывалъ старикъ. — И примѣнить даже ни къ чему нельзя…
А лѣтняя ночь наступала тихая тихая… Воздухъ точно застылъ. Изрѣдка эта мертвая тишина нарушалась тѣми неопредѣленными звуками, какіе слышатся въ лѣсу только въ тихія ночи. Казалось, что кто-то крадется въ лѣсу. Гдѣ-то въ рѣчкѣ булькнула вода. Дарья Семеновна лежала въ томъ же балаганѣ и притворялась спящей. Ей качалось, что въ лѣсу кто-то крадется осторожными шагами… И не мужскіе шаги, а женскіе. Это была она… Да, ея непокаянная душенька бродила въ лѣсу. Въ дѣтствѣ Дарья Семеновна слыхала отъ старухъ, какъ тяжело душа разстается съ тѣломъ и потомъ сорокъ денъ не можетъ найти покоя. Вотъ богатые, тѣ сорокоусты служатъ недаромъ по своимъ «богатымъ покойникамъ». Дарьѣ Семеновнѣ дѣлалось страшно и по спинѣ бѣжала холодная дрожь.
Митричу наконецъ надоѣло лежать въ балаганѣ, и онъ вышелъ къ огоньку. Егоръ Иванычъ по своему обычаю не замѣчалъ старика. Огонь тихо перебѣгалъ синими языками по обуглившемуся дереву. Изрѣдка яркими звѣздочками вспыхивали красныя искры и сейчасъ же гасли, точно ихъ гасила какая-то невидимая рука. Упрямыя полѣнья, пропитанныя водой, долго шипѣли и трещали, не поддаваясь предательскимъ горячимъ объятіямъ лизавшаго ихъ краснаго пламени.
— И что я тебѣ скажу, Егоръ Иванычъ, — заговорилъ Митричъ, поправляя разваливавшійся костеръ.
— Ну?..
— А, значитъ, этого-того… воопче…
— Ну?.
Митричъ оглядѣлся кругомъ и проговорилъ шопотомъ:
— Домой пора, вотъ что…
Егоръ Иванычъ молчалъ, точно деревянный пдолъ. Митричъ придвинулся къ нему совсѣмъ близко и прибавилъ:
— Она-то ходятъ кругомъ насъ… да. Иду я какъ-то по лѣсу… значитъ, по грибному дѣлу… да… гляжу это, а въ чащѣ-то и мельканула стѣнь[2]… Ну, я ее-то сразу узналъ… А она меня пальцемъ къ себѣ манитъ… у меня руки и ноги трясутся… духъ это сперло… Хорошо, что догадался, и какъ это крикну на весь лѣсъ: «Аминь! Аминь… разсыпься»…
— Ну?
— А ничего… Такъ вотъ, въ томъ родѣ, какъ бѣлое облачко поднялось — только и всего.
Пауза. Огонь тихо потрескиваетъ. Егоръ Иванычъ хотя былъ и не трусливаго десятка, а невольно прислушивается къ окружающей гнетущей темнотѣ… Митричъ угнетенно молчитъ, грѣя надъ огненъ свои натруженныя, со скрюченными пальцами руки. Старикъ ничего е боялся, а такъ жуть схватывала въ лѣсу.
— Въ городу-то даже совсѣмъ наоборотъ будетъ… — думаетъ онъ вслухъ. — Потому, сейчасъ это тебѣ вездѣ церковь, напримѣрно… Ну, тебѣ поблазнило, а ты возьми да перекрестись. Вѣрно говорю…
Сколько Митричъ ни говорить, Егоръ Иванычъ такъ и не откликнулся. Сидитъ, идоломъ — и больше ничего.
Потомъ Егоръ Иванычъ провалъ на цѣлыхъ два дня.
— Куда бы ему дѣваться, чухонскому корыту? — ворчалъ Митричъ.
А тутъ и при насъ весь вышелъ. Доѣдали кой-какія корочки. Итти въ балаганъ къ Галаху Митричъ ни за что не хотѣлъ Ну ихъ, обормотовъ, — къ нелегкому… Еще издѣваться будутъ да на смѣхъ подымутъ.
Изъ города Егоръ Иванычъ вернулся противъ обыкновенія веселымъ и принесъ разной провизіи. Такое настроеніе Митричу показалось даже обиднымъ. Ну, чему обрадовался человѣкъ? Такое ли время, чтобы радоваться… Егоръ Иванычъ не забылъ и старика: онъ захватилъ съ собой полбутылки водки. Послѣднее обстоятельство подѣйствовало на Митрича самымъ успокаивающимъ о разомъ.
