Пуговица (Тэффи)
| ← Новогодние поздравления | Пуговица | Пасхальные советы молодым хозяйкам → |
| Из цикла «Рассказы», сб. «И стало так…». Опубл.: 1911. Источник: Тэффи Н. А. Собрание сочинений [в 7 томах]. Том 1: «И стало так…». — М.: Лаком, 1998. |
Когда поезд тронулся, Катя сняла шляпку, оправила шарфик и вдруг воскликнула:
— Ай, какая досада! Посмотри! Купила такие чудные дорожные перчатки, только что надела, и вот уж пуговицы нет!
Трубников, Катин муж, покачал головой сокрушенно, и так как был женат на Кате всего два с половиною месяца, то и не ответил ей на это:
— Сама, милая моя, виновата. Нужно прикреплять новые пуговицы.
Или:
— У тебя, мать моя, вечные истории. Все не как у людей!
Или:
— Нужно, матушка, под ноги смотреть, а не зевать по сторонам, — вот и будешь замечать, когда с тебя пуговицы валятся.
Или что-нибудь другое, глубокое и мудрое, что говорят вдумчивые мужья, когда с их женами приключается неприятность.
Трубников только поцеловал ей руку, как раз там, где не хватало пуговицы у перчатки, и сказал весело:
— А вот я и починил!
Но его веселость Кате что-то не понравилась.
— Очень глупо. Конечно, вам все равно, если ваша жена будет одета, как кухарка!
— Голубчик, что ты говоришь! При чем тут кухарка?! Да ты поверни руку. Смотри, — совсем даже и не заметно, что пуговица оторвана.
— Вам не заметно, а другим заметно. Именно по мелким деталям и отличают элегантную женщину от обыкновенных.
— Ну, раз это так важно, надень какие-нибудь другие перчатки.
— Благодарю за совет, — иронически прищурилась Катя. — Я купила специально для этого путешествия дорожные перчатки, а поеду «в каких-нибудь других». Вы очень находчивы.
Трубников замолчал и запечалился.
— Не надо было жениться на умной женщине, — думал он. — С существом обыденным живо можно сговориться и убедить, а у Катерины такой ясный способ мышления, и такая железная логика, что я вечно буду раздавлен ею!
Катя достала книгу, но видно было, что она не читает ее, а только смотрит на строчки.
— И о чем она думает? — мучился Трубников. — Верно, догадалась, что я — дурак, и жалеет о своей загубленной жизни.
— Жаль, — вдруг сказала Катя. — Очень жаль!
— Ч-чего тебе жаль, голубка? — весь затрепетал Трубников.
— Жаль, что мы не заедем в Вену. В Вене я скорее могла бы подобрать подходящую пуговицу, потому что продавщица говорила, что эти перчатки венские. И, действительно, я не понимаю, почему мы должны были непременно ехать через Берлин, а не через Вену? Ведь ехала же Оля Попова через Вену, а нас непременно несет через Берлин. Это все твое упорство.
— Дорогая… Но ведь Оля Попова, насколько я понимаю, ехала в Италию, а мы — в Мюнхен.
— Ничуть не в Италию! Это она сначала думала, что поедет в Италию, а потом поехала из Вены к бабушке в Киев. Берешься спорить, не зная фактов. Но довольно об этом. Придется искать пуговицу в Берлине. В другой раз, во всяком случае, не доверю никому постороннему составлять для меня маршрут…
— Да ведь, если бы я знал… — начал Трубников и осекся. Он просто хотел сказать: «Я не знал, что ты потеряешь пуговицу», — но не посмел. А Катя посмотрела на него холодными глазами и сказала, поджимая губы:
— Вот в том-то и дело, что вы ровно ничего ни о чем не знаете.
— Кончено! — оборвалось что-то в душе у Трубникова. — Догадалась! Догадалась, что я — дурак. Господи, что-то будет, что-то будет!
На путешествие у Трубниковых времени было в обрез. Патрон, пославший молодого Трубникова по своему делу в Мюнхен, рассчитал верно и аккуратно и велел вернуться в срок и несколько раз повторил свой наказ, догадываясь, что молодой муж потащит с собой и Катю.
