Пугачевцы (Салиас)/Версия 2/ДО

Пугачевцы
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1871. Источникъ: az.lib.ru • (Части V—VIII).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ III. ПУГАЧЕВЦЫ. (Части V—VIII).

Русскій бунтъ -- безсмысленный и безпощадный
Пушкинъ.

Tragt Holz und lasst Gott kochen!!

Поговорка.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литог. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Остёръ топоръ, да и сукъ зубастъ!

Снѣжная, голая равнина волнообразно стелется во всѣ края; ни хижины, ни дерева, ни куста, ни единой темной точки… Гдѣ край земли, край неба! Весь видимый міръ, внизу, вверху и кругомъ, стоитъ серебристо-бѣлый, безъ единаго пятнышка, безъ единой темной черточки. Это не міръ Божій — это единообразный, всюду бѣлый, ровно бѣлый, невозмутимый и безжизненный просторъ. Далеко направо, дрожитъ и сіяетъ точка — это запоздавшая звѣздочка; далеко налѣво, алое пятно все румянится и расплывается, не то въ поднебесьи, не то по снѣгамъ. Одинокая звѣздочка, затерянная въ бѣломъ просторѣ, переливается изъ красно-огненной въ блѣдно-синюю, все чаще мигаетъ, вздрагиваетъ и тухнетъ… Алое пятно горитъ и пылаетъ; вотъ прорвалось оно вдругъ и яркій пламень льется оттуда, и сразу, чрезъ весь видимый, бѣлый просторъ, рванулся и пролетѣлъ изъ края въ край длинный и узкій огненный столбъ, за нимъ другой, третій… Словно пламенныя струи и брызги льются и сыплются оттуда, наполняя и зажигая все пространство. Мертвый дотолѣ, бѣлый міръ сталъ теперь живой, пурпуровый міръ, горящій, переливающійся и словно колеблющійся въ золотѣ и огнѣ.

Красное солнце тихо восходитъ и проводитъ край между серебристыми снѣговыми глыбами и засинѣвшимъ куполомъ неба…

Начинается новый день, ясный, тихій, морозный. День этотъ 25 декабря 1773 года… Рождество Христово.

Солнце поднялось выше. По засинѣвшему небу узоромъ плывутъ маленькія, малиновыя облака причудливыхъ очертаній.

Среди снѣговъ, желто-грязной лентой, извивается дорога — большой трактъ Казанка. По этому тракту, въ полсотнѣ верстъ отъ Казани, несутся бойко проѣзжіе: большой расписной возокъ пятерикомъ, а за нимъ нѣсколько кибитокъ и повозокъ; всюду мелькаютъ мундиры, цвѣтныя шапки, кивера, оружіе. Колокольчики звонко заливаются… Въ переднемъ возкѣ сидитъ офицеръ, еще молодой человѣкъ, на видъ лѣтъ 35-ти, а на дѣлѣ, десятью годами старше — Генералъ-аншефъ Александръ Ильичъ Бибиковъ. Онъ дремлетъ, утомленный путемъ въ полторы тысячи верстъ. Его полусонная мысль далека отъ снѣжной однообразной равнины, скрыпучаго возка, ямщика и лошадей и гула звонкаго колокольчика; онъ думаетъ о Петербургѣ, родной семьѣ и дѣлахъ. Вотъ открылъ онъ большіе, будто выпуклые, черные глаза, полные огня и воли, глянулъ еще разъ кругомъ себя, и снова сомкнулись они сами собой. И все отпечатлѣвшееся сейчасъ во взорѣ — преобразилось подъ опущенными вѣками. Его дремотная мысль, раздраженная усталью и скукой долгаго пути, вызываетъ иные образы иного міра, далекаго, чуждаго окружающему…

Вотъ снѣгъ и небеса бѣлѣлись сейчасъ кругомъ… но это ужъ не снѣгъ безжизненной равнины и не холодное зимнее небо… Это яркій блескъ сіяющихъ огней, свѣчей и люстръ, это яркій блескъ большого бѣломраморнаго зала… Вотъ заливался колокольчикъ, пѣлъ, дрожалъ, вдругъ замиралъ и снова пѣлъ неумолкая… Теперь это звучно и страстно поющіе аккорды оркестра, то густо гудящіе надъ головой, то тихо, трепетно замирающіе, гдѣ-то вдали, словно въ борьбѣ за свое бытіе. Казалось, скончались они, но вотъ опять побороли!… И съ новой жизнью, съ новой силой и страстью несутся они назадъ, и гремятъ, и поютъ. И среди моря свѣта, разлитаго и замкнутаго межъ блестящихъ мраморныхъ сводовъ и ясныхъ зеркалъ, гдѣ сіяютъ и дрожатъ уходящія вереницы обманчивыхъ огней — движется и колышется, путаясь и переплетаясь, бѣлоголовая и ярко пестрая толпа. Золото и серебро, бархатъ и парча, букли и пудра, малиновые и голубые кафтаны, звѣзды, кресты, женскіе уборы, голыя руки и плечи, расшитые шлейфы — все движется, сіяетъ и гудитъ. Словно радуга упала съ небесъ въ эти стройные, бѣлые своды, волшебно разсыпалась въ алмазныя дребезги всѣхъ цвѣтовъ и всѣхъ переливовъ; и звучной, сіяющей, горячей волной плещется все и бьется; замкнутое холоднымъ мраморомъ сводовъ и стѣнъ…

Это балъ — монарха Екатерины.

Бибиковъ въ средѣ этой пестрой толпы; онъ съ трудомъ подвигается въ блестящей тѣснотѣ и скучаетъ… Но вотъ колыхнулась та людская волна, которая заливала его по горло, и журча, расплеснулась на двое. Онъ одинъ, и прямо на него, средь свѣта и блеска — движется высокая, стройная женщина. Она тихо скользитъ къ нему, величава и спокойна, только длинный, матовосѣрый шлейфъ, усыпанный серебромъ, тяжело и угрюмо ворчитъ за ней по паркету, будто молвитъ уступающей волнѣ людской: — дорогу… И склонись!.. Жемчужносѣрый атласный корсажъ схватилъ пышную, полуобнаженную грудь и перекрещенъ синей лентой, со снѣжнаго плеча къ бедру, гдѣ затерялась въ кружевахъ орденская звѣзда. Нити крупныхъ жемчужинъ мертваго блеска обвили округлую шею, а межъ нихъ мерцаетъ кровавый рубинъ и вздрагиваетъ на бѣломъ и живомъ мраморѣ волнующейся груди. Красавица въ этой опаловой одеждѣ — вся, жемчужина, и не блеститъ веселымъ, игривымъ блескомъ. Тысячи лучей и огоньковъ, разсыпанныхъ кругомъ, не смѣютъ играть и переливаться въ этихъ тускло-суровыхъ и тяжелыхъ складкахъ царской одежды. За-то надъ откинутой слегка головкой столпомъ стоитъ сіянье!.. Средь бѣлыхъ буклей, что затѣйливо вьются по высокому лбу, оттѣняя чарующій взоръ и ясную улыбку — ярко горитъ и вспыхиваетъ алымъ огнемъ небольшая корона. Серебристая искра льется изъ алмазовъ, и будто струится за движущейся головкой… И мёртвы, блѣдны, холодны всѣ лучи, разлитые въ залѣ, будто меркнетъ все, — тамъ, гдѣ высится эта головка. Словно одинъ лучъ денной, оторвавшись отъ солнца, остался на ней, и могуче сверкаетъ среди ночи и ночныхъ огней, освѣщая склоненную кругомъ толпу.

Бибиковъ склоняется также и сторонится.

— Александръ Ильичъ! Хозяйка къ вамъ… Слышится ему среди свѣта, ослѣпившаго взоръ.

— У нея до васъ покорнѣйшая, Монаршая просьба.

— Ваше Величество! Приказывайте…

— Желаетъ ли мой гордецъ Бибиковъ во истину служить Государынѣ? Она въ долгу не будетъ…

— Уплаты и не проситъ вѣрный слуга родины, — снова склоняется онъ предъ свѣтомъ взора и улыбки.

— Ваше Бибиковское слово?

И она медленно, — слегка отводитъ полную, бѣлую руку отъ матовыхъ складокъ одежды и протягиваетъ къ нему розовой ладонью вверхъ, — словно, чтобъ взять это слово.

— Вѣрный исполнитель мудрыхъ указаній и голоса совѣсти, когда нужда во мнѣ Царицѣ. Сверчокъ въ своемъ шесткѣ, когда не нуженъ!

— Veut-il, этотъ вѣрный Бибиковъ… Se charger du Marquis de Pougatcheff…

— Не по Сенькѣ шапка! Но готовъ, если укажутъ! По пѣсенкѣ россійской, Царица:

Сарафанъ ты мой дорогой,

Вездѣ ты пригожаешься!

А не нуженъ, сарафанъ, и подъ лавкой лежишь!

— У меня такого сарафана нѣтъ. Если нуженъ, не брошу, а брошу, не нагнусь опять… усмѣхается она, и ямки нѣжныхъ щекъ смѣются вмѣстѣ съ ней. У того сарафана свой нравъ всегда, и свой капризъ. Aussi volontaire, que fîdele! Eh bien, мой вѣрный слуга… (Не рабъ!.. Не рабъ! Oh! jé profite des leèons!…). Хозяйка бала инвитуетъ васъ на завтра въ аудіенцію Монарха. Ainsi au revoir, mon cher et noble… сарафанъ!..

«Новый трудный подвигъ ждетъ отъ тебя родина!..» думаетъ онъ…

А надъ головой его все поютъ неумолчно тѣ же страстные аккорды; кругомъ давно сплеснулась, журча, людская волна; а та бѣлая голова уже далеко, снова плыветъ надъ склоненной толпой и могуче сверкаетъ лучезарной денницей въ средѣ тысячи малыхъ и большихъ ночныхъ огней…

II.

Сіяетъ солнце на той же снѣжной равнинѣ, мертвой изъ края въ край, и тотъ же звонкій, душу надрывающій колокольчикъ звенитъ одиноко надъ степью. Далеко, на краю однообразной равнины зачернѣлось что-то, вотъ понемногу изъ темнаго пятна перешло въ длинную полосу, и, наконецъ, изъ полосы стали выдѣляться хижины, крыши, плетни и близъ дороги маленькая покосившаяся деревянная церковь. Будто сѣрыя лохмотья нарвали и бросили на снѣга.

Слышенъ негромко гудящій благовѣстъ. Проѣзжіе оживились, во всѣхъ саняхъ заговорили, указывая и поглядывая на селенье. Поровнявшись съ церковью, поѣздъ остановился, многіе повскакали изъ повозокъ, и густой говоръ поднялся отовсюду.

— Какъ разъ подоспѣли… Александръ Ильичъ не пропуститъ…

— Здѣсь что-ль. Видно здѣсь! Не все-ль равно. Здѣсь такъ здѣсь.

Кучки сошлись и одной массой окружили большой возокъ, откуда при помощи лакея вылѣзъ Бибиковъ и, сбросивъ большую шубу, остался въ шубкѣ, крытой чернымъ бархатомъ, и въ собольей шапкѣ. Онъ оглянулъ всѣхъ бодрымъ и зоркимъ взглядомъ большихъ глазъ и выговорилъ, добродушно усмѣхаясь.

— Вишь арава! Нагонимъ мы робу на добрыхъ людей. Эдакой аравой въ церковь ввалимся… А вы… Кому не охота, Богъ проститъ, кати впередъ до заѣзжаго двора. Намъ все у правите червячка заморить. А мы за васъ помолимся. А?..

Всѣ заговорили почтительно, усмѣхаясь и переглядываясь, нѣкоторые рѣшились послѣдовать совѣту и пошли къ своимъ повозкамъ. Оставалось человѣкъ шесть офицеровъ. Одинъ изъ нихъ, блѣдполицый, оглянувшись на уходящихъ, подобострастно обратился къ начальнику, надѣвавшему съ помощью деньщика большіе теплые сапоги.

— Ваше Высокопревосходительство, не безопасно ли будетъ оставаться намъ въ малолюдствѣ.

— Что-жъ насъ волки съѣдятъ, что ли?

— Никакъ нѣтъ-съ… но, Ваше Высокопревосход…

— Охъ, воинъ, — сморщившись прервалъ Генералъ, — а еще цѣлый арсеналъ натыкалъ за поясъ.

Нѣсколько повозокъ двинулись и, объѣхавъ возокъ, понеслись по дорогѣ. Остался только возокъ и съ нимъ три кибитки.

— Александръ Ильичъ! Наприте ножкой-то объ земь! сказалъ молодой парень, по прозвищу Ѳерьзя — запыхавшись отъ натягиванья на барина лѣваго сапога. Во! Во такъ! Влѣзъ!

— Ну теперь полѣземъ въ снѣгъ. Господи благослови… Пришлось Рождество Христово середь степи встрѣтить. Я чаю, обѣдня-то на половинѣ. А вы тутъ покуда, смотри, не замерзните! обратился Бибиковъ къ ямщикамъ.

— Зачѣмъ замерзать, Ваше Просходительство! отозвался одинъ съ возка.

— То-то… Ты ужъ мое брысь-ходителѣство доставь до Казани…

Кучка изъ шести человѣкъ двинулась по глубокому снѣгу къ церкви, до которой было шаговъ триста. На паперти стояли два мужика и давно внимательно смотрѣли на нежданныхъ гостей, приложивъ руки къ глазамъ козырькомъ отъ лучей сіявшаго солнца.

— Эва, день милый! сказалъ Бибиковъ, озираясь кругомъ. — Погода-то пригодная для праздника Христова. Носъ-то, носъ, смотри, отморозилъ; — вдругъ воскликнулъ онъ, обращаясь къ молодому офицеру въ Преображенскомъ мундирѣ, полнолицему и румяному съ ясными, синими глазами. Этотъ хватился за носъ, но тотчасъ понялъ шутку.

— Безъ носу остаться не гоже! отозвался онъ, шутя, а еще хуже, Ваше Превосходительство, во сто кратъ — остаться съ носомъ.

Всѣ разсмѣялись.

— Это ты, другъ, Гаврило Романычъ, въ мой огородъ запустилъ камешекъ. Я что-ль такъ останусь отъ Самозванца. Ну, матушка Царица тогда и скажетъ: дурака послала, онъ своихъ и набралъ, все по ихнему и вышло!..

— Богъ милостивъ! сказалъ Преображенецъ — и всѣ смолкнувъ вдругъ, тихо подвигались по снѣгу къ церкви.

— Александръ Ильичъ… Батюшка, глядите! вскрикнулъ вдругъ шедшій сзади Ѳерьзя и, разиня ротъ, онъ указывалъ впередъ на церковь.

Всѣ подняли глаза и остановились въ недоумѣньи.

Небольшая кучка крестьянъ отчаянно вырвалась изъ церкви, давила другъ дружку на паперти и, дико оглядываясь на нихъ, разбѣгалась въ разныя стороны, исчезая за плетнями и въ сугробахъ оврага: тутъ же выскочилъ какой-то солдатъ, затѣмъ дьяконъ въ облаченьи и тоже бросились бѣжать… Скоро все опустѣло, только на паперти валялась старуха, силилась встать и снова падала.

— Что это… Пожаръ, можетъ, — вымолвилъ Бибиковъ. — Пойдемъ скорѣй, поможемъ. Нѣтъ, сдается мнѣ — это отъ насъ. Вотъ край-то!

— Дикіе люди, сказалъ кто-то.

— Жалкіе люди, скажите.

Путники быстро приблизились къ церкви.

— Батюшки родимые! завопила старуха, всхлипывая и все стараясь тщетно встать. — Не губите для праздника Господня!..

Бибиковъ съ сумрачнымъ лицемъ быстро вошелъ въ церковь…

Все было пусто въ бѣдной старенькой церкви, тускло горѣли свѣчи предъ образами, пахло ладаномъ и тулупами, близъ амвона вился дымокъ изъ брошеннаго на полъ кадила и стлался пеленой.

Въ царскихъ вратахъ, отворенныхъ настежь, стоялъ священникъ въ полномъ облаченьи съ крестомъ въ рукахъ, лицомъ къ выходу. При появленіи Бибикова — онъ поднялъ крестъ дрожавшими руками и приложился къ нему.

— Что это?… Отецъ іерей! вымолвилъ Бибиковъ въ недоумѣньи.

Священникъ, молодой и красивый человѣкъ, впился въ него большими сѣрыми глазами; лице его было блѣдно и исказилось испугомъ. Онъ провелъ глазами по всѣмъ вновь вошедшимъ…

— Что вы за люди? Чего вамъ?… Глухо вымолвилъ онъ, все еще озираясь. — Коль вы добрые люди, не оскверняйте храма Божьяго нарушеньемъ литургіи.

Генералъ подошелъ ближе, всѣ обступили священника и узнали, что обѣдня прервалась въ самомъ началѣ всеобщимъ смятеніемъ и бѣгствомъ, и что онъ одинъ остался въ церкви ожидать лихихъ людей.

— Коль вы пріѣзжіе люди, издалече, — заключилъ священникъ, то вамъ не вдомекъ такое слабодушіе мірянъ… здѣсь, у насъ, тяжкія времена. На прошлой недѣлѣ былъ оскверненъ и разграбленъ Татарвой сосѣдственный храмъ во время заутрени и побиты иные на смерть, а священникъ скончался вчера, не стерпя побой. Я чай, вѣдомо вамъ, проявился самозванный злодѣй. Міряне полагали васъ изъ воровскихъ быть, ну, и упасли животы.

— Я изъ Питера — генералъ Бибиковъ, и вонъ моя свита; товарищи, — почти грустно вымолвилъ генералъ. — Запоздавъ въ Казань, мы желали, ради праздника великаго, помолиться Богу и вздумали зайти въ первую церковь на пути. Видно, не въ добрый часъ.

Священникъ оглядѣлъ снова всѣхъ недовѣрчиво и, недоумѣвая, затѣмъ вернулся въ алтарь и продолжалъ обѣдню.

Бибиковъ подозвалъ Ѳерьзю и что-то приказалъ ему, затѣмъ сталъ у клироса, перекрестился и, вздохнувъ, задумался глубоко. Спутники его стали угрюмы, перешептывались и качали головами.

Чрезъ полчаса церковь, вслѣдъ за вернувшимся деньщикомъ, стала наполняться народомъ, который все еще робко, но съ любопытствомъ оглядывалъ офицеровъ и жался въ глубинѣ, при входѣ. Дьяконъ не вернулся, и священникъ окончилъ обѣдню одинъ. Послѣ креста, Бибиковъ обратился къ нему съ вопросомъ объ имени его и объ названьи селенья. Священникъ съ недовѣріемъ отвѣчалъ и вступилъ было въ разспросы, но генералъ поклонился ему, перекрестился еще на образа и угрюмо пошелъ изъ церкви.

— Поздно спохватились… шепталъ онъ, выходя. — Горитъ, вездѣ горитъ!

Кучка офицеровъ послѣдовала за нимъ, тихо и молча къ повозкамъ.

Народъ издали провожалъ ихъ, все еще, казалось, недоумѣвая.

— Вотъ я сказывалъ, — шепнулъ жалобно блѣднолицый офицеръ — Куницынъ.

— Будь насъ еще менѣе, можетъ бы и приняли дубьемъ. Здѣсь не Петербургъ!

Бибиковъ, шедшій впереди, остановился и обернулся; взоръ его загорѣлся, остановившись на офицерѣ.

— Замолчи! Баба! Я тебя верну назадъ, къ твоей тетушкѣ подъ юбку! Мнѣ здѣсь такихъ не надо! не громко, но отчеканивая слова, выговорилъ Бибиковъ.

Куницынъ покраснѣлъ и слезливо глядѣлъ на начальника. Садясь въ возокъ, генералъ обернулся. Офицеры уже отошли.

— Ѳерьзя, позови Державина сюда.

Ѳерьзя вернулся съ молодымъ Преображенцемъ.

— Гаврило Романычъ. Сядешь, братецъ, со мной до перекладки. Перекинемъ словечка два! задумчиво и почти глухо сказалъ Бибиковъ.

Офицеръ почтительно поклонился и вслѣдъ за генераломъ влѣзъ въ возокъ. Ѳерьзя взмостился на облучкѣ и крикнулъ: готово!

— Съ Бог…омъ! Но-о! — въ носъ пропѣлъ ямщикъ.

Поѣздъ двинулся; опять залились колокольчики, заскрипѣли полозья и защелкалъ кнутъ надъ шершавыми спинами лошадей.

Отправившіеся впередъ были уже верстъ за 15 и приближались къ мѣсту, гдѣ предполагалось позавтракать.

До Казани оставалось верстъ сорокъ. По пути имъ попадались вереницы подводъ съ поклажей, съ сундуками и всякимъ добромъ; затѣмъ попались два возка и сани парой. Встрѣчные оглядѣли другъ друга вопросительно и разъѣхались, но ѣхавшіе изъ Казани остановились и глядѣли вслѣдъ офицерамъ.

Изъ саней выскочилъ Разумникъ Бѣлокопытовъ въ валенкахъ и тулупчикѣ и подошелъ къ ближайшему возку. Онъ немного похудѣлъ, скулы торчали больше, и синяки окаймляли его свиные глазки.

— Мамашенька… офицеры въ Казань ѣдутъ. Новые, мамашенька. Чать изъ Московскихъ полковъ…

— Имъ тамъ на заѣзжемъ дворѣ скажутъ, ну и обернутъ, — отозвалась проснувшаяся комендантша. — Ты не озябъ, родимый. А то, садись ко мнѣ.

— Разумникъ! Разумникъ! — кричала Лукерья Кузьминишна, высовываясь изъ передняго возка. — Что! Что? Ахъ, чучело! Иди что-ль сюда.

— Чего вы? — подошелъ Разумникъ.

— Что мать-то говоритъ? Каки-таки?

— Это изъ Московскихъ полковъ.

— Такъ что-жъ.

— Ничего.

— Чего-жъ мы-то уперлись середь поля. Наплевать! Пошелъ.

Возки двинулись. Разумникъ на ходу ввалился въ сани и разбудилъ спавшаго подъ ковромъ спутника. Тотъ, получивъ ударъ въ спину, заворчалъ.

— Осипъ Кесырычъ! Офицеровъ, братъ, московскихъ прозѣвалъ!

— Много! О! Гдѣ? Ты видѣлъ… Не Бибиковъ?

А! — Джули вскочилъ и оглядывался.

— Какіе тебѣ жирнорали… Все эдакіе… Курносые!.. Да и въ саняхъ запросто… Гдѣ? Нѣтъ! — соображалъ Разумникъ, позѣвывая. — Ихъ князь съ Силомъ Титычемъ вернутъ изъ Марквашей, что-жъ ихъ пущать туда. Тоже люди…

III.

Вокругъ постоялаго двора, въ селѣ Маркваши, толпился народъ, стояли повозки, возки и одна большая красноватая колымага на полозьяхъ, у плетней кормилось лошадей съ пятьдесятъ. Вереница отпряженныхъ подводъ, наваленныхъ верхомъ, растянулась шнуромъ по дорогѣ. Кучера, лакеи и казачки сновали, кричали и возились…

Изъ большой горницы постоялаго двора долеталъ даже на улицу веселый говоръ крикливыхъ голосовъ и взрывы хохота.

На крыльцо вышелъ оттуда лакей Ѳедька и крикнулъ кучкѣ кучеровъ.

— Эй, братцы, гдѣ бы мнѣ промыслить свайку?

— Свайку? — переспросилъ равнодушно ближайшій кучеръ, похлестывая по снѣгу кнутомъ.

— Барину. Чертъ! Не мнѣ…

— У меня есть… въ городѣ! Аль имъ побаловаться вздумалось? — спросилъ другой.

— Како-то колѣно выкинуть приспичило. Подай, говоритъ, хоть издохни.

Всѣ молчали.

— Что-жъ? Родить мнѣ ее что-ль… Ахъ, чтобы вамъ… Уйду вотъ въ Оренбургъ… Право. Тьфу!

Ѳедька постоялъ, поглядѣлъ на небо, потомъ на народъ, плюнулъ злобно и вернулся въ избу, хлопнувъ дверью.

Въ горницѣ было человѣкъ десять и шелъ оживленный говоръ и споръ.

Въ углу былъ большой столъ, уставленный въ безпорядкѣ блюдами, тарелками и бутылками. Одна изъ бутылокъ, пролитая, валялась среди лужи, на полу, около двухъ разбитыхъ стакановъ. Въ горницѣ сильно пахло ромомъ. За столомъ на лавкахъ помѣщались: Черемисовъ, слегка красный и громко смѣявшійся чему-то. Андрей Уздальскій, недавно женившійся, угрюмый и молчаливый. Около него новый тесть его, генералъ Сельцевъ, съ кускомъ телятины, которую онъ, придерживая пальцемъ, аккуратно рѣзалъ ножемъ и клалъ въ ротъ, запивая краснымъ виномъ. Онъ не былъ голоденъ, а просто безсознательно нагружался пищей и, казалось, не обращалъ никакого вниманія на окружающій гулъ.

На другой лавкѣ сидѣли майоръ Колоштанъ, прапорщикъ Сельцевъ, вернувшійся недавно изъ Петербурга съ крестомъ на груди, и князь Дмитрій Селимовъ, т. е. Селимъ-Хайбъ-Улла, всѣ навеселѣ, и слѣдили внимательно за движеніями Ахлатскаго, нагнувшагося на полу. Ахлатскій, сильно пьяный, сидѣлъ верхомъ на положенной на полу бутылкѣ, вытянувъ ноги, и вдѣвалъ на свѣтъ нитку въ иголку. Это была предложенная шутка объ закладъ. Онъ сопѣлъ, пыхтѣлъ и ругался.

— Брось! — кричалъ Черемисовъ изъ-подъ образного угла, — не вдѣнешь. Иди пить, Сила Титычъ! Экая вѣдь упрямая скотина!

— Мнѣ-ль этого дѣла не разумѣть. Этимъ живемъ! — въ десятый разъ повторялъ на распѣвъ Ахлатскій, покачиваясь на бутылкѣ, то вправо, то влѣво, и тщетно стараясь удержать равновѣсіе, чтобъ улучить секунду и вдѣть нитку.

— Эхъ горе мое. Нѣтъ у меня моего Казимірушки — всплакнулъ Черемисовъ. — Пропадетъ онъ тамъ отъ Пугачева.

— Небось. Не пропадетъ! — воскликнулъ Уздальскій. — Коли и впрямь братъ его у злодѣя въ генералахъ.

— И на кой прахъ онъ остался въ городѣ? — спросилъ генералъ Седьцевъ.

— Звалъ вѣдь… звалъ!! — кричалъ Черемисовъ. — Уперся. Не поѣду, да и шабашъ!

— Не боюсь, говоритъ, да и не вѣрю, что полѣзетъ онъ на Казань.

— Да и впрямь не полѣзетъ! — сказалъ Андрей. — Вѣдь это мы зря собрались, да дралу… Съ тоски…

— Если Оренбургъ взялъ, фортецію… — замѣтилъ Селимъ, — то Казань гораздо легче… А тамъ и въ Москву…

— Вотъ бы колѣно-то было! загоготалъ Черемисовъ, — кабы онъ Москву-то осадилъ, какъ Гаврюшка Отрепьевъ.

— Гришка, а не Гаврюшка, — сказалъ Андрей. — Да, событіе было бы диковинное,

— Что-жъ радоваться-то! — воркнулъ молодой Сельцевъ на князя.

— Я не радуюсь! Я говорю… колѣно… Эй, голоштанъ. Давай выпьемъ, братъ, съ горя да съ печали. Пьяному не горе — по колѣно море. А то за здоровье Емельки Пугачева… А? Ну, давай за Емелькино здоровье…

Черемисовъ, въ восторгѣ отъ выдумки, нагнулся къ Колоштану со стаканомъ.

— Давай! Мнѣ что? У меня ни кола, ни двора, — отозвался майоръ, совершенно опьянѣлый.

— И чего ты, князь, не надумаешь, — покачалъ головой генералъ Сельцевъ.

— Дѣдушка Илюша… съ горя. Сирота я… Была у меня одна зазнобушка — турецкая Мохнатушка — и та окалѣла. Запарили сердечную.

— Вдѣлъ! — закричалъ Ахлатскій, показывая иголку съ ниткой.

Селыхевъ и Селимъ протестовали.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Вретъ! — кричалъ Уздальскій. — Я видѣлъ. Надо ногу на ногу положить, а онъ растопырилъ обѣ на полу. Эдакъ всякій вдѣнетъ.

— Подавай теперь свайку… Вотъ сдѣлай-ко, — закричалъ Черемисовъ. — Идетъ на сто рублей. Кто желаетъ? Ѳедька! Ну! свайку

— Нигдѣ нѣтъ. Улусъ Андреевичъ.

— Что-о! Когда тебѣ сказано… найди!

Черемисовъ, безцеремонно растолкавъ своихъ сосѣдей, вылѣзъ изъ-за стола и полѣзъ съ кулаками на лакея.

— Да что-жъ мнѣ ее… — Ѳедька присѣлъ и растопырилъ руки и ноги. — Родить что ль мнѣ ее, Улусъ Андре…..

Раздался ударъ, и Ѳедька торчмя растворилъ головой дверь.

— Гляди, гляди, — закричалъ кто-то… — Офицеры! Изъ Москвы! Ей-Богу!

Всѣ бросились къ окнамъ. Ко двору подъѣхали повозки, и офицеръ Мавринъ, вылѣзая, разспрашивалъ народъ.

Всѣ высыпали на крыльцо, перезнакомились и вошли въ горницу.

По заявленію офицера Бушуева о томъ, что генералъ Бибиковъ ѣдетъ вслѣдъ за ними, стали наскоро убирать и чистить горницу для его завтрака.

— Что это вы! Не надо! — сказалъ входя Мавринъ и останавливая возившихся и укладывавшихъ. — Ты тоже… — шепнулъ онъ Бушуеву, — не знаешь нешто Александра Ильича. Разбранитъ. Оставьте.

— Да вѣдь тутъ все пьяно… Вонь — шепнулъ Бушуевъ. — Хоть бутылки-то пусть приберутъ, коли ихъ самихъ прибрать нельзя.

— Господа! — обратился Мавринъ, — вы только потѣснитесь мало, чтобы одинъ уголъ очистить для генерала-аншефа.

Деньщики между тѣмъ накрывали столъ и таскали ящички и погребцы изъ повозокъ. Офицеры уже закусывали, угощаемые княземъ Черемисовымъ, и разспрашивали. Кой-кто, попьянѣе, вышелъ. Колоштану у колодца, гдѣ поили лошадей, ямщикъ поливалъ голову изъ бадьи.

— Такъ вы отъ Пугачева на утекъ! Во какъ. Аль такъ страшенъ? — говорилъ Бушуевъ князю.

— Губернаторъ-то нашъ давно ужъ въѣхалъ въ Козьмодемьянскій уѣздъ… Ради усмиренія бунта, — замѣтилъ генералъ Сельцевъ лукаво.

— Къ Самозванцу… Что-жъ! дѣло.

— На двѣсти верстъ дальше. Вы же ѣхали, я чай, теперь чрезъ Козьмодемнянскъ.

Всѣ расхохотались.

— Генералъ всѣхъ васъ вернетъ. Не пуститъ. Вотъ ужо увидите! — сказалъ Мавринъ.

— Да вѣдь Оренбургъ взятъ. И Самару осадилъ ужъ Пугачъ-то.

— Пугачъ? Ищь какое имя ему придумали! — разсмѣялся одинъ изъ прибывшихъ.

Вся компанія живо перезнакомилась окончательно съ офицерами.

. Черемисовъ вдругъ рѣшилъ.

— Вотъ что, честные други… Тамъ Самара — не Самара, Пугачъ — не Пугачъ. А ѣду я назадъ домой. И закачу я тамъ и намъ, и вамъ… и его превосходительству — коли честь сдѣлаетъ пожаловать — такой обѣдище! Та-а-кой!! И ты, Сила Титычъ, не будь свинья, вертай тоже. Куда намъ по вотчинамъ. Хуже тамъ зарѣжутъ вотъ эти хамье! — показалъ Черемисовъ на стоящаго въ углу Ѳедьку съ разбитымъ носомъ и слезливо мигавшаго на гостей.

— Ворочайтесь, господа. Генералъ Бибиковъ въ мѣсяцъ все усмиритъ.

— Былъ одинъ такой-то, Каромъ звали. Не знаю нынѣ званье ему какое… — шепнулъ Ахлатскій.

Поднялся споръ; генералъ Сельцевъ хотѣлъ непремѣнно ѣхать къ зятю въ Сокольское, гдѣ уже была его жена и молодая Дарья Ильинишна Уздальская. Ахлатскій уперся ѣхать въ гости въ деревню Бѣлокопытовой.

— Опять за старое! — махнулъ рукой князь. — Вотъ, господа, посудите… — обратился онъ ко всѣмъ пріѣзжимъ. — Вотъ эта скотина два года уже возжается все съ одной Грушей Яблоковной…

— Генералъ! генералъ! — раздалось на дворѣ, и все зашевелилось и высыпало на улицу. Возокъ лихо подкатилъ…

— Что это за съѣздъ? — спросилъ Бибиковъ у Маврина, вылѣзая въ дверку.

— Казанскіе дворяне городъ уже покидаютъ изъ боязни злодѣя…

— Дворяне? — громче вымолвилъ Бибиковъ, входя на крыльцо и оглядывая кучку, высыпавшую изъ избы. — Дворяне бѣгутъ изъ города, потому что проявился въ степяхъ Оренбургскихъ назойливый и дерзкій воръ?! Каторжникъ!.. Не вѣрю!.. Я, господа, ѣду въ Казань по повелѣнію великой государыни умиротворить край; мои главные помощники въ семъ дѣлѣ — будутъ дворяне той округи. Тотъ, кто дворянинъ по чувствамъ благороднымъ, а не по званью одному — тотъ поѣдетъ вслѣдъ за мной; кто не поѣдетъ, тотъ — не дворянинъ и не достоинъ именоваться таковымъ… Ну, да вотъ, милости прошу отвѣдать моей дорожной хлѣба-соли… Кстати и потолкуемъ! — мягче добавилъ генералъ, входя.

Во время завтрака Бибиковъ познакомился со всѣми, ласково, любезно поговорилъ со всякимъ, даже съ присмирѣвшимъ Ахлатскимъ, даже съ Колоштаномъ, который, уничтоживъ въ себѣ хмѣль ледяной колодезной водой, пунцовый мялся теперь предъ генераломъ и смущался тѣмъ, что сюртукъ его былъ облитъ и весь мокрый.

— Стыдитесь, господа дворяне, — говорилъ Бибиковъ всей компаніи Черемисова, — вы не дѣвки красныя и не ребята бѣжать отъ дерзкаго вора-казака; онъ на ваше сословіе посягаетъ, волнуя и поднимая вашихъ же крѣпостныхъ .. Онъ прямо врагъ вашего сословія, а не царицывъ! А вы же и бѣжите! Мы изъ Питера поспѣшаемъ сюда поймать бродягу, исправить заблужденія и усмирить край, а вы, въ защищенье коихъ мы посланы царицей — вы же срамно бѣжите и бросаете насъ. Это есть поступокъ прямо неблагородный, образъ мыслей прямо недостойный русскаго дворянина!.. Вернитесь, господа дворяне, со мной, мнѣ помогать, и тѣмъ самымъ докажите родинѣ, царицѣ, и себѣ самимъ древнюю доблесть нашего сословія.

Такъ говорилъ Бибиковъ, а самъ думалъ, глядя на Черемисова, Селима, Колоштана и другихъ:

— Да это какая-то Татарва чумазая да пьяная! Ну, край! Авось въ городѣ пайду иныхъ… истинныхъ дворянъ.

Половину присутствующихъ затронули слова:

— Вернитесь со мной, мнѣ помогать…

Они запрягли лошадей и собрались за генераломъ. Другая половина осталась, но была поражена тѣмъ, что Лукерья Кузьминишна проѣхала обратно чрезъ Маркваши въ Казань. Она сама собой повернула назадъ, узнавъ, что во встрѣчномъ возкѣ ѣдетъ въ городъ новый главнокомандующій Бибиковъ.

Ужъ коли Лукерья Кузьминишна обернула оглобли, ну, стало пошелъ въ Казань.

Когда вечеромъ всѣ пріѣзжіе въ городъ разъѣхались по домамъ и вновь расположились, когда засвѣтился снова огонь въ потемнѣвшихъ, большихъ и лучшихъ домахъ, на главныхъ улицахъ — городъ снова оживился. Вдобавокъ, въ губернаторскомъ дворцѣ и на дворѣ его, гдѣ давно царствовала зловѣщая для жителей и страхъ наводящая мгла и тишина — теперь снова засіяли окна, зашумѣли голоса. Оставшіеся жители, которые не могли выѣхать, были обрадованы. Купечество, не выѣзжавшее, ликовало. Горожане тоже… Многіе ѣздили въ гости къ вернувшимся, разспрашивали и разузнавали:

— Что? Какъ? Что говоритъ?! Каковъ онъ?!

Вернувшіеся отвѣчали, выдумывали и приписывали ему всякій вздоръ.

Одна вѣсть ошеломила многихъ.

— Всѣмъ помѣщикамъ мѣста и должности раздастъ! Всѣхъ въ службу на время бунта!.. А тамъ и награды!

Многіе изъ невыѣзжавшихъ изъ города и готовившихся хоронить имущество въ землѣ, ожидая Пугачева, ѣздили смотрѣть на дворецъ губернаторскій и проѣзжали разъ, и два, и три, мимо него. Они весело оглядывали свѣтящіяся окна, радостно прислушивались къ шуму и говору.

— Авось не простой вѣдь генералъ! Онъ Аншефъ!

Простой народъ тоже толпился предъ воротами до глубокой ночи. Кто весело глазѣлъ на повозки, на лошадей и людей, кто съ тупымъ любопытствомъ, кто искоса и непривѣтливо. Иные, наглядѣвшись на новые мундиры, отходили прочь, почесывая за затылкомъ:

— Нѣтъ вонъ оно что!.. Обождемъ еще… Что будетъ? Поспѣшишь — напорешься на рожонъ.

Въ сумерки случилось важное происшествіе, имѣвшее не маловажныя послѣдствія. Вышелъ изъ воротъ губернаторскаго дома круглолицый и веселый малый Ѳерьзя и крикнулъ въ толпу.

— Эй, братцы! Ребятушки. Обыватели казанскіе! Гдѣ у васъ тутъ по сусѣдству царевъ кабакъ? Укажи кто на милость пріѣзжему человѣку изъ Питера! Я угощу вожатыхъ. Денегъ у насъ куры не клюютъ — давятся ими!

Десятокъ голосовъ отозвался, и цѣлая куча народа повалила за Ѳерьзей въ кабакъ, кто и не пьетъ собрался, и вся куча влѣзла за нимъ и нашла тамъ другую кучу. Ѳерьзя раскошелился въ кабакѣ — выпилъ, кой-кого угостилъ и на вопросъ: чьи будете? — объявилъ.

— Я Иванъ. Крѣпостной буду генерала-аншефа и кавалера Александра Ильича Бибикова и состою деньщикомъ при немъ съ измальства. Въ Туретчинѣ съ нимъ былъ и въ Шведчинѣ, и въ Польшѣ, и въ Варшавѣ, и въ Питерѣ, и вшендзе!..

— Вшендзе? Гдѣ это будетъ?

— Земля такая! Ступай только прямо, безпремѣнно придешь.

Два часа Ѳерьзя пилъ, поилъ и разсказывалъ про барина Александра Ильича, про аншефа, «Генерала, значитъ, надъ всѣми, то-есть генералами, начальственнаго».

Народъ вышелъ ошалѣлый отъ вина и отъ «тѣхъ дѣловъ», что расписалъ Ѳерьзя.

Долго потомъ на улицахъ, на базарахъ, въ кабакахъ и даже за заставами толковалъ народъ, передавая слухи.

— Высланъ на него изъ Питера такой енералъ… Ну!!

Бибиковъ обошелъ большой домъ, гдѣ, благодаря бѣгству Брандта съ семействомъ и увозу многихъ вещей, было не очень удобно. Онъ не захотѣлъ помѣститься въ спальнѣ и кабинетѣ губернатора и выбралъ себѣ около залы маленькую итальянскую комнатку, гдѣ когда-то, всего три мѣсяца назадъ, сидѣла Параня, задумчиво глядя во мглу, и гдѣ вздремывалъ иногда подъ звуки музыки покойный Ахметъ Измаилъ-Бей. Бибиковъ, при помощи двухъ лакеевъ, устроился очень быстро. Велѣлъ принести кровать, столъ и два кресла, а затѣмъ притащить три разнокалиберные сундука изъ возка. Устроивъ постель, онъ снялъ съ себя два большихъ образка въ золотыхъ ризахъ и, потребовавъ молотокъ и гвоздь, повѣсилъ образа въ головахъ кровати.

— Вотъ и ладно! — прибавилъ онъ, отойдя и глядя. — Теперь съ Богомъ!..

Когда люди притащили и поставили между двухъ оконъ большой письменный столъ изъ корельской березы, Бибиковъ справился: — Съ ящиками? А ключъ есть? Ну ладно. На чужой сторонѣ. припираться слѣдъ. Взявъ изъ сундуковъ, что стояли на полу, нѣсколько портфелей, большую чернильницу и шкатулку съ деньгами, онъ заперъ все въ столъ, оглядѣвъ и замки, и ключъ.

Затѣмъ притащили два большихъ ящика, полныхъ одинакими печатными листками — манифесты императрицы къ народу, и поставили въ уголъ близъ кровати.

Тогда Бибиковъ оглядѣлъ небольшую комнатку, жалостливо прищелкнулъ языкомъ и вымолвилъ себѣ подъ носъ.

— Эка обида! На юру буду…

— Вы чего это? — отозвался въ дверяхъ уже вернувшійся Ѳерьзя. — А-а! Знаю! — Поднялъ онъ чрезъ секунду палецъ въ воздухѣ и пошелъ изъ комнаты.

— Да ты чего думаешь, Ѳерьзя? Постой!

Ѳерьзя вернулся, высунулся въ дверь и ухмыльнулся.

— Ширмочку? То-то. Ужъ я нюхомъ… Сейчасъ спроворю.

Чрезъ полчаса, безцеремонно перешаривъ весь домъ и кладовыя Брандта, Ѳерьзя отрылъ въ хламѣ росписныя ширмы и, притащивъ ихъ, загородилъ ими постель. Ширмы состояли изъ старыхъ, полинялыхъ и прорванныхъ картинокъ подъ остатками стеколъ. Это были различные колорированные виды Саксоніи и Дрездена. Frauen-Kirche und Königstein уцѣлѣли больше другихъ и торчали прямо предъ изголовьемъ постели. Бибиковъ, съ удовольствіемъ усмѣхаясь, снова оглядѣлъ горницу и подумалъ:

— Образа, манифесты и пистолеты! — И за ширмочкой! Все на мѣстѣ! Высплюсь лихо, а завтра съ утра… и начну!

— Александръ Ильичъ! — спросилъ Ѳерьзя, видѣли вы истопника здѣшняго.

— Нѣту.

— Гляньте ему разъ въ рожу, да и прикажите мнѣ его въ три шеи.

— А что?

— Не по нутру онъ мнѣ. Печку растапливаетъ чудно, будто въ первый разъ въ жизнь свою. Татаринъ! Прозвище дрянное — Лаханью звать. По россійскому ни слова, вишь, не смыслитъ. А ткнулъ я его, для пробы, заговорилъ. Бестія и есть. Ну, а тутъ и бумаги государскія по столамъ, и деньги. Не ровенъ часъ… ужъ у меня нюхъ на такую птицу.

Бибиковъ не слушалъ и думалъ о письмѣ, которое лежало на столѣ. Оно было написано элегантнымъ почеркомъ, по-французски, и за подписомъ Бжегинскаго. Его подали генералу чрезъ часъ по пріѣздѣ. Казиміръ умно, дѣльно, знаючи предметъ, говорилъ о положеніи края, куда прибылъ генералъ, и предлагалъ свои услуги, прося въ награду освобожденіе изъ плѣна и ссылки.

— Зачѣмъ? — думалъ теперь Бибиковъ. — Что ему надо? Помогать? Это не въ ихъ расчетѣ! Вредить?.. Богъ съ нимъ. Обойдусь… И онъ бросилъ письмо въ ящикъ.

Доставъ изъ красиваго ларца пару пистолетовъ, Бибиковъ подумалъ, сталъ было заряжать ихъ, но остановился и улыбнулся, глядя на Ѳерьзю, давно глядѣвшаго на барина.

— Ништо! Я вѣдь тутъ ляжу! — замѣтилъ Ѳерьзя, указывая порогъ дверей въ залу.

— Ну, ты, коли что… въ чужомъ пиру и опохмѣлишься! усмѣхнулся Бибиковъ.

— Нѣту, ужъ коли моего барина тронуть захотятъ, тутъ ужъ тебѣ не чужой пиръ будетъ, а свой! — отвѣчалъ Ѳерьзя. — Генеральшѣ писать, я чаю, будете, — прибавилъ онъ, уставляя чернильницу, перо и синюю золотообрѣзную бумагу.

Бибиковъ, не раздѣваясь, надѣлъ шубу и отпустилъ Ѳерьзю… Оставшись одинъ, онъ прошелся два раза, сталъ на серединѣ комнаты, задумчиво глядя въ темныя окна, и, наконецъ, вымолвилъ едва слышно.

— Да… вотъ!.. что Господь дастъ?

Онъ двинулся и сѣлъ въ кресло.

— Пугачевъ? думалъ онъ. — Что Пугачевъ? Не въ казакѣ бѣгломъ сила. Казакъ — чучело въ рукахъ голодныхъ, обнищалыхъ, засуженныхъ… Въ рукахъ остервенѣлыхъ, мстящихъ.

Долго думалъ этотъ человѣкъ, на котораго глядѣла теперь въ ожиданіи вся Россія и ждала… Наконецъ онъ прошепталъ:

— Сгину или поборю стоголоваго дракона? И онъ глянулъ невольно на образа, висѣвшіе въ изголовьи постели. — Что же? Сгину?.. Поборю? Нѣтъ!.. Что же?

Грусть спокойная и глубокая разлилась по лицу его, и картины недалекаго будущаго словно пронеслись вихремъ въ этой комнатѣ надъ его опущенною головой, словно мелькнули на мигъ въ его глазахъ и исчезли въ темныхъ углахъ горницы. Онъ всталъ, провелъ рукой по лицу и по головѣ и вымолвилъ твердо.

— Полно бабиться, Александръ Ильичъ… Отдохни вотъ въ ночь, а съ утра за дѣло! За трудное и великое дѣло! А они и не чаютъ, что это дѣло трудно, велико! Спасешь слѣпого отъ края пропасти — спасибо не жди!..

Въ то же время, въ тотъ же вечеръ, въ маленькомъ домикѣ одного изъ переулковъ Казани, сидѣла за накрытымъ столомъ женщина лѣтъ за пятьдесятъ, но на видъ много старѣе, въ темномъ капотѣ и съ повязаннымъ платкомъ на головѣ; а противъ нея молодой, круглолицый и румяный офицеръ. Онъ только что пріѣхалъ, обнялъ мать, съ которой не видался уже десять лѣтъ, и, разспрашивая объ ея житьѣ-бытьѣ, поминая о покойномъ отцѣ и братѣ, разсказывалъ о себѣ и о Питерѣ. Изрѣдка останавливался онъ, улыбался, радовался, цѣловалъ мать и снова разспрашивалъ и разсказывалъ. Это былъ офицеръ Преображенскаго полка Державинъ, малый бѣдный, усердный и честный, съ трудомъ выбившійся въ десять лѣтъ службы изъ рядовыхъ въ подпоручики. Нравомъ добрый, степенный и услужливый, сердцемъ — горячій и прямой. Много намыкался онъ, долѣзая до своего чина. Теперь ему вдругъ повезло. Бибиковъ взялъ его съ собой членомъ состоящей при немъ секретной комиссіи, послѣ часовой бесѣды съ нимъ въ Питерѣ. Однимъ взялъ этотъ малый. Языкомъ хорошо владѣетъ, а по бумагѣ перомъ еще лучше.

Наговорившись вдоволь съ матерью, Ѳеклой Андреевной, молодой человѣкъ всталъ и вышелъ во дворъ, гдѣ стояло нѣсколько крестьянскихъ дровней. Человѣкъ съ десятокъ мужиковъ дожидались молодого барина, котораго видѣли теперь въ первый разъ.

— Здорово, голубчики! Вотъ я васъ повыспросить хочу, что, какъ въ уѣздѣ-то? слышно, безчинствуютъ…

Мужики сначала неохотно, но потомъ даже съ увлеченіемъ разсказывали всѣ безчинства, что творятся по деревнямъ.

— У большихъ господъ покуда смирно… ничего. А вотъ гдѣ махонька вотчина, по-просту сказать, поселокъ, да и баринъ-то, такъ токмо прозвищемъ единымъ баринъ, а малодушный, всего дворовъ 10 иль 20, ну, у эдакихъ озорничество такое, что упаси Богъ.

Потолковавши съ мужиками и вывѣдавъ все, что ему было нужно, Державинъ вернулся въ домъ, расцѣловался съ матерью и пошелъ въ приготовленную ему горницу… Тутъ все было припасено материнскою нѣжностью. Громадные пуховики на постели, и розовая восковая свѣча, и сахарная смородиновая водица на ночь. На столѣ около кровати былъ положенъ псалтырь, сынку для чтенія, на сонъ грядущій. Державинъ заперся щеколдой, отодвинулъ псалтырь и, доставъ нѣсколько книгъ изъ сундука, положилъ ихъ на столъ. Двѣ книжки были сочиненія Ломоносова, другая князя Козловскаго, третья носила нѣмецкое заглавіе. Въ этой послѣдней было вложено нѣсколько исписанныхъ и измаранныхъ листовъ. Державинъ раздѣлся, легъ и, взявъ Ломоносова, сталъ проглядывать страницы, которыя давно уже зналъ наизусть.

— Да. Вотъ… Геній! шепнулъ онъ вдругъ словно въ отвѣтъ на тайную думу. — Мало чего хочется… Эдакъ всякій бы захотѣлъ, очинилъ перо, да и витійствуй… Изъ мужиковъ, изъ льдовъ архангельскихъ!.. А ты тутъ все-таки дворянинъ, жилъ въ столицѣ и все-жъ ничего не выходитъ… да и не выйдетъ ничего.

И онъ глянулъ на нѣмецкую книгу и на испещренные листы.

— Пустяковина. Баловничество одно! Вишь, чего захотѣлось. Да и не до того теперь. Служба. Узнаетъ Александръ Ильичъ — дастъ звону.

И словно разсердясь на себя, онъ вдругъ потушилъ свѣчку и, укутавшись, улегся спать.

IV.

На утро въ семь часовъ, еще до свѣту, Бибиковъ уже работалъ за письменнымъ столомъ. Часовъ въ девять въ той залѣ, гдѣ когда-то подъ звуки мазурки летала, горя отъ наслажденія и восторга, Параня, гдѣ негодовалъ князь Данило и плакался Иванъ, гдѣ роились гости, остря надъ проявившимся вновь бездѣльникомъ Ермолаемъ Погашевымъ — теперь толпились офицеры, явившіеся за приказаніями, ставились столы и разсаживались съ два десятка писцовъ и копіистовъ, частью привезенныхъ, частью взятыхъ заимообразно изъ магистрата и приказа призрѣнія. Чернила, бумаги, перья и песочницы покрыли столы, и скоро поднялся скрипъ. Ордеры, рапорты, указы и промеморіи росли на сѣрыхъ листахъ, подписывались Бибиковымъ и, попадая въ сумки гонцовъ, летѣли въ разные края, и въ Петербургъ, и въ Сибирь, и въ Астрахань, и въ Польшу. Въ полдень одинъ изъ офицеровъ поскакалъ къ Фрейману узнать: «какъ все обстоитъ?» Другой поѣхалъ вернуть губернатора изъ Козмодемьянска, третій и четвертый отправились развозить манифесты по уѣздамъ, пятый, Мавринъ, имѣлъ тайное порученіе, шестой готовилъ помѣщенія для ожидаемыхъ изъ столицы войскъ, седьмой, Державинъ… сидѣлъ сумрачный безъ дѣла на стулѣ у дверей комнаты Бибикова и ждалъ порученья.

У подъѣзда рыскали экипажи Казанцевъ, но швейцаръ-заика (ночевавшій съ медвѣдемъ) отвѣчалъ всѣмъ:

— Не принимаютъ… Та-а… ска-азалъ: за-автра…

Пріемъ всѣхъ желающихъ явиться къ генералу-Аншефу не по дѣлу, а ради представленья, былъ назначенъ на второй день.

Часа въ два Бибиковъ вышелъ въ залу и, увидавъ Державина, вымолвилъ съ особою интонаціей.

— А? Господинъ подпоручикъ, пожалуйте!

Державинъ понялъ по этому тону, что сейчасъ получитъ какое нибудь порученье и, войдя въ кабинетъ оффиціально, слегка вытянулся съ серьезнымъ и почтительнымъ выраженіемъ лица.

— Пока занятія секретной комиссіи не открыты, вы, господинъ офицеръ, исполните личное мое секретнѣйшее порученье.

Улыбка скользнула по лицу Бибикова, но онъ скрылъ ее и продолжалъ тѣмъ же дѣловымъ тономъ.

— Вы, господинъ подпоручикъ, отправитесь немедля по городу, разыскивать всѣхъ вообще старыхъ бабъ сплетницъ и всѣхъ старыхъ дѣвокъ въ особенности… — Бибиковъ разсмѣялся. — И чрезъ нихъ, голубчикъ мой, — уже улыбаясь заговорилъ онъ, — развѣдай ты мнѣ, кто тутъ есть изъ дворянъ богатые, кто бѣдные. Тебѣ твоя матушка въ помочь будетъ въ этомъ дѣлѣ. Развѣдай, кто у нихъ тутъ голова, да не разумомъ, а кто т.-е. побогаче, да погорластѣе, кто, значитъ, кашеваръ во всѣхъ общественныхъ затѣяхъ. Узнаешь, кто поваръ, альбо стряпуха главная, освѣдомись, къ кому и за масломъ сбѣгать намъ, какъ кушать-то начнемъ, т.-е. кто не богатъ, не знатенъ, да прытокъ и намъ въ помочь быть можетъ. Уразумѣлъ, аль повторить.

— Уразумѣлъ-съ… сказалъ Державинъ, видимо недовольный порученьемъ, и прибавилъ: — что указать изволите… еще… По службѣ?

— А? Да… Это я тебѣ сдѣлаю, молъ, въ дружбу — по бабью пошатаюсь, а по службѣ ты, молъ, мнѣ эдакого и приказать не можешь. Такъ что-ль. А?

Бибиковъ добродушно, но упорно глядѣлъ въ лицо молодого человѣка.

Тотъ смутился. Бибиковъ приложилъ палецъ ко лбу офицера.

— Смекай, братецъ, болѣ… Смекай, порученье это во сто кратъ важнѣе, чѣмъ ѣхать губернатора сюда за хвостъ тащить или Фреймана моимъ прибытіемъ пугать. Послѣ самъ смекнешь, коли теперь не можешь. Ну, съ Богомъ, за дѣло…

Державинъ вышелъ, недоумѣвая, и отправился домой. Потолковавъ съ матерью, чрезъ часъ онъ былъ уже у стариннаго покровителя своего отца, генерала Нефедъ Иваныча Кудрявцева, и перетолковалъ съ нимъ о казанскомъ дворянствѣ.

— Есть у насъ истые дворяне въ округѣ, да на лицо-то ихъ нѣтъ.

Отъ старика Кудрявцева Державинъ явился къ Бибикову уже въ вечеру и засталъ его нѣсколько сумрачнымъ. Передавъ собранныя свѣдѣнія, онъ хотѣлъ удалиться. Бибиковъ его остановилъ, взялъ свѣчу со стола и, подойдя къ стѣнѣ близъ печки, подозвалъ его.

— Гляди! вымолвилъ онъ, указывая на бѣлую штукатурку.

На стѣнѣ была наклеена бумажка, а на ней надпись съ большими ошибками, но разборчивая:

— Явленый Государь тебя бабьяго слугу въ бараній рогъ согнетъ. Смирися и отъѣзжай во свояси по добру.

— Пустяковина, а дерзостно безмѣрно.

— Мало-ль тутъ народу въ домѣ? сказалъ Державинъ.

— То-то и плохо, что я далѣе залы не ходилъ. А кто… Хоть тресни.

Словно чудомъ. Входилъ Ѳерьзя одинъ… да Татаринъ истопникъ въ печкѣ кочергой размѣшивалъ два раза.

— Малограмотнымъ писано, это не изъ копіистовъ, — замѣтилъ Державинъ, разглядывая надпись.

— Не то бѣда! Когда, Гаврило Романычъ, есть куражъ это наклеить на стѣнѣ, то будетъ куражъ и украсть какую изъ бумагъ… Рука-то смѣла! Кабы мнѣ эту руку перетянуть отъ врага въ свое пользованье… Вотъ бы хорошо было. Найду, не накажу, а обласкаю, да переманю.

Отпуская Державина, Бибиковъ велѣлъ ему быть на утро при общемъ пріемѣ и затѣмъ попросилъ, проходя внизу, послать къ нему Ѳерьзю.

— Онъ мнѣ здѣсь — что твой тайный инквизиторъ гишпанскій!

На слѣдующій день былъ пріемъ у генерала-Аншефа.

Зала и всѣ комнаты наполнились прибывшими гостями, отъ архіерея Беньямина съ черновымъ проектомъ увѣщевательной грамоты ко всѣмъ православнымъ братіямъ до Разумника, убоявшагося премудрости наукъ гимназическихъ и съ бумагой въ рукѣ просившагося сиплымъ басомъ о принятіи его «по желанію мамаши» въ службу государственную — рядовымъ.

Знакомство Бибикова съ Казанью, дворянской и чиновной, продолжалось не долго, и затѣмъ, послѣ пріема въ губернаторскомъ домѣ, вся Казань волновалась, кричала и спорила нѣсколько дней кряду, по поводу «обхожденія» новаго главнокомандующаго. Бибиковъ, пока принималъ представлявшихся подчиненныхъ и гостей — высказался весь и всѣхъ сбилъ съ толку. Онъ разъ двадцать измѣнялся выраженіемъ лица, словомъ, голосомъ и манерой держаться.

Послѣ заискивающе добродушнаго и ласковаго, онъ вдругъ становился рѣзкимъ, почти грубымъ. Послѣ горячаго участія и сердечнаго расположенія, которымъ дышало лицо его, вдругъ то же лицо и голосъ дѣлались ледяными и обдавали человѣка начальнической важностью, даже что-то непріязненное сквозило въ словахъ и взглядѣ. Секретъ былъ простъ. Глубоко проницательный и знавшій распознавать людей по одному слову и жесту, и притомъ прямодушный и впечатлительный, Бибиковъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ того мгновеннаго чувства, которое рождалось въ-немъ при взглядѣ на человѣка.

Старикъ Кудрявцевъ, архіерей Беньяминъ, предводитель Макаровъ, генералъ Сельцевъ и одинъ никому не знакомый старичокъ капитанъ-поручикъ, выползшій вдругъ изъ своего домишка, ради пріѣзда славнаго Бибикова — были приняты не только вѣжливо, но и радушно. Князь Черемисовъ — вѣжливо, но сдержанно. Ахлатскій и офицеръ Сельцевъ сурово и рѣзко, ибо и тотъ, и другой еще на постояломъ дворѣ произвели непріятное впечатлѣніе, Ахлатскій своей красноватой съ перепоя, пухлой физіономіей, Сельцевъ своимъ франтоватымъ видомъ и своей развязностью, которая обуяла его съ поѣздки въ столицу гонцемъ Кара.

Во всякомъ случаѣ публика разъѣхалась, говоря и думая:

— Этотъ не Каръ. Посмотримъ…

— Носомъ не тычетъ? спрашивала Лукерья Кузьминишна у Черемисова.

— Какое — тычетъ, матушка. Клюетъ! до крови клюетъ…

Всѣмъ было объявлено, что на дняхъ генералъ будетъ просить всѣхъ дворянъ съѣхаться въ соборъ для выслушанія послѣ литургіи манифеста ея императорскаго величества о настоящихъ грустныхъ приключеніяхъ.

На другой день князь Черемисовъ давалъ обѣдъ и вечеръ и явился съ приглашеніемъ къ Бибикову, который обѣщалъ быть, ввечеру.

Проработавъ цѣлое утро до часу, написавъ нѣсколько рапортовъ, письмо къ государынѣ и два частныхъ письма — женѣ и другу Фонвизину — Бибиковъ, въ мундирѣ и въ орденахъ, поѣхалъ съ визитомъ къ главнѣйшимъ личностямъ города. Затѣмъ осмотрѣлъ подробно вмѣстѣ съ преосвященнымъ и съ предводителемъ городской кремль и стѣны его, будто ради прогулки. Затѣмъ, распростившись съ ними, велѣлъ ѣхать въ тотъ глухой переулокъ, гдѣ былъ домикъ госпожи Ѳеклы Андреевны Державиной, и подъѣхавъ къ воротамъ, не выходя, спросилъ молодого офицера. Весь кварталъ всполошился при видѣ экипажа въ шесть лошадей цугомъ, и толпа окружила его, глазѣя на кафтаны лакеевъ и кучеровъ, на богатую сбрую и на мудреный генерала киверъ, виднѣвшійся сквозь стекло экипажа.

Ѳекла Андреевна съ сынкомъ на долго стала почтенной барыней въ глазахъ всѣхъ сосѣдокъ квартала.

Вызвавъ изъ дому молодого человѣка, Бибиковъ повезъ его къ себѣ и дорогой объяснилъ, что ждетъ отъ него исполненія настоящаго и важнѣйшаго дѣла… У себя въ кабинетѣ онъ объяснился.

— Напиши ты мнѣ, братецъ мой, воззваніе къ здѣшнему дворянству такое, чтобъ ихъ въ потъ бросило и морозъ по кожѣ пробралъ. Объявлю я послѣ завтра имъ о настоятельной нуждѣ въ деньгахъ и людяхъ… Уразумѣлъ?..

Державинъ улыбался, радуясь пріятному порученію, но мотнулъ головой.

— Боюсь — не съумѣю.

— Боишься… Ну, и слава Создателю! Стало, напишешь складно и хорошо. А еще напиши ты мнѣ, сейчасъ же, коротенькое объявленіе о наградѣ въ десять тысячъ рублей тому, кто предоставитъ Самозванца живьемъ въ мои руки. Это такъ, на вѣтеръ… Въ Питерѣ приказали. Я самъ не сталъ бы дурачиться…

Въ эту минуту вошелъ тотъ же блѣднолицый офицеръ Куницынъ; Бибиковъ съ нетерпѣніемъ обратился къ нему, тотъ вытянулся и доложилъ, запыхавшись.

— Ваше превосходительство…

— Ну? Ну?

— Честь имѣю доложить вашему превосходительству, что…

— Э-эхъ… бросьте разъ навсегда эти величанья. Вотъ съ Питера не могу отучить. Я чаю, всего дѣла на гривну, а словъ на полтину. Ну-съ.

— Гонецъ отъ Симбирскаго воеводы къ вашему превос… Къ вамъ!

— Зовите скорѣе. Сюда введите.

Получивъ пакетъ и прочтя бумагу, Бибиковъ измѣнился въ лицѣ, и, отпустивъ гонца — офицера, взглянулъ на Державина.

— Городъ Самара взята злодѣемъ! Это ужъ не слухъ!

Державинъ сдѣлалъ движеніе и онѣмѣлъ.

Наступило молчаніе.

— Надо дѣйствовать! Не терять времени! вымолвилъ, наконецъ, молодой человѣкъ.

— А людей нѣтъ… Войска нѣтъ… Денегъ нѣтъ. Ничего нѣтъ! А есть только молодцы изъ дворянъ, что за здоровье Пугачева пьютъ!

Бибиковъ въ волненіи зашагалъ по комнатѣ и прибавилъ: — спасибо еще, что подъ пьяную руку; а замѣшкаемся еще, и отъ трезвыхъ того же дождемся!

— Надо дѣйствовать, — повторилъ Державинъ. — Съ людьми и деньгами не мудрено дѣйствовать. Надо выдумать…

— Что-жъ намъ съ тобой вдвоемъ итти Самару освобождать!..

Черезъ минуту Бибиковъ вымолвилъ.

— Ну, прости. Ступай, садись за дѣла… Воззваніе-то пока брось, а давай мнѣ скорѣе объявленіе. А то обвинятъ въ медленности…

Державинъ вышелъ.

— Это ужасно. Большой городъ! Съ хлѣбомъ — солью! И духовенство!

— Срамцы! Хамы! заговорилъ Бибиковъ самъ съ собой! — Не поздно ли спохватились!

Забывъ про вечеръ Черемисова, Бибиковъ сѣлъ за рапортъ въ военную коллегію.

Въ десять часовъ посланный Черемисовымъ тайкомъ лакей видѣлъ еще свѣтъ во всѣхъ окнахъ губернаторскаго дома и видѣлъ, какъ трое гонцовъ на тройкахъ съѣхали со двора и понеслись къ разнымъ заставамъ города.

У князя все общество негодовало на гордость столичнаго генерала.

— Обѣщалъ вѣдь безпремѣнно! клялся Черемисовъ гостямъ. — Не стану я врать. Отродясь не вралъ.

Всякій дѣлалъ свое предположеніе: кто о гордости, о чванствѣ, иные о внезапной болѣзни… Никто не догадался о настоящей причинѣ.

— Можетъ дѣла какія задержали? замѣтилъ Разумникъ на ухо матери.

Князь Черемисовъ разслыхалъ и махнулъ сердито рукой.

— Ты ужъ у насъ разгадчикъ! Дѣла? Въ полночь! и прибавилъ. — А ну-те совсѣмъ. Прикажу подавать ужинать.

Чрезъ часъ послѣ подсматривавшаго лакея Черемисова, подъѣхалъ къ губернаторскому дому Державинъ и, видя свѣтъ повсюду, несмотря на позднее время, вошелъ и доложилъ о себѣ. Онъ привезъ писанный полулистъ — объявленіе къ жителямъ.

Въ залѣ, гдѣ Державинъ дожидался, еще писали чиновники и копіисты, дремля надъ работой. Бибиковъ вышелъ въ залу и обратился къ писарямъ.

— Ну, ступайте теперь… Завтра получите по полтинѣ на брата и отдохнете. А? Гаврило Романычъ? Что? Написано? Спасибо! Давай. Ладно… Прости. Увидимся въ соборѣ… Стой…

И Бибиковъ, усталый, пристально впился глазами въ Державина.

— Ты на словахъ куражный молодецъ и умница… Что, коли я тебя изловлю… Посрамишься ты на дѣлѣ? А?

— Надеждой льщусь, что подобнаго не будетъ.

— Ну, смотри! Завтра, аль послѣ завтра, придется, любезный, тебѣ жутко… Я тебя испробую на дѣлѣ. Ну, прости. Почивай, коли можешь… А мнѣ еще дѣла полонъ ротъ. Ахъ, Создатель! вѣдь я званъ былъ на вечеръ… Обидѣлъ, пожалуй! Э-эхъ! Надо было упредить князя… Этого… Какъ его? Я чаю ждалъ, обидѣлся.

Бибиковъ постоялъ минуту, глядя на Державина и, уже думая о Самарѣ и рапортѣ, прибавилъ разсѣянно:

— Завтра заѣзжай къ этому князю… Бурятову… что ли? да извинись отъ моего лица. — И онъ вошелъ въ кабинетъ.

Уже среди глубокой ночи люди тихонько убирали въ залѣ писарскіе столы и выносили вонъ.

Къ дверямъ комнаты Бибикова, на ципочкахъ, подошелъ Ѳерьзя и, видя свѣтъ въ замочной скважинѣ, вошелъ и покачалъ головой.

— Ночку-то не опочивали, — укоризненно вымолвилъ онъ. — Не гоже, уморились.

Бибиковъ бросилъ работу — онъ пересталъ уже писать и теперь что-то набрасывалъ перомъ на клочкѣ бумаги, который былъ измаранъ штрихами и кружками.

— Ну, что это? воркнулъ Ѳерьзя. — Чего вы это напачкали на бумагѣ. Добро бы еще писали. А то, вишь, рисовать ночью вздумали.

Бибиковъ усмѣхнулся и, глядя на оба измаранные листа, вымолвилъ.

— Это, глупый, прожектъ, какъ вора войсками окружить, а это вотъ завтра я говоритъ буду дворянамъ, все что тутъ намарано-то.

— Говоритъ! А вотъ, я вамъ скажу: гренадеры, да гусары пріѣхали.

Бибиковъ радостно поднялся.

— Благослови Богъ — первоприбывшихъ! Зови полковниковъ!

— Теперь? Усните хоть малость.

— Зови! Зови! Не упрямься.

Перетолковавъ съ начальниками прибывшихъ войскъ, которые скакали отъ Москвы на подводахъ, Бибиковъ только въ пять часовъ утра легъ отдохнуть.

V.

Въ ясное, морозное утро, въ десятомъ часу, при громкомъ, гульливомъ благовѣстѣ во всемъ городѣ — Бибиковъ уже ѣхалъ въ соборъ.

Густыя толпы народа наполняли Воскресенскую улицу и Кремль… Все стремилось къ Благовѣщенскому собору. Нѣкоторыя кучки народа, завидя экипажъ его, бросались съ крикомъ: Ура!! и бѣжали по бокамъ до собора. Тамъ уже чернѣлась сплошная масса народа, экипажей и лошадей и покрывала все ровное и голое пространство между папертью собора, Сумбековой башней и Спасскимъ монастыремъ.

Все казанское дворянство и купечество тѣснилось въ ожиданіи главнокомандующаго во внутренности собора. Началась обѣдня, послѣ обѣдни былъ отслуженъ молебенъ, и затѣмъ преосвященный Веніаминъ прочелъ слѣдующій Манифестъ, прослушанный съ усиленнымъ вниманіемъ всей неподвижной толпой. Только при имени Бибикова, нѣкоторые повернули головы въ его сторону и снова устремили взоръ и слухъ къ преосвященному.

Веніаминъ читалъ:

"Объявляемъ чрезъ сіе всѣмъ нашимъ вѣрнымъ подданнымъ. Къ крайнему оскорбленію и сожалѣнію нашему, увѣдомились мы, что по рѣкѣ Иргизѣ, въ Оренбургской губерніи, предъ недавнимъ временемъ, нѣкто бѣглый съ Дону и въ Польшѣ скитавшійся, казакъ Емельянъ Пугачевъ, набравъ толпу подобныхъ себѣ бродягъ, дѣлаемыхъ въ тамошнемъ краю ужасные разбои, безчеловѣчно отъемля съ жизнію имѣнія тамошнихъ жителей; а чтобы злодѣйскую свою толпу умножать отъ часу болѣе, не токмо всѣми встрѣчающимися себѣ злодѣями, но и тѣми несчастными людьми, коихъ чаетъ онъ найти погруженными еще во тьмѣ крайняго невѣжества, дерзнулъ сей злодѣй принять на себя имя покойнаго императора Петра III. Излишне было бы обличать и доказывать здѣсь нелѣпость и безуміе такого обмана, который ни малѣйшей вѣроподобности не можетъ представить человѣку, имѣющему только общій смыслъ человѣческій. Богу благодареніе! Протекло уже то, для Россіи страшное, невѣжества время, въ которое симъ самымъ гнуснымъ и ненавистнымъ обманомъ могли влагать мечъ въ руки брата на брата такіе отечества предатели, каковъ былъ Гришка Отрепьевъ и его послѣдователи. Уже всѣ истинные сыны отечества познали и долговременно выкупали потомъ плоды внутренняго спокойствія въ такой степени, что нынѣ приводитъ каждаго въ содроганіе и единое тѣхъ плачевныхъ временъ воспоминаніе. Словомъ, нѣтъ и не можетъ нынѣ быть ни единаго изъ носящихъ достойно имя россіянина, который бы не возгнушался толь безумнымъ обманомъ, какимъ разбойникъ Пугачевъ мечтаетъ себѣ найти и обольщать невѣждъ, унижающихъ человѣчество своею крайнею простотою, обѣщая вывести ихъ изъ всякой властямъ подчиненности. Какъ будто бы не самъ Творецъ всея твари основалъ и учредилъ человѣческое общество таковымъ, что оно, безъ посредственныхъ между государя и народа властей существовать не можетъ. Но какъ дерзновенія сего изверга имѣютъ вредныя для тамошняго края слѣдствія, такъ что и слухъ о производимыхъ тамо отъ него лютѣйшихъ варварствахъ можетъ устрашить людей, обыкшихъ представлять себѣ несчастіе другихъ, далече отстоящихъ, приближеніемъ опасности для себя самихъ, то мы, прилагая всегда неусыпное попеченіе о внутреннемъ душевномъ спокойствіи каждаго изъ нашихъ вѣрноподданныхъ, чрезъ сіе всемилостивѣйше объявляемъ, что къ конечному истребленію сего злодѣя, приняли мы немедленно всѣ достаточныя мѣры и съ числомъ войскъ, довольнымъ на искорененіе толпы разбойниковъ, которые отважились уже нападать на бывшія въ той сторонѣ малыя военныя команды и умерщвлять варварскимъ образомъ попадавшихся въ ихъ руки офицеровъ, отправили туда нашего генералъ-аншефа, лейбъ-гвардіи маіора и кавалера Александра Бибикова, не сомнѣваясь объ успѣхѣ сихъ предпринятыхъ нами мѣръ къ возстановленію спокойствія и къ розгнанію свирѣпствующихъ злодѣевъ въ части Оренбургской губерніи, пребываемъ мы въ томъ внутреннемъ удостовѣреніи, что всѣ наши любезные вѣрноподданные, гнушаясь дерзновеніемъ и ниже тѣни вѣроятности имѣющимъ обманомъ разбойника Пугачева, никогда не допустятъ себя уловить и никакими ухищреніями людей злокровныхъ, ищущихъ своей корысти въ слабомыслящихъ людяхъ и не могущихъ насытить алчности своей иначе, какъ опустошеніями и пролитіемъ невинной крови. Впрочемъ, надѣемся мы несомнѣнно, что, внимая долгу своему, каждый изъ истинныхъ сыновъ отечества воспособствуетъ сохраненію тишины и порядка огражденіемъ себя отъ уловленія злонамѣренныхъ и должнымъ начальству повиновеніемъ. Тако да поживутъ любезные подданные наши, ради собственнаго блаженства своего, къ чему обращаемъ мы все попеченіе наше, и въ чемъ всю славу нашу полагаемъ и полагати будемъ…

Преосвященный кончилъ и вернулся съ амвона въ алтарь. Глубокое молчаніе, царствовавшее въ соборѣ, постепенно перешло въ шопотъ… Все зашевелилось. На паперти послышался шумъ и загудѣла желѣзная дверь отъ напора толпы… Кучка старухъ и нищихъ лѣзла къ проходу архіерея, чтобы подойти подъ благословеніе.

— Дьяволы! Говорятъ: не лѣзь!… раздался начальническій крикъ, оглашая своды собора. — Вотъ я те за мѣсто Владыки — благословлю палкой!

Бибиковъ слышалъ возгласъ и пожалъ плечами.

— Чудное дѣло — эти манифесты, — говорилъ, выходя сѣдобородый купецъ. — Объ чемъ собственно читаютъ? Понятно!.. А скажутъ тебѣ, повтори-т-ко своими словами, что слышалъ… Вѣдь помрешь — а эдакъ не выведешь…

— Ученая рѣчь! Государственная! отвѣчалъ другой. И понять то не легко.

— Родименькій, — приставала одна баба къ солдату. Что ему будетъ за эфто?..

— Кому?

— Злодѣю-то…

— За что, тетка? За бунтъ-то, за его?…

— Нѣту, родименькій, за эфто, что владыко-то вычиталъ, про него…

— Не знаю… — протянулъ солдатъ, не понимая вопроса.

— То-то вотъ… И я не знаю… — А у меня два сынка къ ему ушли. Имъ-то что будетъ?

— А все то же, что и ему…

— Вотъ!.. И я имъ такъ-то сказывала! — и баба прослезилась.

Бибиковъ сейчасъ же послѣ цѣлованія креста поздоровалсяисъ знакомыми и пригласилъ всѣхъ присутствующихъ къ себѣ. Вся масса экипажей потянулась за нимъ къ губернаторскому дому. Густая толпа бросилась по тому же направленію, и скоро темныя волны залили домъ, дворъ дома, ближайшія улицы и переулки. Казань гудѣла и грохотала. Никогда еще такого не бывало; всѣ лица были оживлены и довольны, всѣ улыбались, весело переглядывались и перекликались.

Когда вся зала, убранная и очищенная, наполнилась дворянствомъ, Бибиковъ обратился къ нимъ съ рѣчью.

Полное молчаніе воцарилось въ залѣ, только одинъ голосъ Бибикова звучалъ ясно, отчетливо, изрѣдка дрожалъ и слегка рвался отъ неподдѣльнаго внутренняго волненья, иногда былъ грозенъ и суровъ, подчасъ, понижаясь, становился грустенъ.

Описавъ положеніе края, генералъ — аншефъ просилъ содѣйствія деньгами или людьми.

— Я жду изъ столицы четыре тысячи войска, — заключилъ онъ, — но этого мало для пораженья всѣхъ злодѣевыхъ скопищъ и истребленья заразы. Какъ взята Самара, такъ можетъ при разлитіи зла погибнуть и Казань. Какой же отвѣтъ дастъ мнѣ Казанское доблестное дворянство и Казанское честное купечество?..

Бибиковъ кончилъ и оглянулъ всѣхъ присутствующихъ. Первый заговорилъ новый предводитель Макаровъ, но замялся, и нельзя было разобрать ни слова. Онъ оглядывался на своихъ и словно спрашивалъ глазами.

— Ну? Ну?! Что-жъ вы! Отвѣчай кто…

— Ваше высокое превосходительство, — раздался голосъ изъ третьихъ рядовъ, и сѣдоволосый купецъ, лѣтъ 60-ти, выдвинулся впередъ. — Не взыщи, по простотѣ молвить, — поклонился онъ. — Всего иждивенья у меня тыщенокъ десять, да семья великая, торговля тоже куда негодная стала. Возьми, на перво, родимый, ваше высокоство, тыщу рублевъ… А буде нужно, опосля не постою, все бери. Что-жъ? По простотѣ скажу! Своя-то рубашка къ тѣлу-то ближе, да вѣдь онъ — злодѣй-то, ее и сыметъ самъ, то-ись, какъ нагрянетъ!..

Бибиковъ приблизился къ нему и молча обнялъ старика. Тотъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и сталъ всхлипывать…

— Батюшка!.. Золотой!.. Да я все… Да бери все… Что-жъ… Все-то мое, — Божье да Царицыно…

Шумъ и шепотъ пошелъ по залѣ. Купечество и дворянство совѣщалось, каждое промежъ собой.

— Что деньгами! — заговорили въ одной кучкѣ бородачей. — А во какъ мы. — Обчество, поставимъ двѣ тысячи наемниковъ. Въ пополненье арміи. Совсѣмъ готовыхъ, значитъ…

— Ладно! Обутыхъ да одѣтыхъ?

— А то нагишемъ что-ль, умница.

— Да.

— Да чуръ еще на чистоганъ снаряжать, а не изъ жертвовательнаго гнилья. А то выищутся молодцы рѣшетиловскимъ сукнецомъ отжертвоваться.

— Что двѣ тьщи… Три, аль четыре…

— Ты двѣ-то безъ обмѣра отпусти — и за то спасибо!..

Бибиковъ, поблагодаривъ ближайшихъ, снова взглянулъ на Макарова, и лицо его стало холодно. Предводитель, сморщась, пролепеталъ, что дворянство тоже немедленно ради отечества и Матушки Царицы… соберется перетолковать… Больше Макаровъ ничего не сказалъ.

Чрезъ полчаса всѣ разъѣзжались… Бибиковъ ушелъ къ себѣ сумрачный.

— Вздоръ! на всякую комедь пойду, а заставлю, — шепнулъ онъ самъ себѣ.

На подъѣздѣ, въ кучкѣ, толпившейся у подаваемыхъ экипажей, раздался голосъ Макарова.

— Князь… Что-жъ, братъ, поѣдемъ ко мнѣ перетолковать. Вѣдь ты у насъ изъ первыхъ сребренниковъ.

— Толкуй ты… — отозвался князь Черемисовъ, позѣвывая. — Это невылазное дѣло, отецъ мой… Мало дать — руки марать! А много не могу… Я братъ, не ты… У меня суконной фабрики нѣтъ. Порѣшайте промежъ себя, я не отстану.

— Тьфу ты, проклятые! Затвердили одно! Порѣшайте, я не отстану… Да вѣдь и отставать не отъ кого — впереди-то нѣтъ никого! — отчаянно воскликнулъ Макаровъ. — Вонъ Магистратъ, гляди, чрезъ недѣлю тыщи двѣ состроитъ солдатъ. А мы въ крапивѣ сидѣть будемъ. Съ кого же я начну. Не у Силы же Титыча просить пойду его халатъ.

— Что-жъ я одинъ… Порѣшайте… Дѣло, говорю, невылазное, — бурчалъ князь Черемисовъ, уже влѣзая въ сани.

Чрезъ часъ Бибиковъ сидѣлъ въ домѣ Лукерьи Кузьминишны Баршкаевой. Старуха, принимая Генерала, оторопѣла совсѣмъ, но черезъ нѣсколько минутъ разговора, послѣ многихъ любезныхъ словъ гостя, ободрилась и думала, глядя на него.

— Эко золото человѣкъ, а сказывали фуфырка.

На просьбу о пожертвованіи старуха рѣшила въ умѣ дать тысячу рублей — и отвѣчала любезно:

— Спасибо за честь, ваше превосходительство. Чѣмъ богата, тѣмъ и слуга вашей милости. Позволь, тотчасъ вынесу, что могу. (А ну какъ, деньги-то, онъ это — себѣ, невольно подумала Бартыкаева).

Бибиковъ взялъ старуху за руки и весело расцѣловался съ ней на обѣ щеки.

— Спасибо, матушка, поцѣлуемся за таковую вашу готовность. Самой государынѣ репортую я о таковой преданности отечеству и престолу. А деньги, матушка, пришлите въ пакетѣ въ канцелярію и надпишите такъ: генералу Бибикову на дворянскій легіонъ, а я вамъ пришлю росписочку, которую вы, — смѣю васъ завѣрить, — и внучатамъ своимъ сохраните на показъ.

— Нынѣ же, — ваше превосходительство. Чрезъ часика два… (Нѣту, видно и впрямь на ополченье, подумала старуха).

Ввечеру и на утро десятки и сотни Казанскихъ дворянъ, пріѣзжихъ офицеровъ, чиновниковъ, писарей и даже дворня дома Брандта узнали и толковали о событіи, что помѣщица Казанской губерніи Лукерья Кузьминишна Бартыкаева пожертвовала «устрашенныя деньжищи» на дворянскій легіонъ.

Въ залѣ, на главномъ столѣ, за которымъ сидѣлъ Мавринъ, лежалъ пакетъ съ надписью: генералу Аншефу и кавалеру Александру Ильичу Бибикову — на дворянскій легіонъ отъ помѣщицы дворянки Лукерьи Бартыкаевой. На верху была крупная надпись рукою Бибикова. Отъ истинной Россіянки первая лепта на великое и благое дѣло.

А Лукерья Кузьминишна летала, если не мотылькомъ, то майскимъ жукомъ, и показывала гостямъ золотообрѣзный листъ съ слѣдующими строками:

«По власти мнѣ высочайше данной, я нижеподписавшійся, именемъ великой монархини нашей, благодарю Казанскую помѣщицу Лукерью Кузьминишну Бартыкаеву за истинно примѣрный и доблестный подвигъ ко благу любезнаго отечества. Да возможетъ сей подвигъ истинной благородной Россіянки найти подражателей. Генералъ-аншефъ Александръ Бибиковъ.»

— Молодецъ — старуха! говорили пріѣзжіе. — А раскошелилась-то, кажется, не очень… Вѣдь это Александръ Ильичъ такъ… ради своей учтивости.

— Ахъ она бестія! Распробестія! Архибестія! восклицали казанцы, а за ними и многіе другіе. И что дала-то.. Три тыщенки… Неужто-жъ и впрямь она додумалась объ дворянскомъ легіонѣ. Сама! Лукерья! Объ легіонѣ! Тьфу!!

— Какова Бартычиха-то?.. Какова цринцесса-то наша калмыцкая.

— Ну, постой, Лукерья, — воскликнулъ Черемисовъ при извѣстіи объ легіонѣ и роспискѣ. — Я тебѣ носъ утру съ твоими тремя тыщенками… Шалишь. Я и тебѣ, да и этому фельдмаршалу — обоимъ покажу, какъ нашъ братъ жертвуетъ! Въ неоплатные долги влѣзу, а всѣмъ носъ утру.

И Черемисовъ на другое же утро ѣхалъ и везъ генералу двѣнадцать тысячъ, собираясь въ случаѣ чего — еще обѣщать, кромѣ того, полсотни обмундированныхъ рекрутъ изъ своихъ крестьянъ.

Губернаторскій домъ былъ полонъ народу. Въ залѣ и въ гостиныхъ были кучи офицеровъ изъ вновь прибывшихъ полковъ. Тутъ были и гусары, и драгуны, и гренадеры, и егеря, и офицеры гвардейскихъ полковъ. Между послѣдними сидѣли у окна и тихо разговаривали Державинъ и пріѣхавшій отъ Фреймана князь Данила Хвалынскій. Послѣдній былъ въ изношенномъ и смятомъ сюртукѣ съ обвѣтреннымъ, опухшимъ Лицомъ и красными глазами.

— Цѣлые дни и ночи!.. говорилъ онъ. А морозы, вѣдаете, каковы были. За то селеній десять раздавилъ… Три гнѣзда такихъ сжегъ, что стоютъ самой Берды. Да и молодцы у меня были! Огонь! Осталось десятковъ шесть.

— И все охотники? — спросилъ Державинъ, съ оживленіемъ слушая князя.

— Самъ набиралъ. Есть и изъ моихъ холопей… Кто по охотѣ, кто по найму. Фрейманъ мнѣ давалъ было своихъ, да спасибо. Одной паршивой овцой стадо испортишь.

Въ другомъ углу кучка офицеровъ спорила о томъ, когда успѣютъ собраться въ Казань всѣ назначенныя войска изъ Польши и изъ столицы.

— Чрезъ двѣ недѣли всѣ здѣсь будутъ! — рѣшилъ наконецъ одинъ бѣлокурый съ оранжевымъ, словно загорѣлымъ, лицомъ. До тѣхъ поръ онъ молча сидѣлъ между ними.

Всѣ офицеры смолкли, будто считая неучтивымъ спорить съ нимъ. Самъ же онъ снова смолкъ, не шевелился и будто забылъ уже о сказанномъ. Въ этомъ человѣкѣ было что-то суровое и грубо-повелительное. Князю Черемисову, взглянувшему на него, почему-то особенно захотѣлось узнать его имя, но въ эту минуту князь Данило обратился къ незнакомцу.

— Михельсонъ, поди-ко сюда на пару словъ. Познакомьтесь сперва. Подпоручикъ Державинъ, Подполковникъ Михельсонъ, товарищъ мой и однокашникъ.

Михельсонъ молча протянулъ руку офицеру.

— Я имѣлъ уже удачу слышать о подвигахъ господина подполковника, — выговорилъ Державинъ почтительно.

Всѣ трое усѣлись въ углу и заговорили шепотомъ, поглядывая на высокую фигуру, стоявшую у окна ко всѣмъ спиной.

— Извѣстный конфедератъ! — громче сказалъ Хвалынскій. — Его нашъ полкъ въ плѣнъ взялъ. А меня его братъ чуть не убилъ!

— Бжегинскій? Казиміръ! Какъ не знать! — вымолвилъ Михельсонъ.

— Голова! Но и ехидный… Какъ короля-то выкрасть хотѣли, онъ, кажется, тоже былъ изъ числа похитителей… Вотъ не чаялъ въ Казани встрѣтить.

Тутъ только прислушивавшійся Черемисовъ замѣтилъ смотрящаго въ окно, будто прячущагося отъ него, Казиміра Бжегинскаго.

— На кой шутъ ты здѣсь? — подошелъ къ нему князь.

— Треба… — холодно шепнулъ конфедератъ, дожидавшійся своей очереди.

Вошелъ Бушуевъ и, оглядѣвъ всѣхъ, вызвалъ Державина.

— Гаврило Романычъ. Пожалуйте къ генералу!

Державинъ отправился въ итальянскую комнатку и нашелъ Бибикова одного на срединѣ комнатки съ двумя пакетами и съ открытымъ листомъ въ рукахъ. Онъ поднялъ опущенные глаза и пристальнымъ, проницательнымъ взглядомъ встрѣтилъ молодого человѣка.

— Умирать, я чаю, неохота? А? — тихо сказалъ онъ серьезнымъ тономъ. — А надо, любезный, умирать въ такія времена. Честному дворянину и бравому офицеру не сносить головы!.. Что дѣлать! Коли самъ толкнулся ко мнѣ… — И онъ вопросительно смолкъ.

— Я готовъ… — глухо вымолвилъ Державинъ, слегка мѣняясь въ лицѣ и припоминая недавнія слова Бибикова: Я испробую на дѣлѣ.

— Нѣтъ!.. Ты не готовъ!.. Никто не готовъ!.. А случится — не посрамимся… Въ Самарѣ, злодѣевъ наперсникъ Араповъ дворянъ вѣшаетъ, офицеровъ крошитъ топоромъ… Слышалъ про это?.. Ну!.. Вотъ подорожная на семь подводъ… по Самарскому тракту.

Державинъ опустилъ глаза, румянецъ показался на его блѣдныхъ щекахъ.

— Что? — тихо молвилъ Бибиковъ. — Пахнетъ смертью.

— Пожалуйте! — протянулъ руку Державинъ.

— Вотъ еще два пакета. Отъѣдешь 30 верстъ, распечатай оба и прочти. Коли сробѣешь, не гадь дѣла… Вернись… Другого пошлю…

— Пожалуйте! — еще тише молвилъ Державинъ.

— Не гадь дѣла… Говорю, не гадь…

Молодой человѣкъ протянулъ руку, взялъ конвертъ и, поднявъ глаза, шепнулъ.

— Богъ милостивъ.

— Берешься за гужъ? Ну, прости. Господь храни тебя. Поцѣлуемся! Можетъ въ послѣдній… И я вѣдь тоже подъ Богомъ! — поспѣшилъ добавить Бибиковъ.

Слезы навернулись на глаза молодого человѣка, и онъ почти выбѣжалъ въ залу и на подъѣздъ.

«Въ Самару! Въ Самару!» — стучало у него гдѣ-то надъ сердцемъ и что-то особенное было въ этомъ словѣ, что-то, заставлявшее его думать о матери, о покойномъ отцѣ, о томъ, что вотъ, солнце сіяетъ на небѣ… Какъ хорошо, ярко сіяетъ! Прежде онъ не замѣчалъ такого блеску ни на небѣ, ни на землѣ. Хорошъ вѣдь міръ Божій?… Въ Самару!!

Пріемъ у генерала-аншефа продолжался долго.

Прибывшій ранѣе всѣхъ, князь Данила долго ждалъ очереди, два раза напоминалъ о себѣ чрезъ Бушуева и Куницына, но Бибиковъ отвѣчалъ тихо:

— Коли нужно, обождетъ. Меня не застрѣлитъ, небось…

— Полковникъ князь Хвалынскій?! — громко раздался наконецъ въ гостиной голосъ Бушуева. — Пожалуйте!

Князь Данило пошелъ въ комнатку, гдѣ когда-то на балѣ шептались конфедераты.

— А! Князь. Съ Варшавы не видались, кажися. Какою судьбой въ Татарію попали. Ахъ да… Помню… Вы вѣдь и въ крѣпости сидѣли? Что-жъ? Это еще спасибо — другой бы до Сибири проѣхалъ.

— Я въ отпускѣ у родителя, — холодно отозвался Данило.

— Вы казанскій помѣщикъ? И вы тоже?! — воскликнулъ генералъ.

— Да-съ. И желаю воспользоваться случаемъ послужить царицѣ…

— Ну что-жъ. Помогать мнѣ. Милости просимъ. У меня такихъ офицеровъ, какъ вы, мало… Вы не трусъ! А нужда въ офицерахъ то великая, князь. Вы изъ Питера?

Данило объяснилъ, что былъ уже въ краю, но не у Фреймана, а со своимъ отрядомъ охотниковъ, и усмирилъ нѣсколько деревень, повѣсивъ человѣкъ двадцать пять.

— Ne relevant que du souverain! — усмѣхнулся Бибиковъ и прибавилъ: — Нѣтъ, ужь вы, князь, если теперь соберетесь кого повѣсить или пристрѣлить — сообщите напередъ главнокомандующему въ краѣ. Ну, что Фрейманъ?.. Плохъ?..

Данило передалъ подробно все, что зналъ о войскахъ и о бунтующемъ краѣ и о тѣхъ рѣшительныхъ мѣрахъ, которыя, по его мнѣнію, нужно принять. Онъ прибавилъ, что отъ Бибикова всѣ ожидаютъ несомнѣнно скораго усмиренія края, судя уже по первымъ его распоряженіямъ и выбору себѣ помощниковъ.

— Сдается мнѣ, что и въ Питерѣ скоро тоже будутъ довольны вами, генералъ.

— Да! Да! А не спросите гуся, не зябнутъ ли ноги?!.

— Ваше превосходительство справитесь съ бунтомъ въ два, три мѣсяца.

— Одно скажу только… Люди набалованы и распущены — нельзя болѣ.

— Арава, а не войско. Фрейманъ, сказываютъ, въ кольчугѣ выѣзжаетъ къ своимъ! — усмѣхнулся князь.

— Я на здѣшнихъ и не полагаюсь, а на пріѣзжихъ. И на моихъ!..

Бибиковъ простился съ княземъ, не провожая его до двери, что дѣлалъ со всѣми; онъ остался среди комнаты и шепталъ, глядя на вошедшаго Куницына.

— Герой! Veni, vidi… и перваго, кто подвернулся — на висѣлицу! Или изъ пистолета! Самъ, и сыщикъ, и судья, и палачъ. Три села сжегъ, а куда пошли погорѣльцы — въ Берду!.. Царицѣ услужилъ?!.

— Это знаменитый князь Хвалынскій? — почтительно спросилъ Куницынъ.

— Знаменитый?! Эдакихъ знаменитыхъ я тебѣ, голубчикъ роту наберу и, коли влѣзутъ въ одинъ мѣшокъ, то и въ воду ихъ!..

— Человѣкъ, сказывали мнѣ, не любезный… для общества.

— Человѣкъ? — вздохнулъ Бибиковъ задумчиво. — Великое это слово, голубчикъ мой. И всего-то мудренѣе человѣкомъ быть… Я вотъ какъ стараюсь сего званія добиться. А должно и умру — не добьюсь!.. А онъ-то… Хвалынскій-то?.. Много ихъ на Руси такихъ. Вотъ они что!.. — показалъ Бибиковъ на ящикъ изъ возка. — Осина подъ орѣхъ!..

VI.

Уже болѣе мѣсяца, какъ князь Данило выѣхалъ изъ Азгара, а уже успѣлъ многое сдѣлать. Отправившись когда-то по собственной охотѣ прикомандироваться къ корпусу генерала Кара, онъ встрѣтилъ бѣжавшаго главнокомандующаго уже на берегахъ Камы, близъ Чистополя, и вернулся назадъ, не желая быть подъ командой Фреймана. Черезъ десять дней князь снова скакалъ верхомъ и на подводахъ по Бугульминской дорогѣ съ тремя сотнями конныхъ молодцовъ. Это былъ его собственный региментъ черныхъ гусаръ, стоившій ему нѣсколько тысячъ рублей, помимо содержанія. Деньги были заняты въ Казани, но Родивонъ Зосимычъ на запросъ сына уже обѣщался немедленно выслать ихъ заимодавцу, полагая, что князь купилъ домъ или деревню. Люди охотники и наемщики навербовались быстро изъ того люда, что кишилъ теперь всюду по городамъ и по дорогамъ, безъ вида, безъ дѣла, безъ хлѣба и часто безъ совѣсти, потерянной понемногу и поневолѣ съ холоду и съ голоду. И многіе молодцы, тянувшіе «до батюшки, явленнаго царя», попали въ черные гусары и охотно, весело (а главное, сытно и тепло) поскакали съ княземъ-командиромъ усмирять того же «явленнаго батюшку» и его сподвижниковъ.

Князь не зачислилъ себя въ корпусъ Фреймана, а дѣйствовалъ самостоятельно… Жегъ, билъ и вѣшалъ все и всѣхъ, попадавшихся подъ руку на пространствѣ отъ Бугульмы до Юзеевой, и между прочимъ сбрилъ три большія татарскія деревни. Благодаря этому (какъ и угадалъ Бибиковъ) душъ восемьсотъ, оставшихся вдругъ безъ крова и хлѣба, тучей двинулись въ Берду, побросавъ женъ и дѣтей, но унося съ собой звѣрскую ярость и злобу на царицыны порядки и полки.

Черный региментъ въ двѣ недѣли навелъ ужасъ на провинцію, и его боялись, какъ если-бъ то былъ легіонъ чертей… Но въ региментѣ оставалось уже мало людей! Узнавъ о прибытіи Бибикова, князь рѣшилъ, что, исполнивъ свой долгъ по мѣрѣ силъ, онъ можетъ вернуться и стать подъ команду генерала-Аншефа и продолжать служить родинѣ и монархинѣ въ рядахъ регулярныхъ войскъ.

— Не люблю я этого боярина, — думалъ князь, выходя теперь отъ Бибикова. — Да, все равно… — Какъ, бишь, его въ Петербургѣ звали-то? Спартанецъ въ схимѣ! Кажись такъ…

Недовольный пріемомъ, Данило пошелъ домой… Въ воротахъ его встрѣтилъ нарочный изъ Азгара, который привезъ провизію и посылки… Данило разобралъ ящикъ и, найдя письмо жены, сѣлъ читать, какъ-то лѣниво и безстрастно; окончивъ, онъ снова еще разъ перечелъ письмо, повелъ плечами, качнулъ головой и молвилъ:

— Бабы-то? — Всѣ на одинъ покрой! Только и свѣту, что въ окошкѣ. Я одинъ — у этой! А не пріѣзжай я во время въ Азгаръ, выдь за Уздальскаго — то же бы нынѣ ему писала. — Онъ подумалъ и прибавилъ. — Какъ все вышло… Пріѣхалъ… Женился… Чужая невѣста все натворила… Подстрекнуло… Не будь она сговорена за этого недоросля, ничего бы, можетъ, и не было. А первое-то время?… Да!… Токмо теперь будто очнулся, какъ отъ запоя. Ну, да что-жъ! Но волосамъ плакать, головы не вернешь… Уѣду все жъ на службу, въ Питеръ. Поживетъ и съ батюшкой, а тамъ… Да что гадать-то!

Данило бросилъ письмо на столъ и задумался.

Милуша писала мужу на большомъ синемъ листѣ съ краснымъ обрѣзомъ, почти безъ ошибокъ, четкимъ и красивымъ почеркомъ, удивительно схожимъ съ рукой покойнаго учителя ея Кустова.

"Другу моему и товарищу, отъ супруги его Людмилы, нижайшій поклонъ. Здравствуй, свѣтикъ мой, многія лѣта. Поминаешь ли о женѣ своей, аль иной другой плѣнился и почто не подашь вѣсточки о себѣ: окажи Божеску милость — развяжи, коль въ чемъ преступилась, то бъ вѣдала. А я противъ моего дорогого, не токмо поступленьемъ, ниже словомъ негоднымъ неповинна. Господь видитъ! Я, вся дни недѣли, тожь и ночку до самой зорьки, глазъ не смыкая, все объ другѣ въ туженьи: гдѣ-то онъ, мой душевный другъ, и какъ обрѣтается? Не могу я тебя, свѣтика, изъ разума вынуть; все ты будто стоишь предо мной, ненаглядный… А все я, какъ перстъ одна. Нѣту моего дорогого, и гдѣ, не вѣдаю, и бѣда какая приключается отъ сраженій… Почто онаго бездѣльника не словите, то-бъ вернулся ко мнѣ. А ужь дорвуся я, зацѣлую любаго. Во снѣ завижу я друга, сердце такъ и упадетъ. Что-жъ въ явѣ будетъ съ нимъ, какъ у груди твоей почувствуется, да буду въ рукахъ у друга. О Господи! Льзя-ль словами написать, ангелъ мой, какъ безпамятно я тебя люблю. И въ разумѣ ты одинъ, и въ сердцѣ ты-жъ опять, и предъ очами имъ бываетъ вижу въ сумерки въ опочивальнѣ, якобы живой стоишь. День-деньской одинешенька и ночь ноченскую тужу. За день, весь домъ измыкаю, свекоръ батюшка сказываетъ, якобы маятникъ часовъ столовыхъ. Старшимъ угодить забываю, праздникамъ не радуюсь. Все въ обманѣ себя утѣшаю: наѣдетъ мой дорогой расплохомъ. Востану отъ сна, да съ горя, что кроватка пуста, и усну опять до обѣдовъ. А чуть примѣчу въ домѣ необыкновенное — зашумятъ, альбо говоръ, и стану ждать… Не золотой ли мой? И учнетъ сердце въ груди жаться, тяжко. Во истину сказываю. Будешь наѣзжать, вышли изъ Казани гонца о себѣ, а оплохомъ меня не бери. На радостяхъ помереть могу отъ напугу сердечнаго. Золото мое ненаглядное. Коли-бъ мнѣ съ тобой быть — помѣхой не буду! Поѣдешь на сраженіе — я молиться пойду къ образницѣ. А послѣ отдохнулъ бы у меня. Вотъ тебя въ Юзеевой, пишешь къ свекру, тараканы одолѣли. Я имъ изводъ знаю. Еще дитей отъ цыганки научена за два рубля. То-бъ спокойно и почивалъ. Взяла бы я Агафонова, да съ нимъ хорошохонько до друга добралась на подводахъ. Отпиши-т-ко ты мнѣ — дозволишь-ли? При семъ посылаю образокъ Матери Господней, нарицаемой Одигитріи… Въ мысляхъ по тебѣ, я его на сохраненье отъ злодѣевъ, бисеромъ и шелками на холстинкѣ вытѣснила. Пусть Заступница друга моего оборонитъ отъ злодѣева нападенія. Пожалуй, родной, надѣнь его на шейку и носи неснимаемо, наипаче когда въ сраженьяхъ ѣдешь. Не обмани жену. Ты, вишь, обтатарился, сказываетъ свекоръ. Молвишь: на мнѣ крестъ есть… Крестъ крестомъ, а я Заступницѣ еженочно молюсь о тебѣ… Она тебя и упасетъ, ради меня грѣшной. Пріѣдешь, я развѣдаю, носилъ ли, аль нѣтъ. Коли же обманулъ, я тебѣ обо все лѣто въ ласку не дамся… Такъ и знай!… Охъ, солгала, дорогой. И гдѣ мнѣ противность такую вмѣстить, зря болтаю. Токмо и жива, что вернетъ другъ въ Азгаръ. Продлися еще мало наше разлученье, я пѣшкомъ къ тебѣ уйду. Утомилась я, все одна съ тѣмъ малеваньемъ, что Нѣмецъ по кости писалъ съ тебя въ столицѣ. Я и день съ нимъ хожу неразлучно, съ образами на шеѣ ношу, и спать вмѣстѣ кладу. Какъ зачнетъ у печки Кирилловна храпѣть, а я его къ себѣ изъ пазухи вытащу, цѣлую несчетно, да и бесѣдую по шепту: хорошо ли тебѣ, Данилушка, спокойно-ль, родименькій — тепло-ль… Такъ съ нимъ и усну… Да онъ-то все молчитъ!… Да и малъ-то!… Не гнѣвайся, дорогой, что все такое вписываю…

Дѣловъ и приключеній какихъ любопытныхъ въ Азгарахъ — все тѣ же. Ну, и утѣшаюсь любовными мечтами. Прости меня. Я и рада бы разное умное для писанія надумать, да что не вымыслю, все ни складу, ни ладу нѣтъ. Мучительно мнѣ таковое помышленье, что ты умница рѣдкая и что мнѣ до тебя, что травкѣ до звѣздочки. Родимый голубчикъ, не бери ты меня по разуму моему, а возьми за любовь мою многую. А ужъ люблю я моего друга, какъ даръ Господень, коего я еще и не замолила. Жизнь ты моя, сердце мое, сыночекъ мой, голубчикъ. Не знаю, и какъ мнѣ еще милаго друга назвать… Почто я, глупая, не могу такъ все описать, какъ оно во мнѣ есть. Стану выводить слова, и не то выведу. А словъ, кои бы истинныя были и всѣ чувствованья мои тебѣ описали — не могу выискать. Умница ты моя, научи ты меня словамъ такимъ. Чую я, что могу быть не вовсе глупой. Любый голубчикъ, золото мое несравненное. Не забывай горемычную меня, супругу твою. Остаюсь въ надеждѣ той. Коли бы мнѣ перстенькомъ обернуться, какъ въ сказкахъ сказывается, да на твоемъ пальчикѣ быть, родимый голубчикъ, такъ бы завсегда!… Я бъ ту руку все цѣловала, а людямъ не примѣтно. Вся твоя супруга Милуша Дмитріевна, княгиня Хвалынская, рожденная Кречетова. Писано сего дня декабря двадцать седьмого, а въ годъ отъ P. X. тысяча семь сотъ семьдесятъ третій.

Данило нѣсколько разъ пробѣгалъ глазами это письмо и тихо говорилъ:

— Д-дура!!… Только и свѣту, что въ окошкѣ!

VII.

Наступилъ новый 1774-й годъ.

Прошла недѣля съ пріѣзда Бибикова въ Казань. Онъ усиленно работалъ. Вѣсти хорошія и дурныя поперемѣнно приходили отовсюду. Десять разъ въ день приходилось ему унывать отъ дурныхъ вѣстей и снова ободрять себя какими-нибудь другими извѣстіями изъ столицы. Городъ становился оживленнѣе. Явился, наконецъ, губернаторъ Брандтъ. Бибиковъ принялъ его любезно и спросилъ только:

— Очень радъ имѣть честь познакомиться. Изволите состоять на государственной службѣ?

— Да-съ, — пролепеталъ Брандтъ, недоумѣвая.

— Какую должность изволите править?…

Старикъ смутился, замялся и объяснилъ Бибикову, что ѣздилъ въ уѣздъ лично усмирять огромный бунтъ, произведенный монахомъ.

Вѣсти изъ окрестностей губернаторъ привезъ такія же плохія. Всюду совершались грабежи, убійства; цѣлыя селенія подымались поголовно, и шайки бунтующихъ бродягъ рыскали въ уѣздахъ или уходили въ цареву Москву, т.-е. въ Берду, обѣщаясь потомъ съ царемъ вмѣстѣ итти на царицыну Москву.

Тѣмъ не менѣе въ самой Казани не унывали и даже веселились. Бѣжавшіе дворяне продолжали съѣзжаться изъ своихъ вотчинъ, понявъ, что тамъ было еще опаснѣе, особенно для мелкопомѣстныхъ.

Уѣхавшіе въ другія губерніи ворочались теперь ради любопытства и ради слуха, что — Казань нынѣ, что твой Петербургъ.

И дѣйствительно, Казань съ каждымъ днемъ оживлялась все болѣе.

Войска, прибывавшія постоянно, наполняли городъ. Разнородные мундиры, еще не виданные никогда въ Казани, пестрѣли повсюду.

Вслѣдъ за первымъ гренадерскимъ батальономъ и Бахмутскимъ гусарскимъ полкомъ вступили въ городъ второй гренадерскій полкъ и Владимірскій, за ними вслѣдъ гусарскій Изюмскій, затѣмъ чрезъ два дня Томскій и Вятскій полки, за ними два карабинерныхъ полка: Архангелогородскій и Санктпетербургскій, прибывшіе изъ Польши, и, наконецъ, казачій Чугуевскій полкъ. Одновременно съ ними съѣзжались и столичные гвардейцы Преображенскаго и Измайловскаго полковъ и офицеры лейбъ-гвардіи Коннаго полка… Казань увидѣла у себя въ гостяхъ съ одной стороны героевъ и знаменитостей военныхъ, турецкой и польской компаній, о которыхъ уже слыхала; съ другой, — красивыхъ молодцовъ, столичныхъ щеголей, которые скоро обворожили барынь и барышень…

Всякій день прибывали новые офицеры съ московскаго тракта и кой-какъ размѣщались по знакомымъ или же по отведеннымъ квартирамъ. Всякій день зала Бибикова была полна офицеровъ, или представлявшихся по пріѣздѣ, или являвшихся по дѣламъ, или просто навѣдывавшихся ради свѣжихъ вѣстей изъ Питера и изъ Берды.

Понемногу начались снова и незамѣтно участились обѣды, завтраки, ужины и вечеринки въ честь военныхъ гостей…

Въ числѣ этихъ офицеровъ, весело дожидавшихся дальнѣйшаго назначенія своихъ полковъ, были Преображенцы: князь Одоевскій и князь Долгорукій, Лунинъ, Кологривовъ, сводный братъ Бибикова, генералъ Ларіоновъ; затѣмъ молодые гвардейцы: Кошелевъ, Филисовъ, Пушкинъ, Толстой, Бибиковъ (родственникъ же генерала-аншефа), Олсуфьевъ, Шиповъ, Сумароковъ… казаки-чугуевцы: Тутолминъ и Гончаровъ, и, наконецъ, два храбреца Серба, съ собственными региментами гусаръ, Шевичъ и Хорватъ. Всѣ ждали генерала князя Голицына, который долженъ былъ принять главное начальство надъ всѣми войсками, какъ вновь прибывшими, такъ и надъ остатками корпуса Кара, который подъ начальствомъ Фреймана, разбиваемый и добиваемый бунтовщиками, все отступалъ ближе и ближе. Князь Голицынъ былъ уже въ пути.

Итакъ Казань ликовала. Бибиковъ того и хотѣлъ. На оживленные обѣды и вечера герои Турціи привезли разсказы о Румянцевѣ и о молдованкахъ. Петербургскіе гвардейцы, все болѣе молодежь — были и 16 лѣтніе — привезли свои имена и свои мундиры, свою развязность и французскія слова на русскій ладъ. Офицеры, прибывшіе изъ бунтующаго края, навезли ужасныя росказни объ дерзостныхъ и кровожадныхъ ворахъ Яицкихъ и объ Емелькѣ, и потѣшные анекдоты очевидцевъ о запуганномъ и голодающемъ Рейнсдорпѣ, объ «успѣшной ретирадѣ» убѣжавшаго Кара, о защипанномъ Фрейманѣ.

Лучшіе дома Казанцевъ были биткомъ набиты; улицы съ утра до вечера полны народомъ: и сѣрыя волны этого народа уже пестрѣли яркими мундирами гусаръ, карабинеръ и деньщиковъ-гвардейцевъ. Постоянныя кучки толпились у гостинаго двора, у Спасскихъ воротъ, въ Кремлѣ и у Петро-Павловской церкви, гдѣ бѣлѣлись прибитыя публикаціи за подписомъ Бибикова. Въ этихъ кучкахъ сходились вмѣстѣ читать, и карабинеры изъ подъ Варшавы и Кракова, и Сербскіе гусары, и крестьяне изъ округи, и Чугуевцы, и Казанскіе татары, и гренадеры чуть не прямо съ Ларги и съ Кагула!..

Публикація гласила слѣдующее:

Я нижеподписавшійся главнокомандующій войсками ея императорскаго величества всемилостивѣйшей нашей государыни генералъ-аншефъ, лейбъ-гвардіи маіоръ и разныхъ орденовъ кавалеръ, объявляю чрезъ сіе, что какъ все бѣдствіе, угнетающее нынѣ Оренбургскую губернію огнемъ и мечомъ и пролившее уже потоки крови собсівенныхъ нашихъ собратій и согражданъ, происходитъ единственно отъ самозванца Емельяна Пугачева, бѣглаго съ Дону казака и въ Польшѣ не малое время скитавшагося, который въ буйствѣ своемъ дерзнулъ безъ всякаго подобія и вѣроятности взять на себя высокое названіе покойнаго императора Петра III, то онъ паче всѣхъ и заслуживаетъ для пресѣченія внутренняго междуусобія и для возвращенія любезному отечеству драгоцѣннаго покоя, воспріять достойную злодѣйству и измѣнѣ его казнь, дабы инако отъ продолженія оныхъ, другіе изъ одного невѣжества погрѣшившіе, равному жребію подверженными не были, когда его постигнетъ месть озлобленныхъ имъ божественныхъ и человѣческихъ законовъ. Почему я съ моей стороны, по ввѣренной мнѣ власти, желая спасти сихъ послѣднихъ и обратить зло на главу, истиннаго его виновника, самозванца Емельяна Пугачева, какъ изверга рода человѣческаго и недостойнаго имени россіянина, обѣщаю симъ, тому или тѣмъ, кто изъ усердія къ отечеству, поймавъ его, приведетъ ко мнѣ, или къ кому ни есть изъ подчиненныхъ моихъ и отдастъ подъ стражу живого, — дать въ награжденіе десять тысячъ рублей.

Генералъ-аншефъ Александръ Бибиковъ.

Въ Крещенье вечеромъ большой домъ князя Черемисова сіялъ огнями, освѣщая всю улицу и весь кварталъ. Помимо оконъ, изъ которыхъ столпомъ выливался свѣтъ, домъ былъ обставленъ плошками и бочками со смолой.

Огромные, сіяющіе, пламенные языки колыхались среди тишины ночи и мороза, и весь домъ, вся снѣжная улица, и сосѣдніе дома, словно колебались и вздрагивали въ лучахъ порывисто прыгавшихъ огней. Вереницы экипажей вились среди густыхъ кучекъ народа, бочекъ и плошекъ.

Визгъ полозьевъ заглушался криками кучеровъ, форейторовъ и лакеевъ, а ихъ брань и возгласы покрывалъ гулъ глазѣвшаго народа, кричавшаго: ур-ра-а!! при всякомъ сильно блеснувшемъ у подъѣзда мундирѣ.

— Господа-то — баре. Прибѣжали опять! усмѣхались въ народѣ.

— За генераломъ прибѣжали. А то всѣ въ бѣгахъ были…

Въ большой залѣ, уже съ десяти часовъ переполненной танцорами и мундирами, не виднѣлось польскихъ кунтушей, не слышна была польская рѣчь, съ хоръ не гремѣла мазурка.

Въ гостиныхъ не было карточныхъ столовъ и игръ… Голосъ Ахлатскаго не звучалъ нахально… Онъ тихонько затерялся въ углѣ… Оркестръ былъ другой, полковникъ Хорватъ прислалъ своихъ полковыхъ музыкантовъ въ чудныхъ и богатыхъ нарядахъ. Одна Лукерья Кузьминишна, расфранченная въ пухъ и прахъ, смѣло расхаживала съ костылемъ по кучкамъ военной молодежи и ахала, качая головой.

— Эки вы красавцы! Всѣ эдаки-то у васъ въ Питерѣ! Слава Создателю, что года-то мои горячіе минули… пробубенилась бы Лукерья!

Князь Черемисовъ не ходилъ, а леталъ по дому, предупреждая всѣхъ и извиняясь впередъ за плохой ужинъ, причемъ объяснилъ, что его первый поваръ, Агѣй, извѣстный въ Казани искусникъ, заболѣлъ предъ баломъ за два дня. (Болѣзнь повара Агѣя заключалась, однако, въ томъ, что, побитый наканунѣ бариномъ, онъ былъ уже въ Бугульмѣ на пути въ Берду).

Бибиковъ пріѣхалъ рано, былъ веселъ и любезенъ и, постоянно окруженный дворянами, шутилъ и острилъ надъ самозванцемъ, смѣялся надъ (будто бы) преувеличенными слухами о бунтѣ, хотя въ душѣ былъ въ этотъ вечеръ встревоженъ болѣе, чѣмъ когда-либо, вслѣдствіе новыхъ донесеній.

— Безпорядки велики, но опасности нѣтъ, — говорилъ онъ равнодушнымъ голосомъ. — Бунтъ не въ Россіи, а въ Татаріи. Край тотъ въ огнѣ… Правда… Но, вотъ, погоди, я сими молодцами залью и не такое полымя въ два мѣсяца. Кабы не срамцы командиры, да не негодница — гарнизоны — никогда бы такого не бывало… Поспѣшностью дѣло перегадили.

Его веселый, спокойный видъ, самоувѣренность и остроты надъ бунтовщиками окончательно успокоили самыхъ боязливыхъ Казанцевъ. И всѣмъ сообщилась эта твердая увѣренность въ немедленномъ успѣхѣ.

Во время бала дворянство узнало вдругъ, что оно ставитъ три тысячи ополченцевъ. Кто рѣшилъ, когда? Неизвѣстно.

И всѣ, молчавшіе на пріемѣ генералъ-аншефа, теперь взбунтовались на предводителя. Въ одинъ голосъ загремѣли всѣ въ кабинетѣ князя.

— Срамота! Нешто можно три тысячи ставить, наравнѣ съ купцами, да татарвой! — говорили Кудрявцеву одни.

— Не смѣй ты онаго и помыслить, — кричали другіе и грозились улыбавшемуся Макарову.

— Князь Данило Родивонычъ, выручите вы насъ, не давайте сему состояться! — просили третьи Хвалынскаго.

— Пять тысячъ ополченцевъ! Шесть тысячъ! Десять тысячъ! кричали нѣкоторые, хотя изъ гостиной въ гостиную.

— Вотъ эдакъ-то у насъ завсегда! говорилъ кто-то.

Во время же бала пронеслось два слуха: говорили, что плѣнные поляки хотятъ изъ себя составить полкъ уланъ, если правительство дозволитъ. Самые разнообразные толки начались объ этомъ. Кто-то обратился съ вопросами къ генералъ аншефу.

— Ну, что-жъ, въ добрый часъ!.. это доброе извѣстіе! — сказалъ Бибиковъ. — Что имъ тутъ торчать да глазѣть, когда всѣ воевать будутъ. Ну, а что Казанское ополченіе — дворянское-то? Погорѣло?

— Какъ можно, ваше превосходительство. И люди, и деньги будутъ, дайте имъ разойтись…

Между тѣмъ кабинетъ Черемисова былъ полонъ московскихъ гостей, и толки уже шли исключительно о поставляемомъ дворянами легіонѣ.

Въ одномъ углу командиръ 2-го гренадерскаго полка князь Долгоруковъ объяснялъ стоявшимъ вокругъ него казанцамъ.

— Мужика выучить скоро нельзя. Его не только не выучишь изъ ружья стрѣлять, кремень прилаживать, а и косу заплетать не скоро обучишь… А что-жъ араву на казаковъ вести. Карову ретираду повторить.

— Надо его артикуломъ просолить — вотъ тогда онъ воинъ! вступился князь Одоевскій.

— Вонъ у Фридриха солдаты. Вотъ ужъ я насмотрѣлся, въ Берлинѣ будучи! Да и самъ-то Ѳедоръ Ѳедорычъ молодецъ! прибавилъ Долгоруковъ въ шутку тогдашнее прозвище Фридриха Великаго.

— А наши-то голштинцы, покойнаго Петра Ѳедорыча тоже каковы были. Стоятъ по росту, лицомъ то даже одинъ на другого схожъ, какъ братья родные. Всякій артикулъ дѣлаютъ скоро, въ разъ, какъ одинъ человѣкъ. Коса и пукли — волосокъ къ волоску… А что надо, чтобы изъ холопа, черныша подлаго, сдѣлать такого браваго терьера. Надо его просолить въ воинскомъ обученіи.

— Да-съ. Во истину! — вступился Черемисовъ, почтительно увивавшійся вокругъ гостей. — Свѣжепросольные въ битву не годны!

Всѣ разсмѣялись.

— Ахъ! А гдѣ огурчики? — вспомнилъ Ахлатскій, глядя на гостей.

— Господа! Не видалъ ли кто огурчиковъ?..

Но этотъ вопросъ не нашелъ сочувствія въ петербургскихъ офицерахъ, никто не разсмѣялся и даже не спросилъ, что такое огурчики. Вообще, пріѣзжіе косились на Ахлатскаго испрашивали, изъ дворянъ ли онъ.

Около столика съ закуской, съ пирогами и съ водками разныхъ сортовъ толпилась кучка казанцевъ. Громче всѣхъ ораторствовалъ генералъ Сельцевъ и, разжевывая кусокъ пирога, налѣзалъ на Макарова и твердилъ, опрыскивая его изо рта говяжьей начинкой…

— По морозу-то! Что вы? Какъ можно по морозу! Тамъ снѣгъ въ десять аршинъ глубины.

Макаровъ уже раза два отеръ лицо и, наконецъ, согласился и взялъ назадъ свое мнѣніе — преимущественно убѣжденный не разсужденіями Сельцева, а картечью говяжьей начинки, которая летѣла въ него.

Дѣло шло объ обуви будущихъ ополченскихъ егерей. Кучка петербуржцевъ въ другомъ углѣ тихо говорила про свои заботы. Одинъ молоденькій преображенецъ увѣрялъ:

— Право, не знаю, зачѣмъ столько насъ наѣхало. Вѣдь не всѣмъ же надаютъ крестьянъ да крестовъ. У Бибикова задаромъ ничего не получишь. А поди, лѣзь!

— Такъ и слѣдъ! отозвался чугуевецъ Гончаровъ. — Въ Typціи награды-то даромъ что ль доставались. Спросите вонъ у Михельсона.

— Нѣмецъ всегда возьметъ. Не мытьемъ, такъ моченымъ бѣльемъ! замѣтилъ Олсуфьевъ.

— Генералъ его очень тотъ разъ обласкалъ. Намъ показалъ, говорилъ: вотъ, офицеръ — молодецъ!

— И выведетъ! Посмотрите. Вотъ тоже брата своднаго поставитъ командиромъ всего ополченія…

— Ларіонова!.. Да! Онъ его не даромъ съ собой привезъ. А ужъ куда плохъ! Кончится вотъ компанія, ему сотни три, четыре душъ и дадутъ.

— Компанія!! захохотали нѣсколько голосовъ.

— Кому?.. Бибикову!.. Что-жъ? Коль умиротворитъ край — я бы и тысячу далъ… — сказалъ подходя князь Данило.

Всѣ смолкли и какъ-то холодно приняли его вмѣшательство, онъ прошелъ далѣе, принявъ молчаніе за согласіе.

— Головой-то въ небесахъ! — Князь Хвалынскій, — пробурчалъ одинъ.

— А чѣмъ онъ лучше хоть нашего князя Долгорукова. Еще много хуже! А важничаетъ! Что въ туретчинѣ чиновъ и крестовъ нахваталъ въ два года, да офицера, какъ собаку, застрѣлилъ…

— А, вѣдь, полѣзетъ въ гору… Гляди, чрезъ года три, что изъ него будетъ…

— Правда ль, сказываютъ, будто онъ говоритъ про себя, что по роду и племени онъ ведетъ линію отъ Карлуса Квинтуса…

— Не бойсь… Они прямо отъ Мамая…

— Просто… прямехонько отъ Карлика Свинтуса! — сострилъ кто-то.

Затѣмъ за ужиномъ прошелъ слухъ, что какой-то важный вельможа въѣхалъ въ городъ. Вѣсть эта пришла съ улицы, и вслѣдъ за ней Кошелевъ, адъютантъ Голицына, явился на балъ въ дорожномъ платьѣ, при оружіи, и велѣлъ доложить о себѣ генералъ-аншефу.

Бибиковъ извинился и немедленно всталъ… Черемисовъ громогласно предложилъ выпить за здоровье главнокомандующаго и за погибель Пугачева. Бибиковъ отвѣчалъ, смѣясь…

— Это, князь, честь ему не въ мѣру велика — пить за его погибель! Я же предлагаю вамъ за здравіе казанскаго дворянскаго легіона!

И провожаемый криками «ура», Бибиковъ вышелъ въ переднюю, окруженный всѣми.

— Садитесь!.. Кушайте! — отсылалъ онъ хозяина и другихъ.

— Не взыщите, что потревожилъ.

Экипажъ Бибикова еще не пріѣхалъ. Онъ сѣлъ въ сани Кошелева и шибкой рысью направился къ губернаторскому дому, разспрашивая офицера о столичныхъ новостяхъ.

— Слышно, поговариваютъ о мірѣ!.. — сказалъ Кошелевъ.

— Что? Слава Богу, Слава Богу… А то не справимся ни съ Туркой, ни съ казакомъ. За двумя зайцами!.. Слава Богу.

Они повернули въ узкую улицу… Въ это мгновеніе раздался крикъ сзади.

— Стой! Стой!..

Верховой догналъ ихъ. Сани остановились. Верховой въ татарскомъ кафтанѣ налетѣлъ сзади въ упоръ, усадилъ на дыбы великолѣпнаго коня и, махая рукой съ нагайкой надъ головой Бибикова, вымолвилъ быстро и громко.

— Царь Петръ Ѳедорычъ указалъ тебя, бабьяго холопа, оповѣстить, что бичева на тебя уже свита, а что слово государево крѣпко.

Бибиковъ, поблѣднѣвъ отъ гнѣва, приподнялся въ саняхъ… и хотѣлъ крикнуть: держи!.. но остановился. Раздался выстрѣлъ адъютанта… Всадникъ вскрикнулъ, покачнулся на сѣдлѣ, но усидѣлъ и, пригнувшись на лошади, свистнулъ и исчезъ въ темной ночи. Только снѣгомъ забросало сани.

— Попалъ. Держи! — крикнулъ Кошелевъ.

— Полно! Садись! — глухо вымолвилъ Бибиковъ и задумался.

Чрезъ минуту, уже въѣзжая во дворъ дома, онъ пробормоталъ.

— Да! Кабы мнѣ эдакихъ…

VIII.

На краю города, близъ озера Кабана, гдѣ уже кончались строенья и шли одни плетни, торчала, повались слегка на бокъ, маленькая избенка; въ окнѣ свѣтился огонекъ. Среди ночи къ этой избушкѣ подскакалъ всадникъ, остановилъ мокрую лошадь и, оглянувшись назадъ, прислушался. Все было тихо, пустынно и морозно, небо было темно и туманно; впереди, съ пустого, замерзшаго озера несся вѣтеръ, сзади, — плетни, заборы, избы и дома безмолвно тянулись и уходили во тьму ночную; кой-гдѣ мерцало три-четыре огонька. Только въ одномъ мѣстѣ надъ городомъ стояло небольшое зарево.

— Вишь, сатану тѣшить освѣтился. Дай срокъ — ты у насъ попляшешь, проборматалъ всадникъ, и, слѣзая осторожно съ лошади, крикнулъ:

— Вавила! Спитъ, лѣшій. Теперь его ножемъ не разбудишь!! Вавила!! Щенокъ!

Всадникъ этотъ былъ Елисей Обваловъ, т.-е. Долгополовъ.

Въ избѣ зашевелились, и огромная фигура Вавилы вылѣзла и отворила ворота.

— Готово? Спросилъ онъ, взявъ лошадь и вводя ее во дворъ.

— Готово, да не даромъ. Зацѣпилъ, сатана. Изъ пистолета дернулъ. Какъ бы не прихворнуть. Въ плечо… Ноетъ.

Они поставили лошадь подъ навѣсъ и вошли въ избу, гдѣ въ углу, подъ полушубкомъ кто-то храпѣлъ на полу.

— Ѳедька? Ну что жъ, съ нами ѣдетъ?

— Съ нами. Ушелъ совсѣмъ… Меня тутъ въ грѣхъ ввелъ, Елисей Ануфричъ. Прибѣгъ сюда, да и тащитъ изъ за пазухи рублевъ двѣсти… Захватилъ, должно, у князя. Показалъ. Сосчитали. Ну… А тамъ и залегъ; сопитъ… Я сижу… сижу… тутъ въ сѣнцахъ топоръ. Тихо такъ, безлюдно. Онъ лежитъ, а деньги топырятся въ пазухѣ. Меня и почни лукавый пхать на него съ топоромъ… Тьфу! — И Щенокъ плюнулъ… — Насилу вѣдь высидѣлъ, Елисей Ануфричъ. Спасибо, ты наѣхалъ, выручилъ. Ей, ей! Вставай, Ѳедька!… Чортъ… Ишь вѣдь…

Ѳедька проснулся, вскочилъ и, заспанный, глупо глядѣлъ на обоихъ.

— Экій вѣдь… Спи вотъ съ деньгами-то почаще! У! Дуракъ! Тьфу! И Щенокъ опять злобно плюнулъ.

Между тѣмъ Обваловъ скинулъ свой кафтанъ и, снявъ съ руки окровавленную рубашку, ощупывалъ плечо.

Вавила и Ѳедька принялись тоже глядѣть. Рана была поверхностная, пуля только скользнула по плечу и изорвала мясо. Боль сильнѣе сказывалась въ ключицѣ и отчасти во всей рукѣ.

— Вишь, сатана… ворчалъ Обваловъ. — Дернула по краю, а ноетъ, братцы, во гдѣ! — И онъ указалъ подъ горло. — Поѣду къ знахарю, а завтра ввечеру быть всѣмъ въ сборѣ, слышишь, въ Агафьиномъ кабакѣ. И Ялаю скажи. Я заѣду и въ путь… Тутъ вѣдь порядки пошли новые. Какъ разъ и въ каменное заведеніе угодишь съ рѣшетчатымъ окошечкомъ. Этотъ генералъ крутой… — Обваловъ не кончилъ и прислушался… Кто-то бѣжалъ по улицѣ и ударился въ ворота. Обваловъ дунулъ на огонь, и всѣ притихли въ темнотѣ.

— Отворяй! — крикнулъ подъ окномъ задыхавшійся голосъ.

Всѣ вышли на дворъ… Лай-ханъ, запыхавшись, махалъ руками.

— Ну! ну! Сказывай! чего?

— Упасайся… Всѣ… Команда! за мной услѣдили. — Лай-ханъ не договорилъ и пустился бѣжать къ озеру. Обваловъ вскочилъ на лошадь, вылетѣлъ въ ворота и поскакалъ въ другую сторону. Щенокъ и Ѳедька бросились вслѣдъ за татариномъ и скоро, догнавъ его, всѣ трое исчезли во тьмѣ…

Все стихло. Но черезъ минуты три въ томъ же переулкѣ тихо кралось съ десятокъ солдатъ, а впереди шелъ Ѳерьзя. Оцѣпивъ избу, онъ влетѣлъ въ нее и обшарилъ все, затѣмъ оглядѣвъ слѣды людей и лошади на свѣжемъ снѣгу, онъ вымолвилъ съ досадой.

— Тьфу! Думалъ, накрылъ. Обида!

А на утро близъ озера Кабана валялся замерзлый трупъ съ перерѣзаннымъ горломъ. Это былъ Ѳедька.

Щенокъ еще до зари достучался въ кабакъ и пилъ до вечера, угощая прихожихъ. Правая рука его, рубаха и колѣно были въ крови.

На другой день вечеромъ сытая и бойкая тройка выѣхала изъ Казани по Оренбургскому тракту. Въ саняхъ сидѣлъ Обваловъ съ подвязанной рукой, спалъ Лай-ханъ, свернувшись комкомъ, а громадина Щенокъ на облучкѣ правилъ лошадьми. Тройка неслась вскачь.

— Не гоже, Вавила! Грѣхъ! — повторялъ часто Обваловъ, выѣзжая изъ города.

Всюду, гдѣ останавливался Обваловъ чрезъ каждыя 30, 40 верстъ, хозяева принимали и провожали его съ поклонами, даромъ поили, кормили всѣхъ трехъ спутниковъ и давали отличныхъ лошадей, Чѣмъ далѣе удалялись путники отъ Казани, то болѣе обгоняли они по пути народу, шедшаго пѣшкомъ большими партіями.

— Къ царю? кричалъ имъ Обваловъ.

Прохожіе всегда оживлялись и кидались къ санямъ съ криками и вопросами, но Обваловъ не останавливался и кричалъ: Милости просимъ.. Вали! Вали къ батюшкѣ.

Въ деревняхъ и селеньяхъ народъ высыпалъ на улицу при ихъ проѣздѣ. Нѣкоторые косились на нихъ и ругали вслѣдъ, но когда повозка останавливалась мѣнять лошадей, то мѣсто остановки вразумляло народъ. Кучки съ почтеніемъ окружали домъ и сани, а иногда помогали запрягать лошадей и снимали шапки при выходѣ Обвалова. Это былъ — царевъ гонецъ. Проѣзжіе — государевой руки.

Медаль на груди производила свое дѣйствіе, а равно и казацкая яицкая шапка, которую онъ надѣлъ, выѣхавъ изъ Казани. Проѣзжая нѣкоторыя селенія и между прочимъ Качуевскій фельдшанецъ и Бугульму, Обваловъ снялъ эту шапку и былъ не царскій гонецъ, а купецкій братъ, ѣхавшій по дѣламъ, въ удостовѣреніе чего былъ у него исправный видъ. Для хозяевъ, у которыхъ онъ бралъ лошадей, пилъ и ѣлъ, не платя ни гроша, былъ у него другой листъ, написанный церковнымъ письмомъ. Хозяева эти, дававшіе все съ охотой тремъ путникамъ, были всѣ старовѣры и раскольники.

Миновавъ ночью разстояніе между Качуемъ и Бугульмой, гдѣ стояли остатки арміи Кара подъ начальствомъ Фреймана, онъ часто показывалъ свой паспортъ, но далеко запряталъ яицкую шапку.

— И куда лѣзете, оглашенные! — провожалъ ихъ дорожный караулъ. — Попадете къ Пугачу въ лапы. Дастъ онъ вамъ торговлю.

— Ништо! Съ насъ взять-то нечего. Мы не офицеры, не дворяне! отвѣчали они.

За Бугульмой Обваловъ и Ялай-ханъ вынули другое платье и вполнѣ преобразились въ Яицкихъ казаковъ. Первый былъ эсаулъ, второй пятидесятникъ. Даже Щенокъ надѣлъ высокую Яицкую шапку и сталъ совсѣмъ смахивать на колокольню.

— Ну, здѣсь мы баре, чиновные люди, — сказалъ Обваловъ. Почитай, даже и плечу полегчало, какъ минули Бугульму.

На вторыя сутки они скакали уже изъ Сурманаевской въ Юзееву. Кой-гдѣ направо и налѣво отъ дороги возвышались бугры, и снѣжная равнина казалась засоренной; неубранные замерзлые трупы лошадей и людей, обломки телѣгъ и саней, обломки оружія — все это кой-гдѣ торчало у дороги, полузанесено снѣгомъ.

— Поучилъ ихъ тутъ батюшка государь! — говорилъ Обваловъ, а самъ думалъ: быть бы Емельяну царемъ, и я бы въ вельможи вышелъ. А кто его знаетъ… Былъ, вѣдь, сказываютъ, монахъ Григорій тому болѣ ста лѣтъ — царемъ. Наши старцы помогли.

Въ Юзеевой Обваловъ узналъ отъ хозяина, что не вдалекѣ шляется какой-то черный региментъ сотни въ четыре и озарничаетъ. Какой то князь ими командуетъ, къ царю не суется, а летаетъ по селеньямъ и обижаетъ народъ… Недавно только ушелъ куда-то со своей командой. На него наскочить гонцу цареву — бѣда!

— Три раза былъ здѣсь. Да мы ужъ учены: какъ наѣдетъ, всѣ по избамъ и прикурнемъ. Мы де царицыны. Драть то и не за что…

Обваловъ узналъ, что эти черные гусары — ополченцы князя Данилы Хвалынскаго. Онъ не зналъ, что князь въ Казани, и боялся попасть ему на глаза съ фальшивымъ паспортомъ, да и лицо его князь могъ помнить.

Потолковавъ съ стариками раскольниками, путники выѣхали и повернули изъ Юзеевой, съ большого Оренбургскаго тракта на деревню Кутлумбетеву.

— Крюку не много тамъ. Съ Переволоцкаго форпостами въ Москву-то проберемся! — рѣшилъ Обваловъ.

Былъ полдень, когда Обваловъ въѣзжалъ въ Кутлумбетеву. Особое движеніе на улицѣ, толпы народа, шумъ и гамъ, не удивили его. То же было во всѣхъ селеніяхъ по пути. Но среди слободы строились рели, то есть висѣлица. Это ихъ удивило; они остановились за полверсты и потолковали. Гусаръ или, вообще, солдатъ было не видно.

— Можетъ, были… Послѣ нихъ осталось, — сказалъ Щенокъ.

— Я князя-то Хвадынскаго въ лицо знаю.

— Дуракъ. Кабы были, такъ я чай на реляхъ десятка бы два висѣло. А, видишь, нѣтъ ничего.

Они рѣшились и въѣхали.

На слободѣ весело гудѣлъ народъ. Попадались среди татаръ и калмыки, и Яицкіе казаки. У одной большой избы стоялъ возокъ; кучки народу обступили его и громко кричали и спорили.

— Чтой-то у васъ? — спросилъ Обваловъ перваго попавшагося при въѣздѣ?

— А ничего… Народъ галдитъ!

— А висюля-то… что жъ?

— Вѣшать… Двухъ офицершъ словили въ степи да привезли. Хотятъ побаловаться.

— Молодцы! — весело разсмѣялся Обваловъ и подъѣхалъ къ дому, гдѣ стоялъ возокъ и гдѣ онъ долженъ былъ мѣнять лошадей. — Здорово, братцы… — крикнулъ онъ. — Что за офицерши у васъ.

— Генеральши! весело отозвался одинъ рослый татаринъ съ малиновымъ пятномъ на щекѣ. Онъ былъ хозяинъ дома и, повидимому, распоряжался всей затѣей.

IX.

Когда Каръ бросилъ свои войска и вдругъ выѣхалъ изъ Сурманаевой, передавъ команду Фрейману, Параня была больна съ горя, и Марѳа Петровна напрасно утѣшала дочь въ ея невиновности въ смерти Иванушки. Онѣ было собирались уже ѣхать въ Казань и прямо оттуда въ монастырь, гдѣ Параня хотѣла немедленно постричься, но усилившаяся болѣзнь Парани остановила ихъ. Молодая дѣвушка лежала десять дней въ бреду, и какой-то фельдшеръ, присланный Фрейманомъ, кой-какъ лѣчилъ ее. Дѣвушка не поправлялась. Старуха мать сидѣла надъ больной день и ночь, забывъ про Пугачева, про барабаны и сраженія. Она привыкла отчасти къ этой бивуачной жизни въ избѣ и къ тому же теперь ей было не до того. Она услала Гаврилу въ Казань за лѣкаремъ, обѣщая большія деньги за пріѣздъ, и вмѣстѣ съ Улитой ухаживала по цѣлымъ днямъ за своимъ дорогимъ Парашкомъ. Офицеры войска и самъ Фрейманъ принимали живое участіе въ ея горѣ, но помочь могли только скудной провизіей. Вдобавокъ ихъ положеніе становилось еще хуже. Фрейманъ, боясь нападенія казаковъ на его голодный отрядъ, собирался отступить въ Бугульму, а Марѳѣ. Петровнѣ, разумѣется, нельзя было остаться и приходилось везти больную въ возкѣ по морозу. Марѳа Петровна ходила просить генерала подождать отступать, ради Парани, но Фрейманъ, улыбаясь, отвѣчалъ старухѣ, что это невозможно, и потомъ остался въ убѣжденіи, что старуха отъ горя сошла съ ума.

Князь Данила, бывшій у нихъ два раза, отнесся къ болѣзни Парани довольно равнодушно.

— Больна? Балуется! подумалъ онъ. — Княгиней хотѣлось быть!..

Понемногу войска выступали и скоро очистили Сурманаеву. Марѳа Петровна съ ужасомъ думала, какъ они останутся на произволъ крестьянъ и татаръ. Параня безстрастно относилась ко всему, хотя положеніе ея улучшилось. Она стала размышлять. Она впервые ощутила, нашла въ себѣ, къ своему потерянному жениху, то какое-то чувство, котораго прежде не было.

— Вотъ теперь такъ полюбился онъ мнѣ во истину, — все думала она. — И поздно!..

Ея мысли предстоялъ не тотъ Иванушка-дурачекъ, которымъ она помыкала прежде. Тотъ смирный и стыдливый малый, съ румяными щеками и добрыми глазами, который все плакался — исчезъ теперь и стушевался въ далекомъ прошломъ. Она забыла его. Образъ этого добраго и глуповатаго на видъ Ванюши исчезъ за другимъ образомъ, строгимъ, туманнымъ, таинственнымъ… про котораго говорила Марѳа Петровна: царствіе ему небесное! и котораго Параня въ молитвѣ начала уже поминать вмѣстѣ съ своимъ отцомъ и называла страшнымъ, мало понятнымъ именемъ: Новопреставленный рабъ Божій Іоаннъ. Этотъ образъ, свѣтлый и грустный, таинственный и страшный, преслѣдовалъ Параню во снѣ и на яву… Дико было ей вспомнить, что этого же новопреставленнаго (слово это загадкой звучало въ ея ушахъ) она еще недавно называла Иванушкой-дурачкомъ, посылала его изловить Жаръ-Птицу Пугача, затѣмъ услала на смерть!.. Изъ-за чего? Изъ-за креста! Изъ-за того крестика, что былъ у князя Данилы. Или изъ-за другого чего?

— Ради похвальбы — загубила и потеряла милаго. Кабы не я, не исполнилъ бы онъ порученья генерала. — И Параня любила обращаться мысленно къ этому милому образу новопреставленнаго раба Іоанна, который сталъ теперь неизмѣримо выше ея; свѣтлый ликъ его носилея предъ ея закрытыми глазами и будто заглядывалъ ей глубоко въ душу.

Параня мысленно опускалась предъ нимъ на колѣни, обнимала его ноги, рыдала и просила прощенья… И клялась любить вѣчно, любить въ тиши четырехъ стѣнъ монастырской кельи: любить и молиться, и за него, и ему… И вмѣстѣ съ молитвой, съ клятвами, съ отчаяньемъ, съ мольбой о прощеньи рвалось изъ души ея какое-то новое, порывисто пылкое чувство уловить этотъ вѣчно ясный, но скользящій образъ и слиться съ нимъ во едино, удержать его, или вмѣстѣ съ нимъ уйти, — туда, гдѣ онъ, въ тотъ же свѣтъ и въ ту же тайну…

— Милый, дорогой, незабвенный мой!.. — просила она, подымая руки надъ головой.

И кто-то отвѣчалъ ей постоянно, словно стучалъ молотомъ по сердцу.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ!!!

И что-то уродливое, ледяное, безпощадно тяжелое охватывало и томило все ея молодое существо.

— Это новопреставленный рабъ Божій Іоаннъ, — звучало надъ ней, а сердце спрашивало: гдѣ же Иванушка.

Однажды послышался шумъ въ горницѣ, гдѣ были люди… Шумъ и говоръ около ея постели.

— Вѣрно лѣкарь изъ Казани! думалось ей.

Громкое восклицаніе Марѳы Петровны подняло ее съ кровати, и какъ была, она бросилась на встрѣчу словъ матери.

— Ванюша? Живъ? Господи милостивый… Живъ.

Очищенная уже Сурманаева стала наполняться личностями «государевой руки», говорили одни, и «Пугачевцами», какъ говорили немногіе. Въ числѣ этихъ муравьевъ, отдалившихся отъ Бердинской кучи, былъ Максимка; Онъ появился за какимъ-то своимъ дѣломъ. Узнавъ про генеральшу Уздальскую — онъ явился и разсказалъ, что за прошлый мѣсяцъ былъ въ Оренбургѣ у князя Ивана Родивоныча, котораго, сильно раненаго послѣ сраженья съ Чернышевымъ, привезъ ночью къ городу «невѣдомый человѣкъ» и, бросивъ сани и лошадей у городскихъ воротъ, убѣжалъ. Что князь былъ плохъ… Лѣкаря все надъ нимъ бранились; одинъ сказывалъ — что ему не жить, а другой — все пробовалъ въ жисть обратить.

— Въ тѣ поры, — объяснилъ Максимка, былъ я около мѣсяца въ захватѣ у злодѣя, и померъ Иванъ Родивонычъ, аль живъ, самъ не видалъ, а сказывали мнѣ, что живъ, токмо плохъ и не токмо службу не правитъ, а полагательно долженъ вскорости Богу душу отдать.

Долго никто не вѣрилъ Максимкѣ.

— Да не врешь ли ты, окаянная башка! — все сомнѣвалась Марѳа Петровна и вдругъ закричала: — Батюшки-свѣты! заупокой-то… живого поминали!..

Параня пережила крутое чувство, ломающее человѣческое существо, когда узнала, что Иванушка какъ былъ, такъ и остался…

— Живъ! живъ еще! — закричала она, зарыдала отъ радости, и мысленно приникла съ поцѣлуемъ къ ясному, свѣтлому образу… но оторопѣла. Этотъ ясный и милый ея образъ — не Иванушка! — Этотъ рабъ Божій Іоаннъ, жилецъ иного міра!.. Иванушку ей отдали, но въ тотъ же мигъ тотъ образъ, что пробудилъ въ ней дотолѣ невѣдомыя чувства, тотъ, что глядѣлъ ей такъ хорошо и глубоко въ душу, будто лаская и освѣщая взглядомъ самые затаенные уголки ея души… — тотъ образъ теперь вдругъ скользнулъ отъ нея и исчезъ. На мѣсто его сталъ добрый и румяный Иванушка, не прежній, а больной, умирающій… но все-таки Иванушка.

И еслибъ въ эту минуту Параня сказала матери то, что подслушала вдругъ у себя на сердцѣ, въ чемъ боялась признаться и своему разуму, то Марѳа Петровна конечно бы ахнула и перекрестилась. Впрочемъ, это чудное, непонятное чувство — чувство сознанія объ исчезнувшемъ на вѣки образѣ милаго усопшаго — стушевалось тотчасъ и прежде нежели Параня успѣла вполнѣ вникнуть въ него.

Параня сидѣла на кровати съ румянцемъ на щекахъ и плакала. Она вѣрила, что Иванушка, спасенный невѣдомымъ человѣкомъ, будетъ жить…

— Иванушка… Мой Иванушка… Здѣсь… На свѣтѣ… Не дамъ я ему болѣ воевать… Лишь бы жилъ, — шептала она сама себѣ…

Марѳа Петровна, которая обрадовалась, что дорогой ея Парашокъ сразу выздоровѣлъ, стала собираться въ Казань, но скоро снова обомлѣла и даже перепугалась. Парашокъ опять лихое надумалъ и старуха, поговоривъ съ дочерью, совсѣмъ опѣшила.

— Хочу ѣхать въ Оренбургъ къ Иванушкѣ. Онъ помретъ, коли я не поѣду, — повторила Марѳа Петровна Улитѣ. — Такъ вѣдь и сказала сейчасъ. Что теперь намъ дѣлать?

— Что вы? Черезъ злодѣя стало… ѣхать-то…

— Черезъ злодѣя. А иначе не можно. Злодѣй, извѣстно, прямо на дорогѣ сидитъ, черезъ его… самого… Улитушка.

— Это стало смерть, матушка! — говорила Улита.

— Смерть! Смерть! Онъ живъ ли, нѣтъ ли, а мы изъ-за него прямо въ царствіе небесное полѣземъ. Ужъ лучше бы стократы ему живому быть, а намъ того не вѣдать, пока бы сраженьи эти всѣ не кончились, — разсудила Марѳа Петровна, вздыхая…

— Такъ! Такъ! Истинно! — вздыхала и Улита.

А Параня сидѣла на кровати, улыбалась, думала, и лицо ея часто вспыхивало и сіяло счастьемъ.

Максимка пропалъ съ какимъ-то мужикомъ, котораго называли Яковомъ, но явился снова къ Уздальскимъ черезъ три дня и, сбивчиво объяснивъ свое отсутствіе, сталъ снова разсказывать о князѣ, прикрашивая подвигъ своего Ивана Родивоныча. Какъ бы очевидецъ, описывалъ онъ битву и гибель Чернышева и офицеровъ его отряда. Пушки, дымъ, пули, шашки, трескъ и крики перемѣшивались въ его описаніи, и повсюду среди грохота и дыма летала въ его разсказѣ фигура Ивана Родивоныча на конѣ. Наконецъ, выпалила еще пушка, чуть не сбила луну съ неба и попала въ князя…

Параня слушала, едва переводя дыханіе, и вѣрила, всему вѣрила… Если бъ Максимка сказалъ, что Иванъ Родивонычъ перебилъ тутъ всѣхъ злодѣевъ и убилъ Пугачева, то и тогда бы Параня заставила себя повѣрить… ибо эта вѣра оживляла и воскрешала на глубинѣ души ея то чувство, котораго не было въ ней прежде къ Ивану и которое родилось въ ней къ рабу Божію Іоанну… Это чувство какъ будто хотѣло снова растаять и исчезнуть и Параня старалась привязать его къ новому образу князя Ивана гонца, князя Ивана раненаго, князя Ивана героя большого сраженія.

По разсказу Максимки, подтвержденному божбой и клятвами, князь упалъ за-мертво, а когда очнулся, то лежалъ на спинѣ въ саняхъ, а вокругъ ходили солдаты, ахали и дивились, ввозя сани въ городскія ворота.

— Господь-то Батюшка чудо явилъ! — всплакнула Марѳа Петровна. — Да ты не врешь ли, окаянная башка.

— Увидаться! Увидаться скорѣе! Я выхожу милаго! — восклицала Параня и стала проситься, хоть одна, пѣшкомъ съ Максимкой. — Богъ не проститъ мнѣ, коли я не пойду.

Двое сутокъ Марѳа Петровна плакалась и умоляла дочь ѣхать въ Казань, или хоть послѣдовать за отрядомъ Фреймана и съ нимъ дожидаться въ безопасности, когда возможно будетъ увидѣться съ женихомъ.

— А онъ помретъ покуда. Нѣтъ! Нѣтъ, маменька!

— Пошлемъ къ нему спросить, какъ намъ быть, ждать его или ѣхать куда. Максимка живо слетаетъ и обернетъ назадъ.

Параня согласилась на посылку Максимки только тогда, когда Марѳа Петровна обѣщала чрезъ двѣ недѣли ровно, даже и въ случаѣ неявки Максимки, пустить ее одну въ Оренбургъ окольнымъ путемъ черезъ степи.

Максимка, получивъ тихонько отъ Парани десять рублей, пустился весело въ обратный путь и исчезъ. Прошло двѣ недѣли слишкомъ. Параня плакала, упрекала мать, въ лихорадочномъ волненіи не спала ночи, а днемъ бродила около матери, обѣщаясь уйти одной, съ Гаврилой.

— Сердце мое говоритъ мнѣ — что я пройду безъ бѣды и миную злодѣя. Маменька! Пусти!..

Марѳа Петровна, получившая съ Гаврилой деньги изъ Казани, рѣшилась, понадѣявшись на эти деньги, и собралась въ дорогу.

— Откупимся, коль въ бѣду попадемъ! — утѣшалась она, рѣшаясь на безумное путешествіе по снѣжнымъ степямъ мимо кочующихъ Киргизовъ.

Въ Крещенье они выѣхали съ своими людьми и съ двумя провожатыми, которые взялись ихъ доставить въ Оренбургъ чрезъ незанятые форпосты и фортеціи, дѣлая около 600 верстъ крюку. Это былъ путь тогдашнихъ гонцевъ Рейнсдорпа.

Параня, пускаясь въ опасный путь, радовалась и горѣла отъ нетерпѣнія и, хотя смутно сознавала безсмысленность своего поступка, не могла владѣть собой и побороть то чувство, которое говорило ей:

— Скорѣе! Скорѣе! Ничего… Богъ милостивъ! Доберемся!

Они проѣхали Юзееву и взяли въ сторону на Кутлумбетеву, затѣмъ на татарское селенье Каракызъ, оттуда должны были начать круговое движеніе по кочующимъ кибиткамъ и юртамъ, чтобы пріѣхать къ Оренбургу, уже съ степной восточной стороны…

На слѣдующій же день, за нѣсколько верстъ отъ Кутлумбетевой, на зарѣ, кучка татаръ напала на нихъ, окружила возокъ, обобрала и, перевязавъ ихъ и людей, повезла въ ближайшее село на расправу…

Село это и было — Каракызъ. Тутъ связанныхъ барынь свезли въ большую хату близъ мечети и посадили въ холодный чуланъ, а Улиту и Гаврилу, хотя держали на свободѣ, но не выпускали изъ виду.

Марѳа Петровна ни слова не вымолвила съ той минуты, какъ напавшіе татары связали ей руки, она будто окаменѣла на вѣкъ. Лице ея стало неподвижно, будто всѣ черты его замерли; взглядъ ея маленькихъ глазъ былъ спокоенъ, но сталъ какой-то стеклянный, безсмысленный, какъ у куклы. Параня была смущена, поражена, но не боязнью близкой смерти. Она не вѣрила возможности такой развязки. Она боялась мысленно за мать, боялась этого недобраго спокойствія Марѳы Петровны. Параня заговаривала съ матерью, но та глядѣла и не отвѣчала.

Съ ранняго утра и до полдня просидѣли онѣ связанныя и окостенѣли отъ холода. Говоръ у избы прекращался, толпа уходила и снова сходилась… Не вдалекѣ стучали и рубили… Параня взглянула разъ на улицу въ замочную скважину и увидѣла противъ мечети висѣлицу… Словно ножемъ ударило ее и она словно очнулась отъ сна. Она начала понемногу вдумываться и вдругъ стала все сознавать.

Татаринъ съ пятномъ на щекѣ заглянулъ въ дверь чулана и, ухмыляясь, крикнулъ весело:

— Небось, барыньки! На народѣ помирать — гоже! Смерти бояться — грѣхъ. Ваши попы такъ сказываютъ! — И татаринъ загоготалъ и снова захлопнулъ дверь.

Дѣйствительность простая, незатѣйливая, стала рисоваться предъ Параней. Она поглядѣла на мать, на себя, и ужасъ сталъ проникать ей въ душу.

— Какъ? Такъ просто… Возьмутъ, поведутъ и будутъ вѣшать. Мужики. Татары… Сейчасъ! И такъ просто, какъ будто это — не смерть будетъ! Что-жъ они развѣ не понимаютъ, не знаютъ, что это смерть. Я думала она бываетъ инако! Какъ же это!.. Вдругъ! Сейчасъ! — И ужасъ все болѣе охватывалъ душу дѣвушки.

Шумъ усилился, кто-то громко заговорилъ и всё ближе отъ дверей чулана. Двери отперли. Параня какъ-то переставала понимать. Вотъ стоитъ предъ ней незнакомецъ въ казацкомъ платьѣ, за нимъ другой, оба усмѣхаются и разспрашиваютъ… Одинъ беретъ ее за воротъ.

— Смерть! И вотъ сейчасъ… Да развѣ такъ бываетъ!

— Никакъ обѣ ошалѣли!

— А молодка то? — Сахаръ!

Ворвался еще кто-то, бросился къ казаку… Они борются… Это Гаврило.

— Артемія Никитича! Артемія Никитича! — кричитъ кто-то.

И вотъ Параню и ее мать развязываютъ, ведутъ… Татаринъ съ пятномъ на щекѣ бѣжитъ впередъ, отворяетъ дверь… Онѣ обѣ въ теплой горницѣ.

— Очнитесь, Марѳа Петровна. Очнитесь. Все слава Богу! Прасковья Алексѣевна. Что это вы? Да ничего же… Вотъ они васъ не дадутъ въ обиду татарскимъ собакамъ.

— Не бойтесь, ваше превосходительство. Я за васъ все село выжгу!

Это говорили Гаврило и какой-то молодой казакъ. Параня очнулась и поняла, что все прошло!

Обваловъ, узнавшій имя захваченныхъ дворянокъ, разспросилъ Г’аврилу. Какъ царевъ гонецъ, легко разубѣдилъ онъ и разогналъ Татаръ, даже приказалъ возвратить всѣ ограбленныя вещи и деньги, обѣщаясь, въ случаѣ неповиновенія, повѣсить на изготовленныхъ реляхъ самихъ зачинщиковъ Муллу, Гицуля, т.-е. дьякона и всѣхъ старшинъ… А то и все село!

— Я царевъ гонецъ — ну и шабашъ! Кто сунется — руби голову!..

Татары въ мигъ согласились на все… и даже съ охотой.

— Мы вѣдь, бачка, не для худа… Побаловаться думали… Отплатить за своихъ.

— Барыня! Барыня! Прикажешь самоварчикъ поставить? — приставалъ Татаринъ съ пятномъ на щекѣ и усмѣхался точно такъ же, какъ говорилъ: «Смерти бояться грѣхъ!»

— Ну, да! Нешто смерть такъ бываетъ. Я и чуяла, что это не то! — думала успокоившаяся Параня.

Марѳа Петровна была въ томъ же положеніи; она сначала какъ будто пришла въ себя, но чрезъ минуту снова озиралась на всѣхъ тѣмъ же стекляннымъ взглядомъ.

— Маменька! Что-жъ ты… Богъ съ тобой!.. — говорила Параня, хотя уже не боялась за мать и думала, что перепугъ скоро пройдетъ.

Обваловъ объяснилъ имъ втайнѣ, что онъ взялъ на себя умышленно имя гонца Пугачева, чтобы проѣхать по торговымъ дѣламъ своимъ въ Илецкую защиту, и что у него даже есть видъ собственнаго издѣлія, съ которымъ можно всюду проѣхать, обманувъ злодѣевъ, но, однако, разъ на него напали Башкиры и ранили въ плечо. Онъ пожелалъ, разумѣется, имъ услужить ради Артемія Никитича. Узнавъ цѣль ихъ путешествія, онъ взялся дать имъ надежнаго провожатаго и такой же видъ съ злодѣевой печатью, чтобы доставить сохранно и безопасно, но не въ осажденный Оренбургъ, гдѣ близко сидитъ самъ злодѣй, а въ Яицкъ.

— Оттуда васъ комендантъ Симоновъ живо доставитъ въ Оренбургъ. У нихъ на то способы есть вѣрные…

Въ сумерки возокъ и повозка съ людьми выѣхали изъ Каракыза; на облучкѣ возка сидѣлъ Лай-Ханъ.

— Доставишь… за мной не пропадетъ! — сказалъ ему наединѣ Обваловъ. — А пріѣдешь въ Берду — молчка! А то оба въ кулевые попадемъ.

Всѣ ѣхали, однако, вмѣстѣ до Переволоцкой крѣпости и тамъ остановились у знакомаго Обвалову. Этотъ, отлучась на полчаса, принесъ Паранѣ сѣрый листъ, исписанный крючками — слѣдующаго содержанія:

«Всѣмъ моимъ вѣрнымъ подданнымъ указую я симъ пропускнымъ листомъ чинить моимъ Генеральшамъ Уздальскимъ неудержимый пропускъ безпрепятственно, въ противность коего учинено будетъ съ ослушникомъ по строгости власти моея».

Царь Петръ Третій Ѳедорычъ.

Когда Уздальскіе были въ степи верстъ за 20 ть, за Переволоцкой крѣпостью начался вѣтеръ. Густые, большіе, все увеличивающіеся хлопья снѣга завертѣлись въ воздухѣ, и порывистые удары вихря чуть не валили съ ногъ лошадей… Небо потемнѣло, словно въ сумерки, и въ двухъ шагахъ уже не было видно эти… Они остановились, стали поджидать отставшую повозку, гдѣ были люди, и простояли съ полчаса, заваливаемые снѣгомъ, но повозка не явилась. Возокъ и лошади словно провалились, уходя въ снѣгъ, который, кружась, лѣпился въ нихъ отовсюду.

— Лай-Ханъ, что это? — спросила Параня, — ѣхать нельзя. Можетъ, гдѣ село близко.

— Буранъ, осударыня. Когда буранъ — село не близко.

— Что же намъ дѣлать, Лай-Ханъ?

— Стоять. Ждать, что хочетъ Аллахъ. Поколѣвать намъ или не поколѣвать?

— А долго ждать?

— Коли поколѣвать — то долго! Покуда поколѣешь! — спокойно сказалъ Лай-Ханъ.

X.

Свѣтлый, блестящій день стоитъ надъ государевой Москвой съ яркимъ солнцемъ среди чистаго неба, съ морозомъ крещенскимъ, трескучимъ на славу, съ сіяющими алмазными глыбами снѣгу. На гладкой снѣговой равнинѣ за рогатками слободы кишитъ нѣсколько тысячъ конницы, пѣхоты и десятка три орудій на санныхъ полозьяхъ. Туча народа глазѣетъ на равнину съ рогатки и съ валу. Государь Петръ Ѳедорычъ обучаетъ войско. Ученье указано ради мороза — не будь морозъ, не было бы ученья. Пѣхота движется, поворачивается, какъ одинъ человѣкъ.

Конница летаетъ, то скучится тучей, то далеко разсыпается по снѣговой равнинѣ, словно черный бисеръ, разбросанный по скатерти. Артиллерія, окончивъ разъѣзды свои по сугробамъ и разные хитрые извороты, теперь, уставившись въ рядъ, гремитъ и полыхаетъ въ мишень… Словно частоколъ чугунный, по которому летаетъ огонекъ взадъ и впередъ.

Командиръ Чумаковъ обучаетъ свою конницу казацкую. Шигаевъ муштруетъ пѣхоту Татаръ, а панъ Барскій артиллерію учитъ. Новый полковникъ, панъ Барскій, много заслужилъ у государя, и великая отъ него польза. Не зналъ государь, не смекнули и атаманы, что подѣлать съ орудіями при глубокихъ снѣгахъ! Хоть всѣ бросай за негодностью! А полковникъ новый смекнулъ. Пристроилъ орудія на розвальняхъ крестьянскихъ, да и выѣхалъ въ степь. Прежде орудія сзади въ снѣгу завязали всегда, а теперь гдѣ и кавалерія не прошла, а орудія ужъ прошли… Вотъ теперь полковникъ и обучаетъ свою артиллерію на полозьяхъ и летаетъ мотылькомъ. Вотъ кончилось ученье, и по улицамъ Бердинскимъ волнами вливается народъ по разнымъ направленіямъ. Стоятъ избы оледенѣлыя, и нѣтъ-нѣтъ треснетъ морозъ по бревнамъ, словно лопаткой по водѣ. Изъ всѣхъ трубъ струею сѣрой вытягивается дымъ, не колыхнется ни на волосъ и винтомъ идетъ въ ясное небо. Сердито скрипитъ замерзлый снѣгъ подъ сотнями мелькающихъ лаптей и сапогъ… За ними шумя, гремя выступаетъ войско. Выѣзжаетъ съ атаманами государь на дюжихъ коняхъ, а за нимъ народъ бѣжитъ. Густой дымокъ выбивается изо рта всякаго бѣгущаго и вьется у обмерзлаго лица. За бороды и усы казацкіе, за рысьи шапки башкирскія, за все цѣпляется морозъ. Всѣ атаманы-казаки, что дѣды сѣдобородые… Нѣсколько казачекъ молодыхъ бѣгутъ съ розовыми щеками, знать зацѣловалъ ихъ морозецъ на-пропалую. И укрывайся, нѣтъ ли, рукавомъ молодуха — шалитъ, проклятый. И казакъ, и мужикъ, и калмыкъ спѣшитъ не по дѣлу, а до теплой избы поскорѣе… Отворить дверь, такъ и полыхнетъ оттуда паръ столбомъ. Обмерзлые кони съ бѣлыми мордами, бодро, размашисто несутъ ноги на ходу, а за ними орудія на полозьяхъ визжатъ по твердому пути и гудятъ, подпрыгивая на ухабахъ. Всадники ежатся въ сѣдлахъ и сердито кричатъ, надавливая на толпу пѣшеходовъ.

— Вотъ ужъ дымъ коромысломъ на слободѣ! — говоритъ усмѣхаясь Пугачевъ. — Гляди атаманы, чѣмъ не Москва?

У всѣхъ кабаковъ прилипаютъ пестрыя разношерстныя кучки крестьянъ и татаръ… Словно пчелы у дверей улья, роемъ хотятъ всѣ вразъ влѣзть въ двери.

— Бѣда охмѣлѣть въ эку погоду. А не пить нельзя! — говоритъ мужикъ Савка съ ледяными сосульками усовъ и бороды. — Морозъ куда сердитъ. Живо скрючитъ. Дакось еще на семитку раздавлю монаха.

У большого кабака, что открылъ подъ Рождество и содержитъ своимъ иждивеньемъ шустрый мальчуганъ Максимка, первый стряпунъ въ Бердѣ — толчется народу сотни съ двѣ, вокругъ бочки вина… Чарки ходятъ по рукамъ и губамъ. Человѣкъ съ полсотни влѣзли въ кабакъ и галдятъ тамъ, словно стая галокъ и грачей. Пуще всѣхъ заливается полковникъ Лысовъ. Онъ угощаетъ народъ изъ своего кошеля, то разсуждаетъ въ избѣ, то выйдетъ и охмѣлѣвшимъ голосомъ кричитъ на всю улицу, зазывая мимоидущихъ…

— Эй, атаманы! Эй, татарва, православные! Вали горѣлку жевать… Вали! Вали!

Народъ прибываетъ, и еще двѣ бочки катятся на улицу изъ Максимкина кабака, потомъ поворачиваются стойкомъ и крышки долой — топоромъ.

Стонъ стоитъ!.. Морозъ трещитъ! Льется горѣлка! Хмѣлѣетъ бородатый народъ православный, хмѣлѣетъ и татарва бритая… Стали валиться на снѣгъ, ползаютъ, обнимаются, плачутъ и дерутся. А морозу то и на руку: гнетъ къ землѣ, давитъ въ уши и въ глаза, бьетъ по маковкѣ, какъ шальной; память отшибаетъ, да щекочетъ по спинѣ, не то огнемъ палитъ, не то холодомъ пробираетъ.

— Эхъ, чарка обходить стала мимо носу…

— Далеко свалился отъ бочки…

— Эка духота… А сказываютъ, морозъ… Врите… Избы-то, гляди, прыгаютъ, круги кружатъ. — Стой, чего кружишься!

— Гей! Не валяться! — кричитъ выходя Лысовъ. — Слушай меня теперь, народъ православный, и вы татарва тоже слушай.

И Лысовъ начинаетъ, покачиваясь, рѣчь держать. А народъ не слушаетъ, да пустыя бочки обнюхиваетъ.

— Выкати-ко еще парочку, атаманъ! А тамъ и сказывай…

— Ладно. Токмо изъ моего повиновенія не выходи потомъ, что я приказывать буду… — оретъ Лысовъ,

Среди слободы, выше всѣхъ и шире всѣхъ избъ стоитъ изба государева. Не узнать ее — съ новой пристройкой, что клали рабочіе въ морозы зимніе по указу Петра Ѳедорыча. Тѣсно стало ему, и понадобилась горница для военной коллегіи, гдѣ совѣтъ идетъ зачастую и кругъ атаманскій судитъ и править, расправу чинитъ войсковую. Вправили срубъ, съ большимъ окномъ, крышу вывели тесовую и крыльцо узорчатое примостили. Съ крыльца въ сѣни и налѣво три горницы батюшки, въ одной гостей подчуетъ и обѣдаетъ, въ другой отдыхаетъ, въ третьей живетъ красавица румяная купчиха Фаина Ѳоминишна, что раздобылъ на Авзяномъ заводѣ проныра Хлопуша. Вездѣ ковры цвѣтные разложены, кресла стоятъ съ золотыми ручками съ дачи губернаторской, въ шкапахъ посуда кучей наставлена. Въ спальнѣ у постели вся стѣна въ шашкахъ, кинжалахъ, пищаляхъ и туркахъ; на стѣнахъ разноцвѣтные кафтаны и шапки бархатныя по гвоздямъ развѣшаны, да соболья шуба, что прислалъ изъ Питера цесаревичъ въ подарокъ батюшкѣ.

Направо изъ сѣней дверь въ военную коллегію, стулья и лавки вокругъ стола большого, подъ краснымъ сукномъ съ золотою бахромой, а надъ золоченымъ кресломъ, что по срединѣ стоитъ, выше всѣхъ — виситъ малеваный портретъ цесаревича Павла Петровича.

По угламъ коллегіи стоятъ десятки знаменъ и хорунгъ бѣлыхъ съ яркокрасными осьмиконечными крестами. Въ углу образъ Богоматери, прозываемой: «Блаженное Чрево», въ ризѣ богатой. Привезли его старцы съ Иргизскихъ скитовъ отъ игумена Филарета въ благословеніе Искупителя ихъ отъ золъ и неправдъ. Диковинная горница эта коллегія — прямо царская. А какъ ударитъ солнце въ красный столъ, да въ красные кресты на хорунгахъ, да въ ризу Богоматери, сіяніе такое чудесное, что робу нагоняетъ на прихожаго человѣка.

За этой горницей дверка въ темный чуланъ, гдѣ стоятъ бочки съ казной — да опустѣли нынѣ, а новыя не ѣдутъ…

Въ концѣ сѣней — кухня, гдѣ стряпаетъ новый поваръ изъ Казани, Агѣй, а рядомъ горница, гдѣ живетъ Твороговъ дворецкій и кучеръ государевъ Яковъ Таковскій.

На дворѣ новая просторная конюшня, гдѣ шесть коней киргизскихъ. Въ сараѣ сѣдла казацкія, татарскія и персидскія, сбруя на всѣ лады и сани росписныя, волкомъ обитыя, и дуги узорчатыя съ колоколами валдайскими.

Много добра раздобыто со всѣхъ краевъ…

Загудѣлъ вотъ въ слободѣ звонкій колокольчикъ, все ближе и ближе лихая тройка подскакала прямо къ большой избѣ. Пугачевъ, вернувшись и пообѣдавши, дремалъ на лежанкѣ. Онъ проснулся, прислушался и, тряхнувъ головой, вскочилъ глянуть въ окно.

— Обваловъ!.. Насилу-то.. Здорово!..

— Здравствуй, батюшка, ваше величество! — сказалъ Обваловъ, входя въ горницу. Порученьице выполнилъ. Въ самую рожу крикнулъ, да не даромъ обошлось. И Обваловъ показалъ раненую руку.

— Вѣсти! Вѣсти!..

— Вѣсти — лучше не надо!.. Вавила съѣздилъ у меня въ Бѣлокаменную по добру да привезъ отъ нѣкоего человѣка… что? знамя! Сказываетъ та персона: — Голштинское, выкрадено изъ Петергофа. Вотъ мы его и на древко… Да еще писаніе Артемія Никитича привезъ, пишетъ: коль плохъ былъ энтотъ, такъ добре, что похѣрили его. Тебѣ желаетъ здравствовать.

— Любо! Садись!.. Обѣдалъ? Нѣтъ!.. — весело заговорилъ Пугачевъ.

— Угощу, чѣмъ сами богаты. Эй, Фаина… эй, оглохла! Варенья Медовна! Бѣги къ Агѣю. Неси, что есть…

— Нѣту, пусти. Къ Овчинникову пойду! — сказалъ Обваловъ. А вотъ что… Новый-то генералъ, что жданъ былъ…

— Ну! Бибиковъ! Орелъ? Ну? — бодро подбоченясь, спросилъ Пугачевъ.

— Пожалуй что и орелъ…

— Изъ ручныхъ? Фіу! Знаю. Въ Прусскую кампанію не разъ видалъ. Ну а войска?

— Свѣжія наѣхали!

— Ништо… Одинъ такой-то тоже летѣлъ орломъ, да вернулъ вороной изъ Юзеевой. А нынѣ я не впримѣръ прежнему обзавелся войскомъ, да пушками. Увидишь нынѣ, какой порядокъ заведенъ. Пушекъ однѣхъ болѣе пяти десятковъ. Свои егеря и стрѣльцы. Антилеристъ полякъ Барскій, даже одинъ французъ, не то шведъ есть молодой, только пьянчуга… Боленъ теперь, уши отморозилъ. Одно, братъ, — денегъ нѣтъ. Надулъ меня Хлопуша.

— Хлопуша?

— Да! Поѣхалъ на Иргизъ къ Филарету да къ Іову, да и замѣшкалъ. А тутъ ни алтына на жалованье войску. Ропщутъ проклятые… закручинился я совсѣмъ!

— Ну, не кручинься… Обогналъ я тутъ не далечко, ползетъ обозъ Хлопушинъ. Бочекъ съ двадцать пять съ патокой. Сказали, въ Берду.

— Съ патокой. Оно и есть! — воскликнулъ Пугачевъ. — Слава Создателю! А самъ-то гдѣ-жъ онъ?

— Въ саняхъ спалъ подъ войлокомъ. Я не будилъ, опросилъ мужичка и обогналъ. Думалъ, и то патока.

— Виватъ! Виватъ! Зыр-гутъ, да добже.

Пугачевъ хлопнулъ въ ладоши и бодро заходилъ по горницѣ.

— Не побоюсь я твоего орла! Самъ на него ахну и располыхну. А Раздрыпа съ Оранбурхомъ долго не простоитъ. И его взялъ бы давно, да народъ жаль портить. Сами сдадутся. Собакъ, и тѣхъ ужъ пожрали. Ступай отдохни и приходи въ коллегію на совѣтъ и судъ моихъ графовъ. У меня ихъ четыре нынѣ, какъ и у императрицы. На лице трое, да одного Уфу послалъ брать! — Чику — графа Чернышева. А Орлова, Панина, да Воронцова графовъ — увидишь. — Пугачевъ разсмѣялся. — Будемъ отвѣтствовать на ругательное писаніе Раздрыпа — что прислалъ мнѣ. Ты, вѣдь, гораздъ на грамоту, ну, вотъ и отпишемъ ему по нашему.

Пугачевъ отпустилъ Обвалова и сталъ ходить по горницѣ.

Лицо его оживилось, глаза горѣли, изрѣдка онъ проводилъ рукой по волосамъ. Потомъ онъ остановился, подумалъ, усмѣхнулся, и, прищелкнувъ пальцемъ, повернулся на каблукахъ,

— Живетъ! Хоть на Москву!! И, надѣвъ малининовую шапку, онъ вышелъ на крыльцо.

Пугачевъ стоялъ и поглядывалъ, улыбаясь, то на улицу и на проходящій народъ, то въ край слободы, откуда ждалъ Хлопушинъ обозъ, и весело мурлыкалъ атаманскую пѣсню:

Яикъ, ты, Яикушка,

Яикъ, сынъ Горыновичъ!..

Про тебя, Яикъ Горыновичъ,

Идетъ слава добрая…

Затѣмъ онъ поднялъ глаза, долго смотрѣлъ въ синее небо и думалъ.

— Вотъ такъ-то было… Морозно… Тоже небо сине было. Шелъ улицей съ острожными… Кто копеечку несчастнымъ, кто алтынъ… Думалось — отвернулся Господь по грѣхамъ, запропасть Емелькѣ въ острогѣ… А тутъ, почитай, кто сказываетъ по-шепту: небойсь… Выпорхнешь, покружишь еще соколомъ. Узнаютъ, каковъ ты есть человѣкъ, добрые люди, православные христіане… Подивятся твоей удали… Пройдешься улицей широкой, такъ что въ Москвѣ аукнется… Вотъ оно и есть… И все на ладъ ладится. И другой я человѣкъ сталъ.

Пугачевъ снова оглянулъ улицу, гдѣ шелъ народъ, ломая шапку передъ нимъ.

— Еще бы годикъ такъ-то, а тамъ и съ колокольни долой… Аль за Кубань!.. Вездѣ люди, да хлѣбъ съ солью… Энто что?..

И онъ пристально поглядѣлъ на слободу, откуда повалилъ народъ, гудя и волнуясь. Вдругъ лицо его потемнѣло, брови сдвинулись и улыбка пропала.

Онъ замѣтилъ впереди всѣхъ Лысова.

— Ѳедулевъ! — крикнулъ онъ въ избу. — Бѣги за графами. Захватити и Обвалова. Живо! скажи бунтъ!!.

Ѳедулевъ, выскочившій изъ кухни, пустился безъ шапки по улицѣ…

— А? Ты вотъ что? Отсюда чую… нагуляешь ты себѣ, Лыска, куль. Ишь, вѣдь, тоже выискался — коноводъ. Пьяно — распьяно!!

Пугачевъ сталъ неподвижно, положивъ одну руку за пазуху, и, упираясь глазами въ надвигавшуюся густую кучу народа, словно мѣрилъ ее глазами, потомъ закусилъ верхнюю губу съ однимъ усомъ и ухмыльнулся злобно и презрительно.

— Ахъ Лыска! Лыска! — шепнулъ онъ. — Чижикъ да на сокола!..

XI.

Опьянѣлая толпа изъ татаръ, крестьянъ и нѣсколькихъ казаковъ окружила крыльцо и безсмысленно уставилась глазами на Пугачева; въ переднихъ рядахъ шатались самые пьяные. Все стало молча… Лысовъ впереди всѣхъ небрежно приложилъ руку къ шапкѣ, но не снялъ ее и заговорилъ, обращаясь къ Пугачеву. Этотъ стоялъ и не двигался.

— Къ тебѣ, Петръ Ѳедорычъ, — челомъ бьемъ — потому… ты у насъ царь…

И Лысовъ скривилъ лицо и усмѣхнулся.

— Башки на голо!!. — крикнулъ вдругъ Пугачевъ, дѣлая шагъ впередъ, и далеко пролетѣлъ зычный крикъ. Эхо только отвѣтило у обледенѣлыхъ избъ: О-о-о!!!

Передніе ряды попятились — и всѣ сняли шапки, кромѣ Лысова.

— А мы тебѣ токмо… Разсудилось намъ… — съ трудомъ старался сложить рѣчъ пьяный Лысовъ и вдругъ сразу вскрикнулъ: — будетъ намъ жалованье за службу аль нѣтъ!

Пугачевъ молча спустился съ крыльца и надвинулся на Лысова, мѣряя казака глазами. Тихо поднялъ онъ руку и, сорвавъ съ него шапку, швырнулъ ему въ лицо.

— Что-жъ… Я вѣдь…

— Ни-шкни! Собачья… прошипѣлъ Пугачевъ, — судорожно стиснутые зубы не дали ему договорить.

Въ это время Чумаковъ, Шигаевъ и Перфильевъ подошли къ крыльцу…

— Тащи его! — обратился Пугачевъ къ послѣднему уже спокойнымъ голосомъ. — Пусть проспится.

— За что-жъ! зарычалъ Лысовъ, барахтаясь, — за что-жъ… Емельянъ Ива…

Перфильевъ сильнымъ ударомъ по головѣ сшибъ его съ ногъ и не далъ договорить. Его увели.

— Чего вы? А? Говори? — спокойно сказалъ Пугачевъ, ближе подходя къ рядамъ. — Вамъ жалованье не выдавано… Не грѣши, народъ православный! Хлѣба у васъ въ волю, водки, почитай, тоже. Гляди въ Оренбурхѣ псовъ, да калъ ѣдятъ.