— Тяжело мнѣ было… — объяснялъ Егоръ Иванычъ заплетавшимся языкомъ… — Вотъ какъ тяжело… мысли это разныя въ головѣ… да… А потомъ такъ подумалъ: вѣдь я никому не сдѣлалъ зла… Вѣр-рно!.. А кто его сдѣлалъ, тотъ и въ отвѣтѣ. Такъ?
— Вотъ въ томъ-то и дѣло, кто передъ Богомъ будетъ отвѣчать… Ежели въ которомъ человѣкѣ есть совѣсть.
— Совѣсть — это ужъ подъ старость, значитъ, когда который человѣкъ и хотѣлъ согрѣшить — да нечѣмъ грѣшить-то… А когда ежели человѣкъ въ полной силѣ… кровь въ немъ ходитъ…
— Ну, тогда что?
— А тогда совсѣмъ другое выйдетъ.
— Здря ты все это мелешь, Егоръ Иванычъ, — сердито ворчалъ Митричъ. — Этакъ-то всѣ правы будемъ… Въ мысляхъ наши-то грѣхи. Ты вотъ человѣкъ могутный и съ кѣмъ угодно справишься… Такъ? Къ примѣру говорю… А вотъ справься, попробуй, самъ съ собой. Самый-то страшный врагъ человѣку онъ самъ. И справиться съ этимъ врагомъ труднѣе всего, все равно, что поднятъ самого себя за волосы.
— Ахъ, ты, братецъ ты мой… — повторялъ Егоръ Иванычъ, покачивая головой. — Сколько этихъ разныхъ словъ въ тебѣ накопилось, Митричъ…
— А ты подумай, милашъ… Вѣдь спроста на свѣтѣ ничего не бываетъ. Значитъ, все по закону… Это мы отъ своей темноты такъ думаемъ, что, молъ, что захочу, то и сдѣлаю. Глупость это одна… темнота наша…
— А ты къ чему это ведешь, Митричъ?
— Я-то?..
Митричъ сдѣлалъ стариковскую передышку, поправилъ костеръ и проговорилъ уже другимъ голосомъ:
— А тому, что по добру по здорову надо уходить въ городъ… Однимъ словомъ, не вышло наше дѣло — и конецъ. Замучитъ она насъ… Блазнить будетъ въ лѣсу-то. Охъ, грѣхи, грѣхи… Вотъ всякій такъ-то, всякій хочетъ получше устроиться, а тутъ и выйдетъ кожей наоборотъ…
— Значитъ, въ городъ?
— Не иначе, какъ въ городъ, чѣмъ тутъ-то маяться… На людяхъ-то оно всякую бѣду въ родѣ того, какъ вѣтромъ развѣетъ.
Егоръ Иванычъ молчалъ. Ему не хотѣлось въ городъ. Зима велика. Да и до осени еще далеко. Цѣлую зиму собирались-собирались въ Пустыньку, а тутъ, здорово живешь, поворачивай оглобли. Съ другой стороны, и Митричъ былъ правъ. Вообще разсудительный и правильный старикъ и говоритъ вѣрно, а все-таки обидно бѣжать-то.
Эти переговоры о переѣздѣ въ городъ велись нѣсколько дней. Упорство Егора Иваныча помаленьку начало исчезать, т.-е. онъ угрюмо отмалчивался. Конечно, сейчасъ въ городѣ душно, и воздухъ совсѣмъ квелый и тяжелый стоитъ, хоть топоръ вѣсь. А все-таки жаль бросать Пустыньку… Все это Егоръ Иванычъ передумывалъ на тысячу ладовъ и въ концѣ концовъ все-таки ничего не могъ сообразить. По русской поговоркѣ, какъ говорилъ Митричъ, куда ни кинь — все выйдетъ клинъ…
Вообще дѣла были плохи. Вдобавокъ, Егоръ Иванычъ поссорился съ хозяиномъ старой квартиры въ городѣ, и приходилось искать новую. Положимъ, лѣтомъ пустыхъ квартиръ въ городѣ сколько угодно, а все-таки трудно. Прежде все какъ-то легче выходило, а тутъ изъ каждаго угла бѣда вырастаетъ, Да и Митричъ скулитъ, точно старый песъ къ пожару.
