Публицисты нового времени (Авсеенко)/ДО

Публицисты нового времени
авторъ Василий Григорьевич Авсеенко

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • Токвилль.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ (*)

*) См. январскую книжку «Отеч. Записокъ» 1863 года.

II.
ТОКВИЛЛЬ.

Внутренняя жизнь народовъ нерѣдко даетъ мѣсто явленіямъ, трудно отливающимся въ извѣстныя типическія формы, трудно вяжущимся съ внѣшнимъ ходомъ событій — явленіямъ, стоящимъ въ суммѣ историческихъ фактовъ, какъ будто одиноко, безъ всякихъ посредствующихъ звѣньевъ съ внѣшнимъ теченіемъ народной жизни. Такія явленія обыкновенно берутъ начало въ какомъ нибудь великомъ переворотѣ, потрясшемъ всѣ элементы народнаго быта, но затѣмъ развиваются уже автономически; сравниваемыя съ внѣшними проявленіями народной жизни, они подобны двумъ параллельнымъ теченіямъ, исходящимъ изъ одного общаго источника. Исторія представляетъ много подобныхъ явленій. Но самымъ рѣшительнымъ, самымъ вліятельнымъ изъ нихъ было то, которое совершилось на глазахъ нашихъ отцовъ, на рубежѣ XVIII и XIX столѣтій. Въ переворотѣ 1789 года ясно различаются двѣ параллельно развивавшіяся революціи: политическая и демократическая. Первая принадлежитъ къ области внѣшнихъ историческихъ фактовъ; вторая есть фактъ внутренній, нематеріальный, фактъ народной цивилизаціи. Демократическое движеніе, обнаружившееся въ концѣ прошлаго столѣтія и продолжающееся до-сихъ-поръ, исходитъ, безъ сомнѣнія, отъ политическаго переворота 1789 года; но разсматривать оба эти явленія, какъ одно, было бы крайне ошибочно. Симптомы историческаго процеса, подготовившаго демократическую революцію, обнаружились еще задолго до революціоннаго кризиса. Въ старой Франціи Лудовика XV аристократическое начало вовсе не было такой исключительной, всеподавляющей силой, какъ обыкновенно думаютъ. Рядомъ съ аристократіей рода и поземельной собственности существовала въ ту эпоху аристократія образованія и движимаго капитала, безсильная de jure, могущественная de facto. Эта вторая аристократія, исключенная изъ пользованія политическими правами, угнетаемая, пренебрегаемая, сосредоточила въ своихъ рукахъ промышленное богатство страны и управляла общественнымъ мнѣніемъ. Ничтожная по писанному праву, она на самомъ дѣлѣ, если не пересиливала, то во всякомъ случаѣ уравновѣшивала аристократію въ собственномъ смыслѣ; а гдѣ существуютъ двѣ, до такой степени различныя по своему характеру аристократіи, тамъ остается одинъ шагъ до демократіи. Такъ и случилось во Франціи. Политическій переворотъ 1789 года превратилъ ее въ демократическое государство, и съ-тѣхъ-поръ демократическія идеи, однажды проникнувъ въ общество, органически слились съ нимъ и устояли противъ всѣхъ потрясеній въ государственной жизни. Съ начала нынѣшняго вѣка, Франція испытала пять рѣшительныхъ переворотовъ: она была имперіей, конституціонной монархіей клерикально-аристократическаго характера, конституціонной монархіей въ духѣ буржуазіи, республикой, и, наконецъ, снова имперіей; пять разъ мѣняла она свою государственную оболочку, но въ теченіе этого времени ни разу не измѣнила своимъ демократическимъ идеямъ. Развитіе демократическихъ началъ, получившее первый толчокъ въ революціонную эпоху, продолжалось затѣмъ уже самостоятельно: оно въ себѣ самомъ находило пищу для дальнѣйшаго существованія. Демократія, то изгоняемая изъ государственной области, то снова допускаемая въ нее, утвердилась въ общественныхъ нравахъ, органически слилась съ жизнью общества. Правда, демократія во Франціи далеко не служитъ синонимомъ политической свободы, далеко не принимается въ смыслѣ правительственной формы; но въ этомъ-то и заключается условіе ея продолжительной живучести. Участь демократіи, существующей только въ конституціонной хартіи, то-есть демократіи, понимаемой въ смыслѣ правительственной формы, подвержена безпрерывнымъ испытаніямъ: она связана съ политической судьбой государства; она колеблется каждый разъ, когда какой нибудь переворотъ, какое нибудь потрясеніе угрожаетъ странѣ. Напротивъ того, демократическія идеи, проникнувшія въ общественное сознаніе, въ общественные нравы, укореняются въ нихъ такъ прочно, что самые рѣшительные кризисы, потрясая политическій бытъ страны, не одолѣваютъ ихъ упорной живучести. Примѣръ подобныхъ явленій представляетъ не одна Франція; какъ на примѣръ, можно указать на всѣ страны Западной Европы, которыхъ коснулось демократическое движеніе. Ошибаются тѣ, которые полагаютъ, что только въ Швейцаріи и Америкѣ слѣдуетъ искать демократію; непризнанная государственной конституціей, безъ кредита у правительства и у высшихъ классовъ общества, она, за немногими исключеніями, существуетъ почти повсемѣстно. Изгнанная изъ хартіи, она проникаетъ въ общественные нравы, въ общественную жизнь, въ сознаніе образованныхъ классовъ, въ понятія и привычки нарождающагося поколѣнія; она всасывается, мало-по-малу, въ народное воспитаніе, во всѣ части народнаго организма. Ускользающая отъ поверхностнаго взгляда туриста, она приковываетъ къ себѣ вниманіе болѣе опытнаго наблюдателя, и вызываетъ въ немъ цѣлый рядъ глубокихъ соображеній. Сами собою являются вопросы: какъ должно относиться къ этому всеобъемлющему демократическому движенію: страшиться или радоваться? Какая будущность ожидаетъ демократію въ смыслѣ правительственной формы, и демократію, существующую только въ общественныхъ нравахъ? Послѣдняя не должна ли неизбѣжно привести къ первой? Какое отношеніе существуетъ между демократіей и свободой? Первая не угрожаетъ ли послѣдней? Демократія, порабощая личность, не грозитъ ли переродиться въ деспотію? Демократическое стремленіе къ матеріальному благосостоянію не имѣетъ ли въ отдаленномъ результатѣ умственную и нравственную деморализацію?