— Нѣтути, мы не про то… — заговорилъ Савка, попавшій въ передніе ряды, пошатываясь и роняя шапку на снѣгъ… — Мы… мы… мы… И онъ сталъ, присѣдая, нагибаться за шапкой.

— Полковникъ далъ горѣлка. Пить, пить… народъ!.. — заговорилъ татаринъ! Шамай. — Голосъ у-у! его. Иди! Якши! Иди! Якши! Акча ни? Ни! Яманъ, Хазретъ.

— Батюшка! отецъ родной. Не можно… Ей-ей не можно! Вотъ Христосъ! — бухнулся вдругъ Савка въ ноги къ Пугачеву.

— А коли ужъ не въ терпежъ вамъ, дѣтушки, жалованье укажу въ сумерки начать раздавать изъ своего иждивенья, а ужъ не дамъ вамъ кручиниться… Я не нѣмецъ… Будетъ ввечеру! Мое слово свято.

— Спасибо… Это все Лысовъ чортъ смутитель. Шайтанъ! — отозвалось нѣсколько голосовъ русскихъ и татарскихъ.

— Батюшка. Ба-а… Ба-а-тю… — всхлипывалъ Савка, ползая и хватая Пугачева за ноги.

— Да чего тебѣ, сердечный, — ласково отозвался Пугачевъ, нагибаясь. — Чего… Сказано, укажу раздавать.

— Брось ты ихъ! ваше величество, — сказалъ Чумаковъ. — Пошли прочь! Расходись… Но!!.. Дьяволово сѣмя! — Чумаковъ сдѣлалъ видъ, что вынимаетъ саблю изъ ноженъ.

Народъ сталъ разсыпаться.

— Нѣту! Постой… Пускай сказываетъ, что у него за кручина, возразилъ Пугачевъ, останавливая ближайшихъ къ себѣ и къ Савкѣ.

— Родимый, голубчикъ. Попусту мотаюсь: они ругаются. А я что?.. Коли дыра большущая, я не виновенъ. Раз… Разумѣешь.

— Эка ты подгулялъ-то… — усмѣхнулся Чумаковъ.

— Подгулялъ, братъ, подгул… — усмѣхнулся и Савка. — Вѣрнѣе смерти!.. Съ вина это!

— Какая дыра-то… Про что ты просишь? — спросилъ Пугачевъ.

— Дыра во-о… Три пальца влѣз… влѣзаютъ. Голубчикъ. Баатю-шка! Помоги. — И Савка бултыхнулся опять.

— Пораненъ что-ль? Я не смекну. Да не валяйся. Морозно. Вставай.

Савка съ трудомъ поднялся на ноги. Стоявшій сзади Ѳедулевъ засмѣялся.

— Это онъ про ведро… Худое у него… — сказалъ онъ.

— Ведро! ведро! — вскрикнулъ Савка, словно вспомнилъ. — Сдѣлай Божеску милость Петру Ѳедоровичу. Не мнѣ. Батюшкѣ государю! — съ упрекомъ выговорилъ онъ Ѳедулеву, указывая на Пугачева повисшимъ рукавомъ полушубка.

— Онъ воду таскаетъ изъ рѣчки, ну а ведро худо, — объяснялъ Ѳедулевъ. — Запаять проситъ.

Всѣ разсмѣялись, кромѣ Пугачева, который смотрѣлъ на Савку и словно думалъ о чемъ-то постороннемъ.

— Родимый, дыра во-о!! Ты отъ рѣки шагаешь, а она течетъ… Ты съ водой, а воды нѣтъ! И вертай опять.

— Ѳедулевъ, справь ему ведро! Что-жъ гонять зря, — сказалъ Пугачевъ.

— Отецъ родной! Батюшка! — повалился вдругъ Савка въ ноги Ѳедулеву. — Заставь Бога молить… Дыра-во…

— Экъ бултыхается! Ступай въ избу. Замерзъ. Шапка-то гдѣ? — сказалъ Пугачевъ, входя на крыльцо.

Шапки не было. Одинъ Татаринъ изъ послѣднихъ разошедшихся унесъ ее. Казаки снова разсмѣялись.

— Про что вы тутъ? — подбѣжалъ Обваловъ, запыхавшись.

— Про ведро, мужиченко рѣчь завелъ! — усмѣхнулся Пугачевъ.

— Про ведро!? Ѳедулевъ прибѣгалъ сказывать, что бунтъ…

— Начали-то и впрямь съ бунта, а покончили про дыру въ ведрѣ! — сказалъ Чумаковъ.

Едва только казаки вошли въ избу, какъ на слободѣ показался обозъ. Въ каждыхъ саняхъ была бочка, укрытая рогожей. Въ переднихъ саняхъ ѣхалъ Хлопуша съ неизмѣнной сѣткой на лицѣ.

— Чтой-то! Куда? спрашивали прохожіе.

— Патока государю! — былъ отвѣтъ проводниковъ.

— Патока! И куда эдаку кучу. Ишь, государевы затѣи! толковалъ народъ. Гляди! Двадцать пять подводъ. И когда это съѣшь?

Хлопуша остановился у избы Пугачева и, принятый всѣми съ громкими криками радости, снялъ шапку и сѣтку и попросилъ водки. Затѣмъ растворили двери на улицу и въ чуланъ и, выкативъ пустыя бочки, на ихъ мѣсто вкатывали съ трудомъ привезенныя вновь. Всѣ присутствовали при этомъ.

— Двадцать одна — мѣдью… — шепталъ Хлопуша Пугачеву. А вотъ четыре крестикомъ помѣчены — серебро. Всего, Емельянъ Иванычъ, на четыре безъ малаго тысячи рублевъ. Вотъ тебѣ и накладная отъ Филарета… Держи. О масляной еще будетъ вдвое…

— Ну, стало нынѣ же раздавать на руки жалованье, — сказалъ Чумаковъ? — Да гдѣ казначей-то, графъ-то Панинъ?

— Послать за Овчинниковымъ, — крикнулъ Пугачевъ весело. Чего не идетъ. Сейчасъ время и коллегіи быть; ты, графъ Воронцовъ шишига, сбѣгай, обратился онъ къ Шигаеву. Надо еще нынѣ же Айчуваку дать рублевъ съ сотню на раздачу нашимъ Оренбурхскимъ соглядатаямъ. Даромъ не жди отъ нихъ проку.

Уставивъ кой-какъ бочки одна на другую и заперевъ чуланъ, Пугачевъ взялъ ключъ.

Фаина Ѳоминишна, новая наперсница, почувствовала, сидя у окошка (какъ всегда сидѣла отъ зари до зари), что ей дуетъ въ ноги. Она вышла изъ своей горницы и оторопѣла, увидя дверь на улицу настежь и горницу коллегіи мокрую и грязную. Она остановилась, сложивъ пухлыя, бѣлыя руки надъ животомъ и выговорила своимъ глупымъ и бархатнымъ голосомъ, не обращаясь ни къ кому.

— Что-жъ вы горницу нахолодили, да напакостили. Утрась только мыли полъ.

— А-а! Фаина Ѳоминишна! — увидѣлъ ее Хлопуша. — Какъ поживаешь у государя? Съ лица благополучно, кажись… Здорово, родная.

— Здравствуйте!.. такъ же бархатно и глупо отозвалась она.

— Что ей дѣлается лупоглазой! пробормоталъ Пугачевъ, оглядывая горницу и чуланъ и что-то соображая… — Сидится мягко, ѣстся сытно, спится сладко — да и распираетъ съ жиру и въ Кіевъ, и въ Москву.

— А что? Аль наскучила… Такъ мы другую сыщемъ. Вздоритъ, аль не слухается.

— Какое вздоритъ… Ее и не разберешь, мертвая она, аль живая. Въ нее, кажись, изъ пушки выпали, она не сморгнетъ. Ей ей!..

— Изъ пу-ушки?.. — протянула Фаина Ѳоминишна обидчиво, но все-таки сладко…

— Изъ пу-ушки?.. И не стронувъ пухлыя руки съ живота, она, переваливаясь, пошла назадъ въ горницу.

— Бѣляна просто, какія по Волгѣ ходятъ съ товарами! сказалъ Хлопуша, глядя вслѣдъ Фаинѣ.

— Э-эхъ! Вотъ была королевна… Харлова! Не нажить мнѣ такой! — задумался Пугачевъ. А это что. Телятина! Опоекъ!

Черезъ часъ въ коллегіи за краснымъ столомъ сидѣли всѣ въ сборѣ. Пугачевъ на креслѣ подъ портретомъ, а вокругъ стола Чумаковъ, Шигаевъ, Овчинниковъ, Обваловъ, Перфильевъ и Бжегинскій. Въ сторонѣ у другого стола сидѣли письмоводитель Падуровъ и писарь Почиталинъ. Хлопуша сидѣлъ на лавкѣ за Перфильевымъ и не хотѣлъ сѣсть за столъ. Янъ Бжегинскій, названный Барскій — похудѣлъ, лицо его было сумрачно, даже отчасти грустно, и онъ мрачно оглядывалъ присутствующихъ. Всѣ, помимо Пугачева, изрѣдка косо взглядывали на него. Видно было, что онъ съ ними уже не въ ладу, или будто мѣшаетъ имъ.

Почиталинъ, стоя, громко читалъ вновь полученное письмо Рейнсдорпа Пугачеву, которое было полно ругательствъ.

— Давно-ль онъ у васъ? — шепнулъ Хлопуша сосѣду, указывая глазами на Бжегинскаго.

— Еще послѣ Карова прилипъ. Мастеръ по антиллеріи! — шепотомъ отвѣчалъ Перфильевъ. — Гляди, каки фортеціи выводитъ. Пушки на саняхъ выдумалъ возить. Обучилъ своихъ лихо… А ужъ самъ-то куда не сподрученъ. Изъ своихъ видовъ какихъ-то присталъ. Въ лѣсъ смотритъ… Вѣстимо…

— Ахъ бестія! Ахъ бестія! — повторялъ Обваловъ, слушая письмо Рейнсдорпа… — Постой! Погоди, чортовъ сынъ.

— Ну, что сможемъ отвѣтствовать? — спросилъ Пугачевъ у всѣхъ.

— Давайте, ваше величество, сообща надумаемъ, — сказалъ Почиталинъ, блѣдный и худой, чахоточный казакъ.

— Я одинъ отпишу безъ урону чести. А ладно-ль? — Увидите! возразилъ Обваловъ и, усѣвшись, очинилъ перо и началъ писать, сопя во всю мочь и скрипя по сѣрой бумагѣ.

— Ну, вы, графы! Нынѣ о чемъ коллегія. Докладывай!.. Графъ Орловъ, начинай, — сказалъ Пугачевъ, опираясь на столъ локтемъ и опуская глаза.

Чумаковъ, какъ самый рѣчистый и самый дѣльный, исполнялъ уже давно должность докладчика. Онъ собрался съ мыслями и началъ.

— Первое будетъ, ваше величество, ты… — Чумаковъ оглядѣлся и продолжалъ: — Всѣ, кажись, нашинскіе… Ты, Емельянъ Иванычъ — Лыской не брезгуй. Онъ можетъ тебѣ и намъ нагадить гораздо… И чего ты уперся. Посади его тутъ… Ну, коли его завидущее око не сноситъ, что онъ не участникъ въ коллегіи… Допусти его, и всѣмъ пакостямъ предѣлъ будетъ.

— Не хочу!… — тихо, но рѣзко отозвался Пугачевъ, не двигаясь и не подымая глазъ.

— Ну такъ задавить укажи! вспыльчиво сказалъ Чумаковъ, — а не оставляй на волѣ. Онъ не нынѣ, завтра снюхается съ Оранбургскими… задави!

— Не хочу! — такъ же повторилъ Пугачевъ. — Что далѣ… Докладывай.

Чумаковъ слегка двинулъ плечами, поморщился и, обождавъ, продолжалъ.

— Второе… Отберемъ мы изъ всего табуна подъ себя коней съ тридцать, самыхъ лихихъ, и откормимъ ихъ, на тотъ конецъ, что, коли насъ Бибиковъ расхлещетъ, порхнуть на Иргизъ.

— Экося. Что выпалилъ…

— Видали мы ихъ.

— Небойсь. Далеко кулику… — отозвались всѣ.

— Недалече! Э-эхъ! — вздохнулъ Чумаковъ, озираясь на всѣхъ, и сталъ доказывать, что Бибиковъ не похожъ на Кара, а войска изъ столицы и изъ Польши не похожи на Оренбургскія войска. Ссылаясь на вѣсти, привезенныя Обваловымъ, онъ сталъ говорить о необходимости обезпечить бѣгство, если не на Иргизъ, то хоть въ случаѣ бѣды спастись въ Сибирь и поднять каторжниковъ.

— Пустое. Пустое, — заговорили Шигаевъ и Овчинниковъ.

Пугачевъ взглянулъ на Бжегинскаго.

— Сущая все правда, — молвилъ Янъ и снова замолчалъ.

— Завтра отберемъ коней, — рѣшилъ Пугачевъ.

— Четвертое… прибылъ гонецъ отъ Чики.

— Когда? Что? — оживился Пугачевъ.

— А вотъ въ обѣдъ… Сказываетъ, что Уфа стоитъ не хуже Оренбурга, а съ татарвой ему сладу нѣту… Укажи опосля позвать его къ тебѣ.. Пятое, что намъ подѣлать съ Пыжовымъ? Вѣшать, аль пустить. Все-жъ онъ офицеръ вѣдь.

— Кто такой Пыжовъ? — вымолвилъ молчавшій до тѣхъ поръ Бжегинскій.

— Заговорилъ, какъ до его брата, дворянина, дошло дѣло, — подумалъ Пугачевъ, подумалъ и Чумаковъ.

— Пыжовъ, Оренбургскій офицеръ, — сказалъ Чумаковъ, — что гонцемъ былъ пущенъ и попался намедни. Сказываетъ себя изъ нашихъ, изъ казаковъ, а не дворянскаго племени, ну, про мать росписалъ… ну, вотъ его государь и заперъ… Вѣшать не вѣшаетъ и не отпускаетъ. А онъ тутъ наши порядки вынюхиваетъ; какъ у насъ распьяно все по воскреснымъ днямъ; какъ мы расправляемся съ войсками — мало-ль что еще пронюхаетъ на наши головы…

— Рѣшай, вы, братцы, — спросилъ Пугачевъ. — Вѣшать аль нѣтъ… Я сказываю пустить домой… Графъ Воронцовъ, говори первый…

Шигаевъ сидѣлъ и глубоко задумался, глядя въ уголъ горницы на знамена…

— Шишига! — крикнулъ Пугачевъ… Ишь, вѣдь, очумѣлъ.

— Ему, братцы, сердечко защемила какая-то купчиха, что онъ видѣлъ въ Оренбургѣ, на валу. Шишига! Эй… О купчихѣ.

— Когда это конецъ нашимъ бунтованьямъ! — вдругъ грустно выговорилъ Марусенокъ. — Сидѣли бы дома на станицѣ…

Атаманы громко разсмѣялись.

— Ему обида, что на войнѣ — баба рѣдка, — замѣтилъ Пугачевъ. — Ну, вы. подавай голоса про Пыжова. Панъ Барскій, что молвишь?

— По мнѣ вѣшать не слѣдъ, — отвѣчалъ Бжегинскій мѣрно и тихо. — Будетъ съ васъ труповъ. Растаетъ снѣгъ въ Бердѣ — чума откроется.

Кой-кто улыбнулся, двусмысленно, словно заранѣе ожидавъ этого мнѣнія.

— И отпускать не слѣдъ… зря!.. — прибавилъ Янъ мрачно.

Всѣ глянули на Бжегинскаго пристальнѣе.

— А надо его въ кулевые зачислить, и когда будетъ какое порученіе опасное, его и послать…

— Любо-ль? спросилъ Пугачева у всѣхъ.

— Любо! Любо!.. Пусть сидитъ покуда.

— Еще что, Чумакъ?

— Еще то… Айчувакъ былъ у меня на зарѣ — сказывалъ, что капкановъ у города еще прибавили.

Всѣ расхохотались.

— Каки капканы? — спросилъ Обваловъ.

— А это на насъ! Чтобы мы попадали въ нихъ.

— Ахъ нѣмецъ! Что надумалъ!

— Сказывали, что ихній же одинъ солдатикъ попалъ вчера ночью и замерзъ, бѣдняга. Ну, потомъ, — продолжалъ Чумаковъ, — говоритъ Айчувакъ, что сборъ на насъ паки былъ у нихъ, да Роздрыпа опять отказалъ… Опасается, перебѣгутъ всѣ къ намъ.

— Эка обида!! — воскликнулъ Пугачевъ. — Смерть руки чешутся на него. Тыщу рублевъ далъ бы побиться. Да сказывалъ ли онъ имъ въ допросѣ, что у насъ ни пороху, ни ядеръ нѣту…

— Навралъ, говоритъ, въ три короба не уберешь.

— Ну, а про то, что я запилъ, что татарвы много отъ насъ ушло… Что мы робѣемъ вылазки пуще прежняго, — говорилъ Пугачевъ.

— Все, все сказывалъ… Да нѣтъ, не подымешь…

— Эка обида… — А я было утѣшался… скоро-де вылѣзутъ на насъ. Видно, приходится Бибикова ждать… Надо ему висюлю заготовить, отличную отъ прочихъ… Во, вотъ! — прибавилъ Пугачевъ быстро. — Укажи завтра выстроить за рогаткой на московской дорогѣ большущую висюлю и выкласть на ней надписанье: Бибухову. А я этому Пыжову покажу, да пошлю его въ Казань доложить о томъ Бибикову. А Алеху кулевого за нимъ пошлю, соглядать. Коль не скажетъ — зарѣзать пса гдѣ въ улицахъ казанскихъ.

— Слушаю. Завтра состроимъ!.. Энто и нашимъ дѣйствительно будетъ, а то поговариваютъ ужъ, что мы робѣемъ новаго-то генерала.

— Ну все что-ль. — Аль еще что?

— Все… Только вотъ я что, атаманы, у васъ, да у тебя, государь, опросить хотѣлъ. Сказываютъ бѣгуны, Самару о Рождествѣ одолѣли… Кто ее?

— А шутъ его знаетъ… Я тоже думалъ. Чудно. Араповъ, атаманъ какой то, сказывается отъ меня, что я его послалъ. Должно, изъ донцевъ… Что? Аль готово? — прибавилъ Пугачевъ, видя, что писавшій все время Обваловъ, положилъ перо и посыпалъ листъ пескомъ.

— Готово. Слушай. Что не любо, говори, переладимъ. Это стало, государь, мы отвѣтъ даемъ, а не ты. Тебѣ и рукъ марать о него не приходится.

И Обваловъ началъ читать слѣдующее:

«Оренбургскому губернатору, сатанину внуку, дьявольскому сыну! Прескверное ваше увѣщеванье здѣсь получено, за что васъ, яко всесквернаго общему покою ненавистника, благодаримъ. Да и сколько ты себя, по дѣйству сатанину, не ухищрялъ, однако власть Божію не перемудришь. Вѣдай, мошенникъ: извѣстно (да и по всему тебѣ, бестіи, знать должно) сколько ты не пробовалъ своего всесквернаго счастія, однако счастіе ваше служитъ единому твоему отцу-сатанѣ. Разумѣй, бестія, хотя ты по дѣйству сатанину во многихъ мѣстахъ капканы и разставилъ, однако ваши труды остаются вотще, а на тебя здѣсь хотя веревочныхъ не станетъ петель, а мы мочальныхъ найдемъ, да на тебя веревку свить можемъ. Да и-бъ мы вамъ совѣтовали, оставя свое невѣріе, придти къ нашему чадолюбивому отцу и всемилостивѣйшему монарху; егда придишь въ покореніе, сколько твоихъ озлобленій не было, не только во всѣхъ извиненіяхъ всемилостивѣйше прощаетъ, да и сверхъ того васъ прежняго достоинства не лишитъ; а здѣсь не безъизвѣстно, что вы и мертвечину въ честь кушаете, и такъ объяви вамъ сіе, да и пребудемъ по склонности вашей къ услугамъ готовы».

— Ну что? Аль поддать еще жару! — спросилъ Обваловъ, окончивъ чтеніе.

— Любо! Любо! — закричали всѣ… — Молодца, Елисей Онуфричъ. Залѣпи! Нынѣ-жъ и пошлемъ съ Айчувакомъ.

XII.

Всѣ расходились. — Пугачевъ остановилъ одного Бжегинскаго и, когда они остались наединѣ, онъ ласково спросилъ его о причинѣ замѣтной внезапной тоски.

— И прежде ты не смѣшливъ бывалъ, а нынѣ и вовсе носъ повѣсилъ. Мои тебя и вовсе скоро за царицина соглядая да подсмотрщика почтутъ. Что закручинился, повѣдай, родимый.

Бжегинскій сначала неохотно, потомъ оживившись, передалъ часть того, что было у него на душѣ… Онъ получилъ письмо съ посланнымъ изъ Казани отъ брата татариномъ, въ которомъ тотъ описывалъ Бибикова, его кипучую дѣятельность, умныя мѣры, принимаемыя къ усмиренію края, и отличныя войска, прибывающія всякій день. Братья знали, что офицеры и солдаты эти не походили на оренбургскихъ.

— Такъ ты полагаешь, конецъ моей гульбѣ? — глухо спросилъ Пугачевъ, внимательно выслушавъ Бжегинскаго.

Тотъ отвѣчалъ утвердительно. Пугачевъ долго думалъ и, наконецъ, вымолвилъ.

— Да въ чемъ лихъ намъ, въ войскѣ, аль въ генералѣ?..

— Войско — конь, сѣдокъ важенъ! — сказалъ Бжегинскій. — Возжи подрѣзать.

— А то и сѣдока?… А?… Такъ? Это истинно!

Оба замолчали и задумались. Первый заговорилъ Пугачевъ.

— Испробую я, панъ. Пошлю молодца кулевого, да обѣщаю ему въ награду рублевъ тыщу… Что-жъ… стоитъ вѣдь, коли ты говоришь, что сѣдокъ важенъ, а не кони. Ты тоже пораскинь мыслями… Ввечеру свидимся… Правда, ты нашими бесѣдами брезгуешь… Ну, завтра здѣсь увидимся. Денегъ не надо-ль. Мнѣ привезли.

— Нѣтъ, спасибо! — грустно улыбнувшись, отвѣчалъ Бжегинскій и, простившись, выходилъ изъ избы.

— Постой на часъ! остановилъ его Пугачевъ. — Чуденъ ты! Съ какого ты рожна ко мнѣ вышелъ отъ нихъ… Денегъ тебѣ не надо… Вина не пьешь… Не изъ холоповъ, изъ добродзеевъ… А? Аль опять не отвѣтишь.

Бжегинскій молчалъ и смотрѣлъ въ уголъ на осьмиконечные кресты бѣлыхъ знаменъ, недвижно повиснувшихъ въ воздухѣ.

— Они-то всѣ… мои-то… Что казаки, что татарва — все одно вѣдь… Изъ-за дубины за шашку схватились. Будь ихъ жистъ хорошая — ихъ бы ко мнѣ въ становище калачемъ не заманилъ никакой шайтанъ… Да и я то… Я то… развѣ… Э-эхъ!!.

Пугачевъ махнулъ рукой и замолчалъ на мгновенье.

— Кабы мнѣ ходъ былъ въ люди, — горячо молвилъ онъ. — Я былъ въ прусской-то войнѣ не изъ послѣднихъ… Изъ кожи лѣзъ. Ну, вотъ. Въ есаулы начальство не пустило — въ цари вышелъ… Почешутъ нынѣ затылки-то… Да не обо мнѣ рѣчь. Ты, скажи, съ чего лѣзешь… А?

— Тебѣ этого, Емельянъ Иванычъ, не смекнуть. Брось! Прости — сказалъ Бжегинскій.

— Нѣтъ, постой. Я, братъ, многаго чего не вѣдаю по моей малограмотности и простому состоянію, но коли мнѣ пояснятъ, я все пойму… мнѣ вотъ одинъ про звѣзды въ Польшѣ толковалъ. Я все понялъ… Ты полоненный… Такъ! смекаю. Назадъ хочешь, что-ль… Помочь тебѣ бѣжать до Вятки я смогу, чрезъ Иргизскихъ старцевъ цѣлехонекъ у меня дойдешь до Варшавы.

— Нѣтъ. Спасибо!

— Стой!.. Ты не мыслишь-ли, что я инако пригожусь, что я впрямь въ царяхъ буду въ Москвѣ сидѣть на престолѣ… Ни-и! Изъ грязи да въ князи! не можно, братъ! День мой — ну, и вѣкъ мой! Я токмо погуляю гораздо по Россіи. Пусть галдятъ обо мнѣ! Ну, что-жъ молчишь, не откроешься… Ну, Богъ съ тобой, спасибо за послугу. Ступай. А нужда будетъ, приди и сказывай. Все сдѣлаю, что могу.

Бжегинскій вышелъ и задумчиво пошелъ въ свою избу, гдѣ дожидалась его Шерфе, послѣдовавшая за нимъ въ Берду.

— Хоть тресни — не пойму. Зачѣмъ онъ затесался къ намъ! — подумалъ Пугачевъ, оставшись одинъ. — А вѣдь что проку отъ него — не перечтешь. Золото!

— Ваше величество! — вошелъ Яшка. — Тутъ казаки. Кузнецовъ съ дѣвкой — просятся пустить.

— Какой такой Кузнецовъ, да еще съ дѣвкой?.. Пусти!

Вошелъ Батька, а за нимъ высокая, стройная, и все такая же гордая — Заноза. Пугачевъ ахнулъ и вскочилъ на встрѣчу.

— Къ тебѣ, ваше величество. На поклонъ! — молвилъ Батька.

Пугачевъ усадилъ обоихъ и сталъ разспрашивать, вспоминать и все глядѣлъ на Занозу. Она, казалось, стала еще красивѣе, горделивѣе; еще болѣе огня было въ глазахъ ея и въ лицѣ.

Пугачевъ еще тогда въ Каиновомъ-Гаѣ былъ пораженъ красотой Занозы. Теперь вспомнилъ онъ свои и ея слова, которыми они перекинулись въ ту бурную ночь, когда онъ ужиналъ у Батьки Христа-ради, и тотчасъ вынулъ изъ стола и далъ Кузнецову 25 рублей.

— Вотъ тебѣ за ужинъ, Батька. Спасибо за хлѣбъ, за соль, коими купца Иванова угостилъ въ Гаѣ. Ну, выдь на мало — мнѣ съ дѣвкой о своемъ дѣлѣ перетолковать надо.

Увидя Занозу, Пугачевъ невольно вздумалъ, что эта была единственная женщина, которая могла бы ему замѣнить отчасти Харлову, и рѣшилъ про себя тотчасъ взять ее въ Берду на мѣсто Фаины.

— Не запамятовала, лебедушка, — вымолвилъ онъ, когда Кузнецовъ вышелъ, — какъ я тебѣ цѣлое царство пообѣщалъ за твою любовь.

— Зачѣмъ? Помню, ваше величество! — отвѣчала Заноза, гордо поднимая на него свои угольные глаза подъ длинными рѣсницами. — Я тебѣ тогда-жъ молвила: Завоюй де царство и бери! У тебя, вижу, слово крѣпко. — Ну, и мое тожъ нерушимо. Вотъ она — я!..

Заноза распахнула руки, колыхнулась ея высокая грудь подъ ожерельемъ, засвѣтилось ласково все лицо съ алымъ румянцемъ,

Пугачевъ обомлѣлъ и невольно подвинулся къ ней…

— Экая чародѣйка! Впрямь царицей глядишь! Поцѣлуй разокъ-то?…

— Нѣту, зачѣмъ!.. Богъ любитъ троицу!..

И она три раза расцѣловалась съ нимъ и снова гордая, полная спокойной важности, глядѣла ему прямо въ лицо, закидывая голову назадъ и раскрывая бѣлую и полную шею, гдѣ блестѣло монисто, унизанное червонцами.

— Что-жъ, останешься ты у меня въ Москвѣ… пока Оренбургъ не одолѣю. А тамъ и на истинную Москву бѣлокаменную походомъ пойдемъ.

— Какъ твоему величеству угодно! отвѣчала Заноза. — А ты допрежде того одолѣлъ бы вотъ Симонова. Берду-то брось, а изъ нашего Яицка осаждай Оренбургъ. Въ комендантскихъ палатахъ было-бы повадливѣе, чѣмъ въ избѣ-то бердинской.

— Ладно. Поѣзжай въ Яицкъ. Какъ управлюсь здѣсь, буду туда, и разживемся въ комендантскихъ палатахъ. Хоть объ закладъ вдаримъ! Сто карбованцевъ съ меня, а съ тебя… Что съ тебя взять… Самое тебя возьму!.. У казаковъ, моихъ атамановъ, будешь какъ за царицу… Такъ что-ль? По рукамъ?

Заноза разсмѣялась и ничего не сказала… Они разстались.

— Эка красота! околдовала въ два раза пуще Харловой! подумалъ Пугачевъ и прибавилъ: — Одначе… Не время нюни распускать. За государскія дѣла, Емеля, принимайся; сиречь, за воровскія свои дѣла.

Пугачевъ разсмѣялся и, позвавъ Яшку, велѣлъ ввести Айчувака.

Вошедшій Айчувакъ низко поклонился и сталъ у порога.

— Мое почтеніе, Трифонъ Калмыковичъ. Я у тебя въ долгу. Завтра расплачуся. За царемъ служба не пропадаетъ!

Разспросивъ его подробно объ Оренбургѣ, Пугачевъ узналъ, что въ церквахъ и на площадяхъ читаются новыя объявленія, обѣщающія за его голову десять тысячъ рублей.

— Ну, что-жъ горожане?

— Да что… слухаютъ да усмѣхаются. Поди-ко сними, сказываютъ, попробуй!..

Научивъ Айчувака, какъ описать бѣдственное положеніе Берды, Пугачевъ отпустилъ его. Въ сѣняхъ дожидался Алеша сумрачный и безпокойный. Пугачевъ позвалъ его.

— Ну, Алексѣй… Твое обстоятельство самое дрянное. Судъ атаманскій знаешь: въ куль да въ воду. Ты, братъ, въ кулевыхъ давно и по сю пору ничѣмъ не откупился.

— Я готовъ, ваше величество, что прикажешь.

— По твоей винѣ дерзостной — тебѣ еще и порученіе не подошло. Вѣдь тебя пошлютъ на самое трудное. Мало, мало, коли укажутъ — похѣрить кого изъ командировъ. Вотъ, къ примѣру, пошлютъ убить Раздрыпина.

— Что-жъ… — вымолвилъ Алеша. — За одно пропадать.

— Да ты повѣдай, какъ ты — такое выдумалъ. Укрывать у меня на вышкѣ соглядая, да еще князя.

Алеша разсказалъ подробно, что спряталъ князя Ивана не какъ шпіона, а чтобъ спасти его… А тутъ случился самый судъ… что князь хорошій, добрый баринъ и что онъ изъ-за него хотя опять готовъ попасться. Выслушавъ все, Пугачевъ задумался, потомъ объявилъ, что порученье Алеши будетъ не трудное. Въ Бердѣ выстроится висѣлица генералу Бибикову, и офицеръ Пыжовъ пошлется къ нему, какъ кулевой — объявить это… Алеша же — слѣдитъ за исполненіемъ этого и въ противномъ случаѣ — зарѣзать его, или же быть зарѣзаннымъ въ свою очередь третьимъ.

— Ну, вотъ… ступай… когда нужно будетъ снаряжаться, я за тобой пошлю.

Черезъ полчаса Пугачевъ одинъ, безъ своихъ полковниковъ, верхомъ, въ сопровожденіи только своего конвоя изъ нѣсколькихъ казаковъ, объѣзжалъ Берду. Осмотрѣвъ разныя избы, гдѣ помѣщалась конница, пошутивъ съ казаками насчетъ предстоящей порки новаго московскаго генерала, онъ оглядѣлъ лошадей, замѣтилъ худыхъ и хромыхъ, выговорилъ-виноватымъ. Объявивъ, что жалованье будетъ раздаваться на другой день утромъ, онъ отправился кругомъ Берды по валу и, осмотрѣвъ свои бастіоны и орудія, велѣлъ въ одномъ мѣстѣ выкидать и вычистить напавшій снѣгъ, чтобъ углубить ровъ. Затѣмъ онъ заѣхалъ въ большую избу, гдѣ содержались арестанты за разныя вины и гдѣ помѣщали также плѣнныхъ и приговоренныхъ. Тутъ же былъ теперь запертъ Оренбургскій капитанъ Пыжовъ, доставленный калмыками, которые поймали его на пути въ Сурманаеву. Тутъ же въ другой горницѣ былъ запертъ Лысовъ. Пугачевъ слѣзъ съ лошади, одинъ вошелъ въ избу и отворилъ горницу, гдѣ былъ Лысовъ.

— Выспался? — спросилъ онъ у сидящаго на полу Лысова.

— Да! грубо отвѣчалъ этотъ.

— Ну вылѣзай. Пошелъ. Только, смотри, въ послѣдній.

— И я говорю въ послѣдній… — усмѣхнулся Лысовъ.

Пугачевъ вошелъ въ другую горницу, гдѣ сидѣлъ на лавкѣ капитанъ Пыжовъ, блѣдный, съ испуганно искривленнымъ лицомъ. Онъ вздрогнулъ и вскочилъ, когда дверь отворилась. Пугачевъ остановился на порогѣ.

— Ну что, баринъ… господинъ капитанъ! Какъ живется-можется? Смерти ждешь?.. Ты Богу молись! Слушай-ка… Тебѣ что лучше… Чтобъ самого тебя похѣрили со свѣту, или чтобы тебѣ задачу задали… Говори.

Пыжовъ не понялъ и, словно застывъ, безсмысленно глядѣлъ въ лицо Пугачева… Онъ думалъ, что конный топотъ, голоса на дворѣ и весь поднявшійся шумъ были его послѣднія минуты…

— Пріѣхали! Потащутъ!.. думалось ему…

Пугачевъ раза два объяснилъ, что пріѣхалъ предложить выборъ или быть повѣшеннымъ, или взяться за исполненіе порученія…

Пыховъ, понявъ наконецъ, опустился на колѣни и сталъ просить помилованія.

— Вѣруешь ли ты, что я Петръ Ѳедорычъ, государь?.. Молчишь!.. Слабодушный народъ! Ну, а знаешь ли ты, что коли не исполнишь въ точности моего указа, и обманомъ меня взять вздумаешь — то я тебя могу похѣрить въ тотъ же часъ; что отъ меня не уйдешь… Ну, слушай. Ты, отъ моего царскаго величества будешь пущенъ гонцомъ въ Казань къ генералъ-аншефу Бибикову, что прибылъ на мѣсто Кара, съ особымъ порученіемъ, кое тебѣ завтра растолкуютъ… надо, вишь, его упредить, что висюля у насъ для него готова.

— Меня онъ и разстрѣляетъ за это! — глухо сказалъ Пыжовъ.

— Такъ! И хорошо сдѣлаетъ…. Потому, ты вражій гонецъ. Такъ не хочешь! Боишься?.. Ну, неча дѣлать — я тебя укажу повѣсить!.. — усмѣхаясь сказалъ Пугачевъ, давно рѣшившій, что Пыжовъ повѣшенъ въ Бердѣ не будетъ.

Пыжовъ снова повалился въ ноги.

— Ну, господинъ капитанъ, болтыханьемъ ты ничего не возьмешь. Размысли, что я тебѣ представляю… А чрезъ денекъ дай отвѣтъ…

— Изволь… Что-жъ… не губи только…

— Размысли… Вѣдь и тамъ тебѣ смерть… Стало, что-жъ ты возьмешь… А? Вотъ, видишь, господинъ капитанъ, у тебя на умѣ обманъ. И напрасно… Обманешь — зарѣжутъ.

Пыжовъ сталъ креститься и клясться, что съѣздитъ въ Казань и явится къ Бибикову.

— Ну, ладно. А покуда сиди… И я, братъ, такъ-то въ Питерѣ сидѣлъ да смерти ждалъ.

Выйдя отъ Пыжова, Пугачевъ на-рысяхъ выѣхалъ изъ Берды, чтобъ осмотрѣть пикеты, постоянно выставленные по всѣмъ дорогамъ въ Оренбургъ, въ Казань и въ Илецкую защиту, которая еще не сдавалась. На этотъ разъ онъ отправился по Оренбургской дорогѣ и нашелъ пикетъ въ шалашѣ среди степи… Три лошади стояли привязанныя и спутанныя, а три казака лежали въ шалашѣ, мертво пьяные, полузамерзлые, и между ними валялись двѣ калмыцкія скляницы, осушенныя до дна… Пугачевъ приставилъ къ нимъ караулъ, послалъ одного верхового за санями, чтобы свезти пьяныхъ, и за свѣжей смѣной, а другого казака отправилъ къ графу Орлову съ приказомъ узнать немедленно, кто изъ полковниковъ дежурный по пикетамъ и артауламъ, кто ставилъ этотъ пикетъ, и доложить себѣ въ коллегіи о виновныхъ. Затѣмъ отрядилъ двухъ казаковъ освидѣтельствовать пикеты на другихъ дорогахъ…

— Кто нынѣ провинился и еще провинится, — воскликнулъ онъ грозно, — того завтра укажу разрѣшетить изъ ружей. Коль вы въ толкъ не берете, что намъ караулы да пикеты по дорогамъ для нашего пьянаго становища пуще глазъ нужны, то я вамъ оное поясню однимъ на спинахъ — ѣзжалами ременными, другимъ — порохомъ съ пулями.

Отпустивъ конвой и оставивъ съ собой одного Творогова, онъ повернулъ на дорогу въ Каргале, гдѣ жилъ съ семьей своей Хлопуша, и поскакалъ къ нему въ гости.

XIII.

Уже вечерѣло, улицы Бердинскія пустѣли, народъ пересталъ шмыгать взадъ и впередъ, только еще по близости кабаковъ, по вновь заведенному порядку, ѣздили въ двухъ дровняхъ два казака и подбирали валявшихся. Однихъ везли въ такъ называемую пьяную избу на ночь, а замерзлыхъ и опившихся въ другихъ дровняхъ вывозили изъ слободы и бросали въ ровъ.

Проѣзжая не далеко отъ избы Пугачева, дровни, уже полныя десяткомъ лежавшихъ въ нихъ, остановились около протянувшагося на снѣгу мужика, и два казака нагнулись надъ нимъ, чтобъ тащить въ тѣ или другія дровни, т.-е. къ живымъ или мертвымъ, въ пьяную избу или ровъ.

— Этотъ не дышитъ, кончился, — замѣтилъ одинъ изъ казаковъ, нагибаясь надъ русымъ мужикомъ.

Савка, мертво пьяный, дѣйствительно растянулся бездыханно. Разглядѣвъ ближе багровое, посинѣлое лицо съ раскрытымъ ртомъ, казаки съ трудомъ потащили его въ заднія дровни и бухнули на мертвую кучу.

— Восьмой! — счелъ казакъ. — Ишь, Лысовъ, что народу угостилъ; нынѣ было не въ примѣръ опивицъ. Доѣдешь до рогатки — и весь десятокъ будетъ… Ну, буде!..

И казаки разъѣхались въ разныя стороны. Переднія дровни поѣхали къ пьяной избѣ, а вторыя къ выѣзду. Казакъ шелъ около своего воза, подгоняя лошадь и, добравшись до вала, остановился у обледенѣлаго края, политаго водой… Стаскивая за ноги трупы до политаго края, онъ выпускалъ ихъ изъ рукъ, и они сами съѣзжали въ ровъ — гдѣ, полузасыпанные снѣгомъ, чернѣлись и торчали тамъ и сямъ человѣческіе члены. Ровъ этотъ, гдѣ сваливали трупы, назывался — въ отличіе отъ другихъ рвовъ на другихъ концахъ Берды — Харловской ямой, потому что здѣсь была брошена и зарыта теперь снѣгомъ Харлова съ маленькимъ братомъ. Мимо этого рва шла дорога въ Каргале. Другой ровъ по Оренбургской дорогѣ — назывался комендантскимъ, ибо тамъ брошены были трупы симбирскаго коменданта Чернышева и его 30-ти товарищей… Все это было теперь скрыто глубокими снѣгами, только по краямъ собаки дорывались до нѣкоторыхъ…

Казакъ, стащивъ Савку, сперва оглядѣлъ его карманы и, найдя нѣсколько мѣдяковъ, взялъ себѣ. Полушубокъ Савки показался казаку свѣжѣе его собственнаго, но, подумавъ, онъ молвилъ.

— Нехай! Другіе сымутъ!.. — И подтащивъ къ краю тѣло, пустилъ его по скользкой ледяной горкѣ… Здоровенный Савка зашуршалъ по льду, съѣхалъ на спинѣ внизъ и уперся въ снѣгъ, гдѣ торчала мертвая нога въ дрянномъ лаптѣ. Затѣмъ, тщетно общаривая всѣ трупы поочереди, казакъ такъ же спускалъ ихъ. Остальные семеро, скатываясь, налетали съ размаху на тѣло Савки и прикрывали его собой.

Казакъ сѣлъ въ пустыя дровни, запѣлъ для храбрости, косясь на ровъ, и рысью выѣхавъ назадъ въ слободу, завернулъ въ ближайшій кабакъ; ихъ было безъ числа въ царевой Москвѣ.

Въ кабакѣ шло угощеніе. Полковникъ Лысовъ опять поилъ народъ, увѣщевая на утро быть готову — стоять за него горой. А на какое дѣло быть готову — не сказалъ.

— Нонѣ въ ночь великое происхожденье будетъ! — сказалъ онъ уходя.

Между тѣмъ въ государевой избѣ было тихо и темно. Поваръ Агѣй спалъ въ своей каморкѣ. Твороговъ, возвратившійся съ верховыми лошадьми, запрегъ сани и поѣхалъ снова въ Каргале за Пугачевымъ. Яшка разыскивалъ по Бердѣ своего кума и уже отчаивался найти.

Въ темнотѣ ночи какая-то фигура казака прокралась во дворъ и, не слышно войдя съ задняго крыльца въ сѣни, повернула въ горницу Фаины Ѳоминишны, гдѣ раздавался сапъ съ присвистомъ. Казакъ подвинулся къ спящей Фаинѣ, еще одѣтой и потащилъ ее за руку. Потомъ сталъ дергать за плечо. Фаина Ѳоминишна не просыпалась.

— Фаина, Фаинушка!.. — тихо шепталъ онъ надъ ней. — Экъ разоспалась!.. — И онъ слегка ткнулъ женщину въ бокъ.

— А-а!! А-а!! рѣж… Батюшки! рѣ-жутъ! — вдругъ заорала она, какъ шальная на всю избу.

— Что ты. Эй… Я это! Марусенокъ! Я, чума! Ей-ей, чума! — уговаривалъ женщину казакъ.

— О-охъ! — вздохнула Фаина и прибавила уже своимъ сладкимъ голосомъ: — напужалъ, родной… Темно? Аль я вздремнула. Кое время. А гдѣ-жъ самъ-то…

— Въ Питерѣ, у Хлопуши въ гостяхъ, не скоро еще будетъ. Сейчасъ токмо Твороговъ вернулся, да опять за нимъ поѣхалъ. Агѣй дрыхнетъ. Я какъ свѣдомился, что ты одинехонька, такъ и къ тебѣ. Ну, что нынѣ-то, опять забиждалъ тебя.

— И-изъ пу-ушки, сказалъ, выпалитъ! — бархатно протянула Фаина Ѳоминишна. — Теля-ти-ной зоветъ…

— Эка злодѣй! — отозвался съ упрекомъ Марусенокъ, но самъ въ темнотѣ шаловливо усмѣхался.

— Поцѣлуемся. Красавецъ мой, графчикъ, — зашептала Фаина Ѳоминишна. — Огня что-ль… запалить…

— Нѣтъ! зачѣмъ. Хуже… стой!.. Чтой-то?.. Слухай!..

Марусенокъ притаился… Въ сѣняхъ слышались осторожные шаги.

— Охъ? Что коли самъ… Убьетъ.

— Молчи, глупая.

Шаги послышались ближе, явственнѣе, и кто-то сталъ осторожно подниматься по лѣсенкѣ на чердакъ. Одна ступень скрыпнула сильнѣе, затѣмъ все стихло.

— Ктой-то! — заговорилъ Марусенокъ.

— Не Яша ли…

— Красться-то почто-жъ ему… Нѣтъ, это… Э! Смекнулъ! Ишь что!! Ну! Оно, Фаинушка, на руку намъ. Я Емельяна дождусь здѣсь съ тобой.

— Какъ можно.

— Не твоя забота… Я ужъ промаха не дамъ. А ты, золотая… Полно спать-то. Еще рано.

Около полуночи Пугачевъ подъѣхалъ къ избѣ. Въ его горницѣ былъ свѣтъ, а на лавкѣ сидѣлъ Марусенокъ, притворяясь задремавшимъ. Фаина Ѳоминишна у себя на постели старалась храпѣть, но выходило неестественно, до тѣхъ поръ, пока она въ самомъ дѣлѣ не заснула.

— Чего это?.. — увидѣлъ Пугачевъ Марусенка.

Тотъ будто очнулся… Пугачевъ зорко глянулъ на него, подумалъ и усмѣхнулся насмѣшливо.

— Заждался… Дѣло есть… — началъ было Шигаевъ.

— О-охъ! Шишига! У меня, братъ, носъ о семи концахъ. Да и ты бабьихъ дѣлъ мастеръ — извѣстный. Что-жъ, пожалуй. На всѣхъ хватитъ, мнѣ не жаль. Она не Харлова… А токмо я скажу, что на чистоту надо, а не увертками…

— Вотъ выдумалъ. А ты укажи взять фонарь, да слазить на вышку… Кто тамъ сидитъ — сволочить внизъ, да спросить, за какимъ дѣломъ онъ залѣзъ.

Пугачевъ не понялъ. Шигаевъ повторилъ и прибавилъ вошедшему Творогову.

— Ваня! Бери фонарь. Слазимъ на вышку.

Пугачевъ остался въ сѣняхъ и глядѣлъ, какъ двое казаковъ влѣзли на чердакъ.

— Съ-пьяну онъ что-ль… Нѣтъ… — думалъ Пугачевъ, ожидая подъ лѣсенкой, пока казаки обшаривали чердакъ.

— Ахъ ты, проклятый! — послышался голосъ Шигаева. — Не даромъ я за тобой глазъ-то имѣлъ… Ваня, давай бичевку, связать его.

— Не подходи, убью! — раздался голосъ Лысова.

Пугачевъ стрѣлой бросился къ лѣстницѣ. Лицо его поблѣднѣло, онъ зайцемъ вскарабкался по ступенямъ, съ злобой цѣпляясь за нихъ. Въ секунду былъ онъ на верху.

Лысовъ сидѣлъ въ углу чердака, гдѣ попрежнему была навалена большая куча разнаго добра въ мѣшкахъ. Онъ былъ блѣденъ и, свирѣпо озираясь, какъ волкъ, окруженный собаками, тяжело сопѣлъ и держалъ въ рукѣ пистолетъ съ откинутымъ кремнемъ.

Пугачевъ влетѣлъ и остановился на мигъ, но увидя угрожающую съ пистолетомъ руку, ахнулъ и бросился на Лысова. Раздался выстрѣлъ, вскрикнули казаки и соръ посыпался на нихъ съ потолка. Дымъ наполнилъ чердакъ, но скоро въ этомъ дыму обрисовалась фигура Пугачева, который волочилъ Лысова къ лѣстницѣ и задыхаясь повторялъ:

— Меня!.. Меня?.. Меня!..

И Лысовъ съ грохотомъ рухнулся по этой лѣстницѣ внизъ головой, какъ когда-то маленькій Елагинъ, брошенный имъ. Пугачевъ спрыгнулъ вслѣдъ за нимъ по ступенькамъ, снова поднялъ Лысова съ пола и чрезъ секунду уже на крыльцѣ съ страшною силой швырнулъ его на улицу. И снова подскочилъ было, но остановился и какъ-то простоналъ. Всѣ члены его тряслись, дыханіе сперлось и побѣлѣлое лицо искривилось судорогой… Приложивъ руку къ груди, захлебываясь, словно пробѣжавъ нѣсколько верстъ — онъ тихо вошелъ на крыльцо и сталъ отворять дверь на блокѣ — и не смогъ. Страшная сила, съ которой волочилъ и швырялъ онъ, какъ мячъ, дюжаго Лысова — оставила его… Ноги подкашивались, и какая-то струя чего-то словно выходила изъ его тѣла и все болѣе ослабляла его съ каждымъ мигомъ. Не одолѣвъ двери съ пятифунтовымъ блокомъ, онъ опустился на подгибавшихся ногахъ и сѣлъ на крыльцѣ.

Все это произошло такъ быстро, что Шигаевъ и Твороговъ появились на крыльцѣ, когда Пугачевъ сидѣлъ уже, тяжело переводя дыханіе… Лысовъ хрипѣлъ и барахтался на снѣгу, какъ пьяный…

— Не зацѣпилъ? А?.. — спросилъ Шигаевъ, оглядывая Пугачева.

— Н-нѣтъ… — едва выговорилъ этотъ, — съ трудомъ поднялся и, тяжело ступая, почти ввалился въ горницу.

Чрезъ пять минутъ Шигаевъ стоялъ предъ Пугачевымъ, сидѣвшимъ на лавкѣ… Фаина Ѳоминишна тоже проснулась, сидѣла и плакала съ перепугу… Лицо Пугачева все еще было блѣдно…

— Коли эдакъ да часто… Надорвешься… Сначала морозъ пробираетъ и, кажись, избу выворочу кулакомъ, а тамъ блоху не раздавишь… Даже обидно… Не стоитъ онъ…

— Дозволь ты мнѣ его… Вѣдь онъ мнѣ ужъ съ недѣлю пообѣщался забраться такъ въ ночь, да тебя соннаго урѣзать. Я думалъ съ-пьяну. Дозволь. Я сейчасъ… А дрогнетъ рука — татарина найму.

— Не могу… Боюся… Не могу.

— Я чтой-то и не смекну, — сказалъ Шигаевъ. — Что онъ тебѣ, батька съ маткой что-ль.

— Скажу я тебѣ… Боязно мнѣ трогать его поганаго, а то-бъ давно сжилъ. Были мы въ Сакмарскомъ городкѣ на свадьбѣ, какъ Татищеву еще только одолѣли. Ну, была тамъ ворожея, аль колдунья… Изъ Сибири что-ль сказывалась… Тебя не было, ты еще валялся отъ убивства старшинскаго… Ну, вотъ эта вѣдьма ворожила намъ… Мнѣ, русачку тому, да Лыскѣ — троимъ!.. И говоритъ: эхъ, тѣснота молодцамъ на бѣломъ свѣтѣ… Помрутъ русый да рыжій не своей смертью, а кто ихъ уходитъ, двадцать недѣль проходитъ.

— У-ухъ! — отозвалась вдругъ Фаина Ѳоминишна, словно испугалась чего.

— Мнѣ тогда не въ домекъ было… А теперь я это смекаю… А еще тоже сказала: высоко полетишь — далече упадешь и на четыре части развалишься.

— У-ухъ! — снова отозвалась Фаина Ѳоминишна. — Во всю ночь теперь не засну!

— А вотъ помню я тоже… какъ былъ я въ Польшѣ на Вяткѣ, — задумчиво продолжалъ Пугачевъ. — Иду разъ селеньемъ мнѣ невѣдомымъ, дорогою… Дѣвченочка у колодца двухъ коней поитъ. Ведерка большущая и не справится… Я взялъ у ней коней, напоилъ, да и спрашиваю, какъ мнѣ ближе на границу пройти… А она говоритъ… Иди, иди, на царство придешь… Да, такъ и сказала. Чудно.

— Что-жь, вы, ваше величество… Почивать бы ужъ время! — выговорила Фаина Ѳоминишна и, разинувъ ротъ, прищуривъ глаза, она зѣвнула и закончила зѣвокъ, будто горюя: — Аха-ха-ха! ха-ха!

— Поди ты спать! Экая баба… не сподручная! — досадливо вымолвилъ Пугачевъ.

— Не сподру-у-чная! — повторила Фаина Ѳоминишна своимъ обидчивымъ, и все-таки пѣвучимъ голосомъ и ушла, переваливаясь, къ себѣ въ горницу.

— Шишига! Благо ты шляешься. Возьми ты ее къ себѣ. Ей-Богу.

— Куда мнѣ ее? — отозвался Марусенокъ угрюмо. Кладъ какой! Отошли обратно на Авзяный… Что съ Лысовымъ-то?.. Онъ тутъ связанный лежитъ.

— Запереть его опять въ арестантской, да и держать, пока Оренбургъ стоять будетъ. А тамъ увидимъ.

Шигаевъ вышелъ. Пугачевъ задумался и, опершись локтями на столъ, положилъ голову на руки и долго сидѣлъ не шевелясь. Брови его сдвинулись, небольшіе каріе глаза прищурились… только губы и скулы слегка двигались, и шевелилась рѣдкая съ просѣдью бородка.

— Емельянъ?!. Пугачевъ?!. — едва слышно выговорилъ онъ вслухъ и снова задумался и снова не двигался…

— Дворяне?.. Мѣщане?.. Подлый народъ?.. — снова зашепталъ онъ черезъ часъ… — И когда все это зачалось… Сказывалъ попъ на Зимовейской станицѣ… что съ Ноевыхъ сыновъ… Я-то, стало, противъ Ноева регламента пошелъ…

Пугачеву не спалось. Онъ снова одѣлся и вышелъ на крыльцо. Ночь была звѣздная, свѣтлая, до разсвѣта оставалось еще часа три… Пугачевъ пошелъ въ конюшню… Удушливымъ тепломъ пахнуло на него.

— Ого?.. — Кайсакъ! — позвалъ онъ.

Одна изъ лошадей заржала. Онъ вошелъ въ стойло къ своему любимому киргизскому коню и сталъ ласкать его…

Конь этотъ былъ присланъ ему однимъ богатымъ киргизомъ въ отвѣтъ на подаренные ему нѣмецкіе пистолеты, взятые на повѣшенномъ полковникѣ Чернышевѣ.

Пугачевъ самъ осѣдлалъ коня и шагомъ выѣхалъ за ворота; объѣхавъ нѣсколько постовъ, заѣхавъ на два земляныхъ укрѣпленія, вновь перестроенныхъ Бжегинскимъ, онъ оглянулъ часовыхъ и смѣны — но ни слова не молвилъ никому и шагомъ поѣхалъ вдоль по валу… Доѣхавъ до рогатки, онъ увидѣлъ не вдалекѣ дровни въ одну лошадь, которыя только что выѣхали въ степь по Оренбургской дорогѣ… Пугачевъ прищурился, стараясь среди ночи разглядѣть что-либо, но не могъ различить ничего, и рысью пустился въ догонку… Это была бочка на дровняхъ, а на ней Максимка… Пугачевъ окликнулъ его; тотъ, словно смутясь сразу остановилъ лошадь и, оглядываясь, молча снялъ шапку…

— Куда?..

Максимка замялся и напрасно старался что-либо выговорить.

— За водой что-ль…

— Да! — отозвался этотъ…

— Раненько… Молодецъ! — И Пугачевъ хотѣлъ уже вернуться, но вдругъ, будто сообразивъ что-то, снова остановился и усмѣхнулся.

— Максимъ!.. Ты гдѣ-жъ воду-то берешь?.. въ Оренбургѣ?

Максимка молчалъ. Пугачевъ подъѣхалъ ближе къ бочкѣ и, не слѣзая съ коня, потянулся съ сѣдла къ крышкѣ бочки.

— Можно глянуть мнѣ? играя въ вѣжливость и почтительность, — спросилъ онъ.

Максимка, дрожа всѣмъ тѣломъ, пролепеталъ.

— Ваше величество…

Пугачевъ сбросилъ крышку, опустилъ руку въ бочку, пошарилъ въ какой-то массѣ и вынулъ руку, бѣлую — въ мукѣ.

— Ну вотъ Максимушка и кулевой! — разсмѣялся онъ. — Въ куль, да въ воду!

Максимка съ плачемъ соскочилъ и упалъ на колѣни предъ лошадью Пугачева.

— Молоко на губахъ, а каки дѣла творитъ… То-то ты кабакомъ разжился. Сколько здѣсь?

— Не знаю… Простите… Закаюсь.

— Гдѣ добылъ и почемъ? Сказывай правду…

— За 12-ть рублевъ въ Каргале… въ Петербурхѣ у Сеитовца.

— Кому продашь…

— Купцу Оренбургскому.

— А по чемъ… Ну? Сказывай, щенокъ.

— За сто рублевъ, уговоръ былъ.

— Ловко!.. Которую же ты это бочку везешь?..

— Первую… Ей-ей… Первую.

— А?! Ты врешь?! — Пугачевъ досталъ пистолетъ изъ-за пояса и осмотрѣлъ его… — Ну?

— Пятую… Простите, помилуйте. Я вамъ деньги…

— Ахъ ты плутяга… Съ этихъ лѣтъ?.. Который тебѣ годъ-отъ.

— Девятнадцатый…

Пугачевъ поглядѣлъ, подумалъ и, засунувъ пистолетъ, вымолвилъ.

— Слушай, дьяволенокъ. Я тебя отпущу, но смотри, чтобы тебѣ больше съ бочкой по воду не ѣздить… Слышишь?.. А второе — оставайся въ Оренбургѣ у своего князька этого, и если вывѣдаешь чрезъ него, когда положено у нихъ выступленіе на меня, да извѣстишь ты меня хоть бы за сутки, я тебя совсѣмъ оправдаю. И помнить не буду. Ну, ступай. Уговоръ лучше денегъ, смотри никому не сказывай, что я тебя словилъ, да отпустилъ. — А то васъ разведется много — придется вѣшать. Ну, гони… гони…

И Пугачевъ повернулъ назадъ въ улицу. Максимка закрылъ бочку, вскочилъ на нее и веселый, но еще дрожащими отъ испуга руками нахлестывая лошадь, крупной рысью пустился къ Оренбургу.

Пугачевъ ѣхалъ шагомъ по валу; поровнявшись съ Харловской ямой, поглядѣлъ туда, гдѣ среди снѣга чернѣлись вновь набросанные трупы…

— Тутъ, сердечная, съ братишкой!.. — молвилъ онъ. — Ухъ, Лыска! мало тебя убить…

Пугачевъ пріостановилъ лошадь, ему послышался чей-то голосъ… Онъ прислушался… Все кругомъ было мертво, тихо.

— Грѣхъ!.. Грѣ-ѣхъ! — вдругъ раздалось въ Харловскойямѣ и стихло.

Снова все было мертво кругомъ, только звѣзды мерцали. Пугачевъ подъѣхалъ ближе къ краю. Какая-то темная фигура копошилась на глубинѣ ямы и, протягивая руки къ нему, тянулась оттуда… Лошадь Пугачева завидѣла, захрапѣла и шарахнулась въ сторону… Пугачевъ пришпорилъ ее и поскакалъ отъ вала въ слободу.

А въ Харловской ямѣ послѣ него копошился мужикъ Савка, бранился, стараясь напрасно вскарабкаться вверхъ по ледяной горкѣ и, согрѣваясь въ напрасныхъ усиліяхъ, отдыхалъ и кричалъ:

— Грѣхъ живыхъ хоронить!.. Грѣхъ! Грѣхъ!

XIV.

Начинало разсвѣтать… Полумгла и полусвѣтъ боролись и словно тѣни или пятна скользили по городскимъ стѣнамъ, по высокому валу, по бастіонамъ съ орудіями и дремлющими часовыми. Городъ еще спалъ…

Егорьевская церковь одиноко возвышалась за чертой городского вала съ разбитыми рамами, съ изрытыми отъ ядеръ и пуль стѣнами. Наружныя двери на паперти были растворены настежь, и громадныя глыбы снѣга всыпались чрезъ паперть въ двери и въ разбитыя окна и почти вплоть до алтаря и клировъ зарыли внутренность церкви бѣлыми сугробами. За церковью, скрытыя отъ города, стояли дровни съ бочкой и бродилъ Максимка, поглядывалъ въ окна во внутренность церкви и бурчалъ что-то про себя или же начиналъ кричать и колотить себя руками по плечамъ, чтобъ отогрѣть застывшіе члены… Въ степи поднимался и сновалъ вѣтеръ, все усиливаясь. Высокіе бѣлые столбы ходили по снѣговому простору.

— Буранъ будетъ! Да и какой! О-го-го!.. — рѣшилъ Максимка, поглядывая въ сторону Берды.

Когда немного просвѣтлѣло и отворились городскія ворота, нѣсколько бочекъ выѣхали и потянулись къ рѣкѣ… Максимка все ждалъ. Когда же первыя выѣхавшія вернулись въ городъ, онъ выдвинулся изъ-за церкви, далъ кругъ по рѣкѣ около проруби, облилъ крышку и бока бочки и, въѣхавъ въ Бердинскія ворота, двинулся улицами. Максимка былъ доволенъ собой и ухмылялся…

— «Эки дураки — люди!» — думалось ему по поводу его дерзкой шутки, т.-е. бочки съ мукой… — «Вишь, караулятъ. Боятся его пуще смерти, а я во, за ночь съ нимъ бесѣдовалъ… Даже убить меня собирался… да не убилъ. Не тотъ я молодецъ».

Максимка повернулъ съ большой улицы и направился въ противоположную часть города, гдѣ были мучные лабазы.

Городъ по виду былъ угрюмъ… Много лавокъ были заперты… Кабаковъ почти не видать было, и отъ времени до времени на улицахъ проходили къ валу на смѣну отряды солдатъ, проѣзжали казаки. У всѣхъ былъ угрюмый, сонливый и недовольный видъ.

У губернаторскаго дома было тихо… Генералъ-поручикъ еще не вставалъ. Онъ приказалъ себя разбудить въ девять часовъ, а въ десять еще наканунѣ просилъ къ себѣ губернаторскаго товарища и главнѣйшихъ отрядныхъ начальниковъ для неотложнаго дѣла.

Одна новость была въ домѣ губернатора: въ прихожей у дверей канцеляріи лежали какіе-то два огромныхъ желѣзныхъ обруча съ винтами и колесцами — это были два капкана страшныхъ размѣровъ, присланные отъ статскаго совѣтника Тимашева съ приказомъ доложить его превосходительству что: это де вновь, по новому образцу состроенные нѣмцемъ механикомъ, а что какая-де ихъ сила великая, покажетъ самъ господинъ Тимашевъ и прибудетъ въ полдень для ихъ экзерциціи и испробованія. Въ канцеляріи собирались, раздѣваясь и здороваясь, писаря и копіисты; одни, позѣвывая, садились глазѣть въ окна, другіе, за отсутствіемъ начальства, разгоняли сонъ разными шалостями и выходками. Особенно въ этотъ разъ доставалось губернатору. Одинъ рябоватый подканцеляристъ, переведенный наканунѣ изъ магистрата за способности, видѣлъ губернатора въ первый разъ въ исполненіи должности и подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ представлялъ его… Обмотавъ руку грязной тряпицей (изображавшей перчатку) и водя пальцемъ въ воздухѣ, онъ откидывался назадъ и говорилъ въ носъ при дружномъ, но сдержанномъ хохотѣ окружающихъ.

— И это вамъ ни можитъ писайтъ луччи… фуй! и ни можитъ? фуй-фуй и фуй!

Другіе около большой кучи сложенныхъ столбиками печатныхъ объявленій десятый разъ читали верхніе экземпляры… это были вновь привезенные изъ Казани манифесты. Нѣкоторые не читали, не слушали подканцеляриста и не глядѣли въ окна, а бѣгали вокругъ столовъ и боролись. Особенно доставалось одному — боявшемуся щекотки. Подъ конецъ его повалили на полъ, щекотали и прекратили только тогда, когда онъ началъ кричать во все горло.

— Черти! Семеновъ! Дьяволъ… Заору! Ей-ей заору! Семеновъ… А-а-а!!!

Всѣ разсыпались отъ него и тихо укоряли:

— Что ты! Чумной. Вотъ чумной-то!

Это самое а-а-а!! такъ пронеслось въ домѣ, что все вдругъ со страхомъ стихло и усѣлось въ канцеляріи; только нѣкоторые продолжали тихо ругать закричавшаго… Крикъ достигъ смутно и до проснувшагося губернатора… Онъ зѣвнулъ, всталъ съ постели и подумалъ:

— Ja! Um Gottes Willen! Eine reguläre feindliche Armee von zehntausend Mann, würde mich nicht in Schrecken setzen, allein ein Verräther mit dreitausend Rebellen macht ganz Orenburg zittern!.. ist es doch merkwürdig, das ich nicht kann!..

Когда генералъ сидѣлъ за своимъ неизмѣннымъ кофеемъ со сливками и пѣнками, ему доложили, что господа офицеры съѣхались въ залѣ.

Рейнсдорпъ вышелъ… Это были все тѣ же Оренбургскіе герои, маршировавшіе вокругъ города или лежавшіе въ постеляхъ отъ зубныхъ, головныхъ, ножныхъ и другихъ болей, пока мятежники разбивали Кара и Фреймана и вѣшали барона Билова, Елагина, Чернышева и многихъ другихъ…

Рейнсдорпъ объявилъ имъ ожиданное и всѣми вотще замедляемое, всячески избѣгаемое — выступленіе на злодѣя.

— Напрасно, — вымолвилъ Тавровъ, бывшій тутъ же.

Рейнсдорпъ удивленно взглянулъ на всегдашняго своего критика, всегда стоявшаго прежде за наступательный образъ дѣйствій.

— Напрасно!.. повторилъ Тавровъ. — Взъерошутъ васъ-паки. Взъерошутъ васъ и нынѣ, и присно, и во вѣки вѣковъ. Вы съ чѣмъ ходите на злодѣя? Съ мыслями, пусть-ко другой кто — а я поберегуся — какъ бы не попасться злодѣю въ лапы… А вы идите Берду брать… И возьмете!..

— Да вы бы хоть разъ указали намъ, ваше превосходительство, какимъ путемъ взять ее! — сказалъ комендантъ.

— Я выйду съ вами. — Начальничать я не могу, я артиллеристъ, и пребуду у орудій. Попаду въ случай — сшибусь — но начальничать не беруся.

Рейнсдорпъ откашлялся, сказалъ рѣчь, въ которой изобразилъ, что городъ начинаетъ уже страдать отъ голода, что хлѣбы изъ рубленой соломы и размолотой воловьей кожи, продававшіеся на базарѣ — повели только къ болѣзнямъ и ропоту; что онъ опасается бунта; что злодѣи, по вѣстямъ изъ Берды, сидятъ безъ пороха и ядеръ. Многое число татаръ отъ нихъ ушло. Самозванецъ пьянствуетъ безъ просыпу. Наконецъ, что самая благопріятная пора пришла, показать себя, освободить городъ отъ осады и заслужить признательность отъ царицы и отечества. Итакъ, — окончилъ рѣчь губернаторъ, — будьте готовы на завтра съ честью сразиться съ негодяями и истребить ихъ; отрядъ будетъ состоять изъ всѣхъ войскъ при всѣхъ орудіяхъ со-стѣнъ. Три отряда будетъ — и я ихъ поручаю троимъ. Вамъ, господинъ Валленштернъ, вамъ, Баронъ Корфъ. и вамъ, господинъ Наумовъ.

Сказавъ это мѣрно и важно, Рейнсдорпъ поклонился и отправился въ свой кабинетъ. Всѣ офицеры стали спускаться въ переднюю, молча и угрюмо. Всякій про себя снова искренно посылалъ къ черту губернатора, Пугачева и всю Россію. Когда половина офицеровъ уже разъѣхалась, на крыльцо вошелъ въ замасленой шубѣ — Пыжовъ. Онъ только что явился изъ Берды и желалъ видѣть губернатора. Его обступили и разспрашивали.

Онъ разсказалъ все съ нимъ приключившееся и, наконецъ, прибавилъ, что злодѣй его выпустилъ съ условіемъ заѣхать на одинъ день въ Оренбургъ, а потомъ отправляться на встрѣчу Бибикову и передать ему, что висѣлица для него готова…

— Во истину… Въ одни сутки поставилъ, — говорилъ Пыжовъ, — большущая! А на ней намалевано желтой краской Бибикову! Коли ты меня, сказалъ, обманешь — быть тебѣ зарѣзану аль задавлену моими молодцами… И какая вѣдь у дьявола вѣра… Будто и воистину онъ меня здѣсь руками достанетъ… Ладно!.. Я вотъ къ генералу просить, чтобы меня не высылали теперь, а то мнѣ, коль попадуся опять — вѣрная смерть, онъ не проститъ. Я хочу перейти на бастіонъ къ орудіямъ…

Пыжовъ отправился въ залу и былъ потребованъ въ кабинетъ… Черезъ полчаса бесѣды Рейнсдорпъ сказалъ:

— Если же вы, господинъ капитанъ, вопреки моему приказу, будете распространять подобные вредные слухи о строгихъ порядкахъ злодѣевыхъ, объ ихъ усиленіи и твердости, — я васъ укажу арестовать и отдамъ подъ судъ. Ступайте домой, на службу не являйтесь, пока я не прикажу, и никому изъ офицеровъ сихъ вздорныхъ и глупыхъ рѣчей не держите. Гарнизонъ и безъ оныхъ слуховъ въ смутительномъ состояніи.

Пыжовъ обѣщался честнымъ словомъ молчать.

Слухъ о новой вылазкѣ молніей прошелъ по городу… Прибавлялось, что Тавровъ самъ поведетъ, а потому лучше будетъ и успѣшнѣе.

Съ десятокъ народу въ этотъ же вечеръ пробовали отправиться верхомъ въ Берду съ извѣстіемъ, но всѣ вернулись назадъ… Двое смѣльчаковъ не вернулись, но и въ Берду не доѣхали. Въ числѣ замерзшихъ — былъ Айчувакъ.

Степь бушевала, столбомъ гулялъ буранъ, поднимая холмы, гдѣ были ямы, и вырывая ямы, гдѣ прежде возвышались глыбы снѣга… Адъ кромѣшный краше снѣгового бурана въ степи.

XV.

На квартирѣ своей у окна сидѣлъ въ большомъ креслѣ, положивъ ноги на скамеечку, князь Иванъ. Другой князь Иванъ, а не тотъ, что скакалъ гонцемъ отъ Кара къ Чернышеву, не тотъ, котораго усовѣщевала Параня, не срамиться и не бабиться. Да! Иванъ былъ теперь уже не тотъ добродушный ротозѣй и румяный плаксунъ. Голова его была выбрита во время болѣзни, большой, широкій, синеватый шрамъ шелъ отъ виска чрезъ весь лобъ къ носу… Лице его стало желтовато-блѣдно, худо и спокойно-задумчиво. Глаза свѣтились попрежнему ясно, но слабо и грустно… Улыбка хоть и набѣгала изрѣдка на лицо, но не веселая… При этой улыбкѣ губы не разъѣзжались, вздувая толстыя, румяныя щеки, а вытягивались на бѣлыхъ зубахъ, загибались внизъ, и въ этой улыбкѣ было что-то тоскливое и болѣе умное. Прежній Иванушка дурачекъ теперь глядѣлъ Иванушкой умницей, все понимающимъ и изрѣдка улыбающимся надъ простотой людской… Шрамъ его не зажившей вполнѣ раны не безобразилъ его, а отнялъ только и будто прикрылъ собой то глуповато добродушное выраженіе лица, которое заставило Параню говорить жениху:

— Эхъ ты, Иванушка дурачекъ! — Ротозѣй ты мой!

Князь Иванъ много перемѣнился, много похорошѣлъ. Долгая болѣзнь, продолжавшаяся полтора мѣсяца, съ 13-го ноября по новый годъ, имѣла огромное вліяніе на его тѣло, на его лице и даже на его душу.

Максимка не совралъ, когда разсказывалъ Уздальскимъ о спасеніи князя «невѣдомымъ человѣкомъ». Дѣйствительно, послѣ удара, который Иванъ получилъ въ голову среди налетѣвшихъ коней и людей, онъ пришелъ въ себя въ лежачемъ положеніи, на спинѣ въ розвальняхъ, окруженный говорящимъ и спрашивающимъ людомъ… Боль, тупая и тяжелая, сдавившая его голову, какъ въ тискахъ, давала ему только смутно понимать все окружающее… Онъ чувствовалъ только, что онъ еще живъ, хотя, можетъ быть, не надолго, что онъ въ городѣ и окруженъ оренбуржцами и что Параня ничего… ничего этого не вѣдаетъ… Затѣмъ его повезли по улицѣ, чаще и чаще мелькалъ народъ надъ его опрокинутой головой… Собака какая-то близко нюхала его лице… И не сознавая вполнѣ, что съ нимъ дѣлаютъ и куда везутъ, онъ, однако, хорошо видѣлъ и разглядѣлъ черный носъ и ноздри собаки и бѣлые оскаленные зубы… Но вотъ, толкнуло его на ухабѣ, и боль изъ головы точно расплылась въ лѣвое плечо… И въ то же время Ивану показалось, что эту боль въ плечѣ онъ уже давно чувствуетъ, но что прежде она казалась естественною, а теперь стала вопросомъ: что такое?.. Улицы и дома все тянутся и онъ все ждетъ… но чего онъ ждетъ — не знаетъ.

— Да это князь Хвалынскій! — говорилъ кто-то. И затѣмъ какіе-то люди и какіе-то голоса и лица что-то кричатъ и опять везутъ.

— Параня! Зачѣмъ они… не вели имъ… Я не хочу ѣхать… Когда же? Параня!.. вертится у него мысль.

И вотъ они его уже не везутъ… Его подымаютъ на руки — несутъ… но онъ вдругъ вырывается у нихъ изъ рукъ и летитъ внизъ… летитъ стремглавъ, съ ужасной быстротой… Свистъ и гулъ!.. Это воздухъ разрѣзается его стремительнымъ полетомъ. Вотъ внизу все какіе-то куски, острые и твердые, и онъ летитъ на нихъ…

— Параня! Не вели имъ!.. — вскрикнулъ онъ. И все переходитъ въ какой-то круговоротъ. Въ него проникаетъ что-то, въ него сыпятъ что-то, но оно сыплется на полъ, и ему жалко… И они жалѣютъ.

Затѣмъ онъ помнитъ что-то отрадное, что являлось къ нему какимъ-то освободителемъ, спасительно касалось до него, оживляло и приводило въ наслажденіе… Спокойно и хорошо становилось на душѣ, словно съ него снимали тяжесть, громадную, давившую его… Онъ наслаждался, но это наслажденіе было не долгое, оно исчезало понемногу, уходило… И нельзя было сказать, когда оно перестало быть. Онъ умолялъ, просилъ это не уходить…

— Давай! послышалось ему однажды и онъ снова ощутилъ это отрадное прикосновеніе — это освобожденіе.

И во всемъ его тѣлѣ долго и часто повторялось потомъ это слово… Все существо его сосредоточивалось на этомъ словѣ. — Давай! — было для него отдыхъ отъ огня, который сжигалъ его голову и все тѣло. Давай! — прерывало круговоротъ какихъ-то обрывковъ, красныхъ пятенъ, лицъ и криковъ, и смѣху… Давай! — это былъ образъ Парани, который любилъ его и трогалъ его и который исчезалъ, когда являлся тяжелый огонь.

— Вѣдь это ледъ! Давай — есть ледъ! Ледъ на головѣ, а я въ постели? — сказалъ онъ разъ… Комната… моя комната въ Оренбургѣ… Параня! Сурманаева! Чернышевъ и Алеша… Рана!.. Рана въ голову… Я убитъ: нѣтъ… Я живъ… Я раненъ, я боленъ. Меня лѣчатъ, но… если все-таки смерть… Параня?

Иванъ приподнялся въ постели и въ тотъ же мигъ снова стремительнымъ полетомъ полетѣлъ куда-то далеко, далеко, внизъ — безъ конца, но вотъ все тише, тише, тише… Онъ уже не летитъ, не падаетъ, онъ остановился,

— Давай!! гремитъ около него и въ немъ самомъ. Это что-то теперь кружится въ немъ, бѣжитъ — и стучитъ молоточками. Молоточки эти разные… Вотъ бѣгутъ и стучатъ маленькіе, черные, бархатные молоточки, они добрые, они любятъ его. Но вотъ близится одинъ побольше, шершавый; тихо близится онъ — ползетъ, и вотъ ударилъ изо всей силы и прошелъ, но боль осталась отъ удара. Какъ шарики, опять побѣжали маленькіе молоточки и за ними другіе и третьи, и сотни, тысячи… Но вотъ, опять онъ тащится, тотъ большой молотокъ, огромный, злой!!.

— Бойся его… Иванушка! — кричитъ вдругъ Параня. — Непремѣнно бойся!

Молотокъ подвинулся, откачнулся, и вотъ ждетъ Иванъ, робѣетъ. А молотокъ подымается, все подымается! Вотъ высоко замахнулся, упалъ и ударилъ! И вездѣ прогремѣлъ его ударъ. Все… задавилъ онъ, разсыпавшись по Ивану. Но вотъ становится все легче. Злой молотокъ разбился, и изъ него вышла цѣлая кучка кругленькихъ и легонькихъ молоточковъ. Они бѣгаютъ, кубаремъ катаются по Ивану, весело смѣясь, и даже не стучатъ и пощекочиваютъ. Они заливаются, смѣются… И Иванъ имъ смѣется. И Параня смѣется.

— Сними молоточекъ! — сказалъ разъ Иванъ Городищеву. Теперь одинъ остался.

Городищевъ не понялъ, но обрадовался, ибо Иванъ былъ между жизнью и смертью въ продолженіе двухъ недѣлъ и теперь заговорилъ первый разъ. Какъ онъ боялся прихода большого молотка, такъ и доктора, его лѣчившіе, боялись этого молотка, называя его иначе.

У князя Ивана былъ раздробленъ черепъ и сильное воспаленіе ві мозгу. Въ то же время пуля, распластавшаяся звѣздой и засѣвшая у лопатки, давила артерію, а докторъ «изъ Киргизъ самоучка» увѣрялъ, что пуля въ плечѣ и должна, скользя, выйти подъ мышкой…

Рейнсдорпъ прислалъ къ Ивану своего доктора Курляндца, который взялся его вылѣчить и, являясь, возился и пачкался съ нимъ, часто повторяя деньщику и Городищеву, — давай! Это было одно изъ десяти русскихъ словъ, имъ выученныхъ. Давай! — означало очень многое, и между прочимъ ощупанная и вынутая имъ пуля была тоже радостное восклицаніе: Давай!! Послѣ извлеченія ея, Курляндецъ три часа не отходилъ отъ князя и прислушивался… А уходя, сказалъ успокоительно и улыбаясь Городищеву:

— Давай! Давай!.. — И показалъ на землю. А тамъ пріосанился и замахалъ руками, представляя этимъ будущее здоровье и бодрость князя Ивана.

— Оживетъ? — спросилъ Городищевъ, неотходившій отъ друга ни на шагъ.

— Ja! Ja! — отвѣчалъ Курляндецъ.

Ивана весь Оренбургъ считалъ умирающимъ и не мало удивились въ городѣ, узнавъ о хорошемъ исходѣ болѣзни. А болѣзнь эта, — физическія, долгія и острыя страданія странно и диковинно коснулись души, возвращенной къ жизни. Когда князь Иванъ поправился настолько, что сознательно могъ оглянуться вокругъ себя, то рядъ иныхъ новыхъ мыслей шевельнулся въ его головѣ. Сначала въ постели, потомъ на креслѣ у окна онъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ, изрѣдка пошевеливаясь съ грустнымъ, задумчивымъ лицомъ, и никакъ не могъ отдать себя отчета въ той перемѣнѣ, которая произошла въ немъ. Мысли и чувства, желанія и надежды, все словно выплыло на свѣтъ.

Предъ нимъ стоялъ большой новый столъ, заказанный до болѣзни, — столъ этотъ, вновь покрытый лакомъ, не походилъ на тотъ, который князь Иванъ видѣлъ когда-то въ столярной во время работы. Сколько жилокъ, сучечковъ, пятнышекъ вырисовалось ярче, подъ глянцовитымъ лакомъ… Все это было и тогда, но скрыто почему-то… гдѣ-то.

«Вотъ такъ-то и я!» вдругъ пришло Ивану на умъ, и онъ подивился этому сравненію и тому, что оно пришло ему въ голову.

Чрезъ нѣсколько дней онъ еще болѣе удивилъ себя. Онъ сидѣлъ утромъ по обыкновенію одинъ. Городищевъ былъ на службѣ. Иванъ оглядывалъ комнату, стѣны дома; затѣмъ сталъ думать о томъ, что за стѣнами, въ городѣ; всѣ улицы и площади Оренбурга предстали предъ нимъ. Губернаторскій домъ, крѣпостныя стѣны и бастіоны… Но онъ уже, не сидя въ комнатѣ, думаетъ о нихъ. Ему показалось, что онъ будто высоко поднялся на воздухѣ надъ городомъ и смотритъ сверху на все это. Вонъ издали размалеванный домикъ князя Ивана Родивоныча Хвадынскаго, который онъ изъ хвастовства расписать велѣлъ. Самъ онъ любитъ безмѣрно Параню Уздальскую. Вотъ онъ сидитъ у окна, больной, слабый, онъ чуть не умеръ! Смерть была около него… Ну, такъ что-жъ!.. Вонъ сколько народу ходитъ… Что онъ умретъ! Не все-ли равно!..

И сразу князь Иванъ перелетѣлъ въ горницу къ окну… и очнулся отъ своихъ думъ…

— Это я на себя глядѣлъ, почитай какъ чужой человѣкъ! Я на себя?! Кто я? Что я?

И онъ сталъ глядѣть себѣ на блѣдно-желтыя, еще слабыя руки, на протянутыя ноги въ теплыхъ сафьянныхъ сапожкахъ, на грудь и плечи въ бархатномъ мѣховомъ кафтанѣ съ застежками.

— Это князь Иванъ Родивоновичъ; такъ всѣ зовутъ. Отчего мнѣ это все жалко и я это все люблю больше, чѣмъ даже родныхъ? — продолжалъ онъ думать, глядя на себя. Не все ли равно… А кого я больше люблю, это все или Параню?.. Ахъ нѣтъ, нѣтъ! Параню! Параню! Пускай это все пропадетъ, лишь бы она осталась. Да, вѣдь, тогда меня не будетъ, мнѣ будетъ все равно, гдѣ Параня?.. Какъ же это?!

Мысли Ивана смутились.

Послѣ этого, онъ часто сталъ «улетать» и привыкъ думать о князѣ Иванѣ Родіоновичѣ Хвалынскомъ, у котораго есть старикъ отецъ, братъ Данила, сестренка Фима.

Однажды ему захотѣлось къ обѣду солянку — поваръ ее сжегъ. Князь Иванъ разсердился, обѣщаясь повара въ другой разъ высѣчь, но въ самомъ пылу гнѣва вдругъ отлетѣлъ и поглядѣлъ въ горницу, гдѣ Иванъ Родивонычъ сердится и кричитъ изъ-за подожженной солянки…

— Эка! Великое дѣло! Ну, хлѣба поѣстъ…

Князь Иванъ оторопѣлъ, тихо велѣлъ все прибрать и взялъ ломоть хлѣба съ солью.

— Это ему нужно, — сказалъ онъ, глядя на себя. — Человѣкъ и.. всякое твореніе безъ пищи жить не можетъ… А я бы и вовсе, пожалуй, ѣсть не сталъ… Я?.. Да гдѣ-жъ я-то?.. Или это тоже я…

И опять спутались мысли…

— Должно, у меня разбили что-нибудь въ головѣ, — рѣшилъ онъ разъ.

— Сталъ улетать… Что если это смерть! — стукнулъ вдругъ въ немъ вопросъ.

— Вотъ эдакъ улетишь глядѣть на это… А тутъ останется… И не вернешься… Это будутъ класть въ гробъ, хоронить. Будетъ оно гнить въ землѣ, въ темномъ гробу… А я буду летать и глядѣть… на все, на всѣхъ.

— Буду все съ Параней; буду ее цѣловать… Какъ? Вѣдь губы тоже… Нѣтъ, тогда ужъ трогать ее нельзя будетъ, и она не будетъ вѣдать, что я около нея..

— Зачѣмъ я все думаю, не надо такъ думать. Это, можетъ быть, смерть подходитъ… Вѣдь, сказываютъ, кто умираетъ, чуетъ и говоритъ: я де-молъ умираю!.. Можетъ онъ такъ вотъ улетаетъ. Да! Да! Но я не хочу! Не хочу! Господи, я жить хочу… Городищевъ! Паша! Ты вернулся? Здѣсь? Поди сюда! — сталъ кричать Иванъ, зная, что Городищева нѣтъ.

Новый денщикъ Лопухъ прибѣжалъ на отчаянный крикъ барина, и Иванъ началъ его разспрашивать про свое лице, какъ оно ему кажетъ?.. Про умирающихъ, про мертвыхъ…

Успокоившись, онъ отпустилъ деньщика, но тутъ же подумалъ:

— Вотъ онъ сидитъ — Иванъ Родивонычъ! Боится умереть. Сейчасъ Лопуха призывалъ… А если онъ умираетъ, вотъ сейчасъ помретъ. Мнѣ-то что-жъ? Пущай! Я буду себѣ летать, да на Оренбургъ глядѣть. Можетъ быть Иванъ Родивонычъ уже и померъ…

Иванъ схватился за голову и залился слезами.

— Что ты! Что ты, Ваня! Голубчикъ! — раздался голосъ Городищева.

Иванъ схватился за руки пріятеля.

— Ахъ, какъ я радъ!.. Сиди! Садись… Не оставляй меня. Я все улетаю, я боюсь… Я умру… Я не хочу умирать…

Городищевъ въ этотъ же вечеръ сходилъ къ доктору и чрезъ одного новаго офицера Унгера объяснился съ Курляндцемъ. Тотъ посовѣтовалъ Городищему не оставлять князя одного и развлекать всячески. Городищевъ перетащилъ къ князю Ивану на квартиру Ладушкина… Затѣмъ и Бородавкинъ сталъ всякій день являться и просиживать дни и вечера. Онъ особенно успокоительно дѣйствовалъ на Ивана.

— Это вы, князинька, съ жиру балуетесь… Сидите въ горницѣ, здоровьемъ исправились, кушаете въ волю, службу не правите. Ну… Вотъ и начали летать… А я бы васъ посадилъ при нынѣшнихъ цѣнахъ въ городѣ на двадцать рублевъ въ годъ жалованья. Да погонялъ бы въ эти морозы на валъ, въ ертаулы аль къ выступленью на злодѣевъ. Вы бы летать-то перестали.

— Это я съ жиру… балуюсь! — Сто разъ утѣшалъ себя Иванъ послѣ этого замѣчанія. Особенно его поразилъ Тавровъ, который, зайдя къ нему, сказалъ:

— Ты, князь голубчикъ, разумнѣе сталъ. Вотъ что… Гляди. Похудѣлъ, а похорошѣлъ; глаза свѣтятся, и смѣтливость въ нихъ примѣтна нынѣ. Все лицо разумнѣе глядитъ, а не то, что до-днесь было; булка какая-то сдобная, да румяная, да умишка съ птичій носокъ… Умницы всѣ эдакъ-то летаютъ… А дуракъ токмо то и видитъ, что у него подъ носомъ… Летай, братъ, летай, не бойся и не стыдись. Да поправляйся живѣе и приходи на свой бастіонъ… Въ офицерахъ нужда великая.

Теперь Иванъ чувствовалъ себя уже вполнѣ здоровымъ… Въ этотъ день ему даже захотѣлось выѣхать покататься по городу и побывать на томъ бастіонѣ, гдѣ онъ когда-то палилъ изъ пушекъ, кланялся визжавшимъ пулямъ и гдѣ былъ убитъ офицеръ Сысоевъ. Но узнавъ, что на дворѣ холодъ, а въ степи буранъ, онъ остался.

Лопухъ доложилъ, что явился мальчуганъ Максимка и еще невѣдомый ему человѣкъ, коего Максимка знаетъ.

Иванъ долго усовѣщивалъ и бранилъ Максимку за его отлучку изъ дому и прибавилъ:

— Я тебя не почитаю моимъ служителемъ. Будь ты мой, я бы тебя велѣлъ тотчасъ высѣчь, а ты, вѣдь, вольный, да къ тому же сынъ мамушки нынѣшней новой княгини Хвалынской. А то бы я тебя въ острогъ посадилъ. Ты ступай, откуда пришелъ, а коли хочешь у меня жить, то не пропадай и не шатайся.

Максимка разсудилъ на умѣ: ну такъ прости, князь! и отправился въ кухню.

О своемъ свиданіи въ Сурманаевой съ Уздальскими Максимка умолчалъ, потому что не исполнилъ порученія Парани, за которое получилъ десять рублей.

— Какой такой человѣкъ еще? — спросилъ Иванъ у деньщика.

— Алеша Горлицинъ, сказывается.

Иванъ всталъ навстрѣчу и протянулъ Алешѣ руки.

— Ты меня опять отъ смерти упасъ, Алеша?

Алеша признался, что на зарѣ объѣхалъ въ саняхъ все мѣсто битвы и, примѣтя признаки жизни въ князѣ, отвезъ его къ Оренбургу и убѣжалъ.

— Какъ же ты нынѣ въ городѣ?

Алеша разсказалъ, что отсталъ отъ мятежниковъ и былъ уже въ канцеляріи губернатора на спросѣ и объявился отставшимъ. Иванъ обрадовался, но вспомнилъ, что то же было сказано Алешей и предъ гибелью Чернышева, когда онъ съ другими казаками велъ ихъ въ ловушку…

— «Онъ мнѣ жизнь дважды даровалъ», подумалъ Иванъ. «Богъ съ нимъ! Его дѣло. Не жалобу же мнѣ приносить на него»…

— Чѣмъ же мнѣ отплатить тебѣ, Алеша…

Алеша, смущаясь, попросилъ 25 рублей… Иванъ подивился и далъ сто рублей. Алеша не взялъ и отсчиталъ себѣ двадцать пять.

— Меня эти рублики, Иванъ Родивонычъ, отъ смерти упасутъ, — воскликнулъ Алеша и, не объяснивъ ничего, выбѣжалъ радостно отъ князя…

— «Богъ его вѣдаетъ, что у него на умѣ!» подумалъ Иванъ. «А золотая душа. Не даромъ сказываютъ, что онъ съ боку — не чужой приходится — Городищевымъ.»

— «Да, не будь Алеши», снова думалъ Иванъ. «Давно бы давно быть мнѣ на томъ свѣтѣ.»

Въ сумерки пришелъ съ крѣпостной стѣны Городищевъ, за нимъ явился Ладушкинъ и всѣ трое сожителей сѣли ужинать, шутя и смѣясь надъ тѣмъ, что скоро и имъ придется ѣсть кошекъ и собакъ.

Вдругъ съ шумомъ явился Макаръ Иванычъ Бородавкинъ, и заслоняя кого-то, выговорилъ съ басистымъ смѣхомъ:

— Кто за мной? — Поворожите — авось не отгадаете. Пыжовъ! Отъ Пугача. Прямехонько!

Всѣ обрадовались и, окруживъ явившагося Пыжова, закидали вопросами.

Въ третій разъ повѣдалъ капитанъ свои приключенія.

— Шалитъ, — закончилъ Пыжовъ свои разсказы. — Такъ я и поѣхалъ къ Бибикову, чтобъ онъ меня разстрѣлялъ.

— Смотри, какъ бы онъ тебя здѣсь чрезъ своихъ не ухлопалъ! замѣтилъ Городищевъ и объявилъ, что на утро назначено выступленіе на злодѣевъ.

— Всѣ войска, да болѣ 20-ти орудій.

— А подъ орудія у обывателей поотобрали всѣхъ лошадей.

Проговоривъ долго о будущей вылазкѣ, офицеры также, какъ когда-то, сидѣли угрюмы, вылазка была еще опаснѣе прежней. Пыжовъ видѣлъ войска и порядки у самозванца и пуще напугалъ товарищей. Бородавкинъ угрюмо помалчивалъ, Ладушкинъ съ улыбающимся лицомъ мечталъ о производствѣ въ офицеры и даже о разбитіи злодѣевъ на голову. Городищевъ, хотя менѣе другихъ трусилъ, но все еще по старому говорилъ:

— Да, плохо. Завтра! Плохо!… Я такъ чую, что со мной ничего дурного не будетъ. Просто вотъ чую.

— Сухо — дерево! — отплюнулся Ладушкинъ, любившій Городищева пуще брата родного.

Одинъ Иванъ улыбался кротко и умно, словно снисходя къ слабости людской и къ трусости своихъ товарищей.

— Богъ милостивъ. А главное не робѣть, — говорилъ онъ.

Разговоръ перешелъ на погибель Чернышева, и Иванъ въ сотый разъ разсказывалъ ощущеніе полученныхъ ранъ…

— Пустяковина! Вотъ тутъ въ постели плохо было… А тамъ что? Мнѣ, ей-ей, помнится, какъ бы вотъ сейчасъ было… Словно кто полѣномъ по спинѣ съѣздилъ и сшибъ съ лошади… А въ голову и не примѣтилъ… какъ хлестнули; я памятую, какъ подъ ихъ коней свалился. Я такъ полагалъ, что не саблей раненъ, а копытомъ…

— Гдѣ? Гдѣ копытомъ. Видать разрѣзъ! — въ сотый разъ увѣрялъ Городищевъ, вглядываясь пристальнѣе въ рану Ивана.

XVI.

Было еще около пяти часовъ ночи, когда городъ пришелъ въ необычайное волненіе. Войска выступали на злодѣя… Городищевъ и Ладушкинъ были на ногахъ и при тускломъ свѣтѣ сальной свѣчи наскоро завтракали. Иванъ тоже проснулся и поднялся съ постели, чтобы снаряжать пріятелей.

— Спи себѣ, чего ты встаешь! — кричали ему друзья.

Иванъ одѣлся и сталъ хлопотать… Онъ справился о погодѣ: холодно-ли? и отдалъ свою бѣличью шубенку подъ мундиръ Городищева. Вмѣстѣ съ Ладушкинымъ, они, смѣясь, съ трудомъ стали напяливать ее на плотнаго Городищева.

— Ну, вотъ такъ броня… И отъ морозу, да и отъ пуль оборонитъ, — шутилъ Городищевъ.

Всѣ суетились и спѣшили. Лопухъ, заспанный, тыкался носомъ, и все у него валилось изъ рукъ. Иванъ досталъ салфетку, самъ собралъ остатки пирога и, завернувъ, совалъ въ торбу, которую велѣлъ привязать къ сѣдлу Городищева.

— Проголодаетесь до сумерекъ-то… Гдѣ моя заграничная оловянница для вина?.. Лопухъ! Да приснися. Соня! — сердился Иванъ, не находя фляжку, привезенную Данилой изъ Польши.

— Бери! Бери! — совалъ онъ ее, наполнивъ виномъ, Ладушкину. — Прозябнешь — напьешься! Я, братъ, бывалый… старый воробей!! Покажи-ка пистоли… — обращался онъ къ Городищеву… — Заржавѣли!… Бери мои! Пропадешь съ этими… А твои, Ладушкинъ, дай я заряжу…

Наконецъ — одѣвъ и снарядивъ друзей, Иванъ отодвинулся отъ нихъ и поглядѣлъ на обоихъ.

— Ну, управились! Христосъ съ вами! Авось…

Свѣтъ чуть брезжилъ въ замороженныя окна… Раздался стукъ на крыльцѣ, и Бородавкинъ въ тулупѣ и въ оружіи, блѣдный, ввалился въ комнату и обвелъ всѣхъ сверкающими глазами.

— Что!? — вскрикнули невольно всѣ трое при видѣ его лица.

— Вѣдунъ!… Колдовство… — Бородавкинъ развелъ руками.. Пыжовъ зарѣзанъ!

Всѣ вздрогнули. Иванъ прошепталъ: Господи! Городищевъ, какъ надѣвалъ киверъ, такъ и остался съ поднятыми руками, а Ладушкинъ, ахнувъ, бросилъ на стулъ пистолеты, которые засовывалъ за поясъ.

— Зарѣзанъ въ кровати, на дому… А на столѣ… — Бородавкинъ передвинулъ тарелки и стаканы. — Вотъ эдакъ… Вѣдаете какъ на столѣ стоитъ… Ну, вотъ… эдакъ онучи лежатъ, свѣчка стоитъ, а эдакъ — листъ писанный; да большущій листъ съ циферью. Убіенъ по указу государя Петра Ѳедорыча въ страхъ прочимъ!..

— Что-о! — протянули всѣ…

— Ваше благородіе… — прибѣжалъ — Лопухъ, за вами нарочный отъ оберъ-коменданта. Наши ужъ выходятъ изъ города… Строжайше приказано звать… Въ Сакмарскія ворота вамъ…

Всѣ словно очнулись…

— А вы оба у Валленштерна? — спросилъ Бородавкинъ. — Вамъ стало въ случаѣ не бывать! А я такъ съ Наумкой да съ Таврикомъ полѣземъ, какъ шальные. Вѣрно.

— Ну, Богъ васъ храни! — сказалъ Иванъ, цѣлуясь съ Городищевымъ и съ Ладушкинымъ. Тебѣ крестъ, Паша, а ему чинъ. Буде ему солдатомъ-то ходить.

Ладушкинъ засмѣялся и выбѣжалъ стрѣлой. Князь Иванъ проводилъ Городищева до сѣней, а потомъ сталъ глядѣть въ окно. Городищевъ вскочилъ на лошадь, перекрестился, подобралъ поводья и пустился рысью, трясясь и сгибаясь отъ непривычки ѣздить верхомъ. Ладушкина не было. Лошадь его Лопухъ держалъ въ поводу.

«Гдѣ же онъ?» — подумалъ Иванъ.

Ладушкинъ показался изъ воротъ дома, который былъ наискось. Его провожала молодая женщина безъ шубы, наскоро накрывшаяся платкомъ; Ладушкинъ влѣзъ въ сѣдло, оглядываясь на нее, и молодцовато безъ нужды хлестнулъ лошадь поводьями и пустился галопомъ. Долго глядѣла ему въ слѣдъ женщина въ платкѣ, затѣмъ подняла руки и стала махать.

«Вѣрно оглянулся на поворотѣ?.. Что это за женщина? То-то онъ спѣшилъ, чтобы съ ней проститься…» — думалъ Иванъ и вдругъ ахнулъ. Пистолеты, данные Ладушкину, лежали на креслѣ, какъ опустилъ онъ ихъ при появленіи Бородавкина.

«Вотъ кабы не бѣгалъ къ сосѣдкѣ, такъ и не забылъ бы… Съ чѣмъ же онъ теперь… А его могутъ послать на выскачку… Тутъ пистолеты нужны! Экая обида! Послать что-ль?.. Не нагонятъ…»

Иванъ сталъ звать Лопуха, потомъ своего повара-татарина, потомъ Максимку, но никто не отозвался. Онъ пошелъ въ кухню и нашелъ одного маленькаго Леву, сироту инвалида Самцова, котораго Иванъ по обѣщанію, данному себѣ въ Бердѣ, взялъ къ себѣ въ домъ. Лева лежалъ на палатахъ подъ ворохомъ платья, только черные глазенки и бѣленькій носъ торчали изъ-подъ какой-то овчины. Еслибъ онъ не пискнулъ, Иванъ не замѣтилъ бы его.

— А гдѣ-жъ всѣ… Лопухъ?

— Ушелъ!.. — пискнулъ Лева. — И Максимка ушелъ… Взялъ деньги изъ пола и ушелъ.

— Какія деньги?

Лева объяснилъ, спѣша и захлебываясь почему-то, что дядя Максимъ пришелъ, поднялъ половицу и, вынувъ оттуда много денегъ, все считалъ сидѣлъ, а тамъ ушелъ.

«Во снѣ вѣрно приснилось мальчугану», — подумалъ Иванъ. Лопухъ вернулся. Онъ бѣгалъ смотрѣть на урѣзаннаго капитана. Иванъ собрался выѣхать въ первый разъ изъ дому и одѣлся какъ можно теплѣе.

«А долго я хворалъ то!..» — пришло ему на умъ. «Ахъ! Да ровно два мѣсяца. 13-го ноября погибъ Чернышевъ, а нынѣ 13-ое января. Опять дурное число! Что-то Паша?.. Ладушкинъ?..»

Иванъ съ удовольствіемъ выѣхалъ въ маленькихъ санкахъ на одной лошади, оставшейся отъ тройки. Одну давно ужъ отобрали подъ орудія, а другую въ мясную лавку… Прежде всего онъ завернулъ въ переулокъ, гдѣ была квартира Пыжова; пестрыя кучи народа, мужики и бабы, татары и казаки, куча мальчишекъ запрудили проѣздъ. У крыльца стояли два солдата съ ружьями, защищая двери отъ народа, и тутъ же верховой гайдукъ около дрожекъ губернатора. Рейнсдорпъ былъ въ квартирѣ. Иванъ глянулъ въ толпу… и поневолѣ замѣтилъ возвышавшуюся надъ всѣми фигуру. Ему показалось знакомо лицо и пара блестящихъ глазъ, исключительно направленныхъ на него… Онъ захотѣлъ присмотрѣться, но фигура юркнула въ сѣрыя волны народа и Иванъ напрасно снова искалъ ее глазами.

«Кто такой!..» — припоминалъ онъ, съ трудомъ выбираясь изъ переулка, и вдругъ ахнулъ.

«Щенокъ! Вавила! Тшинокъ Деталя-бельгійца, что бекешу укралъ, что въ Сурманаевой бунтовалъ. Онъ! Онъ! Здѣсь въ городѣ? Зачѣмъ?»

Иванъ перенесся мысленно въ прошлое, не далекое по времени и далекое по событіямъ.

«Балъ у Брандта!.. Мазурка!.. Емельянъ!.. Нѣтъ, Ермолай Пугачевъ! Какъ балагурили тогда… А что вышло… Цѣлую сильную фортецію, какъ Оренбургъ въ осадѣ держитъ! Московскія войска бьетъ».

Иванъ хотѣлъ видѣть хотя первую половину вылазки съ городской стѣны.

«Можетъ, злодѣй выступитъ да встрѣтитъ ихъ. Тогда все увижу!..»

Скоро Иванъ былъ на своемъ бастіонѣ и смотрѣлъ въ степь. День былъ не ясный, но зато не очень морозный… По снѣговой равнинѣ, выйдя изъ трехъ разныхъ городскихъ воротъ, верстахъ въ двухъ отъ города двигались три отдѣльныя черныя массы. По серединѣ, все умаляясь, уходилъ на возвышенность Сырта средній отрядъ бригадира Корфа, состоявшій изъ 600 человѣкъ пѣхоты съ 9-ю орудіями; направо, подымаясь на ту же возвышенность, выступалъ, близясь къ центру, отрядъ оберъ-коменданта Валленштерна, гдѣ было 700 человѣкъ егерей, нѣсколько сотенъ казаковъ и 14 орудій. Это былъ самый лучшій отрядъ, далеко растянувшійся по равнинѣ большимъ темнымъ пятномъ. Лѣвое крыло — отрядъ Наумова, огибалъ кирпичные сараи и шелъ на ту Маячную гору, близъ которой когда-то погибъ Чернышевъ. Съ нимъ былъ Тавровъ.

Князь Иванъ усѣлся близъ орудія и, укутавшись, сталъ смотрѣть… Его вниманіе было особенно привлечено отрядомъ Валленштерна, гдѣ были на этотъ разъ оба его пріятеля.

«Экъ у насъ…» — думалъ Иванъ. «Нынѣ ты пушкарь, завтра — пѣхтура, а тамъ — въ конницѣ. Куда сунутъ, тамъ и воюй. Въ столицѣ не такъ».

Кучка солдатъ недалеко отъ Ивана тоже внимательно глядѣла вдаль. Дѣльныя замѣчанія пересыпались смѣхомъ и шутками.

Прошло около часа. Оба отряда, средній и правый, соединились и, протянувшись по возвышенности — стали.

— Тт-п-п-рру-у!.. — отозвался около Ивана одинъ рябой солдатикъ…

— Съ Сырта, братцы, увидали Берду — вотъ и уперлись. Оно отселева-то ничего, а оттедова боязно…

— Нашъ оберъ-комендантъ далече ходить не любитъ.

Въ соединившихся отрядахъ стало замѣтно передвиженіе.

— Ворочай! Буде! — сказалъ рябоватый.

Поднялся смѣхъ.

— Гляди! Наумычъ-то претъ куда! На самое Москву!

Налѣво отрядъ Наумова, поднявшись на Сыртъ близъ Маячной горы, довольно быстро подвигался къ центру и вился узкой и длинной змѣей по возвышенности.

— Его поджидаютъ… Должно, съ имъ повадливѣе. На міру и смерть красна…

— Вѣстимо, на людяхъ за тумака дашь два! Вѣдь эвто, братцы, войска, что вотъ и человѣки — что одному боязно, то втроемъ одолѣешь…

— Гляди, колѣно како удралъ Наумычъ…

— А что? Переваливаетъ за Сыртъ!..

Голова отряда Наумова начинала едва замѣтно исчезать за возвышенностью, словно тонула въ ямѣ… Скоро и туловище, и хвостъ этой длинной змѣи исчезъ въ снѣговой равнинѣ, не соединясь съ центромъ.

— Переда забираетъ. Почитай, онъ за полверсты отъ Берды… Во какъ!.. Ай да Наумычъ!..

— Тамъ, братцы, пузанъ Тавровъ съ своимъ кнутикомъ… — замѣтилъ рябоватый, усмѣхаясь. — Я чай поди, настегалъ тамъ кого… вотъ ноги и подбираютъ. Наколи эдакъ не заходили.

— А энти что-жъ?..

— У энтихъ мозоли на ногахъ, далече не пойдутъ.

Иванъ глядѣлъ на горизонтъ и тоже не соображалъ ничего.

Три отряда должны были соединиться на Сырту и совокупно двинуіься до противоположнаго ската къ Бердѣ. Отряды Корфа и Валенштерна не подвигались, занимая Сыртъ. Наумовъ исчезъ и, перевалившись за возвышенность, не соединясь съ ними, попадалъ въ положеніе авангарда передъ Бердой.

«Это бы еще ладно» — думалъ Иванъ. — «А какъ если онъ много заберетъ влѣво да подойдетъ одинъ съ Яицкаго тракта, а Валленштернъ тутъ будетъ ждать, тогда Пугачевъ отрѣжетъ его отъ города… Правда, что Емелька этимъ движеніемъ, — отвѣчалъ Иванъ себѣ же, — попадетъ межъ нашихъ, да онъ этого не побоится. Да и гдѣ онъ, невѣдомо!»

Послышался гулъ орудій за Сыртомъ.

— Запѣлъ соловушко. Это Наумычъ…

Гулъ стихалъ и снова раскатисто оглашалъ степь. Отряды Корфа и Валленштерна двинулись немного впередъ, но все еще оставались въ виду города.

— Ну, ну, тетка! Поддай малость… Э-эхъ! — опять стали говорить солдаты, пофыркивая.

Прошло уже часа три, Иванъ чувствовалъ, что прозябъ на открытомъ бастіонѣ, и поѣхалъ домой, едва пробираясь отъ толпы зѣвакъ, запрудившихъ валъ и улицы, ближайшія къ городской стѣнѣ… На многихъ крышахъ чернѣлся народъ. На колокольняхъ пестрѣли шубы и платки разныхъ барынь и чиновницъ изъ оренбургскаго общества. Иванъ вернулся къ себѣ, усталый отъ перваго выѣзда на воздухъ, и прилегъ отдохнуть. Изрѣдка онъ прислушивался къ отдаленному гулу орудій и думалъ о своихъ друзьяхъ.

«А что желательнѣе, быть убитымъ тамъ… Или какъ Пыжовъ?.. Бѣдняга! Вчера тутъ разсказывалъ… Времена-то какія… Когда же конецъ этимъ злодѣйствамъ… Сдается, что и конца не узрѣть».

Было уже за полдень… Лопухъ прибѣжать съ валу, говоря, что Макаръ Иванычъ, и еще двое офицеровъ проскакали къ губернатору.

— Кажись, что бѣда какая!..

Иванъ вскочилъ и хотѣлъ ѣхать опять на валъ, но почувствовалъ вдругъ себя дурно. Всѣ волненія дня ослабили его, онъ зашатался и опустился на стулъ…

— Тутъ какой-то Калмыченокъ, — говорилъ Лопухъ, — васъ повидать просится… Изъ Илецкаго города, аль изъ Яицкаго! Нужда ему до васъ, говоритъ.

Иванъ не слушалъ и, сидя на стулѣ, немного поблѣднѣлъ.

Лопухъ ушелъ, но вернулся опять, говоря, что Калмыкъ такъ и лѣзетъ.

— Какой Калмыкъ. Ну, пусти… Чего ему? А самъ разыщи живѣй Макара Ивановича! — голосъ Ивана ослабъ. — Да проси ко мнѣ. А не можетъ, пусть повѣдаетъ тебѣ, что наши, Павелъ Павлычъ и Левъ Александрычъ?..

Крошечнаго роста, худенькій и желтенькій Калмычекъ вошелъ и поклонился… Иванъ оглядѣлъ его и подумалъ:

— «Гдѣ я его видѣлъ?»

— Кто ты? Откуда?

— Я, Дуртя… Калмыкъ… Изъ Яицка… Прасковья Алексѣевна и генеральша прислали, чтобы…

Иванъ забылъ Оренбургъ, вылазку, друзей и бросился къ Дуртѣ. Лицо его ярко зарумянилось, въ первый разъ при разсказѣ Дурти, который съ трудомъ, ломая слова и выражаясь какъ-то странно, разсказывалъ, что Уздальскіе въ Яицкѣ, хотѣли проѣхать въ Оренбургъ, но что злодѣй атаковалъ Яицкъ, комендантъ заперся въ крѣпости, сжегъ городъ и, осажденный, послалъ сюда казаковъ просить помощи.

— И проѣзду теперь болѣ нѣтъ?.. — воскликнулъ Иванъ.

— Нѣту… Онъ спиной все закрылъ… Злодѣевъ царь.

— Да третевось пріѣзжали оттуда?

— Теперь ни! Какъ ѣдешь — спина.

Раздался шумъ въ сѣняхъ, ввалился съ громомъ, какъ всегда, Бородавкинъ и, махая руками, оплевывая Ивана, разсказалъ кой-какъ все, что произошло около Берды. Наумовъ, погоняемый Тавровымъ, былъ уже въ полуверстѣ отъ слободы, громилъ ее ядрами и послалъ его, Бородавкина, просить бригадира Корфа и оберъ-коменданта приблизиться тоже и соединясь, аттаковать…

— Я ползу туда, на моей савраскѣ… А къ намъ тащутся гонцы ихніе… Звать назадъ… Приказываетъ-де баронъ и оберъ-комендантъ отступить… А то отрѣжутъ-де молъ васъ… Тутъ, братъ князь, что было?! Тавровъ ругается, пѣна у рта, гонитъ по снѣгу гонца за гонцомъ: иди, Нѣмцы, сюда, въ подмогу!.. А тѣ оба тоже заартачились, — гонца за гонцомъ… Васъ-де отрѣжетъ злодѣй! Далеко зашли! Мы-де назадъ…

— Ну? ну? — слушалъ Иванъ.

— Ну, голубчикъ князь, тутъ вышло вишь какъ… Въ Наумовскихъ-то злодѣй палить бросилъ… Пусть Берду сжетъ… И давай сбираться въ кучу, супротивъ Корфа… Баронъ нашъ, это свидя, поверни на утекъ, за нимъ поверни и Валленштернъ. А тутъ ростоша, знаешь круто… Злодѣй увидѣлъ, да на нихъ и погналъ своихъ, какъ собакъ по зайцамъ… Тутъ ужъ я всего не видалъ, потому что меня услали къ губернатору просить приготовить на случай достальную команду. А встрѣтилъ я, вотъ идучи сюда, второго гонца. Страсть! — Жарко, говоритъ, твоимъ-то было! Злодѣевы полки ихъ просто по пятамъ гнали; картечью да ядрами засыпали изъ пушекъ… А казаки нахалы, догоняя ихъ, въ пики ударили, да въ сабли… И крошили, крошили, говоритъ, страсть!!..

Бородавкинъ махнулъ рукой.

XVII.

На улицахъ снова началось движеніе. Появлялись и проходили безпорядочно скученныя партіи пѣхоты и казаковъ и ѣхали повозки… Одна изъ повозокъ стала у воротъ дома князя Ивана. Бородавкинъ не утерпѣлъ и собрался.

— Сбѣгать на площадь поглазѣть!… Я ужотко приду… А ты скажи, князь, своей барской барынѣ, сирѣчь Городищеву, чтобы и мнѣ отъ ужина вашего….

— Ахъ батюшки! Господи Владыко! — завопилъ Лопухъ въ сѣняхъ.

Иванъ вышелъ въ прихожую. За дверями шумѣли и толпились. Наконецъ, показалась спина Лопуха, отворявшая дверь на блокѣ… Чьи-то ноги торчали въ воздухѣ. Бородавкинъ вскрикнулъ и бросился впередъ… Иванъ за нимъ.

— Кто?… Паша?… — отчаянно вскрикнулъ Иванъ.

Два казака и Лопухъ вносили кого то окровавленнаго въ мундирѣ, съ трудомъ поворачивая въ дверяхъ…

Все пошло кругомъ въ глазахъ Ивана… Казаки положили несчастнаго на диванъ. Бородавкинъ сновалъ, суетился, дѣлалъ что-то… Лопухъ кидался и что-то помогалъ. Чужія лица лѣзли въ двери, толклись въ сѣняхъ… Какой то знакомый голосъ началъ страшно стонать, а женщина въ платкѣ стояла у дивана, кричала, рвала на себѣ волосы и чепецъ…

— Уйди, князь. Поди ты! Лягъ! — говорилъ кто то и тащилъ Ивана… Онъ очутился въ горницѣ предъ своей постелью и свалился въ нее. Голова его отяжелѣла.

— Это Ладушкинъ! Бѣдный Ладушкинъ! Забылъ пистолеты! За лѣкаремъ… пролепеталъ князь Иванъ.

Чрезъ полчаса въ головѣ его просвѣтлѣлось и, придя въ себя, онъ всталъ, чтобъ итти къ раненому и помочь по мѣрѣ силъ.

— А Дуртя. Гдѣ Дуртя? Параня въ Яицкѣ?.. Правда-ли это? Гдѣ Дуртя… Бѣдный Ладушкинъ!.. Господи! Времена какія, — мысленно причиталъ Иванъ, выходя изъ спальни.

Ладушкинъ лежалъ безъ памяти, съ блѣднымъ и потнымъ лицомъ, глаза не были вполнѣ закрыты, а только прищурены… Кровь лила съ него струей и просочилась уже въ диванъ и въ кучу подложеннаго бѣлья. Несчастный былъ раненъ въ грудь насквозь, вѣроятно копьемъ… Изрѣдка онъ хрипѣлъ, и кровь вылетала изъ горла. Бородавкинъ стоялъ около него какъ-то осунувшись и на вопросъ Ивана махнулъ рукой и залился слезами.

— Жалко вѣдь… сказалъ онъ Ивану… Подростокъ! Сердце-то золотое было… У него мать въ Уфѣ!..

— Пошли за лѣкаремъ Щегловскимъ.

— Щегловскій, князь, уже скончался. Что народу! Что офицеровъ!? Переволоцкій, Буйнаковъ, Пушкаревъ, Раковъ, Мѣшковъ, Семеновъ…

— Убиты?..

— На мѣстѣ… Тамъ и остались. Да и мало-ль еще. Унгера привезли и тотъ ужъ скончался…

— Господи… закричалъ вдругъ Иванъ — А гдѣ же… Гдѣ Городищевъ?

Бородавкинъ выпрямился, вытаращилъ глаза и вымолвилъ:

— А-и-то…

Иванъ ахнулъ, поблѣднѣлъ и, надѣвъ шапку и шубку, выскочилъ на улицу, какъ бы никогда и не болѣлъ.

— Куда!.. Къ губернатору!.. Я забылъ… Забылъ о Пашѣ, — упрекалъ онъ себя, пускаясь почти бѣгомъ.

У крыльца губернатора казаки держали подъ уздцы измученныхъ лошадей… Въ прихожей и въ канцеляріи губернатора толпилось много народу, и офицеры, и чиновники. Иванъ искалъ глазами кого-нибудь изъ командировъ и вдругъ услыхалъ въ сторонѣ у окна канцеляріи громовой голосъ Таврова.

— Никогда-съ! Никогда-съ!! Никогда-съ!!!

Иванъ пошелъ на голосъ. Тавровъ, внѣ себя отъ ярости, потрясая своей татарской нагайкой съ пулей, зашитой на кончикѣ, съ пѣной у рта налѣзалъ на хладнокровнаго оберъ- коменданта.

— Теперь бы онъ сидѣлъ-съ, въ острогѣ-съ… Теперь былъ бы-съ конецъ-съ бунту-съ… — кричалъ Тавровъ.

— Это противно воинскому регламенту! — холодно говорилъ Валленштернъ.

— А трусу праздновать-съ?.. Улепету чинить? Это по регламенту-съ… По регламенту-съ? — налѣзалъ Тавровъ съ хрипотой въ горлѣ…

Иванъ подошелъ къ нимъ… Тавровъ разсѣянно поздоровался съ княземъ и сталъ какъ-то кружить около окна, словно придумывая, съ чѣмъ бы еще обрушиться на кого-нибудь… Иванъ обратился къ Валленштерну съ вопросомъ о Городищевѣ…

— Городищевъ? Это — тотъ?… Да!… Толстый? отвѣчалъ оберъ-комендантъ. — Онъ, сдается мнѣ, убитъ…

— Убитъ? — скрипнулъ Иванъ.

— Кто не убитъ! привязался Тавровъ. — Кто не трусы — всѣ убиты! Какъ не быть убиту?.. Эдако колѣно отмочить?… — обратился онъ къ Ивану и указывая нагайкой на Валленштерна… Спроси-т-ко, голубчикъ, спроси. Какъ они 13 орудій побросали! Да сто ящиковъ зарядовъ! Десять человѣкъ офицеровъ дали побить, изъ первыхъ молодцовъ!.. Съ полтыщи рядовыхъ ухлопали!.. Спроси-т-ко! Это, вишь, регламентъ воинскій такъ указуетъ!.. — выговорилъ Тавровъ не столько князю Ивану, сколько себѣ, и вдругъ обернувшись, снова бросился на Валленштерна… — Какой регламентъ!? А? Какой!.. Тотъ, что писалъ Макарка — своимъ огаркомъ!.. А? Тотъ что-ль? А? Огаркомъ! А? Макарки эдакіе!! Тьфу!

Оберъ-комендантъ слегка пожалъ плечами и отошелъ. Съ его уходомъ Тавровъ немного успокоился и обратился къ писарю за веревочкой; тотъ добылъ веревочку, и Тавровъ подвязалъ себѣ на груди посинѣлую лѣвую руку… Оказалось, что онъ былъ раненъ — около локтя. Иванъ давно уже не говорилъ ни слова и передумывалъ въ сотый разъ слова Валленштерна.

— Толстый! убитъ!.. Вы видѣли? — спросилъ онъ Таврова. — Видѣли Павла Городищева… Неужели и онъ… тоже…

— Городищевъ должно-быть покончилъ животъ. Я помню, сказывали мнѣ… Господинъ Тимашевъ, — обратился онъ къ чиновнику, просматривавшему какую-то бумагу… Вы должны вѣдать… Что, Городищевъ, поручикъ?

— Отхваченъ, ваше превосходительство, — отвѣчалъ Тимашевъ, продолжая проглядывать бумагу.

— Какъ отхваченъ? — пробормоталъ Иванъ.

— При погонѣ злодѣемъ… Отсталъ, чтобъ одно орудіе… орудіе одно… спасти… И былъ отхваченъ… Разсѣянно тянулъ Тимашевъ, не поднимая глазъ отъ бумаги и стола.

Иванъ чувствовалъ, что онъ шатается и падаетъ. Онъ ухватился за притолку и сѣлъ на окно…

Вся горница, офицеры и чиновники, столы и бумаги, разговоры и движенья, — все сливалось предъ его глазами въ одну сѣрую массу, туманную и безсмысленную.

«Бѣдный Паша! Что онъ? Гдѣ онъ? Штейндорфа повѣсилъ! Пыжова отпустилъ!» думалъ Иванъ въ то же время, будто поневолѣ, отчетливо слушалъ и даже повторялъ самъ всѣ фразы, которыя долетали до него.

— Да вѣдь одинъ дуракъ въ рѣку камень броситъ, а семеро умныхъ его не вытатцутъ! — кричалъ знакомый Ивану голосъ.

Иванъ увидѣлъ стоящихъ вмѣстѣ среди канцеляріи Рейнсдорпа, Корфа, Валленштерна и Таврова съ поднятой нагайкою.

— Что дѣлать! Паша? Голубчикъ! Что мнѣ дѣлать теперь?..

Иванъ побрелъ чрезъ силу кой-какъ домой и по дорогѣ встрѣтилъ рослаго мужика на веселѣ, который почтительно снялъ шапку и, пошатываясь, посторонился съ дороги. Это былъ Щенокъ. Онъ только что получилъ отъ Алеши 25 рублей и уже пропилъ изъ нихъ пять.

Около своей квартиры Иванъ встрѣтилъ Лопуха, который бодро выскочилъ, нахлобучивая шапку.

— За батюшкой, — сказалъ онъ, глупо улыбаясь.

— Что? Желаетъ причаститься? спросилъ Иванъ.

— Никакъ нѣтъ-съ… Это Макаръ Иванычъ шлютъ за батюшкой, а Левъ Александрычъ ужъ покончились. На счетъ панихиды Макаръ Иванычъ указалъ, да гробовщика подешевле сыскать.

Иванъ вздохнулъ и перекрестился.

Лопухъ бодро и весело припустился по улицѣ. Иванъ постоялъ, не вошелъ въ домъ, а тихо побрелъ къ площади, гдѣ чернѣлся народъ.

Долго бродилъ онъ, безсознательно глядя себѣ подъ ноги. Когда стало смеркаться, Иванъ блѣдный и какъ опьянѣлый, въ мученьяхъ нерѣшительности, шелъ, едва таща ноги, и пробирался по направленію къ Сакмарскимъ воротамъ.

«Что-жъ мнѣ дѣлать?» въ сотый разъ говорилъ онъ себѣ… «Вѣдь нельзя же оставить Пашу — погибать».

Не замѣчая самъ того, онъ уже давно шелъ вмѣстѣ съ кучкой Татаръ, женщинъ, стариковъ и дѣтей… Кто съ причитаньемъ и плачемъ, кто съ гуломъ и бранью — всѣ они подвигались подъ конвоемъ къ Сакмарскимъ воротамъ. Иванъ шелъ съ ними и очнулся только при выходѣ изъ города.

— Иванъ Родивонычъ! Ты-то куда же… Что съ тобой? Да ты совсѣмъ хворый! раздался голосъ Алеши.

Иванъ пришелъ въ себя и узналъ, что онъ попалъ въ партію, которую, по указу губернатора, велѣно выпроводить изъ города, какъ дармоѣдовъ, и что они волей-неволей идутъ въ Берду.

— Тамъ хлѣба въ волю…

Ивану вдругъ пришло на умъ обратиться за помощью къ Алешѣ, чтобы имѣть вѣсти о Городищевѣ… Вдругъ сталъ онъ просить Алешу о спасеньи друга, предлагая ему за это денегъ, сколько тотъ пожелаетъ.

Алеша грустно улыбнулся и объяснилъ, что спасти нельзя, а если-бъ то и удалось, то онъ не возьметъ ничего.

— Оные двадцать пять рублевъ, что я взялъ, меня отъ сквернаго дѣла упасли. Отъ убивства…

Алеша обѣщался все-таки выйти немедленно изъ города съ выгоняемой партіей и на утро быть ужъ назадъ съ извѣстіемъ о судьбѣ Городищева.

— Если-бы ты его упасъ отъ смерти, я бы съ тобой подѣлился всѣмъ иждивеніемъ, какое мнѣ будетъ отъ батюшки въ удѣлъ, — кончилъ Иванъ. — А вольную твою справить ужъ и безъ того мой долгъ.

— Ладно… Что смогу, то все сдѣлаю… Токмо выкрасть Павла Павлыча — впередъ сказываю, не можно… Онъ, я чаю, сидитъ въ арестантской избѣ, за стражей… Другое, что надумаю. Самъ, слышь, въ Яицкъ отбудетъ, озлился, что Симоновъ выжегъ городъ и изъ крѣпости отбивается изъ пушекъ.

Они простились. Алеша догналъ выступавшую партію. Иванъ побрелъ назадъ, чувствуя, что едва держится на ногахъ и едва доползетъ до дома. Пройдя большую плошадь, гдѣ когда-то стоялъ онъ предъ первой вылазкой цѣлыхъ три утра, онъ снова подумалъ о Городищевѣ.

— Тогда какъ робѣлъ онъ, а ничего лихого не приключилось, а теперь, выѣзжая, говорилъ, что не чуетъ себѣ ничего дурного… А что вышло?

Размышленія Ивана были прерваны шумомъ и криками. На одномъ изъ перекрестковъ онъ увидалъ новую кучу народа и свалку около хлѣбной лавки… Въ толпѣ мелькали разнаго рода печеные хлѣбы. Кто-то въ домикѣ кричалъ:

— Черти! Каины! Грабежъ…

Въ толпѣ хохотали, ругались, нѣкоторые дрались и рвали хлѣбъ, другіе, захвативъ два, три хлѣба и пряча ихъ на бѣгу, скрывались за угломъ. Какой-то инвалидъ, выбивъ раму на улицу и осыпавъ толпу стеклами, перевѣсился оттуда и крикнулъ:

— Держи, братцы!

И десятки хлѣбовъ, бѣлыхъ, ситныхъ, черныхъ, большихъ и малыхъ, полетѣли въ колыхавшуюся подъ окномъ толпу… Иванъ зналъ, что не проходило недѣли безъ того, чтобъ какую-нибудь лавку хлѣбную или мучную не разбили и, понявъ въ чемъ дѣло, побрелъ домой… Команда солдатъ съ капраломъ уже бѣжала на мѣсто бунта и, растолкавъ толпу, пробилась къ лавкѣ… Капралъ одинъ вошелъ въ лавку… Хлѣбы перестали вылетать. Толпа уже разбѣгалась и рѣдѣла… Но вдругъ… Вошедшій капралъ вылетѣлъ изъ окна на толпу вслѣдъ за хлѣбами, а высунувшійся затѣмъ инвалидъ кричалъ, хохоча и переваливаясь за окно.

— Пшеничный!.. Держи! Московскій калачикъ!..

— Не выдавай Егорыча! — рявкнула команда и бросилась въ лавку и на народъ.

Чрезъ секунду въ окно вылетѣлъ инвалидъ и упалъ на мостовую. Началась ожесточенная свалка. Кто-то заоралъ вдругъ во все горло.

— Пугачевъ! Пу-га-чевъ!.. чевъ!.. чевъ!.. чевъ!!!

Между тѣмъ, невдалекѣ оттуда, на площади близъ казармъ толпилась другая куча горожанъ. Мужики и солдаты, бабы и дѣти окружали повозки. Въ нихъ лежали привезенные раненые солдаты, участвовавшіе въ вылазкѣ. Одни оглядывали сани и съ причитаньемъ искали своихъ. Другіе просто изъ любопытства лѣзли глазѣть.

— Гляди, — шепталъ одинъ мѣщанинъ другому, — энто Митрій Семенычъ, капралъ… Какъ его изрѣзали. Это саблей…

— Упокойникъ, аль токмо затихъ отъ ушибу?..

— Чего вы лѣзете, проклятые… Но-о! Я вотъ васъ. Чего не видали! — кричалъ яицкій казакъ, грозясь нагайкой на гурьбу мальчишекъ.

— Тетка, а тетка. Отдай ты мнѣ его самый тулупчишка. Вѣдь не въ емъ же будешь хоронить, — увѣрялъ одинъ молоденькій солдатикъ бабу, стоя надъ санями, гдѣ лежалъ умирающій унтеръ-офицеръ.

— Гляди. Гляди. Руку-то совсѣмъ отодрало прочь, — замѣчали у другой повозки. — И гдѣ она теперь будетъ?.. Рука-то.

— Мати Пресвятая Богородица! — тихо плакался одинъ раненый, сидя въ повозкѣ.

— Водицы!.. Во-ди-цы!.. — хрипѣлъ другой, лежа на спинѣ…

— Ядро, бѣда — особливо большое! — слышалось около повозки…

— Эй, ребятки, чего на драныхъ глазѣть. Буде! Степка, пыдемъ въ войну играть, — говорилъ одинъ востроглазый мальчуганъ, оглядѣвшій всѣхъ раненыхъ.

— Ладно, я буду злодѣй Петръ Ѳедорычъ, а ты, Митька, — Карловъ-енералъ, — отвѣчалъ Степка.

— Мало что?! Вишь, ловкій какой?.. Нѣтъ, мой чередъ, братцы, я первый сказалъ. А вы стало командиры. Ты Ивашка, Карловъ-енералъ.

— Чего я не видалъ! Вотъ тоже!.. — угрюмо просопѣлъ Ивашка.

— Ну, ты, Сеня? — ласково просилъ Митька третьяго.

— Спасибо. Я вчера былъ. Шишка-то — вотъ она! по сю пору видать.

— Такъ кто-жъ имъ будетъ. Какъ же, такъ-то, безъ Карлова то…

— А ты не дерись… Уговоръ! — предложилъ Ивашка.

— Чортъ — дуракъ! Не дерись!? Я жъ злодѣй Петръ Ѳедорычъ! — вскрикнулъ убѣдительно Митька. — Не дерись?! Что-жъ то за игра будетъ. Глупая твоя голова! Ну? Братцы? Ну?! Кто жъ Карловъ-енералъ?!.. Мальчуганы, насупясь, молчали…

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

Угрюмъ и грозенъ былъ видъ Яицкаго городка. На улицѣ кишилъ народъ; всѣ избы переполнились сбродомъ съ сосѣднихъ окраинъ; Казаки, Татары, Башкиры, Киргизы — все перемѣшалось; лица, одежды и нарѣчія — все спуталось. Не хуже царевой Москвы — Берды. На базарѣ, близъ соборной церкви и войсковой избы, непрерывно толпились пестрыя кучки. Два казака: Каргинъ и Толкачевъ, повелѣвали въ городѣ. Небольшая крѣпость мрачно торчала среди города, съ заваленными воротами, съ вновь прорытыми валами, съ новыми траншеями и батареями на выдающихся концахъ и съ бастіономъ надъ оврагомъ, гдѣ было прежнее русло рѣки Старицы.

Ближайшіе дома къ крѣпости не существовали — на половину искрошенные и на половину сожженные… Здѣсь торчали черныя головни вокругъ красныхъ обнаженныхъ печей, тамъ печи были разрушены, и разсыпанный кирпичъ перемѣшался съ балками, брусьями и соломой… Стѣны и заборы, полы и крыши, двери, столы и лавки и разная утварь — все это растрепленное и обращенное въ крупный соръ, какой-то страшной силой, наводило ужасъ на шмыгавшихъ кой-гдѣ Татаръ.

Близко въ крѣпости никто не приближался… Оттуда, какъ изъ щелей, выглядывали пушки, да кой-гдѣ изъ-за стѣны торчалъ и двигался острый штыкъ… Изрѣдка на стѣнѣ вспыхивалъ огонекъ и исчезалъ, но въ грудахъ древеснаго хлама раздавался трескъ, рокотъ и поднималось высокое облако сора и снѣга. Часто же разрушительная сила шла далѣе… Новая стѣна трещала, и летѣли щепы отъ валившихся брусьевъ, новая изба покидалась людомъ съ крикомъ и визгомъ, и скоро она исчезала, превращаясь въ груду и очищая пространство.

То и дѣло вспыхивали пожары… Мятежники бросались тушить или перерѣзывать пламя, если былъ вѣтеръ на строенье, но пушки гудѣли, крошили горящія головни, и людей, и скотъ, и все приближавшееся къ пожарищу.

Ночью мятежники строились и укрѣплялись въ грудахъ разрушенныхъ избъ и подступали къ крѣпости, съ частой стрѣльбой; днемъ ихъ выбивали изъ ихъ окоповъ. И маленькая, но мрачная, покрытая почернѣлымъ снѣгомъ, крѣпостца стояла твердо, грозя раскидать весь городокъ по щепкѣ.

Комендантъ Симоновъ и капитанъ Крыловъ, при первыхъ признакахъ бунта, заперлись въ стѣнахъ съ тысячей вѣрныхъ солдатъ и на всякія попытки и предложенія отвѣчали изъ пушекъ и изъ ружей, и все болѣе очищали окружность отъ строеній и домовъ… Осажденные ждали помощи изъ Оренбурга… Мятежники ждали самого батюшку царя, чтобъ справиться съ крѣпостью.

Въ городѣ на улицахъ, на площадяхъ и въ домахъ шло пьянство, драки, казни подозрѣваемыхъ и общая неурядица… Въ стѣнахъ крѣпости не досыпали ночей, не доѣдали обѣдовъ и ужиновъ, не достаивали службы церковныя… При первомъ звукѣ призыва — всѣ, отъ мала до велика, кидались на валъ и батареи, ради обороны и спасенья. Пощады нельзя было ждать! Осажденнымъ давно уже передали слова Пугачева.

— Возьму фортецію — всѣхъ передавлю, отъ стараго до малаго. Теля и порося — и тѣхъ повѣшу!

Уздальскіе были въ стѣнахъ этой крѣпости. Не думала Параня, вмѣсто осажденнаго Оренбурга, гдѣ былъ женихъ — увидѣть себя съ матерью въ маленькой грязной крѣпостцѣ, взятіе которой могло случиться ежедневно и гдѣ каждый часъ могъ привести къ неминуемой страшной смерти.

Задержанныя бураномъ, онѣ кой-какъ добрались до Яицка, вторично избѣгнувъ смерти, благодаря счастливому случаю.

Когда буранъ стихъ и дороги не оставалось и слѣда — онѣ двинулись впередъ на угадъ. Лай-ханъ смекалъ, что было мочи, но, однако, говорилъ:

— Невѣдомо… Може, вмѣсто Яицка, въ Каспицкое море пріѣдемъ, а то въ Аймаянъ!

— Что это за Аймаянъ. Село что-ль? — спрашивала Нараня.

— Ни! Какое село?! Въ Аймаянѣ только и живетъ одна вѣдьма!

Чрезъ часъ пути, во сто саженяхъ отъ нихъ, среди однообразно бѣлой поверхности, зачернѣлось что-то. Они подъѣхали и нашли полузарытую въ сугробахъ арбу, павшую лошадь и двѣ маленькія фигуры, завернувшіяся въ войлокѣ, засыпанныя снѣгомъ и почти замерзшія. Лай-ханъ хотѣлъ ихъ оставить, но у Парани сердце сжалось при видѣ несчастныхъ.

Ихъ взяли съ собой и отогрѣли. — Калмыкъ Дуртя влѣзъ на облучекъ, а его женка, Тумысь, на возокъ. Они, родомъ изъ окрестности, приглядывались, спорили, смекали, указывая дорогу, и, наконецъ, провели на прямки въ Яицкъ.

Комендантъ Симоновъ принялъ Уздальскихъ радушно и обѣщалъ доставить въ Оренбургъ… но на другой же день городъ заволновался и вспыхнулъ бунтъ… Казаки встали поголовно. Солдаты, отстрѣливаясь, отступили и заперлись въ крѣпости.

Очутившись съ матерью въ двухъ горницахъ комендантскихъ палатъ осажденной крѣпости, около семейства капитана Крылова, Параня загоревала не о женихѣ, не объ осадѣ, не о смерти, въ случаѣ сдачи… Богъ милостивъ! Параня горевала о матери.

Марѳа Петровна оправилась слегка по пріѣздѣ въ Яицкъ, но бунтъ, свалка на улицѣ, внезапное бѣгство и спасенье подъ выстрѣлами за стѣны крѣпости, — снова вернули ее въ полубезсмысленное состояніе… Она больше лежала на постели, или тихо бродила по комнатамъ, боясь выйти за порогъ дома, не жаловалась, но, всегда словоохотливая, молчала теперь или тихо стонала.

— Что ты, мамонька! — приставала Параня.

— Ничего.. — изрѣдка только отвѣчала мать.

Иногда на нее находили минуты тревоги и тоски; она дико озиралась, дрожала всѣмъ тѣломъ, не узнавала и не подпускала къ себѣ никого; даже отъ Парани отмахивалась и кричала, забиваясь въ уголъ… Потомъ, сейчасъ же придя въ себя, начинала тихо плакать… Но ничего не объясняла, и ни на что не жаловалась. Наконецъ, почти переставъ ѣсть, она видимо слабѣла съ каждымъ днемъ и ужъ почти совсѣмъ не покидала постель.

Параня однажды подмѣтила въ себѣ самой равнодушіе къ матери и ужаснулась… Но это была усталость… Больная измучила ее своимъ положеніемъ… Параня тоже ходила, какъ тѣнь, по двору крѣпости, или молча сиживала въ гостяхъ у Крыловыхъ, или же, неподвижно помѣстившись у окна своей горницы, глядѣла по цѣлымъ часамъ на кучи сложенныхъ дровъ… Всѣ полѣнья пересчитала она… Знала, какъ каждое лежитъ, гдѣ снѣгъ больше набился, гдѣ менѣе, гдѣ примерзъ и обледенѣлъ. Иногда она, украдкой отъ матери, плакала.

Порой одиночные выстрѣлы, превратясь вдругъ въ частый и грозный гулъ, напоминали ей, что не нынче, завтра — могутъ они всѣ быть перебиты, перерѣзаны.

— И болѣзные и здоровые — всѣ помремъ… — думала она…

Но внутренній голосъ говорилъ ей, что не обѣ онѣ въ опасности, а одна ея мачиха или мать, — какъ привыкла говорить и даже думать она; — что смерть не придетъ къ нимъ, а болѣзнь Марѳы Петровны затягивается и сулитъ недоброе.

— Вотъ и тогда, въ татарскомъ поселкѣ, — чуялось мнѣ, что не конецъ еще мой… Такъ и нынѣ…

Когда выдавался день, что Марѳа Петровна спокойно сидѣла или лежала на кровати, а пушки затихали, ибо главные мятежники успокоивались или отлучались изъ города, то въ столовой комендантскихъ палатъ сходилось все общество помечтать о скоромъ освобожденіи. Тутъ былъ комендантъ Симоновъ, добрый и мягкій человѣкъ, уже не молодой; капитанъ Крыловъ, душа общества, любимецъ гарнизона и надежа всѣхъ. Рѣшительный, энергичный, огневой человѣкъ въ минуту опасности, веселый шутникъ и боліунъ во дни спокойствія, когда пушки молчали.

— Когда собаки не лаютъ! — какъ выражался онъ.

Крыловъ одинъ спасъ всѣхъ, когда бунтовщики бросились на нихъ и когда Симоновъ оробѣлъ и растерялся. Крыловъ же окопался въ одну ночь и далъ первый отпоръ первымъ попыткамъ мятежниковъ. Онъ же поддерживалъ во всѣхъ надежду на избавленье и тѣшилъ всѣхъ своими шутками и прибаутками.

— Я вѣдь не себя упасти и не васъ — ухищряюсь; и не чаю тожъ заслужить награду! — говорилъ онъ. — Вы мнѣ аль крестишка — тьфу! А я вотъ кого берегу!.. — И онъ указывалъ на розовенькаго, пятилѣтняго ребенка, своего сына.

Ванюша Крыловъ былъ всеобщій любимецъ. Параня тоже полюбила его за рожицу и за имя. И звала его Иванушкой.

— У меня женихъ такъ же прозывается! — объяснила она всѣмъ.

Затѣмъ было въ крѣпости нѣсколько офицеровъ съ женами, почтительно относившихся къ Уздальскимъ. Мужья безсмѣнно находились при орудіяхъ, жены скучали, по временамъ приходили въ ужасъ — когда положеніе становилось опаснѣе… Молодецъ и герой крѣпости, послѣ Крылова, — былъ поручикъ Толстоваловъ. Онъ командовалъ охотниками при первой вылазкѣ и пожегъ ближайшія избы, чѣмъ освободилъ крѣпость отъ ежедневнаго дождя пуль и стрѣлъ.

Толстоваловъ, несмотря на трудную службу при батареяхъ, не упускалъ случая видѣть Параню, или барышню генеральшу.

Вылазка его была сдѣлана на глазахъ Парани и къ ней пришелъ онъ объявить объ успѣхѣ, прежде чѣмъ огромное зарево озарило окрестность.

Въ крѣпости былъ тоже свой шутъ — сотникъ Харчевъ. Надъ нимъ потѣшались вслѣдствіе двухъ случаевъ въ его жизни. Однажды въ степи на него напалъ киргизъ, прицѣлился въ пяти шагахъ и выпалилъ… Ружье или турку — разорвало и убило киргиза, пока нехрабрый Харчевъ жмурился. Въ другой разъ онъ упалъ съ коня на всемъ скаку, но прямо на проходившую старуху. Ее было убилъ, а самъ остался невредимъ…

Спасенные — калмыкъ Дуртя и его жена Тумысь — были при Паранѣ и привязались къ ней, какъ собаки… Люди, Гаврило и Улита, отставшіе въ буранѣ, не появлялись въ Яицкъ, а чрезъ недѣлю Дуртя, находившій возможность бывать въ городѣ, уходя и ворочаясь по ночамъ, принесъ вѣсти, что казаки нашли повозку верстъ за 40 отъ Яицка съ замерзшими людьми, вещи которыхъ они подѣлили. По описанію вещей, Параня узнала свои… Марѳа Петровна не спросила о людяхъ ни разу, словно забыла, и Параня ни слова не сказала матери объ ихъ участи. Дуртя и его жена замѣнили имъ погибшихъ.

Оба едва говорили по-русски, но Параня умѣла съ ними справляться. Дуртя равно обожалъ Параню и ребенка Ванюшу Крылова…

Во дни спокойствія и отдыха отъ осады — Параня, ребенокъ и Дуртя, иногда и Толстоваловъ, вмѣстѣ гуляли по крѣпости, по бастіонамъ, или садились на валу, надъ Старицей, близъ колокольни, и мечтали объ истребленіи Пугачевцевъ и освобожденіи.

— А мнѣ бы и вѣкъ такъ свѣковать! — намекнулъ однажды Толстоваловъ. — Кончится осада, всѣ разъѣдутся… И опять тутъ одинъ будешь… Только утѣхи и будетъ, что Харчева киргизомъ дразнить!..

— А вотъ подъѣдетъ самъ Пугачевъ, возьметъ крѣпость, да всѣхъ насъ и передавитъ! — сказала Параня.

— Поколѣ я живъ, васъ, Прасковья Алексѣевна, никакой злодѣй не тронетъ, хоть бы и самъ Пугачевъ, — намекалъ Толстоваловъ.

Дуртя раздобылъ себѣ чибузгу, т.-е. рожокъ, и часто игрывалъ господамъ, сопя и надуваясь. Дикіе и унылые звуки чибузги были по сердцу Паранѣ и гармонировали съ этой жизнью въ осажденной фортеціи.

II.

Однажды, около двадцатаго января, въ городѣ стало особенно тихо и даже малолюдно… Главные мятежники съ своими начальниками отлучились въ Берду.

Гарнизонъ отдыхалъ уже второй день, и можно было ограничиваться тремя десятками часовыхъ по всѣмъ краямъ.

Марѳѣ Петровнѣ было лучше, она сидѣла на постели и молча ѣла кашку, даже сдѣлала нѣсколько вопросовъ дочери объ осадѣ, но прибавила чрезъ полчаса бесѣды:

— А Иванушкѣ грѣшно невѣсту забывать! Князь Черемисовъ сколько тоже времени не навѣдается… Чай все обѣды обѣдаетъ. А что губернаторъ?.. Нѣмецъ продастъ насъ злодѣямъ… Фрейманъ…

Параню покоробило отъ тихо сказанной, безсмысленной рѣчи матери.

Слезы выступили у нея на глаза.

— Мы въ Яицкѣ, мамонька, а не въ Казани. Въ Яицкой фортеціи.

— Нѣтъ… Нѣтъ… Не хочу… Не губи ты меня, ступай. Уходи!.. — вдругъ начала кричать Марѳа Петровна.

Параня замолчала и, плача, вышла въ другую горницу.

Въ уголку сидѣлъ на стулѣ Ванюша, сложивъ ручки; Дуртя, скорчившись и поджавъ ноги, сидѣлъ около него на полу и тихо шепталъ, тыча пальцемъ по воздуху.

— Отчего Пугачевъ красный! — обратился Ванюша къ Паранѣ. — Онъ развѣ красный?

— Красный? Нѣтъ! — Сквозь слезы отвѣтила Параня.

— Да красный… Дуртя говоритъ…

Дуртя прозвалъ Пугачева: красный, но не могъ объяснить, почему.

Параня сѣла недалеко отъ нихъ около Тумыси, чинившей бѣлье, и задумалась. Дуртя продолжалъ что-то разсказывать ребенку съ быстрыми, угловатыми жестами и гримасами… Разобрать полу-русскій, полу-татарскій разсказъ было мудрено, но ребенокъ слушалъ, какъ всегда, со вниманьемъ… Они понимали другъ друга.

Прошелъ часъ, Параня невольно прислушалась, какъ разсказывалъ Дуртя и какъ ребенокъ перебивалъ разспросами.

— Онъ по городъ ходить… туда ходить и сюда ходить, — таинственно шепталъ Дуртя.

— Кто, онъ?

— Бѣлый… Хазретъ.

— Бѣлый?..

— Серебряный… А тутъ золотой, а туда мѣдный и тута мѣдный, — показывалъ Дуртя то на лицо мальчика, то на руки и ноги. Онъ ходить, ходить… А Маштакъ болтать.

— Маштакъ?

Дуртя заржалъ, потомъ лягнулъ рукой, еще что-то сдѣлалъ и мальчикъ спросилъ:

— Лосадка?

— Да лошадка. Маштакъ болтать: Арума! Арума, Хазретъ! Нахабаръ! Здоровка, бачка. Я таскать тебя многъ, мно-огъ таскать. Я, ни моченьки моей нѣтъ. Ни-и!

— Это лосадка говоритъ?

— Да, лошадка. А серебряный ему тожъ болтать: Я бери турсукъ дѣлай юра…

— Во отъ! воскликнулъ ребенокъ, — лосадки не говорятъ. — Онѣ только возятъ…

Послышались шаги, дверь растворилась и вошелъ капитанъ Крыловъ. Ребенокъ бросился къ отцу и сталъ передавать все слышанное отъ Дурти, но Крыловъ, угрюмый, взялъ его на колѣни, сѣлъ и молча гладилъ мальчика по головкѣ.

Параня, вглядѣвшись въ капитана, замѣтила его сумрачный видъ. Онъ, всегда учтивый, даже не взглянулъ на нее.

— Эхъ! Кабы не дитя — наплевать бы мнѣ! — Тихо заговорилъ онъ, какъ бы про себя. Я смерти никогда не робѣлъ… А вотъ… Жаль!.. Пять годочковъ… Вотъ чрезъ двѣ недѣльки минетъ пять лѣтъ, а тутъ убьютъ.

— А что?.. вымолвила Параня.

— Что… Междометіе жду великое. Какого еще не было… И Крыловъ грустно улыбнулся.

Междометіе — было его любимое слово, которымъ онъ въ шутку называлъ перестрѣлку осажденныхъ съ мятежниками во время приступа. Тотъ мѣтитъ, — объяснялъ онъ, — этотъ мѣтитъ — оба палятъ и бьютъ — выходитъ междометіе!

Параня знала, что онъ разумѣлъ подъ этимъ словомъ, и стала разспрашивать, отчего онъ ждетъ приступа. Крыловъ сначала молчалъ и наконецъ молвилъ.

— Самъ тутъ… Пріѣхалъ изъ Берды!

Параня шевельнулась и молча поглядѣла на капитана. Дуртя тоже разинулъ ротъ и уставился, даже Тумысь бросила штопанье.

— Красный. У-у! Собакъ — песъ!.. молвилъ Дуртя.

— Жду, стемнѣетъ, придетъ Мустай-Мулла; послалъ его вывѣдать про ихъ умышленья на насъ, — сказалъ Крыловъ.

И снова всѣ смолкли, думая объ извѣстіи.

— Когда твое рожденье то? — Обратился капитанъ чрезъ минутъ къ сыну. — 2-го числа… Тебѣ что подарить. А?

— Пушку, — молвилъ ребенокъ.

— Я бъ тебѣ Емельянову голову подарилъ.

— Зачѣмъ. Не хочу… Ну, лосадку…

— Она, сынку, десять тысячъ нынѣ стоитъ, коль ее продать Царицѣ. Разбогатѣли бы мы съ тобой. Поѣхали бы жить въ столицу, наукамъ обучаться, въ пенсіонѣ какомъ Нѣмецкомъ.

«Десять тысячъ», думала Параня. «Нѣтъ. Я бы достала злодѣеву голову, такъ послала бы ее Царицѣ… такъ»…

Вечеръ прошелъ, какъ всегда, тихо, уныло…

Было за полночь. Въ крѣпости многіе еще не спали. Симоновъ и Крыловъ ходили съ одной батареи на другую, ободряли солдатъ и наказывали держать ухо востро. Ночь была не морозная, но пасмурная и темная. Татаринъ Мустай-Мулла, пробравшійся изъ города въ крѣпость, принесъ вѣсть, что Пугачевъ весь день просидѣлъ у казака Кузнецова, который вернулся въ Яицкъ изъ бѣговъ, и что дочь его красавица Устинья — все подбивала Пугачева крѣпость брать, даже объ закладъ билась. Съ Пугачевымъ пріѣхали два казака, Перфильевъ и Шигаевъ.

Всѣ, по заявленію Мустай-Муллы, порѣшили взять крѣпость на этихъ дняхъ приступомъ, и самъ Пугачевъ будетъ начальствовать. Весь гарнизонъ, отдохнувши за два дня, бодро встрѣтилъ дурную вѣсть.

— Не бойсь… — говорилъ Крыловъ солдатамъ. — Пугачевъ тожъ казакъ, а не шишига-чортъ аль колдунъ. Пули-то и на него льются. Башка-то его тожъ не изъ чугуна выплавлена. Гляди, вы десять тысячъ зацѣпите, да надуваните. Васъ тыща — во, по десяти рублевъ на носокъ и набѣжитъ… Такъ что ль, ребятки?

— Вѣстимо… Что?!. — отвѣчали солдаты.

Крыловъ, обойдя всѣ стѣны и сдѣлавъ кой-какія распоряженія, отправился спать… Параня еще не ложилась, потому что Марѳа Петровна особенно стонала и металась на постели. Услыхавъ шаги Крылова въ сосѣдней горницѣ, Параня вышла къ нему.

— Что, Андрей Прохорычъ?

— Ничего, сударушка… Коли ушки на макушкѣ, такъ, авось, макушку не сшибутъ. Нынѣ ничего не жди. А вотъ завтра жди.

Едва успѣлъ Крыловъ выговорить эти слова, раздался глухой ударъ на улицѣ, словно лопнулъ какой-нибудь гигантскій пузырь…

— Тамъ! — вскрикнула Параня, указывая на крѣпостную церковь, помѣщавшуюся у вала надъ Старицей…

Крыловъ замеръ. Разсыпная трель пальбы пронеслась на дворѣ… Тявкнула пушка, другая, третья.

— Вотъ оно!.. — крикнулъ Крыловъ… — Марья! Ванюшу!.. Береги! — крикнулъ онъ женѣ и выскочилъ на улицу… Параня, какъ стояла, такъ и осталась неподвижно среди горницы.

Все поднялось въ крѣпости… Ружейный и пушечный гулъ зачастилъ и уже не прерывался… Стѣны дома словно вздрагивали отъ него, а стекла въ окнахъ какъ-то уныло дребезжали… Изрѣдка слышались крики и шумъ на дворѣ.

— Всѣхъ! Всѣхъ… — долетѣлъ до Парани голосъ коменданта Симонова.

У дверей горницы кто-то визжалъ. Параня вглядѣлась. Дуртя стоялъ на порогѣ, барахтался и уговаривалъ жену. Тумысь вцѣпилась въ его длинный, полосатый халатъ и не пускала, взвизгивая и пересыпая плачъ свой дикиии словами и возгласами…

Что-то холодное коснулось руки Парани, она вздрогнула и увидала Ванюшу. Ребенокъ дрожалъ и со слезами жался къ ней. Параня взяла его на руки и усѣлась было въ углу горницы… Но тотчасъ вспомнивъ о матери, оставила ребенка. Войдя въ спальню, она вдругъ остановилась на порогѣ и попятилась.

Марѳа Петровна въ одной сорочкѣ, съ разбитой по плечамъ сѣдой косой — сидѣла среди кровати, уцѣпившись за матрацы руками, и глядѣла на дверь. Отъ этого-то безумнаго, дикаго взгляда и попятилась Параня…

— Творецъ Небесный! — воскликнула дѣвушка и отшатнулась назадъ отъ двери, притворяя ее… Что-то подсказало, словно приказало ей, немедля запереть эту дверь; и прежде чѣмъ она сознала, что дѣлать — Параня защелкнула задвижку и прислушалась… Марѳа Петровна босикомъ добѣжала до двери, съ силой толкнулась въ нее и снова побѣжала на постель.

Параня не могла стоять на ногахъ и опустилась на скамью, закрывая лицо руками… Ванюша плакалъ, около нея и требовалъ свою мать… Параня отвела ребенка къ Марьѣ Алексѣевнѣ Крыловой и вернулась.

Съ улицы долетали крики… Въ сѣняхъ хлопали дверями, но гулъ и перекатистый рокотъ на валу заглушалъ все…

Всѣ впечатлѣнья путались въ головѣ Парани. Взглядъ безумныхъ глазъ старухи матери, нагорѣвшая свѣча на столѣ, свѣтившаяся въ углу, и рыдавшая Тумысь, отъ которой отбился и ушелъ мужъ; недалекій гулъ орудій и дребезжанье всѣхъ окружающихъ предметовъ — все словно подернулось пеленой. Параня начала безсмысленно повторять отрывки разныхъ долетавшихъ возгласовъ и командъ.

— Но все-жъ не смерть!.. — прервала она самое себя восклицаніемъ, которое шло съ глубины души ея. — Нѣтъ. Нѣтъ! Вѣрую, Господи! А мамонька? Бѣдная мамонька! — И она заплакала.

Комната начала наполняться полу-одѣтыми офицершами. Кто какъ былъ съ просонья, бѣжалъ въ комендантскія палаты, нацѣпивъ куцавейку, шубку, а кто и мужнинъ или братнинъ кафтанъ. Всѣ лица женщинъ были перепуганы и съ неопредѣленнымъ выраженіемъ — ожиданія… Всѣ охали и плакали, причитали и крестились, прислушиваясь къ гулу… Однѣ усѣлись по всѣмъ стульямъ, другія просто на полу — кучками.

Прошелъ часъ… Параня давно перестала плакать и волновалась. Ванюша, давно прибѣжавшій снова къ своей любимицѣ, заснулъ у нея на колѣняхъ. Она уложила его на чьей то шубѣ, въ углу, и стала глядѣть въ темныя окна… Ее тянуло… Тянуло неудержимо туда, гдѣ все гудѣло. Туда, гдѣ были всѣ, помимо женщинъ… Туда, гдѣ все рѣшалось…

— Что тамъ? Что тамъ? — давно уже стучало у нея въ головѣ и въ ушахъ; наконецъ, она поднялась и начала ходить по горницѣ, среди кучекъ перешептывавшихся женщинъ. Онѣ словно боялись говорить громко, чтобъ не помѣшать общему важному дѣлу, отстаиванью крѣпости. Изъ благоговѣнья къ совершавшемуся тамъ дѣлу спасенія, невольно и безсознательно заговорили онѣ шепотомъ.

Дверь растворилась изъ сѣней, небольшой солдатикъ съ окровавленной головой ввалился въ горницу и упалъ на порогѣ лицомъ въ полъ. Холодъ пахнулъ въ распертую дверь. Параня была въ эту минуту около двери и бросилась къ солдату. Всѣ женщины поднялись и засуетились, окружая упавшаго.

— Испить… Христа ра-ди… — прохрипѣлъ солдатикъ, не подымаясь. Параня невольно повторила тѣ же слова, обращаясь ко всѣмъ. Женщины суетились.

— До вотъ кадка-то. Квасъ тамъ! Ну, да ничего… Пущай, бѣдняга, напьется.

— Дверь-то притворите… Морозъ! — раздался голосъ.

Параня сама подбѣжала къ кадкѣ, зачерпнула ковшемъ и снова нагнулась къ солдатику.

— Вотъ. Испей! На вотъ? — твердила она.

Но солдатикъ не шевельнулся. Она передала кому-то ковшъ и вмѣстѣ съ Тумысью и съ какой-то женщиной въ желтой кацавейкѣ подняла солдатика за плечо и перевернула. Голова его повисла на грудь…

— Охъ!.. Померъ! — выговорила женщина.

Параня вздрогнула и выпустила изъ рукъ плечо солдатика. То же сдѣлала и Тумысь. Трупъ мягко повалился на полъ…

Параня отшатнулась и замерла, полусидя на полу и глядя на трупъ, но вдругъ накинула на себя какую-то шубку и выбѣжала на улицу. Въ сотнѣ шаговъ отъ нея кишили ряды солдатъ

— Пустите! Чортъ! — Слышались голоса. — Зиновей, Рогожей. Куда лѣзешь.

— Подь, скажи Андрею Прохорычу-то. Подь… — слышался одинъ голосъ громче всѣхъ. — Чего-жъ тутъ подсолнухами приросли, когда нашихъ бьютъ.

— Молчи, вы! Какъ начальство укажетъ! — раздался голосъ сотника Харчева.

— Что? Аль у него Турку саму не разнесетъ, какъ намѣтитъ въ Харчева? — замѣтилъ кто-то злобно.

— Братцы… Выходи! Кто охотнички со мной на вылазку! — крикнулъ голосъ подбѣжавшаго Толстовалова. — Комендантъ дозволилъ. Выходи…

— Всѣ! Всѣ!… Одинъ Харчевъ робѣетъ…

— Не указано… Выходи полсотни!

Съ криками и толкотней отдѣлилась кучка солдатъ и двинулась впередъ къ валу.

— На Старицу!.. Тамъ стѣну взрыли. Проходъ широкій! шумѣли ихъ голоса.

— Тамъ, слышь, самъ начальничаетъ! Емельяна-то не забудь! Приводи живьемъ, — провожали голоса оставшихся.

Параня прошла ряды солдатъ и двинулась къ церкви.

— Барышня! Куда? Убьютъ! — кричалъ за ней голосъ. — Эхъ, маменька-то генеральша хвораетъ. Знала бы, отзвонила.

Параня приблизилась къ церкви. Какія-то палочки то и дѣло валились около нея на землю. Удары изъ ближайшихъ пушекъ какъ то странно, ново, дѣйствовали на нее.

Ей захватывало дыханье при всякомъ выстрѣлѣ и трепетъ пробѣгалъ по всему тѣлу, но въ этомъ чувствѣ не было страданья, а какое-то странное смѣшенье наслажденья и щекочущей боли.

Предъ ней была каменная лѣстница куда-то наверхъ. Почти безсознательно вбѣжала она по ступенямъ и оглядѣлась… Кучка солдатъ, возня, тѣ же палочки валятся, крики, нѣсколько фигуръ лежатъ на снѣгу и что-то часто взвизгиваетъ у нея надъ ушами… Вдругъ что-то чекнуло! Кратко, рѣзко, безъ гула… Выпалила пушка въ пяти шагахъ отъ нея и затѣмъ послышалась команда офицера. Впереди передъ глазами Парани, среди теми ночи, мелькали, вспыхивали огоньки, какая-то темная масса копошилась внизу, во рву и за рвомъ. Никто не обращалъ вниманія, и она съ тайной радостью оглядывала все, что гремѣло, кричало, двигалось, вспыхивало вокругъ нея и внизу…

— Такъ вотъ оно что? Вотъ какъ оно!.. — думала дѣвушка.

Вдругъ что-то обожгло ей плечо… и съ него свалилась на землю небольшая палочка… Параня тронула загорѣвшееся плечо рукой, оно было тепло и мокро… Острая боль чувствовалась все сильнѣе.

Параня глянула на мокрую руку и при вспыхнувшемъ гдѣ-то мгновенномъ пламени увидала кровь. Сердце стукнуло въ ней.

— Ранена?.. Какъ? Чѣмъ?..

Она оглянулась, взяла въ руки упавшую палочку… и увидала маленькую башкирскую стрѣлу.

Между тѣмъ во рву была свалка.

Предъ крѣпостными стѣнами, откуда гремѣли орудія, среди вала съ длиннымъ копьемъ въ рукѣ стояла сутуловатая фигура и кричала:

— На сломъ. Дьяволы! На сломъ!..

Это былъ Пугачевъ.

— На сломъ! Атаманы! Братцы, на сломъ! — повторяли десятки голосовъ, и никто не двигался или бросались по одиночкѣ и отступали вновь, давя другъ друга.

— Сбродня окаянная! — кричалъ Пугачевъ и кололъ копьемъ отступавшихъ. Перфильевъ и Марусенокъ вели двѣ команды Башкиръ и Калмыкъ на два пункта… Огоньки вспыхивали ежеминутно на стѣнахъ крѣпости, и какъ горохомъ обсыпало все. Десятки валились, дико взвизгивая.

— Алла! Алла!.. Охъ!

Въ мѣстѣ, гдѣ была взорвана часть вала и батареи, надъ Старицей, выскочила кучка солдатъ и бросилась въ рукопашную на колонну Перфильева… Башкиры смялись и поддались напору.

— Руби!.. Кроши собачье сѣмя! — кричалъ Толстоваловъ, взмахивая саблей и рубя направо и налѣво.

И полсотни солдатъ опрокидывали и мяли сотни татаръ… Ровъ наполнился валившимися тѣлами и брошеннымъ оружіемъ. Пушки крѣпостныя все гудѣли… Начинало разсвѣтать… Осаждающіе разсыпались во всѣ стороны.

Пугачевъ стоялъ надъ грудой брусьевъ и бревенъ какой-то полуразрушенной избы и, обращаясь къ Марусенку, кричалъ, усмѣхаясь и грозя кулакомъ къ крѣпости,

— Постой на часъ. Возьму — всѣхъ до единой души передавлю. Псы бунтователи! Своихъ московскихъ приведу. Сто рублевъ Занозѣ проигралъ!

Къ восходу солнца все затихло у крѣпостныхъ стѣнъ, а къ полудню притихъ городъ. Пушки крѣпости давно молчали. Около полсотни казаковъ и татаръ у самыхъ стѣнъ и у вала поднимали раненыхъ и убитыхъ и перебранивались съ часовыми на стѣнѣ.

— Подбирай! Подбирай, атаманы! — подсмѣивались со стѣнъ. — А то, поди, полѣзете, негдѣ будетъ валяться.

— Ладно. Вотъ приведетъ Батюшка свою Гвардію изъ Берды, васъ, какъ капусту, нашинкуютъ. А то, вишь, накрошили, окаянные псы.

— А вы не лазай! Съ названцемъ-то съ своимъ поганымъ. Со свинымъ ухомъ побратались, да на православныхъ лѣзете, — отвѣчали тѣ.

— А вы-то бабѣ служите.

— Ну, ты не ругайся. — Убью! — закричалъ вдругъ одинъ часовой, цѣлясь въ казака, но свой солдатъ остановилъ его.

— Чего зря бить. Брось. Вѣстимо, наша Царица не изъ казаковъ бѣглыхъ.

Большая часть раненыхъ померзла за ночь, и мало народу пришлось отвозить по избамъ, за-то кучи свозили за городъ и валили въ общую яму. Въ одномъ руслѣ Старицы подняли четыреста труповъ.

III.

Пугачевъ, лихо выспавшись у себя въ горницѣ войсковой избы, всталъ и, пообѣдавъ, верхомъ отправился къ большой избѣ, почти на краю городка.

Здѣсь жилъ казакъ Кузнецовъ съ Устиньей. Вернувшись въ бунтующій Яикъ послѣ двухлѣтняго изгнанія, онъ теперь уже не звался Батькой. Устинья не отвѣчала на прозвище Занозы.

— То на Волгѣ была! То въ разбоѣ, а то въ домовничествѣ! — говорила она.

Гордая прежде Устинья Кузнецова стала теперь еще гордѣе. Она водилась теперь съ самимъ Государемъ. Къ тому же наряды, которые она навезла съ собой, прельщали и поражали всѣхъ Яицкихъ казачекъ, а въ церкви производили даже соблазнъ.

— Ишь награбастали, по Низовью-то душегубствуя, — говорили про нихъ втихомолку.

Пугачевъ послѣ неудачнаго приступа, о которомъ бился объ закладъ съ Занозой, повезъ ей сто рублей и три голландскихъ червонца или лобанчика къ ожерелью. Онъ нетерпѣливо подъѣхалъ къ избѣ Кузнецова, отдалъ лошадь Татарину и быстро вошелъ.

Заноза встрѣтила его съ поклонамъ въ сѣняхъ и усмѣхнулась привѣтливо. Она была въ желтомъ сарафанѣ, черная коса, въ кулакъ толщиной, лежала на спинѣ, перевитая лентами и бусами; на головѣ ея была красная шапочка съ золотыми подвѣсками.

— Вотъ закладъ. Получай! Понадѣялся я зря на Татарву.

Они вошли въ горницу. Петръ Кузнецовъ, спавшій на лежанкѣ, вскочилъ, поклонился и хотѣлъ выйти вонъ. Пугачевъ его остановилъ и показалъ на лавку, гдѣ сѣла Заноза.

— Присядь-ко. Нонѣ и въ тебѣ на бесѣдѣ потреба. Ты и Батька, ты-жъ и тятька.

Заноза, не глядя на отца, медленно и важно посторонилась. Кузнецовъ присѣлъ.

— На утро званъ я быть атаманами на багреньѣ, а чрезъ денька два вернусь сюда.

— Твоя воля, Государь! — сказалъ Батька глупымъ голосомъ.

— Ты, слуш-ка. Вѣдаю, что на то моя воля; и на многое множество дѣловъ моя воля, потому я, какъ Царь, властвую и державлю… А все-жъ есть таки дѣла, что я самъ вершить не могу и, выходитъ, мнѣ нужда согласія просить…

— Смекай, атаманъ. Вишь, сидитъ дѣвка? Вѣдь, — дѣвка?.. Чортъ вѣдь, — дѣвка-то. Ей-ей! — усмѣхнулся Пугачевъ, невольно любуясь красавицей. Ну, видишь?..

Кузнецовъ посмотрѣлъ на дочь, которая, закинувъ красивую головку, упорно и смѣло глядѣла въ лицо Пугачева. Усмѣхнувшись, казакъ снова перевелъ взглядъ на него.

— Ну, эта самая дѣвка меня любъ-травой опоила, сплю и вижу, какъ ей угодить. Ну вотъ… и смекай.

Наступило молчанье.

— Не по послугѣ милостивъ — вымолвила Заноза. Благодаримъ за ласковость.

— Полно, дѣвка, пусторѣчить! Соловья баснями кормить, — выговорилъ Пугачевъ горячо. — Видишь, я отъ тебя безъ огня горю. Готовъ тебѣ всю казну свою, все иждивенье съ руками отдать… Ну, атаманъ, отпустишь дѣвку со мной въ Берду. Что есть мое — твоимъ будетъ. Озолочу!

Кузнецовъ всталъ, поклонился низко и вымолвилъ.

— На все твоя воля, Государь. Я же, по навыкновенію моему съ Устюшей, никоего слова, альбо дѣла безъ ея воли не иму… Стало мое теперь дѣло сторона. Ты съ ей, какъ порѣшите, такъ тому и быть. А меня ты уволь. Она во всемъ сама себѣ набольшая, таку волю забрала еще дѣтенышемъ.

И Кузнецовъ, поклонясь, вышелъ вонъ.

Заноза первый разъ опустила глаза въ полъ, но взамѣнъ гордаго взгляда, легкая самодовольная усмѣшка подергивала углы ея розовыхъ губъ.

— Ну, стало, ты развяжи… — вымолвилъ Пугачевъ, пересаживаясь къ Занозѣ и обнимая ее. Эка косища-то. Дюжину чертей повѣсить — сдержитъ… Ну, болтни словечко.

— Ты мнѣ любъ, — шепнула Заноза, поднимая на него глаза и слегка ломаясь. — Твоя воля мнѣ не въ противность.

— Стало съ багренья, — за тобой, тебя въ повозку, да въ Берду, а тамъ изъ повозки, да… куды жъ это будетъ?.. — тихо заговорилъ Пугачевъ, прижимаясь къ ней.

Онъ дышалъ неровно ей въ лицо и, наконецъ, прильнулъ губами къ щекѣ красавицы. Заноза не сморгнула, только покосилась на сарафанъ, который онъ смялъ въ грязной рукѣ.

— Въ Берду… Такъ въ Берду… А то бы и здѣсь справить все. — И Заноза второй разъ опустила глаза въ землю, видимо смущаясь своими словами. — Тутъ бы повадливѣе справить.

— Чего справлять?

— Сватанье-то… да вѣнчанье, — едва слышно молвила Заноза, не поднимая глазъ.

Пугачевъ выпустилъ ее изъ рукъ и слегка разинулъ ротъ, глядя на нее… Легкій румянецъ побѣжалъ по щекѣ Занозы.

— Дѣвка! Чудишь! Нешто я… Что ты? Что ты? Аль ты полоумная? Нешто я, Государь Всероссійскій, могу на казачкѣ простой повѣнчаться. Хоть я тебя краше и не видалъ. Да вѣдь у меня жена въ живыхъ.

— Знаю, что жена есть! Слыхала. Да будемъ такъ говорить: выломалъ ворота — калитка сама настежь…

— Царица — она. На всю Россію гомонъ подыметъ…

— Царица Софья Дмитріевна… По дѣвичеству Недюжина! — выговорила Заноза и, закинувъ назадъ голову, звонко расхохоталась.

— Не чуди!! — вспыхнулъ Пугачевъ, вставая. — Тамъ кто я ни будь, маловѣрная, а весь сей край у меня въ кулакѣ. Бровью поведу — упокойникъ!..

— Такъ повели-жъ меня удавить, ваше величество, — усмѣхаясь и заигрывая, сказала Заноза. Потому я въ полюбовницы къ тебѣ не пойду. Будь ты распроцарь, распрогосударь… Вотъ тебѣ мой сказъ. Коротокъ съ птичій носокъ, — а его цѣлымъ войскомъ не повернешь на свой салтыкъ!..

И Заноза, поднявшись тоже съ лавки, почти насмѣшливо поклонилась Пугачеву въ поясъ и стала противъ него, сложивъ руки подъ высокой грудью.

Онъ стоялъ не шевелясь, ошеломленный, и глядѣлъ не сморгнувъ въ лицо дѣвушки, снова спокойное и холодное. Улыбки не было болѣе на ея губахъ, но глаза словно вспыхивали, и тонкія брови, сдвинувшись, отмѣтили морщинку на бѣломъ лбѣ, словно выточенномъ изъ кости.

— Я тебя силкомъ возьму, глупая баба… — воскликнулъ онъ, наконецъ… Слово скажу, мои молодцы ремнями скрутятъ.

— Нѣту! — невозмутимо спокойно качнула Заноза головкой. — Не меня, пріятель. Не меня, всероссійскій ты мой Емельянъ Иванычъ.

— Молчи! — крикнулъ Пугачевъ, наступая и поднимая руку, но, встрѣтясь глазами съ дѣвушкой, опустилъ руку, остановился и вымолвилъ: — Колдунья что-ль… Страха въ ней нѣтъ. Тебѣ я говорю, не противься… Одинъ, безъ молодцовъ, возьму…

— Я казачка Яицкая, но на Приволжьѣ обученая…

Заноза опустила руку въ карманъ, и вынула турецкій косой ножъ съ острымъ загнутымъ концомъ… Пугачевъ досадливо и принужденно засмѣялся…

— Ухъ, напугала… Страсть!..

— Я не пугаю — ты пугаешь. Я токмо остеречь хочу…

— Позови тятеньку, да спроси, какъ одинъ такой-то на Низовьѣ меня осилить хотѣлъ, — спокойно вымолвила Заноза. — Я чаю и ты не желѣзомъ шитый!

— Ахъ ты шальная! — закачалъ головой Пугачевъ. — Ей-ей, шальная. Да ты это все ради смѣхоты что-ль заводишь…

Заноза молча положила ножъ въ карманъ и, еще спокойнѣе сложивъ руки, глядѣла въ окно.

— Ну… Чрезъ два дня верну я съ багренья. И съ честью поѣдемъ въ Берду… А будешь ломаться, да пустовать — укажу связать бичевой и вести, какъ ворованную Калмычку… Прости, касатушка Низовская! Вотъ тебѣ мое послѣднее слово. Слышишь?

— Слышу…

— Ну?!..

— А мое, ваше величество, послѣднее — будетъ все то же, что и первое! — И Заноза опять поклонилась въ поясъ.

— Вотъ я тебѣ покажу! — крикнулъ Пугачевъ, но, не договоривъ, быстро вышелъ и, забывъ про лошадь, угрюмый пѣшкомъ пошелъ домой. Встрѣчныя кучки народа ворочались и провожали его съ криками и безъ шапокъ.

Заноза долго оставалась среди горницы, не шевелясь и упершись глазами въ полъ. Тяжелую думу перебирала она въ головѣ. Морщинка на лбу сдвинулась черной чертой. Батька давно вошелъ и глядѣлъ на дочь.

— Не выгоритъ, дѣвка. Не мудри попусту, вымолвилъ онъ. — Да и вѣкъ-то его не дологъ. Погуляетъ, а тамъ и въ кандалахъ насидится. А иди по казну… Что по осени за черемухой ходить…

— Мое слово свято… — тихо вымолвила Заноза, не шевелясь. — Казна не уйдетъ. А подъ вѣнецъ я его все-жъ сведу.

— Да!… Невидаль, въ полюбовницы къ бѣгуну итти.

— Да онъ, вишь, изъ казаковъ — да каковъ! Ястребъ. Все ведетъ. А поди-ко, съ нашими управиться не легко… Да и охотниковъ въ его сани — не мало. А сунуться никто не смѣетъ. Стало силенъ. Говорю, ястребъ — птица!

— И я не ворона! И его не провороню. Небось! Гляди, чрезъ мѣсяцъ вотъ тутъ дѣвичникъ у царевой невѣсты будетъ!

Пугачевъ между тѣмъ, раздосадованный, легъ спать. На зарѣ двѣ тройки съ колокольчиками стояли уже у войсковой избы. Бодрыя и плотныя лошади играли, нетерпѣливо били копытами рыхлый снѣгъ и прыгали… Нѣсколько казаковъ дожидались на крыльцѣ выхода Пугачева, въ томъ числѣ Лысовъ и Перфильевъ, вышедшій изъ избы.

Чрезъ минуту подъѣхали верхомъ яицкіе коноводы мятежныхъ, казаки Каргинъ и Толкачевъ.

— Что? Въ путь собрались? На багренье? — спросилъ первый у Перфильева. — Зачѣмъ, не знаешь-ли, насъ государь требовалъ.

— Для посылки въ Берду, — отвѣчалъ Перфильевъ…

— За Хвардіей? — спросилъ Толкачевъ.

— Чего? Нѣтъ. Вовсе по другой нуждѣ. Государь надумалъ новешенькое. Что? Невѣдомо и мнѣ. — И Перфильевъ важно замолчалъ, озираясь на окружающихъ.

— А любое это произвожденье — багренье! — заговорилъ Каргинъ. — Выстроятся это всѣ, — да на рѣку въ запуски. Кто первый. Эхъ намъ-отъ недосугъ. Я чаю, тамъ поди, что люду — атамановъ ждетъ государя. Ктой-то возьметъ стовъ въ нынѣшній годъ. Атаманы еще съ мѣсяцъ багры-то ладили, да строили.

Дверь растворилась, и Пугачевъ въ темнозеленомъ кафтанѣ на мѣху, съ красной шапкой и перетянутый пунцовымъ кушакомъ показался на крыльцѣ. Всѣ сняли шапки.

— Здорово, атаманье. А? Вы? Коменданты! — обратился онъ къ Толкачеву и Карягину и сталъ приказывать отправить нарочныхъ въ Берду за Чумаковымъ, Обваловымъ и Овчинниковымъ. — А коли-жъ у него заботы отлично-спѣшной нема, продолжалъ онъ, то-бъ всѣ графы и вся военная коллегія сюда прибыла на послѣ-завтра. Совѣтъ молъ держать и первой важности дѣло вершить, коего я безъ ихъ, молъ, согласія не пожелалъ повершить. Ну… Подстава вездѣ есть, Каргинъ?

— Полсотни отборныхъ коней выгнаты! отвѣчалъ Каргинъ.

— Ладно. Ну, кто со мной?..

— Дозволишь и мнѣ, — вымолвилъ Лысовъ почтительно. — У меня мальчуганъ напредки высланъ съ баграми.

— Ладно. Что-жъ?.. — неохотно сказалъ Пугачевъ. — Только уговоръ — не блаженничать на народѣ. Спуску болѣ не дамъ. Ну, Филя, садись со мной! — прибавилъ онъ Перфильеву.

Пугачевъ сѣлъ въ переднюю повозку съ верхомъ, убраннымъ коврами… Въ другую усѣлись казаки… Колокольчики брякнули и обѣ тройки помчались изъ Яицка въ степь.

— Верстъ съ двѣ сотни наберется! Ну, да въ вечеру будемъ! — заговорилъ Пугачевъ… Э-эхъ, Филя, что я надумалъ объ ночь. Зачешутъ затылки, атаманы — коллегія. Экая дѣвка — эта Заноза Устинья Петровна-то. Русалка дѣвка.

— Что-жъ ты надумалъ-то.

— Вѣнчаться! — весело ухмыляясь, выговорилъ Пугачевъ, глядя на Перфильева. — Что?

— Не пригоже. Разговоръ побѣжитъ негодный въ народѣ…

— Небойсь… Я таковую честь хочу сотворить всему войску Яицкому, что на простой яицкой казачкѣ повѣнчаюсь. А женѣ, скажу, разводную ужъ послалъ и въ монастырь ее…

— Эхъ, Емельянъ Иванычъ… Не гоже! Не въ царицѣ дѣло… Сему мало кто и вѣруетъ, окромя татарвы. А у тебя, вѣдь, и во истину жена есть.

— Софья-то… Жива-ль? Може, ее въ Казани — Бибиковъ удавилъ давно.