Отъ этихъ домашнихъ заботъ Егора Иваныча охватывала глухая тоска, и онъ все чаще и чаще искалъ утраченное спокойствіе но кабачкамъ и портернымъ, гдѣ собирались такіе же обездоленные люди. И къ себѣ въ Пустыньку теперь онъ возвращался уже постоянно подъ хмелькомъ. Разъ онъ встрѣтился въ лѣсу съ Галахомъ и ни съ того ни съ сего его поколотилъ.
— Да ты это что?! Бѣлены объѣлся… — ругался Галахъ. — Тоже и мы сами съ усами… Сдѣлай милость!…
Егоръ Иванычъ только засмѣялся и проговорилъ:
— А знаешь русскую поговорку: носи — не потеряй? Вотъ она самая и выходитъ… Смотрѣть то мнѣ на всѣхъ васъ тошно…
— А ты на себя бы поглядѣлъ, идолъ деревянный…
— А ты у меня еще поговори… Прибавки моего жалованья хочешь?
Галахъ едва убѣжалъ въ лѣсъ отъ разсвирѣпѣвшаго чухонца, съ которымъ было опасно шутить.
Дарья Семеновна пряталась отъ всѣхъ, какъ затравленный звѣрь, а пьянаго Егора Иваныча боялась, какъ огня. Что ему стоило ее изувѣчить: одинъ разъ размахнулся — и готово.
— Ты ужъ ему не показывайся на глаза-то… — совѣтовалъ Митричъ. — Не ровенъ часъ…
— А пусть убиваетъ — одинъ ужъ конецъ… тошнехонько…
Подумать немного, Дарья Семеновна прибавляла.
— Вѣдь все равно убьетъ… Ужъ скорѣй бы лучше, чѣмъ маяться-то…
— Перестань ты пустыя-то слова разговаривать.
Женскій вопросъ для Митрича представлялъ неразрѣшимую загадку. Его даже смущало, что у бабы тоже есть душа. Да, настоящая душа, хотя и короткая, какъ говорятъ про бабъ въ деревнѣ. Такъ и съ Дарьей Семеновной… Богъ ее знаетъ, она ли отравила Андушку, или та по своей глупости наѣлась мухомора. И такъ и этакъ могло быть… Недаромъ говорится, что чортъ-то не по лѣсу ходитъ, а по людямъ. Даже изъ слова въ слово вышло. Тоже вотъ и Егоръ Иванычъ… Вонъ какъ онъ на Галаха поднялся. Не ровенъ часъ, и убьетъ, какъ муху. Въ результатѣ этихъ мыслей получился одинъ выводъ: надо уходить изъ Пустыньки. Будетъ, покантовали, да и дѣло къ осени идетъ.
Митричъ всегда дѣйствовалъ «изъ-подъ политики», осторожно и съ подходцами, и его голова походила на кротовую нору съ нѣсколькими входами и выходами.
— Одна кислота сейчасъ въ Питерѣ-то, — отрѣзалъ ему какъ-то Егоръ Иванычъ. — Такой ароматъ, что хоть топоръ вѣсь…
VII.
правитьМитричъ плохо довѣрялъ Егору Иванычу и про себя называлъ его «поперёшной душой». Что ему ни скажи, онъ сейчасъ напоперекь того повернетъ. А тутъ еще выходило такъ, что чѣмъ больше говорили о переѣздѣ въ городъ, тѣмъ дальше вопросъ затягивался какъ-то самъ собой. Да и время подошло самое пріятное: и ягоды, и грибы, и рыба при случаѣ.
— Чего мы къ городу-то потеряли… — ворчала Дарья Семеновна. — Лучше ужъ здѣсь маяться, пока дождей нѣтъ.
Митричъ только качалъ головой. Изъ-за кого вся каша заварилась, ежели разобрать? Ахъ, бабы, бабы… Вотъ тутъ и сообрази. Царь Соломонъ, и тотъ бы заблудился, какъ рыба въ вершѣ. Великая сила дадена бабѣ, и каждая баба, какъ соловецкіе угодники, въ своихъ немощахъ силу обрѣтаетъ. На что крѣпокъ Егоръ Иванычъ, а и то не можетъ справиться. Ужъ, кажется, чего проще: молчать? А баба молчитъ, такъ еще похуже самаго кусательнаго разговора выходитъ въ другой разъ…
Въ концѣ концовъ вопросъ о немедленномъ возвращеніи въ городъ заглохъ какъ-то самъ собой. Да и некогда было спориться да судачить. Работы всѣмъ было по горло. И ягоды я грибы, какъ на грѣхъ, нынче особенно хорошо уродились.