Изслѣдованію всѣхъ этихъ вопросовъ посвятилъ свою жизнь писатель, признанный мнѣніемъ цѣлой Европы однимъ изъ первоклассныхъ публицистовъ Франціи. Удачно ли выполнилъ онъ эту трудную задачу, мы надѣемся показать въ предлагаемой характеристикѣ.

Между различными замѣтками, разсѣянными въ бумагахъ Токвилля, находится слѣдующій афоризмъ: «Жизнь — не удовольствіе и не горе, а важное дѣло, возложенное на насъ, и которое мы должны повести и окончить съ честью». Эти слова, которыя въ устахъ другаго звучали бы пошлою моралью, относительно Токвилля имѣютъ особенное значеніе. Но внѣшнимъ условіямъ своего рожденія и воспитанія, Токвилль принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые не имѣютъ надобности трудиться. Человѣкъ знатнаго происхожденія, съ обширными связями, съ хорошимъ, хотя и негромаднымъ, состояніемъ, онъ могъ бы безъ всякаго труда составить себѣ карьеру и жить, подобно тысячѣ праздныхъ аристократовъ, ничего не дѣлая, ни о чемъ не думая, наслаждаясь жизнью въ безпрерывной смѣнѣ удовольствій. Въ немъ не было также врожденнаго, неодолимаго призванія къ ученой дѣятельности, которое у другихъ замѣняетъ сознательное стремленіе быть полезнымъ членомъ общества и ослабляетъ такимъ образомъ нравственную заслугу труда. Ученая дѣятельность не была для Токвилля ни потребностью, ни наслажденіемъ: она составляла для него трудъ, положительный трудъ, къ которому онъ часто долженъ былъ себя приневоливать. Если онъ избралъ для себя поприще писателя, то это произошло прежде всего вслѣдствіе самоотверженнаго стремленія трудиться, и трудиться, естественно, въ той области, которая была для него наиболѣе доступна. Его литературныя произведенія представляютъ столько же трудъ великаго писателя, какъ и трудъ честнаго человѣка. Это — не артистическая работа, выполненная но неодолимому внутреннему призванію, не ремесло, избранное для снисканія себѣ средствъ жизни, а доброе дѣло, добровольно возложенное на себя, плодъ глубокаго убѣжденія, что только полезная дѣятельность даетъ человѣку право жить. Вотъ характеристическая черта Токвилля, возвышающая его, надъ уровнемъ многихъ первоклассныхъ писателей и кладущая на его произведенія какой-то особенный, ему одному свойственный, въ высшей степени симпатическій отпечатокъ. Вотъ отчего, если вѣрить нашему личному впечатлѣнію, отъ каждой страницы Токвилля вѣетъ такимъ глубокимъ убѣжденіемъ, такою задушевною искренностью, такой честной, безкорыстной добросовѣстностью. Читая его, чувствуешь, что передъ вами не диллетантъ, и не ученый ремесленникъ, а человѣкъ, вполнѣ отдавшійся своему дѣлу и перенесшій на него тотъ глубокій, серьёзный взглядъ, которымъ старался постигнуть онъ задачу жизни; Въ этомъ условіи заключается объясненіе всѣмъ знакомой, чарующей прелести, которой проникнуты труды Токвилля.

Обстоятельства первыхъ лѣтъ жизни Токвилля были направлены къ тому, чтобы воспитать въ немъ честнаго человѣка и посредственнаго, даже плохаго литератора. Отецъ его, графъ Токвилль, авторъ двухъ, не особенно замѣчательныхъ, произведеній: «Философская исторія царствованія Лудовика XV», и «Взглядъ на царствованіе Лудовика XVI», въ то время не выступалъ еще на литературное поприще. Аристократъ съ поверхностнымъ образованіемъ, онъ пренебрегалъ воспитаніемъ сына, не позаботился даже познакомить его съ языками; но это былъ человѣкъ, одаренный необыкновенными нравственными качествами. «Мой добрый, дорогой отецъ — писалъ Токвилль вскорѣ послѣ его смерти одному изъ друзей своихъ — оставляетъ по себѣ пустоту, которая, кажется, увеличивается съ каждымъ днемъ.