— Грѣхъ отъ живой жены…

— Грѣхъ?! Я, Филя, съ измалѣтства въ истинной вѣрѣ себя соблюдаю. Ну, мнѣ порядки-то поповскіе — трынъ-трава. Съ Недюжиной вѣнчался, такъ и съ дюжиной повѣнчаюсь! разсмѣялся Пугачевъ. — Въ старые-то года какъ казаки жили? Наши-то батьки какъ вѣнчались? Вѣдаешь-ли? Нѣтъ?.. То-то… Выкрадетъ въ Бахмутѣ дѣвченку смазливую, приведетъ ее въ станичную избу, аль на майданъ, накроетъ ее полой на міру, да кнутикомъ стегнетъ. Ты, скить, Устинья, альбо Софья… Будь мнѣ жена!.. А дѣвка въ отвѣтъ, съ поклономъ въ ноги. Ты скить, Иванъ, альбо Емельянъ, будь мнѣ мужъ… Поцѣлуются и аминь. И все вѣнчанье!.. Поповы то лясы, да балясы, да вѣнцы, да хожденья, послѣ придумали… И церквей-то, поди, не было по станицамъ.

— Это-жъ когда такое бывало? До пришествія Господня?

— Казакъ! Аль ты Нѣмецъ?.. Еще я помню, старые люди расписывали, какъ эдакъ-то вѣнчались у насъ на Зимойвейской станицѣ, а въ Курмоярской да въ Пяти-Избянской, поди, и нынѣ другого въ заводѣ нѣтъ. А разводъ самъ видалъ глазами. Прискучила женка, паки на міру вѣщай. Вотъ, молъ, честная станица, она мнѣ не жена, а я ей не мужь!.. И бери ее въ тотъ же часъ другой казакъ.

— Разводъ-то воистину я и самъ видалъ, тому годовъ съ двадцать, на Дону… Токмо все-жъ, люди баютъ, грѣхъ…

Долго толковалъ Пугачевъ спутнику, что обычай дѣдовъ лучше нынѣшняго… Но Перфильевъ стоялъ на своемъ.

— И грѣхъ, да и не порядно… Матки переплетутся, ребятки тожь… Кто кому братъ, кто сватъ, а кто просто хватъ съ улицы, материнъ забавникъ, альбо дѣвка гульная, батькина утѣха. Ничего путемъ не распознать. Иди, дите, да шукай потомъ по степи: эй, кто мнѣ батька съ маткой, собака аль кошка… Нѣтъ, Емельянъ Иванычъ, есть порядки дѣдовы, что не лучше басурманскихъ.

IV.

Уже давно стемнѣло, когда Пугачевъ прискакалъ въ небольшой уметъ. Движенье и шумъ встрѣтили его… Вокругъ пяти, шести избъ умета чернѣлось и волновалось море казаковъ, саней и лошадей; и повсюду валялись или торчали торчмя изъ снѣгу длинные шесты и багры. Гулъ стоялъ, словно на ярмаркѣ.

Почетнѣйшіе казаки приняли Пугачева въ особой, приготовленной избѣ. Поужинавъ съ ними, онъ легъ спать.

На утро съ зорькой, среди бѣлой снѣговой равнины, близъ умета, чернѣлась и копошилась какъ бы гигантская муравьиная куча. Казаки снаряжались выѣзжать на багренье. Цѣлый годъ ожидался нынѣшній день, къ тому жъ, изъ-за неурядицы въ краѣ, яицкіе атаманы запоздали немного отбыть свой главнѣйшій и любимѣйшій рыбный промыселъ на Яикѣ.

Уметъ, гдѣ былъ Пугачевъ, находился за четыре версты отъ того мѣста рѣки, гдѣ было назначено багренье.

Шумъ, крикливая брань, драки, толкотня и снованье людей и лошадей начались съ зарей и длились долго; когда солнце поднялось надъ степью и позолотило избы умета и тысячи людей и саней — то все уже снаряженное, въ полномъ порядкѣ, разъѣзжалось и распутывалось изъ нестройной кучи въ правильные ряды и, наконецъ, двинулось къ тому мѣсту рѣки, откуда слѣдовало дѣлать ударъ на стовъ, т.-е. скакать на заранѣе назначенное мѣсто.

Каждыя санки малаго размѣра были запряжены въ одну лошадь, съ звонкимъ колокольчикомъ подъ дугой. Въ каждыхъ саняхъ сидѣлъ одинъ казакъ съ работникомъ или малолѣткомъ; въ ногахъ лежала пешня и лопата; отъ каждыхъ санокъ далеко тянулись отъ гужей дуги и тащились сзади по снѣгу четырехъ- и пяти-саженные багры, прикрученные желѣзными концами къ гужамъ.

Всѣхъ саней набралось болѣе пятисотъ… Нѣсколько казаковъ скакали верхомъ, наблюдая порядокъ. Они же съѣздили уже оглядѣть, нѣтъ ли гдѣ особыхъ сугробовъ или какой-либо помѣхи для скачки.

Багренье на этотъ разъ было знаменательно потому, что самъ Пугачевъ явился по приглашенью распоряжаться на мѣсто войскового атамана, на которомъ лежала эта обязанность.

Когда сотни санокъ достигли рѣки, стали рядомъ, то конные казаки поскакали доложить Пугачеву. Онъ вышелъ. Къ его избѣ подъѣхалъ Перфильевъ въ крошечныхъ санкахъ, накрытыхъ краснымъ сукномъ. Впряженная великолѣпная лошадь храпѣла и подбиралась отъ нетерпѣнья. Пугачевъ сѣлъ съ Перфильевымъ и двинулся, окруженный верховыми.

Чрезъ четверть часа онъ былъ уже предъ гульливой и стройной теперь массой саней и лошадей, на далекое пространство растянувшейся рядами. Важнѣйшіе и старѣйшіе казаки были впереди. Скакать приходилось до стова версты полторы. Пугачевъ поднялся въ саняхъ и, оглядывая всю громаду, крикнулъ:

— Прислушай, атаманы! Быть багренью по добру и по правдѣ истинной, поравенной. Впередъ не заскакивать… Казакамъ другъ дружку не отшибать. Пусть конь беретъ да снаровка, а не нажимка. Кто провинится, да махнетъ изъ ряда раньше моего указа — по обычаю, рубить гужи. Ну… Приглядывай…

Пугачевъ вышелъ изъ саней и сталъ обходить ближайшихъ и разговаривать.

У всѣхъ казаковъ лошади были откормлены и выхолены на этотъ разъ, и теперь каждый казакъ повисъ на возжахъ и едва сдерживалъ свою лошадь. У Перфильева лошадь тоже прыгала, подымалась на дыбы и кружила его… Всѣ глаза были устремлены на Пугачева… Что сдѣлаетъ онъ? Конные казаки съ топорами въ рукахъ разсыпались передъ рядами съ тѣмъ, чтобъ рубить гужи тому, кто выскачетъ изъ рядовъ ранѣе послѣдняго знака, т.-е. ранѣе, чѣмъ Пугачевъ сядетъ въ свои санки и пуститъ лошадь…

Пугачевъ, поболтавъ съ передними казаками, быстро повернулъ къ своимъ санямъ и уже занесъ въ нихъ ногу. Въ переднихъ рядахъ какъ то охнули — десятки голосовъ… Трое саней вылетѣли изъ рядовъ и съ маху проскакали Перфильева… Лошадь этого тоже рванулась съ мѣста, но Пугачевъ не успѣлъ да и не хотѣлъ еще сѣсть… Это былъ обманъ…

Конные казаки бросились за выскакавшими съ поднятыми топорами…

— Стой! Простить! — крикнулъ Пугачевъ, — на первой — милую… Но смотри, въ другой разъ не помилую…

Смѣхъ и гулъ прошелъ въ рядахъ…

— Вишь, Государь Батюшка, впервые распоряжаетъ багренье, а всю повадку соблюдаетъ…

— Гляди, еще раза три обморочитъ.

И говоръ сотенъ голосовъ стоялъ надъ рѣкой.

— Такъ что-ль веду? — тихо спрашивалъ между тѣмъ Пугачевъ у Перфильева…

— Вѣстимо… Ты еще то, не садись… Разокъ обмани, а тамъ садись… — тихо отвѣчалъ Перфильевъ.

— А не задавятъ они насъ?.. Я слыхалъ, тутъ каждогодно давятъ народъ.

— Небойсь, ускачемъ… Конь-то, гляди, — птица.

Пугачевъ отошелъ отъ санокъ… Его видимо самого забавляло все это… Онъ съ довольнымъ и веселымъ видомъ пошелъ къ рядамъ и, усмѣхаясь, поглядывалъ на бьющихся лошадей и на нетерпѣливыя лица казаковъ, стоявшихъ въ санкахъ и слѣдившихъ съ замираньемъ сердца за всѣми его движеньями…

Снова пошелъ онъ къ своимъ санямъ и сталъ около нихъ… Наступило гробовое молчанье, несмотря на сотни живого люда, которые были въ десяти саженяхъ за его санями… Вдругъ, онъ бросился въ санки и крикнулъ:

— Вали!

Перфильевъ пустилъ лошадь… Стоголосый стонъ пронесся сзади, словно ахнулъ какой сказочный звѣрь — богатырь… И загудѣла земля отъ конскихъ копытъ.

Санки Пугачева неслись стрѣлой, даже конные едва поспѣвали за ними… Пугачевъ оглянулся, и сердце екнуло въ немъ отъ увидѣннаго.

— Раздавятъ!! — крикнулъ онъ Перфильеву и подумалъ: Дьяволово навожденье! Ей-ей?!

За его санями мчалась вихремъ пестрая куча рядовъ лошадей и саней… Перевернись его санки или выпади онъ изъ нихъ — и тогда смерть неминуемая подъ копытами и полозьями.

— Небойсь! небойсь! — кричалъ Перфильевъ, стегая мчавшуюся лошадь и удаляясь болѣе и болѣе отъ громады скачущихъ…

— Ухъ ты! Страсть! — прибавилъ и онъ, оглянувшись.

Проскакавъ около полверсты, Пугачевъ снова глянулъ назадъ. Рядовъ не было; за нимъ по слѣдамъ несся десятокъ саней тѣсной кучей, затѣмъ рѣдкая и длинная колонна десятковъ саней, а затѣмъ, послѣ большого промежутка, что-то странное, чего сразу разобрать было нельзя… Вглядѣвшись, онъ невольно вскрикнулъ. Это была высокая куча навороченныхъ саней, багровъ, людей и лошадей… Торчали вверхъ лошадиныя ноги, багры и полозья. Сани и люди валились кубаремъ… Сзади налетали новые, съ маху взлетали на кучу, но затѣмъ, мелькнувъ высоко въ воздухѣ, кувыркомъ валились внизъ…

Пугачевъ самъ видѣлъ, какъ одинъ казакъ вылетѣлъ изъ саней, показавшихся на секунду надъ всей кучей, и какъ, прежде чѣмъ онъ упалъ, надъ нимъ взвилась слѣдующая лошадь… Но боковые уже давно обскакивали наворотившуюся живую кучку и, сомкнувшись снова въ ряды, закрыли отъ него адскую картину

Впереди виднѣлось уже на срединѣ рѣки назначенное мѣсто… Пугачевскія знамена, воткнутыя тамъ, сливалися съ бѣлизной снѣговъ, и когда скачущіе приближались къ стову, то увидѣли только въ бѣломъ снѣговомъ пространствѣ три большіе красные креста.

Перфильевъ, проскакавъ знамена, скоро остановилъ уже утомленную лошадь… Переднія сани останавливались и отъѣзжали въ сторону, казаки выскакивали, хватались за пешни и багры и прорубали ледъ… За ними наѣзжали десятки другихъ и останавливались далѣе, затѣмъ сотни… Крикъ, гамъ и стукъ топоровъ и пешней огласилъ окрестность. Чрезъ полчаса вся рѣка на далекое пространство превратилась въ живой лѣсъ тонкихъ, покачивающихся жердей… Всякій запускалъ свой багоръ въ прорубь и тащилъ назадъ… Скоро на поверхности льда прыгала и билась, оттаскиваемая малолѣтками рыба, осетры, севрюги и всякая мелочь… У одной большой проруби собралось съ десятокъ казаковъ подбагривать счастливцу, и, наконецъ, на поверхности показалась на крюкахъ багровъ громадная бѣлуга.

— Батюшкѣ Государю ее… Первый кусъ! Тащи! Ай да Евсѣй Самойловичъ… — заговорили всѣ…

— Эй, слышь… Страсть! Баютъ 30 пудъ. Кусъ!.. Государю! У Евсѣя Самойловича! — Слышалось въ разныхъ мѣстахъ…

Между тѣмъ на возвышенномъ берегу рѣки стоялъ Пугачевъ и Перфильевъ, окруженные сотней небагрившихъ казаковъ, кричавшихъ заразъ… Около двухъ десятковъ были поранены, въ изорванныхъ кафтанахъ, безъ шапокъ, нѣкоторые съ окровавленными руками, лицами и головами… Между ними, предъ Пугачевымъ стоялъ Лысовъ тоже съ разбитой щекой, но молчалъ, опустя глаза.

— Помолчите, атаманы… Не смекну до ночи! — крикнулъ Пугачевъ. — Дай сказывать старшому… Тебя какъ звать?

— Пядухъ… Батюшка… Я еще Петру Алексѣевичу Великому служилъ… Я болѣе полста разовъ багрилъ, а таковой обиды не терпѣлъ николи.

— Ну, сказывай, сказывай! Помолчите вы…

Сѣдой, но бодрый казакъ Пядухъ, уже лѣтъ 70-ти, при водворившемся молчаньи, объяснилъ, что во время гоньбы атаманъ Лысовъ, силясь его обогнать и два раза оставаясь назади, крикнулъ: я царевъ полковникъ! Пусти! На это Пядухъ откликнулся: тутъ всѣмъ поравенно… Обскачи, коли твой конь полковничій. Тогда полковникъ Лысовъ, поравнявшись съ нимъ и нажавъ на него, выгнулся изъ саней да и ударилъ топоромъ по гужамъ.

— Со всего разскоку, — продолжалъ Пядухъ, — вѣстимо, чему быть… Мои саночки верхъ положами. Я съ Петрынькомъ — турманомъ, спаси Господи, подъ нихъ. Багры пополамъ! А тутъ и пошли на насъ атаманы валиться да крошиться, какъ пельмени. Смотри, что народу изувѣчилось. Петрынекъ мой все кровь плюетъ. И обидѣлъ. И накалѣчилъ… А пуще всего — багры поломалъ и безъ рыбки оставилъ. На багреньи, скить, были, а багрить не багрили. Простоялъ въ пустѣ. Разсуди… Расправь… Государь Батюшка.

Пядухъ всплакнулъ и повалился въ ноги, ближайшіе тоже попадали на снѣгъ съ крикомъ:

— Расправь!..

— Ну, Лыска! Божеску терпѣливость треба имѣть съ тобой. Давно бы я тебя разсудилъ бытъ на реляхъ… Кабы не одна моя забота. — Ну, свяжите его, атаманы, до Яицка, тамъ, что повелите, то и будетъ съ лиходѣемъ…

— Чему быть… Удавить его давно треба, пса поганаго! — вымолвилъ Перфильевъ… Не даромъ сказываютъ, его отъ жида мать родила. Ишь, рыжій искаріотъ.

Раздался смѣхъ окружающихъ.

Едва успѣлъ Перфильевъ выговорить послѣднее слово, какъ Лысовъ ахнулъ и бросился на него, какъ звѣрь… Однимъ ударомъ въ лицо онъ сшибъ Перфильева съ ногъ и съ ревомъ бросился на него.

— Тьфу! плюнулъ Пугачевъ. — И который вы разъ въ дракѣ. Разними, атаманы. А то и не соберешь ихъ потомъ по косточкамъ.

Казаки бросились на обоихъ… Лысова насилу оттащили и связали. Онъ не противился, но блѣдный и задыхающійся, дико поводилъ и сверкалъ глазами… Когда онъ былъ скрученъ веревкой, его положили въ санки. Вязавшіе его казаки отошли прочь и, окруживъ на берегу Пугачева и принесенную ему громадную бѣлугу, съ любовію поглядывали то на бѣлугу, то на шевелящійся лѣсъ багровъ, и все вздыхали.

— Эка обида! Вотъ обидѣлъ-то человѣкъ! Безъ рыбки оставилъ… И за что? О-о-охъ!..

— Кто не багритъ нынѣ по озорничеству Лысова, съ меня получитъ по десяти рублевъ на носокъ, — крикнулъ Пугачевъ. — Въ Яицкъ за полученьемъ прошу атаманьевъ.

Ближайшіе сняли шапки и повеселѣли.

Между тѣмъ Перфильевъ отошелъ и отправился къ санямъ, гдѣ лежалъ связанный Лысовъ. Когда онъ подошелъ, тотъ, лежа на спинѣ, закричалъ на него, отвернулъ голову и зажмурилъ глаза.

— Не видать бы хари твоей во вѣкъ!..

Перфильевъ нагнулся надъ нимъ и тихо молвилъ, неровнымъ отъ злобы голосомъ.

— Вотъ тебѣ Богъ Господь на небеси… И солнышко Божіе… И вотъ тебѣ я, казакъ Донской Перфильевъ, и мое нерушимое пообѣщанье. Быть тебѣ, Искаріоту, отъ меня въ сихъ дняхъ удавлену!

И Перфильевъ медленно пошелъ назадъ къ Пугачеву, сжимая кулакъ; лѣвой рукой онъ ощупывалъ распухнувшую щеку отъ полученнаго удара.

— Не замѣшкайся, смотри, — проворчалъ подъ носъ Лысовъ, косясь ему въ слѣдъ. — А вотъ Лыска такъ сбагритъ на сихъ дняхъ въ одинъ ухватъ десять тысячъ съ московцевъ… Да твою башку за сотенку рублевъ тожъ сбудетъ.

И Лысовъ усмѣхнулся…

— За мертваго пять посулено! — пробурчалъ онъ чрезъ минуту! Ну, хошь и пять…

V.

Вернувшись въ Яицкъ, Пугачевъ засталъ тамъ вызванныхъ изъ Берды казаковъ — атамановъ.

Онъ объявилъ имъ свое намѣреніе жениться на казачкѣ Устиньѣ Кузнецовой. Графы и Коллегія возстали противъ новости… Всѣ повторяли то же, что онъ слышалъ отъ Перфильева.

Чумаковъ, оставшись ввечеру наединѣ съ Пугачевымъ, объяснилъ ему, что онъ дѣло негодное надумалъ и что соблазнъ въ народъ пуститъ извѣстіе о свадьбѣ Государя съ простой казачкой.

— Она не королевна, аль царевна… — говорилъ онъ. — Да возьми ты ее къ себѣ запросто. Я ее уломаю. Вѣдь я ее четвертый годъ знаю и чуть было отъ нея самъ безъ памяти не остался на Волгѣ-то. Она дѣвка — расписной пряникъ, а душонка у нея скаредная и нравъ собачій. Не уживешься съ ней. Дай, я ее уломаю.

— Сладь, коли можешь. Я вѣнчаться не стою…

Чумаковъ отправился къ Занозѣ и высидѣлъ у нея цѣлый день до сумерекъ, уговаривая не требовать вѣнца, а итти запросто — даже обѣщалъ пять тысячъ рублей ей принести за согласіе…

Заноза усмѣхалась или холодно, скучными глазами глядѣла въ окно, почти не слушая Чумакова.

Знакомъ былъ ему этотъ взглядъ. Бывало на Волгѣ слыхалъ онъ, какъ иной атаманъ начнетъ плакаться да усовѣщевать ее, полюбить да и отдаться… А Заноза бывало отвѣтитъ:

— Сходи въ Персидское Царство! Привези мнѣ бочки три золота, да бочки три алмазовъ! Альбо сотворися Ханомъ Киргизскимъ, альбо первымъ атаманомъ Поволжскимъ, какимъ былъ Степанъ Разинъ! — Вотъ тебѣ и весь сказъ.

То же было и теперь.

— Что мнѣ твоя казна!… Мнѣ супружничество дорого! Отъ Каспія до Москвы загалдятъ люди про Царицу Устинью Петровну.

— Да ты слабоумная!.. воскликнулъ Чумаковъ, — Аль вѣруешь въ его долгоцарствіе.

Заноза сдѣлала гримасу…

— Ты вѣруешь?! Я не глупѣе тебя, Чумакъ!.. А захватятъ когда его, я опять на Волгу, да ужъ не Занозой, а вдовой Царицей….

— О-о, дура! Правду баютъ, что одна дѣвка отъ ребра, а другую чортъ изъ хвоста свилъ, да въ міръ пустилъ.

Чумаковъ вернулся, взбѣшенный на упрямство Занозы.

— Ну что, графъ Орловъ? — встрѣтилъ Пугачевъ своего любимца.

— А вотъ что, другъ, — заговорилъ Чумаковъ, бросая шапку въ уголъ. — Пора намъ посчитаться… Ты зачѣмъ думаешь, мы тебя надъ собой поставили. Для вѣнчаній?! Для милованій?! Нынѣ бабы, а тамъ, гляди, виномъ напиваться начнешь. Ты не Марусенокъ, бабьихъ дѣлъ мастеръ! Зачѣмъ я съ вами? А? — почти закричалъ Чумаковъ. — Я съ тобой на Рассею — не воровать пошелъ! Наживаться на Волгѣ еще повадливѣе!.. Мы сказывали — завести дѣдовы порядки на Яикѣ!.. Ну, я голову и кладу… А теперь что?!. Оренбургъ стоитъ — крѣпче не надо. Московцы лѣзутъ. А ты — вѣнчаться, на мѣсто того, чтобъ Яицкъ брать.

— Да бери его! Я тебѣ не помѣха, — насмѣшливо отозвался Пугачевъ.

— Я Ѳедоръ Чумаковъ! — Ты Петръ-то Ѳедорычъ… А будь я имъ — такъ нынѣ бы подъ Москвой давно былъ.

— На Красной площади, съ колеса бы народъ тѣшилъ!..

— Не все одно, что-ль. Не нынѣ — завтра будемъ! Токмо я тебѣ сказываю: коли вѣнчаться, то живѣе, да за дѣло, а не то я или на Волгу верну, или супротивъ тебя пойду… А я — не Лысовъ!..

И Чумаковъ, взволнованный вышелъ, не глядя въ лицо Пугачеву.

Прошла недѣля. Въ Яицкомъ городкѣ стало шумно, людно и весело, несмотря на вѣсти изъ Казани, что генералъ Голицынъ принялъ уже начальство надъ войскомъ и хочетъ итти прямо на Берду.

— Нехай! Сами къ намъ въ руки попадутъ, — усмѣхался Пугачевъ самоувѣренно и самодовольно.

Военная Коллегія уѣхала снова въ Берду, рѣшивъ вопросъ о женитьбѣ, но всѣ постоянно, кромѣ Чумакова, навѣдывались въ Яицкъ и жили съ Пугачевымъ въ базарной избѣ, бывшей войсковой. Чрезъ недѣлю онъ самъ поѣхалъ въ «Москву».

— Что, графъ Орловъ, рожу воротишь. Что тебѣ не любо! — присталъ онъ къ Чумакову.

Чумаковъ былъ сумраченъ.

— А то, Петръ Ѳедорычъ, что ты безобразничаешь съ Занозой своей. Да съ вѣнчаньемъ и себя, и насъ безъ ножа зарѣжешь. Нешто ты таковъ до сего дни бывалъ. Отчего генералъ Каръ подъ горой-то растянулся? — Отъ того, что сказывалъ: — сами въ руки попадутся. А нынѣ ты тоже одно заладилъ… Нынѣ тебѣ море по колѣно… Ну, и пойдетъ топоромъ ко дну.

— Полно тебѣ всплакивать-то! — отвѣчалъ Пугачевъ. — Войсковъ у насъ отборныхъ двадцать тысячъ, орудіевъ до полсотни, денегъ до десятка тысячъ рублевъ… Антилеристъ панъ Барскій. Ты у насъ Фредрихъ Прусскій… Чего тебѣ еще?..

— Пропадемъ! — повторялъ этотъ въ отвѣтъ.

Чумаковъ одинъ былъ сумраченъ. Всѣ казаки атаманы были веселы. Марусенокъ, увивавшійся давно вокругъ татарки Шерфе, ухитрился ее переманить къ себѣ и сидѣлъ теперь съ ней въ избѣ по цѣлымъ днямъ, не сводя съ нея глазъ. Бжегинскій радъ былъ избавиться отъ нея. Ему было не до того. Плохія вѣсти приходили отъ Казиміра. Овчинниковъ былъ пьянъ отъ зари до зари и обморозилъ себѣ все лицо, провалявшись ночь на улицѣ. Шелудяковъ пропадалъ часто изъ Берды съ Лысовымъ, а Чумаковъ подозрѣвалъ ихъ въ стачкѣ съ Рейнсдорпомъ, чтобъ выдать Пугачева. Обваловъ и Падуровъ писали манифесты и одни за всѣхъ работали… Хлопуша уѣхалъ на Авзяный заводъ за дѣломъ. Отвезъ телятину Фаину Ѳоминишну и остался чеканить монету. Присланная имъ монета Пугачеву въ образчикъ была не хуже государственныхъ. Только профиль названнаго Петра Ѳедорыча походилъ скорѣе на профиль Фаины.

Только два человѣка — Чумаковъ и Бжегинскій — производили смотры и ученье войскамъ и внимательно слѣдили за событіями и слухами изъ Оренбурга и изъ Казани.

Въ одномъ изъ засѣданій Военной Коллегіи было рѣшено нѣсколько важныхъ дѣлъ:

1) Содержащагося офицера Оренбургскаго гарнизона Алексѣевскаго полка Городищева послать на мѣсто прежняго умерщвленнаго офицера Пыжова объявить генералу Бибикову, что висѣлица ему отъ государя пріуготована, но покуда содержать въ арестантской избѣ.

2) Сотника Алексѣя Горлицына, невышедшаго изъ кулевыхъ послать соглядатаемъ за симъ офицеромъ и, если онъ вторично обманетъ Коллегію, то удавить.

3) Крестьянина села Таковскаго Якова произвести въ десятники.

4) По случаю бракосочетанья Государя, жалованье оружейнымъ казакамъ и солдатамъ надбавить съ четырехъ рублей въ мѣсяцъ на пять. Неоружейнымъ крестьянамъ и татарамъ выдаватъ вмѣсто десяти алтынъ по двадцати алтынъ въ мѣсяцъ и сверхъ того чествовать мукой и сіухой.

5) Графа Чернышева, находящагося съ корпусомъ подъ Уфой, пожаловать въ Фельдмаршалы. Графовъ Орлова и Панина, а равно полковника Барскаго и Хлопушу пожаловать въ генералы государевой арміи.

6) Купца Елисѣя Обвалова пожаловать въ полковники и послать немедленно съ тремя вѣрными казаками къ старцу Іову на Иргизъ за патокой. Ему же жалуются государевы: персидское сѣдло, соболья шапка и тульская сабля за прошлую посылку въ Казань къ Бибикову, и за доставленіе въ сохранности — отъ цесаревича Павла Петровича — Голштинскаго знамени.

7) Села же Таковскаго крестьянину Савелію за обиду, что свезли въ комендантскій ровъ съ опивицами, выдать серебряными деньгами рубль съ полтиной, саксачій тулупъ и таковую-жъ шапку.

8) Графу Воронцову объявить отъ имени государя, что коли онъ броситъ ходить на совѣтъ Военной Коллегіи, къ тому-жъ не будетъ еще въ слѣдующій разъ на обученьи войскъ присутствовать, то будетъ разжалованъ изъ полковниковъ въ хорунжіе, а татарку его указано будетъ удавить.

9) Нарядить гонца въ посылку въ Петербургъ къ цесаревичу Павлу Петровичу, благодарить за присылку батюшкѣ пары сапогъ съ отворотами.

Послѣ совѣта Коллегіи Пугачевъ снова отлучился въ Яицкъ и остался тамъ. Чумаковъ посылалъ за нимъ слѣдить и доносить себѣ все, что дѣлалось, и доносчики заявили однажды, что государь сидитъ все у Занозы, дѣлаетъ приступы на крѣпость, но не старательно, а ради больше потѣхи, и что видѣли его однажды въ пьяномъ видѣ вмѣстѣ съ полковникомъ Лысовымъ.

Послѣднее извѣстіе поразило Чумакова. Онъ отправилъ въ Яицкъ Перфильева и кстати далъ ему отвезти Пугачеву кольчугу, добытую гдѣ-то Хлопушей.

— Ступай, родимый, — сказалъ онъ, — и разнюхай. Съ чего онъ началъ пьянствовать… Да Лысова испробуй… Вѣдь онъ его пьянаго продастъ Симонову… Э-эхъ… Дѣло наше трещитъ, валится! И дѣвки, и сіуха пошли теперь… Да упроси его броню-то эту надѣть, да не сымать. Застрѣлитъ его тамъ какой щенокъ — дѣло наше и пропадетъ.

Перфильевъ, взявъ съ собой кольчугу, отправился въ Яицкъ и убѣдился, что тамъ что-то подстроено Лысовымъ, который втерся въ милость къ Устиньѣ, къ отцу ея и, ловко надувая всѣхъ, готовилъ что-то… Перфильевъ передалъ кольчугу и предупредилъ Пугачева быть осторожнѣе, но тотъ говорилъ и думалъ только о невѣстѣ, пирахъ и приготовленьи къ свадьбѣ.

Когда Перфильевъ заговорилъ о войскѣ, что ждутъ на Берду, Пугачевъ отвѣчалъ:

— А ну васъ, съ вашими войсками! Я свистну, и всѣ твои генералы московскіе посыпятся, какъ шишки еловыя. Я нонѣ нареченный женихъ и тѣшусь молодкой, и на всю вашу опаску мнѣ плевать! Что-жъ за государствованіе мое будетъ — коли все заботы однѣ… Довольно, что вотъ этотъ кафтанъ желѣзный на себя напялю.

Свадьба была назначена на второе февраля. Заноза уже не выходила на улицу пѣшкомъ, а разъѣзжала въ саняхъ, устланныхъ золотой парчей, взятой въ одной изъ Яицкихъ церквей, которая была за годъ пожертвована кѣмъ-то на ризы. Священникъ той церкви, отецъ Ѳеофанъ, возмутился и сказалъ разъ послѣ обѣдни въ проповѣди:

— Цари истинные вѣнчаются — подаянья въ храмы Божьи чинятъ, — а предбудущая царица вѣнчается, — изъ храмовъ тащитъ.

Слова дошли до Занозы, и она, ни слова не сказавъ Пугачеву, приказала немедленно схватить и удавить отца Ѳеофана. Предупрежденный священникъ, однако, скрылся, и потомъ ужъ узнали, что его приняли ночью въ крѣпость…

Заноза обѣщала полста рублевъ за голову попа.

VI.

Въ крѣпости жили попрежнему, но, начиная опасаться голода, собрали всю провизію къ коменданту и выдавали гарнизону небольшія порціи хлѣба, соленыхъ огурцовъ и капусты.

Симоновъ и Крыловъ не унывали. Послѣдній приступъ показалъ имъ ихъ силу; они боялись только, что Пугачевъ приведетъ съ собой свое войско изъ Берды. Татаринъ Мустай-Мулла и Дуртя выходили изрѣдка изъ крѣпости, болтались въ городкѣ и разузнали, что идутъ на Оренбургъ генералы, а что Пугачевъ все сидитъ у невѣсты и подъ вечеръ они вмѣстѣ напиваются до пьяна.

— Пошелъ кувшинъ по водичку! — отозвался, усмѣхаясь, Симоновъ. — Слава Богу! Кромѣ того, Симоновъ чрезъ Мустая Муллу велъ переговоры съ Лысовымъ, но держалъ дѣло втайнѣ.

Параня, пролежавши два дня въ постели отъ боли въ плечѣ, выздоровѣла. Рана ея пріобрѣла ей всеобщее уваженье.

— Молодецъ-боярышня! — говорили даже солдаты гарнизона.

Одинъ раненый герой Толстоваловъ охладѣлъ къ ней и говорилъ, что не генеральское дѣло и не дѣвичье — лѣзть, гдѣ сражаются.

Параня была довольна и почти счастлива, отчасти отъ того, что знала: что такое сраженье? отчасти отъ того, что Марѳа Петровна, пролежавшая послѣ приступа почти безъ памяти четверо сутокъ, пришла въ себя, и горячечное безуміе покинуло ее. Она страшно измѣнилась, похудѣла, посѣдѣла и ослабѣла настолько, что не могла подняться одна съ подушекъ, но понимала все…

Параня разсказала ей подробно всѣ ихъ приключенья и узнала, что мать ничего не понимала и какъ бы не видала съ той минуты, когда ихъ хотѣли вѣшать въ Каракызѣ. Бурана она совершенно не помнила и погибели людей не подозрѣвала. Ближайшее все въ Яицкѣ и, наконецъ, приступъ вовсе какъ бы не существовали для нея, тогда какъ приступъ именно и привелъ ее въ безпамятство.

— Богъ милостивъ! — повторяла Параня, — освободимся отселѣ. Злодѣя захватятъ московскіе генералы, а то одинъ изъ его полковниковъ предастъ коменданту за тыщу рублей. Мнѣ Крыловъ говорилъ.

— Давай Богъ, для тебя, дитятко. Рано тебѣ помирать, а мнѣ что-жъ. Я не доживу до избавленья…

— Что ты, мамонька! Христосъ съ тобой. Ты теперь слава Богу. Оправишься скоро совсѣмъ.

Марѳа Петровна плакала и ничего не отвѣчала на увѣренія дочери.

Узнавъ, что на 2-е февраля, по случаю дня рожденія всеобщаго любимца Ванюши Крылова, будетъ обѣдня и затѣмъ молебенъ въ домѣ — Марѳа Петровна пожелала причаститься и, готовясь къ этому дню, заставляла Параню читать себѣ Евангеліе. Особенно безпокоилась она о томъ, будетъ ли у нея чисто вымытое бѣлье на этотъ день.

— Эхъ, Улиты моей нѣту! — вспомнила она о любимой дѣвушкѣ. — Она бы мнѣ все заготовила. Умерла, дура, по собачьи…

Перебѣжавшій въ крѣпость отецъ Ѳеофанъ познакомился съ Уздальскими, и Марѳа Петровна скоро подружилась съ нимъ.

Слабость ея, однако, все увеличивалась… Наконецъ, она едва могла шевелиться въ постели и иногда по цѣлымъ днямъ лежала на спинѣ.

Многіе часто заходили провѣдать генеральшу. Комендантъ, Крыловъ, офицерши навѣщали ее. Даже солдаты иногда приходили спрашивать у Тумыси и у Дурти.

— Что? Какъ генеральша? Что боярышнина матушка?

Отецъ Ѳеофанъ проводилъ уже у больной цѣлые дни, и его умныя и богоугодныя рѣчи утѣшали больную. Прежнее утомленіе Парани отъ матери теперь прошло. Она оставляла мать съ священникомъ и съ каждымъ днемъ ждала ея выздоровленія. У Парани была новая забота, которая ее одолѣвала. Она сама вполнѣ не могла отдать себѣ отчета, желаетъ она избавленія отъ злодѣя или наоборотъ?.. По временамъ странныя картины рисовались въ ея головѣ…

«Пугачевъ беретъ Яицкъ! Онъ у ногъ ея проситъ, чтобъ она шла за него замужъ!.. Она не соглашается, но вдругъ приходитъ извѣстіе, что это не злодѣй, казакъ Емельянъ, а дѣйствительно Великій Государь Петръ Ѳедорычъ!»

«Великая Государыня Императрица Прасковья Алексѣевна!» — шепталъ ей кто-то на ухо.

«Да! Это не Иванушка!..» говорила она.

Въ то же время часто она горько упрекала себя, что почти снова забыла своего жениха Иванушку. Она рѣшила, что какъ только мать выздоровѣетъ, попробовать переодѣтой пробраться въ Оренбургъ съ Дуртей. Опасныя минуты, чрезъ которыя она прошла, сдѣлали ее еще смѣлѣе.

«Пословица говоритъ: славны бубны за горами. Со мной, почитай, все то же было, что и съ Иванушкой, чуть не повѣсили, ранили… И на валу около пушекъ была!..» думала Параня.

Наступилъ между тѣмъ давно всѣми ожидаемый день — 2-е февраля. И въ крѣпости, и въ городкѣ, и мятежники, и осажденные одинаково ожидали его.

Погода вдругъ стала великолѣпная и завернула оттепель.

Въ городкѣ съ утра было особенное движеніе, пятнадцать троекъ пріѣхало изъ Берды наканунѣ. Вся военная Коллегія, всѣ Графы, кромѣ Чики, всѣ первѣйшіе Атаманы Берды, Каргале, Илецкаго и Сакмарскаго городковъ явились въ Яицкъ на свадьбу государеву. До двухъ тысячъ татаръ пришли пѣшкомъ изъ Берды. Хлопуша привезъ 50-ть бочекъ вина съ заводовъ для народнаго чествованія и свадебной гульбы.

Улицы Яицка были запружевы толпами народа.

Бѣлыя знамена съ красными крестами развѣвались повсюду… Колокола гудѣли съ утра. Имя нареченной Устиньи Петровны было на устахъ у всѣхъ…

Въ крѣпости ожидали, что, напившись на свадьбѣ, пожалуй, полѣзутъ и на сломъ…

— Пущай! — говорилъ Крыловъ. — Пусть перепьются, да лѣзутъ. Любое дѣло!

Всѣ, и офицеры, и офицерши, съ утра собирались къ поздней обѣднѣ ради новорожденнаго Ивана Андреевича и затѣмъ въ гости къ капитану на завтракъ. Праздникъ былъ, однако, простъ; ради недостатка въ провизіи готовились только два большіе пирога съ капустой, да зажарили еще небольшого цицарскаго пѣтуха, который былъ первымъ старожиломъ крѣпости.

Когда загудѣли колокола въ городкѣ, загудѣлъ и крѣпостной колоколъ…

— Богъ говоритъ! — будилъ Ванюшу Дуртя… — Вставай! Богъ гу-умъ — гумъ!

Скоро капитанъ Крыловъ собрался къ обѣднѣ въ мундирѣ. Ванюша — въ малиновой канаусовой рубашечкѣ, выложенной позументомъ, и въ татарскихъ сапожкахъ зеленаго сафьяна — важно расхаживалъ но горницѣ, то торопилъ мать и отца, то заглядывался на загнутые вверхъ носки своихъ сапожковъ.

— Золотая теперь вѣнчаться на красный въ Мечеть! — говорилъ ему Дуртя, показывая на городъ. (Золотая — было имя, данное имъ Занозѣ).

— Какая, Калмыкъ, золотая… — отозвался капитанъ. — Мѣдная у нея башка-то, чтобъ итти замужъ за злодѣя съ живой женой… Изъ за одной свадьбы сей посидитъ въ острогѣ…

— О-охъ, золотая… — не соглашался Дуртя. — Тутъ золотая, тутъ и тутъ… — показывалъ Дуртя себѣ на глаза, на голову, на затылокъ и на грудь. — Золотая! Якши!.. Гузель!

Параня тоже встала, одѣвалась при первыхъ ударахъ благовѣста и спѣшила въ церковь.

Марѳа Петровна собиралась въ ея отсутствіе подняться съ постели и перемѣнить все бѣлье съ помощью Тумыси. Параня этого не знала.

Послѣ молебна долженъ былъ прійти отецъ Ѳеофанъ съ дарами и причастить больную.

Послѣ обѣдни священникъ сказалъ проповѣдь на текстъ: «Не всякому духу вѣруйте, не искушайте, аще отъ Бога суть; яко мнози лжепророцы изыдоша въ міръ; о семъ познавайте духа Божія и духа лестча».

Окончивъ проповѣдь, обращенную болѣе къ солдатамъ гарнизона, которыхъ отецъ Ѳеофанъ убѣждалъ стоять за командировъ, фортецію и заслужить монархинѣ, священникъ прибавилъ:

— Въ притчѣ Господь глаголетъ: «Не входяй дверьми во дворъ овчій, но прелазя инуде, той тать есть и разбойникъ, а входяй дверьми — пастырь есть овцамъ; сему дверникъ отверзаетъ, и овцы гласа его слышатъ, и своя овцы глашаетъ по имени, и овцы по немъ идутъ, яко вѣдятъ гласъ его; чуждемъ же не идутъ, а бѣжать отъ него, яко не знаютъ чуждаго гласа…»

— Крѣпитесь, братцы! — сказалъ комендантъ на паперти. — Скоро помогутъ, авось, изъ Оренбурга.

— А вотъ что, братцы-ребятушки, — говорили солдаты расходясь, — жрать-то скоро неча будетъ!..

VII.

Становилось все теплѣе, солнце нагрѣвало сильно, и снѣгъ началъ таять и желтѣть на улицѣ. Часовъ въ десять день выглядывалъ весеннимъ. Вокругъ бывшей войсковой избы на базарѣ стояла и толпилась громадная, сплошная масса любопытныхъ и зѣвакъ: казаки, татары и крестьяне.

Въ избѣ сновали, хлопотали, бѣгали и устраивали.

На крыльцо таскали изъ подъѣхавшихъ дровней снопы соломы въ избу, которая была пуста, потому что Пугачевъ перешелъ на время въ другую.

Извѣстный въ Яицкѣ заслуженный казакъ Стратилатъ съ Яксая, вошедшій теперь въ милость государя, и старая богатѣйшая казачка Павла, прозвищемъ Чабаниха, распоряжались всѣмъ въ избѣ. Они были выбраны состоять посажеными у невѣсты государевой. Имъ помогала посаженая государева, Арина, жена Хлопуши. Они рядили свадьбу, т.-е. приготовляли брачный покой въ избѣ.

Вокругъ избы уставили до десяти пушекъ и нѣсколько бочекъ со смолой. Пушки привезли изъ Берды, чтобъ палить послѣ вѣнчанія, а затѣмъ съ ними же итти на приступъ къ крѣпости.

Стратилатъ, Чабаниха и Арина суетились и распоряжались; около десятка казачекъ и казачковъ прислуживали имъ.

Въ большой горницѣ, гдѣ еще недавно была канцелярія войскового атамана и гдѣ чинился судъ войсковой — теперь стѣны обили дорогими коврами; два изъ нихъ, особенно яркіе, были взяты ужъ давно съ губернаторской лѣтней дачи въ окрестностяхъ Оренбурга. Рейнсдорпъ получилъ ихъ когда-то въ подарокъ отъ одного изъ хановъ сосѣдственной Киргизъ-Кайсацкой орды.

Среди комнаты навалили около 20-ти сноповъ въ квадратную сажень, затѣмъ накрыли простымъ ковромъ, на него положили три перины, тонкія простыни изъ тафты и подушки въ такихъ же наволокахъ и затѣмъ двѣ собольи шкурки въ ногахъ.

Стратилатъ, несмотря на свои годы, влѣзалъ на снопы и уминалъ ихъ ногами, какъ случалось ему дѣлывать то же послѣ жнитва на скирдахъ.

— Полно, старина, — сшутилъ пришедшій поглазѣть Марусенокъ, — государь самъ умнетъ. Не трудись.

— Поди! Уходи, атаманъ! — вскрикнула Чабаниха. — Чужимъ не годно глазѣть на свадебный рядъ! — и она вѣжливо выпроводила молодца.

Когда постель была готова, къ стѣнѣ надъ изголовьемъ повѣсили двѣ иконы и на нихъ два расшитыхъ убруса, т.-е. платка въ видѣ занавѣсокъ.

— Святымъ-то угодникамъ, стало, не гоже глазѣть на человѣчье дѣло, — сшутилъ и старикъ Стратилатъ.

— Полно вамъ зубы-то скалить; добро молодой, а вѣдь тебя завтра въ могилу потащутъ! — ворчала Чабаниха.

— Тебѣ, вѣдь, что ни чхни — все грѣхъ! — заступилась Арина за Стратилата.

Затѣмъ въ двухъ углахъ поставили двѣ кадки съ перемѣшаннымъ зерномъ ржи, овса, ячменя, а поверхъ всего положили по пшеничному хлѣбцу. Когда вся горница была убрана.

Чабаниха прогнала всѣхъ, осталась одна и, взявъ изъ пузырька святой воды отъ дня Богоявленія, опрыскала постель, кадки, стѣны и углы и всю комнату, приговаривая шепотомъ…

— Здѣсь крестъ святый держитъ и хранитъ ложеніе брачное; крестомъ его ограждаю, крестомъ дьявола побѣждаю отъ четырехъ стѣнъ, отъ четырехъ угловъ. Здѣсь тебѣ, окаянный дьяволе, глазу, навѣту и искушенію, нѣтъ ни части, ни мѣста! Здѣсь крестная сила Господня и расточатся врази его во вѣки вѣковъ. Аминь.

На кухнѣ того же дома шла между тѣмъ стряпня, и во главѣ десятка казачатъ хлопоталъ поваръ князя Черемисова — Агѣй. Онъ сердился и вздыхалъ поминутно. То того нѣтъ, то другого нѣтъ.

— Ну, сторона здѣсь. Дикобразная сторона! Хуже Сибири! Нешто изъ двухъ горшковъ съ ухватомъ обѣдъ можно состряпать, — говорилъ онъ. — Вотъ теперь мнѣ ретрапель нуженъ, а поди его во всемъ Оренбургскомъ краю и въ глаза не видывали! — Однако объяснить, что такое ретрапель, Агѣй не захотѣлъ.

Поварята изъ казачковъ покатывались со смѣху за спиной Агѣя… отъ басурманскихъ именъ, которыми онъ называлъ кушанья. Узнавъ, что Агѣй — стряпунъ изъ Петербурга, присланный государю отъ нѣкоего вельможи согласника, народъ лѣзъ глядѣть и на Агѣя.

— Але матанъ куреву! — кричалъ имъ Агѣй по нѣмецкому. И поднимался дикій хохотъ.

Толпа любопытныхъ скоро перешла, однако, отъ войскового дома къ тому, гдѣ снаряжался подъ вѣнецъ государь. Тамъ было на лицо все атаманье: графы, генералы и полковники.

Никогда еще Яицкое казачество не видывало ничего такого.

Всѣ поѣзжане государева поѣзда были въ суконныхъ яркокрасныхъ чекменяхъ съ золотыми кушаками, въ такихъ же Яицкихъ шапкахъ, расшитыхъ галуномъ, и зеленыхъ сафьянныхъ сапогахъ. Болѣе всѣхъ, однако, обращалъ на себя вниманіе генералъ Барскій, т. е. Янъ Бжегинскій, одѣтый въ голубой кунтушъ съ двойными закинутыми за плечи рукавами. Вся грудь была залита серебрянымъ шитьемъ, шнурами и бляхами, полы, рукава и воротникъ были оторочены бобромъ. Лицо его было грустно, но отпущенные усы тщательно завиты колечками.

У крыльца дома, среди обступившаго народа, стояло четверо большихъ саней, накрытыхъ коврами. Переднія сани были всѣхъ наряднѣе. Великолѣпная вороная тройка была на подборъ; сами атаманы выходили на крыльцо любоваться ею.

На облучкѣ сидѣлъ казакъ Твороговъ. Подъ росписной дугой надъ головой коренника и на гривахъ пристяжныхъ висѣли и болтались лисьи и волчьи хвосты… Збруя сіяла и звенѣли десятки бубенчиковъ… На сидѣньи саней, сверхъ разложеннаго темно сѣраго бѣличьяго мѣха, лежала малиновая бархатная подушка съ золотыми по угламъ кистями.

Близъ саней нѣсколько малолѣтковъ въ новыхъ темно-зеленыхъ кафтанахъ держали подъ уздцы съ два десятка верховыхъ коней… Всѣ отборные аргамаки и киргизки были приведены изъ Берды для поѣзжанъ. Впереди казакъ Ѳедулевъ и Яшка въ кафтанѣ десятника съ позументомъ на шапкѣ держали вмѣстѣ огромнаго сѣраго жеребца который, согнувъ богатырскую шею, грызъ удила; то оглядывался онъ кругомъ умнымъ и зоркимъ окомъ, то принимался рыть снѣгъ копытами и нетерпѣливо подбирался.

— Откелева такой конь? — спрашивали изъ толпы.

— Отъ царевича Павла Петровича присланъ Батюшкѣ въ подарокъ, изъ Питера! — отвѣчалъ Яшка.

— Чего врешь-то, — шепталъ ему Ѳедулевъ.

— Намъ не врать — такъ и не жить, — усмѣхнулся Яшка, давно уже смекнувшій всѣ порядки царевой Москвы.

— Подержи-ка одинъ… Я до кума дойду… — И оставивъ коня, Яшка подошелъ ко вторымъ санямъ, назначеннымъ для посаженыхъ и свахъ. На облучкѣ правилъ тройкой русый мужикъ въ новомъ тулупѣ.

— Савка, здорово, шельма!.. Я те вчера еще розыскивалѣ по городу.

— А-а! Яша… Ахъ дьяволъ! Кафтанье како напялилъ, — воскликнулъ Савка… А я во, въ кучерахъ.

— Жалованный и на тебѣ тулупъ-то. Смотри, справишь ли тройкой?

— Эвось… Кто сюда-то везъ государя изъ Москвы. Твороговъ-то велъ подсѣдельныхъ. А что я тебѣ, Яша, молвлю. Я такъ-то сижу, да раскидываю въ мысляхъ. Коли-бъ видѣли насъ наши бабы… Таковскія, альбо сотскій, Парфенъ Егорычъ! А?..

Гулъ прошелъ по толпѣ и превратился скоро въ громкое: Уррр-а-а!!

Пугачевъ стоялъ на крыльцѣ въ бархатномъ аломъ чекменѣ, расшитомъ почти сплошь золотомъ, съ звѣздой почти на серединѣ груди и съ двумя большими золотыми крестами на шеѣ, въ родѣ наперсныхъ Архіерейскихъ. Бархатная алая шапка съ мѣховой оторочкой была надѣта на бекрень. На боку висѣла позолоченная сабля. Сѣрые суконные штаны были вправлены въ голенища желтыхъ сафьянныхъ сапогъ съ высокими каблуками на желѣзныхъ подковахъ.

Онъ спустился съ крыльца и, весело оглядывая народъ, сталъ садиться верхомъ. За нимъ высыпала красная и блестящая кучка поѣзжанъ; тутъ же были два священника и причетъ. Казаки вынесли съ десятокъ новыхъ бѣлыхъ знаменъ съ нашитыми изъ краснаго бархата крестами.

Раздался густой благовѣстъ по городку, выпалили три пушки у соборной церкви. Кони вздрогнули, все задвигалось, зашевелилось.

— Гонецъ пущенъ отъ невѣсты! — понесся людской говоръ.

Пугачевъ самъ съ наслажденіемъ оглядывалъ яркую картину, сіявшую въ лучахъ солнца.

— Ну, генералъ! — обернулся онъ къ Хлопушѣ, который, одинъ въ черномъ кафтанѣ, съ петлицами и нашивками, съ сѣткой на лицѣ — былъ какъ пятно въ блестящей красной кучѣ.

— Что, Ваше Величество? Гожій поѣздъ!

— Во вѣкъ не забуду… Все ты… И сукно красное, и кони, и звѣзда-то даже моя… Все… Спасибо, родимый…

— Что считаться. Радъ угождать… государь. Эдакаго времячка другого мнѣ не нажить! Гляди-ко, гонецъ скачетъ отъ невѣсты.

Молодой казакъ Кузнецовъ, родственникъ невѣсты, подскакалъ среди раздавшагося народа къ дому и, круто осадивъ лошадь, выкрикнулъ бойко заученную наканунѣ рѣчь:

— Государь великій Петръ Ѳедорычъ! Указалъ оповѣстить твое величество царскій твой слуга атаманъ Стратилатъ: прося Бога въ помочь — время тебѣ итти по невѣсту.

— Эка молодчина! — раздалось кругомъ. — Благослови Богъ въ путь поѣзжанъ и всѣхъ любящихъ гостей, — громко сказалъ Хлопуша съ крыльца, обращаясь ко всѣмъ.

И какъ ватажный атаманъ, по должности распоряжавшійся свадебной ватагой и поѣздомъ, — онъ двинулся верхомъ на плотной вяткѣ впередъ всѣхъ… За нимъ пошли молодые казачата съ образами, затѣмъ казачата съ караваями хлѣба и солонками на блюдахъ, укрытыхъ узорчатыми платами; затѣмъ двое казаковъ несли свадебную свѣчу въ три пуда вѣсомъ. За ними двинулись священники съ крестами и причетъ. Затѣмъ рядами шелъ пѣхотный полкъ изъ 2-хъ сотенъ человѣкъ въ разныхъ мундирахъ разныхъ полковъ. Тутъ были и перебѣжчики отъ Кара и Фреймана, и гренадеры Карташева, и Чернышевскіе піонеры, и солдаты Оренбургскаго гарнизона. За ними, окруженные всадниками, ѣхали въ саняхъ посаженые: Чумаковъ и жена Хлопуши, Арина, а по срединѣ сваха государева, Варвара Зарубина, жена Чики.

Вслѣдъ за ними двигались и развѣвались бѣлыя знамена съ кроваво-красными осьмиконечниками!.. Подъ ними гремѣли барабаны и выступали барабаньщики въ гренадерскихъ мундирахъ. За знаменами несли вдвоемъ Яшка и Ѳедулевъ голштинское знамя, за которымъ, отступя на сажень, удало и размашисто выступалъ подъ Пугачевымъ сѣрый жеребецъ, грызя удила и взмахивая гривой… Около Пугачева ѣхалъ на его любимомъ ворономъ киргизскомъ конѣ — Перфильевъ, исправлявшій должность свадебнаго тысяцкаго и сурово оглядывавшій съ невеселымъ видомъ всю процессію. Его обязанность была — не отлучаться ни на шагъ отъ жениха во все время свадьбы…

— Чего ты все… Словно ищешь кого? — спросилъ тихо Пугачевъ, пріостанавливая коня.

— Искаріота ищу! Лыску! По что его нѣтъ?..

— Онъ въ обидѣ, что не дружкой!.. Эхъ, кабы ему своей смертью помереть, — вздохнулъ Пугачевъ. — То-то бы мнѣ быкъ съ плечъ.

За Перфильевымъ ѣхали врядъ четверо дружекъ: Марусенокъ, Алеша, Овчинниковъ и Падуровъ, и снова двигались, развѣваясь, такія же знамена, — за которыми, лихо изгибаясь, шла тройка и ѣхали сани государевы пустыя, предназначенныя посаженымъ невѣсты. Затѣмъ третьи сани, гдѣ сидѣли Бѣлобородовъ, Бжегинскій, Шелудяковъ и долженъ былъ сидѣть, но скрылся… Лысовъ.

За послѣдними санями ѣхали кучей почетные казаки — гости изъ Берды, Яицка и окружностей, человѣкъ до пятидесяти. Веселый говоръ шелъ между ними…

Толпа рванулась за ними и напирала густой массой… Небольшія кучки бѣжали рядомъ съ поѣздомъ и забѣгали впередъ.

Все двигалось и гудѣло, заглушая гулъ благовѣста.

Вокругъ дома Кузнецова тоже была толпа, но больше казачки, татарки и, вообще, женщины. Когда гонецъ поскакалъ отсюда объявить, что невѣста готова и ждетъ жениха, то въ большой горницѣ дома за покрытымъ столомъ сидѣли человѣкъ съ двадцать чинно и молчаливо въ ожиданіи… Только народъ съ улицы лѣзъ въ окна и шумѣлъ, особенно визжали и тараторили калмычки. Заноза сидѣла на лавкѣ, поставленной на возвышеніи за столомъ, выше всѣхъ остальныхъ; около нея сидѣлъ на жениховомъ мѣстѣ маленькій казаченокъ, дальній родственникъ, по бокамъ посаженые Стратилатъ и Чабаниха. Затѣмъ около Чабанихи отецъ Кузнецовъ, а рядомъ съ Стратилатомъ сваха, по прозвищу Чортово Корыто. Затѣмъ священникъ. Кругомъ стола и по стѣнамъ сидѣли всѣ остальные поѣзжане невѣсты, преимущественно жители Яицка. За лавкой невѣсты стояли: свѣчникъ, коровайникъ и дружка, державшій большой лотокъ, на которомъ лежала кичка, изукрашенная и расшитая шелками, бусами и унизанная кругомъ бисеромъ; задняя часть кички, или подзатыльникъ, былъ обшитъ соболемъ; вокругъ кички на блюдѣ лежали сѣмена, хмѣль, серебряныя деньги и золотые лобанчики. Среди всеобщей тишины, перешептываясь межь собой, поѣзжане говорили изрѣдка другъ дружкѣ.

— Вѣдь и впрямь царицей смотритъ! Знаетъ батюшка, гдѣ раки зимуютъ.

— Краше ея нѣтъ во всей округѣ!

Заноза сіяла нарядомъ и сіяла гордой красотой. Несмотря на замѣчаніе «Чортова Корыта», на ворчанье Чабанихи и даже на приказъ отца, она никакъ не могла по обычаю заплакать, причитать и, вообще, выразить свою скорбь дѣвичью. Лицо бѣлое, съ яркимъ румянцемъ блестѣло не столько радостью, сколько самодовольствомъ, взглядъ двухъ глазъ, двухъ неподвижныхъ углей, то обходилъ всѣхъ величаво, строго, — то вспыхивалъ подъ вліяніемъ мысли тайной и озарялъ все лицо восторженнымъ свѣтомъ.

Заноза была чудно хороша въ своемъ блестящемъ свадебномъ нарядѣ.

На головѣ ея блестѣла повязка или вѣнчикъ дѣвичій изъ серебряной ткани съ кораллами, каменьями и серебряными висюльками; съ вѣнчика падалъ назадъ длинными складками до ногъ, бѣлый и тонкій, шелковый покровъ или сальникъ, въ которомъ надо было ѣхать въ церковь, укрытой отъ всѣхъ взоровъ. Подъ нимъ лежала на спинѣ тяжелая коса, синевато-черная, какъ вороново крыло, переплетенная полосни ками, бусами и лентами. Золотисто-бѣлая, шелковая рубаха, вышитая яркими шелками, обтягивала грудь, гдѣ лежало монисто изъ коралловъ, бусъ и червонцевъ. Рубаха, окаймленная около колѣнъ золотой бахрамой, падала на желтые, тѣлеснаго цвѣта сафьянные сапожки, красноголовки. Поверхъ рубахи былъ надѣтъ распахнутый на груди кубелякъ, — безрукавка изъ лазореваго бархата, обшитая золотой съ шелками каймой, съ золотыми пуговицами, тяжелыми застежками и цѣпочками. Разрѣзанные рукава шелковой рубахи падали съ плечь до полу, а красивыя голыя руки были продѣты въ проймы, и на нихъ горѣли белезики, или обручи, усыпанные яхонтами и алмазами. Талію поверхъ рубахи обхватывалъ татауръ, — золотой поясъ, усыпанный также каменьями. Белезики и татауръ прислалъ въ подарокъ женихъ. Поверхъ всего была наброшена на плечи длинная, серебряная парчевая мантія или сая. Наплечники были обшиты лопастями чернаго бархата и унизаны жемчугомъ.

Тяжелъ былъ весь нарядъ, но глаза у поѣзжанъ разбѣгались на него.

Заноза чутко прислушивалась къ приближающемуся треску барабановъ и первая увидала въ окно поѣздъ съ ватажнымъ Хлопушей во главѣ.

— Вотъ выбралъ ватажнаго? — Безносаго! — подумала она съ досадой. Когда поѣздъ приблизился къ дому, сваха опустила ей на лицо сальникъ. Заноза была рада теперь укрыться отъ всѣхъ. Лицо ея горѣло, руки дрожали и въ первый разъ съ начала сватовства и всѣхъ обрядовъ — въ первый разъ, быть можетъ, въ жизни сердце ея дрогнуло какъ-то ново для нея, высокая грудь заколыхалась порывисто… Смущеніе, трепетъ и робость проникли въ Низовскую Занозу.

Стратилатъ и Чабаниха встрѣтили Пугачева на крыльцѣ. Онъ одинъ съ тысячскимъ Перфильевымъ и съ своей свахой Варварой вошелъ въ домъ, и, приблизясь къ мальчику, сидѣвшему около Занозы, бросилъ ему на колѣни червонецъ… Мальчикъ слѣзъ и очистилъ мѣсто… Женихъ опустился на лавку около невѣсты, но она была укрыта сальникомъ, только грудь ея волновалась подъ нимъ. Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Священникъ всталъ и прочелъ молитву…

— Время молодымъ къ вѣнцу! — сказала Чертово-Корыто.

— Благослови Богъ! — отозвались всѣ, поднимаясь съ мѣста.

Женихъ и невѣста сошли съ возвышенія и поклонились въ землю, посаженые благословили ихъ иконами и передали казачкамъ, которые вышли вмѣстѣ съ коровайниками невѣсты и присоединились къ поѣзду. За ними вышелъ и казакъ свѣчникъ съ большой невѣстиной свѣчей въ полпуда вѣсомъ. А вслѣдъ за всѣми вышелъ и сталъ дружка съ лоткомъ, на которомъ была кичка. Петръ Кузнецовъ взялъ кольца и, обмѣнявъ ими дочь и Пугачева, поклонился ему въ поясъ, промолвивъ:

— Государь! Поялъ ты дочь мою Устинью Божіимъ указомъ; — содержи и блюди ее, какъ повелѣлъ Господь, въ человѣколюбіи. Учи уму-разуму за печкой и на людяхъ не позорь…

Затѣмъ Кузнецовъ взялъ маленькую казацкую плетку и, тронувъ дочь, передалъ ее Пугачеву.

— Колико мнѣ отцу служила, толико-жъ и тебѣ государь да послужитъ.

Пугачевъ взялъ плетку, бросилъ на полъ и вымолвилъ:

— Мужнимъ словомъ да лаской учить буду.

Затѣмъ онъ вышелъ на крыльцо и сѣлъ на лошадь. Невѣста, накинувъ большую шапку, лисью шубу и вся укрытая сальникомъ, была выведена на улицу обѣими свахами и помѣстилась съ ними въ саняхъ государевыхъ на алой подушкѣ, и сани эти теперь ѣхали уже вплоть за конемъ Пугачева.

— Обычаевъ и древнихъ всѣхъ повадокъ не блюдемъ. Какъ Господь велитъ! — ворчала Чабаниха Стратилату и Кузнецову.

— Съ твоими повадками до вечера въ церковь не попадешь, — отвѣчалъ Стратилатъ. — Ну-те…

— Все едино! — сказалъ Кузнецовъ, какъ-то совѣстливо отворачиваясь, когда на него указывалъ народъ, какъ на отца невѣсты.

— Грѣхъ! Окаянное игрище дьяволу. Не держится человѣкъ дѣдовой повадки — ему на руку.

— Во-о… Ему и безъ насъ дѣловъ много на міру, — молвилъ Кузнецовъ, входя назадъ въ домъ ожидать гонца объ окончаніи свадебной церемоніи.

— Экій озорной! Впрямь Низовскій разбойникъ! — думала Чабаниха. Да и дочка-то — атаманша воровская. Подъ вѣнецъ идетъ — зубы сатанѣ кажетъ.

И Чабаниха съ Стратилатомъ усѣлись въ сани, гдѣ правилъ Савка.

Когда поѣздъ приблизился къ церкви, то снова загудѣли умолкнувшіе колокола и послышались три пушечные выстрѣла. Пугачевъ слѣзъ съ коня у паперти, высадилъ изъ саней Занозу, но, войдя въ церковь вмѣстѣ, они разошлись до начала вѣнчанья на двѣ разныя стороны подъ хоругви.

Поѣзжане невѣсты и жениха, войдя въ церковь, раздѣлились тоже на двѣ половины.

Началась служба…

На эктеніи дьяконъ возглашалъ:

— Государя императора Петра Ѳедоровича и нареченной невѣсты его Устиньи Петровны…

Пугачевъ ни разу не перекрестился и съ любопытствомъ слѣдилъ за службой.

— Давно-ль въ храмѣ былъ? — шепнулъ ему Перфильевъ.

— И-и, братъ!.. Баютъ: — крестили — по храму носили! — усмѣхнулся тотъ, качнувъ головой.

Онъ оглянулся назадъ и полюбовался… Церковь была полна и вездѣ сіяли красные чекмени.

Среди церкви держали темное голштинское знамя, шитое золотомъ, а по бокамъ два бѣлыхъ, съ яркими осьмиконечниками.

Между тѣмъ въ крѣпости человѣкъ пятнадцать гостей, позавтракавъ у капитана Крылова, сидѣли молча, ибо всѣ были унылы; одинъ только новорожденный весело игралъ съ Дуртей въ углу горницы. Они шушукались, и калмыкъ строилъ домикъ изъ палочекъ.

— Который годокъ-то пошелъ, Ванюша? — въ сотый разъ отъ нечего дѣлать спрашивали ребенка гости.

— Семой, отвѣчалъ онъ сначала, но наконецъ ему надоѣли и онъ отвѣтилъ по-татарски.

Всѣ разсмѣялись, но будто сдѣлавъ что-то неприличное, смолкли еще угрюмѣе. Причина этого унынія была та, что Симоновъ, зная число прибывшихъ изъ Берды казаковъ и навезенныхъ орудій, всѣмъ объявилъ, что имъ скоро, послѣ свадьбы злодѣя, конецъ. Крыловъ обнадеживалъ всѣхъ, но увѣренія и доказательства Симонова взяли верхъ надъ крѣпостными обитателями.

Параня была въ своей горницѣ около матери. Больная исповѣдалась, причастилась и, по уходѣ отца Ѳеофана, рѣшила, что пришла пора умирать, и стала о дѣлахъ вспоминать…

— Поздравляю васъ, мамонька! — вбѣжала Параня по уходѣ священника. — Авось теперь скорѣе оправитесь.

Марѳа Петровна подняла глаза на дочь… Лицо ея было не то что спокойно, а какъ-то особенно равнодушно и опять неподвижно, словно у восковой куклы.

— Присядь, Парашокъ… Да слушай! — тихо вымолвила Марѳа Петровна и стала говорить мѣрно, медленно и останавливаясь.

Сначала она заговорила о томъ, что дочь должна сдѣлать послѣ ея смерти по имѣніямъ и домамъ въ Казани и Пензѣ.

— Полно, мамонка, что ты это… Меня переживешь, — прервала ее Параня. — Погляди, нешто ты на хворую похожа.

— Волю мою, дочка, соблюди свято и нерушимо, а то благословеніе Господне уйдетъ отъ тебя, — продолжала мать, не слушая… — Замужъ выдь за Иванушку… Тебѣ-бы хотѣлось за царевича какого… Я тебя, дитятко, насквозь вижу! Царевичъ не прискачетъ, а Иванушку упустишь, а тамъ и засохнешь… Старая дѣвка — сто пудъ на землѣ, сказываютъ люди. А вѣдь тебѣ уже годовъ много. — Марѳа Петровна отдохнула и снова начала говорить… Она подробно описывала и наказывала дочери, гдѣ и какъ ее похоронить. Она желала быть похоронена непремѣнно въ имѣніи около мужа.

— Покуда здѣсь, на кладбищѣ… Только подальше отъ той могилы-то, что убивица, говорятъ. Не хочу я съ нимъ лежать. На такихъ могилахъ дьяволъ по ночамъ пакоститъ… А какъ будетъ вамъ избавленіе, свези ты меня въ родную землицу. Иванушка съ тобой поѣдетъ… Тутъ лошадокъ тогда пріищите сходно — какъ злодѣя-то захватятъ, болѣе рублевъ двадцати до Казани не давай…

Марѳа Петровна вздохнула и опять начала.

— Здѣсь, вотъ, на полкѣ я отложила нонѣ… Тумысь видѣла. Новые чулочки, да сорочку тафтяную… Какъ обмоете, ты сама на меня надѣнь… Да не давай гораздо умничать надо мной… Слышь!.. А то я знаю… Налѣзутъ всѣ услужничать, таскаютъ да тормошатъ зря… Тутъ вотъ обмоете, да и клади прямо въ гробъ… А то большихъ столовъ тутъ нѣтъ, а маленькихъ настроите, да уроните. Отецъ Ѳеофанъ обѣщалъ съ гробомъ не запоздать. Ручки-то мнѣ тожъ положи по христіански, вотъ эдакъ на поясъ… А то ино бываетъ съ поспѣхомъ, уложатъ на животъ… Не гоже, да и грѣхъ!.. Сама склади ручки-то… Слышишь?..

Параня, давно блѣдная, сидѣла предъ матерью и, наконецъ, начала плакать… Она никогда не присутствовала ни при чьей смерти, а погребенія видала только на улицѣ, издали. Церкви же, гдѣ стояли за обѣдней покойники, она тщательно избѣгала. Смерть своей настоящей матери и отца она не помнила. Марѳа Петровна знала это и потому вдавалась въ подробности.

— Полно плакать-то… Послѣ наплачешься… А то позапамятуешь, что и волю мою не соблюдешь… Теперь тоже, когда уложите въ гробъ — не давай мнѣ въ ротъ монетки класть. Это тоже грѣхъ! Присматривай, а то живо накладутъ. Будто на томъ свѣтѣ онѣ нужны. Къ тому же и пакостно оно, съ деньгами во рту лежать — словно жидъ на базарѣ. Псалтырь читать — возьми дьячка энтого, плѣшивенькаго, онъ человѣкъ, кажись, степенный… А коли зачаститъ зря, уйми… Ну, вотъ!.. Кажись все!.. Не забудь, Парашокъ, чего… Чтобъ все было по христіанству. А тамъ, какъ пріѣдешь въ Казань, изъ людишекъ кого увидишь тамъ, отпусти на волю. Въ монастырь нашъ дай рублевъ тыщу на поминовеніе. Ужъ не жалѣй. Ну, и дома поминай тожъ, какъ Богъ велитъ…

Марѳа Петровна подумала и воскликнула.

— А пуще всего не давай тормошить съ обмываньемъ…

— Мамонька, да вѣдь ты здорова… Что-же все о такомъ рѣчи ведешь… страшномъ.

— Я помру нонѣ въ вечеру, альбо за ночь… А ты, дочка, не взмысли меня бояться… Грѣхъ это… Хоть я и не родная мать тебѣ… Мачиха… Но я зла къ тебѣ не была, я все мое дыханіе, какъ заповѣдалъ мнѣ твой батюшка — на тебя имѣла… И чужого упокойника грѣхъ бояться — завсегда я тебя журила… А родного и Богъ взыщетъ — робѣть… Живыхъ людей, дочка, бойся, а покойникъ что?.. Лежитъ смирно, коли жилъ безгрѣшно… На мнѣ-жъ грѣха мало, а что есть, Господь проститъ… Ну! Не будешь меня робѣть… А?..

Параня зарыдала и, опустившись на колѣни около постели матери, скрыла блѣдное лицо въ ея рукахъ…

— Мамонька! Да у тебя болитъ что, чего ты не сказываешь, почто ты собираешься?..

— Въ головѣ, дитятко, не гоже… Крутитъ, вертитъ, да все пуще… Помру, дочка. На воскресеніи и судѣ свидимся… Живи съ мужемъ праведно… Ну, дай мнѣ теперь голову помочить водички, да соснуть часокъ…

Параня помочила голову матери, накрыла одѣяломъ и вышла на цыпочкахъ въ горницу, гдѣ уже разошлись всѣ гости. Только Дуртя сидѣлъ на полу, скорчившись, и что-то горячо шепталъ. Ванюша со своего стульчика слушалъ съ особеннымъ вниманіемъ, даже разинулъ розовенькій ротикъ и не замѣтилъ, какъ Параня усѣлась и плакала въ уголку горницы.

VIII.

У соборной церкви выпалила пушка, ей вторили другія, имъ отвѣчали третьи у войсковой избы. Колокола загудѣли всюду…

Вѣнчанье кончилось.

По городу во весь духъ скакалъ казакъ Кузнецовъ и объявлялъ народу.

— Государь Батюшка повѣнчался въ добромъ здоровьи!

Онъ съ этой вѣстью скакалъ къ Кузнецову — отцу.

Въ церкви начинало пустѣть, всѣ атаманы ужъ были на коняхъ… И поднявшійся вѣтерокъ игралъ знаменами, волновавшимися вокругъ паперти… Сплошная масса народа глядѣла во всѣ глаза на паперть… Каждый выходившій въ красномъ кафтанѣ обманывалъ взоры и усиливалъ вниманіе. Ждали появленія молодой четы.

Между тѣмъ въ церкви, у выхода, обѣ свахи и посаженныя матери обѣихъ сторонъ хлопотали вокругъ молодой. Арина держала лотокъ съ кичкой. Чабаниха сняла съ Занозы дѣвичій вѣнчикъ и сальникъ и передала Чумакову… Варвара быстро расплетала огромную косу, заранѣе сплетенную такъ, чтобъ скорѣе раздвоить ее… Когда обѣ половинки легли отдѣльно, Варвара и Чабаниха вмѣстѣ крѣпко скрутили ихъ, уложили на темени головы и накрыли кичкой.

— Ну, полно тебѣ, государыня, простоволосой ходить.. Не видать волосикамъ свѣту Божьяго по самую кончину…

Заноза едва не заплакала теперь и отъ боли, причиненной вкручиваніемъ волосъ, и отъ горя, что не видать ей болѣе и не расплетать съ лентами по плечамъ любимую косу.

На рога кички Чабаниха снова накинула сальникъ.

— Въ вѣнчикѣ лучше! — сказалъ, смѣясь, Пугачевъ. — Испортили мнѣ молодую царицу.

Въ это время Марусенокъ поднесъ молодымъ деревянную чарку съ виномъ. Пугачевъ отпилъ и передалъ Занозѣ, та отпила тоже… Это повторилось трижды, послѣ чего Пугачевъ бросилъ чарку на полъ и раздавилъ ее каблукомъ.

— Кто житіе наше смутитъ съ тобою, государыня жена, тому будетъ такожде!.. — сказалъ молодой и пошелъ изъ церкви… Заноза укрывалась сальникомъ.

— Небось! Я не чарка! — шепнулъ ей на ухо Марусенокъ, какъ бы протискиваясь мимо нея къ выходу.

— Озорной! — подумала молодая и усмѣхнулась.

Когда молодая выходила на паперть, то вдругъ что-то защелкало объ ея саю и кичку. Свахи обсыпали ее сѣменами пшеницы и овса.

— Сколько зеренъ, столько дѣтокъ! — шепнула Арина.

Скоро поѣздъ при громѣ пушекъ потянулся снова по городку. Невѣсту до ночи завезли къ отцу и поѣхали пировать съ женихомъ.

Когда ближніе поѣзжане жениха, т.-е. посаженые и дружки набрались въ избу, то большой столъ былъ ужъ укрытъ блюдами.

Всѣ стали кругомъ, Перфильевъ взялъ большую чарку, налилъ виномъ и, оборотясь ко всѣмъ съ поднятой чаркой, выговорилъ мѣрно.

— Желаю многодѣтно здравствовать молодому государю съ молодой государыней, государынину отцу, государевымъ посаженымъ отцу съ матерью, дружкамъ съ полудружьями, свахамъ съ повозниками и всему честному поѣзду, всѣмъ любящимъ гостямъ, не всѣмъ поименно, а всѣмъ поровенно! О чемъ задумали, загадали — опредѣли Господи таланъ и счастье, слышанное видѣть, желанное получить, въ чести и радости нерушимо.

— Благослови Богъ!

— Опредѣли Господи!

Отвѣчали со всѣхъ сторонъ…

Тысячскій выпилъ чарку до дна и, швырнувъ въ уголъ, разбилъ вдребезги… Нѣсколько молодыхъ казаковъ бросились за черепками и попрятали за пазухи — ради примѣты жениться въ тотъ же годъ на желанной!..

— Милости прошу, атаманы-молодцы, честное казачество Яицкое и всѣ дорогіе гости, — вымолвилъ Пугачевъ, показывая на столъ и мису съ виномъ.

Началась попойка… Говоръ и шумъ… Пугачевъ вышелъ и, поговоривъ съ Чумаковымъ, который хотѣлъ немедленно ѣхать въ Берду — простился съ нимъ. Затѣмъ сѣлъ снова на лошадь съ двумя торбами, наполненными мелкими серебряными деньгами, и поѣхалъ по улицамъ… Толпы съ крикомъ побѣжали за нимъ. Онъ бросалъ направо и налѣво мелочь, толпы кидались съ дикимъ визгомъ по направленію сыпавшихся монетъ… Крики и вопли дикіе, драки, потасовки и цѣлыя кучи сбиваемыхъ съ ногъ и валившихся на снѣгъ сопровождали Пугачева.

Разбросавъ всю мелочь, онъ пришпорилъ коня и вскачь поѣхалъ къ крѣпости… Сожженная часть городка была безлюдна… Онъ объѣхалъ кучи головней и сору и приблизился къ краю самаго вала… Часовой на угловой батареѣ около колокольни увидалъ его и уставился на него въ изумленіи. Ярко сіялъ на солнцѣ чекмень Пугачева.

— Долго-ль вы еще будете мнѣ противничать! — крикнулъ онъ. — Вся Россійская Имперія мнѣ преклонилась. Жена ужъ въ монастырѣ грѣхи замаливаетъ, и я на другой нынѣ повѣнчанъ! А вы все упорствуете законному государю… А?

Часовой снялъ шапку и, оглядываясь внутрь крѣпости, отвѣчалъ что-то едва слышно… Онъ, видимо, оробѣлъ и смутился…

— Ну, скажи, голубчикъ, своимъ односумамъ, коль преклоните завтра мнѣ фортецію — всѣ будете жалованы виномъ и деньгами… А нѣтъ, не взыщи, возьму и всѣхъ передавлю.

И Пугачевъ, отъѣхавъ отъ вала, остановился и подумалъ:

«Что дѣлать, куда ѣхать… Дома пьютъ поѣзжане, къ молодой нельзя». Онъ пустилъ коня шагомъ и, объѣхавъ крайней улицей оживленную часть городка и кучи народа, выѣхалъ по Бердинской дорогѣ — проскакаться въ степи.

— Долго-ль тебѣ еще гулять-то? — задалъ онъ себѣ вопросъ и задумался…

Между тѣмъ съ самаго его выѣзда изъ дома, верховой казакъ съ копьемъ издали слѣдилъ за нимъ, и ѣхалъ въ отдаленіи, заворачивая за нимъ повсюду. Онъ былъ словно въ нерѣшимости, слѣдовать за Пугачевымъ или нѣтъ. Иногда останавливался, озирался пугливо и словно колебался… Это былъ атаманъ Лысовъ,

Разъ онъ уже совсѣмъ повернулъ было лошадь назадъ въ узкій переулокъ, но въ эту минуту Пугачевъ выѣхалъ въ открытую степь…

— Охъ! — удивленно простоналъ Лысовъ. — Самъ сатана въ руки суетъ!.. — И онъ поѣхалъ за нимъ въ полуверстѣ.

Пугачевъ ѣхалъ шагомъ, не оглядываясь, и глубоко задумался.

— Погулять! — шепталъ онъ. — Погулять въ волю… А тамъ… Расшибутъ — въ Сибирь, аль за Кубань… Охотниковъ найду…

Вдругъ страшнымъ ударомъ въ спину его сбросило съ сѣдла на снѣгъ; онъ ударился головой, а конь съ испуга взвился на дыбы и помчался… Почти машинально схватился онъ за шашку, привсталъ, но второй ударъ въ грудь повалилъ его опять и словно отрезвилъ отъ перваго. Онъ увидѣлъ Лысова съ копьемъ.

Пугачевъ, не убитый, благодаря кольчугѣ, выхватилъ шашку и мгновенно перерубилъ пополамъ уже въ третій разъ напправшее копье, затѣмъ онъ бросился къ всаднику и сразу стащилъ его съ сѣдла на земь.

Завязалась глухая, молчаливая борьба. Лысовъ, багровый отъ усилій, страшно хрипѣлъ; онъ, кромѣ копья, не имѣлъ оружія…

— Сдавайся — или изрублю! — едва выговорилъ Пугачевъ и, послѣднимъ усиліемъ поваливъ навзничь противника, наступилъ ему колѣномъ на горло.

Обѣ лошади умчались… Они были одни за версту отъ города. — Пугачевъ не зналъ, что дѣлать; два раза взмахнулъ онъ шашкой и оба раза опускалась рука…

— Эхъ, кабы не вѣдунья! — прошепталъ онъ злобно, — давно бы я тебя искрошилъ, Искаріота!..

По дорогѣ изъ города шибко ѣхала тройка… Вскорѣ, очевидно замѣтивъ красный мундиръ среди бѣлой равнины, тройка припустилась во весь духъ…

Скоро Яшка осадилъ тройку около Пугачева, и изъ саней выскочилъ блѣдный Чумаковъ…

— Вонъ оно что!.. Ахъ, Лыска!

IX.

Прошло нѣсколько дней. Въ Яицкѣ все притихло. Коллегія, атаманы, графы и всѣ пріѣзжіе гости разъѣхались… Кто въ Берду, кто въ Каргале и Илецкъ. Пугачевъ остался, но почти не показывался изъ дому… Изрѣдка его видали на крыльцѣ съ молодой женой, и то въ сумерки.

Часто являлись гонцы изъ Берды отъ графа Орлова и звали батюшку въ Москву… Но онъ не ѣхалъ, и разъ послалъ приказъ всей коллегіи прибыть въ Яицкъ, чтобъ итти опять на сломъ крѣпости. Это было исполненіе прихоти Занозы.

Вообще, Пугачевъ, видимо, впалъ въ апатію и лѣнь… или же наслаждался невозмутимо… Когда ему объявили гонцы, что атаманъ Лысовъ бѣжалъ изъ арестантской избы Бердинской, куда былъ посаженъ въ кандалахъ, то Пугачевъ отвѣчалъ:

— Ну, и дьяволъ его возьми. Онъ на волѣ, такъ и я гуляю. А убить ему меня не можно…

О приближающихся войскахъ онъ говорилъ:

— Графъ Орловъ ихъ расчешетъ и мнѣ донесетъ; я его въ министры пожалую.

Между тѣмъ въ Яицкѣ онъ часто видался и совѣщался съ вожаками Каргинымъ и Толкачевымъ. Они что-то предпринимали противъ крѣпости, но никто изъ простыхъ казаковъ не зналъ объ этомъ. Боялись измѣны… Одинъ Татаринъ Мустай-Мулла давно уже висѣлъ на столбу противъ вала Старицы на страхъ вывѣдчикамъ изъ крѣпости. Въ крѣпости же и подавно не знали ничего.

Крыловъ, всегда дѣятельный и энергичный, Симоновъ, подозрительный и осторожный, — оба, напротивъ, успокоились, когда пріѣзжіе разъѣхались, не сдѣлавъ приступа… Послѣ погибели Мустай-Муллы никто не отваживался войти въ городокъ за вѣстями. Дуртю Крыловъ жалѣлъ послать изъ-за Ванюши.

Параня была все въ томъ же лихорадочномъ ожиданіи, что будетъ съ матерью… Марѳа Петровна упорно ждала всякій день смерти и все повторяла въ десятый разъ свои наказы дочери… Она не выздоравливала и не слабѣла, но лежала въ постели и только по вечерамъ, когда всѣ укладывались спать, начинала волноваться, тосковать и метаться по кровати…

— Забылъ меня Господь! Не беретъ меня къ себѣ. Отецъ Небесный. Аль я грѣшница лютая? Аль не будетъ мнѣ успокою вѣчнаго…

Параня совершенно измучилась — и скоро перестала вѣрить матери. Капитанъ Крыловъ объяснилъ ей:

— Може она умомъ рехнулась, и хвораетъ мыслями, что она хворая и должна помереть. Богъ милостивъ. Войска-то, слышь, подходятъ. Избавятъ насъ, поѣдете въ Казань, и тамъ она поправится.

Однажды вечеромъ, когда всѣ уже спали въ комендантскомъ домѣ, Марѳа Петровна, какъ и всегда, волновалась, томилась и говорила вслухъ… Параня, привыкшая къ этому говору и жалобамъ, задремала, и скоро стѣны ея горницы преобразились… Ей снилась Казань… Балъ у Бранта… И много новыхъ лицъ, много блестящихъ мундировъ, и гдѣ-то надъ ней чудная, стройная музыка. Будто чудесной волной обдавали ее звуки и разсыпались, струились по всему тѣлу — утомительной нѣгой переполняя душу…

Раздался крикъ… знакомый ей… но страшный, дикій! И вотъ, все исчезло!.. Желтыя стѣны, тусклый свѣтъ лампадки въ углу… На постели сидитъ Марѳа Петровна, схватившись за откинутую назадъ голову, и захлебывается. Параня бросилась къ матери… Обхватила ее, замирая въ испугѣ… Марѳа Петровна опустилась на подушки и, держа обѣими руками руку дочери, простонала… Чрезъ минуту она дрогнула сильно всѣмъ тѣломъ, вытянулась, и судорожно стиснула руку дочери такъ, что пальцы ея хруснули…

— Мамонька! Мамонька! Что!.. Помочить головку? Мамонька! — Параня нагнуласъ надъ матерью и повторяла вопросъ. Мать смотрѣла на нее… Параня хотѣла взять воды, но не могла освободить руки. Она опустилась на колѣни около постели и при мерцающемъ свѣтѣ лампадки взглядѣлась въ лицо матери. Прошло мгновеніе. Параня вдругъ вскрикнула, откачнулась и, вырвавъ руку, безъ чувствъ упала на коврикъ близъ постели. Мертвый взглядъ не матери, а мертвеца, точно ножемъ ударилъ ее въ сердце.

На другой день въ крѣпостной церкви стоялъ гробъ, около него толпился народъ, приходили и уходили разныя лица. Въ углу, около клироса сидѣла на ступенькѣ Параня въ бѣломъ платьѣ, которое падало широкими складками на полъ; волосы ея, подрѣзанные на половину, по ея собственному желанію соблюсти древній обычай, были распущены по плечамъ и падали до пояса… Она сильно измѣнилась за два дня, поблѣднѣла и похудѣла, и во взглядѣ ея синихъ глазъ явилось какое-то грустное выраженіе. Этотъ взглядъ не свѣтилъ кротко, какъ прежде, а пламенѣлъ.

Параня видѣла въ окно церкви, какъ надъ вырытой могилой, которую прорубили съ трудомъ въ мерзлой землѣ, столпились Крыловъ и всѣ офицеры, но она не понимала, зачѣмъ сошлись они…

Ее кто-то взялъ подъ руки и, накинувъ шубку, повелъ домой чрезъ дворъ. Это была Марья Алексѣевна Крылова.

— Такъ начинайте живѣе, сгоните весь народъ. Одно спасеніе.

— Контрмину! — кричалъ знакомый голосъ, но Параня не узнала его и не поняла смысла словъ.

Параня легла въ свою постель. Она мало понимала, что дѣлалось вокругъ нея, и словно застыла вся… Безсознательно чувствовала она какой-то тягостный отпечатокъ на своей рукѣ. Она вдумывалась и понимала все на одинъ мигъ! И затѣмъ, снова событія, мысли, ощущенія, — итоги послѣднихъ дней, снова какъ-то сваливались въ груду — непонятную и странную. Паранѣ думалось поочередно:

— Гдѣ мать. Вотъ въ гробу!.. Нѣтъ, эта не она… Гдѣ же она? Ея нѣтъ! Нигдѣ нѣтъ!

— Злодѣй осаждаетъ… Крѣпость защищается. — Зачѣмъ? Боятся смерти?.. Онъ возьметъ — всѣ умрутъ. А если не возьметъ — то все-жъ всѣ умрутъ, послѣ…

— Всѣ люди умираютъ — такъ зачѣмъ же всѣ они родятся.

— Умереть не страшно… Вотъ какъ оно просто бываетъ, но потомъ… потомъ… мертвый страшенъ…

— Мертвые ходятъ… Вотъ, придетъ мамонька… Ну что-жъ?.. Это бы хорошо… А если это придетъ… Это страшное съ сложенными руками… Это не она… А маменька пусть придетъ… Я ее не боюсь.

Параня, давно ужъ не спавшая, заснула въ первый разъ. Заснула сладкимъ, возстановляющимъ сномъ…

Но она не спитъ она просто лежитъ въ постели въ спальнѣ ихъ казанскаго дома.

Вотъ вошла Марѳа Петровна и сѣла къ дочери на кровать…

Веселая и довольная Параня бросилась къ ней на шею. Она ужъ годъ цѣлый не знала, куда мать пропала, ее всѣ искали. И вотъ она сама пришла и сѣла…

— А ты не пеняй, дитятко! Мнѣ въ новомъ-то домѣ лучше… Вотъ можно будетъ, и тебя туда сведу.

И много говоритъ Марѳа Петровна, но все что-то давно ужъ сказанное и извѣстное Паранѣ, что Параня впередъ угадываетъ. Впрочемъ, Марѳа Петровна вовсе и не говоритъ, она только сидитъ и смотритъ, улыбаясь, а Параня угадываетъ, что мать думаетъ, и соглашается и обѣщаетъ, всячески клянется…

— Непремѣнно!.. — восклицаетъ Параня, обнимая мать и радуясь безконечно…

— Непремѣнно! — воскликнула Параня во второй разъ и, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, проснулась… и оглядѣлась на маленькую комнатку комендантскихъ палатъ… Она еще чувствовала прикосновеніе чье-то… Тепло другихъ рукъ, другого лица, другой груди… Чувство сладкой радости свиданія еще было разлито на сердцѣ ея и перешло изъ сна въ дѣйствительность…

— Мамонька! — вымолвила Параня и тихо, неслышно заплакала. Обильныя слезы покрыли ея лицо, а душа словно какъ распахнулась на встрѣчу какого-то теплаго и ароматнаго вѣянія. Оно словно освобождало дѣвушку отъ страшной тягости и не могла она вдоволь надышаться этой возрождающей, невидимо-вѣющей струей.

— Непремѣнно? Но что же — непремѣнно?.. Параня не понимала, но за-то все, кромѣ этого слова, поняла хорошо… Все стало ей ясно и просто, но сама будто другая стала она. Неизъяснимое, новое чувство проснулось въ ней. Давнымъ давно, еще когда-то въ деревнѣ, въ дѣтствѣ, Параня любила сидѣть въ маленькомъ ихъ саду на холмикѣ, гдѣ росъ большой, раскидистый вязъ; приткнувшись къ толстому стволу, любила дѣвочка глядѣть по часамъ на всю окрестность, укрытая вязомъ со всѣхъ сторонъ… Надъ головой ея шумѣли густыя вѣтви и, перешептываясь, укрывали ее отъ высокаго и далекаго, раскинувшагося купола неба. Уютно, тепло, хорошо было тутъ. Направо отъ дерева рѣчка, въ извилинахъ большой бѣлый червячекъ, какъ звала она рѣчку; налѣво отъ дерева село, церковь, живой людъ, снующій вокругъ избъ… За деревомъ — домъ и усадьба съ террасой.

Передъ деревомъ прямо поля, луга и пашни и невозмутимо спокойная, прозрачно-синяя даль, миръ навѣвающая на душу.

Однажды въ ночь гроза и буря разразились надъ деревней… Упалъ громовой ударъ и раскатился по всей окрестности… Что-то красное колыхнулось предъ домомъ!..

На утро какая-то темно-зеленая почернѣлая куча лежала на землѣ, придавивъ клубничныя гряды, лохматая, некрасивая съ торчащими корявыми сучьями и чернымъ расщепленнымъ стволомъ… Кучу изрубили и увезли…

Пошла Параня на опустѣлый холмикъ, и дрогнуло ея десятилѣтнее сердечко… Гдѣ же рѣчка направо отъ вяза, село налѣво и даль синяя… Все это было кругомъ, но было — другое… Кругомъ нея и надъ головой было какъ-то особенно, чрезъ-чуръ просторно! Страшно просторно!..

Параня затерялась въ этомъ просторѣ, надъ которымъ синѣло далекое небо, жгло солнце, гдѣ проносился свободно вѣтеръ…

Одинъ вязъ упалъ, а на цѣлыя версты, казалось, окрестность раскрылась, обнажилась!.. Маленькая Параня заплакала и побѣжала съ голаго холмика домой съ новымъ горькимъ чувствомъ страха, трепета и одиночества. Теперь такое же чувство сказалось въ дѣвушкѣ.

Были уже сумерки. Еще наканунѣ въ крѣпости шла земляная работа. Осажденныя повели контрмину близъ той, которую они прослышали въ землѣ, когда рыли могилу для умершей генеральши.

Теперь половина народа рубили мерзлую землю, приближаясь къ тому мѣсту, гдѣ услышана была работа мятежниковъ; другая половина горнизона укрѣпляла батарею надъ Старицей и перетаскивала изъ-подъ колокольни въ другое мѣсто — пороховой складъ.

Параня, помолясь и посидѣвъ въ церкви около гроба, спокойно поправила кой-что на покойницѣ, хотя не поднимала кисейнаго покрова съ лица ея, но безъ страха видѣла сквозь него знакомыя, но уже измѣнившіяся слегка черты…

— Это не мамонька, а мамонька приходила ко мнѣ не такая! — утѣшала себя Параня, и даже улыбнулась сквозь слезы.

Она вышла изъ церкви, тихо обошла всю крѣпость, всѣ работы, и узнавъ, что снова ждутъ приступа Пугачева, она рѣшила сама съ собой:

— Я буду помогать!

Но тутъ же явилось чувство, говорившее…

— Если можно будетъ?

— А отчего-же нельзя?.. Слезы, увѣщанія и совѣты матери не связывали ее! — И новое чувство полной независимости и испугало и обрадовало ее.

Параня остановилась на одномъ бастіонѣ, задумалась и упрекнула себя:

— Что-жъ? Я радуюсь уже, что мамонька умерла.

— Нѣтъ! говорилъ голосъ… Но ты вольная птица. Вольная! Дѣлай, что хочешь. Некому перечить. Лети, куда хочешь…

Долго простояла дѣвушка, глядя въ голую и пустую степь, унылые звуки вдругъ долетѣли до нея. Звуки эти за душу брали… Дуртя тихонько игралъ на своей чибузгѣ, гдѣ-нибудь приткнувшись.

Дикіе, протяжные звуки жалобно дрожали въ затишьи и въ темнотѣ ночи.

Параня все слушала чибузгу, и все оглядывала мертвую отверстую степь и подумала: — некуда мнѣ летѣть!!

Между тѣмъ совсѣмъ стемнѣло. Все улеглось и стихло.

Параня вернулась и скоро тоже легла спать, но ей не спалось. Она стала думать, что на другой день будутъ похороны матери и она болѣе уже никогда не увидитъ даже и эти уже полузнакомыя черты…

Она вдругъ встала, надѣла свое траурное бѣлое платье, за неимѣньемъ черной матеріи во всей крѣпости, и, оставивъ обрѣзанные волосы распущенными по плечамъ, накрылась только бѣлымъ платкомъ и шубкой, тихонько отправилась она въ церковь, рѣшивъ пробыть тамъ всю ночь. На дворѣ было свѣтло; серпъ лунный стоялъ высоко въ небѣ, и длинная черная тѣнь легла по двору отъ колокольни. Параня вошла въ церковь. Странный видъ имѣла она среди ночной тишины. Тускло горѣли и искрились шандалы вокругъ гроба; темные, пустынные углы съ едва-едва мерцающей позолотой навели какую-то тоскливую робость на дѣвушку. Въ алтарѣ было еще темнѣй и тише. Только окна бѣлѣлись отъ луннаго свѣта, ударявшаго въ нихъ: Во всей церкви только голосъ чтеца, однозвучный и унылый, однообразно прерывалъ окружающее затишье. Параня, поклонившись гробу, отошла, усѣлась на амвонѣ и безсознательно стала слѣдить за губами дьячка, за движеніями лица его и пальцевъ, перевертывавшихъ страницы псалтыря… Что-то безстрастное и безжизненное было во всей его фргурѣ; онъ словно не зналъ или забылъ, гдѣ онъ стоялъ и что дѣлалъ.

На улицѣ давно уже ходили и бѣгали, слышались голоса, но Параня почти не замѣтила ничего и не обращала никакого вниманія. Много прошло времени, а она попрежнему сидѣла, неподвижно глядя на гробъ и свѣчи, и, плохо разбирая слова чтеца, ждала только, когда начнется снова безконечное кряду: Господи помилуй! Господи помилуй! Вдругъ Паранѣ почудился какой-то глухой подземный гулъ, словно подъ самой церковью… Чрезъ секунду что-то взревѣло въ землѣ и словно вырвалось наружу… И вслѣдъ за тѣмъ раздался оглушительный ударъ, отъ котораго сердце ея онѣмѣло… Стѣны церкви застонали и задрожали отъ пола до купола.

На дворѣ что-то загудѣло, и дробь тяжелыхъ ударовъ по землѣ захватила у нея дыханіе… Стекла изъ двухъ оконъ зазвенѣли и посыпались на полъ. Словно вся крѣпость провалилась въ преисподнюю… Дьячекъ съ крикомъ бросился къ разбитому окну… Параня вбѣжала на паперть и пошатнулась въ ужасѣ. При лунномъ свѣтѣ увидала она передъ церковью какую то бѣлую, длинную, высокую груду!.. Столбъ дыма или пыли стоялъ надъ ней, освѣщенный луной… Крики ужаса и стоны снующаго и бѣгущаго люда огласили всю крѣпость.

— Что это? — вскрикнула Параня сама себѣ и, оглянувшись еще, вдругъ поняла на половину.

Высокой шестиярусной колокольни не виднѣлось болѣе въ воздухѣ… Не прошло мгновенья, какъ на грудахъ камней уже мелькали орудія, люди и фигура Крылова. За валомъ раздался уже знакомый калмыцкій визгъ и крики: на сломъ!! Съ камней разрушенной колокольни замелькали огоньки, загудѣли орудія и снова повторились уже знакомые Паранѣ сухіе и краткіе звуки, отъ которыхъ духъ захватывало.

Параня остановилась, мимо нея бѣжали ряды солдатъ къ валу…

— Разсыпься! Разсыпься! Весь валъ! Весь валъ! — пронесся зычный голосъ около Парани…

— Конецъ намъ, боярышня! — крикнулъ ей кто-то, пробѣгая.

Кучка солдатъ, бѣжавшихъ мимо, смялась, всѣ кричали, налѣзая другъ на дружку.

— Не налѣзай, чего тамъ… Эдакъ, ребята…

Залпъ ружейный прервалъ слова…

— Только мы было съ Антонкой, — заговорилъ кто-то скороговоркой, — вздремнули подъ колоколами, а, глядь, она матушка какъ затряслась, будто вотъ человѣкъ, да ахнетъ внизъ да объ земь… Ахти!..

Снова трель ружейной пальбы прервала слова, и затѣмъ снова говорилъ голосъ.

— Всѣ трое свалились живёхоньки! А нашъ-то Харчевъ и не проснулся. И глаза-то протеръ ужъ, какъ полыхать наши начали… Диву дались. Я ли не я! Съ эдакой вышки свалились, да живы!..

Параня хотѣла уже, слѣдовать за пробѣжавшей кучкой. Около нея раздался вдругъ страшный, дикій визгъ. Тумысь среди развалинъ и камней лежала ничкомъ надъ обезображеннымъ трупомъ и, задирая голову, завывала, какъ собака, и рвала на себѣ выбившіеся изъ-подъ ермолки волосы. Параня нагнулась и узнала, т. е. поняла, что Дуртя былъ раздавленъ. Она заговорила съ несчастной калмычкой, но та не слушала. Сильно озябнувъ въ одномъ платьѣ, Параня вернулась за шубкой… Церковь уже наполнилась женщинами. Снова, какъ и въ прошлый приступъ — всѣ плакали и охали, но теперь особенно вздыхали о покойницѣ.

— Что, коли одолѣетъ злодѣй… Похоронить не дастъ! Надругается надъ генеральшей.

— Живымъ-то хуже быть! — сказалъ кто-то.

— Оно истинно… А все же мертвый…

Параня не дослушала и, не найдя своей шубки, опустилась около гроба.

— Мамонька, моли Бога о насъ, коль угодно нынѣ Господу!.. — подумала Параня со слезами на глазахъ и стала молиться.

Прошло нѣсколько долгихъ томительныхъ часовъ.

— Комендантъ проситъ! — раздался вдругъ голосъ вбѣжавшаго сотника Харчева… — Коли кто не робѣетъ изъ госпожъ — помочь канонирамъ.

— Помилуй, родимый…

— Да что-же мы-то…

— Чѣмъ сможете. Перебито народу!.. Со всѣхъ краевъ — недостача! Комендантъ проситъ… И Харчевъ выбѣжалъ снова.

Параня поднялась, оглянулась на всѣхъ женщинъ и вымолвила:

— Что-жъ? Одолѣетъ злодѣй, все одно, помремъ лютой смертью. Хоть ядра подавать будемъ…

И она выбѣжала изъ церкви… Уже совсѣмъ разсвѣло, и первый лучъ солнца, восходящаго въ снѣжной степи, пролетѣлъ въ пространствѣ. Морозъ охватилъ Параню, но она, не замѣчая, что была въ одномъ платьѣ, бросилась къ батареѣ, поставленной на развалинахъ колокольни… Раздался сильный ружейный залпъ по валу… Пули просвистали около нея…

Парана, падая, вбѣжала на развалины по грудамъ камней, извести и сору.

— Лучше пусть убьютъ такъ! Одолѣютъ — хуже будетъ! — думалось ей.

Колонна казаковъ съ Пугачевымъ во главѣ наступала… Мятежники дали еще одинъ сильный залпъ уже вблизи батареи, словно частый дождь хлестнулъ по ней и очистилъ ее, сбривъ все долой. Радостный крикъ прошелъ въ рядахъ мятежниковъ, и колонна двинулась дружно на опустѣлую батарею, гдѣ одиноко торчало большое орудіе. Яркое солнце выплыло изъ-за горизонта, и вся крѣпость зарумянилась.

— На сломъ! Ур-ра! Съ солнышкомъ! Ур-ра-а.

Колонна бросилась по тѣламъ; передніе уже спускались въ широкій ровъ.

Вдругъ у орудія появилась, сіяя въ лучахъ восхода, яркоосвѣщенная, розоватая фигура съ золотистыми, развѣвающимися кудрями… Фитиль мелькнулъ у нея въ рукахъ и опустился къ одиноко-молчавшему орудію… Ударъ чокнулъ и разорвалъ колонну пополамъ… Все опрокинулось, смѣшалось и съ воплемъ бросилось назадъ… На батареѣ же снова показалось нѣсколько солдатъ и снова заряжали орудія. Но колонны уже не было; наступавшіе бѣжали, опрокидывая другъ друга.

— Анделъ Господень! На насъ! — кричалъ на бѣгу старый казакъ, крестясь и бросая оружіе. Очами видѣлъ…

— Сила Господня! Творецъ небесный! — слышалось повсюду…

— Архангела во славѣ Своей послалъ! Самъ видѣлъ!!

X.

Городокъ снова притихъ… Попрятался людъ отъ непогоды. Въ степи, бушевалъ буранъ. Снѣжные смерчи ходили въ воздухѣ, врывались въ улицы городка и хлестали ледянымъ снѣгомъ, засыпая глыбами дома и избы. Уныло гудѣлъ вихрь надъ крышами, завывалъ невидимкой въ трубахъ, врывался во всѣ щели. Изрѣдка словно шаловливая невидимая рука стучала по замерзлымъ окнамъ. Въ войсковой избѣ вечеромъ при нагорѣвшей свѣчѣ сидѣла Заноза, угрюмо задумавшись и вперивъ красивыя очи въ полусумракъ тѣсной горницы… Складочка на лбу у бровей сдвинулась крѣпче и говорила о тяжелой и глубокой думѣ… Непохожа была красавица на молодую жену!..

Пугачевъ лежалъ на лавкѣ, подославъ шубу, и дремалъ… Они только-что поужинали… Прошло около часу… Пугачевъ пришелъ въ себя и прислушивался къ непогодѣ.

— Ужъ буранитъ!.. — вымолвилъ онъ женѣ…

— А я, куда люблю… — отозвалась Заноза, вздохнувъ…

— Буранъ-то… Знать не приходилось его пробовать въ степи… Эхъ, бабы, бабы!

— Не буранъ… А любо мнѣ, когда вѣтеръ гудетъ такъ то… Вотъ, на Низовьяхъ въ буранъ плыть… Куда гоже… Словно какъ воевать на кого идешь!.. Я разъ такъ-то цѣлую ночь простояла на вышкѣ бѣляны на волну глядя… Сердце щемитъ, а гоже… Ну и буранъ тоже будто на гусляхъ строитъ что, извѣстно въ теплой избѣ слушать надо.

— То-то, въ теплой да съ хлѣбушкой въ животѣ… А вотъ байгушу иному эдакъ-то… Сиди безъ хлѣбушка, да и на улицу не выдь, у сосѣда потолкаться… А изба-то худая… И холодно, и голодно. Нѣтъ! Тутъ каки тебѣ гусли… Возьметъ топоръ да и нагрѣшитъ… Я вотъ все смекаю, броситься коли мнѣ на Русь изъ татарщины то этой… Много тамъ согласниковъ найдешь байгушей, то бишь бѣдняковъ много тамъ. И не повѣрятъ въ рожденье, а повалятъ за мной, пуще изъ вольности холопской да казны… Эка вотъ дьяволъ!.. То-то рады теперь въ фортеціи. Знаютъ, что не полѣзутъ…

— Даромъ, да зря налазился. Буде! — насмѣшливо произнесла Заноза.

— Зря?.. Не самому-жъ мнѣ на пушку лѣзть. Вишь, тамъ и дѣвки за солдатъ палятъ — да еще за анделовъ да архангеловъ кажутъ — нашимъ-то дуракамъ! Эхъ! Да, старъ я сталъ… Бывало, у меня заразъ все въ рукахъ горитъ. А тутъ гляди — сдается, я весь нынѣ лыкомъ сшитъ! Разваливается казакъ… Отгулялъ!.. Хочу къ вину себя приручить, сказываютъ, отъ вина кровь играетъ. А то куда плохъ сталъ…

Онъ вздохнулъ. Заноза насмѣшливо усмѣхнулась въ полусумракѣ, но вдругъ задумалась и снова грусть набѣжала на ея лицо.

Наступило молчаніе.

Кто-то стучалъ въ ворота…

— Кого несетъ въ эту пору! — привсталъ Пугачевъ.

— Не ходи! Небось, Твороговъ отопретъ…

Раздался окрикъ на дворѣ, затѣмъ голосъ и шаги въ сѣняхъ.

— Здорово, государь съ государыней! — хрипливо выговорилъ кто-то, входя.

Узнать лица было невозможно… Шапка лохматая, лицо и борода до того обмерзли, что все слилось вмѣстѣ въ бѣлую массу.

— А, атаманъ, Филя?.. — узналъ Пугачевъ. — Какими судьбами?..

Перфильевъ, поставивъ у свѣчей на столъ большое обмерзлое лукошко, снялъ шапку, отряхнулся, обтерся и вздохнулъ тяжело. — У-ухъ! Прости, государыня, что намочилъ…

— Неужто въ сей часъ изъ Берды? — спросила Заноза.

— Да, изъ Москвы… Еще засвѣтло подъѣхалъ, да за три версты отъ городка захватилъ буранъ, да и водилъ по сю пору… Спасибо, не завелъ въ Аймаянъ къ чертямъ на сковороду… Со снѣгу-то — въ полымя… — сострилъ Перфильевъ и разсмѣялся…

— Ну, садись… Что за лукошко?.. — спросилъ Пугачевъ.

— Лукошко-то… Съ нимъ и ѣхалъ, а то-бъ обождалъ тебя въ Москвѣ… Ну, Емельянъ Иванычъ, мы тамъ безъ тебя гоже дѣло повершили — въ коллегіи военной, графы, да я… Прислушай.

Перфильевъ сѣлъ и заговорилъ вразумительно.

— Времена, значитъ, нонѣ намъ опасливыя… Всякій вѣрный атаманъ-казакъ дороже денегъ… И всякій злодѣй бѣльмомъ на глазу… Такъ что-ль?

— Ну… Ну… Вижу, похѣрили опять кого…

— Воистину… А что-бъ тебѣ не сумлеваться, то атаманы меня и послали пояснить. А то услышишь со стороны, зря осерчаешь. Авось, тоже сказывали, эвтимъ его проберетъ, уѣдетъ отъ молодой-то своей. Буде медовать-то, когда енералы на носъ лѣзутъ со всѣхъ краевъ. Происхожденье теперь будетъ: альбо къ нашему самодержавству, альбо затыкай хвосты за поясъ, да за Кубань…

— Ладно!.. У насъ хвосты-то объ сорока орудіевъ. Енералы твои повалятся, какъ клопы отъ вару…

— Да это мы слыхали… А вотъ енералы-то лѣзутъ, слышь, у Сурманаевой ужъ нонѣ, а ты все съ молодухой варенничаешь, ждешь, чтобъ накрыли.

— Я его не держу!.. — проворчала Заноза съ досадой.

— Такъ вотъ, чтобъ тебя потревожить, да и бѣльмо съ глазу долой — атаманы тебѣ и шлютъ вотъ подарочекъ въ этомъ лукошкѣ…

Перфильевъ усмѣхнулся, снялъ нагаръ со свѣчки и, развязавъ оттаявшее лукошко, раскрылъ его…

Пугачевъ приподнялся и вскрикнулъ.

Изъ лукошка выглянулъ на него Лысовъ.

Отрубленная голова лежала лицомъ вверхъ, и рыжая борода топырилась и свѣтилась въ лучахъ свѣчки.

— О-охъ!.. — промолвилъ Пугачевъ. — Озорники! Псы!

Онъ отвернулся и сѣлъ въ уголъ. Заноза подошла со спокойно сложенными на груди руками къ столу и пытливо глядѣла въ прищуренные глаза головы.

— Саблей что-ль? — молвила она.

— Савка, кучеръ… Топоромъ. Ну! Государь, Петръ Ѳедорычъ… Что-жъ?.. Аль вѣдуньины слова перебираешь… Вѣдь мы такъ порѣшили: не ты его порѣшилъ, а мы, — стало-быть вѣдунья во ужъ и набрехала!..

— Бери, что-ль!.. Уноси! Убили… Ну! А озарничество это на что?.. Лиходѣй былъ, все-жъ не дворянинъ, свой братъ — казакъ. Эка охота глазѣть! Уноси.

Перфильевъ закрылъ лукошко, вынесъ его въ сѣни и передалъ Творогову.

— Куда хошь… — послышался его голосъ. — Не въ просолъ же мнѣ ее.

И Перфильевъ вернулся въ горницу.

— Когда-жъ въ Москву… Енераловъ-то крошить?

— Да. Поди-ко, покроши… Въ шесть мѣсяцевъ они насъ похѣрятъ…

— Да что ты, дѣвка что-ль? — вымолвила Заноза, наступая вспыльчиво. — Я вотъ, баба, а и то вѣдуньямъ вѣры не даю. Что малодушничать-то. Ступай въ Берду, да расхлестай-ко московцевъ погожѣе, а то вѣдь и конецъ не далече… Кандалы-то да наручни по васъ давно плачутъ…

— Голицынъ што-ль въ Сурманаевой? — угрюмо спросилъ Пугачевъ.

— Ихъ много со всѣхъ краевъ ползетъ! Было бы тенето — а рыбка-то, Иванычъ, развелась. Много.

Наступило молчаніе… Пугачевъ сидѣлъ неподвижный и сумрачный, и сопѣлъ, облокотя голову на руку. Заноза стояла передъ нимъ, также сложивъ руки на груди, и лицо ея выражало такъ много злобной досады, презрѣнія и почти ненависти, что если-бъ Пугачевъ въ этотъ мигъ поднялъ глаза на нее, то удивился бы и не взлюбилъ эту женщину на вѣки. Перфильевъ покачалъ головой и снова усмѣхнулся…

— Ну, что-жъ, Петръ Ѳедорычъ! А?

— Завтра на зорькѣ…

— Кончать московцевъ! Аминь!

— Не спѣши! Какъ кривая вывезетъ?!.

XI.

Въ Азгарѣ жилось трудно… Подходила масленица, но никто не радовался ей… Всякому было о чемъ тужить.

Бывало, предъ масленицей готовятъ всѣхъ лошадей на княжемъ дворѣ, и десятки саней выѣзжаютъ изъ усадьбы, чтобъ катать, по его дозволенію, всю дворню. Теперь ничего не предвидѣлось и сѣнныя дѣвушки пуще всѣхъ ругали лихое время, злодѣевы пакости подъ Казанью и ждали, когда же вернутся молодые князья, одинъ къ княгинѣ, а другой съ молодой супругой.

Вѣсть о спасеньи и выздоровленіи князя Ивана была единственная добрая вѣсть за всю зиму; зима эта въ Азгарѣ съ самаго отъѣзда князя Данилы прошла уныло и скучно. Милуша начинала уже жалѣть свое дѣвичество и жизнь въ Ольгинѣ. Тогда не было супруга, а теперь былъ онъ на мѣсяцъ и уѣхалъ, бросилъ ее. Она истомилась и на всѣхъ наводила скуку своимъ тоскующимъ и молчаливо-грустнымъ видомъ. Любовь ея къ мужу давно перешла въ мученье, въ болѣзнь… Она не спала ночи, металась по постели и плакала, и, только наплакавшись, засыпала дѣтски здоровымъ сномъ.

Розовенькія и пухлыя щечки давно опали и поблѣднѣли, но Милуша только похорошѣла отъ того еще болѣе. Личико стало умнѣе и въ немъ было меньше ребяческаго или дѣвичьяго.

— Кирилловна, утѣшь ты меня!.. — приставала иногда Милуша по ночамъ къ своей мамушкѣ…

— Утѣшь?! — сердито ворчала старуха. — Сказываю, — кабы я была оборотень, обернулась бы княземъ Данилой Родивонычемъ и утѣшала. А эдакъ-то… Что-жъ я сдѣлаю!..

Родивонъ Зосимычъ былъ менѣе ласковъ съ домашними и даже съ невѣсткой… Мужичье озлобило его. Давно уже пропадали изъ Азгара крестьяне безъ вѣсти, т. е. уходили, а за послѣднее время стали исчезать цѣлыя кучи и, вдобавокъ, изъ самыхъ лучшихъ.

Однажды въ воскресенье пропало сразу человѣкъ съ полсотни, съ ними два старика и родственникъ Агафонова, малый дѣльный и искусный столяръ.

— Куда сгинули! — грозно спрашивалъ старосту Родивонъ Зосимычъ.

— Вѣдомо тебѣ, отецъ родной. Все туда же… Самыхъ многоумныхъ и домовитыхъ оной чумой фатаетъ…

— Я же самъ сказывалъ, что и я радуюсь цареву явленію, коли точно онъ Петръ Ѳедорычъ… Да почто же бѣжать-то къ нему. У него войсковъ и безъ нихъ, чаю, многое множество.

— Не терпится! Волю-то мнятъ они заполучить отъ его.

— Дурень. Сему не быть. Безпутное брешешь. Нешто такое глупство возможно. Чьи-жъ вы будете. Вы вѣдь не вольноотпускные, какъ дворовые, коли моего согласія нѣтъ.

— Стало-быть, ничьи будемъ. Свои что-ль? — И староста описалъ, растопыря пальцами въ воздухѣ, какую-то замысловатую фигуру, подходившую въ его соображеніе.

— Дурень! Свои!? Ты-же да будешь твой-же!

— Ну, стало его — царевы.

— Пошелъ вонъ! Эки деревы! — разсердился князь.

Ввечеру Родивонъ Зесимычъ одумался и рѣшилъ, не ругаясь, разъяснить старостѣ всѣ обстоятельства, чтобы онъ, въ свою очередь, растолковалъ — энтимъ деревамъ!

Послали за старостой. Пришелъ онъ и, молча, покорно выслушалъ всѣ объясненія и доводы стараго барина.

— Уразумѣлъ теперь?

— Уразумѣлъ, отецъ родной.

— Вѣдь дѣло-то вотъ — все на ладонкѣ. Чисто. Мудренаго ничего.

— Это точно. Что мудренаго? Да!

— Что: да?

— Такъ сказываю, что мудренаго.

— А ты путаешь… Свои! Аль его, царевы! — объяснялъ князь ласково. — Виданное ли дѣло — всѣмъ, да быть вольнымъ, кто-жъ холопомъ-то будетъ. Ты размысли! А? Кто-жъ холопомъ-то будетъ?..

— Да. Эта… оно… того, холопомъ-то и некому!

Князь расхохотался въ удовольствіи отъ своего яснаго довода. Да и староста тоже усмѣхнулся въ рукавъ.

— Ну, вотъ ты энтимъ деревамъ и поясни, какъ отъ меня слышалъ. Ну, ступай!

На утро князь Родивонъ Зосимычъ, продумавшій цѣлую ночь и надумавшій много другихъ доводовъ, послалъ опять за старостой. Его нигдѣ не нашли, и всѣ розыски были напрасны. Наконецъ, Агафоновъ доложилъ, отчасти робѣя:

— Баба его молвитъ: хлѣба-де въ мошну наклалъ, да денегъ три рубля взялъ и ушелъ… Должно, все туда же…

Князь вытаращилъ глаза. Поясненіе его, очевидно, возымѣло особую силу на старосту. Потомъ князь разсердился…

— Бездѣльники! Набаловались! Постой на часъ. Вернутся, я ихъ всѣхъ въ Сибирь!

— Непредвидѣнныя времена, Родивонъ Зосимычъ. Вотъ и въ Таковскомъ тожъ все… Словно моръ былъ на слободѣ. Почитай, одно бабье осталось да ребята, да хворые. Въ Сокольскомъ тоже вотъ… Всѣ, какіе остались за продажей на сводъ, теперь сами ушли. Всѣ избы заколочены. Зато, вотъ въ Ольгинѣ ничего. Все исправно…

— Потому что умѣетъ Митрій Митричъ съ ними ладить. Вонъ двое пропали, онъ избы, пишетъ, сжегъ, да выпустилъ бабье съ дѣтьми на морозъ. Ну, бѣгуновъ и не будетъ.

Вскорѣ за обѣдней княжна Серафима читала Апостола. Одинъ дьячокъ былъ давно боленъ, а другой вдругъ исчезъ.

— Должно, опять туда-же. Вишь, косица… Тоже вѣдь…

Чрезъ два дня увидѣли послѣ метели у плетня при въѣздѣ въ село — пара лаптей торчитъ изъ снѣгу… Потянули — и весь дьячокъ.

— Ахъ ты!.. Дьячокъ!! Поклепали! А онъ вонъ что!..

Разъ пропала телушка…

— Знать, туда-же — сострилъ Родивонъ Зосимычъ.

— Зачѣмъ мой-то другъ туда поѣхалъ! — плакалась Милуша, не досыпая ночей и мыкаясь въ тоскѣ по дому и по саду. — Ему-то что?

— Вотъ, постой, оголтѣлая, — шутливо ворчала Кирилловна, за что-либо ссорясь съ Милушей. — Я вотъ, возьму, да и уйду къ Петру Ѳедорычу. Кто тебѣ пяточки то щекотать станетъ безъ меня.

— Охъ, и я бы ушла. Данилушка тамъ. Уйду я. Ей-ей, уйду!

Наконецъ, однажды на первыхъ дняхъ масляницы куча крестьянъ, человѣкъ во сто собралась на дворъ княжаго дома и выслала отъ себя мужика Евсея просить князя выйти къ димъ.

— Ради опроса на счетъ эвтихъ всѣхъ дѣловъ нонѣшнихъ.

Князь вышелъ на крыльцо, сѣлъ и спросилъ въ чемъ дѣло.

Тотъ же Евсей сталъ опрашивать…

— Какъ, то ись, быть на счетъ дѣловъ эвтихъ… Что вотъ царь пишетъ къ имъ: оброку не платить, начальство всякое принимать въ дубье и въ вѣчную волю поступить съ избой, съ домочадцами и со скотинкой…

Евсей представилъ князю манифестъ, давно уже полученный отъ нѣкоего старца іеромонаха…

Князь прочелъ манифестъ, разсердился и отвѣчалъ…

— Враки! Пустобрешество одно!.. Какая собака занесла сей манифестъ въ Азгаръ? Говори!

Въ толпѣ пошелъ недовольный говоръ. Князь приказалъ молчать.

— Мы намолчалися… Буде!..Ему бы нонѣ помолчать лучше, — раздался крикъ въ заднихъ рядахъ.

Князь поднялся съ кресла и приказалъ Агафонову послать запереть ворота.

Сотня крестьянъ была заперта… Передніе ряды и дворня, стоявшая за княземъ, были смущены дерзостью болѣе самого князя.

— Не гнѣвайся, отецъ родной! Взять его, горлодера, да задрать тутъ, чтобы не озарничалъ… — говорили старики…

— Эй, кто крикнулъ? Выходи! — объявилъ Агафоновъ громко… Но никто не откликнулся. Старики пошли, обшарили и спросили заднихъ, но задніе мужики молодца не выдавали.

Тогда отобрали 25 изъ нихъ, и среди двора началась экзекуція… Толпа свидѣтелей, молча, глядѣла на наказаніе виновныхъ…

Черезъ часъ дворъ очистился. Всѣ разошлись, а въ людской собралась дворня, и шелъ хохотъ и шутки, и разсказы.

— Пояснили ловко!

— Они, вишь, пришли съ печаткой, что царь написалъ… А мы имъ отвѣтъ написали на задахъ… Кузьку-то, да Фалалея, за-утро на кладбище стащутъ. Вѣрно!

— Фалалей-то вѣдь и крикнулъ…

— Какой тебѣ Фалалей… Фалалей сиповатъ… То паренекъ захожій, кумъ, слышь, чей-то… Въ гости понавѣдался на праздникъ!

— Ну, и ему тожъ, братцы, всписали. Помнится мнѣ третьяго года, за Матрешку, меня драли… Ну, куда тебѣ… Подобія того нѣтъ. Я хошь и не сидѣлъ денька два, авое… Подобія того нѣтъ…

— Пахомычъ у насъ ученый, — обратились всѣ къ одному конюху. — Онъ, вѣдь, въ Казани учился, за него, слышь, плачено было за обученіе два рубля въ годъ.

Послѣ того дворовые часто говорили крестьянамъ по поводу всякаго новаго слуха изъ-подъ Казани.

— Да вы, ребята, приходи ужотко во дворъ. Родивонъ Зосимычъ вамъ пояснитъ все на счетъ всѣхъ ээтихъ дѣловъ!

Въ концѣ невеселой масленицы пришелся день рожденія Милуши. Всѣ, по обыкновенію, отправились въ церковь къ заказной обѣднѣ. Милуша была все грустна; она ждала отца, но когда отецъ не пріѣхалъ ни къ обѣднѣ, ни послѣ обѣдни — Милуша заскучала еще болѣе.

За обѣдомъ, однако, всѣ немножко повеселѣли ради князя, который былъ въ духѣ… Кирилловна разсказывала, что видѣла князя Данилу во снѣ. Родивонъ Зосимычъ объявилъ, что Пугачева поймали, и войско распустили и что сына ждетъ на дняхъ въ Азгаръ… Милуша покраснѣла, глаза ея засіяли.

— Може, и нонѣ подъѣдетъ! — сказалъ князь невѣсткѣ. — Може спѣшилъ ко дню рожденья, да задержался отъ чего.

Всѣ стали говорить и доказывали возможность внезапнаго пріѣзда Данилы Родивоныча. Милуша все усмѣхалась.

Вдругъ въ концѣ обѣда застучали двери; изъ прихожей влетѣла дѣвушка и крикнула:

— Ѣдутъ! Ѣдутъ! Съ города. Кажись, Данило Родивонычъ! — Милуша болѣе ничего не слыхала, и вмигъ выскочила на улицу… Вездѣ было тихо… Пытливо оглядывала она село и дорогу, чутко прислушивалась… Вслѣдъ за ней, усмѣхаясь беззубымъ ртомъ, вышла Кирилловна.

— Озябнешь, иди!.. Долго ждать-то еще! Сбрешутъ, а ты воистину!..

Милуша, не понимая вполнѣ сказаннаго, вошла назадъ и вдругъ, при всеобщемъ смѣхѣ, понявъ подстроенную шутку, безъ чувствъ упала на полъ…

Цѣлый день пролежала молодая женщина въ постелѣ, затѣмъ, выпросивъ у свекра бумаги, сѣла описать мужу все съ ней случившееся въ день рожденія.

— Смотри-поди! — сказалъ Родивонъ Зосимычъ, отдавая бумагу, — хочетъ жаловаться на меня супругу. Чуръ, не раскрашивать! А правду — отпиши, пожалуй.

Милуша, отстороняясь отъ бумаги, чтобы не закапать ее слезами, писала мужу:

«Дорогому моему другу и супругу, отъ супруги его Людмилы».

"Здравствуй, родимый, и не забывай своей горемычной жены. Не терпится мнѣ болѣ — видѣть тебя, родной мой. Будь милостивъ, пожалѣй, возьми къ себѣ. Помереть боюсь тутъ… Ради Господа. И на томъ свѣтѣ мнѣ по грѣхамъ такого мучительства не принять. Пѣшкомъ уйду въ Казань, коль не вытребуешь отсель къ себѣ письменнымъ приказаніемъ. Злую шутку сшутилъ мнѣ свекоръ съ Серафимой, да со старой моей… Туда же, грѣховодница, за другими. Пріѣхали мы изъ храма отъ обѣдни, сѣли всѣ, какъ по заведенію. Сижу и я, боюсь глянуть въ очи свекру, все журитъ, что въ тоскѣ по тебѣ глупствую… Старая моя пошепталась мало, мнѣ не вѣдомо о чемъ, съ свекромъ, да и сѣла тожъ ко мнѣ. Сказываетъ: видѣла друга во снѣ и вотъ наѣдетъ. Сонъ въ руку будетъ. А Серафима въ отвѣтъ: праздничный-де сонъ до обѣда. И свекоръ тожъ: пора бы сынку, навоевалъ изрядно. Во мнѣ-то сердце дрожитъ, слушая ихъ пересмѣхи. И внезапу, шумъ на дворѣ… Бѣжитъ, да кричитъ сѣнная Аленка: князь ѣдетъ! Данило Родивонычъ! Они всѣ съ мѣстъ, а я ужъ давно на крыльцѣ и глядѣть… Сердце закатилось, вся жизнь въ глаза ушла… Гляжу… Нѣтъ никого… А въ столовой-то смѣхота великая. Поняла я ихъ проказы, что какъ былъ ты родной мой, за тридевять земель, такъ и остался, а я вновь одна и что все то, утѣхи ради, говоръ былъ… Ахъ, любый, какъ мнѣ тяжко тутъ причинялось. Крикнула я, будто мнѣ ножикъ въ грудь ткнули, да и повалилась; сказываютъ, полчаса меня въ чувство не могли вернуть. Свекоръ ужъ за Тихомъ нарочнаго угналъ. Кирилловна принесла съ людской образъ святого мученика врача Никиты, Авдотья тожъ свой принесла. А какъ вернулись въ меня чувствы, ужъ-то я наплакалась, родной мой, и теперь вспомнить ужасно. Такъ тяжко было, будто все тѣло разрушено. Вотъ, будто показали друга, а вотъ и нѣтъ опять… Будто ты во истину былъ тутъ, а я токмо почуяла, а видѣть не видала!.. А причина тому, что я всѣмъ сердцемъ увѣровала тому крику сѣнной. Свекоръ въ напугѣ простить просилъ, что было уморилъ.

«Другъ ты мой, исполни ты мою прошенью: возьми меня отсель. Мнѣ жизнь въ тягость. Коли-жъ самъ скоро будешь, то все-жъ отпишися, родимый мой, когда ждать-то? Да повели ты мнѣ къ пріѣзду что сдѣлать; закажи урокъ какой, хотя бы и тягостную какую эпитемью наложи, чтобъ я вѣдала, что день-деньской по уроку и по твоему указу поступаюсь. То мнѣ великая утѣха будетъ, что я время провождаю, какъ отъ друга моего, отъ любаго, мнѣ указъ вышелъ. Повели изъ снѣгу монаха класть, альбо Четью-Минею въ память вычитывать. Хошь и тягостное надумай. Я надумалась вчера, коли бы мнѣ холопкой быть, а тебѣ бариномъ гнѣвнымъ. И должна-бъ я твою строгость да побои сносить. Родимый, пріѣдь сюда скорѣйше, альбо меня вытребуй. Не мучь жену. Голубчикъ… Истомилась я — въ гробъ краше кладутъ… Охъ, дорогой мой… Имъ мнится мнѣ, любовь моя, благополучіе, имъ тягость мучительная, въ благословеніе мнѣ, альбо въ наказаніе. Разрѣши сію муку…

Твоя вся до гроба вѣрная супруга Людмила, княгиня Хвалынская, рожденная Кречетова. Писано сего дня осьмого февраля».

Письмо это нарочный свезъ въ Казань и вернулся чрезъ два дня съ словеснымъ порученьемъ отъ князя Данилы Родивоныча всѣмъ кланяться и сказать, что онъ собирается чрезъ недѣлю вмѣстѣ съ главнымъ генераломъ — въ Бугульму.

Милуша наплакалась вдоволь до вечера. Въ ночь же явился другой нарочный изъ Ольгина съ вѣстями, что Дмитрій Дмитричъ плохо себя чувствуетъ и, не имѣя возможности пріѣхать, проситъ князя прислать къ нему дорогую дочку-княгинюшку. Милуша съ радостью собралась въ сопровожденьи Николая и десятка молодцевъ на коняхъ. Кирилловну она оставила, будто бы въ наказанье… Она была все еще сердита на старуху за шутку.

— А я-то плакать не стану, — ворковала Кирилловна. — У меня кости и то хлябаютъ, какъ бабки въ мѣшкѣ, а тутъ еще, поди, растолкаешь ихъ по ухабамъ! — Совсѣмъ развалишься… Ну, Христосъ съ тобой, злюка, царица Кащевна, — добродушно улыбаясь, провожала старуха.

— Не запропади тамъ… Вези сюда мнѣ Митрича въ шахматы потѣшаться, — говорилъ князь, прощаясь съ невѣсткой.

Милуша сѣла въ возокъ и покатила.

«Все ближе къ Казани» утѣшалась она, надѣясь, что отецъ проводитъ ее къ мужу, а не обратно въ Азгаръ.

Вечеромъ, за отъѣздомъ Милуши, въ Азгарѣ произошло неожиданное событіе, отъ котораго и Родивонъ Зосимычъ захворалъ было съ досады и гнѣва.

Виновникъ всего былъ Михалка, выпущенный только наканунѣ изъ чулана, гдѣ просидѣлъ мѣсяцъ на хлѣбѣ и на водѣ.

Шутъ и потѣшникъ, никогда и прежде не шутившій, уже давно, почти съ самой свадьбы Данилы ходилъ по дому и по всему Азгару, какъ тѣнь.

— Кажись, сдается мнѣ, что Михалка нашъ либо хвораетъ, либо тронулся, ваше сіятельство! — еще въ ноябрѣ докладывалъ Агафоновъ.

— А что? Опять что ли затѣя какая. Онъ мнѣ ужъ сказывалъ, что новую всенощную себѣ придумалъ? — смѣясь говорилъ князь.

Михалка становился все тише, сумрачнѣе и молчаливѣе. Въ Рождество онъ былъ въ церкви, и затѣмъ узнали всѣ отъ одного двороваго, что Михалка пѣлъ молитвы у себя въ горницѣ, возглашая за священника и дьякона разными голосами. А затѣмъ отодралъ нещадно своего друга Безрылаго.

Послѣднее обстоятельство особенно удивило всѣхъ.

— За что ты пса избилъ? — спросилъ князь.

— Я его не билъ. Я изъ него изгонялъ бѣса. Въ немъ бѣсъ сидитъ, ему же имя легіонъ — угрюмо объяснилъ Михалка. Я его хотѣлъ постомъ да молитвой изгнать изъ Безрылушки… — чуть не прослезился Михалка. — Да не беретъ… Ну, кнутомъ выгоню.

— Выгонишь? захохоталъ Родивонъ Зосимычъ.

— Выгоню! — съ увѣренностью отвѣчалъ Михалка. — Ужъ выходить было сталъ.

— Что-жъ помѣшало?

— Въ задней ногѣ застрялъ, и опять влѣзъ назадъ.

— Ну, и въ другой разъ застрянетъ! — сшутилъ князь.

— Нѣтъ не застрянетъ!.. — вдругъ злобно закричалъ Михалка на весь домъ.

Князь вздрогнулъ отъ неожиданнаго крика и вытаращилъ глаза отъ изумленія. Человѣкъ пять сбѣжались на крикъ.

— Да онъ свихнулся! Агафоновъ, отведи его домой, да гляди за нимъ. Кусаться-бы не началъ. — Слышь, бѣсовъ изгонять сталъ. — Тьфу! Прости Господи! Даже грѣхъ! — рѣшилъ князь.

Съ тѣхъ поръ за Михалкой стали приглядывать, но онъ какъ будто успокоился и только разъ снова исколотилъ свою собаку, а затѣмъ объяснилъ, что бѣсъ изъ Безрылаго такое слово Михалкѣ ночью на ухо сказалъ, что за него и чсловѣка-бы выпороть надлежало, не только пса.

— Ну, да погоди — онъ. Я его выгоню. А застрянетъ въ ногѣ — я знаю, что сдѣлать..

Въ Крещенье Михалка, по совѣту Азгарцевъ, чтобъ излѣчиться отъ грѣшнаго помѣшательства, выкупался послѣ водосвятія въ проруби, а въ ночь страшный вой Безрылаго огласилъ всю усадьбу. Князь проснулся и прислушался… Вой и визгъ собаки продолжались долго. Дворня поднялась на ноги.

— Узнать, что онъ, чортъ, съ собакой творитъ, — приказалъ князь. — Да отнять ее у него, отдать на деревню.

Агафоновъ побѣжалъ въ горницу Михалки и, отворивъ дверь, ахнулъ. Весь полъ былъ въ крови, а несчастная собака безъ задней ноги, отрубленной по самое туловище, билась, обливаясь кровью, и выла, задирая ногу вверхъ. Михалка сидѣлъ на сундучкѣ, скорчившись и держась руками за замокъ, а около валялась куча выброшеннаго на полъ платья, бѣлья и всякаго хлама.

— Ахъ ты изувѣръ! — Что ты натворилъ! Князя разбудилъ да напугалъ, — завопилъ Агафоновъ. — Чортова Махалка!

Михалка, все продолжая держаться руками за сундучекъ, усмѣхнулся лукаво.

— Чему ухмыляешься?! — разозлился Агафоновъ. — Чортъ!!..

— Онъ самый… — шепнулъ Михалка, таинственно подмигивая на сундукъ.

— Что, онъ самый?

— Тутъ! — еще тише шепнулъ Михалка, показывая подъ себя. — Притаился… Будто и нѣтъ его.

Между тѣмъ сбѣжалась дворня и съ просонокъ, среди ночи, ей было не до смѣху. Многіе отплевывались и крестились.

Собаку, все завывавшую уже усталымъ и осиплымъ воемъ, унесли на село и пришибли. Михалку сняли силой съ сундука.

— Голубчики! — взмолился Михалка, упираясь ногами. Вы упустите. Голубчики! Онъ въ другого кого влезетъ, да засядетъ. Дайте, я его утоплю пойду. Сундукъ-то не запертъ. Голубчики!

Въ опростанномъ сундукѣ лежала задняя нога Безрылаго.

— Тьфу! Пакостникъ! — говорили дворовые.

— Оставь! — Не тронь лапу-то… — Не гоже!..

— Вѣстимо. Кто-жь его знаетъ! — Можетъ, и въ самъ дѣлѣ…

— Брось, братцы, до утрева. Запирай сундукъ. Дѣло ночное!

— Тьфу! Господи помилуй! Тьфу!..

Не скоро всѣ снова улеглись спать. Заснули же только, кто посмѣлѣе. Дворовому Сенькѣ до утра мерещилась окровавленная Безрылкина лапа на днѣ пустого сундука.

— Вѣстимо. Господи спаси и помилуй! — шепталъ онъ среди темноты людской. Такое-ли на свѣтѣ дѣется. Одинъ святой инокъ въ кувшинѣ Богоявленской водой его затопилъ. Въ обитель пролѣзъ, а въ лапу собачью ему не въ примѣръ повадливѣе…

На утро позвали Михалку къ князю въ кабинетъ.

— Что ты, оголтѣлый, долго еще будешь баловничествовать, — гнѣвно заговорилъ князь, сидя въ креслѣ за стаканомъ пунша, который приготавливала Фима, когда отцу нездоровилось.

Михадка стоялъ у порога, переминаясь, но усмѣхнулся глупо на слова князя.

— Какъ ты смѣешь рожу оскаливать предо мной! — вскриквулъ князь. — Со своей рваной губой еще ухмыляется.

— Губу дворовые расшибли, а не батюшка. Враки! — выговорилъ вдругъ Михалка.

Князь не сразу понялъ отвѣтъ и наступило молчаніе. Догадавшись, Родивонъ Зосимычъ выслалъ дочь и всталъ съ кресла…

— Батюшка? — тихо спросилъ онъ, надвигаясь на Михалку. Батюшка?!

— Ахъ ты… Такъ тебѣ мало обѣдни да вечерни служить за попа и за дьякона, да псовъ кромсать топорами… Мало? Ты вотъ куда хватилъ?..

— А вы губой не корите. Вы зачѣмъ про губу…

— Молчи, безумный. Я тебя выпороть укажу.

— Князя и дворянина поротъ не приходится, — вдругъ важно выговорилъ Михалка.

Князь обезумѣлъ отъ изумленія и остолбенѣлъ.

— Старшій братъ младшаго брата — выпороть можетъ, — продолжалъ Михалка, уже заложивъ палецъ за пуговицу кафтана и важно отставляя правую ногу впередъ.

— Что ты?! — совершенно растерявшись, вымолвилъ Родивонъ Зосимычъ.

— Я то… Вѣстимо всему міру. Старшій родоначальникъ всей фамиліи и всѣхъ родовъ и вотчинъ. Мнѣ почетъ и благочестіе… А губа — это враки. Дворня расшибла по зависти! — спокойно толковалъ Михалка, глядя куда-то на стѣну.

Князь отступилъ, сѣлъ въ кресло, разинувъ ротъ на своего собесѣдника, и не могъ выговорить ни слова. Всю свою жизнь провелъ онъ съ Михалкой и ничего подобнаго никогда не слыхалъ. Князь не былъ даже увѣренъ теперь: Михалка спятилъ, или онъ, князь, спятилъ, и у него самого гудитъ въ ушахъ такое, чего Михалкѣ во вѣки не посмѣть вымолвить.

— Мнѣ вотчины не надо, — снова началъ Михалка. — А свидѣтельство и письменность законную мнѣ прикажите выдать. Я въ гвардію поѣду!

И Михалка вдругъ закричалъ, глядя на стѣну:

— Бригадиръ князь Михайло Зосимычъ Азгарскій. Честь имѣю кланяться! Какъ, Государь мой, здоровье супруги, дѣтокъ?..

Затѣмъ, вдругъ Михалка откашлялся и запѣлъ въ носъ: Тайно-обра-зу-у-ю-ща.

— Агафоновъ! Сенка! Николашка! Эй! Черти! — закричалъ князь на весь домъ такимъ голосомъ, что въ секунду всѣ сбѣжались.

— И жи-во-тво-ря-а-а-ща!!. — продолжалъ пѣть Михалка, хладнокровно оглядывая прибѣжавшихъ людей и упираясь спиной въ притолку, какъ бы въ рѣшетку клироса.

— Въ чуланъ! Запереть! задыхался князь отъ гнѣва. — Никого не… Одинъ!.. Одного запереть…

Люди при видѣ блѣднаго лица князя бросились всѣ на Михалку и, ожидая сопротивленія, потащили его, но онъ спокойно зашагалъ изъ кабинета окруженный ими, какъ волкъ гончими. Пройдя залу, онъ вдругъ понизилъ голосъ до альта и возгласилъ, увлекаемый уже въ переднюю.

— И васъ всѣхъ православныхъ.

Парадная дверь на блокѣ стукнула, и въ домѣ настала тишина. Фимочка была около отца и, смущенная, разспрашивала его.

— И попъ, и князь… И бѣсовъ выколачиваетъ… Видно, бѣсъ-то изъ Безрылаго въ него перелѣзъ.

— Онъ, батюшка, умомъ рѣшился. Мнѣ его даже жалко!

— Жалко, вѣстимо, но надо безпремѣнно его изъ Азгара вывести. Въ Двинскіе Дворики сошлю, — рѣшилъ князь, вспомнивъ о своемъ маленькомъ имѣніи около Шенкурска.

Это была Сибирь князей Хвалынскихъ, куда ссылались всѣ виновные — на жительство.

— За что же, батюшка, онъ тамъ совсѣмъ пропадетъ!

И Фима упросила отца подождать мѣсяцъ, что будетъ.

— Можетъ быть вернется на мысли! — сказала она.

— Правда… Ну, пусть его сидитъ мѣсяцъ въ чуланѣ.

И такъ, Михалка просидѣлъ въ заперти мѣсяцъ, тихо и смирно, и только изрѣдка въ полголоса распѣвалъ всѣ молитвы обѣдни и всенощной подрядъ и безъ ошибки.

Въ рожденье Милуши, узника изъ чулана выпустили по ея просьбѣ, но въ хоромы не пустили.

— Что Михалка? — спросилъ князь.

— Ничего-съ. Смиренъ, — доложилъ Агафоновъ. — У себя въ горницѣ. Кажись, ноги отсидѣлъ. Плохо ими двигаетъ, трясутся.

Во время сборовъ Милуши въ дорогу, хлопотавшіе люди видѣли мелькомъ, какъ Михалка пробрался въ домъ и пропалъ въ концѣ корридора. гдѣ были кладовыя.

— Михалка пролѣзъ. Князь осерчаетъ! — замѣтилъ кто-то.

— Ладно. Проводимъ княгиню — словимъ.

Часовъ въ семь вечера князь сидѣлъ съ Фимой у себя, близъ печки, и они тихо разговаривали о Милушѣ, дѣлая предположенія о томъ, доѣхала она до Ольгина, или еще нѣтъ.

— Привезла бы Митрича сюда, — сказалъ князь. — Я бы его упросилъ и мое мужичье по своему успокоить. Набаловались, поганые.

Въ залѣ раздались, среди всеобщей тишины, медленные, мѣрные и звонкіе шаги, не холопскіе, а барскіе…

Князь и Фима съ изумленьемъ переглянулись. Шаги приближались къ кабинету… И они глядѣли, не сморгнувъ, на растворенную дверь въ залу.

— Вотъ обругаю-то… — думалъ князь, щуря свои слабые глаза въ полутемную залу.

Фима вдругъ пронзительно вскрикнула и бросилась къ отцу, пряча лицо на груди его. Князь вздрогнулъ отъ крика дочери, но не могъ разглядѣть то, что испугало ее въ дверяхъ. Что-то красное расплывалось у него предъ глазами.

— Кто тутъ?.. Что? — воскликнулъ онъ, силясь разглядѣть что-нибудь, но вдругъ ахнулъ и закрылъ лицо рукой.

— Господи… Господи… — прошепталъ онъ едва слышно и слегка задрожалъ, прижимая къ себѣ дочь.

На порогѣ столдъ его отецъ, князь Зосима. Въ томъ самомъ красномъ мундирѣ и лентѣ — какъ онъ былъ написанъ на портретѣ.

Фигура двинулась въ кабинетъ и приблизилась къ креслу, гдѣ сидѣлъ князь, а Фима на колѣняхъ прижалась къ отцу, пряча лицо.

Нѣсколько секундъ продолжалось гробовое молчаніе… Фигура тихо заговорила. Князь, закрывъ глаза, шепталъ; «Господи помилуй!» И со страху, не разбирая словъ, все-таки невольно прислушивался… Вдругъ до слуха его долетѣли слова, сказанныя знакомымъ голосомъ.

— А на губу не гляди. Враки!

Князь ахнулъ, какъ молоденькій бросился на красную фигуру. Звонкая пощечина огласила кабинетъ, а брань князя ободрила и Фимочку. Скоро въ домѣ пронесся ея звонкій смѣхъ и она хохотала до упаду.

Михалка не даромъ просидѣлъ цѣлый день въ кладовой, гдѣ хранились старыя вещи и мундиры князей Хвалынскихъ.

Опять сбѣжались люди на зовъ князя и опять увели Михалку. Но на этотъ разъ Родивонъ Зосимычъ рѣшилъ немедленно отправить Михалку въ Казань, въ сумасшедшій домъ, и съ вечера уже выѣхала изъ Азгара подстава.

XII.

Въ ночь Милуша въѣхала во дворъ своей усадьбы… Отецъ, накинувъ халатъ, встрѣтилъ ее почти на крыльцѣ. Онъ былъ здоровъ, но сумраченъ.

— Ничего! Слава Богу! Опоить хотѣли людишки подлые, — объяснилъ Дмитрій Дмитричъ. — Во время хватился. Вотъ, завтра расправлюсь съ ними. Въ чай подсыпали чего-то, чуть не скрючило. Холопье-то расходилось — удержу нѣтъ.

Съ однихъ экзекуцій Милуша попала на другія. Весь слѣдующій день отецъ ея пробылъ въ сараѣ, и до сумерекъ раздавались на дворѣ дикіе вопли…

— Нонѣ, слышь, по всѣмъ поселкамъ въ воеводствѣ дера стоитъ! — говорилъ Милушѣ старикъ Левонъ. — Времена непокойныя. Свѣту, баютъ, пора пришла.

— Да что-жъ пороть-то. Не поможешь! — рѣшила Милуша.

— Добро! Пусть поретъ! Они на селѣ-недоброе затѣваютъ. Нехай!.. — отвѣчалъ Левонъ — А скажи-ко, родная, антилеристъ не то же оно, что, вотъ, антихристъ? На селѣ эдакій-то, народъ мутитъ.

Милуша объяснила и то, и другое. Левонъ успокоился.

Къ вечеру пришли сказать Дмитрію Дмитричу, что появившійся на деревнѣ прохожій солдатъ увелъ цѣлую семью. Изъ Карпухиной избы всѣ ушли, и старъ, и малъ. Одно бабье да ребятки остались.

Дмитрій Дмитричъ ничего не отвѣчалъ, надѣлъ шапку и тубу, и по темнотѣ пошелъ на село. Милуша глядѣла въ окно на двигавшіеся по двору фонари провожатыхъ… Огоньки направились къ деревнѣ… Она легла спать, но проснулась отъ свѣта въ окнахъ, увидѣла зарево и, бросившись къ окну, ахнула…

На краю села колебалось высокое пламя… Вѣтеръ былъ на село… На дворѣ шумѣли и выѣзжали бочки.

Горничная Анька объяснила Милушѣ, что Митрій Митричъ зажегъ избу Карпухину, а пламя по вѣтру захватило другихъ, и теперь надо ждать, что все село сгоритъ до тла, и что велѣло было съѣзжаться бочкамъ, отстаивать пожаръ.

Село сгорѣло на половину. Кречетовъ былъ золъ на себя, что далъ маху.

Прошелъ еще день, Милуша звала отца въ Казань или въ Азгаръ, но Дмитрій Дмитричъ и слышать не хотѣлъ.

— Тутъ дѣла полонъ ротъ. Каки мнѣ нонѣ разъѣзды. Нуженъ глазъ да глазъ!

Невиновные погорѣлые приходили къ барину, но Кречетовъ велѣлъ ихъ прогнать.

— Не обстроивать же мнѣ ихъ… Да они всѣ псы!

На утро Кречетовъ съ разсвѣтомъ собирался что-то сдѣлать на селѣ такое, что пальчики оближешь. Онъ рано простился съ дочерью и ушелъ спать.

Милуша легла въ постель, смущенная, ее что-то тяготило, и душа ея была въ тревогѣ. При малѣйшемъ шумѣ она озиралась и даже о мужѣ не думала.

— Не застудила ли я себя, — объясняла себѣ Милуша свое душевное настроеніе.

Вдругъ, среди ночи, кто-то тяжелыми шагами подошелъ къ дверямъ ея спальни и отворилъ ихъ.

— Кто тамъ? Что такое? Анька? Ты, что-ль? — окликнула она.

На порогѣ появился староста Митяй съ фонаремъ.

— Здорово, княгинюшка… Вставай, родная, попрытчѣй…

Милуша сѣла на постели и, щурясь отъ фонаря, обомлѣла.

— Что ты, Митяй… Зачѣмъ ты сюда входишь…

— Вставай, родная моя, накинь на себя, что потеплѣе, да пойдемъ…

— Куда!.. Что ты? Какъ ты здѣсь?.. Гдѣ батюшка?..

— Батюшка на селѣ, приказалъ тебя сбирать живѣй, да къ нему… Надо живѣй, родная, живѣй… Я выду, а ты нарядись… Живѣе, родная!.. — повторялъ Митяй и выйдя сталъ у дверей и дожидался.

Милуша быстро одѣлась и съ замираніемъ сердца вышла къ нему. Они спустились на дворъ, никого не встрѣтивъ въ домѣ. Все было пусто…

— Зачѣмъ же батюшка тамъ?

— Расправляется!

— Что ты? Ночью?.. Да меня-то зачѣмъ ему?..

— На селѣ… Вотъ пойдемъ…

Милуша чувствовала, что она почему-то робѣетъ…

Они вышли за ворота и скоро приблизились къ избѣ Митяя. Улица была пуста, но село не спало, вездѣ свѣтились огни. Митяй ввелъ княгиню въ свою избу…

Бабы встали и поклонились ей… Въ углу кричалъ ребенокъ въ люлькѣ, привѣшанной къ жерди… Митяй поставилъ фонарь на лавку и приказалъ сыну запрягать сани.

— Ну, родная, куда тебя везти? Въ Азгары не могу. Тамъ меня за всѣхъ въ острогъ посадятъ… Хошь, въ городъ доставлю, а оттуда ворочайся къ князю. Да я чаю… и тамошнимъ барамъ царствіе небесное не далече отъ носка.

Милуша онѣмѣла на лавкѣ и, пытливо глядя въ доброе лицо Митяя, дрожала всѣмъ тѣломъ.

— Господи! Что такое дѣется… Гдѣ батюшка?

— Придетъ сюда. Тотчасъ. Не пужайся…

Прошло около получаса.

— Вотъ оно… Долгъ платежемъ красенъ! — поглядѣлъ Митяй въ окошко…

Страшное пламя пожара зіяло въ сторонѣ усадьбы. Барскій домъ полыхалъ…

Милуша вскрикнула и бросилась къ дверямъ, но Митяй схватилъ ее и снова усадилъ крѣпкими лапами на лавку.

— Полно! Сиди! Тамъ и тебѣ спуску не будетъ. Суда Божьяго не смѣнишь… А вотъ тутъ я имъ тебя не дамъ!.. Свезу въ Казань.

— Гдѣ батюшка?! — зарыдала Милуша.

Митяй помолчалъ и вымолвилъ:

— Батюшку твоего, княгинюшка, народъ хотѣлъ по всѣмъ его лиходѣйствамъ примѣрно удавить, но онъ за ночь… Утекъ… А тебя, стало, мнѣ указалъ упасти… Ну, вотъ!..

— Куда?.. Безъ меня?.. Не правду сказываешь…

— Утекъ… Невѣдомо куда! Со страху о тебѣ запамятовалъ, а може и смекалъ, что мы тебя не обидимъ… Ну, вотъ… Сиди смирнехонько, заложатъ дровнишки — съ Богомъ въ путь… О-охъ! Дѣла! Дѣла! — вздохнулъ Митяй.

Милуша начала тихо плакать… Она повѣрила Митяю о бѣгствѣ отца — но боялась за него.

— Куда онъ бѣжалъ? Какъ? Пѣшкомъ?

— Невѣдомо! — отвѣчалъ на все Митяй и кричалъ сыну: — да ну, ты, копайся.

Между тѣмъ съ полсотни мужиковъ стояли предъ горѣвшею усадьбой и молча глазѣли… Пламя колыхалось вокругъ всѣхъ стѣнъ и высоко выбрасывались синеватые языки, словно стараясь обогнать черный столбъ дыма, винтомъ клубившійся въ темное небо.

— А живо!.. Гляди къ утру ни хоромовъ, ни барина нѣтути… Кабы со всѣми-то такъ, по намефесту учинить. — Вотъ бы и воля вольная.

— А, чать, теперь и до его дошло…

— Онъ въ опочивальнѣ къ кроваткѣ прикрученъ… Да, поди, дымкомъ-то придушитъ прежде огня.

— А то нѣтъ. Нешто вытерпишь.

— Ахъ, народъ! Грѣховный народъ! — вопила баба… Богъ-то! Богъ! Нешто нѣтъ Его… Бога-то… А-ахъ!

— Поджаривай! Поджаривай! — крикнулъ молодой парень…

Раздался трескъ, и чрезъ минуту крыша продавилась внутрь…

Искристый столбъ пламени подпрыгнулъ выше и, словно истративъ силы, сталъ спадать…

— Ну, прикрыло. Аминь! крикнулъ тотъ же парень. — Поминай, какъ звали! Митреемъ Митричемъ, душеѣдомъ!..

Народъ сталъ расходиться отъ потухающаго пожара.

— Княгиня-то пронюхала, вишь, да утекла! — слышалось въ толпѣ.

— Небось! Она у Митяя. Да она, Христосъ съ ней, жалостливая была.

— Вали, братцы, къ Ѳедоту — новый маньефестъ вычитывать…

Чрезъ полчаса въ одной изъ крайнихъ избъ молодой парень при свѣтѣ лучины читалъ среди кучки крестьянъ:

Божіею милостію Мы Петръ III Императоръ, Самодержецъ Всероссійскій и пр. и пр. и пр., объявляемъ всѣмъ нашимъ вѣрно поданнымъ, старшинамъ и старикамъ и всему Россійскому хрестіанству во всенародное извѣстіе: вы уже довольно знаете, что подъ скипетръ и корону нашу, почти уже вся Россія добропорядочнымъ образомъ, по прежней своей присягѣ, склонилась; сверхъ того донскаго и вольнаго войска казаки и старшины оказываютъ ко службѣ нашей, во искорененіи противниковъ, разорителей и возмутителей имперіи дворянъ, ревность и усердіе, и получили себѣ свободную вольность и монаршую милость нашу: Награжденіе древняго Святыхъ отецъ преданія — крестомъ и молитвою, головами и бородами. Того ради, какъ мы есмь всемилостивѣйшій монархъ и попечитель объ всѣхъ вѣрноподданныхъ рабахъ, желаемъ преклонить воединое вѣрноподданство всѣхъ васъ и видѣть доказательство къ службѣ нашей — ревности отъ васъ; вы же нынѣ помрачены и ослѣплены прельщеніемъ того проклятаго рода дворянъ, которые, не насытясь Россіею, природныя казачьи войска и государевыхъ людей хотѣли обратить въ хрестьянство и истребить казачій родъ. Мы, однако-жъ, по власти данной всевышней десницей, надѣемся, что вы, признавъ оказанныя противъ нашей монаршей власти и своего государя противность и звѣрское стремленіе, которыя вамъ всегда будутъ въ погибель и повелителямъ вашимъ — раскайтесь и пріидите въ чувство покаянія, за что можете получить монаршее наше прощеніе и сверхъ награжденіе такое-жъ, каковое получили отъ насъ склонившіеся вѣрноподанные рабы. Во свидѣтельство того, мы собственною рукой подписать соизволили: Петръ.

— Что-жъ ты, чортово рыло, сказывалъ? — заговорилъ вдругъ злобно одинъ мужикъ, вылѣзая впередъ къ лучинѣ… — сказывалъ, якобы въ точію прописано ихъ жечь да давить. Гдѣ-жъ оно тутъ… А?

— То въ другомъ было, а въ ефтомъ, вишь, обинякомъ сказано! — важно отозвался парень, складывая листъ…

— Въ другомъ?!. Эхъ вы… Грѣховодники! Зналъ бы я, что оно такъ-то… — заговорилъ первый укоризненно, но махнулъ pyкой и отошелъ…

— И безъ тебя бы, небось, обошлись… заговорили нѣкоторые.

— И обходись… На моей душѣ — грѣха бы не было.

— Это точно!.. И я тожъ думалъ, — оно прописано…

— Да вы пойми. Обинякомъ прописано: во искорненьи злодѣевъ дворянъ.

— Морочить не гоже, — заговорило еще нѣсколько человѣкъ, молчавшихъ дотолѣ. — Оказывали, прописано, а тутъ во и нѣту…

Человѣкъ десять съ ропотомъ повалили изъ избы.

XIII.

Когда стало разсвѣтать, Митяй съ княгиней былъ верстъ за десять… Однако зарево все еще виднѣлось сзади, среди снѣговъ, а при разсвѣтѣ обратилось въ черное дымчатое пятно. Часто оглядывалась Милуша на родной кровъ и плакала… Она поняла теперь, что это была месть — и въ душѣ не укоряла Ольгинцевъ… Много лихого надѣлалъ имъ ея отецъ, въ душѣ добрый и ласковый къ равнымъ себѣ.

— «Гдѣ-то онъ теперь. Въ Азгарѣ? Или тоже въ Казань спасся!» думала она…

Утромъ, часовъ въ десять лошаденка Митяя начала приставать; все чаще похлестывалъ ее мужикъ, и, наконецъ, они стали…

— Надо дать вздохнуть малость! — рѣшилъ Митяй…

Простоявъ съ полчаса, они снова двинулись, но шагомъ.

— Вонъ Сокольское-то!.. Женишка-то твоего бывшаго, — показалъ Митяй чрезъ нѣсколько минутъ на горку, гдѣ виднѣлась усадьба и садъ.

Милуша тутъ только вспомнила, что отецъ могъ спастись къ Андрею Уздальскому.

— «Не поѣхать ли туда! подумала она.. Хоть въ ссорѣ, да случай особливый. А отца нѣтъ, выпрошу доставить меня въ Казань».

Милуша видывала въ дѣтствѣ Дашу Сельцеву и помнила, что дѣвушкой она считалась доброю барышней и ей нравилась.

Милуша подумала и рѣшилась.

Чрезъ полчаса, проѣхавъ пустое село, проданное на сводъ Бартыкаевой, Митяй въѣхалъ на пустой дворъ, заваленный сугробами. Видно было по всему, что владѣлецъ былъ плохой хозяинъ. Строенія валились, нѣкоторыя службы стояли съ провалившимися крышами… Терраса у дома, сгнившая, свалилась на бокъ въ угрожающемъ видѣ; отъ прежнихъ перилъ оставались только угловыя колонки, да съ десятокъ столбиковъ. Медальоны со стѣнъ попадали и остались только пятна уцѣлѣвшей краски.

Только одинъ старый Ѳома встрѣтилъ ее, котораго Милуша видала не разъ и который еще недавно привозилъ ей подарки жениха въ Азгаръ и между прочимъ шубку…

Ѳома ахнулъ, увидя Людмилу Дмитріевну въ Сокольскомъ, да еще въ крестьянскихъ дровняхъ.

Онъ быстро объявилъ ей съ поклонами, что барыня хвораетъ въ постели, а баринъ наканунѣ пріѣхалъ только изъ Казани, отлучился на хуторъ, а къ вечеру будетъ…

Милуша отправилась, слегка смущенная, въ домъ. Хозяйка въ постели приняла нежданную гостью тоже смущаясь… Дарья Ильинишна Уздальская стала далеко не та Даша Сельцева, которую знавала когда-то Милуша.

— Какъ вы похудѣли и образомъ смѣнились! — невольно сказала она поздоровавшись.

Хозяйка улыбнулась тоскливо.

Милуша думала, что Даша измѣнилась съ той поры дѣтства, но, въ дѣйствительности, Дашу не узнали бы и тѣ, которые были на свадьбѣ ея три мѣсяца назадъ.

Замужняя жизнь ее уходила. Андрей только мѣсяцъ былъ къ ней ласковъ. Затѣмъ начались ссоры, дрязги… Онъ сталъ пить запоемъ, и подъ пьяную руку изрѣдка и билъ жену… Часто вздыхалъ по Милушѣ и укорялъ жену… Наконецъ, увезъ ее въ Сокольское, а самъ все чаще отлучался изъ деревни въ Казань, гдѣ проигрывался въ карты, продавалъ деревню за деревней и входилъ все въ большіе долги. Артему, оставленнаго въ домѣ Уздальскихъ, взялъ было къ себѣ, но вскорѣ отдалъ на воспитаніе какого-то нѣмца-часовщика. Милуша ничего этого не знала. Разсказавъ все о себѣ, она просила доставить ее въ Казань.

Дарья была сильно смущена, что будетъ, когда вернется мужъ.

— И какъ она завернула къ намъ! — удивлялась Дарья, выслушавъ разсказъ. Малоумной смотритъ!

Когда Андрей подъѣхалъ къ крыльцу дома и узналъ отъ Ѳомы: кто гостья, то перемѣнился въ лицѣ и, пройдя въ свои комнаты, часъ не выходилъ оттуда, несмотря на зовъ жены. Милуша начинала думать, что онъ не хочетъ ее видѣть, и хотѣла уже ѣхать опять съ Митяемъ въ Казань.

Наконецъ Андрей пришелъ, беззаботно веселый, довольный и наговорилъ Милушѣ кучу радушныхъ и разумныхъ рѣчей. Жена его, боязливо слѣдя за ними, только дивилась.

— Не сужены мы были — стало и конецъ! Мнѣ не въ обиду вамъ, княгинюшка, не въ ущербъ. А я для васъ, дѣло конечное все справлю, не токмо въ Казань доставить.

Милуша почувствовала скоро въ себѣ ворочавшееся прежнее расположенье къ Андрею. Чувство это было всегда — простое, дружелюбное и теперь легко могло вмѣститься въ ней, вмѣстѣ съ страстною любовью къ мужу.

Чрезъ два часа Милуша была въ большихъ саняхъ, заложенныхъ тройкой, вмѣстѣ съ добрымъ Андрюшей, прежнимъ другомъ дѣтства, и они съѣхали со двора. Тройка полетѣла.

Уздальскій съ первой же версты началъ ругать кучера то за быструю ѣзду, то за чрезчуръ медленную и грозился бросить его среди поля… Съ Милушей онъ говорилъ мало…

Проѣхавъ верстъ десять, онъ вдругъ вскочилъ, разбранилъ кучера и, приказавъ ему слѣзть среди пустой окрестности, перелѣзъ на облучокъ самъ.

Кучеръ молча исполнилъ приказанье, но украдкой усмѣхнулся на княгиню.

— Пошелъ къ Захаркѣ! — крикнулъ Андрей, указывая кнутомъ на лѣсъ и виднѣвшуюся лачугу… И жди меня тамъ до обратнаго пути… — Самому пришлось доставить тебя, Милуша, то бишь княгинюшка! — обернулся Андрей, когда тройка тронулась.

— И чѣмъ онъ плохой кучеръ! — удивилась Милуша. — Ты, Андрюша, по старому охотникъ править… Вотъ что!..

Андрей не отвѣчалъ и хотѣлъ усмѣхнуться, но вышла гримаса. Онъ пустилъ тройку вскачь.

Дорога пошла густымъ лѣсомъ и по огромнымъ сугробамъ. Милуша не знала дороги въ Казань и дивилась, не видя ни селъ, ни проѣзжихъ…

Вдругъ среди быстрой ѣзды, среди деревъ, они наткнулись на пенекъ, что-то затрещало въ саняхъ. Уздальскій остановился и осмотрѣлъ сани.

— Не въ добрый часъ съѣхали, княгиня. Я хуже парня справилъ, — сказалъ Андрей. — Надо заѣхать, тутъ недалече, на мой хуторокъ въ лѣсу…

Чрезъ двѣ верста на открытомъ мѣстѣ, окаймленномъ высоши деревами, появилась изба.

Молодой парень уже стоялъ на крылечкѣ и, встрѣтивъ съ поклономъ Уздальскаго, зорко глянулъ на Милушу.

— Отдохнемъ-ко тутъ, княгинюшка, — вымолвилъ Андрей страннымъ голосомъ и ввелъ Милушу въ избу.

Затѣмъ онъ вышелъ и перемолвился съ малымъ.

Милуша оглядѣлась; прихожая и еще двѣ горницы были убраны не по-мужицки, а по-барски, въ одной, была диванная, въ другой спальня.

— Я тутъ живалъ когда-то, еще холостымъ, а потомъ вдовымъ, — сказалъ, входя, Андрей. — Еще когда на тебѣ жениться думалъ, все здѣсь посиживалъ. Плохи дѣла-то, сегодня не доѣдемъ въ Казань — оторвало полозье одно. Надо послать верхового за другими санями. Что дѣлать! Тутъ все хозяйственное есть… Ты отдохнешь въ опочивальнѣ, а я хоть тутъ.

Милуша смутилась и оробѣла. Андрей поглядѣлъ на нее.

— Не порядно чужимъ спать въ одной избѣ, въ лѣсу! — выговорилъ онъ. — Что дѣлать!.. Да, можетъ, еще скорѣе справимъ. Трудно. Зимній день. Вишь, ужъ и темнѣть стало… Не кручинься. Отдохнешь. А завтра съ зорькой будутъ сани! Сейчасъ пошлю.

Андрей вышелъ снова.

Милуша, оробѣвшая отъ его голоса и прерывчатыхъ фразъ и страннаго взгляда, сѣла къ окну. День клонился къ вечеру… Она задумалась… Все это случилось такъ бистро и нежданно!! Вчера еще въ эту пору она была съ отцомъ, а теперь вдругъ въ лѣсу, невѣдомо гдѣ, съ Андреемъ Уздальскимъ, который прежде много ее любилъ.

Какое-то непонятное, трудно уловимое чувство — тревожило и смущало Милушу.

— Съ чужимъ бы ничего. А онъ любилъ… То-то и лихъ! — шепталъ будто кто-то ей на ухо.

Парень, поставивъ двухъ лошадей въ конюшню, проскакалъ верхомъ на третьей мимо окна.

Андрей вернулся въ горницу. Онъ сталъ вдругъ такъ тихъ и молчаливъ, почти грустенъ, что Милуша съ удивленьемъ глядѣла на него.

— Разскажи та мнѣ, княютюшка, какъ у васъ пожаръ-то вышелъ, — тихо и разсѣянно сказалъ онъ.

Милуша, собравъ мысли, кое-какъ стала разсказывать все видѣнное, перечувствованное и утомившее ее за цѣлыя сутки.

На дворѣ смеркалось. Разговоръ незамѣтно перешелъ на иное. Андрей уже, въ сввю очередь, говорилъ о своей долголѣтней любви, о горѣ и мукахъ, что вытерпѣлъ послѣ размолвки, о несчастной женитьбѣ своей на глупой дѣвушкѣ.

— Такъ ты не счастливъ? — съ участіемъ воскликнула Милуша.

Андрей махнулъ рукой.

— Все нынѣ… И жизнь моя земная, и все имущество, и вотчины — все, иди себѣ прахомъ… И Артемѣ моему не достанется ничего.

Голосъ Андрея дрожалъ и неподдѣльное горе звучало въ немъ. Милуша слушала, забывъ, гдѣ они, и ей становилось жалко Андрея… Наконецъ, слезы показались у нея на глазахъ.

— Прости ты мнѣ, Андрюша, все сіе зло, что я тебѣ причинила, — вымолвила она, наконецъ.

Андрей опустился вдругъ, нагнулся къ ней и, взявъ ея руки, покрылъ ихъ страстными поцѣлуями.

Милуша вздрогнула, какъ ужаленная отъ неожиданности и прикосновенія холодныхъ губъ, и невольно вскочила. Она словно очнулась отъ забвенія. Испуганно, робкимъ взоромъ поглядѣла она на Андрея.

— Богъ съ тобой! — махнулъ онъ рукой… — Что? Обидѣлъ я тебя развѣ… Прости! Мнишь ты, что я это на потѣху иль озорничества ради сдѣлалъ… У меня сердце наболѣло… Ну, да Богъ съ тобой… Я бы вотъ могъ теперь… Ты въ моей волѣ!.. Андрей запнулся отъ взгляда Милуши.

— Андрюша, меня обидѣть тебѣ не трудно. Я по своему безумію… — заговорила Милуша. — По довѣрію къ тебѣ… А ты, стало, меня сюда обманомъ завезъ.

Голосъ Милуши дрогнулъ.

— Полно, моя княгинюшка, смущаться… Что Уздальскій здѣсь съ тобой, что твой батюшка. — Почти ты за одно. Вотъ, поужинаешь, да на отдыхъ, и почивай въ спокоѣ. А завтра будешь въ Казани, у отца.

Андрей вышелъ, и чрезъ минуту вошла старуха татарка и стала накрывать на столъ…

Милуша почему-то почувствовала влеченье къ старухѣ и обрадовалась ей, потому что думала уже, что она совсѣмъ одна съ Андреемъ въ лѣсу… Милуша опросила ее, но замѣтила, что татарка или совсѣмъ глуха, или не хочетъ отвѣчать.

— Какъ можно… — утѣшала себя между тѣмъ Милуша. — Болтали мнѣ сѣнныя, что было такое въ Азгарѣ… Все же это промежъ крестьянъ, да холопья, а онъ дворянинъ. Да и я… Лучше зарѣжусь… Что я неподобное какое размышляю.

И Милуша пріободрилась. Голодъ и жажда сильно сказались въ ней при видѣ накрываемаго стола и даже пересиливали усталость. Она уже болѣе сутокъ не спала и не ѣла.

Между тѣмъ Андрей былъ въ другой холодной горницѣ избы и долго стоялъ задумчивый… Потомъ вдругъ, словно рѣшившись, вернулся и сѣлъ ужинать, угощая Милушу. Едва она поужинала — какъ усталость взяла свое и непобѣдимая дремота стала одолѣвать ее.

— Знать, я уморилась гораздо! — молвила он, зарумянившись. — Такъ очи и липнутъ!..

Милуша простилась съ Андреемъ и, вяло, лѣниво войдя въ горницу, хотѣла запереться, но замка не было… Она подумала и какъ-то уже равнодушно махнула рукой. — Сонъ пересилилъ соображеніе.

— Дрема, какъ съ ногъ сшибаетъ! Почитай, будто сто верстъ ушла. — Милуша чрезъ силу раздѣлась, легла въ постель и, потушивъ свѣчу, въ тотъ же мигъ забылась.

— Данилушка, — прошептала она уже въ полу-снѣ. — Душно!

Будто огненная сѣтка обвила ее всю, и показалось Милушѣивдругъ, что Данила около нея… Она безпокойно очнулась, открыла глаза. Все было тихо и темно…

— Ужъ и приснился, дорогой мой! Пожалуй, я застудилась шибко? — думалось ей… — Еще въ Ольгинѣ такая истома была… Вотъ точно, какъ въ тотъ день, когда хворала въ Азгарѣ отъ лѣсовика-то дорогого… И усмѣшка просилась на ея уста, но губы не повиновались Милушѣ; она внутренно улыбнулась и прильнула усталой головой къ подушкѣ… Ей почудилось вдругъ, что она невольно плачетъ, но лицо было сухо… Снова забылась она, но вдругъ словно отъ толчка пришла въ себя и уже сѣла на постели, схвативъ руками голову.

— Что такое… — вслухъ вымолвила она. — Непонятное со мной дѣется… Спаси Господи!.. Не то хворость, не то чудная какая истома. Огневица что-ль?!

Та же огненная сѣтка чудилась ей на всемъ тѣлѣ. Сердце млѣетъ, будто таетъ тихонько и уничтожается. Она протянула руки въ темнотѣ горницы и грустно вымолвила:

— Данилушка! Былъ бы ты здѣсь!..

Милуша тяжело переводила дыханіе и, пламеннымъ окомъ озираясь кругомъ, ощупывала голову руками. Тьма ночная, душная и беззвучная, казалось, пламенемъ вѣяла на нее отовсюду. А дремота еще пуще, опять одолѣваетъ, разливается по всему тѣлу и будто щекочетъ около сердца. Милуша снова упала на подушки, сбросивъ все съ себя… Прошла минута, и она крѣпко уснула… Полуобнаженная грудь прерывисто и тревожно волновалась, а губы шептали:

— Душно! Буде итти. Отдохнуть… Трава мягкая!.. — Входитъ уже Милуша, оглядываясь, на зеленую лужайку… И вотъ она опустилась на эту душистую траву; вѣтка торчитъ надъ ней… другая, третья… Она закинула голову… и стала озираться… Густой и душный лѣсъ стоитъ надъ ней, и кругомъ деревья лохматыя сдвинулись въ кучу, и переплетающіяся вѣтки колышутся и поютъ… Стройный хоръ, то многозвучный, громкій, то тихій, поетъ надъ ней. Всюду звуки! И будто вьются эти звуки, играютъ въ вѣтвяхъ, бѣгаютъ по макушкамъ, по травѣ и по груди ея… Вотъ разбѣжались далеко по лѣсу и умолкли; вотъ опять бѣгутъ, собираются, собрались кучей и, шаловливо ринувшись на Милушу, разсыпались по ней огненнымъ бисеромъ… Всякая жилка дрогнула въ ней, вѣтви спустились, любовно охватили ее отовсюду, и среди сплетающихся, мягкимъ и душистыхъ листьевъ, скользятъ пламенные солнечные лучи и жгутъ ея обнаженную грудь, и плечи, и руки. Она хочетъ двинуться и не можетъ; она вся связана и опутана. Вѣтви, листья, звуки, лучи яркіе — все цѣпляется и крѣпко вьется, обвиваетъ ее. Кто-то назвалъ ее… Это онъ, Данило! Она не видитъ его, но знаетъ, чувствуетъ. И крѣпко обняла она своего Данилу. А на лицѣ ея, будто шопотъ или та же пѣсня, но однозвучная, тихая и холодная, будто ледяной поцѣлуй на губахъ. Будто въ жаждѣ томительной, холодную и свѣтлую струю пьетъ она этотъ долгій и непрерывный поцѣлуй, и ледяныя уста медленно теплѣютъ на ея горячихъ устахъ… Вдругъ вѣтви распались и, освободясь отъ огненной сѣти, она отрадно, глубоко и легко вздохнула полной грудью — и заплакала, и разсмѣялась…

Ясный, морозный день свѣтилъ сквозь снѣжные узоры и звѣздочки маленькаго окошка, когда Милуша пришла въ себя… Голова ея была свѣтла, свѣжа; отрадное чувство, легкое и сладкое, еще не покинуло все ея существо.

— Вотъ, отоспалась-то славно! — весело подумала она. — А во свѣете?! Никогда еще такъ живо не бывало… Вотъ, словно на яву, Данилушка!

Но вдругъ Милуша перемѣнилась въ лицѣ и вскочила:

— Помилуй Богъ! Нѣтъ! Чтой-то я?.. Обезумѣла что-ль? Все мнѣ глупое чудится.

Она задумалась, словно припоминала, вдругъ вздрогнула и, прошептавъ что-то безсвязное, начала быстро одѣваться… Милушѣ пришло на умъ окликнуть Андрея; она позвала, но его не было…

Она одѣлась, вышла въ сосѣднюю горницу и сѣла, задумавшись, на диванъ… Андрей вошелъ… Милуша поднялась, молча подошла къ нему и стала глядѣть ему въ глаза.

— Андрюша! — вымолвила она тихо и пытливо.

Андрей вдругъ опустилъ глаза, поблѣднѣлъ и остался недвижимъ.

— Андрюша! — уже съ ужасомъ, словно вырвалось, со дна души ея. Милуша двинулась и положила ему руку на плечо, вызывая на отвѣтъ.

Губы Андрея шевельнулись, но ничего не сказалъ онъ.

Прошло мгновенье… Милуша вдругъ задрожала вся съ головы до пятъ, какъ листъ отъ порыва вихря, и со стономъ опустилась на диванъ.

— Охъ! застонала она. — Воръ! Воръ!.. Опоилъ… Укралъ, Господи! И не вернешь! Не вернешь!.. — прошептала она чрезъ минуту… О. лиходѣй!.. Тяжело землѣ отъ тебя…

Андрей сдѣлалъ шагъ къ ней и глухо заговорилъ что-то…

— Далѣ! Далѣ! Тварь! — вскрикнула Милуша, выпрямляясь.

Андрей поблѣднѣлъ еще болѣе и не двигался.

— О!! Тварь, тварь!! Холопъ! — горячо зашептала Милуша, всплеснувъ руками. — Онъ вездѣ найдетъ тебя… Онъ убьетъ тебя… Да что въ томъ… Я бы убила… Вотъ… Да что!! Не вернешь! — Милуша схватила себя за голову и, рыдая, упала на диванъ.

XIV.

Въ Азгарѣ, рано утромъ, въ опочивальню князя Родивона Зосимыча вбѣжалъ Агафоновъ и сталъ настойчиво будить его…

— Вассіятсъ, Вассія! Вассія! — быстро повторялъ онъ надъ изголовьемъ князя — сокращая величанье.

Родивонъ Зосимычъ открылъ глаза и молчалъ. Агафоновъ снова присталъ, пыхтя и вздыхая.

— Ваше сіятельствъ… Вассіятъ… Вассія.

— Что ты, ошалѣлъ что-ль?.. — проворчалъ Родивонъ Зосимычъ.

Агафоновъ, перепуганный, разсказалъ князю, что двое Азгарцевъ привезли вѣсть, что Дмитрій Дмитричъ былъ изувѣченъ, привязанъ къ кровати и сожженъ до тла вмѣстѣ съ усадьбой…

Князь поднялся на постели и поблѣднѣлъ…

— Княгинюшка и не вѣдомо гдѣ… — добавилъ дворецкій. — Жива-ль, нѣтъ ли!

— Охъ! Охъ! Дур… Дуракъ!.. Убилъ! Дур… вскрикнулъ князь. — Воды! — И онъ снова упалъ на подушки.

Агафоновъ ошалѣлъ совсѣмъ, бросился за водой и, поваливъ столикъ съ часами, подалъ стаканъ… Князь нажился и помочилъ голову.

— Дуракъ… О, Господи!.. Экій грѣхъ!. Милуша, голубушка!.. Часы-то подними! Митричъ-то, живой… Въ постели?.. Охъ! И ты тоже! Эдакъ сонному ляпнулъ! Свинья! — Князь взялъ себя за голову и крикнулъ. — Да тебѣ набрехали ложе? А?! Въ Сибирь сошлю — коли все слава Богу!..

— Вѣрно, батюшка. Охъ, вѣрно. Сталъ ли бы я зря пужать.

Князь услалъ Агафонова сказать вѣсть дочери и сталъ вставать.

Чрезъ четверть часа весь домъ былъ на ногахъ; Фимочка вбѣжала къ отцу съ крикомъ. — Батюшка.. Милуша!.. Милуша!

— Милуша! — пискливо передразнилъ ее князь… — Что, Милуша? Вытьемъ не поможешь… И на глазахъ Родивона Зосимыча блеснули слезы.

— Поди вонъ! Видишь, одѣваюсь! — выговорилъ онъ, отворачиваясь отъ дочери и утирая глаза.

Фимочка бросилась назадъ, налетѣла въ корридорѣ на бородатаго мужика, но, не разглядѣвъ его, закричала и шарахнулась.