— Главное, въ лѣсу-то какое сейчасъ пріятное воспареніе, — думалъ Митричъ вслухъ. — Точно вотъ ладаномъ пахнетъ… Надо хоть Ильинъ день здѣсь встрѣтить, а тамъ ужъ все одно.
Между прочимъ, Митричъ придумалъ изводить Дарью Семеновну молчаніемъ. И самъ не заговаривалъ съ ней и не считалъ нужнымъ отвѣчать на ея вопросы.
Хорошій заработокъ на грибахъ и ягодахъ какъ-то сразу примирилъ всѣхъ. Въ Пустынькѣ появилась даже роскошь въ видѣ ситнаго хлѣба и настоящей свѣжей говядины. Некогда было ссориться, да и сытый человѣкъ дѣлается какъ-то добрѣе. Послѣднее даже огорчало Митрича.
— Конечно, голодный и архирей украдетъ… — философствовалъ старикъ. — Правильно пословица-то говорится. Не нами началось, не нами и кончится… Хорошо это горяченькихъ штецъ похлѣбать съ убоинкой…
Эти съѣдобныя мысли много содѣйствовали общему умиротворенію. А городъ что, городъ никуда не уйдетъ… Вонъ ужъ инеи начались, а разъ утромъ Мстричъ своими ушами слышалъ, какъ гдѣ-то далеко-далеко въ болотѣ кричали журавли. Откуда бы, кажется, по такимъ люднымъ мѣстамъ журавлю взяться?.. Птица будетъ поусторожливѣе утки и себя вотъ какъ сохраняетъ… Удивительное это дѣло что чѣмъ больше птица или звѣрь, тѣмъ больше въ немъ страха передъ человѣкомъ. Ну, кому, кажется, понадобился этотъ самый журавль, а, поди, какъ себя крѣпко сохраняетъ и бережетъ.
Въ предчувствіи наступающей осени у Митрича всегда являлась молчаливая старческая тоска. Приведетъ — не приведетъ Господь дожить до слѣдующей-то осени… Зима велика, и бѣдному человѣку вотъ какъ трудно. Вонъ воробей, онъ хоть на одной ножкѣ попрыгаетъ или въ трубу залѣзетъ погрѣться, а живой человѣкъ куржевѣеть по подваламъ да по чердакамъ. Охъ, все это Господь за грѣхи людямъ посылаетъ, за ихъ звѣрство… Другой человѣкъ похуже въ десять разъ самаго несмысленнаго распослѣдняго скота. И этой самой злости неочерпаемо.. Вообще Митричъ любилъ сокрушаться за свои и чужіе грѣхи, и онъ только удивлялся, какъ другіе люди ничего не желаютъ видѣть у себя подъ носомъ, а живуть такъ, день да ночь — сутки прочь. Отъ грѣха-то, видно, и въ лѣсу не спрячешься…
VIII.
правитьДожили и до Ильина дня и справили его честь-честью. Къ общему котлу у шалаша Егора Иваныча приходили и Галахъ и Иванъ Кольцовъ. Настоящаго, прочнаго мира не было, а такъ, терпѣли другъ друга. Всѣ старались говорить о чемъ-нмбудь постороннемъ. Дарья Семояовна сказалась больной и все время пролежала въ балаганѣ. Егоръ Иванычъ проявилъ необыкновенныя качества гостепріимнаго хозяина, а гости, въ свою очередь, старались тоже не ударить лицомъ, въ грязь. Хмурился одинъ Митричъ.
— Что ты надулся, какъ мышь на крупу? — приставалъ къ нему Галахъ.
— Отстань!.. — сурово обрывалъ его старикъ о тяжело вздыхалъ. — Только и знаете, что зубы скалить.
Всѣ выпили, закусили и разошлись только поздно вечеромъ, когда стемнѣлось.
Проснувшись раннимъ утромъ, Егоръ Иванычъ удивился, что мѣсто, гдѣ спала Дарья Семеновна, было пусто.
«Видно, въ лѣсъ ушла грибы искать…» — подумалъ онъ.