Вы видѣли его ласковость, его нѣжность; эти качества, поражавшія постороннихъ, относительно сыновей обращались у него въ безпредѣльную снисходительность, въ материнскую нѣжность, въ постоянную, трогательную заботливость о всемъ, что могло до насъ касаться. Его чувствительность, вмѣсто того, чтобъ ослабѣвать, возрастала съ годами, чего я не встрѣчалъ ни въ комъ, кромѣ него. Онъ всегда былъ добръ, но старѣясь, онъ сдѣлался лучшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Онъ и моя дорогая Marie (жена Токвилля) были единственными существами, глубоко привязывавшими меня къ жизни, и я содрогаюсь до глубины души при мысли, что теперь мнѣ остается только одно изъ нихъ. Я видѣлъ въ моемъ отцѣ то, чего не видалъ еще ни въ комъ: полную вѣру, присутствовавшую ежеминутно въ малѣйшихъ его дѣйствіяхъ, и примѣшивавшуюся, никогда не стремясь обнаружиться, ко всѣмъ его мыслямъ, чувствамъ и поступкамъ; религію, не только вліявшую на его вѣрованія, по безпрерывно улучшавшую все, во что только она входила». Такой человѣкъ, очевидно, долженъ былъ имѣть сильное и благотворное вліяніе на впечатлительную натуру мальчика. Токвилль самъ сознается, что онъ былъ обязанъ своему отцу болѣе, чѣмъ жизнью: онъ былъ обязанъ ему своимъ нравственнымъ развитіемъ, чувствомъ чести, сознаніемъ долга, суровою добросовѣстностью и нѣжною, открытою впечатлительностью.

Дурно подготовленный дома, Токвилль былъ однакоже однимъ изъ первыхъ учениковъ въ коллегіи въ Метцѣ, и особенно отличался литературными способностями, такъ что одно изъ ученическихъ сочиненій его было увѣнчано преміей. По окончаніи курса, любознательный Токвилль, которому былъ тогда двадцать-одинъ годъ, въ сопровожденіи старшаго брата своего Эдуарда, отправился въ качествѣ туриста въ Италію. Двѣ толстыя рукописи, отрывокъ изъ которыхъ изданъ въ послѣднее время Бомономъ, хранятъ наброски ежедневныхъ впечатлѣній, испытанныхъ имъ впродолженіе этого путешествія. Въ нихъ обнаруживается дѣятельная любознательность туриста, который съ юношескою неопытностію бросается во всѣ стороны, обозрѣваетъ дворцы музеи, живописные пейзажи, руины, и углубляется, хотя ненадолго, въ изученіе античной архитектуры. Изъ Неаполя отправился Токвилль въ Сицилію, гдѣ видъ страны, томившейся подъ гнётомъ ненавистнаго правительства, глубоко возмутилъ его нравственное чувство. Роскошныя краски страны не скрыли отъ его вниманія бѣдственнаго положенія, въ которомъ находилось сицилійское народонаселеніе: проницательный взглядъ его тотчасъ уловилъ контрастъ между жизнью и декораціями. «Здѣсь мы научились понимать — говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ своего дневника — что ни красота, ни природное богатство страны не составляютъ благосостоянія жителей». Сопровождаемый немногими спутниками, пѣшкомъ, то карабкаясь на горы, то спускаясь въ долины, прошелъ онъ вдоль и поперекъ по живописному острову, восхищаясь его роскошной природой, или наблюдая бытъ земледѣльческаго класса.

Во время этого путешествія, королевскій декретъ вызвалъ Токвилля во Францію, къ занятію должности аудитора въ версальскомъ судѣ. Ему было тогда двадцать-два года. Передъ нимъ открывалась блистательная карьера. Встрѣтивъ самый благосклонный пріемъ у начальниковъ, одаренный способностями, которыя всѣми были тотчасъ замѣчены, располагая обширными связями, онъ могъ, безъ всякихъ стараній съ своей стороны, далеко пойдти на начатомъ поприщѣ. Но даровитой натурѣ его было слишкомъ мало простора въ тѣсной рамкѣ служебной карьеры. Онъ искалъ болѣе широкой, болѣе свободной дѣятельности. «Ахъ — писалъ онъ къ одному изъ друзей своихъ — какъ желалъ бы я, чтобы провидѣніе представило мнѣ случай употребить на доброе и великое дѣло внутренній огонь, который я чувствую въ своей груди, и который не находитъ для себя пищи!» «Война есть потребность первенствовать, которая будетъ жестоко волновать всю мою жизнь», писалъ онъ гораздо прежде. Его снѣдало честолюбіе, котораго источникомъ было не тщеславіе, а жажда дѣятельности, сознаніе своей молодой, свѣжей, бодрой силы. Дѣвственная, нерастраченная натура его, полная жизни и энергіи, искала обнаружиться въ сферѣ, доступной только высокимъ умамъ; онъ чувствовалъ, что его призваніемъ была скорѣе дѣятельность философская, чѣмъ практическая. Ему хотѣлось занять чѣмъ-нибудь свой умъ, для котораго служебныя обязанности представляли слишкомъ скудную пищу. Онъ искалъ случая вырваться изъ обыденной сферы, оставить обычный кругъ занятій, подышать свѣжимъ воздухомъ. Случай скоро представился. Въ числѣ разнообразныхъ вопросовъ первой важности, выдвинутыхъ впередъ преобразовательнымъ движеніемъ 1830 года, находился вопросъ о реформѣ системы тюремнаго заключенія. Общественное вниманіе обращено было на пенитенціарную систему, существовавшую тогда въ Сѣверо-Американскихъ Штатахъ, именно въ Филадельфіи. Это была система одиночнаго заключенія, основанная на томъ принципѣ, что истинная цѣль правосудія — не карать преступника, не мстить ему за совершенное имъ злодѣяніе, а исправлять его, содѣйствовать его нравственному возрожденію. Между тѣмъ, при принятой тогда системѣ общаго тюремнаго заточенія, преступникъ, брошенный въ сообщничество съ такими же, какъ и онъ, злодѣями, подвергался ихъ вредному вліянію, и нерѣдко выходилъ изъ заключенія съ душою, еще болѣе очерствѣвшею въ этой гибельной средѣ. Американскіе филантропы сдѣлали опытъ устранить это затрудненіе, замѣнивъ общее заключеніе келейнымъ, въ которомъ преступникъ, освобожденный отъ общества людей испорченныхъ, находился бы въ сношеніяхъ только съ людьми, способными содѣйствовать его нравственному возрожденію; такимъ образомъ, возникла система одиночнаго заключенія, такъ называемая пенитенціарная, или исправительная. Когда іюльская революція, замѣнивъ прежній составъ администраціи людьми, воспитанными въ новыхъ идеяхъ, возбудила во всей странѣ лихорадочное стремленіе къ реформамъ, вопросъ о системѣ тюремнаго заключенія, какъ мы говорили уже, обратилъ на себя общественное вниманіе. Токвилль рѣшился воспользоваться этимъ удобнымъ случаемъ, и представилъ графу Монталиве, тогдашнему министру внутреннихъ дѣлъ, записку, въ которой, изложивъ сущность вопроса, предлагалъ ѣхать на свой счетъ въ Америку, для изученія этого вопроса на мѣстѣ. Министръ съ признательностію принялъ предложеніе молодаго чиновника, и такимъ образомъ Токвилль, весною 1831 года, сопровождаемый своимъ другомъ, Густавомъ Бомономъ, рѣшившимся раздѣлить съ нимъ его командировку, отправился въ Америку.