Мужикъ ахнулъ пуще княжны и забормоталъ пугливо:

— Я это… Я! Матвѣй!.. Истопникъ… Прости, родная.

На верху хлопотали дѣвушки около Кирилловны. Старуха билась на постели, рвала на себѣ волосы и вопила:

— Я! Чертовка старая! Я! Паскудница… Задавите меня, дѣвушки, собаку поганую! Сколько лѣтъ соблюдала дитятко, а тутъ одну пустила. — Скажи поди князю: — отодрать мамку-чертовку. Пускай отстегаетъ на конюшнѣ до смерти!

И Кирилловна снова рыдала, повторяя…

— Милушушка! Княгинюшка!.. Творецъ милостивый!

— Мамушка! Кирилловна! — уговаривали старуху. — Полно убиваться. Може, ее выкралъ кто изъ дворовыхъ. Полно…

— О-охъ! О-охъ! Дѣвушки, вяжите меня. Голубушки! — Къ воеводѣ меня! — Въ Сибирь — окаянную чертовку. Дѣвушки! Голубушки!

Дворня волновалась не менѣе… На кухнѣ и въ людской шелъ говоръ.

— Гляди, и у насъ чего бы не было, — сказалъ кто-то.

— Нынѣ, слышь, вездѣ такъ-то — расправа идетъ.

— И то жди! сказалъ Митроха. — Ну, я, братцы, за князя постою — во какъ!

— А ты не бреши понапрасну, — крикнулъ конюхъ Пахомычъ. — Я кого и безъ князева указу — разложу, да выпорю. Нешто Митрій Митричъ и князь равенные люди… У того въ услугѣ-то было старикъ Левонъ, да двѣ курицы на дворѣ.

— Оно истинно. Сунься-ко къ намъ кто! — сказалъ Николай. — Мы въ дубье… А то заберемъ у Родивона Зосимыча турки да пистоли, да огнемъ чесать учнемъ…

— Да наши бороды и помыслить того не смѣй!

Князь между тѣмъ, слегка смущенный, писалъ письмо къ Данилѣ, гдѣ говорилъ о несчастномъ случаѣ и о выѣздѣ своемъ въ Казань. Затѣмъ, призвавъ Агафонова, велѣлъ сбираться немедленно всему дому въ отъѣздъ.

— Чтобъ завтра съ зарей выѣхать… Подставы ты сейчасъ вышли. Поѣдемъ на розыскъ за княгиней! объяснилъ онъ.

Когда Агафоновъ вышелъ, князь задумался.

— А не пустятъ?!. Да! Такъ, вотъ, окружатъ, берлинку, да и… Князь остановился и прибавилъ. — Ну, нѣтъ! Далеко кулику… Дворня не дастъ.

Окончивъ письмо, князь призвалъ въ кабинетъ Митроху.

— Расправь ухо-то, — да слушай, не носомъ, а ухами. Вотъ грамотка сыну, Данилѣ Родивонычу. Поѣдешь ты о двуконь въ городъ. Коль князя въ дому нѣтъ, разузнавай, гдѣ пребываетъ и, не съѣмши, не пимши, скачи въ губернаторскій дворецъ. Тамъ спроси, гдѣ главнокомандующій… Ну, чего ротъ разинулъ, Пентефрій! Генерала спроси, что ни есть главнаго. Главнаго генерала! Ну, ему скажешь, что-де я отъ князя Родивона Зосимыча Хвалынскаго пущенъ де по наиважнѣйшему дѣлу къ сыну его, къ полковнику Данилѣ Родивонычу… Такъ укажите, гдѣ-де его искать. Онъ тебѣ тутъ и укажетъ… Скачи опять и потомъ скачи, поколь сей грамоты не вручишь самому князю Данилѣ. Ну, дерево? Носомъ, аль ухами слушалъ? Говори!

— Ухами-съ. Будьте спокойны.

— Повтори, что тебѣ надлежитъ дѣлать?..

Митроха повторилъ все и вдругъ заговорилъ боязливо:

— И спросить тоды гдѣ… главный, то-ись, калман… камландущій…

— Самъ ты, комландующій дуракъ! — закричалъ князь. — Говори: главный генералъ!.. Бибиковъ. Ну?

Когда Митроха кончилъ, князь передалъ ему письмо и прибавилъ.

— Береги пуще ока! Да, слушай ты, Митроша, коли розыщешь ты Данилу Родивоныча скорѣйше и вернетъ онъ, да Богъ поможетъ намъ отыскать княгиню… Приходи за отпускной и сто рублей на разживу…

— За что! Животъ свой и такъ положу. Батюшка… За что!

— Не толкуй! А переврешь, да набалванишь! И въ Сибири тебѣ мѣста не сыщется. Мое слово свято. Ну, съ Богомъ! Скачи! Комландущее чучело!..

Чрезъ три дня въ большомъ домѣ князей Хвадынскихъ въ Казани сновалъ людъ. Давно этотъ домъ, запустѣлый и одичалый, не видалъ въ стѣнахъ своихъ столько народу…

Владѣлецъ, князь Родивонъ Зосимычъ, давно не бывшій въ Казани, явился вдругъ, и кой-какъ размѣстились всѣ въ нижнемъ этажѣ, такъ какъ наверхъ опасно было ходить по гнилой парадной лѣстницѣ. Князь немедленно услалъ дочь и людей поднять Казанскую Заступницу къ себѣ на домъ и отслужить молебенъ…

Ввечеру у Родивона Зосимыча уже сидѣли въ гостяхъ князь Черемисовъ и предводитель Макаровъ, разсказывали про генерала аншефа, про казни въ городѣ, про войска, что должны быть уже около Оренбурга, и про великую монаршую милость ко всему дворянству казанскому. Милость эта — былъ манифестъ императрицы, гдѣ она, при монаршей благодарности за снаряженіе легіона дворянскаго, приказала набрать рекрутъ и съ дворцовыхъ крестьянъ.

— Яко и она, монархиня великая и мать наша, причитаетъ себя къ здѣшнему дворянству и именуется Казанской помѣщицей! кричалъ почти Черемисовъ въ восторгѣ.

— Ну, что-жъ? — спросилъ князь…

Ему объяснили, что это великая честь всѣмъ дворянамъ и ему, князю.

— Да вы може, князь, — вдругъ замѣтилъ Макаровъ, — изъ Елизаветинцевъ…

Князь промолчалъ. Макаровъ обѣщалъ на утро привезти князю прочесть отвѣтное письмо императрицѣ отъ дворянства.

— Многоумное и велерѣчивое посланье! Да сочинилъ-то кто? Офицеръ Преображенскій, Державинымъ звать.

— Да вѣрно-ль? — сказалъ Черемисовъ.

— Самъ Александръ Ильичъ мнѣ сказывалъ! — возразилъ предводитель, я его еще вчера видѣлъ.

И оба поглядѣли на Родивона Зосимыча, чтобы узнать, какъ оно ему кажется, что они главнокомандующаго видѣли и видаютъ вотъ такъ же… какъ и его видятъ. Да.

— Привозите — прочтемъ… Я тожъ казанскій помѣщикъ… Любопытствую… А что-жъ своего-то, грамотнаго, никого не нашли… Неужто жъ всѣ деревы!

— Да, вѣдь, онъ Казанскій… Сынъ здѣшняго бывшаго полковника Гаврилы Державина. Мать-то, Ѳекла Андреевна, и теперь тутъ вотъ живетъ, въ своемъ дому. Вотъ, чрезъ улицу.

На утро князь прочелъ слѣдующее посланье, написанное Державинымъ, и посланное уже императрицѣ.

"Всемилостивѣйшая Государыня, премудрая и непобѣдимая Императрица!

"Дражайшее намъ и потомкамъ нашимъ неоцѣненное слово, сей пріятный и для позднѣйшаго рода Казанскаго дворянства ѳиміамъ, сея гласъ радости, вѣчной славы нашей и вѣчнаго нашего веселія, въ Высочайшемъ Вашего Императорскаго Величества къ намъ благоволеніи слыша, кто бы не получилъ изъ насъ восторга въ душу свою, чье бы не взъиграло сердце о толикомъ благополучіи своемъ? Облиста насъ въ скорби нашей и печали свѣтъ милосердія твоего! А потому, еслибы кто теперь изъ насъ не радовался, тотъ бы поистинѣ еще худо изъявилъ усердіе свое отечеству и Вашему Императорскому Величеству, даяніемъ нѣкоторой части имѣнія своего на составленіе корпуса нашего. И бысть угодна наша жертва предъ Тобою; се счастіе наше, се восхищеніе душъ нашихъ.

"Сей есть прямо образъ мыслей благородныхъ, Ваше Императорское Величество, въ честь намъ сказать изволили. Что-жъ мы изъ сего Высочайшаго намъ признанія заключить должны. Не сущее ли одно токмо матернее побужденіе къ исполненію долга нашего? Не милосердіе ли одно? За то мы похвалу получаемъ, что истинное дѣло наше! Но кромѣ особливыя, и заслугу превышающія почести, хвалится ли за то священнослужитель, что онъ всенародно Бога молитъ? Кромѣ неописанныя Вашего Императорскаго Величества къ намъ милости, достойны ли и дворяне за то похвалы особливой, что они хотятъ защищать свое отечество? Они суть щитъ его, они подпора престола царскаго. Пепелъ предковъ нашихъ вопіетъ къ намъ и зоветъ на пораженіе самозванца. Гласъ потомства уже укоряетъ насъ, что въ вѣкъ преславной Великой Екатерины могло возникнуть зло сіе; кровь братій нашихъ, еще дымящаяся, устремляетъ насъ на истребленіе злодѣя. Что-жъ мы медлили? Чего давно недоставало намъ, дабы совокупно поставить грудь свою противъ хипщика? Ежели душа у дворянина есть, то все у него есть ко ополченію. Чего-жъ не доставало? Не усердія ли нашего? Нѣтъ! Мы давно горѣли имъ, мы давно собиралися и хотѣли пренебречь жизнь свою; а теперь, по милости Вашего Императорскаго Величества, есть у насъ и согласителъ мыслей нашихъ. Руководствомъ его составился у насъ корпусъ. Избранный въ немъ начальникъ трудится, товарищи его усердствуютъ, все въ порядкѣ. Имѣніе наше готово на пожертвованіе, кровь наша на изліяніе, души наши на положеніе; умремъ! Кто не имѣетъ мыслей сихъ, тотъ не дворянинъ.

"Но сколько ни великъ восторгъ должности нашей, сколь ни жарко рвеніе сердецъ нашихъ, однако слабы бы были силы наши на истребленіе гнуснаго врага нашего, если-бъ Ваше Императорское Величество не ускорили войсками своими въ защищеніе наше, и паче всего присылкою къ намъ Его Превосходительства Александра Ильича Бибикова. Можетъ быть, мы бы были и по сю пору въ нерѣшимости составить корпусъ нашъ, ежели бы не онъ подалъ намъ свои благоразумные совѣты, онъ пріѣздомъ своимъ разсыпалъ туманъ унынія, носящагося надъ градомъ здѣшнимъ. Онъ ободрилъ души наши, онъ укрѣпилъ сердца, колеблющіяся въ вѣрности Богу, отечеству и тебѣ, всемилостивѣйшая Государыня: словомъ сказать, онъ оживотворилъ страну, почти умирающую. Величіе Монарха паче познается въ томъ, что онъ умѣетъ разбирать людей и употреблять ихъ во благовременіи: то и въ семъ не оскудѣваетъ Вашего Императорскаго Величества тончайшее проницаніе; на сей случай здѣсь надобенъ министръ, воинъ, судія, чтитель святыя вѣры. По прозорливому Вашего Императорскаго Величества изволенію, мы все сіе въ Александрѣ Ильичѣ Бибиковѣ видимъ; за все сіе изъ глубины сердецъ нашихъ, любомудрой душѣ твоей восписуемъ благодаренія…

"Въ трехъ частяхъ Свѣта владычество имѣющая, славимая въ концахъ земныхъ, честь царей, украшеніе коронъ, изъ боголѣпія Величества своего, изъ сіянія славы своея, снисходишь и именуешься нашею Казанскою помѣщицею! О радости для насъ неизглаголанной, о счастія для насъ нескончаемаго! Се прямо путь къ сердцамъ! Се преславное превозношеніе праху нашего и потомковъ нашихъ! Та, которая даетъ законы полвселенной, подчиняетъ себя нашему постановленію! Та, которая владычествуетъ нами, подражаетъ нашему примѣру; тѣмъ ты болѣе, тѣмъ ты величественнѣе.

«И такъ, исполненіемъ долга нашего, хотя мы не заслуживаемъ особливаго Вашего Императорскаго Величества намъ признанія любезнаго и намъ дражайшаго товарищества твоего; однако высочайшую волю твою разверстымъ принимаемъ сердцемъ и почитаемъ благополучіемъ, начертываемъ неоцѣненныя слова благоволенія твоего съ благоволеніемъ въ память нашу. Признаемъ тебя своею помѣщицею, принимаемъ тебя въ свое сотоварищество. Когда угодно тебѣ, равняемъ тебя съ собою. Но за сіе ходатайствуй и ты за насъ у престола Величества Твоего. Ежели гдѣ силы наши слабы совершить усердіе наше, помогай намъ и заступай насъ у тебя. Мы болѣе на тебя, нежели на себя, надѣемся».

— Молодца! — сказалъ князь, прочитавъ. — Наши деревы эдакъ бы не написали. На другой день по пріѣздѣ, князь узналъ, что на Арскомъ полѣ назначена казнь какого-то Татарина изъ мятежныхъ, и собрался ѣхать глядѣть, взявъ съ собою и Фимочку.

Кирилловна, пріѣхавшая со всѣми, ходила, какъ тѣнь, по дому и заворчала теперь на стараго князя и княжну.

— Вмѣсто того, чтобъ невѣстушку шукать, а они на смертоубійства ѣздятъ. Рожна не видали тамъ.

XV.

У губернаторскаго дома была тоже вѣчная толкотня офицеровъ и солдатъ, пріѣзжавшихъ и отъѣзжавшихъ экипажей.

Большой дворъ былъ съ утра до вечера переполненъ толпой крестьянъ и татаръ изъ прощенныхъ бунтовщиковъ окрестности, которые являлись за помилованіемъ и за новыми паспортами. Число ихъ все увеличивалось съ каждымъ днемъ и доходило до четырехъ тысячъ человѣкъ въ день. У крыльца дома стояли дорожные возки, но еще безъ лошадей, для генерала и его свиты. Бибиковъ отправлялся къ войскамъ, намѣреваясь отдохнуть день или два на пути, въ Кичуевскомъ фельдшанцѣ и въ Бугульмѣ, куда уже выѣхала канцелярія, вещи, люди и поваръ…

Въ той же итальянской комнаткѣ и у того же стола сидѣлъ Бибиковъ и такъ же писалъ…

Онъ сильно измѣнился, похудѣлъ. Только страстный и упорный взглядъ его черныхъ выпуклыхъ глазъ горѣлъ по прежнему, но больнымъ, лихорадочнымъ блескомъ, а лицо пожелтѣло и слегка осунулось… Онъ писалъ быстро, но часто вздыхалъ тяжело, какъ вздыхаетъ человѣкъ отъ утомленія, и, не отрывая пера отъ бумаги, выпрямлялъ сгорбленную спину… Кучи бумагъ, донесеній, промеморій, помѣченныхъ городами Москвой, Петербургомъ, Самарой, Астраханью и Тобольскомъ, лежали кругомъ… На полу валялась куча гусиныхъ перьевъ, которыя онъ то и дѣло бросалъ и бралъ новыя изъ синей вазочки на столѣ…

За нимъ у дверей сидѣлъ офицеръ Куницынъ и стоялъ Ѳерьзя. Изрѣдка Бибиковъ, не прерывая работы, говорилъ, приказывалъ и спрашивалъ кратко и не оборачиваясь… Уже дописывая страницу, онъ вымолвилъ:

— Просители есть!

— Трое, ваше превосходительство, — отвѣчалъ Куницынъ.

— Съ пустяками?

— Должно-быть. — Судя по виду-съ…

— А гонцы?

— Никакъ нѣтъ. Прикажите узнать. Може, наѣхалъ? — сказалъ Куницынъ и вышелъ.

— Воды!.. Охъ! Спина моя, спинушка… Чѣмъ тебя я огорчила! Да и голова то обидѣлась, знать, что я ее натруживаю. Блажитъ, путаетъ дѣло; а другой попросить не у кого. Неурожай великій!

Ѳерьзя подалъ стаканъ воды съ окна, гдѣ всегда стоялъ полный графинъ на подносикѣ.

— Во всякое то-ись, пустое дѣло сами входите, — сказалъ укоризненно Ѳерьзя… Вы бы важнѣйшія сами-то вѣдали, а что не мудреное — этимъ бы дали, — показалъ онъ на дверь. — Чего они дѣлаютъ! И въ комиссіи секретной, одинъ господинъ Мавринъ, а тѣ тоже больше для примѣра руки сидятъ… Знай, примѣриваютъ, да хвостики выводятъ. Небось, вы подписываете безъ хвостика… Не до него?!

— Кабы всѣ были, какъ мы съ тобой!! Такъ бунту ужъ конецъ! А? — ласково спросилъ Бибиковъ.

— А то нѣтъ? Я свое дѣло правлю… И въ Бердинскую слободу бы слеталъ, кабы на то ваша воля. А задрали бы, ну… жену съ дитей вы не оставили-бъ. Да и барыня тожъ.

— Ваше превосходительство, — вошелъ Куницынъ. — Привели изъ острога бабу съ ребятами. Офицеръ сказываетъ — по вашему указу… Имени не назвалъ. Говоритъ: секретная.

— Бабу съ ребятами… А? Да… Да… И то… Сейчасъ! Перевели манифесты?..

— Переводятъ еще… Татаринъ то толмачъ очень плохо смыслитъ русской грамотѣ. Тянетъ. Бжегинскій свое ужъ покончилъ и ему сѣлъ помогать.

Ѳерьзя между тѣмъ взялъ пустой графинъ, чтобы снова наполнить водой, и вышелъ въ залу. Въ ней было нѣсколько офицеровъ съ бумагами и, между прочимъ, Мавринъ, Бушуевъ и Кологривовъ — члены секретной комиссіи… Затѣмъ два чиновника-просителя и одна толстая краснолицая барыня, лѣтъ пятидесяти. У двери, подальше, стояла баба, лѣтъ сорока, въ острожномъ платьѣ, повязанная волосникомъ; свернувъ желтый платокъ въ комокъ, она держала его обѣими руками у рта и изрѣдка утирала имъ глаза… Мальчуганъ, лѣтъ десяти, и двѣ крошечныя дѣвочки дико косились на всѣхъ проходящихъ, уцѣпившись за юбки матери.

Мавринъ остановилъ Ѳерьзю и, отойдя къ окну, сталъ тихо говорить съ нимъ…

— Возьмися! — Ты молодецъ на это! Я Александра Ильича попрошу. Другого пошлютъ: и пропадетъ, и дѣло изгадитъ.

Ѳерьзя отвѣчалъ что-то, они зашептались, но вдругъ онъ вспомнилъ о графинѣ…

— Сейчасъ!.. — Позвольте… Воды надо.

— Да, вонъ, бабу пошли!

— Тетка, — подошелъ Ѳерьзя къ бабѣ, добѣжи до низу. Тамъ солдата увидишь, маленькаго. Онъ нальетъ воды, ты и тащи сюда. — Генералъ еще не скоро выйдетъ.

Женщина поспѣшно взяла графинъ, словно радуясь, что можетъ услужить…

— Стойте вы тутъ смирно, — обратилась она къ дѣтямъ и пошла, но самая маленькая заревѣла и бросилась за матерью… Баба взяла ее на руки и спустилась по лѣстницѣ съ ребенкомъ и съ графиномъ.

Бибиковъ показался на порогѣ и подошелъ къ просителямъ.

Пожилой чиновникъ подалъ ему исписанный листъ.

— Скажите на словахъ, въ чемъ дѣло…

— Двадцать лѣтъ нахожусь я, ваше превосходительство, на службѣ, ваше превосходительство… И чина не получалъ… Соблаговолите оказать божескую милость…

— Это до меня не относится, государь мой, я не за тѣмъ посланъ царицей, чтобъ награждать здѣшнихъ чиновниковъ. Не посѣтуйте. Пошлите просьбу въ Сенатъ.

И Бибиковъ подошелъ къ другому просителю. Въ это время барыня обошла его и, присѣдая, заговорила:

— Ваше сіятельство! Самоважнѣйшее дѣло понудило меня…

Бибиковъ не слыхалъ и обратился къ чиновнику.

— Я, ваше превосходительство… Иванъ Маточкинъ, провинціальный секретарь, служу въ воеводскомъ правленіи товарищемъ. Иванъ Маточкинъ-съ! А по отечеству то-ись…

— Въ чемъ состоитъ ваша просьба.

— Дозвольте себя зачислить охотникомъ въ магистратскій эскадронъ — что поставило здѣшнее гражданское общество. Не изъ усердія собственно-съ… Я человѣкъ не военный, отъ рожденія смирный-съ. да къ тому же и хворость… Третій годъ вотъ тутъ тяготѣніе подъ самой, ваше превосходительство, подъ душкой. А, собственно-съ, отъ жены-съ… Заѣла…

— Обратитесь въ магистратъ. Васъ зачислятъ…

— Такъ точно-съ, но окажите милость… По указу вашего превосходительства… А то не можно… Жена не дозволяетъ. Заплатила тамъ сторожу, онъ меня и не допускаетъ…

— Ну, это ваша забота. Я тутъ не при чемъ! — невольно усмѣхнулся Бибиковъ.

Въ двери вошла баба, передала графинъ Ѳерьзѣ и стала на свое мѣсто…

— Что такое… — спросилъ Бибиковъ у Ѳерьзи, указывая на нее, — зачѣмъ это!.. Ты скоро заставишь просителей полы мыть… — едва слышно, но строго прибавилъ онъ…

— Ваше сіятельство! — присѣдала снова барыня.

— Что вамъ угодно.

— Спасите отъ погибельной судьбы, яко всевластный посланецъ Монархини, имѣющій полную власть суда и смерти въ округѣ нашей…

Въ эту миниту въ дверяхъ показался офицеръ съ сумкой. По лицу его видно было, что онъ съ дороги и съ мороза!

— Гонецъ? Откуда! — спросилъ Бибиковъ, быстро идя къ нему навстрѣчу.

— Изъ подъ Уфы, ваше превосходительство.

— Хорошія или дурныя вѣсти…

— Ничего-съ! — пробормоталъ офицеръ.

— Авось да небось. Э-хъ! — нетерпѣливо вскрикнулъ Бибиковъ. — Стоитъ еще Уфа?

— Стоитъ-съ, но стѣснена необыкновенно… Вотъ-съ отъ генералъ-маіора Ларіонова.

И офицеръ сталъ доставать изъ сумки бумаги. Бибиковъ нетерпѣливо протянулъ руку и, взявъ пакетъ, собирался сорвать печать.

— Ваше сіятельство. Мое слезное прошеніе, — затараторила барыня, далеко не слезно.

— Извините. Дѣлъ неотложныхъ много, сударыня. Усердно прошу васъ, изъяснить кратко…

— Мое дѣло вопіющее!.. Ваше сіятельство… Угрожающее спокою, какъ моему, такъ, можно сказать, порядку государственному…

Барыня разсказала все-таки подробно о томъ, что у нея въ вотчинѣ, на птичномъ дворѣ, былъ мужикъ злодѣй, Харитонъ, по прозвищу Свищъ, что она его, за многократную кражу куриныхъ и иныхъ прочихъ яицъ, принуждена была наказывать зачастую; наконецъ, когда онъ укралъ двухъ шведскихъ пѣтуховъ и продалъ сосѣду, ея давнему врагу и недоброжелателю, который съ своей же крѣпостной дѣвкой вотъ уже шестой годъ…

Бибиковъ нетерпѣливо стучалъ себѣ по рукѣ пакетами, взятыми у офицера, и вымолвилъ:

— Что вамъ, собственно, отъ меня угодно, сударыня?

— Я его отправила въ Сибирь… То-есть, не сосѣда, ваше сіятельство, а Свища. А того, какъ бы я могла. Нынѣ же онъ, бѣжамши съ дороги отъ своей партіи, явленъ паки на селѣ и чинитъ буйство, поджегъ птичный дворъ и можетъ великій уронъ учинить Имперіи, какъ злодѣй, склонный къ мятежу… Потому я и дерзнула собраться въ городъ, просить ваше сіятельство: выдать мнѣ писанный репортъ къ новому воеводѣ нашему, генералу Сельцеву, чтобъ мнѣ онаго Свища въ самой той моей вотчинѣ повѣсить…

— Отошлите его сюда въ острогъ! — вымолвилъ Бибиковъ, собираясь итти. — Онъ не дается… Злодѣй! Какъ есть, Свищъ!

— Пришлите жалобу въ воеводство, или же хоть губернатору. Это все до меня не относится…

— Какъ же, ваше сіятельство, — обидѣлась вдругъ барыня, — каждодневно по вашему указу здѣсь казнятъ повѣшаньемъ бунтовщиковъ, я сама видѣла. Энтихъ же можно, а моего…

— То, сударыня, мятежные колебатели спокойствія цѣлаго государства. Да и то бываетъ, слава Богу — не каждодневно…

— Да, вѣдь, и Свищъ колебатель, и безпремѣнно…

— Онъ буянъ, а не мятежникъ изъ злодѣева скопища!..

— Будетъ мятежникъ… Ей-Богу, будетъ! Онъ меня шашницей обозвалъ, при моихъ же холопахъ… Помилосердуйте! А я къ тому-жъ нахожусь въ пріятномъ положеніи, будучи невѣста генерала Деталя, а оный Свищъ даже жениха моего привелъ въ колебаніе…

— Жалуйтесь губернатору! — сказалъ Бибиковъ и, поклонясь, вышелъ въ кабинетъ…

Барыня невѣста выпрямилась и, окинувъ взоромъ слегка улыбавшихся офицеровъ, вымолвила важно и грозно:

— Такъ я до царицы дойду…

Куницынъ не выдержалъ и покатился со смѣху. Барыня позеленѣла отъ злости и пробормотала, выходя.

— Да-съ! Да-съ! Нечего фыркать-то, хоть и столичные. А не то, такъ я и до самого истиннаго государя дойду… До Петра Ѳедорыча! Да-съ!…

Всѣ шелохнулись. Мавринъ вспыхнулъ.

— За такія рѣчи, сударыня… — началъ онъ и пошелъ, было, за уходившей барыней.

Бушуевъ догналъ и взялъ его за руку.

— Полно, что ты… Бѣленная баба! Стоитъ хлопоты затѣвать…

Бибиковъ, вѣроятно, все слышалъ сквозь растворенную дверь, появился снова на порогѣ и вымолвилъ тихо, но гнѣвно, обращаясь къ Куницыну.

— Господинъ офицеръ! Отправляйтесь подъ арестъ, за неприличное вашему званію поведеніе. Мавринъ, арестуй… Да позови ко мнѣ этихъ! — показалъ онъ на бабу съ дѣтьми и вышелъ снова.

— Что за семейка? — спросилъ кто-то, когда дверь за женщиной затворилась. — Да еще секретные, сказываютъ.

— Это? Жена его законная и дѣти. Я уже ихъ допрашивалъ въ комиссіи, — отозвался Мавринъ.

— Чья жена?

— Чья? Самозванцева! Софья Пугачева…

— Ахъ ты!.. — ахнули нѣсколько человѣкъ, оборачиваясь на дверь, куда скрылась женщина и дѣти.

— Простая баба!

— Что-жъ ей, княгиней быть что ли, казачка съ Дону.

Между тѣмъ женщина и дѣти стояли около стола Бибикова.

Женщина плакала, дѣти косились на генерала и дико озирались. При первомъ же вопросѣ объ имени и отчествѣ, женщина повалилась въ ноги и нагибала за собой голову сына. Мальчикъ тоже сталъ на колѣни, косясь изподлобья на атласный жилетъ генерала. Самая маленькая дѣвочка, ковыряя въ носу, добродушно разсмѣялась…

— Полно. Полно! — вымолвилъ Бибиковъ. — Встань, голубушка, и отвѣчай. Тебя звать Софьей?

— Такъ, отецъ родной! — плакалась женщина. — Софьей Дмитріевной, въ дѣвичествѣ Недюжина… Сынка, вотъ, звать Трофимомъ, а дѣвченки-то — Аграфена да Христина.

Бибиковъ тихо и ласково сталъ разспрашивать женщину о мужѣ. Она скоро ободрилась и отвѣчала толково на всѣ вопросы. Наконецъ, Бибиковъ вымолвилъ.

— И какъ, по твоему, втемяшилось ему эдакій грѣхъ взять на душу… Назваться именемъ покойнаго Государя.

— Съ самаго это съ махана все вышло… Батюшка!

Софья объяснила, что съ той поры все пошло, какъ вернувшійся изъ арміи мужъ, отлучившись разъ изъ дому, пріѣхалъ на каремъ маханѣ или конѣ ворованномъ и былъ захваченъ, да отправленъ въ Черкасскъ въ острогъ, откуда и бѣжалъ…

— Тогда все одно къ одному. Изъ острога въ бѣгуны, да опять въ острогъ, да опять въ бѣга. Бѣды и повалили. А тутъ ужъ, вотъ, слышу, и самъ — назвался, сердечный… А не будь тотъ ворованый карій маханъ — жили бы мы чать и по нынѣ въ тихости и спокоѣ.

Бибиковъ усмѣхнулся и молвилъ про себя.

— Можетъ истина глаголетъ устами глупой бабы. Конь, острогъ, побѣгъ, опять острогъ — Польша и, наконецъ, самозванство. — Говаривалъ онъ когда тебѣ — какъ службу правилъ въ нѣметчинѣ, что не тогда-ль еще имѣлъ онъ въ себѣ названье принять!..

— Нѣту, родной мой… Это ужъ тутъ въ первой я прослышала, какъ брали-то меня — съ Зимовейской станицы сюда везти, солдатъ сказывалъ: твой-де Иванычъ — царемъ самоназвался! Что-жъ, говорю… Онъ у насъ на огородѣ вмѣсто грядъ — могилы накопалъ, тому года съ два. Такъ чего-жъ тутъ!.. А только, вотъ что! — пріостановилась Софья. — Я тебѣ моимъ разсудкомъ, родимый, скажу… Они тебя обманомъ ведутъ!..

— Какимъ обманомъ? — съ любопытствомъ и усмѣхаясь, спросилъ Бибиковъ. — Поясни, голубушка.

— Они тебѣ сказываютъ: онъ-де царь, изъ Питера наѣхалъ и мы-де за него. Это они врутъ. Имъ токмо ухватка нужна вольничать… Допрежь его, казаки говорили: явись-ко какой названецъ, какъ въ Царицынѣ былъ, то-то-бъ гульнули… А что онъ, Емельянъ, изъ нашего роду, то они и по рылу его видать могутъ… А онъ, родимый ты мой, тутъ неповиненъ. Что жъ, что онъ назвался… Экъ алтынъ?! Они не давай вѣры… Что-жъ бы онъ подѣлалъ одинъ?..

— Истинно есть! — подумалъ Бибиковъ, добродушно глядя на женщину. — Скажи-ко, ты показывала въ комиссіи, что избу свою продала казаку какому-то?..

— Такъ, родной мой, запродала давно весь срубъ на свозъ, казаку Есауловской станицы Еремѣ Евсѣеву — еще въ прошломъ годѣ и денегъ 24 рубли съ денежкой получила. А нонѣ, слышь, указано отъ царицы избу-то вернуть въ Зимовейскую, да на народѣ сжечь… Обидно, родной мой, Еремѣ-то Евсѣичу.

— И опять истинно! — подумалъ Бибиковъ и разсмѣялся…

— Выходитъ, родимый, меня воровкой поставили. А мнѣ, родимый, не въ догадку было, что, коли мой хозяинъ напакоститъ супротивъ начальства, тады избу жечь будутъ на народѣ… Я и продала…

— Не въ догадку тебѣ было?.. — усмѣхнулся Бибиковъ, почти весело… — Ну, и мнишь ты: царица указала избу сжечь?

— Нѣту! Нѣту! Родимый! — вздохнула Софья… — Царица наша Ерему обижать не стала-бъ… Это все… они…

— Истинно, голубушка, они… И много они глупствъ иныхъ, горшихъ натворили…

XVI.

Среди сугробовъ степи виднѣлось маленькое укрѣпленіе и около него кучка разбросанныхъ избъ. Это былъ Кичуевскій фельдшанецъ. Погода была тихая, но пасмурная, и на всемъ видимомъ пространствѣ валилъ крупный снѣгъ.

Тринадцатаго марта, высланные впередъ люди генерала-аншефа пріѣхали сюда, и, устроивъ помѣщеніе въ лучшемъ домѣ, ожидали Александра Ильича съ часу на часъ.

Нѣсколько гонцевъ съ разныхъ сторонъ, боявшіеся разъѣхаться съ генераломъ въ случаѣ метели, дожидались его… Толпа крестьянъ, несмотря на непогоду, толклась и глазѣла около избы, гдѣ шныряли офицеры и деньщики.

Въ одной маленькой избѣ, на противоположномъ краю селенія, сидѣлъ въ углу на лавкѣ задумчивый и молчаливый Павелъ Городищевъ. Онъ уже сутки, какъ пріѣхалъ въ Кичуй, посланный на встрѣчу генералу отъ Бердинской коллегіи. Онъ обдумывалъ уже въ сотый разъ, какъ освободиться отъ своего тяжелаго порученія, и не находилъ исхода! Не образъ зарѣзаннаго Пыжова пугалъ его! Бѣжать въ Казань и даже далѣе — было возможно и легко. Онъ зналъ, что за нимъ посланъ соглядатай, чтобы убить его, но осторожностью можно было обмануть, да, наконецъ, провѣдать, кто посланъ, и видѣть его. Слышалъ онъ въ Бердѣ, что пошлютъ Перфильева, но не вѣрилъ этому… Городищева смущало то обстоятельство, что Чумаковъ, отпуская его, сказалъ:

— Я тебя страхомъ брать не хочу. А ты, вотъ, побожился мнѣ на образъ, какъ христіанинъ, чтобъ тебя наказалъ Господь и чтобъ вѣки вѣчные душѣ твоей матери тошно было на томъ свѣтѣ, коль не соблюдешь клятвы своей. А то задавимъ теперь.

Городищевъ долженъ былъ дать страшную для него клятву и свое нерушимое дворянское слово — а затѣмъ рѣшилъ быть у Бибикова и исполнить въ точности порученіе. Онъ выѣхалъ тайкомъ въ Кичуй и сталъ ждать пріѣзда генерала.

— Что-жъ, — думалъ онъ, — выгонятъ изъ службы. И слава тебѣ, Создателю. Съ нѣмцами отъ разбойниковъ отстаиваться! У меня въ Оренбургѣ ничего нѣту. Поѣду въ вотчину къ Петѣ, да женюсь. Вѣкъ свой проживу…

Между тѣмъ въ домѣ, гдѣ ожидали Бибикова, Ѳерьзя вдругъ созвалъ трехъ отставныхъ солдатъ, изъ прислуги, взятой въ Казани, объявивъ имъ, что надо зайца стравить, повелъ въ одну изъ малыхъ хатъ… Тамъ нашли они спящаго татарина въ саксачьемъ тулупѣ за печкой и прежде, чѣмъ онъ успѣлъ продрать глаза, связали его… Это былъ Лайханъ.

— Что, куманекъ — бачка. Лахань моя сердечная! — шутилъ Ѳерьзя. — Опять въ истопники, что-ль, сбирался? Одиножды отъ меня утекъ, въ другой разъ треба было держать ухи востро… Тащи его!

Лайхана связаннаго засадили въ овинъ.

Поздно ночью, Кичуевская улица приняла иной видъ. Возковъ и повозокъ около полсотни въѣхало въ нее… Генералъ-аншефъ ужъ ужиналъ… Толпа офицеровъ, секретарей и канцеляристовъ гурьбой, со смѣхомъ и гуломъ разбрелись по избамъ размѣщаться, какъ Богъ послалъ; въ числѣ другихъ былъ одинъ польскій уланъ — Казиміръ Бжегинскій.

Чрезъ часъ Бибиковъ прочиталъ донесеніе изъ Бузулука отъ князя Голицына, спрашивавшаго, итти ли ему прямо на Берду или ждать; потомъ другое донесеніе отъ Фреймана, просившаго разрѣшенія дѣйствовать отдѣльно и двинуться на Илецкій и Яицкій городки, и, наконецъ, донесенье командира Казанскаго дворянскаго легіона, генерала Ларіонова (своднаго брата его), изъ-подъ Уфы, о томъ, что онъ еще за великими снѣгами не можетъ итти на Уфу, да и сбродъ злодѣйскій подъ началомъ у Чики, названнаго графа Чернышева, не въ примѣръ многочисленнѣе его отряда.

— Охъ! Всѣ были храбры въ Казани… Совались… А теперь снѣга, вишь, велики… — Бибиковъ вздохнулъ, задумался, потомъ велѣлъ немедленно призвать трехъ канцеляристовъ и уже во второмъ часу ночи продиктовалъ три приказа… Онъ усталъ съ дороги, глаза слипались и, пока писались ордеры, онъ то и дѣло вздремывалъ.

Гонца генерала Ларіонова позвали перваго. Вошелъ въ горницу рослый офицеръ съ заспаннымъ лицомъ и отрекомендовался капраломъ Казанскаго дворянскаго легіона.

— Ваше имя, господинъ капралъ?

— Сила Ахлатскій… Имѣлъ уже счастіе представляться вашему превосходительству въ Казани, — отвѣчалъ легіонеръ.

— Вы отправитесь тотчасъ-же обратно, съ ордеромъ къ генералу Ларіонову… Да, кромѣ того, скажите на словахъ братцу, чтобъ не пенялъ на меня и ѣхалъ сюда, то-есть, къ Оренбургу… Здѣсь онъ мнѣ нужнѣе… Васъ я поздравляю съ новымъ начальникомъ легіона, маіоромъ Михельсономъ. Ему скажите, что Александръ Ильичъ проситъ стараго пріятеля Ивана Иваныча чрезъ недѣльки двѣ прислать васъ гонцомъ объ истребленіи шайки бродягъ и освобожденьи Уфы. Простите, господинъ капралъ. Въ добрый часъ. Погода, кажись, утихла.

Ахлатскій вышелъ и бормоталъ:

— О-охъ, чертъ меня пихалъ въ легіонеры-то!

Въ одно время съ Ахлатскимъ два гонца выѣхали въ противуположную сторону къ Голицыну и къ Фрейману. Смыслъ приказаній генерала-аншефа былъ такой: первому итти, хоть въ Персію, если злодѣй тамъ, и чрезъ двѣ недѣли съ нимъ помѣриться или передать главное начальство генералу Мансурову. Фреймана генералъ просилъ не повторять походовъ и атакъ: — я съ Господомъ Богомъ — на авось и небось!.. — а повиноваться Голицыну.

Въ четыре часа Бибиковъ собирался лечь спать… Вошелъ Ѳерьзя и объявилъ, что открылъ злоумышленника и что взятый имъ бунтовщикъ татаринъ хочетъ покаяться и предать еще двухъ тайно находящихся въ Кичуѣ, изъ коихъ одинъ офицеръ Оренбургскаго гарнизона, передавшійся злодѣю не задолго предъ тѣмъ. Оба они умышляютъ.

У Бибикова глаза смыкались…

— На мою что-ль жизнь умышляютъ?.. Ну, и Христосъ съ ними. Завтра ихъ турнемъ отсюда, а теперь, если ты, братецъ, мнѣ не дашь уснуть, такъ я и такъ ноги протяну, и безъ ихъ умышленій…

— Завтра прикажете напомнить?..

— Ну, ну завтра… За ночь-то, авось, они меня не убьютъ! — усмѣхнулся Бибиковъ.

Ѳерьзя, устроивъ постель, вышелъ. Бибиковъ скоро заснулъ…

Въ это же время въ Кичуй въѣхали санки парой и путники попросились ночевать въ первую попавшуюся избу… Это былъ князь Иванъ Хвалынскій и Алеша.

Оба они были прямо изъ Оренбурга, куда заѣзжалъ изъ Берды Алеша и взялъ съ собой князя; ради общаго дѣла, они вмѣстѣ двинулись въ Казань, но узнали на дорогѣ отъ гонцовъ, что генералъ уже въ Кичуѣ за часъ ѣзды.

Ивану Алеша добылъ мятежническій пропускной листъ, чтобъ проѣхать мимо вновь разставленныхъ рогатокъ вокругъ Берды.

— Стало, и Паша тутъ. Слава Богу, а то-бъ запоздать могли.

Дѣло общее у князя Ивана и Алеши было немудреное, только бы разыскать Городищева и Лайхана. Перваго воздержать отъ глупаго и опаснаго порученія, а второго выдать начальству, какъ злодѣйскаго развѣдчика. Алеша, на основаніи своихъ послѣднихъ размышленій, рѣшился (и на этотъ разъ вполнѣ искренно) предать себя прямо въ руки законной власти и просить помилованія за прилѣпленіе къ арміи злодѣя.

Рано утромъ генералъ-аншефъ сидѣлъ уже за работой и, написавши рапортъ въ Петербургъ къ графу Чернышеву, сѣлъ за письмо къ другу своему, Фонвизину.

Принявшись за письмо, онъ по обыкновенію-крикнулъ:

— Гэй?… Воды!..

Ѳерьзя налилъ стаканъ воды и вмѣстѣ съ банкой варенья поставилъ Бибикову на столъ.

— Что-жъ, Александръ Ильичъ, съ моимъ зайчикомъ-то ты прикажешь, съ Лаханью. Онъ сказываетъ, что еще одинъ сотникъ злодѣевъ прибылъ и укрывается.

Генералъ мотнулъ головой, чтобы Ѳерьзя не приставалъ, и этотъ вышелъ. Бибиковъ продолжалъ писать письмо къ Фонвизину, отпилъ глотокъ, хотѣлъ выпить весь стаканъ, но догадка, что лучше выразить одну свою мысль по-французски, въ случаѣ потери письма, заставила его оставить на секунду стаканъ. Онъ быстро началъ писать и, кончивъ, забылъ о водѣ.

Письмо было слѣдующее:

"Благодарю тебя, мой любезный Денисъ Ивановичъ, за дружеское и пріятнѣйшее письмо отъ 16-го января и за всѣ сдѣланныя вами увѣдомленія. Лестно слышать полагаемую отъ всѣхъ на меня надежду въ успѣхѣ моего нынѣшняго дѣла. Отвѣчаю за себя, что употреблю всѣ способы, и забочусь ежечасно, чтобъ истребить на толикомъ пространствѣ разлившійся духъ мятежа и бунта. Бить мы вездѣ начали злодѣевъ, да только сей саранчи умножилось до невѣроятнаго числа. Побить ихъ не отчаяваюсь; да успокоить почти всеобщаго черни волненія предстоятъ трудности. Болѣе же всего неудобнымъ дѣлаетъ то великая обширность сего зла. Но буди воля Господня! Дѣлаю и буду дѣлать, что могу. Неужели-то проклятая сволочь не образумится? Вѣдь не Пугачевъ важенъ, а важно всеобщее негодованіе. А Пугачевъ — чучело, которымъ воры, Яицкіе казаки, играютъ. Увѣдомляй, мой другъ, сколь можно чаще о дѣлахъ внѣшнихъ.

«Неужели и теперь о мирѣ не думаете? Эй, пора, право, пора! Газеты я получилъ, надѣюсь, что по твоей дружбѣ и впредь получать буду. J’avais diaboliquement peur de mes soldats qu’ils ne fassent pas comme ceux de la garnison de mettre les armes bas vis-à-vis des rebelles. Mais non, ils les battent comme il faut, et les traitent en rebelles. Ceèi me donne du courage. Да то бѣда, какъ нарочно, все противу насъ: и снѣга, и метели, и бездорожица. Но все, однако-же, одолѣвать будемъ. Прости, мой другъ; будь увѣренъ, что я тебя сердцемъ и душею люблю».

Чрезъ минуту Бибиковъ остановился… Сильная рѣзь въ желудкѣ заставила его закончить письмо скорѣе.

— Чудно, — подумалъ онъ, еще и не полдничалъ. — Онъ задумался, вспомнилъ о словахъ Ѳерьзи, понюхалъ стаканъ и, когда рѣзь утихла, снова отпилъ глотокъ, но уже не работалъ. Чрезъ мгновеніе боль усилилась.

— Неужели отрава, — подумалъ Бибиковъ. — Кто же?… Въ Кичуѣ?!.

— Неужели-жъ то мщеніе за обиду — этого маменькина сынка. — Бибиковъ приказалъ позвать Куницына и, когда тотъ вошелъ, онъ долго глядѣлъ ему въ лицо. Куницынъ сначала стоялъ недоумѣвая и спокойно, но, наконецъ, сталъ смущаться отъ проницательнаго взгляда Бибикова.

— Я тебя обидѣлъ арестаціей… Той… Въ Казани… Куницынъ слегка покраснѣлъ и, молча, опустилъ глаза.

— Но неужли-жъ за взысканіе, хоть и строгое, по службѣ можно человѣка, да еще своего начальника, въ минуту, когда въ немъ великая нужда отчизнѣ, — можно-ль, говорю я, — извести въ отплату тайной отравой. Нутко! Отвѣчай.

Куницынъ поднялъ опущенные глаза и, держа руки по швамъ, поглядѣлъ въ лицо Бибикова съ изумленьемъ.

— Отвѣчай! — строго сказалъ Бибиковъ.

— Отравой!? Виноватъ-съ, ваше превосходительство. Я не уразумѣю, что, собственно, изволите…

— Кто мнѣ зелье наклалъ въ варенье? А?..

— Въ варе… Зелье!! Охъ, Господи! — громко воскликнулъ Куницынъ, пораженный и всплеснулъ руками… Господи помилуй! — прибавилъ онъ, поглядѣвъ на банку и переводя испуганные глаза на Бибикова.

— Ну, ступай, — спокойно вымолвилъ Бибиковъ, — да запамятуй о томъ, что мы говорили. А за напраслину — я у тебя въ долгу не останусь… Да никому, ни полслова!

Куницынъ вышелъ. Бибиковъ покачалъ головой и вымолвилъ.

— Кто-жъ наконецъ? Тайное навожденье! Но вдругъ онъ ударилъ себя по лбу…

— Неужели! Переводчикъ! Толмачъ татарскій! Ахъ ты Игнатьевъ ученикъ! А? Вотъ езуитъ-то… Ну, лихо же ты, братъ, подъѣхалъ. Манифестъ перевелъ и меня перевести хотѣлъ… На тотъ свѣтъ… Ахъ я, тетеревъ…

Бибиковъ позвалъ Ѳерьзю, но въ то же время нѣсколько человѣкъ изъ его офицеровъ, а съ ними и незнакомые вошли въ сосѣднюю горницу.

— Ваше превосходительство, сказалъ Мавринъ, входя, — господа офицеры, вновь прибывшіе изъ Петербурга и отправляющіеся въ армію, пожелали вамъ представиться. Князь Волконскій привезъ два указа изъ коллегіи.

Бибиковъ вышелъ къ офицерамъ.

— Добро пожаловать! ласково и любезно вымолвилъ онъ, оглядѣвъ трехъ офицеровъ.

— Поручикъ лейбъ-гвардіи коннаго полка — князь Волконскій! — поклонился первый и подалъ пакеты…

Мавринъ представилъ двухъ другихъ и назвалъ:

— Князь Путятинъ и господинъ Станкевичъ.

Первый подалъ генералу письмо.

Бибиковъ любезно принялъ всѣхъ, усадилъ и разспросилъ, потомъ пробѣжалъ бумаги и письма.

— Вашъ родственникъ и мой другъ, — обратился Бибиковъ къ Путятину, — проситъ васъ зачислить на самое видное мѣсто. Какъ угодно вамъ понимать: видное со стороны злодѣя, что-ль, или съ нашей? — усмѣхнулся Бибиковъ, глядя на красиваго и элегантнаго юношу съ тонкими чертами лица.

— Ваше превосходительство! — отвѣчалъ юноша, улыбаясь. — Виднымъ мѣстомъ я почитаю то, гдѣ, пребывая у порученной должности въ виду непріятеля, можно поведеніемъ своимъ содѣлать себя и на виду у вашего превосходительства. Въ заднихъ рядахъ меня не замѣтитъ ни непріятель, ни начальство.

— Былъ бы я безмѣрно счастливъ, еслибъ всѣ мои сослуживцы держали такія рѣчи, — сказалъ Бибиковъ, протягивая руку юношѣ… Вы сдѣлаете честь второму гренадерскому полку поступленіемъ въ него… Таковыми именно словами я и напишу объ васъ князю Голицыну и командиру полка Долгорукову.

Станкевичъ пожелалъ быть причисленъ въ 24-й полевой командѣ, а князь Волконскій уже ѣхалъ на должность адъютанта къ Голицыну..

— У князя ужъ состоитъ волонтеромъ одинъ мой пріятель, Родіонъ Александровичъ Кошелевъ! — замѣтилъ Бибиковъ. — Будете вмѣстѣ.

Въ эту минуту вошелъ Куницынъ и доложилъ, что офицеръ Оренбургскаго гарнизона, поручикъ Городищевъ, желаетъ представиться по дѣлу…

— Эхъ, не время… Впрочемъ, можетъ, онъ привезъ съ собой вѣсти хорошія… Подавай его живѣе…

Вся молодежь, при имени города, шесть мѣсяцевъ осажденнаго, и офицера изъ его гарнизона, съ любопытствомъ повернули взоры къ дверямъ.

Павелъ Городищевъ появился на порогѣ, замѣтно смущенный и взволнованный и, оглядѣвъ всѣхъ, смутился еще болѣе и остановился въ дверяхъ.

— Милости прошу, господинъ офицеръ… — вымолвилъ Бибиковъ, вставая — и всѣ тоже поднялись… Вы съ донесеніемъ отъ оренбургскаго губернатора?

Городищевъ хотѣлъ говорить, но губы его беззвучно шевельнулись и слегка дрогнули. Черезъ мгновенье онъ оправился немного и выговорилъ глухо…

— Нѣтъ-съ… Я по дѣлу къ вашему превосходительству. Если позволите, секретно… передать… вамъ… наединѣ… — Городищевъ запнулся. Бибиковъ пристально мѣрилъ его своими пронизывающими глазами и, казалось, уже подозрѣвалъ офицера.

Всѣ другіе офицеры тоже съ удвоеннымъ любопытствомъ оглядѣли вновь прибывшаго.

Во всей фигурѣ Городищева было что-то странное, не простое смущеніе и робость, а особенное волненіе, которое онъ напрасно старался скрыть… Вдругъ вошелъ Ѳерьзя и, злобно усмѣхаясь, сталъ около Городищева, не спуская съ него глазъ и будто готовый разорвать его на части при первомъ подозрительномъ движеніи.

— Говорите… господинъ офицеръ. — Если ваше дѣло не государственное, то… эти господа, какъ дворяне, офицеры гвардіи — намъ не помѣха.

— Я, ваше превосходительство, присланъ… — началъ Городищевъ, мѣняясь слегка въ лицѣ… — Я былъ отхваченъ при выступленіи на злодѣя изъ города, и меня хотѣли казнить, а вышелъ мнѣ указъ изъ Военной Коллегіи ѣхать на встрѣтеніе вашего превосходительства.

— Изъ Военной Коллегіи?!. Отъ графа Захара Григорьевича?

— Нѣтъ… Отъ Коллегіи его! Самозванца.

Всѣ шелохнулись.

— Ну-съ! — отозвался Бибиковъ, едва слышно и презрительно усмѣхаясь.

Наступило гробовое молчаніе, и Городищевъ, все болѣе мѣняясь въ лицѣ, блѣдно-синими губами проговорилъ, запинаясь…

— Доложить вашему превосходительству, что самозванецъ васъ ожидаетъ и… заготовилъ… висѣлицу…

Бибиковъ сдвинулъ брови, но, все еще недоумѣвая, сдѣлалъ шагъ впередъ…

— Какъ? — вымолвилъ онъ тихо… Вы… По указу?!.

Онъ вдругъ все понялъ и вспыхнулъ…

— Какъ? Такова его сила? Такову робу нагналъ!! О срамцы!! Негодница!! Какъ?! Вы, воинъ арміи Государыни, забыли присягу и должность гражданина. Честь и страхъ — субалтернъ-офицера! Свое дворянское состояніе забыли! Вы согласились выйти въ посылку отъ мерзавца, бѣглаго казака?! Къ главнокомандующему въ краѣ, посланному ея величествомъ?!.. Вы — безумный, или подлый трусъ, или нахалъ!..

— Ваше превосход… прошепталъ Городищевъ.

— Молчите! — вскрикнулъ генералъ и глаза его сверкнули гнѣвомъ. — Я персонально не оскорбленъ! — Генералъ-аншефъ и посланникъ Государыни Императрицы осмѣянъ вами при сихъ юныхъ воинахъ, его подчиненныхъ… И онъ васъ отдаетъ подъ судъ за измѣну и нарушеніе воинскихъ порядковъ. Господинъ Мавринъ, разберите немедля все происхожденіе этого нахальнаго и безумнаго поступка, и чтобъ на утро же господинъ офицеръ оренбургскій и злодѣевъ гонецъ былъ или отправленъ въ домъ умалишенныхъ, или наказанъ по воинскому. Вотъ кто край сгубилъ! — обернулся Бибиковъ къ офицерамъ, указывая на Городищева. — Не воры яицкіе и татары со своимъ донскимъ чучелой, а вотъ кто!.. Эти срамцы, въ коихъ нѣтъ ни воинской, ни дворянской чести!

Городищевъ понурилъ голову.

— Да-съ! Коль всѣ слуги царицы въ семъ краѣ подобны вамъ, господинъ пугачевскій посолъ, то я постигаю, какъ отважилось скопище воровъ и каторжниковъ колебать семь мѣсяцевъ предѣлы Россійскаго государства… Подите вонъ!…

Городищевъ поднялъ смущенную голову, лицо его было страшно блѣдно и все въ слезахъ…

— Я дворянское слово… — зашепталъ было онъ.

— Вонъ!!, вскрикнулъ Бибиковъ и, сильно взволнованный, вышелъ въ другую горницу…

Мавринъ приказалъ арестовать Городищева… Этотъ взялъ себя за голову и, шатаясь, вышелъ за Мавринымъ.

Офицеры разошлись, тихо разговаривая. Они были, видимо, смущены дерзостью оренбургскаго офицера.

— Ну, а мнѣ его… вымолвилъ князь Путятинъ. — Ну, да… Ну, мнѣ его жалко… Слово далъ — слово сдержалъ…

— Ты бы тоже сдѣлалъ, чтобъ отъ смерти уберечься? — спросилъ Станкевичъ.

— Ну, вотъ!.. И юноша вспыхнулъ.

— Такъ нечего и жалѣть. Не надо было давать такого слова.

— Однако… Какъ онъ ихъ тутъ… усмѣхнулся Волконскій. Comme le Marquis de Pougatcheff les а dressé.

Чрезъ часъ Бибиковъ все еще не былъ вполнѣ спокоенъ, сидѣлъ въ спальнѣ на постели и изрѣдка качалъ головой въ отвѣтъ на свою мысль.

— Сила! Сила! Вотъ и надо силу на силу, страхъ на страхъ. Жаль! Да что дѣлать?.. Клинъ клиномъ выбивай.

Въ горницу вошелъ Мавринъ съ бумагами… Бибиковъ разсѣяннымъ взглядомъ встрѣтилъ его.

— Разные репорты и ордера къ подписанію.

— Положи.

— Кромѣ того, ваше превосходительство… Тутъ Ѳерьзя захватилъ того истопника Лайхана, что въ Казани былъ во дворцѣ губернаторскомъ… Онъ пришелъ на допросѣ въ раскаяніе и многое важное показываетъ… Я ему обѣщалъ за то прощенье.

— Ну? — лѣниво отозвался Бибиковъ.

Мавринъ доложилъ, что пойманный Татаринъ выдалъ и указалъ на одного находящагося тайно въ Кичуѣ Пугачевскаго сотника или полковника, и что при его арестѣ найденъ съ нимъ же другой, сказывавшій себя оренбургскимъ офицеромъ, да еще княземъ Хвалынскимъ, но виды у обоихъ найдены за подписомъ самозванца для проѣзда изъ Берды.

— Все… Вездѣ… Охъ!.. Саранча!.. Князь Хвалынскій? усмѣхнулся Бибиковъ.

— Князя Хвалынскаго того… Извѣстнаго… выдаетъ себя братомъ… А въ видѣ у него сказано, что онъ военной коллегіи секретарь Елисей Обваловъ, т.-е. бердинской — коллегіи! усмѣхнулся Мавринъ. — Подобный же видъ у другого, по имени Алексѣя Горлицына… Тотъ сотникъ…

— Всѣ каторжники и самозванцы! Одинъ Петръ III, другой графъ Чернышевъ или Орловъ, а этотъ князь Хвалынскій. — Эхъ!.. Спѣшить надо!.. Спѣшить!.. А мои-то все репорты пишутъ: куда имъ итти и что дѣлать за великими снѣгами? Какіе тутъ ужъ снѣга. Не сугробы, вездѣ полымя, огонь, а не снѣгъ! — говорилъ Бибиковъ какъ бы самъ съ собой.

— Что-жъ прикажете съ ними… Съ этимъ княземъ, да еще…

— Дѣлай, голубчикъ, по совѣсти. Расправься самъ… Гдѣ ужъ мнѣ… Только дѣлу мѣшаютъ всѣ эти гонцы злодѣевы да варенья.

— Варенья? — изумился Мавринъ, думая, что генералъ заговаривается.

— Пошли-ко ты улана-то ко мнѣ Бжегинскаго… Голова болитъ!..

И Бибиковъ взялъ себя за голову. Простудился, знать.

— Прикажете по воинскому артикулу? Они полковники самозванцевы, и я почитаю, что…

— Ахъ, кабы были головы продажныя на базарѣ. Послалъ бы купить себѣ свѣжую!.. — вымолвилъ Бибиковъ серьезнымъ голосомъ. — Что ты сказываешь. Ну, да! Да! Разумѣется… Изводить саранчу надо. Человѣчья кровь?.. Да что дѣлать! Вѣдь, это отребье человѣчье. Я отъ роду въ кровопійцы не мѣтилъ. А вотъ угодилъ… Голову ломитъ — смерть! Не угодно ли тутъ…

— Изнуряете вы себя, Александръ Ильичъ, — вымолвилъ Мавринъ съ чувствомъ. — Отдохните хоть денекъ… Вѣдь, васъ признать не можно… Другой образъ сталъ…

— Богъ милостивъ! На Него уповаю… Пошли-ко Бжегинскаго… Да потомъ и Машмейру скажи — зайти. — Мавринъ вышелъ. Бибиковъ взялъ воду и варенье и поставилъ около себя.

Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ Казиміръ Бжегинскій въ новомъ уланскомъ мундирѣ, который какъ-то не шелъ къ его угрюмой фигурѣ, и сталъ предъ генераломъ, какъ всегда, опустя глаза въ полъ… Онъ казался, однако, смущеннымъ…

— Здорово… Я за вами послалъ. Просьба у меня…

— Что прикажете, господинъ генералъ.

— А вотъ, подойдите…

Бибиковъ, глядя искоса на Бжегинскаго, подлилъ воды въ стаканъ, медленно положилъ три полныя ложки варенья и размѣшалъ.

— Выкушайте вотъ этотъ стаканчикъ, а тамъ потолкуемъ…

— Какъ?

Бибиковъ, пристально и упорно глядя въ лицо Казиміра, повторилъ то же и подвинулъ стаканъ.

— Я не понимаю… Вамъ угодно, чтобъ я выпилъ эту воду?.. — улыбнулся Бжегинскій, поднимая на секунду глаза.

— Да.

— Извольте. Очень вамъ благодаренъ за любезность.

Бжегинскій двинулся и взялъ стаканъ; Бибиковъ не спускалъ съ него глазъ. Казиміръ поднесъ стаканъ къ губамъ, рука его дрогнула, но лицо все-таки было спокойно, съ вѣжливою усмѣшкой на губахъ. Бибиковъ уже невольно готовъ былъ шевельнуть рукой, чтобъ во время остановить…

— Прикажете выпить? — вдругъ вымолвилъ Казиміръ неровнымъ голосомъ и какъ бы сознавая самъ значеніе и важность этого лишняго вопроса.

— Непремѣнно! — рѣзко произнесъ Бибиковъ и откачнулся на спинку своего походнаго кресла.

Казиміръ подавилъ въ себя тяжелый вздохъ, какъ-то осунулся вдругъ, словно теряя силы, и поставилъ стаканъ на столъ.

— Это я!.. — тихо, но отчетливо вымолвилъ онъ.

Теперь голосъ Казиміра прозвучалъ совершенно иначе и онъ прямо поднялъ на Бибикова свой ястребиный взглядъ, спокойный и упорный.

— Да?.. Ну, тогда не пейте… — горько усмѣхнулся Бибиковъ. — Что тутъ?..

— Мышьякъ.

— Это для Бибикова или для главнокомандующаго, панъ Казиміръ Лойоловичъ, — снова усмѣхаясь, сказалъ генералъ.

— О!! Вы честный и достойный человѣкъ… Патріотъ!.. Я не хотѣлъ бы дѣлать зла Александру Бибикову; но русскій генералъ, участникъ при дѣлежѣ моей отчизны, — врагъ мнѣ… Дѣльный полководецъ, уничтожающій теперь сильнаго врага московитской имперіи и спасающій ее отъ погибели — врагъ мнѣ. Поражая самозванца, вы отнимаете послѣднюю надежду конфедераціи — спасти свое отечество отъ позора, рабства и отъ азіатскаго владычества. Я ссыльный конфедератъ Казиміръ Бжегинскій — хотѣлъ васъ отравить, но не почитаю себя за то ни убійцей, ни преступникомъ, ни даже потерявшимъ гоноръ. Личной выгоды отъ смерти вашей я не ждалъ. Теперь казните меня.

Казиміръ былъ блѣденъ, но глаза его горѣли, устремленные на задумчивое лицо Бибикова.

— Казнить… Да… Сейчасъ!.. Какъ вы хотите? Повѣсить или фузильировать!..

Бжегинскій неестественно разсмѣялся.

— Что вамъ, генералъ, кажетъ утѣшнѣе!.. Хоть четвертуйте, или по закону и обычаю этой дикой земли — клеймы на лицѣ выжгите или запытайте на колесѣ…

Бибиковъ кликнулъ Ѳерьзю и послалъ за Мавринымъ. Вошелъ Бушуевъ.

— Распорядитесь господина Бжегинскаго арестовать и отправить подъ конвоемъ въ Казань; да прикажите написать ордеръ къ губернатору, чтобъ онъ былъ заключенъ въ тюремный замокъ, секретно, по причинѣ, мнѣ вѣдомой, впредь до другого моего ордера… Подите… Vous allez voir comment un officier russe же venge… Quand je serai à Petersbourg! прибавилъ Бибиковъ по-французски, чтобъ не быть понятымъ Бушуевымъ.

Бжегинскій пристально поглядѣлъ на Бибикова.

— Je prévois la vengeance du general Bibikoff… Et cependant je ne puis pas le remercier… Je ne le puis pas! — глухо выговорилъ Казиміръ. — Je vous hais trop… Vous! Moscovites…

Бибиковъ махнулъ рукой и вздохнулъ…

Бжегинскій вышелъ, сверкая глазами и блѣдный, какъ полотно.

Чрезъ часъ Бибиковъ легъ въ постель. Боль въ головѣ усиливалась и распространялась на грудь.

«Какъ-бы и безъ конфедерата не помереть отъ простуды и отъ устали», подумалъ онъ и прибавилъ вошедшему доктору Машмейру:

— Ну, наша — мери, лѣчи! Только, чуръ, не мазать. Repurgare et reclistirisare — тоже не дамся. Ну, ну, смекай. Охъ, трещитъ-то какъ…

На утро, на краю Кичуевской слободы, стояла рота солдатъ, окруженная толпой крестьянъ и татаръ…

Среди улицы былъ вбитъ въ снѣгъ столбъ. Куницынъ въ полной формѣ подъѣхалъ верхомъ и, осмотрѣвъ столбъ, отправился къ избѣ главнокомандующаго, куда вошелъ безъ доклада.

Бибиковъ лежалъ на диванѣ, дрожалъ и тяжело дышалъ. Шаги вошедшаго привели его въ себя.

— Что?

— Вы приказывали явиться предъ исполненіемъ суда надъ пугачевцами…

— Да. Да. Что дѣлать? Мавринъ говоритъ — нельзя. Поблажка… Истинно. Жаль мнѣ энтого. Вѣдь дворянинъ столбовой, древній родъ… Вѣдь онъ не измѣнникъ, не нахалъ! — тихо и медленно говорилъ Бибиковъ какъ-бы самъ съ собой. — Внукъ въ дѣдовыхъ сапогахъ — ну и шлепается. Вчерась нянька пѣла ему, двадцатилѣтнему дитятку:

Ладушки, ладушки,

Были у бабушки…

А на утро дитяткѣ запросъ: — гдѣ у тебя гражданская доблесть, долгъ присягѣ, вѣрность отчизнѣ?! А у дитятки животъ набитъ аладьями съ медомъ, а голова — пустой барабанъ. Да! — Бибиковъ вздохнулъ. — А тутъ казнить, разстрѣливать. На свою брать душу…

Онъ не договорилъ, вдругъ всталъ и съ волненіемъ заходилъ по комнатѣ.

— Прикажете итти? — спросилъ Куницынъ.

— Или я раздавлю эту гидру въ мѣсяцъ, — горячо воскликнулъ генералъ. — Или… или. Не въ монастырь же? Ну, такъ умру здѣсь… Или онъ меня повѣситъ, или я его повѣшу. Ступай! Пошли Маврина.

Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ Мавринъ и нашелъ генерала въ томъ же волненіи. Предъ нимъ стоялъ молодой офицеръ, гонецъ отъ небольшого отряда, дѣйствовавшаго отдѣльно у Бузулука.

— Напиши ордеръ скорѣй, — сказалъ генералъ. — Вотъ онъ же немедленно повезетъ его назадъ. Полковника Соболева разжаловать въ рядовые за… за… медлительность и нерадѣніе по службѣ. А поручикъ Коневъ производится мною въ капитаны, и ему принять команду надъ деташементомъ.

— Слушаюсь, — вымолвилъ Мавринъ.

Гонецъ вытаращилъ глаза на генерала. Для него имена Соболева и Конева и ихъ судьба, рѣшенная въ секунду, однимъ словомъ генерала — все, очевидно, имѣло большее значеніе, чѣмъ для Маврина. Онъ онѣмѣлъ, глядя на Бибикова.

— Написать то же Голицыну… Самъ напиши, что если черезъ двѣ недѣли будетъ все бездорожица, да снѣга будутъ все велики, то я самъ стану во главѣ войска и обѣщаю, что въ три дня у меня будетъ съ полсотни новыхъ полковниковъ, да съ полсотни новыхъ рядовыхъ изъ офицеровъ. Ну, ступайте… — А Куницинъ?! — вдругъ воскликнулъ Бибиковъ. — Онъ ужъ тамъ! Я ему не… — Бибиковъ запнулся, вздохнулъ и жестомъ отпустилъ офицеровъ.

Между тѣмъ къ столбу въ слободѣ уже подъѣхалъ снова Куницынъ, а за нимъ привезли въ саняхъ трехъ приговоренныхъ къ казни.

Куницинъ былъ слегка блѣденъ, какъ-то торопился и, оборачиваясь во всѣ стороны, ни разу не взглянулъ на обвиненныхъ. Выстроивъ роту съ заряженными ружьями, онъ приказалъ громко прочесть указъ генерала-аншефа, которымъ два самозванцева полковника: Алексѣй Горлицынъ и Елисей Обваловъ, а равно съ ними поручикъ Оренбургскаго гарнизона, Павелъ Городищевъ, приговариваются за измѣнническіе подвиги къ смерти — чрезъ разстрѣляніе.

Когда кончилось длинное чтеніе — два солатда подвели Городищева и стали привязывать къ столбу.

— Живѣе! живѣе! — покрикивалъ торопливо Куницинъ и, робко глянувъ въ лицо Городищева, отвелъ глаза въ сторону.

Лицо это было ясно, бѣло, спокойно. Губы ровнымъ и внятнымъ шепотомъ произносили слова «Отче нашъ», а туманные глаза смотрѣли на далекое чистое небо. Слезы скользили на побѣлѣвшихъ щекахъ.

— И остави намъ долги наши, яко же и оставляемъ… вдругъ заспѣшилъ онъ громче, сильнѣе, голосъ его оборвался, и онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, которое стали прикручивать къ столбу…

— Паша! И я тоже!.. Паша! Вмѣстѣ!.. — раздался отчаянный хрипливый голосъ.

Городищевъ встрепенулся и выпрямился.

— Я умираю… Мнѣ все едино! — глухо молвилъ онъ Куницыну… — Передъ Господомъ говорю вамъ, какъ христіанинъ и какъ дворянинъ, что это не Обваловъ, а истинный князь Иванъ Хвалынскій. Не берите грѣха. Доложите еще разъ…

Солдаты по командѣ прицѣлились… У нѣкоторыхъ ружья замѣтно дрожали въ рукахъ… Раздался залпъ… Городищевъ вздрогнулъ, онъ былъ раненъ только въ ногу.

— Это что-жъ! — крикнулъ Куницынъ. — Сговариваться!? Такъ ввечеру изъ васъ пятаго…

Солдаты переглянулись съ удивленіемъ и заговорили:

— Гдѣ сговариваться! Какъ можно, ваше благородіе!..

— Всякъ за свою душу!..

— Кому охота… эдакъ-то палить…

— Молчать! Заряжай! — крикнулъ Куницынъ и объявилъ, что если то же повторится, то пятаго изъ роты разстрѣляютъ.

Голосъ его рвался, онъ какъ-то визгливо выкрикивалъ слова и безъ всякаго повода то и дѣло вертѣлъ и хлесталъ свою лошадь.

«Охъ, поскорѣй бы… Поскорѣй!» — думалось ему…

На бѣломъ горизонтѣ степи показалась тройка и крупной рысью приближалась къ Кичую.

«Гонецъ, должно, отъ Голицына!» — подумалъ Куницынъ.

Раздалась снова команда… Затѣмъ залпъ. Городищевъ осунулся на столбъ, легкая судорога прошла по всѣмъ его членамъ, и тѣло замерло… Трупъ отвязали и отнесли въ сани.

Алешу подвели второго… Онъ едва двигался, ноги подкашивались, и словно сонными глазами обводилъ онъ всѣхъ; но когда веревка обвила его, онъ точно очнулся вдругъ, рванулся и закричалъ.

— Нѣтъ! Нѣтъ!.. Господи! Да, нѣтъ же… Помилуйте… Солдатушки… Православные… Господи.

Тройка въѣхала въ слободу и подскакала къ мѣсту казни…

Офицеръ вышелъ оттуда и приблизился къ толпѣ…

Рота, зарядивъ ружья, приготовилась… Алеша боролся съ двумя солдатами, которые его привязывали, отчаянно, безумно, и, всхлипывая, стоналъ, какъ отъ боли.

— Иванъ! Иванъ! — вдругъ испуганно громко раздалось въ толпѣ, и подъѣхавшій офицеръ, разбрасывая зѣвакъ, несся къ Ивану. Этотъ вскрикнулъ и кинулся на шею къ брату.

— Паша! Ужъ мертвый! Паша… И меня тоже…

— Коли за дѣло. — Что-жъ?.. За дѣло, я не помѣха! — выговорилъ князь Данило, — но поясните!.. — обратился онъ къ Куницыну.

Въ секунду дѣло объяснилось. Послали за Мавринымъ.

— Братецъ! Попросите за Алешу… генерала. Онъ меня два раза спасъ отъ злодѣя… — просилъ Иванъ.

— Алеша! — воскликнулъ князь Данило. — А? Въ полгода до столба доигрался. Давненько пора…

— Такъ вы, ваше сіятельство, подтверждаете, что онъ изъ шайки злодѣя, — спросилъ Куницынъ.

— Поболѣ бы такихъ мерзавцевъ… Мой холопъ, бѣглый…

— Братецъ! Онъ мнѣ жизнь… Онъ хотѣлъ спасти Пашу и отстать отъ злодѣя. За этимъ и ѣхалъ сюда… Все инако вышло… Онъ спасъ меня… — молилъ Иванъ со слезами на глазахъ.

— Это была прямая его должность.

— Охъ, Творецъ милостивый… — ахнулъ Митроха въ толпѣ. — Намъ Алексѣй Степанычъ!

Алеша, откачнувшись отъ столба впередъ, съ распавшимся ртомъ, безсмысленнымъ взглядомъ уставился на князя Данилу, точно удивляясь чему… И вдругъ улыбнулся… не то глупо, не то горько.

— Спятилъ, сердечный! — вздохнулъ кто-то изъ солдатъ.

— Эхъ-ма! Кончали бы ужъ живѣй! — шепнулъ другой. — Еще двухъ.

— Третій-то — князь. Правъ, гляди, будетъ…

Явился Мавринъ и, объяснившись съ Данилой — перекрестился.

Затѣмъ по командѣ опять раздался залпъ… Кто-то вскрикнулъ, но этотъ былъ Митроха… Алеша, плохо прикрученный, повалился на бокъ и повисъ надъ притоптаннымъ снѣгомъ. Трупъ отвязали и положили въ санки. Лицо все еще удивлялось чемуто и будто улыбалось.

Иванъ, освобожденный, двинулся было къ санкамъ, гдѣ лежало тѣло Городищева, прикрытое рогожей, остановился и закрылъ лицо руками. Потомъ онъ снова шевельнулся итти за братомъ, но зашатался и упалъ безъ чувствъ на снѣгъ. Князь Данило, при помощи солдата и Митрохи, снесъ его въ свой возокъ и повезъ въ избу Маврина.

«Одна секунда — и я былъ бы единственнымъ наслѣдникомъ имени и всего имущества», — думалъ Данила, идя за возкомъ. — «Ну, да что… Эдакъ лучше… Срамъ тоже не малый — эдакъ брата потерять…»

XVII.

Было 21-го марта, день клонился къ вечеру. Въ крѣпости Переволоцкой, улица, всѣ дома, и избы, и степь, на цѣлую версту кругомъ, были загромождены войсками.

Въ комендантскомъ домѣ шло совѣщанье у главнаго начальника всѣхъ войскъ, князя Голицына, гдѣ присутствовали начальники двухъ корпусовъ — генералы Мансуровъ и Фрейманъ, и нѣсколько начальниковъ частей, въ томъ числѣ князь Долгорукій, Бибиковъ, князь Одоевскій, Толстой, Аршеневскій, Сербъ Хорватъ и адъютантъ князя Голицына, Кошелевъ.

Изъ комнаты, гдѣ сидѣли офицеры, только что вывели купца, спасшагося отъ Пугачева и явившагося по собственной охотѣ къ Голицыну.

Купецъ Елисей Обваловъ, объявивъ, что силы злодѣя разрознены, и что самъ онъ долженъ быть теперь съ малымъ отрядомъ около Илецкаго городка, предлагалъ провести кратчайшею дорогой на Илецкъ.

Голицынъ по его уходѣ объявилъ всѣмъ, что купецъ ошибается, и что, по другимъ свѣдѣніямъ, болѣе вѣрнымъ, Пугачевъ долженъ быть на пути въ Татищеву.

Подъ конецъ совѣщанія рѣшено было, въ виду приказанія отъ главнокомандующаго, двинуться въ ночь къ Татищевой около 5 часовъ, а полковнику Бибикову съ авангардомъ лыжниковъ-егерей выступить впередъ для развѣдокъ часа въ три…

Затѣмъ Голицынъ съ адъютантами Волконскимъ и Кошелевымъ осмотрѣлъ всѣ орудія, поставленныя на санный ходъ, и нашелъ все въ исправности.

— Ну-съ, государи мои, до завтра! — распустилъ всѣхъ Голицынъ. — Предупреждаю опять… Прежде осторожность, потомъ храбрость и усердіе, а потомъ… Опять тоже осторожность… Вспомните генерала Кара. Да и несчастнаго Чернышева. А силы злодѣя были тогда еще вдесятеро менѣе. Теперь у него по вѣрнымъ извѣстіямъ тысячъ 20-ть войска, изъ которыхъ половина обучена, какъ сказываютъ, по-фридерикски, да полсотни орудій, а у насъ и половины того нѣтъ. Ну, да что за счеты! Помните, господа, что Александръ Ильичъ на вѣтеръ словъ не тратитъ, и какъ разъ произведетъ нѣсколько человѣкъ изъ офицеровъ въ солдаты, да укажетъ разжалованныхъ ставить въ первыя шеренги… Тамъ послѣ въ Питерѣ хлопочи, а здѣсь все-таки солдатомъ нагуляешься. Стоило пріѣзжать изъ столицы! Ну, будьте здоровы. — И Голицынъ, распростившись, ушелъ спать.

Скоро смерклось. Въ одной большой избѣ, въ гостяхъ у новаго командира 2-го Гренадерскаго полка, князя Долгорукова, собрались офицеры. Шелъ шумный и веселый говоръ; на лавкахъ и на опрокинутыхъ кадушкахъ, вмѣсто столовъ, деньщики разставляли провизію и бутылки…

— А la guerre, comme à la guerre!.. — заявилъ князь гостямъ.

— Excusez, mon colonel, en Asie comme à Petersbourg! — отвѣчалъ князь Одоевскій, входя и указывая на ящики съ венгерскимъ и съ ромомъ.

Старшіе офицеры полка: подполковникъ Филисовъ и секундъ-майоръ Пушкинъ принялись за стряпню и опоражнивали бутылки въ миску. Полковая молодежь: Олсуфьевъ, Голенищевъ, Вердеревскій, Шиповъ, и вновь прибывшіе и зачисленные: князь Путятинъ и Фридрихъ Штейндорфъ 3-й горячо спорили о томъ, что извѣстный по своимъ подвигамъ въ турецкую кампанію и по войнѣ съ конфедератами, гвардіи поручикъ князь Хвалынскій, который прикомандировался добровольно къ ихъ полку, вдругъ по неизвѣстнымъ причинамъ отпросился тому три дня у Голицына и уѣхалъ въ Казань.

— Конечно, не струсилъ… — вскричалъ Пушкинъ. — Я его знаю довольно коротко…

— И я порукой, что не Пугачевъ его напугалъ! — замѣтилъ, смѣясь, Долгорукій… — Онъ тутъ еще до насъ съ своимъ чернымъ региментомъ воевалъ… — Говорятъ, даже глупостей надѣлалъ…

— Ну что же это?.. — повторяли всѣ…

— Къ нему прибылъ какой-то нарочный отъ его отца и привезъ письмо. Почемъ знать… Фамильные резоны!

— Я его встрѣтилъ, выѣзжая изъ Кичуевскаго фельдшанца! — замѣтилъ князь Путятинъ.

Всѣ, по приглашенію хозяина, принялись за ужинъ.

Въ эту минуту высокая фигура, сгибаясь въ низенькую дверь, вошла въ горницу. Всѣ ахнули…

— Легокъ на поминѣ! — воскликнулъ Долгорукій.

Князь Данило поздоровался со всѣми и вымолвилъ, полушутя, полусерьезно…

— Вотъ и я, во свояси. Александръ Ильичъ меня заподозрилъ въ трусости. Ну, и пришлось вотъ прежде злодѣя побить, а тамъ уже думать о своихъ дѣлахъ… Но я не даромъ ѣздилъ, брата встрѣтилъ по дорогѣ… Онъ ѣхалъ сюда… Честь имѣю представить всѣмъ.

Князь Иванъ, блѣдный и грустный, молча и конфузливо перезнакомился со всѣми офицерами и молча сѣлъ въ уголъ.

Фрицъ Штейндорфъ, знававшій Ивана въ Казани, подсѣлъ къ нему.

— Я, разумѣется, съ вами, князь, — говорилъ Данило Долгорукову, а брата я уже просилъ покуда зачислить въ резервъ къ Мансурову. Онъ и такъ уже былъ сильно раненъ и еще хвораетъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ явился адъютантъ Кошелевъ.

— Ну-съ… вымолвилъ онъ шутя… — Вы и не думаете сбираться на танцы. Вѣдь, скоро полночь, а въ пять часовъ начало минуэта.

Затѣмъ онъ разсказалъ анекдотъ, какъ къ нему прибѣжалъ одинъ офицеръ изъ курляндцевъ, Людвигъ, сказать, что два его товарища, Ѳадѣевъ и Шмаковъ, уговариваются и бьются объ закладъ, кто первый перебѣжитъ къ Пугачеву. Всѣ ахнули…

— Я отправился къ нимъ, — прибавилъ Кошелевъ. — И прямо спросилъ. Оказалось, что у нихъ закладъ во сто рублей, кто первый сцѣпится въ рукопашную съ непріятелемъ! Такъ и положено при атакѣ бѣжать на перегонки…

— Что ты? Пьянъ, что ль, опять? Аль башкой совсѣмъ свихнулся! — говорилъ Чумаковъ, стоя предъ Пугачевымъ…

Они были въ просторной горницѣ комендантскаго дома Татищевской крѣпости. Пугачевъ задумчиво понурился около стола, гдѣ горѣла свѣча.

— Нѣту… Я вспоминаю… Вишь… Вотъ въ этой самой свѣтлицѣ, тому мѣсяцевъ семь на Листопадъ, какъ сказываютъ въ Литвѣ, — были мы здѣсь всѣ… Вы Елагина обдирали. Русачекъ-то все охалъ, какъ вы давили — офицерство да бабъ… И мнѣ, помнится, тошно было, да я опасался… Тогда тутъ я въ первое Харлову спозналъ… Тутъ тожъ я порѣшилъ на мысляхъ быть мнѣ главнымъ заводчикомъ… Вотъ нынѣ опять мы тутъ… Московцы идутъ на насъ…

— Ну? — вымолвилъ Чумаковъ. — Все то я вѣдаю… Чего жъ ты сидишь-то… Наши всѣ хлопочутъ… Барскій цѣлыхъ двѣ батареи новыя изъ снѣгу наворотилъ.. Я тожъ измучился, какъ песъ… А ты изъ пустого въ порожнее цѣдишь… Что ты?

— Може намъ конецъ… Такъ что-жъ возиться-то…

— Да и пора бы тебѣ, дьяволу. Разжирѣлъ ты, Иванычъ, не въ мѣру… Вотъ что! — злобно выговорилъ Чумаковъ и вышелъ на улицу…

Ночь была свѣтлая, на всѣхъ улицахъ кишили казаки… Ѣхала конница. Развозили орудія къ валу.

— Разыщи мнѣ его въ мановеніе ока, — кричалъ Хлопуша, верхомъ среди кучи пѣхоты.

— Кого тебѣ? — крикнулъ Чумаковъ.

— А-а? Тебя. Падуровъ изъ Переволоцкой прибылъ… Обваловъ застрялъ въ колодкѣ. Наскочилъ на какого-то князя, который его знаетъ…

— Ну?…

— Сюда, слышь, полѣзутъ… Не обморочишь! Видно, не Каровъ — Голицынъ-то… Скажи поди Емельяну… Тьфу! Ну, ему-то…

— Что ему говорить… Онъ опять очумѣлый — сидитъ, вылупя глаза.

Въ эту минуту подъѣхалъ верховой на измученной лошади… Чумаковъ присмотрѣлся.

— Другой валитъ. Кто такой?.. А, Вавила! Ну! Ну!

Щенокъ слѣзъ съ лошади и тяжело охнулъ.

— Разинь ротъ-то? Ну! — крикнулъ Хлопуша.

— Уморился!.. — вздохнулъ Щенокъ.. — Генералъ графъ Воронцовъ указалъ тебѣ выговорить, что онъ въ Бердѣ будетъ ждать со своими войсками, а что итти ему нынѣ не можно…

— Почему? — крикнулъ Чумаковъ внѣ себя.

— Я того не вѣдаю…

— Съ Татаркой сидитъ!! Ахъ, дьяволъ!.. Да онъ бы хоть выслалъ своихъ-то съ Овчинниковымъ. Этотъ-то идетъ сюда?

— Генералъ Овчинниковъ изъ Яицка еще не навѣдывался, и никакимъ голосомъ его, то-ись, не слышно… Тамъ онъ, аль нѣтъ… Ничего о немъ въ Москвѣ не вѣдомо…

— Славно! Ай да атаманы! — сказалъ Хлопуша.

— Ахъ, оголтѣлые! Ахъ, окаянные!.. Сговоръ у нихъ, что-ль… Раздрыпинъ что-ль имъ заплатилъ! А? — Чумаковъ снялъ шапку и сталъ обтирать рукой горячую голову…

— Нехай! И безъ нихъ обойдемся!… сказалъ Хлопуша.

Къ крыльцу крупной рысью подъѣхалъ Бжегинскій и спрыгнулъ съ лошади.

— Ну. Вшистка добже! — весело сказалъ онъ. — Послѣднюю батарею окончилъ. Стоитъ, какъ изъ камня сбита. Мои всѣ на мѣстахъ не хуже твоихъ. Только Шигаевскихъ нѣтъ…

— Ихъ и не будетъ. Да и чортъ съ ними… — махнулъ рукой Чумаковъ. — Не чаялъ я сего отъ Марусенка.

Всѣ вошли въ горницу. Пугачевъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ у стола…

— Задавилъ бы я тебя! — крикнулъ Чумаковъ. — Коли мы одолѣемъ московцевъ — такъ развѣ то ужъ Микола угодникъ поможетъ…

— Такъ онъ злодѣямъ и сталъ помогать! — усмѣхнулся Пугачевъ. — Намъ, братъ, Ѳедя, на лѣшаго вся надежда!…

— А ты вотъ на конь, да и скачи къ Голицыну съ повинной? А!.. Ей Богу! Онъ тебя помилуетъ — кнутомъ да щипцами! Краше Хлопуши будешь… — отозвался Чумаковъ, распоясываясь.

— Небось!.. Гляди. По-Каровски растянется твой Голицынъ! — сказалъ Пугачевъ хвастливо. — Токмо свистну…

— Слыхали! Не свистнешь… Губы потрескались — въ цѣлованьяхъ!..

Было за полночь, всѣ четверо и пришедшій Перфильевъ давно уже спали на разложенныхъ на полу овчинахъ. Часовъ въ шесть ночи на дворѣ раздался гулъ, хохотъ и крики…

Чумаковъ проснулся, прислушался и, одѣвшись, вышелъ на улицу. Человѣкъ пятьдесятъ казаковъ полка Хлопуши катили изъ разбитаго погреба нѣсколько бочекъ вина, направляясь къ своей батареѣ.

Чумаковъ бросился на нихъ и въ мигъ нагайкой разогналъ всѣхъ отъ бочекъ. Двое стали кричать и ругаться. Чумаковъ выхватилъ саблю и двумя взмахами повалилъ обоихъ за мертво. Потомъ приказалъ подоспѣвшему Щенку разбить и разрубить топоромъ всѣ выкаченныя бочки. Вино широкимъ ручьемъ хлынуло по улицѣ, перемѣшиваясь съ кровью двухъ убитыхъ…

— Вотъ тутъ и отдыхай! — вымолвилъ Чумаковъ, и войдя назадъ въ горницу, разбудилъ всѣхъ. Буде дрыхать то! Пора на мѣсто. Не ровенъ часъ. На зарѣ надо быть въ готовѣ. Днемъ лучше вздохнете…

Всѣ поднялись, исключая Пугачева.

— Пускай его! На кой онъ прахъ нуженъ! — сказалъ Перфильевъ. — Дойдетъ дѣло до битья, очумѣетъ — какъ ошпаренный вскочитъ.

— Вскочитъ-ли! — сомнѣвался Чумаковъ.

Поѣвъ каши и чернаго хлѣба въ комендантской кухнѣ, казаки вышли на дворъ и сѣли на лошадей. Все было тихо въ крѣпости.

— Указъ соблюдаютъ — замѣтилъ Перфильевъ. — Тише воды, да ниже травы.

— Скоро разсвѣтетъ! — сказалъ Чумаковъ.

Всѣ тихо двинулись вдоль улицы и объѣхали весь крѣпостной валъ. Войска вездѣ подремывали, но всѣ были на мѣстахъ…

— Спасибо еще, что не здорово морозитъ! — сказалъ Хлопуша.

Начало разсвѣтать. На большомъ Казанскомъ трактѣ что-то темнымъ шнуромъ окаймляло бѣлый горизонтъ степи… Казаки ахнули и переглянулись!..

— Москали! — вымолвилъ Бжегинскій и поблѣднѣлъ… "Ну, братъ Казиміръ, " подумалъ онъ по-польски. — «Я въ плѣнъ не дамся. Лучше смерть, чѣмъ позоръ суда и казни.»

Всѣ бросились въ разныя стороны къ валу. Перфильевъ подскакалъ къ комендантскому дому, вбѣжалъ въ горницу и ткнулъ все еще спавшаго Пугачева.

— Слышь. Вставай. Московцы!

— Брешешь… Ну?.. — лѣниво отозвался Пугачевъ.

— Ей-ей. Лопни мои глаза. Видать подъ зорькой, по степи, будто углемъ мазнули… Московцы!…

Пугачевъ вскочилъ на ноги и потянулся…

— Московцы! — вымолвилъ онъ, усмѣхаясь. — О-го-го! Нутка, Емельянушка, расправить косточки имъ слѣдъ теперь… Ты, Хлопуша, подбирай, — смотри — учнутъ валиться-то…

— То-то… То-то… Иди!

Пугачевъ надѣлъ шапку, взялъ шашку и пистолеты и, напѣвая, вышелъ на улицу… Маленькіе глаза его загорѣлись и сверкали…

Твороговъ подалъ ему любимаго Кайсака. Пугачевъ вскочилъ въ сѣдло.

XVIII.

Было часовъ десять… Солнце ярко свѣтило на синемъ небѣ. На холмахъ, окружающихъ Татищеву справа и слѣва, чернѣлись войска, съ трудомъ подвигавшіяся по глубокимъ сугробамъ…

Въ крѣпости было мертво тихо — словно она была пуста, только орудія виднѣлись на крайнихъ батареяхъ.

— Не бѣжалъ ли злодѣй, побросавъ пушки!.. — ходило по войскамъ и думалъ всякій, вглядываясь въ крѣпость…

Полковникъ Бибиковъ съ авангардомъ былъ уже на крайней лѣвой возвышенности и, поставивъ батарею, открылъ огонь по крѣпости, но ему не отвѣчали. Корпусъ Мансурова на лѣвомъ флангѣ и корпусъ Фреймана на правомъ — тихо двигались къ двумъ крайнимъ выдававшимся укрѣпленіямъ. Впереди была пѣхота; налѣво Томскій и Вятскій полки подъ командой Толстого и Аршеневскаго, а за ними гусары Хорвата; направо бодро выступалъ впереди всѣхъ 2-й гренадерскій полкъ съ Долгорукимъ во главѣ, за ними полевыя команды и Изюмскіе гусары.

Крѣпость молчала, какъ вымершая, ни единой живой души не виднѣлось на улицахъ, на валу и въ пригородѣ, къ которому двигались Долгоруковскіе гренадеры. Шутки не умолкали здѣсь въ рядахъ.

— Може въ пустое мѣсто Бибиковъ-то душитъ, — говорилъ Олсуфьевъ, выступая близъ князя Данилы.

— Притаился, подлецъ — словно тетеревъ!.. Голову спряталъ, а весь хвостъ наружи! шутилъ Филисовъ.

— Эхъ, кабы указали — штурмомъ! — шепталъ Путятинъ и его красивые глаза какъ-то вспыхивали.

Прискакалъ адъютантъ Волконскій и остановилъ движеніе. Орудія выѣхали и открыли огонь, на другомъ флангѣ сдѣлали то же. Наконецъ, Татищева вдругъ будто вздохнула… Зашевелился людъ на валу и повсюду. И мгновенно страшный рокотъ изъ всѣхъ орудій крѣпости огласилъ окрестность, заглушая гулъ батарей атакующихъ войскъ…

— Да! Полста орудій — это оркестръ хорошій! — сказалъ Данило.

Два часа гудѣла степь, не умолкая, и войска обсыпало, какъ градомъ…

Московцы стояли крѣпко…

Между тѣмъ Пугачевцы, чуя и видя, къ чему клонится битва, творили чудеса храбрости. Дѣло шло объ ихъ головахъ.

Наконецъ, давно потускнѣвшее солнце отъ клубившагося дыма стало спускаться. Было уже за полдень. На крайнемъ лѣвомъ укрѣпленіи противъ Мансуровскихъ войскъ командовали Хлопуша и Перфильевъ…

Давно уже громилъ ихъ Бибиковъ съ возвышенности, и много труповъ валялось на батареѣ, но Хлопуша при каждомъ новомъ трупѣ кричалъ:

— Нехай! То не въ счетъ. Души эвтихъ! — И всѣ его двѣнадцать орудій полыхали на войска Мансурова и его батарею.

Направо, надъ выдававшимся пригородомъ, на большомъ снѣговомъ укрѣпленіи командовалъ Бжегинскій и Чумаковъ…

Пугачевъ среди улицы выстраивалъ двѣ тысячи отборныхъ молодцовъ на вылазку… Словно частый дождикъ посыпалъ улицу, и готовящійся людъ уже валился, не двинувшись съ мѣста…

— Посѣвай горохъ-то, посѣвай! — кричалъ Пугачевъ, — выростетъ сторицей… Атаманы. Стой замертво! Падуровъ, ты у меня за нихъ въ отвѣтѣ.

И, пришпоривъ лошадь, онъ выскакалъ на видное мѣсто…

Направо отъ крѣпости войска были еще далеко отъ Хлопушиной батареи… Но налѣво шевелились ближе и изъ длинной колонны перешли въ развернутый строй…

Передній полкъ, въ которомъ Пугачевъ узналъ гренадеръ, двинулся въ атаку, на пригородъ.

— Вотъ она. Арума!.. Здорово, бачка! Арума Селямалыкъ! — восторженно крикнулъ Пугачевъ по-татарски, пошатываясь въ сѣдлѣ, какъ опьянѣлый, и полетѣлъ къ своимъ…

Чрезъ пять минутъ колонна казаковъ съ гиками хлынула изъ крѣпости, залила пригородъ и загудѣли выставленныя ими семь орудій…

Наступавшіе гренадеры замялись и подались назадъ; потомъ снова двинулись…

Къ орудіямъ прискакалъ Чумаковъ, принялъ начальство, а чрезъ минуту изъ пригорода вылетѣло на гренадеръ двѣ сотни Илецкихъ казаковъ съ Пугачевымъ во главѣ.

— Не въ первой гренадеръ чесать! — кричалъ Пугачевъ. — Вали! — Все смѣшалось въ рѣзнѣ и давкѣ!

Гренадеры стали отступать, но усиленный огонь атакующихъ войскъ сосредоточился на пригородѣ.

Скоро подбитыя орудія повалились среди кучи тѣлъ. Выступившіе подвинулись назадъ. Пугачевъ, потерявъ свои двѣ сотни, окровавленный влетѣлъ назадъ въ пригородъ… Кайсакъ въ поту и въ крови носился и прыгалъ, какъ чортъ, на однѣхъ заднихъ ногахъ.

— Не давай… Держись! — кричалъ Пугачевъ уже охрипнувъ.

Чумаковъ, набравшій въ пригородѣ нѣсколько сотенъ, бросился въ свою очередь на вылазку, попалъ въ перекрестный огонь и вмигъ повалилась новая груда людей и лошадей…

Гренадеры были близко. Уже ясно долеталъ ихъ крикъ: Ура!!

Вотъ внесся въ пригородъ на сѣромъ конѣ какой-то командиръ и съ поднятою саблей налетѣлъ на Чумакова. Сабля свиснула и обожгла ему плечо, но Чумаковъ, поворачивая коня назадъ, выпалилъ въ противника, и Филисовъ съ прострѣленною шеей свалился съ коня. Но гренадеры уже у подбитыхъ орудій влѣзаютъ на кучи снѣга и кучи тѣлъ и близятся къ валу и новому бастіону Бжегинскаго. Пригородъ взятъ…

— Робята! Командиръ убитъ… Отплати поздоровѣй… — кричалъ Данило, выступая во главѣ батальона Филисова вмѣстѣ съ Пушкинымъ и Штейндорфомъ…

— На валъ!.. — вскрикиваетъ Пушкинъ.

Рота Штейндорфа бросается… Залпъ… Люди валятся… Фридрихъ вдругъ поворачивается и бѣжитъ.

— Назадъ!.. Бери! — кричалъ Данило…

— Самъ попробуй! — отзывается какой-то капралъ…

Данило выпалилъ ему въ голову, и бѣглецъ кувыркнулся…

— Назадъ, — кричитъ онъ. И бѣгущіе снова ровняются.

— Братцы, за мной! — кричитъ Пушкинъ, и снова три ряда двинулись впередъ.

Данило хватаетъ лѣвой рукою отстающаго Штейндорфа и, держа предъ собой за воротъ, идетъ на валъ, обсыпаемый пулями.

Вдругъ его обрызнуло кровью… Въ рукѣ его, вмѣсто молодого малаго, безголовый трупъ и онъ бросаетъ его.

— Князь! Вмѣстѣ! По уговору! Младшіе впереди! — кричитъ князь Путятинъ и, обгоняя Данилу, кидается на валъ. Вотъ онъ уже аршиномъ выше Данилы…

— Ура! — вскрикиваетъ онъ, поднимая саблю… Но послѣ залпа сабля падаетъ изъ руки и, схватившись за грудь, юноша рухнулся назадъ… Данило бросается на его мѣсто… Другой залпъ пролетаетъ надъ, его головой… Онъ влѣзъ… На валу рѣзня… Вотъ Олсуфьевъ и Одоевскій налѣво, съ другого края появляется Толстой и Аршеневскій, за ними Томскій полкъ.

— Ура! — кричитъ Станкевичъ и опережаетъ Данилу, бросаясь къ кучкѣ, сцѣпившейся въ рукопашную…

Данило кинулся впередъ… Вокругъ сбитаго орудія кишитъ кучка, изъ средины ея вылетаетъ кто-то знакомый, съ пистолетомъ въ рукѣ… Онъ останавливается и отчаянно озирается на атакующихъ.

Данило вскрикнулъ и бросился къ нему.

— Бжегинскій! Не уйдешь нонѣ…

Данило замахивается, но Бжегинскій стрѣляетъ себѣ въ ротъ и падаетъ съ разнесеннымъ черепомъ. Данило ахнулъ и остановился надъ самоубійцей. Въ двухъ шагахъ отъ него лежитъ на спинѣ Олсуфьевъ.

На улицахъ бой, рѣзня, крики и стоны… Изъ крѣпостныхъ воротъ въ безпорядкѣ вылетаютъ тысячи и конныхъ, и пѣшихъ, давя другъ друга. Это не вылазка, а позднее бѣгство, но Хорватъ съ своими гусарами рванулся на нихъ снаружи и стремительнымъ напоромъ опрокидываетъ все, давитъ и гонитъ назадъ…

Крѣпость взята, все гудитъ, поливаясь кровью…

За три версты отъ Татищевой, по гладкой морозной дорогѣ несутся стрѣлой четверо всадниковъ на великолѣпныхъ, словно крылатыхъ коняхъ. Впереди Пугачевъ, за нимъ Перфильевъ, Хлопуша и Падуровъ.

Верстъ за семь отъ крѣпости, на перекресткѣ они остановились и дали вздохнуть лошадямъ…

Вдали, въ Татищевой, все еще слышался гулъ и рокотъ.

— Ну, Петръ Ѳедорычъ! Ты вали, — сказалъ Хлопуша. — А я къ себѣ въ Каргалу за женой. Буду въ умётъ заутра…

— Все ничего! Одна обида!.. Чумакъ живъ-ли? — вымолвилъ Пугачевъ.

— Говорятъ тебѣ, я его видалъ верхомъ, — сказалъ Перфильевъ, придерживая правою рукой другую, сильно окровавленную.

— Середь московцевъ! Какъ волка середь собакъ — да еще пораненаго. И я видалъ. Коли-жъ онъ убитъ, аль захваченъ, все пропало… Мнѣ безъ Чумака, что тебѣ вотъ теперь безъ руки.

На горизонтѣ показалось темное пятно; все шире и гуще становились оно.

— Скачутъ… Може наши… А може, гусары, да чугуевцы, — сказалъ Перфильевъ. — Неча ждать. Пошелъ!..

И всадники снова съ моста пустили коней во весь опоръ. Хлопуша отдѣлился влѣво.

Чрезъ нѣсколько минутъ на томъ-же мѣстѣ скакало нѣсколько сотъ казаковъ съ Чумаковымъ во главѣ.

Ввечеру въ Бердѣ вся улица загудѣла…

— Спасайтесь, дѣтушки, — крикнулъ Чумаковъ, вскакавъ въ слободу… И все поднялось, выѣзжало, уходило и разсыпалось чернымъ бисеромъ по степи…

Чумаковъ останавливалъ только конныхъ, все прибывающихъ по Татищевой дорогѣ. Шигаевъ собралъ свои свѣжія войска, взялъ нѣсколько подводъ, взялъ Шерфе въ кибиткѣ и двинулъ немедленно въ Каргале двѣ тысячи сытой конницы при шести орудіяхъ.

Среди сумятицы сидѣлъ спокойно у колодца одинъ Савка, пьянехонекъ… и мочилъ себѣ ногу водой. Бѣглецы-всадники изъ Татищевой, врываясь въ Берду, сшибли Савку и задавили. Другой съ такого толчка взялъ бы, да померъ, а Савка доползъ на четверенькахъ до колодца и присѣлъ. Все спасается отъ московскаго генерала! А Савкѣ что?!

— Пущай ихъ! — ласково улыбается онъ на сумятицу въ слободѣ.

Ввечеру, въ той же горницѣ комендантскаго дома, видѣвшей смерть семьи Елагиныхъ, барона Билова и другихъ, видѣвшей два раза Пугачева и пугачевцевъ, было теперь прибрано, накрытъ сукномъ столъ, и князь Голицынъ, несмотря на позднее время, слушалъ доклады генераловъ и адъютанта, князя Волконскаго.

Уже три часа, какъ перерывали груды убитыхъ на улицѣ и на батареяхъ, надѣясь найти между ними трупъ самозванца!

Кучи плѣнныхъ, связанныхъ вмѣстѣ, были размѣщены по избамъ, клѣтямъ и овинамъ. Въ лучшихъ избахъ лежали раненые солдаты. Во флигеляхъ комендантскаго дома были размѣщены раненые офицеры.

— Это бочка меду да ложка дегтя! — говорилъ Голицынъ. — Лучше бы не взять крѣпость, да взять злодѣя. — Изъ докладовъ оказалось: побито мятежниковъ до трехъ тысячъ. Взято въ плѣнъ болѣе трехъ тысячъ и 36 орудій съ снарядами, раненыхъ въ войскахъ около пяти сотъ человѣкъ нижнихъ чиновъ, изъ нихъ 200 гренадеръ. Убито 130 человѣкъ, изъ нихъ 50 гренадеръ. Офицеровъ ранено 16-ть человѣкъ. Убито пять.

Въ числѣ раненыхъ находились: адъютантъ Кошелевъ, Филисовъ, Сумароковъ, Швейковскій, Горчаковъ, Вердеревскій и другіе, и тяжело раненый князь Путятинъ. Въ числѣ убитыхъ Ѳадеевъ, Шмаковъ, Людвигъ, Олсуфьевъ и Станкевичъ.

— Недаромъ обошелся злодѣй! — вздохнулъ князь Голицынъ. — Ваши гренадеры, князь, — ерои нынѣшняго дня, — обратился онъ къ князю Долгорукому.

На утро Волконскій доложилъ командующему, что юноша князь Путятинъ скончался тоже…

XIX.

Прошло три дня… Край преобразился. Оренбургъ, освобожденный послѣ шести мѣсяцевъ осады, ликовалъ. Городскія ворота, заваленныя навозомъ и мусоромъ, теперь полугнилыя, распахнулись широко, и жители, а равно и гарнизонъ, бросился на Берду… Первые за провизіей, вторые — добивать разсыпавшуюся кучу… Валленштернъ, Наумовъ и другіе сидни командовали отрядами. Рейнсдорпъ едва сдерживалъ теперь удаль своихъ молодцовъ-командировъ. Всякій наперерывъ требовалъ итти на вылазку въ пустую Берду, но не далѣе.

— Наши-то ерои! — говорилъ Тавровъ. — И какъ въ васъ страху нѣтъ!.. Вѣдь тамъ, поди, еще тысячъ съ двадцать осталось мятежныхъ… блохъ. Помилуй Богъ!..

Рейнсдорпъ, сидя въ кабинетѣ, писалъ на красивой бумагѣ, четко и изящно князю Голицыну.

"La victoire que votre Altesse vient de remporter sur les rebelles rend la vie aux habitants d’Orenbourg. Cette ville bloquée depuis six mois et réduite à une famine affreuse retentit d’allégresse et les habitants faut des voeux pour la prospérité de leur illustre libérateur. Si le détachement de votre Altesse réussit de captiver Pougatscheff, nous seront au comble de nos souhaits!!.

Одна безпомощная и беззубая оренбургская вдова, будучи у всенощнаго бдѣнія, поставила свѣчку Николаю чудотворцу за здоровье князя Голицына. Она больше этого ничего не могла сдѣлать по своему сиротству и вдовству!..

Въ Бердѣ храбро воевалъ отрядъ, выступившій изъ Оренбурга… разбивалъ кабаки, въ свою очередь грабилъ казацкія избы, наполненныя награбленнымъ. Пьяные солдаты отъ оставшагося вина и пьяное начальство отъ радости гуляли по слободѣ…

Вдругъ появился какой-то мальчуганъ верхомъ, по имени Максимъ Марьинъ, и, запыхавшись, объявилъ, что злодѣй съ тучей войска идетъ въ Берду…

На горизонтѣ ясно показалось что-то темное. Хмѣль у однихъ и радость у другихъ выскочила, какъ пробка изъ бутылки расходившихся кислыхъ щей…

Отрядъ, какъ Богъ послалъ, бросился домой по Оренбугской дорогѣ… Берда опустѣла въ четверть часа.

Чрезъ часъ Берда снова была полна гусарами Хорвата и чугуевцами изъ Татищевой.

— Своя своихъ не познаша!.. Со страху.

Тавровъ встрѣтилъ своихъ на валу…

— Что, отцы мои! Говорилъ, не ходи! Помилуй Богъ. Велика убыль то…

— Мы злодѣя не видали, а токмо, прослышавъ о нихъ, для прикрытія города ретировались! — отвѣчалъ кто-то изъ начальства.

— И съ напугу помереть не долго! Оставь, господа, московцевъ расправляться. Приличное-ли намъ дѣло воевать!.. Вотъ, я и губернатору тоже сказывалъ, куда неостороженъ сталъ, на прогулку тросточку беретъ… Помилуй Господи! Богъ захочетъ и палка выстрѣлитъ.

31-го марта съ утра было особенное волненье въ Оренбургѣ… Ждали прибытія въ городъ князя Голицына со свитой.

Улицы были полны гулявшимъ народомъ… На площадяхъ стояли сотни подводъ съ хлѣбомъ и провіантомъ, прибывшія изъ Сарачинской и изъ Орской крѣпостей…

Въ Сакмарскихъ воротахъ густая толпа встрѣтила санки въ одну лошадь, за которой ѣхало трое драгунъ.

Въ санкахъ сидѣлъ низенькій, сутуловатый человѣкъ съ рваными ноздрями, руки были скручены на спинѣ, а около него понурилась жена его, Арина, съ ребенкомъ. Толпа съ гиками провожала санки до губернаторскаго дома.

— Пугачева везутъ! Пугача! — кричали одни.

— Чего врете…

— Пугачевскій генералъ! Хлопуша! Катордникъ! Въ Каргале накрыли!

Хлопушу съ семьей подвезли къ крыльцу губернаторскаго дома и доложили губернатору, собравшемуся уже ѣхать во всѣхъ орденахъ по мало знакомой ему за послѣднее время бердинской дорогѣ навстрѣчу Голицыну.

Толпа заливала крыльцо со всѣхъ сторонъ и съ дикимъ хохотомъ чуть не лѣзла въ сани, гдѣ сидѣлъ Хлопуша съ семьей.

Губернаторъ вышелъ…

— А? Здравствуйте! Ну! Очень радъ! Очень радъ! — сказалъ онъ, улыбаясь.

Хлопушу при крикахъ и ревѣ повезли въ острогъ.

Губернаторъ сѣлъ въ возокъ и отправился…

На дорогѣ уже виднѣлись экипажи князя Голицына. Черезъ часъ при новыхъ крикахъ и ликованіи оренбуржцевъ князь Голицынъ въѣзжалъ въ городъ.

Въ домѣ Таврова, какъ самомъ большомъ, былъ приготовленъ обѣдъ побѣдителямъ…

Все ликовало.

Среди обѣда прискакалъ всадникъ — гусаръ изъ Берды отъ полковника Хорвата съ пакетами.

Хорватъ доносилъ, что Пугачевъ, скрывшійся гдѣ-то на хуторѣ, теперь съ тремя тысячами казаковъ и съ двумя тысячами Башкирцевъ при шести орудіяхъ занялъ Каргале и Сакмарскій городокъ, намѣреваясь пробираться въ Яицкъ…

Ввечеру князь Голицынъ со свитой, захвативъ нѣсколько сотенъ Оренбургскихъ казаковъ, выѣхалъ изъ города.

На другой день пушечный гулъ доносился до Оренбурга. Чрезъ два дня Оренбургъ снова ликовалъ. Гонецъ отъ князя призвезъ извѣстіе, что мятежники разбиты въ прахъ при Сакмарскомъ городкѣ, и злодѣй — самозванецъ, самъ Пугачевъ убитъ въ битвѣ.

На утро въ Оренбургъ снова въѣхали сани и въ нихъ везли скрученныхъ Марусенка Шигаева и Падурова. Марусенокъ, весь израненный и изрубленный, лежалъ въ саняхъ безъ памяти и въ горячечномъ бреду…

Надъ нимъ сидѣло связанное маленькое существо, блѣдное и испуганное. Это была Шерфе.

XX.

Ночь. Среди бѣлой степи одинокимъ островкомъ чернѣется татарское селеніе Бугульма… Нѣсколько хатъ прилѣпились вокругъ небольшой мечети… Неподалеку отъ нея въ хатѣ, что пошире другихъ, виднѣется огонекъ въ окнѣ…

Въ двухъ горницахъ тихо… Въ первой лежитъ на полу Ѳерьзя и изрѣдка прислушивается… Онъ не спитъ и, тихо вздыхая, ворочается тихонько съ боку на бокъ…

Въ другой горницѣ за ширмами, въ углу, увѣшанномъ коврами, лежитъ въ постелѣ больной Бибиковъ… Лампадка тускло свѣтитъ, и только образокъ надъ его изголовьемъ чуть-чуть мерцаетъ въ лучахъ… Больной тяжело дышетъ, дремлетъ и изрѣдка начинаетъ тихо говорить, но напрасно прислушивается Ѳерьзя… Непонятныя и безсвязныя рѣчи слышитъ онъ… среди глухой ночи…

На дворѣ раздается шумъ полозьевъ, храпъ лошадей и говоръ. Кто-то подъѣхалъ. Ѳерьзя вышелъ тихонько, увидѣлъ у хаты сани тройкой и наткнулся на пріѣзжаго…

— Здорово, что генералъ, почиваетъ? — произнесъ князь Долгорукій.

— Да-съ… Они у насъ расхворались. А вы съ хорошими вѣстями… О Татищевой мы ужъ свѣдались.

— Да. Злодѣй еще разбитъ… Совсѣмъ! У Сакмарскаго городка. На утро — проснется Александръ Ильичъ — обрадуй его… Гдѣ Мавринъ стоитъ.

— Тутъ вотъ-съ… Вмѣстѣ съ Александромъ Леонтьевичемъ.

— А развѣ генералъ Ларіоновъ здѣсь?..

— Какъ же-съ… Изъ-подъ Уфы прибыли. Они теперь и пишутъ все за Александра Ильича…

Князь Долгорукій отправился въ хату Ларіонова, разбудилъ его, Бушуева и Маврина и объявилъ о побѣдѣ…

— Слава Богу. Какъ обрадуется братецъ! — сказалъ Ларіоновъ. Авось, сія вѣсточка лучше всякаго снадобья поможетъ…

Ларіоновъ передалъ князю, что онъ засталъ Бибикова больнымъ еще въ Кичуѣ и что, чувствуя себя дурно, онъ все-таки поѣхалъ въ Бугульму, чтобы быть ближе къ Оренбургу. Затѣмъ онъ хотѣлъ, узнавъ о взятіи Татищевой, немедленно ѣхать далѣе, но болѣзнь усилилась и задержала его…

— Богъ милостивъ, оправится скоро, — прибавилъ Мавринъ.

— Простуда, а пуще то, что изнурился безмѣрно. Вѣдь во всякій-то пустякъ и теперь входитъ… Тамъ въ Кичуѣ разстрѣляли двухъ, чуть было по ошибкѣ одного князя Хвалынскаго не уходили… Ну, Александръ Ильичъ сталъ еще болѣе во все вникать… Все докладывай ему!.. Но сю пору меня коритъ, что въ кои-то вѣки положился и вышла недоглядка.

— Однако что-жъ у генерала?.. спросилъ Долгорукій.

— Грудь заложило… Да Машмейръ отвѣчаетъ, что пустое… Только бы не ѣхать ему, а обождать.

— Да куда же спѣшить! Нынѣ, благодареніе Господу, все увѣнчалось. Всему конецъ! — сказалъ Долгорукій, — Если злодѣй и не убитъ, то ему путь пересѣченъ отъ всѣхъ мѣстъ, и скоро достанутъ его командиры. А генераловъ-то воровскихъ побрато и побито — почитай всѣ! Вотъ что значитъ Бибиковъ.

— Да. Дѣло его рукъ, — сказалъ Мавринъ, оживляясь. — А въ Казани говорили — что Бибиковъ? Онъ то же, что и другіе! Сидитъ, да репорты пишетъ. Подумаешь, ему надо въ плясъ, пускаться, или Пугачева на единоборство звать.

— Одна голова! Одна воля! — сказалъ Долгорукій, — Онъ всѣхъ офицеровъ подтасовалъ, онъ и направилъ все… Да дворянство трехъ провинцій растолкалъ отъ сна. — Да и спуску никому не давалъ! — намекнулъ Бушуевъ на Ларіонова, отозваннаго изъ-подъ Уфы и замѣненнаго Михельсономъ — за медленность.

На утро Ѳерьзя позвалъ Ларіонова съ докладами къ генералу и объявилъ, что Александру Ильичу много лучше…

— Совсѣмъ у нихъ ликъ другой! — весело сказалъ Ѳерьзя. Какъ проснулись, я имъ въ тотъ часъ о злодѣѣ-то доложилъ, да о сраженіи. Они сами сѣли на кровати и перекрестились… Вотъ онъ, Богъ-то мой! — сказали. Посылай-ка братца съ репортами.

Ларіоновъ зашелъ въ другую хату, гдѣ была канцелярія и сидѣли за столомъ Мавринъ и Бушуевъ, окруженные писарями… Онъ передалъ добрую вѣсть… Они обрадовались и повеселѣли…

— Слава Создателю! Сія вѣсть еще краше стократы той, что князь Долгорукій привезъ!.. воскликнулъ Мавринъ.

— И я то жъ было смущаться сталъ… — отозвался Бушуевъ. — Въ татарской деревушкѣ… Машмейеръ, я чаю, тоже въ медицинѣ не болѣе любой знахарки смыслитъ, да и нѣтъ снадобьевъ разныхъ. Помилуй Богъ, долго-ль до горестнаго обстоятельства.

Ларіоновъ забралъ бумаги и пошелъ къ Бибикову. Писаря и канцеляристы тоже пріободрились и перешептывались.

— Вотъ и вылѣчилъ генерала! — шепталъ одинъ. — А говорили, негодящій, да еще злодѣемъ подкупленный…

— Кто?.. — шепнули нѣкоторые. — Про кого ты…

— А нашъ — меринъ! — сострилъ первый.

Писаря фыркнули и уткнулись въ бумаги.

На крыльцѣ Ларіоновъ встрѣтилъ доктора Машмейера, тотъ улыбался.

— Я генералу, коли бы могъ, вмѣсто микстуръ, прописывалъ бы побѣды, и чрезъ три дня онъ былъ бы въ полной бодрости.

Ларіоновъ вошелъ въ горницу. Бибиковъ лежалъ блѣдный съ потнымъ лицомъ. Большіе глаза безпокойно бродили; взглядъ, казалось, то вспыхивалъ, то туманился.

— Что, братецъ?.. — вымолвилъ Ларіоновъ. — Слава Создателю… Злодѣй окончательно разбитъ.

— Да… Да… — тихо вымолвилъ Бибиковъ, улыбаясь. — Молодецъ Голицынъ. Мои всѣ молодцы… Дорого только. Сколько, я чаю, теперь побито… поранено… Что-то мой Кошелевъ. А Путятинъ?.. Бѣдняга… Ребенокъ. Ну, читай послѣдній репортъ…

Ларіоновъ началъ читать длинное донесеніе Императрицѣ. Бибиковъ слушалъ, изрѣдка прерывая чтеніе тяжелыми вздохами… Среди чтенія онъ захотѣлъ быть приподнятымъ выше на подушки. Ларіоновъ помогъ больному подняться и началъ снова длинное чтеніе, имъ самимъ сочиненное.

— Охъ! Конецъ, конецъ! — простоналъ вдругъ больной, глядя на Ларіонова.

Ларіоновъ пріостановился и, перетолковавъ слова по своему, перевернулъ бумагу и началъ читать слѣдующее окончаніе:

"Поспѣшилъ бы я, всемилостивѣйшая государыня, прибытіемъ въ Оренбургъ, если-бъ приключившаяся мнѣ жестокая болѣзнь меня здѣсь не остановила, которою въ такое изнеможеніе и слабость приведенъ, что не имѣю почти никакого движенія, такъ что едва только могу приказывать находящемуся при мнѣ г. генералъ-майору Ларіонову, который, повелѣнія мои подписывая, въ разныя мѣста разсылаетъ и служитъ мнѣ органомъ, Всемилостивѣйше возложеннаго на меня, дѣла. Утѣшаюсь я, что нашелъ его въ семъ случаѣ столь для меня полезнымъ; онъ, по изъявленію Вашему Императорскому Величеству особливаго своего усердія при разбитіи злодѣевъ, пришедшихъ изъ-подъ Уфы великою толпою, въ деревнѣ Стерлитамакѣ и при Крѣпости Бакалахъ, командуя корпусомъ съ отмѣннымъ искусствомъ и благоразуміемъ, чѣмъ и окончилъ экспедицію почти сего корпуса, — также заболѣлъ, почему и раздѣлилъ я сей корпусъ, поруча надъ другой частью команду подполковнику Михельсону…

«Въ заключеніе сего осмѣливаюся всеподданнѣйше поднести именной списокъ отличившихся усердіемъ своимъ къ службѣ Вашей, при пораженіи злодѣевъ въ Татищевой крѣпости, штабъ- и оберъ-офицеровъ. Къ первымъ дерзаю всенижайше просить Высочайшаго благоволенія и милости, а офицерамъ по всемилостивѣйше отъ васъ, великая государыня, данному мнѣ дозволенію не оставлю объявить по мѣрѣ каждаго услуги».

Ларіоновъ окончилъ чтеніе, гдѣ самъ про себя присочинилъ небывалое, и взглянулъ на больного. Бибиковъ снова спустился съ подушекъ и лежалъ, закрывъ глаза… Но когда равномѣрный голосъ читавшаго смолкъ, онъ снова взглянулъ.

— Что?.. Да… Давай… — шепнулъ онъ.

Ларіоновъ подалъ больному бумагу, затѣмъ принесъ перо и чернильницу, и помогъ Бибикову приподняться…

Больной сѣлъ, довольно быстро подписался подъ бумагой и вымолвилъ:

— Седьмое вѣдь?..

— Точно такъ-съ… А № 19-й.

Бибиковъ прибавилъ нумеръ и приписалъ Бугульма. Отъ седьмаго апрѣля 1774 года.

Отдавъ все Ларіонову, Бибиковъ тяжело опустился на подушки. Ларіоновъ спросилъ про остальныя бумаги, но больной не отвѣчалъ и какъ бы забылся. Ларіоновъ тихо вышелъ,

Бибиковъ сознавалъ ясно, какъ быстро усиливалась его болѣзнь; какъ началось какое-то безпокойное движеніе во всемъ тѣлѣ, разрушавшее и мертвившее его; какъ тяжелѣла воспаленная голова отъ безсвязной вереницы все наплывавшихъ и переплетавшихся обрывковъ мыслей, образовъ и видѣній. Къ ночи безпокойная лихорадочная дремота перешла въ бредъ. На секунду очнулся онъ разъ, открылъ глаза, присмотрѣлся и прислушался… Кто-то выходилъ изъ домика на улицу… Вѣрно Ѳерьзя… Но вотъ комната стала сжиматься. Сдвигаются стѣны, на него опускается потолокъ… Снова шаги въ домикѣ, но тяжелые, громкіе, правильные; глухо и сильно отдаются они въ груди его, точно будто идетъ кто-то, или же это его сердце стучитъ; но не здѣсь, а тамъ гдѣ-то… Здѣсь только болью отдается! Но вотъ ближе и ближе идетъ къ нему это сердце и вотъ оно предъ нимъ… Нѣтъ! Это казакъ въ красномъ кафтанѣ надвигается на него. Не уйти отъ него! Онъ кладетъ тяжелую, раскаленную руку ему на грудь. «Здѣсь! У меня!» — слышится голосъ и смѣхъ. Вотъ ближе склоняется онъ, усмѣхается и трясетъ головой. «Нѣтъ! Меня не одолѣетъ… Умри!» И красный кафтанъ надъ нимъ — на груди его, надъ головой. Казакъ давитъ его, схватываетъ вдругъ, поднимаетъ и несетъ. Нѣтъ! Это горячій кровавый потокъ шевельнулся, поднялъ и уноситъ его въ стремительномъ бѣгѣ межъ дикихъ скалистыхъ утесовъ. Съ гуломъ и трескомъ колышутся эти утесы и низвергаются одинъ за другимъ въ пропасть, гдѣ дико ревутъ и плещутъ кровавыя волны, что влекутъ его неудержимымъ порывомъ. Но вотъ онъ видитъ надъ стремниной одинъ грозный утесъ, въ гордомъ покоѣ выступающій надъ хаосомъ и на краю его… Она! — Царица! Она глядитъ на погибающаго, ждетъ, спрашиваетъ. И послѣднимъ усиліемъ онъ вскрикнулъ. «Скорѣе!.. Народъ свой, царица, скорѣе ты…» Но бѣшеная волна взвилась и опрокинулась надъ головой его…

— Поздно! Она не знаетъ!.. — отчаянно воскликнулъ Бибиковъ и, мгновенно очнувшись отъ своего крика, поднялся на постели. Голова его горѣла, лихорадочный трепетъ пробѣжалъ по всѣму тѣлу; взглядъ былъ страненъ и полубезсмысленно, полуиспуганно обошелъ бѣдную горницу. Онъ охватилъ голову руками и вздохнулъ. — Бредъ! Да! О, Господи!.. Воистину такъ!.. Я умру здѣсь! Одинъ! Я не увижу ее. Не скажу ей — въ чемъ спасеніе родины. — И больной, съ влажными отъ слезъ глазами, безпомощно опустился на подушки.

На слѣдующее утро, чуть свѣтъ, дверь хаты, гдѣ былъ Ларіоновъ, съ шумомъ распахнулась, и вбѣжалъ перепуганный Ѳерьзя.

— Александръ Леонтьичъ. Пожалуйте… Хуже… Много хуже…

— Что такое?

— Да боязно. Все размышляютъ, вскрикиваютъ; и по-русски, и по-французскому. Я подходилъ, да не разберу.

Ѳерьзя побѣжалъ въ хату доктора Машмейера, а Ларіоновъ съ Мавринымъ пошли къ Бибикову. Все было тихо въ спальнѣ… Они прислушивались долго. Раздался наконецъ голосъ больного, и Ларіоновъ вошелъ въ горницу. Бибиковъ лежалъ на спинѣ съ открытыми, сверкающими глазами, блѣдный и въ поту.

— Подняться!.. Въ морѣ!.. Не зачѣмъ! Не надо! — выговорилъ онъ тихо.

— Поднять васъ, братецъ… — нагнулся Ларіоновъ къ больному.

— А?.. Кто?.. Ларіоновъ?

— Я-съ… Какъ вы себя чувствуете?

— Хорошо! Хорошо!.. Ѣхать пора… — тихо вымолвилъ Бибиковъ и, помолчавъ, пробормоталъ съ закрытыми глазами. — Я скажу ей… Скорѣе! Не Пугачевъ, то другой… А вольнымъ… незачѣмъ.

Весь вечеръ, больной тихо стоналъ и былъ въ полузабытьи.

На другой день князь Долгорукій, собираясь уже ѣхать, попросилъ позволенія видѣться съ Бибиковымъ.

— Вамъ со стороны примѣчательнѣе! — сказалъ Ѳерьзя, впустивъ его въ горницу… — Какъ они изъ себя нынѣ…

Долгорукій обошелъ тихонько ширмы и, взглянувъ на больного, увидѣлъ среди подушки, бѣлѣе этой подушки, худое и изможденное лицо. Онъ едва удержался отъ восклицанія. Двѣ недѣли назадъ онъ видѣлъ другого человѣка.

Бибиковъ открылъ глаза, устремилъ ихъ на князя и узналъ его.

— Князь?.. А!.. Спасибо… Гренадеры… Все… — больной тяжело вздохнулъ и вымолвилъ глуше и съ усиліемъ: — Одни… мы тутъ…

— Въ горницѣ? Да-съ… Одни. Какъ вы себя чувствуете?

— Я умираю…

— Какъ можно… Александръ Ильичъ… Вы только отдохните, да побудьте здѣсь съ недѣлю… А то вы все въ непрестанномъ безпокойствѣ… Все сбираетесь.

— Я собираюсь… Да… Я къ отцу небесному…. Скажи тамъ… Ей… Сдѣлалъ, что могъ, но умираю, а надо еще…

И Бибиковъ, снова тяжело вздохнувъ, смолкъ и забылся.

Долгорукій постоялъ и вышелъ, рѣшивъ мысленно немедленно по пріѣздѣ въ Казань выслать лучшихъ медиковъ къ больному. Когда онъ хотѣлъ уже садиться въ сани, Ларіонова, передававшаго ему пакеты въ Петербургъ, позвали къ Бибикову.

— Послѣдній… Государынѣ… Не послалъ? — едва слышно вымолвилъ больной.

Ларіоновъ догадался, что Бибиковъ говоритъ о рапортѣ.

— Рапортъ, братецъ? Сейчасъ хотѣлъ посылать съ княземъ Долгорукимъ.

— Дай.

— Онъ уже подписанъ вами, братецъ, еще вчера, а новый еще не готовъ… О сакмарской битвѣ я жду донесенія отъ самого князя Голицына.

— Охъ… Дай… Говорю…

Ларіоновъ, недоумѣвая и приписывая это желаніе капризу больного, пошелъ за бумагой, задержалъ князя и, распечатавъ большой пакетъ, принесъ послѣднее донесеніе къ государынѣ.

— Перо… — прошепталъ больной.

— Если на счетъ битвы добавленіе, позвольте я напишу. Гдѣ-жъ вамъ утруждаться, братецъ.

— Охъ! вымолвилъ больной съ легкимъ нетерпѣніемъ… Перо… — И онъ протянулъ руки, взялъ бумагу, но, ослабѣвъ, уронилъ руку съ бумагой на кровать.

— Ахъ! Если-бъ видѣть… Сказать ей… все… — вымолвилъ Бибиковъ шепотомъ и устремляя горящій взглядъ предъ собой.

Больной, поднятый Ларіоновымъ, сѣлъ и, взявъ перо, задыхаясь, чрезъ силу, написалъ на краю бумаги: Si j’avais un seul habile homme, il m’aurait sauver, mais he la s, je me meurs sans vous…

Бибиковъ задохнулся, и перо выпало изъ ослабѣвшихъ пальцевъ… Онъ опустился на подушку. Ларіоновъ взялъ бумагу и; постоявъ минуту надъ больнымъ, двинулся.

— Нѣтъ… — шепнулъ Бибиковъ… Дай…

— Снова взялъ онъ перо и, не поднимаясь, силился писать… Слабѣющая рука чертила: — Vous… V… Va… Voir. Снова выпало перо на одѣяло… И на блѣдномъ лицѣ показались слезы… Ларіоновъ, пристально поглядѣвъ на него, смутился.

— Если вы, братецъ, себя почитаете въ опасности — напомните ея величеству о своихъ. О супругѣ, о дѣтяхъ…

— Жена… Дѣти… Да… Родные!.. Она ихъ не оставитъ… съ силой выговорилъ Бибиковъ. — Это въ ея волѣ… А отчизна моя… Отчизна… Господи!.. Буди воля Твоя!..

Весна сказывалась на дворѣ. Солнце нагрѣвало сильно, и снѣгъ таялъ всюду. Большіе ручейки струились чрезъ пожелтѣвшую дорогу, пролегавшую чрезъ бѣдное татарское селеніе. На другой же день по отъѣздѣ князя Долгорукаго, 9-го апрѣля, среди тишины, царствовавшей въ домикѣ, гдѣ былъ Бибиковъ и неизмѣнно сидѣлъ Ѳерьзя, послышался голосъ больного. Ѳерьзя тихонько вошелъ и заглянулъ за ширмы…

Больной лежалъ съ открытыми глазами и держалъ въ рукѣ на груди — свой образокъ, снятый со стѣны…

— Прикажешь что, батюшка?

Больной не отвѣчалъ… Ѳерьзя отошелъ и снова тихонько умостился у дверей.

Невозмутимая, глубокая тишина снова водворилась и какъ-то тяготѣла надъ домикомъ. Прошло болѣе часу… Ѳерьзя сидѣлъ, не шевелясь, и, измученный давнишней безсонницей, сталъ дремать. Кто-то тронулъ его за плечо… Онъ очнулся…

— Что Александръ Ильичъ? — спрашивалъ Мавринъ.

— Ничего… Лежатъ.

— Ты не спи… А то лучше смѣнись… Дай я сяду. Я освободился.

— Нѣту! Нѣту!.. Что вы… Да я въ первой… Такъ… Какъ можно, чтобъ я… Нѣтъ… Нѣтъ… Болѣ не засну…

Мавринъ вышелъ.

Прошло часа три… Ѳерьзя услыхалъ какой-то гулъ на улицѣ… Тяжелое, давнишнее молчаніе въ спальнѣ пришло ему на умъ. Онъ вошелъ снова въ горницу больного… Все было тихо… Онъ снова заглянулъ за ширмы и встрѣтилъ тотъ же самый спокойный взоръ большихъ черныхъ глазъ. Рука такъ же держала образъ на груди.

— Александръ Ильичъ!.. — вымолвилъ Ѳерьзя. — Александръ Ильичъ! Батюшка! — громче и сильнѣе позвалъ Ѳерьзя, подходя къ постели.

Онъ вглядѣлся въ лицо лежащаго, тронулъ его за руку и вздрогнулъ… Образокъ вывалился изъ холодной руки на одѣяло, а глаза смотрѣли все такъ же спокойно, мирно и ясно.

— Господи! Творецъ небесный! Охъ! Нѣту! Нѣту!.. Помилосердуйте! — пронесся въ домикѣ дикій крикъ Ѳерьзи, и, схвативъ себя за голову, онъ выбѣжалъ на улицу.

Чрезъ нѣсколько минутъ офицеры наполнили первую горницу… Всѣ были блѣдны и испуганно толклись, какъ стадо, застигнутое грозой. На порогѣ крыльца сидѣлъ Ѳерьзя и отчаянно рыдалъ, задыхаясь, какъ дѣти.

XXI.

Словно ночью на глухомъ кладбищѣ, — тихо и мертво въ стѣнахъ Яицкой крѣпости и на улицахъ городка. День и ночь, три мѣсяца, осажденные боролись за свою жизнь и измучились. Приступовъ теперь уже не было, вылазки дѣлались небольшія и всякій день надѣялись заключенные, что вотъ придетъ избавленіе… И всякій день клонился къ вечеру — приходила ночь, а кругомъ, въ степи, все было такъ же глухо и не появлялось избавителя… За-то страшный врагъ и безпощадный явился въ стѣнахъ крѣпости — голодъ.

Давно уже истощились всѣ запасы средствъ къ пропитанію. Всякое утро собирался гарнизонъ въ общую горницу, гдѣ въ котлѣ варилось нѣсколько фунтовъ муки, и небольшая чарка горячей мутной жидкости помогала дожить до слѣдующаго дня.

Изнемогавшіе наиболѣе отъ голода изощрялись въ исканіи пищи… На вышкахъ комендантскихъ палатъ и домовъ крѣпости живали когда-то голуби, теперь давно уничтоженные, а солдаты собирали горстями голубиный пометъ, варили его и ѣли грязное тѣсто. Давно павшія лошади и выброшенныя еще валялись на льду; ихъ перетащили назадъ на пищу, но скоро истощилась и эта падаль.

Комендантъ и капитанъ Крыловъ имѣли затаенную небольшую порцію муки… И каждый кусокъ хлѣбца въ сутки на человѣка становился у нихъ комомъ поперекъ горла при мысли, что не одинъ силачъ-солдатъ уже умеръ въ судорогахъ отъ неимѣнія этого куска.

Одно только существо въ крѣпости не бѣдствовало, спало, сытно кушало и играло беззабочно въ своемъ уголку — это маленькій Ванюша Крыловъ, которому отецъ зачастую уступалъ и свою порцію… Параня Уздальская… только имя это сохранила, но не было тѣни, не было слѣда прежней дѣвушки.

Теперь была въ крѣпости полусвятая, родимая и сердечная боярышня Прасковья Алексѣевна, которая всякій день обходила крѣпость, весь валъ, всѣ бастіоны и всѣ закоулки, утѣшая и ободряя всякаго, а подчасъ отдавая свой хлѣбъ первому попавшемуся солдату съ изможденнымъ зеленоватымъ лицомъ…

Дѣвушки красавицы, русской красоты, ужъ не было… Глубоко впали блѣдныя щеки, и тонкая, бѣлая кожа обтянула выдающіяся оконечности лица… Розовыя губки побѣлѣли, но зато синіе глаза словно пуще потемнѣли и словно шире раскрылись и свѣтились безмятежно тихимъ и грустно ласковымъ свѣтомъ. Еще краше стала Параня, но не на глаза жениховъ, а на глаза горячо полюбившихъ ее солдатъ гарнизона, офицершъ, коменданта и Ванюши Крылова. Такія лица на образахъ пишутся… У святыхъ мученицъ всегда лико такое и такія очи безмятежныя, въ которыхъ вся чистая душа, всѣ чистые помыслы отразились. Давно уже слово Парани — важно для обитателей крѣпости. Уже не разъ обращались къ ней за совѣтами и не раскаялись…

Однажды Симоновъ получилъ письмо отъ тестя государева Петра Кузнецова, извѣщавшее его, что вся Россійская Имперія присягнула великому государю, и одинъ Яицкъ бунтуетъ… Даже Оренбургъ давно преклонился… Симоновъ смутился и оробѣлъ… Крыловъ спрашивалъ:

— А что, какъ и воистину мы обманулись…

Параня, спрошенная съ другими, усмѣхнулась тихо и сказала:

— Полно вамъ колебаться… Или вы отъ долгой осады ума лишились… Держитесь крѣпче; будетъ избавленіе отъ злодѣя!.. Доживемъ…

Параня сдружилась съ отцомъ Ѳеофаномъ, и тотъ каждый вечеръ приходилъ читать ей священныя книги и поучать ее.

Великій постъ, истинный постъ для осужденныхъ, уже приходилъ къ концу…

Наступилъ апрѣль мѣсяцъ… Становилось все теплѣе… Становилось все тише въ городкѣ… Мятежники только чаще писали Симонову, но на приступъ не ходили.

Царица Устинья Петровна жила въ Яицкѣ, но царь уже не пріѣзжалъ къ ней.

О взятіи Татищевой осажденные не знали ничего.

— Знать на третьей повѣнчался! — шутилъ Крыловъ… На Хавроньѣ Ивановнѣ какой…

Когда стало теплѣе, Параня съ утра тихими шагами уходила изъ палатъ на валъ, надъ Старицей, гдѣ когда-то была ранена и гдѣ въ другую незапамятную ночь спасла, по увѣренію всѣхъ, крѣпость и гарнизонъ, выпаливъ въ критическую минуту изъ покинутаго орудія… Тутъ садилась она, и сидѣла долгіе часы, долгіе дни, озираясь на степь, гдѣ таялъ снѣгъ и чернѣлись мѣстами обтаявшіе холмики, на чистое, синее небо, гдѣ спокойно сіяло пригрѣвающее ее солнышко… Часто, прикурнувъ къ орудію, какъ бывало на своемъ балконѣ въ Казани, она дремала, и каждый разъ неописанныя грезы носились надъ ней. Или же вспоминала она свои прошлые дни, свою мать, схороненную на крѣпостномъ кладбищѣ, своего жениха, невѣдомо гдѣ живущаго теперь и тоже… живого-ли?.. Наконецъ, бѣдняка Дуртю, погибшаго подъ рухнувшей громадой камней. — Чаще и чаще Паранѣ, болѣе чѣмъ когда-либо, становилось тяжело на сердцѣ. Одна неотвязная мысль, запавшая разъ въ ея душу, теперь сосала ее, какъ змѣя, и не давала покоя.

— Это Божье велѣніе! Это ангелъ Господень во снѣ указалъ ей… Но что указалъ?! Спасти Россійскую землю и царицу отъ злодѣя такъ же, какъ израильская вдова Юдиѳь спасла свою землю отъ Олоферна вождя.

Сначала эта мечта случайно забрела въ ея голову при чтеніи отца Ѳеофана, но среди окружающаго затишья со времени послѣдняго приступа Параня стала припоминать, что она видѣла во снѣ свѣтлаго юношу въ серебряной одеждѣ, такого, какъ онъ написанъ на южныхъ вратахъ алтаря… Когда это случилось, она не помнила… Когда-то тутъ въ Яицкѣ, давно… Онъ повѣдалъ ей это велѣніе. Отецъ Ѳеофанъ, уже послѣ того разсказывая исторію церкви Божіей съ Адама, разсказалъ ей о судіяхъ израильскихъ и о женахъ праведницахъ, и о бичѣ Божьемъ Олофернѣ, и о вдовѣ, спасительницѣ земли своей.

Боязливо и смущенно повѣдала она, наконецъ, однажды свою тайну отцу Ѳеофану и съ трепетомъ; ждала, какъ приметъ эту исповѣдь уважаемый ею священникъ. Отъ его отвѣта зависѣло многое…

— Что-жъ, — отвѣчалъ тотъ. — Могій вмѣстити, да вмѣститъ! Богоугодный подвигъ.

И для дѣвушки, истомленной голодомъ и молитвой, мечта стала долгомъ.

Однажды на шестой недѣлѣ поста, когда Симоновъ рѣшился изгнать изъ крѣпости кучку женщинъ и ребятъ ради сбереженія хлѣба, Параня, укутавшись платкомъ, помолилась на могилѣ матери и тайкомъ собралась со всѣми…

Не помнила она, какъ собралась, и смутно чуяла за чѣмъ?

Передъ ней мелькала фигура въ красномъ чекменѣ, съ черною бородкой и черными глазами…

— Вотъ онъ, бичъ Божій, супостатъ и гонитель! Однимъ ударомъ не великаго оружія можно освободить землю отъ злодѣя… И всѣ узнаютъ это… Въ столицахъ ахнутъ… Сама императрица спроситъ о ней и скажетъ ей спасибо.

— Прасковья Алексѣевна Уздальская убила Пугачева! Она наша россійская Юдиѳь!..

И со старухами, выгоняемыми въ городокъ, тайкомъ прошла и Параня… Но ввечеру мятежники вернули кучку женщинъ и дѣтей назадъ въ крѣпость.

— Поди! Поди! Еще не всю падаль-то пережрали… Доѣдай остальныхъ! — встрѣтили ихъ казаки и отогнали назадъ…

Параня вернулась и только на другой день вполнѣ сознала вчерашній поступокъ.

— Вѣдь злодѣя нѣтъ въ Яицкѣ? Все равно, Господень Ангелъ довелъ бы ее къ нему! Видно не пришелъ еще часъ его…

Все болѣе съ той поры стала она задумываться, проводила день одна одинешенька и только плакала тихонько, не зная о чемъ.

А между тѣмъ капитанъ Крыловъ уже не поручалъ ребенка дѣвушкѣ и чуть не со слезами на глазахъ говорилъ изрѣдка Симонову:

— Жаль мнѣ дѣвицу… Какъ родную дочь жаль. Вотъ оно что, въ осадѣ-то жить, при смертяхъ присутствовать, да все хоронить людей, да голодомъ мучиться… Авось, отходится бѣдняга на волѣ… А то пропадетъ! Кто-жъ за себя возьметъ безумную, будь хоть раскрасавица и приданница.

— То не безумье! — говорилъ Симоновъ. — Попъ-то нашъ ей головку спуталъ наученьями своими.

— Зачѣмъ она вышла въ ту-пору, какъ мы негодныхъ-то выгнать хотѣли?

— Господь ее вѣдаетъ! Бѣжать что-ль хотѣла къ жениху… Разсудила бы, что ей, дворянкѣ да бѣлоличкѣ, трехъ бы дней живу не быть.

Подходила страстная недѣля, наступило Вербное Воскресенье. Рано утромъ Параня, задолго до обѣдни, слабая и больная отъ внутренняго волненія, отправилась въ церковь. Она должна была крестить вмѣстѣ съ отцомъ Ѳеофаномъ вновь обращенную имъ калмычку.

Тумысь, еле живую, почти умирающую, принесли въ церковь. Маленькое и худое, изнуренное и желтое существо было почти страшно на видъ. Нареченная крестная мать, Параня, съ горячею молитвой и со слезами на глазахъ, исполнила обрядъ крещенія, затѣмъ она поцѣловала свою духовную дочь, во святомъ крещеніи Марію, и подарила ей денегъ.

За обѣдней новокрещенная причастилась Св. Таинъ, и ее отнесли домой.

Когда Параня вернулась домой, ее позвали къ больной крестницѣ и та, плача и цѣлуя руки Парани, стихла вдругъ, вздохнула и успокоилась на вѣки вѣчные… Жизнь отлетѣла отъ нея тихонько и непримѣтно. Ввечеру уже схоронили рабу Божью Марію… Словно и не жила никогда Тумысь…

Параня еще болѣе одичала послѣ этой новой покойницы, умершей тоже на ея рукахъ.

Въ среду, на страстной недѣлѣ, рано утромъ явилась Параня къ Симонову, улыбаясь ласково… Большіе синіе глаза свѣтились радостью и счастьемъ. Она стала молча предъ Симоновымъ, подняла худую руку, собираясь что-то сказать, и все улыбалась…

— Чудная дѣвушка! — думалъ Симоновъ, невольно заглядѣвшись на бѣлое, худое личико и на большія ея очи цвѣта небесъ. — Мудреное ли дѣло, что злодѣи ее, въ дыму, да при восходѣ солнечномъ, за Архангела приняли. Воистину Ангелъ Божій не краше, не чуднѣе.

— Что, родная моя? Что скажете? — грустно спросилъ онъ.

— Вѣсть радостную. Завтра избавитесь отъ злодѣя. Завтра придутъ, широко растворятъ всѣ ворота, хлѣба принесутъ…

— Кто же это избавитъ-то насъ? Коли-бъ были въ краѣ командиры да войска, то-бъ уже давненько насъ избавили.

— Я вамъ сказываю… За-утро придетъ изъ столицы генералъ.

— Спасибо на посулѣ, родная. Я чаю, опять сонъ какой приснился? То-то. Вы бы почаще съ госпожами офицершами сиживали. А то все однѣ, да однѣ… Думы васъ и одолѣваютъ… Не развлекаетесь.

— Такъ радуйтесь и веселитесь!.. За-утро спасены будете, до 12-ти Евангеліевъ. — Параня улыбнулась и тихо вышла.

На утро, чуть свѣтъ Параня нарядилась. Надѣла свое неизмѣнное, вновь вымытое бѣлое платьице, заплела косу, повязалась, накинула кацавейку и пришла къ Симонову звать на валъ…

— Встрѣчу чинить генералу изъ столицы… — тихо и важно сказала она.

Улыбнулся грустно Симоновъ и пошелъ прогуляться съ дѣвушкой, благо теплынь на дворѣ… Пришли они на валъ и сѣли. Симоновъ пристально вглядывался въ горизонтъ, и, наконецъ, распозналъ кучку верховыхъ. Скоро вскачь внеслись они въ городъ. Зашумѣлъ вдругъ, загудѣлъ и зашевелился городокъ.

— Не то радость, не то бѣда!.. — сказалъ Симоновъ тревожно.

Чрезъ полчаса одна куча атамановъ бѣжала въ степь, кто какъ могъ, а другая подвела къ валу трехъ связанныхъ казазаковъ. Симоновъ узналъ злодѣевыхъ комендантовъ Каргина и Толкачева и тестя государева, Кузнецова.

— Съ головою!.. — кричали казаки… — Винимся… Прости, отецъ родной! Вотъ, они дьяволы. Въ колодку ихъ. Вотъ, Батька, разбойникъ Низовскій, отецъ поганой женки его. Прости насъ, винимся…

Другіе казаки тащили хлѣба, муки, всякую провизію и завалили всю площадку предъ бастіономъ.

Параня показала Симонову на ворота и молвила:

— Отворите! Взыскалъ васъ Господь…

Перекрестившись три раза, она глянула на свѣтлое небо, и шепнула:

— Славенъ Господь на небеси и расточатся врази его!..

И Великій четвергъ сталъ Свѣтлымъ Христовымъ Воскресеньемъ для измученныхъ и голодныхъ… Чрезъ четыре дня на улицахъ городка, а равно и во двору открытой крѣпости толпился веселый и праздничный народъ и звучало повсюду:

— Христосъ воскресе! Воистину воскресе!

Цѣловались православные, и бывшіе мятежники городка, и гарнизонные солдаты крѣпости, и вновь прибывшіе войска генерала Мансурова.

Около могилы Марѳы Петровны завидѣли другъ друга, бросились и обнялись молодые люди.

— Иванушка! Христосъ воскресе! — глухо вымолвила дѣвушка съ исхудалымъ, блѣдно-восковымъ лицомъ и грустными очами.

Молодой малый, не менѣе блѣдный и худой, со шрамомъ на лбу, поглядѣлъ на дѣвушку, на свѣжую могилу и не хватило у него силы отвѣтить: воистину воскресе!

— «Параня! Параня!» прошепталъ онъ и тяжело вздохнулъ…

XXII.

Кой-гдѣ остался обтаявшій снѣгъ и бѣлыми кусками лежитъ по чернѣющимся полямъ, по оврагамъ и въ лѣсахъ. Всюду журчатъ ручьи, и по чистому синему небу все ходитъ теплое солнце и все сильнѣй пригрѣваетъ. Свѣтлорозовый паръ столбомъ движется въ степи.

Въ глухой сторонѣ, за десятки верстъ отъ Авзяно-Петровскихъ заводовъ, среди густого и еще голаго лѣса, надъ обрывомъ, гдѣ внизу бѣжитъ небольшая рѣчка и тащитъ ледяные куски, стоитъ, завалившись, избенка… У худого окошка, куда врывается теплый, весенній воздухъ, сидитъ рябоватый казакъ съ подвязанною рукой, и при малѣйшемъ звукѣ поглядываетъ въ окно.

Атаманъ Перфильевъ ждетъ отлучившагося Пугачева. Давно уже угрюмо и тяжело понурился онъ.

Около полудня въ лѣсу раздались голоса, и рысью выѣхали къ избушкѣ двое всадниковъ. Перфильевъ вышелъ и ахнулъ.

— Чумаковъ?

— Онъ самый! — весело крикнулъ Пугачевъ, подъѣзжая въ сопровожденіи Чумакова и соскакивая съ коня. — Ну, Филя, помоги, родной, Емельяну Иванычу за одно, какъ допрежь того помогалъ Петру Ѳедорычу… Поводи друга, вишь взопрѣлъ… Да и Чумакова коня захвати. Обѣдать обождемъ тебя. Щи-то не простынутъ въ рѣчкѣ! — разсмѣялся Пугачевъ.

Перфильевъ взялъ лошадей, а двое казаковъ вошли въ избу.

— Такъ вѣрно сказываешь, Чумакъ? Что-то Обваловъ съ Овчинниковымъ. Хорошо бы то. Я жъ полковника Салавата жду нынѣ…

— Вѣрнѣе смерти оба будутъ, — отвѣчалъ Чумаковъ. — Одинъ, сказываютъ — съ медалью, а другой — хромоногій. Ну, стало — Овчинниковъ и Обваловъ. А какъ сей ужъ бѣжалъ отъ Голицына, то не вѣдаю. Ишь вы гдѣ схоронились, усмѣхнулся Чумаковъ, оглядывая избенку.

— Старцы указали… Тутъ, говорили, во сто лѣтъ не разыщетъ никто. Стало, къ вечеру тожъ ждать друзей? А что молвишь о Салаватѣ, Чумакъ, да объ его мнѣ посулѣ?

— Что? Хорошо! Коль не хвастаетъ. Я объ немъ слыхалъ. Вострый молодецъ.

— Самъ пришелъ сюда! Чрезъ три недѣли сулитъ 15 тысячъ своихъ Башкиръ. А? А не то, Чумакъ, за Кубань намъ потянуть! — воскликнулъ Пугачевъ. — А то въ Сибирь… Въ Сибирѣ-то повадливѣй, что ни поселокъ — рваныя ноздри. Мы тамъ каторж

ную монархію устроять станемъ. А? Такъ что-ль?.. Графъ Орловъ? Чего пріунылъ.

— Чудной ты человѣкъ, погляжу я… — задумчиво вымолвилъ Чумаковъ. — Въ жиру тебѣ алтынъ цѣна, а какъ похудаешь, попадешь въ бѣду, соколомъ смотришь… Чего, вотъ, сюда ѣхали — языкъ чесалъ, пѣсни пѣлъ… Иной подумаетъ, ты и не вѣсть въ какомъ благополучіи… А тебѣ, поди, теперь и ѣсть нечего.

Пугачевъ разсмѣялся.

— На перинѣ спится, графъ ты мой, а на доскахъ вертится! Мы, вотъ, гляди, чрезъ мѣсяцъ еще много верстъ уѣдемъ и много дѣловъ натворимъ. Вотъ Марусенка жаль съ Чикой, да Хлопушку. Про Чику-то вѣрно-ль слышалъ?

— Вѣрно, — грустно отозвался Чумаковъ. — Да гдѣ жъ ему было, когда и насъ располыхалъ Бибиковъ. Я чаю, теперь тоже пытаютъ его.

— Да теперь и Хлопушка съ Марусенкомъ въ теремѣ у рѣшетчата окошечка посиживаютъ, словно купецкія дочки въ Астрахани, усмѣхнулся Пугачевъ! Гляди! Гляди! Ай живо! вдругъ вскрикнулъ онъ, глянувъ въ окно, и выбѣжалъ изъ избы.

— Здорово! Гости дорогіе! — весело крикнулъ и Чумаковъ, выходя на крыльцо.

Изъ того же лѣса вышелъ бѣлобородый старикъ, за нимъ шли Обваловъ и Овчинниковъ.

— Изъ кавалеріи въ пѣхоту пожалованы! — разсмѣялся Пугачевъ. Казаки обнялись и расцѣловались.

— Ну, честные атаманы, — вымолвилъ Обваловъ. — Не помрите съ радости… отъ вѣсточки изъ-подъ Оренбурга… Затѣмъ и пріѣхали да разыскивали васъ.

— Что? — спросилъ Пугачевъ.

— Генералъ Бибиковъ приказалъ долго жить!..

Пугачевъ ахнулъ, бросился къ Обвалову и замеръ.

Наступило молчаніе… Казаки только переглядывались.

— Да. Вотъ оно… каково, — сказалъ Обваловъ.

— Да! Воистину… Приказалъ мнѣ долго жить! — вымолвилъ, наконецъ, Пугачевъ задумчиво.

— Неужто-жъ намъ паки летать? — удивился Чумаковъ. — Я думалъ, шабашъ.

Изъ за холма показался всадникъ на красивомъ сѣромъ конѣ. Казаки робко переглянулись.

— Небойсь… Атаманы! Свой! То Салаватъ! — сказалъ Пугачевъ успокоительно. — Да и кстати! Пятнадцать-то тысячъ Башкиръ его я что-то вотъ не вижу! усмѣхнулся онъ. — За пазухой что-ль везетъ?..

XXIII.

На дворѣ весенняя теплынь. Солнце на закатѣ. На высокомъ и крутомъ берегу широко разлившейся Камы приткнулся уметъ, двѣ бѣдныхъ лачуги паромщиковъ… Вокругъ нихъ толпится много народа, офицеры, солдаты, крестьяне и татары. Колымаги, повозки и лошади скучены вмѣстѣ…

На самомъ краю крутого берега, въ сторонѣ отъ лачугъ стоятъ одиноко отпряженныя высокія дроги и на нихъ гробъ, укрытый чернымъ покровомъ съ бѣлою галунною каймой и съ бѣлымъ крестомъ на срединѣ. Тяжелый суконный покровъ длинными и широкими складками падаетъ съ гроба на колеса и на высохшую, кой-гдѣ уже зеленѣющую землю.

Свѣжій, но робкій весенній вѣтерокъ несется съ низу рѣки и тихо шевелитъ черными складками; серебряная кайма вспыхиваетъ переливчатымъ свѣтомъ въ лучахъ малиноваго уходящаго солнца.

Около гроба мѣрно бродятъ взадъ и впередъ двое часовыхъ съ саблями наголо.

Внизу широкимъ и далекимъ разливомъ несется позлащеная рѣка… Далеко разлиты поля и луга. Кой-гдѣ торчатъ желтые и лохматые островки, покрытые, будто сѣтью, прошлогоднимъ камышомъ, дико спутавшейся болотной травой и наноснымъ хворостомъ.

Огромныя льдины, серебряныя бѣлыя пирамиды, косы, угольники и большіе желтоватые круги несутся въ сѣрыхъ и мутныхъ волнахъ, румянясь въ лучахъ заката. Ледяныя пловучія массы кружатся, нагоняютъ другъ друга, бьются… и ломаются; то закружась, идутъ колесомъ вдоль крутого берега, обрывая сухой прибрежный кустарникъ, то сплотясь вмѣстѣ, дружнымъ напоромъ налетаютъ на холмики и островки… Наворотится ледяная громада, лопнетъ, расколется и, сверкнувъ на солнцѣ, двинется далѣе съ шумомъ и трескомъ, сбивая пожелтѣлый камышъ и хворостъ.

Изрѣдка среди мутныхъ волнъ мелькаютъ и чернѣются вырванныя съ корнемъ деревья, обломки рыбачьей хижины, коряга заплесневѣлая, иль обезображенный трупъ утопленника.

Солнце сѣло. Небо чисто, и лишь на западѣ лиловатый небосклонъ полонъ причудливыхъ, ярко-красныхъ облачковъ, а надъ ними протянулась чрезъ полнеба длинная и узкая полоска. словно выточенная изъ розоваго перламутра… Все тихо; надъ сводомъ неба только посвѣжѣвшій вѣтеръ рвется сильнѣе съ рѣки и дерзко встряхиваетъ краями чернаго гробового покрова съ галунами.

На заваленкѣ одной изъ лачугъ молча сидятъ Ларіоновъ, Мавринъ и Бушуевъ.

Давно уже усѣлись они здѣсь и молча оглядываютъ окрестность, заходящее пурпуровое солнце, далекій позлащенный просторъ сѣрыхъ волнъ съ ледяными осколками и этотъ черный катафалкъ надъ обрывомъ, отчетливо и мрачно рисующійся на чистомъ небѣ.

Бушуевъ, понурившись и оперши голову на руки, долго смотрѣлъ неподвижно и уныло, какъ потухали послѣднія блестки свѣта въ серебряномъ нашивномъ крестѣ покрова… Вдругъ какъ бы очнувшись, онъ вымолвилъ рѣзко, прерывая окрестное затишье.

— Глазамъ не вѣрится!.. Охъ, не вѣрится. Давно ль мы здѣсь скакали по льду… Здѣсь, вотъ, у этой избенки спрашивалъ я паромщиковъ по его приказу: много-ль до Кичуя верстъ.

— Да! — отозвался тихо Мавринъ. — Не могу уразумѣть я Божью десницу… Неужели такъ сему и быть долженствовало. Свершить подвигъ и покинуть свѣтъ, не слыхавъ спасибо. Вотъ вѣчную память поютъ завсегда на панихидахъ… Въ семъ случаѣ… Во истину! Вѣчная память будетъ по немъ.

Офицеры снова смолкли. Генералъ Ларіоновъ подошелъ къ дрогамъ, сказалъ что-то часовому и, ставъ надъ крутизной, долго глядѣлъ на плывущія льдины, потомъ вернулся.

— Долго еще… Съ недѣлю продержитъ насъ здѣсь… — молвилъ онъ.

Офицеры ничего не отвѣчали.

Стало темнѣть.

На большой дорогѣ, спускавшейся къ рѣкѣ и упправшейся въ берегъ къ нѣсколькимъ сваямъ, съ которыхъ теперь сорвало помостъ перевоза, столпилось съ полсотни пѣшеходовъ съ сумками за плечами. Они разсѣлись кучками на пескѣ вокругъ лодокъ, лежавшихъ вверхъ дномъ, и вытащеннаго на берегъ парома. Двое изъ вновь прибывшей кучки путниковъ оглядѣлись и усѣлись отдѣльно надъ обрывомъ… Они перевязали онучи и лапти, распустили кушаки, потомъ, распутавъ свои мѣшки, достали краюху хлѣба и, перекрестясь, начали ѣсть.

Первый, русый мужикъ съ окладистой бородой, быстрѣе сжевалъ свой черствый ломоть, зачерпнулъ въ черепокъ мутной воды изъ рѣки и напился… Затѣмъ, крякнувъ отъ удовольствія, снова сѣлъ около спутника.

— Чего ты, Яша, помалкиваешь… Аль присталъ!

Яшка не сразу отвѣтилъ… Съѣвъ свой кусокъ, онъ потянулъ себя за жиденькую, черную бородку, встряхнулъ головой и вымолвилъ.

— А знаешь ты, тесовая голова, кто въ гробу-то.

— Упокойникъ, — отвѣчалъ Савка и вздохнулъ.

— А то живой, что-ль… А кто онъ таковъ?

— Кто-жъ его — царствіе ему небесное — знаетъ.

— Московскій енералъ, кумъ, что того-то расшибъ. Его-то уложилъ, а самъ, вишь, тоже легъ.

— Ну, и царствіе ему небесное.

— Ужъ слышали. А ты вотъ что, кумъ… — сказалъ Яшка, заигрывая. — Ты въ Таковское съ повинной на селитьбу проситься?

— Вѣстимо. Коли насъ нынѣ, слышь, прощать стали.

— Прощать. Да. А за что тебя прощать?

— Меня?

— Тебя.

— Меня, Яша… Меня…

— Тебя, тебя!.. Чума!

— Это, Яша, начальству виднѣй будетъ. Оно найдетъ за что…

— Ну, я тебѣ, Чума, не по пути за прощеньемъ-то. Я вертать положилъ…

— Куда? — воскликнулъ Савка, разинувъ ротъ.

— Къ царевой Москвѣ, куманекъ! — тряхнулъ Яшка головой.

— Зачѣмъ?

— На заработки. Оно, небось, паки колесомъ пошло.

— Да что?

— А все то-же!

Савка долго сидѣлъ, разиня ротъ, и, наконецъ, развелъ руками.

— Яша, кумъ. Не дури зря. Чего тамъ. Щепы. Вина, поди, нѣту…

— Ладно. Съ тобой, вѣдь, сказано, бесѣдовать — въ крапиву садиться.

Яшка уперся на своемъ и, ничего не объяснивъ, сбилъ и кума. Оба положили на утро итти назадъ, къ царевой Москвѣ и залегли спать.

— Э-эхъ! — вздыхалъ Савка, ворочаясь на сыромъ пескѣ. Кабы нонѣ мнѣ съ моей бабой быть, да на печи, да безъ бунтовъ.

Наступила ночь… Небо заволокло лохматыми облаками; все гуще и чернѣе наплывали они съ востока, и вѣтеръ порывисто рвался съ рѣки, гдѣ все кружились и бились несущіяся льдины…

На дальнемъ и темномъ краѣ неба вспыхивала зарница. Алая змѣйка бѣгала, извиваясь, по небосклону, то исчезала на долго, то снова, чаще и ярче сверкала. Тогда весь потемнѣвшій, едва видимый міръ: и сѣрые лохмы нависающей тучи, и бурная волна рѣки, и береговая высь, и одинокій гробъ подъ покровомъ — все появлялось на мигъ, вспыхивая вдругъ въ бѣловатомъ свѣтѣ и будто вздрогнувъ въ испугѣ — снова погружалось во тьму…

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

Былъ уже май мѣсяцъ. Принарядившаяся окрестность Казани, свѣжая зелень Неѣловой Рощи, густая сѣнь садовъ и дубравъ, въ которыхъ утопали окрестные монастыри, а, главное, начавшаяся жара — все звало казанцевъ вонъ изъ города, подышать лѣтнимъ деревенскимъ воздухомъ. Почти никого изъ дворянъ уже не оставалось въ городѣ. Помимо губернатора, генерала Кудрявцева и князя Черемисова, жившихъ въ загородныхъ дачахъ, дворянство разъѣхалось по вотчинамъ, только немногіе по разнымъ случайностямъ на время ворочались въ городъ и бывали на-лицо. Одинъ князь Родивонъ Зосимычъ Хвалынскій все еще не двигался изъ своихъ полуразвалившихся казанскихъ хоромъ, съ гнилой парадной лѣстницей.

Въ Вознесенье надъ Казанью прошла черносизая туча съ грохотомъ и молніей. Вихрь пронесся по городу и, взвизгнувъ надъ крестами колоколенъ, надъ золотымъ яблокомъ Сумбековой башни, взъерошилъ нѣсколько деревьевъ, нарвалъ нѣсколько свѣжихъ вѣтвей и листьевъ, поднялъ столбы пыли, сорвалъ на базарѣ два рогожныхъ навѣса и затѣмъ, крутя все, промчался изъ конца въ конецъ по Кремлю, по улицамъ, по озеру Кабану и вылетѣлъ изъ города… Грохотъ, огонь и ливень разразились въ сторонѣ за Волгой, и казанцы видѣли только, какъ раздирала молнія холмы черной тучи и угловатой змѣей сіяла по темному небосклону.

Подобно этой тучѣ и грозѣ, другая, страшнѣе и ужаснѣе, тоже испугала на время казанцевъ; она тоже наплывала, грохотала, но тоже прошла уже мимо и разразилась въ Оренбургѣ и степяхъ. Только кровавое зарево, да потрясающій гулъ достигалъ города… Злодѣйства Пугачева не коснулись Казани, и самозванецъ, сокрушенный умомъ, волей и силой одного человѣка, скрывался гдѣ то въ пермскихъ, а быть можетъ и въ сибирскихъ предѣлахъ. Дорого купилъ этотъ человѣкъ умиротвореніе громаднаго края. Гробъ его, остановленный разлитіемъ рѣкъ и проѣхавшій черезъ городъ въ первые весенніе дни, проводила чрезъ Волгу до Услана вся Казань, а имя Бибикова осталось на долго въ памяти цѣлаго края, осталось на вѣки во всей Русской землѣ. Смерть неумолимо вмѣшалась въ дѣло спасенія края и людей. Она пришла взять у нихъ умъ и силу въ лицѣ этого одного человѣка, чтобъ не мѣшалъ онъ суженому совершиться вполнѣ, не мѣшалъ опредѣленной жертвѣ кровью искупить долговѣчный грѣхъ.

— Сдѣлалъ свое дѣло и померъ! — говорилось тогда.

Кто могъ предугадать, что это дѣло еще не окончено; кто могъ подумать, что страшная чаша еще только коснулась губъ и что выпить ее, полную, выпить ее до дна, еще впереди, въ недалекомъ будущемъ!..

Бунтъ былъ раздавленъ, и самые корни зла были, казалось, попраны, порублены и вырваны…

Но Пугачевъ былъ все-таки на волѣ, а командиры корпусовъ, деташементовъ и легіоновъ все бродили цѣлый мѣсяцъ и искали самозванца, медленно и осторожно, утомленно и лѣниво. Такъ дѣвки, выйдя съ села въ лѣтній жаркій день, бродятъ по лѣсу за ягодой, да за грибомъ.

Казань не унывала, ловила всякій день Пугачева, ковала въ цѣпи и везла въ Оренбургъ или къ себѣ; затѣмъ, разъ убила его, потомъ отправила въ Астрахань, потомъ, поймавъ на Авзяно-Петровскомъ заводѣ, прямо сослала въ сибирскіе рудники; наконецъ, свезла въ Петербургъ и четвертовала предъ дворцомъ императрицы… Сейчасъ же послѣ этой казни городъ дивился вѣсти о трехъ взятыхъ крѣпостяхъ въ симбирскихъ предѣлахъ!.. И всѣ ловившіе, возившіе, казнившіе злодѣя цѣлый мѣсяцъ, наконецъ, уже ничему не вѣрили, и еслибъ кто съ кремлевской стѣны показалъ бы теперь жителямъ цѣлую армію бунтовщиковъ подъ городомъ, то конечно на него махнули бы рукой, говоря:

— Полно ужъ… Врали, врали… Буде…

Проѣхалъ ужъ давно князь Щербатовъ въ Бугульму, замѣняя Бибикова, но ни бала, ни обѣда никто ему не далъ… Всѣ отнеслись къ нему, или равнодушно, или съ сомнѣніемъ… Офицеры, ополченцы и легіонеры въ отпуску болтались и въ Казани, и въ вотчинахъ. Лихорадочное время прошло, а вѣсти о самозванцѣ, разсказы, толки и соображенія про разныя его злодѣйства давно прискучили.

Одни холопы все еще чутко прислушивались и зоркими глазами слѣдили за всѣмъ.

— Куда дѣвался батюшка, Петръ Ѳедорычъ? Что подѣлываетъ и скоро-ль паки явленъ будетъ?

Князь Родивонъ Зосимычъ мало съ кѣмъ видѣлся и, устроившись насколько могъ удобнѣе въ большомъ и пустомъ домѣ, не ѣхалъ въ Азгаръ; отчасти его смущала участь Кречетова, отчасти ему хотѣлось дождаться старшаго сына, чтобъ порѣшилось чѣмъ-нибудь новое горе и бѣда съ невѣсткой. Милуша, явившаяся въ Казань въ одинъ день съ семьей, все разсказала старику свекру. Князь былъ пораженъ поступкомъ Андрея, но, разсудивъ, сталъ убѣждать невѣстку скрыть все отъ мужа.

Милуша не согласилась и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ждала возвращенія мужа. Данило все не ѣхалъ, писалъ сначала, что разлившіяся рѣки мѣшаютъ, а затѣмъ, послѣ смерти Бибикова и еще до пріѣзда Щербатова, онъ вдругъ прислалъ письмо изъ Саратова и извѣщалъ отца, что ранѣе лѣта не будетъ, ибо считаетъ свое присутствіе на Низовьѣ необходимымъ. Болѣе чѣмъ когда-либо подивившись, князь пересталъ ждать сына, а Милуша продолжала горевать. Наступилъ май, а отъ сына все не было вѣстей о возвращеніи въ Азгаръ. Одна Милуша удерживала свекра. Она все еще не могла вспомнить безъ содроганія внезапную погибель отца.

Жизнь между тѣмъ проходила незамѣтно, изо дня въ день, однообразно и скучно. Гостей у князя не бывало, а самъ онъ только изрѣдка заѣзжалъ съ прогулки къ губернатору, къ преосвященному Веніамину и чаще всего къ старому Кудрявцеву.

Въ половинѣ мая два происшествія взволновали дворянство. Первое удивило только не зоркихъ. Маіоръ Колоштанъ подалъ взысканіе на Лукерью Кузьминишну Бартыкаеву въ 30 тысячъ, а она отвѣчала жалобой, что документъ выманенъ у нея силкомъ въ ночное время. При этомъ открылись такія обстоятельства, что казанцы развели руками. Въ это дѣло замѣшался и Казиміръ Бжегинскій, побившій палкой маіора за доносъ на него въ столицу въ отравленіи Бибикова.

— Лукерья то Кузьминишна… — изумлялись одни, болѣе простодушные.

— Вотъ тебѣ и дѣвица! И Полякъ, и маіоръ.

— Доигралась баба! — рѣшили другіе. —Теперь ужъ не затрешь, какъ бывало… Ужъ отдала бы лучше безъ огласки.

Бартыкаева никуда не показывалась и сидѣла въ четырехъ стѣнахъ дома, ожидая, чѣмъ кончится дѣло.

Одновременно другое происшествіе подняло всѣхъ на ноги… Съ Оренбургскаго тракта въѣхали чрезъ Арское поле въ городъ дроги съ гробомъ.

Дворянство, бывшее на лицо, встрѣтило тѣло усопшей, общей знакомой, доброй барыни Марѳы Петровны и проводило до Пятницкой церкви, гдѣ долженъ былъ стоять гробъ до окончательнаго перевоза въ пустынь, близъ ихъ вотчины.

И много наговорились, въ сласть нашептались и позлоязычничали-друзья пріятели, по поводу дѣвушки и молодого человѣка, что вмѣстѣ везли тѣло изъ Яицкой крѣпости. Теперь навѣрное узнали, что князь Иванъ Хвалынскій уже давно необъявленный женихъ Прасковьи Соколъ-Уздальской, но не вѣрили, т.-е. не хотѣли вѣрить.

— За Поляка она тогда собиралась, а не за него…

Ужасъ и трепетъ объялъ многихъ барынь.

— Съ гробомъ-то матери! Два мѣсяца разъѣзжаютъ не женатые! Охъ, Господи! Да за это въ Сибирь мало!

Въ домѣ Уздальскихъ былъ послѣ первой обѣдни и панихиды парадный обѣдъ въ поминовеніе по усопшей съ губернаторомъ, преосвященнымъ и съ духовенствомъ… До сотни гостей званыхъ и незваныхъ наполнили церковь, а потомъ домъ… И всѣ единогласно соглашались на счетъ Парани, что то-то не такъ, шептались и, приглядываясь къ ней, поднимали брови, пожимали плечами и недоумѣвали. Дѣвушку нельзя было узнать. Это была другая дѣвица Прасковья Алексѣевна, съ похудѣлымъ, блѣднымъ лицемъ, съ холоднымъ и непреклонно-суровымъ взглядомъ, съ спокойнымъ, но повелительнымъ жестомъ, вдобавокъ, мало говорящая, самоувѣренно распоряжающаяся всѣмъ и строго взглядывающая на болтливыхъ допросчиковъ. На первый же смѣшливый вопросъ князя Черемисова въ церкви объ осадѣ Яицка и бѣдствіяхъ осажденныхъ, дѣвушка отвѣтила тихо, но отчетливо:

— Полно болтать, князь! Здѣсь мѣсто молиться, а не разспросы разспрашивать… Вѣдь у васъ и сѣдина ужъ въ бородѣ…

Гдѣ же была та Параня? Хохотунья, плясунья, и затѣйница! Казанскія барыни неимовѣрно озлились за эту перемѣну, словно кровной обидой было это для нихъ.

— Вишь напускаетъ на себя важность какую. Что наслѣдовала всему, такъ на-поди. Мы-то не женихи…

Параня занялась закупкой всего, что хотѣла везти съ собой вкладомъ для церкви, гдѣ должна была быть похоронена Марѳа Петровна, около мужа Алексѣя и рядомъ съ матерью Парани, покойной Лудвигой.

Прибывшій Иванъ, наконецъ, увидѣлся съ отцомъ и сестрой послѣ цѣлаго года разлуки и объявилъ Родивону Зосимычу о своемъ давнишнемъ намѣреніи жениться на Уздальской…Дѣвушка не понравилась князю Родивону ни своей внѣшностью, болѣзненной и грустной, ни своей спокойной самоувѣренностью.

— Какая то невѣста. Съ того свѣта эдакія ходятъ по полуночи. А ужъ говоритъ — не дѣвица, а генералъ-аншефъ какой. Такъ и видно великое о себѣ возмечтаніе! Я де-сама всѣхъ умнѣе. Меня не учи!

Однако, князь въ виду большого состоянія и древняго рода дѣвушки согласился на женитьбу младшаго сына, а самъ окончательно собрался выѣзжать, не дождавшись Данилы. Милуша съ первой же минуты сдружилась съ Параней и жалѣла о сборахъ къ выѣзду. Чрезъ два дня послѣ пріѣзда Ивана и Парани, Милуша съ ними не разставалась; или Параня, съ пріѣхавшей теткой Анной Петровной, бывала у Хвалынскихъ, или Милуша сидѣла у Парани и помогала ей выбирать покровы, ризы, воздухи и всякую утварь, приносимую изъ лавокъ.

— А я-то, — плакала Милуша, — и похоронить не могла своего батюшку родителя.

Параня рада была найти себѣ помощницу. Она собиралась сдѣлать большое пожертвованіе въ пустынь; не легко было одной выбрать все, а между тѣмъ выборъ и заказы задерживали похороны.

Милуша и Параня скоро звались друзьями, а между тѣмъ не было ни единаго вопроса, ни единой мысли, одинакаго желанія или стремленья — въ чемъ онѣ могли бы согласиться. Обѣ удивлялись другъ дружкѣ. Милушу даже дуракъ Андрей провелъ! Параня изъ пушекъ палила!..

— Совсѣмъ не дѣвица, будто вдовая! — думала Милуша про друга.

— Золотое сердце, а куда простовата! — думалось Паранѣ. Параня и Милуша могли бы быть отличными мужемъ съ женой.

Наконецъ, князь назначилъ день отѣзда. Провожая отца и сестру въ Азгаръ, князь Иванъ, мало бывавшій дома, обѣщался послѣ похоронъ Марѳы Петровны оставить невѣсту у Анны Петровны и немедленно пріѣхать въ вотчину.

— Я тебя, гороховый шутъ, и не видалъ порядкомъ, да и ничего ты мнѣ путно не пояснилъ, — говорилъ сыну Родивонъ Зосимычъ, усаживаясь въ рыдванъ. — Ничего вѣдь не поймешь про твои подвиги-то съ Пугачемъ… Рожу сынку изгадили совершенственно, а отецъ родной не вѣдаетъ какъ? Можетъ, тебя въ Оренбургѣ въ трактирѣ гдѣ съѣздили. Да я еще, постой на часъ, отпишу къ Таврову, може ты врать тамъ научился. Ну, Богъ тебя храни, воинъ христолюбивый.

Родивонъ Зосимычъ относился къ младшему сыну нѣжнѣе, но вѣрилъ плохо, чтобъ могла его дочка, какъ звалъ онъ Ивана, еройствовать въ сраженіяхъ.

Серафима, отъѣзжая, плакала навзрыдъ и объ новомъ другѣ, Паранѣ, и о Казани съ катаньями за городъ, съ прогулками въ гостиный дворъ, гдѣ давно уже купцы издалека кланялись княгинѣ Серафимѣ Родивоновнѣ, зазывая въ лавки, и гдѣ не мало денегъ оставляла она зачастую.

Кромѣ того, въ этомъ городѣ Фима видѣла его… одного юношу съ живыми глазами, стройнаго и граціознаго, Петербургскаго офицера и князя… Онъ былъ не долго и уже давно уѣхалъ, еще вслѣдъ за Бибиковымъ, въ оренбургскій край и еще не ворочался оттуда. Фимочка никогда никого не спрашивала о немъ и его судьбѣ, за-то знала всѣхъ, кто, изъ столичныхъ, проѣхалъ черезъ Казань, возвращаясь изъ усмиреннаго края… Его не было. Онъ могъ всякій день быть снова проѣздомъ въ Питеръ!.. А тутъ уѣзжай въ Азгаръ!

— Ванюша! Милый! Братецъ! Пріѣзжай скорѣй въ Азгаръ, — рыдала Фимочка, высовывая изъ окошка красное и распухлое личико.

— Пріѣду! Пріѣду!

И Иванъ удивлялся, какъ быстро и сильно вновь привязалась къ нему сестра.

— Гдѣ-жъ Милуша! Гдѣ княгиня! — сердито закричалъ князь.

Среди кучи суетящейся дворни выбѣжала Милуша и, осторожно сунувъ Ивану въ руку скомканную и мокрую отъ слезъ записку, стала садиться.

— Что? Зачѣмъ?.. — удивился Иванъ.

— Данилушкѣ! Можетъ подъѣдетъ. Отдашь… — шепнула Милуша, задыхаясь и глотая слезы…

— Никогда не выѣдемъ! — кричалъ Родивонъ Зосимъ. — Каракалпаки! Деревье! Ну! Распутывайся. Я васъ! — Черезъ минутъ пять молчаливаго созерцанія возни людей кругомъ экипажей, Родивонъ Зосимычъ вдругъ высунулся изъ окна и крикнулъ:

— Пошелъ!..

— Да тутъ еще, ваше сіятельство… — началъ было Митроха.

— Пошелъ!

— Авдотья еще тамъ…

— А мамушка-то?

— Эй, мамушка! Марья Кирилловна!

Кирилловна, полумертвая отъ хлопотъ, сборовъ, усталости, а главное отъ душевнаго волненія при этихъ сборахъ въ дорогу, уже нѣмая лѣзла въ повозку и на вопросы о ключахъ, о башмакахъ, объ энтой корзинкѣ, о ленточкахъ и т. д., только махала лѣвой рукой и крестилась правой.

— Авдотья! Авдотья! — вопили голоса.

— Пошелъ!! — крикнулъ снова князь, но уже такимъ голосомъ, что Митроха подобралъ возжи и все тронулось, и рыдванъ, и повозки.

Когда все было за воротами, то изъ дома вылетѣла Авдотья съ узлами и ящичками въ рукахъ, и съ свѣже накрахмаленной и разъутюженной юбкой княгини, которую старалась не мять подъ мышкой…

— Стой!! Отцы мои! — закричала она на весь дворъ, какъ если-бъ ей воткнули ножъ въ горло и, разронявъ половину вещей, она бросилась вдогонку.