Трубников хотя и понимал всю важность возложенного на него поручения, никак не мог ехать без Кати, которая еще ни разу за границей не была и так обрадовалась возможности поехать туда вместе.
Два вечера составляли планы, куда пойти и что посмотреть.
В Берлине, прежде всего, Аквариум, где ползает живой осьминог, потом зоологический сад, потом ресторан Кемпинского, потом к Вертгейму — покупать для Кати жакетку, потом рейхстаг, потом египетский музей и, наконец, даже университет. Это последнее придумал сам Трубников, чтобы поважничать перед Катей своими научными интересами и тем помешать ей догадаться, что он глупый.
Приехали в Берлин поздно вечером, усталые и сердитые. Катя отказалась даже пройтись перед сном по улице. К чему? Магазины закрыты, пуговицы все равно не купишь, а смотреть на Берлин, который она всегда инстинктивно ненавидела, ей совсем не весело.
Другое дело, если бы это была Вена, чудная, веселая Вена, страна вальсов, в которой такие великолепные магазины и фабрики, что поставляют на весь мир разные вещи, например, перчатки.
Трубников в угоду жене даже ругал Берлин со всем пылом любящего мужа, и утром долго уверял, что ему противно выйти на улицу. Однако, выйти пришлось, так как решено было для очистки совести поискать в Берлине пуговицу.
Посмотрели в двух-трех магазинах, но подходящей не нашли. То мала и, значит, будет расстегиваться, то велика и, значит, не будет застегиваться, то не тот рисунок и, значит, не подходит к остальным. В двух магазинах Катя усмехнулась горько и сказала мужу:
— Я ведь говорила!
В третьем Трубников забежал вперед и сам усмехнулся горько и сказал:
— Я ведь говорил!
Потом пошли завтракать, причем Катя ела с таким выражением, точно говорила,
— Хотя судьба и заставляет меня нести крест, я все-таки имеют право есть, когда я голодна.
А Трубников жевал смиренно и кротко, словно отвечал ей:
— Ну, хорошо, ну, пусть я — идиот, но пока ты не убила меня, поем немножко, если не запретишь!
Этот молчаливый разговор так занимал обоих, что прекратился только тогда, когда они вышли на улицу.
— Теперь куда? — спросил он робко. — Может быть, в Аквариум, — там живой осьминог…
— Нет, уж избавьте! Меня и без того тошнит.
— Так, может быть, к Вертгейму за жакеткой? Ведь тебе так нужна хорошенькая жакетка! Прямо необходима. Ты ведь такая элегантная! — лебезил Трубников.
Кате самой хотелось поехать за жакеткой, но так как это предложил муж, с которым только что установились такие интересные отношения тягучей ссоры, в которой ей была предоставлена такая выигрышная и захватывающая роль, от которой из-за какой-нибудь ерунды отказываться было бы прямо глупо, то она слегка топнула ногой и протянула плаксиво:
— Не могу думать о ваших дурацких жакетах, когда у меня в голове пуговица!
Пошли на Лейпцигерштрассе, о которой значилось в Бедекере, что она — самая торговая. Стали искать пуговицу. Заходили во все подходящие магазины подряд, но на углу запутались и вошли второй раз в тот же магазин, причем приказчик, объясняя им их ошибку позволили себе усмехнуться. Трубников раздул ноздри и хотел немедленно вызвать приказчика на дуэль, но пока собирался, тот полез куда-то на верхнюю полку, а ждать, пока он оттуда слезет, было унизительно. На улице Катя стала доказывать, что Трубников сам виноват, потому что ведет себя вызывающе и спрашивает про пуговицу всегда вызывающим тоном.
Потом пошли обедать, а после обеда, «чтобы немножко отдохнуть от этого ужасного Берлина», Катя легла спать. Отдохнули так хорошо, что еле поспели на вечерний поезд.
В вагоне было тесно и душно, и Трубников всю ночь говорил жене про Вену и про пуговицу, называя последнюю из подлости «пуговка» и «пуговочка»; но когда заметил, что это не вызывает в Кате ни удовольствия, ни нежности к нему, стал говорить с достоинством, серьезно и вдумчиво просто «пуговица».
В Мюнхене Катя окончательно упала духом и, пока Трубников ездил по делам, проплакала у себя в номере, заперев двери на ключ и на задвижку, чтобы прислуга не подсмотрела.