Какъ ни важенъ, какъ ни интересенъ самъ по себѣ былъ вопросъ, послужившій Токвиллю поводомъ къ путешествію, онъ былъ для него именно не болѣе, какъ только поводомъ. Мы увидимъ далѣе, что дѣйствительною, заранѣе обдуманною цѣлью путешествія было изученіе американской конституціи, политическихъ учрежденіи и нравовъ страны. По это не помѣшало Токвиллю съ полною добросовѣстностью исполнить офиціально возложенное на него порученіе. Снигсингъ, Оборнъ, Ветсерсфильдъ, Вольнотстритъ, Черривилль, всѣ мѣста, извѣстныя своими пенитенціарными учрежденіями, были посѣщены и тщательно изслѣдованы молодыми друзьями. Токвилль, пользуясь покровительствомъ американскаго правительства, посѣщалъ узниковъ, подвергнутыхъ пенитенціарному заключенію, бесѣдовали, съ ними но цѣлымъ часамъ, записывалъ до мельчайшихъ подробностей свои разговоры съ ними, наблюдалъ въ тысячѣ неуловимыхъ проявленій дѣйствіе одиночнаго заключенія на душу преступника, собиралъ повсюду статистическія данныя, указанія и наблюденія лицъ, занимавшихъ мѣсто въ тюремной администраціи. Плодомъ этого тяжелаго, добросовѣстнаго труда была книга, изданная обоими друзьями но возвращеніи во Францію, подъ заглавіемъ: «Система пенитенціарныхъ тюремъ въ Соединенныхъ Штатахъ и примѣненіе ея во Франціи». Скажемъ объ этомъ трудѣ словами французскаго публициста д’Юрбена: «Какъ только явилась въ свѣтъ эта книга, ее встрѣтили общими похвалами и совершенно заслуженнымъ удивленіемъ — не только во Франціи, но и въ другихъ странахъ. Увѣнчанное Французскою академіей, которая присудила авторамъ монтіоновскую премію, это произведеніе тотчасъ было переведено на англійскій, нѣмецкій и португальскій языки. Оно всегда считалось въ Европѣ классическимъ по этому предмету и вызвало новыя изслѣдованія у другихъ народовъ. Англичане и нѣмцы не хотѣли оставить безъ вниманія рѣшеніе такой важной задачи, поднятой французской критикой. Вильямъ Крафордъ и докторъ Юліусъ были посланы правительствами англійскимъ и прусскимъ для новаго изслѣдованія американскихъ тюремныхъ заведеній. Отчеты ихъ только подтвердили наблюденія Токвилля и Бомона.»

Между тѣмъ, ревностно трудясь надъ офиціальнымъ порученіемъ, Токвилль не упускалъ изъ виду и главной, личной цѣли своего путешествія. Этотъ второй, добровольно возложенный на себя трудъ, былъ еще громаднѣе, еще разностороннѣе перваго. Здѣсь, кромѣ кабинетнаго изученія, предпринятаго въ самыхъ широкихъ размѣрахъ, необходимъ былъ процесъ дѣятельнаго, непосредственнаго наблюденія, необходимо было на мѣстѣ изслѣдовать, во всѣхъ многообразныхъ проявленіяхъ ея, политическую и общественную жизнь сѣвероамериканскаго союза. Трудъ — колоссальный, требовавшій не одной усидчивости и прилежанія, но и громадныхъ умственныхъ средствъ. Недостаточно было собрать возможно-большую массу фактовъ и категорически разгруппировать ихъ; надо было подвергнуть ихъ философской критикѣ, анализировать ихъ по всѣмъ направленіямъ, и изъ груды сыраго матеріала, къ которому не прикасалась еще рука изслѣдователя, сдѣлать рядъ выводовъ. Эта задача соединяла въ себѣ двѣ: и исканіе матеріала, годнаго для научной обработки, и самую обработку. Трудъ, повторяемъ, колоссальный, для безукоризненнаго выполненія котораго оказались недостаточными даже тѣ обширныя умственныя средства, которыми располагалъ Токвилль. Замѣтимъ здѣсь кстати, что для правильной оцѣнки ученыхъ трудовъ Токвилля, не надо упускать изъ виду, что нашъ авторъ любилъ слишкомъ высоко ставить задачу своего изслѣдованія. Приготовляясь къ обработкѣ какого нибудь вопроса, онъ ставилъ его на такую высоту, на какой онъ наименѣе доступенъ для философскаго изслѣдованія. Простое, элементарное изслѣдованіе тэмы не имѣло для него ничего привлекательнаго; его могъ удовлетворитъ только глубокій, всесторонній, всепроникающій анализъ, или самыя сложныя философскія комбинаціи. Обобщать Факты, приводить ихъ къ высшему порядку, освѣщать ихъ быстрыми, яркими взглядами, съ почвы фактовъ ежеминутно возноситься въ область философскаго воззрѣнія, становилось его потребностью, какъ скоро онъ брался за перо.