Остававшіеся люди подобрали все и пустились за ней. На улицѣ, уже на съѣздѣ, Авдотья бросила все въ повозку, и сама тоже ввалилась, какъ узелъ, около старухи мамушки.

— Лихое это дѣло — отъѣзжать! — выговорила она Кирилловнѣ, переводя духъ. Кабы часто — я бы не долго нажила на свѣтѣ. Эхъ, юбочка-то!.. Гладила, гладила, расправляла… Повѣсила на гвоздикъ, на виду на самомъ, повѣсила да не уложила… — Теперь что съ ней… Авдотья не договорила и вдругъ снова закричала, какъ бѣшеная.

— Стой… Стой… Родимый! Охъ!

— Что? Аль опять что вспомнила! — хладнокровно отозвался кучеръ, зная, что вернуться нельзя, потому что князь за такую штуку въ Двинскіе Дворики, а то и на поселенье, пожалуй, сошлетъ.

Авдотья легла на бокъ и плакала…

— Охъ! О-охъ!

Малый, удивясь, пріостановилъ лошадей…

— Что ты? Что! — удивилась и Кирилловна.

Авдотья, все лежа на боку, выворотила карманъ. Бумажка, тесемка и какая-то коричневая каша изъ сыропа, ягодъ и осколковъ стекла — вывалилась оттуда…

— Варенье въ баночкѣ! Княжна на комодѣ забыла…

— А я думала… О-о-охъ!!.

— Порѣзалась что-ль…

— Наскрозь!.. Батюшки! Эку даль теперь ѣхать… — А вы — сиди бочкомъ, — совѣтовалъ кучеръ. — Стекломъ въ ино мѣсто порѣжешься — бѣда! Хуже розогъ!!.

Въ ту минуту, когда Хвалынскіе проѣзжали площадь, отдѣлявшую гостиный дворъ отъ древней и плохой кремлевской стѣны — съ Воскресенской улицы вылетѣлъ, что есть духу, громадный мужикъ и, повернувъ къ Иванову Монастырю подъ горку, припустился еще шибче. За нимъ, однако, саженяхъ въ десяти неслась не менѣе прытко небольшая фигура барина съ подвязанной щекой и кричала что-то въ родѣ: «держи!»

Это былъ Вавила — названный Щенокъ и Деталь — названный генералъ.

Щенокъ, тяжелый и грузный, былъ не мастеръ бѣгать, поджарый французъ и прежде былъ на это мастеръ, особенно навострился во время своей службы волонтеромъ въ войскѣ барскихъ конфедератовъ, куда вступилъ не ради подвиговъ, а ради обѣщаннаго чина.

Щенокъ завернулъ за Ивановъ монастырь и, давши кругъ, снова вылетѣлъ на площадь, но уже хрипѣлъ, какъ мокрая валторна. Деталь былъ уже за нимъ въ нѣсколькихъ шагахъ, но уже пересталъ кричать:

— Dargi! Dargi!

Повязка съ головы его соскочила на бѣгу и обнаружила разбитую щеку и подбитые глазъ и ухо, которые придавали ему особо свирѣпый видъ.

Подъ навѣсомъ гостинаго двора Щенокъ обернулся и присѣлъ — какъ волкъ въ ожиданіи настигнувшей стаи — и хрипя, выговорилъ налетѣвшему Деталю:

— Помилосер-дуйте, ва-ше пре-вос-ходительство…

— A-a! Podlez! Canaille! Vor! Podlez! зашипѣлъ Деталь. — Beri evo! Vedi — chez le gouverneur. Na gubernator vedi! — скомандовалъ онъ.

Кучка собравшагося народа повиновалась. Хрипящій Щенокъ и сопящій Деталь, окруженные двумя десятками пестраго народа, мальчишками и однимъ татариномъ, направились за городъ къ губернаторской дачѣ.

Дѣло разъяснилось въ канцеляріи Брандта, и Щенокъ былъ отправленъ въ острогъ. Дѣло было не мудреное. Щенокъ послѣ погрома самозванца доѣхалъ въ Казань на подводѣ съ купцомъ Долгополовымъ, названнымъ Обваловымъ, который ѣхалъ во-свояси въ Москву. Отсюда Щенокъ отправился къ себѣ на родину. А на родинѣ было много новаго. Барыня только что вышла замужъ за хранцузскаго енерала, стараго знакомаго Щенку по Казани. Генералъ Деталь — уже не Мусья — шибко распоряжался въ вотчинѣ палочкой да кнутикомъ. Одинъ свойственникъ Вавилы — мужикъ Свищъ, побывавшій и въ солдатахъ, и въ острогѣ, и въ Сибири — скоро затѣялъ, какъ онъ говорилъ, турецкую кампанію на хранцуза и на барыню. Какой-то подъячій Подружкинъ взялся хлопотать за сельчанъ въ Казани, чтобъ всѣхъ вывести на волю, удостовѣряя, что, коль скоро барыня стала хранцузская, а не русская, то она по новому закону уже не барыня, а такъ, значитъ, середка на половинѣ.

Долго-ли, коротко-ли, но однажды ночью Свищъ и Щенокъ начали турецкую кампанію… Барыня очутилась на воротахъ усадьбы на тесемочкѣ, а хранцузскій енералъ, уже на смерть помятый, полетѣлъ въ колодезь торчмя головой. Только Свищъ наказалъ строжайше всему селу изъ того колодца воды не пить, а то чума, говоритъ, откроется на селѣ, пуще Московской.

Усадьбой и имуществомъ покойнаго енерала и покойной енеральши Свищъ и Щенокъ какъ слѣдуетъ распорядились и отправились въ Казань. Тамъ кабаковъ-то — не одинъ!..

И далъ маху Щенокъ! Не даромъ съ басурманомъ дѣло имѣлъ. Перваго знакомаго человѣка, что Щенокъ, спустя недѣлю встрѣтилъ на Воскресенской улицѣ — былъ покойникъ енералъ; Щенокъ въ первую минуту заоралъ, какъ быкъ отъ испугу, принявъ Деталя за привидѣніе, но тутъ же это привидѣніе треснуло его палкой и выговорило слова:

— Vostrogue tibia! Sibérie tibia!…

Тогда Щенокъ взвился, какъ конь, и припустился по улицѣ, но Деталь, забывъ долгъ истиннаго христіанина, припустился за нимъ. Полчаса уже бѣгали они, когда, наконецъ, мужикъ сдался въ гостиномъ дворѣ.

Ввечеру Щенокъ сидѣлъ острогѣ за рѣшетчатымъ окошечкомъ и поминалъ свойственника своего.

— Гдѣ-то Свищъ? Вотъ тебѣ и турецкая кампанія! Кабы изъ колодца-то — пить, такъ, можетъ, эту мусью-то выпили-бъ… А теперь вонъ она, живехонька!…

II.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда князя-отца, рано утромъ пріѣхалъ Данила, взбѣсился, что не засталъ семью, и рѣзко разбудилъ еще спавшаго брата. Иванъ спросонокъ расцѣловалъ его и кратко отвѣчалъ на всѣ вопросы, иногда не впопадъ.

— Ну, одѣнься! Разгуляйся! А то спишь, вѣдь… сказалъ князь.

Иванъ умылся, одѣлся и вернулся, но снова показался Данилѣ такимъ же соннымъ:

— Что, еще не разгулялся?

— Нѣтъ, разгулялся! — тихо и грустно отвѣчалъ Иванъ.

Иванъ молчалъ. Данило глядѣлъ на брата и недоумѣвалъ.

— Паша-то… Паша! — вымолвилъ, наконецъ, Иванъ со слезами на глазахъ.

Данило вспомнилъ, что послѣдній разъ, когда они видѣлись съ Иваномъ, было во время разстрѣлянія Городищева.

— Что-жъ ты? Такъ-то все и хнычешь по немъ, какъ вдовица по мужѣ. Эхъ ты! Слезоточивая…

Данило не договорилъ, прерванный двумя мальчуганами, которые наперегонки ворвались въ комнату съ крикомъ:

— Вставать пора! Вставать…

Налетѣвъ на Данилу, они остановились, какъ вкопанные и смутились.

— Это что за пострѣлы?

— Вотъ этотъ племянникъ Парани, Артема Уздальскій, а этотъ мой… т.-е. не мой, а внукъ того инвалида… Лева… Я вамъ сказывалъ про того инвалида, что въ Бердѣ замучили; я его, по обѣщанію, призрѣлъ.

— За мѣсто родного сына. Ужь коли охота подбирать чужихъ ребятъ, такъ отдалъ бы Архипычу наставить въ услуженіи, да сдѣлалъ бы казачка изъ него. А то гляди, барченкомъ одѣтъ и съ барченкомъ играетъ. На Уздальской-то — все еще женишься? Теперь она пойдетъ. Полякъ-то убитъ. Женился бы тамъ скорѣе, безъ зѣвакъ да хлопотъ!

— Что вы, братецъ, какъ можно, такъ, безъ зѣвакъ — вѣнчаться. Да и мѣсяцевъ шесть тамъ обождать надо послѣ похоронъ.

— Чуръ не вмѣстѣ! — усмѣхнулся Данило. — А то попа обгоните!..

Иванъ не отвѣчалъ, далъ обоимъ мальчикамъ по прянику и велѣлъ сказать Паранѣ, что онъ запоздаетъ отъ пріѣзда брата. Мальчики, косясь на Данилу, убѣжали.

— Ты куда же теперь ѣхать сбираешься? — спросилъ Данило.

— Проводить Параню въ пустынь, за гробомъ.

Данило вздохнулъ, всталъ и крикнулъ своего деньщика. Вошелъ Лай-Ханъ.

— Ты вотъ парнишекъ подбираешь по дорогамъ, а я вотъ какого младенца нашелъ, отъ висюли спасъ! — усмѣхнулся Данило.

Лай-Ханъ едва не былъ повѣшенъ въ Татищевой солдатами, которыхъ онъ чѣмъ-то разсердилъ, былъ спасенъ Данилой и теперь изъ благодарности пошелъ бы за новаго барина въ огонь и воду.

Князь Данило началъ одѣваться въ полный мундиръ, собираясь къ Брандту, и на вопросъ Ивана, когда онъ поѣдетъ въ Азгаръ — объяснилъ, что онъ имѣетъ порученіе отъ князя Голицына къ Брандту: удѣлить ему часть скопившихся въ Казани людей отъ проходившихъ войскъ.. Съ ними Данило собирался отправиться къ городу Осѣ и на Каму, гдѣ снова появилось много бродягъ Пугачевцевъ.

— Да что, братецъ? — вдругъ спросилъ Иванъ. — Правда, что Пугачева поймали и опять упустили. Гонецъ такъ сказывалъ!

— Коли сказывалъ, то совралъ — мѣрно отвѣчалъ Данило, натягивая сапоги.

— Что-жъ Пугачевъ-то?

— Ничего… Благодаря Богу и командирамъ живъ и здоровъ. Тебѣ кланяется.

— Мнѣ?! Я его не знаю… Вы это ради смѣха! Когда же его, братецъ, поймаютъ?

— Когда попадется! — шутилъ Данило.

— Да когда же это будетъ?

— Когда поменьше будетъ такихъ воиновъ, какъ ты, да когда всѣмъ нынѣшнимъ командирамъ абшидъ будетъ. Или же, когда Александръ Ильичъ Бибиковъ воскреснетъ изъ мертвыхъ.

— А правда-ль, какъ здѣсь завѣрное сказываютъ, что Александра Ильича отравой извели конфедератскіе уланы.

— Эка дичь!

— Самъ онъ будто губернатору писалъ.. Всю Казань тогда переполошило это…

— Померевъ-то писалъ? Съ того свѣту? — разсмѣялся Данило.

— Нѣтъ. Про перваго писалъ, что коего, будто, самъ накрылъ. Про нашего Казиміра! А другой какой-то его, слышь, перехитрилъ и въ видѣ лѣкарствія опоилъ генерала, когда онъ въ безпамятствѣ лежалъ…

Князь Данило поглядѣлъ на брата и задумался.

— Ничего такого, полагаю, не было, — сказалъ онъ чрезъ минуту. — Но могло быть…

— А про Бжегинскаго онъ сюда писалъ содержать его строжайше, не сказывая, за что… Про второго же писалъ сюда Ларіоновъ. Казиміра же нынѣ опять Брандтъ на свободу пустилъ. А тотъ примазался къ Лукерьѣ Кузьминишнѣ. Денегъ у нея кучу перебралъ и теперь все въ отлучкѣ разъѣзжаетъ по разнымъ мѣстамъ и городамъ, будто въ порученьи. Такъ князь Черемисовъ сказывалъ и очень дивился.

— Пусть покуда шляется! Буду въ Питерѣ, я о немъ похлопочу!

— Ахъ! Еще, братецъ, новость важная! Колоштанъ будто изъ сдаточныхъ города Ярославля! И имя его истинное будто Голоштанъ. Узналось это, потому…

— А ну его къ чорту! — воскликнулъ Данило. — Очень намъ нужно, сдаточный онъ, нѣтъ-ли?

— Какъ, братецъ, это очень важно!

Братья замолчали на минуту.

— А что-жъ ваши-то московцы? — снова заговорилъ Иванъ. — Щербатовъ, или Голицынъ, иль Мансуровъ. Да мало-ли ихъ тамъ! Фрейманъ, Муфель, Меллинъ, Декалонгъ, Михельсонъ…

— Ихъ, братъ, много! У семи нянекъ дитя всегда безъ глазу, а у нашихъ семи командировъ Емелька во вѣки съ обоими будетъ. У насъ одинъ тамъ офицеръ умница загадку сочинилъ… Забылъ я… Какъ-то такъ: Буки въ Казани, голова въ карманѣ, одинъ въ пустынѣ глаголетъ, а четверо Мыслете пишутъ. Добра да Мавра не видать и Покоя никому не сыскать. Отгадай.

— Что такое… — оживился Иванъ.

— Буки — это Брандтъ здѣсь. Голова, т. е. Щербатовъ, въ деревнѣ Караманахъ со штабомъ теперь стоитъ, Голицынъ указы посылаетъ, да никто не слушаетъ, Мансуровъ, Михельсонъ, Муфель и Меллинъ разбрелися не вѣсть гдѣ, а только репорты присылаютъ. Объ Мавринѣ и Державинѣ и всей комиссіи ни слуху, ни духу, а покой, то-есть Пугачевъ, не дается въ руки. Понялъ?

— Нѣту, батюшка братецъ, я все-таки не смекну, зачѣмъ все это переплетено вмѣстѣ?..

Данило не отвѣчалъ и продолжалъ: — о Михельсонѣ враки. Онъ мыслете не пишетъ, и Пугачеву отъ него покою мало. Онъ его побилъ ужъ раза два шибко. Можетъ, скоро бы и добилъ, кабы остальные помогли…

Данило былъ, наконецъ, готовъ, въ мундирѣ и орденахъ, и сталъ доставать большой пакетъ изъ сумки. Иванъ вдругъ ахнулъ и сталъ снимать съ шеи свои образки. Найдя между ними ключикъ, онъ полѣзъ въ шкафъ, досталъ полированный ларецъ изъ розоваго дерева и отперъ. Отодвинувъ въ немъ потайной ящичекъ, гдѣ лежали деньги, Иванъ сталъ коситься на Лай-Хана, но тотъ занятъ былъ принесенными сундуками изъ брички.

— Ну, Иванушка? — вымолвилъ князь, видѣвшій всѣ эволюціи брата. — Попъ обѣдню скорѣе отслужитъ…

Иванъ вынулъ одну пачку сѣренькихъ ассигнацій и письмо…

— Вотъ вамъ приказалъ отдать родитель; тутъ пять сотенъ. А это мнѣ, братецъ, тайкомъ Людмила Дмитріевна передъ выѣздомъ поручила для прочтенія вашего; прочтете, узнаете, что тамъ прописано. Она такъ сказала. Да еще заплакала, когда сказала…

Данило, не считая и не глядя, сунулъ деньги въ незапертой столъ и, развернувъ письмо жены, хотѣлъ только взглянуть и отложить, но вмѣсто того бросилъ киверъ и сѣлъ на диванъ. На лицѣ его явилось недоумѣніе. Чѣмъ долѣе читалъ онъ, тѣмъ становился угрюмѣе и, наконецъ, окончивъ, глянулъ на Ивана и вымолвилъ глухо и грозно.

— Что это… Что такое приключилось… О чемъ она соболѣзнуетъ… Кто ее обидѣлъ?

Иванъ ничего не понималъ и не зналъ.

— Кому-жъ ее обижать? Не я же, и не родитель. Мы ее всѣ любимъ. А Параня въ ней нынѣ души не чаетъ…

— Что жъ это за нелѣпица. Не рехнулась-ли она.

Данило сталъ снова читать письмо жены. Иванъ внимательно приглядывался къ брату. Лицо его, обыкновенно, въ минуты усиленнаго вниманія измѣнялось особенно странно…

Онъ широко раскрылъ глаза и глядѣлъ, не смигнувъ, разинулъ немного ротъ и мысленно повторялъ слова, сказанныя братомъ, будто разжевывалъ ихъ.

— Что если и впрямь рехнулась! — подумалъ онъ, наконецъ. — Впрочемъ, оно не опасно. Вонъ Михалка, слышь, выздоравливаетъ, и родитель обѣщался ужь назадъ его взять, въ Азгаръ…

Что же удивило, однако, князя Данилу?

Милуша писала, очевидно, наскоро, передъ самымъ отъѣздомъ. На верху листа стоялъ заголовокъ, а ниже начиналось письмо.

«Дорогой и многолюбезный супругъ, много лѣтъ тебѣ здравствовать желаетъ твоя злополучная супруга Людмила.

Свекоръ батюшка наказывалъ мнѣ крѣпко ни единымъ словечкомъ горя моего и несчастія объ обидѣ, маѣ приключенной, другу моему не отписывать и молчать. Горемычная я, не смогла сему приказу слѣдовать… Измыкалась я и положила въ себѣ, написать зарань объ горестномъ происхожденіи сей обиды лютой и просить дорогого супруга и заступника своего, гнѣвъ на милость обратить, а врага моего наказать по дѣламъ его. Великое испытанье послалъ мнѣ Господь. За грѣхи мои невольные восхотѣлъ наказать! Но вся моя надежда на милость Его, что смягчитъ онъ сердце Данилово или же убьетъ онъ меня поганую, коли на то его воля будетъ мужнина. Не могу я еще терпѣть… Вся изболѣлась въ ожиданьяхъ твоего пріѣзду и разсужденія всѣхъ сихъ горестныхъ обстоятельствъ. Нынѣ никому не вѣдомо сіе злодѣйство, опричь свекра… Всѣ допросами докучаютъ, почто я безжизненная, и почитаютъ, что съ глазу злого… Чистая была моя совѣсть, чистая и нынѣ, видитъ Богъ, а тяжесть томитъ меня безмѣрная и все тѣло обняла… Нѣтъ мнѣ спасенія отъ мыслей: когда вернется дорогой мой? И что посудитъ?.. Обниметъ онъ всѣхъ, мыслю я, а меня одну отгонитъ позорно. Жила я въ разлученьи отъ зари и до зари, вспоминаньемъ дорогого супруга; днемъ тосковала, и токмо во снѣ въ сновидѣньяхъ счастье имѣла, что видѣла съ собой и миловала. А на утро проснуся… Одинехонька, а дорогой за тридевять земель воюетъ и нѣтъ его при мнѣ. Какъ прожила я зиму, и не скончалась моя жизнь злосчастная, не могу я и уразумѣть… Прибралъ меня бы Господь, то-бъ не было позора злодѣйскаго и гнѣва мужнина на меня. Свекоръ все утѣшаетъ, пріѣдетъ Данило, лютѣйше казнитъ злодѣя, а меня проститъ, что неповинна… Но вѣры не иму я. Правъ твой гнѣвъ, дорогой мой, права твоя будетъ и злоба на меня, окаянную… Не довѣрись я сему бездушному человѣку, не бывать бы позору моему!..

Лучше бы во сто кратъ, на мѣстѣ лобномъ, клейменой мнѣ быть за воровское дѣло, да не видать супруга моего ненавистное со мной обращеніе… Сатана меня въ руки злодѣевы предалъ, что не молилась Господу, сколько подобаетъ… А токмо съ вами все мыслями была… И сею-то многою любовью въ погибель я и приведена нынѣ.

Не время мнѣ докончить сего письма, а буду ожидать твоего пріѣзду и милости. Супруга твоя злосчастная Людмила Хвалынская.»

— Что-жъ это? Какое злодѣяніе все это описываетъ и какую обиду? — заговорилъ Данило, какъ бы самъ съ собой. — И что мнѣ гнѣваться? Что она ушла изъ родительскаго дома, да пропадала? Такъ я объ этомъ дурачествѣ ужъ свѣдущъ. Ко мнѣ собралась изъ Азгара въ Татищеву фортецію. Вишь, ближній свѣтъ! И объ этомъ я ужъ батюшкѣ писалъ и спрашивалъ, гдѣ ее розыскали, и наказывалъ ему глупую невѣстку продержать толико въ чуланѣ и добре голодомъ проморить, чтобъ не баловалась… Да по сю пору ни отвѣта, ни привѣта отъ батюшки не имѣю. А тутъ вотъ вдругъ сама мнѣ не вѣсть какой огородъ городитъ.

Данило съ волненьемъ поднялся и сталъ ходить по комнатѣ.

— И на кой чертовъ прахъ учатъ дѣвокъ грамотѣ. Только и пригожается — чтобъ огороды городить, да дурацкія загадки загадывать. Не училъ бы ее ничему чертъ Кустовъ, не умѣла бы читать да писать, не начиталась бы дурацкихъ сочиненьевъ и не умничала бы, а жила по просту, а не по книжному… Отъ природы глупа была, а отъ книгъ совсѣмъ одурѣла. Вишь, стосковалась, побѣжала за мужемъ… Ну, тутъ видно и приключилось съ ней — что не вѣдаю. Побилъ можетъ какой пьяный мужикъ. Можетъ и лицо изуродовалъ! — Вдругъ остановился Данила. — Ты вѣдь ее видѣлъ?

— Нѣтъ, какъ можно… Она какъ была… Она, братецъ, подлинно красавица. Краше моей будущей. Въ Казани всѣ сказываютъ, что князья Хвалынскіе двухъ первыхъ красавицъ всей округи розыскали себѣ въ жены.

— Да какъ ее нашли? Гдѣ она болталась послѣ смерти отца.

— Ее доставили сюда на лошадяхъ Андрея Алексѣевича.

— Какой Андрей Алексѣевичъ. Полно ты мнѣ здѣшнихъ татаръ поименно чествовать!

— Уздальскій, братъ Парани… Онъ ее нашелъ видно и со своими людьми доставилъ въ Казань, узнавъ о кончинѣ Дмитрія Дмитрича и о сборахъ родителя въ отъѣздъ.

— Андрюшка Уздальскій. Бывшій нареченный?..

— Такъ точно, братецъ. Мнѣ Параня это все…

Данило остановился предъ братомъ и глянулъ на него такими глазами, что Иванъ вымолвилъ испуганно и замахалъ руками.

— Господь съ вами, братецъ! Что вы… Что вы!.. Сухо дерево!..

— Уздальскій нашелъ и доставилъ… — Кто тебѣ сказалъ?..

— Самъ видѣлъ. Всѣ это видѣли… И дворня вся. И Казань вся!..

— Батюшка тебѣ сказывалъ, иль сама она?.. Жена…

Губы Данилы слегка побѣлѣли и дрожали.

— Нѣтъ. Самаго-жъ меня не было, а сказывала мнѣ Параня… Отъ родителя я ничего не слыхалъ, потому что рѣчь не заходила.

Данило зашагалъ по комнатѣ. Затѣмъ взялъ киверъ и усмѣхнулся.

— Ай да стряпуны! Ну, постой, моей каши отвѣдаютъ всѣ, — хотя-бъ и самъ родитель твой!

Данило вышелъ и, сѣвъ въ дрожки, велѣлъ ѣхать.

— Куда прикажете? — вымолвилъ кучеръ.

— Въ ворота! — крикнулъ Данила, ткнувъ малаго въ шею и показывая на ворота двора. — Разсуждай больше. Иванъ Родивонычъ набаловалъ васъ тутъ.

Затѣмъ уже, за воротами, онъ сказалъ:

— Къ Прасковьѣ Алексѣевнѣ. Знаешь. Я чай дорога наѣзжена торная. Живѣй.

III.

Въ большой людской дома Уздальскихъ было до полсотни нищихъ и странниковъ. Ихъ только что накормили, и Параня одѣляла всѣхъ принесеннымъ сверху ворохомъ платья.

Параня была та же на видъ, какою встрѣтилъ ее женихъ при освобожденіи Яицка. Слегка блѣдная, задумчивая и только изрѣдка — да и то грустно — усмѣхающаяся.

Старикъ Кудрявцевъ, навѣщавшій свою любимицу, говорилъ про эту улыбку, что она будто солнышко свѣтитъ сквозь тучу черную. Параня мало говорила, была со всѣми одинаково сдержанно привѣтлива, подчасъ даже холодна.

Она проводила дни съ женихомъ и болѣе молчала и думала, а Иванъ не прерывалъ ея думъ и пересталъ утомлять вопросами, боясь наскучить и разсердить, какъ уже было не разъ. Вмѣстѣ всякій день служили они панихиды въ Пятницкой церкви, гдѣ стоялъ осмоленный гробъ, и разговаривали только о заказахъ и изготовленіи богатыхъ даровъ и вкладовъ для пустыни.

Когда жениха не было, Параня читала Евангеліе или большую книгу, подаренную ей еще въ Яицкѣ отцемъ Ѳеофаномъ. Это былъ сборникъ краткихъ жизнеописаній изъ ветхаго завѣта. Первая статья была озаглавлена: Праотецъ Адамъ и Праматерь Ева! а послѣдняя: Сказаніе о храбромъ мужѣ Іудѣ Маккавеѣ, о мужественной его матери и о примѣрныхъ его братьяхъ, и о всѣхъ приключеніяхъ ихъ.

Одна страница книги была отмѣчена черной лентой, и часто лежала книга раскрытая на этомъ мѣстѣ, гдѣ виднѣлось заглавіе: Сказаніе о приключеніи мудрой Іудиѳи, жены Израильской, и о кровожадномъ Голофернѣ, военачальникѣ филистимлянскомъ, и благополучное происхожденіе онаго,

Затімъ Параня хлопотала чрезъ пріѣзжаго изъ столицы повѣреннаго подъячаго Подружкина, потому что рѣшила, съ вѣдома жениха, передать треть своего имѣнія маленькому племяннику Артемію. Въ то же время, но тайно отъ Ивана, она сдѣлала завѣщаніе, въ которомъ, въ случаѣ своей смерти, все остальное свое имущество отдавала въ ту же пустынь, гдѣ должна была быть похоронена въ ногахъ у своей матери, отца и милой мачихи. Ивана она назначала опекуномъ Артемія, отстраняя его собственнаго, почти совершенно разорившагося, отца.

По утрамъ Параня всегда сходила въ людскую, которая сдѣлалась за послѣднее время страннопріимнымъ домомъ, и одѣляла странницъ и богомолокъ вещами и деньгами на дорогу, наказывая молиться о упокоеніи рабы Божьей болярыни Марѳы.

Когда дворовый человѣкъ, замѣнившій Гаврилу, доложилъ барышнѣ о князѣ Данилѣ Родивонычѣ, Параня не мало удивилась, но спокойными шагами поднялась на верхъ.

Князь былъ въ диванной, задумчиво стоялъ и глядѣлъ на плохой портретъ Алексѣя Петровича Уздальскаго въ посольскомъ мундирѣ. Онъ даже не замѣтилъ, какъ Параня подошла къ нему… Послѣ обычнаго привѣтствія, она посадила (нелюбимаго ею) гостя и для начала бесѣды вымолвила какъ-то странно:

— Самозванецъ пойманъ, князь?

— Нѣтъ не пойманъ! — нехотя вымолвилъ Данило и хотѣлъ говорить о дѣлѣ, которое его привело, но остановился. Ему показалось, что лицо Парани просвѣтлѣло…

— Чему она радуется! За примѣрами ходить не далеко. Можетъ, она изъ дворянъ, что почитаютъ его за царя… — подумалъ Данило и прибавилъ тихо, пристально глядя въ лицо молодой хозяйки.

— Царь Петръ Ѳедорычъ цѣлъ и невредимъ!

— Царь Петръ… — Изумленно начала было Параня. — Казакъ-то, яицкій двоеженецъ-то… Бичь Господень, — прибавила она вычитанное объ Олофернѣ.

— Ну, да врагъ его возьми. Я къ вамъ по дѣлу, будущая невѣстушка.

— Чѣмъ могу служить. Приказывайте.

— Вы, сказываетъ братъ Иванъ, сдружились здѣсь съ моей…

Данило запнулся и продолжалъ:

— Съ Людмилой Дмитревной поладили, говоритъ братъ. — Не вѣдомо ли вамъ, что такое приключилось съ ней въ мою отлучку, гдѣ она пропадала и какъ доставилъ ее вашъ сводный братецъ Андрей Алексѣевичъ.

Параня опустила глаза и вымолвила:

— Я, Данило Родивонычъ, все это несчастіе знаю отъ самой Милуши, она мнѣ открылась по своему ко мнѣ дружелюбію и доброхотству, хотя бъ дѣвицѣ и не слѣдъ было все то слышать. Да моя судьба, видите, такая! Вотъ самое себя теперь должна соблюдать и даже замужъ выдавать… — улыбнулась Параня той улыбкой своей, что напоминало Кудрявцеву солнышко изъ за тучи. — Но должна я вамъ объяснить, что никто сихъ горестныхъ приключеній не вѣдаетъ, кромѣ вашего родителя и насъ двухъ съ Людмилой, то и обѣщалась я вашей супругѣ никому ничего не сказывать.

— Да вѣдь мнѣ-то повѣдаете.

— Нѣту. Я на образъ божилась никому не проронить о семъ, ниже единаго слова.

— Да вѣдь я ей мужъ. Я долженъ знать… Не балагурь, Прасковья Алексѣевна! — вспыльчиво и почти грубо вымолвилъ Данило.

— Я не балагурю, князь, — тихо и холодно отозвалась Параня, поднимая строгій взглядъ на Данилу. — Да сиротѣ и опасно балагурить. Заступниковъ не будетъ. Всякій можетъ обидѣть безотвѣтно.

Данило понялъ холодный намекъ на свой окрикъ и взбѣсился еще болѣе.

— Охъ, умны стали эти дѣвки! — промелькнуло у него въ головѣ. — Я васъ буду покорнѣйше просить, — мѣрно и твердо началъ онъ, — повѣдать мнѣ то приключеніе съ моей законною супругою, коего я не вѣдаю, а вѣдать бы и знать долженъ, какъ мужъ, даже допрежде васъ самихъ и иныхъ чужихъ людей.

— Поѣзжайте въ Азгаръ, и батюшка, родитель вашъ, или сама супруга повѣдаютъ вамъ все…

— Да, вѣдь, мнѣ нельзя ѣхать въ Азгаръ. У меня порученіе начальника ѣхать съ командой верстъ за 200… Потому я и желаю знать все теперь и здѣсь. Сдается мнѣ, что и долгъ уплатить придется мнѣ здѣсь, можетъ въ этомъ домѣ. Вѣдь у васъ останавливается тотъ любезный человѣкъ, что нашелъ чужую жену и доставилъ въ Казань,

Параня посмотрѣла на князя и ничего не сказала.

— Каково мнѣ ждать свиданія съ батюшкой мѣсяцъ, два. три. Исполнять все по службѣ, когда у меня кошки на сердцѣ скребутъ отъ нелѣпицъ, да разныхъ загадокъ жениныхъ, вычитанныхъ въ письмѣ ея. Да вы еще поддали жару, пояснивъ, что приключеніе это такое непотребное, какого дѣвицамъ не подобаетъ…

Данило остановился. Параня отвела глаза, и лицо ея слегка закраснѣлось на мгновеніе, потомъ она тяжело вздохнула и холодно, привѣтливо прервала наступившее молчаніе.

— Прикажете, Данило Родивонычъ, угостить васъ чѣмъ? Угодно малины со сливками иль нѣмецкаго кофе… Вы, сказывалъ мнѣ Иванушка… Иванъ Родивонычъ, — поправилась она, — большой охотникъ до кофе.

— Я васъ прошу, сударыня, меня угостить тѣмъ, въ чемъ мнѣ нужда, что мнѣ сердце выѣдаетъ, а не кофеями и сливками, снова рѣзко вымолвилъ Данило.

Параня опустила глаза и молчала.

— Кого мы съ вами балясами тѣшимъ! — выговорилъ Данило. — Меня не переупрямите. Я вѣдь не уѣду безъ того, чтобъ не вывѣдать всей подноготной. Я не Иванушка!

Параня отвернулась, и слезы готовы были выступить у нея на глазахъ. А слезы эти уже не вызывало теперь — горе, а вызывала только — обида.

— Не отъ чего обижаться, а лучше поступите умницей, да послушайтесь… — мягче сказалъ Данило.

— Поѣзжайте съ Богомъ, Данило Родивонычъ, а то застанетъ насъ такъ вашъ братъ. И ему обидно будетъ, коль вы меня до слезъ доведете.

— Такъ вы мнѣ не скажете ничего?!

Параня тихо встала и медленно вышла изъ комнаты.

Данило, думавшій, что она идетъ запереть дверь — остался въ недоумѣніи.

Когда дѣвушка скрылась, онъ вспыхнулъ и первымъ его движеніемъ было итти за ней, затѣмъ онъ разсмѣялся своимъ тихимъ и сухимъ смѣхомъ, который былъ признакомъ гнѣва.

Онъ рѣшился уѣзжать и на порогѣ встрѣтилъ брата.

— Что жъ вы мнѣ мнѣ не сказали, братецъ… Одни пріѣхали?.. улыбался Иванъ. — Вмѣстѣ бы. Я думалъ, вы къ Брандту.

— Скажи отъ меня своей невѣстѣ, что она въ фамилію нашу еще не вступила, а поссориться со мной ужъ успѣла. Эдакъ ужъ лучше бы… Ну, да что тутъ!…

И Данило махнулъ рукой и вышелъ на крыльцо, оставивъ брата въ испуганномъ недоумѣніи.

Иванъ отыскалъ невѣсту въ маленькой комнатѣ за счетами и закидалъ вопросами. Она ничего не сказала, только вздохнула и, посадивъ его возлѣ себя, положила руки ему на плечи. Долго глядѣла Параня въ лицо жениха.

— Будешь ты моимъ заступникомъ, какъ повѣнчаемся? Не дашь никому въ обиду…

Иванъ опустился предъ ней на колѣни и вымолвилъ со слезами:

— Я за тебя сто смертей пройду…

— Ну, а если… Всѣ мы подъ Богомъ, Иванушка, если я помру вдругъ.

И Иванъ заткнулъ себѣ уши… На порогѣ появился новый дворецкій Парани, а за нимъ человѣкъ десять тащили три большихъ сундука.

— А, вотъ все… Слава Богу! — обрадовалась Параня. — Ну, Иванушка, заутра въ путь…

Пересмотрѣвъ парчу, ризы, образа въ окладахъ и церковную утварь, — все, что заказано было для пожертвованія въ пустынь — Параня грустно улыбнулась.

— Это все, какъ мамонька любила, — тихо шептала Параня надъ открытыми сундуками. — Можетъ, она все видитъ…

— Стало собираться! отвлекъ ее Иванъ отъ думы.

— Да. Да. Заутро со свѣтомъ въ путь. Пора мамонькѣ на покой. Шутка ли, сколько времени гробъ не закрытъ… Ты написалъ, вѣдь, уже воеводѣ, чтобъ все тамъ приготовили…

— Воевода-то переведенъ новый! Да знаешь ли кто? — воскликнулъ Иванъ. — Илья Ильичъ! Генералъ Сельцевъ. Тебѣ теперь родня даже.

Между тѣмъ Данило, оставивъ дрожки для брата, пѣшкомъ и глубоко задумавшись незамѣтно ушелъ въ противуположную, отъ своего дома, сторону. Предъ нимъ открылось вдругъ голое поле, за которымъ по скату виднѣлись разбросанные домики и лачуги. За ними въ верстѣ зеленѣла роща, на холму виднѣлся бѣленькій красивый домикъ.

Только теперь сообразилъ Данило, что онъ ошибся дорогой, и только теперь замѣтилъ, что его давно уже обгоняли десятки каретъ и разныхъ экипажей.

— Князь! Данило Родивонычъ! Какими судьбами!? Да еще пѣшкомъ! Въ Кіевъ что-ль! Къ печерскимъ угодникамъ!?

Коляска тройкой пѣгихъ лошадокъ, съ двумя казачками на запяткахъ, поравнялась съ Данилой, и кучеръ ловко осадилъ лошадей. Князь Черемисовъ въ мундирѣ Казанскаго легіонера тянулся изъ коляски съ сіяющимъ лицомъ…

— Уморитесь, князь, вѣдь далече еще… Аль это по заморскому князьямъ, да столбовымъ дворянамъ — пѣшкомъ ходить…

— Арися! Сиди смирно. Не выпади! — прибавилъ князь Улусъ Андреевичъ ребенку, сидѣвшему около него. Затѣмъ онъ вылѣзъ при помощи двухъ казачковъ и, несмотря на мрачный видъ Данилы, сталъ болтать, разспрашивать, разсказывать и кричалъ, какъ всегда, во все горло, пересыпая рѣчь смѣхомъ.

— Прогуляться? А я думалъ къ Нефедъ Иванычу. Вишь, все дворянство катитъ къ нему. Вѣдь нынѣ его рожденье. Знаете, сколько лѣтъ минуло? 109-ть!.. Доживемъ ли мы-то съ вами. Что? Поѣдемъ что-ль?.. Э-э, да вы въ полномъ облаченіи. Ну, вотъ стало я и правъ, что собирались къ Нефедъ Иванычу.

Данило вспомнилъ, что онъ дѣйствительно остался въ полной формѣ, хотя забылъ и думать о Брандтѣ и о своемъ порученіи. Въ одну минуту сообразилъ онъ, что выѣзжать въ Азгаръ ему было невозможно, пока не отдохнули лошади. Генерала Кудрявцева онъ считалъ необходимымъ уважать болѣе, чѣмъ все казанское общество.

Чрезъ минуту оба князя катили чрезъ Арское поле къ холму, гдѣ виднѣлся загородный домъ Кудрявцева. Черемисовъ былъ въ восхищеньи, что явится на праздникъ съ питерскимъ княземъ.

— Вотъ только завезу, да закину сынка къ Бѣлокопытихѣ. Дома скучно ему. Мамка его поколѣла — грибковъ объѣлась, дура. Арися? что мамка-то? Тютю!

— Тютю! — угрюмо отвѣчалъ трехлѣтній ребенокъ, съ выразительными глазами и южными чертами лица.

— Вотъ что дурно, не вѣжливо. Я не былъ еще у губернатора, — вымолвилъ Данило. — А онъ навѣрное тамъ будетъ…

— Яковъ Ларивонычъ-то? Да онъ одной ногой въ гробу! — воскликнулъ Черемисовъ. До гостей ли ему…

— Какъ?

— На ладанъ дышетъ. До гостей ли. А угодно посѣтить его, такъ заѣдемъ сейчасъ, а тамъ къ Нефедъ Иванычу, угодно?

— Назадъ-то въ городъ!

— Какое. Вотъ онъ, домъ-то лѣтній губернаторскій… Вотъ онъ. Чтой-то вы, князь, ничего не знаете… Словно заѣзжій гость… И Черемисовъ показалъ князю большой домъ направо отъ дороги.

— Къ губернатору! — крикнулъ онъ.

Тройка ухарски влетѣла во дворъ. Выбѣжавшій швейцаръ, заранѣе получившій приказаніе отказывать всѣмъ, объявилъ на вопросъ Данилы:

— Его превосходительство все еще хвораютъ.

Данило молчалъ и колебался, запустивъ руку въ карманъ своего мундира, гдѣ былъ пакетъ отъ Голицына.

— Если отдать, то не ѣхать въ Азгаръ! — думалъ Данило. Отправляться за 200 верстъ. Это моя обязанность честнаго офицера. Свои дѣла по боку… Что жена? Тутъ государственное дѣло!

— Что вы, князь? ѣхать что-ль! — удивился Черемисовъ. Аль забыли что.

— Нѣтъ! Нѣтъ!

— Такъ къ Нефедъ Иванычу?

Данило кивнулъ головой, словно хотѣлось ему, чтобъ Черемисовъ ему помѣшалъ исполнить обязанность. Коляска покатилась къ холму. Пакетъ остался въ карманѣ, однако, Данило еще не рѣшился окончательно ѣхать въ Азгаръ и бросить порученіе Голицына. Его останавливала болѣе всего мысль, что большая часть изъ его сослуживцевъ поступила бы такъ. Потому-то онъ, князь Данило, долженъ поступить по присягѣ… Иванушка можетъ бросить службу ради бабы, онъ же долженъ пренебречь своими дѣлами. Князь Данило колебался…

Между тѣмъ Черемисовъ завезъ ребенка на маленькую дачу и теперь давно что-то разсказывалъ и часто повторялъ имена Бартыкаевой, Колоштана и Бжегинскаго, прибавляя по обыкновенію.

— Не такъ ли я сказываю? Не правда-ль моя?

— Да! Да! — отвѣчалъ Данило, не слушая.

— Срамота!! Старая вѣдь она, распрестарая! — разслышалъ, наконецъ, Данило. — Ну нашла бы во дворнѣ молодца, крѣпостнаго. Тотъ не посмѣлъ бы наружу все выводить… Не правда ль моя! Ну а Казимірушкѣ до зарѣзу понадобились денежки. Да и свинья эта, сдаточный маіоръ, конечное дѣло, на то же билъ. Либо молвь по городу пустить, либо денежки сорвать… Ужь отдала бы, старая вѣдьма, чѣмъ срамиться… Такъ-ли я говорю. А?! Вотъ и пріѣхали! Пожалуйте!

Загородная дача Нефедъ Иваныча была запружена экипажами, а домъ полонъ гостей.

И до вечера, до глубокой ночи пировали тутъ…

Чуть свѣтъ брезжилъ въ окна, когда оба брата Хвалынскіе пили чай и закусывали на дорогу. Лошади Данилы были у подъѣзда, а Иванъ долженъ былъ на дрожкахъ доѣхать до заставы близъ озера Кабана и пересѣсть въ большую карету къ невѣстѣ. Это дѣлалось въ тайнѣ отъ казанскаго общества.

— Женись ужъ скорѣе! — замѣтилъ Данило. — Что срамить дѣвушку. Нешто годно разъѣзжать эдакъ не женатымъ да чужимъ. Послѣ бы похоронъ и женился, безъ пиршествъ да зѣвакъ. Не хочешь жениться, то и еще лучше! Брось. Она упрямица…

Иванъ отвѣчалъ потокомъ увѣреній и упрекалъ брата въ несправедливости къ Паранѣ.

— Ну! Ну! Мнѣ не время. Прощай! Такъ пріѣдешь въ Азгаръ?

— Какъ провожу, тотчасъ же послѣ похоронъ прямыхъ путемъ въ Азгаръ.

Братья простились. Данило сѣлъ въ бричку и покатилъ по пыльнымъ и соннымъ улицамъ. Скоро онъ былъ на томъ же Арскомъ полѣ и увидѣлъ домъ Бранта.

— «Вернусь скорѣе изъ Азгара и исполню все…» — думалъ онъ. — Поздно будетъ, отвѣчала его совѣсть. Какія тутъ дѣла, когда жена срамитъ и позоритъ! — отвѣчалъ онъ и долго шла эта борьба въ немъ…

Большой пакетъ съ восковою печатью, лежавшій въ сумкѣ, словно дразнилъ его оттуда.

— Направо! Къ губернатору! — крикнулъ вдругъ Данило.

Черезъ минуту онъ снова былъ у подъѣзда Бранта и тотъ же швейцаръ, но не въ формѣ съ булавой, а въ армякѣ и съ метлой, вышелъ на крыльцо.

— Передай это его превосходительству изъ рукъ въ руки. Пропадетъ — будешь въ острогѣ! Я князь Хвалынскій, скажи буду чрезъ…

Данило запнулся.

— Скажи, что молъ, очень важное приключенье у меня. Что ѣду я въ вотчину, а черезъ недѣлю буду назадъ и надежду имѣю, что его превосходительство ужъ всѣмъ распорядится, какъ этотъ указъ гласитъ! Да уразумѣлъ-ли ты все… повтори.

Швейцаръ повторилъ, принялъ пакетъ и Данило отъѣхалъ отъ крыльца менѣе сумрачный, словно тяжесть свалилась у него съ плечъ. Скоро Казань исчезла изъ глазъ его.

Между тѣмъ Иванъ былъ тоже за заставой и ждалъ на берегу синяго озера… Человѣкъ тридцать мастеровыхъ, все суконщиковъ, купались, ныряли, кричали и баловались въ водѣ. Иванъ улыбался весело, глядя на ихъ разныя затѣи, но изрѣдка поглядывалъ на заставу: не ѣдутъ ли дроги съ знакомымъ чернымъ гробомъ.

— Ребята! Алешку купать…

— Подавай… Держи! Держи!

Изъ воды выбѣжалъ здоровенный голый малый, лицо котораго показалось знакомымъ Ивану, и сталъ было одѣваться…

Его окружили. Онъ отбивался кулаками. Наконецъ его подняли на руки и понесли, несмотря на полновѣсные удары его кулаковъ, которые градомъ сыпались направо и налѣво шлепая по голымъ тѣламъ балагуровъ.

— Утопите. Ай! А-а! Утоп… — кричалъ малый, ныряя поневолѣ и захлебываясь.

Хохотъ заглушалъ его крики…

Наконецъ, нахлебавшись черезъ чуръ, онъ разсвирѣпѣлъ и такъ угостилъ двухъ ближайшихъ, что вся ватага разсыпалась отъ него вплавь:, малый выползъ съ посинѣлымъ лицомъ отъ натуги и страха и сталъ одѣваться.

— Погодите вотъ… Анаѳемы. Я васъ! Пугачевцы! Татары поганые.

— Баба Самойловъ. Прямая Аленка. Воды робѣетъ.

— Отъ того и въ богомолы собрался!

Имя Самойлова заставило Ивана вспомнить крестника Марѳы Петровны.

— Онъ можетъ и не вѣдаетъ, что вотъ сейчасъ ее провезутъ, — подумалъ Иванъ и пошелъ по берегу.

Самойловъ былъ уже одѣтъ и, увидя Ивана, ахнулъ.

— Что, Иванъ Родивонычъ! Еще время есть. Еще не проѣхали? Вотъ эти олухи меня задержали баловствомъ.

Оказалось, что Самойловъ собирался слѣдовать пѣшкомъ за гробомъ Марѳы Петровны. Около его платья на землѣ лежала сумка и палка. Онъ очень опечалился, узнавъ, что поѣдутъ на рысяхъ и что ему не поспѣть пѣшкомъ, и Иванъ утѣшилъ его, обѣщая взять верхомъ на мѣсто другого.

IV.

Въ Азгарѣ послѣ жаркаго дня наступилъ прохладный вечеръ. Садъ уже густо разросся… Свѣжая зелень съ весеннею желтизной, еще не высушенная солнцемъ и не потемнѣвшая, какъ среди лѣта, шумѣла и шелестила подъ дуновеньемъ легкаго вѣтерка съ Волги.

Въ большой залѣ, двери и окна которой были раскрыты на террасу, вся семья ужинала. Старый князь, уже накушавшись, ожидалъ, чтобы остальные кончили, и оглядывалъ всѣхъ. Около него направо сидѣла Фимочка, такая же бодрая, оживленная и смуглорумяная, успѣвшая уже сильно загорѣть, и дразнила чрезъ столъ вновь прибывшаго Михалку сложеннымъ угломъ платка. Она выучилась этому въ Казани и, увѣряя Михалку, что онъ изъ татаръ, показывала ему по десяти разъ въ день: свиное ухо.

— Меня этимъ обидѣть нельзя! Я не татаринъ! тихо объяснялъ ей быстро выздоровѣвшій, но страшно постарѣвшій Михалка.

— Не зли его! — замѣтилъ князь. Опять съ ума спятитъ.

Налѣво отъ князя сидѣла Милуша. Она слегка измѣнилась; хотя не похудѣла и румянецъ все игралъ на ея пушистыхъ щекахъ, но вся она была точно осовѣлая и въ глазахъ виднѣлась какая-то усталь. Ее будто сонь клонилъ. Такъ выражалось на лицѣ молодой женщины ея давнишнее горе и боязнь суда мужа, пріѣздъ котораго уже ожидался со дня на день.

Милуша горячо любила отца своего, но жена взяла верхъ надъ дочерью, она почти забывала про судьбу отца, только и думала, что о мужѣ.

— «Какъ посудитъ Данило! Что будетъ». — Вотъ къ чему сводились всѣ мысли, вся душевная ежечасная тревога. Она горѣла нетерпѣніемъ увидать мужа и узнать свою участь, а въ то же время страшно боялась этой минуты. Когда сердечныя муки особенно терзали ее, она ложилась, засыпала и спала по цѣлымъ часамъ. Затѣмъ, проснувшись, она шла въ садъ и, набродившись до устали, вдоль и поперекъ сада, садилась въ тѣни и часто принималась плакать; уставши отъ слезъ, но съ облегченнымъ сердцемъ, она снова уходила къ себѣ и снова засыпала крѣпкимъ сномъ, какъ наплакавшіяся вдоволь дѣти.

Кирилловна знала эту примѣту.

— Горюетъ, сердечная! Истомилась, вотъ и спитъ день-деньской, намучившись…

Кирилловна была права. Милуша чувствовала такую мучительную, почти физическую боль на сердцѣ, постоянныя слезы такъ надрывали ея существо, что сонъ спасалъ тѣло отъ серьезной болѣзни и возстановлялъ силы, потраченныя на душевныя муки.

Старикъ князь не зналъ, до какой степени томится невѣстка, видя ее такою же полною и румяною.

— Больно ужъ спитъ много! — удивлялся онъ.

Теперь князь вспомнилъ, что наступаетъ іюнь и что надо каждую минуту ожидать сына.

Отпустивъ всѣхъ послѣ ужина, онъ позвалъ невѣстку къ себѣ въ кабинетъ и напомнилъ о близкомъ пріѣздѣ мужа ея. Рванулось все наружу, что укрывалось подъ румянцемъ этого лица и въ денномъ снѣ бѣдной женщины. Она упала на колѣни около кресла старика и долго неутѣшно рыдала, повторяя въ отвѣтъ на всѣ утѣшенія.

— Коли онъ меня не проститъ, не захочетъ меня болѣе женой почесть, я утоплюся…

— Эхъ, моя горемычная! Кабы не любила ты его до безпамятства, то-бъ и не бѣгала за нимъ. И на злодѣя не натолкнула бы тебя судьба. Я все Данилѣ поясню. Ну, горе, срамъ, обида… Ну, и ищи обиду на обидчикѣ! А неповинную нечего казнить!..

Поздно ушла Милуша изъ кабинета, но не пошла въ свою горницу, гдѣ жила въ отсутствіи мужа, а вышла тихонько въ густой садъ. Не вдалекѣ отъ нѣмецкаго домика, она сѣла на свою любимую скамью, гдѣ еще недавно, зимой, первый разъ обнялъ ее Данило и заговорилъ о женитьбѣ. Милуша забылась, откинувшись стройнымъ станомъ назадъ, прислонилась къ дереву и долго просидѣла такъ, не двигаясь. Слезы текли по щекамъ, и отуманенный взоръ безсознательно бродилъ по темнымъ вѣтвямъ.

Ночь была звѣздная, теплая, все уже давно спало крѣпкимъ сномъ и въ саду, и въ домѣ, только въ окнѣ спальни князя свѣтилась лампадка у образовъ, а надъ нимъ, этажемъ выше, Фимочка въ одной сорочкѣ бѣлѣлась въ раскрытомъ окнѣ своей горницы. Ей тоже не спалось, но не горе, сердце заѣдающее, мѣшало ей зачастую спать въ теплыя ночи и выгоняло ее изъ постели къ открытому окну. Фимочка, скрестивъ руки, уронивъ распущенный воротъ сорочки съ горячаго плеча, вдыхала полной грудью ароматный ночной воздухъ, оглядывала темные холмы тѣнистаго сада, заглядывалась на яркія звѣздочки, мигавшія отовсюду съ темноватаго купола неба, но мысль ея была далека и отъ Азгара, и отъ звѣздочекъ небесныхъ… Знакомый образъ въ красивомъ мундирѣ, съ веселою улыбкой, съ смѣлымъ взглядомъ, смутившимъ покой княжны… Этотъ петербургскій князь, видѣнный ею не разъ въ Казани, преслѣдовалъ ее и до Азгара, жилъ съ ней, неотступно носился передъ ея страстно-усталыми глазами и горячими губами. Особенно льнулъ и дразнилъ онъ ее въ эти душныя ночи наступившаго лѣта.

Фимочка робко надѣялась снова быть въ Казани, а то и въ Петербургѣ снова увидѣться… Фимочка не знала, что этотъ красавецъ юноша уже умеръ героемъ на валу Татищевой крѣпости…

Около полуночи Фима съ глубокимъ вздохомъ, словно великое горе было у нея, перебралась въ постель… а Милуша все еще долго сидѣла неподвижно на скамьѣ. Странное дѣло, но съ тѣхъ поръ, что ее томила тоска и неизвѣстность рѣшенія ея участи, она забыла свой прежній страхъ и всѣ ужасы, которыми было наполнено ея воображеніе, благодаря розсказнямъ Кирилловны, прежде она ни за что бы на свѣтѣ не пошла одна, въ полночь, въ этотъ садъ. А теперь она и не думала о томъ, что бѣлая статуя прабабушки Хвалынской ходитъ по саду въ полночь; что недалеко удавленная татарка поетъ и можетъ защекотать ее, что 12-ть молодцовъ могутъ ее поймать и завертѣть въ хороводѣ чертовскомъ!..

Наконецъ, Милуша встала и тихо пошла по темной аллеѣ къ обрыву надъ Волгой. Ея ровный и легкій шагъ не нарушалъ ночной тиши, темное платье тонуло во тьмѣ аллеи. Шагъ неслышный, скрещенныя на груди руки, понурившаяся головка въ черномъ чепчикѣ, окаймлявшемъ блѣдное лицо, все придавало ея фигурѣ что-то странное, необыденное, и не мудрено, что однажды сторожъ принялъ княгиню за призракъ и, крестясь, бросился безъ памяти бѣжать во дворъ.

Она тихо подошла къ краю утеса и, не шевелясь, долго глядѣла въ темныя волны, но вдругъ остро-звонкій, дикій крикъ какой-то ночной птицы привелъ ее въ себя. Она вздрогнула и боязливо пошла въ домъ, уже озираясь по сторонамъ. Дикій крикъ повторился ближе… Милуша стала робѣть и пошла быст рѣе… Взвизгъ этотъ повторялся то ближе, то дальше и вдругъ раздался надъ самой ея головой. Милуша знала, что это или филинъ, или другая знакомая ей ночная и красивая птица, но тѣмъ не менѣе струсила совсѣмъ и бросилась бѣжать во весь духъ. На террасѣ она остановилась и вымолвила, оглядываясь по сторонамъ.

— Это птица… Я забыла, какъ звать ее. Чего я оробѣла. Мнѣ-ль робѣть и бояться? У меня одна роба должна быть: гнѣвъ мужнинъ!

Милуша тихонько прошла корридоромъ къ себѣ. Кирилловна, закутанная въ тѣлогрѣйку, несмотря на лѣтнюю духоту, лежала на полу, на тюфякѣ и, прислушавшись, привстала…

— Эхъ! Полуночница! Спала-бы, да другихъ не будила… — прошамкала старуха.

— Это полуночникъ! — вспомнила Милуша названье птицы…

Она стало было раздѣваться у раствореннаго окна, но чувствовала, что напрасно ляжетъ въ постель, что ей не заснуть… Лампада мерцала у ея образницы. Образа сіяли ярко, и свѣтъ ихъ лучисто разливался кругомъ въ полутемной горницѣ.

Милуша долго смотрѣла на лики святыхъ съ золотыми кружками вокругъ, на яркія ризы съ драгоцѣнными каменьями, потомъ перевела глаза на большую и пустую постель, освѣщенную и почти блестѣвшую бѣлизной отвороченвыхъ простынь… Она вспомнила вдругъ одинъ вечеръ въ Ольгинѣ, третій послѣ свадьбы.

— Охъ, Господи! Неужели-жъ не вернуться этому времячку… Милуша подвинулась къ образамъ и опустилась предъ ними на коврикѣ… Долго и горячо молилась она. Нѣсколько разъ просыпалась Кирилловна, глядѣла съ своего тюфяка на лежащую ничкомъ женщину, на ея бѣлую шею, выбившуюся прядь волосъ, которая разбивалась на ея спинѣ, на широкія складки чернаго платья, слегка лоснящіяся въ лучахъ.

— Головка затечетъ! — тихо молвила однажды старуха.

Милуша не слыхала. Кирилловна проворчала себѣ подъ носъ и, отвернувшись отъ свѣта, засопѣла опять…

Милуша, наконецъ, поднялась, приложилась къ образу, которымъ благословила ее когда-то умирающая мать и который она почитала болѣе другихъ, и сѣла въ кресло близъ отвореннаго окна, думая посидѣть минутку…

Чрезъ минуту Милуша уже въ Ольгинѣ, въ своей горницѣ, и видитъ, отворяется вдругъ дверь этой горницы, входитъ Данило, и она бросается къ нему на шею… Мужъ цѣлуетъ ее, ласкаетъ и ничего — дурного, лихого, нѣтъ между ними! Она ни въ чемъ не виновата! Она та же Милуша, что была при его отъѣздѣ. Только ужасная усталь и тупая боль сказываются у нея въ сердцѣ, но это оттого, что Данило крѣпко прижалъ ее къ себѣ. Дыханье его вѣетъ ей въ лицо, сильно вѣетъ, словно вѣтерокъ… Милуша сладко спала у открытаго окна.

Разсвѣло давно, когда Кирилловна проснулась снова и увидѣла дитятко свое на креслѣ. Головка Милуши склонилась на плечо, одна рука какъ-то безпомощно лежала на колѣняхъ вверхъ ладонью, другая свисла къ полу черезъ ручку кресла.

— Эхъ, сердечная моя!.. шепнула Кирилловна и, тихонько притворивъ окно, старуха взяла, маленькую Милушину подушечку, и подсунула осторожно ей подъ голову, потомъ тихо перенесла висящую руку на колѣно… Милуша вздохнула, но не проснулась… Кирилловна отошла, глянула и пригорюнилась…

— Вотъ и ходи дѣвки замужъ! Э-эхъ! — рѣшила она шепотомъ и, качая головой, ушла въ корридоръ умываться изъ большого самовара, что выносили изъ дѣвичьей съ вечера.

Яркій лучъ солнца ударилъ ей въ лицо, когда она отворила дверь въ корридоръ.

— Вишь, заспалася старая! — сказала она себѣ и, отвернувъ кранъ самовара, подставила тазъ и свои руки съ мыломъ подъ струю воды.

Въ домѣ послышался глухой шумъ и голоса. Князь, хотя обыкновенно и вставалъ въ эту пору, но теперь шумѣли не у него, а въ прихожей… Вдругъ по дому пролетѣло молніей

— Данило Родивонычъ!

Ахнула Кирилловна и, какъ была съ лицомъ, намазаннымъ мыломъ, бросилась къ своему дитятку, щурясь отъ ѣдкаго мыла, попавшаго въ глаза…

Милуша сидѣла съ блестящими глазами, полуоткрытымъ ртомъ, выпрямившись, даже вытянувшись въ струнку, и все ея существо, казалось, перешло въ слухъ.

— Милуша! — вскрикнула Кирилловна, обтирая мыло полою платья, и одного этого восклицанія было довольно. Милуша все поняла и бросилась внизъ… Она оступилась на лѣстницѣ, ушиблась, но, не чувствуя боли, задыхаясь, вскочила и побѣжала далѣе.

Въ прихожей, въ залѣ, въ гостиной и кабинетѣ не было никого… Запотѣлыя лошади виднѣлись на дворѣ у подъѣзда… Наконецъ, Агафоновъ попался ей и воскликнулъ радостно…

— Въ садъ прошли къ Родивону Зосимычу…

Людмила бросилась на террасу. Внизу, шаговъ за двѣсти, увидала она въ аллеѣ высокую фигуру мужа.

— Не добѣгу! Умру! — словно объявилъ кто-то надъ ея ухомъ. Она пробѣжала внизъ и чрезъ нѣсколько минутъ была около неподвижно ожидавшаго ея мужа…

— Не спѣши! — тихо вымолвилъ онъ, отстраняя ее рукой. — Гдѣ батюшка? Покуда не свѣдаю всего — не подступай!

Остановленная вдругъ Милуша закинула руки надъ головой и зарыдала.

— Данилушка! Богъ свидѣтель… Прости.

Она упала на колѣни и обхватила ноги Данилы.

— Прости! — громко воскликнулъ онъ. — Такъ есть въ чемъ прощать?! Такъ знай, не прощу во вѣки. Не жена ты мнѣ.

— Данилушка! Неповинна! Опоилъ! Обманомъ взялъ!… Данил…

— Взялъ! Взялъ?! Ахъ ты… Ахъ! — дико вскрикнулъ Данило, хватая себя за голову. Прочь, поганая! Прочь! Не жена ты мнѣ! Шатунья!

Онъ оторвалъ отъ себя руки жены и, отбросивъ ее, быстро пошелъ къ кругу, гдѣ ослѣпительно ярко блестѣла въ лучахъ восходящаго солнца статуя прабабки.

Милуша опрокинулась на песокъ отъ толчка и блѣдная, какъ снѣгъ, онѣмѣлая отъ ужаса, сверкающимъ взглядомъ смотрѣла на удалявшагося мужа. Вдругъ она поднялась и вымолвила, едва разжимая судорожно стиснутыя губы.

— Не жена… Шатунья… О-о! — простонала она, поднимаясь, и вдругъ пустилась бѣжать къ Волгѣ.

Обрывъ былъ уже не далеко… Милуша, закрывая лицо и хватая себя за голову, стремглавъ бросилась къ нему, но за шагъ отъ края вдругъ замерла и со стономъ попятилась назадъ.

— Боюсь… Владычица небесная! Спаси меня! Спаси!.. — Ломая руки, подняла она дикіе, испуганные глаза на синее чистое небо, затрепетала всѣмъ тѣломъ и тихо, чрезъ силу надвигаясь къ самому краю мѣлового утеса, невольно опустилась на колѣни.

— Боюсь… Боюсь… — шептала она, будто въ борьбѣ сама съ собой.

— Ты не бросайся, подвинься только. Отсюда бросался въ воду князь Зосима! Подвинься только!.. — словно шепталъ кто ей на ухо…

И полная надежды, что вотъ невидимая сила остановитъ ее, она съ робкимъ стономъ двигалась, почти ползла къ краю…

— Не жена? — прошептала она. О! Не хочу же… — И сильнымъ движеньемъ впередъ, ступила она за край обрыва. Колѣно скользнуло, тѣло качнулось въ воздухѣ, и духъ замеръ въ немъ. Пронзительный крикъ испуга и отчаянія пронесся по утреннему воздуху надъ рѣкой и надъ садомъ…

Всѣ слышали крикъ этотъ въ Азгарѣ… Старикъ князь, еще не знавшій о пріѣздѣ сына и подходившій къ террасѣ, невольно вздрогнулъ отъ этого крика. Данило, искавшій отца въ аллеяхъ, тоже остановился и прислушался. Сердце въ немъ стукнуло, но чрезъ минуту онъ снова спокойно двинулся по аллеѣ…

А подъ обрывомъ серебромъ брызнула вода во всѣ стороны, сверкнувъ въ лучахъ утренняго солнца, и шипящій кругъ побѣжалъ и разошелся на тихо катящейся рѣкѣ. Затѣмъ уже далѣе мелькнула рука, голова, черное платье и снова все исчезло въ водѣ близъ прибрежныхъ камышей.

Въ купальнѣ поднялись страшные вопли и крики. Сѣнныя дѣвушки, купавшіяся тамъ гурьбой, видѣли княгиню на обрывѣ, видѣли, какъ подползла онъ къ краю и какъ мелькнула въ воздухѣ… Поздно поняли онѣ, что сдѣлалось съ Милушей. Поздно раздались ихъ отчаянные крики:

— Помогите! Родимые! Сюда!…

Князь Данило уже снова ворочался къ дому, гдѣ завидѣлъ отца, когда весь садъ, а затѣмъ и весь домъ огласились криками, и до полусотни дворовыхъ бѣжали по аллеямъ къ рѣкѣ.

Весь Азгаръ былъ скоро на ногахъ и кричалъ:

--Кнеинюшка! Кнеинюшка!

Данило, приближаясь, видѣлъ издали, какъ зашатался старикъ отецъ, и люди опустили его на ступени террасы, какъ прибѣжавшая Фимочка, рыдая, держала его сѣдую голову, а двое лакеевъ тащили кресло. Наконецъ, на верхней площадкѣ въ дверяхъ показалась полуодѣтая старуха и, крестясь, сбѣжала съ террасы и побѣжала къ рѣкѣ старческимъ бѣгомъ, спотыкаясь и дрябло рыдая. Данило понялъ все и свернулъ въ чащу на маленькую дорожку. Онъ задыхался и, схвативъ себя за голову, вдругъ тяжело опустился на траву.

— Милуша! — вырвалось у него, и вдругъ онъ снова вскочилъ и бросился въ ту же сторону, куда бѣжали всѣ, мелькая предъ нимъ на перекресткахъ аллей.

На рѣкѣ, подъ обрывомъ, слышался гулъ голосовъ, и въ камышахъ уже плавали, лазили и ныряли до двадцати человѣкъ. На берегу сбились въ кучку дѣвушки, нѣкоторыя полуодѣтыя, и всѣ испуганно слѣдили за молодцами. На краю берега, на колѣняхъ, стояла Кирилловна, крестилась на солнце и клала земные поклоны.

— Въ камышахъ! Въ камышахъ! — раздавались голоса.

— Вонъ чтой-то! Чернѣется… Нѣту… Каряга.

— Эхъ, Николая нѣтъ. Тотъ бы давно…

— Сенька! Нырни-тко ты вонъ туда… Лѣтось тамъ плотниковъ-то парнишка зацѣпъ…

— Охъ, затянетъ въ камышахъ. Васька, плыви сюда. Да валяй въ рубахѣ, чертъ. Время тутъ распоясываться.

Каждая лишняя минута въ тщетныхъ усиліяхъ наводила все болѣе страха и ужаса на всѣ лица.

Прошло еще нѣсколько минутъ…

— Царство небесное! — вдругъ вымолвилъ кто-то взволнованнымъ голосомъ и, махнувъ рукой, полѣзъ на берегъ.

У всѣхъ сердце екнуло отъ этого слова. Кто-то зарыдалъ, причитая… Данило былъ уже тутъ и, стоя на крутомъ краю берега, держался рукой за ивовый сукъ. Ноги его дрожали, и на блѣдномъ лицѣ выступилъ потъ!

— Батюшки! Господи! — вдругъ крикнулъ кто-то, хрустя въ камышахъ. — Она! Княгин… Братцы. Братцы!

Всѣ сразу бросились на крикъ. Князь Данило, прежде чѣмъ опомнился, былъ по грудь въ водѣ у камыша и принялъ на руки безжизненную Милушу.

Ввечеру, Милуша, которую полчаса откачивали и едва не убили домашними средствами, лежала въ постели въ бреду и не узнавала никого. Снова поскакалъ верховой за Тихомъ.

Всѣ Азгарцы радовались спасенію княгини и всѣ поговаривали о сходствѣ двухъ пріѣздовъ князя Данилы Родивоныча, но соглашались, что тогда обстоятельства были не такъ грустны. О причинахъ событія всѣ знали давно, но всѣ молчали.

Данило, пробывъ около жены нѣсколько часовъ, сошелъ внизъ и направился къ кабинету отца, гдѣ была Фимочка.

— Выдь, Фима, намъ съ батюшкой нужда побесѣдовать, — усмѣхнулся Данило.

— Можно мнѣ къ Милушѣ? — тихо отозвалась княжна.

— Отчего же? Ступай, коли занятно съ полумертвой сидѣть. Придетъ въ себя… можетъ еще какое колѣно выкинетъ.

Фимочка вышла, косясь на брата. Она стала бояться его, равно какъ и многіе Азгарцы, недогадывавшіеся, что Данилѣ нравится боязнь эта, которую онъ началъ внушать имъ всѣмъ.

— Спасибо, батюшка, что уберегъ мнѣ жену, какъ посулилъ. Кланяюсь тебѣ въ поясъ. Сдержалъ свое завѣщаніе. Ты большій въ дому. Ну, сказывай же, что теперь повелишь учинить съ непутной бабой, которую и рѣка не беретъ.

— Никто этой бѣдѣ не причастенъ. Господь наказать тебя разсудилъ… А что теперь чинить?.. На то твоя воля. Ты женѣ господинъ и глаза. Суди самъ!

Данило снова усмѣхнулся горько и, помолчавъ, глухо вымолвилъ:

— Разсудить ее не долго… А кто мнѣ отдастъ жену, что я любилъ… — Данило остановился и голосъ его дрогнулъ. — Спасибо великое тебѣ отъ сына… Что уберегъ ему жену въ чести…

Данило увидѣлъ пистолетъ въ углу кабинета.

— Вотъ чѣмъ разсудить бы нынѣ надо! — показалъ онъ на стѣну.

— Обожди! Убить никогда не поздно… Убивство, дѣло не мудреное. А ты прежде скажи-ко мнѣ… Ты вѣдаешь ли вину женину? Въ чемъ она? Какъ грѣхъ былъ?

— Чего мнѣ вѣдать скверность… Мнѣ все едино, съ холопомъ ли, съ вельможей ли стакнулась непутная. Вѣдаю токмо, что поѣду въ Петербургъ и въ ноги брошусь государынѣ, прося снять съ меня клятву вѣнчальную и позволить жениться.

— Присядь, Данило, да прислушай… Въ томъ, что посудишь, я противничать тебѣ не буду… Твоя на то мужнина воля. Хочешь — убей! Хочешь — проси царицу о разводѣ…

Данило сѣлъ и, опустивъ голову, оперся на столъ. Князь Родивонъ Зосимычъ тихо и медленно сталъ разсказывать въ подробности все, что зналъ. Данило слушалъ, не поднимая головы; только изрѣдка лицо его вздрагивало.

— Таковая душевная привязанность на диво, сынъ, въ наши времена окаянныя. Людмила токмо и дышетъ, что тобою… Я чаю, она на половину будетъ снослива, коль отъ твоей руки придется помереть ей. А смерти она, какъ видишь, не боится. Разсуди все по совѣсти своей, но дай старому отцу слово замолвить по его совѣсти… Тебѣ вѣдомо, какъ горестно скончалась твоя бабка, вотъ тутъ въ саду? Какой мученической кончиной причастна она стала царствія небеснаго… Она была повинна въ мерзкомъ дѣлѣ и бестыжимъ поступленьемъ противъ мужа и своей родни правильно навлекла на себя супружній судъ… Твоя Милуша предъ Господомъ, какъ ангелъ, неповинна, и коли злодѣй осквернилъ ее, но не душу. Душа ея ангельская была и таковою пребыла понынѣ. Коли честь твою запятналъ злодѣй, то въ его злодѣевой крови и ищи себѣ утѣху, а жену любить продолжай; другой, таковой же, ни тебѣ, ни другому кому не нажить.

— А кто тебѣ все это расписалъ такъ мудрено? Зѣлье да дурманъ! Сновидѣнье! Помраченье! Кто? Все она же! А почему мнѣ вѣрить въ это. А коли все это одно скоморошество ихнее, да глазамъ отводъ!

— Данило! — строго молвилъ Родивонъ Зосимычъ. — Ты судить — суди, а не клевещи. Правда сама за себя говорить умѣетъ… Глядѣлъ ты ей въ лицо во дни оны?.. Похожа Милуша на лжерѣчивую, на обманщицу.

— Да великое ли мнѣ въ семъ благополучіе, что обманомъ злодѣйскимъ вовлекли ее въ мерзость… въ позорище… Повинна она иль неповинна, все едино! Отвратна и мерзостна она мнѣ нынѣ, пуще гадины! — воскликнулъ Данило, порывисто вставая.

— Вотъ тебѣ мое послѣднее слово отцово. Коли ты не слабодушный, и разумъ свой имѣешь, то не медля повели себя везти въ Сокольское, расплатися съ негоднымъ, а тамъ вернися, да прости жену… И позабудемъ всѣ грѣшное дѣло, почтемъ его испытаніемъ Господнимъ. Да и что-жъ, по правдѣ-то, убыло что-ль отъ нея. Поди все та же.

— Эдакъ, батюшка, чужому человѣку приличествуетъ разсуждать, а не тебѣ, моему родителю. Забыть! Ха-ха! Забыть! Что-жъ мнѣ обухомъ треснуть себя по тому мѣсту, гдѣ у меня засѣла ненависть къ этой бабѣ. Можетъ сообщились заранѣе все это подладить, да не сумѣли концы схоронить!.. Вотъ, отбивай чужихъ невѣстъ!.. — И Данило началъ судорожно хохотать.

— Ты, почитай, что малое дитя, Данило. Да коли же она была съ нимъ въ уговорѣ, кто-жъ ее толкалъ прибѣжать, да въ ноги мнѣ бухнуться; такъ и такъ, защити, отомсти, казни злодѣя, заступися передъ супругомъ. Вѣдь никто ее съ Увдальскимъ не видалъ. Бѣжала де изъ Ольгина, послѣ убійства отца, проблуждала въ лѣсу и пришла. Такъ бы и осталось шито и крыто. Не онъ пошелъ бы благовѣстить, зная твою руку… Я, грѣшный человѣкъ, каюсь тебѣ… Хотѣлъ было все отъ тебя утаить… Да она же на дыбки… Ну, да еще опричь того, обидно мнѣ было помышленіе, что останется воръ безъ суда, безъ отместки Хвалынской.

Данило, убѣжденный давно въ относительной невиновности жены, смолкъ, задумался и вымолвилъ спустя долго.

— Есть, батюшка, пословица одна: кобылка ржетъ, а не по ней лягнетъ!

— Дайкось я тебя опою дурманомъ! — воскликнулъ нетерпѣливо старикъ. — Такъ, небось, и ты, воинъ, будешь валяться по полу, какъ бревно безчувственное, такъ что любой парнишка всю рожу углемъ вымажетъ.

Данило вздохнулъ и снова надолго задумался.

— Ну, что же? — вымолвилъ, наконецъ, Родивонъ Зосимычъ, — какъ посудишь, сынку? Соколу будетъ на орѣхи?

Данило при имени Сокола вздрогнулъ, быстро всталъ и зашагалъ по кабинету.

— Соколу?.. Что мнѣ съ нимъ?.. Убить мало! — глухо вымолвилъ онъ и чрезъ минуту прибавилъ громче: — мало! мало! Эхъ, да что тутъ думать… Сдается мнѣ, увижу я его, у меня сердце со злобы разорвется.

Данило сжалъ кулаки и, съ трудомъ Цереводя дыханіе, остановился предъ отцомъ.

— Батюшка. Ее я простить и опять почитать за жену не смогу. И радъ бы, да не въ мочь. И люблю я ее… и ненавижу… Радъ бы приказать себѣ: что вотъ, молъ, прости, да позабудь все содѣянное. Не смогу! Будто сила какая принуждаетъ не къ тому, что было бы и краше, и благополучнѣе, а къ тому, что и меня уходитъ… Прости, батюшка, отдыхать пора. А завтра… ты мнѣ не перечь ни въ чемъ. Я разсуживать буду обоихъ.

И Данило вышелъ быстрыми шагами.

Родивонъ Зосимычъ, уже засыпая, думалъ:

— Эдакъ взять — кровное дѣло… А эдакъ — плевка не стоитъ!

V.

Всю ночь Данило не сомкнулъ глазъ, лежа въ диванной. А на утро, съ разсвѣтомъ, человѣкъ десять отборныхъ молодцовъ садились на коней и выѣзжали за ворота вслѣдъ за молодымъ княземъ. Всѣ были вооружены, чѣмъ попало; у однихъ пистолеты, у другихъ большіе охотничьи ножи, у третьихъ сабли. Князь Данило ѣхалъ съ однимъ пистолетомъ за поясомъ. Конные повернули на дорогу въ Сокольское. Данило ни слова не сказалъ никому, только спросилъ, выйдя на крыльцо.

— Сможете положить голову за лихую обиду вашимъ господамъ? Кто трусливый и боится быть убиту — оставайся дома!

Всѣ побожились, снимая шапки, итти въ огонь и въ воду и всѣ знали о чемъ идетъ рѣчь и куда путь. Трусливый повторилъ то же и не заявилъ, разумѣется, желаніе остаться. Князь съ тѣхъ поръ молчалъ и ѣхалъ впереди всѣхъ шагахъ въ десяти.

Дворня перешептывалась.

— За вѣрное, парень, тебѣ сказываю, — говорилъ Сенька. — Онъ ужъ съ недѣли двѣ, какъ на житьѣ тамъ. А самъ онъ въ деревнѣ, въ Андреевкѣ. Альбо въ хуторѣ съ своими потѣшниками.

— Такъ поди, да доложи! — отвѣчалъ другой, указывая на князя.

— А онъ тебѣ спросъ: ты почемъ знаешь, куда я ѣду. Такъ стало что прослышалъ? Ну, вотъ у праздника и будешь.

— Нѣту, ребята, молчи. Пущай въ Сокольское проѣдетъ. Крюкъ-то не великъ! — рѣшилъ разсудительный и опытный Митроха.

Данило ѣхалъ то шагомъ, то небольшой рысью, задумчиво глядя по сторонамъ на молодые хлѣба, и, казалось, былъ невозмутимо спокоенъ; но тотъ, кто пристально глянулъ бы на него, увидѣлъ бы легкую судорогу, пробѣгавшую изрѣдка по его лицу. Рука, державшая поводъ, порою стискивала ремни, какъ бы помимо его воли, и сдержанный вздохъ гнѣва вырывался изъ груди…

Около часовъ десяти изъ-за лѣса показалась церковь и барскій домъ на полугорѣ. Данило вдругъ встрепенулся на сѣдлѣ и пустилъ коня крупной рысью. Чрезъ пять минутъ и онъ, и вся свита уже скакали.

При въѣздѣ въ село, князь остановился и повернулъ лошадь къ своимъ холопамъ.

— Гей! Я воинъ и слуга царицы. Мнѣ марать рукъ моихъ княжихъ не приличествуетъ объ срамца подлаго, въ которомъ дворянскаго званье одно… Я останусь здѣсь ждать. Вы, всѣ, скачи къ дому, бери помѣщика и, привязавъ къ сѣдлу, волоки сюда… Коли встрѣтятъ дубьемъ иль ножами — бейся, какъ на войнѣ. Я за васъ въ отвѣтѣ!.. Поняли? Ну, съ Богомъ! Живо!

Конные припустились, перешептываясь и переглядываясь. Данило посмотрѣлъ имъ вслѣдъ, и чувство злобной радости сказалось въ немъ.

Густая пыль поднялась на слободѣ отъ проскакавшихъ, и сѣрый столбъ отнесло вѣтромъ на огороды и пустыя избы, когда верховые были уже далеко.

Въ воротахъ усадьбы молодцы стѣснились въ кучу и едва протискались во дворъ. Только двое перекинулись наскоро словами.

— Стало новаго и фатать.

— Вѣстимо! Онъ не указалъ Сокола, а указалъ помѣщика. Ну, и волоки. Тамъ разберетъ самъ.

— Спасибо мужичье-то не вступится. Нѣтъ ни души! Всѣ на сводъ запроданы.

Наружный видъ барскаго дома былъ все тотъ-же разоренный, только одинъ флигель начали поправлять, и дворъ былъ удивительно вычищенъ. На крыльцѣ же играло до десятка дѣтей въ одинакихъ бѣленькихъ блузахъ; всѣ мальчики, и всѣ на одно лицо.

Вся эта гурьба бросилась отъ перепуга въ домъ, гдѣ раздаюсь и долетѣло изъ открытыхъ оконъ на дворъ дикое восклицаніе.

— Gott im Himmel! Jesus!..

Кучка молодцовъ, оставивъ лошадей у пятерыхъ на рукахъ, вошла въ домъ и черезъ десять минутъ уже появилась снова, волоча за собой блѣднаго и трепещущаго отъ испуга Готлиба Штейндорфа.

— Харошій господа. Что вы хочетъ… Я деньги дамъ. Meine liebe Herre! Харошій господа! — лепеталъ старикъ, не противясь десяти здоровымъ парнямъ, которые его волокли. Кучка бѣлокурыхъ женщинъ и тоже гурьба бѣленькихъ дѣтокъ съ воплемъ толклись на крыльцѣ, высовывались изъ нижнихъ оконъ, но не мѣшали сажать Штейндорфа на пугливо храпѣвшую лошадь…

— Johann! Wilhelm! — визгливо кричали изъ оконъ.

Изъ саду бѣжалъ во весь духъ громадный дѣтина, въ синей блузѣ съ рыжей бородой, и махалъ желѣзнымъ ломомъ, какъ тросточкой.

Когда Штейндорфъ былъ уже на лошади, а половина конныхъ уже тащила его лошадь со двора, рыжій дѣтина налетѣлъ на заднихъ, ломъ засвисталъ по воздуху, и въ мигъ одинъ молодецъ лежалъ на землѣ съ раскроенной головой, другой, вскрикнувъ, отскочилъ съ лошадью, но уже съ перебитой ногой, третій выпалилъ изъ пистолета, промахнулся и, получивъ ударъ ломомъ въ грудь, осунулся и со стономъ уцѣпился за гриву лошади. Тутъ же раздалось два выстрѣла. Рыжій дѣтина ахнулъ, выронилъ ломъ и схватился за грудь, потомъ, какъ снопъ, повалился на землю, и ломъ зазвенѣлъ, катясь по камнямъ…

Конные, рысью пустились по селу, лошадь безъ сѣдока, приложивъ уши и лягаясь, выскакала за ними… На дворѣ осталось два трупа, за воротами среди села медленно свалился съ лошади третій, раненый въ грудь…

Когда молодцы были близко отъ Данилы, и можно было разглядѣть фигуру, окруженную ими, князь пришпорилъ лошадь и подскакалъ на встрѣчу съ крикомъ:

— Это что?! Кто это?..

Князь и Штейндорфъ въ мигъ узнали другъ друга…

— Was habe ich Ihnen… — началъ было Штейндорфъ.

— Дурни! — вскричалъ Данило гнѣвно. — Уздальскій гдѣ? Упустили. Да вмѣсто него эту дураковину притащили. — И внѣ себя отъ гнѣва князь вытащилъ пистолетъ… — Убью, гдѣ Уздальскій?

Не скоро объяснилось дѣло. Не скоро удалось Штейндорфу дрожащимъ голосомъ, но краснорѣчиво убѣдитъ Данилу, что онъ помѣщикъ Сокольскаго и уже мѣсяцъ живетъ въ немъ; что онъ очень почитаетъ семейство князя и явится немедленно съ визитомъ къ старому князю; а что Herr von Usdalsky живетъ въ 25-ти верстахъ, въ деревнѣ Андреевкѣ.

Данило понялъ и крикнулъ:

— Сымай долой… Токмо двухъ молодцовъ уходили задаромъ. Болваны!.. Деревы! — прибавилъ онъ слова отца.

Штейндорфъ, спущенный съ лошади, понявшій ошибку князя и свою безопасность, вдругъ вознегодовалъ и горячо обратился къ Данилѣ по нѣмецки:

— Хватать дворянина, тащить durch die lakayen! Этотъ поступокъ не княжескій. Es ist ungeheuer… Я буду жаловаться Правительству императрицы!

Данило не слушалъ словъ, а замѣтя только бурчанье и жесты Штейндорфа, крикнулъ, грозясь…

— Ну! Уноси спину отъ нагайки. Уноси!

Князь пустился вскачь по указанной дорогѣ.

Готлибъ пѣшкомъ ворочался домой, размахивая руками, на встрѣчу ему бѣжалъ старъ и малъ изъ дому… А во главѣ всѣхъ двойникъ громаднаго дѣтины. Такой же рыжій, ражій и въ блузѣ.

— Johann убитъ! А Frau Amalia разрѣшилась отъ бремени несчастно! Вотъ что узналъ старикъ и всплакнулъ.

— Herr Gott! Was für Land dies Russland!.. Pugatscheff oder Kvalinsky — sind alle… Russen!! — иронически сострилъ Готлибъ.

Благодаря ошибкѣ и поспѣшности Данилы тринадцатый по счету и восьмой по наличности младенецъ Штейндорфъ прожилъ на свѣтѣ только четверть часа. Князю Данилѣ суждено было отнять у стариковъ двухъ дѣтей, хотя при совершенно разныхъ обстоятельствахъ.

Черезъ часа два пути конные въѣхали въ Андреевку и пустились прямо къ маленькому, но красивому барскому дому, съ разными балконами, башнями и другими затѣями, который только что выстроилъ себѣ Андрей Уздальскій.

Данило не довѣрился людямъ и самъ вошелъ съ ними въ домъ. Несмотря на полдень, все было тихо, и въ прихожей, гдѣ пахло виномъ, спало крѣпко до пяти человѣкъ дворни… Данило сразу замѣтилъ, что они пьяны, и знакомъ приказалъ не шумѣть и вязать спящихъ. Осторожно прошелъ онъ одну — двѣ комнаты… Въ залѣ большой столъ былъ покрытъ остатками ѣды и попойки…

— Не приличествуетъ князю Хвалынскому пьянаго брать, безъ боя, — мелькнуло въ его головѣ.

Онъ вошелъ въ спальню Андрея и въ полутемнотѣ горницы отъ опущенныхъ занавѣсокъ, разглядѣлъ на большомъ диванѣ двѣ женскія фигуры, которыя спали глубокимъ сномъ, а самъ Уздальскій былъ на медвѣжьей шкурѣ на полу и лежалъ въ одной только пестрой рубахѣ. На диванѣ, среди бѣлой подушки, виднѣлось смуглое, чернобровое лицо съ цыганскимъ типомъ; другая фигура, тоже женщина, оказалась горничной, не такъ давно исчезнувшей изъ Азгара и считавшейся въ бѣгахъ.

Данило остановился. Молодцы его усердно и буквально исполняли приказъ. Все было тихо въ домѣ, а между тѣмъ всѣ пятеро, спавшихъ въ прихожей, были уже на улицѣ и перекручены веревками. Данило вынулъ пистолетъ. Въ немъ явилось непреодолимое желаніе раздробить черепъ этого спокойно и сладко спавшаго врага. Судя по этому сну, не было совѣсти, чище Андреевой.

Данило, вздохнувъ, снова засунулъ пистолетъ за поясъ и подошелъ ближе къ постели.

— Гей! Вставай! — крикнулъ онъ, и точно ударомъ пронеслись эти слова по пустому дому…

Андрей лѣниво открылъ усталые, мутные глаза, но вглядѣвшись пристальнѣе въ стоящую надъ нимъ фигуру, вздрогнулъ и вскочилъ на ноги.

Проснувшійся врагъ удвоилъ злобу князя. Не успѣлъ Андрей вымолвить слова, какъ судорожно стиснутая рука ухватила его за воротъ рубашки и потащила изъ горницы. Уздальскій молча, безъ единаго крика, уперся и схватилъ эту руку… Данило встряхнулъ его и отшвырнулъ, какъ мѣшокъ, о попавшуюся изразцовую печь… Андрей ткнулся головой и лицомъ, и ударъ оглушилъ его… Князь съ невѣдомой ему самому силой снова схватилъ его съ пола и поволокъ въ прихожую…

— На коня… Прикрути!.. — задыхаясь, вымолвилъ онъ и бросилъ обезумѣвшаго Андрея въ десятки подхватившихъ рукъ. Молодцы подсадили его на лошадь и перевязали ноги подъ животомъ ея. Ни одинъ изъ нихъ не усмѣхнулся и не сшутилъ при видѣ знакомаго имъ съ дѣтства барина Андрея Алексѣевича, который сидѣлъ теперь съ окровавленнымъ лицомъ, въ одной рубашкѣ, изорванной и окрашенной текущей кровью. Уздальскій былъ, казалось, не въ полномъ сознаніи.

— Пустите! — Какъ-то глухо, безсмысленно выполнилъ онъ, оглядываясь съ лошади, какъ будто ему только ради шутки мѣшали слѣзать съ нее.

— Что-жъ вы это, разбойники, съ бариномъ нашимъ дѣлаете! — сказалъ одинъ изъ очнувшихся людей, связанныхъ на землѣ.

— Князь васъ разсуживаетъ за ваши дѣйствы! — отозвался Митроха. — Лежи, а то, не ровенъ часъ, велятъ пристрѣлить.

Данило, вернувшійся между тѣмъ въ залу, задыхаясь, опирался на столъ. Припадокъ гнѣва будто вспѣнилъ въ немъ всю кровь, и теперь потокъ ея прилилъ къ горлу и душилъ его.. Онъ дрожащей отъ судороги рукой налилъ себѣ квасу, стоявшаго середи вороха посуды, и медленно, съ усиліемъ пилъ изъ стакана. Смуглая женская фигура испуганно выглянула въ дверяхъ горницы, ахнула и снова исчезла. Князь вышелъ на крыльцо, молча сѣлъ на лошадь и пустился съ мѣста крупной рысью… За нимъ поскакала и свита, окружая полунагого Андрея…

Дворъ, слобода и огороды все было тихо и пусто, только топотъ конный оглашалъ село и окрестность…

— Братцы! Глянь, запустѣнье какое! — замѣтилъ шепотомъ Сенька. — Аль и Андреевцы на сводъ проданы тожъ.

— Може проданы, а може прикурнули. Ихъ дѣло сторона. Отобьютъ его у насъ не на радость себѣ.

— Молчать! — крикнулъ князь, замѣтившій перешептыванье.

И до Азгара скакали молодцы, не молвивъ ни слова, а только изрѣдка и украдкой взглядывали на прикрученнаго къ лошади плѣнника.

VI.

Вечеромъ князь Данило въѣхалъ въ длинную Азгарсвую слободу. Лошади были взмылены и тяжело дышали; человѣкъ пять худоконныхъ отстали, но остальные попрежнему окружали Андрея. Уздальскій совсѣмъ потерялъ сознаніе отъ усталости иль отъ позора и, согнувшись, держась обѣими руками за гриву, во весь путь не проронилъ ни словечка.

Князь въѣхалъ на дворъ и, не слѣзая съ коня, крикнулъ Агафонова и приказалъ ему взятъ на свою отвѣтственность привезеннаго.

— Запри до утра, гдѣ ни на есть. Слышишь? Отвѣчаешь мнѣ головой, если уйдетъ…

— Слушаюсь!

— Да ты пойми, — прибавилъ Данило, — что не ради словца я тебѣ сказываю-то… Собственными руками прострѣлю башку.

Данило дорогой ни разу не взглянулъ на Уздальскаго и, теперь косо глянувъ на него, вошелъ въ домъ и прошелъ прямо къ отцу.

— Здорово, батюшка. Заутро поранѣе укажи собрать въ усадьбу всю дворню и крестьянъ своихъ. Пусть поглядятъ, какъ князь Хвалынскій обиду очищаетъ съ обидчика. Я хочу, чтобы онъ лихо очистилъ поганое поступленье. Ну, прости! Уморился. Пойду отдохну!

Данило пошелъ въ портретную, гдѣ онъ поселился съ пріѣзда, но потомъ взялъ въ корридоръ и поднялся къ женѣ. Тамъ все было тихо. Онъ вошелъ въ спальню и нашелъ Кирилловну и Фимочку около постели больной жены.

— Что ботаешь-то по полу! — злобно шепнула старуха ему навстрѣчу. — Только успокоилась, да задремала…

— Полно ты… Прошла пора балагурить… Что… Она…

Данило не хотѣлъ сказать: жена или Милуша.

— Что? Уходилъ, да еще спрашиваетъ! Радуйся, чуть дышетъ. Некѣмъ будетъ помыкать-то болѣ. Воины-топители!

— Тебѣ я говорю, старая… — вспыхнулъ Данило.

— Что кричишь-то? Я тебя не боюсь! Кожу-то старую велишь спустить — эка находка! А болѣ ты мнѣ ничего створить не властенъ.

Данило обратился къ сестрѣ. Фимочка робко и тихо отвѣчала, глядя куда-то въ сторону отъ брата.

— Ничего. Успокоилась… Говорила и спрашивала, теперь уснула.

— Что спрашивала? — вымолвилъ онъ тише и глядя на спящую, лежавшую къ нему лицомъ.

— Обо всемъ… Объ васъ, братецъ. Гдѣ вы, и что говорили?.. Такъ, немного…

— А докторъ гдѣ?

— Его не отыскали. Батюшка послалъ въ Казань.

— Это зачѣмъ! — воскликнулъ снова Данило. — Чтобы сраму, да пустословья по городу прибавить.

Милуша, казалось, пришла въ себя, открыла глаза и тихо вымолвила что-то, но тугъ же снова закрыла глаза и забылась опять. Это былъ полубредъ.

Данило не двинулся и, обратясь къ сестрѣ, продолжалъ тише.

— Я прикажу, чтобъ съ этимъ докторомъ никто, кромѣ тебя и меня, не говорилъ, чтобъ ничего ему не расписывать. А если эта старая еще сунется языкъ чесать, я укажу ее запереть въ чуланъ.

— А я тамъ удавлюсь тебѣ на зло! — прошипѣла Кирилловна. Данило повернулся на каблукахъ и вышелъ, стуча по полу.

— Знай, ботаетъ! Вѣдь на смѣхъ ботаетъ! — озлилась опять старуха.

— Что ты его гнѣвишь токмо, зря грубишь все ему! — накинулась Фима на старуху.

— Мучитель онъ. Уходитъ онъ Милушу… Не нонѣ, такъ позже. А помяни мое слово — уходитъ.

Старуха начала всхлипывать.

— И нонѣ тожъ… На комъ сорвалъ? На женѣ! А нешто можно съ нея спрашивать. Она, что малый ребенокъ! А нѣтъ, чтобы съ того злодѣя три кожи спустить. Воины! На бабу!.. А на врага по ракову…

— Да тотъ здѣсь! Онъ его привезъ! Въ одной сорочкѣ привезъ! — воскликнула Фима, — За нимъ, вишь, и ѣздилъ.

— Ой ли? Не вѣрится мнѣ! — ахнула Кирилловна.

— Я сама видѣла. Завтра, Богъ вѣсть, что будетъ… Онъ запертъ въ зимней прачешной и ключъ у Агафонова.

Старуха оторопѣла, но вдругъ, вскочивъ съ мѣста, побрела внизъ.

— Куда ты? Куда!

Кирилловна махнула рукой и чуть не бѣгомъ скрылась за дверью. Ощупью сошла она по темной лѣстницѣ и вышла въ залу. Князь былъ въ своей горницѣ, т.-е. въ диванной, или портретной, гдѣ накрывали ему ужинать. Кирилловна вошла и, найдя его въ углу, лежащаго на диванѣ, повалилась вдругъ въ ноги.

— Прости, родимый, глупую старуху!..

— Чего еще? — грубо отозвался князь.

— Прости. Я почитала, что ты не заступишься… Что токмо съ бабами воевать пріѣхалъ. Прости, голубчикъ. Коли же ты приволокъ злодѣя, да заутро учить будешь, то и меня за поклепъ укажи отодрать.

— Ну, поди, поди. Сиди съ женой, благо хвораетъ, да нужда ей въ тебѣ.

— Спасибо, золотой. Пойду… Пойду. А все-жъ, спасибо тебѣ, и Господь тебя благословитъ… Я чаю, вѣдь, ты не на пирогъ Андрея-то приволокъ Лексѣеча. Асько?

— Ну, завтра увидишь, зачѣмъ привезъ. Ступай!

Кирилловна зашла въ прихожую, выманила оттуда дремавшаго молодого парня Ѳомку въ уголокъ залы и шепнула:

— Что? Сидитъ? А? Заперли?

— Заперли, — густо и хрипливо отвѣчалъ ее сна Ѳомка.

— Тише ты! Въ прачешной — въ зимней?..

— Да… Заутро, нянюшка, содомъ будетъ на дворѣ… Вѣшать учнутъ.

— Вѣшать?.. Ну, это ты брешешь! Розогъ, не слыхалъ, много-ль велѣно наготовить?

— Не слыхалъ. Да говорю, вѣшать учнутъ.

— Ну. Ну. Ври!..

Кирилловна вернулась наверхъ въ духѣ и, улыбаясь, прошептала себѣ самой.

— Вотъ и на нашей улицѣ масленица. Ахъ онъ поганецъ… Думалъ такъ сойдетъ. Нѣтъ погоди, сатана…

И добрая Кирилловна, съ чувствомъ наслажденія на сердцѣ, улыбалась въ костлявый кулакъ свой, скрывая эту улыбку.

Рано утромъ на дворѣ передъ хоромами уже собралось до сотни крестьянъ по приказу князя. Среди двора поставили вынесенную изъ людской широкую лавку. Тутъ же лежалъ большой пукъ розогъ и стояла бочка съ водой.

Часовъ въ восемь вышелъ на крыльцо князь Данило. Всѣ сняли шапки.

— Здорово! — крикнулъ онъ.

— Здравствуй, родимый! Здорово, батюшка нашъ! — раздались голоса.

— Будете вотъ приглядывать, да прислушивать, какъ наказываю я обидчика своего и лютаго врага, помѣщика Андрея Уздальскаго. Въ чемъ та обида его, вѣдать вамъ не рука. Коли же вѣдаетъ кто, такъ держи языкъ за зубами, чтобъ не отрѣзали. Агафоновъ, давай!

Данило сѣлъ на крыльцѣ въ вынесенное кресло, бокомъ ко двору. Лицо его было слегка блѣдно и сумрачно.

Изъ людской показалось двое дворовыхъ и Андрей, въ той же изодранной и окровавленной рубашкѣ. Наступило мертвое молчаніе; всѣ уставились на него. Онъ шелъ, опустя голову, и глаза его ни разу не взглянули на окружающихъ… Приблизясь къ лавкѣ, онъ вздрогнулъ и поднялъ голову къ крыльцу.

— Князь, одумайся! Что ты затѣялъ? Не наживай врага лютаго… — крѣпко выговорилъ онъ.

— Тебѣ было не наживать его! — крикнулъ Данило, привставая отъ гнѣва. — Холопскій твой поступокъ, холопья съ тобой и расправа.

— Ну, такъ укажи же изувѣчить на смерть. Не оставляй въ живыхъ!.. Не оставляй, Данило Родивонычъ!! Покаешься!

— Не грозися, поросенокъ! — крикнулъ Данило и прибавилъ людямъ. — Клади! Рубаху долой.

Съ Андрея сняли рубашку и, обнаженнаго, положили и привязали къ лавкѣ. Онъ не противился…

Среди мертвой тиши началось истязаніе…

Чрезъ полчаса Уздальскаго сняли съ лавки безъ памяти, окатили водой и на вынесенной изъ конюшни попонѣ снесли въ людскую. Еще черезъ часъ, бричка тройкой повезла обезображенное тѣло, безъ признаковъ жизни, въ Андреевку. Кучеру было приказано сдать Уздальскаго его людямъ, а самому спасаться, какъ знаетъ, а захватятъ — тѣмъ хуже для него.

Когда Данило вошелъ въ кабинетъ отца, старикъ скосилъ отъ него глаза въ сторону.

— Съ однимъ покончилъ, теперь побесѣдуемъ о другой…

— Тоже на дворѣ пороть будешь! — сказалъ старикъ, не глядя и усмѣхаясь, немного на Даниловъ ладъ, т.-е. сухо и кратко.

— Что? Иль тебѣ, батюшка, моя расправа съ злодѣемъ не по нраву.

Старикъ молчалъ.

— Что-жъ. Одолжи словечкомъ, батюшка.

— Нѣтъ, сынокъ. Не по моему нраву. Я обѣщался не мѣшаться, ну, и молчалъ. А я бы его изуродовалъ, искрошилъ, можетъ, въ куски, на смерть, да своими руками. А эдакъ скоморошество учинять на дворѣ… Нѣтъ! Не по мнѣ. Онъ всежъ дворянскаго племени. Не гоже энтихъ-то… Деревовъ пріучать дворянъ пороть. Нонѣ по твоему указу, а за утро, гляди, самъ съ кѣмъ распорядится. Да ужъ и бывало. Однодворцы да мѣлкомѣстники, гляди, всѣ перепороты. А ты еще тутъ, примѣръ…

— Ну, всякъ по своему, — усмѣхнулся Данило и, повернувшись, вышелъ отъ отца.

— Что-жъ онъ? Неужто и впрямь за жену теперь примется!? — перетрухнулъ Родивонъ Зосимычъ. Ну, это врешь, княгинь Хвалынскихъ рѣзали охотничьими ножами, но пороть розгами еще, спасибо, не пороли. Пусть ужъ застрѣлитъ. Эй! Агафоновъ! Эй! Деревы!… кричалъ князь нетерпѣливо.

VII.

Проходилъ іюнь мѣсяцъ. Азгарцы часто поговаривали и вспоминали то утро, въ которое присутствовали на истязаньи Уздальскаго и почему-то прозвали его сволока.

— То было еще до сволоки! — говорили они.

Вскорѣ послѣ этого памятнаго дня, новая вѣсть обошла домъ, дворню и село и заставила забыть сволоку на время.

Вѣсть эта была грустная для всѣхъ Азгарцевъ, любившихъ молодую княгиню болѣе княжны и даже болѣе молодыхъ князей.

Данило Родивонычъ порѣшилъ, чтобъ медленно выздоравливающая княгиня шла въ монастырь. Самъ же онъ собирался ѣхать въ Петербургъ и просить царицу о дозволеніи считаться неженатымъ.

Милуша недѣли черезъ двѣ поправилась окончательно, не столько отъ лѣкарства, привезеннаго Джули изъ Казани, сколько отъ тайныхъ обѣщаній Фимы, что братъ уходился, успокоился и, кажется, скоро проститъ ее. Но обѣ онѣ ошиблись. Когда Милуша встала съ постели, Данило пошелъ къ ней, долго говорилъ съ ней наединѣ и, не подпуская къ себѣ, объявилъ ей свое рѣшеніе…

— Все, что изволишь! — вымолвила Милуша; — коли я тебѣ не жена по сердцу, такъ по закону и быть ею мнѣ не охота… Только одно скажу, — зарыдала молодая женщина, — зачѣмъ вы меня изъ рѣки вытащили, на мученье, на пытку ежечасную… Могу ли я Богу молиться въ монастырѣ и замаливать грѣхъ невольный, когда ты одинъ будешь у меня на умѣ да на сердцѣ.

Старикъ князь все рѣже и менѣе выходилъ изъ кабинета, иногда угрюмо молчалъ по цѣлымъ днямъ, ни съ кѣмъ не шутилъ, а когда ввечеру оставался одинъ, то больше молился. Фима все болѣе отдалялась отъ Данилы, и чувство боязни постепенно переходило въ недружелюбіе къ злопамятному и не умолимому брату.

Всѣ въ Азгарѣ сожалѣли о княгинѣ и враждебно косились на молодого князя. Одна Кирилловна была довольна и утѣшала свое дитятко.

— Любое дѣло и Богу угодно! Вмѣстѣ и постригутъ насъ, тебя малымъ, а меня большимъ постриженьемъ. А тамъ и схиму. Въ міру-то, дитятко, кромѣ ругани да дранья, ничего не дождешься, а то ли дѣло въ пустынѣ какой. Гляди, въ матери игуменьи выйдешь.

Наконецъ, пріѣхалъ на краткую побывку въ Азгаръ князь Иванъ, давно уже не бывшій дома, и всѣ занялись прежнимъ любимцемъ Иваномъ Родивонычемъ, отъ старика князя и до послѣдней поломойки, прибѣжавшей глянуть на князиньку хоть однимъ глазомъ и толстыми чумазыми губами поцѣловать ручку у золота.

Азгаръ забылъ о постриженіи княгини на цѣлый день. Пріѣздъ Ивана словно разбудилъ Данилу отъ сна.

— А Пугачевъ!? — было его первое восклицаніе при встрѣчѣ съ братомъ.

— Навѣрное ничего не знаю, батюшка братецъ, а слышно, что опять…

— Поймали, скажешь, небось…

— Нѣту! Какое тутъ! Буянитъ пуще прежняго. Сказывали мнѣ еще на пути моемъ, да и въ Казани, что будто онъ уже вблизь полѣзъ. Даже двѣ крѣпости, да какой-то городокъ взялъ въ Сибири и всѣхъ передавилъ. А съ нимъ вмѣстѣ, братецъ, ѣздитъ ужъ нынѣ цесаревичъ Павелъ Петровичъ…

— Эхъ! — нетерпѣливо вымолвилъ Данило, отворачиваясь отъ брата. А я-то дураковъ слушаю!.. Вблизь полѣзъ, а городъ въ Сибири взялъ. Да и цесаревичъ…

Только пріѣздъ Ивана заставилъ Данилу вспомнить о неисполненномъ порученіи, о пакетѣ къ Брандту и о своемъ обѣщаніи вернуться черезъ недѣлю. Все это время прошло, какъ во снѣ.

Чрезъ два часа послѣ пріѣзда Ивана, Родивонъ Зосимычъ замѣтилъ въ сынѣ что-то особенное… На поздравленія дворни, на вопросы отца и Данилы о невѣстѣ, Иванъ смущался, мялся и отвѣчалъ какъ-то странно. Когда Иванъ отлучился на минуту съ Фимой въ грунтовой сарай тряхнуть стариной, т.-е. съѣсть сотню шпанскихъ вишенъ (вмѣстѣ съ косточками), Родивонъ Зосимычъ позвалъ Данилу въ кабинетъ и встрѣтилъ вопросомъ:

— Какъ полагаешь, есть новое какое приключеніе съ нашимъ-то женихомъ? Онъ что-то сѣменитъ ногами не по жениховски. Въ Казани началъ за здравіе, а теперь, кажись, свелъ за упокой. Ужъ не прослышала ли она о случаѣ съ ея своднымъ братцемъ, да отказывается породниться?

— Можетъ статься, батюшка. И мнѣ кажетъ, есть что-то новое, угрюмо отвѣчалъ Данило. — Можетъ и разсорились. Давай Богъ! Эта Уздальская не находка.

— Генералъ-аншефъ! Чего тутъ! — оживился князь. — Вотъ какъ Митроха сказывалъ про Бибикова: главный комландущій. — Да что-жъ ей-то? Она, говорилъ мнѣ Иванъ, съ Андреемъ на дальней ногѣ. А она, я чаю, не прочь княгиней Хвалынской быть… Да и ужъ въ лѣтахъ. Съ лица и совсѣмъ вдова — въ четверть ста лѣтъ. Не Иванъ же нашъ отлыниваетъ отъ нея теперь?

— Гдѣ ему! Его индюшка и та на себѣ женитъ. А вѣрно другой какой завелся… У этихъ Уздальскихъ — развѣ по-человѣчьи все… Сказываютъ же, что ея мать, Лудвига, была немного съ толчкомъ — не хуже нашего Михалки. Я чаю, и Прасковья эта малость пришиблена.

— Надо узнать… задумался князь… — Да вонъ они. Идутъ! Пошли-ко ты мнѣ женишка, а самъ обожди приходить. Онъ мнѣ глазъ на глазъ лучше все выложитъ на столъ.

Чрезъ минуту Иванъ, посланный братомъ, вошелъ въ кабинетъ.

— Что прикажете, батюшка, — весело сказалъ онъ, доѣдая изъ шапки послѣднія вишни.

Иванъ былъ веселъ, румянъ и, очевидно, не могъ достаточно нарадоваться, что попалъ въ Аэгаръ, гдѣ всякое лицо, всякая горница, всѣ дорожки въ саду, почти каждая травка — были ему знакомыя, родныя, напоминали многое и многое, и изъ дѣтства, и изъ юношества… Вдобавокъ онъ вернулся хоть и не героемъ съ крестомъ, какъ «батюшка братецъ», а все-таки бывалъ на волосъ отъ смерти раза три и нанюхался пороху вдоволь.

— Ну ты, подшибленный. Иди сюда, присядь, — сказалъ весело и съ оттѣнкомъ нѣжности Родивонъ Зосимычъ. — Я тебя

въ Казани то и не видалъ порядкомъ. Нагнись, покажи-ко еще башку-то.

Иванъ охотно сталъ на колѣни около отца и усмѣхался, продолжая глотать вишни и косточки. Князь ощупалъ его шрамъ на лбу и вымолвилъ:

— Ловко! Ей Богу, ловко! Лучше не надо! Ахъ черти! Черти! Ну, добро Прусакъ Фридриховскій, Турка! А то свой мужикъ. Своего же русскаго дворянина! Тьфу!

— Казакъ, батюшка! — весело разсмѣялся Иванъ.

— Казакъ, батюшка!! передразнилъ князь. — А ты бы его мерзавца, какъ капусту бы… Э-эхъ вы… Вотъ и роди сыновъ для того, чтобъ какой дьяволъ бунтовщикъ ему все рыло изгадилъ, а то-бъ и убилъ… Послалъ за чиномъ, разсуждалъ князь, — а они вонъ что мнѣ съ нимъ сдѣлали! Я чаю, сырая погода — ноетъ? А?

— Нѣтъ, батюшка.

— Нѣтъ, батюшка! Ври! Ничего ты не смыслишь. Какъ не болѣть… А плечо…

— Вотъ гдѣ пуля то была, тамъ болитъ и ноетъ, а то жечь начнетъ! — заговорилъ Иванъ немного хвастливо.

— Такъ! Такъ! Ахъ проклятые… Я бы ихъ…

И Родивонъ Зосимычъ заволновался.

— Казакъ! Мужикъ!.. Свой холопъ… Ну, да что тутъ! Не передѣлаешь… Ну, садись.

Иванъ сѣлъ около отца.

— Слушай въ оба. Уши-то казакъ не испортилъ? Слышишь хорошо? И за то спасибо! Говори мнѣ, сынку! Когда я плясать буду на твоей свадьбѣ?

Усмѣхавшійся Иванъ сразу смутился, покраснѣлъ, и глаза его забѣгали по сторонамъ.

— Вотъ! Вотъ! Опять! — вымолвилъ князь, замѣтя перемѣну. — Ну что-жъ? Не надо! Раздумалъ? Говори прямо. Она на попятный? Благодари братца за позорище, что тутъ на дворѣ нарядилъ.

Иванъ промычалъ что-то.

— Да наплевать мнѣ на нее, Ванюша. По правдѣ-маткѣ молвить. Коли къ тому рѣчь… Она мнѣ и не понутру была, твоя зазноба. Другую сыщемъ. И краше, и богаче.

Иванъ встрепенулся, хотѣлъ что-то сказать, но языкъ его показался между бѣлыми зубами, подпрыгнулъ какъ-то и опять спрятался. Только еще болѣе покраснѣлъ малый,

— Что-жъ? Или на этой все хочешь?…

— Да-съ… прошепталъ Иванъ. — Мнѣ безъ нея жизнь была бы…

— Въ тягость и въ мучительство! — жалобно продолжалъ старикъ, поддѣлываясь подъ голосъ сына.

— Да-съ… Я ее, батюшка, люблю пуще…

— Свѣта бѣлаго.

— Да-съ… Мы еще дѣтьми когда игрывали, то тогда уже…

— Шибко полюбились другъ дружкѣ… — пропищалъ князь и разсмѣялся. — Ахъ ты, ерой мой Киргизскій. Ну, ладно, женись на этой. Мы у ней спѣси-то пособьемъ. Не будетъ комландущимъ расхаживать… Когда-жъ свадьба-то?

Иванъ разинулъ ротъ, промычалъ и, опять покраснѣвъ, замялся. Князь зорко глянулъ въ лицо сына. Наступило молчаніе. Иванъ смущался все болѣе.

— Да что ты? Что? Говори…

— Я, батюшка… Вы, батюшка… залепеталъ Иванъ…

— Мы, батюшка… Они, батюшка… Говори, батюшка. Гово-ри!… протянулъ князь громко и нетерпѣливо, но ласково глядя на сына.

— Я, батюшка… Ужъ и не знаю, какъ вамъ это пояснить такія обстоятельства рѣдкія. Я за этимъ дѣломъ, т.-е. на счетъ моей женитьбы, и въ Азгаръ пріѣхалъ… И Иванъ снова замялся. — Теперь я бы и радехонекъ повѣнчаться для васъ, да не могу ужъ…

— Ахъ!! — вскрикнулъ вдругъ князь съ чувствомъ и вопросительно глянулъ на сына. — Казакъ что-ль?… Саблей? Всего порѣзалъ… И жениться нельзя что-ль?

Иванъ не понялъ и разинулъ ротъ. Князь объяснился прямо и крѣпко.

— Охъ нѣтъ, батюшка, слава Богу… Что вы это?!

— Такъ что-жъ тогда? Помилосердуй, Ванюша. Не тяни!

— Да я, ей Богу, батюшка, не знаю, какъ вамъ и сказать, — чуть не не заплакалъ вдругъ Иванъ и замолчалъ.

Князь молча глядѣлъ на сына и начиналъ тревожиться.

— Позвольте, батюшка, я вамъ все поясню, ввечеру, а то завтра?…

— Ни за пряникъ! Говори тотчасъ. Ты меня въ жаръ бросилъ. Говори. Бѣда какая? Горе?! Стой! Въ карты кому спустилъ, да задолжалъ?…

— Нѣтъ-съ…

— Невѣста — до свадьбы отдѣлить что ли проситъ. Такъ все Пензенское имѣніе твое… Сейчасъ бери. Такъ что-ль? Да развяжи!

Иванъ молчалъ и мялся.

Князь махнулъ рукой и выговорилъ уже сердито.

— Совсѣмъ дуракъ. И подшибли, и все ума не прибавилось.

— Я, батюшка, скажу… вдругъ храбро заговорилъ Иванъ, но отъ волненія — не своимъ голосомъ, а какъ-то басомъ. — Я, батюшка, васъ почитаю и люблю. И ослушаться васъ дерзостнаго намѣренія никогда бы не… Это братецъ меня смутилъ въ Казани. А тамъ и Параня въ монастырѣ, и Анна Петровна… И отецъ Порфирій, настоятель. И какъ это все происхожденіе было — я и ума не приложу. Какъ во снѣ… Я, батюшка, двѣ ночи не спалъ; не отъ пути, а отъ опаски гнѣва вашего. Вы меня простите. Я и подъ вѣнцомъ самъ не свой стоялъ. Въ другой разъ я ни за что…

— Что? Что? Что?.. вытаращилъ глаза Родивонъ Зосимычъ. — Ты ужъ повѣнчался? Повѣнчался?

Иванъ опустилъ глаза, двинулъ губами и ничего не вымолвилъ, но вся его фигура говорила:

— Да.

— По-вѣи-чал-ся? — тихо протянулъ князь. — Безъ благословенія отца?! Женатъ! Князь Хвалынскій… Тяпъ, да ляпъ!

Наступило гробовое молчаніе. Иванъ сидѣлъ, все опустя глаза, и слышалъ, какъ засопѣлъ его отецъ, Иванъ ждалъ — вотъ разразится гроза… Но старикъ все сопѣлъ, и все сильнѣе, и все молчалъ. Иванъ, наконецъ, робко поднялъ глаза и увидѣлъ понурившагося въ креслѣ отца, утиравшаго себѣ слезу на щекѣ.

Иванъ ахнулъ и бросился на колѣни предъ старикомъ.

— Батюшка! Простите! Батюшка! Я безъ умысла! Видитъ Богъ! Я не хотѣлъ. Это все они! Отецъ Порфирій, Анна Петровна… Даже суконщикъ Самойловъ…

— Обидѣлъ! Вотъ какъ обидѣлъ! Безъ ножа — вотъ рѣзнулъ! — хрипливо проговорилъ старикъ, показывая на сердце. — Насмѣялся!

— Батюшка! — кричалъ и уже рыдалъ Иванъ, покрывая поцѣлуями руки отца.

— Времена! Времена! Умирать пора, Родивонъ!! — шепталъ князь самъ себѣ. И опять слеза скатилась по его щекѣ. — Вотъ какія времена!

— Именно, батюшка. Отецъ Порфирій такъ и сказывалъ, — воскликнулъ Иванъ. — Отъ этихъ временъ — я и согласіе свое далъ.. Говорятъ, времена лихія, нынѣ живъ, завтра померъ. Вѣнчайтесь скорѣе, а то Пугачевъ на Москву пойдетъ! Съ цесаревичемъ! Простите меня, батюшка. Въ другой разъ не ослушаюсь во вѣки.

Между тѣмъ князь Данило, слышавшій изъ залы рыданіе брата, быстро вошелъ въ кабинетъ и сталъ на порогѣ.

— Настряпалъ чего? — воскликнулъ онъ рѣзко, при видѣ брата на колѣняхъ. — Можетъ теперь въ Питерѣ Хвалынскимъ назваться стыдно?! — тревожно прибавилъ онъ.

— Зачѣмъ, — вдругъ укоризненно и сухо вымолвилъ Родивонъ Зосимычъ. — Называйся. За Иваномъ все чисто. Никого онъ ни застрѣлилъ, ни задралъ…

Князь первый разъ укорилъ сына петербургской исторіей, и Данило вспыхнулъ.

— Краше убить — чѣмъ… Почемъ я знаю, что эта тетеря наболванить можетъ… Ужъ было разстрѣляли разъ вмѣстѣ съ пугачевцами.

Наступило минутное молчаніе.

Родивонъ Зосимычъ вздохнулъ, потянулъ къ себѣ голову Ивана и, положивъ ему руку на темя, тихо вымолвилъ:

— Ну, Богъ проститъ! Видно времена и впрямь… Хуже могъ что натворить по простотѣ, иль по гнѣвности невоздержной. Тутъ обида всей фамиліи, а худа никоего нѣтъ и безстыднаго тоже нѣтъ. Ну, вставай! Такъ въ другой-то разъ, сказываешь, не будешь? — улыбнулся князь.

— Нѣтъ, батюшка… Обѣщаюсь… Охъ! Тьфу. Зачѣмъ? Избави Богъ! Это стало овдовѣть надо!

— Ну, Данило, поздравь Иванушку. Онъ и тебя за поясъ заткнулъ, чище тебя распорядился. Совсѣмъ по-заморски, иль по-киргизски.

— Что такое? — сухо спросилъ Данило, все еще надувшись за услышанный упрекъ.

Иванъ молча стоялъ около отца и утиралъ лицо платкомъ.

— Женатъ! Вотъ что!

— Женатъ?! Когда? Какъ?

— Такъ! По вашему! По новому. Ужъ готово! — сказалъ князь.

— Ну, что-жъ… Я ему въ Казани говорилъ. Безъ хлопотъ, да и безъ зѣвакъ.

— Такъ! Такъ! — снова сердито заговорилъ Родивонъ Зосимычъ. — А родился? — За уши, да въ ушатѣ пополоскалъ въ прачешной… И готово! А померъ? За ноги! Сволокъ до ямы, бултыхнулъ, заровнялъ ногами и животомъ… И готово! Безъ хлопотъ и безъ зѣвакъ! И не слушалъ бы! — Отвернулся Родивонъ Зосимычъ отъ сыновей и, махнувъ рукой, замолчалъ. Чрезъ минуту, поглядѣвъ на Ивана, онъ снова разсмѣялся. Тотъ все стоялъ, повѣся носъ и утираясь.

— Ну, полно ты. Ты хоть нататаришь, да винишься, а твой братецъ, полковникъ-то гвардіи, жидовское колѣно отмочитъ, да еще похваляется. Ну, поди, поцѣлуй меня, женишокъ мой. Тьфу! Какой женишокъ. Муженекъ!

Родивонъ Зосимычъ поцѣловался съ Иваномъ и прибавилъ шутя:

— Признавайся! Семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ! У тебя, можетъ, ужъ и сынъ есть? Можетъ, по новому, у васъ и это въ два часа готово. Тяпъ да ляпъ! А?.. Сознавайся! Можетъ скороспѣлый какой? Молчишь? А то и пара готова?… Такъ подавай ихъ сюда.

Иванъ началъ смѣяться и поцѣловалъ руку отца.

— Что-жъ ты жену-то не привезъ. Коли такъ, ужъ и ѣхали бы сюда. Что-жъ тутъ. Не развѣнчивать стать. Гдѣ жена-то?

— Тамъ въ Пустынѣ и осталась! — заговорилъ наконецъ все молчавшій Иванъ.

— Да нешто вы въ монастырѣ вѣнчались-то?..

— Въ сосѣднемъ городкѣ, батюшка, по близости отъ Пустыни. А послѣ вѣнца Параня осталась гостить у Анны Петровны, а я прямо въ путь. У васъ прощенья просить.

— Какъ? Послѣ вѣнца и уѣхалъ. Тотчасъ-же?!

— Тотчасъ.

Родивонъ Зосимычъ развелъ руками.

— Такъ стало вы… Выходитъ… Ничего, стало быть?..

Родивонъ Зосимычъ опять развелъ руками и вдругъ залился громкимъ смѣхомъ.

— Ну, Ванюша. Напустилъ ты мнѣ угару, голубчикъ. И мыслей собрать всѣхъ нельзя. — Данило! Это тоже такъ слѣдуетъ? По новому-то? Ты, кажись, этого не сдѣлалъ. Промахнулся, братъ. Промахнулся! — дразнилъ старикъ, — недодѣлалъ колѣна-то. А вотъ Ванюша, такъ въ совершенствѣ все разыгралъ. Какъ началъ, такъ и кончилъ — Мархешванъ-то свой.

Данило улыбнулся, Иванъ началъ смѣяться; князь продолжалъ тѣмъ же шутливымъ тономъ.

— Жениться эдакъ, какъ ты — и прежде бывало, на моей памяти. Только, подъ пьяную руку! Но отъ вѣнца, да въ путь? — Мужъ вправо, а жена влѣво? Эдакаго, сынку, отъ царя Додона и до днесь — я и не видывалъ, да и не слыхивалъ. Либо ты, Ванюша, — молодчина, за это дѣло, либо совсѣмъ бревно! Ужъ я и не разсужу.

Помолчавъ, Родивонъ Зосимычъ прибавилъ:

— Стало быть, теперь тебя ужъ и не держи здѣсь. Небось, завтра и обратно къ женѣ… To-бишь, къ невѣстѣ… То-бишь… Ужъ не знаю, какъ и звать. Данило? Какъ по вашему-то? Что она теперь Ивану? Прасковья-то? Нутко разсуди.

— Жена, — разсмѣялся, наконецъ, и Данило.

— Врешь… Вотъ то-то и есть, сынки. По новому-то безъ хлопотъ, да безъ зѣвакъ — таки приключенья съ вами бываютъ, что и названья по-россійски имъ не пріищешь… Ну, ступай, зови сестру и Милушу. Да сгоняй дворню. Давай срамиться! Да! Подлинно. Приключеніе! Истинно сказываю, что младшій сынъ старшаго за поясъ заткнулъ. Младшій братъ старшимъ братомъ утерся.

А Иванъ стоялъ и думалъ: — что бы сказалъ родитель, еслибъ онъ, Иванъ, ему откровенно разсказалъ весь свой случай, какъ Параня вдругъ захотѣла немедленно вѣнчаться и его уговорила не упрямиться. Какъ онъ не собирался ѣхать въ Азгаръ въ день свадьбы, а думалъ пробыть съ женой, хоть недѣлю. Какъ вернулись они съ Параней изъ церкви въ большой домъ, нанятый для свадьбы, около дома Анны Петровны и убранный ею на-скоро для молодыхъ. Какъ счастливъ былъ онъ, Иванъ! И какъ, наконецъ, ввечеру, оставшись наединѣ съ Параней, онъ былъ смущенъ ея поведеніемъ. Что Параня была сама не своя и горько плакала, и на колѣняхъ умоляла мужа оставить ее, и на время уѣхать въ Азгаръ, или даже хоть въ Казань.

Азгарцы ротъ разинули. Дворня, послѣ объявленія княземъ о женитьбѣ сына — до вечера ходила, какъ угорѣлая. Одна баба съ села прибѣжала въ людскую съ опросомъ:

— Родимыя! Кака така бѣда у Ивана-то Родивоныча? На селѣ мужики баютъ — да никто въ толкъ не возьметъ.

— Обида! — говорили въ людской, въ конюшняхъ и во флигеляхъ. Теперь одна надежда — барышня, княжна. Авось, скоро замужъ выдадимъ. А княгиня-то новая. Рѣдкостная будетъ, — усмѣхались нѣкоторые. Шесть мѣсяцевъ, слышь, ничего не ѣла, отъ Пугача.

Иванъ щедро роздалъ, тайкомъ отъ отца, всѣ деньги, какія имѣлъ. Но деньги въ Азгарѣ были ни къ чему. Всѣ ждали угощенья отъ стараго князя, и Родивонъ Зосимычъ уже догадался объ этомъ давно, но объявилъ, что отложитъ пиръ горой до пріѣзда новой княгини.

Между тѣмъ новость нерадостая, хоть и чаянная, давно прошла по Азгару. Князь Данило объявилъ свой отъѣздъ въ городъ съ супругой для немедленнаго постриженія ея въ Казанскій Богородицкій монастырь.

Князь не ожидалъ отъѣзда сына и Милуши такъ скоро и даже все еще надѣялся на милость Данилы. Это извѣстіе такъ опечалило его, что старикъ велѣлъ запереть дверь своего кабинета въ залу и просидѣлъ цѣлый день одинъ. Азгаръ притихъ. Данило ходилъ опять по всему дому злой и угрюмый. Иванъ и Фима старались чаще отлучаться на Волгу и въ оранжереи. Милуша сидѣла одна у себя и плакала.

Одна Кирилловна все ползала съ сіяющимъ лицемъ и усердно хлопотала о сундукахъ и укладкѣ вещей будущей инокини. Отъѣздъ былъ, наконецъ, назначенъ на утро, и подставы высланы на три экипажа, потому что Иванъ собирался обратно, за своей женой. Съ вечера Родивонъ Зосимычъ позвалъ Милушу къ себѣ и долго говорилъ съ ней, утѣшая ее и наставляя.

— Въ монашествѣ, сердечная моя, все мірское покинуть надо. И мужа забыть надо. Да эдакаго и не мудрено! — прибавилъ онъ, не сдержавъ сердца на сына.

Когда Милуша уже поздно вышла отъ свекра, старикъ легъ въ постель, но всю ночь на пролетъ звалъ Агафонова каждые полчаса и кропотался.

— Поправь подушки-то. Эки деревы. Отвори окно. Дай сюда къ постели кресло. Поставь! Да не такъ, дерево. Въ Дворики сошлю! Ну, пошелъ вонъ.

Агафоновъ зналъ причину ворчливости князя и исполнялъ приказанія хладнокровно и медленно. Въ такіе дни и по такимъ причинамъ, князь былъ ворчливъ, но никогда еще никого серьезно не наказалъ.

— Бурчитъ, на всѣхъ бурчитъ, но не обидитъ! — знала дворня по опыту.

— Съ горя! — думалъ и Агафоновъ. Да и какъ тутъ не горевать! Я бы самого Андрей Лексѣича постригъ, да въ Соловки, а то на Аѳонъ, грѣхъ замаливать.

Утромъ, когда старый князь вышелъ въ залу съ опухшими глазами, Данило и Иванъ въ мундирахъ, а Милуша въ черномъ платьѣ уже дожидались отца, а вся зала и передняя были набиты дворней, пришедшей проститься съ княгиней. На дворѣ толклась тоже густая толпа крестьянъ, окружая три экипажа и лошадей. Звонъ бубенчиковъ, говоръ толпы, снованье и бѣганье людей по дому и хлопоты отъѣзда — все сливалось въ одинъ гулъ.

— Пойди ко мнѣ! — едва слышно вымолвилъ князь, слегка блѣдный, и знакомъ показалъ Милушѣ слѣдовать за нимъ въ его спальню.

Въ залѣ все стихло вдругъ, всѣ присмирѣли. Митроха показался было изъ корридора, съ громаднымъ узломъ и, сопя, сталъ протискиваться въ залу, но и его, и узелъ, тотчасъ арестовали. Въ то же время Агафоновъ съ крыльца прихожей махнулъ рукой на толпу крестьянъ.

— Вы!! — прошипѣлъ онъ на весь дворъ и встряхнулъ головой.

И все стихло и тамъ. Наступило то особенное молчаніе, какое бываетъ иногда въ церкви, когда всякій ждетъ и старается не нарушить общую тишину.

Во всемъ Азгарѣ наступила эта тишина, нѣмая и торжественная. Только изрѣдка колокола и бубенчики рѣзко побрякивали на дворѣ, да пристяжныя встряхивались отъ оводовъ и мухи. Наверху тоже кто-то шагалъ и глухо стучалъ, не зная той тишины, что наступила внизу. Сквозь настежь растворенныя двери въ кабинетъ и спальню Родивона Зосимыча нѣкоторымъ видно было, какъ старикъ подвелъ Милушу къ образницѣ и досталъ одну изъ иконъ. Милуша опустилась на полъ, чтобъ положить земной поклонъ, и долго лежала недвижно… Родивонъ Зосимычъ стоялъ надъ павшей ницъ любимицей, и икона дрожала у него въ рукахъ… И вдругъ среди нѣмой тишины дома, переполненнаго народомъ, раздалось старческое всхлипыванье изъ спальни. Толпа слегка шелохнулась и снова замерла.

— Баринъ плачетъ! — если не сказалъ, то подумалъ всякій, и въ залѣ, и въ прихожей.

Князь Данило нетерпѣливо вздохнулъ и готовъ былъ пожать плечами, но, замѣтя нѣсколько взглядовъ на себѣ, отвернулся къ окну. Фима, глубоко задумавшись, не отрывала глазъ отъ паркета. Иванъ, слегка разинувъ ротъ, грустно глядѣлъ въ спальню, на отца и невѣстку.

Родивонъ Зосимычъ благословилъ Милушу, поцѣловалъ долго и крѣпко, потомъ показалъ рукой на дверь, пошевелилъ губами, но не могъ ни слова вымолвить и опустился въ кресло.

Милуша, плача, вышла въ залу. Громкій, стоголосый гулъ сразу пошелъ по дому. Князья двинулись къ отцу, а дворня полѣзла къ ручкѣ княгини… Агафоновъ уже кричалъ и расталкивалъ налѣзавшій на княгиню народъ. Митроха снова началъ сопѣть и протискиваться съ своимъ громаднымъ узломъ.

— Ну, сынъ, — сказалъ Родивонъ Зосимычъ, прощаясь съ Данилой, — сердце у тебя, коли не камень, то и не свое я тебѣ вложилъ. Ну, Богъ судья. Только скорѣе… Скорѣе… Ужъ лучше бы мнѣ было и не видать ее никогда…

Чрезъ полчаса громъ отъѣзжающихъ экипажей раздался на дворѣ. Родивонъ Зосимычъ сидѣлъ у себя и поднесъ платокъ къ глазамъ; затѣмъ Фимочка медленными шагами вернулась къ отцу въ кабинетъ и молча сѣла около него.

— Уѣхали? — шепнулъ князь, какъ будто еще не вѣрилъ.

— Да-съ! — отозвалась Фима.

— Мы съ тобой… Какъ годъ тому… Ну! Ты… Выдешь замужъ! А я вовсе одинъ буду. Прасковья, что? Милуша… Милуша… Вотъ была… Э-эхъ, Данило Родивонычъ! Не дай тебѣ Богъ такого сына, какой у меня есть!!

Старикъ закрылъ лице платкомъ, Фима вздохнула и, снова опустивъ глаза въ землю, понурилась задумчиво и грустно. Прошло нѣсколько мгновеній.

— Родивонъ Зосимычъ! — глухо и хрипло раздалось надъ кресломъ князя.

Старикъ и Фима подняли головы. Михалка стоялъ предъ ними и переминался съ ноги на ногу.

— Сказано было, сюда не лазить! Ну? Чего? Спасибо еще, не ряженый!

— Дозвольте и мнѣ, въ монашество, то-ись…

— Чего?!.. Опять за баловничество. Эй! Агафоновъ? — и князь прибавилъ вбѣжавшему дворецкому — въ чуланъ!!

VIII.

Казань волновалась, какъ во времена Бибикова, когда подъ Рождество въѣзжалъ онъ въ городъ, покинутый властями и дворянствомъ. Теперь снова дорожные рыдваны и повозки готовились у подъѣздовъ даже купеческихъ домовъ, и снова рыскали по улицамъ охотники до развоза новостей, слуховъ и отчаянныхъ вѣстей. Было, впрочемъ, отъ чего волноваться! Пугачевъ снова близился съ полчищемъ казаковъ и Башкиръ. Единственный человѣкъ, замѣнившій съ мая мѣсяца покойнаго генерала-аншефа, на котораго полагались всѣ надежды и правительства, и дворянства, былъ князь Щербатовъ. Всѣмъ было извѣстно, однако, что онъ бездѣйствуетъ, отчасти отъ безпечности, отчасти и отъ того, что Голицынъ въ Бугульмѣ и всѣ командиры отдѣльныхъ корпусовъ въ Уфѣ, въ Сибири и на Волгѣ, не повинуются его указамъ; даже больной Брандтъ спорилъ съ постели и не соглашался на его предложенія… Недавно прибывшій, главный начальникъ секретной комиссіи, независящій теперь ни отъ главнокомандующаго, ни отъ губернатора, генералъ Потемкинъ, жаловался громко на безпорядки, упущенія и нерадивость правителей края. И самъ онъ болѣе занимался жалобами, которыя посылалъ Императрицѣ, чѣмъ разборкой дѣлъ комиссіи и допросомъ приводимыхъ мятежниковъ, которые запрудили городъ, весь острогъ, казармы и даже нѣкоторые очищенные лабазы. Наконецъ, узнали вдругъ въ Казани о переходѣ Пугачевымъ рѣки Камы и осадѣ города Осы. 8-го іюля двѣ новости смутили казанцевъ окончательно. Князь Щербатовъ, по жалобамъ Потемкина, получилъ, подобно генералу Кару, абшидъ и черезъ два часа уже былъ подъ Услономъ, переправляясь черезъ Волгу. На его же мѣсто не было назначено никого.

Въ то же утро пришло извѣстіе, что комендантъ крѣпости Осы, Скрипицынъ, повѣшенъ Пугачевымъ, а помощникъ его, поручикъ Минѣевъ, знавшій положеніе дѣлъ въ краѣ лучше самихъ командировъ, сталъ генераломъ Самозванца и разгласилъ, что поведетъ батюшку на Москву.

Князь Хвалынскій съ женой въѣхалъ въ городъ и вошелъ въ свой домъ именно въ то самое время, когда князь Щербатовъ переѣзжалъ Волгу.

Данило былъ спокоенъ, но угрюмъ. Онъ ѣхалъ изъ Азгара вмѣстѣ съ братомъ, а жена съ Кирилловной, и на остановкахъ и отдыхахъ царствовало утомительное молчаніе. Теперь, по пріѣздѣ, Иванъ убѣжалъ и оставилъ его въ первый разъ наединѣ съ женой. Не разъ какая-то невѣдомая сила будто толкала Данилу обнять грустно молчаливую жену, сидѣвшую обыкновенно и въ Азгарѣ, и дорогой на привалахъ въ уголкахъ горницъ, и боязливо взглядывавшую на мужа. Что-то дѣтски робкое было во всей фигурѣ Милуши, и что-то дѣтски безпомощное въ лицѣ, очень похудѣвшемъ послѣ болѣзни. Взглядъ серьезныхъ и печальныхъ глазъ былъ, однако, прямъ и ясенъ, и краснорѣчиво говорилъ о чистой ея совѣсти. Милуша ни единой минуты не считала себя виновной предъ мужемъ, котораго она такъ любила. Теперь она уже привыкла къ мысли предстоящаго постриженія и келейной жизни. Это была воля мужа, и она исполняла ее почти съ охотой. Разлука съ нимъ, вотъ что пугало ее!

Сначала ей казалось, что лучше не жить съ нимъ, если не вернуть прежней любви; теперь же она, если и не смѣла просить у Бога въ молитвѣ возврата прежняго счастія, то молилась о томъ, чтобъ не разлучаться, видѣть Данилу хотя одинъ разъ въ день, наконецъ, хоть одинъ разъ въ недѣлю. Угрюмость мужа — она объясняла его продолжающимся гнѣвомъ или ненавистью къ ней, желаніемъ поскорѣе сбыть ее въ монастырь. Милуша и не подозрѣвала о той мучительной борьбѣ, которая шла въ душѣ Данилы. Любовь къ женѣ и что еще?.. Убѣжденіе, что онъ хочетъ, но не можетъ простить жену! Молвь мірская осудитъ и осмѣетъ добросерднаго, влюбленнаго мужа.

— Да и не могу я ее любить нынѣ! — разсуждалъ онъ, увѣряя себя тысячу разъ, что не любовь копошится въ немъ, а такъ бабье слабодушіе какое-то…

— И пустое! Любишь! Еще болѣе прежняго!… отвѣчало на сердцѣ чувство, какъ бы злобно подсмѣиваясь надъ нимъ.

По пріѣздѣ въ городъ и исчезновеніи Ивана они остались въ горницѣ дѣда Зосимы, гдѣ еще недавно читалъ онъ письмо Людмилы. Люди хлопотали, выкладывая сундуки и вещи. Кирилловна уже ушла въ Кремль поклониться мощамъ святыхъ угодниковъ. Иванъ, вѣроятно, уѣхалъ въ домъ Уздальскихъ провѣдать оставшагося въ Казани Артемія.

Данило ходилъ по комнатѣ мѣрными шагами и вдругъ вымолвилъ машинально при видѣ сундуковъ.

— Что я изъѣздилъ въ этотъ годъ… Мѣсяца не пробылъ на мѣстѣ…

Милуша встрепенулась на диванѣ, быстро оглядѣла комнату, чтобы увѣриться вполнѣ, что они одни. Убѣдясь въ этомъ, она вспыхнула и засіяла отъ удовольствія, но все-таки не подняла глазъ на мужа. Это были первыя слова Данилы, которыя могли прямо относиться къ ней одной.

Данило замѣтилъ румянецъ и полуулыбку жены, и быстро отвернулся, продолжая молча ходить изъ угла въ уголъ. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ вспомнилъ, что жена, садясь на послѣднемъ привалѣ въ карету, убила себѣ ногу, и что-то вдругъ стало заставлять его узнать. Что нога? Прошла-ли боль? Онъ собрался, наконецъ, равнодушно спросить объ этомъ и вмѣсто того, глянувъ на жену, вдругъ вымолвилъ, совершенно неожиданно для самого себя:

— Милуша! Обмѣнись… Поѣдешь къ игуменьѣ. Нечего время терять!.. Я чрезъ три дня ѣду отсюда.

Милуша молча встала и, раскрывъ большой сундукъ, начала доставать оттуда бѣлье, черное атласное платье и черный чепецъ, и разную мелочь.

— Позови дѣвку. Что-жъ самой возиться…

Милуша хотѣла отвѣтить, но языкъ не повиновался ей. Это былъ бы первый ея отвѣтъ мужу. Послѣдній разъ, когда она говорила съ нимъ, было на дорожкѣ сада Азгарскаго.

Страшный день этотъ, эта минута, слова Не жена! Шатунья… Все пришло ей вдругъ на умъ, и молодая женщина онѣмѣла подъ неожиданнымъ наплывомъ этихъ горькихъ воспоминаній.

— Тебѣ я говорю — позови Аньку!.. разбудилъ Милушу голосъ мужа.

— Она выпросилась… — едва слышно произнесла она, глядя въ лицо его.

— Къ мужу…

Наступило молчаніе.

Данило вспомнилъ, что мужъ Аньки жилъ въ Казани въ обученьи у часовщика Шильда и уже около полугода не видался съ женой.

— Я чаю, теперь не нарадуются холопы другъ на друга… подумалъ Данило и вслухъ прибавилъ. — Скоты!..

— Она давно не видалась… — снова тихо молвила Милуша.

Возможность говорить съ мужемъ заставила что-то дрогнуть во всемъ ея существѣ, и она съ пылающимъ лицомъ нагибалась надъ сундукомъ и безъ цѣли перерывала вещи. Данило все видѣлъ, сидя въ углу и играя какой-то линейкой, которая попалась ему на окнѣ. Наконецъ Милуша поднялась, пристроила себѣ зеркало на столѣ, сняла свою тѣлогрѣйку, сбросила съ рукавовъ лифъ платья и, разбивъ косу, изъ подъ повязки, по плечамъ, она начала расчесывать ее гребнемъ. Лицо ея всегда казалось красивѣе съ распущенными волосами, и Данило, сидѣвшій сбоку, незамѣтно сталъ любоваться женой. Милуша, спустивъ платье съ плечъ, оставалась въ сорочкѣ съ коротенькими рукавами; воротъ былъ недостаточно собранъ на шнуркѣ, и при одномъ изъ движеній ея красивыхъ рукъ, хлопотавшихъ съ огромной косой — край сорочки съ рукавомъ каждый разъ сваливался съ ея лѣваго плеча и затѣмъ мѣшалъ снова поднять руку… Милуша оставила волосы и, чтобъ поуже собрать воротъ сорочки, развязала петлю и быстро потянула шнурокъ, перебирая по сборкамъ. Шнурокъ вдругъ лопнулъ, воротъ разъѣхался и совсѣмъ спалъ съ плеча, обнаживъ часть спины, все плечо и грудь — окутанные волосами… Милуша поглядѣла на оборванный шнурокъ и спокойно, медленно, начала кой-какъ причесываться.

Данило уже полгода не видалъ жену такою. Эти красивыя плечи, черныя волны волосъ, вся эта женщина красавица и имъ любимая когда-то напомнила ему мѣсяцъ, прожитый въ Ольгинѣ, и десятки дней и часовъ безумныхъ ласкъ и полнаго наслажденія.

Данило быстро всталъ и прошелся два раза по комнатѣ мимо жены. Милуша не обращала вниманія ни на что, кромѣ своей косы, и не замѣтила движенія мужа.

Ей на умъ не приходило, что она обнажена при мужѣ въ первый разъ послѣ разлуки и размолвки. Какъ случалось ей въ Азгарѣ и дорогой обѣдать при немъ, такъ же случилось теперь и одѣваться…

Свернувъ косу, Милуша встала и перешла въ уголъ горницы, къ постели, гдѣ всегда спалъ Иванъ; — она быстро распустила и сбросила юбки на полъ и, шагнувъ изъ круга складокъ, подняла этотъ ворохъ и отбросила на постель; затѣмъ стала что-то искать…

Данило стоялъ у окна, вертя ту же линейку. Вдругъ она хрустнула и переломилась въ его стиснутыхъ рукахъ.

Въ сосѣдней горницѣ раздались чьи-то шаги… Милуша ахнула. Данило въ минуту былъ у двери и крикнулъ.

— Нельзя! Кто тамъ…

— Я, князинька, — отвѣчалъ голосъ Архипыча. — Къ вамъ отъ губернатора молодецъ съ писулей.

Данило немного пріотворилъ дверь, взялъ записку и, отходя на диванъ, снова глянулъ на жену. Милуша сидѣла на постели, понурившись и глубоко задумалась, глядя на полъ… Подъ взглядомъ Данилы она очнулась, ярко зарумянилось ея лицо и, собравъ въ руку воротъ сорочки, она отвернулась отъ мужа. Теперь только, отъ шаговъ Архипыча, отъ слова Данилы: нельзя! и отъ его взгляда — коснулось Милуши то же чувство, что давно уже волновало его. Опечаленный и озабоченный ребенокъ въ мгновеніе сталъ женщиной.

Не перемѣнивъ сорочки и уже тщательно укрываясь и отворачиваясь, она накинула прежде всего платье и начала быстро одѣваться.

Данило держалъ предъ глазами развернутую записку, но не читалъ ее, а глядя искоса на жену, прочелъ что-то обидное для себя въ ея стыдѣ и быстрыхъ движеніяхъ. Оно, какъ остріемъ оружія, больно кольнуло его самолюбивое сердце.

— Чужая! Не моя! — вертѣлось въ его умѣ. — Охъ! Уздальскій! Уздальскій! — вдругъ воскликнулъ онъ громко и, стиснувъ записку, быстро пошелъ къ дверямъ.

Милуша бросилась къ мужу, перепуганная, и схватила его за руки.

— Что еще?.. Что злодѣй тебѣ? — воскликнула она, испуганно глядя въ лицо мужа и на скомканную записку.

Князь Данило задыхался. Еще мгновеніе, и онъ обниметъ жену, безумно — страстно обниметъ и все будетъ, если не прощено, то забыто.

— Люди? Казань? Питеръ? Да чертъ съ ними!.. думалось Данилѣ.

— Отвѣтствовать будешь, князинька! вымолвилъ Архипычъ за дверью.

— И я отъ губернатора! раздался тутъ же голосъ Ивана.

— Ты гонецъ? Ступай. Я скажу брату.

И князь Данило вымолвилъ все еще льнувшей къ нему женѣ:

— Одѣвайся! Не дури!

Затѣмъ, освободясь отъ этихъ рукъ и едва переводя дыханіе. онъ вышелъ на встрѣчу къ брату и захлопнулъ дверь.

Милуша добрела до постели, закрыла лицо руками и безъ слезъ, безъ единаго вздоха легла лицемъ въ подушку и окаменѣла въ этомъ положеніи.

— Зачѣмъ они меня вытащили. Быть бы мнѣ теперь съ батюшкой у Господа! — шепнула она наконецъ чрезъ нѣсколько минутъ.

Иванъ объяснилъ брату, что ужъ въ городѣ всѣ знаютъ объ его пріѣздѣ, что Брандтъ хочетъ его видѣть и, какъ говорятъ, дать ему очень важное порученіе, какъ опытному офицеру.

— О Пугачевѣ, братецъ, и разсказывать вамъ не стану, опять разгнѣваетесь, да скажете — вру. Сами узнаете отъ Якова Ларивоныча! — какъ-то весело прибавилъ Иванъ.

Данило прочелъ записку. Старикъ писалъ тоже, прося ради собственныхъ интересовъ ея Императорскаго Величества, поспѣшить прибытіемъ къ нему въ лѣтній губернаторскій домъ.

— Иванъ! Проводи жену къ игуменьѣ. Ты съ ней знакомъ. Все лучше, чѣмъ одной. Все объяснишь, спросишь, что и какъ нужно?.. Чтобъ черезъ три дня было постриженіе. Я такъ хочу!.. Нечего тянуть. Да и мнѣ, видишь, будетъ не до того!!.

Данило прошелъ въ другую горницу, кликнулъ остававшагося въ Казани Лай-Хана и началъ быстро одѣваться. Иванъ помогалъ ему и между прочимъ, вынувъ кресты и ордена Данилы, поглядѣлъ на нихъ и выговорилъ.

— Да, вотъ поди ты… Вотъ это, значитъ, — показалъ онъ на бѣлый крестъ Георгія, — что вы чуть не померли… И меня было уходили изъ-за эдакаго же… Паранѣ захотѣлось… Умирать — умиралъ, а крестомъ по сю пору и не пахнетъ. Надулъ меня вашъ генералъ Каръ… Вотъ тутъ и служи, и усердствуй!

— Онъ царицу, да всю Россію надулъ, — усмѣхнулся Данило. — Такъ тебя-то, куда ни шло.

— А другой-то вашъ любимецъ, вмѣсто награды, чуть не застрѣлилъ меня съ бѣднягой Пашей. Вотъ тутъ и служи, и усердствуй. Нѣтъ полно! Съ меня буде! Навоевался вотъ до кудова, — показалъ Иванъ себѣ на горло — сытехонекъ. И никакимъ теперь калачомъ меня въ сраженіе не заманишь. Вотъ какъ передъ Богомъ!.. — съ отчаяннымъ жестомъ побожился Иванъ.

Данило одѣлся и отправился къ губернатору. Иванъ съ Милушой тоже вскорѣ съѣхали со двора въ огромной каретѣ цугомъ и, гремя, поѣхали къ Казанскому монастырю.

— Теперь всѣ изъ Казани бѣгутъ. Вѣдь Пугачъ близехонько. Ну, вдругъ прилѣзетъ, — замѣтилъ Иванъ. — А братецъ васъ въ монастырь привезъ.. Непонятный мнѣ человѣкъ — братецъ. Успѣли бы послѣ…

— Такъ ему угодно! — отозвалась Милуша и, вздохнувъ, грустно и разсѣянно глядѣла на прохожихъ и улицы.

— А я здѣсь кой-что закуплю, захвачу Артему да Левку своего. И въ Пензу! Параня пишетъ обождать пріѣздомъ. Да шалитъ. Батюшка и то сказываетъ, что я бревно… за это дѣло! — болталъ счастливый и довольный Иванъ. — А тамъ въ Азгаръ. Пировать… Да какой ужъ пиръ безъ васъ. А можно вамъ будетъ изъ монастыря навѣщать насъ? Вотъ, пріѣхали… Игуменья тутъ всѣмъ знатная. Ей сама царица письмо писала…

Князь Данило нашелъ старика Брандта на креслѣ, въ шлафрокѣ, въ ермолкѣ и совершенно больного. Около него сидѣли съ бумагами комендантъ Баннеръ, генералъ Потемкинъ, начальникъ комиссіи, а вмѣстѣ съ Данилой явился Толстой, командиръ казанскаго легіона.

Вѣсти были дурныя, и всѣ казались сильно смущенными. Брандтъ просилъ Хвалынскаго взять на себя сформированіе новаго отряда изъ разнаго сброда солдатъ, инвалидовъ и новыхъ охотниковъ.

— Не въ обиду будь вамъ сказано, князь, — замѣтилъ Брандтъ. — Кабы вы это потрудились исполнить по указу генерала Голицына тому болѣе мѣсяца, такъ мятежники бы не полѣзли теперь за сотню верстъ отъ беззащитнаго города. Вы бы могли тогда не допустить ихъ хотя бы до разрушенія Осы. А Голицынъ былъ въ увѣренности, что вы тутъ все, что могли, то и сдѣлали.

Данило извинился важнымъ дѣломъ, задержавшимъ его въ вотчинѣ, и прибавилъ сухо:

— Я, ваше превосходительство, не командированъ сюда въ край на службу, и если служилъ при покойномъ генералъ-аншефѣ, то по личной охотѣ, въ виду трудныхъ обстоятельствъ.

— Охъ, да… да! Будь живъ Александръ Ильичъ, онъ бы со всѣми справился. У него не разсуждали, а дѣйствовали, — вздохнулъ Брандтъ, — никого нѣту теперь… А я ужъ еле дышу. Боюсь помру…

— Проживи еще мало Александръ Ильичъ, — замѣтилъ Потемкинъ, — то-бъ не было теперь духу Пугачевскаго.

Всѣ съ нимъ согласились. Толстой, еще молодой человѣкъ, съ открытымъ, веселымъ лицомъ и бойкимъ взглядомъ, обратился къ губернатору.

— Что, сударь, скажете? — отозвался Брандтъ. — Зачѣмъ пожаловали?

— Съ покорнѣйшею просьбой къ вашему превосходительству. Дозвольте мнѣ съ моимъ легіономъ выйти на встрѣчу къ злодѣю. Вѣдь они уже сюда идутъ… Все одно драться съ ними придется. Мои молодцы всѣ просятся, и господа офицеры, и солдаты… Одинъ только легіонеръ, князь Черемисовъ съ нынѣшняго утра прихворнулъ вдругъ, — усмѣхнулся Толстой. — Остальные всѣ просятся.

— Что жъ?.. Что-жъ?.. Ну, да… Вотъ, какъ они посудятъ!.. Какъ посудите, господа. Я еле дышу, видите… Я и не соображуся. Какъ же мы-то останемся безъ войска.

Чрезъ часъ совѣщанія и бесѣды всѣ разъѣхались отъ губернатора. Данило отправился съ комендантомъ, чтобъ немедленно заняться окончательнымъ сформированіемъ гарнизона.

Его было уже до пяти тысячъ человѣкъ, а охотники продолжали прибавлять цифру. Цѣлый день просидѣлъ Данило въ комендантскомъ домѣ и усталый, часовъ въ десять вечера, ворочался домой пѣшкомъ по темнымъ улицамъ. Вдругъ изъ одного дома, мимо котораго онъ проходилъ, раздался крикъ: Помогите! Разбой! Затѣмъ вылетѣла изъ воротъ фигура въ плащѣ и съ маленькимъ мѣшкомъ въ рукѣ… Фигура налетѣла прямо на Данилу, и онъ машинально ухватилъ ее за воротъ. Человѣкъ пять людей, выскочившихъ изъ воротъ, окружили эту фигуру и отняли мѣшечекъ, оказавшійся съ деньгами.

— Эхъ, князь Хвалынскій. Вѣчно ты не въ свое дѣло носъ суешь! — грубо и дерзко вымолвила фигурка, и Данило узналъ Колоштана…

Князь мгновенно далъ пощечину маіору и тотъ клюнулся. Люди схватили его.

— Батюшка! Ваше сіятельство! Господь васъ послалъ… — кричала выбѣжавшая Бартыкаева. — Заступитесь. Пришелъ на бесѣду, будто замиряться, и что-жъ… Держите его! Держите.

— Коли укралъ, такъ ведите его въ острогъ. Присмирѣетъ… — вымолвилъ Данило, отвернулся и быстро пошелъ далѣе.

— Ваше сіятельство… — слышался голосъ Бартыкаевой. — Такъ я по вашему указу… Въ острогъ… Такъ и губернатору скажу при случаѣ.

Данило ушелъ, не оборачиваясь и не слушая. Дома онъ засталъ Ивана, бесѣдовавшаго съ какимъ-то офицеромъ, и не вдругъ узналъ Ахлатскаго.

— Желаю здравствовать, князь. Я къ вамъ отъ командира. Просить васъ, не угодно ли, де, съ нами завтра выйти на повстрѣчаніе бунтовщика Емельки. Онъ уже, говорятъ, очень близко шляется по деревнямъ. Вы бы этой честью очень насъ всѣхъ обрадовали.

Данило отказался наотрѣзъ, говоря, что онъ займется своимъ городскимъ отрядомъ.

— Зачѣмъ. Неужто-жъ вы, князь, полагаете, что Пугачка сюда сунетъ свое донское рыло.

— Почемъ знать… Онъ ужъ за 50 верстъ, небось.

— Ну, братецъ… На Казань полѣзть… Вѣдь это не Татищева, — замѣтилъ Иванъ.

— Что мудренаго…

— Ну, вотъ. Что вы это! Да николи онъ не посмѣетъ этого! — увѣрялъ Ахлатскій. — Мы же его завтра отхлещемъ… Привеземъ сюда самого на цѣпи, какъ пса бѣшенаго… Зачѣмъ же мы и выступаемъ, коль не за этимъ…

Когда Ахлатскій уѣхалъ, Данило оглядѣлся и спросилъ брата.

— Милуша?

— Она; тамъ осталась! Въ монастырѣ.

— Зачѣмъ? — воскликнулъ Данило.

— Игуменья такъ захотѣла. Говоритъ, что если черезъ три дня желаетъ она постричься, то должна немедля остаться у нея. И то насилу мы ее уломали. Говоритъ, такъ не по закону. Все спрашивала, не бѣжала ли Милуша скрытно отъ васъ, да спѣшитъ…

— Какъ ей и не подумать! — раздался за спиной Данилы голосъ Кирилловны. — Она нашихъ затѣйниковъ и во снѣ не видывала. Все у насъ зря, по басурмански. И божье дѣло затѣемъ, такъ по жидовскому повернемъ его.

Данило махнулъ рукой и, позвавъ брата вошелъ съ нимъ въ другую горницу.

— Ну, Иванъ, я и впрямь жду Пугачева въ Казань. Ничего! Расшибетъ рыло. Я здѣсь свожу отрядъ, завтра обучать начну. Что-жъ, тебя зачислять?

— Меня?! Чтой-то вы спрашиваете, братецъ? Христосъ съ вами. Какъ вамъ не стыдно… Ей Богу.

— Такъ стало желаешь?

— Что вы! Что вы!! Съ какихъ это я безумныхъ глазъ пожелаю!

— Да вѣдь дѣло-то плохо, братъ. Вѣдь не въ шутку говорю тебѣ — я Пугачева сюда въ городъ жду.

— Ну, и ждите, братецъ! — обиженно сказалъ Иванъ.

— А всѣ-то будутъ отказываться, Пугачевъ до Москвы долѣзетъ.

— Да лазь, сколько душенькѣ его угодно! — горячо воскликнулъ вдругъ Иванъ. — Я-то что-жъ? Могу я развѣ запретъ ему положить. А какъ одинъ лишній офицеръ. Мало-ль тутъ охотниковъ и безъ меня найдется.

— То-то что мало, Иванъ. Эдакъ-то всякій разсуждаетъ.

— Я, батюшка братецъ. — все болѣе горячась, заговорилъ Иванъ, — свою голову разъ подставилъ, отвѣдалъ воевательствато вашего и болѣ не охота. И дивлюся я только на другихъ, въ чемъ тутъ иные пріятное находятъ. Либо убивай, либо тебя убьютъ. У меня одно на умѣ: Параня! Коль она жива, да я живъ! То… То… Ей-ей, братецъ, не осудите вы меня за слова сіи: пропади все пропадомъ, вся ваша Москва и Петербургъ и… и…

Иванъ отчаянно замахалъ руками.

— Да вѣдь пропадетъ Москва съ Петербургомъ, такъ и тебя съ Параней до прежде того повѣсятъ. Или ужъ не хочешь ли ты тогда въ пугачевскіе генералы выйти! Пугачевцемъ будешь, оставитъ въ живыхъ. Вотъ какъ Минѣева-мерзавца!

— Въ пугачевцы я не пойду. Онъ воръ. А вотъ въ иное что, въ трубочисты что-ль? Изъ-за Парани! Сейчасъ пойду! Хуже что, и то пойду, — воскликнулъ Иванъ. — Москва! Вотъ зазноба. Я ее не видалъ ни разу. Нѣтъ, вотъ Параню тронь Пугачевъ хоть пальцемъ. Ну, тогда, братецъ, иное дѣло. Тогда я ему зубами горло перегрызу, не побрезгую. А то Москва!? — отчаянно вопилъ Иванъ на весь домъ.

Данило угрюмо махнулъ рукой, замолчалъ и принялся за бумаги, которыя принесъ съ собою, но работа не шла. Сердце ныло въ немъ непрерывно, неослабно. Образъ жены, утренній, здѣсь, съ обнаженными плечами и грудью, затѣмъ образъ ея въ будущей монашеской рясѣ всплывалъ поочередно передъ его глазами и заслонялъ рапорты, смѣты и отчеты коменданта Баннера. Свѣча тускло горѣла, и вдругъ свѣтъ ея совершенно расплылся передъ глазами Данилы въ лучистое пятно.

— Братецъ! — закричалъ Иванъ, бросаясь къ брату. — Вы на меня обидѣлись… Нѣтъ? Нѣтъ? Что вы?

Данило не двинулся: глаза его были влажны, но слезы не показались на щекахъ, которыя подергивались судорогой.

— Простите ее. Простите! Она не виновата! Онъ злодѣй!! — шепталъ брату вдругъ все понявшій Иванъ.

— Охъ, не могу!.. Пусть кто-бъ приказалъ мнѣ это… — глухо проговорилъ Данило, хватаясь за горячую голову.

IX.

10-го іюля, рано утромъ по многимъ улицамъ города двигались войска. Казанскій конный легіонъ на сытыхъ, красивыхъ лошадяхъ проходилъ по Проломной улицѣ и, выйдя изъ города, двинулся мимо Неѣловой рощи, по дорогѣ къ селу Царицыну. Легіонъ выступалъ противъ Пугачева, котораго считали уже менѣе чѣмъ въ 50-ти верстахъ отъ города. Офицеры рисовались и горячили лошадей, оглядывая гордо окна домовъ, полныя барынь; всѣ ворота и калитки по пути ихъ тоже были усѣяны зрителями, выбѣжавшими поглядѣть на красивые мундиры и на знакомыхъ господъ и солдатъ. Густая куча народа бѣжала за ними, провожая за городъ. Впереди всѣхъ ѣхалъ полковникъ Толстой, командиръ этого легіона, сформированнаго еще при Бибиковѣ, но не бывавшаго ни разу въ дѣлѣ.

За Толстымъ, вблизи, ѣхалъ на великолѣпномъ аргамакѣ Ахлатскій, временно исправляющій должность адъютанта. Лошадь, сбруя и мундиръ все у него было казистѣе, чѣмъ у другихъ. Онъ первый бросался въ глаза и возбуждалъ охи и вздохи барынь.

— Сила Титычъ! Уйми его подлеца! — кричали ему знакомые.

— Привезу живымъ! — отвѣчалъ онъ, пришпоривая лошадь.

— Ишь фертомъ какимъ! Анаѳема! — говорили въ полголоса тѣ же знакомые другъ другу. — Ишь, конь-то. Все, поди, въ долгъ!

— Съ расплатой угольками…

— Самъ-то Пугачемъ глядитъ! А пригожъ! — шептались барыни. — Лошадь-то, я чай, Бѣлокопычиха за сто пудъ антоновки достала.

— Чего вы? Они въ ссорѣ…

— Ястребъ — этотъ Ахлатскій! — думали дѣвицы. — И за что его такъ ругаютъ всѣ. Ястребъ…

Когда легіонъ вышелъ изъ города, толпа вернулась и бросилась на другое зрѣлище.

На ровномъ пустырѣ, невдалекѣ отъ Чернаго озера тѣснились батальоны пѣхоты. Это былъ наскоро сколоченный кой-какъ городской гарнизонъ. И офицеры, и солдаты были одинаково плохи. Одинъ изъ старшихъ и лучшихъ офицеровъ, Колоштанъ, сидѣлъ со вчерашняго дня за разбой въ острогѣ по личному распоряженію Потемкина, которому пожаловалась Бартыкаева. Въ числѣ солдатъ были даже и бѣглые холопы и завѣдомо бѣглые острожники. Охотники были дороги на безлюдьи, и всякій принимался безъ разбора. Комендантъ Баннеръ, князь Данило и офицеръ Родіоновъ раздѣлили эту нестройную кучу на три части, и началось ученье, длившееся за полдень.

Въ концѣ ученья князь Данило махнулъ рукой и вымолвилъ съ нетерпѣньемъ:

— Макарьевскій пригонъ.

— Баба метлой расшибетъ!

Данило вернулся домой, усталый отъ жары и пыли, и наскоро пообѣдавъ, поѣхалъ въ монастырь.

Невдалекѣ отъ Кремля, но уже почти на краю города, въ низменномъ мѣстѣ, стояла небольшая каменная церковь, отстроенная еще при царѣ Борисѣ Годуновѣ, а кругомъ лѣпились нѣсколько деревянныхъ домовъ, гдѣ были кельи. Все, обнесенное невысокой деревянной оградой, было бѣдно на видъ; только одна башня, чрезъ арку которой былъ главный проходъ въ монастырь, была каменная и размалевана ликами угодниковъ и сценами страшнаго суда. На стѣнахъ внутренней части башни, по коричневому фону, разгуливали кучки черныхъ чертей, окружавшихъ ангеловъ въ бѣломъ одѣяніи. Каждый изъ этихъ ангеловъ былъ съ ребенкомъ на рукахъ. Ребенокъ изображалъ душу въ опасныхъ похожденіяхъ по земному поприщу. Кучки чертей всюду предлагали душѣ, то золото въ мѣшкѣ, то бутылку вина, то ножъ, то карты… и т. д.

Данило подъѣхалъ къ этой башнѣ и, выйдя изъ своей маленькой берлинки, увидѣлъ огромную оранжевую колымагу и гайдуковъ генерала Кудрявцева, запряженную цугомъ красивыхъ сѣрыхъ жеребцевъ. Столѣтній старикъ только и любилъ пощеголять — конями; и дѣйствительно, упряжка его всегда была первая въ городѣ и въ околоткѣ. Кудрявцевъ ѣздилъ всегда къ обѣднѣ исключительно въ Богородицкій монастырь и часто засиживался поздно, иногда вплоть до вечерни, у матери игуменьи.

Данило, не называя себя, велѣлъ доложить настоятельницѣ, что желаетъ видѣть княгиню Хвалынскую, а самъ прошелъ въ большую горницу. Игуменья, узнавъ о томъ, что кто-то спрашиваетъ Милушу, послала за ней послушницу.

Данило изъ отвореннаго окна, выходившаго въ монастырскій садикъ, сразу увидѣлъ вдали жену, сидѣвшую одиноко и неподвижно въ бесѣдкѣ. Молоденькая монахиня прошла къ ней подъ окномъ и, приблизясь, что-то сказала. Милуша на половину пришла въ себя, подняла голову и не двигалась. Потомъ она что-то спросила тихо; послушница отвѣчала. Милуша лѣниво поднялась съ мѣста и, едва передвигая ноги, пошла къ дому. Данилу что-то кольнуло. Вдругъ, повернувъ въ уголъ садика, откуда виднѣлась въ воротахъ башни, какъ въ рамкѣ, берлинка, люди и лошади Данилы, — Милуша вглядѣлась пристальнѣе, укрываясь рукою отъ солнца.

— Да это мой… — громко, страстно вскрикнула она вдругъ и опрометью бросилась въ домъ.

Данило все видѣлъ изъ окна и все понялъ. Въ сотый разъ былъ онъ невидимымъ женою свидѣтелемъ тѣхъ мелочей любви ея къ нему, которыя прежде сладко отзывались въ его душѣ, а теперь терзали и растравляли его душевную рану.

— Будто сатана тѣшится надо мной! — злобно подумалъ онъ, отходя отъ окна и прислушиваясь.

Въ ту же минуту раздались на лѣстницѣ чьи-то быстрые шаги. Кто то бѣжалъ, несся… Потомъ шаги остановились, стихли и когда послышались ближе, то были уже ровные и неспѣшные. Милуша вошла въ горницу тихо, но запыхавшись и раскраснѣвшись. Она не умѣла, хоть и старалась, скрыть свою радость отъ неожиданнаго пріѣзда мужа. Почти не глядя на жену, князь Данило усѣлся рядомъ съ ней на двухъ монастырскихъ стульяхъ, обтянутыхъ толстой кожей. Разспросивъ ее обо всемъ, онъ узналъ, что она упросила игуменью и архіерея, и все будетъ по его желанью. На другой же день, 11-го іюля, она сподобится принять малое постриженіе и ради этого дня избираетъ себѣ имя св. Ольги для большого постриженія, которое не замедлитъ принять со временемъ, когда онъ укажетъ. Милуша прибавила, что у нея требуютъ какія-то разныя бумаги и просила мужа о нихъ.

Прошло полчаса и, несмотря на тоску, которая, казалось Данилѣ, сосетъ его при мысли разставанія, несмотря на сильное желаніе побыть еще съ женой, которая чрезъ сутки будетъ уже не жена его, а мать Людмила, монахиня Богородицкаго монастыря, несмотря на взглядъ жены, просившій побыть подолѣе, князь Данило, будто по чьему приказу, вдругъ поднялся и вымолвилъ: — ну прости! Мнѣ не время.

И не глядя — онъ пошелъ вонъ изъ горницы…

У Милуши, казалось, оборвалось сердце и упало…

— Данило Родивонычъ! — шепнула она, едва собравъ всѣ свои силы для этихъ двухъ словъ.

— Что? — почти съ довольствомъ остановился Данило и обернулся къ женѣ.

— Когда укажешь ждать себя опять?

— Заутра къ обѣднѣ… Ранѣе мнѣ не время будетъ. Хлопотно теперь… Да и не зачѣмъ. Коли жъ понадоблюсь зачѣмъ — пошли за мной! вымолвилъ спокойно Данило, выходя и самъ себѣ внутренно дивясь, потому что все существо его хотѣло сказать: пріѣду нынче! Увезу тебя на край свѣта! Тамъ, гдѣ нѣтъ Казанцевъ, нѣтъ родныхъ, знающихъ, что ты прощёная, что тебя трудно было простить, но я все-таки простилъ. Я, баба, прыткій на словахъ. Я, несовладѣвшій со страстью, забывшій честь фамильную.

Данило съ этими мыслями давно уже быстро шелъ, почти бѣжалъ черезъ дворъ къ башнѣ и однимъ прыжкомъ сѣлъ въ экипажъ.

— Куда ѣхать, Данило Родивонычъ? спросилъ лакей.

— Къ дьяволу! хотѣлъ воскликнуть Данило. Вспомнивъ о бумагахъ жены, которыя у нея требовали, онъ приказалъ ѣхать въ консисторію.

— Шагомъ!! крикнулъ онъ, когда экипажъ двинулся рысью.

Черезъ четыре дома отъ монастыря, стоялъ домъ Уздальскихъ. Окна были закрыты ставнями, ворота заперты и все доказывало, что хозяевъ не было въ немъ. Проѣзжая тихо мимо распертой калитки, Данило увидѣлъ среди двора князя Ивана, стоящаго чуть не на четверенькахъ, а съ нимъ двухъ мальчиковъ. Первый, Артемій Уздальскій, перепрыгнувъ черезъ него съ разбѣгу, хохоталъ и кричалъ что-то, хлопая въ ладоши, а другой, Лева Самцовъ, немного поодаль, собирался, очевидно, тоже прыгать на спину князя.

— Парнишко Оренбургскаго солдата!! подумалъ князь Данило.

Прежде онъ непремѣнно остановился бы и выговорилъ брату за непригожее князю и офицеру поведеніе, но теперь онъ отвернулся, вздохнулъ, и какъ будто даже позавидовалъ ему, безпечному, влюбленному и еще не обманутому.

— «Она изъ него бичеву вить будетъ!» подумалъ онъ. «А въ концѣ концовъ онъ будетъ счастливъ… А я въ восемь мѣсяцевъ успѣлъ и жениться, и развестися…»

И снова непреодолимая тоска стала грызть его.

Справивъ въ нѣсколько часовъ бумаги жены и окончивъ въ одинъ день дѣло, на которое потребовалось бы другому шесть мѣсяцевъ, Данило только истратилъ на взятки до 200 рублей.

Пріѣхавъ домой, онъ заперся въ желтой горницѣ, и никто не видалъ его до слѣдующаго утра. Иванъ, спавшій на этотъ разъ въ отдѣльной горницѣ, не вошелъ къ брату, послѣ того вечера, когда онъ, младшій братъ, замѣтилъ минуту борьбы и слабости старшаго. — Данило какъ то избѣгалъ Ивана и говорилъ съ нимъ, косясь въ сторону.

Еще до разсвѣта Данило очнулся отъ тяжелыхъ грезъ и хотѣлъ встать, но какая-то давящая боль во всемъ тѣлѣ точно удерживала его въ кровати.

— Сломило! подумалъ онъ. — Быть бы мнѣ Иваномъ…

И тутъ же снова забылся онъ. Такъ повторилось три раза, и когда онъ черезъ силу поднялся, то на его часахъ было уже десять… Онъ вскочилъ и схватилъ себя за голову, не вѣря глазамъ.

Обѣдня и постриженіе Милуши было прошлое. Ранняя обѣдня начиналась въ шесть часовъ.

— Кончилось! — глухо выговорилъ онъ. — Можетъ быть отложили?.. Лай-Ханъ! — отчаянно закричалъ онъ.

Вмѣсто Татарина прибѣжалъ на зовъ со всѣхъ ногъ Архинычъ и на приказъ князя сбѣгать въ монастырь, отвѣчалъ, что онъ только что самъ пришелъ оттуда. Архипычъ, всхлипывая, разсказалъ подробно обо всемъ, что видѣлъ, и о томъ, какъ убивалась княгиня, должно отъ того, что князя не было.

— Сатаниново навожденіе! Это самъ сатана!.. — думалъ злобно Данило и стоялъ, какъ громомъ пораженный.

Онъ будто очнулся вдругъ отъ долгаго двухмѣсячнаго сна. Онъ, сонный или помѣшанный, приказывалъ что-то несообразное, а глупые люди, вмѣсто того, чтобы разбудить его или образумить, слушали его безумные рѣчи и слѣпо повиновались, исполняя его бредни.

Данило знакомъ выпроводилъ Архипыча, снова заперъ дверь на ключъ и, закрывъ лицо руками, опустился грузно на ближайшее отъ двери кресло. Голова его кружилась, и одно слово стучало въ ней, страшно отдаваясь по всему тѣлу.

— Кончено!.. Кончено!..

«Малое постриженіе — пустяки!..» думалъ онъ чрезъ мгновеніе. Можно его… Да! А они? Они еще болѣе загомонятъ. Нѣтъ! Кончено! Теперь еще труднѣе! Кончено!

Ему казалось, что онъ качается на громадныхъ качеляхъ. Доска однажды, давно взмахнувъ вверхъ, теперь пошла назадъ и все идетъ. И онъ падаетъ, летитъ съ доской и все летитъ! Сердце замираетъ, захватываетъ дыханіе. И нѣтъ конца паденію, и нѣтъ конца томительному обмиранію… Данило добрелъ до постели и повалился на нее…

X.

Было уже давно за полдень, когда частые и громкіе удары въ дверь привели въ сознаніе надломленнаго и больного князя.

Онъ машинально всталъ, отворилъ дверь, и цѣлая кучка людей предстала предъ нимъ.

Генералъ Потемкинъ, Баннеръ, Ахлатскій съ подвязанною лѣвою рукой, Иванъ и еще какіе-то полузнакомые офицеры легіона.

Всѣ вошли, говорили за разъ, не стѣсняясь ни чинами, ни малымъ знакомствомъ…

Данило не сразу сообразилъ, что хотятъ эти безцеремонные люди, но, наконецъ, одна фраза привела его въ сознаніе, отрезвила и вышибла изъ головы хмель перечувствованнаго горя.

— Пугачевъ подъ городомъ!..

Ахлатскій, какъ очевидецъ, еще въ пыли и въ крови, разсказалъ, что, пробродивъ въ окрестностяхъ Казани, они уже ворочались назадъ, — когда вдругъ, всего въ 12-ти верстахъ отъ города, полуторатысячный легіонъ наткнулся сразу на полчище тысячъ въ двадцать и былъ немедленно разорванъ, разсѣянъ, и немногіе офицеры уцѣлѣли. Лихой аргамакъ вынесъ Ахлатскаго чудомъ изъ кучи пугачевцевъ, уже раненаго саблей въ руку.

— А командиръ? Толстой? — спросилъ Данило, понемногу приходя въ себя.

— Да говорятъ же вамъ, Господи! Изъ первыхъ былъ…

— Что изъ первыхъ?.

— Убитъ! На повалъ убитъ! — воскликнулъ Потемкинъ. — То-то и горе наше.

— Молодцомъ померъ! — воскликнулъ Ахлатскій. — Впереди всѣхъ дрался, какъ бѣшеный. Изрубилъ десятка два пугачевцевъ… Ей Богу.

— Такъ что-жъ дѣлать-то? Вонмите, князь. Вѣдь мы за вами три раза посылали, — сказалъ Баннеръ. — Почиваютъ, да почиваютъ! Побойтесь Бога! Когда тутъ почивать!

— Побойтесь Пугачева! сострилъ Ахлатскій, смѣясь, но морщись при этомъ отъ раны.

Данило думалъ о монастырѣ и Милушѣ.

— Что съ вашимъ братцемъ такое? — отвелъ Ивана въ сторону Ахлатскій. — Аль приключилось что? Горе какое?..

— Нѣтъ… Со сна… пролепеталъ Иванъ, потупляясь.

Чрезъ минуту князь Данило вмѣстѣ со всѣми вышелъ изъ дому… Казанцы, какъ угорѣлые, метались по городу. Густыя толпы народа сновали повсюду и запружали улицы… Лавки запирались. Мимо озера Кабана тянулись шагомъ, или ѣхали рысью, или же скакали, подводы, брички, кареты и всадники. Кто могъ — бѣжалъ изъ города въ противную отъ мятежниковъ сторону.

Въ Кремлѣ гудѣла густая масса народа, влѣзая и слѣзая, толклась по стѣнамъ и по башнямъ… И на всѣхъ устахъ было одно слово.

— Пугачъ!!.

Солнце закатывалось, позлащая широкую Волгу, змѣей изгибавшуюся вдали за равниной… Вся долина кругомъ Казани ярко освѣтилась косыми лучами краснаго, опускающагося солнца.

Верстахъ въ четырехъ, въ сторонѣ Троицкой мельницы, стояло густое, малиновое облако. Это былъ громадный столбъ пыли, поднятый становнищемъ Пугачева, его 20-ти тысячной арміей казаковъ, татаръ, каторжниковъ и бѣглыхъ холоповъ со всей Руси…

— Господи сохрани и помилуй отъ антихриста! — шептали нѣкоторые на крѣпостныхъ стѣнахъ, глядя на это зловѣщее малиновое облако.

— Задастъ имъ жару батюшка Петръ Ѳедорычъ! думали другіе.

— Какъ бы упастися… думали третьи.

Солнце опустилось совсѣмъ на небосклонъ и уходило; только верхушка Услона все еще краснѣлась за Волгой.

Въ эту минуту Брандтъ, едва живой отъ болѣзни и страха, ѣхалъ чрезъ Кремль въ каретѣ вмѣстѣ съ преосвященнымъ Веніаминомъ… Народъ и не замѣтилъ эту карету. Въ ту же минуту вниманіе всѣхъ приковала къ себѣ кучка всадниковъ, приближавшаяся маршъ-маршемъ къ рѣчкѣ Казанкѣ…

— Онъ! Онъ самый! Онъ! — пронеслось повсюду, крикнулъ старъ и малъ. И далеко пролетѣло это слово. Сорвавшись со стѣнъ Кремля, какъ ястребъ падаетъ съ выси на свою жертву — это слово въ полчаса облетѣло весь взволнованный и перепуганный народъ.

— Гляди! Вонъ! Въ аломъ то кафтанѣ! Указывали всѣ пальцами другъ дружкѣ. Онъ! Онъ!!

Пугачевъ, со свитой человѣкъ въ десять, былъ въ полуторѣ верстѣ отъ города, за рѣчкой и, проѣзжая вдоль Казанки къ Неѣловой рощѣ, показывалъ что-то рукой окружающимъ.

— Петръ Ѳедорычъ! Ур-ра-а! — вдругъ раздался средь кремлевской площади зычный крикъ, и словно молнія упала въ толпу. Все ахнуло и колыхнулась, словно отстраняясь отъ удара.

— Будутъ Маланьѣ аладьи!!! еще громче крикнулъ другой голосъ у Спасской башни.

— Накаливай!… На-ка-ли-ва-аяяй!!! — завизжалъ еще кто-то и присвистнулъ богатырскимъ посвистомъ на весь Кремль.

Волненіе усилилось. Казалось, весь Кремль съ храмами и башнями заходилъ ходуномъ и дрожалъ въ основѣ.