Митричъ тоже не видалъ, когда Дарья Семеновна ушла. Обыкновенно она говорила, если собиралась куда-нибудь уходить. Егоръ Иванычъ вскипятилъ воду въ жестяномъ чайникѣ, напился чаю и ушелъ на свою работу въ гору.
— Эхъ, неладно!.. — вслухъ думалъ Митричъ, оставшись одинъ. — Еще сдѣлаетъ что-нибудь надъ собой дура-баба…
Старикъ волновался цѣлый день и ходилъ искать Дарью Семеновну въ лѣсу. Еще заблудится съ большого-то ума… Охъ, ужъ эти бабы, прахъ ихъ побери!.. Только не догляди за ней, она, какъ брынская коза, забредетъ не знаю куда. Однимъ словомъ — публика; конечно, безъ бабы нельзя, а съ бабой — бѣда.
Дарья Семеновна черезъ три дня отыскалась. Она оказалась въ участкѣ, куда былъ вызванъ и Егоръ Иванычъ. Разыгралась одна изъ тѣхъ драмъ, которыя случаются время отъ времена.
— Это твоя жена? — спрашивалъ трубочиста приставъ,
— Въ томъ родѣ, вашескородіе…
— Ну, это все равно.
Изъ допроса Егоръ Иванычъ сразу догадался, что Дарья Семеновна пришла въ участокъ и сама заявила о совершенномъ ею преступленіи. Она была покойна и ничего не скрывала. Отравленіе мухоморомъ было настолько рѣдкимъ случаемъ, что вызванный въ полицію врачъ только пожалъ плечами.
— Конечно, такія отравленія возможны, — объяснялъ онъ. — Но доказать научнымъ путемъ преступленіе подобнаго рода немыслимо…
На сцену выступили опять таинственные «птомаины», такъ что околоточный спросилъ:
— Да ихъ видалъ кто-нибудь, т.-е. вотъ эти самые птомаины?..
— Наука знаетъ объ ихъ существованіи и страшномъ дѣйствіи, какъ въ случаяхъ отравленія рыбнымъ ядомъ, но опредѣлить ихъ присутствіе въ организмѣ до скхъ поръ невозможно…
Околоточный считалъ себя человѣкомъ понимающимъ. Кажется, ужъ онъ достаточно на своемъ вѣку навидался всякой всячины, а тутъ находилось только развести руками.
— И придумаютъ только эти бабы… — ворчалъ онъ. — Ну, кому этакая штука придетъ въ голову? Единственный случай, можно сказать, въ своемъ родѣ… да… Вотъ и изволь тутъ возиться, когда и все-то дѣло выѣденнаго яйца не стоитъ.
Дальше пошло все своимъ порядкомъ, т.-е. дознаніе черезъ полицію и предварительное слѣдствіе. Все вниманіе предержащихъ властей, конечно, было сосредоточено на Дарьѣ Семеновнѣ, но ее никакъ не могли разыскать. Человѣкъ не иголка, но дѣло было лѣтнее, когда всѣ расползались изъ Петербурга, какъ тараканы изъ угарной избы. Дѣло было, по общему убѣжденію властодержцевъ, нестоящее, и его въ концѣ концовъ предали канцелярскому забвенію. Мало ли около Петербурга бродягъ пропадаетъ…
А Дарья Семеновна существовала. Ее пряталъ Егоръ Иванычъ по разнымъ чердакамъ и подваламъ тѣхъ домовъ, гдѣ онъ работалъ и имѣлъ кой-какую протекцію среди младшихъ дворниковъ. Но скоро наступили холода, Дарья Семеоовка простудилась, и Егоръ Иванычъ опредѣлилъ ее въ одну изъ больницъ, какъ «лишенную столицы», т.-е. не имѣющую права жить въ столицахъ.
— Что у тебя болитъ? — спрашивалъ ее докторъ.
— А все болитъ, вашескородіе… мѣста нѣтъ живого…
Кончилось дѣло тѣмъ, что Дарья Семеновна выписалась изъ больницы, отправилась въ полицію и снова заявила о своемъ преступленіи. Ее допрашивали, дѣлали очныя ставки съ сожителями по Пустынькѣ, и ничего изъ этой передряги не вышло. Врачи признали ее впавшей въ малоуміе, а дѣло объ отравленіи Аннушки вторично предали волѣ Божіей.
1908.