Мы не будемъ разсматривать въ подробностяхъ содержанія всѣмъ извѣстнаго, всѣми давно прочитаннаго труда Токвилля: «О демократіи въ Америкѣ» — труда, который разомъ, однимъ энергическимъ напряженіемъ мысли, вознесъ автора на степень величайшаго публициста Франціи. Мы постараемся только передать и уяснить главную идею Токвилля, главный результатъ его многосторонняго изслѣдованія, и объ этой идеѣ, объ этомъ результатѣ высказать свое посильное сужденіе.

Посмотримъ прежде всего, какимъ образомъ ставитъ авторъ свою задачу и попытаемся уловить его точку зрѣнія.

"Если, отправляясь отъ XV вѣка, вы захотите узнать, что происходитъ во Франціи въ каждыя пятьдесятъ лѣтъ (говоритъ Токвилль въ предисловіи къ «Демократіи въ Америкѣ»), вы не преминете замѣтить въ концѣ каждаго такого періода, что двойной переворотъ совершился въ быту общества: благородный понизился на соціальной лѣстницѣ, простолюдинъ повысился; одинъ нисходитъ, другой восходитъ. Каждое полстолѣтіе приближаетъ ихъ и скоро они встрѣтятся.

"Это происходитъ не въ одной Франціи. Въ какую сторону ни бросили бы мы взгляда, мы замѣчаемъ тотъ же перевороти., происходящій во всемъ христіанскомъ мірѣ.

"Повсюду мы видимъ, какъ различныя событія народной жизни обращались въ пользу демократіи, какъ всѣ помогали ей своими усиліями: и тѣ, которые имѣли въ виду содѣйствовать ея успѣхамъ, и тѣ, которые вовсе не хотѣли служить ей, и тѣ, которые сражались за нее, и тѣ, которые объявляли себя ея врагами; всѣ, мало по малу, принуждены были идти однои дорогой, всѣ трудились собща: одни противъ воли, другіе безъ своего вѣдома, слѣпыя-орудія въ рукахъ божіихъ.

"Итакъ, постепенное развитіе равенства отношеній есть фактъ, предначертанный провидѣніемъ, и имѣетъ всѣ основныя черты такого факта: это — фактъ всемірный, прочный, ежедневно ускользающій изъ-подъ власти человѣка; всѣ событія, всѣ люди служатъ для его развитія.

"Благоразумно ли будетъ думать, что соціальное движеніе, идущее до такой степени издалека, можетъ быть остановлено усиліями одного поколѣнія? Или думаютъ, что демократія, разрушивъ феодализмъ и побѣдивъ королей, отступитъ передъ буржуазіей? Остановится ли она теперь, когда она — такъ сильна, а противники ея — такъ слабы?

"Куда же мы идемъ? Никто не съумѣетъ сказать этого, потому что мы не находимъ уже выраженій для сравненія: въ наше время отношенія между христіанами болѣе равны, чѣмъ когда нибудь и гдѣ бы то ни было; такимъ образомъ, громадность совершившагося уже препятствуетъ предвидѣть то, что еще можетъ совершиться.

«Вся эта книга написана подъ вліяніемъ религіознаго ужаса, возбужденнаго въ душѣ автора видомъ этого неодолимаго переворота, который столько вѣковъ уже идетъ на встрѣчу всѣмъ препятствіямъ, и подвигается даже теперь, среди произведенныхъ имъ развалинъ».