XI.

Наступилъ вечеръ, затѣмъ темная ночь. Поднявшійся вихрь ударялъ порывомъ, то стихалъ, то снова бросался, подымая и крутя по городу густые столбы пыли. Ясное, звѣздное небо усѣялось вдругъ круглыми, желтыми, низко и быстро бѣгущими облаками.

Въ городѣ никто не спалъ. Въ домахъ суетились, укладывались, вздыхали, плакали и ужасались. Барыни ежеминутно посылали дѣвокъ и казачковъ въ Кремль.

— Добѣги-т-ко! Спроси! Что?!

У всѣхъ было на умѣ: какъ спастись. Нѣкоторые, однако, были покойны и говорили:

— Полно! Не пойдетъ на городъ!

— Что-жъ ему глядѣть-то на него?

— Ну, вотъ! Какъ можно! Нешто это можно?!

У губернатора, пріѣхавшаго въ городской домъ, свѣтились всѣ окна, и горницы были полны офицерами и чиновниками.

Всякій бѣжалъ сюда запастись храбростью и надеждами, по пословицѣ: на міру и смерть красна! Рѣдкіе являлись по дѣлу. Въ числѣ послѣднихъ былъ князь Данило.

Въ князѣ совершился, казалось, душевный переломъ, и онъ былъ спокоенъ на видъ. Съ той минуты, что его вызвало изъ полусну извѣстіе о подступѣ мятежниковъ къ городу, онъ сталъ прежнимъ, дѣятельнымъ, смѣтливымъ и находчивымъ княземъ Хвалынскимъ. Теперь онъ уже успѣлъ поставить батарею на Арскомъ полѣ, предвидя приступъ съ этой стороны, и распредѣлилъ свой отрядъ въ двѣ тысячи человѣкъ по главнѣйшимъ пунктамъ мѣстности.

Его докладъ Брандту былъ коротокъ:

— Сдѣлалъ, что могъ, ваше превосходительство. Отправляюсь ночевать на батарею. Если мятежники насъ одолѣютъ, чего предвидѣть нельзя, то я, буде живъ, явлюсь въ Кремль отбиваться вмѣстѣ. Въ него обѣщаюсь впустить Пугачева развѣ только по трупамъ… И между прочими, черезъ свой… До свиданія.

— Да! Да! Въ крайнемъ случаѣ спасаться всѣмъ въ Кремль. Берегите себя, князь, намъ вы дороги. Толстого уже потеряли. На этомъ безлюдьѣ всѣ офицеры дороги! — наивно замѣтилъ Брандтъ.

Данило отправился на мгновенье домой приготовить свои пистолеты и винтовку, перемѣнить кремни, истолочь пороху и налить пуль. Иванъ сидѣлъ, запершись въ своей горницѣ съ какимъ-то мѣщаниномъ, какъ объяснилъ Архипычъ.

— Что за человѣкъ?

— Не могу знать. Ужъ давно сидитъ у нихъ. А его сотоварищи на дворѣ ждутъ. До десятка будетъ.

У Ивана былъ суконщикъ Самойловъ. Въ эти важныя и лихія минуты, онъ пришелъ узнать отъ почитаемаго имъ князя Ивана Родивоныча: можетъ ли онъ, князь, ему Самойлову побожиться на образъ, что тотъ, прозывающій себя императоромъ Петромъ Третьимъ, есть доподлинно бѣглый казакъ Емелька Пугачевъ.

— Потому намъ это нонѣ вѣдать очень надлежитъ, — объяснялъ Самойловъ. Какъ съ нимъ обернуться. Хлѣбомъ солью его повстрѣчать, аль въ дубье принять. Наши молодцы очень ужъ загадались. Кто одно говоритъ, кто другое… Совсѣмъ трудно поступиться. А грѣшить не хотимъ. Вотъ десять мѣсяцевъ сказывали названецъ, а тутъ вдругъ у него армія. Сибирь вся ему преклонилась, и манифесты отъ него присланы къ намъ…

Иванъ объяснялъ, разсказывалъ и божился; описалъ Берду, описалъ похороны императора по разсказамъ Данилы и отпустилъ Самойлова со словами:

— Накажи меня Господь лютѣйше, будь я не князь, а холопъ, если онъ не бѣглый казакъ изъ здѣшняго острога.

— Ну, ладно! Я все то нашимъ ребятамъ такъ и воспишу. Добро же! Будетъ ему, анаѳемѣ, отъ насъ паря, — отвѣчалъ Самойловъ, уходя.

Чрезъ часъ онъ вернулся снова, спрашивая уже князя Данилу.

— Чего тебѣ? — вышелъ Данило.

— Просьбица, ваше сіятельство. Одолжите намъ суконщикамъ — пушченку.

— Что? — удивился князь.

— Пушечку. Каку ни на есть! И Самойловъ поклонился въ поясъ и объяснилъ, что суконщики положили защищать сами свою слободу.

Поговоривъ съ суконщиками, Данило обѣщалъ пушку и проводилъ ихъ словами:

— Дай вамъ Богъ побольше такихъ молодцовъ, такъ Пугачъ рыло свое объ насъ расшибетъ!

— Како рыло? — отвѣчалъ Самойловъ. — Отъ всего останется ничего!

XII.

Арскій городокъ кишилъ людомъ, на узкой улицѣ, по бугру и по всѣмъ огородамъ копошился вооруженный людъ.

Въ одной изъ такихъ кучекъ шелъ веселый говоръ и смѣхъ, слышались почти дѣтскіе голоса… Тутъ съ одной плохой пушкой, за выкопанной наскоро канавой, высился, выступая впередъ надъ рѣчкой Казанкой, бастіонъ собственнаго изобрѣтенія гимназистовъ подъ командой учителя рисованія Кавелина и дюжаго Разумника Бѣлокопытова.

Нѣкоторые изъ этихъ воиновъ-охотниковъ были не старше 14-ти лѣтъ. Они шутя распредѣлили посты, смѣясь роздали чины сержантовъ, капитановъ; прозвали Разумника полковникомъ, Кавелина генераломъ, а попавшаго случайно въ ихъ отрядъ нѣмца, часовщика Шильде, назвали почему-то Бергмейстеромъ и острили надъ нимъ до упаду… Разумникъ брался исключительно ворочать ядра и заряжать орудіе. Это дѣло было ему знакомо, потому что онъ, будучи за годъ на именинахъ въ вотчинѣ одного помѣщика, цѣлый день пропалилъ изъ двухъ домашнихъ пушекъ.

— А что, коли мы его убьемъ изъ пушки! — десятый разъ повторялъ пискливо одинъ гимназистикъ.

— Ну вотъ, заладилъ одно! Налѣзетъ, такъ вѣстимо убьемъ.

— Лучше взять его живымъ, да и вести къ губернатору… Чрезъ Кремль на веревкѣ.

— Нѣтъ! Я бы его прежде здѣсь… — говорилъ Разумникъ, поводя плечами, будто потягиваясь.

На противоположномъ концѣ Арскаго поля, у одного большого кабака, по имени Горлова, тоже стояла пушка и тоже гульливо шумѣлъ и суетился отрядъ охотниковъ. Это были суконщики… Дверь кабака была ярко освѣщена кадушкой съ смолой… Молодцы шныряли и толклись, переходя отъ нея къ пушкѣ, отъ пушки въ кабакъ…

— Полно вамъ прикладываться! — крикнулъ въ темнотѣ голосъ Самойлова. Натянитесь, перехлопаютъ дубьемъ, какъ перепеловъ.

— Ишь, Аленка-то начальничаетъ…

— Ай да Аленка! Видно тутъ не въ водѣ…

— То-то не въ водѣ. Полно наливаться-то! — кричалъ Самойловъ.

— Молодецъ! Пушку раздобылъ! Ей-ей молодчина Аленка! слышались голоса.

— Гони ихъ изъ кабака-то. Гони! И вправду натрескаются винищемъ! — замѣтилъ одинъ суконщикъ, выходя изъ кабака и утираясь.

— Воевать, такъ не пить. Олухи! — говорилъ другой, входя въ кабакъ и спрашивая себѣ шкаликъ.

— Ахъ, далече до утрова ждать, — говорили кружкомъ сидѣвшіе у пушки.

— Далече… Обида.

Одинъ тощій парень, сидя предъ пушкой, мечталъ, ковыряя за ухомъ:

— Чтобъ ему въ сей часъ, да прямо сюда бы. А рыломъ-то-бъ подъ пушку… А мы бъ ее подожгли. А она-бъ тявкнула… А онъ объ земь… Ручки да ножки врозь! Ахтительно!

Наступило минутное молчаніе, и затѣмъ тощій парень воскликнулъ.

— Я что надумалъ, братцы! Ей-ей!

— Что?

— А вотъ этотъ самый Пугачевъ.

— Ну?

— Шельма онъ. Ей Богу, шельма!

У главной батареи, на краю города, предъ Арскимъ полемъ было больше порядку и меньше болтовни.

Тутъ виднѣлось нѣсколько орудій, и вокругъ нихъ стояли и прохаживались молча гарнизонные солдаты. Только въ одномъ мѣстѣ два старыхъ капрала присѣли на землю и тихо шептались.

— Вотъ ты и посуди!.. — окончилъ одинъ длинную рѣчь, вразумительную и медленную.

— Да какъ же, то-ись, безъ дворяновъ? Чья жъ земля тады буде.!

— Царева! А мужикъ пользовайся даромъ! Что заработалъ, то и за пазуху…

— Чудно… Это, братъ, такъ кажетъ, что больше все враки. Для соблазну пущено. Вѣдь онъ не даромъ въ острогѣ-то тутъ сидѣлъ.

Поодаль отъ солдатъ сгруппировались офицеры; съ краю, на разложенномъ коврѣ, лежалъ князь Данило, растянувшись на спинѣ и подложивъ руки подъ голову, глядѣлъ въ небо; глядѣлъ, какъ бѣжали сѣрыя облака подъ теплыми порывами вѣтра и поочереди застилали звѣздочки, открывали и снова застилали.

Данило отъ скуки и грусти выбиралъ мысленно одну изъ наиболѣе сіявшихъ звѣздъ и глядѣлъ, ожидая, какъ подойдетъ облачко и тихонько закроетъ ее; вотъ помутится она, пропадетъ совсѣмъ, а потомъ вдругъ ярко блеснетъ изъ середки облака, а тамъ опять исчезнетъ, пока облако не проползетъ совсѣмъ черезъ нее.

Около Данилы сидѣлъ Ахлатскій и давно говорилъ мѣрно, тихо, прочувствованнымъ шепотомъ.

— Вѣдь не охота, князь, хуже другихъ-то быть… Чѣмъ они лучше меня… Вѣдь они животныя! Свиньи! Хуже свиней. Вѣрьте слову… Я буянъ, я сорванецъ, я альбо пьянъ, альбо ищу гдѣ бы напиться чужого вина… Нынѣ я швыряю деньгами, какъ словно иной парень на десятинѣ овесъ сѣетъ… Завтра не на что въ лавочку послать за сахаромъ, а въ долгъ коли не дадутъ, то и сиди такъ… Иной разъ баба подвернется съ деньгами… И противна мнѣ харя-то ея… Да что-жъ дѣлать-то… Ухмыляешься ей… Грошъ мнѣ цѣна! Вѣдаю!.. А они-то, осуждатели! Я вотъ иной разъ… Заглянули бы они мнѣ въ душу то, что… тамъ?.. Тамъ-то, Данило Родивонычъ, у меня то, чего у нихъ, у псовъ, вотъ хоть у татарвы Черемисова, не было николи, да и не будетъ… Я иной разъ въ какой дальней церкви у заутрени заберусь въ уголокъ потемнѣе, гдѣ меня не видать, лягу лбомъ-то на плиту и говорю: «Владычица небесная! Прости ты мои всѣ прегрѣшенія. Ты, всевидящій Господи, увидь душу-то мою… Увидь слезы-то мои…» Да тутъ иной разъ, Данило Родивонычъ, какъ малое дитя разливаюсь… Выйду изъ церкви, и не глядѣть бы мнѣ на этихъ псовъ. Уйти бы куда?! — Ахлатскій вздохнулъ тяжело. — Ну, а тамъ опять за старое… Гдѣ бы денегъ сорвать поболѣ. Въ карты кого бы обчистить! Гдѣ бъ жену чью отъ мужа отбить. Да не изъ любви… А вотъ, чтобъ видѣли, да говорили о Силѣ Ахлатскомъ… Чума! Данило Родивонычъ. Чума. Да почище московской. — Онъ подумалъ и прибавилъ. — Мнѣ-бъ вотъ нынѣ въ самый разъ убиту быть… Тѣсновато приходитъ… Такъ нѣтъ. Гляди, пуля убьетъ, кого не надо, а я цѣлъ буду… Вонъ, Толстой?.. А рядомъ были…

Наступило молчаніе… Данило началъ дремать… Ахлатскій сидѣлъ задумчиво, глядѣлъ на звѣздочки, на красные огоньки города и не замѣтилъ, какъ прошло время и небосклонъ за Неѣловой рощей побѣлѣлъ.

«Зорька!» — подумалъ онъ…

Въ ту же ночь въ Богородицкомъ монастырѣ шла, не прерываясь, служба…

Милуша весь предыдущій день послѣ постриженія и часть ночи провела, по обычаю, въ церкви, затѣмъ почувствовала себя слабой и ушла къ себѣ въ келью. Сначала она легла было въ постель, но поднялась снова и всю ночь, запершись въ этой маленькой кельѣ, просидѣла около отвореннаго окна; склонивъ отяжелѣвшую голову на руки, она сидѣла неподвижно нѣсколько часовъ, словно прислушиваясь къ той глубокой, неизмѣримой и непрерывной скорби и душевной боли, которая ѣдко сказывалась во всемъ существѣ ея и точно выѣдала ея грудь и голову.

Зорька застала ее у окна, и она вздрогнула, будто испугалась дневного свѣта.

— Не уживуся!.. Днемъ тутъ еще тягостнѣй… Лучше помереть. Злодѣй близко. Авось придутъ сюда… Не могу, не хочу, не хочу…

Милуша вдругъ поднялась, подошла къ своему кіоту и недвижно стала предъ нимъ вся въ огнѣ, съ дрожащими руками, сухими губами, но чрезъ минуту она тихо опустилась на полъ у припала лбомъ къ землѣ.

— Научи мя творити волю Твою! — съ рыданіемъ вырвалось изъ ея огнемъ стѣсненной груди.

И скоро мысль ея очистилась отъ мірскихъ помысловъ и унеслась туда, гдѣ, все потерявшему на землѣ, иной міръ сказывается скорѣе и яснѣе, и проще, и ближе…

XIII.

Наступило 12-ое число. Ясная, алая заря на востокѣ, чистое, синее небо изъ края въ край и полное затишье надъ городомъ, надъ равниной Волгой, все обѣщало великолѣпный іюльскій день.

Версты за четыре отъ города, близъ небольшой мельницы, гдѣ шумѣло колесо подъ шибко падающей серебряной струей, которая, разсыпаясь по бѣлому песку и каменьямъ, играла въ лучахъ дня, среди густой зелени, обхватившей мельницу со всѣхъ сторонъ, — былъ раскинутъ шатеръ.

Два казака въ синихъ кафтанахъ, съ пиками и саблями, молча стояли при входѣ, поглядывая на плескъ воды, на ясную зорьку, на городъ вдали, и Кремль городской, вѣнцомъ обхватившій высокій холмъ. За мельницей виднѣлись лошади вокругъ повозокъ, а за ними шли рядами и кучками отряды войскъ: люди, лошади, орудія, обозъ. Люди начинали просыпаться, поили лошадей, и гулъ тысячей голосовъ и звуковъ сталъ доноситься до шатра. Вскорѣ среди зелени, подъ густыми и раскидистыми вѣтвями липъ показался верховой и подъѣхалъ къ шатру. Онъ отдалъ лошадь казаку и вошелъ подъ шатеръ. Это былъ худенькій, рыжеватый офицеръ, подпоручикъ Минѣевъ, передавшійся самозванцу послѣ взятія крѣпости Осы.

Онъ подошелъ къ ковру, гдѣ подъ женской собольей шубой, несмотря на лѣто, спалъ одѣтый Пугачевъ. Онъ остановился надъ нимъ въ раздумьи. Богъ знаетъ, что промелькнуло у него въ головѣ. Онъ оглядѣлъ шатеръ, спящаго самозванца и перевелъ глаза на свою шашку, и тихо взялся за нее; но вдругъ, словно испугавшись собственнаго движенія, выговорилъ громко и наклонясь:

— Ваше величество!..

Пугачевъ открылъ глаза, вскочилъ и сѣлъ на коврѣ.

— Пора, скоро солнышко подымется.

Пугачевъ молчалъ, протиралъ глаза и, наконецъ вздохнувъ, выговорилъ.

— Вчерашнее-то винище какъ разобрало. Безъ просыпу спалъ!

— Ну, Минѣевъ, не погуби ты насъ со своей Казанью. Легкое-ли дѣло… То не Оса…

— Какъ изволишь… Можно и тягу дать. Гнаться не будутъ. Некому! — сказалъ досадливо Минѣевъ.

Наступило молчаніе…

— Что-жъ прикажешь?.. Поджидать Голицына, чтобъ въ городъ вступилъ, а тамъ всѣми силами на насъ ударилъ.

— Такъ неужто-жъ вотъ сейчасъ?..

— Вотъ сейчасъ. Я уже видѣлъ бѣгуна изъ города. У нихъ еле шесть тысячъ сволочи наберется.

Пугачевъ молчалъ. Минѣевъ нетерпѣливо кусалъ губы.

— Такъ я поѣду. Укажу подыматься….

— Черезъ Арскъ?..

— Ужъ будь твое величество въ спокоѣ. Весь атакъ и прожекты всѣ, какъ слѣдъ, чему быть, мы съ Чумаковымъ порѣшили…

— Ну, ладно…

Минѣевъ двинулся къ выходу…

— Постой!.. Вотъ что?.. — Пугачевъ подумалъ и прибавилъ, махнувъ рукой. — Э! Да что! Все едино. Валяй!

Минѣевъ быстро вышелъ и поскакалъ къ лагерю. Пугачевъ вышелъ за нимъ, глянулъ на синее небо и, повернувшись къ восходу, перекрестился три раза, по старообрядчески складывая пальцы.

— Вонъ какъ! — выговорилъ онъ. — Молиться сталъ! И затѣмъ прибавилъ:

— Упаси Боже! Дай еще погулять рабу Божію Емельяну… Успѣю накаяться, да намыкаться въ ихъ лапахъ!! — Пугачевъ сталъ глядѣть на городъ и Кремль. Лицо его было угрюмо, и голова слегка болѣла отъ выпитаго съ вечера вина.

Вдругъ, золотой шаръ на шпицѣ Сумбековой башни ярко вспыхнулъ и засіялъ. Лучъ солнца скользнулъ по немъ изъ-за равнины.

— А нонѣ къ вечеру… Что?.. Какъ будетъ солнышко уходить, гдѣ будетъ Емелька! — подумалъ Пугачевъ. — Кабы вѣдалъ всякъ свою судьбу! Хорошо бы.

Въ зелени за мельницей показался верхомъ Ѳедоръ Чумаковъ и нѣсколько казаковъ. Одинъ изъ нихъ велъ въ поводу красиваго сѣраго жеребца въ блестящей сбруѣ…

Лицо Пугачева измѣнилось, онъ улыбнулся, глядя на нихъ…

— Здорово, ваше величество! — крикнулъ Чумаковъ.

— Здорово, графъ! Что? Ужинать въ Казань… Ну, добро!..

— Авось, государь, и отполдничаемъ тамъ! Добро! — воскликнулъ Чумаковъ. — Запоздали! Еще въ Рождество отобѣдать могли бывъ Казани. А нынѣ бы ужинали ужъ въ Москвѣ.

Пугачевъ сѣлъ на лошадь и подобралъ повода. Маленькіе каріе глазки его блеснули ярче. Онъ поправилъ шапку на головѣ, Стиснулъ коня ногами и крикнулъ весело:

— Съ Богомъ! и прибавилъ словно въ отвѣтъ себѣ на затаенную мысль: что? Семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ!!.

И пустился крупной рысью къ лагерю въ сопровожденіи Чумакова и казаковъ.

— Гей! Развязывайся! Живо! А то пулю въ лобъ, — крикнулъ онъ рѣзко, подскакавъ къ крайней кучкѣ казаковъ, спутавшихся между повозокъ. — Я васъ! Гляди вонъ, татарва-то всѣмъ носъ утерла. Вишь, претъ гдѣ!.. показалъ Пугачевъ на густую массу, двигавшуюся по равнинѣ къ городу.

— Жарко будетъ! — замѣтилъ Чумаковъ, глядя на небо.

— На небеси-то? Да… А на Казани?

— А на Казани, гляди, еще жарче будетъ!

— Кому?… усмѣхнулся Пугачевъ.

Вся равнина, по которой извивается змѣйкой рѣчка Казанка, весь зеленѣющій холмъ Неѣловой рощи, загородный садъ и дача генерала Кудрявцева, губернаторскій домъ, а за ними всѣ низменности и возвышенности и, наконецъ, Шарная гора — все было покрыто двигающимися полчищами.

Поднятая пыль стояла повсюду на безвѣтріи и застилала мѣстами сѣрыя кучи народа, которыя, какъ волны, лились и серпомъ охватывали городъ, касаясь центромъ своимъ уже Арскаго городка.

Вдругъ дикій визгъ издалека огласилъ окрестность и пронесся надъ всей равниной. Безоружныя, передовыя шайки крестьянъ, башкиръ и калмыкъ бросились вплавь чрезъ Казанку, и минуту спустя, показавшись на противуположномъ холмѣ, ринулись на крайнія рогатки, гдѣ укрѣпились охотники… Передняя куча Башкиръ и крестьянъ съ двумя вожаками кинулась на холмикъ, гдѣ торчала пушка гимназистовъ. Пушка выпалила… Съ десятокъ налѣзавшихъ кувырнулись и покатились къ рѣчкѣ.

— Гайда! крикнулъ Шамай, вылетая впередъ на холмъ.

— Вали!.. Вали!.. добродушно вскрикивалъ, набѣгая за Шамаемъ съ кучкой мужиковъ, русобородый Савка, съ длинной рогатиной. — Не бойсь — одни ребятишки!..

Завязалась свалка. Еще разъ выпалила никѣмъ не заклепанная пушка, уже давно окруженная пугачевцами и сбрила своихъ и чужихъ на нѣсколько сажень впереди себя. Гимназисты, сбитые, наконецъ, съ края холма, подались назадъ, только человѣкъ съ десять, отрѣзанные и окруженные, отчаянно отбивались чѣмъ попало среди густой наплывающей толпы.

Кучка Башкиръ, злобно и дико взвизгивая, лѣзла на дюжаго гимназиста. Разумникъ разсвирѣпѣлъ: красный отъ натуги и злобы, онъ крошилъ топоромъ все надвигавшееся на него, какъ капусту, и расчищая себѣ невольно путь отъ валившихся и пятившихся, самъ все-таки не двигался съ мѣста… Наконецъ, огромная рогатина появилась подъ носомъ Разумника и изъ кучи враговъ полѣзъ на него Савка.

Разумникъ, отдохнувшій мгновенье, взмахнулъ топоромъ; перерубленная рогатина превратилась въ коротенькую палку, но лезвіе топора просвистало въ воздухѣ, и при новомъ взмахѣ въ рукахъ Разумника было топорище.

— А-а! вскрикнулъ свирѣпо врагъ, и въ тотъ же мигъ русая борода была у гимназиста на лицѣ. Савка, глубоко обиженный испорченной рогатиной, бросился въ объятія гимназиста… Разумникъ принялъ его и тоже обнялъ… Оба завертѣлись среди общей свалки.

— Постой ты… Ахъ ты!.. А-ахъ ты!..

— Врешь! Врешь!! Погоди!.. хрипѣлъ кто-то изъ нихъ злобно, а можетъ быть и оба вмѣстѣ. Лапы Савки ломили спину гимназиста и спина Савки уже нагрѣвалась отъ лапъ Разумника… Наконецъ, какъ-то подпрыгнувъ на мѣстѣ, оба бухнулись и покатились въ кучу раненыхъ и убитыхъ.

— Кусаться, дьяволъ. Ты кусаться? — бѣшено крикнулъ одинъ изъ нихъ.

У Горлова кабака, предъ пушкой суконщиковъ, давно наворотилась куча тѣлъ; то отступали пугачевцы, то снова налѣзали. Но пушка ни разу не перешла въ ихъ руки. Самойловъ былъ впереди, и стоя на убитомъ тощемъ парнѣ — мечтателѣ, чтобъ лучше оглядывать непріятеля, то и дѣло палилъ свинчаткой изъ маленькаго ружья… Суконщики уже часъ не подпускали къ себѣ мятежниковъ и опрокидывали ихъ.. Но вдругъ раздался оглушительный ударъ, брызнуло кровью, и всѣ ближайшіе къ орудію разсыпались въ разныя стороны… Пушку разорвало.

Чрезъ минуту кучка мятежниковъ съ Овчинниковымъ во главѣ бросилась къ кабаку, и завязалась рукопашная… Суконщики отступили въ свою слободу и засѣли въ первые дома… Здѣсь долго сотня молодцовъ уступала домъ за домомъ, огородъ за огородомъ, и дорого стоилъ всякій клочекъ земли наплывающимъ густымъ толпамъ. Фигура Самойлова мелькала то въ окнѣ, то на крышѣ, то верхомъ на плетнѣ и, не вступая въ рукопашную, все пукала и пукала по головамъ. И каждый разъ вскрикивалъ и валился кто-нибудь среди наступающей массы.

Наконецъ, вся улица была запружена мятежниками. Огоньки и дымки побѣжали по ней, и скоро слобода уже горѣла.

Суконщики побѣжали въ городъ.

Когда охотники, защищавшіе Арскій городокъ, и въ числѣ ихъ гимназисты, показались на краю поля, отступая предъ непріятелемъ, на главной батареѣ начали со страху палить картечью по своимъ и по чужимъ…

Князь Данило и Ахлатскій суетились у орудій, кричали и ругались, но пока они отнимали фитили у однихъ, другіе уже снова палили.

Уцѣлѣвшіе арскіе бѣглецы присоединились къ нимъ и снова задержали непріятеля, но не на долго. Всѣ солдаты поглядывали направо въ сторону Горлова кабака и Шарной горы…

Когда суконщики стали отступать отъ кабака, — небольшой отрядъ при батареѣ слегка смутился, потому что князь Данило тутъ же сѣлъ верхомъ и ускакалъ, въ Кремль.

— Охотники-то въ городѣ!.. переговаривались солдаты.

— Одни мы остались! Вишь, князь-отъ удралъ!

— Драть пора! Въ Кремль драть!

Суконная слобода запылала. Алхатскій замѣтилъ произведенное княземъ впечатлѣніе и колебаніе отряда, готоваго бѣжать. Онъ сѣлъ на лошадь съ цѣлью вызвать охотниковъ въ атаку. Весь отрядъ ахнулъ…

— Дурни! Мы не труса празднуемъ. Князь нужнѣе теперь въ городѣ, а я — вотъ онъ! закричалъ онъ ближайшимъ и выѣхалъ впередъ. — Кто за мной на Пугача! Выходи! Не пустимъ ихъ сюда, — крикнулъ онъ снова.

Отрядъ шелохнулся и все спуталось.

— Братцы! Стой! Чего робѣть? кричалъ Ахлатскій.

Черезъ пять минутъ батарея, еще не атакованная, опустѣла. Конница мятежниковъ вынырнула на краю Арскаго поля, за которымъ уже дымился зажженный городокъ, и видъ всадниковъ подѣйствовалъ магически. Все, что было на батареѣ, бросилось со всѣхъ ногъ въ улицы города.

— Анаѳемы! Бабы! Черти! — вопилъ Ахлатскій со слезами ярости въ глазахъ. Видя, что онъ остается одинъ съ горстью старыхъ солдатъ, онъ плюнулъ и шагомъ поѣхалъ въ городъ.

Когда онъ оглянулся, то увидѣлъ въ полуверстѣ назадъ пугачевцевъ на покинутой батареѣ. Они поворачивали пушки. Чрезъ минуту картечь уже визжала мимо ушей Ахлатскаго въ догонку за бѣгущимъ народомъ.

— Для него же постарались! Вывезли!.. злобно заревѣлъ Ахлатскій. Была минута — онъ хотѣлъ броситься одинъ назадъ и отбить эти орудія, которыя гудѣли сзади, обсыпая улицу.

Нѣсколькими улицами заразъ врывались и заливали городъ сѣрыя и пестрыя кучи мятежниковъ.

Въ воротахъ Спасской башни была давка, крики, стоны. Толпа народу ввалилась, втискивалась въ Кремль, гдѣ былъ уже губернаторъ, и все начальство, статское и военное. Преосвященный Веніаминъ, подъѣхавшій къ воротамъ, не могъ проѣхать, несмотря на то, что кучеръ и форейторъ хлестали лошадей и давили народъ, стараясь прорвать себѣ путь. Архіерей вышелъ изъ кареты и едва, едва протискался пѣшкомъ.

— Тише! Тише, православные! — увѣщевалъ преосвященный дикое и перепуганное стадо. — Богъ милостивъ…

— Къ дуракамъ то и Господь не милостивъ!

— На Бога надѣйся, а самъ не зѣвай! — раздались озлобленные голоса.

— А вонъ наши-то военачальники болѣ все ныркомъ берутъ! Что Кремль? Онъ тебя вездѣ достанетъ.

— Эй! Эй! Старуху задавили. Эй, грѣхъ!

И перекидываясь замѣчаніями, вскрикивая и давя другъ друга, — бился въ узкихъ воротахъ башни этотъ, тысячеглазый, но слѣпой, многоголовый, но безсмысленный звѣрь — толпа!

Минѣевъ и Чумаковъ, занявшіе батарею, все палили по бѣгущимъ, пока могли, затѣмъ, захвативъ съ собой тѣ же пушки и снаряды, они вступили въ улицу…

— Стой! — крикнулъ вдругъ Минѣевъ. — Бери налѣво. Вонъ оно, — золотое-то дно! — показалъ онъ нагайкой на Богородицкій монастырь.

— Полно ты! Двигай на Кремль! Успѣешь награбастать! — воскликнулъ Чумаковъ. — Воевать хошь, или токмо грабить?

— Не сердись, господинъ сударь, графъ Орловъ! — усмѣхнулся Минѣевъ. — Я токмо заѣду въ монастырь за вѣнчикомъ Богородицы, что подарила ей проѣздомъ царица Екатерина Алексѣевна. Его за пазуху — и пальцемъ ничего болѣ не трону! А тамъ съ нимъ, куда угодно пойду… Братцы? — Кто хошь за деньгами да бархатами! Вали!..

— Кто хошь со мной, Кремль брать! — крикнулъ Чумаковъ, отдѣляясь и бросаясь на конѣ прямо по направленію къ виднѣвшейся Пятницкой башнѣ. Нѣсколько кучекъ послѣдовало за нимъ. Большинство повернуло за Минѣевымъ.

— За офицеромъ, ребята. Онъ — тутошній, знаетъ, гдѣ у попадьи родинка.

Заднія волны потока, доходившія до перепутья, не слыхали спора вожаковъ и продолжали уже зря раздѣляться и расплываться по городу.

XIV.

Въ Богородицкомъ монастырѣ только что началась ранняя обѣдня. Ворота маленькой башни были на запорѣ, и ветхая, деревянная ограда монастырская укрыла всѣхъ спасшихся подъ охрану чудотворной Казанской Заступницы. Маленькая церковь была биткомъ набита — преимущественно дворянствомъ. Въ числѣ разныхъ барынь, купцовъ и чиновниковъ, прибѣжавшихъ сюда въ послѣднюю минуту съ ларцами и узелками — былъ и старикъ Кудрявцевъ, покинувшій съ вечера свою дачу, но отказавшійся запереться въ Кремлѣ и надѣявшійся своимъ присутствіемъ спасти монастырь отъ грабителей. Тутъ же былъ и князь Иванъ съ двумя мальчиками. Онъ сбирался бѣжать съ ними изъ Казани въ эту ночь, но масса бѣглецовъ на перевозѣ задержала его въ городѣ до разсвѣта. Иванъ не переѣхалъ Волгу и не попалъ въ Кремль и уже одинъ изъ послѣднихъ былъ впущенъ въ монастырь.

Весь народъ, который заперся въ монастырской оградѣ и въ самой церкви, надѣялся, что войска быстро отразятъ пугачевцевъ.

На клиросѣ, среди кучки монахинь, стояла Людмила. Лицо ея останавливало вниманіе и удивляло многихъ, несмотря на иныя заботы, опасенія и страхъ. Милуша спокойно улыбалась и яснымъ, добрымъ взоромъ оглядывала церковь, монахинь и постороннихъ… Изрѣдка прислушивалась она къ далекому гулу, къ выстрѣламъ и крикамъ за монастырской оградой и затѣмъ, снова улыбаясь, устремляла взоръ на иконостасъ, сіявшій позолотой, ризами и паникадилами въ свѣчахъ.

— Они всѣ боятся… Чего? Смерти боятся! — думала она. — А мнѣ надо. Гдѣ-то Данилушка… — И послѣдняя мысль заставляла ее вздохнуть. Она крестилась при этой мысли, клала поклоны и снова добродушно оглядывала молящихся…

Въ запертой церкви прошла вѣсть, что гарнизонъ бѣжалъ въ Кремль.

Вдругъ гулъ усилился; раздались выстрѣлы близъ башни монастыря и отчаянные вопли на дворѣ за оградой. Двери церкви, уже запертыя, заложили еще и засовомъ, и всѣ поглядывали за рѣшетки оконъ… Служба шла, но не многіе молились. Нѣкоторые, спокойно стоя на колѣняхъ, или протянувшись ничкомъ на полу, крестились и клали поклоны, казалось, не замѣчая или не вѣря тому, что грозило за стѣнами храма. Генералъ Кудрявцевъ стоялъ на колѣняхъ противъ самыхъ царскихъ дверей и ни разу не оглянулся, ни разу даже мысленно не прервалъ словъ службы, которыя онъ повторялъ за дьякономъ и священникомъ, иногда же произносилъ вслухъ, опережая ихъ… Стоны въ монастырской оградѣ заглушили службу… Молоденькая послушница, читавшая апостолъ, запнулась и испуганно оглянулась на окно. Монахини двинулись, однѣ вскрикнули, другія сошли съ клиросовъ въ толпу. Все въ церкви заволновалось и послышались восклицанія, плачъ и вопросы… Игуменья сошла съ своего мѣста и, взявъ книгу изъ дрожащихъ рукъ послушницы, громко вымолвила:

— Миръ! Миръ всѣмъ! Господу помолимся объ избавленіи! — И она спокойно перекрестилась, и ровнымъ голосомъ начала читать апостолъ, возвышая голосъ при всякомъ выстрѣлѣ.

Въ стѣнахъ, подъ окнами и на паперти уже шла борьба. Безоружный народъ, принятый въ пики и шашки, отбивался кулаками и чѣмъ попало, и искалъ спасенія, прижимаясь къ ветхимъ стѣнамъ церкви. Выстрѣлы зачастили и заглушали голоса и вопли. Въ церкви никто уже не молился; все двигалось. Слышалось рыданье…

Вдругъ загудѣла дверь подъ тяжелыми ударами, и треснулъ залпъ изъ ружей въ окна… Стекла брызнули изъ рамъ, звеня и обсыпая народъ… Пули защелкали объ иконостасъ, одна ударила въ большое паникадило и оно, сорванное, съ громомъ ударилось объ образъ, отскочило и съ пылающими свѣчами покатилось съ амвона на близъ стоящаго князя Ивана. Еще нѣсколько выстрѣловъ… Снова дребезгъ стеколъ, и снова крики. Но это уже крики смерти и падающія жертвы.

Старуха схимница, бывшая на клиросѣ близъ Милуши, тихо ахнула и завалилась слегка, но стѣсненная обезумѣвшими монахинями, продолжала — съ пулей въ сердцѣ, мертвая стоять между ними.

Другой, болѣе отчаянный крикъ раздался у алтаря, и князь Иванъ поднималъ съ полу раненаго Артемія. Лицо ребенка покрылось кровью.

Служба давно прекратилась… Священникъ, раненый въ голову, лежалъ ничкомъ предъ престоломъ… Толпа дико металась теперь, прячась другъ за друга, кидаясь изъ стороны въ сторону, и тщетно избѣгая града пуль изъ всѣхъ оконъ.

Одна Милуша продолжала попрежнему яснымъ и спокойнымъ взоромъ оглядывать церковь и окна; точно будто изъ нихъ ждала она чего-то, съ нетерпѣніемъ и радостью.

Наконецъ, тяжелая желѣзная дверь паперти заскрипѣла, и половина, сорванная съ петель, съ грохотомъ бухнулась внутрь на народъ, давя ближайшихъ. И по двери, по кучѣ упавшихъ и раздавленныхъ ворвалась ярая и уже разсвирѣпѣлая куча бородатыхъ враговъ… Впереди шагалъ Минѣевъ.

— Стойте, братья!.. — раздался съ амвона мужественный и крѣпкій голосъ старика Кудрявцева. — Вы! Изувѣры! Побойтесь Господа. Не творите въ храмѣ Его…

Старикъ не договорилъ отъ залпа… Нѣсколько пуль просвистали съ паперти надъ головами толпы и словно сбрили все, что было выше остальныхъ. Убитый наповалъ старикъ безъ вздоха опрокинулся навзничъ близъ священника. Въ тотъ же мигъ отъ того же залпа Милушу вдругъ качнуло отъ страннаго толчка и будто кто дернулъ ее за шапочку. Она ахнула отъ нечаянности, бросилась за рѣшетку клироса и поскользнулась…

Скоро она задыхалась уже отъ трехъ монахинь, упавшихъ со стономъ на нее. На головѣ и лицѣ Милуши была чья-то грудь и что-то теплое струилось по ней… Она потеряла сознаніе…

Стоны, вопли и дикіе крики злодѣевъ раздирали воздухъ.

Въ эту минуту Минѣевъ, почти прорубившій себѣ саблей дорогу къ образу Богоматери, не нашелъ его на обычномъ мѣстѣ.

— Гдѣ игуменья! Розыскать! Подавай икону! — крикнулъ онъ, какъ изступленный; и взмахнутая сабля его опустилась на ближайшую голову, и опять блеснула, словно сама рука расходилась у опьянѣлаго отъ крови.

Казань была залита бѣснующейся толпой, но самая отчаянная борьба была не въ улицахъ, а во дворахъ и домахъ. И никто въ общей сумятицѣ не зналъ, кто свои, кто чужіе, кто казанецъ и кто пугачевецъ? Всякій отбивался чѣмъ попало отъ того, кто, казалось, угрожалъ ему, и часто двое мирныхъ казанцевъ сцѣплялись вдругъ, считая другъ друга грабителями.

Гулъ выстрѣловъ, криковъ и воплей все болѣе расходился по городу и уже достигъ другого края его и Татарской слободки. И у каждаго дома, на каждомъ дворѣ бились и убивали безпощадно другъ друга. Одни падали, другіе шагали по тѣламъ съ ворохомъ награбленнаго, третьи, ради потѣхи иль злобы, или отчаянія, зажигали дома; скоро появлялся и клубился дымъ, а затѣмъ вспыхивало и красное пламя.

Только у одного большого зданія съ восторженными кликами приняли пугачевцевъ, и при появленіи ихъ растворились настежь ворота, всѣ двери, и вылетѣлъ въ тотъ же мигъ изъ окна второго этажа на мостовую двора какой-то чиновникъ въ мундирѣ.

Всѣ обитатели въ разнородныхъ отрепьяхъ выбѣжали на встрѣчу спасителей. Это былъ острогъ и острожные, освобожденные Перфильевымъ по указу Пугачева… Въ числѣ первыхъ вышелъ маіоръ Колоштанъ, прежній смотритель этого острога, а нынѣ узникъ, съ цѣлой гурьбой новыхъ друзей.

Маіоръ двинулся прямо въ улицу, гдѣ былъ домъ Бартыкаевой. Перфильевъ давно и тщетно разспрашивалъ острожниковъ и искалъ смотрителя. Все бѣжало со двора, не слушая его. Вдругъ увидѣлъ онъ знакомую, рыжую фигуру.

— Вавило! Ты! — воскликнулъ онъ.

— Все я же. Мусья-хранцузъ засадила. Смерть засидѣлся, теперь отгуляюсь! — отвѣчалъ Щенокъ, какъ-то поводя плечами, словно расправляя ихъ на ратоборство. — Тебѣ смотрителя? Онъ въ двери не попалъ. Выбросили. Вонъ растянулся… Тебѣ что?..

Перфильевъ объяснилъ. Щенокъ влѣзъ на бочку среди двора и оглядѣлся кругомъ; на дворѣ оставались однѣ женщины, но еще кишила кучка острожныхъ и, ругаясь, дѣлила какой-то мѣшокъ съ мѣдными деньгами.

— Братцы! Эй! Прислушай! — крикнулъ Щенокъ. — Вотъ енералу нужна баба одна… Пугачева женка, Софья… Государь ее требоваетъ.

— Софья?.. Она тутъ была! Гдѣ она! Слухай! Эй, Софья Пугачева! А Софья. Подай голосъ-то? — вскрикивали нѣсколько человѣкъ.

Никто не откликнулся. Щенокъ оглядѣлъ дворъ внимательнѣе, ища знакомую женскую фигуру, — и вдругъ вскрикнулъ, — нагибаясь съ бочки къ колесу.

— Ахъ ты кикимора! Чего-жъ молчишь!

Софья съ тремя дѣтьми стояла у самой бочки и, обнимая сына, прижалась въ испугѣ.

— Боязно, родимый! — шепнула она, дико озираясь.

— Иди что-ль. Вотъ енералъ тебя къ царю поведетъ.

— Иди со мной. Ты вѣдь Софья Пугачева? — подошелъ Перфильевъ, съ любопытствомъ оглядывая бабу и дѣтей.

— Я, родимый, тутъ не причемъ. Помилосердуй! Не губи робятъ — что-жъ, что я жена его. Мы неповинны! — начала причитать женщина и повалилась казаку въ ноги.

— Ну, видать, что дурафья! — сказалъ смѣясь Перфильевъ.

Густая толпа съ гуломъ переполнила домъ князя Черемисова и грабила горницы. Князя не было въ Казани, а люди разбѣжались или спаслись въ Кремль. Отдѣльная кучка мѣщанъ, и въ числѣ ихъ много Казанцевъ, разбила дверь погреба и выкачивала на дворъ бочки. — Иди! Ребята! Тутъ все меды, да брага! — сзывали они прохожихъ. — Нѣкоторые, уже пьяные, лѣзли въ гориицы, но не грабили, а только ради потѣхи били окна, зеркала, посуду, и швыряли въ окна — диваны, столы и стулья — на улицу и прохожихъ. Одна только горница въ домѣ была долго заперта — кабинетъ князя. Въ нее ворвался первый и былъ одинъ — Яшка. Съ быстротой зайца кидался онъ и рылся въ комодахъ и ящикахъ и искалъ что-нибудь «махонькое, да важное». Въ дубовую, запертую имъ дверь давно ломился народъ. Наконецъ, напавъ на ларчикъ, Яшка разбилъ его, червонцы и золотыя вещи посыпались изъ него на столъ. Набивъ карманы и бросивъ ларецъ въ уголъ, — Яшка крикнулъ черезъ дверь:

— Стой, братцы. Пролѣзъ. Сейчасъ отопру…

Онъ отперъ дверь… Кучка хлынула въ горницу.

— Ты что? А? Затворяться! Здѣшній?..

— Вишь клепатели! Я ради васъ по жолобу влѣзъ въ окно. Услужить хотѣлъ! А вы вонъ что… Право, клепатели!

Но передніе уже бросились къ комодамъ, остальные за ними, не спрашивая и не слушая объясненій. Яшка потонулъ въ нахлынувшей гурьбѣ, но чрезъ пять минутъ онъ снова вынырнулъ… уже на улицу. Весело присвистнувъ, побѣжалъ онъ въ сторону Кабана, гдѣ жилъ одинъ пріятель, цѣловальникъ.

— Дома не будетъ пожалуй! — думалъ Яшка. — Нонѣ, вишь, масленица!..

У дома Бартыкаевой было иное. Отчаянная свалка. Холопы ея защищали домъ отчаянно, но Колоштанъ съ острожниками, наконецъ, одолѣлъ и пролѣзъ въ домъ, но одинъ вошелъ въ спальню Лукерьи Кузьминишны…

— Гдѣ-жъ она? А-а! Здравствуйте! И маіоръ потащилъ Бартыкаеву за ногу изъ-подъ кровати.

— Ну, Лукерьюшка моя дорогая. Пожалуйте ключикъ!

Бартыкаева, блѣдно-зеленая отъ испуга, дрожала всѣмъ тѣломъ, шевелила беззвучно губами, какъ бы захлебывалась, и наконецъ, вымолвила чуть слышно.

— Въ Па-а-ла… Палатѣ… Нѣту!.. Все свезла… Ей-ей. Голубчикъ! Прости! Половину всего иждивенья отдамъ…

— Не хочешь… Безъ ключа найду. Ребята! — крикнулъ маіоръ на весь домъ. — Сюда! Сюда!

Спальня переполнилась. Бартыкаева оглядывалась безумнымъ взглядомъ на всѣхъ. Тутъ были уже не одни острожники, но и крестьяне, пугачевцы и нѣкоторыя знакомыя ей лица. — Ея же водовозъ, и дьячекъ изъ ея прихода, одинъ ямщикъ, двое сосѣдей мѣщанъ и какой-то татаринъ съ пятномъ на щекѣ, весело ухмылявшійся и ей, и Колоштану, и всѣмъ…

Чрезъ мгновенье по командѣ Колоштана сдвинули кровать, подняли половицы и потащили изъ углубленія большой красный сундукъ, окованный мѣдными бляхами.

— Легокъ чтой-то! — молвилъ русый мужикъ, помогавшій тащить сундукъ. Это былъ тотъ же — Савка, но съ укушенной около глаза щекой.

Сундукъ вытащили и раскрыли. Онъ былъ совершенно пустъ. Бартыкаева уже давно пробиралась къ дверямъ, но въ этотъ мигъ Колоштанъ обернулся и ухватилъ ее за воротъ.

— А-а!! Сажай ее!.. — вскрикнулъ маіоръ. — Бартыкаева застонала и забилась, окруженная злодѣями.

Въ одинъ мигъ десять рукъ подняли ее и сунули въ пустой сундукъ… Старуха, пыхтя и хрипя, судорожно боролась и цѣплялась руками за края…

— Закрывай! Небойсь. Приметъ ручки-то. Прихлопни!

Сундукъ закрыли, но отчаянная сила, съ которой старуха упиралась въ дно, не позволяла нацѣпить пробой… Савка вдругъ появился на сундукѣ и подпрыгнулъ. Кованая крышка захлопнулась, но хрустнула…

— Продавишь, лѣшій! — крикнулъ кто-то.

— Ты что за человѣкъ? — обратился Колоштанъ къ Савкѣ, слѣзавшему на полъ.

— Я-то, то ись…

Колоштанъ мгновенно треснулъ мужика по рожѣ.

— Переспрашивай!

— Таковскій крестьянинъ, Савелій, — быстро проговорилъ мужикъ виноватымъ голосомъ.

— Ну, свези мнѣ это… Телѣга вонъ на дворѣ, Я тебѣ въ подмогу четырехъ молодцовъ отряжу.

И Колоштанъ далъ адресъ Казиміра Бжегинскаго съ приказаньемъ поймать конфедерата, если онъ дома, и посадить въ тотъ же сундукъ, а тамъ привезти его къ нему, маіору, на квартиру.

— Вотъ тебѣ десять алтынъ… А вотъ и молодцы… Тащи!..

— Спасибо. Зачѣмъ. Я и такъ… И Савка отмахнулся отъ денегъ, потащилъ сундукъ на дворъ и поставилъ въ запряженную тѣлегу. Чрезъ минуту онъ съѣхалъ со двора, сидя на сундукѣ, и кричалъ на снующій по улицѣ народъ.

— Эй, раздавлю!.. Берегися!.. Эй!.. Эки злодѣи, прости Господи! Лѣзутъ подъ лошадь. Ну, долго-ль до грѣха!

Вмѣсто четырехъ молодцовъ, съ Савкой сѣли двое, остальные озаботились о своихъ выгодахъ и бросились бѣгомъ по улицѣ.

— Вишь, прытокъ, — воскликнулъ одинъ изъ нихъ, кривой… — За тобой не поспѣешь.

— Тебя какъ звать, товарищъ?

— А меня Пупыремъ зови…

— Ну, Пупырь, не вѣдаю, какъ по отчеству. Я, чаю, намъ въ гостиный дворъ. Тамотко выбирай, что хошь…

— Ладно… Ухъ! Народу-то… Мати Божья!

Густая масса пѣшихъ казаковъ, а за ними конница -выплыла изъ Проломной улицы… Это былъ отрядъ самого Пугачева… Самозванецъ въ своемъ красномъ кафтанѣ на распашку и въ красной рубахѣ — на бѣломъ жеребцѣ, бросался въ глаза…

— Вотъ онъ, батюшка-то! Царь!.. — воскликнулъ сладко Пупырь, моргая кривымъ глазомъ.

— Ца-арь?! Ты стало во изъ какихъ! — усмѣхнулся его товарищъ, не глядя даже на Пугачева.

Когда войско прошло, заворачивая на Воскресенскую къ Кремлю, Пупыря отъ товарища отшибла толпа. Въ ту же минуту изъ-за угла вылетѣла стрѣлой какая-то фигура и сбила смаху Пупыря съ ногъ. Оба растянулись на тротуарѣ. Набѣжавшій вскочилъ первый и пустился безъ оглядки дальше. Это былъ названный генералъ Деталь… Едва Пупырь очнулся и приподнялся, ругаясь, какъ снова изъ-за того же угла выскочилъ, шипя, какъ, машина, Щенокъ и остановился.

— Парень, не продралъ-ли здѣсь эдакій изъ себя… — задыхаясь, началъ было Щенокъ, но въ тотъ же мигъ, завидя вдалекѣ убѣгающую фигуру Деталя кинулся со всѣхъ ногъ и вскрикнулъ на всю улицу:

— Вре-ошь. Врешь!.. Не уйдешь!!

Деталь свернулъ съ Воскресенской, налетѣлъ на толпу, собравшуюся вокругъ пожара, взялъ отъ нихъ вправо, запутался въ ворохѣ какого-то наваленнаго хлама, бросился влѣво и, совершенно задыхаясь, побѣжалъ далѣе и, наконецъ, онъ очутился на какомъ-то большомъ дворѣ и, узнавъ домъ Хвалынскихъ, хотѣлъ вздохнуть…

— Врё-ошь!! — раздалось у него въ ушахъ, и Щенокъ ревѣлъ на бѣгу уже въ воротахъ.

Деталь кинулся опрометью въ растворенныя двери, сбилъ снова кого-то съ ногъ, но самъ, ударясь только объ стѣну, влетѣлъ въ горницы… Предъ нимъ была парадная лѣстница, а подъ ней торчала отворенная дверка въ темный чуланъ; бѣглецъ бросился туда и прижался, кровь хлынула у него горломъ.

Въ домѣ загремѣли по полу сапожищи, и уже хрипѣлъ Щенокъ, бросаясь смаху на лѣстницу. Разъ, два, три, четыре — прогремѣли по ступенямъ лѣстницы чугунныя ноги Щенка надъ самой головой Деталя… Но вдругъ раздался страшный трескъ, и огромная лѣстница, отрываясь отъ угловъ, рухнула грузно, потрясая домъ до основанія. Щенокъ мелькнулъ въ воздухѣ и кубаремъ завертѣлся среди вороха досокъ, перилъ, кусковъ штукатурки и столбовъ пыли. Стонъ пронесся изъ рухнувшей массы и огласилъ весь домъ. Затѣмъ все стихло, только известковая пыль все еще стлалась надъ хаосомъ.

— Э-эхъ! Обида!! — грустно говорилъ чрезъ минуту Щенокъ, вылѣзая съ окровавленнымъ лицомъ изъ этого хаоса… Ну, лѣстница. Меня, анаѳема, ждала. Все рыло себѣ изгадилъ… А ктой-то, вѣдь, взвылъ?!. И важно взвылъ!

XV.

Было уже за полдень. Пальба и гулъ орудій не стихали ни на минуту. Губернаторъ, всѣ власти, чиновничество, высшее духовенство и кой-кто изъ дворянъ — остались послѣ обѣдни въ соборѣ и почти заперлись.

На углу Воскресенской площади и гостинаго двора передъ самой Спасской башней распоряжался Пугачевъ. Два орудія громили, не переставая, кремлевскую стѣну и башню.

Пугачевъ зналъ, что въ Кремлѣ спаслись Брандтъ, все начальство казанское и дворянство.

— Вонъ онъ гдѣ, лакомый-то кусъ! — говорилъ онъ Чумакову.

Между тѣмъ отборный конный отрядъ будто уходилъ въ землю съ каждой минутой и все меньше оставалось стрѣлковъ около него. Казаки давно завидовали татарвѣ и мужикамъ, которые разбрелись грабить городъ, и теперь они бросили осаду и стрѣльбу и разбѣглись десятками.

Спасская башня, древнѣе другихъ, была выбрана Пугачевымъ для пролома кремлевской стѣны, но плохія орудія били слабо. Съ башни же отвѣчали съ большимъ успѣхомъ, и ужъ не мало понадобилось казаковъ-канонировъ на смѣну убитыхъ и раненыхъ.

Чумаковъ уговорилъ, наконецъ, Пугачева повернуть одно орудіе и бить рядомъ съ башней въ стѣну… Успѣхъ былъ сомнителенъ; нѣкоторыя ядра ворочало назадъ въ нихъ самихъ.

Пугачевъ, утомленный, наконецъ вошелъ отдохнуть въ ближайшую лавку гостинаго двора. Перфильевъ вошелъ за нимъ и что-то ему шепнулъ.

— Гдѣ она? Приведи! Вотъ увидитъ, — проговорилъ онъ набравшемуся за нимъ народу. — Жена и дѣтки моего вѣрнаго слуги Пугачева.

Чрезъ минуту Перфильевъ ввелъ Софью и дѣтей… Пугачевъ пристально оглядѣлъ ихъ, подозвалъ мальчика, хотѣлъ что-то выговорить; но голосъ измѣнилъ ему, и онъ искоса, зорко глянувъ на всѣхъ, только провелъ рукой по кудрямъ мальчугана… Затѣмъ молча долго глядѣлъ на Софью. Баба не плакала, но все-таки терла себѣ платкомъ лицо и съ нѣмымъ изумленіемъ, даже боязнью, глядѣла на Пугачева.

Въ эту минуту ввалилась въ лавку еще куча народу и вела Казиміра Бжегинскаго.

— Государь! Нѣмца изловили, да къ тебѣ проситься сталъ. Вишь, важное чтой-то доложить. Ну, мы его къ тебѣ и приволокли… Какъ укажешь?

Казиміръ смѣло подвинулся къ Пугачеву и объяснилъ ему, что онъ ничего не имѣетъ сказать ему, что эта была уловка передъ толпой, которая схватила его на дому и хотѣла всунуть въ какой-то сундукъ.

— Ты не Русскій?

— Нѣтъ. Полякъ!..

— Добро! Я нехристей не люблю, но почитаю… Умные они всѣ, бестіи. Умнѣе насъ. Вотъ нѣмцевъ не жалую… Какъ звать?..

— Казиміръ Бжегинскій.

— Твой братъ у меня генераломъ былъ! — воскликнулъ Пугачевъ.

— Да. Былъ! — странно выговорилъ Казиміръ.

— Милости прошу. Сослужи мнѣ, какъ онъ служилъ, и проси чего хочешь!

— Куда ихъ свести? — перебилъ Бѣлобородовъ, указывая на Софью и дѣтей.

— Со мной! Со мной!.. Вотъ они… — обратился онъ къ Казиміру и ко вновь прибывшей толпѣ. — Пугачева жена и дѣти. Добрый онъ былъ мнѣ слуга. Нѣтъ у меня болѣ такихъ… Онъ, да Хлопуша, да графъ Воронцовъ. Во вѣкъ не забуду ихъ службы.

На Спасскую башню подняли на веревкахъ съ кремлевской площади большое орудіе, и князь Данило съ Ахлатскимъ, при двухъ десяткахъ солдатъ, наносили сначала самый сильный уронъ мятежникамъ. Изрѣдка они останавливали пальбу, чтобы дать простыть орудію, и обсыпали пулями батарею пугачевцевъ и гостиный дворъ. Съ десятокъ молодцовъ безостановочно таскали со двора на башню заряды и ядра…

Чудный и странный видъ открывался съ башни… Прямо уходила Воскресенская улица, запруженная народомъ, и казалась черной льющейся рѣкой, но отъ угла гостинаго двора, гдѣ были орудія самозванца, до башни, вся площадь была чистк отъ живыхъ людей, и только тамъ и сямъ, растянувшись, валялось нѣсколько труповъ.

Всѣ церкви города виднѣлись отсюда и всѣ онѣ, запруженныя народомъ, словно плавали среди движущихся, ревущихъ волнъ… Кой-гдѣ дымились зажженные дома и прорывалось языками пламя…

Сзади, большая кремлевская площадь отъ самой башни и до собора была тоже густо залита народомъ, который кучками расположился на сундукахъ, узлахъ и всякомъ наваленномъ хламѣ и рухляди, которыми усѣяна была мостовая. Эта толпа не волновалась, а угрюмо, недвижно ожидала грозной смерти, и всякій, старъ и малъ, поглядывалъ зачастую на стѣны и прислушивался къ гулу пугачевскихъ орудій.

Данило давно уже не сходилъ съ башни и радовался, что ему удалось имѣть противъ себя самого Пугачева. Онъ надѣялся на удачу! Но видно часъ самозванца еще не пробилъ и счастье было пока на его сторонѣ. Давно уже князь Данило обѣщалъ своихъ тысячу рублей тому изъ солдатъ, кто попадетъ изъ ружья въ красный кафтанъ. Нѣсколько разъ самъ онъ, будучи хорошимъ стрѣлкомъ, долго мѣтился и стрѣлялъ въ самозванца, но все напрасно.

— На немъ запретъ есть! Колдовство! — рѣшили солдаты… Одинъ изъ нихъ, пошептавъ и поплевавъ надъ мѣднымъ грошемъ, зарядилъ имъ ружье и прицѣлился въ Пугачева. Всѣ ждали. Промахъ!

— Нѣту! Запретъ! — окончательно рѣшили солдаты.

— Была бы у меня моя турецкая винтовка, — съ досадой отвѣчалъ Данило, — показалъ бы я вамъ запретъ!.. И подумаешь. Вотъ судьба! Не забудь я дома винтовку, освободилъ бы имперію отъ злодѣя!.. Вотъ сейчасъ бы здѣсь!.. И всю жизнь было бы чѣмъ похвалиться.

— Глядите-ка, князь, — вдругъ воскликнулъ Ахлатскій. Вѣдь городъ весь загорѣлся… Ахъ, злодѣй!

— Да! Да! И Данило не поглядѣлъ.

Съ самаго утра князь Данило не спускалъ глазъ съ угла площади, гдѣ были пугачевцы, и ни разу не глянулъ съ башни на городъ. Онъ боялся взглянуть. Онъ боялся увидать Богородицкій монастырь, или взятый мятежниками, или объятый пламенемъ. Давно уже слышалъ онъ гулъ выстрѣловъ въ той сторонѣ и, наконецъ, безъ умолку болтавшій Ахлатскій замѣтилъ:

— Ишь, съ паперти Богородицкаго монастыря по Кремлю валяетъ. И кто это? Мундиръ не казацкій.

Данило не поглядѣлъ и не спросилъ ничего, только сердце его защемило и снова занялся онъ противникомъ, отгоняя отъ себя мысли о Милушѣ.

Исчезавшій Пугачевъ снова появился на углѣ… Орудія его навели на верхушку башни.

— На насъ! Догадались! — сказалъ кто-то…

Пальба зачастила… Данило вдругъ ахнулъ. Онъ узналъ у пушки фигуру Казиміра Бжегинскаго.

Черезъ часъ верхъ башни былъ искрошенъ, орудіе сбито и едва возможно было двигаться на узкой площадкѣ отъ кучи новыхъ убитыхъ и отъ обломковъ камней и бревенъ.

— Надо бросить, князь! Пойдемъ внизъ. Завалится, пожалуй раздавитъ…

Князь оглядѣлся и вздохнулъ. Надо было отступить передъ бѣглымъ казакомъ и предъ ненавистнымъ ему Бжегинскимъ, появленіе котораго отчасти рѣшало участь всѣхъ спасшихся въ Кремль.

— Спасибо Поляку. Отплатилъ Брандту за хлѣбъ за соль. Нечего дѣлать. Сойдемте! — сказалъ Данило.

— Вотъ только разикъ изъ ружья попробую. По Казимірушкѣ не терпится… Авось, на немъ запрета нѣтъ. На закуску! А то горько во рту! — шутилъ Ахлатскій и, высунувшись, прицѣлился въ Казиміра, но вдругъ выронилъ ружье, ноги его разъѣхались и онъ сѣлъ на чей-то трупъ; потомъ медленно опрокинулся и протянулся… Князь Данило даже не догадался, въ чемъ дѣло и окликнулъ его. Только подойдя и нагнувшись, понялъ онъ…

Ахлатскій былъ убитъ на повалъ. Изъ самой середины лба, надъ дико раскрытыми и мутными глазами сочилась кровь и бѣлая жидкость.

Люди уже спускались съ башни. Данило пошелъ было за ними, но невольно остановился и рѣшился глянуть на городъ… Вся Казань со всѣхъ сторонъ дымилась и пылала. Густой, черный дымъ вырывался клубами изъ строеній, но, поднявшись выше, разстилался розоватой пеленой, укрывая городъ и окрестность отъ лучей пекущаго солнца.

— А монастырь? — снова пришло Данилѣ на умъ и, рѣшившись взглянуть налѣво, онъ увидѣлъ маленькую башню съ аркой, но за ней не было ничего, кромѣ сверкающихъ и дымящихся головней. Монастырь уже сгорѣлъ до-тла. Данило, какъ ужаленный, бросился бѣжать съ башни.

— Гдѣ она? Что съ ней? Спаслась или быть можетъ уже…

И Данило не договорилъ, не додумалъ и, спустившись, усталый, въ поту и пыли, сѣлъ на послѣднихъ ступеняхъ крыльца, выходившаго на площадь.

Рокотъ пальбы мятежниковъ стихъ на мгновенье.

— Что-жъ? Аль на приступъ пошелъ. Пускай себѣ!.. Иди!.. вслухъ выговорилъ Данило. — Умирать, такъ умирать! И биться не стану! Бери! Бей! Всѣхъ! Все!

На самой послѣдней ступенькѣ того крыльца, гдѣ сидѣлъ онъ, пристроились съ узелками какія-то двѣ старухи нищенки и разсуждали. Онѣ уже устали охать отъ выстрѣловъ и привыкли къ непрерывному гулу и крикамъ и зная, что онѣ во всякомъ случаѣ будутъ цѣлы, мирно бесѣдовали о чемъ-то…

Данило машинально прислушался, и сердце его вдругъ замерло отъ ихъ рѣчей.

Одна изъ старухъ описывала другой постриженіе въ Богородицкомъ монастырѣ одной княгини, раскрасавицы…

— Съ чего жъ это въ монастырь-то? Эдакая-то, богатая, да молодая, да отъ мужа любаго.

— По обѣщанью, родненькая моя. У ея, батгошку-то, мужички, слышь, убили таково люто. Вотъ она и говоритъ: пойду я, говоритъ, въ Богородицкій монастырь въ инокини… Душу отцову отмаливать… предъ Заступницей…

— Ну? Ну? Что-жъ видѣла-то?..

— Ну, вотъ это… Стою я… Начала было снова разсказывать старуха и вдругъ вскрикнула испуганно:

— Она! Ей-ей, она!

— Охъ, испужала меня. Кто?..

Данило тоже вздрогнулъ отъ крика старухи и поднялъ голову. Подъ крыльцомъ, озираясь на всѣхъ, шла черная фигура монахини и вотъ повернулась лицомъ въ его сторону.

— Милуша! — вскрикнулъ онъ и бросился черезъ старухъ.

Милуша безмолвно сплеснула руками и схватилась за мужа…

Прежде чѣмъ Данило успѣлъ очнуться отъ своего счастія, онъ уже сидѣлъ въ каморкѣ сторожа башни и глядѣлъ на ясно улыбавшуюся ему въ лицо Милушу… Она разсказывала свое спасеніе изъ пожара и избіенія.

— Не вѣдаю! Я токмо шла за ней. Она меня вывела, она и провела. А здѣсь мнѣ попалась Бѣлокопытова и сказала, что ты башню эту охраняешь…

Какимъ образомъ одна монахиня провела Милушу изъ пылающаго монастыря въ Кремль и какъ пролѣзли онѣ обѣ сквозь одно совершенно развалившееся мѣсто, Милуша совершенно не знала и не помнила отъ страха.

— Да нѣту здѣсь въ стѣнѣ проломовъ такихъ! — воскликнулъ князь. — А коль есть какой, то надо его указать охранять! Ну, да что. Гдѣ одна монахиня пролѣзетъ, войско не пройдетъ. Только, чаю я, ты путаешь…

— Ужъ не знаю, дорогой мой!.. — будто оправдываясь, тихо говорила Милуша. — Правду тебѣ сказываю.

— Ну, слава Богу! Что-жъ… Два часа лишнихъ проживемъ на бѣломъ свѣтѣ!.. — усмѣхнулся Данило, снова сухо, будто очнувшись отъ перваго порыва радости.

Долго просидѣли они, забывъ и думать о пугачевцахъ, и хотя Данило снова заговорилъ съ женой сухо и насмѣшливо, но Милуша, наоборотъ, въ виду опасности, смѣло говорила съ мужемъ, называя его прежними ласковыми именами. При встрѣчѣ ихъ, она невольно цѣловала его руку, которою онъ велъ ее за собой на лѣстницу. Данило не замѣтилъ этого; она же думала, что онъ позволилъ…

— Ну, пора. Хочешь, оставайся здѣсь. Я уже отдохнулъ и пойду къ губернатору справиться, скоро-ль умирать.

— Нѣту! Я за тобой! Родимый! За тобой всюду, — воскликнула Милуша.

Грозенъ былъ видъ Казани. Небо было сизое, дымчатое, воздухъ смрадный… Начинало темнѣть, но главы собора, Спасскаго монастыря и Сумбековой башни сіяли, ярко освѣщенныя заревомъ пожара… Вся Казань горѣла и полыхала кругомъ Кремля. Пальба замолкла, и всѣ ожидали немедленнаго приступа. Гарнизонъ сосредоточили у подбитой стѣны близъ Спасской башни.

Въ эту минуту на паперти собора показался выходящій причтъ, затѣмъ выглянули изъ дверей и поплыли въ воздухѣ большіе кресты и хоругви, за ними показались люди съ поднятыми образами и вышелъ преосвященный Веніаминъ, окруженный многочисленнымъ духовенствомъ. Золотое облаченіе ихъ сверкнуло въ полумглѣ при заревѣ пожара и во слѣдъ стихнувшей пальбѣ по площади ясно пронесся и огласилъ весь Кремль звонкій хоръ пѣвчихъ. Странно подѣйствовало это на утомленный, испуганный и душевно изнуренный народъ и сразу вывело его изъ тупого и неподвижнаго ожиданія… Когда крестный ходъ спустился съ паперти и двинулся по площади, все вдругъ зашевелилось, поднялось и, бросая свое добро, побѣжало къ образамъ. Длинной, черной вереницей, съ ярко сіяющими передними рядами священниковъ, потянулся крестный ходъ кругомъ площади, оглашая ее пѣніемъ.

Князь Данило и Милуша присоединились тоже и пошли за образами. Около нихъ вертѣлся, сновалъ и суетился какой-то невзрачный мѣщанинъ въ желтой чуйкѣ и все заботился о крестахъ и образахъ, которые несли разныя женщины и старухи.

— Не гни! Зачѣмъ гнешь! — поправлялъ онъ то и дѣло иконы на рукахъ женщинъ. — Ишь, перекосила угодника-то. Грѣхъ! Зачѣмъ беретесь! Соблазнъ одинъ!..

Вдругъ ахнулъ глухой, казалось, подземный ударъ… Весь Кремль дрогнулъ и словно колыхнуло его… Часть стѣны близъ Спасской башни грузно рухнула внутрь и подавила сотни народа… Страшный вопль огласилъ Кремль. Въ проломѣ, будто въ черной рамкѣ, сверкнулъ полыхающій городъ, будто шевелящійся въ красныхъ языкахъ и мутныхъ клубахъ дыма, который вился и уходилъ въ ночное небо. Ближе, среди зарева, сіяли и тоже будто покачивались въ воздухѣ три ярко-бѣлые, длинные призрака — три башни Ивановскаго монастыря.

Все вскрикнуло и бросилось. Будто качнуло всѣхъ отъ упавшей стѣны… Крестный ходъ разстроился, разорвался и сбился въ кучки… Духовенство и передніе ряды дворянъ опустились на колѣни…

— Вотъ онъ!! Пугачъ!! — будто крикнулъ кто въ народъ.

И всѣ глянули, замирая, въ отверстую стѣну, въ эту рамку, откуда изъ дыма и огня придетъ къ нимъ смерть… Вотъ, сейчасъ среди сіянія зарева выростетъ изъ земли и перешагнетъ эту груду камней великанъ мужикъ въ алой рубахѣ, головой выше стѣнъ кремлевскихъ и колоколенъ, и взмахнетъ мокрымъ отъ крови топоромъ… Въ это мгновенье тутъ были не люди, а стадо!..

Данило тоже преклонилъ колѣно и перекрестился, крѣпко обнялъ жену и вымолвилъ шепотомъ, въ которомъ слышались и страсть, и скорбь.

— Умирать — такъ вмѣстѣ!..

Милуша вскрикнула и бросилась въ объятія мужа. Минута, для всѣхъ скорбная, для нея была иная… Всѣ стояли на колѣняхъ. Крики ужаса и отчаянія уже не оглашали площади; отовсюду слышалось теперь одно безпомощное рыданіе; кой-гдѣ молились вслухъ, или стонали, какъ отъ боли. Поднявшійся вѣтеръ погналъ по небу чрезъ Кремль клубы дыма и длинную струю красной искры.

— Братія! Міряне!! — вдругъ раздался зычный и крѣпкій голосъ. — Что оробѣли! Маловѣры! Побросали о земь хоругви Божьи и угодниковъ!.. Шествуйте съ миромъ!.. Вѣруйте и спасетесь!! Благословитъ Господь достояніе свое и ослѣпитъ злодѣя!!..

Многіе подняли головы. Данило тоже глянулъ и увидѣлъ на какомъ-то возвышеніи маленькую фигурку, говорившую эти слова. Это былъ тотъ же мѣщанинъ. Но никто не видалъ теперь его желтой чуйки, а видѣлъ только его лицо и жестъ. И нѣчто, что было въ этомъ человѣкѣ, перешло въ толпу и двинуло ее…

Все поднялось… Хоругви снова развѣвались въ воздухѣ, снова двинулся крестный ходъ и раздался уже менѣе стройный, но болѣе громкій хоръ… Ближайшія кучки народа вторили пѣвчимъ и оглушительно сильно грянули слова, получившія теперь особый смыслъ:

Спаси Господи люди твоя!!.. Побѣды благовѣрной императрицѣ нашей Екатеринѣ Алексѣевнѣ на супротивныя даруяй… Мощно и восторженно гремѣли слова эти и далеко уносились порывами вѣтра вмѣстѣ съ дымомъ и искрой.

И въ это мгновеніе тутъ были не люди — толпа, а люди — личности, готовыя на чудный, неумирающій въ лѣтописи, подвигъ!..

XVI.

Но Господь ослѣпилъ злодѣя!.. Стѣна рухнулась подъ ударами, и Пугачевъ уже сбиралъ оставшуюся съ нимъ горсть людей и выстраивалъ ихъ рядами, поджидая другихъ, которыхъ генералы его нагайками сгоняли къ гостиному двору. Но атаманы не повиновались и вмѣстѣ съ татарвой, или грабили по домамъ и не знали куда дѣваться съ ворохами добра, или опьянѣлые рубили теперь по улицамъ всѣхъ беззащитныхъ и казанцевъ, и своихъ.

— Ахъ, анаѳемы! Каины! Іуды предатели! — вопилъ Пугачевъ въ злобномъ нетерпѣніи.

На Воскресенской показался всадникъ и, давя народъ, стрѣлой скакалъ къ Пугачеву. Это былъ Минѣевъ.

— Государь! Войска! Голицынъ!.. — выкрикнулъ онъ, почти наскакивая на самозванца.

— Брешешь!.. — злобно крикнулъ Пугачевъ.

— Въ трехъ верстахъ… Ужъ видать.

— А наши пьянѣе вина!! Да и не соберешь… Анаѳемы! Іуды! — съ дикой злобой закричалъ Пугачевъ, хватаясь за голову.

Рухнувшая кремлевская стѣна была за десять саженъ.

Лакомый кусъ его былъ на подачу руки, а взять послѣ столькихъ усилій было не съ кѣмъ. И, наконецъ, каждая минута могла его съ горстью людей предать теперь въ руки Татищевскаго побѣдителя.

— Каины! Имъ только грабить. А я, что и не былъ въ Казани, токмо по губамъ помазали! — закричалъ онъ съ новой яростью. — А они, дьяволы, пусть остаются… Не сбирай! Пусть ихъ передавятъ здѣсь, псовъ! Самъ бы перехлопалъ ихъ! Іуды! Коня!!

— Нѣту нигдѣ твоего коня! — прибѣжалъ и объявилъ, запыхавшись Бѣлобородовъ. — Должно своровали.

И Пугачевъ сѣлъ на другую лошадь и пустился рысью… Небольшая кучка казаковъ послѣдовала за нимъ… Обернувшись еще разъ къ Кремлю, онъ поднялъ кулакъ къ рухнувшей стѣнѣ и крикнулъ:

— Еще приду!.. Доберуся, ужъ и тряхну ихъ благородіями!..

Около полуночи вѣтеръ, поднявшійся было, снова стихъ, и Казань тихо, медленно сгорала до-тла, только Кремль да еще нѣсколько пунктовъ города, словно чудомъ обойденные красными языками пламени, казались черными островками среди моря красно-сизыхъ огоньковъ.

Вѣсть о Голицынѣ, подступающемъ къ Казани и объ отступавшемъ Пугачевѣ молніей пронеслась по городу, и опьянѣлая орда, покрытая копотью, кровью и грязью, выливалась нестройными кучами изъ улицъ города на Арское поле. Отъ казака до послѣдняго калмыка и башкирца, всякій шелъ, таща мѣшокъ, или узелъ, или сундучекъ. Иные кучкой гнали общую подводу, или сопровождали карету, коляску, нагруженную до верху. Другіе вели и гнали лошадей и скотъ… Иные сами ѣхали или везли пьяныхъ въ дрожкахъ и бричкахъ. Многое терялось дорогой, улицы были усѣяны вещами, и около нихъ зачастую вдругъ затѣвалась драка нашедшихъ что-либо подороже. Двое, трое убитыхъ оставались на мѣстѣ, а вещи переходили изъ рукъ въ руки, и снова далѣе двигались людскія волны.

На возвышенное мѣсто за Чернымъ озеромъ въѣхалъ изъ за угла всадникъ на сѣромъ жербцѣ Пугачева въ сопровожденіи своей ватаги и остановился.

Онъ глянулъ на Кремль и послалъ. рукой поцѣлуй…

— Свое почтеніе свидѣтельствуетъ господамъ военачальникамъ ихній маіоръ, а нынѣ собственною милостью генералъ-аншефъ Антіохъ Колоштанъ. — Онъ тронулся далѣе, бормоча въ носъ: — ну, братъ Антіохъ, мы съ тобой недѣльки въ двѣ награбастаемъ много тыщеночекъ. Да не тряпьемъ, а деньгами, и тогда баста, какъ говорятъ паны конфедераты! Въ столицу! Только здѣсь схоронимъ кончики.

У разбитаго и сгорѣвшаго до тла Горлова кабака собралась куча народа. На огромной, еще тлѣющей и дымящейся головнѣ стоялъ ражій мужикъ, ярко освѣщенный заревомъ, съ разбитымъ лицомъ, чумазый, въ дьяконскомъ золотомъ стихарѣ и подпоясанный ораремъ; на головѣ торчала, съѣхавъ на затылокъ — бархатная пунцовая конфедератка, а чрезъ плечо шла смятая Анненская лента и на ней висѣлъ узелокъ. Подъ мышкой торчала связка золотыхъ ризъ и окладовъ съ образовъ, перевязанныхъ вмѣстѣ бичевой. Это былъ Щенокъ. Около него стоялъ Яшка въ той красивой венгеркѣ Яна Бжегинскаго, въ которой онъ плясалъ когда-то на балѣ Брандта. Многое, давно лежавшее въ казанскихъ комодахъ, появилось на свѣтъ божій. Щенокъ, пьяный давно, что-то говорилъ, слегка пошатываясь на головнѣ.

— Стало, онъ самъ воюй себѣ Москву. А мы сами съ усами. По усадьбамъ махнемъ. Я васъ обучу воевать. Я умѣю… И попремъ… Я, стало, назовусь… А коли я Петръ буду Ѳедодорычъ, то и вы будьте тожъ… какъ слѣдоваетъ.

— Ладно! Добро! ревѣла пьяная ватага. У-р-ра! Петръ Ѳедорычъ! Ура! — закричали десятки голосовъ.

— Вавило! Вавило! Штаны горятъ! — закричалъ Яшка. Слѣзай! Буде.

На выѣздѣ изъ бывшаго Арскаго городка, гдѣ только сверкали во тьмѣ тлѣющія головни, тянулась съ пѣснями партія пугачевцевъ тоже съ повозками… Вдругъ на поворотѣ обломилась ось подъ одной изъ большихъ телѣгъ, верхомъ нагруженной всякой всячиной…

— Разбирай, ребята, по рукамъ!.. крикнулъ кто-то…

И нахлынувшая кучка потащила всякій свое… На днѣ опростанной телѣги показался большой сундукъ… Кучка рѣшила дѣлиться.

— Мой!! Я его купилъ. Въ немъ, слышь, холстъ одинъ! крикнулъ голосъ. Братцы, помогите! Разбой!.. заоралъ мужикъ изъ подгороднаго села Царицына.

— Вретъ. Какой холстъ. Добро, я чаю, разное. Дѣлить, братцы! — крикнулъ казакъ.

Въ мигъ всѣ бывшіе на лицо царицынцы подоспѣли на помощь односельчанину… противъ казаковъ. Свалка, крики, ругательства длились минутъ пять, и Яицкій казакъ, побѣдитель, влѣзъ на телѣгу и раскрылъ сундукъ.

— Ну, дуванъ, дѣлись, атаманы… Тьфу! Навожденье!.. Баба! Дохлая! Тьфу!..

И все нахлынувшее на дуванъ загоготало. Кто-то потащилъ изъ сундука трупъ Бартыкаевой.

— Вишь затѣйники! Братцы, сажай ее! Вотъ такъ!

— Брось! Брось! Ну его!

— Сундучекъ-то зря испакостили… сожалѣлъ казакъ. Э-эхъ! Народъ! Глупъ народъ-отъ!.. И — и, глупъ!..

И всѣ двинулись далѣе. Телѣга, скосившись на бокъ, съ сломанной осью и съ открытыхъ сундукомъ, въ которомъ сидѣлъ трупъ, осталась загораживать путь… Мѣдная оковка, петли и замки блестѣли въ лучахъ вспыхивавшихъ огоньковъ ближайшихъ головней, и сундукъ манилъ всякаго… Народъ все валилъ и валилъ мимо, до самой зари, и всякій заглядывалъ въ него и охалъ. Чумаковъ, дольше всѣхъ остававшійся въ городкѣ, собирая казаковъ, проѣхалъ тутъ среди ночи и тоже глянулъ невольно.

— Ну, народецъ! Тьфу! Прости Господи! вымолвилъ онъ. Таковъ народецъ — что плюнь да перекрестись!..

XVII.

Чудомъ спасенные въ Кремлѣ не знали о совершившемся чудѣ и провели ночь въ соборѣ и на площади, въ молитвѣ и въ ожиданіи ежеминутной смерти…

Веніаминъ, Брандтъ, Потемкинъ, Баннеръ и другіе высшіе чиновники рѣшили остаться и на ночь въ соборѣ съ сотней солдатъ; и послѣ крестнаго хода они завалили всѣ двери и положили защищаться здѣсь до послѣдняго человѣка и послѣдней капли крови.

Князь Данило, не покидая ни на шагъ жены, долго глядѣлъ на обвалившуюся стѣну и, не видя приступа, понялъ, что, вѣроятно, что-нибудь особенное случилось за стѣнами Кремля. Когда крестный ходъ кончился, онъ свелъ Милушу въ ту же коморку Спасской башни и взбѣжалъ на верхъ. Зіявшая среди ночи Казань ослѣпила его на мгновенье. Пламенное море, колыхавшееся на протяженіи двухъ верстъ, было ужасно… Но ближайшее еще болѣе поразило его.

Уголъ гостинаго двора былъ пустъ, на Воскресенской мелькало не болѣе полсотни одинокихъ фигуръ… Наоборотъ, по всѣмъ улицамъ, уходившимъ къ Арскому полю, стеклись и шевелились густыя массы…

Данило понялъ, что мятежники отступали. Но почему?.. Кто или что прогнало Пугачева? И кто защититъ ихъ завтра, если злодѣи снова нагрянутъ? А они должны вернуться…

— Если спасать Милушу… Спасаться! То сейчасъ! — вымолвилъ Данило и весело и бодро шагнулъ къ лѣстницѣ.

Послышался стонъ… Данило нагнулся и увидѣлъ лицо Ахлатскаго, красные зрачки его дико глядѣли на Данилу…

— До… бей… Ради Госпо… шепнулъ несчастный…

Данило невольно вздрогнулъ отъ той муки и боли, которыя прозвучали въ этихъ словахъ. Это страданіе такъ противорѣчью тому чувству любви, восторга и надежды, которое родилось въ немъ теперь… Милуша!.. Опустѣлый городъ! Вѣроятность спасенія! Недавній прощальный поцѣлуй жены, который сталъ поцѣлуемъ примиренія и новаго счастія и который еще горѣлъ, казалось, на его щекѣ… А тутъ эти муки, это страданіе, эта смерть, одинокая, не нужная…

Данило бросился внизъ, досталъ у сторожа два армяка, двѣ шапки и веревку. Одѣлъ жену и себя и, взявъ Людмилу за руку, побѣжалъ къ рухнувшей стѣнѣ.

Добѣжавъ до пролома сквозь толпы, Данило взялъ жену въ охапку.

— Уморился! Милый мой! Я тяжелая! шептала Милуша, обнявъ мужа.

— Молчи ужъ, золото мое! — восторженно воскликнулъ Данило, крѣпче обхватывая дорогую ношу… Опасность и боязнь за жизнь не заглушили въ немъ накопившейся страсти, напротивъ, раздразнили ее какъ-то… Въ каждомъ движеньи, въ каждомъ словѣ его, вырывалась и звучала эта страсть.

У пролома не было ни души, народъ боязливо перешелъ съ этого мѣста площади на противуположный конецъ. Всякій боялся сдѣлаться здѣсь первой жертвой.

И, тихо и осторожно ступилъ Данило въ груду навороченныхъ камней… Оказалось гораздо легче пройти, чѣмъ онъ ожидалъ; только въ одномъ мѣстѣ пришлось посадить Милушу впередъ на уцѣлѣвшій кусокъ стѣны… Она, усмѣхаясь, зацѣпила веревку, и Данило влѣзъ по ней.

— Чему смѣешься, глупая! — нѣжно вымолвилъ онъ.

Укрѣпивъ туго веревку вокругъ обломка, онъ перебросилъ конецъ къ Воскресенской площади. Приходилось спуститься немного болѣе сажени. Данило вдругъ остановился и вздрогнулъ. Онъ вспомнилъ свой сонъ, повторявшійся теперь слово въ слово. Онъ перекрестился и, ухвативъ все улыбавшуюся Милушу, тихо сталъ спускаться на мостовую… Горячій поцѣлуй жены и замираніе ея на груди его заставили Данилу еще за аршинъ отъ земли выпустить веревку изъ рукъ. Они упали.

— Упали! Ну, вотъ и весь мой сонъ! Слава Богу! восторженно воскликнулъ Данило. Во снѣ, дальше, ничего не было! А на яву? Будетъ?!? Будетъ?! Мужиченокъ ты мой…

— Будетъ… страстно шепнула Милуша, прижимаясь къ мужу.

— Прямо на перевозъ. За Волгу! Въ Москву! На край свѣта! И они бросились въ темный уголъ площади, близъ Ивановскаго монастыря и исчезли въ переулкѣ, спускавшемся подъ гору.

Когда вновь поднялось солнце надъ дымящимся городомъ, въ Кремлѣ все ликовало… Народъ обнимался и плакалъ навзрыдъ. На равнинѣ подъ городомъ, гдѣ еще вчера кишилъ злодѣй, сверкали на солнцѣ гусары и егеря.

Начальство выглянуло изъ собора. Оно одно было смущено.

Полковникъ Михельсонъ стоялъ съ отрядомъ подъ городомъ… Гонецъ его скакалъ уже къ Кремлю, и заваленныя двери Спасской башни растворились настежь… Спасенные бросились на свои пепелища. Начальство, все еще смущаясь, вернулось въ свои дома, чувствуя, что ничего не сдѣлало для спасенія города и жителей, и что надо благодарить провидѣніе и затѣмъ Михельсона съ горстью людей.

О Голицынѣ не было и слуху. Почему бѣжалъ Пугачевъ еще вечеромъ, никто не понималъ. Мятежники были еще, однако, у Троицкой мельницы и собирались поправить свою ошибку. А между тѣмъ старикъ Брандтъ едва таскалъ ноги, Потемкинъ ничего не дѣлалъ, а герой князь Хвалынскій въ самую критическую минуту пропалъ безъ вѣсти изъ Кремля и изъ города… Горе еще не миновало. Ожидали новаго приступа Пугачева и новаго избіенія. Другое было не меньшее горе, многаго добра не досчитывались спасенные. Кто плакалъ по матери, по мужу, по дѣтямъ; кто плакалъ отъ разоренія надъ дымящимися головнями сгорѣвшаго дома; а иные, въ уцѣлѣвшемъ домѣ, плакались, обходя и оглядывая разграбленныя горницы и пустые сундуки… Архипычъ, просидѣвшій въ погребѣ, куда онъ залѣзъ, послѣ того какъ Деталь сбилъ его съ ногъ, теперь ходилъ по уцѣлѣвшему каменному дому Хвалынскихъ, ругался яростно и бушевалъ, какъ ураганъ.

— И кому она понадобилась!! Изувѣры. Дьяволы! Шесть лѣтъ цѣла была.

У него пропала колодка, съ начатымъ сапогомъ. Архипычъ уходился только тогда, когда на третій день въ домѣ распространился тяжелый запахъ изъ подъ рухнувшей лѣстницы; когда же дорылись до обезображеннаго трупа, Архипычъ ошалѣлъ и забылъ о колодкѣ… Но когда оказалось, что этотъ трупъ былъ мертвый французъ, Архипычъ такъ струхнулъ, что перешелъ ночевать во флигель.

— Что какъ ходить по дому начнетъ! Ломай или продавай хоромы! — часто думалъ Архипычъ и уже и днемъ не заглядывалъ въ домъ въ тщетномъ ожиданіи князей. Но ни Данило, ни Иванъ Родивонычъ не являлись, и обоихъ начали считать погибшими.

Три раза кряду въ теченіе трехъ дней и въ виду всего города Михельсонъ съ сотнями молодцовъ разбивалъ тысячные полчища злодѣя. Наконецъ, пугачевцы, преслѣдуемые побѣдителемъ, бросились по царевококшайской дорогѣ. Тысячи плѣнныхъ съ Минѣевымъ и Бѣлобородовымъ прогнали въ городъ.

Вся равнина между Казанью и селомъ Царицынымъ на двадцать верстъ усѣялась трупами и награбленнымъ имуществомъ. Вороха этого добра, отнятые у пугачевцевъ, стащили въ лагерь Михельсона. На берегу Казанки, запруженной тѣлами и окрашенной кровью, валялись на боку коляски и дрожки, сундуки и ларцы, кучи сапогъ и шапокъ, и всякая мелочь изъ лавокъ гостинаго двора — сахаръ, яблоки, орѣхи. Рядомъ съ салопами и мундирами лежали проломленные самовары, подушки, кастрюли, женскія платья и юбки вмѣстѣ съ бутылками, съ посудой и горшками; зато на всемъ протяженіи равнины не валялось ни одной книги. Тутъ же согнали въ кучу коровъ, овецъ и лошадей, уведенныхъ грабителями.

Приходившіе изъ города жители разбирали имущество. Всякій бралъ, что казалось ему своимъ, и многіе зажиточные мѣщане пошли съ сумой и не одинъ нищій разжился чужимъ добромъ, въ чужой гулящей лачугѣ, гдѣ перебили цѣлую семью не ради грабежа… Рука расходилась у пьяной головы.

Недавно казанцы среди Кремля молили Бога о ниспосланіи спасителя и о спасеніи живота. Спаситель явился въ ночь, а теперь казанцы вопили противъ плута нѣмца Михельсона.

— Могъ подоспѣть за сутки! Небойсь, хотѣлось въ мутной водицѣ рыбки половить… Ну, и наловилъ! Что злодѣй награбилъ, то все нѣмцу досталось.

Герой Михельсонъ, вошедшій въ Казань на третій день вечеромъ, послѣ многихъ побоищъ и многихъ сотенъ верстъ форсированнаго марша, узналъ о клеветѣ, взведенной на него, махнулъ рукой, а на утро уже выступилъ преслѣдовать пугачевцевъ.

XVIII.

Верстъ за сто выше Казани, когда она все еще тлѣла и курилась, у лѣваго берега Волги, гдѣ извивается и пропадаетъ въ волнахъ волискихъ маленькая рѣченка, двигалось отборное войско, человѣкъ въ пятьсотъ, конныхъ и пѣшихъ… За ними тянулся обозъ… Въ той коляскѣ и на той тройкѣ пѣгихъ лошадокъ, на которыхъ князь Данило и князь Черемисовъ дѣлали когда-то визиты, теперь ѣхали двѣ жены Пугачева… Устинья и Софья. Противъ нихъ сидѣли трое дѣтей.

Пугачевъ впереди, верхомъ на соловой лошади, подъѣхалъ къ берегу Волги и остановился въ раздумьи, глядя подъ ноги на бѣлый, сыпучій песокъ и синюю, плескавшую подъ нимъ волну.

— Что же? Опять торговаться… — грубо спросилъ подъѣхавшій Чумаковъ. — То капралъ, а то удралъ… И чудной ты человѣкъ! Ты, что казакъ одинъ съ Запорожья, вышедшій къ намъ въ Кайновъ Гай… Палить изъ турки первый былъ, а заряжать боялся. Саблей тожъ рубился чертовски, а сядетъ оттачивать — порѣжется…

— Чтой-то ждать… За Матушкой-то! — вымолвилъ Пугачевъ задумчиво и не слушая Чумакова. — За Матушкой — истинная Русь стоитъ! По сю пору шатались — мотались по татарвѣ, да съ нѣмцами тягались… А тамъ?!

И Пугачевъ показалъ за широкую, плавно бѣгущую рѣку.

— А тамъ, мужичье поротое, перепоротое. А войскъ-то еще меньше! А нѣмцы-то командиры оттуда же наѣзжали сюда, да ложились! Аль ты мнишь, за Волгой, что ни ткнись, все Бибиковъ, да Михельсоновъ.

И Чумаковъ разсмѣялся.

— Ну… Пускай… Укажи начинать! Авось!.. Да сказывай всѣмъ: на Москву, молъ, царь велитъ. Такъ прямо, молъ… Свой престолъ получать отъ жены.

— Ладно… Дураки-то были, да всѣ вышли… Некому нонѣ насъ слушать-то… Я скажу: лазь молъ, ребята, за рѣку, тамъ города не хуже Казани, безъ войсковъ, да усадьбы дворянскія со всякимъ добромъ. А мужичье ужъ наслышалось, топоры да рогатины, поди, ужъ припасли… Вотъ что! А то Москва! Престолъ! — Чумаковъ добродушно разсмѣялся и отъѣхалъ назадъ.

Чрезъ полчаса началась переправа. Пугачевъ въ сторонѣ отъ рѣки и переправы слѣзъ съ лошади и, усѣвшись на коврѣ, обѣдалъ подъ столѣтней развѣсистой ивой. Съ нимъ сидѣли Устинья и сынъ. Софья съ остальными дѣтьми оставалась въ коляскѣ. Ѳедулевъ прислуживалъ, приносилъ и уносилъ посуду. Устинья сумрачно и молча ѣла кусокъ за кускомъ. Мальчуганъ Трофимъ уписывалъ за обѣ щеки. Пугачевъ тоже молчалъ, искоса взглядывая на Устинью и избѣгая ея зоркаго, злобнаго взгляда и дерзкой усмѣшки. Выпивъ нѣсколько стакановъ рому, онъ охмѣлѣлъ и сталъ болтать съ мальчуганомъ, и вскорѣ отправилъ его къ матери съ кускомъ пирога. Трофимъ весело побѣжалъ къ коляскѣ. Пугачевъ глянулъ ему вослѣдъ и вымолвилъ:

— Вотъ жаль, пропадетъ безвинно изъ-за насъ. А мы что? Плевать на насъ? Двухъ смертей не бывать, а одной… Что не пьешь, Заноза… — прибавилъ онъ, усмѣхаясь, пьяно и глупо.

— Пей ты… Тебѣ оно нужно! Сопьешься, скорѣе въ нѣмцевъ! лапы угодишь, — злобно вымолвила Устинья.

— Что-жъ мнѣ, не пить совсѣмъ? — тихо, почти жалобно вымолвилъ Пугачевъ.

— Пей, да не напивайся… А коли башка хила, не терпитъ, не пей вовсе… Ты прежде-то пивалъ эдакъ? Въ острогѣ-то сидя.

— Не по нраву было, Устиньюшка… А могъ бы и въ острогѣ. Другіе пили и тамъ. А я въ ротъ не бралъ. А нонѣ вотъ ей-ей, тянетъ… За душу тянетъ…

— Нонѣ все по нраву… Винище заморское, двѣ жены, дѣвокъ дюжина въ каретѣ ѣдетъ! — И Устинья расхохоталась рѣзкимъ хохотомъ. — Какъ еще не захворалъ? Ну, да эдакъ не далече уѣдемъ. Какъ разъ пьянаго, иль съ дѣвками, накроютъ, да въ кандалы…

— Что-жъ? Прогнать ихъ что-ль?.. Коли на то твое желаніе… Изволь!

Пугачевъ обратился къ Ѳедулеву, принесшему самоваръ, и послалъ его въ обозъ съ приказомъ дать подводу семи дворянскимъ дѣвицамъ изъ Казани и отпустить безъ обиды.

— Пусть ѣдутъ по домамъ… А коли татарва дорогой пришибетъ, то-бъ не прогнѣвались.

Ѳедулевъ пошелъ….

— Ну что-жъ? Все не усмѣхаешься..! Э-эхъ, Устинья… Забрала ты волю, благо баба ловкая, да пригожая, — жалостливо-пьянымъ голосомъ сказалъ Пугачевъ и мотнулся къ ней нетвердымъ движеньемъ. — Что ты изъ меня лапти плетешь?

— Я не плету… Не на что… — отвернулась Заноза.

— Чего тебѣ надо… — воскликнулъ вдругъ Пугачевъ, все болѣе пьянѣя. На Москву итти?.. Пойдемъ… На Прусскаго государя войной пойду. Ну, подъ сюда, моя краля…

И онъ качнулся къ Устиньѣ и схватилъ ее за руку. Молодая женщина грубо отмахнулась и оттолкнула его.

— Пошли за женой… Я вѣдь вторая, незаконная…

— Э-эхъ!.. За женой опять!.. Что-жъ мнѣ удавить, что ли, Софью-то… И такъ, вишь, не довожу до себя… А ты все. Ты!.. Вотъ… Что такое? Объ чемъ я рѣчь… Охъ, гудитъ-то, гудьмя-гудитъ. Полысни-т-ко ты мнѣ еще въ чарку-то…

— Пошелъ ты! Пьяная мотыга! Охъ! Своими бы руками… И Заноза не договорила, встала и ушла къ берегу.

— Эхъ… Пьянъ… Да. А вѣдь я умный. У-у! Бѣда я? Я… вотъ что!.. Я — бѣда. Все могу… Все!.. — шепталъ Пугачевъ самъ себѣ, — стараясь налить вина въ стаканъ и проливая все на великолѣпный персидскій коверъ, который былъ подъ нимъ.

Когда переправа кончилась, Чумаковъ, усталый, и голодный подъѣхалъ къ дереву, гдѣ былъ Пугачевъ.

— Тьфу! Сатана! — злобно плюнулъ Чумаковъ.

Пугачевъ былъ совершенно пьянъ и, лежа навзничь, дремалъ. Чумаковъ подумалъ и вымолвилъ:

— Эдакъ воистину за Волгу-то бы и не соваться… Вонъ они, бархаты, какъ казака-то портятъ… Емельянъ!.. Эй!.. Вставай…

Пугачевъ открылъ глаза и лѣниво зачмокалъ губами.

— Устинья… Ну! Живо. Поворачив… И онъ закрылъ глаза, глубоко и лѣниво вздохнулъ отъ сытаго желудка и задремалъ снова.

— Ну, постой… Надо мнѣ надумать, что съ тобой учинить! — шепнулъ Чумаковъ и, захвативъ съ ковра валявшійся кусокъ хлѣба, пошелъ къ берегу, закусывая на ходу. Онъ не ѣлъ ничего съ утра… У берега стояло еще человѣкъ съ десятокъ и въ числѣ ихъ Овчинниковъ, Перфильевъ и Устинья, горячо разсказывавшая что-то казакамъ. Чумаковъ подошелъ къ нимъ.

Пугачевъ уже начиналъ храпѣть, лежа подъ своей развѣсистой ивой, когда раздались вдругъ отчаянные крики. Онъ проснулся и прислушался чутко. Кучка казаковъ бѣжала къ нему по полю…

— Буди его! Буди! — слышался голосъ Чумакова.

— Пропали… Бсѣхъ перевяжутъ!.. — вскрикнулъ Перфильевъ подбѣгая… — Емельянъ!..

Пугачевъ вскочилъ на ноги, выхватилъ ножъ, который всегда былъ у него за поясомъ и крикнулъ, пошатываясь…

— Кого!.. Что!.. Убью!

— Михельсоновъ! Вонъ, за рощей!.. — крикнулъ Чумаковъ…

— На конь!.. Вретъ нѣмецъ! Вретъ!.. Подавай сивку.

Пугачевъ нетвердыми шагами побѣжалъ къ своей лошади, вскочилъ на нее и, схвативъ саблю, висѣвшую на сѣдлѣ, стрѣлой пустился вскачь къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ отрядъ до переправы… Тутъ онъ вспомнилъ только, что отрядъ на другомъ берегу, и, круто повернувъ лошадь на мѣстѣ, помчался къ баркамъ…

— Олухи! — крикнулъ онъ совсѣмъ отрезвѣлый. — Хвостъ перетащили, а голова застряла.

— Ладно!.. Ничего! Добре! добре! — кричали давно Чумаковъ и Перфильевъ, махая ему руками.

Пугачевъ оглянулся.

Казаки, усмѣхаясь, тихо шли къ нему гурьбой. Онъ еще разъ оглянулъ окрестность и понялъ обманъ…

— Ахъ, затѣйники! — качнулъ онъ головой, но усмѣхнулся. — Башка еще пуще трещитъ теперь.

— Не серчай, Емельянъ Иванычъ! — сказалъ Чумаковъ, подходя къ нему. — Это не ради утѣхи… А вотъ что, дорогой ты мой, наливаться ты сталъ шибко, такъ намъ треба знать, годенъ ли ты еще для Петровъ-то Ѳедорычей.

— Ахъ, ты!.. — вскрикнулъ Пугачевъ.

— Полно! Не гнѣвися… Не сядь ты самъ на конь, не вылети у тебя хмѣль изъ головы… Я бы, Емельянъ Иванычъ, нонѣ же бы тебя побросалъ и ушелъ домой. А тамъ за Кубань. Ну, пора… Эй! Вы! За Волгу! — весело прибавилъ Чумаковъ. — Иванычъ-то нашъ еще за себя постоитъ.

Вся кучка приблизилась къ баркамъ и скоро плыла уже среди рѣки. На противоположной сторонѣ, шумѣли и голосили войска, разбираясь и устанавливаясь.

— Устинья гдѣ? — вдругъ воскликнулъ Пугачевъ.

— Киргизы выкрали, да угнали! — отвѣчалъ, смѣясь, Чумаковъ.

— Небось! Небось! — сказалъ Перфильевъ. — Тамъ. Переѣхала ужъ.

Когда лодка ткнулась о берегъ и вошла, шумя, въ песокъ. Пугачевъ быстро выскочилъ и вымолвилъ весело:

— Ну, вотъ, Петръ Ѳедорычъ, и за Волгой! Чтой-то ждать?

XIX.

Ночевавъ лагеремъ въ полѣ двѣ ночи, на третій день отрядъ Пугачева приблизился къ большому селу, гдѣ на холмѣ бѣлѣлась усадьба… Въ отрядѣ были тѣ же пять сотенъ отборнаго войска, но за ними уже голосило и пылило около тысячи крестьянъ съ топорами, вилами и дубьемъ. Пугачевъ ѣхалъ поодаль отряда съ своими атаманами и весело болталъ. Около него ѣхалъ Казиміръ Бжегинскій, не вступая въ разговоръ и мрачно задумавшись, изрѣдка давилъ въ себѣ глубокій вздохъ. Пугачевъ глянулъ на толпу свою и вымолвилъ:

— Что, кабы намъ здѣсь эдакъ вотъ, за всякій день по тыщенкѣ народу приваливало. И впрямь тогда, черезъ мѣсяцъ, на Москву иди…

— И по двѣ тыщи въ день будетъ! — отозвался Чумаковъ. — А на Москву все-жъ не пойдешь.

Пугачевъ глянулъ на Чумакова; тотъ противорѣчилъ себѣ.

— Да, — отозвался онъ на этотъ взглядъ. — Я такъ-то теперь сказываю. Мужичье это съ охотой награбастаетъ повозку добра и домой. Тамъ задавитъ своего барина, сосѣду тоже поможетъ. А далѣ своей округи не пойдетъ.

— Вотъ! — недовѣрчиво мычнулъ Пугачевъ.

— Вѣрно… Гляди — увидишь… Это не татарва чумная, что гони, куда хошь, какъ Минѣевъ подъ Казанью на Арскій городокъ приступалъ… Онъ въ нагайки, а они на сломъ. Онъ замѣшкался накаливать и они ужъ оглобли назадъ. На нихъ выдумай большущій кнутъ съ колокольню и веди, куда хошь. Весь міръ тебѣ завоюютъ! — разсмѣялся Чумаковъ.

— А что Минѣевъ? Не долго онъ съ нами нагулялъ?

— Что? Поетъ пѣсенку про насъ, да про свое чудесное житье, у генерала Потемкина, въ застѣнкѣ? — сказалъ Перфильевъ.

— И какъ его, атаманы, живо отхватили надысь! — замѣтилъ кто-то.

— Больно ужъ отважился… И отхватили… Вотъ Бѣлобородовъ, ино дѣло. Дуракомъ влопался.

— Охъ, нѣмецъ-то молодецъ! Михельсоновъ-то! — воскликнулъ Овчинниковъ и сталъ разсказывать, какъ былъ разбитъ отрядъ Бѣлобородова подъ селомъ Царицынымъ.

— Полно вамъ лясы точить! — сказалъ Пугачевъ. — Гляди, вонъ, домина какой; это сказываютъ — село Сокольское… Махнемъ на переда закусывать у помѣщика… Можетъ, у него вина много и женка, аль дочки смазливыя… Валяй, атаманы.

И Пугачевъ со свитой отдѣлился отъ отряда и пустился крупной рысью… Скоро проѣхали они выгорѣвшее до-тла и опустѣлое село, приблизились къ усадьбѣ и осадили лошадей въ недоумѣніи, оглядывая дворъ и хоромы.

— Тьфу! Что за притча? — сказалъ Пугачевъ.

— Вонъ какъ тутъ. За Волгой-то? — расхохотался Чумаковъ.

— Мужичье, что-ль, прослышало про переправу-то, да на радостяхъ само распорядилось? — сказалъ Перфильевъ гадательно.

Усадьба Сокольское представляла грустный видъ. Два флигеля уже сгорѣли до основанія, и черныя головни слегка дымились… Всѣ окна и рамы дома были перебиты… На дворѣ валялась наломанная мебель и навороченный ворохъ разнаго тряпья и битой посуды; тутъ же растянулась осѣдланная дохлая лошадь… Кой-гдѣ на дворѣ и на ступеняхъ крыльца запеклись и засохли красныя лужи… Все было мертво, тихо въ домѣ; ни единой души живой и ни единаго звука.

— Ну, чего-жъ глазѣть! — крикнулъ съ досадой Пугачевъ. — Валяй дальше, не одна же усадьба въ округѣ… этой… Вотъ тебѣ и за Волгой!..

Молча проскакали казаки снова все сгорѣвшее село и, повернувъ за собой весь отрядъ въ другую сторону, скоро скрылись за холмомъ по дорогѣ въ Андреевку…

На крыльцѣ же усадьбы показалась фигура въ синей блузѣ и, когда послѣдняя кучка пугачевцевъ пропала изъ виду, фигура бросилась въ погребъ, радостно крича по-нѣмецки.

— Слава Богу… Уѣхали… Уѣхали.

Отваливъ три большія кадки отъ стѣны, за которой скрыта была маленькая дверка, нѣмецъ-работникъ отворилъ ее, и цѣлая семья Штейндорфовъ съ своими людьми, всего двадцать шесть человѣкъ, нагибаясь, полѣзла изъ засады. Помимо битыхъ оконъ и рамъ въ домѣ, старой мебели и старой рухляди, оставшейся отъ Уздальскаго, и натасканной на дворъ изъ чердаковъ; помимо старой клячи, кстати околѣвшей, но умышленно осѣдланной и брошенной среди двора и трехъ зарѣзанныхъ на дворѣ же, но зато и съѣденныхъ, барановъ, все это, чтобъ нагляднѣе изобразить сраженіе; наконецъ, помимо полуразвалившихся давно флигелей и всѣхъ пустыхъ избъ села, которыми должны были теперь пожертвовать для сожженія, помимо всего этого на сумму въ полтораста рублей, все остальное въ усадьбѣ и въ ея кладовыхъ, все имущество бережливыхъ Штейндорфовъ, отъ ложки до плошки, оставалось и осталось до конца бунта цѣлехонько!

— На Бога надѣйся, а самъ не плошай, говоритъ русскій, но умѣетъ поступать по пословицѣ не онъ!

XX.

Андрей Уздальскій послѣ пытки въ Азгарѣ, привезенный въ близость деревни и брошенный съ телѣгой убѣжавшимъ кучеромъ, былъ замѣченъ людьми только на утро.

Съ тѣхъ поръ прошло болѣе мѣсяца.

Дарья, бывшая въ отлучкѣ и гостившая у отца, который наконецъ достигъ при Бибиковѣ своей мечты быть воеводой — узнала о происшествіи съ мужемъ и немедленно прискакала въ Андреевку.

Она не отходила отъ постели истерзаннаго мужа, въ которомъ сначала жизнь боролась со смертью и долго не было никакой надежды на выздоровленье.

Когда Уздальскій оправился настолько, что видѣлъ окружающихъ, сознавалъ свой позоръ и могъ говорить, то онъ отвернулся отъ жены, не спавшей и не ѣвшей десять дней у его изголовья… Съ первой же минуты сознанія онъ вскрикнулъ:

— Поди! Поди прочь! И выгнавъ жену, Андрей болѣе не допускалъ ее къ себѣ. Оставшись одинъ съ лакеемъ, проводилъ дни и ночи, метаясь со стономъ въ постели и вспоминая все недавнее прошлое: свой хуторъ, Людмилу, князя, путь въ Азгаръ и Азгарскій дворъ съ толпой. Теперь уже прошла недѣля, что онъ былъ на ногахъ и былъ неузнаваемъ совершенно.. Онъ исхудалъ, оплѣшивѣлъ, согнулся и дрябло кашлялъ разбитой грудью… Дикій и злобный взглядъ устремлялъ онъ на всякаго, кто внимательно присматривался къ нему и болѣе сидѣлъ одинъ, у себя въ кабинетѣ, появляясь только обѣдать и ужинать…

Пронесся слухъ о взятіи Казани. — Андрей злобно усмѣхнулся…

Заговорили о Пугачевѣ больше и чаще… Заволновались крестьяне.

— У Волги! Ищетъ переправу! Идетъ на Москву!.. пронеслось, наконецъ, по селамъ, достигло и Андреевки.

Дарья хотѣла бѣжать къ отцу или укрыться на хуторѣ въ лѣсу, но мужъ ее не пустилъ и самъ не двинулся.

Наконецъ, однажды въ сумерки перепуганная Дарья стучала въ его дверь и кричала:

— Злодѣи! Ѣдутъ!.. Пугачевъ!..

Андрей вышелъ, взволнованный и блѣдный, поглядѣлъ на черную полосу, виднѣвшуюся въ полѣ, затѣмъ собралъ всю дворню и крестьянъ, взялъ коровай хлѣба, солонку и вымолвилъ глухо:

— Встрѣтимъ, какъ подобаетъ, батюшку царя!

Дворня ахнула и не вѣрила, но не на долго. Скоро всѣ, съ бариномъ во главѣ, со священникомъ, встрѣтили Пугачева и казаковъ при въѣздѣ въ село на колѣняхъ съ хлѣбомъ-солью…

— Ну, баринъ, — сказалъ Пугачевъ. — Спасибо! А цѣна тебѣ, все жъ — алтынъ!.. Послѣ знатнаго ужина и попойки, гдѣ подкутили всѣ, и Пугачевъ въ особенности, онъ подъ пьяную руку пожаловалъ барина въ генералы… Андрей вздохнулъ, глянулъ на Казиміра и промолчалъ. Послѣ ужина всѣ разошлись спать. Въ полночь Уздальскій услыхалъ дикіе крики жены о помощи, побѣжалъ къ ней въ спальню и, заглянувъ туда, увидѣлъ Пугачева.

— Ну, баринъ! Ты меня не тревожь! — крикнулъ тотъ сверкнувъ глазами.

Андрей захлопнулъ дверь и ушелъ.

— Пропадай все! Нелюбая жена послѣ чести дворянской — плевое дѣло. Хоть всѣ казаки ее бери!…

На утро Уздальскій встрѣтилъ Казиміра въ саду и вымолвилъ:

— Я тоже изъ вашихъ и съ вами ѣду…

Казиміръ усмѣхнулся презрительно и отвернулся…

— Я васъ поведу отсюда прямо въ Азгаръ! — сказалъ Андрей какъ-то странно.

— Нѣтъ! — Быстро обернулся Казиміръ. — Нѣтъ! На Азгаръ мы не пойдемъ.

— Отчего? Тамъ будетъ для всѣхъ…

— Нѣтъ! Я не хочу! И не пойдемъ!!

XXI.

Дикая сила перешагнула Волгу!.. Страшное пламя бунта перебросило только на полверсты, съ одного берега на другой, но эти полверсты были пагубны и знаменательны. Слѣдъ крови и смерти протянулся изъ степей Татаріи на сердце Россіи.

Волга стала Рубикономъ!..

— Чего ждать за матушкой?! — гадалъ Пугачевъ надъ берегомъ рѣки, чуя значеніе переправы.

За Волгой, и, началась именно пугачевщина, началось мужицкое царство!..

— Петръ Ѳедорычъ!! У насъ! Идетъ на Москву!..

Вихремъ пронесся этотъ кличъ вплоть до столицъ и всюду, гдѣ проносился онъ, поднимались и бушевали волны.

И на этомъ вспѣнившемся морѣ житейскомъ, какъ всегда, въ устойчиво долгую бурю, — волны уже не стремились грозной, но правильной чередой, въ одну невидимо указанную сторону, а рыскали по произволу, сталкивались, бились и, опрокидывая все чуждое имъ, опрокидывались и сами на себя…

На тысячу верстъ въ окружности колыхнулся сѣрый людъ съ топоромъ и рогатиной, но не бѣжалъ за явленнымъ государемъ, а чинилъ свою свирѣпую и дикую, часто безсмысленную, и всегда безпощадную, расправу, у себя на дому и у сосѣда.

Не одни баре-господа клали головы.

— Живъ, явленъ государь Петръ Ѳедорычъ! — восклицали Яшки и Савки, расправляясь ножомъ и топоромъ съ дурной, нелюбой женой, со старымъ, ворчливымъ батькой, съ ворогомъ сосѣдомъ, а то… и съ родной гурьбой, хлѣбушка просящихъ, ребятишекъ.

Два милліона возстало, но пугачевцевъ не прибавилось, армія Пугачева не увеличилась. Зато отдѣльные отряды и вожаки безъ числа начали свое страшное дѣло.

— Пугачи!! Прозвалъ ихъ народъ.

Отъ Волги Пугачевъ двигался по направленію къ Нижнему.

Въ одномъ опустѣломъ, уныломъ селѣ, Пугачевъ, ѣхавшій со свитой отдѣльно, остановился у избы, гдѣ завывалъ ребенокъ и ворчала старуха. Онъ попросилъ напиться. Старая Ѳедора вынесла ковшъ воды и, пригорюнясь, глядѣла, какъ проѣзжій вельможа, утомленный жарой, глоталъ ключевую воду.

— Кушай! Кушай на здоровьице, родименькій. У насъ чего другого нѣтъ, а водицы — сла-те, — Осподи!!

— Ты знаешь ли, баушка, кого напоила-то! — усмѣхнулся Пугачевъ, утирая усы.

— Гдѣ-жъ это мнѣ знать, родименькій. Не знаю!

— Я царь, глупая, Петръ Ѳедорычъ!..

— И ты тоже?! Ахъ, отцы мои! Что-жъ это вы… — разинула Ѳедора беззубый ротъ.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

Наши плачутъ, да и ваши -- не радуются...

(Поговорка).

I.

Послѣ похоронъ матери и своей неожиданно рѣшенной и сыгранной свадьбы Параня, простившись съ мужемъ, осталась жить въ маленькомъ городкѣ — у своей тетки Анны Петровны. Съ ними же былъ новый сержантъ въ свѣжемъ, съ иголочки, мундирѣ — Петя Городищевъ.

Какъ проводила Параня послѣднее время въ Казани, въ чтеніи и въ бесѣдахъ съ призрѣваемыми богомолками, такъ жила и тутъ…

Беззаботный шалунъ — Петя Городищевъ иногда развлекалъ ее своими шутками, но онъ часто уѣзжалъ въ сосѣдній, тоже маленькій городокъ, гдѣ жила одна приглянувшаяся ему мѣщанка, и былъ постоянно въ пути между своей теткой, небольшимъ имѣніемъ, наслѣдованнымъ отъ покойнаго брата, и этимъ городкомъ.

Параня все собиралась снова въ пустынь, но тетка угововорила ее остаться съ ней до возвращенія Ивана. Она рада была тому, что у нея гоститъ богатая племянница и къ тому же княгиня Хвалынская.

Вскорѣ же послѣ своего пріѣзда, похоронъ и свадьбы, Параня стала невыразимо удивлять всѣхъ своимъ диковиннымъ нравомъ, вкусами, рѣчью и, наконецъ, послѣднимъ требованіемъ, т.-е. вымоленнымъ у молодого мужа дозволеніемъ остаться съ нимъ въ прежнихъ отношеніяхъ жениха и невѣсты.

Послѣ же его отъѣзда стала Анна Петровна замѣчать, что Параня, запершись у себя, разговариваетъ сама съ собой и часто ходитъ по горницѣ взадъ и впередъ быстрыми шагами, случается даже просто чуть не бѣгаетъ… Съ Петей все менѣе разговариваетъ, все задумывается, такъ что не докличешься иной разъ, не хвораетъ, а блѣднѣетъ и таетъ, какъ воскъ, не по днямъ, а по часамъ. Наконецъ, почти въ одинъ день съ дошедшимъ къ нимъ слухомъ о разгромѣ и пожарѣ Казани, Параня объявила, что больше обѣдать или чай пить не будетъ, а даетъ обѣщаніе ѣсть по одной просфорѣ въ день и пить по одному стакану воды, до тѣхъ поръ, пока не совершитъ повелѣнное ей отъ Господа! И послѣ того стала она ходить въ церковь уже ко всѣмъ службамъ, не пропуская ни единой.

Вскорѣ же послѣ того Анна Петровна увидѣла однажды въ замочную скважину дверей племянницы, какъ Параня, одѣтая въ старое, отрепанное платье, купленное видно у богомолки, съ холщевымъ мѣшкомъ на мочальныхъ бичевахъ за плечами и съ длинной палкой въ рукахъ, — глядѣлась долго въ большое зеркало; потомъ стала она среди горницы, задумалась и еще дольше — простояла истуканомъ. Наконецъ, вдругъ пошла къ печкѣ, достала золы, вымазала себѣ лицо и руки и снова оглядѣлась… Анна Петровна обмерла, видя все это, и рѣшила, что та затѣваетъ что-либо недоброе.

Чрезъ полчаса Параня вышла изъ горницы, умытая, снова въ своемъ обыкновенномъ платьѣ, спокойная, какъ бы ничего не бывало, и стала разспрашивать ее о вѣстяхъ городскихъ. Черезъ день или два Параня объявила теткѣ:

— Я не нынѣ, завтра на богомолье пойду, покуда Иванушки нѣтъ — къ Макарію — на Волгу.

— Съ кѣмъ же, голубушка?

— Одна. Я такъ обѣщалась угоднику. Да тутъ отъ насъ рукой подать! Это не Кіевъ иль Аѳонъ.

— Опасное время нынѣ… — начала было Анна Петровна убѣждать, но Параня уже не слушала, сидѣла понурившись и задумчиво глядѣла на опускавшееся за садомъ солнце.

Когда Параня вышла въ свою горницу, Петя не выдержалъ.

— Вотъ, вы сказываете все, да журите, тетушка, — заговорилъ Петя, — что я за всякой юбкой готовъ увязаться и безъ вѣсти пропасть. Вотъ за нашей княгиней, то бишь, княжной, ни за какія коврижки не пріударилъ бы…

— Полно ты, срамникъ, зубы скалить, — пожурила Анна Петровна своего любимца, но прибавила: — да съ эдакой, воистину, одно великопостное на умъ идетъ.

Въ тотъ же вечеръ, къ дому Анны Петровны подкатила бричка, выскочилъ изъ нея пріѣзжій офицеръ съ дѣтьми, и веселый, радостный голосъ спрашивалъ Прасковью Алексѣевну. Князь Иванъ бѣжалъ уже въ ея горницу.

Параня сидѣла задумавшись, вздрогнула при звукѣ знакомаго голоса и, вскочивъ, бросилась было навстрѣчу, но вдругъ стала, и лицо ея омрачилось.

Ахнулъ и оторопѣлъ Иванъ, увидя жену желтую, исхудалую, будто восковую и, осыпая ея руки поцѣлуями, повторялъ десятый разъ.

— Хвораешь ты?.. Скажи… Хвораешь?

Параня успокоила мужа и тотчасъ же занялась двумя дѣтьми, привезенными Иваномъ. Артемій былъ съ подвязанной щекой отъ раны, полученной въ Казанскомъ монастырѣ. Пуля слегка расцарапала ему подбородокъ. Но не царапина пустая стала безпокоить Параню, а испуганное, грустное, не дѣтское выраженіе лица Артемія. Лёва Самцовъ былъ такой же румяный и толстый. По просьбѣ Парани, Иванъ разсказывалъ ей цѣлый день ужасы Казани: взятіе монастыря и несчастіе съ Артеміемъ, убійство старика Кудрявцева и исчезновеніе Милуши изъ монастыря, гдѣ онъ искалъ ее потомъ цѣлый часъ — переодѣвшись казакомъ. О братѣ онъ ничего не зналъ, потому что, не найдя Милуши и взявъ дѣтей, онъ, еще до отступленія Пугачевцевъ, уже выбрался изъ города и на рыбачьей лодкѣ пріѣхалъ подъ Услонъ.

— Убиты! И Данило, и Милуша! Врядъ ли живы! — окончилъ Иванъ со слезами на глазахъ, убѣжденный, что Кремль долженъ былъ быть взятъ. — Уже я поплакалъ о нихъ… А что побито было… Какъ бѣжали мы съ ребятками по городу… Что побито!.. Господи, какъ радовалось мое сердце, глядя на все, да мысля, что тебя-то нѣтъ въ городѣ.

— Гдѣ же онъ теперь… — съ волненьемъ вымолвила, наконецъ, Параня, внимательно и молчаливо прослушавшая разсказъ Ивана.

— Не вѣдаю же… Полагательно убитъ.

— Убитъ!! — воскликнула Параня. — Не вѣрится мнѣ… Нѣтъ! Нѣтъ!

— Охъ! И я бы радъ… Да гдѣ же уцѣлѣть. Я чаю изъ первыхъ убитъ былъ. Онъ вѣдь обѣщался Брандту только черезъ свое тѣло злодѣевъ въ Кремль пустить.

Параня нетерпѣливо сморщила брови.

— Онъ? Пугачевъ! — почти сердито выговорила она.

— Ахъ! Пугачевъ!? А я мнилъ ты про братца. Пугачевъ? Кто его знаетъ… Его теперь оцѣпятъ въ Казани новыми войсками, накроютъ: а тамъ свезутъ и казнятъ въ Питерѣ. А все побитымъ отъ него теперь живыми не быть.

— Казнятъ? — грустно улыбнулась Параня… Давно такъ-то сказываютъ. Еще помню мамонькѣ тоже Фрейманъ въ Сурманаевой накрыть его обѣщался. Всѣ войска не помогутъ. Не то Господу угодно…

Параня задумалась и вдругъ вымолвила:

— И да будетъ Его святая воля!.. Аминь…

Молодой малый удивленно и грустно глянулъ на жену; словъ онъ не замѣтилъ и не понялъ, но голосъ дѣвушки звучалъ глухо, почти грубо…

Ивану подали ужинать. Параня сѣла около него и молча глядѣла куда-то въ сторону. Только разъ вымолвила она какъ бы себѣ самой.

— Казань? Цѣлый городъ… Что добрыхъ людей… дѣтокъ… А крови-то? А грѣха-то?..

Прозрачная, худая рука ея, испещренная синенькими жилками, тихо поднялась къ лицу и закрыла на минуту глаза… Тяжелый и долгій вздохъ вырвался изъ груди Парани, какъ отъ усталости. Иванъ не выдержалъ:

— Что съ тобой, Параня… Боюсь я! Что ты?.. Горе что ли?.. Жалѣешь, что за меня вышла?..

— Прости, голубчикъ… Почивать тебѣ время… Уморился съ пути, я чаю. Ты кончилъ? Ну! Отдохни, поди, — отвѣчала Параня.

Они встали изъ-за стола, гдѣ ужиналъ Иванъ, и простились.

— Поцѣлуй ты меня… Хорошенько! Покрѣпче! — тихо молвила Параня… Еще!.. Ну вотъ такъ!.. Да… Да… Богъ съ тобой! Бѣдняга Ванюша… Бѣдняга. И зачѣмъ ты меня… Не знавать бы тебѣ меня… И Параня обхватила лицо мужа ладонями; ледяныя губы ея прильнули ко лбу Ивана и долго беззвучно, не отрываясь, холодѣли на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ шрамъ сабельнаго удара.

— Что съ тобою? Чего ты такая?.. Ахъ, Параня! Думалъ я, будетъ когда и на нашей улицѣ праздникъ. Не все-жъ горевать… Вотъ и повѣнчались… И что жъ?!

— Ну, теперь перекрести меня, за мѣсто мамоньки, — словно не слыхавъ невольнаго упрека мужа продолжала Параня тѣмъ же тихимъ, взволнованнымъ голосомъ.

Иванъ оторопѣлъ и, смущаясь, сталъ крестить жену.

— Христосъ съ тобой, родимая моя! — уже боязливо вымолвилъ онъ.

— Твой крестъ можетъ мнѣ на счастье быть… Ну, Богъ тебя храни… Все тебѣ тамъ готово опочивать. Спи сладко… Тетушка, вѣдь, отъ тебя безъ ума, безъ памяти. Все сама хлопотала. Чуть не сама тюфяки да одѣяла таскала! почти шутила Параня, но не шла шутка къ лицу ея. — Ну, ступай!

Когда Иванъ былъ на порогѣ горницы, Параня чуть слышнымъ голосомъ отъ порывистаго и внезапнаго волненія остановила его снова.

— Иванушка…

— Что ты?..

— Иди! Иди! Ничего! задыхаясь отъ слезъ, вымолвила она и, махнувъ рукой, бросилась къ себѣ въ свою горницу.

— Бѣдняга! Бѣдняга! Что съ нимъ будетъ? долго шептала Параня, метаясь одѣтая по постели и не засыпая.

На утро испуганный голосъ Анны Петровны разбудилъ сладко спавшаго Ивана.

— Прасковьи Алексѣевны нѣту!.. Пропала! Ушла! какъ громомъ сразила его вѣсть… — Еще до свѣту пробралась, сказываютъ, мимо заставы богомолка и вышла изъ города… Она и есть.

И Анна Петровна, не успѣвшая еще разсказать Ивану все, что видѣла тайкомъ въ замочную скважину, и все, что примѣтила вообще за племянницей — стала говорить, высыпать, какъ горохъ изъ мѣшка, свои мысли, доводы, подозрѣнія, соображенія и совѣты.

Иванъ едва дослушалъ и бросился изъ дому.

— Но что это за притча во языцѣхъ! разводила руками Анна Петровна предъ сбѣжавшимися людьми. Я и ума не приложу. Эхъ, Пети нѣту. Хоть бы помогъ князю. Одинъ не отыщетъ. Да! Вотъ скажутъ у Уздальскихъ въ семьѣ не мѣшаются мыслями. Пуще нашего! Мою прабабку Городищеву на цѣпь сажали. Я сама завсегда этого для себя опасаюсь. Вотъ и сестра Марѳа тоже предъ кончиной была не въ своемъ умѣ. А Уздальскіе и насъ перещеголяютъ. Артемій Никитичъ грубіянъ и гордецъ. Андрей Алексѣичъ, что и родитель его — оба съ придурью родились. Вячеславъ Алексѣичъ вѣру перемѣнилъ въ Варшавѣ… А Параня-то вонъ что.

Между тѣмъ Иванъ, уже переодѣтый мѣщаниномъ, но съ саблей и однимъ пистолетомъ, что стало не рѣдкостью за послѣднее время, уже скакалъ верхомъ по Пензенской дорогѣ, опрашивая всѣхъ прохожихъ; начавши съ солдата у заставы города, онъ останавливалъ послѣдняго парнишку и часто получалъ въ отвѣтъ:

— А куда она пошла-то?..

— Я же то и спрашиваю!..

— Кто его знаетъ, дорогъ много вездѣ. Какая такая богомолка. Нѣтути! Чтой-то не видалъ.

И Иванъ скакалъ далѣе, озираясь по сторонамъ широкой столбовой дороги. Наконецъ, выѣхавъ на холмъ, онъ увидѣлъ вдали цѣлый отрядъ на роздыхѣ и сейчасъ же узналъ въ немъ не команду, а шайку мятежниковъ… Онъ былъ уже верстъ за десять отъ города… Параня не могла уйти далѣе…

— А если она попала къ нимъ въ лапы?.. О, Господи! Помилуй насъ! Пошли мнѣ найти и спасти мою Параню.

Въ одно мгновеніе рѣшилъ онъ привязать лошадь въ чащѣ ближайшаго лѣса и итти пѣшкомъ въ становище мятежниковъ.

— Небось, не въ первой! Не спознаютъ…

Онъ спустился съ холма, выѣхалъ въ опушку лѣса и, выбравъ мѣсто погуще, сталъ привязывать лошадь… Она захрапѣла и шарахнулась въ сторону.. Иванъ поглядѣлъ невольно туда, куда покосилась лошадь, и сердце замерло въ немъ отъ радости…

— Господи! Не пропала моя молитва! Будто чудо сотворилъ еси!! — воскликнулъ онъ.

Подъ вѣтвями густого куста, на травѣ, лежала Параня въ сѣренькомъ ситцевомъ платьѣ и повязанная по бабьи темнымъ платкомъ…

Однако волосы, немного подстриженные и привыкшіе лежать по плечамъ съ самаго Яицка, не держались подъ повязкой и свѣтлыми змѣйками выбились изъ-подъ платка и падали на грудь… На ногахъ ея были онучи и лапти. Подъ головой холщевый мѣшокъ и тутъ же лежала длинная сучковатая палка… Солнце пробивалось сквозь вѣтви и золотыми пятнами усѣяло всю маленькую, глубоко и крѣпко спящую фигурку.

Иванъ не смѣлъ разбудить ее и грустно любовался утомленнымъ личикомъ своей полужены, полуневѣсты; ея длинными рѣсницами надъ впавшими блѣдно желтыми щеками; ея худыми, словно восковыми руками и маленькими ножками въ тяжелыхъ лаптяхъ… Однажды уже видѣлъ онъ ее въ подобномъ нарядѣ, но то было иное время… То были святки, ряженье, гаданья и много смѣху, много надеждъ, много маленькихъ, но незабвенныхъ радостей. А теперь?! И кто виноватъ? Она же! Они у пристани. А буря все бьетъ ихъ!..

Иванъ тихо и осторожно опустился на траву около спящей и горько задумался… Но едва сѣлъ онъ около Парани, сонъ ея пересталъ быть утомительно глубокъ и спокоенъ… Она будто чуяла его близость, шевелилась, вздыхала; уста шептали что-то и, наконецъ, глаза открылись и глянули на него. Взглядъ этотъ смутилъ Ивана… Въ немъ было что-то безсмысленное.

— Параня… Это я!.. Параня!..

Она вздрогнула, провела рукой по глазамъ, приподнялась и сѣла…

— Куда ты ушла… Не сказалась… Обманула меня. Побойся Бога, Параня… Куда ты собралась… Одна! Въ такія времена! Долго приставалъ Иванъ и не добился ни единаго слова, ни единаго взгляда.

Параня сидѣла, какъ истуканъ, неподвижно опустивъ голову и пристально глядя на траву. Иванъ не зналъ, что и подумать….

Наконецъ, она вскинула на него глазами, и ея холодный, строгій взоръ напомнилъ Ивану ту Параню, которую онъ нашелъ когда-то въ Яицкѣ послѣ освобожденія крѣпости.

— Полно, Иванъ Родивонычъ! Буду женой твоей какъ слѣдуетъ быть, тогда изъ повиновенія твоего не выйду, а нынѣ?.. Нынѣ я еще не твоя, ни своя, ни мамонькина, ничья… Я собралась на богомолье… И пойду одна! Ступай съ Богомъ назадъ и жди меня… Приду… Тогда все… Ступай!

Снова замолчала Параня и не отвѣчала ни слова на всѣ увѣренья въ опасности, просьбы и слезы растерявшагося Ивана.

— Погляди, можно-ль итти?.. Ушли-ль они?.. Тѣ, что были тамъ подъ горой… — упрямо отвѣтила, наконецъ, Параня.

Иванъ повиновался и, отстегнувъ свою саблю и пистолетъ, положилъ ихъ подъ кустъ и вышелъ въ поле къ холму, съ котораго виднѣлся отрядъ. Онъ рѣшилъ не мѣшать Паранѣ, но тайно слѣдовать за ней всюду, куда она пойдетъ.

Параня проводила мужа глазами и, когда онъ исчезъ за зеленью, большіе глаза ея остались неподвижно устремлены, словно прикованы къ тому мѣсту лѣсной чащи, гдѣ послѣдній разъ мелькнула фигура Ивана въ сѣромъ армякѣ. Скоро Параня снова забыла, гдѣ она и что совершается вокругъ нея… Сквозь рядъ страшныхъ образовъ и событій, которые вставали изъ прошлаго въ ея памяти и носились призраками предъ ея воображеніемъ, сквозь рядъ иныхъ, не страшныхъ, но тяжелыхъ и дикихъ призраковъ, изъ которыхъ смутно слагалась картина указаннаго ей и неизбѣжнаго будущаго, какъ сквозь болѣзненно утомительный сонъ долетала до нея громкая пѣснь и слова…

Роди-имая ты ма-атушка,

Роди-имый ты ба-атюшка.

Параня безотчетно повторяла все приближающіяся слова, но мысль ея все-таки была далеко…

Но вотъ шевельнулись направо отъ нея вѣтви, хрустнули, и сѣрая фигура пролѣзла къ ней, отстраняя ихъ отъ головы.

Параня, не глядя, почти безсознательно, вымолвила на встрѣчу:

— Ну что?..

И повернула глаза къ ожидаемому Ивану.

— А-а! Дѣвчоночка… Вотъ не чаешь, гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь. Что тутъ подѣлываешь, мое золото… И подошедшій не договорилъ.

Параня взглянула на стоящаго передъ ней, очнулась, и глаза ея блеснули, губы раскрылись отъ изумленія, она тихо ахнула и онѣмѣла.

Подошедшій тоже остановился неподвижно, не договоривъ фразы, это былъ Колоштанъ… Казанскіе враги узнали другъ друга сразу… Колоштанъ тотчасъ пришелъ въ себя, захохоталъ сиплымъ дишкантомъ, и когда Параня окончательно пришла въ себя отъ изумленія и испуга, то онъ сидѣлъ уже рядомъ съ ней на травѣ и что-то говорилъ…

— По пословицѣ! Да-съ! Суженаго конемъ не объѣдешь… Вотъ теперь и у меня въ волѣ. Хочу пожалую, хочу нѣтъ… Хочу помилую, хочу — нѣтъ. А трудно было узнать. Трудно. Эдакъ дѣвкѣ подстать только послѣ родовъ худѣть, да мѣняться лицомъ. Ужъ не былъ-ли грѣхъ, — захохоталъ маіоръ.

Что-то скользнуло по спинѣ Парани, она двинулась, но крѣпкая и жилистая рука прижала ее, и небритое лицо Колоштана съ тяжелымъ запахомъ было около ея щеки. Параня рванулась и, стиснутая еще крѣпче, задохнулась около него; спина ея точно хрустнула въ его рукахъ.

— Полно ортачиться… Хуже… Лучше охотой… Говорю — суженаго и конемъ… Страшный ударъ по головѣ повалилъ сидѣвшаго Колоштана на землю, оглушилъ его, и на мгновенье все исчезло у него изъ глазъ…

Но прошелъ мигъ, онъ вскочилъ и, узнавъ передъ собой блѣднаго отъ гнѣва и злобы князя Ивана, отскочилъ въ сторону и крикнулъ:

— Робята!.. Помогите!.. и бросился бѣжать со всѣхъ ногъ.

— Ну, теперь бѣда… Подниметъ всѣхъ… Онъ съ ними! — вымолвилъ Иванъ…

— Ладно! Ряженые! Погоди вотъ!.. Долетѣлъ до нихъ голосъ маіора уже съ опушки лѣса.

Ускакать обоимъ въ городъ на одной усталой лошади и въ чистомъ полѣ — было невозможно, въ лѣсу же лошадь была бы только помѣхой… И Иванъ, схвативъ оружіе, побѣжалъ за исчезавшей уже въ чащѣ Параней.

— Данила бы убилъ мерзавца! И конецъ бы… А я разиня! Теперь бѣда… — злобно говорилъ самъ себѣ Иванъ, пролѣзая за женой, мелькавшей въ зелени… Пробѣжавъ съ полверсты, Параня, задыхаясь, опустилась на землю…

Вскорѣ стоголосый гулъ пошелъ по лѣсу… Колоштанъ отрядилъ половину своей ватаги на поискъ бѣглецовъ.

Чрезъ часъ, среди чащи, подъ огромной сосной, гдѣ притаились бѣглецы, загудѣли голоса, замелькали фигуры въ бѣлыхъ и красныхъ рубахахъ и цѣлая толпа съ хохотомъ и гиканьемъ окружила Ивана, заслонявшаго собой прислоненную къ дереву Параню. Въ рукѣ ея былъ пистолетъ Ивана.

Иванъ, блѣдный, съ стиснутымъ судорожно ртомъ, сверкающимъ взоромъ оглядывалъ наступавшую изъ чащи кучу людей и дрожалъ всѣмъ тѣломъ… Но это былъ не страхъ, и не трусость…

— Вишь, паренекъ-то, при саблѣ, да еще у дѣвки пистоль.. Каковы хрестьяне.

— Дѣвка-то пальнетъ — себя убьетъ! — захохоталъ другой.

— Ээ! Братцы! Ряженые! Ряженые оба! — крикнули ближайшіе.

— А ну, бери, братцы, по хворостинѣ, да разомъ, ахнемъ!..

И человѣкъ десять съ корягами и дубинами бросились впередъ.

Иванъ тихо вскрикнулъ, подался тѣломъ впередъ и, сабля его замелькала и свистѣла по воздуху. Въ мигъ уже трое человѣкъ съ дикими воплями откатились отъ него по землѣ… Кто-то бросился на него съ боку и ухватилъ его за воротъ и за руку съ саблей, но въ ту же минуту раздался выстрѣлъ и налетѣвшій ткнулся, убитый на повалъ.

Параня стояла за спиной Ивана и, убивъ самаго смѣлаго и опаснаго врага, — бросила пистолетъ, выхватила изъ кармана маленькій и ждала съ нимъ другого смѣльчака.

— Ахъ, поганые!.. Дѣвка-то, туда жъ… Ну ужъ погоди! — злобно кричали со всѣхъ сторонъ.

— Гляди! Другой пистоль достала. Убьетъ опять вѣдь, подлая!

И никто изъ кучи не налѣзалъ болѣе.

Иванъ съ злобно-довольнымъ взглядомъ озирался на нихъ и наконецъ, ступилъ самъ впередъ… Вся гурьба попятилась…

— Бери! Чего-жъ вы!.. Ну!.. — рычали многіе, но никто не двигался.

Направо, въ чащѣ блеснулъ между вѣтвей ружейный стволъ, раздался выстрѣлъ и Иванъ молча повалился грудью на траву. Параня съ отчаяннымъ крикомъ бросилась къ нему… Но уже десять рукъ схватили ее и кто-то хлестнулъ чѣмъ-то по спинѣ и головѣ.

— Не мни! Вяжи обоихъ. Тащи!.. — крикнулъ Колоштанъ показываясь изъ кустовъ и заряжая ружье… Такую затѣю покажу на князинькѣ этомъ, что въ книгахъ ее описывать будутъ, коли дойдетъ вѣсть до столицы!.. — бурчалъ маіоръ себѣ подъ носъ.

— День-то на убыль, а мы не въ городѣ. Тутъ провозжались! — сказалъ кто-то, подходя къ Колоштану. — Обида! И говорящій причмокнулъ языкомъ.

— Да. А озлится самъ-то, Емелька? Вѣдь онъ не за горами. Дай, во Пензу уйдетъ, тогда мы тутъ погуляемъ по всѣмъ городамъ.

Между тѣмъ къ оставшемуся люду и обозу отряда приближался другой, сильнѣйшій отрядъ и отправилъ отъ себя передовыхъ разузнать…

— Наши! Наши! — крикнули они, махая съ половины дороги.

Андрей Уздальскій, начальникъ отряда, узнавъ, что Колоштанъ травитъ кого-то въ лѣсу, слѣзъ съ лошади и сѣлъ подъ навѣсомъ двухъ циновокъ, служившихъ шатромъ маіору.

Алдрей былъ угрюмъ, вялъ въ движеніяхъ и часто кашлялъ, задыхаясь и багровѣя худымъ лицомъ.

Вскорѣ изъ лѣса показался маіоръ съ ружьемъ на плечѣ и, широко шагая по полю, пѣлъ что-то въ тактъ шагу. Онъ изрѣдка оглядывался назадъ и весело усмѣхался…

За нимъ кучка несла что-то маленькое и сѣренькое, затѣмъ другая кучка тоже несла кого-то и виднѣлись чьи-то ноги…

— Дворяне, — подумалъ Уздальскій. Ему-то, сдаточному — рука дворянъ изводить… А я-то? Съ нимъ!.. И сердце заныло въ немъ, онъ вздохнулъ и отвернулся.

Колоштанъ, уже издали завидя вновь прибывшій отрядъ, шелъ бодро и весело, но приблизясь и узнавъ Андрея Уздальскаго около циновокъ, онъ пересталъ пѣть и засѣменилъ ногами.

— «Ахъ ты, анаѳема! Вотъ поспѣлъ»… — подумалъ онъ. Тьфу!!

Пройдя послѣднее пространство, отдѣлявшее его отъ Андрея, маіоръ уже рѣшился, что дѣлать…

— Здорово! — крикнулъ онъ первый. — Въ самую пору попалъ. Я твою сестренку Прасковью облавой взялъ… Милости прошу на свадьбу… Эй! Ванька. Зови отца… какъ его… Ну, распопа-то нашего.

Уздальскій, вдугъ узнавъ сестру, вскрикнулъ, вскочилъ и уже не слушалъ Колоштана.

Параню положили на войлокъ и Андрей, нагнувшись надъ ней, подумалъ что она ранена. Она осталась неподвижна такъ, какъ положили ее, но глаза были широко раскрыты…

— Голубушка. Сестрица. Какъ пришлось свидѣться. А энто что?.. Князь!..

И при видѣ брата Данилы, Уздальскій измѣнился въ лицѣ и какъ-бы остолбенѣлъ на минуту… Иванъ лежалъ на землѣ и тихо стоналъ. Онъ былъ раненъ въ грудь подъ ложкой.

— А ну, переверни! — крикнулъ Колоштанъ… На вылетъ что-ль… Лихо бьетъ у меня эта Турка… Сказываютъ, послѣ Бибикова осталась во дворцѣ… — обратился онъ къ Андрею.

Ивана грубо повернули на спину, и онъ застоналъ… Параня вздрогнула, поднялась и вглядѣлась въ Андрея…

— Иванушку… Ради Христа… — вымолвила она и стала подыматься, но ноги ея подкашивались. Черезъ силу сдвинувшись съ мѣста, она дотянулась до Ивана и, взявъ его за голову руками, пристально всматривалась въ его слабые глаза…

— Иванушка!.. Неужели же ты прежде меня…

— Пускай-ко ты… Я съ нимъ затѣю такую покажу. Всему міру на аханье!..

Параня увидѣла подошедшаго Колоштана и съ нимъ еще человѣкъ пять. Они собирались что-то дѣлать. Параня крѣпко поднялась на ноги и отпихнула маіора…

— Прочь! Прочь поди!.. крикнула она въ изступленіи. — Помереть-то оставьте безъ мучительства… И опустившись на землю она заслонила собою Ивана.

— Прасковья Алексѣевна! Голубушка. Не мѣшайся… — началъ маіоръ.

— Андрюша! — обернулась Параня къ брату, поднимая руки на небо. — Батюшка съ того свѣта проклянетъ тебя, если ты выдашь насъ злодѣямъ. Чего ты глядишь на нихъ. Оружіе при тебѣ…

Иванъ застоналъ и закрылъ глаза… Параня понурилась надъ нимъ, обвила его голову руками; подложивъ платокъ съ головы и свои маленькія ладони ему подъ голову, она замерла, наклоненная надъ лежащимъ, только губы ея шевелились и шептали молитву… За ней кричалъ голосъ Колоштана, тихо, почти робко звучалъ голосъ Уздальскаго, но Параня не слушала… Она ждала съ минуты на минуту, что вотъ взглянетъ на нее послѣдній разъ ея несчастный Иванъ… Что-то грызло и терзало ее въ груди, но глаза были сухи и на блѣдно-желтомъ лицѣ вспыхнулъ теперь и горѣлъ легкій розовый румянецъ; волнистыя кудри ея, разбитыя на спинѣ, теперь разсыпались съ плечъ по бокамъ ея головы и головы Ивана, яркимъ золотомъ горѣли они, но и ея, и его лицо были опутаны въ тѣни ихъ и укрыты ими отъ солнца и окружающихъ.

— Такъ силой возьму! — крикнулъ вдругъ голосъ Андрея… — Сдаточный холопъ. Вязать его! По слову государеву указую вязать! Не то плохо будетъ…

Наступило молчаніе…

— Государь тотчасъ будетъ сюда и дастъ звону ослушникамъ! — снова крикнулъ Уздальскій. — Дамъ я сестру съ мужемъ тебѣ на потѣху!

— Бери! Къ чорту… Дворянское сѣмя! — вдругъ заоралъ и Колоштанъ… — Поглядимъ еще, кого царь похвалить.. — Ну, увози, драная животина!!! Они его порятъ, а онъ ихъ милуетъ… Эка дурафья. Увози! Ну!

Параня поняла все и вздохнула свободнѣе, но слезы показались на глазахъ ея и скатались на лицо Ивана… Онъ поднялъ вѣки и, шевельнувъ губами, чуть слышно шепнулъ:

— За… те-бя… Радъ… за те-бя!.. и глаза его закрылись.

Ручьемъ хлынули слезы по лицу Парани.

— Я тебя загубила!! — вскрикнула она, рыдая. — Я!.. Я!.. Моимъ о себѣ возмечтаніемъ. А гдѣ мнѣ подвиги…

II.

Параня и раненый Иванъ независимо отъ себя очутились въ какомъ-то маленькомъ, уѣздномъ городкѣ, въ домѣ зажиточнаго мѣщанина. Иванъ едва дышалъ, лежа на постели въ просторной горницѣ, и слабый, почти потухающій взоръ его былъ устремленъ на уголъ горницы, заставленный десятками большихъ и малыхъ иконъ, передъ которыми теплилась лампада.

Какъ Параня довезла мужа, она почти не помнила. Все случившееся съ ней, съ самаго ухода ея отъ тетки, представлялось ей въ какой-то полумглѣ. Иванъ, очутившійся предъ ней въ лѣсу, когда она проснулась; Колоштанъ и его дерзость; затѣмъ борьба съ шайкой злодѣевъ и геройство робкаго и трусливаго Иванушки, который, защищая ее, крошилъ враговъ; наконецъ, Андрей и его заступничество; — все это казалось Паранѣ тяжелымъ сномъ, и только видъ бѣднаго умирающаго Иванушки доказывалъ ей, что все это было недавно и что дорого обошлись ей ея сокровенныя мечты и затѣи, ради которыхъ ушла она изъ дому…

Откуда взялась телѣга съ ворохомъ сѣна, кто усадилъ ее и уложилъ раненаго? Куда и какъ повезъ ихъ какой-то сѣдой, какъ лунь, старикъ? Это тоже смутно помнила Параня,

— Да гдѣ же были мои мысли-то? — изумлялась она.

Она помнила только, что старикъ ѣхалъ шагомъ цѣлый день и затѣмъ ночь, не соглашаясь нигдѣ остановиться… Генералъ приказалъ ему доставить обоихъ къ мѣщанину Михайлѣ Ильеву въ одинъ городокъ, имя котораго старикъ такъ перевралъ, что Параня, не слыхавъ никогда о такомъ городкѣ, не знала, куда они ѣдутъ. Встрѣчный народъ шелъ цѣлыми гурьбами и обзывалъ ихъ все также ряжеными. Нѣкоторые останавливали переодѣтыхъ дворянчиковъ съ шутливыми угрозами, но при видѣ блѣднаго, какъ снѣгъ, безчувственнаго лица Ивана, одни, оглядѣвъ съ любопытствомъ, отходили съ грубыми шутками, другіе набожно крестились съ пожеланіемъ царствія небеснаго, принимая его за мертвеца. Всѣ разспрашивали ихъ объ одномъ… Не видали-ль они государя.

— Гдѣ онъ? Идетъ-ли на Москву чрезъ нашу страну. Правда-ль вино у него даромъ?

Старикъ отвѣчалъ про батюшку царя подробно и иногда называлъ Параню и Ивана родственниками государева генерала.

Параня, придя немного въ себя и замѣтивъ незнакомыя мѣста, стала приставать къ старику везти ихъ въ Пензу, но онъ не соглашался, ссылаясь на приказъ генерала, запретившаго ему строго-на строго ѣхать туда.

— Какой генералъ? — спрашивала Параня.

Старикъ не зналъ имени его и описывалъ ей Андрея…

Параня не понимала. Андрей былъ для нея офицеръ московскихъ войскъ, отбившій ее у воровской ватаги Колоштана, который, злодѣйствовалъ благодаря смутному времени.

— Когда-жъ онъ успѣлъ вписаться въ военные? — думала Параня про брата.

Но всѣ ея мысли и заботы были поглощены отчаяннымъ положеніемъ бѣднаго мужа, лежавшаго въ телѣгѣ безъ памяти.

На зарѣ въѣхали они, наконецъ, въ маленькій городъ, проѣхали кладбище и церковь, завернули тотчасъ же въ переулокъ и во дворъ. Хозяинъ и его дочь, спросивъ старика, воскликнули:

— Андрея Алексѣевича! Сестрица!!

И все въ мигъ пошло на ладъ. Хозяева забѣгались и захлопотались въ услугахъ. Хозяинъ побѣжалъ за докторомъ, а дочь его быстро уладила все въ большой горницѣ, и чрезъ пять минутъ раненый былъ на постелѣ подъ пологомъ. Рыженькаго шестилѣтняго мальчугана, Сидорку, который немилосердно вылъ, увели къ сосѣдямъ. Параня усѣлась около больного, но усталость взяла верхъ и она заснула, сидя. Когда она очнулась послѣ полудня отъ своего глубокаго сна, то увидѣла хозяйку — дѣвушку, поправляющую изголовье Ивана…

— Они позвали васъ, а вы почивали. Я и пришла!.. — извинялась дѣвушка свѣжимъ серебристымъ голосомъ.

Явившійся вскорѣ докторъ, съ далеко некрасивой, красной фигурой и пухлыми руками, ощупалъ грудь Ивана, поглядѣлъ на него, потомъ оглядѣлъ Параню и вымолвилъ вопросомъ, сопя и топыря на нее узенькіе глазки:

— Пріѣзжіе? Сказываетъ Ильевъ, дворяне?

— Что-же дѣлать-то?.. Что рана?.. Смертельна или нѣтъ?.. Что дѣлать надо? — спросила Параня.

— За попомъ посылать… Что? — рѣзко заговорилъ докторъ. — Ранили, видите… Въ грудь ранили! Легкое-ли дѣло… Добро въ руку, аль ногу… А то въ грудь… Убить человѣка не мудрено. Что-жъ тутъ дѣлать?.. Ему помирать, а вамъ его хоронить!

Иванъ открылъ глаза, и по лицу его скользнула легкая судорога.

Параня отвернулась отъ уходящаго уже доктора и обратилась къ Ивану шепотомъ: — не слушай! Все онъ лжетъ! Не смыслитъ. Я въ Пензу за хорошимъ пошлю. — Докторъ и хозяйка вышли на улицу. Къ ихъ дому приближался плотный и круглый толстякъ въ простенькомъ мундирѣ…

— Родня что-ль. Братъ. Аль мужъ съ женой! — разспрашивалъ докторъ, стоя у воротъ.

— Женихи, Захаръ Иванычъ, — отвѣчала Афрося, то же, что объяснила ей Параня по пріѣздѣ. — Онъ-то князь! Иванъ Родивонычъ, а имя-то не упомню… А она сестрица Андрея Алексѣича, Соколъ-Уздальская и сама-то. Женихи! Жаль, коль помирать ему теперь надо.

— Кто? Гдѣ? Хвалынскій? Здѣсь? — воскликнулъ прохожій и, не слушая хозяйку, вбѣжалъ въ домъ.

Параня перепугалась незнакомца, но когда онъ подошелъ къ постели, Иванъ широко открылъ глаза и лицо его просвѣтлѣло.

— Раненъ. Второй разъ. Теперь-то кто-жъ угостилъ? Да врешь! Мы еще поглядимъ. Можетъ еще все пустяки! — быстро заговорилъ пришедшій толстякъ.

— Кто вы? — спросила, наконецъ, Параня, уже довѣрчиво глядя на незнакомца.

— Я, сударыня, дохтуръ. Вы невѣста Ивана Родивоныча? Ну такъ! И давно ужъ! Знаю. Знаю. Я все знаю. Я колдунъ. Теперь вы мнѣ ужъ не мѣшайте. Что могу да умѣю, все сдѣлаю для моего Ивана Родивоныча. И гдѣ встрѣтились! А? Гдѣ встрѣтились?!

Ворвавшійся въ домъ — былъ Тавровъ, давно покинувшій Оренбургъ и жившій теперь здѣсь въ своемъ подгородномъ имѣньицѣ; мастеръ на всѣ руки, онъ имѣлъ и привычку обращаться съ ранеными, подавать первыя пособія, и могъ теперь легко отличить опасную рану отъ легкой.

— Ишь, дьяволы, какъ дернули… И какъ это она сердце-то не зацѣпила, — говорилъ Тавровъ, обнаживъ грудь Ивана и внимательно разглядывая рану. — Пуля! Пуля!.. Ей и званье: шальная! Вишь… Вишь, куда. Стой! Ахъ ты, Господи! Слава Тебѣ, Господи, — воскликнулъ Тавровъ. Такъ! Такъ! Тутъ! Погоди на часъ!.. Образки задержали, а мы тебя назадъ потребуемъ! Ложечку… Дайте ложечку.

Взявъ чайную ложку, Тавровъ нагнулся, долго пыхтѣлъ и, наконецъ, нажавъ однимъ толстымъ пальцемъ на грудь, запустилъ ложечку въ рану… Иванъ страшно вскрикнулъ и обезпамятѣлъ, съ лица его градомъ катилъ потъ.

Параня отчаянно бросилась на Таврова.

— Спасибо образкамъ! — ласково выговорилъ этотъ, быстро отходя къ окну и разглядывая на окровавленной ладони большую пулю… — И всего на вершокъ! Знать, и пороху было мало, и образки помѣшали.

— Не надо! Не подходите! — кричала Параня. — Вы уморите его. Я не позволю вамъ. — И она загородила постель мужа.

— Я-то уморю. Нѣтъ, сударыня, хоть я не дохтуръ.

— Подите прочь… Мучитель вы… — вскрикнула Параня, не слушая.

— Не мучитель… Хе-хе-хе… Нѣтъ, сударыня. Слава Богу, главное дѣло уже сдѣлано и вашъ женихъ не въ опасности. Чрезъ три дня самъ Иванъ Родивонычъ — Таврову спасибо скажетъ.

— Таврову?! Тавровъ? Изъ Оренбурга?.. — изумилась Параня.

— Тотъ самый. Я чаю слыхали отъ жениха не разъ. Ну, вотъ онъ, — вашъ всепокорнѣйшій слуга.

— Дѣлайте, дѣлайте, что хотите! вскрикнула Параня.

— Ну вотъ то-то же. И обѣщаюсь я, что въ двѣ недѣли я вамъ жениха на ноги подыму, а еще чрезъ двѣ васъ повѣнчаю, да пьянъ напьюсь на свадьбѣ — какъ стелька. Благо не бывалъ никогда. Ну-т-ко, хозяйка! обратился Тавровъ, — тащи мнѣ тряпья, бѣлья, воды теплой захвати, да иди помогать. Ужъ вы, моя сударушка, не мѣшайте. Вамъ женишка-то жаль, вы намъ и не годитесь. А мы люди чужіе, намъ его не жаль, ну, вотъ мы и распорядимся одни. Да дохтура энтого пошлите помогать сюда.

И Тавровъ, сбросивъ кафтанъ, засучилъ рукава на пухлыхъ, точно сдобныхъ рукахъ, какія бываютъ у младенцевъ… Параня глядѣла на него уже съ довѣріемъ; даже болѣе, она была убѣждена, что Таврова, о которомъ она такъ часто слышала и говорила съ Иваномъ, послала теперь сама судьба.

— Да, сударыня!.. Была бы пуля на столѣ, да сердце на мѣстѣ, а на остальное воля Божія, да наука человѣчья. Вотъ я вашего молодца выстираю, высушу, а тамъ выглажу, да дамъ полежать, и будетъ онъ у меня новешенькій. И не узнаете.

Параня ушла, почти довольная и счастливая. Она надѣялась.

Около часу Тавровъ вмѣстѣ съ докторомъ возился около Ивана и безпрестанно повторялъ раненому, пришедшему въ себя.

— Ничего, женишокъ! Не кричи!.. Что дѣлать! Это не я! Это все пуля поганая! Не вертись. Это бабѣ токмо прилично. Бабьи — сказано — семьдесятъ двѣ увертки въ день.

Ввечеру Тавровъ и Параня были уже друзья, и пока больной заснулъ довольно спокойнымъ сномъ, она поила его чаемъ въ сосѣдней горницѣ. Дѣвушка Афрося, хозяйка дома, убѣжала въ аптеку за лѣкарствомъ, которое Тавровъ же велѣлъ доктору прописать.

— По наружности, сударушка, николи не судите. Вотъ у меня — всѣ статьи ломовой лошади. Не даромъ въ Ломовѣ родился, говорилъ Тавровъ, щелкая сахаръ и запивая чаемъ съ блюдца. — А человѣкъ я хорошій. Меня полюбишь, такъ не разлюбишь. Вотъ въ Оренбургѣ какъ меня любятъ. Особливо губернаторъ нѣмецъ самъ-пятъ! Завидитъ иной разъ — его въ потъ броситъ. Отъ любви все!

Прошло около недѣли, Тавровъ сталъ первымъ другомъ и постояннымъ собесѣдникомъ Парани, за то болѣе, что совершилъ чудо съ Иваномъ. Иванъ поправился на столько, что уже могъ сидѣть по цѣлому часу утромъ и въ сумерки.

Угрюмая и грустная Параня уже улыбалась и, наконецъ, начала иногда смѣяться балагурствамъ новаго друга, какъ уже давно не смѣялась.

Слухи, доходившіе до городка и до домика Михайлы Ильева, были ужасны. Одни не вѣрили, другіе были заняты своимъ дѣломъ, третьи надѣялись, какъ и въ Казани: зачѣмъ онъ къ намъ полѣзетъ!

— Пугачевъ къ намъ не пойдетъ, что ему руки марать! говорилъ тоже и Тавровъ. — Тутъ у насъ всего три кабачка, и то дрянные! Стало, вина мало! А добра-то всего: у купца Подшивалова серебряный тазъ, да и тотъ проломленъ во время пожара.

Молодой парень, отправленный въ сосѣдній городокъ къ Аннѣ Петровнѣ гонцомъ, вернулся скоро назадъ и привезъ платья и денегъ. Анна Петровна писала Паранѣ:

«Моей вселюбезной племянницѣ, Прасковьѣ Алексѣевнѣ, съ симъ свидѣтельствую мое доброхотство и пожеланіе про здоровье князя, и посылаю денегъ 200 рублевъ серебряною и 100 рублевъ мѣдною. А сама не ѣду, прости, по чему, паки безъ живота — въ постелькѣ лежу отъ неотступной хворости въ ногахъ и рукахъ. Твоя тетка Анна.»

— Ну, Пугачевцы! — говорилъ Тавровъ, наслушавшись разсказовъ парня. — Отъ нихъ волосъ дыбомъ станетъ, да такъ и будешь всю жизнь ершомъ ходить.

Малый разсказалъ про взятіе сосѣднихъ городовъ, убійства и пожары.

— Только и не зацѣпилъ Пугачевъ — что нашъ городокъ, да еще два какихъ-то. А господамъ очинно нонѣ трудно, — заключилъ онъ.

Одновременно съ возвращеньемъ парня въ городокъ, волненіе стало усиливаться.

— Ну, вдругъ явится Пугачевъ и сюда! стали призадумываться нѣкоторые.

— Да вѣдь онъ ужъ прошелъ въ Пензу.

— Авось, батюшка и насъ не забудетъ: Придетъ поучить помѣщиковъ.

— Давай-то Богъ! шептали третьи, а подъ пьяную руку и орали.

Вновь переведенный изъ разгромленнаго города воевода третьихъ поролъ, но напрасно, и, наконецъ, обѣщалъ вѣшать.

Соборный протопопъ, умный старикъ и другъ Таврова, отецъ Матвѣй чаще поучалъ мірянъ въ церкви и говорилъ про дерзостнаго вора Емельку. Дворяне слушали. Барыни плакали отъ проповѣдей любимаго духовника отца Матвѣя.

Мужички почесывали за ухомъ и говорили:

— Да-а! Вотъ поди ты!

Наконецъ, прошелъ слухъ, что государь, какъ говорили одни, или Пугачевъ, какъ говорили другіе, уже взялъ и прошелъ Пензу и находится на Саратовскомъ трактѣ.

— Ну, сударыня моя, объявилъ однажды Тавровъ Паранѣ. — Пугачевъ колесомъ по Россіи прошелъ и теперь идетъ туда, откуда пришелъ. Насъ миновалъ и стало времена лихія прошли.

Однажды ввечеру послѣ утомительнаго жаркаго дня, Параня, долго просидѣвъ около оправившагося Ивана, дождалась Таврова и, оставивъ больного съ его другомъ и бывшимъ начальникомъ, вышла на улицу подышать съ наслажденьемъ вечернимъ воздухомъ; она стала за воротами и любовалась тишиной, царившей въ ихъ переулкѣ… Зеленѣющая улица была не длинна, по срединѣ ея шла глубокая колея, пробитая въ осеннюю грязь, обросшая крапивой и желтыми цвѣтками. Направо и налѣво бѣлѣлись съ десятокъ меленькихъ домиковъ, такихъ же маленькихъ, какъ и тотъ, гдѣ жили они уже около десяти дней… Домики раздѣлялись другъ отъ друга простымъ тыномъ, обросшимъ густою и свѣжею зеленью. Кой-гдѣ отцвѣтшая огромная вѣтвь бузины валилась черезъ заборъ, или рябина топырилась, торча надъ дорогой.

Помимо колеи, пѣшеходы пробили тропинку, которая змѣйкою шла по травѣ, жалась къ забору, къ заваленкѣ, потомъ снова отходила и вела къ большому темно-коричневому пятну, лоснящемуся на солнцѣ… Тутъ іюльская жара насилу уничтожила большую лужу, стоявшую съ самой весны! Тропинка, привыкшая со дня своего рожденія обходить лужу, круто заворачивала отъ пятна и взлѣзала на заваленку избушки, почти касаясь рамы маленькаго окошечка, и затѣмъ пропадала уже гдѣ-то въ муравѣ.

Улица бывала почти всегда пуста, потому что однимъ краемъ упиралась въ огромную площадь, скорѣе поляну, гдѣ виднѣлась убогая и деревянная кладбищенская церковь, безъ колокольни, съ колоколами подъ навѣсомъ. Вокругъ церкви, за оградой мелькали, бѣлѣлись и пестрѣли разнокалиберные, но незатѣйливые памятники и много черныхъ крестовъ… А тамъ за кладбищемъ кончался и городъ и раскрывалось широкое поле.

Другой конецъ этого переулка упирался въ маленькую рѣчку, и тутъ по цѣлымъ днямъ гоготали и кричали гуси и утки. Утромъ важно переправлялись они за рѣку въ заливные луга, а вечеромъ обратно домой. Иногда ввечеру дѣвчонка гнала съ рѣки какого-нибудь гуся, не пришедшаго добровольно вовремя домой. Она стегала птицу прутомъ по гладкой спинѣ, птица улепетывала, переваливаясь, и вопила на всю улицу.

Иногда утромъ, собираясь за рѣку, гуси подымались вдругъ на воздухъ съ разбѣгу и съ одного конца улицы летѣли съ дикимъ крикомъ на другой и, шумя своимъ неуклюжимъ полетомъ, на минуту встревоживали всѣхъ собакъ, мирно спящихъ по подворотнямъ и по задворкамъ… Но вскорѣ снова водворялся на цѣлый день тотъ же покой, та же мертвая тишь… Одинъ развѣ Тавровъ прерветъ эту лѣтнюю, горячую, гробовую тишину, пробираясь къ своимъ друзьямъ навѣдать больного… Почуютъ всѣ Жучки и Шафки своего новаго смертельнаго врага и уже знакомыя съ его походкой, съ голосомъ, а главное, съ его сучковатою палкой, заголосятъ еще издали ему навстрѣчу, затѣмъ, шмыгнувъ подъ свои ворота при его приближеніи, снова вылѣзутъ и провожаютъ его или яростнымъ фальцетомъ, или густымъ басистымъ лаемъ; а одна крошечная коротконогая моська дьячихи заливается колокольчикомъ и вьется ехидно за его ногами на своихъ вывернутыхъ лапкахъ.

— У-у! Злюка… Всѣхъ злѣе!.. особенно грозится всегда на нее Тавровъ. — Вся-то съ большую блоху, а ехидна…

На этотъ разъ улица была мертвѣе, чѣмъ когда-либо… Солнце уже закатывалось… Двѣ коровы, единственныя въ околодкѣ, уже вернулись. Афрося хлопотала на дворѣ около своей и собиралась доить…

Сидорка приставалъ съ чѣмъ-то къ своей баловницѣ сестрѣ.

— Маша! Маша! Не балуй! Ну! — слышался за плетнемъ свѣжій, серебристый голосокъ Афроси.

— Ну, чертовка! Окаянная дьявола!.. Ишь, волки-то тебя не сожрутъ! — ругалась, какъ всегда, дьячиха надъ своей худой пестрой коровой, причисляя почему-то дьявола къ прекрасному полу.

И на ея дворѣ слышалось хлопанье палкой по чему-то мягкому. Корова съ громомъ вылетѣла, наконецъ, на улицу, неуклюже подпрыгивая, дьячиха съ поднятымъ подоломъ за ней и съ крикомъ, шлепаньемъ вернула ее во дворъ… Калитка стукнула.

— Чертовка! Дьявола!! зарычала дьячиха еще разъ. И снова все стихло.

Параня тихими шагами направилась къ церкви и, пройдя мимо кладбища, вышла въ поле…

Хлѣбъ давно колосился и, шумя золотыми волнами, колыхался надъ пролетавшимъ вѣтеркомъ. Параня остановилась, вздохнула полною грудью вечерній воздухъ и, чтобъ отогнать докучливую думу, стала собирать придорожные васильки. — Скоро набрался большой пучокъ, и ея руки едва держали его…

Солнце садилось надъ тихимъ, золотистымъ моремъ ржи.

Нѣсколько облачковъ небосклона зарумянились и вдругъ превратились въ ярко пурпурныя пятна и круги. "Совсѣмъ точно кровь, " подумала Параня и уныло, скучнымъ взоромъ, долго глядѣла на небо.

— Гдѣ-то мои возмечтанья? Мой подвигъ въ избавленье христіанъ отъ посланца адова?! грустно думалось ей. — Ранили и чуть не убили мужа любаго и все во прахъ разсѣялось. Шла замужъ, чтобъ утерять званье дѣвичье, предъ труднымъ подвигомъ. И что-же? Пуще все спуталось и затруднилось. Была бы я теперь одна?! Одна?! За пролетнымъ вѣтромъ порхнула бы.

Вдругъ неясный гулъ долетѣлъ до Парани, и она, опустивъ глаза съ заката на землю, увидѣла въ верстѣ отъ себя тысячную черную кучу всадниковъ и пѣшихъ, медленно надвигавшуюся на городокъ.

— Войска! подумала она, но вдругъ смутилась и побѣлѣло лицо ея, обращенное къ пурпуровому небосклону.

Широко раскинувшаяся куча народа валила гурьбой; въ ней не блестѣло оружія, и она, шумя по хлѣбу, — мяла, давила его…

— Пугачевъ!!?.. затрепетавъ всѣмъ тѣломъ, шепнула Параня. И вдругъ, словно порывомъ, высоко взмахнула она рукой, изъ которой посыпались васильки на пыльную дорогу, и вскрикнула страстно и горько:

— Иль самъ ко мнѣ идешь, — Божіимъ гнѣвомъ ведомый!!?

И осталась такъ!.. Нѣмая, съ раскрытымъ страстью ртомъ грозящая цвѣтами… И послѣдній лучъ багроваго заката сверкалъ въ ея слезахъ восторга и испуга!

Но чрезъ нѣсколько мгновеній уже другая Параня быстро неслась мимо церкви, домой.

— Иванушка? Съ нимъ какъ быть?! Спаси его, Господи! шептала она на бѣгу.

Запоздавшіе изъ за рѣки гуси попались ей, загоготали, сбились отъ нея въ кучу и, тыкаясь въ чей-то заборъ, подняли гвалтъ на всю улицу.

Параня, разронявъ по пыльной дорогѣ и по переулку свои васильки, вбѣжала во дворъ домика. Тавровъ сидѣлъ у открытаго окна со стаканомъ квасу въ рукѣ и, сопя, выуживалъ оттуда муху своимъ толстымъ мизинцемъ.

— Пу-гачевъ! Пугачевъ! задохнувшись, крикнула Параня въ окно.

Тавровъ, растопыривъ свои небольшіе глазки и стряхнувъ добытую муху съ пальца на полъ, спокойно выпилъ свой квасъ…

— Пугачевъ?! Плюньте вы тому въ лицо, кто васъ смущаетъ. Вотъ ужъ годъ скоро, что меня имъ стращаютъ. Прискучило даже! Ей-Богу! Гдѣ же онъ, сударушка? Изъ трубы что ль изъ чьей выглянулъ. Иль его дьячиха изъ своей телушки на свѣтъ выколотила палкой. Полноте, Прасковья Алексѣевна. Стыдно, голубушка.

— Я вамъ говорю! Пугачевъ! снова воскликнула Параня. — Я знаю. Знаю. Сердце говоритъ мнѣ… Господь гонитъ сюда! Ко мнѣ!..

— Охъ, барыни-то всѣ на одинъ покрой! Войдите-ко лучше да повинитесь мнѣ. Что мнѣ Иванушка-то вашъ открылъ. Секретная вы, княгинюшка!

Конный топотъ огласилъ площадь. Тавровъ прислушался и тутъ же выбѣжалъ къ Паранѣ на улицу. Мимо нихъ врывалась въ городокъ по площади нестройная масса всадниковъ, пѣшихъ и телѣгъ…

Параня судорожно сжимала въ рукахъ оставшіеся у нея васильки и глядѣла въ лицо Таврова.

— Иванушка! вымолвила она умоляющимъ голосомъ.

— На всякаго мудреца довольно простоты! глухо сказалъ тотъ и вскрикнулъ:

— Афросинья Михайловна! Михало Гаврилычъ! Скорѣе, всѣ.

Тавровъ бросился въ домикъ прямо въ горницу больного.

Хозяинъ, дочь его и даже Сидорка, уже бѣжали съ чердака на его отчаянный крикъ… Они уже все видѣли въ слуховое окно и все поняли. Иванъ уже сидѣлъ въ постели, ожидая недоброй вѣсти послѣ такого крика и бѣготни, и думалъ о бѣдѣ съ женой.

— Параня! Гдѣ? Параня? слабо выговорилъ онъ.

— Бери! Тащи! скомандовалъ Тавровъ въ отвѣтъ ему.

— Афрося! крикнулъ Ильевъ. Ларчикъ мой, все тамъ!

Чрезъ пять минутъ мѣщанинъ и Тавровъ несли Ивана къ рѣчкѣ, уложили въ лодку и всѣ четверо съ Параней поплыли вверхъ по рѣкѣ.

Сидорка остался съ Афросей, но отчаянно взвылъ на всю улицу. Ему хотѣлось тоже въ лодкѣ прокатиться.

— По міру пойдемъ! вдругъ вымолвилъ Ильевъ.

— Давай Богъ такъ-то, — воскликнулъ Тавровъ, налегая на свое весло. А то хуже! — Не пойдемъ, а ляжемъ безъ головъ на міру…

— Куда мы ѣдемъ-то? спросила Параня, но на вопросъ ея Назаръ Иванычъ мотнулъ молча головой куда-то вверхъ рѣки.

Уже смеркалось, когда они причалили къ пустымъ кирпичнымъ сараямъ… Среди нихъ, едва видимая въ чащѣ высокаго, въ человѣчій ростъ бурьяна, лебеды и крапивы, стояла маленькая полуразвалившаяся хижинка. Здѣсь когда-то варили себѣ кирпичники обѣдъ или укрывались отъ дождя, здѣсь еще валялись по земляному полу полуобгорѣлые чушки и уголья…

Ивана перетащили, уложили въ единственной каморкѣ, и Параня, глубоко задумавшаяся, молча опустилась на землю около него.

— Ну, сидѣть смирно тутъ! Не то что носу, волосу не высовывать. Слышите! Пока не приду, — вы тутъ тише воды, ниже воды… командовалъ Тавровъ, обращаясь къ Паранѣ. — Ну, Михайло Гаврилычъ, мы къ тебѣ, твое добро спасать! А тамъ ужъ и ихнее. Они побогаче васъ.

— А ваше-то?..

— И-и! Голубчикъ… Я можетъ убитъ нынѣ буду! — странно сказалъ Тавровъ. — Да у меня на дому всего одна цѣнная вещь — Киргизская нагайка. Стоитъ она грошъ, да была на одной комендантской спинѣ. По памяти и дорога! Ну! салахамхай!.. Прасковья Алексѣевна, простите, родные. Держать ухо востро!.. Въ полночь навѣдаюсь — коли живъ буду… Стой! Деньги есть? вернулся онъ къ Паранѣ.

— Да.

— Подавайте сюда. Все, что есть… Сколько?

— Двѣсти будетъ.

— Можно въ рѣчку зашвырнуть, не пожалѣете? серьезно спросилъ Тавровъ.

Параня удивилась, но привыкши уже къ странностямъ новаго друга, вымолвила.

— Да… Да… Куда хотите…

— Ладно. Жги! Жги! Михаилъ Гаврилычъ. Рысью!

Оба добѣжали до лодки и попыли въ городъ…

На углѣ улицы, близъ рѣчки ихъ ждала Афрося у небольшого вороха натасканнаго изъ дому добра… Большая часть вещей принадлежала гостямъ. Добрая Афрося безсознательно пожертвовала своимъ…

— Эхъ, Афросинья Михайловна, обозлися. Лучше на свѣтѣ проживешь. Добра ужъ больно! — пожурилъ дѣвушку Тавровъ.

Вещи живо перетаскали въ лодку, и отецъ съ дочерью отчалили, а Тавровъ выскочилъ на берегъ. Сидорка, оставшись совсѣмъ одинъ, завылъ, какъ укушенный.

— Молчи, Сидорушка, молчи, родной мой, — кричала ему Афрося изъ лодки. — Сейчасъ пріѣдемъ. У, глупый какой!

Сидорка захлебывался злобно избалованнымъ ревомъ и кричалъ, картавя.

— Тятька! Тятька! Свинья! Афроська. Чойтъ!

— Нуженъ буду до полуночи, ищи у отца Матвѣя, — крикнулъ Тавровъ во все горло, чтобъ пересилить вой Сидорки, а позже въ сараяхъ у нихъ. — А коли нѣтъ, ни тамъ, ни тутъ… Поминай за упокой… Слышь, не забудь!.. Я вѣдь сирота!..

Послѣднія слова прозвучали особенно. Тавровъ, видно, не шутилъ, произнося ихъ. Затѣмъ онъ побѣжалъ по улицѣ, говоря себѣ подъ носъ.

— Бѣжи на убой, а то не повѣрятъ потомъ, коли скажешься дворяниномъ!..

Собаки такъ же злобно встрѣтили и провожали своего врага, но онъ не дразнилъ ихъ, бѣжалъ мимо съ влажными отъ выступавшихъ слезъ глазами и только покрикивалъ…

— Ну! Ну!.. Не до васъ!.. Глупыя!.. Пугачевъ пріѣхалъ, дуры, а гарнизона за матушку царицу — Тавровъ одинъ. И въ концѣ переулка онъ исчезъ за угломъ главной улицы, гдѣ гудѣли уже тысячи голосовъ и волновался густой, сѣрый людъ, среди двухъ бѣлыхъ линій домовъ…

Ильевъ съ дочерью свезли вещи гостямъ и вернулись домой. Баловень Сидорка встрѣтилъ отца словами:

— Чойтъ сквейный.

— Молчи ужъ, проклятый! — грустно пошутилъ Ильевъ.

— Самъ пьякьятый! И чойтъ! — ехидно огрызнулся тотъ.

На берегу рѣки, гдѣ спряталась Параня съ мужемъ, было тихо, только коростель неумолкаемо кричалъ на сосѣднемъ болотѣ, да рыба въ водѣ плескалась изрѣдка… Полночь долго не приходила для Парани, ожидавшей друга. Наконецъ, она пришла и было уже за полночь, а Тавровъ не явился… Параня горѣла, какъ на угольяхъ. Снова напала на нее ея прежняя тоска, и прежнія думы и тайныя мечты.

Близость злодѣевъ смутила страшно и взволновала ея, было успокоившуюся совсѣмъ, голову. Иванъ, утомленный переноскою, теперь спалъ крѣпкимъ сномъ…

Ночь была великолѣпная. Паранѣ было душно въ хижинѣ, но выйти она боялась, и чтобъ успокоить себя, пробовала молиться, но не могла.

Наконецъ, изрѣдка сталъ до нихъ долетать по ночному воздуху неясный гулъ со стороны города, и невидимая, необоримая сила повлекла Параню изъ темной и душной хижины взглянуть на городъ.

— Что тамъ? Гдѣ онъ? Что онъ? Кровь пьетъ!..

Параня боролась съ собой только изъ боязни погубить Ивана.

— Господи! Мучительство какое…

Такъ прошла ночь… Съ разсвѣтомъ ее сталъ мучить голодъ и она увидѣла возлѣ себя лукошко съ хлѣбомъ и кувшинъ съ водою.

Когда успѣла пріѣзжавшая Афрося захватить это и поставить тутъ, она и не помнила. Она жадно поѣла и задумалась о новомъ другѣ своемъ.

— Гдѣ-то онъ? Что съ нимъ?.. На смерть лѣзть не слѣдъ, — говаривалъ онъ. — А придетъ — встрѣть ее такъ, чтобъ знала она, что съ дворяниномъ сцѣпилась!! Да! А я вотъ укрыта! Не вѣкъ же сидѣть здѣсь?.. Господи!

Измученная безсонницей и борьбой, Параня на зарѣ забылась; когда она снова открыла глаза, Иванъ сидѣлъ, поднявшись на тюфякѣ, и глядѣлъ на нее, звалъ ее…

— Дай мнѣ… Хлѣба!.. — тихо вымолвилъ онъ.