Трубников, выполнив поручение своего патрона кое-как, потому что в голове у него была только пуговица, по дороге домой три раза слезал с извозчика, чтобы забежать в подходящие магазины, — вдруг здесь найдется, вот бы Катя обрадовалась! Но от усталости и растерянности чувств, в одном магазине забыл, как по-немецки пуговица, а в другом — как перчатка, в третьем — и то, и другое.
Дома, при виде опечаленной жены, он сам всхлипнул и вдруг озарился мыслью:
— Катя, дорогая! Плевать на патрона, едем домой через Вену.
Она усмехнулась распухшими губами.
— Если вы хотите… мне ведь все равно, но я предпочитала бы вернуться домой.
— Нет, этого я не допущу! — воскликнул, весь задрожав Трубников. — Мы оба так любим Вену! Глупо было бы не посмотреть ее, когда мы всего в нескольких часах езды. Когда еще попадем в другой раз.
Он чувствовал в себе необычайный подъем энергии. Звонко чмокнул Катину руку и побежал на вокзал за билетами.
Она что-то робко пищала ему вслед, но он не слушал, и на другое утро они уже стояли перед венским носильщиком, и Трубников спрашивал деловым тоном:
— Какая здесь у вас, милый мой, самая торговая улица?
И носильщик, отвечая, смотрел на Трубникова с глубоким уважением.
— Может быть, мы сначала осмотрим город? — вдруг предложила Катя.
— Нет, дорогая моя. Прежде надо покончить дело, а там уже можем приняться за удовольствия, — отвечал Трубников и думал, сладко замирая:
— А ведь я, кажется, вовсе даже не дурак! Прямо очень даже не дурак! Хо!
Он бодро вбегал в магазины и выкрикивал:
— Есть у вас пуговица для перчатки круглая, плоская, большая, с двумя дырочками?
Потом завтракали, потом обедали. Времени до поезда оставалось еще много, так что, купив пуговицу, можно было еще успеть посмотреть хоть Пратер или мост через Дунай.
Катя была, видимо, подавлена энергией мужа и, вверив ему судьбу свою и своей пуговицы, молчала и только вздыхала.
Времени оставалось все меньше, и уже пора стала подвигаться ближе к вокзалу, как вдруг в одной маленькой лавчонке, куда Трубников зашел только для очистки совести, равнодушный приказчик вытащил какую-то коробку и равнодушно раскрыл ее.
— Катя! — вскрикнул Трубников. — Катя, взгляни! Ведь это, по-моему, как раз те самые пуговицы! Дорогая!
Он весь дрожал и даже приплясывал на месте. Но Катя равнодушно подняла брови.
— Нет, они слишком малы.
— Что? Что ты говоришь? Ничуть не малы! Давай сюда скорей свои перчатки. Где они у тебя?
— А я тебе говорю, что малы! — И она повернулась к выходу.
— За что ты убиваешь меня? — завопил вдруг Трубников, хватая ее за руку. — Заклинаю тебя! Объездили всю Европу… нашли, а ты не хочешь! Дай мне только свои перчатки!
— Не могу.
— Что? Что не могу?
Она вдруг всхлипнула.
— Оттого, что я их… я их еще в Берлине потеря-ала!..
На журфиксе у Рыловых был художник Коптилко, жантильничал перед дамами радужными манжетами и спрашивал у Кати Трубниковой:
— Понравился вам в Мюнхене Гляс Паласт?
— Какой?
— Гляс Паласт?
— Жена вообще не любит Мюнхена, — закричал Трубников через вазу с апельсинами.
— А Берлин вы любите? — вертел манжетами художник Коптилко.
— Н-да, только он такой странный… Там, например, совсем нет средних пуговиц, а все или очень большие, или очень маленькие. А в Вене — масса пуговиц, но все больше выпуклые.
— Счастливая Катерина Николаевна! — воскликнула хозяйка дома. — Вдруг бросила наш туманный Петербург и понеслась в блестящую Европу. Путешествие так освежает!
— Освежает и расширяет кругозор, — уверенно подтвердил Трубников.
Он больше уж не боялся, что Катя кое о чем догадается.