Такимъ образомъ, Токвилль смотритъ на возростаніе демократіи ни болѣе, ни менѣе, какъ на совершившійся фактъ. Онъ не высказываетъ заранѣе своихъ личныхъ отношеній къ этому факту, не говоритъ, добро или зло видитъ онъ въ немъ: онъ называетъ его только неизбѣжнымъ, неодолимымъ, котораго предотвратить нельзя, и съ которымъ, слѣдовательно, необходимо примириться. Самого себя, относительно демократическаго переворота, онъ силится поставить на независимую точку зрѣнія. Онъ силится взглянуть на него безпристрастнымъ, незаинтересованнымъ взглядомъ, взглядомъ наблюдателя, который стоитъ въ сторонѣ, далеко внѣ сцены дѣйствія. Въ замѣчательномъ письмѣ своемъ къ Генриху Риву, извѣстному превосходнымъ переводомъ «Демократіи въ Америкѣ» на англійскій языкъ, Токвилль слѣдующимъ образомъ говоритъ о своемъ политическомъ безстрастіи: «Изъ меня хотятъ непремѣнно сдѣлать человѣка партіи, тогда какъ я никогда имъ не былъ. Мнѣ приписываютъ страсти, тогда какъ у меня есть только мнѣнія; или скорѣе, у меня есть только одна страсть — любовь къ свободѣ и къ человѣческому достоинству. Всѣ правительственныя формы въ моихъ глазахъ — не что иное, какъ болѣе или менѣе совершенныя средства къ удовлетворенію этой святой и законной страсти. Мнѣ неперемѣнно вмѣняли то демократическія, то аристократическія предубѣжденія. Можетъ быть, я и имѣлъ бы тѣ или другія, еслибъ родился въ другомъ вѣкѣ или другой странѣ; но случайность моего рожденія дала мнѣ возможность защитить себя отъ тѣхъ и отъ другихъ. Я явился въ свѣтъ въ исходѣ продолжительной революціи, которая, разрушивъ старый бытъ, не создала ничего прочнаго. Когда я началъ жить, аристократія уже умерла, а демократія еще не существовала; такимъ образомъ, мой инстинктъ не могъ слѣпо увлекать меня ни къ той, на къ другой. Я жилъ въ странѣ, которая въ теченіе сорока лѣтъ всего перепробовала понемногу, и ни на чемъ не остановилась окончательно. Мнѣ нелегко было, слѣдовательно, предаваться политическимъ иллюзіямъ. Принадлежа самъ къ старинной аристократіи моего отечества, я не имѣлъ къ ней природной ненависти или зависти; а такъ-какъ эта аристократія была уничтожена, то я не питалъ врожденной любви къ ней, потому что привязываются сильно только къ тому, что существуетъ. Я былъ достаточно близокъ къ ней, чтобъ хорошо знать ее, и достаточно далекъ, чтобъ судить о ней безпристрастно. То же самое могу сказать я и о демократическомъ элементѣ. Никакой интересъ не внушалъ мнѣ природной и неизбѣжной склонности къ демократіи, и я не получилъ отъ нея лично никакого оскорбленія. Я не имѣлъ никакихъ особенныхъ побужденій ни любить, ни ненавидѣть ее, независимо отъ тѣхъ, какія представлялъ мнѣ мой разумъ. Словомъ, я находился до такой степени въ равновѣсіи между прошедшимъ и будущимъ, что не чувствовалъ врожденнаго и инстинктивнаго влеченія ни къ тому, ни къ другому, и мнѣ не надо было большихъ усилій, чтобъ смотрѣть спокойно на обѣ стороны».

Такъ говоритъ самъ Токвилль о счастливомъ равновѣсіи, въ которое, вслѣдствіе внѣшнихъ и внутреннихъ условій, онъ поставленъ среди боренія политическихъ партій. Стоя на нейтральной почвѣ, онъ спокойнымъ и безпристрастнымъ взглядомъ наблюдаетъ движенія волнующагося вокругъ него демократическаго потока. «Я принялъ демократическое движеніе, какъ фактъ совершившійся, или готовый совершиться», рѣшительно повторяетъ онъ на стр. 1G своего предисловія. Въ этомъ на первый разъ заключается его политическая исповѣдь. Ею, не измѣняя своей точки зрѣнія, опредѣляетъ онъ и задачу современнаго публициста. Такъ-какъ торжество демократическихъ началъ есть совершившійся фактъ, противъ котораго бороться невозможно, то, заключаетъ Токвилль, усилія передовыхъ людей нашего времени должны быть естественно направлены къ тому, чтобъ извлечь изъ этого факта возможно-большую пользу для человѣчества. Такъ-какъ сущность демократіи заключается въ народномъ господствѣ, или, по крайней мѣрѣ, въ господствѣ общественнаго мнѣнія, то люди, стоящіе во главѣ современныхъ обществъ, естественно должны поставить своею задачею воспитаніе народныхъ массъ въ трезвыхъ политическихъ идеяхъ. Съ другой стороны, для того, чтобъ демократія, будучи по природѣ своей обоюду-острымъ мечомъ, не обратилась на пагубу человѣчества, необходимо тщательнымъ образомъ изучить ее во всѣхъ ея проявленіяхъ. Такова, по мнѣнію Токвилля, двойная задача, -предстоящая современнымъ публицистамъ.

Посмотримъ теперь, что оставлялъ за собою Токвилль, покидая Францію, и что встрѣтилъ онъ по ту сторону океана.

Франція и Америка представляютъ двѣ страны, въ которыхъ демократическія идеи, развившись едва ли не до одинаковой степени, привели къ совершенно противоположнымъ результатамъ. Франція, какова бы ни была ея государственная оболочка, всегда была страною деспотическою; то феодальная, то республиканская, то императорская, то конституціонно-монархическая, она никогда не переставала быть деспотическою. На почвѣ Америки политическая свобода достигла самого широкаго развитія; со времени борьбы за независимость, деспотизмъ ни разу не переступалъ за ея предѣлы. Во Франціи публичность нравовъ, развитіе соціальныхъ инстинктовъ въ высшей степени обманчивы. Несмотря на кажущуюся лихорадочную агитацію, въ которой, повидимому, постоянно пребываетъ французская нація, нигдѣ политическая апатія не овладѣла до такой степени обществомъ, какъ во Франціи. Подъ флегматическою наружностью американца, напротивъ, скрывается натура въ высшей степени дѣятельная и преданная общественнымъ интересамъ. Нигдѣ какое нибудь предпріятіе, касающееся интересовъ общества, не встрѣчаетъ такого полнаго, такого дѣятельнаго участія, какъ въ Америкѣ. Франція, несмотря на громкую славу ея публицистовъ, до сихъ поръ не дала солиднаго политическаго воспитанія своему населенію. Французы извѣстны всюду шаткостью своихъ политическихъ убѣжденій; самыя болѣзненныя политическія утопіи бросаютъ ихъ въ агитацію, возбуждаютъ въ нихъ пламенный, кипучій энтузіазмъ; не существуетъ такого парадокса, который не нашелъ бы себѣ адептовъ между французами. Въ Америкѣ, несмотря на слабое литературное развитіе страны, политическое воспитаніе положило самыя прочныя основы. Никто не сравнится съ американцемъ въ устойчивости политическихъ убѣжденій; принципы, положенные въ основу государственнаго быта федераціи, служатъ для американцевъ вторымъ религіознымъ культомъ. Гдѣ же источникъ такого рѣзкаго различія? Почему развитіе однихъ и тѣхъ же началъ привело къ такимъ вопіющимъ противоположностямъ?