Параня очнулась вполнѣ, передала кусокъ хлѣба и, отойдя къ двери, прислушалась… Ни единаго звука не долетало къ нимъ.

— Кто-то… кричалъ тутъ… Проѣхалъ… вѣрно въ лодкѣ! — проговорилъ съ усиліемъ Иванъ. — Злодѣи… полагаю я…

Параня снова сѣла и, положивъ голову на руки, отдалась вполнѣ своимъ тяжелымъ и навязчивымъ мыслямъ… Иванъ, поѣвши, задремалъ снова. Былъ полдень.

— Или нынѣ, или никогда! Онъ здѣсь… Онъ за версту… Казнитъ, вѣшаетъ… Кровь православную пьетъ… Господи! Укрѣпи меня!

Вдругъ она порывомъ поднялась съ мѣста, двинулась было къ двери, но стала, охвативъ голову руками.

— А Иванъ? Будетъ тутъ одинъ! Полуживой!.. За всю его любовь… я…

И Параня вернулась, сѣла около мужа, но уже стараясь заглушить рыданіе, чтобы не разбудить Ивана.

III.

Со стороны рѣчки, мимо кладбищенской церкви, быстрыми шагами шла, почти бѣжала въ городъ маленькая фигурка въ сѣренькомъ платьѣ, повязанная платкомъ и въ лаптяхъ… Это была она же… Параня, переодѣтая, бросившая, наконецъ, на произволъ судьбы своего заснувшаго мужа, не поборовшая непонятную силу, что влекла ее въ городъ. Она тяжело и порывисто дышала… Отъ устали? Иль отъ волненія?.. Глаза ея горѣли и болѣзненный, недобрый румянецъ красилъ худыя щеки…

Словно за спѣшнымъ дѣломъ бѣжала она, мелькая мимо церковной ограды, памятниковъ и крестовъ. Вотъ вошла въ улицу, увидѣла густую толпу и остановилась… Потомъ, будто кто толкнулъ ее, вдругъ она сразу побѣжала на эту толпу и скоро потонула въ пестрыхъ и гудящихъ волнахъ разнаго люда…

Параня шла, какъ опьянѣлая, она смутно видѣла, что вокругъ нея колышутся кучи людей, кричатъ, бѣгутъ, падаютъ, хохочутъ, дерутся, и въ шутку, и въ правду… Дымъ задушилъ было ее въ одномъ мѣстѣ, и раскаленныя головни пылающаго дома мелькнули въ глазахъ… Все видя, Параня все-таки не отдавала себѣ отчета въ совершающейся кругомъ дикой пирушкѣ… Однажды отдѣльная толпа, къ которой подходила она, вдругъ ринулась въ разныя стороны, какъ бы распахнулась. Изъ средины ея, вскидываясь, выскочила лошадь, за ней тащилось что то бѣлое по землѣ… Нѣсколько человѣкъ, избѣгая лошади, сбили Параню съ ногъ и, когда она поднялась, густая толпа снова замкнулась вокругъ трехъ другихъ лошадей. И крики, и хохотъ, и стоны, все сливалось въ одинъ неумолкаемый гулъ. Параня пробѣжала мимо, спѣшила, прорѣзала одну кучку за другой и все спѣшила…

— Скорѣе! Скорѣе! — словно кричалъ ей кто… — Куда? Зачѣмъ? — Она словно чуяла только, какъ будто силилась назвать самой себѣ, куда влечетъ ее, но не могла.

На небольшой соборной площади вокругъ деревяннаго помоста была тоже толпа.

— Во! Во! Везутъ!.. — взрывомъ вылетѣло вдругъ изъ толпы.

Изъ переулка, который хотѣла пересѣчь дѣвушка, валила такая же масса и вдругъ, нахлынувъ, охвативъ, приподняла ее и, какъ вѣтеръ уноситъ пухъ, понесла ее къ срединѣ площади.

Параня напрасно выбивалась изъ толпы въ ту сторону, куда она сейчасъ спѣшила, но не могла вырваться изъ этихъ волнъ сѣраго потока, который относилъ ее назадъ и, наконецъ, вынесъ на площадь. Утомленная, оперлась она на что-то рукой.

Это была телѣга… Въ ней сидѣло двое людей. Одинъ изъ нихъ, сѣдой какъ лунь старикъ, съ проборомъ по срединѣ головы, съ бѣлой бородой, громко читалъ молитвы на распѣвъ и изрѣдка крестился смѣлымъ, размашистымъ крестомъ. На немъ былъ подрясникъ, а съ шеи спускалась на грудь оборванная до половины эпитрахиль.

Другой, въ пестрой, изорванной рубашкѣ, сидѣлъ рядомъ, но отвернулся куда-то… Пухлыя руки его напоминали что-то Паранѣ.

— Это отецъ протопопъ! — подумала она. — А тотъ? Руки эти? Толстыя, некрасивыя, какъ полѣнья… — Почему-то они напомнили ей обнаженную и раненую грудь лежащаго въ постели Ивана.

Кто-то оторвалъ Параню отъ телѣги, и чрезъ минуту она была въ тѣсно обхватившей ее толпѣ. Толпа побѣжала и снова понесла ее. Боль сказывалась во всемъ ея тѣлѣ, но вдругъ Параня почувствовала траву подъ ногой и вздохнула свободнѣе… Толпа расплеснулась по площади и отдѣльныя фигуры шли и бѣжали, толкая ее, но уже не сжимая.

Это были десятки людей, но уже не толпа. Она слышала отдѣльные голоса и слова мимоидущихъ и стоящихъ.

— Вотъ онъ. Гляди… Сняли съ телѣги…

— Татаринъ-то! Татаринъ что отмочилъ? Ахъ поганый! Песъ!

— Не топырь палку-то, Сидорушка. Глазъ напорешь кому. Толпа вѣдь, — раздался голосъ Ильева.

— Я, тятька, буосу! А? Буосить?

— Ну брось. А то дай мнѣ. Нонѣ съ палкой ловчѣй.

Раскатистый хохотъ огласилъ площадь, и всего сильнѣе около Парани. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея барахтался, едва держась на ногахъ, Тавровъ. На шеѣ его сидѣлъ верхомъ и заливался дурацкимъ смѣхомъ — татаринъ съ пятномъ на щекѣ.

— Ахъ ты! — вскрикнулъ Ильевъ, и его палка переломилась объ голову татарина. Тотъ свалился около упавшаго тоже Таврова, но вскочилъ кошкой на ноги и выпалилъ. Ильевъ упалъ.

— Тятька! Тятька! — пронзительно взвизгнулъ Сидорка.

Но сто голосовъ заглушили крикъ ребенка надъ мертвымъ уже отцомъ.

— Гляди! Гляди. Вона! Влѣзли! У колоколовъ ужъ. Небось, втащили!

Параня, оглушенная всѣмъ совершающимся, все-таки невольно взглянула на колокольню собора и увидѣла подъ колоколомъ трехъ человѣкъ.

Передній былъ тотъ же сѣдой старикъ въ рясѣ. Онъ крестился!

Двое придвинулись къ краю и подняли старика… И вдругъ осталось ихъ двое у колокола, а что-то круглое и черное мелькнуло въ воздухѣ…

— А-ахъ!! вздохнула вся площадь и замерла. И среди гробового молчанія что-то шлепнуло у колокольни, словно доской ударили по водѣ…

Параня слышала въ перебивку около себя:

— Вотъ-те и протопопъ.

— Господи прости и помилуй. Не вѣдаютъ бо, что творятъ!!.

— Человѣчье-то мясо. Что мокрый холстъ…

— Э-эхъ, прозѣвали. Этотъ ужъ готовъ… И чего спѣшили. Чередъ бы соблюдали. Вотъ ужъ и тащутъ!

Надъ толпой плыло окровавленное туловище безъ головы, безъ рукъ, только чуждая ему рука обхватила его поперегъ, таща на плечѣ,

— Э-эхъ, прозѣвали генерала. Не доглядѣли!..

— Не ври… Не такой былъ человѣкъ. Золотой былъ человѣкъ, такихъ помѣщиковъ во всей округѣ не найдешь! плакался одинъ голосъ, удаляясь…

— Какъ генерала-то? Лавровъ звали? Аль Ковровъ?

Параня закрыла лицо руками…

Она догадалась, около кого стояла за минуту назадъ и не повидалась, не простилась.

— «Тавровъ! Да онъ!.. Царство небесное!… Скорѣе отсюда! Скорѣй!!»

И Параня бросилась бѣгомъ съ площади, скоро была за заставой и уже въ полѣ и, попавъ на какой-то мостикъ, въ изнеможеньи опустилась на бревно…

Мимо нея прошла куча крестьянъ и гнала передъ собой человѣкъ пятнадцать чисто одѣтыхъ мужчинъ и женщинъ со скрученными руками.

— Эдакъ-то они вотъ насъ гоняли къ воеводѣ! — сказалъ кто-то, смѣясь, около Парани, — а нонѣ ихъ погнали.

Она обернулась и увидѣла молодого парня, который стоялъ, опершись на обугленную и дымящуюся палку съ насаженной на концѣ кочергой, а саженяхъ въ десяти за нимъ валилъ густой, черный дымъ надъ высокой кучей бумагъ и книгъ и изрѣдка прорывалось пламя. Долго просидѣла тутъ Параня въ полуснѣ и глядѣла, какъ ѣздили изъ города возы съ бумагой и полыхалъ костеръ.

Наконецъ, она встала и уже тихо пошла въ городъ… Солнце давно жгло ее, давно жажда томила, но она все шла медленно и задумчиво по слегка утихнувшимъ улицамъ .

— Эй! Эй! Тише!.. — Дѣвка! крикнулъ вдругъ голосъ около нея.

Параня обернулась и увидѣла сидѣвшаго на землѣ мужика съ русой бородой и добродушной улыбкой… Кругомъ его толклись шесть мальчишекъ…

— Чего подъ ноги не смотришь?.. Вишь, тутъ кругъ. Вотъ и затоптала лаптищами.

— Ее бы палкой, дядя Савелій! — спросилъ одинъ мальчуганъ.

— Зачѣмъ… Не лихъ… Опять выпишемъ кругъ, — сказалъ Савка. — Ну чего-жъ стоишь-то… Сойди хоть. Ошалѣлой глядитъ… Чай, домъ сожгли, аль прибили шибко.

Параня двинулась шага на три и снова стала, точно слова мужика, обращенныя прямо къ ней, разрушили однимъ разомъ ту невидимую силу, которая водила ее по городу…

— Куда же теперь?.. Что же теперь? стукнуло у нея въ головѣ, и она глядѣла на сидящаго на землѣ мужика и не двигалась, будто прикованная…

— Куда ты бѣжишь-то?.. заговорилъ Савка, глядя на колышекъ, который онъ рѣзалъ. — Ищешь что-ль кого? — вымолвилъ мужикъ. — А? Кого тебѣ надыть, сердечная.

— Петра Ѳедорыча!! вдругъ вымолвила Параня, и чего-то страшно оборвалось и упало ей на сердце… Она страдающимъ взглядомъ посмотрѣла на мужика.

— Эвося!.. Постой, вотъ острогаю чижа — прямо къ ему сведу… Да тебѣ зачѣмъ?.. Просить чего… Ну, присядь-ко покуда. Я живо. Я можетъ ихъ тыщу въ жисть-то свою настрогалъ.

И мужикъ, сопя, продолжалъ осколкомъ ножа усердно строгать колышекъ… Ребятишки глазѣли то на него, то на Параню и, усмѣхаясь въ ожиданьи чижа, перебрасывались словами.

— Я эдакъ-то разъ одного въ окошко въ воеводску калцалярію запустилъ, да ахти мои ноженьки… Дралу!.. А писаря за мной…

— Дядя Савелій! Чтой-то у тя руки… Гляди! И рубаха вся, — сказалъ одинъ.

— Что… Дурень! отозвался старшій, черноглазый мальчуганъ. — Кровь. Нешто не видалъ крови. Вонъ, у Васьки всѣ бѣгали глядѣть, какъ изъ живота текла надысь, какъ напоролся. А нонѣ кровь вездѣ, и ужъ не набѣгаешься глядѣть.

— И чижъ-отъ красный будетъ! весело встряхнулъ головой Савка…

— Ну-т-ка, попроубуй скакунчика.

Савка бросилъ на земь захватанный его окровавленными руками колышекъ… Мальчуганъ ударилъ по отточенному кончику, и колышекъ взвился на воздухъ.

— Лихо. Ну, играйте. Да смотри у меня, не драться. А то приду, оттаскаю. Ну, ты… Пойдемъ… обернулся Савка къ Паранѣ.

Параня вздрогнула, поблѣднѣла и, поднявшись на ноги, слегка пошатнулась. Савка, не обращая на нее вниманія, двинулся по улицѣ.

— У меня вотъ эдакіе-то дома… парнишки… Ахъ! Горе… Ты дѣвка что-ль. Иди, иди, не отставай, а то расшибутъ — не найдемся.

Параня поравнялась съ Савкой, и глаза ея упали на плечо мужика, и только теперь увидѣла она, что грудь и плечо были смочены кровью, а рубаха липла къ его тѣлу. Шея и край уха были испачканы тоже и кровью, и грязью…

— Эй, дядя Савелій, куда? Тебѣ царь указалъ со двора дохлятину стаскать… Жаритъ больно… Запахло очень ужъ дурно! остановилъ ихъ мужикъ.

— Ладно… Я токмо вотъ сведу къ нему дѣвку. Телѣга-то тамъ?

— Тама! Тамъ… Приходи на раздачу-то, къ собору. Царь самъ поштивать будетъ опосля.

— Ладно. Ну, вотъ тебѣ. Какъ тебѣ званье-то. Что все сопишь да молчишь… уморилась?.. Вотъ воеводинъ домъ… Эй, Яша… Петръ Ѳедорычъ еще не верталъ?

— Нѣтъ еще… отвѣчалъ Яшка, сидя у отвореннаго окна. Онъ пережевывалъ бѣлый ломоть хлѣба и, таская пальцемъ изъ банки варенье, всовывалъ себѣ въ ротъ. — Ты что шляешься… Свозить указано тебѣ со двора… Сколько разъ тебѣ сказывать еще.

— Ладно… Слыхалъ. Я еще не обѣдалъ. Ну, входи. Спросишь тамъ.

— Что ей? — спросилъ Яшка, высовываясь въ окно и облизывая варенье съ усовъ. Вишь ты… Тоже въ лаптяхъ — примѣрилась. Чего ей? Нонѣ не святки!

— Петра Ѳедорыча, сказываетъ, надо… И Савка ушелъ во дворъ дома.

— Чего-жъ уперлась… Входи!.. ухмыляясь, сказалъ Яшка… Вишь, вся-то съ карася. Зачѣмъ вырядилась-то?

Параня остановилась въ корридорѣ, на мигъ прижавъ ладонь ко лбу, потомъ перекрестилась…

Яшка отворилъ дверь и впустилъ ее.

Въ большой комнатѣ, гдѣ стоялъ посрединѣ столъ, закапанный чернилами, а по стѣнамъ выровнялись до десяти пыльныхъ и опустѣлыхъ шкафовъ — не было никого, кромѣ Яшки… Полъ былъ усѣянъ клочками бумагъ, синими и желтыми тетрадями съ большими нумерами на заглавныхъ листахъ. Тутъ же валялись сотни раздавленныхъ гусиныхъ перьевъ, которыя хрустѣли подъ робкими шагами Парани.

— Проходи! сказалъ — Яшка… Тебѣ не здѣсь ждать… Зачѣмъ пришла, туда и иди…

Онъ отворилъ другую дверь и, пропустивъ Параню, заперъ ее на задвижку…

Дѣвушка пошатнулась при этомъ звукѣ и опустилась на стоявшій у двери сундукъ.

— Все кончено! Назадъ нельзя!.. Словно взвизгнула ей вслѣдъ эта задвижка.

Горница была на дворъ въ два окна. Въ углу стояла постель съ однимъ тюфякомъ, полунакрытая красивымъ ковромъ, сбившимся на сторону, а на немъ грязныя онучи, чайникъ съ пролитой водой и гребень въ пучкѣ волосъ. На полу валялось двѣ бутылки, сапогъ, топоръ и раздавленное зеркало.

На столѣ лежали ножны отъ сабли и другой сапогъ съ полуоторванной подошвой.

— Тебѣ говорятъ!.. вдругъ закричалъ знакомый ей голосъ на дворѣ.

Глянувъ невольно въ окно, она, тоже невольно, отвела глаза. Дворъ былъ усѣянъ трупами. Савка стоялъ между телѣгой и кучей тѣлъ и кричалъ надъ ними.

— Эй! Кто тутъ голосъ подалъ?.. Я вытащу… Молчишь! Ну, молчи! Для тебя-жъ спрашиваю.

Въ большой горницѣ раздались голоса.

— Онъ! онъ!.. стукнуло у нея на сердцѣ.

Дверь растворилась, и бородатая фигура въ голубомъ кафтанѣ надвинулась на Параню.

— Тебѣ меня? раздался надъ ней охриплый голосъ. Зачѣмъ?

Она опустила, почти зажмурила глаза и вымолвила глухо:

— Мнѣ надо вашему величеству… но голосъ Парани оборвался.

— Что надо-то… Эхъ бабы… Яша? Дай кваску испить. Нагрузился я ужъ больно. Заморскимъ-то…

Яшка подалъ квасу и, усмѣхаясь, мигнулъ на Параню.

— Къ тому-то ихъ много такъ шлялось. Еще въ Бердѣ! сказалъ онъ.

И выйдя, онъ замкнулъ дверь за собой на ключъ.

— Ну, подь сюда… Охъ нутро-то мутитъ… Оглохла. Иди… раздался надъ Параней тотъ-же охриплый голосъ.

Огромная рука подтащила ее къ себѣ и притиснула къ голубой венгеркѣ. Параня не видала лица говорящаго, и страшно дрожало все ея маленькое существо на огромныхъ колѣняхъ его. Она скрестила руки на груди, укрыла въ ладоняхъ лицо свое, и трепетъ пробѣжалъ по ней…

— Вишь напутано… Тесемочки… Веревочки… Ну! Аль чурбанъ? И онъ сталъ обрывать на ней одежду, вскрикивая что-то, но Параня ничего не понимала — и только сквозь задавившій голову и грудь ужасъ смутно чувствовала боль во всѣхъ изможденныхъ и изломанныхъ членахъ…

— Нѣту! Захмѣлѣлъ. Пошла, — черезъ силу выговорилъ опьянѣлый.

Параня пришла вполнѣ въ себя, оглядѣлась и отскочила отъ кровати, гдѣ навзничь уже храпѣлъ огромный мужикъ. Вся ея одежда была въ клочьяхъ.

— Господи, спаси меня! Уведи меня! дрожа, прошептала Параня и сдѣлала нѣсколько шаговъ… Бутылка, сбитая ея ногой, покатилась по полу и звякнула обо что-то на полу… Параня безсознательно глянула себѣ подъ ноги, и глаза ея упали на топоръ. Она вздрогнула, тутъ же схватила его и стремглавъ бросилась къ кровати… И стала…

— Господи… Укрѣпи меня!.. шепнула она, слабѣя и теряя послѣднія силы.

И долго бы стояла она такъ, среди тишины, молясь и мучаясь, сжимая рукоять топора въ обѣихъ худыхъ и слабыхъ рукахъ и глядя на сонное, опухшее, бородатое лицо… Голоса въ сосѣдней горницѣ разбудили ее. Параня вздрогнула, надвинулась надъ кроватью, отвернулась отъ нея лицомъ и взмахнула топоръ.

— Еще!.. Внизъ!.. какъ будто умолялъ ее кто-то, боясь, что она никогда не сдѣлаетъ этого. Она ударила… Что-то мягкое хрустнуло подъ топоромъ и будто изъ этой мякоти, остановившей ударъ, перешла во все ея существо какая-то ядовитая струя… Но эта невидимая струя укрѣпила слабѣющее тѣло… Разъ, и два, взмахнулъ еще топоръ въ воздухѣ, и ручьемъ брызнула кровь на клочья ея изорванной одежды.

Параня глянула передъ собой и вскрикнула глухо:

— Нѣту!!.. Господи! Прости!! Помилуй!!..

Вокругъ воеводскаго дома злобно ревѣла толпа… Какая-то вѣсть переходила изъ устъ въ уста по всѣмъ улицамъ и заставляла всякаго бросить свое дѣло и бѣжать къ дому воеводы.

— Убили! Убитъ Петръ Ѳедорычъ! Пугачевъ убитъ Пензенской помѣщицей! Дѣвкой гулящей зарѣзанъ во снѣ!

Вѣсть эта достигла и до Афроси, побывавшей уже у Ивана и затѣмъ день цѣлый тщетно искавшей по городу пропавшаго отца и пропавшую барышню невѣсту. Она сразу догадалась, что говорили про ея Прасковью Алексѣевну, какъ ни казалось странно событіе. Афрося тоже побѣжала туда, гдѣ гудѣла толпа въ ожиданіи, что будетъ.

Въ большой горницѣ воеводской канцеляріи толклись до тридцати человѣкъ мѣщанъ и мужиковъ.

— Кому же быть набольшимъ, ребята… Вавило ростомъ бралъ, а теперича надыть намъ кого поизворотливѣе…

— По мнѣ, братцы, вотъ-что… Щенокъ, значитъ, того… Похеренъ?

— Ну! Ну!

— Давай выберемъ, значитъ, хорошаго человѣка.

— Вѣстимо… Да… Да… Кого жъ… А? Ну?..

— А что, робята, кто этто человѣкъ у Маркеловой купчихи тепличку раззорилъ? Она добрая была завсегда…

— Помолчи ты… Съ тепличкой прилѣзъ!..

Чрезъ десять минутъ толковъ кто-то сказалъ:

— По мнѣ во кого… Якова… Онъ изъ себя плюгавый. А куда пролазъ мужикъ.

— Якова? Ну, Якова — такъ Якова!

— Якова! Якову быть набольшимъ.

— А то вотъ Савелій, дядя… Тоже…

— Савка-то?! Вотъ такъ Петръ Ѳедорычъ буде!.. Хохотъ, громкій и дружный, потрясъ стѣны канцеляріи.

— Я и не охочъ. Чего радуетесь… отозвался Савка изъ угла. Онъ сидѣлъ на кучѣ тулуповъ и мочилъ мокрой тряпочкой щеку.

— Чего ты? Аль зацѣпилъ кто…

— Ни! Муха укусила… Аль пчелка какая… Такъ махонькая совсѣмъ… Сидѣла на мертвечинѣ. Я ее пальцемъ. А она меня хвать въ щеку. А куда дергаетъ, братцы… Бѣда!.. Всю голову скрозь ковыряетъ, что твой гвоздь!

Мужики порѣшили быть главнымъ Яшкѣ, пока въ городкѣ, запросто воеводой, а тамъ и государемъ.

— Вавилу хоронить будемъ когда?..

— Вотъ еще выдумалъ!.. — вымолвилъ Яшка, уже важно… Теперь меня слухаться… Не время намъ народъ по кладбищамъ развозить… Коли померъ, ну и лежи. Намъ вотъ сейчасъ съ дѣвкой да еще кой съ кѣмъ расправу учинить — и драть отсюда. А то, не ровенъ часъ, команда какая нагрянетъ. Какъ намъ казнить дѣвку-то построже?

— Четвертовать поганую…

— Вотося… Что въ ей рѣзать-то. Она вся съ поросеночка… И на бичевѣ-то нечего повѣсить… А то рѣзать…

— Ну, на хвостъ?..

— На хвостъ! На хвостъ!.. — вдругъ загудѣли всѣ разомъ. Развеселое это колѣно!

— Ну, ладно! Доставай коня, — приказалъ Яшка.

Всѣ вышли. Яшка остался среди горницы, задумался и усмѣхнулся.

— Вотъ оно какъ! думалъ онъ. — Яшка-то Таковскій въ Петры Ѳедорычи выѣхалъ. Кабы на селѣ видѣли… Аль туда ихъ сводить. Далече… Да и нельзя — подлецы. Раззорятъ!

— Ну — муха!.. Вотъ дернула-то важно… — тихо вымолвилъ въ углу Савка.

— Ну! Ты? Тамъ? Чего усѣлся-то. Пошелъ коня разыскивать… Ишь, прикинулся махонькій ребеночекъ… Пошелъ! Не то я тебя, знаешь, какъ…

— И-и, Яша. Чтой-то ты… Совѣсти въ тебѣ нѣту, — удивился Савка и, повинуясь, поднялся съ тряпочкой на щекѣ и шагнулъ къ дверямъ.

— Совѣсти! Сыскалъ вѣдь… — А у тебя она есть, Чума.

— У меня она, Яша, есть! обидѣлся вдругъ Савка. — Я вонъ съ утра не ѣлъ.

— Ну, вотъ тебя съ твоей совѣстью… Муха, и та кусаетъ.

— Что-жъ муха? И ее тожъ, Господь, стало быть, Батюшка нашъ небесный.

— Полно! Полно ты исповѣдывать-то. Чума! — Пошелъ, говорю, коня ищи! Муха-то знать и впрямь здорово дернула.

У крыльца дома толпа все густѣла, переговариваясь, споря и перебрасываясь восклицаніями. Вновь прибывшіе спрашивали первыхъ и оставались глазѣть…

— Вы, глазоперы! Не видали-ль кто телку. Изъ себя будетъ эдакая съ пестриной? — угрюмо и басомъ допрашивала дьячиха, обходя задніе ряды…

— А куда она у тя убѣгла-то!.. — отозвался кто-то сочувственно.

— Куда? То-то куда? Умникъ! Вишь, въ городѣ масленица-то какая… Долго-ль телкѣ пропасть.

— Може тетка ее и съѣли давно.

— Ты у меня зубы-то не скаль! — вскрикнула дьячиха. — Такъ отхворощу! Мнѣ плевать, что у тебя лавка на базарѣ…

Яшка вышелъ на крыльцо…

— Слышали… Дѣло какое? Зарѣзали Батюшку!..

— Слышали. Охъ, слышали!.. Господи Іисусе!

— Что теперь на Россіи будетъ? — вымолвилъ вдругъ Яшка и самъ усмѣхнулся.

Со двора дома воеводы вывели красиваго, сѣраго жеребца. Онъ легко и бойко подбирался, выкидывая ногами, высоко несъ хвостъ и, навостривъ уши, озирался на толпу и фыркалъ…

— У-у! Козырь! — заголосила толпа.

— Воеводскій! Воеводскій конь-то!..

— Не стоитъ его и дѣвка-то…

— Словятъ опосля… Не пропадетъ.

— Нѣту!.. Ужъ ты его потомъ не виряжешь…

Коня поставили передъ крыльцомъ.

— Ну, плети хвостъ! — живо скомандовалъ Яшка. — Эй вы! Дѣвку выводи!..

Нѣсколько молодцовъ осторожно окружили лошадь, одни гладили ее, другіе, тихонько доставъ хвостъ и притянувъ на бокъ, занялись плетеньемъ…

— Къ вѣнцу убираютъ…

— Бичеву-то покрѣпче вплетай… А то утрось оборвалася на помѣщицѣ-то Ивановской.

Толпа вдругъ сильнѣе загудѣла… На крыльцѣ показался мужикъ и тащилъ осужденную на казнь. Онъ сгребъ въ кулакъ ея золотистую косу и, держа ее передъ собой, поднялъ ради потѣхи на воздухъ за волосы, перенесъ черезъ порогъ и поставилъ на крыльцо… Она была въ одной изорванной и окровавленной сорочкѣ…

— Убійца!.. Анаѳема! Вишь, душегубка! — вскрикнули со всѣхъ сторонъ…

Параня, казалось, ничего не видала и не сознавала. Смертельная блѣдность покрывала ея ввалившіяся щеки. Только глаза горѣли и безпокойно обѣгали толпу.

— Охъ, Господи милосердый! — раздался испуганный голосъ Афроси и замеръ въ толпѣ…

— Эй! Кого слеза прошибла на злодѣйку!.. — крикнулъ Яшка, замѣтившій Афросю съ крыльца… Можно и парочку дѣвчатъ пристроить…

Савка, хлопотавшій тоже у хвоста, подошелъ къ Паранѣ и, бережно взявъ ее за плечо, повелъ къ лошади.

— Вишь, обманщица!.. — сказалъ онъ съ укоризной. — Прикинулась мнѣ: нужда ей до царя!.. Иди, небось!.. Иди!

Два молодца схватили жертву.

— Ну, ложись!.. Ложись что-ль…

— Снимай рубаху-то! Ей и постыдиться-то нечѣмъ. Лучина.

Одинъ изъ молодцовъ дернулъ было сорочку, и лицо Парани словно ожило вдругъ на минугу… Страхъ не подѣйствовалъ на нее, но стыдъ въ одинъ мигъ вернулъ въ нее сознаніе. Первый разъ простонала она и, судорожно скрестивъ руки на груди, прижала сорочку. Но другая рука сильно рванула полотно и разорвало его на тѣлѣ, покрывъ ссадинами всю грудь. И Параня, обнаженная, упала на землю. Какой-то парень изъ толпы подскочилъ къ ней и присѣлъ на корточки. Дикая шутка его вызвала громкій хохотъ въ толпѣ.

— Ну! Ну! Полно, сказалъ Савка; и, оттолкнувъ парня, онъ тоже присѣлъ на землю, подтащилъ маленькія ноги опрокинутаго тѣла къ себѣ на колѣни и перекрутилъ ихъ веревкой…

Разбитая коса золотымъ пучкомъ разсыпалась за головой на землѣ. Несчастная, страдавшая не отъ боли, а отъ наготы своей, закрывала лицо руками. И не могъ оторвать отъ лица ея этихъ судорожно прильнувшихъ рукъ тотъ же парень, издѣвавшійся надъ ней на потѣху толпы.

Наконецъ, концы веревокъ отъ хвоста и отъ скрученныхъ ногъ затянулись въ петлю… Лошадь озиралась, храпѣла и боязливо поджималась.

— Ну! Копайся! — крикнулъ Яшка.

— Готово! — вскрикнулъ Савка и, закрѣпивъ петлю зубами — отодвинулся. — Эй! Берегися!..

Толпа попятилась отъ лошади… Только четверо, на мѣстѣ, очищенномъ толпой, еще держали лошадь подъ уздцы.

— Пускай! — крикнулъ Яшка.

Четверо молодцовъ разомъ отскочили. Народъ вдоль всей улицы распахнулся на двѣ стороны.

Лошадь вскинулась на дыбы и шарахнулась. Маленькое тѣло на хвостѣ прыгнуло за ней… Лошадь захрапѣла отъ боли и замялась на мигъ, испуганно оглядываясь и прижимая уши, — но тотчасъ же снова взвилась, ударила задомъ и помчалась скачками…

Изрѣдка прерывая затрудненный бѣгъ, она упиралась сразу на мѣстѣ — и била!.. Сверкали подковы на заднихъ ногахъ и брызгало теплой кровью — на встрѣчныхъ и окружающихъ людей!.. Людей?!..

Тутъ были Яшки, — да ихъ Савки!!.

IV.

Около церкви, чрезъ площадь, бѣжитъ лохматая и чумазая толпа; скачутъ всадники въ армякахъ и рубахахъ, безъ сѣделъ, болтая ногами и локтями; ѣдутъ телѣги и экипажи съ наваленнымъ хламомъ. Отдѣльной, но отставшей кучкой полупьяныхъ крестьянъ, татаръ и бабъ, вооруженныхъ дубьемъ и вальками, командуетъ вертясь на бѣлой лошаденкѣ, вымазавшійся въ навозѣ — татаринъ, съ пятномъ на щекѣ. Спасаясь изъ города отъ нагрянувшей вдругъ команды и во слѣдъ уже ускакавшаго новаго Пугача, очумѣлая орда, упитанная кровью и виномъ, все еще бьетъ и вѣшаетъ по дорогѣ, кого подъ руку толкнетъ нелегкая. Вотъ во ржи спугнули цѣлую семью: попа, поповну, дочерей, ребенка и двухъ дьячковъ.

— Лови! Держи.

— Руби! Бей!..

— Стой! Связывай косицами. У всѣхъ есть! Вѣшай на дерево.

— Стой. Зачѣмъ! Вона мельница въ ходу. Давай ихъ на крылья.

И скоро мельница, махая крылами, вертитъ въ воздухѣ десяткомъ новыхъ жертвъ. Привязанные на веревкахъ, они бьются о землю, шлепаютъ грузно и снова взлетаютъ на верхъ и и снова падаютъ, стучатъ и волокутся по землѣ.

А затѣйники уже далеко впереди. Задніе бѣгутъ да дивятся.

— Ай да молодца! Диковинное колѣно.

— Но-но! Не зѣвай. Живо! Шайтаны! Чего глазѣть. Бѣги, командуетъ въ послѣднемъ отрядѣ бабъ и пьяныхъ татаринъ съ пятномъ на щекѣ.

И валитъ по дорогѣ, реветъ, ломаетъ, бьетъ — дикая и грязная людская волна, выливаясь изъ размытаго ею городка.

А въ другую заставу влетаетъ команда: гусары и карабинеры.

Впереди скачетъ кто-то важный, съ виду генералъ, окруженный офицерами.

Князь Хвалынскій съ своимъ отрядомъ свернулъ съ выбраннаго, прямого пути, чтобъ усмирить городишко, гдѣ, сказывали, властвуетъ самъ Пугачевъ, а по малой мѣрѣ — какой-либо Пугачъ.

Команда ворвалась въ улицы. Всѣ скачутъ, бѣгутъ, кричатъ, голосятъ.

— Руби мерзавцевъ! Не хватать! Бей на мѣстѣ. Богъ праваго упасетъ.

— Ты кто? Изъ злодѣевъ.

— Я, родимый.

— Чего слушать. Гляди, узелъ подъ мышкой, да и харя. Саблей его.

По улицамъ, уже усѣяннымъ трупами, между обгорѣлыхъ, дымящихся или пылающихъ домовъ, разсыпаются карабинеры и гусары и расправляются съ злодѣями. И много виновныхъ! Кто пьянъ, кто съ узломъ въ рукахъ, кто зря глазѣетъ на пожарище, кто увидалъ конницу, да бѣжать пустился, кто за заборъ прячется, кто больно грязенъ или въ крови (хоть можетъ и въ своей) кто бьетъ кого-либо (можетъ вора), кто дерзко глянулъ или ругнулся — всѣ виноваты!

Когда тутъ разбирать!

— Гдѣ Пугачъ! Указывай домъ! — кричитъ одинъ офицеръ.

— Петръ Ѳедорычъ утекъ! Ужъ я чаю за версту, поди.

— Петръ Ѳедорычъ?! Ахъ ты!..

И однимъ трупомъ больше.

При выѣздѣ на Соборную площадь остановился князь и офицеры, глядя на казненныхъ.

— Пугачъ тутъ успѣлъ накрошить, да навѣшать, покуда его самого не убили, — жалуются голоса.

— Они воеводу, было, своего выборнаго поставили. А нонѣ-то удрали! Окаянные.

— Воеводу. Ахъ, негодяй! — восклицаетъ кто-то.

— Во всѣхъ вѣдь городахъ воеводъ своихъ ставятъ, подлецы!

Дошла вѣсть и до князя Данилы.

— Воеводу? Давай хоть его! Живо! Достать воеводу! — кричитъ князь кучкѣ народа. — Сто рублей за него — кто приволочитъ.

— Воеводу къ князю! пошло въ толпѣ, передаетъ одинъ другому. — Сто рублей пообѣщано! Да и не найти. Я чаю укрылся.

Команда усмиряетъ городокъ. Иные жители вылѣзли было на улицу, но теперь опять попрятались.

— Другой Пугачъ! Господи Іисусе.

— Врите вы! То московцы…

— За что-жъ вонъ Рѣпина и Семипалова сейчасъ солдаты порубили?

— А они чего-жъ суются! Нешто тутъ время разборъ чинитъ. Мнили — изъ злодѣевъ.

Чрезъ полчаса на одномъ загородномъ огородѣ, близъ рѣки гудитъ кучка мѣщанъ и съ десятокъ бабъ, подъ командой карабинера.

— Здѣсь онъ! Здѣсь! Вѣрно говорю. Сама видѣла, какъ на зарѣ копошился въ капустѣ — кричитъ баба, владѣлица огорода. — Самъ сказывался мнѣ воеводой.

— Оцѣпи околицу! Вретъ, собака, не уйдетъ — кричитъ карабинеръ.

Въ капустѣ подымаются двѣ фигуры. Мужикъ съ русой бородой и съ большой болячкой на щекѣ, а около него перепачканный человѣкъ въ холщевыхъ панталонахъ, безъ кафтана, безъ шапки и на босу ногу… Онъ онѣмѣлъ и блѣдный, какъ снѣгъ, только всхлипываетъ, да крестится.

— Вотъ! Онъ! Бородачъ! Что помѣщицу къ хвосту вязалъ! — кричатъ десять голосовъ. — Онъ его сотоварищъ… Вотъ въ воеводы и попалъ…

— Нѣтути! Кричитъ баба. — Не онъ! Вотъ эфтотъ!

— Ты воевода? — наскочилъ солдатъ на другого.

— Тащи обоихъ… Накрыли.

Но русый бородачъ — Савка встряхнулъ плечами, взмахнулъ обоими кулаками, замычалъ вовсе не сердито — и посыпались вокругъ него, и солдаты, и мѣщане, и бабы, и палки и шапки.

— Эхъ, выпалить не изъ чего.

— Бери! Бери живьемъ.

— Я дамся! оретъ вдругъ Савка. — Самъ дамся. Ей-ей! А воеводу не тронь! Я ему обѣщанье такое…

— Хватай! Ну! Васъ крошить начну. Бери его! разсвирѣпѣлъ карабинеръ.

И кучка охотниковъ подъ угрозой смерти одолѣваетъ Савку, — чуть не раздавивъ и не затоптавъ ногами давно упавшаго на земь воеводу.

Затѣмъ радостно уже волочатъ обоихъ изъ огорода на улицу.

Чрезъ полчаса на базарной площади у большого дома, гдѣ остановился князь, гудитъ толпа.

— Ваше сіятельство! Сыскали! Ведутъ! докладываетъ князю деньщикъ.

— Кого?

— Воеводу!

— А! Спасибо. Молодцы. Раздѣли имъ сто рублей. Да укажи тутъ на площади выпороть его сперва на народѣ, — приказываетъ князь, глядя въ окно. — Стой! Чуръ не до смерти. Чтобъ былъ живъ для допроса! прибавилъ вошедшему карабинеру.

— А другого, ваше сіятельство? Товарища его? — спрашиваетъ этотъ.

— Воеводскаго товарища? Вѣстимо тоже выпороть! Всю злодѣеву канцелярію отодрать. И писарей всѣхъ! — крикнулъ князь. — Живо! А упустишь ты мнѣ хоть единаго писаренка — я тебя укажу задрать!

Понемногу стихаетъ гвалтъ на улицѣ. Команда уморилась. Усмирители присмирѣли. Жители невредимые и раненые, равно, снова попрятались въ погреба. Улицы полны одними убитыми за три дня, — только дымъ на пожарищахъ все еще валитъ себѣ храбро столбомъ въ небо, да языки пламени смѣло прыгаютъ, будто пляшутъ на радостяхъ.

На площади уже порютъ воеводу, воеводскаго товарища и двухъ писарей, розысканныхъ въ толпѣ самимъ карабинеромъ.

Всѣ еле живы, но уже молчатъ подъ плетьми.

— Буде! командуетъ гусарскій капралъ. — Подохнутъ.

И всѣхъ снова ведутъ къ князю… По дорогѣ, истерзанный воевода падаетъ безъ чувствъ. Его подымаютъ и несутъ…

Вновь пожалованный розгами — воеводскій товарищъ идетъ бодро и русую бороду утираетъ рукавомъ, но стонетъ.

— О-хъ! Жгетъ, жгетъ!

— Вздрали, братъ, лихо? А умѣемъ еще лучше! — хвастаетъ капралъ.

— Чего мнѣ твоя дера. Невидаль какая. А вотъ щека-то моя. Глазъ! О-охъ!

— А что? Плетью что-ль задѣли?

— Муха укусила! Она на мертвечинѣ сидѣла… Я ее пальцемъ! А она шукнула… порхъ, — да прямо подъ глазъ…

Князь уже вышелъ навстрѣчу на крыльцо, окруженное толпой.

— Ты, мерзавецъ, воевода злодѣевъ? — окликнулъ князь русаго мужика.

— Вотъ онъ, батюшка. Да не въ себѣ, — отзывается Савка. Эй, тетка, дай водички. Спрыснуть. Живо очнется! — уже хлопочетъ Савка, будто считая себя въ числѣ любопытныхъ.

— Этотъ товарищемъ воеводскимъ назвался! — объяснилъ гусарскій капралъ. Савка вытаращилъ глаза и ротъ разинулъ.

— Что ты, братъ? Что ты это? Да Христосъ же съ тобой! чуть не перекрестилъ Савка капрала.

— Кто ты таковъ? Говори! гнѣвно — спросилъ князь.

— Что жъ врать-то, Господи Іисусе! Николи я товарищемъ воеводскимъ не былъ, — изумился Савка. Я отъ моей мухи убѣчь не могъ и въ огородъ залегъ. Тамъ воевода въ капустѣ. Плачется: не выдавай меня, коли придутъ сюда. А я, говоритъ, живъ буду, тебя отъ покуса мухинаго излѣчу. Вотъ я и обѣщался. А вы полѣзли! А я, вѣстимо, васъ по нюхамъ. А вы меня за противничанье — кнутомъ. Вотъ и вся тутъ не долга… А этотъ, вишь, воеводскаго товарища теперь приплелъ. Чего брехать!

— Кто жъ сказывалъ, что онъ воеводскій товарищъ — спросилъ князь.

Но всѣ молчатъ и переглядываются. Никто не сказывалъ. Сумятица сказала.

— Очнулся, ваше сіятельство, докладываетъ капралъ. Глядитъ въ оба. Воевода-то…

— Ты воевода? — спрашиваетъ князь грозно.

— Я! — отвѣчаетъ наказанный и, придя въ себя, едва держится на ногахъ.

— Кто такой злодѣйствовалъ въ городѣ? Какъ зовутъ Пугача?

— Я не знаю… Я укрылся еще вчера, — говоритъ тотъ… Господи! Господи! — восклицаетъ онъ вдругъ. — Да вы не Пугачъ!.. Вы князь Хвалынскій… Что-жъ это? Кто же это?

— Чего ты? Кто ты? — восклицаетъ князь, увидя на пальцѣ воеводы знакомый ему перстень, и найдя въ истерзанномъ знакомыя черты и знакомый голосъ.

— Да что-жъ это такое? Вы не Пугачъ! Господи милостивый! — отчаянно восклицаетъ воевода. — Вы же, да меня же! Плетьми? Да за что же?

— Кто ты такой? — нетерпѣливо, гнѣвно вскрикнулъ князь.

— Я воевода!

— Онъ нашъ воевода! — кричатъ въ толпѣ…

— Молчать, негодяи! Мерзавца, пугачевца не смѣть при мнѣ величать воеводой.

— Я воевода царицы, князь! Вамъ я лично извѣстенъ. Я генералъ Сельцевъ! — отчаянно воскликнулъ тотъ.

Князь ахнулъ и сдержался, чтобы не покатиться со смѣху.

— Такъ вы бы сказались.

— Когда?

— Когда васъ брали.

— Кому?

— Солдатамъ! Гусарамъ.

— Меня толпа нашла и спросила: я ли воевода? Чтобы вести къ Пугачу на казнь. И я отвѣтилъ: да! Я только пять дней, какъ переведенъ былъ сюда. А укрылся я въ ночь, прямо изъ постели въ огородъ, видя, что ничего сдѣлать не могу, а что меня злодѣй ищетъ казнить. Но лгать и малодушничать, когда меня нашли, я не могъ, полагая, что попалъ къ злодѣямъ въ лапы; за что же вы меня обезчестили, князь? — отчаянно зарыдалъ вдругъ старикъ. — На всю жизнь обезчестили!

— Тьфу! — плюнулъ князь злобно и, повернувшись на каблукахъ, пошелъ въ домъ.

— Скорохватъ ты шальной, а не царицынъ слуга! — съ безумнымъ отчаяніемъ воскликнулъ Сельцевъ ему во слѣдъ.

— Молчать! — грозно обернулся и крикнулъ князь на всю площадь, — запороть велю до смерти. Капустный воевода! Ты бы еще въ иное мѣсто залѣзъ, да сидѣлъ, окунувшись по самое горло. Не бѣгалъ бы въ однихъ порткахъ по огородамъ, такъ и не драли бы.

— И изъ чего надсѣдается! — вдругъ нетерпѣливо воскликнулъ Савка. — Вѣдь живъ! Послухаешь, такъ кожа-то у него, съ ярманки, по рублю аршинъ!..

V.

На утро снова заволновался городокъ, отовсюду бѣжали зѣваки, но уже не на базарную и не на соборную площадь, а тѣснились снова у воеводскаго дома.

Кровь болѣе не лилась, забавныхъ затѣй, летанья съ колокольни и прикручиванья къ лошадинымъ хвостамъ не было, но на вновь выстроенной за ночь висѣлицѣ уже висѣло до 20-ти человѣкъ изъ мятежниковъ, неуспѣвшихъ убраться во время и выданныхъ мирными жителями… или пойманныхъ подъ городомъ.

Всѣ обыватели выглянули на свѣтъ Божій, и кучки народа зѣвали на висѣвшихъ, на постоянно приводимыхъ и вздергиваемыхъ вновь!.. У воеводскаго двора стояла толпа, болѣе опрятная и приличная… Купцы, уцѣлѣвшіе чиновники и дворяне шли съ жалобами на оскорбленье, на раззореніе и указывали на своихъ враговъ.

Князь Данило сидѣлъ въ канцеляріи, слегка убранной отъ грязи и сору, принималъ устныя и письменныя жалобы и чинилъ расправу… Зачастую виновность лица, по большей части мужика, или мѣщанина, была сомнительна, потому что, какъ вчера съ топоромъ въ рукѣ, такъ и сегодня съ письменной жалобой въ рукѣ давнишняя непріязнь, или личная месть вступили въ свои права. Врагъ, подъ шумокъ неурядицы и безправія, одѣтаго теперь въ мундирахъ — раздѣлывался со своимъ врагомъ. Большая часть настоящихъ злодѣевъ, разумѣется, уже была далеко. Яшки спаслись, одни Савки остались сдуру.

Мѣрило виновности и доказательство вчерашнихъ преступленій въ приводимомъ къ князю мятежникѣ — была его внѣшность. Истецъ или обвинитель былъ дворянинъ или зажиточный мѣщанинъ, или купецъ, отвѣтчикъ — крестьянинъ, или бѣднякъ.

— Кто видѣлъ, какъ этотъ буйствовалъ и злодѣйствовалъ? — спрашивалъ князь.

— Я видѣлъ! — вызывался свидѣтель. — Онъ въ пьяномъ видѣ убилъ мою тещу, а потомъ поджегъ лавки на базарѣ.

— Врешь, то не я былъ. Я былъ спрятамшись…

— Врешь ты.

— Анъ ты врешь!

— Ну. Ладно. Веди! — говорилъ князь, глядя на мозолистыя руки или на босыя ноги… — Голь! И не буянилъ если вчера, то завтра возьмется за вилу. Однимъ меньше.

И всѣ, а въ особенности жалующіеся, были также мнѣнія князя. — У кого въ карманахъ и за пазухой чисто, того нынѣ изводи, елико можно. Онъ Пугачу слуга… Коли не былъ, будетъ…

Цѣлый день расправлялся Данило и возстановлялъ порядокъ въ городѣ. Оставаться долго было невозможно. Его отрядъ долженъ былъ нагнать корпусъ Михельсона, который шелъ по слѣдамъ Пугачева и былъ уже за освобожденной имъ Пензой. Слухъ ходилъ, что Пугачевцы уже подступили къ Саратову… Князь замѣнилъ въ Казани мѣсто заболѣвшаго нѣмца-командира и обязался съ своими двумя полками догнать Михельсона.

Послѣ вечерни, окончивъ судъ и расправу, Данило пѣшкомъ, въ сопровожденіи двухъ солдатъ, отправился домой на базарную площадь, гдѣ остановился постоемъ въ большомъ домѣ, потому что съ нимъ была Милуша и съ десятокъ людей, въ двухъ экипажахъ. На лѣстницѣ его встрѣтилъ Архипычъ.

— Княгиня?.. — отрывисто сказалъ Данило.

— Къ вечернѣ, отправилась, да еще не вернулась.

— Одна!

— Нѣту-съ! Какъ можно. Анька при нихъ и двое молодцовъ.

— Тутъ, въ соборѣ…

— Въ соборѣ ничего злодѣй не оставилъ.. Храмъ не храмъ, боязно войти въ него… Вонъ въ энтой церковочкѣ. Она уцѣлѣла совсѣмъ, потому что на престолъ ейный садился вчера Пугачъ, примѣривался, какъ будетъ, дескать, сидѣть въ Москвѣ на престолѣ. Ну, и указалъ храмика не раззорять, въ памяти содержать его сидѣніе.

Князь Данило не понялъ, но не переспросилъ, вошелъ въ домъ и, снявъ оружіе и мундиръ, легъ на диванъ, въ ожиданіи жены.

Данило уже два дня былъ угрюмъ и повторялъ мысленно любимую свою фразу:

— Мой долгъ службы повелѣваетъ мнѣ спѣшить и догонять Михельсона. Съ каретами, да съ бабами, да со всей этой оравой, нельзя въ походѣ быть! Пустое она затѣяла, а я по малоумію согласіе далъ!.. Надо покончить.

Быстро прошли дни послѣ разгрома Казани, той возвратной страсти, счастья, любви и наслажденій, отъ которыхъ чуть не сошла съ ума Милуша. Эти дни были давно и недавно.

Тому назадъ только три недѣли князь Данило обнялъ жену, собираясь умирать съ ней вмѣстѣ на Кремлевской площади пылающей Казани. За все это время Милуша пережила много, черезчуръ много счастливыхъ часовъ и черезъ чуръ много осыпала мужа горячими ласками, повинуясь его взгляду, движенію бровей или отрывистымъ звукамъ его приказаній… Князь Данило снова сталъ угрюмѣе, лѣнивѣе въ движеніяхъ и въ рѣчахъ и чаще задумывался. Командованіе отрядами, походы и гоньба за Пугачами съ женой на рукахъ надоѣли ему.

Почти похитивъ жену изъ разгромленной Казани, онъ бѣжалъ съ ней за Волгу въ маленькое селенье Мурзиху, оттуда въ Свіяжскъ, и тамъ въ маленькомъ домикѣ купца прожилъ съ женою двѣ недѣли. Пугачевъ же былъ близко оттуда и заставилъ князя поневолѣ подумать о службѣ. Но жена не хотѣла покинуть его. И теперь князь уже думалъ: нѣтъ сомнѣнія, что я люблю ее, но я не могу ее простить… Долгъ мой супруга не дозволяетъ этого поступка… Да я ее и не прощалъ, а такъ… Взялъ съ собой. Она же и монахиня уже… Всѣмъ то вѣдомо!

Одно воспоминаніе неотступно преслѣдовало его: встрѣча съ Черемисовымъ въ окрестностяхъ Казани. Восторженно объявилъ тотъ Данилѣ о погибели своей Франчески, пожалѣлъ и даже прослезился, говоря о безслѣдной пропажѣ своего ребенка Ариси и затѣмъ прибавилъ:

— А вы такъ напротивъ… Ну что-жъ, поздравляю. Поздравляю съ миромъ… Сердце не камень, князь… Да и Богъ прощать велитъ! Такъ ли сказываю? Правда-ль моя?

Данило и теперь вспомнилъ то же поздравленіе. Онъ поднялся съ дивана, на которомъ размышлялъ о долгѣ служебномъ и долгѣ супружескомъ, и вымолвилъ въ слухъ:

— Да… Всѣ… Всѣ знаютъ…

И мысль, что примиреніе съ женой было глупостью, недостойной князя Данилы Хвалынскаго, все болѣе и болѣе волновала его; намѣреніе отправить жену назадъ въ Азгаръ, а потомъ современемъ и опять въ монастырь, все болѣе крѣпло въ немъ.

Между тѣмъ Милуша была въ маленькой церкви. Подъ низкими сводами, гдѣ мерцало съ десятокъ свѣчей предъ темными, старыми образами безъ окладовъ, сошлась маленькая кучка усердныхъ христіанъ помолиться о спасеніи себя, или о цѣлости трудомъ прижитого добра, а больше объ упокоеньи убіенныхъ родныхъ и знакомыхъ. Милуша въ уголкѣ молилась на колѣняхъ со слезами на глазахъ все о томъ же Данилѣ, все такъ же благодарила Бога о полученномъ отъ мужа прощеніи и просила этого Бога простить ей невольный грѣхъ — постриженье ея на одинъ день… Милуша млѣла въ молитвѣ и отирала сладкія слезы, чувствуя, что вся она счастлива, всей своей душой, безпредѣльно, глубоко и безмятежно счастлива…

Въ это же время Данило вышелъ изъ дому пройтись и рѣшить до возвращенья, когда отсылать жену въ Азгаръ? Немедленно или еще подождать до Пензы или до Саратова… Какое-то чувство говорило въ немъ громче чувства долга служебнаго:

— Еще рано… Вотъ черезъ недѣлю… Тогда ужъ можно будетъ. А то вотъ вечеръ подойдетъ, ночь… Все лучше съ Милушей, чѣмъ одному… Скучно.

Но какое это чувство говорило въ немъ, онъ и себѣ не сознавался.

Данило одѣлся, взялъ съ собой оружіе и вышелъ. Итти было некуда. Онъ оглядѣлся и увидѣлъ на краю пустой улицы притихнувшаго города большой домъ и густой садъ… Ему вздумалось пойти туда, грязныя улицы надоѣли ему…

Придя къ дому, онъ не нашелъ ни души на дворѣ и, увидя ворота въ садъ, отправился по прямой дорожкѣ, которая вела въ пожелтѣвшую слегка зелень…

— Все лучше, чѣмъ на улицѣ… Хозяинъ увидитъ, много чести ему… Вѣрно, купецъ какой.

И Данило зашагалъ по дорожкѣ.

Дорожка, дойдя до берега рѣки, упиралась въ маленькій домикъ-бесѣдку. Данило пошелъ прямо на него… Это былъ красивый, розовый павильонъ съ портикомъ, на двухъ бѣлыхъ колоннахъ, обсаженный кустами акаціи. Окна съ разноцвѣтными стеклами были закрыты, дверь тоже… Данилѣ понравилась красивая внѣшность павильона; онъ удивился подобной находкѣ въ маленькомъ городишкѣ (хотя и была на такіе домики мода) и, полюбовавшись, хотѣлъ уже отходить, когда услыхалъ вдругъ звукъ пѣсни. Женскій голосъ, звонкій съ страннымъ оттѣнкомъ, то носовой, то визгливый, произносилъ непонятныя, очевидно не русскія слова. Почему-то вдругъ Данилѣ вспомнились пѣсни его любимицы турчанки подъ Ларгой и Кагуломъ, которыя онъ такъ любилъ слушать когда-то. Его плѣнница Фатьма, которую онъ цѣлый мѣсяцъ холилъ, какъ дитя, и бросилъ передъ возвращеніемъ въ Россію, возстала вдругъ въ его памяти… Это время, Турецкая кампанія, первые подвиги и первые чины, и щедрыя награды за нихъ, безумная любовь Фатьмы, дружба съ покровителемъ Румянцевымъ и чудныя лѣтнія ночи южнаго неба среди бивачной жизни, все это прошлое явилось передъ нимъ и повѣяло вдругъ отрадой на сердце. Самыя мученія отъ ранъ послѣ Кагула казались теперь дороги. Время это было еще недавно — а между тѣмъ, какъ много воды утекло… А все женитьба!.. Не женися онъ — былъ бы тотъ же — вольный казакъ! Да мало того, былъ бы впрямь не поручикъ, а полковникъ гвардіи и приближенный монархини.

Князь Данило стоялъ и слушалъ этотъ, хотя звучный, но однообразный, почти непріятный напѣвъ; и вся прелесть его была, конечно, только въ томъ, что всецѣло переносила князя въ иное, дорогое время жизни.

Наконецъ голосъ смолкъ, и Данило смѣло шагнулъ впередъ, вошелъ подъ портикъ, отворилъ дверь и остановился въ изумленіи…

Онъ былъ окончательно въ Турціи.

Въ полусумракѣ овальной комнаты, безъ угловъ, онъ увидѣлъ низкіе диванчики, отоманки, подушку, ковры, маленькіе перламутровые столики… На одной изъ этихъ отоманокъ лежала крошечная фигурка въ ярко-пестромъ костюмѣ, подобномъ тому, что носила и Фатьма. Красная феска съ золотой кистью была надѣта на бекрень, десятки узенькихъ косъ разсыпались вокругъ всего стана ея, а грудь и горло съ широко обнажившимъ ихъ воротомъ были залиты ожерельемъ изъ коралловъ и золотыхъ монетъ; коричневый, длинный кафтанъ съ позументомъ, съ вытканными ярко-малиновыми, шелковыми цвѣтами и на малиновой подкладкѣ, распадался надъ желтыми шальварами; на маленькихъ ножкахъ, скрещенныхъ на диванѣ, торчали загнутые вверхъ кончики красныхъ башмаковъ… Лицо ея, матовое и чернобровое, а равно и черные, узкіе глаза ясно доказывали права ея на этотъ костюмъ… Вдобавокъ, красивое лицо это было знакомо Данилѣ, но онъ не узнавалъ его.

Предъ нимъ была Шерфе, которую онъ видѣлъ когда-то въ Казани.

Татарка вскрикнула и, какъ дикая коза, въ одинъ прыжокъ была на другой отоманкѣ, въ противуположномъ концѣ павильона, и стояла на немъ, собираясь прыгать въ отворяемое окно.

Данило остался неподвиженъ… Все это было такъ неожиданно, ново, а главное, отъ всего этого такъ повѣяло кампаніей, Фатьмой и прошлымъ… Данило пришелъ въ себя и приблизился къ стоящей на отоманкѣ фигурѣ… Шерфе толкнула раму и занесла ногу на окошко… Свѣтъ заходящаго солнца упалъ на нее и засверкалъ на монетахъ, на груди ея, въ золотой кисти фески и въ позументахъ кафтана… Но тѣ же лучи упали прямо и на лицо Данилы…

Шерфе ахнула, присѣла и, движеніемъ дикарей, вложила пальцы обѣихъ рукъ въ свой раскрывшійся отъ удивленія ротикъ…

— Княззъ!.. — выговорила она, и страстная радость будто освѣтила вдругъ все лицо ея и сверкнула въ глазахъ…

Наконецъ, и Данило узналъ татарку…

— Шерфе… Здѣсь! — сказалъ онъ, подходя и протягивая руки.

Едва успѣлъ онъ выговорить два слова, какъ татарка такимъ же прыжкомъ съ дивана была уже около него и вдругъ повисла на его шеѣ. Руки ея и безчисленныя косы, и холодные червонцы, и горячія губы — все было уже на лицѣ Данилы, щекотало и раздражало его.

Все происшедшее въ нѣсколько мгновеній, а въ особенности нескрытый, страстно радостный взглядъ Шерфе такъ смутилъ Данилу, что онъ растерялся, какъ могъ бы только растеряться его братъ Иванъ.

— Украдывай миніа!.. — шептала татарка въ десятый разъ и, словно прильнувъ къ Данилѣ, не выпускала его шеи изъ своихъ худенькихъ, но цѣпкихъ рученокъ. Какъ ни была она легка и мала, но Данило, державшій ее поневолѣ на рукахъ, опустился вмѣстѣ съ ней на отоманку. И Шерфе, не двинувшись, очутилась у него на колѣняхъ.

Онъ сталъ разспрашивать дикарку, которую едва зналъ, но которая когда-то въ Казани снилась ему цѣлую ночь…

— Я!.. Здѣсь!.. Какъ? — переспросила она. — И соскочивъ съ его колѣнъ, она большими, но легкими, неслышными по ковру шагами, пробѣжала къ двери и заперла ее, потомъ въ нѣсколько легкихъ прыжковъ обѣжала по отоманкамъ три окна и тоже заперла ихъ на задвижки; только монеты ея равномѣрно встряхивались и звенѣли при каждомъ прыжкѣ… Затѣмъ она остановилась на одномъ изъ диванчиковъ, въ полуоборотѣ къ нему, и показала куда-то тонкимъ пальцемъ, на которомъ блестѣло кольцо. Въ этомъ движеніи была и шалость ребенка, и хитрость.

— Онъ далеко… Братъ близко!.. Очень надо это! — шепнула Шерфе, переводя палецъ на задвижку.

Она лукаво разсмѣялась, снова сбѣгала къ двери и увѣрилась хорошо ли заперла ее… Затѣмъ снова то же: неслышные прыжки, звукъ монетъ, и разъ, два, три… снова руки, монеты, косы и поцѣлуи — все посыпалось на Данилу, Шерфе уже душила его…

— Слушай миніа! Очень слушай!.. И украдывай… Я тибіа очень прошу. Украдывай!

Затѣмъ, по усиленной просьбѣ Данилы, Шерфе успокоилась, умостилась покойнѣе у него на колѣняхъ, какъ бы то былъ стулъ, и стала разсказывать. И разсказала всю правду… Свое бѣгство съ Бжегинскимъ изъ Казани, свою измѣну поляку и перемѣну на казака «очень веселаго», затѣмъ свой плѣнъ послѣ Татищевой и путешествіе въ Казань съ плѣнными. Затѣмъ пребываніе въ острогѣ, гдѣ ей приходилось часто отправляться къ допросу… Однажды ее увидѣлъ человѣкъ съ рыжей бородой и она увидѣла человѣка съ рыжей бородой. Онъ ей не понравился, и она отвернулась, а она ему понравилась. На другой день смотритель острога прислалъ за ней, велѣлъ ей надѣть принесенное русское платье, широкое, какъ мѣшокъ, и повелъ ее внизъ и вывелъ за ворота… То тамъ въ тарантасѣ тройкой сидѣлъ онъ, — человѣкъ съ рыжей бородой. Они поѣхали. Онъ ее цѣловалъ и виномъ пахнулъ, а она очень плакала. И плакала даже цѣлыхъ три дня.

Онъ привезъ ее сюда, выстроилъ ей павильонъ, нашилъ много платьевъ, надарилъ много вещей и всегда, много разъ въ день цѣлуетъ ее, въ особенности:

— Вотъ тутъ!.. показала Шерфе на свои красные башмачки. И тутъ! опрокинувъ головку, показала она на горло. Нынѣ большой городъ… онъ, а братъ въ домѣ. Братъ. У-у! Яманъ злой. — А я тебіа ліубліу, очень… Украдывай миніа! кончила Шерфе поцѣлуемъ въ губы.

Данило отъ всей этой неожиданной и безсмысленной сцены задумался. Онъ мысленно разговаривалъ самъ съ собой, увѣряя себя, что глупо и нехорошо услать вдругъ жену въ Азгаръ и взять съ собой красивую дикарку въ дикомъ костюмѣ, на которую поневолѣ будетъ всюду обращено всеобщее вниманіе.

А между тѣмъ, пока онъ разсуждалъ, подвижной, вѣчно-вьющійся, словно змѣиный, станъ Шерфе дразнилъ его, цѣпкія рученки тормошили, а губы ея ползали по его лицу, по губамъ, по глазамъ и по лбу, то жались крѣпко и жгли, то едва касались и только щекотали. Наконецъ, Шерфе, шаля и милуя на свой ладъ, тихонько укусила его! Трудно было не поддаться для князя Данилы этому звѣрку… Самая глупая и странная выходка стала вдругъ представляться князю возможною…

— Эхъ, вспомнить молодость… Побаловаться! подумалось ему.

— Украдывай! Украдывай!.. все шептала Шерфе, то жалобно и пискливо, то смѣясь въ лицо. И только эти слова прерывали поцѣлуи и всѣ шалости ея сухихъ и горячихъ губъ.

— И какъ ты уцѣлѣла отъ Пугача, отъ злодѣевъ? выговорилъ Данило.

— Я подъ земля… Братъ подъ земля… Все! Эта диванъ, столъ, кафтанъ… Все подъ земля. Шерфе задумалась и вскрикнула… Погребъ! Погребъ! Одинъ день, два день, три день… Скучно! Много скучно!.. А нонѣ все изъ погребъ… Утромъ. А вотъ и ты… Тоже!.. Украдывай!..

— Все это безсмыслица! — выговорилъ вдругъ Данило и всталъ, тщетно стараясь освободиться отъ Шерфе… Татарка словно впилась въ него; и когда онъ силой оттащилъ ея руки отъ своей шеи, эти маленькія руки хрустнули. Татарка вдругъ сѣла, поджавъ ноги на полъ и, отвернувшись, начала плакать и судорожно задыхаться.

Данилѣ стало жаль ее.

— Я тебѣ больно сдѣлалъ!.. Прости, нечаянно.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Украдывай! Я умру тутъ… и Шерфе, не вставая съ пола, заплакала навзрыдъ и обхватила его ноги.

Данило подумалъ и выговорилъ строго…

— Слушай! Завтра утромъ — я приду за тобой и украду… Слышь, обѣщаю! А теперь пусти и не плачь…

— Правда? Не врешь?

— Правда. Обѣщаю. Пусти же!

— Скажи, на твой Богъ и рукой дѣлай! — Шерфе встала, показала ему пальцемъ на лобъ, и Данило, невольно улыбаясь, перекрестился.

— Ну, прощай! шептала Шерфе, уже снова прыгнувъ на него съ земли и снова повиснувъ… Если тибе врошь — Шерфе умеръ!.. вымолвила она рѣшительно.

Данило почти вырвался и быстро вышелъ изъ павильона и изъ саду на улицу. Никто снова не видалъ его.

VI.

Уже смеркалось совсѣмъ, когда Данило входилъ по лѣстницѣ дома, гдѣ давно ждала его жена и люди; онъ остановился и подумалъ:

— Точно приснилося… Ей-Богу!..

И онъ сталъ подниматься по скрипучей лѣстницѣ…

Наверху, послышались быстрые шаги въ ближайшей горницѣ, дверь на лѣстницу съ шумомъ растворилась, и выбѣжавшая Милуша сказала испуганно, со слезами въ голосѣ…

— Данилушка… Ты?!.

— Я! Я!..

— Все слава Богу?!..

— Разумѣется… Чего ты?

— Охъ Господи…

И Данило увидѣлъ, какъ руки Милуши, освѣщенной изъ горницы, опустились вдоль складокъ юбки, и она прислонилась къ притолкѣ… Чувство удовлетвореннаго боязливаго нетерпѣнія сказалось во всей ея фигурѣ; онъ притворился, что не замѣчаетъ, и прошелъ въ горницу. Милуша только черезъ минуту вошла за нимъ тихими шагами и молча сѣла на стулъ въ углу горницы, гдѣ стоялъ раскрытый сундукъ изъ кареты.

— Что ты?.. Все боишься, что меня украдутъ…

— Данилушка… Злодѣи вездѣ… Мужичье… Мѣщане. Тутъ въ городѣ еще кровь не засохла. Какъ же не бояться! Гдѣ ты это былъ?

— Гулялъ. Прикажи ужинать собрать; чѣмъ бояться зря, да сидѣть и дожидаться, да теперь разспрашивать — лучше бы сдѣлала, кабы приготовила все… Вашей любви бабьей только на оханья хватаетъ… Право, на это вы горазды!

— Все готово, Данилушка, сейчасъ подадутъ.

— Ужъ если мнѣ за собой въ походѣ жену и цѣлую ораву челяди таскать — такъ хоть…

Данило не договорилъ и сталъ ходить.

— Тебя, Данилушка, кто разгнѣвалъ? А? — наивно вопросила Милуша.

— Вотъ дурацкая-то догадка!.. Что-жъ? Ты мнишь, спокойно это мнѣ и пріятно — ловить Пугачева въ двухъ каретахъ… Люди смѣются, я чаю… Хоть бы Михельсонъ самъ, или вотъ Шепелевъ… Съ женою, сердечный, не можетъ разлучиться на недѣлю. Медовый мѣсяцъ на годъ растянулъ…

— Данилушка… Ты самъ такъ расположенъ… снова со слезами въ голосѣ вымолвила Милуша… Я могу въ бричкѣ парой, съ однимъ Архипычемъ слѣдовать…

— Княгиня Хвалынская поѣдетъ въ обозѣ, съ холопомъ, въ телѣгѣ. Славно!.. Скажи ты мнѣ, неужели не можешь ты прожить недѣли двѣ, мѣсяцъ, въ Азгарѣ… Вѣдь, право же такъ нельзя ѣхать… Гляди — узлы, сундуки, ящики… Всякое дьявольское навожденье бабье!.. воскликнулъ Данило разгорячись. — Самъ сатана на шеѣ повисъ…

— Охъ, Данило Родивонычъ!.. укоризненно и боязливо вымолвила Милуша и перекрестилась…

— Да вѣстимо… Сатана замѣшался!

Данило сѣлъ на диванъ и, опершись на столикъ рукой, отвернулся.

— Прости его Господи! — подумала Милуша и вымолвила вслухъ. — Твоя воля!.. Укажешь вернуться мнѣ въ Азгаръ? — Какъ изволишь, такъ и учиню по твоему изволенію, токмо не гнѣвайся… Не говори такихъ грѣшныхъ, да злыхъ словъ…

Она встала и, подойдя къ мужу, опустилась на полъ возлѣ него и приникла губами къ рукѣ его, лежавшей на колѣнѣ.

— Полно, жена, — нетерпѣливо выговорилъ онъ. — Нельзя все… Цѣлованья да милованья… Вѣдь ты монахиня! Забыла ты это?

— Охъ… Не забыла… прошептала Милуша, закрывая лицо руками.

— Ну, то-то… Ступай къ родителю. И онъ радъ будетъ, и отъ грѣха подальше…

Милуша понурилась, сидя на полу, и молчала.

— Будь хоть разъ въ жизни разумна… Согласись безъ вытья…

— Какъ изволишь…

— Завтра утромъ и соберись… Доѣдешь хорошо… Нынѣ въ этомъ краю отъ нашихъ командъ проѣзду нѣтъ, стало, ни одного Пугача не встрѣтишь… Мое имя тебя упасетъ всюду отъ своихъ, а злодѣевъ болѣе тутъ нѣтъ…

Милуша заплакала… Данило всталъ.

— Данилушка! Боюся я… Прости глупую. Единожды съ тобой разлучилась я, и вышла бѣда бѣдовая.

Милуша проговорилась и, вздрогнувъ, смолкла. Мужъ давно запретилъ ей говорить объ этой бѣдѣ, и когда случалось ей нечаянно упоминать о прошломъ несчастій, Данило становился надолго угрюмъ. Теперь его перевернуло всего отъ напоминовенія.

— Не по всякому же разу! — усмѣхнулся онъ сухо… А коли всякій разъ, такъ ужъ ты лучше распорядися… чтобы не даромъ! Наживай алтыны, какъ всѣ гульныя…

— Какія рѣчи? Какія… Господи! Такія рѣчи есть у тебя, — прошептала Милуша и запнулась.

— Ну, ничего… мягче сказалъ Данило. — Такъ завтра ты вправо, а я влѣво…

Милуша уже давно чуяла, что придетъ этотъ день, но ждала его позже. Ждала приказа ѣхать назадъ не ранѣе, какъ изъ Пензы, и съ грустью готовилась на эту новую разлуку.

Она встала, — сѣла на диванъ и задумалась тяжело.

«Отчего вдругъ теперь?.. Словно что приключилось, негаданное!» думала она, безсознательно глядя, какъ вошедшій Архипычъ и Лай-Ханъ съ двумя другими людьми накрывали на столъ… Данило сталъ вдругъ веселѣе и что-то шутилъ надъ Архипычемъ, пока тотъ разсказывалъ, уставляя посуду…

— И все ты перевралъ, объ закладъ бьюся!..

Архипычъ перекрестился на образъ, висѣвшій въ углу.

— Милуша, слышишь, что онъ сказываетъ?..

— Нѣту, родимый, не дослышала! — старалась Милуша выговорить пободрѣе и утирая слезы.

— Скажи княгинѣ…

Архипычъ разсказалъ, что онъ узналъ въ бесѣдѣ отъ купца-хозяина разное такое чудное, что и въ эдакія времена не часто бываетъ.

Первое, что вчера въ городѣ убила Пугача какая-то заѣзжая помѣщица, которую затѣмъ злодѣи привязали къ хвосту коня да и пустили, и съ той поры никто не видалъ ни коня, ни ее.

— И зачѣмъ она его убила, невѣдомо… прибавилъ Архипычъ. — Данило Родивонычъ сказываютъ: пьяная баба-де, подрамшись… А я доподлинно спрашивалъ: безъ драки! Помѣщица!

Вторая вѣсть, сообщенная Архипычемъ, была еще менѣе вѣроятна; купецъ-хозяинъ увѣрилъ его, что въ одномъ переулкѣ, въ домѣ мѣщанина, котораго злодѣй тоже умертвилъ, лежитъ раненый и помираетъ какой-то князь, а дочь мѣщанина его лѣчитъ…

— И оба-то, Милуша, — добавилъ Данило, смѣясь, и князь этотъ, что помираетъ или ужъ померъ, и эта дѣвка, обѣщаютъ всѣмъ, кто розыщетъ того коня съ однѣми стало ужъ оторванными ногами той бабы… или той дворянки, обѣщаютъ горы золотыя въ награду…

Данило расхохотался. Милуша тоже улыбнулась сквозь слезы!.. Архипычъ обидѣлся и, насупясь надъ столомъ, началъ рѣзать хлѣбъ на ломтики.

— Ну, ну, еще-то что?.. — смѣялся Данило, садясь за столъ и придвигая сковороду съ солянкой.

— Что-жъ, батюшка, меня стараго завиралу слушать! — обидчиво сказалъ Архипычъ, подавая блюда.

— Да. Максимка еще… Ну, что-жъ, это можетъ и воистину такъ. Мальчишка мерзавецъ былъ первой руки.

И Данило разсказалъ женѣ, что сынъ ея мамушки Кирилловны ушелъ отъ Ивана еще въ Оренбургѣ и теперь здѣсь уже имѣетъ домишко съ лавкой и приписался въ купцы…

— Это Архипычъ можетъ и не вретъ. Покойный мужъ Кирилловны родился и жилъ въ этомъ городишкѣ, и Максимка это знаетъ. Вотъ, онъ убилъ, да обворовалъ кого, въ нонѣшнее время оно не мудрено, разжился и пріѣхалъ на родное мѣсто поживать.

Данило ужиналъ плотно и все время подшучивалъ надъ Архипычемъ, надъ дворянкой, что убила Пугача, и надъ раненымъ княземъ, который разыскиваетъ лошадиный хвостъ съ ногами.

— Ты, Архипычъ, присовѣтуй ему, посолить лошади на хвостъ, вотъ и поймаетъ… — Ну, жена, пора на боковую.

Милуша, не ужинавшая и сидѣвшая въ задумчивости, не слушая болтовню мужа съ старикомъ, пришла въ себя и глубоко вздохнула.

— Ступай… ложися, смерть усталъ. Глаза слипались… Я только вотъ батюшкѣ отпишу съ тобой.

Милуша молча вышла въ другую горницу, гдѣ были кровати. Анька, заспанная и лохматая, присланная Архипычемъ, вошла въ горницу, щурясь на свѣчи, послѣ темноты и сна, и не замѣчая князя, прошла близъ дивана… Онъ вытянулъ ноги передъ ней… Анька зацѣпилась и со всего размаху бухнулась на полъ.

— Куда лѣзешь, лохматая! — крикнулъ князь притворно гнѣвнымъ голосомъ.

— Виновата, не доглядѣла! — отозвалась Анька, немного злобно, зная, что это была шутка…

— Натрескался, лѣшій, и балуется, — ругнулась она мысленно, проходя къ княгинѣ.

Милуша быстро раздѣлась и стала молиться. Анька вышла, пронося платье и вещи, и далеко обошла ноги князя. Впрочемъ, Данило былъ уже занятъ и приказывалъ Архипычу все касавшееся до отъѣзда и пути княгини въ Азгаръ.

Милуша прислушивалась къ этимъ приказаніямъ и переставала молиться, утирая набѣгавшія слезы. Наконецъ, все стихло, Архипычъ вышелъ и Данило сѣлъ писать письмо отцу…

Милуша перекрестилась и снова начала молиться, но не могла удержать потока слезъ, переходящихъ въ рыданія, которыя она всѣми силами заглушала платкомъ, чтобъ не разсердить мужа.

Въ горницѣ снова послышались голоса Данилы и Архипыча.

— Да чего ей? — выговорилъ Данило нѣсколько громче…

— Не вѣдаю. Пристала пуще дегтя… Може и въ самъ дѣлѣ нужда великая, Данило Родивонычъ. Жалоба може на разореніе дому.

— Укажи завтра утромъ прійти въ воеводскую.

— Говорилъ все это… Лѣзетъ, да и шабашъ… А что ей за нужда — не сказываетъ, да имя-то ваше чудно проговариваетъ…

— Фу, проклятая…

Данило помолчалъ и окликнулъ жену.

— Милуша!.. Спишь что-ль!..

Милуша хотѣла откликнуться, — но слезы душили ее и могли выдать… Когда она собралась съ силами отвѣчать спокойно, мужъ уже шопотомъ приказывалъ что-то Архипычу.

Чрезъ минуту Данило вдругъ зашумѣлъ въ горницѣ, поднимаясь со стула, а Милуша слышала, какъ онъ удивленно ахнулъ и сказалъ сильнымъ шепотомъ.

— Ты?!. Да ты, безумная!.. Ночью лѣзешь. Что люди-то помыслятъ?

Милуша прислушалась. Губы ея раскрылись отъ удивленія.

— Я тибіа очень… Громко началъ было женскій голосъ.

— Ступай!.. Завтра утромъ… Я сказалъ тебѣ. Ступай! Шальная! — шепнулъ князь Данило и, пройдя горницу на носкахъ, онъ притворилъ дверь къ женѣ,

Милуша слышала слова: завтра утромъ! Лихорадочная дрожь пробѣжала по ея тѣлу… Что-то поднималось на глубинѣ души, росло и будто грозило вырости и обхватить ее всю и задавить… Это было сомнѣніе…

— Экая я дурашная! — сказала себѣ Милуша. — Чего мнѣ въ голову только не лѣзетъ? Даже грѣшно противъ Бога и противъ супруга.

Мысль о невѣрности или обманѣ мужа почему-то никогда ни разу не входила въ голову Милуши съ самаго замужества. Она боялась еще въ Азгарѣ и въ Ольгинѣ, что женихъ, а потомъ мужъ, разлюбитъ ее понемногу и можетъ полюбить другую, но тогда онъ ей это горе повѣдаетъ самъ.

— Чего-жъ мужу скрытничать. Онъ воленъ въ себѣ!.. думалось ей.

Милуша противъ воли, почти машинально встала съ колѣнъ, приблизилась къ слегка притворенной двери и глянула въ продолговатую полоску свѣта, падавшую изъ той горницу…

Увидѣнное Милушей — уничтожило всѣ ея сомнѣнія, превративъ все въ дѣйствительность.

Едва только взоръ проникъ туда — она окаменѣла, но не вскрикнула, а только почувствовала, что вся кровь прихлынула къ сердцу и спазма схватила его больно, даже сдавило ей дыханіе. Она дотащилась до своей кровати и упала на нее, дрожа всѣмъ тѣломъ и холодѣя… Ей казалось, что какая-то ледяная струя проникаетъ въ нее, льется въ голову, въ грудь, въ самое сердце…

— Я умираю!.. — подумала она… И хорошо… И слава Богу! Слава Богу!

Капризная, не столько дерзкая, сколько глупая и дикая Шерфе знала имя князя — и не задумалась надъ новой мыслью, которая была ей по сердцу. Она одѣлась по-русски и бѣжала изъ дому въ тотъ-же вечеръ. Скоро нашла она домъ, гдѣ стоялъ командиръ отряда. Всякій прохожій, не зная имени князя, зналъ, однако, его квартиру. Когда Архипычъ, остановившій ее на лѣстницѣ, вернулся и велѣлъ ждать ей выхода князя, а самъ прошелъ куда-то, Шерфе тремя своими козьими прыжками влетѣла на лѣстницу и въ горницу, гдѣ слышала голосъ князя. Когда Данило сталъ гнать ее — дикарка вскинулась на него и такъ же, какъ въ павильонѣ, руки ея обвили шею князя, а десятки поцѣлуевъ покрыли лицо его. Князь испугался мысли близости жены и возможности ея мнимаго пробужденія. Онъ оторвалъ отъ себя татарку и почти вытолкнулъ за дверь Тамъ онъ объяснился съ ней мягче, далъ ей Лай-Хана въ провожатые домой и обѣщалъ быть на утро въ павильонѣ. Движеніе князя опоздало на секунду. Милуша видѣла женщину въ его объятіяхъ, видѣла ея скрещенныя руки, вокругъ этой головы, ея поцѣлуи на этомъ лицѣ, которое считала она своей нераздѣльной — можно сказать святыней!..

Въ одинъ мигъ у нея отняли все: отняли жизнь, оставили только способность чувствовать острую боль въ сердцѣ. Она была теперь безъ памяти и вся холодная, какъ мертвецъ, съ головы до ногъ.

Данило вернулся, заглянулъ въ спальню и, увидя жену на постели, въ бѣлой сорочкѣ и юбкѣ, лежащую поверхъ одѣяла, окликнулъ ее и рѣшилъ, что она нечаянно заснула полуодѣтая, въ ожиданіи его прихода.

«Пускай! разбужу, какъ кончу!» подумалъ онъ, и вернулся дописывать письмо, невольно прерывая писаніе мыслью о Шерфе.

— Дикій звѣрокъ… Кошка! подумалъ онъ. — Фатьма была такая же, люблю я ихъ!..

Данило долго звалъ жену, собираясь спать, она не откликалась… Въ горницѣ было темно…

«Вотъ заснула-то!» подумалъ онъ и хотѣлъ было ее растормошить, но раздумалъ и легъ… Чрезъ нѣсколько минутъ онъ уже спалъ крѣпкимъ сномъ, а Милуша пришла понемногу въ себя отъ его богатырскаго храпѣнья.

Она открыла глаза въ темнотѣ и ощупала себѣ голову…

— Что со мной! подумалось ей. Она чувствовала во всемъ тѣлѣ страшный надломъ, чувствовала, какъ еще отдавался на сердцѣ полученный тяжелый ударъ… Но что же было?.. Что случилось такое? Она стала припоминать, и вдругъ свѣтлая полоска притворенной двери явилась предъ ея воображеніемъ, а за ней, въ горницѣ, то ужасное видѣніе, которое ударило ее въ сердце.

— Не во снѣ ли?.. Господи! Сотвори милость! То было сновидѣніе! Господи…

Странное, мучительное чувство овладѣло ею. Милушѣ казалось, что въ сердце ея силится войти что то острое и огромное… Она всѣми силами противится этой всасывающейся въ нее невидимкѣ. Она знаетъ, что это будетъ смертельно для нея. Это ее задавитъ, уничтожитъ… Она борется на жизнь и на смерть, но оно все-таки понемногу овладѣваетъ ею. И всѣ силы ея, самая жизнь, казалось, уступаютъ напору и оставляютъ ее, уступая мѣсто врагу… Наконецъ, оно побороло Милушу… Въ головѣ стало яснѣе, на сердцѣ тише, но эта ясность и эта тишь были не такія, какія прежде ощущала бѣдная женщина…

— Вотъ это она… Смерть… Господи, прости и помилуй и пріими духъ мой!.. прошептала Милуша, складывая руки на груди. И вотъ она умерла… Это не она лежитъ на кровати, а кто-то другой… И какъ этому тѣлу дурно… Оно все болѣетъ и страдаетъ… А ей такъ легко и хорошо. Она можетъ унестись и улетѣть, какъ птица…

И Милуша не можетъ удержаться, чтобы не улыбнуться… И вдругъ захотѣлось ей полетѣть, туда… далеко, далеко…

Когда Данило раскрылъ глаза на разсвѣтѣ и хотѣлъ будить жену, то не нашелъ ее на кровати… Онъ позвалъ ее, предполагая, что она уже укладывается въ другой комнатѣ, но отвѣта не было. Данило подумалъ, что жена ушла въ церковь къ заутрени, и досадливо улегся снова, стараясь заснуть… Отсутствіе жены сердило его и, разумѣется, мѣшало сну…

— Ну, въ монастырѣ и живи, если такая охота молиться! — вымолвилъ онъ капризно.

Прошло около получаса. Данило не спалъ и рѣшилъ встать, чтобы приказать сбѣгать за княгиней въ церковь.

— Чтобъ она была тутъ чрезъ четверть часа! — нетерпѣливо и съ досадой вымолвилъ онъ вслухъ самому себѣ.

Въ ту же минуту кто-то пробѣжалъ, стуча, по горницѣ, и Архипычъ, перепуганный, ворвался въ спальню.

— Батюшка… Княгинюшка… Идите…

Старикъ ничего не могъ вымолвить и, махая руками, снова убѣжалъ. Данило послѣдовалъ за нимъ, надѣвая на ходу халатъ свой. Онъ былъ почти спокоенъ и скорѣе гнѣвенъ, чѣмъ встревоженъ криками старика.

По лѣстницѣ люди и Анька вносили княгиню, полуодѣтую, какъ она была вчера… Оказалось, что при пробужденіи своемъ Анька нашла княгиню внизу лѣстницы на полу, безъ памяти, предъ запертыми на улицу дверьми.

Милуша оглядывалась и озирала всѣхъ съ удивленіемъ, словно спрашивала, зачѣмъ и куда они ее несутъ… Данило поглядѣлъ съ верху лѣстницы на жену и, не дожидаясь, чтобъ ее донесли до него, вернулся въ горницу.

— Лучше ужь завести мнѣ скомороха. У того хоть потѣшныя затѣи будутъ. А этой кривляки съ меня будетъ…

Милушу пронесли въ спальню и положили на постель… Она лежала спокойно, съ широко-открытыми глазами оглядывала горницу и, казалось, не знала, что съ ней дѣлается…. Только во взорѣ ея было что-то испуганное и одичалое.

— Что съ тобой! — вдругъ сердито произнесъ надъ ней Данило, входя изъ первой комнаты и становясь въ дверяхъ.

Милуша слегка вздрогнула всѣмъ тѣломъ и онѣмѣла снова; только глаза ея двинулись и, отвернувшись отъ мужа, уперлись въ пустую стѣну. Милуша напоминала въ эту минуту раненую лань, которая лежитъ неподвижно на землѣ, и вся жизнь, уходящая изъ тѣла, кажется, сосредоточивается и уходитъ чрезъ большіе, умные глаза, то горящіе, страстно безпокойные, то упрямо твердые и пронизывающіе… Эти глаза ничего не говорятъ, ничего не спрашиваютъ… Страшно смотрѣть въ нихъ… Они словно не видятъ окружающаго, а видятъ или прислушиваются къ тому, что совершается во всемъ тѣлѣ, и ждутъ чего-то, что вотъ сейчасъ должно совершиться въ немъ, помимо ихъ воли… Это совершающееся тамъ важнѣе всего. Оно все разрѣшитъ. Когда оно кончится, то и кругомъ все кончится…

Князь Данило замѣтилъ этотъ странный, прислушивающійся взглядъ, въ одно и то же время полный жизни и мысли, и остановленный безцѣльно, гдѣ-то въ пространствѣ.

— Что ты? Хвораешь?… Иль все это приключилось отъ того, что намъ разлучиться надо… мягче спросилъ онъ и, приблизясь, сѣлъ на кровать, и сталъ говорить, не глядя на жену, и долго говорилъ. Онъ усовѣщевалъ ее быть благоразумнѣе.

— Вѣдь такая глупая любовь въ тяжесть будетъ всякому! — окончилъ онъ.

Милуша ни разу не шелохнулась и не отводила глазъ отъ стѣны. Около нея сидѣлъ и говорилъ какой-то совершенно чуждый ей человѣкъ. Данилушки ея не было!.. Куда онъ пропалъ, она не знала, а знала только, что его болѣе нѣтъ, и не будетъ, и что вся она ушла за нимъ куда-то далеко… безвозвратно… Данило, не добившись отвѣта, всталъ и вышелъ въ другую горницу. Онъ предугадывалъ, что жена захвораетъ отъ глупыхъ слезъ, но ея странное спокойствіе и молчаніе онъ не понялъ.

Между тѣмъ одинъ старый полковникъ отряда прислалъ сказать князю, что онъ проситъ позволенія выступить съ своими солдатами впередъ… Данилу кольнуло… Онъ немедленно отдалъ приказъ своимъ гусарамъ подниматься и черезъ часъ быть готовымъ выступить изъ города…

— А жена? — подумалъ онъ, забывъ о ней на минуту.

Онъ отправился къ женѣ, лежавшей такъ же на кровати, и испугался… Она была мертво блѣдна, и взоръ ея сталъ тусклъ; она, казалось, даже не узнала его. Данило потерялся на мгновенье.

— Что дѣлать! Срамъ! Онъ уйдетъ одинъ! Охъ, бабы, бабы!

Онъ рѣшился и, позвавъ Архипыча, приказалъ закладывать карету.

— Живѣй! Чрезъ часъ, чтобъ все было готово!!.

Чрезъ часъ онъ самъ снесъ жену, уложилъ въ каретѣ и, отдавъ приказаніе скакать съ ней въ Азгаръ, поцѣловалъ ее въ холодный лобъ. Она странно глянула въ его лицо, словно ненавистный ей врагъ коснулся ея, и не только не отвѣчала на поцѣлуй, но болѣзненно поморщилась и отвела глаза.

— Будетъ хуже на пути, — сказалъ онъ Архипычу, въ городѣ какомъ-нибудь остановитесь, да за докторомъ… А то прямо… — Ну, съ Богомъ!

Данило, однако, сталъ спокоенъ и увѣрялъ себя:

— Просто наплакалась, до истомленья… Ну, и лежитъ, какъ въ обморокѣ. Дорогой отходится…

Карета, окруженная конными молодцами, двинулась крупной рысью и понеслась, пересѣкая соборную площадь.. Данило глядѣлъ во слѣдъ съ крыльца дома, какъ вертѣлись колеса и мелыали, стуча по землѣ, десятки копытъ лошадей. Вдругъ онъ опустилъ глаза, и тревожное чувство проникло въ него. Ему стало жаль жену…

— Э! Чрезъ недѣльки три, мѣсяцъ, свидимся въ Азгарѣ. Пугачевъ далеко не убѣжитъ.

Данило снова поднялъ глаза, но карета и всадники уже исчезли за угломъ, и вмѣсто нихъ глаза его упали на большой, бѣлый домъ съ садомъ.

— Шерфе? вспомнилось ему. — Что же? Къ чорту! Я не малолѣтокъ… Да и прискучитъ она скоро… Не до того…

Данило сѣлъ на лошадь, которую давно уже подвелъ деньщикъ, и шагомъ двинулся по улицѣ въ сопровожденіи гусаръ.

Полкъ его уже виднѣлся за городомъ, въ полѣ. Онъ догналъ его и, объѣзжая рысью обозъ, увидѣлъ свои двѣ повозки съ вещами. На передней ѣхалъ и правилъ Лай-Ханъ, а за нимъ сидѣла, забившись между двумя большими тюками, маленькая фигурка въ повязанномъ платкѣ, совершенно надвинутомъ на лицо… Два черныхъ глаза глянули на Данилу… Тутъ только вспомнилъ онъ, что еще наканунѣ, посылая Лай-Хана съ татаркой домой, онъ прибавилъ:

— А то выдь завтра по утру, какъ полкъ выйдетъ, да и садись въ повозку вотъ къ нему… Вы и бесѣдовать можете всласть.

Въ одинъ мигъ Шерфе и Лай-Ханъ стали уже друзьями… Два кольца Шерфе принадлежали уже татарину, и онъ ихъ продавалъ. За то Шерфе и не ворочалась домой, а, ночевавъ гдѣ-то, куда свелъ ее Лай-Ханъ, поутру выѣхала съ нимъ въ обозѣ при выступленіи полка. Въ томъ же обозѣ ѣхалъ вольнонаемный кучеръ съ русой бородой и съ обезображеннымъ лицомъ около глаза.

— Ну, муха! — на разные лады повторялъ онъ, — пуще пса хватила!

Въ тотъ же день отрядъ князя разсѣялъ шайку новаго Пугача, и кучеръ пропалъ изъ обоза. Яшка и Савка свидѣлись и вмѣстѣ бѣжали…

VII.

Карета княгини Хвалынской катилась безостановочно около 80-ти верстъ, окруженная и сопровождаемая верховыми.

Небольшія кучки мятежниковъ попадались имъ до дорогахъ, но на нападенье никто не рѣшался. Команды и отряды попадались имъ чаще… Всѣ они двигались на югъ къ Пензѣ, или прямо на Саратовъ. Села и деревни, по которымъ они проѣзжали, были совершенно разорены и пусты, только ослабѣвшія старухи и блѣдныя дѣти тоскливо бродили около избъ или сидѣли на заваленкахъ; нѣкоторыя бросались вслѣдъ за проѣзжими съ крикомъ:

— Дяденька! Хлѣбушка!

Но не далеко бѣжали они, уставали на сотнѣ шаговъ, и, отступивши, тихо ворочались къ заваленкѣ.

Въ одной деревнѣ, гдѣ карета нечаянно остановилась, Архипычъ, сидѣвшій на козлахъ, разспросилъ кучку ребятъ и старуху про ихъ бѣды, пока кучеръ поправлялъ что-то въ сбруѣ, и подалъ старухѣ ломоть чернаго хлѣба…

Старуха взяла его, перекрестилась и тутъ же сунула въ ротъ, но беззубье помѣшало ей откусить, и она начала жадно сосать его…

— Бабушка! Бабушка! — приставали кругомъ ребятишки и тянулись къ ломтю… У одного изъ нихъ, уже дѣть 13-ти, зарумянилось лицо, и онъ дерзкимъ взоромъ впился въ кусокъ.

Едва только карета двинулась, онъ ринулся на старуху и вцѣпился въ хлѣбъ; всѣ ребятишки бросились тоже, сбили старуху съ ногъ, и надъ ней завязалась отчаянная драка…

— Охъ! Грѣхъ какой! ахнулъ Архипычъ, оглядываясь… Наконецъ, старшій мальчуганъ разбросалъ дѣтей и пустился бѣжать въ поле съ отбитымъ кускомъ…

Милуша, лежавшая при выѣздѣ, понемногу оправилась и сѣла… Лицо ея было блѣдно и сухо… Ни слезинки не выронила она за цѣлый день… Ослабѣвшія ноги и руки были холодны, какъ ледъ, и вся она какъ-то застыла, ни о чемъ не думала, не вспоминала даже о мужѣ и безсознательно озиралась на окрестность, сѣрую, туманную и мертвую. Изрѣдка она стонала тихо и начинала покачиваться и метаться въ каретѣ, какъ бы отъ острой боли.

— Охъ! Силъ нѣтъ моихъ!… Не совладаю… Зачѣмъ оно ударило меня, а не убило! — выговорила она, наконецъ, въ полголоса первыя слова послѣ цѣлыхъ сутокъ…

Уже смерклось… Архипычъ, увидя въ окно сидящую княгиню, обрадовался и просунулъ голову съ козелъ въ карету.

— Что родимая, княгинюшка. Полегчало?.. Слава Создателю. Вонъ и поселочекъ видать, гдѣ треба лошадокъ покормить… А тебѣ, да намъ холопямъ, нутро унять… Такъ что-ль?..

Милуша кивнула головой.

— А съ зорькой далѣ махнемъ… Ты опочиваешь сладко до зорьки.

Чрезъ версты двѣ ѣзды они переѣхали мостъ на большой рѣкѣ и въѣхали въ село, раскинувшееся по скату холма… Выбравъ избу получше на видъ, Архипычъ приказалъ подкатить къ ней.

Хозяева оказались на лицо. Вышелъ мужикъ лѣтъ пятидесяти съ окладистой бородой и посмотрѣлъ на гостей очень недружелюбно, за нимъ выглянула баба и двое парнишекъвнучатъ.

— Не бойся! Не Пугачи! — крикнулъ Архипычъ, слѣзая съ козелъ. — Азгарская княгиня, супруга генерала князя Хвалынскаго… Вотъ кто мы… Что возьмемъ, за то алтынами отдадимъ…

Мужикъ угрюмо поклонился…

— Чего бояться… Вылазьте!.. Нонѣ что бойся — что не бойся — все не упасешь живота. Нонѣ однимъ мертвымъ — вольготно. Токмо скажу: у насъ и купить нечего.

— Все свое есть! А за постой заплатимъ!

Скоро княгини была уже въ избѣ среди вынесенныхъ ящиковъ, узловъ и коробовъ…. Анька все сновала и все таскала…

Дворъ былъ биткомъ набитъ лошадьми. Молодцы размѣстились въ двухъ сосѣднихъ избахъ, но отрядили троихъ на караулъ у сѣней избы княгини.

— Это ладнѣй! Наши времена военныя! — замѣтилъ хозяинъ Сергѣй Егоровъ, быстро подружившійся съ Архипычемъ.

Милуша сѣла въ углу избы передъ новымъ столомъ, оперлась лицомъ себѣ на руки и просидѣла такъ неподвижно и молча около часу… Все, что было въ каретѣ дорожнаго, испеченнаго и зажареннаго женою купца въ городкѣ — Анька поставила на столъ и дожидалась теперь объѣдковъ, а затѣмъ приказанія лечь спать…

Милуша шевельнулась разъ, простонала глухо, и Анька заговорила:

— Искушайте чего, Людмила Митревна…

Милуша долго глядѣла на нее, потомъ, вдругъ сообразивъ что-то, передала Анькѣ первый попавшійся ей подъ руку коробъ съ лепешками и не глядя, молвила черезъ силу:

— Возьми! Ложись спать!

Анька вышла съ коробомъ въ сѣни, быстро наѣлась до отвалу и пошла въ сосѣднюю горницу послушать передъ сномъ, о чемъ толкуютъ молодцы и Архипычъ съ хозяиномъ.

Архипычъ разсказалъ уже разгромъ Казани и диковинную смерть француза.

Мужикъ разсказывалъ свои бѣды. Изъ большой семьи и достатка у него осталось двое внучатъ, жена и одна корова… Никто изъ его семьи не бунтовалъ, сидѣли всѣ смирно… Однажды наѣхало войско… Набольшій опрашивалъ мужиковъ по очереди въ особой горницѣ и посылалъ вѣшать на избѣ или воротахъ… Пришелъ чередъ старшаго сына, вышелъ онъ изъ избы и крикнулъ:

— Батька, сказывай въ царя Петра Ѳедорыча вѣруешь.

Затѣмъ его повѣсили.

— Пришелъ чередъ-то мой и другого сынка. Вошелъ я… Спрашиваетъ: чей ты слуга, царицы Екатерины Алексѣевны, аль царя Петра Ѳедорыча? Отвѣтствуй! Я ему въ отвѣтъ: вѣстимо, въ царя Петра Ѳедорыча вѣрую. Ну, говоритъ, пустите его. Вотъ этотъ мой слуга вѣрный. А нѣтъ — чтобъ сказать напередъ. Скажись напередъ, вѣшать некого будетъ. Вотъ что!

— Ахъ злодѣи, коварные! — вздохнулъ Архипычъ. — Намного ихъ? Пугачей-то?

— Много. У насъ трое были. Какъ пошли команды-то, пропали. А гляди, уйдутъ войска на Волгу — опять Пугачи пойдутъ.

Долго болталъ Сергѣй и разсказывалъ. Глухимъ воркованьемъ, однозвучно и уныло слышалась его рѣчь Милушѣ сквозь дырявую стѣну. И если даже Архипычъ позѣвывалъ, и Анька уже тыкалась носомъ и все не хотѣла итти спать, то на Милушу этотъ говоръ дѣйствовалъ губительно. Снова начала она метаться на мѣстѣ, — вставала и тихо бродила, снова садилась на другое мѣсто не пройдя десяти шаговъ. Наконецъ, она потушила фонарь, горѣвшій на столѣ, въ темнотѣ усѣлась въ уголъ и задремала.

Часовъ восемь проспала Милуша, какъ мертвая, и вдругъ очнулась. Свѣжая, отдохнувшая голова ея приподнялась съ чего-то, что было подъ ней, вмѣсто подушки. Глаза глядѣли пытливо въ темноту горницы.

Милуша вдругъ ясно и живо вспомнила дѣйствительность! Городокъ, мужъ, невѣдомая женщина, отсылка въ Азгаръ, слова его: Завтра утромъ!

Все вспомнилось бѣдной женщинѣ въ одинъ мигъ и вспомнилось будто въ первый разъ. И будто въ первый же разъ поняла она свое положеніе. Она быстро встала, отыскала дверь въ сѣни и, отворивъ ее дрожащей рукой, осторожно прошла мимо сидящихъ караульныхъ и вышла на улицу.

Свѣжая, свѣтлая и тихая ночь благотворно охватила ее… Легко и сладко вздохнула она, глянула кроткимъ взоромъ въ звѣздное небо и, отойдя отъ избы, опустилась на колѣни; повернувшись къ зарѣ восхода, она напала молиться.

— Господи! Управи путь мой!.. Ангелъ хранитель, веди меня на жизнь иную! Или на муку и смерть, или на счастіе земное. Буди на все воля Господня… Устроитель жизни человѣческой — буди милостивъ ко мнѣ.

Такъ окончила Милуша свою молитву, встала и пошла впередъ вдоль села… Скоро вышла она въ поле и побрела черезъ него по большой дорогѣ.

Вдали чернѣлъ, охватывая горизонтъ, большой лѣсъ. Надъ нимъ стояла бѣлесоватая заря восхода и дрожала въ небѣ одна звѣздочка. Людмила шла… ровно, тихо и не оглядываясь; будто боялась, оглянувшись, увидѣть свое прошлое, пожалѣть его и смутить затишье души своей…

Глухой гулъ и громъ орудій разбудилъ Архипыча, Аньку и всѣхъ молодцовъ. Да и все село поднялось на ноги. Сергѣй Егоровъ, уже отправившійся было на зорькѣ къ мельницамъ смолоть тайкомъ малость зерна, — прибѣжалъ назадъ.

— Пугачъ!.. Опять Пугачъ! У лѣса бьются… Авось его совсѣмъ расшибутъ, да и сами-то не навѣдаются къ намъ…

Архипычъ бросился въ горницу будить княгиню, бѣжать на всякій случай въ лѣсъ и ожидать, пока подъѣдутъ экипажи. Молодцы, какъ шальные сновали, сѣдлали лошадей, бѣгали, закладывая экипажи, и еще хуже путались.

Архипычъ обѣжалъ избу и дворъ, блѣдный и охающій, и не отвѣчалъ никому на вопросы: готова ли княгиня. Наконецъ, онъ повалился на-земь среди двора и, крича, рвалъ на себѣ волосы.

— Княгинюшки нѣтъ!.. Нигдѣ нѣту!..

Съ полчаса, бросивъ лошадей, шарили молодцы по всѣмъ уголкамъ, пораженные и онѣмѣлые отъ изумленія и испуга. Орудія все еще гудѣли, но не у лѣса, — а уже вблизи отъ села, но Азгарцы забыли о битвѣ войска съ Пугачемъ. Пропажа княгини страшнѣе была для нихъ.

— И не кажи теперь глаза въ Азгаръ! — воскликнулъ одинъ.

И всѣ потупились и окаменѣли. Не кажи глазъ?!. А тамъ жены, дѣти, и все иждивеніе. Не къ Пугачеву же итти теперь? Дворовому человѣку князя Родивона — бариномъ дома живется. Хорошо мужику съ рогатиной къ Пугачу пристать, а имъ не рука.

Между тѣмъ половина людей, привлеченныхъ любопытствомъ, уже выбѣжала изъ воротъ на улицу. Сражающіеся приближались. Все село было на ногахъ, и изъ всѣхъ избъ высыпалъ полусонный народъ, мужики, бабы и ребятишки, кто крестясь, кто плача и охая… Многіе бѣжали въ огороды и гумна, на задворки, другіе припустились уже черезъ поле за рѣку…

Наконецъ, при въѣздѣ въ село, отстрѣливаясь и отбиваясь, отступала за избы смѣшавшаяся кучка народу. Среди крестьянъ въ армякахъ, мелькали и разные цвѣтные мундиры, и парчевые стихари, и яркіе казацкіе кафтаны, и татарское платье расшитое золотомъ, но все это даже издали казалось потаскано, сѣро и грязно… Наконецъ село переполнилось бѣглецами Пугача, которые, тщетно умоляя крестьянъ пустить спрятаться куда-либо, пробѣгали черезъ всю слободу на мостъ и за рѣку. За ними проскакалъ во весь опоръ верховой въ желтомъ кафтанѣ съ орденами, на лицѣ его было большое пятно.

— Пугачъ. Самъ Пугачъ! — крикнули въ селѣ. — Зацѣпили его чѣмъ!..

— А не величка арава-то его! — замѣтилъ Сергѣй.

За всадникомъ пронеслась погоня — трое молодцовъ на отличныхъ коняхъ, и всѣ исчезли за мостомъ.

— Молодцы — московцы! Расшибли еще одного Пугача! говорилось повсюду.

— Войски!?. сказалъ Сергѣй Архипычу назгарцамъ. — Тоже вѣдь, грабители не послѣдніе. Припрячьте что есть.

Архипычъ, забывшій на минуту о княгинѣ, снова заплакалъ горько.

— А княгинюшка-то, ребятушки. Что жъ намъ-то дѣлать…

Сергѣй ахнулъ вдругъ и сталъ вспоминать… Наконецъ, онъ объяснилъ, что за нѣсколько минутъ до начала пальбы онъ видѣлъ отъ мельницы черную фигуру, которая прошла въ сторону лѣса, гдѣ потомъ загремѣли пушки.

Пораженные Азгарцы окружили старика Архипыча и молча глядѣли, будто спрашивая, что дѣлать.

— Ну, что-жъ? сказазъ одинъ. — Пойдемъ, рѣчка не далече…

Въ село вслѣдъ за бѣглецами уже въѣзжала конница въ разнообразныхъ мундирахъ, карабинерныхъ, казацкихъ, гусарскихъ, и та же смѣсь пестроты и грязи была и на нихъ… Впереди всѣхъ ѣхалъ плотный человѣкъ въ коричневомъ, бархатномъ кунтушѣ съ золотымъ шитьемъ, съ звѣздой и лентой черезъ плечо, а на головѣ его была генеральская шляпа на прусскій ладъ, шитая, съ кокардой и съ тремя загнутыми полями. Онъ опрашивалъ стоявшихъ у воротъ и затѣмъ иныхъ нагайками гнали за нимъ…

— За чтожъ это онъ?.. думали у двора Сергѣя.

Въ село вступила, слѣдомъ за передовой конницей, пѣхота съ ружьями и вилами, за ними ѣхали повозки обоза.

— Вишь, какіе молодцы! — подъѣхалъ верховой къ Азгарцамъ и, замѣтивъ ихъ одинакіе кафтаны съ расшивками, крикнулъ;

— Вольные, аль холопы? Кому рабы вѣрные, царицѣ Екатеринѣ, аль императору Петру!

— Вѣстимо, — поклонился Архипычъ. — Мы не бунтователи.

— Какъ можно! — Зачѣмъ! Мы домой ѣхали, — вымолвили нѣкоторые, — тоже кланяясь…

— Отвѣтствуй. Олухи. Царю, аль царицѣ служите?

— То злодѣй… Извѣстно, царицѣ Катеринѣ Лексѣевнѣ вѣрные рабы… — сказалъ одинъ.

— А-а? Царицѣ! А то злодѣй! — вскрикнулъ всадникъ. — Ладно. Я царь Петръ! И васъ измѣнниковъ сейчасъ казню.

Говорившій это толстякъ былъ майоръ Колоштанъ.

— А ты кому?.. Вы всѣ? — крикнулъ онъ Сергѣю и кучкѣ крестьянъ.

— Полно! Чего ужъ тутъ!.. — отозвался Сергѣй. — Коли тебѣ кровь человѣчья нужна стала, то неча загадки загадывать. Казни ужъ безъ опросовъ.

Чрезъ полчаса, на сдѣланной изъ качелей висѣлицѣ, на воротахъ избъ и среди улицы было не мало тѣлъ. Молодцы Колоштана въ гусарскихъ мундирахъ разстрѣливали пойманныхъ бѣглецовъ изъ разбитаго отряда, другіе, привычной рукой, развѣшивали десятки крестьянъ и бабъ… На воротахъ избы Сергѣя висѣла Анька и семеро Азгарцевъ, четверо перешли въ конницу Петра Ѳедорыча и просили изъ милости принять отъ нихъ въ подарокъ экипажи, коней и все добро пропавшей княгини. Остальные ускользнули съ Архипычемъ и съ Сергѣемъ и попрятались… Объ нихъ забыли.

— Вотъ тебѣ и обмахнулись! — думалъ старикъ Сергѣй, забившись въ овинѣ. — Это Пугачъ. А тотъ-то желтый-то кто-жъ такой? Стало, тотъ командиръ московскій. А его арава совсѣмъ на войско не схожа была.

Между тѣмъ близъ висѣлицы качелей сидѣлъ на лавкѣ, покрытой ковромъ изъ кареты княгини — Колоштанъ и допрашивалъ жертвы. Къ нему вели по улицѣ связаннаго человѣка въ желтомъ кафтанѣ. Это былъ татаринъ съ пятномъ на щекѣ.

— Пугача ведутъ, ваше величество! — доложилъ Колоштану кривой мужикъ.

— Пупырь! Шамай! Бичеву готовьте. Вѣшать названца! Ахъ они морочители народа моего всероссійскаго.

Когда татарина подвели, майоръ ахнулъ.

— Батюшки! Свиное ухо!! И ты туда же?.. Ахъ ты, родимое пятно!.. Родимое ты мое, родимое пятно!!..

VIII.

На всемъ пространствѣ между Нижнимъ и Пензой, Казанью и Саратовымъ — стонъ стоялъ, кровь лилась и совершался невозбранно грозный, гигантскій Шемякинъ судъ!..

Самъ Пугачевъ, взявъ въ полчаса и безъ выстрѣла Саратовъ, двинулся внизъ по Волгѣ… Отряды, корпуса и команды, словно заколдованные, сновали, встрѣчались, переплетались и расходились, иногда разбивая пугачей, спѣшили за Пугачевымъ, но не могли его достигнуть по той же причинѣ, какъ и во время оно, подъ Оренбургомъ. Всѣ поджидали изъ столицы новыхъ руководителей — главнокомандующаго графа Никиту Панина и генерала Суворова.

Одинъ только отрядъ, разбившій Пугачева три раза въ три дня и спасшій на половину Казань, пересѣкъ во время путь крови на сердце Россіи и, заставивъ Пугачева повернуть на югъ, пошелъ по горячимъ слѣдамъ его на Саратовъ, Дмитріевскъ и Царицынъ.

Одинъ только воинъ, на сотни и тысячи воиновъ, — не боялся Пугачева, искалъ его тамъ, гдѣ онъ есть, а не тамъ, гдѣ онъ уже былъ; и при встрѣчѣ бросался прямо на него и громилъ, а не кидался въ сторону подъ предлогомъ хитраго маневра.

Небольшой отрядъ Михельсона одинъ гнался неустанно за полчищемъ Пугачева, возстановляя порядокъ на пепелищахъ… Пугачевъ уже не шелъ походомъ, а уходилъ и, не успѣвая отдохнуть нигдѣ, боязливо оглядываясь, бѣжалъ далѣе и далѣе въ камыши киргизскихъ степей. Его гналъ не малочисленный отрядъ, а имя Михельсонъ.

— Что Михайлычъ? Гдѣ? Близко! — шутилъ Пугачевъ, но шутилъ часто, и вечеромъ, и среди ночи, при малѣйшей тревогѣ, въ своемъ лагерѣ, и утромъ, на совѣтѣ съ своими генералами.

И чѣмъ ближе былъ позади Михайлычъ, тѣмъ болѣе обоюдное положеніе походило на травлю звѣря охотникомъ, тѣмъ порывистѣе и неожиданнѣе были извороты уже усталой сбродни, усталаго, погоняемаго и оглядывающагося звѣря.

Пятаго августа Михельсонъ былъ въ усмиренной имъ Пензѣ, а 14-го августа Михельсонъ вышелъ изъ усмиреннаго Саратова, и чрезъ десять дней былъ уже почти за 400 верстъ, — на низовьяхъ Волги, уже въ двадцати верстахъ отъ своего бѣглеца.

Ниже города Царицына, близъ Чернаго Яра, двигалась вдоль Волги двадцати-тысячная вооруженная армія съ сильной артиллеріей и кромѣ того полчище изъ нѣсколькихъ тысячъ всякаго сброда и громадный обозъ почти въ тысячу подводъ. На цѣлыя версты растянулось все.

Пѣхота двигалась впереди, за ней отдѣльно конница, потомъ артиллерія. Во главѣ отборной кучки казаковъ ѣхалъ верхомъ самъ Пугачевъ, около него Перфильевъ, Андрей Уздальскій и Казиміръ Бжегинскій, за ними нѣсколько въ отдаленіи Ѳедулевъ и Твороговъ. Чумаковъ и Овчинниковъ были при своихъ частяхъ. За свитой изъ волжскихъ казаковъ, приставшихъ въ Дубовкѣ, тянулся обозъ — старыя и новыя, большія и маленькія кареты и коляски, потомъ брички, телѣги и повозки, нагруженныя до верху всякимъ добромъ. Пугачевъ былъ задумчивъ и сумраченъ, генералы его еще болѣе угрюмы.

Бжегинскій, всегда молчаливый, за послѣднее время совершенно не раскрывалъ рта.

Андрей ѣхалъ тоже скучный и унылый. Вскорѣ онъ отсталъ отъ прочихъ и, пропустивъ карету, откуда выглядывало веселое лицо Трошки Пугачева и гдѣ сидѣла Софья съ дѣтьми, подъѣхалъ къ другой каретѣ…

Заноза высунулась въ окно и пристально поглядѣла въ лицо Андрея.

— Что?.. Нужда во мнѣ? — улыбаясь, молвила она.

— Нужда, не нужда, а я сяду къ тебѣ. Тоска тамъ. Ѣдутъ, какъ мертвые. Пугачевъ все ко мнѣ привязывается. Баринъ да баринъ! Знаю, что я баринъ, а онъ казакъ бѣглый.

Андрей привязалъ на ходу лошадь за каретой и влѣзъ въ нее.

— Ну, здравствуй красавица! Какъ можется? Давно не видались… Я чаю, цѣлыхъ часовъ пять, — сказалъ Андрей и, обнявъ женщину, поцѣловалъ ее. Грустный и хрипливый голосъ его, изможденный и точно усталый видъ противорѣчили словамъ и движенію. — Спасибо, онъ тобой не дорожится, а то не пускалъ бы сюда… — прибавилъ онъ и тутъ же закашлялся, что бывало теперь съ нимъ при всякомъ сильномъ движеніи.

— Что я ему?!.. Да и я не въ обидѣ… Онъ мнѣ николи не былъ по нраву, а теперь и вовсе милъ, какъ ячмень на глазу. Ну, да не хай его… Мнѣ до тебя, Андрей Лексѣичъ, альбо просто Андрюша — соколикъ, — нѣжно прибавила Заноза. — Дѣло есть до тебя… Побесѣдовать намъ слѣдъ… Я тутъ, ѣдучи одна, надумалась… Вѣдь намъ скоро шабашить — гулять-то… Вѣдь мы куда ѣдемъ-то?.. Въ камыши Узеньскіе, съ куликами да нырками перекликаться. Я эту сторону лучше васъ всѣхъ знаю… Каиновъ-то Гай — вотъ будетъ, недалеча; только лодку возьми, переплыви, да два дня ходьбы не будетъ… Вотъ онъ гдѣ…

И Заноза показала за Волгу.

— Ну? Ты это къ чему ведешь?..

— Да все къ тому же. Какъ намъ царицѣ услужить… Весело, что-ль намъ въ Сибирь-то итти? Да и хорошо еще, коли туда — вездѣ люди живутъ, да хлѣбъ жуютъ… А какъ и насъ съ тобой въ комиссіи запытаютъ до смерти или головы порубятъ… А моя головушка, да тѣло больно ужъ пригожи, чтобъ ихъ зря топоромъ-то дуванить, да крошить… А ты къ тому же дворянинъ…

— Полно ты о дворянствѣ-то!.. — воскликнулъ вдругъ Андрей и отвернулся… — Я и такъ ночи напролетъ глазъ не смыкаю!.. — вдругъ вырвалось у Андрея.

— Я тебя не корю, родимый мой, — тихо молвила Заноза, обнимая Андрея. — Вѣдаешь ты, какъ я тебя полюбила. И не мнилось мнѣ во вѣки, чтобъ смогла я такъ кого уважать, да въ сердцѣ имѣть. Я ради тебя да себя все размышляю, какъ намъ отъ суда-то уйти…

— Да что… Вонъ послушай его! Онъ говоритъ, сильнѣе меня нѣтъ… Я на Каспійское море уйду… Царство завоюю, да съ Россіей, какъ ровный, замирюся. Какъ вотъ теперь султанъ замирился.

— Да ты не слушай. Онъ ошалѣлъ… Его этотъ нѣмецъ сбиваетъ.

— Бжегинскій-то? Полякъ? Нѣтъ! Тотъ тоже присмирѣлъ. Онъ мнѣ то же, что и ты сказывалъ. Да и всѣ они пріуныли. Одинъ Чумаковъ чуденъ, не то горюетъ, не то радуется. Да вотъ этотъ звѣрь Перфильевъ въ усъ себѣ не дуетъ. — Намъ, говоритъ, и безъ Емельяна вездѣ дорога, хоть за Кубань… Далась имъ эта Кубань. Я, признаться, и не вѣдаю. Что то есть? Ханство что-ли какое? Иль городъ, вотъ какъ Казань?

— А Нѣмецъ съ нами будетъ?.. Ну, коли съ нами, нашего съ тобой согласья, то-то бы хорошо… Онъ, вѣдь, продувной…

— Вѣстимо!.. Да ты, моя голубушка, пустое затѣяла.. Ну, ты его свяжешь… Хорошо. Пьянаго и малый ребенокъ скрутитъ… А тащить его, да увозить… Что-жъ казаки-то глядѣть будутъ на насъ?.. Новые-то генералы криворожіе нешто допустятъ… А они при немъ безотлучно.

Устинья разсмѣялась…

— Эхъ ты, соколикъ!.. Послушай-ко… Я въ Каиновомъ-Гаѣ съ десятками не такихъ атамановъ управлялась, какъ Твороговъ или Ѳедулевъ, Ванька… Я вотъ моими губами расцѣлую бывало, будто-съ на счастье, да и спроважу прямо на смерть ради своей потѣхи… А тогда я дѣвкой была… Теперь у меня руки-то развязаны… Бабой-то еще легче вашего брата молодца свить да развить… Я примилуюсь къ обоимъ, такъ все мнѣ будетъ… Я тебѣ моей головой заручаюсь, что чрезъ два дня оба новые генерала будутъ у меня тише воды въ ковшѣ… Да они намъ и не нужны!

— Полно! Что? Пустое! лѣниво и разсѣянно махнулъ рукой Уздальскій. Да и что загадывать… Вотъ поглядимъ, что будетъ…

— Что будетъ-то?!.. досадливо отозвалась Устиинья. — А вотъ я тебѣ буду говорить, что будетъ. Слушай!.. Михельсоновъ пособралъ хорошія войски и нагоняетъ ужъ насъ… А онъ хоть нѣмецъ, а и съ плохими войсками насъ подъ Казанью оттрепалъ… Сколько тамъ, у Царицына села, клоковъ изъ шкуры то Емельяновой натаскано было!.. Насилу ноги унесли. А отъ Казани до Пензы сколько разъ онъ насъ принимался гладить. А тогда у насъ было не эдакое… Нынѣ тутъ, гляди, генераловъ смышленыхъ одинъ Ѳедька Чумаковъ. Вѣрныхъ да отважныхъ казаковъ нѣту и трехъ-сотъ. Достальную татарву, да мужичье, ужъ съ Саратова батожьемъ ведутъ, да не даютъ уходить… Ты самъ же сказывалъ…

— Правда… Такъ онъ говоритъ, что и прежде у васъ было такъ-то…

— Ты слушай, соколикъ, что я говорю, а что Емельянъ говоритъ нынѣ, вѣтеръ носитъ… Онъ тронулся, и отъ вина, да и отъ дворянскихъ барышень своихъ, что въ обозѣ везетъ. Вотъ; стало, ты теперь и жди, что нагрянетъ Нѣмецъ, разъ выпалитъ и всему конецъ. Емельянъ махнетъ съ Чумаковымъ на Волгу и засядетъ гдѣ въ скиту, а потомъ камышами и уйдутъ за тридевять земель… А мы съ тобой поѣдемъ въ Казань, да въ Москву… Тамъ, соколикъ, и тебя, и меня, такъ начнутъ ласкать, что мы, не хотя того, похудаемъ, какъ старцы схимники въ монастыряхъ… А мнѣ себя смерть жаль!.. Я ужъ лучше бы продалась куда въ Туретчину… Меня разъ изъ Гая зазывалъ одинъ купецъ въ Царьградъ, продаться тамошнему царю-Салтану въ жены… Что-жъ! Нешто лучше кнутомъ-то исполосуютъ на Москвѣ…

— Ну, ладно… Увидимъ! Я ввечеру на роздыхѣ зайду къ тебѣ въ шатеръ… Прости покуда!.. Глядь-ко ты какая… И впрямь жаль, эдакой красавицѣ да въ острогѣ иль въ каторгѣ быть! — шутя сказалъ Андрей и вылѣзъ изъ кареты. Тяжело влѣзъ онъ на лошадь, закашлялся и, шагомъ догнавъ свиту Пугачева, поровнялся съ Бжегинскимъ.

— Мнѣ надо съ паномъ поговорить о дѣлѣ! — тихо сказалъ онъ по-польски.

— Добже. Якъ панъ хочетъ. Теперь или вечеромъ? — отвѣчалъ тотъ такъ же.

— Ты, баринъ мой алтынный! обернулся вдругъ Пугачевъ. — Коли хочешь, чтобъ я не дослышалъ, то говори пошепту, альбо на какомъ иномъ нарѣчіи. Я, братъ, по Полоніи-то наболтался болѣе твоего. О какомъ дѣлѣ ты съ нимъ бесѣдовать-то хочешь?.. А? Пустяковина, знать, какая въ блажную барскую голову затесалась. Ну, что рыло скосилъ?

— Я такъ — смутился Андрей.

— Oui. Il compend très bien, et parle un peu polonais. Parlez franèais, сказалъ Казиміръ громко.

— Moi, Vous, parler… Notre affaire. Vous savoir. Il faut vite! кой-какъ протянулъ Андрей.

— Вотъ это гоже! — воскликнулъ Пугачевъ весело. — Вотъ поэфтому я не маракую… Ну, да, я чаю, и Соколъ нашъ не далече улетитъ на этой-то грамотѣ… А вотъ ты пойми, я тебѣ скажу теперь: Хазрамъ Кучукъ битше бару. Бабассаны!!

— Нѣту! Не вѣдаю что! — отозвался Андрей.

— То-то вотъ… А гляди, панъ и это вѣдаетъ… Ты вотъ столбовой дворянинъ, помѣщикъ богатый. Виномъ-то напивался ты на золотыя деньги, а обучался-то на мѣдныя. Всѣ вы такъто… А вотъ панъ Казиміръ по-ихнему — шляхтичъ, хлебалъ, я чаю, щи деревянной ложкой, а обучался грамотамъ разнымъ по-царскому. Всѣ языки знаетъ… Что ни спроси, знаетъ… Я вотъ этихъ чужеземцевъ за то и уважаю; а казнить не люблю за то, что они разумницы. Отъ нихъ и поучиться уму-разуму нашъ братъ можетъ. Гляди-ко: Михайлычъ, тоже я чай умникъ. Пугачевъ смолкъ и прибавилъ чрезъ мгновенье…

— А ужъ лупить-то насъ куда здоровъ… Молодчина! Авось, Богъ милостивъ, я его скоро распотрошу. Вѣшать буду, на шелковой тесьмѣ прилажу…

— Гляди-ко, чтобъ онъ тебя допрежде на мочальной не приладилъ!.. — угрюмо молвилъ подъѣхавшій сзади Чумаковъ.

— А? Графъ Орловъ?! Нѣтъ, братъ… Это ты врешь. Меня вѣшать коротки руки… Я его, погоди, такъ ахну, на четыре части расшибу.

— Ты? Одинъ на одинъ что-ль? На кулакахъ!.. Кто расшибать-то будетъ?.. Вотъ развѣ баринъ нашъ Андрей Лексѣичъ, — усмѣхнулся Чумаковъ. Онъ и Занозу-то одолѣетъ, токмо когда она сама захочетъ…

Андрей покосился на намекъ Чумакова. Пугачевъ смолчалъ.

— Набрали силкомъ мужичья да татарвы, гонимъ, какъ стадо баранье, поглядывая, чтобъ не удралъ никто, и тоже въ умѣ: ахну!.. Да, расшибешь ты! Вѣрно! И скажу я тебѣ что. Ты рыло свое расшибешь объ Михельсонова.

— Что-жъ мнѣ, по твоему, нынѣ предпріять? — вымолвилъ, наконецъ, Пугачевъ.

— Тебѣ… На что гораздъ! Сядь на тюфякѣ въ шатрѣ, созови женъ да дѣвокъ Саратовскихъ и иныхъ, да и тяни вино, пока не натянешься; а расшибать полки не хватайся. Не твое оно нонѣ дѣло. Было твое, да сплыло… Ну, и помалчивай!.. Берегись, да Богу молись!..

— А вотъ, желаешь ты объ закладъ. Ну? — воскликнулъ Пугачевъ, — я вотъ тутъ-же становище выберу, дождусь нѣмца и расшибу его.

— Ну да! Ты гораздъ!.. — расхохотался Чумаковъ особенно злобно.

— А то нѣтъ! А то нѣтъ! — вспыхнулъ вдругъ Пугачевъ. — Ужъ коли пошло на правду… Кто всю имперію-то всполошилъ А? Города-то всѣ забралъ?

— Въ дырявый карманъ! Да и все жъ не ты… Кнутъ! Вотъ кто тоже всполошилъ имперію, — показалъ Чумаковъ на Андрея. Э! Да что съ тобой…

И Чумаковъ снова отъѣхалъ прочь.

— Филя! — обратился Пугачевъ къ Перфильеву. — Скачи, останови мою армію! Здѣсь становищу быть! И будемъ тутъ нѣмца ждать!.. Я вотъ ему…

Пугачевъ въѣхалъ на холмъ, сопровождаемый Овчинниковымъ и Бжегинскимъ, и оглядѣлъ мѣстность. Холмистая равнина, по которой шла дорога изъ Царицина на Астрахань, перерѣзывалась тутъ глубокимъ оврагомъ, и черезъ него былъ перекинутъ маленькій мостъ.

Оврагъ этотъ описывалъ въ одномъ мѣстѣ дугу и опоясывалъ самый просторный холмъ, возвышавшійся надъ остальными, съ котораго далеко открывался видъ на всю окрестность.

— Ну, вотъ мы тутъ на овражинѣ и усядемся. — Нутко, панъ, какъ бы намъ стать половчѣе да поджидать Михайлыча въ гости. По мнѣ треба выстроить мою наволоку поганую вдоль овражины, а то и въ ей самой, чтобъ не разбѣжались.

Казиміръ долго и молча оглядывалъ ближайшую мѣстность; внимательно разглядѣлъ всю окрестность въ подзорную трубку, которую ему далъ Пугачевъ, и наконецъ, сталъ объяснять, что его мнѣніе — раздѣлить артиллерію на три части: поставить главныя орудія на вершинѣ холма за овражиной, остальныя по сторонамъ, на двухъ краяхъ вогнутой линіи. Пѣхоту помимо холма выстроить направо, въ мелкомъ лѣсѣ по скату холма, а конницу на ровной и гладкой полянѣ, уходившей къ Волгѣ. По мнѣнію Казиміра, Михельсонъ долженъ будетъ поневолѣ брать холмъ и итти на штурмъ черезъ оврагъ, подъ перекрестнымъ огнемъ. Если онъ замѣшкается и разстоится передъ оврагомъ, пѣхота можетъ надвинуться изъ лѣса и ударитъ во флангъ, а въ случаѣ малѣйшаго замѣшательства конница опрокинетъ все, и правильное отступленіе будетъ уже невозможно.

— Вотъ люблю! — воскликнулъ Пугачевъ. Эка умница! Гляди ты, графъ Панинъ, чего закисъ, — обратился онъ къ Овчинникову… Гляди, и впрямь намъ Господь на дорогѣ фортецію послалъ.

— Сенникова ватага знатна всѣмъ… Тутъ, скавываютъ, государь Петръ Лексѣичъ желалъ каменную фортецію строить, — сказалъ Овчинниковъ, подъѣзжая къ нимъ шагомъ и не глядя ни на кого.

— Ты почемъ знаешь, что это Сенниковая.

— Я тутъ не мало нашлялся, — нехотя и лѣниво отвѣчалъ Овчинниковъ. — Ну, что-жъ укажешь. Я къ тебѣ. Да отпусти живѣе.

Пугачевъ приказалъ Овчинникову догнать Чумакова, который былъ уже далеко, и передать ему приказъ распорядить войска, какъ говорилъ Бжегинскій.

— Будетъ тутъ у насъ честменское отраженье! весело прибавилъ онъ. И назову я тебя, панъ, графомъ Сенниковымъ. Ладно?.. Графъ Барскій-Сенниковъ!.. — разсмѣялся онъ.

— Какой тутъ Барскій! — вдругъ рѣзко вымолвилъ Казиміръ. — Говори Бжегинскій! Что! Я послѣднюю карту ставлю, казнятъ съ тобой и съ десяткомъ другихъ мерзавцевъ!..

Пугачевъ удивленно глянулъ на поляка и пересталъ смѣяться.

Уже смерклось. Вечеръ былъ ароматный, тихій и ясный. Закатъ все еще сіялъ на небосклонѣ, а на синемъ небѣ уже блестѣлъ новый полумѣсяцъ.

Пугачевъ сидѣлъ у себя, въ большомъ шатрѣ изъ цыновокъ и полотна въ два отдѣленія. Въ первомъ изъ нихъ хлопоталъ и стучалъ посудой Ѳедулевъ, произведенный въ генералы и прозванный въ шутку генераломъ-ракомъ, по пословицѣ — на безрыбьи и ракъ рыба. Онъ продолжалъ, однако-жъ, исполнять должности и кучера, и лакея, и повара.

Софья съ дѣтьми по обыкновенію была въ особомъ шатрѣ и на довольно далекомъ разстояніи отъ шатра Пугачева.

Устинья, какъ государыня, имѣла свой шатеръ тоже въ два отдѣленія, и ея двѣ фрейлины или фрыльины разбирались въ первомъ, такъ же, какъ и Ѳедулевъ, приготовляя ужинъ. Устинья сидѣла одна на тюфякѣ и прислушивалась къ гулу тысячей голосовъ, тысячей звуковъ огромнаго становища. Въ сумракѣ ночи, въ ночномъ воздухѣ часто ясно долетало, то ржанье коня, то визгливый крикъ татарина, иль русская пѣсня; изрѣдка мягкій шумъ двигавшагося не вдалекѣ полка, или густое дребезжанье стучавшаго по каменистому грунту орудія, наконецъ, раздавались отдѣльные выстрѣлы, ради потѣхи, или отъ нечаянности.

Заноза задумалась и опустила красивую голову на грудь. Одна изъ ея дѣвушекъ давно стояла предъ ней и что-то говорила, но Заноза не слушала. Наконецъ, она пришла въ себя и послала эту же дѣвушку разыскать и позвать къ ней генерала Уздальскаго, а другую отправила къ Ѳедулеву съ приказомъ доложить государю: не будетъ-ли его милость допустить государыню съ нимъ откушать на этотъ вечеръ.

Чрезъ часъ она приняла Андрея, долго горячо говорила съ нимъ шопотомъ и отпустила его угрюмымъ и задумчивымъ.

— Боязно! — повторялъ Андрей, вздыхая.

— Ужъ ты положись на Занозу! — сказала ему женщина, странно улыбаясь, пока руки ея слегка дрожали отъ волненія.

Часовъ въ девять вечера становище слегка призатихло. На далекое пространство сіяли разложенные костры и вокругъ каждаго лежали кучки отужинавшаго народа.

Заноза сидѣла уже въ шатрѣ послѣ ужина съ Пугачевымъ. Онъ по обыкновенію пилъ ромъ, уже былъ слегка на веселѣ и въ особенно хорошемъ настроеніи духа. Никогда еще съ самой женитьбы не видалъ онъ отъ красавицы второй жены такой ласки, какъ нынѣ.

— Видно она теперь токмо смекнула мою силу, — шевелилось въ его слегка отуманенной головѣ, и винными парами, и ласками не отстававшей ни на минуту жены… Доселѣ чаяла, что меня живо захватятъ, а нынѣ уразумѣла, что голова-то моя о семи пядей… Да!.. Емеля Пугачевъ не хуже кого прочаго, Панина, альбо Румянцева, фельдмаршальствовать умѣетъ…

Прошелъ часъ. Красивое лицо жены, ея улыбки, и ея ласка, стаканы за стаканами вина и духота шатра, отчасти и утомленіе, все вмѣстѣ быстро закружило голову Пугачева. Много лицъ плавало и прыгало въ воздухѣ предъ его глазами: Бжегинскій, Чумаковъ, Хлопуша, Минѣевъ… Какой-то генералъ въ блестящемъ мундирѣ, котораго называли Михельсономъ. Они приставали къ Пугачеву, и онъ не могъ шевельнуть языкомъ, чтобъ отвѣчать имъ… Они окружили его, тормошили, цѣловали и путали его члены, точно будто вязали руки и ноги бичевой.

Сонный и опьянѣлый Пугачевъ не ошибся. Онъ лежалъ на коврѣ, крѣпко скрученный веревкой, а Заноза сидѣла надъ нимъ и отчаянно нетерпѣливымъ взоромъ уперлась на коверъ, висѣвшій при входѣ. При малѣйшемъ шорохѣ, она бросалась въ первое отдѣленіе шатра и усылала вонъ всѣхъ являвшихся по строжайшему приказу государя. Уже два раза выслала она Ѳедулева, не пустила и Овчинникова, пришедшаго съ докладомъ.

— Важнѣющее дѣло, государыня! — сказалъ было Овчинниковъ. — У насъ Ѳедька умничаетъ… Государь съ меня сорветъ, а не съ Чумакова. Его знашь, какъ онъ почествуетъ… Доложи, сдѣлай милость.

— И не сунуся… Онъ мнѣ смѣхотой сказалъ: посмѣете разбудить прежде зорьки, голову досниму… А онъ нынѣ сталъ чудить! И взаправду сниметъ… — говорила Заноза шепотомъ и голосъ ея дрожалъ, лицо то вспыхивало, то блѣднѣло. — Ступай, ступай! Графъ Панинъ! — шутя и смѣясь прибавила она, но такимъ нервнымъ смѣхомъ, что и Овчинниковъ замѣтилъ въ женщинѣ что-то особенное.

— Должно, подпила съ нимъ вмѣстѣ! — подумалъ онъ и вымолвилъ тихо, уже выходя… — Эхъ, матушка, Устинья Петровна! Споила ты намъ Емельяна. Бывало, не спалъ онъ такъ-то. Завсегда былъ до него ходъ, особливо намъ, генераламъ!.. Видно и впрямь конецъ гульбы.

Овчинниковъ вышелъ. Заноза бросилась къ Пугачеву. Онъ лежалъ попрежнему на спинѣ и, прихрапывая, спалъ глубокимъ и тяжелымъ сномъ.

Заноза сѣла на землю и схватила себя за голову.

— Барченокъ… Блудливъ, какъ котъ, а трусливъ… Трусливѣе нѣтъ! Загубитъ онъ и меня!.. Развязать!?. — воскликнула она вдругъ и устремила глаза на Пугачева.

— Нѣту! Время терпитъ…

Снова шорохъ при входѣ, снова бросилась она туда и встрѣтила Андрея въ дверяхъ.

— Что же ты!.. Губитель… Ну?.. Ужъ часъ времени жду я, — прошептала она, хватая за руки вошедшаго Андрея.

— Чего ты?.. Развѣ ужъ…

— Что же? Все… Тележка тутъ?..

— А ты неужто ужъ… — слегка дрогнувшимъ голосомъ вымолвилъ Андрей.

— Давно… Тутъ… Пьяный! Телѣжка-то? Телѣжка.

Андрей сильно поблѣднѣлъ…

— Охъ, Устиньюшка… Что ты это.

— Ты не припасъ?! Не сдѣлалъ по уговору! — воскликнула Заноза, вглядываясь въ его блѣдное лицо и въ отчаяніи всплеснула руками.

— Боязно, голубушка, — шепталъ Андрей, озираясь и дрожа. — Ну, вдругъ поймаютъ… Тутъ, альбо путемъ. Вѣдь чрезъ весь лагерь… Подумай ты.

— Охъ, шальная я баба!.. — отчаянно зашептала Заноза, хватая себя за голову. — Мнѣ бы съ Ѳедулевымъ, съ любымъ татариномъ связаться, а не съ этимъ курдюкомъ… Что теперь?..

— Развяжи поди! Брось затѣю, послѣ сладимъ. Время терпитъ! — говорилъ Андрей дрожащимъ голосомъ, и все прислушиваясь къ малѣйшему звуку и шороху вокругъ шатра.

— Сгинь ты, проклятый. Давно бы увезли!.. — шепнула Заноза и словно колебалась еще, что ей дѣлать…

Андрею послышались голоса Бжегинскаго и Овчинникова, подходившихъ во тьмѣ къ шатру. Онъ отскочилъ отъ шатра и бросился бѣжать въ другую сторону. Заноза кинулась въ шатеръ, но окаменѣла на порогѣ. Пугачевъ сидѣлъ и свободными руками распутывалъ бичеву на ногахъ. На землѣ валялись и еще тлѣли и курились обожженные веревочные концы. Онъ сжегъ путы на свѣчѣ.

Руки его медленно двигались, развязывая бичеву. Онъ не поднялъ глазъ на вошедшую и онѣмѣвшую женщину… Сбросивъ путы, онъ поднялся молча, медленно, и снялъ съ гвоздя свою нагайку. Заноза упала на колѣни, хотѣла вымолвить что-то, но языкъ не повиновался ей…

Пугачевъ подступилъ къ ней, сопя, и сорвалъ ея повязку.

Длинная коса красавицы развернулась и упала на спину. Пугачевъ намоталъ ее на руку и подтащилъ женщину на средину шатра, тутъ онъ остановился на мигъ и тяжело дышалъ…

— Охъ! Убью! — прошепталъ онъ какъ-то боязливо и будто сожалѣя…

И удары посыпались на бившуяся въ ногахъ его женщину… Два раза вскрикнула Заноза и начала тихо всхлипывать, какъ въ полуснѣ… Нечаянный ударъ усталой руки по головѣ лишилъ ее сознанья.

Пугачевъ остановился и, не бросая косы, опустилъ въ изнеможеніи руку съ нагайкой.

Въ эту минуту коверъ приподнялся, и вошелъ Овчинниковъ, за нимъ Бжегинскій. Первый остановился молча на порогѣ, второй ахнулъ и бросился къ Пугачеву. Нагайка просвистала около головы пана, и въ тотъ же мигъ двѣ руки схватили его сзади и оттащили отъ Пугачева.

— Что ты! Что! — кричалъ Овчинниковъ… — Не видишь что-ль… Нашло на его… Нашло… Убьетъ… И Овчинниковъ сильною рукой вытащилъ за собой Бжегинскаго изъ шатра на воздухъ…

— Убей пулей! А зачѣмъ… — говорилъ Казиміръ, дрожа всѣмъ тѣломъ…

— Пойдемъ! Пойдемъ! Помилуй Богъ… Видно новое что есть…

Бжегинскій вдругъ побѣжалъ отъ шатра, бормоча что-то по своему, и скоро былъ уже у своего шалаша… Быстро надѣлъ онъ оружіе, сѣлъ на лошадь и поскакалъ по царицынской дорогѣ.

Овчинниковъ вернулся и прислушался… Снова свистала плеть и шлепала, и послѣ каждаго удара (словно, какъ когда дровоколъ расшибаетъ сучковатый пень) слышалось грудное и хрипливое оханье Пугачева, вырывавшееся изъ горла отъ усилій.

— Забилъ!.. Молчитъ!.. Забилъ! — думалъ Овчинниковъ.

Наконецъ, все стихло… Только слышалось одно тяжелое дыханіе Пугачева. Овчинниковъ вошелъ. Пугачевъ, опьянѣлый или усталый, сновалъ, пошатываясь, по шатру и при видѣ Овчинникова вздрогнулъ и взмахнулъ нагайкой.

— Я это… Я! — вымолвилъ Овчинниковъ, попятившись назадъ.

Пугачевъ приглядѣлся, опустилъ нагайку и снова началъ шагать… На срединѣ лежала ничкомъ Заноза, лицомъ въ землю, безъ движенья. Все платье ея было изодрано…

— Бери!.. — вымолвилъ глухо Пугачевъ.

Овчинниковъ приподнялъ отяжелѣвшее тѣло, почти безъ признаковъ жизни, и хотѣлъ тащить вонъ.

— Сюда! — показалъ Пугачевъ нагайкой на тюфякъ.

Овчинниковъ перетащилъ женщину.

— Ну!.. Пугачевъ махнулъ на дверь.

Овчинниковъ вышелъ, но остался за ковромъ и, прислушиваясь, качнулъ головой.

— Тьфу, то билъ, а тутъ милуетъ! — сказалъ онъ.

Устинья очнулась подъ ласками мужа.

Между тѣмъ время уже приближалось къ полуночи… Кто-то подскакалъ къ шатру Пугачева, и голосъ Перфильева крикнулъ въ темнотѣ.

— Эй! Государь. Эй!..

Овчинниковъ вышелъ и разсказалъ все Перфильеву.

— Ну, вотъ? Время тутъ сластиться!..

Онъ отдалъ лошадь Овчинникову и вошелъ въ первое отдѣленіе шатра.

— Не входи! — крикнулъ Пугачевъ…

— Такъ вылазь самъ! Нужда!.. — отвѣчалъ Перфильевъ изъ перваго навѣса.

— Эхъ! Не охота… Что тамъ?.. Сказывай.

— Вылазь, тебѣ говорятъ! Увидишь что! Порадуешься!

— Да ты сказывай. Я слышу отсель.

— Тьфу! Дьяволъ! Совсѣмъ истрепался. Пропадай же вы всѣ пропадомъ.

Перфильевъ вышелъ и крикнулъ бѣшенымъ голосомъ черезъ цыновку.

— Пора тебѣ перекреститься изъ Петровъ паки въ Емельяна. Прости. Я на коня и за Волгу… Мнѣ моя шкура дорога…

Пугачевъ выскочилъ изъ шатра, напяливая кафтанъ, и поймалъ Перфильева, уже влѣзавшаго на лошадь…

— Стой! Филя. Не гнѣвись…

IX.

Среди полуночи въ лагерѣ было движеніе, и вся окрестность среди ночного затишья загудѣла отъ передвигавшихся войскъ.

Чумаковъ изъ упрямства разставилъ войско передъ оврагомъ, а не за нимъ, — прямо на дорогѣ изъ Сарепты, спускавшейся тоже по холму. Положеніе всѣхъ частей было самое неправильное, сбитое въ кучу и съ глубокимъ оврагомъ въ тылу.

— А коль не будетъ позади овражина, всѣ разбѣгутся! — упрямо объяснилъ Чумаковъ. — Пугачевъ былъ въ духѣ и, почти шутя разбранивъ Чумакова, приказалъ немедленное передвиженіе съ одной стороны оврага на другую. И черезъ узенькій, едва видимый въ темнотѣ, мостикъ, дефилировалъ отрядъ за отрядомъ. Не прошло часу, какъ пришлось чинить провалившуюся настилку…

— А вотъ теперь нагрянулъ бы нѣмецъ, и быть бы тебѣ у праздника! — угрюмо говорилъ Чумаковъ. — Вишь, полякъ ему выдумалъ по ученому разставлять. Румянцевъ выискался.

— Ладно! Михайлычъ, поди, еще въ Дубовкѣ, наши объѣдки кушаетъ всласть, какъ подъ Казанью… Онъ не дуракъ… Знаетъ, что за нами не спѣши, а дай пограбастать, а тамъ послѣдковъ отвѣдать… Его жди еще черезъ три дня.

— Это кто-жъ говоритъ? Языка что-ль словили?

— Я говорю! Не глупѣе я тебя, графъ Орловъ.

— Былъ не глупѣе!.. А нынѣ больно поумнѣлъ и вышелъ дуракъ!.. — прошепталъ Чумаковъ…

— Эхъ, сердца-то у меня на тебя нѣтъ… Чумакъ! Тутъ народъ валитъ, а ты позоришь! Кого? Царя вѣдь… Кабы я былъ не царь Петръ.

— Поминай. Поминай чаще… А то и въ правду забудутъ.

Пугачевъ махнулъ рукой и отъѣхалъ прочь.

— Ваше величество! — подъѣхалъ Твороговъ. — У насъ не ладно… Первое, твой нѣмецкій генералъ утекъ. Видѣли его за двѣ версты отсель — скачетъ въ Сарепту.

— Барскій? Врешь?!. Такъ вотъ съ кѣмъ Заноза снюхалась… Полякъ?

— Да. Энтотъ… Ну, а у меня изъ пяти тысячъ мужичья осталось сотенъ семь.

— Гдѣ-жъ онѣ?!.

— Поужинали, да и ушли. Стоянка-то наша вонъ была, у края, за версту отсюда. Поднялись они и стѣной повалили по Астраханкѣ со всего своего согласья… Я ругать, бить… Куда! Было пропоролъ одинъ вилой… Что укажешь…

— Что? Плевать! Не ловить же. И опять не войной же на нихъ итти, да палить… Гляди прилежнѣй, вы, генералы, чтобъ такъ-то по согласію не ушло еще…

Переборка, перестройка и движеніе чрезъ оврагъ все продолжались съ гуломъ, трескомъ, криками, вплоть до разсвѣта…

Пугачевъ былъ на вершинѣ холма, за оврагомъ, куда прибыло уже до 20-ти орудій… 30-ть еще оставались на другой сторонѣ… Конницу тоже еще не тронули, и она протянулась вдоль берега Волги.

— Эхъ, Чумакъ! — жаловался Пугачевъ Овчинникову. — Спали бы мы да спали. У меня жена-то теперь разогрѣтая, — разсмѣялся онъ… — А плутъ баба. Охъ, плутъ. На како дѣло пошла.

— И за что ты такъ осерчалъ… Да и панъ-то на защиту пошелъ было и удралъ. Аль что за ними примѣтилъ.

— Нѣту. Куда ему… Она у меня… Она меня осрамить инако хотѣла. И ужъ что сраму-то было бы, еслибъ… Пугачевъ запнулся… и прибавилъ. — Грубитъ… домой просится въ Яицкъ. Теперь послѣ бани на долго успокоится…

Пугачевъ помолчалъ и вдругъ вымолвилъ:

— Вонъ гляди, скачетъ Твороговъ… Ишь гонитъ.

Твороговъ скакалъ во весь духъ къ Пугачеву и еще издали показывалъ нагайкой въ сторону Астраханской дороги. Пугачевъ поглядѣлъ, куда указывалъ Твороговъ, и при блѣдномъ свѣтѣ зари увидѣлъ на горизонтѣ темную полосу.

— Что такое?

— Вертаютъ! Подлые! Вертаютъ назадъ! подскакалъ Твороговъ.

— А и то вернули! — сказалъ Овчинниковъ.

— Знать размыслили, черти, что у Астрахани въ острогъ угодятъ! — замѣтилъ Пугачевъ…

Темная полоса разросталась и близилась все ярче, освѣщаемая разсвѣтомъ.

— Гляди-ко ты, Орловъ, — обратился Пугачевъ къ тихо подъѣхавшему Чумакову… Онъ ѣхалъ, понуривъ голову и задумавшись… — Эй, гляди вонъ. Чего дремлешь… Вотъ ты сказываешь, разбѣгутся у меня войска не нынѣ, такъ завтра. Вонъ попробовали уйти, да назадъ и прутъ… Подыми голову-то.

— Наскочили на нѣмца, я чаю! Ну, и валятъ назадъ за насъ попрятаться.

— Какой тебѣ тамъ нѣмецъ! — сказалъ Овчинниковъ. — Я чаю, тамъ Астрахань, а не Царицынъ. Проснися.

— Заспался нашъ Чумакъ! И намъ-то не далъ уснуть! — смѣялся Пугачевъ.

Чумаковъ пристально разглядывалъ подвигавшуюся темную и живую линію и, не слушая никого, неподвижно уперся взоромъ въ даль.

— Вишь удивился! Эй! Проснися!

Чумаковъ перевелъ глаза на Пугачева, потомъ медленно перевелъ ихъ на Овчинникова и на Творогова и покачалъ головой…

— Чумной народъ! Глупѣе глупаго всѣ вы нынѣ. Лѣшій васъ обошелъ. Затрепались что-ль больно… Твороговъ? У твоей сбродни ружья да сабли были… Конны они были? А? Ну, что рты разинули… Что въ Астрахани войска нѣту на насъ послать?..

Пугачевъ давно уже пристально разглядывалъ горизонтъ, — ахнулъ вдругъ и обратился молча къ Чумакову.

— Что, Петръ Ѳедорычъ?.. Вотъ ты и гляди… Сидишь ты съ арміей теперь верхомъ на оврагѣ, одна нога здѣсь, другая тамъ. Тутъ лѣзутъ Астраханцы, а тамъ жди Михайлыча. Съ двухъ-то сторонъ ахнутъ… Ну, и полѣзай на печку… Такихъ, братъ, щей нахлебаешься, что и не отлежишься во вѣки.

Чумаковъ говорилъ грустнымъ голосомъ и, вздохнувъ, шагомъ поѣхалъ прочь…

— Чумакъ… Что-жъ дѣлать-то?.. Отступать? Аль что… Ну! — отчаянно спросилъ Пугачевъ, взволнованный и смущенный.

— Что, братъ! На льду вставать, паки падать. Лежи уже до оттепели.

— Чего ты слушаешь его балагурства, — крикнулъ Овчинниковъ. — Астраханцы-то насъ еще не отвѣдали… Переводи конницу, да и валяй на нихъ въ разсыпную… Вишь, тамъ гладь…

— И то, чего ждать!.. — воскликнулъ Пугачевъ, не трогаясь съ мѣста.

— Ну! Чего-жъ? Ну!.. — кричалъ Овчинниковъ.

— Ступай!.. Веди!..

— А ты-то… Вмѣстѣ…

— Что я… Меня, братъ, дремота… Да и знобитъ малость. Ты и одинъ управишься… Я подъѣду опосля съ пушками… Вотъ и Чумакъ съ тобой поведетъ своихъ.

Отъѣхавшій внизъ Чумаковъ глядѣлъ и слушалъ, обернувшись въ сѣдлѣ, и крикнулъ, усмѣхаясь…

— Пора, Иванычъ! Пора, братъ, на печку…

Поправивъ ошибку Творогова, Чумаковъ самъ ошибся. Дальновиднѣе другихъ, онъ тоже не догадался, кто шелъ на нихъ со стороны Астрахани. Удерживая хвастовство Пугачева и удивляясь храбрости и искусству ихъ гонителя Михельсона, Чумаковъ все-таки, въ душѣ, не вполнѣ вѣрилъ въ возможность, чтобъ нѣмецъ полковникъ перехитрилъ или добилъ яицкихъ атамановъ, хотя бы съ бродней, вмѣсто войска…

А между тѣмъ, ожидаемый черезъ два дня на Сарептской дорогѣ, врагъ приблизился при восходѣ солнца со стороны Астрахани… Михельсонъ не дремалъ, чутьемъ охотника зналъ, гдѣ красный звѣрь, и, обойдя его въ 25-ти верстахъ, застигъ въ расплохъ сбродню народа, сбитую кой-какъ въ кучу на двухъ сторонахъ большого оврага. Черезъ четыре часа послѣ того, какъ восходящее за Волгой солнце освѣтило два лагеря, уже все было кончено.

— Михельсонъ!!

Вотъ что ударило въ войско Пугачева и ошеломило, смутило и погнало, какъ войско, такъ и атамановъ-генераловъ.

Послѣ четырехчасового боя все бѣжало…

Пугачевъ съ холма видѣлъ, какъ былъ убитъ наповалъ Овчинниковъ за смѣлую выходку во главѣ своего отряда; какъ метавшійся бѣсомъ и мелькавшій въ огнѣ Чумаковъ дѣлалъ чудеса храбрости и геройскія дерзости и, наконецъ, раненый, упалъ съ лошади и исчезъ въ свалкѣ; видѣлъ, какъ карабинеры настигли бѣгущаго Уздальскаго и вязали его, какъ отбилъ и захватилъ непріятель половину его орудій и, обративъ огонь по бѣгущимъ, билъ и вгонялъ тысячи народа въ оврагъ, гдѣ давно копошились люди и лошади и теперь все падали и падали новые, пока другая сторона оврага уже опустѣла давно, очищенная бѣглецами… Пугачевъ все видѣлъ, сердце его замирало, стучало, рука подымалась… но снова опускалась… Онъ все чаще озирался на Волгу. Наконецъ, вскрикнулъ отчаянно и поскакалъ… но не на врага, а къ берегу, гдѣ стояли запасенныя лодки и ждалъ его Перфильевъ.

Около Пугачева очутились Ѳедулевъ и Твороговъ и нѣсколько другихъ главныхъ казаковъ.

— А Чумаковъ! — вскрикнулъ онъ, отступая отъ лодки.

— Собирай, поди, мертвыхъ! — крикнулъ Перфильевъ. — Счастливо оставаться.

Всѣ они бросились къ лодкѣ и отчалили отъ берега… На холмахъ и въ лощинкахъ все еще виднѣлась свалка и гудѣли орудія… Но вотъ прогремѣли, наконецъ, послѣдніе одиночные выстрѣлы, и только земля дрожала еще, казалось, отъ стихнувшаго гула.

— А Чумаковъ? — повторялъ Пугачевъ безсмысленно.

Къ нему скакали и бѣжали казаки, бросались въ лодки и все отчаливали, другіе кидались вплавь. Онъ все стоялъ, и глаза его искали Чумакова…

Вотъ подскакала бричка. Въ ней была Софья съ тремя дѣтьми. Казакъ-кучеръ перетаскалъ дѣтей въ лодку Пугачева, Софья пришла и сѣла…

— Ваше величество! Садись! Садись! — приставали казаки со всѣхъ сторонъ.

— Чумаковъ! Чумаковъ! — проговорилъ Пугачевъ дрожащимъ голосомъ и машинально вошелъ въ лодку… — Она отчалила, онъ снялъ шапку и такъ же машинально началъ вдругъ креститься, стоя въ лодкѣ…

Гребцы налегли на весла, и лодка понеслась чрезъ широкое раздолье Волги…

Чрезъ десять минутъ самъ Михельсонъ былъ на томъ мѣстѣ, гдѣ оставила свой слѣдъ въ пескѣ эта отчалившая лодка.

Князь Данило былъ около командира корпуса и глядѣлъ за Волгу, досадливо опрашивая захваченныхъ казаковъ…

— Во тутъ… Сейчасъ! — слышались кругомъ голоса… — Онъ, поди, только у того берега… Въ камышѣ, поди, прикурнулъ, анаѳема!

— Ну! За Волгой! И за то спасибо! — сказалъ Михельсонъ.

— Добитъ! — сказалъ Данило… — У Кайсаковъ нѣтъ ни людей, ни оружія, ни городовъ… Да, подлинно, битву эту можно почесть побѣдой и концомъ Пугачевыхъ злодѣйствъ.

— Господь вѣдаетъ!.. Все же не въ рукахъ! — угрюмо сказалъ Михельсонъ.

— Кто въ степи словитъ звѣря? — продолжалъ Данило. — Невѣдомо! Но честь побѣды надъ этой гидрой отдастся вамъ, полковникъ!

Михельсонъ не отвѣчалъ и, задумавшись, глядѣлъ въ чуть плескавшія о берегъ волны.

X.

Снова за Волгой, въ степяхъ, Пугачевъ собралъ едва 1,500 казаковъ. Весь лагерь и обозъ въ шестьсотъ подводъ съ саратовскими еще запасами былъ въ рукахъ побѣдителя. Ему досталось двадцать три тысячи плѣнныхъ, 50-ть орудій, и двѣнадцать тысячъ убитыхъ и раненыхъ усѣяли урочище и окрестность… Не мало бѣглецовъ унесла и Волга въ своихъ волнахъ, но ей были уже давно не диковиной трупы атамановъ, солдатъ и татаръ.

Князь Данило счелъ себя теперь въ правѣ взять отпускъ; будучи волонтеромъ, онъ почти не зависѣлъ отъ Михельсона и просто объявилъ ему свой отъѣздъ домой, ссылаясь на то, что, по его мнѣнію, мятежъ вполнѣ прекращенъ. Данило давно уже былъ встревоженъ отсутствіемъ всякихъ вѣстей и вѣстниковъ изъ Азгара. Послѣднее же непрямое извѣстіе имѣлъ онъ отъ одного молодого офицера, прошедшаго съ командой чрезъ Азгаръ и увѣрявшаго князя, что княгиня Людмила въ вотчину еще не пріѣзжала, что объ ней не имѣлось никакихъ вѣстей, и князь-отецъ полагалъ, что она съ мужемъ.

Это поразило Данилу, и мысль о судьбѣ жены не покидала его… Данило рѣшился ѣхать въ Азгаръ послѣ первой важной встрѣчи съ мятежниками, и эта битва подъ Сенниковой ватагой была таковою… Онъ собрался немедленно, но Михельсонъ задержалъ его, прося доставить въ Саратовъ двухъ важныхъ плѣнниковъ: вторую жену самозванца и дворянина Уздальскаго, взятаго съ оружіемъ въ рукахъ, послѣ отчаяннаго сопротивленія. Устинья была опасно больна и даже просила священника, чтобъ исповѣдаться и причаститься. Данило поневолѣ согласился подождать, чтобъ знать, повезетъ ли онъ ее, или извѣстіе объ ея захватѣ и смерти… Князь думалъ ѣхать на Царицынъ, пробыть тамъ цѣлый день, потому что тамъ оставалась Шерфе съ Лай-Ханомъ, и оттуда отправить ее прямо въ Казань съ тѣмъ, чтобъ она тамъ ждала его прибытія изъ Азгара.

Михельсонъ, прося князя обождать поправленія здоровья Устиньи или ея смерти, обѣщалъ не посылать гонца съ извѣстіемъ о побѣдѣ и бѣгствѣ Пугачева за Волгу, чтобъ князь могъ свезти эту вѣсть. Кромѣ того, Михельсону, въ душѣ хотѣлось добить самому и поймать самозванца до прибытія ожидаемаго всякій день Суворова.

Наконецъ, Михельсонъ переправился черезъ Волгу за бѣглецами, а князь Данило выѣхалъ на Царицынъ.

Медленной, хоть ровной, рысью подвигался вдоль Волги поѣздъ изъ нѣсколькихъ повозокъ и телѣгъ, въ которыхъ князь везъ до десятка плѣнниковъ для сдачи въ Саратовѣ.

Въ одной изъ нихъ сидѣлъ блѣдный, еще болѣе исхудалый Андрей Уздальскій, скованный по рукамъ и ногамъ, а рядомъ съ нимъ, понурившись, Устинья, совершенно больная и съ изуродованнымъ лицомъ, чрезъ которое полосой проходилъ огромный шрамъ. Она тоже была скручена по ногамъ веревкой и сидѣла, какъ онѣмѣлая, ни слова не вымолвивъ съ самой ватаги, не пила и не ѣла. Когда бричку окружали солдаты и опрашивали ее, чаще всего о синеватыхъ слѣдахъ побоевъ на шеѣ, лицѣ и рукахъ, — она отвертывалась и молчала, какъ убитая, несмотря ни на угрозы, ни на шутки.

На одномъ привалѣ, гдѣ наскоро былъ устроенъ шатеръ изъ рогожъ, князь Данило не утерпѣлъ и велѣлъ себѣ привести по очереди обоихъ плѣнныхъ. Первую привели Устинью… Онъ подробно разспросилъ ее обо всемъ, касающемся до Пугачева… Она отвѣчала на все охотно и откровенно, но не глядѣла ему въ глаза…

Князь сталъ утѣшать ее, что если все сказанное ею о себѣ оправдается при допросѣ и судѣ, то ей нечего бояться, и что она будетъ отпущена на волю.

— Въ Сибири-то жить? На Яикъ не водворятъ! Да на что она мнѣ нынѣ!.. Воля?! съ горечью вымолвила Заноза… Я битая!..

— Да ты любила его?

Заноза вздохнула и подавила тяжелый вздохъ вспыхнувшаго гнѣва…

— Любила? — И глядя въ землю, она тряхнула головой… Любила? Дай мнѣ топоръ — я годъ цѣлый буду тѣшиться, мясо его поганое крошить на крошинки. Безъ него, оставайся я на Узеняхъ, я бъ не была полгода императрицей самозванной, за то жъ вѣкъ бы свой свѣковала хоть не по-царски, такъ не хуже того, — у себя въ Гаѣ!

— А вѣдь ты, хоть и съ рубцомъ этимъ, а видать, красавицей была.

— Я-то! Подняла Заноза первый взглядъ свой на князя. — Я была… Голосъ ея задрожалъ, вдругъ оборвался, и слезы ручьемъ хлынули изъ глазъ… Что мнѣ судъ вашъ! Что мнѣ жизнь нынѣ!.. Въ каторгу сошлите, въ острогѣ на цѣпь закуйте… Лицо-то мое мнѣ кто отдастъ?..

И Заноза отчаянно и судорожно рыдала, стоя предъ княземъ…

Онъ былъ смущенъ ея страшнымъ отчаяньемъ, подошелъ и хотѣлъ осмотрѣть ближе ея лицо и язву отъ нагайки.

— Нѣтъ! — воскликнула женщина, отворачиваясь и опуская глаза. — Не нуди меня! Не стыди! Зазорно не въ мочь!.. Знаю, какова была и что стала. Дозволь уйти…

Князь отпустилъ женщину и не велѣлъ ее снова скручивать; затѣмъ онъ позвалъ Уздальскаго… Чрезъ минуту вошелъ Андрей межъ двухъ солдатъ, гремя цѣпями и едва двигаясь…

— А? Ту мужъ училъ! — усмѣхнулся князь. — А этотъ мой ученикъ!

Онъ велѣлъ часовымъ выйти изъ шатра и положилъ около себя заряженный и готовый пистолетъ.

— Небось! Не трону! — горько улыбнувшись, молвилъ Андрей.

Князь сталъ молча смотрѣть на небо, и злобная ненависть сказалась въ его взглядѣ…

— Что, безпутный, доигрался до кнута и каторги! — вымолвилъ Данило, усмѣхаясь. — Дворянинъ! Пугачевскій генералъ! — Тварь!!

— Ты отнялъ у меня невѣсту, ты отнялъ честь дворянскую, и ты угналъ меня, сѣченаго дворянина, въ Пугачевцы; ужъ тебѣ бы и казнить меня на площади. И дѣло твое — палачествовать, — грустно отвѣчалъ Андрей безъ злобы; — слезы блеснули на его лицѣ.

— Да! Кабы не долгъ службы и присяги, я бы вотъ сейчасъ положилъ тебя собаку здѣсь, изъ своихъ рукъ… А поколь ты живъ, отродье, не знаю какое, потоль не будетъ мнѣ хорошо на свѣтѣ. Пошелъ вонъ, поганый!.. А то убью! вдругъ вырвалось у Данилы крикомъ, и онъ привсталъ, задыхаясь отъ гнѣва.

— Теперь я хворъ, да и скованъ… А тамъ въ Сибирь пойду, но помни.. Помни, Данило Родивонычъ!.. Не на тебѣ, такъ на дѣтяхъ твоихъ — а отместка Уздальская — лихая будетъ!

— Вонъ! Убью! странно крикнулъ князь, будто боясь за себя. И дѣйствительно, взятый съ сундука пистолетъ уже поднимался въ рукѣ князя и дрожалъ предъ головой Уздальскаго.

Андрей усмѣхнулся горько и, видимо не боясь нисколько угрозы смерти, тихо вышелъ, гремя кандалами.

Князь собрался тоже изъ шатра своего, чтобъ прогуляться и разсѣять гнѣвъ, возбужденный видомъ этого ненавистнаго ему человѣка.

— Вѣдь тварь! Мелкая тварь! — злобно говорилъ князь вслухъ. — А въ моей жизни какое гибельное участіе принялъ. Опоилъ? Да полно, опоилъ ли? Всѣ бабы на одно. Нѣту въ мірѣ дѣвки или бабы, которую бы нельзя было взять. Иная ножемъ зарѣжетъ… да послѣ! А не прежде! А моя баба изъ таковскихъ, что съ ней еще сто разъ то же приключиться можетъ

Лай-Ханъ вошелъ къ князя и доложилъ, что пріѣзжій офицеръ г. Дидрихъ желаетъ видѣть князя, чтобъ извѣститься о мѣстѣ нахожденія отряда Михельсона и о злодѣѣ.

Князь принялъ офицера, лежа на коврѣ, и небрежно, холодно и гордо передалъ ему подробности пораженья Пугачева.

— Стало, мы въ самый разъ подъѣдемъ, — сказалъ тотъ. — Я въ порученьи, кое могу открыть вамъ, князь, и просить совѣта вашего.

И офицеръ разсказалъ князю, что онъ ѣдетъ по секретному порученію, съ крупной суммой денегъ и съ однимъ атаманомъ-казакомъ, еще въ началѣ лѣта отставшемъ отъ самозванца и взявшимся теперь предать Пугачева въ руки правительства.

— Предпріимчивость какая! Самъ добрался до Петербурга, былъ у графа Григорья Григорьевича Орлова и предложилъ избавить имперію и государыню отъ изверга Емельяна. Графъ его представилъ самой монархинѣ, и она милостиво съ нимъ говорила о ворахъ яицкихъ.

— Вотъ ужъ на что пошли! — сказалъ князь. — Все это водотолченіе или плутни. Еслибъ я былъ въ столицѣ, то отсовѣтовалъ бы государынѣ этимъ способомъ воевать съ бунтовщиками. А кто такой этотъ казакъ?

— Его звать Астафій Трифоновъ, яицкій казакъ по роду. Знаетъ тотъ край отмѣнно, именно степи яицкія. Знаетъ всѣхъ сподручниковъ злодѣя. Съ нимъ въ уговорѣ нѣкоторые изъ нихъ, кои и выслали его въ Петербургъ, втайнѣ, конечно, отъ самозванца. Они ему злодѣя и предадутъ. Главное дѣло только найти его, т.-е. гдѣ искать его теперь?

Князь объяснилъ кратко, что, по его мнѣнію, имъ надо переправиться на лѣвый берегъ Волги, близъ Чернаго Яра.

— Нѣтъ ли чего новаго въ столицѣ? Не слыхали-ль? — спросилъ Данило. — Я давно закисъ здѣсь съ бунтовщикомъ. О тѣхъ краяхъ и думать забылъ!

— Новый графъ Россійской имперіи либо есть, либо на сихъ дняхъ будетъ, — отвѣчалъ Дидрихъ, — господинъ Потемкинъ, Григорій Александрычъ.

Князь вскочилъ на ноги, ахнулъ, но выговорилъ: — пустое! Бабьи переплеты! Враки! Вы знаете Узени? — прибавилъ князь, рѣзко переходя на другое.

— Нѣтъ-съ. Плохо. Но Трифоновъ, вѣроятно, знаетъ…

— Да позовите сюда вашего казака. Я съ нимъ перетолкую.

Офицеръ вышелъ и чрезъ минуту вернулся съ казакомъ.

— Вотъ-съ. Честь имѣю представить, Астафій Трифонычъ. Онъ говоритъ, что знаетъ Узени отмѣнно.

— А коли знаешь, то дѣло вамъ будетъ не долгое и не трудное, — началъ было князь, и вдругъ наступило молчанье.

Князь запнулся и глядѣлъ на казака, будто что-то вспоминая.

Астафій Трифоновъ, пристально разглядѣвшій уже князя, слегка смутился, но когда князь сталъ его разглядывать внимательнѣе, онъ вдругъ поблѣднѣлъ и подавилъ въ себѣ глубокій вздохъ, вызванный сильнымъ и неожиданнымъ смущеніемъ.

— Я тебя знаю. Видѣлъ. Гдѣ я тебя видѣлъ? — сказалъ князь, не двигаясь съ ковра, на которомъ снова лежалъ.

— Не могу… Не могу знать… Я васъ не имѣлъ чести… — началъ было Астафій Трифоновъ дрожащимъ слегка голосомъ и запнулся.

Это былъ купецъ Долгополовъ, названный Обваловъ и теперь назвавшійся снова иначе и обманувшій графа Орлова и весь Петербургъ подъ именемъ Астафія Трифонова, яицкаго казака.

— Не ври! Я тебя гдѣ-то видѣлъ, — строго сказалъ князь и прибавилъ, насмѣшливо улыбаясь: и ты меня знаешь; знаешь, что я князь Хвалынскій. И тебѣ это даже что-то не по нутру… Ну-т-ко, сказывай.

Наступило молчаніе. Дидрихъ смотрѣлъ удивленно на казака и мысленно соглашался съ княземъ.

— Ну! Говори живо. Гдѣ мы видѣлись и знались и почему лицо мнѣ твое знакомо. Да и не добро оно мнѣ вспоминаетъ. Вотъ что! Худое — прехудое. Что, не помню.

— Я право, ваше сіятельство, не уразумѣю, почему вы полагаете такъ. Я никогда не имѣлъ чести васъ встрѣчать.

Князь вдругъ вспомнилъ все случившееся съ нимъ болѣе чѣмъ за годъ назадъ, на постояломъ дворѣ, въ селѣ Никитскомъ: и царева гонца съ манифестами, и побѣгъ Алеши, и бичевку, выдавшую Артемія Никитича Уздальскаго. Князь не ахнулъ, не двинулся, не подалъ виду, что узналъ мнимаго казака.

— Нѣту! Ошибся! И впрямь должно быть я тебя не видѣлъ нигдѣ.

Переговоривъ о дѣлѣ кратко и быстро, князь отпустилъ Астафія Трифонова и обратился къ Дидриху.

— Увѣрены ли вы въ этомъ человѣкѣ. Не обманываетъ ли онъ и васъ, и графа Орлова, да и государыню.

— Не думаю… Но… Но если вы имѣете какое подозрѣніе, князь, то надо предупредить… Мы должны его скоро съ тремя тысячами червонцевъ отпустить въ лагерь или въ стоянку злодѣя… И кромѣ того, по его требованію, еще девять тысячъ червонцевъ ему выслать. Надо рѣшеніе принять: довѣрить ли ему деньги на подкупъ казаковъ и будетъ ли прокъ отъ того.

— Нѣтъ! Не довѣрять! Я бы не довѣрилъ. Онъ плутъ.

— Онъ очень глуповатый. Кажись бы, гдѣ ему плутовать.

— Глуповатый до Питера, Орлова и до дворца не дошелъ бы одинъ! Это первое. Второе: онъ не Астафій Трифоновъ.

— Такъ вы увѣрены, что знаете его.

— Онъ Обваловъ — купецъ или мѣщанинъ московскій.

— Обваловъ?! — воскликнулъ офицеръ. — Какъ Обваловъ? Предатель симбирскаго коменданта, наперсникъ Пугачева? Онъ намъ все объ Обваловѣ небылицы въ лицахъ разсказываетъ… Это стало о себѣ.

— Позовите его! — вдругъ выговорилъ князь. — Мы его отомкнемъ тутъ.

Астафія Трифонова, Долгополова или Елисея Ануфріева Обвалова не нашли нигдѣ. Онъ бѣжалъ. Поднялась суматоха, но всѣ поиски остались тщетны.

Однажды ввечеру, уже вблизи Царицына, поѣздъ князя медленно двигался по степи. Князь нетерпѣливо ждалъ конца этого скучнаго путешествія съ плѣнниками, мѣшавшими ему ѣхать скорѣе въ Азгаръ.

Сидѣнье въ бричкѣ утомляло его, даже раздражало, и онъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобъ пройти пѣшкомъ.

Верстъ за двадцать отъ Царицынской крѣпости что-то сломалось у передней повозки, гдѣ ѣхало двое мятежныхъ сотниковъ изъ яицкихъ казаковъ и съ ними офицеръ изъ отряда Михельсона, который и долженъ быть остаться въ Симбирскѣ при захваченныхъ преступникахъ. Весь поѣздъ сталъ. Князь, ѣхавшій во весь путь послѣднимъ, выскочилъ изъ своей брички и пошелъ впередъ.

— Справитесь! Нагони! — крикнулъ онъ…

Ночь была не лунная, но зато темный куполъ неба, усѣянный милліонами звѣздъ, сіялъ и будто искрился, накрывая правильно округленнымъ сводомъ, правильно круглую, съ дальними краями, степь.

Потерявъ изъ виду свой поѣздъ, князь остановился, поглядѣлъ на сверкающее небо, оглянулся кругомъ, по дальнему краю, глянулъ ближе и перевелъ взоръ и мысль на себя… Далеко кругомъ все пусто и молчаливо; темно и гладко круглое небо, темна и ровна круглая степь… Звѣзды безъ счета искрятся вверху, а здѣсь, внизу онъ… и одинъ онъ, среди темной пустоты и мертвой тишины небесъ и степей… И непонятное князю чувство проникло вдругъ въ него… Многое, чего онъ желалъ и ждалъ теперь въ Петербургѣ, показалось ему малодушнымъ желаніемъ. Онъ вспомнилъ о турецкихъ походахъ и битвахъ, подвигахъ и ранахъ, о новомъ бѣломъ крестѣ послѣ тяжкой болѣзни и вымолвилъ тихо:

— И зачѣмъ? Зачѣмъ!?.

Онъ вспомнилъ Азгаръ, отца, семью… Милуша явилась его мысли, и сердце дрогнуло въ немъ какъ-то особенно.

— Все глупство. Усталъ отъ дороги! Окисъ! — сказалъ онъ и медленно двинулся далѣе. Поѣздъ все не нагонялъ его, хотя онъ уже давно едва подвигался по дорогѣ…

Вдругъ впереди него, верстъ, казалось, за пять, средь ночной темноты ярко блеснулъ огонекъ, передвинулся и, краснѣя, быстро увеличивался.

«Это костеръ!» — подумалъ онъ и продолжалъ итти на огонь который былъ, очевидно, на самой дорогѣ… Степь обманула его — огонь былъ въ нѣсколькихъ сотняхъ шаговъ.

Приближаясь, князь Данило различилъ понемногу сначала костеръ изъ камыша и сѣна, трескъ и запахъ гари долетѣлъ до него; затѣмъ близъ огня увидѣлъ онъ какую-то фигурку, которая, казалось, раздѣвалась и клала платье на земь… Наконецъ въ полсотнѣ шаговъ отъ костра обрисовались подъ лучами пламени стогъ сѣна, а за нимъ казакъ, стоящій неподвижно, опершись на пику и держащій пару понурившихся лошадей. Живые люди и животныя, то ярко алѣютъ, то исчезаютъ въ полутѣняхъ и точно дрожатъ, облитые лучами красныхъ, прыгающихъ языковъ пламени; и колеблющійся свѣтъ этотъ пятнами бѣжитъ кругомъ и разбрасывается по тихой степи… Только трескъ камыша въ огнѣ, только шаги подходящаго князя нарушаютъ это полночное затишье…

Когда князь разглядѣлъ все и приблизился къ огню, то обѣ фигуры показались ему подозрительны. Казакъ все стоялъ съ лошадьми недвижимо, какъ истуканъ; другой человѣкъ, уже совершенно голый, сидѣлъ на корточкахъ предъ огнемъ, грѣлся, поворачиваясь медленно и, очевидно замѣтивъ подходящаго, не обращалъ на него никакого вниманія.

— Что ты здѣсь дѣлаешь? — сурово спросилъ князь.

Человѣчекъ молчалъ и охалъ, съ удовольствіемъ потирая руками голые бока и спину…

— Эй, слышишь. Что ты дѣлаешь тутъ?

— Глаза-то, чаю, есть! — отвѣчалъ грѣющійся.

— Отвѣчай, что спрашиваютъ!! — повелительно сказалъ князь.

— Видишь, озябла… Ну, и грѣю, голубушку.

— Что ты за человѣкъ? Мужикъ, иль казакъ? — спросилъ князь, глядя на кучку платья около костра, гдѣ поверхъ всего лежала бѣлая сорочка, которая особенно увеличила подозрѣніе Данилы. Тотъ молчалъ.

— Ну?! — снова вымолвилъ князь. — Кто-жъ?

— Солдатъ, батюшка, солдатъ! — нехотя отвѣчала фигура, снова поворачиваясь другимъ бокомъ къ огню.

— Откуда.

— Изъ Царицына.

— Какъ звать?

— Отвяжись, батюшка.

— Я тебѣ приказываю отвѣчать сейчасъ, что ты за человѣкъ и какъ зовзтъ! — крикнулъ князь, выходя изъ терпѣнія и надвигаясь къ бѣлой кучкѣ, чтобы, въ случаѣ упрямства, оглядѣть хоть одежду. — Ну, твое имя?

— Эхъ! — снова повернулась фигурка уже спиной къ огню и къ князю, ежась и растирая поясницу… — Э-эхъ! Любо… Имя-то?

— Ну! Ну! Не баловаться. Грубіянъ! — вспыхнулъ князь.

— Имя Александръ, по отчеству Васильевъ, по прозванію господинъ Суворовъ, а чиномъ только еще генералъ-поручикъ.

И говоря это онъ повернулся снова лицомъ къ огню.

Князь Данило оторопѣлъ и обезумѣлъ отъ нечаянности. Приглядясь пристальнѣе, онъ узналъ ожидаемаго генерала. Онъ не скоро собрался отвѣтить, пока тотъ спокойно подбрасывалъ еще сѣна въ костеръ.

— Простите, ваше превосходительство… Но право, неожиданность… Въ эту пору и въ степи… Я право… Еслибъ не степь, то конечно…

— Степь, батюшка… Помилуй Богъ. Вижу и я, что степь. Дура она. Ты-то откуда?

— Изъ подъ Сенниковой Ватаги, изъ корпуса полковника Михельсона.

— А звать?