Ключъ къ разрѣшенію этого вопроса заключается въ томъ, что Франція есть страна централизаціи, между тѣмъ какъ Америка — страна мѣстнаго, областнаго самоуправленія. Въ старой феодальной Франціи существовало много мѣстныхъ особенностей, отличій; существовали центры, къ которымъ тяготѣла умственная, политическая и общественная жизнь извѣстной территоріи; но съ тѣхъ поръ, какъ по Франціи прошелъ нивеллирующій потокъ революціи, всѣ мѣстныя отличія сгладились, второстепенные пункты потеряли свою центробѣжную силу, и вся страна концентрировалась около одной точки, поглотившей въ себѣ всѣ областныя силы. Вся кровь прихлынула къ сердцу; оконечности охладѣли, впали въ инерцію. Припомнимъ отрывокъ изъ знаменитой рѣчи Ройе-Колляра: «Старое общество погибло, и вмѣстѣ съ нимъ множество независимыхъ учрежденій и магистратуръ, которыя оно въ себѣ заключало. Эти учрежденія, эти магистратуры, правда, не раздѣляли верховной власти, но они полагали ей границы. Всѣ они, во время революціи, исчезли, и ничѣмъ не были замѣнены. Диктатура Наполеона довершила въ этомъ отношеніи дѣло революціи: она расторгла и разсѣяла все, даже общины и магистратуры. Невиданное зрѣлище! Только въ книгахъ философовъ можно встрѣтить націю, до такой степени разрозненную и приведенную къ ея простѣйшимъ элементамъ. Изъ общества, разсыпаннаго въ прахъ, вышла централизація: вотъ гдѣ должно искать ея происхожденія. Централизація не пришла къ намъ, подобно другимъ, не менѣе гибельнымъ, доктринамъ, съ поднятой головой, съ авторитетомъ принципа; она проникла къ намъ скромно, какъ необходимость, какъ слѣдствіе. Дѣйствительно, тамъ, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ отдѣльныхъ лицъ и государства, всѣ дѣла, за исключеніемъ частныхъ, суть дѣла государственныя. Тамъ, гдѣ нѣтъ независимыхъ властей, существуютъ только назначенныя отъ правительства. Такимъ-то образомъ сдѣлались мы народомъ управляемыхъ, un peuple d’administrés, подъ вѣдомствомъ безотвѣтственныхъ чиновниковъ, въ свою очередь централизованныхъ властью, которой они служатъ исполнителями. Общество, такъ богатое прежде народными магистратурами, теперь не имѣетъ ни одной; оно централизовалось; вся администрація его перешла къ правительству; ни одна мелочь мѣстнаго полицейскаго хозяйства не избѣгла этой участи: лица, назначенныя отъ правительства, метутъ наши улицы и зажигаютъ фонари». Вотъ каковы условія нынѣшняго государственнаго быта Франціи. Равенству посчастливилось во Франціи; но, свободѣ, самоуправленію, повидимому, не суждено привиться къ ея почвѣ. Французамъ не только не удалось освободиться отъ правительственной опеки, но даже, что еще хуже, они потеряли всякое желаніе освободиться отъ нея. Политическая лѣность — самый опасный изъ народныхъ недостатковъ — одолѣла ихъ. Они рады, что сильное правительство освободило ихъ отъ всѣхъ общественныхъ заботъ. Они любятъ во всемъ полагаться на администрацію; они не любятъ и не цѣнятъ общественной иниціативы. Они довольны тѣмъ, что всѣ отправленія государственнаго организма совершаются внѣ міра общественнаго, не задѣвая и не тревожа ихъ (эгоистическаго показу

Совсѣмъ иное зрѣлище ожидало Токвилля по ту сторону океана. Америка — классическая страна децентрализаціи. Здѣсь жизнь идетъ отъ краевъ къ центру, а не наоборотъ, какъ во Франціи. Интересы государственные не сталкиваются здѣсь враждебно съ интересами мѣстными, областными. Апатіи къ общественнымъ дѣламъ здѣсь не существуетъ; напротивъ, каждый гражданинъ, составляя прямо или косвенно, посредственно или непосредственно, правительственную единицу, рано привыкаетъ не отдѣлять своихъ личныхъ интересовъ отъ общинныхъ или государственныхъ. Общинная жизнь развита здѣсь возможно широко. «Въ Америкѣ — говоритъ Токвилль — община организовалась прежде графства, графство прежде штата, штатъ прежде союза». Государственное построеніе восходитъ отъ простѣйшихъ элементовъ къ болѣе сложнымъ, а не наоборотъ, какъ во Франціи.