— Князь Хвалынскій… Я былъ при…

— И все врешь, батюшка; тотъ, сказываютъ, хоть и изъ татаръ казанскихъ, а умница.

Данило смутился и молчалъ.

— Коль изъ тѣхъ мѣстъ, скажи, какъ поживаетъ его милость, господинъ императоръ Пугачка. Все ли въ добромъ здоровьи. Аль отъ вашей удали насидѣлъ геморой. Помилуй Богъ!

— Пугачевъ разбитъ и…

— Бѣжалъ…

— Бѣжалъ, ваше превосходительство, съ сотней казаковъ; но уже бѣжалъ за Волгу и рыскаетъ въ степяхъ. Его войско уничтожено. Бунту конецъ! — самодовольно проговорилъ князь.

— Разбитъ, бѣжалъ и бунту конецъ! Такъ! Такъ! Кто бишь это, молъ, сказывалъ. Да! Петръ Александровичъ Румянцевъ о прошломъ годѣ, какъ были мы еще въ кампаніи.

— Это вѣрно, генералъ. Я участвовалъ самъ въ битвѣ, въ урочищѣ Сенниковая Ватага.

— Стало, ужъ ухитрились вы сольцей на хвостъ ему посыпать… Только кому солона-то будетъ теперь — еще невѣдомо. Ну, а ты, князь, прости, батюшка, не упомню… какой…

Данило вспыхнулъ и молчалъ… Генералъ зналъ хорошо его имя.

— Ты-то, что-жъ? Его что-ль, Пугачку, по степи теперь шукаешь, аль по грибы вышелъ…

— Я везу плѣнныхъ злодѣевъ въ Симбирскъ. Вотъ и они ѣдутъ…

— Ну, съ Богомъ! Вези… Токмо, одолжи, объѣзжай сторонкой… Да повстрѣчаемся гдѣ еще, не привязывайся баннымъ листомъ… Не ровенъ часъ… Обругать могу, не хорошо. Ну, прости!

— До свиданія, ваше превосходительство. Васъ давно ждутъ къ войскамъ…

Князь постарался выговорить это съ легкой усмѣшкой, намекая на медленность, съ которой ѣхалъ Суворовъ на мѣсто бунта, и на общее тогдашнее подозрѣніе, ожидавшихъ его прибытія.

— Робѣлъ, батюшка… Робѣлъ! Шутка ли, на самого Иваныча-то лѣзть. Помилуй Богъ.

Данило поклонился и пошелъ навстрѣчу къ подъѣзжавшей вереницѣ повозокъ.

— Эй! — крикнулъ Суворовъ… Не взыщи за то, что видѣлъ! Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады! А чего у насъ нѣтъ, помилуй Богъ — не казали. Сами бы рады себѣ раздобыть!..

Данило обернулся, вспыхнулъ и хотѣлъ отвѣчать на шутку, но это было бы болѣе чѣмъ невыгодно, и онъ смолчалъ. Подойдя къ повозкамъ, онъ сѣлъ и велѣлъ объѣхать кругомъ, подалѣе отъ костра, гдѣ уже бѣлѣлась полуодѣтая фигура всероссійскаго героя и чудака.

Проѣхавъ версту, князь встрѣтилъ многочисленный отрядъ Суворова, переправлявшійся чрезъ Волгу. Князь невольно обернулся изъ брички, но не нашелъ костра. Все было темно и глухо кругомъ; молчаливо уходила степь во всѣ края. Сномъ или нелѣпымъ видѣньемъ показалась ему теперь эта встрѣча.

XI.

Азгаръ Богъ миловалъ отъ Пугачевцевъ и отъ Пугачей. Два мѣсяца, іюль и августъ, прожили Азгарцы въ тревогѣ, но ничего не случилось. Грозы проходили мимо. Пришла однажды вѣсть о разгромѣ Казани, и князь Родивонъ Зосимычъ оробѣлъ. Дошли вѣсти о взятіи Пензы, потомъ Саратова и о битвахъ мятежниковъ съ войсками за Саратовомъ на Волгѣ. Князь несказанно обрадовался.

Когда Пугачевъ былъ принятъ въ Андреевкѣ съ хлѣбомъ-солью — въ Азгарѣ былъ переполохъ. Князь Родивонъ былъ пораженъ поступкомъ Уздальскаго, перепуганъ близостью самозванца и не зналъ, что дѣлать, ѣхать ли въ разоренную Казань, оставаться ли въ деревнѣ или бѣжать просто въ лѣса… Но гроза между тѣмъ прошла далеко, и онъ успокоился.

Однажды утромъ, еще въ концѣ іюля, появилась шайка въ верстѣ отъ Азгара, передовые пріѣзжали въ слободу, забрали себѣ кой-что въ крайнихъ избахъ и ускакали, не смѣя лѣзть ближе. Затѣмъ крестьяне разсказывали, что то былъ Пугачевъ, но поумнѣе рѣшили, что — Пугачъ, да вдобавокъ не изъ прыткихъ. Этотъ же самый Пугачъ разорилъ, однако, и ограбилъ Городищи, Андреевку, брошенную помѣщикомъ-Пугачевцемъ, и заходилъ въ Сокольское къ новымъ помѣщикамъ, но тамъ въ разоренномъ, съ виду, домѣ передовымъ показался на дворѣ самъ дьяволъ съ рогами и съ хвостомъ. И вся шайка бѣжала.

Черезъ Азгаръ въ началѣ августа прошелъ отрядъ изъ двухъ полковъ, которые составляли часть корпуса, усмирявшаго весь округъ. Командующій отрядомъ полковникъ былъ знакомый князю Данилѣ еще по службѣ въ Турецкую кампанію. Въ одни сутки онъ измѣнилъ дворъ и садъ Азгара, убѣдивъ князя Хвалынскаго укрѣпиться въ огромныхъ хоромахъ, какъ въ цитадели, въ виду опасности не отъ Пугачева, а отъ увеличивающагося числа отдѣльныхъ Пугачей и ихъ многолюдныхъ шаекъ… На каменныхъ воротахъ, на каменной оградѣ двора появились три небольшія пушки. Садъ окопали канавой и тоже въ двухъ мѣстахъ поставили пушки, изъ которыхъ когда-то палили въ именины князя и княжны. Затѣмъ дворню раздѣлили на отряды и назначили канонировъ. Кучера, форейторы, конюхи и псари образовали конницу съ самодѣльными пиками… Большая часть дворни, вооруженная чѣмъ попало, образовала гарнизонъ Азгарской фортеціи, какъ шутилъ князь Родивонъ Зосимычъ.

Тотъ же командиръ оставилъ въ Азгарѣ много оружія, пороху и снарядовъ изъ своего запаса. Онъ привезъ въ Азгаръ добрую вѣсть изъ Казани о примиреніи князя Данилы съ женой. Весь Азгаръ, несмотря на работы, укрѣпленіе и рытье канавъ, несмотря на тревожное время — радовался и ликовалъ, узнавъ, что княгиня Людмила Дмитріевна прощена княземъ и сопутствуетъ ему въ походѣ, поклявшись никогда болѣе не покидать мужа. Князь Родивонъ Зосимычъ былъ внѣ себя отъ радости, хотя заглаза журилъ сына за камедь… За быстрое постриженье и затѣмъ — увозъ жены монахини изъ монастыря. Подробностей никто никакихъ не зналъ, ибо князь ни слова не написалъ съ самаго своего отъѣзда изъ Азгара.

— Ну, да Богъ проститъ, рѣшилъ князь. — Вѣдь постриженье-то малое — почитай не въ счетъ. Да и такія ли мы колѣна отмачиваемъ съ Данилой Родивонычемъ. Вотъ Иванъ-то гдѣ мой?!.

Послѣ ухода отряда Азгарцы веселились, да и было отчего. Канониры палили всякій день утромъ въ щиты, чтобы попривыкнуть попадать въ Пугачевцевъ, и говорили, смѣясь, про новыя времена, въ которыя приходится всякій день именины справлять. Конница съ пиками разъѣзжала по слободѣ, и дворня издѣвалась надъ крестьянами и покрикивала.

— Что, бородачи? Въ Азгарѣ не развернешься… Ступайте чествовать Петровъ Ѳедорычей куда на сторону…

Иногда конные тайкомъ отъ князя, отъѣзжая версты на три, нападали въ полѣ на кучи шатающагося мужичья, кололи и вѣшали… Князь, ради шутки, далъ всѣмъ прозвища. Себя прозвалъ Азгарскимъ комландущимъ, а Фиму своимъ адъютантомъ. Агафоновъ былъ капитанъ-квартирмейстеръ, Михалка — комендантъ. Митроха — капралъ. Явившуся изъ Казани Кирилловну, которая не успѣла постричься и даже во время разгрома города была за сто верстъ, справляя свои бумаги, прозвали: — «мать недострига». Кромѣ того, въ Азгарѣ жило уже до десятка человѣкъ мелкопомѣстныхъ дворянъ и однодворцевъ, бѣжавшихъ изъ своихъ имѣній… Всѣ были незнакомы князю и дальніе сосѣди, или совершенно неизвѣстные ему дворяне другой округи. Родивонъ Зосимычъ звалъ ихъ въ шутку: своими безписьменными дворянами.

Одинъ изъ нихъ, старикъ лѣтъ 60-ти, бѣжалъ изъ Тамбовскаго намѣстничества изъ города Нижняго Ломова. Другой, молодой человѣкъ лѣтъ 20-ти, изъ Пензы… Оба они бродили, и обоихъ конница князя нашла въ лѣсу и едва не повѣсила, принявъ за Пугачевцевъ… Въ Азгаръ же поневолѣ спаслась отъ Пугачева Дарья Уздальская, но, разумѣется, не осталась жить, и князь доставилъ ее въ Казань.

Пока войска шли изъ Москвы и направлялись въ Саратовъ, все было тихо, но затѣмъ, одновременно съ вѣстью о взятіи Саратова, вдругъ заволновался и поднялся край, уже очищенный прошедшими на югъ войсками. Все гибло кругомъ Азгара… По всей окрестности снова шатались шайки грабителей въ двѣсти и даже въ пятьсотъ человѣкъ, вооруженныхъ топорами и дубьемъ. Всѣ онѣ выросли вдругъ, какъ изъ-подъ земли.

Наконецъ, однажды подъ Азгаромъ появилась большая ватага и подступила къ слободѣ… Одни изъ крестьянъ присоединились, другіе бѣжали въ поля; разбойники заняли опустѣлыя избы и, простоявъ сутки, пробродивъ вокругъ большихъ укрѣпленныхъ хоромъ, ушли по Саратовскому тракту…

— Небойсь! На насъ не полѣзутъ! — говорили въ Азгарѣ.

— Вонъ, города берутъ, а Азгаръ стоитъ! Ай, да мы!!, все шутили Азгарцы и понемногу привыкли къ шатающимся Пугачамъ.

И жизнь пошла по старому. Пики конницы лежали въ кучѣ на дворѣ, и пауки уже путали на ихъ паутину подъ теплыми лучами почти осенняго солнца. Канониры уже не палили, имъ надоѣла пальба; чрезъ канаву сада проложилъ людъ десятокъ тропинокъ, а насыпи подъ пушками стали заваливаться и отъ прохожихъ, и отъ дождей.

Подходила осень. Былъ уже сентябрь на дворѣ. Князь получилъ письмо изъ Казани, извѣщавшее его о смерти губернатора Брандта, объ несчастіи съ княземъ Черемисовымъ, жена котораго была убита и который въ бѣгствѣ изъ города потерялъ и своего любимѣйшаго младенца сына и теперь будто бы свихнулся умомъ. Въ письмѣ говорили также о проѣздѣ генерала Суворова на поимку Пугачева, который былъ разбитъ подъ Царицынской крѣпостью и бѣжалъ опять за Волгу.

— Ну, наконецъ! объявилъ Родивонъ Зосимычъ. — Пережили времячко. Пора бы и отдохнуть всѣмъ. Одно горе — объ Иванѣ ни слуху, ни духу. Ну, да онъ, Богъ милостивъ, пролежалъ гдѣ подъ кустомъ и цѣлъ.

За все послѣднее время князь не отпускалъ дочь изъ Азгара и теперь, выслушавъ добрыя вѣсти, княжна стала проситься у отца за грибами въ лѣсъ… Ее подбили сѣнныя дѣвушки.

— Какіе-жъ теперь грибы! — сказалъ было князь. — Да и къ тому Пугачи-то все еще рыскаютъ. Вонъ, всего третьяго дня, сказываютъ, видѣли цѣлую армію подъ Городищами! прибавилъ князь, чтобъ только напугать дочь, ибо самъ не вѣрилъ этому слуху.

Фимочка уперлась, надула губки и упрямо просилась въ лѣсъ.

— Ну, пошли ко мнѣ Агафонова.

Дворня, сѣнныя дѣвушки, Агафоновъ и все населеніе было за княжну. Насидѣлись они вдоволь. Пора бы гурьбой съ кузовами, съ самоварами и всякимъ ворохомъ махнуть въ лѣсъ, поболтаться, кому чаю напиться на травѣ, а кому въ лѣсу пошутить съ дѣвушками, которыхъ въ хоромахъ не тронь. Агафоновъ увѣрилъ князя, что опасности нѣтъ, о Пугачѣ новомъ наврано, и на утро семь экипажей было на дворѣ, запряженные отъѣвшимися конями. Въ новенькую коляску сѣла княжна съ дѣвушкой Фуськой, въ другой размѣстились безписьменные дворяне, потомъ дѣвушки и кой-кто изъ лакеевъ… Полсотни конныхъ съ пиками, уже ради потѣхи, сопровождали княжну… Смѣхъ, говоръ, шутки и веселый шумъ огласилъ дворъ Азгара. Родивонъ Зосимычъ, улыбаясь, оглядѣлъ съ крыльца поѣздъ и махнулъ рукой дочери.

— Ну, съ Богомъ! Въ болото не забреди, да ноги не промочи!

Поѣздъ двинулся и скоро пропалъ за оврагомъ. Князь вернулся къ себѣ въ кабинетъ и задумался…

— Пора бы Фимочку замужъ. Много годовъ уже ей минуло… Скучать стала… Нѣтъ никого? И на примѣтѣ-то нѣту… Времена-то были лихія! Кто убѣжалъ, кого убили, а кто и цѣлъ, да разоренъ, а то битый, да поротый. Есть, пожалуй, одинъ на примѣтѣ. Петръ Городишевъ, стариннаго рода и разбогатѣлъ отъ лихой смерти брата Павла, одинъ наслѣдуетъ и теткѣ своей, да молодъ больно. Это бы тоже не лихъ! Да пропалъ молодецъ. Тоже, чай, гдѣ въ лѣсу подъ кустомъ скрывается.

Съ той поры, какъ Милуша была увезена мужемъ въ монастырь, а Иванъ женился на дѣвушкѣ, которая не нравилась вполнѣ князю, онъ все чаще сталъ думать о замужествѣ дочери, надѣясь пріобрѣсти сына и внуковъ, которые бы оживили Азгаръ. Родивонъ Зосимычъ чаще и сильнѣе чувствовалъ смертельную скуку. Кречетова не было для бирюлекъ. Богомолъ и пустомолъ Князевъ, отецъ Арефа, тоже былъ на томъ свѣтѣ. Михалка, снова одичалый, только сердилъ его.

Фима, съ своей стороны, дѣйствительно, чаще бывала не только скучна, но даже печальна. Теперь, выѣхавъ за грибами, она, какъ всегда, молча сидѣла въ коляскѣ; ея глаза, полуусталые, полусонные, тоскливо бродили по окрестности; она безучастно озиралась по сторонамъ направо и налѣво, на поля и лѣса, на сѣроватое небо и тусклое солнце, а равно и на сѣнную дѣвушку Фуську, сидѣвшую передъ ней… Фима плохо спала послѣднюю ночь… Душно было ей въ постели, душно и у отвореннаго окна. Сырой ночной воздухъ даже обледенилъ ей шею и руки, она прозябла, и все-таки… ей было душно. Заснувъ съ разсвѣтомъ, она проспала часа три и, поднявшись рано сдѣлать чай отцу, тоскливо бродила по дому, не находя себѣ угла… Мысль ѣхать въ лѣсъ за грибами, которую нашептали ей сѣнныя дѣвушки, пришлась какъ нельзя кстати. Лѣниво откачнувшись назадъ въ коляскѣ, княжна глубоко задумалась о своемъ житьѣ-бытьѣ.

— Когда же наконецъ?.. Поднимался вопросъ, гдѣ-то на глубинѣ ея существа, поднимался и повторялся уже не разъ, уже давно… Сначала вслѣдъ за нимъ выступалъ образъ молодого гвардейца, имени котораго она не знала… Теперь онъ немного стушевался въ ея воображеніи, и на его мѣсто всплывалъ, по прежнему, но уже чаще и неотступнѣе, образъ двороваго, холопа. Фима стыдилась самой себя, поневолѣ думая и днемъ, и ночью. Племянникъ Агафонова, красавецъ Николай, единственное красивое мужское лицо во всемъ Азгарѣ, смущалъ княжну все болѣе и болѣе…

Некрасивая Фуська сидѣла впереди противъ княжны и нетерпѣливо вертѣлась и выглядывала, ожидая, когда пріѣдутъ они на пчельникъ, откуда вразсыпную двинутся всѣ въ лѣсъ.

— Ты любишь за грибами ходить, — полуразсѣянно спросила ее наконецъ княжна.

— Какъ же-съ… Вѣдь наша сестра не ваша, Серафима Родивоновна. Вѣдь насидишься въ дѣвичьей-то за шитьемъ, да вышиваніями. Ноги сводитъ. Рада въ лѣсу поаукаться. Да вотъ тутъ на наше горе Пугачъ завелся — чтобъ ему… То мы въ Казани сидѣли, то вернули да въ хоромахъ запрятались… И когда его, проклятаго, словятъ, да выпорятъ добрѣй… За все лѣто мы четырехъ разовъ не были за грибами изъ-за этихъ бунтователей проклятыхъ.

Чрезъ минуту рыжеватая Фуська скривила свое лицо, усѣянное веснушками, въ жалостную улыбку и вымолвила:

— Ужъ вы дозвольте мнѣ, барышня, самой по себѣ грибы искать… Съ вами всѣ господа будутъ. Я бы ужъ прямо сбѣгла на самыя грибныя мѣста…

— Ступай! Ступай!.. Я одна пойду искать…

— И! Что вы это! Помилуй Господи… Что приключится, всѣ мы въ отвѣтъ пойдемъ… А вы съ господами… — упрашивала Фуська.

— Ну, ну, хорошо..

Вскорѣ начался густой лѣсъ, и среди него на полянкѣ появился пчельникъ… Передніе экипажи уже остановились… Безписьменные дворяне и Азгарцы ожидали, ради учтивости, прибытія княжны, чтобы разсыпаться по лѣсу. Когда Фима вышла изъ коляски и хотѣла вымолвить, обращаясь ко всѣмъ, свое всегдашнее отпускное слово:

— Ну-съ!.. Кто куда?.. Разбирайтесь!

Къ ней подошелъ старикъ пчеловодъ и, молча, повалился въ ноги… Всѣ обступили, удивляясь, и старика, и Фиму. Пчеловода всѣ знали и любили. Онъ былъ единственный слуга князя, привезенный изъ Двинскихъ двориковъ въ Азгаръ, тогда какъ обыкновенно всѣхъ ссылали туда.

— Что ты, Захаръ? — удивилась княжна.

— Барышня… Лихъ у меня… Хоть бѣжи да топись… Заступися за меня съ дѣтками предъ Родивонъ-то Зосимычемъ…

Старый Захаръ началъ говорить, что къ нему въ избушку пришли наканунѣ два человѣка, но, оглядѣвъ всѣхъ, снова запнулся…

— Сказывай что-ль! Ну. Чего зря держишь барышню.

— Пришли это они на зорькѣ утренней… Двѣ хари таки… Одинъ сказывается, я-де молъ, Царь Петръ Ѳедорычъ, а вотъ, говоритъ, и самъ Пугачевъ со мной… Другой-то, то-ись… Дай, говоритъ, хлѣбушка. Больно здорово отощали мы.

Дворяне начали смѣяться… Люди хихикали. Фима слушала съ любопытствомъ…

— Ну, вотъ… Я взялъ мучицы, что было. Баба моя сваляла хлѣба. Поѣли они и ночевать остались, до нонѣ…

— И теперь здѣсь? — спросило нѣсколько человѣкъ, вдругъ переставъ смѣяться…

— Нонѣ, боярышня, объ утро гляжу я въ шалашъ, гдѣ они свалились учерась… Петра Ѳедорыча нема! И слѣдъ простылъ. А Пугачевъ то лежитъ, померъ — то-ись, совсѣмъ.

Всѣ ахнули и стали озираться на шалашъ. Фима давно все поняла, сообразила и успокоила старика…

— Полно, Захарушка, не бойся. Ничего тебѣ не будетъ. Они тебѣ наврали про себя… Просто побродяги были, хотѣли хлѣба выманить… Похорони ты этого и не тужи. Я батюшкѣ все поясню…

Старикъ снова упалъ въ ноги…

— Эй, Захарка! — спросилъ дворовый Сенька. — Упокойникъ-то, стало, вонъ тамъ, въ шалашѣ…

— Тамъ, тамъ, по сю пору въ шалашѣ! Ужъ какъ я…

— И теперь стало тамъ… Лежитъ?

— Лежитъ! Лежитъ!

— Мертвый…

— Совсѣмъ мертвый… Какъ быть надо — мертвецъ! Что! — развелъ руками Захарка. Померъ и лежитъ! Что жъ съ него взять…

Дворня бросилась къ шалашу, и поднялась суматоха и потѣха…

Посмѣлѣе заглядывали, ухали и отскакивали назадъ… Сѣнныя дѣвушки взвизгивали и толкались, не смѣя заглянуть и переспрашивая у переднихъ… Нѣкоторые шалили, толкая другъ друга къ шалашу. Глаза Фимы, оставшейся съ дворянами у экипажей, глядѣли туда же… И вдругъ передъ ея глазами, среди кучки, мелькнула фигура Николая, который за плечи тащилъ и толкалъ къ шалашу Фуську. Дѣвушка цѣплялась за его шею, просила и кричала, какъ помѣшанная… Всеобщій хохотъ заглушалъ ея крики. Фима вспыхнула, отвернулась и всей душой возненавидѣла Николая. Одинъ изъ дворянъ тоже пошелъ заглянуть въ шалашъ. Тамъ на утоптанной соломѣ, которую запасъ себѣ Захаръ еще съ весны и на которой проспалъ все лѣто, лежалъ на спинѣ мужикъ въ пестрядинной рубахѣ… Ноги уперлись въ переплетъ шалаша, руки раскинулись по бокамъ туловища. Лицо было уродливо обезображено, и вся правая щека и глазъ представляли большую, багровую рану…

Пугачевъ для Захара и невѣдомый мертвецъ для Азгарцевъ — былъ промучившійся отъ раны цѣлый мѣсяцъ и умершій въ эту ночь отъ антонова огня — Таковскій мужикъ Савка…

— Ну, муха, было его послѣднее слово Петру Ѳедорычу-Яшкѣ.

— Да! Муха! — сказалъ Петръ Ѳедорычъ-Яшка, бросая мертваго кума на зарѣ и убѣгая далѣе, въ ту сторону, гдѣ по слухамъ водился еще сильный Пугачъ.

XII.

Въ тотъ же день около полудня въ хоромахъ Азгара поднялась суматоха. Князь услыхалъ крики изъ прихожей, бѣготню и оробѣлъ. Первая мысль была о дочери: не случилось ли несчастіе!

Лакей ворвался со всѣхъ ногъ къ князю и крикнулъ.

— Батюшка, ваше сіятельство… Наши гонятъ по полю… Княжна!.. А за ними Пугачъ!..

Князь быстро поднялся и пошелъ на террасу. Сердце его замерло.

Вдали, еще въ двухъ верстахъ отъ дому, летѣла вихремъ коляска, въ которой поѣхала Фимочка, около нея скакали конные, а за ними въ нѣсколькихъ саженяхъ мчалась кучка неизвѣстныхъ… Остальныхъ экипажей не было. Князь понялъ, что это были разбойники. Но что-жъ дѣлать? Вся надежда на лошадей и кучера Митроху.

Бѣглецы и погоня все скрылось на минуту въ оврагѣ… Князь оперся на перила, перекрестился и сталъ ждать; устремивъ глаза, полные слезъ, онъ глядѣлъ на маленькую, обломанную березу, которая одиноко торчала въ полуверстѣ отъ села, въ томъ мѣстѣ, гдѣ, послѣ крутого подъема, скрытая дорога снова выводила изъ оврага въ Азгаръ… Прошло пять минутъ… Коляска вдругъ вылетѣла изъ оврага, мелькнула за березой и вихремъ мчалась въ село. Кучеръ хлесталъ тройку, и уже слышался его отчаянный крикъ на лошадей.

— Охъ! Слава Богу!.. — шепнулъ князь…

Коляска была уже на селѣ, когда отставшіе конные вылетѣли изъ оврага… Это была уже смѣшавшаяся куча… И свои, и чужіе!.. И долго около одиноко торчащей березы была свалка, валились люди, а лошади безъ сѣдоковъ испуганно мчались домой и поочереди влетали въ село и на дворъ усадьбы.

Передъ домомъ Митроха подобралъ и натянулъ возжи, но разъяренные кони били и не слушались возжей… Привычка въѣзжать лихо на дворъ и проскакивать въ ворота спасла коляску и людей… Фима выпрыгнула въ секунду и бросилась въ перепугѣ къ отцу, стоявшему на крыльцѣ.

— Пугачевъ! Пугачевъ!.. Нашихъ перебили! Всѣхъ!.. — кричала Фима.

— Ворота на запоръ!.. — крикнулъ, пріободрившись, князь и, обнимая дочь, слегка дрожалъ отъ пережитыхъ имъ пяти минутъ. Агафоновъ уже давно распоряжался… Вся дворня была на ногахъ… Чрезъ нѣсколько минутъ дворъ и садъ, терраса и крыльцо, все было занято вооруженнымъ людомъ.

У березки все еще бились… Все еще носились и рыскали по селу лошади безъ сѣдоковъ и, подскакавъ къ затвореннымъ воротамъ двора, носились кучками… На селѣ крестьяне безучастно глядѣли на все.

Князь былъ въ столовой и поилъ дочь водой. Фима, очнувшись отъ перепуга, передала, что на нихъ бросилась на дорогѣ куча людей, уже при возвращеніи и, напавъ на поѣздъ, перебила почти всѣхъ дворянъ… Ея коляска была въ полуверстѣ впереди, и Митроха ускакалъ при видѣ свалки. За ними бросились въ погоню только часть разбойниковъ.

— Ихъ тьма тьмущая, батюшка. Николи столько не было… Они сюда придутъ… Ихъ тысячи. Черная, черная туча!.. Пушки и ружья, и сабли.

Князь не повѣрилъ дочери.

— Полно, голубчикъ мой, какіе теперь пугачи съ пушками. Такъ оборыши пугачевскіе, сосѣдніе мужики. Въ полѣ тебѣ бѣда грозила и отъ полсотни грабителей, а тутъ не робѣй. На азгарскую фортецію не полѣзутъ.

Князь вышелъ на террасу… и глянулъ къ оврагу. Спѣшившаяся кучка всадниковъ окружала березу, и на ней уже висѣло человѣкъ шесть… Князь узналъ въ нихъ своихъ несчастныхъ молодцовъ съ красными расшивками на кафтанахъ.

Мятежники продолжали свое дѣло… Скоро береза превратилась въ темное пятно. Молодцовъ двадцать висѣли связками кругомъ нея…

— Изверги… Моихъ вѣрныхъ слугъ!!

Но вдругъ князь оторопѣлъ — за оврагомъ въ полѣ тянулась далеко и наплывала темная куча людей. Фима не ошиблась. Ихъ было до тысячи на видъ, и сзади, въ обозѣ, среди собственныхъ экипажей, князь ясно разглядѣлъ три маленькія орудія… Въ тотъ же мигъ въ саду вдругъ раздались дикіе вопли. Князь обернулся и увидѣлъ на краю канавы у пушки, Агафонова, который, ухвативъ Михалку за воротъ, билъ его размашисто полѣномъ по спинѣ… Михалка свалился на землю и смолкъ.

— Что тамъ?.. За что?.. — крикнулъ князь. — Съ ума ты сошелъ? Убьешь.

Оказалось, что Агафоновъ поймалъ Михалку за работой, онъ заклепывалъ гвоздями уже вторую пушку.

— Запереть его! Вонъ оно что? Ай-да нахлѣбничекъ! Ай-да шутъ…

— Неча запирать… Не кошка! Сдохъ! Не встанетъ, — кричалъ Агафоновъ князю, задыхаясь отъ бѣшенства. — Эй вы! Сенька, Николай! Сюда… Зови кузнеца. Онъ въ кухнѣ…Живо.

Чрезъ полчаса слобода Азгара была темнымъ пятномъ… Огромная шайка расположилась по избамъ… Крестьяне не бѣжали… Многихъ изъ своихъ мужиковъ увидѣла дворня, съ рогатинами и дубьемъ, прохаживающихся между мятежниками. Кто-то въ желтомъ кафтанѣ, остановясь въ домѣ старосты, стоялъ у крылечка и приказывалъ что-то тремъ молодцамъ. Затѣмъ эти трое сѣли верхомъ на лошадей и поѣхали къ хоромамъ.

— Палить по нимъ! — кричалъ Агафоновъ на дворѣ… — Знамо зачѣмъ? Выглядывать!..

Трое молодцовъ остановились передъ воротами и одинъ изъ нихъ крикнулъ на распѣвъ безъ запинки, словно заученое.

— Государь, царь Петръ Ѳедорычъ указалъ спросить: будетъ-ли князя Азгарскаго согласіе принять его честью, какъ то ему прилично, съ хлѣбомъ солью и виномъ разнымъ, для ратниковъ его… По согласію обѣщаетъ клятвенно государь соблюсти князя и вотчину… А за строптивость княжую будетъ всему — разореніе и всѣхъ непослушныхъ казнитъ государь смертію. Ну, поди кто, изъ васъ мурластыхъ чертей, доложи князю.

— Неча докладывать! Сенька! Ахни изъ ружья въ него! — сказалъ Агафоновъ.

— Нѣту! Нѣту! Не дѣло. Слѣдъ князю доложить, — заговорили многіе. — Какъ на то его воля… Може ихъ, собачьихъ внуковъ можно деньгами взять — безъ кровопролитья!

Николай, не дожидаясь приказа дяди-дворецкаго, побѣжалъ въ столовую, гдѣ князь распоряжался переноской мебели съ верху и изъ всѣхъ комнатъ и заваливалъ окна террасы. На пушки въ саду, испорченныя Михалкой, и на обвалившуюся канаву расчитывать было невозможно, и князь рѣшилъ укрѣплять самый домъ.

— Ваше сіятельство! — объявилъ Николай… Пугачка выслалъ троихъ молодцовъ — сказываютъ, желаетъ ли ваша милость пустить ихъ съ хлѣбомъ-солью, то никоего худа не учинятъ… Чаятельно, ихъ можно эдакъ закупить, и они сами…

Князь сдѣлалъ два шага на Николая, и прежде чѣмъ тотъ договорилъ, рука стараго князя треснула его въ лицо.

— Пошелъ, мерзавецъ, — закричалъ Родивонъ Зосимычъ, мѣняясь въ лицѣ отъ гнѣва. — Пошелъ за ворота и отдай тому молодцу сію мою плюху… Иль въ точію исполни мой указъ, иль я тебя велю повѣсить. Ну!!

Быстро облетѣло все случившееся весь дворъ, и хохотъ поднялся всюду.

— Пошелъ! Пошелъ! Выполняй, какъ указано! — приказывалъ племяннику Агафоновъ.

Николая, блѣднаго и смущеннаго, перебросили черезъ ограду двора безъ оружія… Онъ подошелъ къ одному изъ трехъ всадниковъ и что-то прошепталъ.

— Врешь, — отозвался тотъ съ удивленіемъ.

Николай перекрестился…

— Отъѣзжай, братцы, малость, — приказалъ тотъ и слѣзъ съ лошади. Двое отъѣхали. Первый подошелъ къ Николаю, а этотъ полѣзъ въ карманъ кафтана; но вдругъ развернулся, и тяжелымъ ударомъ сшибъ съ ногъ спѣшившагося… Въ тотъ же мигъ нѣсколько выстрѣловъ грянули съ ограды, и только одинъ изъ молодцовъ ускакалъ раненый на село. Побитый былъ убитъ, прежде чѣмъ всталъ съ земли,

— Ай да Николай!.. Чаялось, что ему конецъ. Чтой-то ты расписывалъ-то ему по шепту.

— Сказалъ дурню, что тыщу рублей князь выслалъ! — хохоталъ Николай, перелѣзая назадъ.

Странная шутка князя, которую онъ приказалъ сдѣлать Николаю, озадачила Пугача или майора Колоштана. Начавъ съ Казани свои подвиги, потомъ переждавъ въ дремучемъ лѣсу проходъ командъ, онъ снова вылѣзъ съ своей ватагой и началъ снова разбой. Много сжегъ онъ и разгромилъ усадьбъ и вотчинъ, даже взялъ три уѣздныхъ города, когда самозванецъ взялъ Пензу и шелъ на Саратовъ. Майоръ, гдѣ подъ именемъ Петра Ѳедорыча, а гдѣ подъ именемъ Пугачева, поступалъ умнѣе, хитрѣе другихъ пугачей и уцѣлѣлъ дольше другихъ. И много звѣрскихъ поступковъ сдаточнаго майора на вѣки сочлись за Емельяномъ. Многіе, видѣвшіе Колоштана, похвалялись всю жизнь, что видѣли самого батюшку или самого окаяннаго душегуба Емельку. Въ первый разъ пришлось майору теперь натолкнуться на такую вотчину, какою былъ Азгаръ. Колоштанъ еще въ Казани слышалъ о богатствѣ князей Хвалынскихъ и о ихъ житьѣ-бытьѣ. Онъ уже два раза былъ вблизи Азгара, но обходилъ его и только теперь, когда отрядъ его дошелъ до шести сотъ человѣкъ, изъ которыхъ двѣсти были вооружены и обучены, какъ войско, и при трехъ исправныхъ орудіяхъ, рѣшился онъ подступить къ Азгару. Огромныя хоромы, барскій дворъ, откуда торчало два орудія, своя конница съ пиками и вооруженная пѣхота, и наконецъ, веселый смѣхъ и беззаботный говоръ двухсотъ человѣкъ крестьянъ и дворовыхъ, засѣвшихъ за оградой двора и смѣющихся дерзкой выходкѣ Николая по приказу князя — все это заставило Колоштана призадуматься. Въ домѣ былъ, по словамъ передавшихся крестьянъ, запасъ пищи хоть на три мѣсяца, а отрядъ мятежниковъ могъ пропитаться на селѣ только два дня. На сосѣднія разоренныя села расчитывать было нечего.

— А если проголодаются — разбѣгутся! — думалъ майоръ. — А если меня съ горстью людей осилятъ, то прямо ужъ въ Сибирь попадешь.

Денегъ у него было ужъ награблено до двѣнадцати тысячъ рублей, при этомъ еще много золотыхъ вещей и драгоцѣнностей. Смышленый и осторожный майоръ, имѣя плохія вѣсти о пугачевцахъ, думалъ уже бросить военное дѣло и бѣжать въ Турцію, принять магометанство и зажить припѣваючи на новый ладъ: съ большимъ гаремомъ, съ евнухами, арабами, вообще какъ насказалъ ему въ Казани одинъ плѣнный Турокъ, болѣе счастливый, чѣмъ Ахметъ-Измаилъ.

Колоштанъ просидѣлъ часъ въ горницѣ старосты и размышлялъ:

— Уйти по добру, по здорову? Или добраться до княжихъ сундуковъ? Тысячъ десять можно заразъ сгрести!.. Тогда и забастовать… Пугачевъ, слышно, совсѣмъ разбитъ. Мѣшкать мнѣ не приходится!..

— Чего-жъ? Осударь! Робятки галдятъ! Чего зѣваемъ зря… День на убыль!, сказалъ, войдя въ горницу, кривой адъютантъ майора, Пупырь. За нимъ влѣзъ въ горницу другой старый и опытный уже Пугачевецъ, татаринъ Шамай.

— Бачка! Пошла на дворъ!.. сказалъ онъ, указывая въ открытое окошко на хоромы… Вся молодецъ моя ругай и кричи пошла на дворъ! Укажи, бачка…

Шамай за время бунта выучился говорить сносно по-русски.

— Ну, ладно, пошла… Валяй!.. рѣшилъ майоръ, выходя на улицу, и выстроилъ свои двѣ сотни вооруженныхъ. Половина на коняхъ, другая пѣшимъ строемъ, обѣ сотни двинулись ко двору хоромъ, выставили два орудія и, оцѣпивъ Азгарскую усадьбу со всѣхъ сторонъ, открыли огонь…

Было уже часа три за полдень… Перестрѣлка продолжалась около часа; пушки мятежниковъ палили плохо и, наконецъ, одну изъ нихъ, по всегдашнему обыкновенію, разорвало и уложило кругомъ четырехъ человѣкъ. Въ числѣ ихъ упалъ на землѣ и самъ Колоштанъ.

— Государя убило!! — крикнулъ кто-то и, какъ по данному знаку, осаждавшіе бросились бѣжать…

Азгарцы въ мигъ были за оградой, но Пугачъ былъ уже снова на ногахъ и съ окровавленной головой, вскочилъ молодецки на лошадь и ускакалъ. Брошенныя пушки были захвачены, и съ криками радости ихъ втащили на дворъ.

— Молодцы! Молодцы! Всѣхъ награжу, — кричалъ имъ князь съ крыльца. Колоштанъ раненый снова отступилъ на село.

— Давай по военному… Вылазку учинимъ изъ фортеціи, говорили дворовые.

Между тѣмъ давно уже собирались тучи и теперь вдругъ нависли кругомъ и сразу хлынулъ дождь. Князь приказалъ людей раздѣлить на три отряда и чтобъ два отдыхали, пока третій будетъ подъ дождемъ караулить мятежниковъ. Вылазку онъ обѣщалъ дозволить на зарѣ, если Пугачъ самъ не уберется за ночь.

Начинало смеркаться. Все стихло, только вѣтеръ завывалъ и дождь шумѣлъ по крышѣ и по террасѣ…

Княжна была въ кабинетѣ отца и готовила ему пуншъ, изрѣдка вздрагивая при малѣйшемъ шорохѣ въ горницѣ и трепетно прислушиваясь. Несмотря на побѣду и отбитаго Пугача, сердце Фимы тревожно жалось, словно отъ предчувствія бѣды.

Родивонъ Зосимычъ удивилъ Азгарцевъ. Надѣвъ шубку и шапку, онъ по дождю одинъ перешелъ дворъ и вошелъ въ огромную людскую, гдѣ гудѣла дворня, садясь за ужинъ и разсказывая, каждый про свои подвиги дня… Появленіе Пугача, даже самого Пугачева, произвело бы, конечно, менѣе громовое впечатлѣніе на всю дворню, чѣмъ появленіе Родивона Зосимыча въ людской.

Все повскакало съ мѣстъ, смолкло, разинуло рты и не знало, что думать и что дѣлать. Все смутилось… Казалось, только одинъ паръ отъ громадныхъ горшковъ со щами, выставленныхъ среди стола, не оробѣлъ князя и смѣло клубился подъ потолокъ.

Князь 20 лѣтъ не былъ въ этой людской, съ тѣхъ поръ еще, когда этотъ самый потолокъ однажды завалился и убилъ стряпуху. Любопытство привело тогда князя… А теперь, что привело его!.. Не сдержалъ себя князь!

— Хлѣбъ-соль!.. Слуги мои добрые! — ласково сказалъ князь. Спасибо за отважность вашу… Кто раненый?..

Всѣ молчали, по привычкѣ, что Агафоновъ отвѣтитъ за всѣхъ, но Агафонова не было… Князь повторилъ вопросъ.

Митроха, болѣе смѣлый вслѣдствіе своей глупости, выступилъ впередъ и назвалъ человѣкъ двѣнадцать.

— Гдѣ они?

— Пораскладали ихъ по семейникамъ, — сказалъ Митроха, подразумѣвая подъ этимъ именемъ, выдуманнымъ въ Азгарѣ, отдѣльныя горницы и даже квартирки, гдѣ жили женатые дворовые съ большими семьями.

— Всѣмъ нынѣ же отпустить всего, что только кто пожелаетъ; хотя бы хлѣба бѣлаго или водки французской или чаю. Проси изъ нихъ всякъ, что въ башку втемяшится ему…

— Спасибо, батюшка, ваше сіятельство! Много милостивъ, родимый! отвѣчали нѣкоторые.

— Подъ, Егорка, къ отцу! сказалъ Митроха. — Пока не померъ, опроси его, чего хочетъ…

Егорка побѣжалъ… Князь тутъ только замѣтилъ, что Митроха все время разговаривалъ съ нимъ, держа руку за пазухой… и тоже не сдержалъ себя князь.

— Дуракъ? — сказалъ онъ тихо и вопросительно. — Дуракъ? Это что! Кто я такой?.. Егоркинъ батька, тетка Анисья или твой баринъ. Нешто такъ разговариваютъ съ бариномъ?

Князь поднялъ свою трость и съ размаха ударилъ Митроху по плечу засунутой руки… Митроха быстро вытащилъ руку. Окрвавленная тряпка упала на полъ и изъ руки шибко заструилась кровь…

— Что это? — удивился князь…

Оказалось, что Митроха былъ раненъ пулей въ кисть руки, и кровь лилалась безостановочно изъ порванныхъ жилъ… Онъ спряталъ ее не отъ боли, а изъ учтивости и почтенія.

— Прости, голубчикъ, — сказалъ князь, снимая съ головы своей шапку… Ты за меня съ княжной кровь проливаешь, а я — драться… Прости! Поцѣлуемся…

Ударъ тростью не смутилъ Митроху, цѣлованье съ княземъ совсѣмъ его огорошило, и онъ, цѣлуясь, чуть не положилъ свою окровавленную мокрую лапу на синій бархатъ княжей шубки.

Родивонъ Зосимычъ пошелъ назадъ въ домъ, провожаемый почти всѣми. Уже было темно и фонарей десять, Богъ знаетъ откуда взявшихся, освѣщали ему путь чрезъ мокрый дворъ, слякоть и грязь. Дежурный на дворѣ отрядъ не унывалъ.

— Промокли что-ль? крикнулъ князь.

— Не што. Вода-то Божья здоровья дастъ!

— Поди! Опочивай, батюшка нашъ. Будь въ спокоѣ.

— Никто тебя не тронетъ. Мы тутъ, — заговорили десятки голосовъ.

Когда князь вошелъ въ прихожую и кто-то изъ людей обтиралъ грязь съ его сапогъ полами своего кафтана, въ кабинетѣ князя вдругъ страшно прогремѣлъ выстрѣлъ, задребезжали стекла и пронесся отчаянный крикъ. Все вмѣстѣ разнеслось дикимъ эхомъ по опустѣлому дому. Всѣ узнали въ этомъ крикѣ голосъ княжны. Князь ахнулъ, зашатался, хватаясь за человѣка, обтправшаго его ноги, и, шевеля губами безъ звука, только ослабѣвшей рукой показалъ на кабинетъ… Никто не понялъ, что князь боялся итти туда и увидѣть дочь.

— Что Фима? Фима!.. прошепталъ онъ…

— Слава Богу! Ничего! Ничего! кричалъ оттуда голосъ Агафонова.

Князя довели до кабинета… Фима лежала въ обморокѣ на диванѣ. Въ разбитое окно, выходившее на террасу, врывался дождь и вѣтеръ и задувалъ свѣчи. Фима пришла въ себя и испуганно ухватилась за отца…

— Что? Кто?… Скажи!… Господи!… приставалъ старикъ.

Фима указала пальцемъ на разбитое въ рамѣ стекло, потомъ на отщепленный пулей карнизъ шкафа и, задрожавъ, спрятала лицо на груди князя.

— Кто-жъ это? — обратился князь къ стоявшей предъ нимъ кучкѣ.

— Помилуй Господи! — вымолвилъ Агафоновъ, крестясь. — Во всемъ саду окромя нашихъ никого нѣту, а палисадникъ и вовсе пустъ. На канавѣ сторожа и караулъ конный поставленъ… Оттуда труднѣе пролѣзть, чѣмъ черезъ дворъ! Что за грѣхъ такой!! Ребята! Пообыщемъ палисадникъ! Опросимъ!..

— Да ты видѣла ль, кто стрѣлялъ!..

— Михалка! глухо и черезъ силу выговорила Фима.

— Михалка!! вскрикнулъ князь.

Люди оторопѣли и всѣ обернулись къ Агафонову…

— Не можно! Почудилось княжнѣ! Михалка, гдѣ ткнулся, тамъ и лежитъ. На моей душѣ грѣхъ!..

— А какъ ожилъ? Пойти оглядѣть!..

И трое человѣкъ побѣжали кругомъ въ садъ. На дворѣ раздалось нѣсколько выстрѣловъ…

— Что? Аль опять полѣзъ.

Князь хотѣлъ выйти въ прихожую, узнать, что за выстрѣлы, и боялся оставить дочь въ кабинетѣ… Фима дрожала всѣмъ тѣломъ и не выпускала отца изъ рукъ.

Наконецъ, князю доложили, что человѣкъ пятьдесятъ бродятъ около воротъ и просятъ изъ милости выкинуть имъ хлѣба. Михалки на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ упалъ днемъ замертво отъ полѣна дворецкаго, не нашли.

— Вотъ змѣя прикормили! Сыскать мнѣ его! Подавай сюда, хоть мертваго! — воскликнулъ князь.

XIII.

Ночь была настоящая осенняя, ни зги не видно, черное небо, тонкій и частый дождь, холодный, порывистый вѣтеръ и вязкая слякоть на землѣ…

Отрядъ Колоштана, отбитый отъ хоромъ, разбрелся кой-какъ по избамъ, но послѣдній татаринъ отряда, озябшій и голодный, былъ бѣшено золъ и ругалъ своего Петра Ѳедорыча, весь Азгаръ и мужика хозяина. Освѣтиться было нечемъ; въ разбитыя окна врывался холодный вѣтеръ и дождь; ѣсть тоже было нечего. Мужики попрятали все, что имѣли, и одинъ изъ нихъ, повѣшенный среди слободы у колодца за утайку кадушки съ мукой, не испугалъ никого…

— А то и мы васъ въ колья примемъ! Что озарничаете! говорили нѣкоторые хозяева. — На дворовыхъ, да на хоромы силенки не хватило, а на насъ лѣзете.

Колоштанъ не зналъ, что дѣлать… Только одна и утѣха, что сиди, не бойся, никакая команда не явится. Весь край чистъ отъ войскъ. Все за Саратовомъ на низовьяхъ Волги.

— Да, тамъ, поди, теперь много войска сволоклось. Должно, Емельяну Ивановичу еще круче моего приходится, — шутилъ про себя маіоръ.

Чрезъ часъ, наѣвшись, Колоштанъ сѣлъ пить и выпилъ бутылку какого-то вина, котораго была у него цѣлая телѣга изъ одного разграбленнаго имъ имѣнія. Затѣмъ онъ сталъ мочить себѣ слегка контуженную голову настоемъ и, окончивъ, призвалъ Шамая и Пупыря; сѣвъ за столъ и опершись повязанной головой на руки, онъ началъ:

— Ну, генералы моего величества, стань рядомъ. Слушай и молчи. Опрошу, отвѣчай.

Шамай и Пупырь стали рядомъ. Это было уже не первый разъ и означало совѣщаніе.

— Ну, говори ты, русскій чортъ, что намъ дѣлать… Лѣзть или уходить?..

— Уходить, ваше благород…

— Ахъ ты… Колоштанъ схватилъ пустую бутылку и замахнулся.

— Ваше величество! — выкрикнулъ Пупырь. Виноватъ, батюшка, Антіохъ Егорычъ.

Бутылка полетѣла въ Пупыря и, мигнувъ около его кривого глаза, зазвенѣла объ печку и разсыпалась… Колоштанъ застучалъ по столу кулакомъ.

— Цыцъ!.. Ты говори, чортъ татарскій. Шайтанъ!..

— Ваша величасва… началъ Шамай — уходи… Ай-ай-ай!… — То бишь скорѣе… — Да-а! Ско-о-рѣй-ія! А то твоя и моя. — И-и! Худо буде! вздохнулъ жалостливо Шамай, желая наглядно изобразить, насколько худо будетъ.

— Ну, пошли оба… Собирай всѣхъ. Выступленье. Говори, идемъ въ село… Ну, какое?… Въ село-де Царицыно, вотчина-де князя… Бибикова. Тамъ будетъ и хлѣба вдоволь, а вина — два погреба бочекъ… Слышишь? Повтори ты, чортъ русскій!

Колоштанъ всталъ и, проходя мимо Пупыря, дернулъ его за носъ. Пупырь пугливо мигнулъ кривымъ глазомъ и повторилъ.

— Ну пошли. Объявляй по избамъ… Собирай народъ и вали…

Адъютанты вышли, Пупырь скрива зацѣпился въ темныхъ сѣняхъ за что-то, скатился съ крыльца и бухнулся за большую дождевую бочку. Бочка покатилась, въ темнотѣ зацѣпила Шамая, плеснула водой и обкатила кого-то третьяго.

— Эй! Эй!… Что вы! Что! Я къ вамъ. Къ государю! — говорилъ во тьмѣ чей-то встревоженный голосъ, незнакомый обоимъ.

— Кто ты? — спросилъ мокрый Пупырь, поднимаясь изъ лужи.

— Чего твоя желаетъ?.. — оробѣлъ татаринъ.

— Доложите государю… — Я князь Хвалынскій.

Оба адъютанта оторопѣли, разинули рты и вытаращили глаза, стараясь во тьмѣ разглядѣть говорящаго.

— Кто изъ двухъ чертей хлопнулся? — раздался голосъ Колоштана изъ сѣней.

— А во, бачка, ваша величасва… Князь Азгарскій туточка. Хочетъ твоя говорить…

— А? Что?

Колоштанъ остановился въ дверяхъ.

Не скоро объяснились всѣ четверо. Наконецъ, Колоштанъ вынесъ свѣчу въ сѣни и освѣтилъ крыльцо. Сквозь сѣть падавшаго дождя увидѣлъ онъ мокрую, но яркую фигуру въ красномъ кафтанѣ и въ чемъ-то лохматомъ, что торчало на головѣ, какъ рога. Шамай взвизгнулъ, отскочилъ и заголосилъ: Шайтанъ! Шайтанъ!

Пупыря тоже бросило въ сторону отъ ночного гостя, и съ кривого глаза онъ снова наскочилъ на что-то, растянулся въ грязи и, дико завывая, чуть не ползкомъ ушелъ въ темноту отъ краснаго человѣка.

Колоштанъ тоже чуть не перекрестился со страху. Одна красная фигура стояла, какъ истуканъ, подбоченясь и не сморгнувъ и чуть не по колѣно въ грязи… Вода струилась съ нея ручьемъ.

— Чего тебѣ… Кто ты? Эй! Убью вѣдь, — выговорилъ майоръ, заслоняя свѣчу отъ вѣтра и пятясь къ двери.

— Я къ вашему величеству. Я князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій, — заговорила красная фигура, не шевелясь. — Я пришелъ просить тебя, государь всероссійскій, отдай мнѣ мое письменное свидѣтельство. Весь Азгаръ твой — я ничего не прошу… Я рождество свое прошу. Моя матушка померла послѣ свадьбы… А про губу ты не вѣрь…

И фигура вдругъ загоготала такимъ дикимъ смѣхомъ, сиплымъ и безсмысленнымъ, и такъ судорожно-быстро шагнула изъ лужи на крыльцо, что суевѣрнаго маіора морозъ побралъ по кожѣ.

— Тьфу! Наше мѣсто свято. Чортъ! Господи спаси!… Эй! Люди! Шам… Эй!… — вскрикнулъ вдругъ Колоштанъ. Тутъ же порывомъ вѣтра загасило свѣчу. Помогите, родимые! — закричалъ отчаянно майоръ и въ темнотѣ полѣзъ на какую-то лѣсенку…

Куча перепуганныхъ куръ бросилась оттуда, и среди темноты слышалось кудахтанье, шлепанье, крики майора и мѣрный голосъ ночного гостя, громко взывавшій во мглѣ.

— Вѣрь мнѣ, государь. Вѣрь моей чести дворянской… Не гляди на губу!

Наконецъ, Шамай обѣжалъ четыре избы съ вѣстью, что чортъ пришелъ къ государю, и два десятка молодцовъ съ фонарями двинулись къ дому старосты.

Все было тихо… Огня въ окнахъ не виднѣлось…

— Охъ! Унесла она… Осударь наша… — завопилъ жалобно Шамай. — Шайтанъ унесла!

Кучка молодцовъ робко поднялась на крыльцо… Красная фигура, размахивая руками, шагнула на нихъ изъ сѣней, и снова поднялась суматоха и крики.

— То Михалка княжескій! Михалка!… Дурашный!… старалась объяснить батрачка священника и съ ней нѣсколько хуторскихъ мужиковъ, пришедшихъ на шумъ.

Не скоро все успокоилось. Майоръ слѣзъ съ чердака, весь въ пуху, отплевываясь и ругаясь, затѣмъ, оглядѣвъ своего чорта внимательно, впустилъ Михалку въ горницу.

— Чего тебѣ надо отъ меня… Вишь, что напялилъ. И право дурашный.

Михалка, мокрый до нитки съ головы до пятъ, подбоченясь, оперся на шпагу и объяснилъ, что имѣетъ важное дѣло сообщить втайнѣ… Колоштанъ, оглядѣвъ безумнаго, хотѣлъ его прогнать, но одумался и выслалъ вонъ Шамая и Пупыря, а самъ сѣлъ въ уголъ за большой столъ.

— На тебѣ есть какое оружіе?..

— Мечъ чести и дворянства! По роду моему и рождеству!

— Обожди тамъ въ сѣняхъ, ребята! Ну его… Я вашего брата, юродиваго, смерть боюсь… Съ вами не знаешь, чего ожидать. Нѣтъ, нѣтъ, да и укусишь, пожалуй. Ну, сказывай…

Михалка выступилъ впередъ.

— Да не лѣзь!… Не лѣзь!… Ну! Говорятъ тебѣ, — испуганно закричалъ Колоштанъ, хватая въ руки саблю… Стой вонъ тамъ, а то сядь…

Михалка важно сѣлъ на лавку у двери и заладилъ ту же чепуху, что уже слышалъ майоръ, когда лѣзъ въ темнотѣ на чердакъ.

— Да ты баловаться что ли пришелъ… Я ничего не пойму… Чаятельно мнѣ, ты совсѣмъ порченый… Чего тебѣ отъ меня-то?

Михалка невозмутимо продолжалъ рѣчь и, дойдя до объясненія своихъ правъ на Азгаръ и всѣ иныя вотчины своего младшаго брата Родивона — объяснилъ, что онъ все предастъ въ руки Колоштана.

— Я ничего себѣ не прошу. Признавай мое рождество!.. Подай мнѣ родительское свидѣтельство.

— Ладно. Завтра же тебѣ дамъ и родительское свидѣтельство, и родительское благословеніе, и прародительскій грѣхъ, и еще другой такой красный камзолъ подарю, — подладился, наконецъ, Колоштанъ, понявъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. — Ну, говори, какъ ты мнѣ предашь усадьбу князя, ну, твою что-ль усадьбу… Твою! Твою! Не лѣзь. Сиди тамъ.

Михалка объяснилъ толково и тщательно, что есть оранжерея близъ дома, выходящая фасомъ въ самый палисадникъ около террассы, и своей задней стѣной къ глухому мѣсту, гдѣ складъ дровъ, и что тамъ ни въ палисадникѣ, ни у дровъ часовыхъ нѣтъ. Въ этой оранжереѣ онъ обѣщалъ показать мѣсто, въ которомъ давно уже заложена дверь, но камни отстали, и ихъ въ полчаса времени можно вытаскать…

— А тамъ въ ланжарею… Оттоль на террасу, и лѣзь прямо въ окна. А молодцы всѣ караулятъ садъ, да дворъ… шепталъ Михалка, радостно улыбаясь. — Только треба тихо… Тихонько!…

Колоштанъ задумался, глядя на мокраго Михалку и его глупо, но злобно, улыбающуюся рожу.

— Да ты не врешь… Ты, можетъ, посланъ предателемъ отъ князя.

Михалка разразился бранью противъ князя, клялся, божился и предложилъ послать съ нимъ на пробу кого нибудь изъ шайки.

Въ эту минуту Михалка снова началъ говорить такъ толково и убѣдительно, что Колоштанъ пожалъ плечами.

— То ты дуракъ, а то не дуракъ! Какъ бы ты меня не одурачилъ, князь Михайло Зосимычъ Шутовскій.

Чрезъ четверть часа Шамай съ двумя молодцами и съ Михалкой впереди крались уже не вдалекѣ отъ усадьбы.

Колоштанъ нетерпѣливо ждалъ возвращенья. Наконецъ, всѣ вернулись, и Шамай объявилъ, что двое молодцовъ остались работать и таскать тихонько камень за камнемъ изъ стѣны.

— Охъ, бачка, эта дурака — ахъ не дурака!

Вскорѣ среди тьмы кромѣшной и усилившагося снова дождя, вся шайка была въ сборѣ противъ двора, но не стрѣляла и не лѣзла, а ждала условленнаго выстрѣла направо отъ хоромъ, чтобы бѣжать туда…

Колоштанъ съ полсотней молодцовъ крался къ оранжереѣ… Вдали мерцалъ огонекъ.

— Вотъ, бачка… шепнулъ Мамай.

Они были у стѣны. Большое отверстіе открывало видъ на палисадникъ и за вѣтвями виднѣлись освѣщенныя окна кабинета.

Князь Родивонъ Зосимычъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ у стола, гдѣ горѣлъ бронзовый трехсвѣчникъ, и допивалъ стаканъ пуншу…

Фимочка подставила скамейку около него, умостилась на ней, положивъ голову на колѣни отца, и дремала. Князь успокоилъ дочь и самъ былъ увѣренъ, что мятежники за ночь уйдутъ… Старикъ тоже усталъ, вздремывалъ, понурясь надъ дочерью, и, положивъ руку ей на голову, когда она еще болтала съ нимъ, онъ теперь боялся принять руку, чтобъ не разбудить дочь.

Изрѣдка Агафоновъ подходилъ на босу ногу и на цыпочкахъ къ двери изъ залы и знаками показывалъ князю на крыльцо и махалъ рукой… Это значило, что нѣтъ ничего новаго, князь кивалъ головой, и Агафоновъ исчезалъ… Только полъ въ столовой скрипѣлъ подъ неслышными, но тяжелыми шагами.

Дождь однообразно гудѣлъ кругомъ, деревья шумѣли и шелестѣли, качаясь во тьмѣ. На селѣ, не переставая, злобно лаяли собаки. По видимому затишью казалось бы, что все находится въ обыденномъ покоѣ, что жизнь Азгара идетъ своимъ чередомъ, какъ шла послѣдніе годы отсутствія изъ дому двухъ сыновей…

Богъ знаетъ почему — провидѣніе ли захотѣло или случай пустой заставилъ, но старый князь обернулся вдругъ мысленно на свое прошлое… И вотъ, среди этого затишья въ домѣ, но бурливаго гула непогоды на дворѣ, князь вспомнилъ свою молодость, крутого отца Зосиму, затѣмъ его страшную смерть, свою женитьбу… Рожденіе перваго сына, потомъ Иванушки, потомъ недавно, какъ будто вчера, рожденіе вотъ этой дремлющей, на видъ уже двадцатилѣтней, красавицы…

— Господи! Какъ время-то… Время… — вздохнулъ князь.

И онъ сталъ думать о возвращеніи обоихъ сыновей съ женами. Людмила полумонахиня… Прасковья, на видъ не любая ему. А Богъ знаетъ! Можетъ и ее полюбитъ онъ, какъ горемыку Людмилу. А тамъ явится изъ Питера какой гвардейскій офицеръ съ громкимъ именемъ Фимочкѣ.

— То-то заживемъ…

И въ усталой полудремотѣ князь видѣлъ вокругъ себя большую семью… Милыя лица! За ними видитъ онъ кучу дѣтей, слышитъ дѣтскіе голоса: Дѣдушка! Дѣдушка!

— Эхъ! Еще много радости впереди… Богъ милостивъ, дождуся свадьбы внучки своей отъ Данилы!.. Ишь, глаза-то слипаются! А что теперь Пугачъ?.. Спитъ!..

Фимочка зашептала что-то во снѣ, прошамкала губками и, не открывая глазъ, подложила руку подъ свою щеку и опять заснула…

— Колѣна-то мои косточки! — усмѣхнулся князь про себя, — не такого бы тебѣ молодца надо…

Вдругъ грянулъ оглушительный выстрѣлъ подъ самыми окнами. Князь вздрогнулъ. Фима вскочила, вскрикнула и онѣмѣла, хватаясь за руки отца.

Люди прибѣжали впопыхахъ изъ прихожей и сразу домъ ожилъ… Никто не спалъ, но всѣ притаились ради сна княжны, и теперь все было на ногахъ…

Эхо давно промчалось дробью по саду, и снова одинъ дождь гудѣлъ на дворѣ…

— Михалка-песъ — что-ль палитъ?.. — сообразилъ Агафоновъ.

— Да поймать же мнѣ, дурака! — съ сердцемъ закричалъ князь. — Приказываю я… Слышите вы!.. Сейчасъ мнѣ его найти!..

На террасѣ послышался стукъ… Всѣ обернулись…

Сразу, какъ по сигналу, три окна разлетѣлись вдребезги и близъ стоявшихъ обсыпало стекломъ; съ террасы уже ломились въ окна; десятки кулаковъ били рамы, мелькали руки, головы, бороды, хлесталъ дождь и врывавшійся вѣтеръ понесъ по пустымъ комнатамъ отчаянный крикъ потерявшагося и ошеломленнаго люда…

— Смерть!! — не сказалъ, а подумалъ каждый.

Часть дворни была на дворѣ и въ саду, двѣ трети спали во флигеляхъ. Вся защита была тамъ на окраинахъ, а врагъ проникъ уже въ палисадникъ и ломился съ террасы.

Старикъ князь бросился въ портретную, выходившую въ уголъ дома. Терраса не хватала до ея окна. За нимъ бѣжалъ Агафоновъ и еще кто-то, замыкая всѣ двери за собой.

Чрезъ минуту при тускломъ свѣтѣ лампы на длинномъ чугунномъ треножникѣ, въ углу портретной, князь очнулся отъ испуга и сообразилъ все…

— Смертный часъ? Вздоръ!.. Господи! — вымолвилъ онъ и оглядѣлся. Фимочка сидѣла, схвативъ себя за голову руками, и блѣдная, какъ снѣгъ, прислушивалась къ крикамъ въ кабинетѣ и столовой. Агафоновъ плакалъ, крестился и повторялъ не переставая:

— Господи помилуй! Какъ же это такъ потрафилось…

Четвертый спасшійся былъ Митроха. Онъ стоялъ у дверей, спокойно и жалостливо глядѣлъ на господъ и тоже прислушивался.

— Батюшка, не тужи, наши парнишки проснутся да соберутся, одолѣютъ! И какъ это они пролѣзли въ палисадникъ!

— И безъ оружія!.. Зарѣжутъ, какъ овецъ, — вымолвилъ князь. — Да, что зарѣжутъ! А вотъ ее… Ее… Съ ней-то, что будетъ! — показалъ князь на дочь и вдругъ зарыдалъ.

Прямо противъ князя и Фимы глядѣлъ изъ золотой рамки князь Зосима, въ красномъ мундирѣ и лентѣ… Онъ одинъ былъ спокоенъ и странно глядѣлъ на сына и внуку…

Князь взглянулъ случайно на портретъ и вымолвилъ:

— Помоги ты, батюшка! Моли Бога… Пускай я люто помру… Ее пожалѣйте.

Грохотъ пальбы и борьбы пошелъ по дому… Дворня вломилась со двора. Стѣны хоромъ дрожали отъ нихъ и казалось, что все, вотъ-вотъ, — рухнетъ…

Вдругъ грохотъ въ столовой заглушился звонкимъ и сухимъ ударомъ въ портретной. Воздухъ колыхнуло въ горницѣ… Когда оглушенный князь очнулся, то увидѣлъ на полу большое зеркало, висѣвшее всегда на средней стѣнѣ… Митроха бросился почему-то поднимать его, сотни осколковъ, звеня и блестя, обсыпали полъ… Фимочка молча бросилась къ отцу и, дрожа, показала на зеркало…

— Что? Что?..

— Примѣта худая! О, Господи! — объяснила изъ угла дрожащій голосъ Агафонова.

Дверь изъ столовой въ гостиную затрещала и рухнула на полъ.

— Не одолѣли! Продали меня! — воскликнулъ князь, подымаясь… — Фима! Умертви! Себя, Фима… Умирай скорѣй! — стоналъ старикъ, пошатываясь и обнимая дочь… — Агафоновъ!..

— Убей ее! Они истерзаютъ! Они!.. Хуже!.. Хуже!..

Гулъ раздался въ гостиной, и двери портретной будто вздрогнули. Затѣмъ удары посыпались на нихъ… Онѣ затрещали и подавались…

Князь обхватилъ дочь, снялъ съ шеи образъ и крестилъ ее, дико озираясь на двери. Фимочка вдругъ свѣсилась у него на рукахъ и скользнула на полъ безъ чувствъ. Лампа стояла уже на полу, а Митроха, взмахнувъ въ воздухѣ чугуннымъ треножникомъ, держалъ его надъ дверями, а кровь струилась изъ раненой руки его.

Двери уступили. Кучка мокрыхъ и лохматыхъ людей совала головы…

Въ одинъ мигъ трое уже валялись на полу, а чугунный треножникъ мелькалъ и свисталъ въ воздухѣ. И долго Митроха держалъ передъ собой въ дверяхъ разсвирѣпѣлую ватагу. Только залпъ изъ ружей окончилъ все.

Митроха взмахнулъ руками и повалился навзничь… И все бросилось къ князю и княжнѣ.

XIV.

Среди лѣсовъ и неисходныхъ болотъ, гдѣ шумитъ густой пожелтѣвшій камышъ, много выше роста человѣчьяго, попрежнему стоитъ укрытая слободка Каиновъ-Гай…

Давно и долго все было пусто и мертво здѣсь. Заноза съ батькой уѣхала, стала государыней, а сходцы-молодцы и бѣгуны невозбранно летали и носились по всей Руси, не нуждаясь уже въ скитахъ, болотинахъ и камышахъ.

Годъ назадъ, въ августѣ, былъ здѣсь, проходомъ въ скитъ Филарета, купецъ Ивановъ, а теперь чуть не въ тотъ же день выползъ изъ камышей Петръ Ѳедорычъ съ десятью казаками и, пославъ впередъ молодца оглядѣть опустѣлую слободку, вышелъ со всѣми остальными и занялъ пустой и холодный домъ Занозы. Ввечеру же, когда вернулся съ рыболовства единственный житель Каинова-Гая, разстрига попъ изъ Царицына, то чуть не обмеръ отъ испуга…

Уже до сотни атамановъ шныряли по улицѣ; изъ сосѣдняго скита шли подводы съ хлѣбомъ и всякой всячиной, а изъ камышей все лѣзли, да лѣзли молодцы-атаманы и наполняли слободку.

Пугачевъ былъ задумчивъ, сумраченъ и съ самаго бѣгства изъ-подъ Сенниковой Ватаги не сказалъ ни слова ни одному казаку…

Остановясь на лѣвомъ берегу, онъ въ тотъ же день раздѣлилъ уцѣлѣвшее войско на двѣ части и, отправивъ однихъ съ Перфильевымъ, вдоль берега, самъ съ остальными пустился по дорогѣ въ Элтонское озеро…

— Чего онъ отбираетъ насъ! — ворчали казаки. — Перфильевъ на Астрахань, а мы куда?.. Камыши углаживать боками!

— Самыхъ лучшихъ отобрали на просолъ въ Элтонѣ, — отвѣчали шутники.

Затѣмъ недѣлю пробились атаманы въ Узенскихъ камышахъ и уже въ первыхъ дняхъ сентября увидѣли Каиновъ-Гай.

Чумаковъ, раненый въ лицо, не попался, однако, въ плѣнъ, изрубивъ кучку солдатъ, захватившую его въ Сенниковой. Онъ спасся, догналъ своихъ и на восторженную радость Пугачева, при его появленіи на лѣвомъ берегу, — отвѣчалъ угрюмо:

— Въ какой скитъ постригаться-то?

Чумаковъ всякій день становился молчаливѣе, и лицо его, словно сонное, не оживлялось уже ни на секунду. Онъ уже не смѣялся, не шутилъ, не ругалъ Пугачева и не сердился ни на кого… Онъ глядѣлъ на все совершавшееся кругомъ тусклыми, почти глупыми глазами или кивкомъ головы соглашался на то, что ему говорили. Всѣ приписывали это ранѣ, — и ошибались!

— Что-жъ нынѣ заваривать? — спросилъ его, наконецъ, Пугачевъ уже въ Гаѣ.

— Отзвонилъ! Ну, и съ колокольни… медленно вымолвилъ Чумаковъ, медленно двигая подвязанной челюстью…

— Ты говори дѣло!.. сказалъ Пугачевъ.

— Ну?.. Коли опять въ Гай попалъ, начинай сызнова…

Прошло нѣсколько дней, и стали приходить вѣсти, что командъ десять большихъ и малыхъ оцѣпили степь со всѣхъ сторонъ. Съ Яицка шелъ генералъ Мансуровъ, съ Волги двигался отрядъ побѣдителя Михельсона, но начальство надъ нимъ уже принялъ вновь прибывшій генералъ Суворовъ…

— Захотѣлось имъ меня крѣпко! отозвался Пугачевъ, слыхавшій уже о томъ генералѣ, что то и дѣло билъ разныхъ Нѣмцевъ и Турокъ за границей.

Наконецъ, 11-го сентября, казаки собрались въ большой нижней горницѣ дома Батьки; всѣ были сумрачны, перешептывались уныло и ждали. Пугачевъ сошелъ къ нимъ сверху изъ горницы Занозы въ красномъ, но уже потертомъ и драномъ кафтанѣ, со смятой лентой, со звѣздой и съ бѣлымъ крестомъ св. Георгія, который доставилъ ему сотникъ Яковъ, еще послѣ разгрома Казани.

Всѣ сѣли по скамьямъ, Пугачевъ занялъ образной уголъ, около него помѣстились новые генералы Ѳедулевъ и Твороговъ. Чумаковъ присѣлъ вдали на лежанкѣ, гдѣ любилъ бывало спать Батька, и когда Пугачевъ позвалъ его сѣсть ближе, онъ махнулъ рукой…

— Я, графъ Орловъ, привыченъ прежде всѣхъ твоего совѣта и наученья слушать!.. дружелюбно вымолвилъ Пугачевъ. — Не упрямься, другъ дорогой!

— Мой совѣтъ одинъ… Допрежде твоихъ вымышленій… Посылай кого — хоть я поѣду — въ Яицкъ — просить милости. Московцы — народъ добрый. Простятъ всѣхъ, разогрѣютъ въ Москвѣ и по красному кафтану на спину подарятъ…

Пугачевъ вздохнулъ.

— Токмо отъ тебя и будетъ нынѣ?..

— Придумай самъ что поумнѣе. Я не могу.

Пугачевъ обратился къ остальнымъ казакамъ повелительнымъ голосомъ и заговорилъ мѣрно и важно.

— Прислушайте, генералы и вы атаманы, въ чемъ моя рѣчь будетъ и какое вамъ нонѣ отъ государя повелѣніе и указъ непремѣнимъ. Потому, какъ мнѣ въ точности вѣдомы всѣ обстоятельства государственныя… Я положилъ разстроить злоумышленіе враговъ моего престола…

Пугачевъ объявилъ казакамъ, что черезъ два дня онъ намѣренъ выступить изъ Каинова-Гая къ большому Узеню и спуститься на Рынъ-Пески. Изъ нихъ двинуться на Астрахань и, завладѣвъ городомъ, поднять снова все Низовье…

— Не въ первой уже мнѣ… Сила моя и удача, и царское мое прозрѣніе, всѣмъ вамъ вѣдомы. Еслибъ въ Астрахани и не пристали къ намъ казаки Крымскіе, Гребенскіе, Запорожскіе и другіе, то мы не пропадемъ и, сѣвъ на суда, поплывемъ къ Некрасовцамъ. А буду я отъ нихъ принятъ, какъ мнѣ то прилично, то съ оными молодцами, не токмо Россію, весь свѣтъ я могу завоевать, а васъ посадить въ городахъ моихъ воеводами на вѣчныя времена.

— До пришествія Господня! — пробурчалъ Чумаковъ

— Такъ ли? Любо-ль, атаманы? — сказалъ Пугачевъ..

Всѣ казаки молчали и переглядывались.

— Не любо! — отозвался Чумаковъ съ лежанки.

— Что-жъ по твоему, графъ, одолжи совѣтомъ; коли я вышелъ нынѣ глупѣе тебя!

— Начинай сызнова… На Яикъ, Оранбурхъ, а тамъ въ Казань!.. Такъ хороводомъ и будемъ кружить… усмѣхнулся Чумаковъ, искривляя лицо отъ больной челюсти.

Никто не улыбнулся, всѣ молчали…

— Что-жъ, атаманы?

— Какое твое, государь, повелѣніе, — отвѣчалъ, наконецъ, за всѣхъ Твороговъ, — то мы и не преминемъ… Указывай! Послѣ завтра выйдемъ на Рынъ-Пески.

— Тутъ до Астрахани и удовольствія всякаго много… вымолвилъ робко одинъ казакъ… Дичи одной страсть… Водица вездѣ ключевая по пути… Твоему величеству она…

Твороговъ покосился на говорящаго и грубо вымолвилъ:

— Когда я, генералъ государевъ, рѣчь завожу, такъ ты, щенокъ, не суйся, а помалчивай!

— Стало рѣшено. На Рынъ-Пески? — спросилъ Пугачевъ.

— На Рынъ-Пески… Куда изволишь! — отозвались казаки.

— Стало конецъ и коллегіи…

Казаки поднялись. Ѳедулевъ обратился къ Творогову:

— Доложи государю про старцевъ.

— И то! Запамятовалъ было… Тутъ пришло отъ Филарета шесть старцевъ скитскихъ: хотятъ чести повидать тебя и побесѣдовать о своихъ нуждахъ.

— Добро! Зови ихъ къ моему столу. Государева хлѣба-соли отвѣдать…

— Не взыщи, государь, а я къ тебѣ съ поклономъ, — поклонился Ѳедулевъ… Нынѣ мой анделъ — я и праздную. У насъ съ Твороговымъ изба большущая, да свѣтлая. Мы припасли тебя чествовать ради самого этого андела моего. Дозволь тебя звать на нашу хлѣбъ-соль. Я и старцевъ уже зазвалъ. И они тамъ ждутъ.

— Добро! И вино, я чай, запасъ.

— Твое самое пріятное! Изъ-подъ Саратова двѣ бутылки ради тебя таскаю. Чуть не загибъ изъ-за нихъ подъ Сенниковой-то… Позабылъ въ обозѣ и верталъ за ними. У Михайлыча подъ носомъ пролѣзъ съ ними.

— Добро… Будетъ все готово. Приходи доложить…

Всѣ казаки вышли; остались только Чумаковъ, растянувшійся на лежанкѣ съ закрытыми глазами, и Твороговъ.

— Емельянъ Иванычъ, — обратился этотъ къ Пугачеву… Коль намъ выступать, да опять съ командами тягаться — укажи ты обученью воинскому подучать нынѣ и завтра…

— Воистину! Спасибо за совѣтъ!..

— Вонъ тамъ всего въ полуверстѣ лужайка важнѣйшая… Я такъ полагаю… Тебѣ у насъ кушать, а тамъ ѣхать на конѣ къ войску, а мы за тобой… Старцевъ-то мы и подивимъ, пускай отцы пойдутъ разсказывать.

— Ухъ! Мягко стелетъ! буркнулъ Чумаковъ, не открывая глазъ.

— Славно… рѣшилъ Пугачевъ. — Укажи сейчасъ быть всѣмъ въ сборѣ на лугу и ждать тамъ, какъ я у васъ откушаю, моему подъѣзду…

Твороговъ вышелъ. Пугачевъ, бодрый и веселый, остановился среди комнаты и глядѣлъ на лежащаго Чумакова.

— Изъ всѣхъ моихъ подручниковъ, — одинъ остался… Побраты, побиты… Да и этотъ испорченъ на вѣкъ; не справиться… Одинъ я цѣлый вышелъ… Богъ бережетъ… Да, моя судьба меня еще уберегаетъ видно на какое дѣло… Можетъ, и впрямь съ Астрахани сызнова начну… Вотъ, Степанъ Разинъ два раза начиналъ.

Пугачевъ сѣлъ и глубоко задумался. Все, что слыхалъ онъ въ краѣ съ малолѣтства о Разинѣ, пришло ему на умъ.

— Я Московцевъ билъ, такъ что-жъ мнѣ Хивинцы, альбо турки. Пойду-ка я въ Хиву — на разживу! Какъ сказывали у насъ дѣды старые… Командъ много кругомъ, загнали и окружили, будто псари волка — вотъ бѣда. А выдерусь съ Узеней, впрямь сызнова начну.

Просидѣвъ съ полчаса молча, Пугачевъ всталъ, встряхнулъ головой, и каріе глаза его будто искру метнули изъ-подъ бровей…

— Врешь!.. О семи я пядей! Сказываю о семи! Ну, вотъ и вылѣзу. И не такъ еще Москвой тряхну!.. Въ Астрахань!.. На сине море Каспицкое!.. воскликнулъ онъ вслухъ и запѣлъ:

По синю мо-орю

По Каспиц-ко-ому

Плыло суденушко горбатое

Выплывало…

— Ты ужъ и пропляши… отозвался снова Чумаковъ, не открывая глазъ.

— Изволь, графъ ты мой Орловъ!..

Пугачевъ, усмѣхаясь, подбоченился и, притопывая ногой, подошелъ къ лежанкѣ, сѣлъ и слегка ударилъ Чумакова по боку.

— Ѳедька… Вѣруешь ли ты, что моя судьба гулять по свѣту и великія дѣла творить, вотъ какъ былъ тоже этотъ… Тьфу! Запамятовалъ. Царь, что на островѣ на Буянѣ царствуетъ середь моря Акіяна. Вѣдь годъ вотъ будетъ черезъ недѣлю, что я присталъ къ вамъ… Ты да Филя живы… А то всѣ кончились! А я — вотъ онъ. Какъ былъ — такъ и есть!.. Чумакъ? Слушай-ко.

— Ну…

— Пойдемъ со мной на Астрахань… Въ Рынъ-Пескахъ я одного знахаря знаю, онъ тебя облегчитъ много. Онъ справилъ ломаную ногу одному атаману, а мурло-то твое ему плевое дѣло починить. Пойдемъ.

— Буде!.. Я въ скитъ!

— Родимый… Чумакъ! Графъ Орловъ! Неужели же ты не смекаешь, что изъ всѣхъ-то васъ, моихъ сотоварищей, я тебя пуще другихъ уваживалъ всѣмъ сердцемъ… Я безъ тебя сгину, затоскую… Мнѣ и ругня-то твоя по сердцу… Люблю слушать, какъ ты и поносить меня учнешь. Голубчикъ… Поѣдемъ! А?

Чумаковъ вздохнулъ и выговорилъ медленно и задумчиво, глядя черезъ всю горницу въ окно…

— Я, Емельянъ, тебя тоже почиталъ. Полагалъ я, изъ насъ первымъ, тебя же, по многоумію и отвагѣ, потому тебя и допустилъ въ Петры; а не будь тебя, я бы самъ назвался… Но то времячко, казакъ, быльемъ нонѣ затянуло. Уходился ты что-ль?.. Аль набаловался?.. Не вѣдаю, но токмо сказываю тебѣ, и вѣрно сказываю… Не тотъ ты нонѣ Емельянъ, и не тѣ ужъ тебѣ сани подавай. Не подѣлать тебѣ болѣ никакихъ дѣловъ нигдѣ… Да что и дѣлать-то?.. Ты гульнуть хотѣлъ, и мы тожъ; и народъ православный тожъ — кто гульнуть, а кто обиду очистить… Ну, вотъ мы въ пол-Россіи сполохъ и учинили… А ты — все про себя взялъ… Знаешь ты, сказывается сказка вотъ: тащили казаки изъ Яика корягу въ сто пудъ, и гадали, съ чего она легко идетъ изъ воды въ руки, а лягуха большущая, сидѣмши на карягѣ, то прослышала, а потомъ своимъ товаркамъ и репортуетъ, какъ она молодцамъ карягу изъ воды подавала. Такъ-то и ты, Иванычъ, — все про себя взялъ. Ну, вотъ, сунься нынѣ опять на Казань, да Пензу — полагаешь что-ль, паки все по старому будетъ… Вотъ черезъ годовъ пятьдесятъ, а то и болѣ — ино дѣло! Холопье подневольное опять понатерпится отъ господъ — ну, полоши ихъ… Опять они въ охотѣ будутъ… Полно, братъ, пора, говорю, съ колокольни…

— Да куда же дѣваться… Въ Москву что-ль ѣхать — милости просить.

— Уйдемъ, вотъ, мы двое на ту же Астрахань, а тамъ къ Некрасовцамъ… Бери, пожалуй, и Софью съ Трошкой, а дѣвченокъ брось; чего въ нихъ?.. Я тебѣ голову мою прозакладываю — дойдемъ цѣлы до Некрасовщины. Не будь я Ѳедоръ Чумаковъ — коли вру!

— Вѣрю! Вѣрю… Тутъ цѣлое царство, а тамъ хотя съ Софьей, да съ Трошкой… Да землю сынъ паши, да борони… Эхъ, Чумаковъ! Умные мы съ тобой парни, а глупое надумали… Мы надысь воевали съ генералами московскими, въ Саратовѣ съ цугомъ разъѣзжали, какъ и впрямь цари ѣздятъ… А тутъ пахать начнемъ, да кулекъ мучицы набирать, да гроши мѣдные отсчитывать; а вина не видать, окромя праздника… Полно, братъ.

— Такъ не желаешь къ Некрасовцамъ бѣжать?

— Ну тебя… Изъ поповъ да въ дьяконы…

— Ну… Такъ поѣзжай же на Москву, Емельянъ Иванычъ. И я тожъ.

— И на Москву не поѣду, а въ Астрахань…

— Нѣтъ на Москву, братъ, ты поѣдешь. И гляди, скоро поѣдешь!.. — Чумаковъ вздохнулъ и закрылъ глаза…

— Слушай, Чумакъ, я тебѣ вотъ клятву даю: коль я Астрахани не всполошу… Ну, тогда веди, куда хочешь… За тобой пойду съ Трошкой, и противъ твоей воли перечить не стану… А нынѣ ты меня уволь на послѣдній разъ… Ну, вотъ чуетъ мое сердце, Чумакъ, что мнѣ еще Москвой тряхнуть слѣдъ. Еще пуще дѣловъ натворю. Чуетъ мое сердце…

— Ничего оно не чуетъ… Ослѣпъ ты, оглохъ, Емельянъ. Даже того не чуешь, что… — Чумаковъ заикнулся, услышавъ шумъ на крыльцѣ.

Дверь отворилась и вошелъ Ѳедулевъ.

— Чего ты? — спросилъ Пугачевъ досадливо.

— Пора, Емельянъ Иванычъ. Все готово и старцы ждутъ…

— Вишь время-то… Ну, ввечеру дотолкуемъ. Пойдемъ, Чумакъ, святыхъ отцевъ чествовать. Выпьемъ. А тамъ къ войску. Обученье-то имъ идетъ?.. — спросилъ Пугачевъ, выходя на улицу.

— Какъ же. Всѣ тамъ? Мы вотъ токмо съ Твороговымъ остались, да человѣкъ пять изъ пріятелей моихъ у меня въ избѣ ждутъ. Дозволишь ли ты имъ съ тобой откушать.

— Вѣстимо. Имъ я не царь-государь. Что-жъ козыриться-то… Токмо чтобъ съ-пьяну старцамъ виду не показали…

— Какъ можно!

Всѣ трое пошли вдоль улицы. Пугачевъ озирался кругомъ и искалъ чего-то глазами…

— Гдѣ же лужайка? Войско-то гдѣ мое?

— Отсель не видать! — вымолвилъ Ѳедулевъ.

— Твороговъ сказывалъ съ полверсты — подъ самой слободкой?..

— Нѣту… Съ версту будетъ… Вонъ за лѣсомъ…

— А то и далѣ! — шепнулъ Чумаковъ и покачалъ головой.

На другомъ краю улицы стояла большая изба, гдѣ когда-то жило нѣсколько братьевъ-атамановъ, первыхъ друзей Занозы… Они были почти всѣ перебиты еще до выѣзда ея изъ Гая, а младшій постригся въ монахи…

Твороговъ съ пятью казаками встрѣтилъ Пугачева на крыльцѣ и, снявъ шапку, вымолвилъ:

— Пожалуй, государь-батюшка. Все твоей милости мы, атаманы, пристроили. Будешь нами много доволенъ.

Чумаковъ, вошедшій съ опущенною головой, при звукѣ голоса и словъ Творогова поднялъ глаза и пристально вглядѣлся въ лицо казака. Твороговъ встрѣтилъ взоръ Чумакова, отвернулся и, пропустивъ Пугачева въ сѣни, вымолвилъ, идя рядомъ съ Чумаковымъ:

— Пить ты не гораздъ! Пѣсенъ не жалуешь! — И зачѣмъ идешь! Поѣхалъ бы казаковъ на лугу учить.

— Я помѣхой не буду! — молвилъ Чумаковъ. — Кабы я вино, да пѣсни жаловалъ, какъ Емельянъ, такъ нынѣ ты бы и меня съ нимъ угостилъ! А вотъ какъ я вино-то не жалую, такъ и буду только глядѣть…

— Ну, гляди. А помѣхой будешь — не пеняй! — съ угрозой молвилъ Твороговъ.

— Меня, братъ, не пугай — самому страшно станетъ! — насмѣшливо и презрительно вымолвилъ Чумаковъ.

Въ горницѣ по стѣнѣ стояли шесть старцевъ. Самому молодому изъ нихъ было уже лѣтъ 60-ть. Старшій, почти столѣтній старикъ, съ бѣлыми, какъ лунь, волосами и бородой, и съ свѣжимъ, безъ морщинки лицомъ, поразилъ Пугачева.

— Экій ты, святой отецъ, красавецъ еще! Словно ты ряженый парень объ святки, вывалялъ голову и бороду въ мукѣ…

Старцы поклонились почти до земли, затѣмъ Пугачевъ расцѣловался съ каждымъ изъ нихъ по очереди и сѣлъ на главное мѣсто накрытаго стола. Противъ его прибора стояли два кувшина съ виномъ, а за ними громадный арбузъ…

— Это откуда великанъ такой?

— Вотъ мы, отецъ-государь, твоему царскому величеству взяли смѣлость поднести…

— Диковинный! — сказалъ Чумаковъ, тоже садясь за столъ. — Его простымъ ножемъ и не одолѣешь… Твороговъ! — съ едва видной усмѣшкой обернулся онъ къ хлопотавшему казаку… — Ты ужо, какъ доберемся до этого пузана, попроси у батюшки-государя его кинжала, чтобы рѣшить… Не забудь!..

Глаза Творогова забѣгали, и легкая краска набѣжала на щеки. Онъ смолчалъ…

— Да!.. Да! Моимъ надо! Всѣ ножи объ него поломаешь, — весело воскликнулъ Пугачевъ. — Когда вотъ я былъ въ Іерусалимѣ, то помню тожъ… Изъ васъ, отцы святые, былъ кто у гроба Господня? — вдругъ обратился онъ къ старцамъ.

— Нѣту, государь-батюшка! Не причастились. Мы живемъ въ скиту, терпимъ всякія гоненія за вѣру. И шагу-то боимся ступить изъ болотовъ, да лѣсовъ. Гдѣ намъ въ далекія…

— Обождите, святые отцы! Возсяду я съ Божьей помощью на престолъ, всѣмъ тогда незаконіямъ конецъ… Чрезъ двѣ недѣли я буду въ Астрахани. Тамъ меня ждетъ уже сынъ мой съ хлѣбомъ-солью и оттуда вмѣстѣ съ цесаревичемъ поѣдемъ на Москву…

Долго и много говорилъ оживившійся Пугачевъ… Всѣ молчали… Старцы слушали съ глубокимъ вниманіемъ, едва касаясь пищи, казаки переглядывались. Чумаковъ одинъ усмѣхался и, съ трудомъ пережевывая пищу, не отрывалъ ни на минуту глазъ отъ тарелки. Твороговъ и Ѳедулевъ все вставали и хлопотали, мѣняя посуду у Пугачева, и каждый разъ, что пустѣлъ стаканъ его, подливали снова вина…

Пугачевъ началъ пьянѣть и болтать безъ умолку. Старцы не замѣчали, казалось, ничего или можетъ полагали, что такъ и слѣдъ батюшкѣ за столомъ подъ хмѣлькомъ быть…

Когда Пугачевъ, уже сильно опьянѣвшій, растегнулъ кафтанъ и, снявъ поясъ, отдалъ его Творогову, то по привычкѣ, заткнутый всегда за поясъ, кинжалъ оставилъ при себѣ.

— Твороговъ! — мигнулъ Чумаковъ. — Пора арбузъ рушить… Проси ножа-то у батюшки.

Твороговъ, держа въ рукахъ поясъ, стоялъ около покачнувшагося на стулѣ Пугачева и, слегка блѣдный, вымолвилъ глухимъ голосомъ:

— Государь!.. Желаешь ты отвѣдать арбуза старцева… Такъ, пожалуй, своимъ ножомъ его разрушь… Наши не возьмутъ…

Пугачевъ взялъ кинжалъ и бросилъ его на столъ…

— Не мое, дурень, дѣло царево!.. Ну, живо, ты, генералъ Раковъ.

Твороговъ взялъ кинжалъ въ руки и въ одинъ мигъ окинулъ взоромъ горницу, заглянулъ въ окно, на улицу и швырнулъ кинжалъ въ уголъ…

Всѣ казаки, помимо Чумакова, встали съ мѣста, и послѣ мгновеннаго шума настала минута мертваго молчанія… Старцы озирались на казаковъ… Чумаковъ вздохнулъ и не тронулся. Одинъ Пугачевъ, полулежа, облокотился на столъ локтями и, незамѣчая вставшихъ казаковъ, заговорилъ:

— Вотъ, когда я тожъ былъ въ Цареградѣ, отцы мои святые…

— Ты въ Цареградѣ не бывалъ никогда! — вымолвилъ громко Твороговъ, стоя предъ Пугачевымъ и дрожа всѣми членами…

— Чего ты… Ты чего… Кто!.. отозвался Пугачевъ, не оборачиваясь.

— Ты злодѣй, бунтовщикъ, обманомъ насъ взялъ. Ты не государь Петръ. Ты бѣглый Казакъ. Емельянъ ты, Пугачевъ… Вяжите его, атаманы…

— Вяжите!.. вскрикнулъ и Ѳедулевъ…

И всѣ, блѣдные и встревоженные, оставались на тѣхъ же мѣстахъ. Пугачевъ повернулся къ Творогову, и опьянѣлое лицо его омрачилось. Онъ, казалось, припоминалъ и соображалъ слышанныя сейчасъ слова Творогова. Вдругъ онъ вспомнилъ, понялъ и схватился за поясъ… Твороговъ протянулъ дрожащую руку и положилъ ее на плечо Пугачева, но не рѣшался… Этотъ отмахнулся и ударилъ казака въ грудь…

Полученный ударъ рѣшилъ все! Твороговъ звѣремъ бросился на Пугачева и сбросилъ его со стула на полъ. Старцы сбились въ уголъ горницы.

— Вяжите злодѣя! Вяжите! — кричали казаки и, окруживъ опрокинутаго и боровшагося Пугачева, старались скрутить поясомъ его руки. Пугачевъ вдругъ охнулъ, какъ еслибы кто ударилъ его въ сердце ножемъ, поднялся съ земли и, расшвырявъ казаковъ, бросился вонъ изъ горницы. Въ одинъ прыжокъ онъ былъ на улицѣ, гдѣ казаченокъ держалъ подъ уздцы четырехъ лошадей… Пугачевъ вскочилъ на одну изъ нихъ и погналъ.

— Атаманы!.. Измѣна! Измѣна!.. кричалъ онъ отчаянно и погналъ лошадь, но она не скакала. Онъ сѣлъ не на свою!..

Сзади уже скакали три казака, и отставшій Ѳедулевъ дико кричалъ переднимъ!

— Не смѣй!.. Живого!.. Не повѣрятъ…

Твороговъ поровнялся съ Пугачевымъ и замахнулся топоромъ надъ его головой. Пугачевъ въ полоборота закрылся рукой, но сильный ударъ тупымъ краемъ въ голову сбилъ его съ сѣдла и лишилъ сознанія. Когда онъ очнулся, то былъ крѣпко скрученъ поясомъ…

— Предатели… Развѣ я злодѣй… Я казакъ! Честной казакъ…

Въ эту минуту кто-то во весь опоръ несся по слободкѣ… Казаки вытащили шашки. Подскакавшій казакъ бросился на нихъ…

— На государя!! Всѣхъ я васъ…

Но онъ не договорилъ. Всѣ три шашки свистнули въ воздухѣ и, изрубленный, онъ безъ крика повалился съ лошади.

Казаки потащили Пугачева въ избу… Старцы уже бѣжали по улицѣ… Чумаковъ сидѣлъ на крыльцѣ и ѣлъ арбузъ.

— Чумакъ… Тебѣ-то грѣхъ!.. вымолвилъ Пугачевъ съ горечью, когда его вводили на крыльцо.

— Чего? Иванычъ. Глядѣть-то? — Чумаковъ вошелъ за всѣми въ горницу и прибавилъ: — коль тебя два паршивые щенка, какъ Твороговъ и Ѳедулевъ, смогли захватить, то стало тебѣ и цѣна прошла.

— Я въ отвѣтъ… А ты на Каспій… Спасибо, спасибо! Ножа вострѣй! — вымолвилъ Пугачевъ дрогнувшимъ голосомъ.

— Нѣту, я за тобой… отозвался Чумаковъ. — Тебя повезутъ, а я самъ поѣду!..

— Спаси меня… Вѣдь ты ихъ можешь…

— Нѣту!.. Полно!.. Поѣдемъ въ Яицкъ.

— Да вѣдь ты былъ Ѳедоромъ! Чумакомъ! Я Петромъ-то былъ! Тебя помилуютъ, а мнѣ что будетъ?..

— Небось. Никого не забудутъ. Полно считаться! — отвѣчалъ Чумаковъ.

Твороговъ между тѣмъ скакалъ къ казакамъ, собраннымъ на лугу…

— Измѣна! крикнулъ онъ… Войска!.. Окружили! Государь отхваченъ.. Спасайтесь, атаманы…

И Твороговъ поскакалъ въ лѣсъ, изрѣдка оглядываясь…

Нѣсколько сотенъ казаковъ зашумѣли… Все двинулось. Большая часть побросала коней и разсыпалась пѣшкомъ по ближайшему лѣсу и болотнымъ камышамъ… Твороговъ далъ кругъ и былъ уже снова въ избѣ, гдѣ сидѣлъ въ углу связанный Пугачевъ…

— Живо! Чего зѣваете! крикнулъ онъ вбѣгая. — Увидятъ обманъ, вернутъ сюда…

— Готовы!.. отвѣчалъ Ѳедулевъ…

Всѣ вышли, вывели Пугачева и, связавъ ему руки и ноги носадили на плохую лошадь и верхомъ двинулись по Яксайской дорогѣ… Чумаковъ поѣхалъ сзади.

— Ты зачѣмъ? сказалъ Твороговъ.

— Глядѣть! отозвался Чумаковъ.

Когда обманутые казаки собрались снова въ Гаѣ, то Пугачевъ былъ уже на половинѣ дороги въ Яксай…

Трупъ изрубленнаго казака и двое пойманныхъ на дорогѣ старцевъ объяснили имъ все совершившееся…

Черезъ день Каиновъ-Гай снова опустѣлъ, очищенный бѣглецами въ лѣса и болота.

XV.

День въ день, 14-го сентября, гдѣ за годъ назадъ двинулась сотня казаковъ къ Яицку подъ распущенными, бѣлыми знаменами съ краснымъ осьмиконечнымъ крестомъ, выѣхало и теперь изъ Яксайской станицы около сотни казаковъ со связаннымъ самозванцемъ. На роздыхѣ въ станицѣ, старъ и малъ, лѣзли глазѣть и вдоволь надивовались на самозванца, донского казака Емельяна Пугачева…

Тетка Палисадуха тоже прибѣжала и ахнула на всю станицу.

— Не тотъ! Родимые мои!.. Ей-ей, не тотъ! Я того, во какъ помню… Красавецъ казакъ былъ…

— Не ври, баба! Не ври, — крикнулъ кто-то изъ провожатыхъ казаковъ.

— Провалиться мнѣ на этомъ мѣстѣ. Родимые мои. Не онъ!.. Какой это Пугачевъ! Я-ли Пугачева надысь не видала. Вотъ и золовка тоже помнитъ… Русый такой и пригожій, а этотъ и вовсе чернышъ. И виду Пугачева у него нѣтъ… Лопни мои глаза! Не тотъ!

— Эй, атаманы, возьми-ко кто плеть, авось тетка увѣруетъ въ Емельяна.

Тетка Палисадуха убралась, но до самой смерти, а жила она долго, клялась, что казаки подмѣнили Пугачева и выдали въ Яицкѣ другого. Дѣдусь Архипъ встрѣтилъ самозванца и казаковъ, затѣмъ проводилъ ихъ и, вернувшись домой, призадумался на заваленкѣ.

— Вотъ оно дѣло-то какое?.. Пугачевъ съ нимъ былъ и тогда, Пугачева и ловили, и везутъ нынѣ казаки въ отвѣтъ… А тотъ, названецъ-то, гдѣ-же?!. Названецъ невѣдомо гдѣ!.. Онъ-то кто же такой былъ? Изъ себя пригожій былъ, не мужикъ, руки бѣлыя, голосъ не казацкій… Сказывалъ тоже отецъ Парфенъ въ скиту… Одинъ, говоритъ, точно Пугачевъ Донской есть въ войскахъ… А Петръ Ѳедорычъ самъ по себѣ есть… Этотъ нынѣ за вѣрное Пугачевъ, и съ виду онъ казакъ простой… А все-жъ онъ — не онъ!.. А тотъ не этотъ… Вонъ оно дѣло, путано-перепутано… И выходитъ тотъ-то былъ Петръ Ѳедорычъ воистину!.. А я-то тогда назлодѣйствовалъ. И какъ выѣзжали изъ станицы, псомъ его ругалъ во слѣдъ.

И дѣдусь Архипъ до самой смерти таинственно пояснялъ домочадцамъ и пріятелямъ трехъ поколѣній…

— Дѣло-то, родимые, путано-перепутано. А что Петра Ѳедорыча мимо не везли!.. И гдѣ онъ — не вѣдомо! А Пугачева точно провозили! И я грѣхъ принялъ, увѣровалъ, да поздно!

И случалось, дѣдусь Архипъ и тетка Палисадуха сцѣплялись спорить до слезъ, а то и до драки.

Отрядъ казаковъ съ плѣнникомъ подъ начальствомъ Ѳедулева достигъ поздно вечеромъ Бударинскаго форпоста и расположился ночевать. Твороговъ и Чумаковъ отправились вдвоемъ впередъ въ Яицкій городъ заявить о событіи и принести повинную.

— Ты одинъ все сказывай! — говорилъ Чумаковъ. Я молчать буду. Нынѣ вашъ чередъ орудовать, а нашъ чередъ помалкивать.

— Такъ зачѣмъ увязался. Бѣжалъ бы въ Астрахань. Чего тебѣ? Ни хаты, ни семьи. Уходи-ко! — совѣтовалъ Твороговъ.

— Нѣтъ. И радъ бы уйти, да не могу. Тянетъ за вами поглядѣть, что будетъ. Рады-ль будутъ московцы Иванычу-то нашему! Судъ, за такую затѣю, какова наша была, куда, братъ, любопытно. Сто лѣтъ проживешь, такого не увидишь. — И Чумаковъ, странно усмѣхаясь, ѣхалъ за Твороговымъ.

Между тѣмъ Ѳедулевъ, оставивъ Пугачева въ маленькомъ казематѣ, связаннаго и подъ крѣпкимъ карауломъ, оглядывалъ окрестность. Онъ боялся ночного нападенія… Но не правительственныхъ войскъ.

Не вдалекѣ отъ Бударинскаго форпоста стоялъ въ степи бивакомъ отрядъ изъ полсотни Яицкихъ казаковъ подъ начальствомъ сотника Харчева. Узнавъ о присутствіи Пугачева на форпостѣ, Харчевъ отправилъ къ Ѳедулеву переговорщика уговорить его передать самозванца. Ѳедулевъ отказывался на отрѣзъ. Онъ не довѣрялъ и Харчеву.

— Съ Емельяномъ не шути! Думалъ онъ. — Чорта монахомъ вырядитъ.

И всю ночь два отряда не дремали, гадая о намѣреніяхъ другъ друга. Съ вечера и до зари сидѣлъ, тоже не смыкая глазъ, въ темной и тѣсной полуямѣ Емельянъ Пугачевъ и, опершись на столъ локтями, перебиралъ все за цѣлый годъ. И однажды только, вздохнувъ, вымолвилъ онъ тихо:

— Что-жъ? Не вѣкъ же гулять! Буде… Что смерть! Запытаютъ!.. Вотъ!!.

На зарѣ отрядъ поднялся, собираясь въ путь, и шумѣлъ на форпостѣ; чрезъ полчаса пришелъ къ бывшему царю его бывшій лакей и кучеръ и толкнулъ задремавшаго…

— Ну, Емельянъ! Пора въ городокъ. Къ ночи надо поспѣть! Ну, живо!

За версту отъ форпоста, отрядъ Харчева сошелся съ отрядомъ казаковъ и на требованіе и совѣты безсмертнаго яицкаго сотника, Ѳедулевъ, робѣя и боясь измѣны, все-таки поневолѣ передалъ плѣнника этому Харчеву и самъ сдѣлался добровольнымъ плѣнникомъ со всѣми своими.

— Вотъ теперь такъ въ ихъ лапахъ, — усмѣхнулся Пугачевъ и, по приказу Харчева, снялъ шапку съ позументомъ, цвѣтной потертый кафтанъ, грязный шелковый кушакъ и надѣлъ драный бараній тулупъ съ какого-то казака; затѣмъ на него надѣли огромную колодку… Онъ самъ поднималъ и подставилъ ноги и руки и, оглядѣвъ себя, снова усмѣхнулся злобно и лихорадочно…

— Вотъ и готово! Кумушка-щекотунья. Что, дождалась Емельяна? Что въ тебѣ добрыхъ молодцевъ доплясалось до царствія небеснаго!

Въ тотъ же день, въ сумерки, такой же отрядъ казаковъ подъѣхалъ къ воротамъ Яицкой крѣпости и спросилъ офицера. Озираясь и удивляясь кучѣ казаковъ, вышелъ прапорщикъ Сельцевъ, служившій при членѣ секретной комиссіи капитанѣ-поручикѣ Мавринѣ. Впереди были свои вѣрные казаки, а за ними незнакомые.

— Поди доложи, ваше благородіе, — сказалъ казакъ, старый Пядухъ. — Доложи главному правительству, что привезли-де молъ изъ бунтовщиковъ четыре десятка и одного злодѣя…

Сельцевъ ахнулъ и, не дослушавъ, бросился въ комендантскія палаты доложить скорѣе Маврину…

— Казаки наши привезли Пугачева! Съ нимъ еще сорокъ человѣкъ.

Мавринъ сидѣлъ за бумагами и, спокойно дочитавъ страницу, поднялъ глаза на офицера и усмѣхнулся…

— Чего вы? Пугачева привезли?..

— Точно такъ- съ… Привезли, говорятъ, схватили въ степи…

— Передрать бы ихъ, мошенниковъ. Набаловались. Подите-ко, спросите, какъ слѣдуетъ, что еще за новая продѣлка.

Сельцевъ опять выбѣжалъ за ворота крѣпости, Мавринъ вышелъ на крыльцо и, зѣвая, оглядывалъ осеннее небо. Сельцевъ бѣжалъ назадъ…

— Перфильева… Онъ тутъ на лошади у нихъ, связанъ! А впрочемъ я, господинъ капитанъ-поручикъ, не ручаюсь.

— Ну, примите того, что привезли, и всѣхъ разсадите до утра въ арестантской, а завтра ко мнѣ къ допросу… Палачъ въ городкѣ?.. Пошлите за нимъ!

Чрезъ часъ уже среди ночи Сельцевъ снова бѣжалъ доложить начальнику, что пріѣхали два казака и, сказываютъ, привезли Пугачева съ повинной.

— Два казака? Привезли злодѣя… Видали вы его? Эхъ право! Переспросите!

И снова побѣжалъ Сельцевъ и вернулся, запыхавшись, а за нимъ шли и остались на крыльцѣ Чумаковъ и Твороговъ.

— Кто вы такіе? — вышелъ Мавринъ.

Чумаковъ равнодушно молчалъ. Твороговъ назвалъ себя и товарища, и затѣмъ объяснилъ, что, «надѣясь на матернее милосердіе матушки царицы», они привезли выдать главнаго злодѣя Емельку, что совращалъ ихъ съ пути и обманомъ водилъ цѣлый годъ… Чумаковъ въ темнотѣ тряхнулъ головой усмѣхнулся больной челюстью.

— Теперь, должно съ Бударинскаго вышли, а заутро будутъ атаманы здѣсь. Вѣрно докладаю! — сказалъ Твороговъ, низко кланяясь. — Изъ усердія, ваше высокоблагородіе. Помилуй насъ бѣдныхъ и послѣднихъ рабовъ твоихъ.

Обоихъ казаковъ посадили въ ту же арестантскую.

— Перфильевъ! — ахнулъ Твороговъ, входя въ общую.

— Молодца, Филя. Всѣхъ обогналъ! — насмѣшливо сказалъ Чумаковъ.

Перфильевъ, блѣдный и озлобленный, молча отвернулся.

Ровно черезъ сутки, 15-го въ ночь, вся Яицкая крѣпость, внутренній дворъ и комендантскій домъ — все ожило. Спавшіе повскакали, и на дворѣ роились конные и пѣшіе, казаки и солдаты.

Харчевъ привезъ Пугачева.

Мавринъ, Симоновъ и Крыловъ, въ волненіи, но съ радостными лицами, распоряжались, ходили и разсаживали повсюду вновь прибывшихъ плѣнниковъ.

Въ особомъ казематѣ, близъ комендантскаго дома все на скоро приводилось въ порядокъ, осматривались двери, окна и замки. Въ немъ посадили злодѣя.

— Въ этомъ ретраншементѣ надежнѣе! — смѣялся Мавринъ. — Часовыхъ осторожнѣе отберите. Вы за вѣрность ихъ отвѣчаете, капитанъ, головою. Тутъ пахнетъ — всѣмъ быть чиномъ выше или въ Сибири.

— Ворота на запоръ! Раздѣлить надо гарнизонъ и содержать смѣну подъ ружьемъ! — командовалъ Симоновъ.

— Ужъ заполучили — не выпустимъ! — сказалъ Крыловъ. — А что, десять-то тысячъ за живого? Кто-жъ ихъ теперь получитъ?

— Какія тутъ десять тысячъ! И всѣ сто получатъ: Панинъ, главнокомандующій за тысячу верстъ отсюда, да Суворовъ — генералъ все подъѣзжающій еще изъ Москвы! — отвѣчалъ Мавринъ.

— Ужъ давать, такъ давать нашему безсмертному Харчеву! — разсмѣялся Симоновъ.

На утро, въ канцеляріи, предъ столомъ, гдѣ сидѣлъ Мавринъ, стоялъ между двумя солдатами подъ ружьемъ — Пугачевъ и съ тою же лихорадочно-злобной усмѣшкой отвѣчалъ громко на всѣ вопросы.

— Эй! Палача позвать! — крикнулъ Мавринъ.

Вошелъ маленькій, курносый мужикъ, палачъ, за нимъ принесли ведро воды, ремни и еще что-то въ лукошкѣ.

Пугачева повалили на полъ и растянули.

— Помилуйте! Все по сущей правдѣ- доложу… — вымолвилъ онъ глухо…

Палачъ, помочивъ руку, провелъ ею по обнаженной спинѣ его и обернулся къ Маврину:

— Ужъ мѣченый, ваше высокоблагородіе! Въ ученіи у нашего брата бывалый…

На дворѣ послышался шумъ и движеніе, а въ канцелярію опять бѣжалъ чрезъ горницу и влетѣлъ, запыхавшись, Сельцевъ.

— Генералъ! Генералъ Суворовъ…

Все гудѣло въ крѣпости… На дворѣ у крыльца слѣзалъ съ лошади Суворовъ, казакъ принималъ изъ рукъ его повода и нагайку. Офицеры, выбѣжавъ изъ домовъ, робко и почтительно окружили прибывшаго… Въ воротахъ крѣпости и въ улицахъ городка гудѣла входившая конница…

— Ваше превосходительство! — говорилъ Симоновъ. — Осмѣлюсь доложить вашему превосходительству, что злодѣй, столь долгое время обременявшій…

— Помилуй Богъ! Слышалъ… Мы-жъ облавой загоняли волка.

Суворовъ вошелъ, встрѣчаемый Мавринымъ.

— Изволили слышать радостное извѣстіе… Ваше превосходительство, что теперь изволите приказать на счетъ…

— Прикажу водочки и хлѣбца… Ты тутъ, батюшка, какъ Илья Муромецъ, сидьмя сидѣлъ, а мы-то десятокъ сотенъ верстъ наколесили по степи, загоняя сюда звѣря.

Мавринъ провелъ генерала въ свои комнаты и побѣжалъ хлопотать. Симоновъ попался ему на встрѣчу.

— Слышалъ? Нѣтъ? — шепнулъ онъ. — Сказываетъ, что онъ загналъ къ намъ Емельку.

— Да! Да! Глядите, скажетъ, пожалуй, потомъ, что и взялъ его. Не мы-жъ свидѣтельствовать пойдемъ.

Чрезъ недѣлю по столбовой дорогѣ медленно двигался поѣздъ… Впереди выступала конница, затѣмъ ѣхала дву колесная одноколка, вродѣ кибитки, и въ ней, подъ рѣдко плетенымъ верхомъ изъ драночекъ, не обитыхъ рогожей, сидѣлъ скованный по рукамъ и ногамъ — Емельянъ Пугачевъ. Одноколку окружалъ въ разсыпную верховой караулъ, а сзади гремѣли цугомъ три орудія, затѣмъ снова двигалась конница изъ казаковъ полка Иловайскаго. Вмѣстѣ съ отрядомъ, то впереди, то назади, то рядомъ съ одноколкой, то въ сторонѣ полемъ, ѣхалъ верхомъ Суворовъ, а за нимъ одинъ и тотъ же казакъ копейщикъ, не отстававшій ни на шагъ отъ генерала.

— Вишь, какую птицу пѣвчую въ клѣткѣ веземъ. Помилуй Богъ! — Налеталась птица — теперь пѣть будетъ! — шутилъ генералъ съ офицерами.

— Ну, что, Иванычъ? Скучно, я чаю? Тебѣ бы на конь сѣсть! А?.. — шутилъ онъ, подъѣзжая къ одноколкѣ.

— Эй! Гляди въ оба, православные! Да заруби крѣпко на носу: видѣли, молъ, самого злодѣя и вора Емельку, — говорилъ генералъ путемъ чрезъ села и деревни.

Съ вечера и во всю ночь впереди поѣзда выступалъ десятокъ всадниковъ безъ оружія, а въ рукахъ ихъ высоко надъ головами пылали и дымились большіе зажженные факелы, озаряя путь и темную окрестность. Угрюмъ и страшенъ былъ этотъ черный цугъ, полуосвѣщенный искристымъ пламенемъ, гремящій орудіями и извивающійся по дорогѣ среди полночнаго молчанія пустынной окрестности.

Это, казалось, былъ именно похоронный цугъ, но не человѣка, а страшилища.

Симбирскъ шумѣлъ и гудѣлъ, словно въ праздникъ.

Главнокомандующій графъ Петръ Ивановичъ Панинъ съ блестящей свитой генераловъ и безчисленнымъ пестрымъ штабомъ офицеровъ уже давно прибылъ въ городъ. День проходилъ не по симбирски, а по петербургски…

То псовая охота, съ разряженной толпой псарей, на отличныхъ коняхъ, съ сотнями отборныхъ собакъ, дивила горожанъ; то поѣзди чудныхъ рыдвановъ и берлинокъ, гдѣ сіяли мундиры и кивера огромной свиты, то большіе и роскошные обѣды, вечера и пріемы, гдѣ въ военной толпѣ зачастую ожидали выхода придворнаго вельможи разные генералы — и виновники, и герои Пугачевщины. Тутъ были на лицо: и побѣдитель при Татищевой фортеціи, и побѣдитель при Сенниковой Ватагѣ, и освободитель Яицка, Мансуровъ, и генералъ Павелъ Потемкинъ, обѣщавшій (такъ же, какъ и Хвалынскій) императрицѣ — впустить Пугачева въ Казань только чрезъ свой трупъ; тутъ же былъ и Преображенскій поручикъ Державинъ, который съ самой смерти Бибикова чуть не пропалъ безъ вѣсти и потомъ вдругъ явился спорить съ комендантомъ Саратова, уже въ виду Пугачевской арміи, — кто старше чиномъ: бригадиръ или коллежскій совѣтникъ.

Наконецъ, даже извѣстный московскій масонъ и заговорщикъ или, какъ называли его нѣкогда со словъ государыни, «начальный всему заводчикъ и крамольникъ» — и тотъ былъ здѣсь, состоя при графѣ Панинѣ.

Артемій Никитичъ Соколъ-Уздальскій не задолго предъ тѣмъ поднялъ на свой коштъ и повелъ цѣлую дружину своихъ вотчинниковъ и рабовъ на государственнаго вора. За то онъ былъ уже не Елисаветинецъ и не бригадиръ, а генералъ-маіоръ и въ анненской кавалеріи. Теперь онъ всячески хлопоталъ о помилованіи племянника — пугачевца, и монархиня уже обѣщала ему потушить «срамное для россійскаго дворянства приключеніе дѣлъ».

Наконецъ, однажды во время сборовъ на охоту, явился и всероссійскій герой, снова отличившійся теперь и давно ожидаемый.

— Генералъ Суворовъ привезъ Пугачева! — воскликнулъ весь городъ, бросаясь на монетный дворъ глазѣть на скованнаго звѣря.

— Крѣпко-ли онъ скованъ-то!.. Близко не подходи! А то пожалуй!.. — толковали дворяне.

— Вотъ онъ самый-то!.. Онъ! Да онъ ли? — шепталъ сѣрый людъ. — Это казакъ, мужикъ!..

За Симбирскомъ вся Россія ахнула, какъ герой Суворовъ пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ страшнаго злодѣя. И сто лѣтъ будто не хотѣли знать, что Русь, уже отомстившая, не нуждалась болѣе въ этой страшной игрушкѣ и дала дураку казаку Ѳедулеву связать пьяницу казака Пугачева… Если же не Ѳедулевъ взялъ Пугачева, то неопровержимо, что — какъ первый представитель власти — взялъ его сотникъ Харчевъ? И онъ же! Одинъ онъ не похвасталъ этимъ! Но еслибы не Бибиковъ, уже теперь забытый, и не избранникъ его — Михельсонъ, то Пугагачевъ, еще не спившійся, взялъ бы и Ѳедулева, и Харчева и Нѣмца самъ пятъ въ Оренбургѣ… Но теперь многое забылось, спуталось, умолчалось, или переиначилось, и прежнее пугало стало яблокомъ раздора и выгодной игрушкой въ рукахъ сильныхъ міра. И скакали безъ конца курьеры отовсюду. И все везло вѣсти о взятіи злодѣя… Вельможи тѣшились, а герои поджидали ихъ выходовъ, обѣдовъ и пріемовъ. И, наконецъ, — Sic transit gloria mundi — какъ диковину невиданную, показалъ Пугачева — Михельсону — графъ Панинъ!!?

Однажды большая зала комендантскаго дома была переполнена блестящей толпой шушукающихъ офицеровъ. Золото и серебро, яркое сукно мундировъ, напудренныя головы — все пестрѣло и сіяло кругомъ. Только одно было грязнымъ пятномъ среди этого блеска — приведенный изъ острога колодникъ, стоявшій у притолки дверей. Колодникъ былъ скованъ по ногамъ и рукамъ, худъ, блѣденъ; сильная мужицкая натура, уже надломленная разгуломъ, теперь совсѣмъ уступила допросамъ секретной комиссіи. Тѣло погнулось, колѣни дрожали; щеки смуглаго лица ввалились, и волосы на головѣ повылѣзли и посѣдѣли; ротъ слегка распадался, и глаза, обтянутые, синяками, подчасъ почти глупо глядѣли своими карими зрачками на желтоватыхъ бѣлкахъ. Вдругъ все притихло. Главнокомандующій вышелъ изъ кабинета.

— Кто ты таковъ? — грозно вымолвилъ графъ, наступая.

— Емельянъ Ивановъ Пугачевъ.

— Какъ же смѣлъ ты, воръ, назваться государемъ?

Пугачевъ помолчалъ и усмѣхнулся горько.

— Я не воронъ, я вороненокъ, а воронъ-то еще летаетъ.

И бѣлая рука графа съ сіявшимъ перстнемъ взмахнула надъ желтымъ лицомъ дерзкаго колодника…

Колодникъ опустился на колѣни, гремя оковами по паркету. Каждый, самый легкій, ударъ уже губительно отдавался во всемъ разбитомъ тѣлѣ… Такъ булавка, воткнутая въ рану, равняется ножу.

— Помилосердуйте!.. Я не виновенъ. Богу угодно было наказать Имперію чрезъ мое окаянство!.. воскликнулъ Пугачевъ какъ-то безсильно и дрябло.

— Милосердіе?! Къ тебѣ?! Каинъ!! Каинъ, кровію брата пресыщенный! — торжественно проговорилъ Панинъ, и его взглядъ наполнился слезами. Господи! Глядите! Глядите на него и запомните, что видѣли исчадіе, подобнаго коему еще не носила земля!.. Да!.. Во истину! Боже праведный!! — И графъ поднялъ руки къ небу. — Въ гнѣвѣ Твоемъ, — за грѣхи велики наказалъ еси симъ злодѣемъ.

По морщинистому лицу графа уже лились слезы, и бѣлая рука съ сіявшимъ перстнемъ утирала ихъ… Водворилась тишина и глубокое, почтительное молчаніе, только грязный колодникъ, ползая на колѣняхъ у ногъ блестящей толпы, звенѣлъ оковами по паркету.

XVI.

Прошло уже два дня съ разгрома Азгара. Въ хоромахъ, въ саду, во флигеляхъ и службахъ, на селѣ и на версту кругомъ не виднѣлось ни единой живой души… Правда, на селѣ бродило до двадцати ребятишекъ, которые давно уже устали плакать и, какъ одичалые, жались къ плетнямъ и завалинамъ.

Пугачъ бросилъ свою ватагу и ускакалъ прежде всѣхъ въ ту же ночь. Шайка съ новымъ Пугачемъ ушла давно. Виноватая дворня и крестьяне ушли за ней или разбрелись… Невиновные, не заглянувъ въ хоромы, и забравъ женъ и дѣтей, бросились тоже въ разныя стороны. Мало-ль куда лучше уйти?.. Хоть въ лѣсъ! Лучше съ голоду помереть, чѣмъ быть на селѣ — да поджидать суда и волокиты. Князь былъ не изъ простыхъ дворянъ, и кровь ихъ выпьютъ по капелькѣ судьи да профосы изъ города.

И два дня все мертвое или полуживое оставалось въ томъ видѣ, какъ при бѣгствѣ злодѣевъ.

На второй-день одинъ человѣкъ, чудомъ спасенный, даже не раненый, выглянулъ изъ сѣновала — дворецкій Агафоновъ. Убѣдясь, что кромѣ мертвыхъ нѣтъ никого въ разгромленныхъ хоромахъ, онъ спустился на дворъ, вошелъ въ прихожую, но при видѣ повсюду навороченныхъ тѣлъ, ужасъ объялъ его, и онъ окаменѣлъ у дверей залы.

— Только бы князя съ княжной провѣдать… думалъ онъ.

Въ ту же минуту раздался изъ корридора выстрѣлъ, и Агафоновъ раненый упалъ на полъ, но вскочилъ и, какъ безумный, не оглядываясь, пустился бѣжать на село… Ребятишки далеко завидѣли его и, ахнувъ при видѣ живого человѣка, съ восторгомъ бросились къ нему навстрѣчу…

Пришелъ третій день…. Осеннее солнце глянуло съ очистившагося отъ облаковъ неба и пригрѣло мокрую и сырую землю… Изрѣдка продувалъ свѣжій вѣтерокъ… Бѣловатый паръ поднимался надъ Волгой и стлался надъ широкой сѣрой рѣкой и по берегамъ.

Все было угрюмо, молчаливо, только кой-гдѣ щебетали птицы. Голуби кучами сидѣли по крышамъ, по оградѣ и вертѣли свои шелковыя головки, приглядываясь ко двору, гдѣ прежде кормили ихъ зерномъ, а теперь лежали десятки мертвыхъ тѣлъ… Словно и они соображали и понимали, что теперь не будетъ долго звонкаго колокольчика и овса, на чистомъ дворѣ, и что у людей на землѣ бываютъ такія дѣла злобы и мести, отъ которыхъ Богъ избавилъ ихъ!..

И на нихъ смерть есть, — но нѣтъ того, чрезъ что прошли — Азгарскій сѣдой бояринъ и его полуребенокъ — дочь!

Смерть не страшна! А страшно то — какая смерть бываетъ!..

А князь Данило спѣшилъ домой.

Чѣмъ ближе былъ князь къ Азгару, тѣмъ шибче скакалъ, тѣмъ тревожнѣе было у него на душѣ… Но пути и особенно въ ихъ краю — все было разгромлено… Сначала попадались ему маленькія усадьбы разграбленныя, пожженыя; на деревьяхъ въ саду или на воротахъ домовъ, на перекладинахъ балконовъ, мотались, висѣли кучками повѣшенные владѣльцы или управители и приказчики. Князь Данило при видѣ ихъ оставался спокоенъ. Азгаръ, гдѣ до двухъ сотъ вооруженныхъ дворовыхъ людей, не такъ легко разгромить… Но вотъ, стали попадаться ему за Симбирскомъ — большія и богатыя вотчины, съ хоромами, разграбленными, или сгорѣвшими до-тла. Среди кучи тѣлъ, еще не убранныхъ, виднѣлись порой и маленькія пушки, подбитыя и разорванныя. Тутъ, очевидно, держалась дворянская семья съ своей дворней… А чѣмъ кончилось?

И князь Данило скакалъ… Наконецъ, показался и забѣлѣлся на горизонтѣ Азгарскій храмъ; выступала изъ-за пожелтѣлой рощи усадьба… Дыма или черныхъ головней было не видно. Все казалось въ порядкѣ и на мѣстѣ. Только село было мертво и пусто, но, вѣдь, и прежде часто бывало оно таково. Видно, мужичье разбѣжалось грабить въ округѣ.

— Чего я только не вымышлю, какъ баба, чтобъ себя тревожить попусту! досадливо вымолвилъ Данило. — Азгаръ чуть не городъ! Какой Пугачъ его тронетъ?!

— Но вѣдь и города громили Пугачи! — отозвалось въ немъ разсужденье.

— Одна забота… Жена? Да и то, можетъ, навралъ мнѣ офицеръ. Она не выходила къ столу; вотъ онъ ее и не видалъ. Не пропасть же ей, какъ иголкѣ въ травѣ.

Среди села виднѣлись уже темныя точки. Князь привсталъ въ бричкѣ, и сердце его шелохнулось…

— Трупы!… Ну, такъ что жъ!.. и онъ прибавилъ глухо: — пошелъ!…

— Кабы ничего… Такъ Родивонъ Зосимычъ прибрать бы ихъ велѣлъ, — будто шепталъ Данилѣ кто-то.

Коляска промчалась по селу, прерывая страшное затишье. Хоромы съ разбитыми дверями и окнами, дворъ и усадьба, усѣянные трупами — вотъ что увидѣлъ вдругъ князь.

Не доброй тишиной, покоемъ смерти повѣяло на него.

— Стой! — отчаянно крикнулъ Данило… Бричка круто остановилась. Данило опустилъ голову и сидѣлъ неподвижно — словно рѣшая: въѣзжать или нѣтъ!… Ему послышалось всхлипыванье; кучеръ на козлахъ молча плакалъ, опустивъ руки съ возжами. Данило выскочилъ изъ брички и пошелъ по дорогѣ. — Назадъ!… Онъ былъ блѣденъ, и ноги его слегка дрожали.

— Всѣ!… Да… Жена?

И надежда, что офицеръ былъ правъ, что Милуша не пріѣзжала въ Азгаръ — мелькнула на секунду.

— Что-жъ? Надо! Надо итти. Можетъ они бѣжали. И за какіе грѣхи наказалъ Господь такъ ужасно?!

Данило повернулся и быстрыми шагами пошелъ къ воротамъ двора.

Чѣмъ ближе подходилъ онъ, тѣмъ судорожнѣе, быстрѣе становился его шагъ… Онъ почти пробѣжалъ дворъ и не замѣтилъ, что за нимъ уже шло человѣкъ пять… Наконецъ, на крыльцѣ, гдѣ узналъ онъ въ опрокинутомъ трупѣ мертвое лицо Николая, кто-то сильно схватилъ его поперегъ тѣла.

— Не ходи! — уже сотый разъ кричалъ Агафоновъ.

Данило безсознательно обрадовался вмѣшательству посторонней силы и остановился… Сильнѣйшій зловонный запахъ выходилъ на крыльцо изъ дома.

— Всѣ… Батюшка? Жена? Всѣ… закричалъ онъ, пошатываясь и цѣпляясь за плечо дворецкаго.

Агафоновъ отчаянно рыдалъ въ отвѣтъ, припадая къ князю и цѣлуя его руки.

— Третій день… Третій… выговорилъ онъ.

Наступило молчаніе. Данило опустился на ступень крыльца и сѣлъ… Около него лежала проломленная голова Николая, и глаза его какъ-то беззаботно глядѣли на Данилу… Словно они не знали про то, что они мертвые въ мертвомъ тѣлѣ… Данило, видѣвшій поля битвъ, не могъ теперь смотрѣть на азгарскій дворъ.

Агафоновъ, рыдая, разсказывалъ, четверо людей ему вторили, стоя полукругомъ. Данило не слушалъ.

— Не все ль равно какъ! Ихъ нѣту… Нѣту!.. Но надо видѣть! — Надо! Надо! — вымолвилъ онъ и двинулся въ домъ.

— Не ходи!… Убьетъ! Убьетъ! — крикнулъ Агафоновъ и снова удержалъ его. — Палитъ во всѣхъ!… И не вѣдомо кто? Можетъ и домовой!…

Данило оттолкнулъ Агафонова, вышелъ въ прихожую, прошелъ въ столовую и шагъ его сталъ невѣренъ.

— Вотъ сейчасъ увижу! — думалъ онъ. — Что увижу? — И глаза его бѣгали по трупамъ и искали родныя черты…

Вдругъ раздался выстрѣлъ изъ корридора, и пуля, свистнувъ надъ уходомъ Данилы, глубоко вошла въ стѣну…

Въ корридорѣ быстро мелькнуло что-то, и по лѣстницѣ раздались бѣгущіе шаги…

— Поймать! — глухо сказалъ Данило оробѣвшему и пятившемуся Агафонову, и двинулся далѣе.

Медленно, съ дрожью во всемъ тѣлѣ, заворачивалъ онъ въ кабинетъ отца… Онъ чувствовалъ, что тамъ будетъ конецъ безсмысленной надеждѣ, которая ждала, все еще ждала чего-то, чтобъ покинуть его сердце… Онъ прошелъ кабинетъ, гдѣ валялись два мертвые крестьянина, опрокинутое ведро, хорошо знакомое платье Фимы и юбки, а кругомъ черепки какой-то битой посуды.

Въ дверяхъ спальни — онъ пошатнулся, хватаясь за притолоку… На кровати князя полуобнаженная, опрокинутая женщина, прикрученная веревкой! Предъ ней въ креслахъ осунувшаяся фигура съ сѣдой головой… И веревки тоже обвиваютъ тѣло!.. Данило едва узналъ отца и сестру. Надъ ними тутъ наругались. Предсмертный часъ былъ ужаснѣе смерти. Данило остановился, закрылъ лицо руками, и, боясь снова взглянуть, почти выбѣжалъ въ столовую.

— А жена?! Гдѣ? На верху… Также!… стучало въ его головѣ.

Но вопросъ Агафонова оживилъ князя. Дворецкій спросилъ о здоровьи княгини и затѣмъ объявилъ, что она въ Азгаръ никогда не пріѣзжала.

— Она проѣхала въ монастырь, — въ мигъ подумалось князю. — Богъ спасъ ее. Слава Богу!

Въ эту минуту, пока князь остановился въ залѣ съ пятью крестьянами, снова раздался выстрѣлъ изъ корридора, и одинъ изъ нихъ упалъ, убитый на мѣстѣ. Лѣстница опять скрипѣла подъ шагами невидимки.

Князь схватилъ пистолетъ и бросился въ корридоръ.

И то тяжелое чувство, которое все еще владѣло имъ, когда онъ вспоминалъ лежащую сестру, сидящаго отца, въ веревкахъ, поруганныхъ, убитыхъ, быть можетъ, не оружіемъ, а муками — это чувство подсказало ему теперь:

— Убьетъ?.. Ну… что-жъ…

Онъ вошелъ по лѣстницѣ, и прежде всего повернулъ въ ту горницу, гдѣ жила Милуша, будучи невѣстой… На лежанкѣ увидѣлъ онъ въ полулежачемъ положеніи старуху Кирилловну… Чулокъ со спицами былъ у нея на колѣняхъ и нитка еще обвивала помертвѣлый палецъ, потомъ шла далѣе на полъ и уходила подъ диванъ, куда укатился клубокъ.

Около нея стояла на лежанкѣ нетронутая чашка съ недопитымъ квасомъ и при появленіи князя гудящій рой мухъ поднялся съ чашки и съ повиснувшей головы покойницы и закружился, разлетаясь по горницѣ.

— Бѣдная старуха. Царство тебѣ небесное! Сама ты скончалась вдругъ иль убили! — грустно подумалъ князь, не видя слѣдовъ насилія на мертвой, ни даже безпорядка въ горницѣ… Онъ приблизился и тутъ только замѣтилъ темнобагровое пятно на вискѣ старухѣ, а за спиной ея валялось полѣно, захватанное окровавленной рукой.

Когда Данило двинулся изъ горницы, что-то снова скрыпнуло въ тайномъ углѣ за лѣстницей, гдѣ былъ ходъ на чердакъ. Данило осмотрѣлъ кремень и затравку пистолета и пошелъ туда. Дверь на чердакъ, надъ маленькой лѣсенкой, была растворена; онъ быстро поднялся по ступенямъ и вышелъ подъ огромный и полутемный навѣсъ крыши, обнимавшій весь домъ. Чердакъ азгарскихъ хоромъ былъ громадный, заваленный всевозможной рухлядью, старой мебелью, заставленный десятками кованныхъ большихъ сундуковъ и сотнями малыхъ… Все имущество всей дворни, по дозволенію Родивона Зосимыча, помѣщалось здѣсь. Искать тутъ кого-либо было невозможно. Данило постоялъ, оглядываясь кругомъ на темные, просторные своды, на огромныя столѣтнія балки и бревна, которыя перекрещивались по всѣмъ направленіямъ, на бѣлые остовы печей, торчавшіе повсюду.. Вдругъ что-то стукнуло, и въ полусумракѣ одного изъ угловъ, изъ-за поваленнаго шкафа выглянула фигура; голова съ взъерошенными волосами, измазанное лицо и двѣ руки въ красныхъ рукавахъ торчали изъ-за него съ ружьемъ, направленнымъ прямо на князя.

Громко грянулъ выстрѣлъ — и пуля, оторвавъ позументъ на мундирѣ его, взвизгнула сзади по желѣзной крышѣ… Князь Данило стремительно бросился впередъ. Дикая фигура въ красномъ, но загрязнѣломъ кафтанѣ, заревѣла злобно, мелькнула мимо него и исчезла въ ворохѣ всякой всячины… Выстрѣлъ и пуля не смутили Данилу, но теперь онъ невольно вздрогнулъ отъ дикаго видѣнія, и не стрѣляя, суевѣрно озираясь, ушелъ съ чердака.

Агафоновъ объявилъ князю, что подъ селомъ въ лѣсу и въ рощѣ скрываются мирные, небунтовавшіе мужики, человѣкъ до пятидесяти, и боятся показаться… Если ихъ обнадежить, то они придутъ и помогутъ.

— Никого пальцемъ не трону — глухо вымолвилъ Данило… И когда Агафоновъ побѣжалъ изъ горницы, Данило сталъ почти вполнѣ спокоенъ. — Жена въ Казани! Гонецъ за ней нынѣ же отправится. Сестру жаль! А отецъ могъ и такъ скоро умереть — говорилъ въ немъ утѣшительный голосъ. Объ Иванѣ же онъ совершенно забылъ.

Наконецъ, одно обстоятельство уже отрадно подѣйствовало на него.

Когда люди снесли скорченное тѣло князя въ Нѣмецкій домикъ и понесли въ свою очередь княжну, открученную отъ постели, то Агафоновъ вдругъ ахнулъ и поднялъ глаза на слѣдовавшаго за ними Данилу. Князь сразу понялъ, что значитъ этотъ взглядъ, и бросился къ сестрѣ… Ея тѣло было чуть-чуть теплое. Данило приложилъ ухо къ груди ея и разслышалъ едва-едва стучавшее сердце. Онъ чуть не со слезами неожиданной радости поднялъ ее на руки и самъ понесъ въ домикъ.

Въ сумерки Азгаръ зашумѣлъ; попрятавшіеся людъ явился на село.

Тѣла убирали и возили на кладбище… Въ верхнія, комнаты народъ не шелъ и открещивался, боясь невидимки, и только по грозному приказанію князя цѣлая гурьба съ Агафоновымъ во главѣ одинъ разъ слазила туда за тѣломъ Кирилловны.

Ввечеру въ Нѣмецкомъ домикѣ лежалъ уже на столѣ между, паникадилами покойный князь Родивонъ Зосимычъ… И много крестьянъ приходило прощаться съ нимъ. Въ другой горницѣ въ постели была Фима со всѣми признаками жизни… Она открыла глаза, долго глядѣла на Данилу, но, казалось, не узнала брата, и вѣки ея снова закрылись какъ бы сами собой.

Князь не ложился спать. Уславъ гонца въ Казань, онъ проходилъ по саду и на зарѣ уже призвалъ Агафонова.

— Разсказывай, что знаешь. Все… Все, до пустяковины самомалѣйшей…

Агафоновъ повторилъ до мелочей все, что зналъ, и прибавилъ въ видѣ пустой подробности.

— И подумаешь, батюшка, Данило Родивонычъ, что все это — Михалка!

Князь, понявъ вдругъ предательство Михалки, вскочилъ съ мѣста и задохнулся отъ гнѣва и злобы. Словно опять тяжелѣе стало его горе.

— Живъ-ли? — восшгакнулъ князь.

— Живъ, сказываютъ…

— Слава Богу!!!

Крестьяне, прибывавшіе съ каждымъ часомъ, словно изъ-подъ земли, подтвердили измѣну Михалки, узнавъ ее отъ самихъ мятежниковъ.

Князь догадался теперь сразу, кто палитъ въ домѣ въ красномъ кафтанѣ дѣда Зосимы, и пошелъ въ домъ, чтобъ достать его.

— Мѣсяцъ продумаю, что съ нимъ сотворить… Но ужъ вымышлю достойное ему возмездіе! — сказалъ онъ.

Войдя въ горницы, уже очищенныя отъ труповъ, но запятнанныя кровью, которую напрасно отмывали согнанныя бабы, князь оглядѣлся, вздрогнулъ невольно и задумался.

— Жить здѣсь? Нѣтъ! Нѣтъ! Избави Богъ.

И Данило стремительно вышелъ вонъ.

Цѣлый вечеръ и цѣлый день всѣ собравшіеся на лицо крестьяне начали по приказанію князя носить кучи хворосту, сѣна и соломы, наполняя всѣ горницы.

Всѣ сѣновалы и гумны Азгара и села опростали ради непонятной затѣи.

— Ужъ не спятилъ ли съ горя нашъ князинька? — говорилъ Агафоновъ.

Ввечеру только поняли всѣ, зачѣмъ трудились.

Среди мирнаго затишья свѣжей и ясной осенней ночи задымились огромныя азгарскія хоромы, подожженныя рукой наслѣдника.

Все горѣло съ домомъ… Ничего не приказалъ князь выносить, кромѣ портретовъ, уцѣлѣвшихъ въ кабинетѣ отца.

Князь сидѣлъ блѣдный на той скамьѣ сада, гдѣ въ день перваго снѣга прошлой роковой зимы онъ въ первый разъ обнялъ свою жену.

Долго сидѣлъ князь, глядя на стародавнія хоромы, гдѣ родился еще дѣдъ Зосима.

Густые свинцовые клубы дыма все валили винтомъ въ звѣздное, тихое небо, и красные огненные змѣи вылѣзали изъ оконъ и ползали по стѣнамъ, извиваясь и сверкая среди окрестной ночи.

На крышѣ показалось маленькое, живое существо и съ воплями отчаянія металось по желѣзной, уже теплой крышѣ…

Пожарище разрасталось…

На время умолкалъ Михалка, но затѣмъ, снова, порывистѣе начиналъ метаться по раскаленной крышѣ, сильнѣе слышались его дикія рыданія и страшнѣе оглашали ночную тишь, прерываемую только шипящимъ пламенемъ, да трескомъ пожираемаго столѣтняго лѣса.

Наконецъ раздался оглушительный трескъ, и чёрное облако дыма отдѣлилось отъ крыши, рухнувшей внутрь. Сверкнулъ снопъ искръ. Глухой громовой ударъ потрясъ весь садъ, и пролетѣло гульливое эхо по рощѣ и селу. А изъ хоромъ рванулся и закачался свободно въ воздухѣ гигантъ-побѣдитель! Высокій, зіяющій, ослѣпительный…

И зарево его освѣтило всю провинцію.

Со стѣнъ Кремлевскихъ Казани виднѣлся въ эту ночь зловѣщій свѣтъ на тихомъ и звѣздномъ небосклонѣ.

XVII.

Проходила осень… Въ разгромленные города, большіе и малые, ворочалось бѣглое начальство или наѣзжали новые воеводы и коменданты мстить за погибель своихъ предмѣстниковъ… Дворянство жаловалось, собирало послѣдніе гроши, отстраивалось вновь, наслѣдуя, поминая убіенныхъ и разыскивая безъ вѣсти пропавшихъ и уже сторицей воздавало холопу за короткое, но на долго незабвенное время мужицкаго царства. По опустошеннымъ полямъ, выжженнымъ селамъ и усадьбамъ, по большимъ трактамъ и по проселкамъ — все еще валялись, или висѣли на деревьяхъ, или выплывали на берега рѣкъ, безобразные и гнилые трупы, правыхъ и виноватыхъ, мятежныхъ и мирныхъ, зачинщиковъ бунта и ихъ тщетно спасавшихся жертвъ. Всюду, все, и мѣста, и люди, казались полумертвы.

Только вороны летали бойкими, назойливыми стаями, посмѣлѣвъ отъ богатой добычи, да псы, уродливо разжирѣвшіе, ходили стадами, наѣдаясь вдоволь мертвечиной…

Названецъ судился въ Москвѣ съ своими генералами и сподручниками и пытками платилъ за цѣлый годъ своей дикой и размашистой гульбы… Онъ готовился держать отвѣтъ за вѣковое зло и бралъ на себя свою вину — и вину чужую. И самъ казакъ Емельянъ, и судьи его, и вся Россія, вѣрили, что Пугачевъ былъ главнымъ виновникомъ Пугачевщины.

Не было болѣе и Пугачей!

Разгулявшійся топоръ притупился, да и падать усталъ, да почти и не на кого ужъ было. Красный пѣтухъ, пущенный на вотчинника и хоромы, пробѣжалъ по Руси, зацѣпилъ о лачугу холопа и пустилъ по міру тысячи бѣдняковъ безъ куска хлѣба.

— Окромя Бога на тесемочкѣ — все сгинуло! — говорилъ холодный и голодный людъ, бродя по матушкѣ Руси и заливая паперти городскихъ храмовъ и монастырей, откуда выходили баре въ черныхъ платьяхъ. И самая щедрая дотолѣ рука не протягивалась къ бородачу и къ старухѣ баушкѣ.

— Вы не горемыки! Вы душегубы! Звѣри лютые!

Въ городскихъ острогахъ, въ досчатыхъ балаганахъ, погребахъ и всюду, гдѣ только было мѣсто, кишѣли сотни и тысячи оборванныхъ, еще окровавленныхъ пугачевцевъ. Тутъ же было много охотниковъ, т.-е. оговорившихъ сами себя, ради теплаго угла и куска хлѣба. Они безстрастно ждали клещей, кнута и дальняго пути въ Сибирь, одни, повѣствуя о своемъ горѣ-злосчастіи, другіе, хвастаясь своими подвигами.

XVIII.

Осень на исходѣ. Уже два раза выпадалъ въ Азгарѣ снѣгъ и снова таялъ. Близъ громаднаго чернаго пустыря, пепелища прежнихъ хоромъ, пріютился въ чащѣ обнаженныхъ стволовъ и вѣтвей, одинокъ и тоскливъ, маленькій нѣмецкій домикъ.

Князь Данило и княжна Серафима жили тутъ вдвоемъ. Князь былъ угрюмъ и страшенъ новой дворнѣ порывами дикаго гнѣва, какого не видали еще отъ прежняго стараго барина. Съ пожара хоромъ князь уже повѣсилъ 18 человѣкъ холопей своей расправой и въ своемъ саду… И спалъ спокойно.

Княжна была уже на та Фимочка, не прежній страстный и балованный ребенокъ. Юность ея была украдена въ одинъ мигъ и на вѣки. Она смотрѣла тридцатилѣтней женщиной, стала худа, молчалива и… зла! Серафима была озлоблена на всѣхъ, на все, на весь міръ Божій, на свою судьбу и Бога, которому не молилась. И не умѣла, и не могла!

— За что-же это? Виновата-ль я была въ чемъ?! — спрашивала она такъ же, какъ когда-то спрашивалъ Михалка.

Княжна помнила смутно свои муки, и того человѣка, что адски наругался надъ ней и ея пыткой убилъ старика отца. Лицо его было ей еще прежде знакомо. Голосъ его и теперь еще звучалъ иногда надъ ней, и полуужасъ, полузлоба еще заставляли ее трепетать всѣмъ тѣломъ.

— Я вспомню, кто онъ? Я его видѣла гдѣ-то… Я вспомню и скажу брату! — думала она чаще и чаще, и днемъ, и ночью.

И князь Данило, по нѣкоторымъ признакамъ, уже боялся за разумъ сестры и тщетно просилъ не вспоминать той ночи и отогнать эти мысли. Но не Серафима была его главной заботой.

Въ семьѣ было двое безъ вѣсти пропавшихъ, Иванъ и Людмила. И всѣ поиски были тщетны!

Въ половинѣ октября явился въ Азгаръ купецъ Марьинъ поклониться могилѣ матери; то былъ разбогатѣвшій непонятно Максимка. Онъ привезъ письмо отъ князя Ивана изъ маленькаго городка. Иванъ былъ живъ, хотя слабъ здоровьемъ, и писалъ, что знаетъ уже судьбу отца и не будетъ въ Азгаръ. Уступая брату свои права наслѣдства, онъ просилъ только о присылкѣ пяти тысячъ рублей для исполненія своего намѣренія постричься въ монахи на Аѳонѣ. Затѣмъ Иванъ просилъ брата призрѣть у себя двухъ присланныхъ мальчиковъ, Леву Самцова и другого трехлѣтняго, найденнаго въ лѣсу и зовущаго себя Аисей.

О женѣ Иванъ не упоминалъ ни слова, какъ бы ея и на свѣтѣ никогда не бывало.

— Одинъ нашелся! И первое разумное за всю свою жизнь надумалъ! сказалъ князь, презрительно улыбаясь. — Для ихъ брата Аѳоны и выдуманы.

Максимъ Марьинъ прибавилъ, что Иванъ Родивонычъ непремѣнно собирается въ Туретчину въ монахи, но очень слабъ здоровьемъ послѣ случая съ Прасковьей Алексѣевной.

И теперь только князь Данило узналъ отъ Максимки о судьбѣ Парани и о томъ, что былъ самъ, во время оно, въ одномъ городѣ съ братомъ и съ ней.

— Ну ужъ семейка эти Уздальскіе! — покачалъ онъ только головой.

И князь послѣ этого извѣстія о братѣ нетерпѣливо ждалъ вѣстей о женѣ.

Наконецъ, въ день Михаила Архангела, памятный день для Данилы, старикъ нищій, оборвышъ, исхудалый и едва живой, пришелъ умереть на родной сторонѣ, со своими, но свои его не узнали. Онъ назвался и просилъ милости у князя Данилы Родивоныча умереть безъ наказанія за горестное событіе, въ которомъ не виноватъ. Это былъ Архипычъ. Разсказъ Архипыча былъ самымъ сильнымъ ударомъ, испытаннымъ Данилой за всю его жизнь,

— Сама ушла! Но если она жива, я найду ее. Половину состоянія отцова положу, но найду!.. сказалъ онъ и выѣхалъ на другое же утро. Но всѣ розыски князя о судьбѣ жены на мѣстѣ ея исчезновенія и въ окрестностяхъ того села, хотя продолжались болѣе мѣсяца, не привели ни къ чему… Даже всѣ трупы женскіе, найденные тамъ, видѣлъ самъ князь Данило. Одинъ изъ нихъ, найденный до него и уже зарытый въ лѣсу, но по описанію сельчанъ походившій на княгиню, — князь велѣлъ вырыть вновь и отвернулся отъ него въ омерзеніи. Да и нельзя было найти сходства съ кѣмъ-либо въ обезображенномъ мертвецѣ.

Милуши не было. На томъ ли свѣтѣ была бѣдная жертва прихотей и своенравія Данилы? Иль на землѣ, въ дальнемъ монастырѣ, далеко отъ міра и людей? Иль въ міру? Никто не зналъ и не видалъ!

— Ужъ лучше-бъ умерла! говорилъ князь, вернувшись въ Азгаръ. — А то безъ вѣсти пропавшая.

Тайная мысль его, которой онъ не сообщилъ и сестрѣ, несмотря на новую, тѣсную ихъ дружбу, заѣдала Данилу. Онъ воображалъ себѣ жену не мертвецомъ, не въ монастырской кельѣ, не въ горѣ, не въ мукахъ и слезахъ. Это было ему легче! Нѣтъ, она гдѣ-либо въ тиши и уединеніи незатѣйливой мирной жизни, въ счастіи съ человѣкомъ, котораго послала ей судьба. Она бросила его! Она живетъ! И счастлива! И любитъ другого!

Трудно было не считать Милушу мертвой, а живой и счастливой, но, однако, все возможно, и мысль эта не покидала князя и перешла скоро въ мученіе, которое довело его до постели и опасной болѣзни. Вѣсть о вѣрной смерти жены излѣчила бы его въ минуту.

Въ декабрѣ переѣхала въ Азгаръ изъ Казани, гдѣ жила, всесвѣтная игрушка, прошедшая чрезъ двадцать рукъ, Татарка Шерфе, и поселилась въ отдѣльномъ флигелѣ. Князь сталъ менѣе сумраченъ, проводилъ съ Шерфе долгіе зимніе часы, и только она своими однозвучными пѣснями, шутками и выходками звѣрка заставляла князя подчасъ улыбаться. Однажды вечеромъ Шерфе встрѣтила князя съ широко и удивленно раскрытыми глазами и объявила ему, что она нездорова.

Нездоровье объяснилось иначе. Шерфе перепугалась и начала плакать по цѣлымъ днямъ, но зато князь вполнѣ повеселѣлъ. Одно озабочивало его, что судьба, быть можетъ, посылаетъ въ этотъ міръ второго Михалку.

— Вотъ возьму да на смѣхъ тебѣ и женюсь на этой! — думалъ князь, обращаясь къ воображаемой счастливой безъ него Милушѣ.

Однако въ Азгарскомъ храмѣ стали равно поминать за упокой и убіеннаго раба Божія болярина князя Родивона и болярыню княгиню Людмилу.

Но Азгарцы слушали и не молились за упокой любимой княгини, а говорили тайкомъ:

— Что-жъ грѣшить-то, можетъ и жива! Отъ его озарничества подъ шумокъ ушла! Безъ вѣсти пропавшій не мертвецъ!…

XIX.

Въ глухомъ переулкѣ маленькаго городка, среди утренней тьмы, одиноко и уныло свѣтились окна убогой деревянной церкви. Кругомъ на дворѣ было пасмурно сыро; въ воздухѣ носились хлопья снѣга и, падая, таяли въ слякоти, грязи и лужахъ. Среди темноты медленно, осторожно и съ трудомъ пробирались темныя фигурки. Міряне — прихожане сходились до разсвѣта къ ранней обѣднѣ.

Церковь наполнялась постепенно сѣрымъ людомъ. Немного было свѣчей и лампадъ на паникадилахъ и шандалахъ предъ темными иконами, и вся церковь, иконостасъ и придѣлы, все стушевывалось въ полумракѣ. Два дьячка лѣниво и однозвучно пѣли на клиросѣ. Предъ самымъ амвономъ, впереди небольшой кучки чиновницъ и дворянокъ, стоялъ слегка сгорбившись молодой малый въ темномъ, суконномъ кафтанѣ. Онъ держалъ шапку обѣими опущенными руками, безсознательно, точно будто сейчасъ снялъ съ головы или точно собирался надѣть. Лицо его, худое, болѣзненное, обращенное къ царскимъ вратамъ, было неподвижно, но не задумчиво, а почти безсмысленно… На лбу лоснился шрамъ, полуукрытый русыми кудрявыми волосами.

Когда священникъ прошелъ мимо него съ Евангеліемъ, онъ какъ-будто очнулся и сталъ озираться на церковь и близъ стоящихъ. Придя прежде всѣхъ, онъ одинъ сталъ здѣсь и не замѣтилъ, какъ церковь наполнилась. Двѣ старухи зашептались около него.

— Этотъ… Князь-то.

— Онъ самый. Всегда вотъ такъ-то. Стоитъ, лба не перекреститъ. Очень ужъ въ себя уходитъ чувствіями.

— Горе-то — пуще хворости ухаживаетъ въ гробъ.

Между тѣмъ молодой малый оглядѣлъ толпу, вздохнулъ тяжело и подумалъ:

— Воистину такъ… Имъ всѣмъ вотъ… Все равно, что ее нѣту… Какое имъ дѣло, что умертвили люто и срамно. Что могилки ея нѣту!.. Невѣдомо, гдѣ и косточки… О! Господи! Господи! — вслухъ воскликнулъ онъ вдругъ, выронилъ шапку и, взявъ себя за виски, началъ тихо всхлипывать…

Не въ первый разъ уже случалось это съ княземъ Иваномъ. Ближайшіе обернулись на него… Кто вздохнулъ, почуявъ рядомъ страданіе, и началъ молиться усерднѣе, а кто зашептался съ сосѣдомъ и снова глянулъ потомъ на плачущаго. Крайній дьячекъ повернулъ голову съ клироса и, не переставая тянуть носовую ноту, поглядѣлъ на князя разсѣянно и сонно и опять отвернулся.

— Энто, князекъ взвылъ опять по супружницѣ, — равнодушно подумалъ онъ.

Начинало разсвѣтать, и бѣлесоватый свѣтъ стоялъ уже въ запотѣвшихъ окнахъ, но не освѣщалъ церкви.

Окна казались четвероугольными матовыми пятнами среди полумглы и мерцанія желтоватыхъ огоньковъ.

Обѣдня кончалась. Плотный и мужиковатый дьяконъ появился изъ алтаря въ сѣверную дверь и, поставивъ на край клироса подносъ съ книжками и просфорами, махнулъ къ себѣ рукой.

— Разбирай что-ль, — прибавилъ онъ ближайшимъ и понижая голосъ до шепота.

Иванъ съ нѣсколькими женщинами и съ двумя стариками тихо двинулся къ клиросу. Дьяконъ раздавалъ поминанья, просфоры и отдѣльные исписанные листки сѣрой бумаги, и громкимъ шепотомъ, то перебранивался, то любезничалъ съ окружившей его кучкой.

— Вотъ! Держи. Эта что-ль?.. Извольте получить! — шипѣлъ дьяконъ, изрѣдка сбиваясь на хриплый басъ. — Не лѣзь… Поспѣешь!.. Ваша-ли? Все-ли въ добромъ здоровьи!… Эй, тетка, не тащи. Самъ дамъ.

Дошелъ чередъ Ивана, и онъ протянулъ руку за своимъ поминаньемъ и за просфорой.

— Эта-съ? Александра и Ольги съ чадами? Заупокойная? И дьяконъ протянулъ Ивану маленькую просфору.

— Убіенной Параскевы… Пятикопеечная… чуть слышно вымолвилъ Иванъ.

— Ахъ, ваше сіятельство. Простите. Не призналъ. Давненько не жаловали къ намъ. Похудали же вы. — И дьяконъ вдругъ сбилъ шепотъ на басъ… Говорю — не тащи. Самъ дамъ!

— Да. Лежалъ двѣ недѣли… Грудь захватило…

— Грудь?.. Такъ-съ. Такъ-съ!.. Цвѣту липоваго бы съ медкомъ… Аѳонъ-то по боку?

— Нѣтъ. Иду!..

— Идете. Прекрасное дѣло-съ. Душеспасительное-съ! Очень прекрас… почти разсѣянно говорилъ дьяконъ, отыскивая просфору князя.

— Убіеннаго Ники…фора… О здравіи Петра и Анны! читалъ онъ, перевертывая большія просфоры и приближая ихъ къ свѣту паникадила. — Убіен… Пара… Никакъ ваша… Пара… мона. Нѣтъ не та… Должно вашей еще тутъ нѣтъ. Пятикопеечная?

— Да…

— О здравіи Мит… рофан… Не та! За упокой. Убіен… боляри… Нате… ре… фе… те… Эхъ пишутъ-то? и не учесть… За упоко… убіен… боляр… Параске… Пожалуйте-съ. Вотъ-съ она, Параскева-то. Съ чайкомъ, князь, отвѣдайте-съ. Не чета прежнимъ, просвирня-то — у насъ новая. Искусница!

Иванъ молча взялъ просфору, обернулъ ее и, прочитавъ дорогое имя, какъ-то бережно понесъ ее, отходя отъ алтаря. Отломивъ кусокъ, онъ положилъ его въ ротъ, мысленно поминая Параню… Слезы блеснули въ глазахъ его, и кусокъ сталъ въ горлѣ. Онъ ушелъ въ уголъ церкви къ бѣлѣвшемуся окну и сѣлъ на сырой подоконникъ. За нимъ слѣдомъ пришла женщина, тоже съ просфорой, и стала завертывать ее въ грязный платокъ, на уголкѣ котораго торчалъ привязанный ключъ. Потомъ она достала нѣсколько грошей изъ кармана, пересчитала ихъ бережно и, прибавивъ къ нимъ серебряный гривенникъ, вынутый изо рта, завязала въ другой уголокъ того же платка.

— Матрена Лексѣевна! вдругъ раздалось около нихъ.

Иванъ съ заплаканнымъ лицомъ обернулся на зовъ и, увидя, что къ женщинѣ подходитъ дьячекъ съ просфорой, невольно и даже стыдливо укрылся отъ обоихъ за чьей-то висѣвшей шубой.

— Не вы-ль опять чужую спроворили… Генеральшиной нѣтъ нигдѣ. А вотъ ей какого-то убіеннаго Парамона отецъ дьяконъ подсунулъ.

— Не знаю, родимый… смущенно отозвалась женщина.

— Покажите. Развяжите-ко платокъ-то. Ну, такъ и есть… Эхъ, Матрена Лексѣевна! Стыдно-съ! Тутъ не на базарѣ. — Не яйца, аль луковки!.. Чтобъ эдакъ-то проворить. А изъ за-васъ вонъ генеральша въ лицо плюнуть обѣщается.

— Мнѣ отецъ Сергѣй далъ, — извинялась женщина… И баринъ тожъ прочелъ: убіеннаго де… Ну, я и взяла… Я — честь не грамотная.

— Убіеннаго!! вдругъ разсердился дьячокъ. — Скажите вѣдь! Вонъ нынѣ восемнадцать просфоръ вынуто за убіенныхъ. Такъ они всѣ и ваши?! Вамъ бы ужъ всѣ ихъ и тащить! Э-эхъ, Матрена Лексѣевна. И въ храмѣ-то Божіемъ наровите, какъ еслибъ то на базарѣ было. Парамона что — ль?..

— Моя то… За брата Парамона Лексѣича…

— Ну, вотъ она. Нате! Махонькая. Видите вѣдь, что не свою, а полуторную тащите… Да и нашли кого къ убіеннымъ сопричислять. Вашъ Парамонъ-то Лексѣичъ тутъ съ Пугачемъ что народу, да дворянства уходилъ. Страсть! Онъ нынѣ-то на томъ свѣтѣ, — поди, --какъ жмется!

— Тожъ и его убили. Солдатики московскіе. И онъ упокойникъ вышелъ, — досадливо заговорила женщина.

— Упокойникъ, вѣстимо. А не убіенный! Коли самъ Пугачевецъ былъ! Это вы совсѣмъ напрасно, важность-то сію на себя пущаете. Вотъ что! Туда-жъ за господами тянетесь!..

— Я важности не пущаю, — вдругъ обидѣлась женщина. — Просвиркой ошиблась — такъ и привязываетесь… Всѣмъ вѣдомо съ чѣмъ ваша новая-то просвирня тѣсто мѣшаетъ…

— А вамъ бы помолчать лучше съ братцемъ Пугачевцемъ. Не ровенъ часъ… — озлился дьячекъ.

— Мнѣ что?.. Я Парамонъ Лексѣичу бунтовать не помогала. Самъ бунтовалъ. Его ружьемъ и застрѣлили солдатики… вашъ-то паренекъ, кого съ колокольни пихалъ? То-то…

— А вашъ братецъ кого прилаживалъ къ коневу хвосту насмѣшничалъ. Не ровенъ часъ, говорю, узнаетъ то князь тутошній!.. Хвалынскій! Да въ столицу…

Иванъ вдругъ бросился съ окна къ спорившимъ и вымолві задыхаясь:

— Что вы… говорите? Что?!

Бранившіеся смутились одинаково, но озлившійся дьячекъ тотчасъ же разсказалъ князю подробно, какъ Парамонъ Лексѣичъ: «вотъ ихній братецъ», съ супругой князя озарничалъ на народѣ, когда ее къ хвосту ладили пугачевцы.

Сердце Ивана заныло больно отъ новой подробности… Онъ обливаясь слезами, глядѣлъ на женщину и дрожалъ всѣми членами. Перепуганная мѣщанка безсвязно бормотала что-то наконецъ, повалилась князю въ ноги. Дьячекъ злобно ухмылялся.

— Не надо… Встань… Не надо… — зашепталъ Иванъ, рыдая. — Я прощаю… Всѣмъ… Все… Я на Аѳонъ…

XX.

Среди глубокой рождественской ночи, страшная мятелица дворѣ: то запоетъ вьюга тоскливо и уныло, то будто заплачетъ, будто рыдаетъ, надсаживаясь отчаянно; то яростно взвизгнетъ, будто злобнымъ ревомъ и скрежетомъ проклинаетъ кого то въ ночи…

Давно уже замела мятель крайнюю избушку села Таковскаго и съ воемъ хлещетъ въ темнотѣ по гнилымъ бревнамъ покосившагося убогаго сруба. И лѣзетъ морозный снѣгъ во всѣ дыры и щели, да вода струится по стѣнамъ.

Въ избѣ, ежась отъ холода, среди сѣрыхъ стѣнъ, сѣрыхъ лохмотьевъ, сидитъ баба въ тулупѣ и валенкахъ; лѣвой рукой держитъ она на колѣняхъ трехлѣтняго мальчугана, зеленаго больного, а правой подсовываетъ лучину… И полутемная, сырая и холодная горница вздрагиваетъ въ двухъ-трехъ лучахъ мигающаго огонька лучины.

Въ углѣ у стола сидитъ мужикъ Яшка. Былъ подъ судомъ и въ застѣнкахъ, но его не пытали. Не за что было! Все сошло, какъ съ гуся вода, и вотъ къ Рождеству вернулся онъ домой, въ Таковское.

Блѣдный и лохматый, съ дикимъ взглядомъ — прислушивается онъ теперь къ вою непогоды и гложетъ черствый ломоть, смачивая его слюной…

Глаза его уперлись въ мерцающій уголъ избы, гдѣ стоитъ пустая и худая бочка и наваленъ грязный ворохъ лохмотьевъ…

Давно уже въ томъ углѣ расхаживаетъ, командуетъ въ красивомъ казацкомъ кафтанѣ сотникъ Яковъ… Потомъ за нимъ вдругъ выступилъ генералъ Яковъ, въ голубой венгеркѣ съ серебромъ… А тамъ оба пропали, и ѣдетъ на красивой лошади Петръ Ѳедорычъ — Яковъ, впереди войска… Много у него денегъ въ мошнѣ у сѣдла, есть и червонцы за пазухой, краденые въ Казани, много онъ выпилъ, сытно поѣлъ и лѣниво, важнымъ голосомъ приказываетъ что-то своему генералу Савкѣ…

— Что-жъ? Пойдешь завтра? — раздается голосъ. И баба, продолжая укачивать на колѣняхъ ребенка, оборачивается къ мужу. — Пойдешь къ Акиму въ батраки?

— Нѣту!..

— Яша, у насъ — хоть шаромъ покати… Что-жъ, помирать, стало?..

— Помирай!

— А ты-то? А вотъ ребенокъ-то…

— Пропадайте вы пропадомъ. Проклятые… Взялъ бы топоръ, да заодно обоихъ.

— Грѣхъ… Яша… Шатался-мотался по бѣлу свѣту!.. — заплакала баба. — Въ расправѣ былъ… А нонѣ и вовсе шальной вернулъ домой.

— Молчи баба… Молчи! — закричалъ Яшка, но въ голосѣ его сказалось больше боли и муки, чѣмъ гнѣва.

— Что воеводой-то былъ… Такъ намъ нонѣ помирать съ голоду… Акимъ мучицы тотчасъ обѣщалъ, какъ порядишься… Ну, пойдешь. А? Яша!

— Не пойду… Вишь, батракъ дался. Работай, какъ песъ, когда другіе по теплымъ угламъ, а иной есть и въ золотѣ. Охъ, горе-то. Го-ре!.. — застоналъ вдругъ Яшка и швырнулъ ломоть объ стѣну…

— Хлѣбушко-то… Господи Іисусе… Даръ Божій! — Баба быстро встала и подняла ломоть. Ребенокъ закричалъ и началъ выть. Еще пуще и громче его завыла опять мятель.

— О охъ!.. Не родила бы мать! Головушка моя, что-жъ мнѣ нонѣ? — застоналъ опять Яшка и, схвативъ себя за голову, повалился на столъ… — Охъ, сатана то радъ, толкаетъ. Прочь поди! Прочь! Во, лѣзетъ… Во… Рогатый… Толкаетъ…

Яшка всталъ, обернулся къ женѣ и, полуосвѣщенный лучиной, показалъ ей пальцемъ въ темный уголъ избы.

— Это онъ — воевода-то! Врагъ Божій. Петръ Ѳедорычъ… Онъ все толкаетъ…

— Чего ты, родимый… Брось ты чудеса-то эти. Боязно. Усни. А?.. Право… Объ утра къ Акиму…

— Въ мужикахъ!.. Прошла масляница! О-охъ!..

Яшка долго простоялъ съ руками на головѣ, какъ онѣмѣлый, среди избы, наконецъ, двинулся и выговорилъ глухо:

— Подавай…

— Чего…

— Возжи… Были тутъ.

— Я печку-то истопила… Дурной ты!.. Даромъ, что-ль, Акимъ дровецъ-то далъ, да мучицы, да квасу.

Яшка вдругъ бросился въ темный уголъ и началъ шарить.

— Чего тебѣ… Ну, что тамъ! Нѣтъ ничего… О, Господи… Шальной!..

Лучина догорѣла и потухла.

Яшка, гремя въ темнотѣ всякимъ скарбомъ, который стоялъ въ избѣ, — возился и сопѣлъ.

— Полно… Окаянная башка… Спать ложись. Охъ, испортили его въ людяхъ-то! — жаловалась баба, стараясь уснуть на узкой лавкѣ. — Яша, не свалишься, родной? — обратилась она къ ребенку. — Держись за меня. Ну! Пускай тятька-то чудить, воевода-то нашъ… Умается — ляжетъ.

Баба скоро заснула, но спустя немного ее снова разбудилъ шумъ.

Яшка все возился, полѣзъ куда-то, сопя тяжело и шаря въ темнотѣ, и наконецъ, началъ храпѣть.

— Угомонился! — подумала баба, и скоро ея здоровый и сильный храпъ раздался среди холодной избы.

А на дворѣ все такъ же выла и ревѣла вьюга среди мрака, будто разозленная на міръ Божій.

На зарѣ баба проснулась.

— Надо самой къ Акиму… хлѣбца заработать!

Баба поднялась съ лавки и, дико вскрикнувъ, покатилась на полъ. Яшка висѣлъ на веревкѣ — среди избы, и страшно было мертвое лицо съ выпятившимися глазами и языкомъ.

XXI.

10-е января 1775 года. Крещенскій морозъ надъ матушкой Москвой. Ночь звѣздная, ясная, духъ захватывающая въ груди. Часъ четвертый за полночь — но не спитъ бѣлокаменная. Съ валу, отъ монастырей, съ Прѣсни и Самотеки, съ Яузы и съ Замоскворѣчья — валятъ толпы на Болото. Гудитъ народъ, скрипитъ морозъ подъ ногами, бѣжитъ старъ и малъ, и съ холоду, да и ради позорища невиданнаго. Еще не скоро зорька займется, а на Болотѣ, вокругъ деревяннаго помоста, бьется уже и колышется, поджидая ясный день и позорище — все то же море людское…

Заалѣло, наконецъ, бѣлое небо, зимнее, выплыло солнце пламеннымъ шаромъ, и легла надъ Москвой полоса золотистая — то вспыхнули и засіяли кресты церковные.

Прошли войска съ барабаннымъ боемъ и обступили помостъ. Начали подъѣзжать рыдваны, возки и сани, господскіе и купецкіе… Стонъ стоитъ на Болотѣ. Реветъ и бьется еще пуще сѣрый звѣрь — толпа. Но вѣдь здѣсь узда на немъ!!.

Наконецъ показался всадникъ въ золотѣ, а за нимъ высокія дроги съ вышкой, на ней — онъ… Въ грязномъ драномъ тулупѣ, не величекъ, сутуловатъ, худъ и зеленъ, съ бородкой клинушкомъ.

— Малый человѣкъ, — а чего натворилъ!?

За нимъ вереница другихъ повозокъ… И много ихъ! Онѣ медленно, гуськомъ, плывутъ въ сѣрыхъ людскихъ волнахъ и движутся къ помосту…

Вотъ вошли на помостъ военные, сверкая мундирами, въ пламенныхъ лучахъ поднявшагося солнца, — знать, судьи, генералы. Съ ними человѣкъ тотъ, что съ бородкой клинушкомъ, около батюшка, а за ними здоровенный мужичина въ красной рубахѣ… Прочелъ одинъ генералъ — по указу Великой Государыни о страшномъ злодѣѣ и ворѣ Емелькѣ Пугачевѣ, что кровью облилъ Русь святую, изъ края въ край. Опустя голову, молчитъ тотъ человѣчекъ. Батюшка подошелъ къ нему и что-то сказываетъ, увѣщеваетъ знать… Поднялъ тотъ голову, глянулъ на народъ и руки протянулъ…

— Прости, народъ православный!.. Прости… въ чемъ согрубилъ передъ тобой!! — вдругъ хрипло и дрябло вскрикнулъ онъ на все Болото.

Но рявкнули барабаны, и будто вздрогнуло и шелохнулось все кругомъ. Двинулся ражій мужичина въ красной рубахѣ, махнулъ надъ человѣчкомъ, и нѣту его, не видать… Вотъ поднялась высоко рука въ красномъ рукавѣ, и въ ней одна голова человѣчья съ бородкой клинушкомъ… Еще разъ поднялась красная рука и показала обрубокъ человѣчій, руку же, въ крови… А тамъ третій разъ поднялась, и опять въ этой рукѣ другая рука — въ живой мертвая…

— Тятька! Покажь Пугачева, какъ назадъ поѣдутъ! — слышится въ онѣмѣлой толпѣ.

— Экъ, хватился! Пугачевъ былъ, да сплылъ! Нѣту! Аминь ему!

— А ентотъ же въ золотомъ кафтанѣ! Нешто не онъ?

— Дурень! То вельможа знатная. Генералъ и губернаторъ московскій. Онъ Емельку и судилъ и казнить пріѣхалъ…

— А гдѣ-жъ тотъ-то?.. Пугачевъ?

— Его болѣ нема. Порѣзали на ломтики. Не склеишь. Видалъ, провозили на рѣзьбу, напередъ всѣхъ, на вышкѣ… махонькаго такого…

— Энтотъ? Ну, вотъ… Чего ты, тятька! Какъ же всѣ сказывали — Пу-га-чевъ!.. Я думалъ и въ самъ-дѣлѣ… А ты баешь: энтотъ, что рѣзали…

— А тебѣ какого-жъ надыть?

— Какого?! Сказывали всѣ такъ-то… Пугачевъ, да Пугачевъ!.. Ну!.. Я думалъ и въ самъ-дѣлѣ!.. А оно вонъ что…

XXII.

Въ воздухѣ понемногу становилось теплѣе, ароматнѣе, разлилось что-то щекочущее грудь, что-то будто радостное сердцу… Веселѣй и бодрѣй смотритъ всякій, будто добрая вѣсть дошла до него, и оглядываетъ, улыбаясь, синѣющее небо, тающій хрустальный снѣгъ и ручейки желтоватой воды, что журчатъ повсюду, и острыя льдинки, сверкающія подъ лучами снова грѣющаго солнца… Весна на дворѣ! Уже взломало ледъ на рѣкѣ, и тихо, важно несетъ рѣка обломки, что держали ее долго подъ спудомъ, словно хвастается предъ людьми, что одолѣла наконецъ силача врага.

Бѣлыми пятнами покрыто черное и сѣрое поле; отъ голыхъ и мокрыхъ лѣсовъ паръ идетъ; зеленые побѣги обсыпали уже сѣрую сѣть вѣтвей… Кой-гдѣ, изъ-подъ хрустальныхъ пластовъ проваливающагося снѣга торчатъ желтые, подбритые лохмы мертвой травы, а подъ ними притаился молодой, зеленый листокъ, выглядываетъ робко на Божій міръ и тянется къ небу… Скоро пахучая теплынь на дворѣ; шелеститъ подъ тихо вѣющимъ, весеннимъ вѣтромъ — свѣжая, нѣжная зелень и обсыпаетъ землю первый цвѣтъ… Вдали, въ полѣ, перемѣшались правильные, ярко зеленые и угольно-черные квадратики яровыхъ и озимыхъ, а за ними пушисто пріодѣлись лѣса. Рой птицъ голосистыхъ уже носится повсюду, по полямъ и лѣсамъ, и жаворонокъ качается въ воздухѣ, то заливается звонко, гдѣ-то въ поднебесьи, у самого теплаго солнца, то съ порывистой, неумолчной пѣсней тихо спускается на землю и, прыгнувъ въ душистую мураву за зерномъ, прячется подъ листья, гдѣ живетъ и воюетъ букашка.

Въ городкѣ, облитомъ когда-то кровью людской, гдѣ мученической смертью окончилась короткая, незаурядная жизнь Парани, гдѣ пошелъ на смерть — какъ гость на пиръ — сирота Тавровъ, — на томъ берегу, близъ кирпичныхъ сараевъ, гдѣ спасался раненый Иванъ — теперь, въ густой травѣ, подъ развѣсистымъ кустомъ черемухи, виднѣются двѣ фигурки. Сидитъ дѣвушка-смуглянка Афрося, ужъ слегка загорѣлая. Узорчатый, розовый сарафанъ туго обтянулъ ея крѣпкій станъ, но помочи на плечахъ и сквозная кисейка едва сдерживаютъ молодую, трепетную грудь. На поджатыхъ къ себѣ ногахъ, въ подолѣ сарафана, какъ въ корзинкѣ, лежитъ ворохъ нарванныхъ цвѣтовъ. Голубая лента обвила приглаженную, свѣтдорусую головку, ушла назадъ и вплелась концами въ двѣ длинныя косы, что лежатъ въ травѣ за спиной. Окол нея стоялъ на колѣняхъ и наконецъ сѣлъ на подогнутыя ноги юноша — сержантъ Петя Городищевъ. Онъ въ свѣтло-синемъ мундирѣ съ красными обшлагами и позументомъ на груди, на рукавахъ и фалдахъ, гдѣ торчитъ наискось заткнутая шпага, въ бѣлыхъ, лоснящихся панталонахъ, ботфортахъ и въ золотистомъ атласномъ жилетѣ. Шляпа съ тремя загнутыми полями, съ золотымъ шитьемъ и кокардой, валяется въ травѣ. Онъ все нагибается къ подолу дѣвушки, будто нюхая ворохъ цвѣтовъ, но глупая черемуха цѣпляетъ его за голову, и на руки Афроси, плетущей вѣнокъ, сыплется пудра съ бѣлаго хохлатаго парика.

Сирота Афрося и пріѣзжій на побывку Петя ужъ давно знакомы и давно оба знаютъ что-то, о чемъ всегда молчатъ. Сегодня они вдоволь набѣгались за цвѣтами и усѣлись на глухомъ берегу… Дѣвушка доплела вѣнокъ, вздохнула, грустно глянула на сосѣда, но тотчасъ же разсмѣялась и надѣла вѣнокъ на близко склоненную къ ней голову. Юноша важно выпрямился съ пестрымъ вѣнкомъ на бѣлой головѣ. Афрося разсмѣялась и опрокинулась назадъ на вѣтви черемухи! И кисейка сарафана вдругъ плотнѣй обтянула плечи и грудь, будто боится, не сдержигь — давно тревожную, трепещущую грудь.

— Хорошъ?.. А? Хорошъ?.. — говоритъ Петя, смѣясь. Но не спокойно, а разсѣянно звучитъ его голосъ, и взоръ горитъ надъ дѣвушкой, откачнувшейся среди вѣтвей.

Афрося звонко, но не просто смѣется. Ей тоже будто не до смѣха. При каждомъ движеніи Пети, зорко и боязливо вскидываются и косятся синіе глаза ея. А въ нихъ и стыдъ, и надежда…

Что же такое съ ними? Бѣда-ль какая?! Оба давно трепетно прислушиваются сами къ себѣ, оробѣли подслушаннаго и обманываютъ себя и другъ друга.

— Афрося… Хорошъ я? А? — однозвучно повторяетъ юноша, будто не знаетъ, что сказать. Ничто на умъ нейдетъ. Мѣсто занято однимъ словомъ, душа и голова имъ же полны, а оно съ губъ нейдетъ. А другого слова нѣту!

Отмалчивается дѣвушка и только смѣется, боясь говорить. То же слово просится и на ея розовыя губы; отъ него же дрожитъ ея грудь; отъ него же бродитъ робко задумчивый, страстью ослабленный взоръ.

— Хорошъ! А? Скажи… — пристаетъ юноша.

— Совсѣмъ Пугачъ…

— Что-о? Что! — нагибается онъ.

— Пугачъ! У-у! Пугачевъ!

— Такъ ты вотъ что! Постой-же..

И дрожащая рука съ нѣмецкимъ краснымъ обшлагомъ опускается и обвиваетъ кисейку сарафана. Дѣвушка уткнулась головой за вѣтви, онъ склоняется къ ней… Но пахучая черемуха опять полѣзла въ лицо, цѣпляетъ парикъ и вѣнокъ.

Прерывисто дышетъ Афрося, упираясь дрогнувшей рукой въ придвигающуюся къ ней горячую голову, но все жъ, опрокинувшись на нижнія вѣтви, все шепчетъ упрямо и глухо:

— Пугачевъ…

— Проси прощенья, — шепотомъ грозится Петя. — Простите, скажи. А не то…

— Пугачевъ… — тихо и страстно отзываются горячія уста, и румянецъ ожиданья вспыхнулъ на щекахъ.

— А?! Ну, такъ, вотъ…

Хрустнули глупыя, цѣпкія вѣтки черемухи, трепетныя губы скользнули по пылающему, смуглому лицу… И все слилось и спуталось тутъ. Два поцѣлуя — въ одинъ, два вѣющихъ дыханья — въ одно, двѣ воли, двѣ жизни, — въ одну!! И цѣлый міръ возникъ тутъ, забывшій весь Божій міръ кругомъ.

А солнце стоитъ среди чистой лазури и смотритъ на все… На обломанную черемуху, разсыпавшійся вѣнокъ, на прильнувшія головы и лица, на слезы страсти и стыда…

И какъ играло солнце лучами, отражаясь въ потокахъ крови людской, въ оружьи злодѣевъ, — такъ играетъ и теперь въ позументахъ сержанта, въ слезахъ красной дѣвицы!.. И пробираясь сквозь чащу черемухи, золотыми пятнами скользитъ оно по замирающимъ лицамъ, молча и недвижно прильнувшимъ губамъ!..

Солнцу, знать, все и всѣ — равны. Оно идетъ чередомъ, да поглядываетъ. Земному счета не ведетъ, что было — не помнитъ, чему быть — не гадаетъ. Гдѣ смерть? Гдѣ жизнь? Зачѣмъ та смерть?! Зачѣмъ та жизнь?! Солнцу все едино! Да и слава Богу!!..

24 сентября 1871 г.

(Продолженіемъ служитъ романъ «Найденышъ»).