Этотъ порядокъ вещей, до такой степени отличный отъ того, къ которому съ дѣтства привыкъ Токвилль во Франціи, не могъ не обратить на себя вниманіе молодаго публициста. Токвилль былъ пораженъ этимъ яркимъ, фактическимъ опроверженіемъ того государственнаго идеала, который имѣетъ такую обаятельную силу надъ умами французовъ. Въ его глазахъ, передъ живымъ, дѣятельнымъ, неутомимо развивающимся организмомъ американскаго общества, поблекли краски государственной машины Франціи. Онъ однимъ скачкомъ перешелъ подъ знамя децентрализаціи. Вся пятая глава перваго тома его «Демократіи» есть не что иное, какъ восторженный, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени зрѣло обдуманный, панегирикъ американской системѣ самоуправленія. "Что мнѣ до того — говоритъ Токвилль — что есть власть, вѣчно стоящая на ногахъ, которая наблюдаетъ, чтобъ мои удовольствія были спокойны, которая ходитъ передо мною, чтобъ предотвратить всякія опасности, не давая мнѣ даже труда подумать о нихъ; что мнѣ до того, если эта власть, устраняя малѣйшіе терніи намоемъ пути, безусловно владычествуетъ надъ моей свободой и моей жизнью; если она до такой степени монополизируетъ движеніе и жизнь, что все чахнетъ, когда она чахнетъ, все спитъ, когда она спитъ, и все гибнетъ, когда она умираетъ?

"Есть въ Европѣ такіе народы, у которыхъ каждый гражданинъ считаетъ себя чѣмъ-то въ родѣ колониста, равнодушнаго къ судьбѣ страны, въ которой онъ живетъ. Величайшіе перевороты совершаются въ его землѣ безъ его участія; онъ не знаетъ даже въ точности того, что совершилось; онъ сомнѣвается; онъ слышалъ о событіи изъ случайнаго разсказа. Болѣе того: даже участь его деревни, полицейское управленіе его улицы, судьба его церкви, его священника, нисколько не трогаютъ его; онъ думаетъ, что все это ни мало не касается его, что все это — дѣло какого-то сильнаго иностранца, называемаго правительствомъ. Онъ пользуется всѣми этими благами, какъ арендаторъ, безъ сознанія собственности, безъ мысли о какомъ бы то ни было улучшеніи. Это равнодушіе къ самому себѣ простирается такъ далеко, что если его собственная безопасность, или безопасность его дѣтей, наконецъ нарушена, то вмѣсто того, чтобъ позаботиться удалить опасность, онъ скрещиваетъ руки и ждетъ, чтобъ весь народъ пришелъ къ нему на помощь. А между тѣмъ этотъ человѣкъ, несмотря на такое полное пожертвованіе своей свободной волей, менѣе всякаго другаго любитъ повиновеніе. Онъ подчиняется, правда, произволу чиновника, но онъ любитъ нарушать законъ, какъ побѣжденный врагъ, когда удаляется открытая сила. Такимъ образомъ, онъ постоянно колеблется между рабствомъ и своеволіемъ.

"Когда народы доходятъ до этого пункта, надо чтобъ они измѣнили свои законы и свои нравы, или чтобъ они погибли, потому что у нихъ зараженъ источникъ общественныхъ добродѣтелей: между ними находятъ еще поданныхъ, но не находятъ уже гражданъ.

«Я говорю, что подобные народы готовятся быть завоеванными. Если они не исчезаютъ со сцены міра, то это потому, что они окружены народами, имъ подобными, или еще нисшими; потому что въ ихъ груди остаемся еще неопредѣленный инстинктъ родины, какое-то неосмысленное чувство гордости къ ея имени, какое-то темное воспоминаніе о ея прошлой славѣ, которое, не привязываясь въ точности ни къ чему, оказывается достаточнымъ, чтобъ въ случаѣ нужды возбудить въ нихъ стремленіе къ охраненію родины.»

Изъ этого отрывка видно, какъ высоко цѣнитъ Токвилль мѣстное самоуправленіе. Оно одно, по его мнѣнію, заключаетъ въ себѣ существенные признаки народной жизни; гдѣ его нѣтъ, гдѣ механическая, однообразная государственная оболочка охватила всѣ члены народнаго организма, гдѣ всѣ соціальныя отправленія подведены подъ униформу и сданы на руки правительству, тамъ не существуетъ народной жизни. Такова основная идея Токвилля, проходящая у него по всему изслѣдованію и служащая точкою отправленія для дальнѣйшихъ его выводовъ. Токвилль полагаетъ, что демократія, будучи но природѣ своей обоюдуострымъ мечомъ, только въ томъ случаѣ можетъ создать благо человѣчества, если составляющее сущность ея равенство соединено съ высокимъ развитіемъ политической свободы. Обратное явленіе Токвилль считаетъ самой опасной политической комбинаціей. Равенство безъ свободы, по его мнѣнію, есть вѣрный путь къ деспотизму. «Когда я разсматриваю — говоритъ Токвилль — то положеніе, къ которому пришли уже многіе европейскіе народы и къ которому стремятся другіе, мнѣ кажется, что между ними скоро не будетъ мѣста ни для чего иного, кромѣ демократической свободы или тиранніи древнихъ цезарей». Эти слова, заканчивающія первый томъ «Демократіи», служатъ высшимъ выводомъ его изслѣдованія.

Что касается до втораго тома «Демократіи въ Америкѣ» Токвилля, изданнаго черезъ пять лѣтъ послѣ перваго, то о немъ намъ приходится сказать очень немного. По нашему мнѣнію, раздѣляемому, впрочемъ, многими изъ поклонниковъ Токвилля, этотъ второй томъ несравненно слабѣе предъидущаго. Онъ написанъ прекрасно, онъ свидѣтельствуетъ о необыкновенной изворотливости ума автора, но въ немъ нѣтъ того широкаго, всеобъемлющаго взгляда, который составляетъ лучшее достоинство первой половины труда Токвилля. Кажется., что съ измельченіемъ предмета изслѣдованія, измельчился и умъ автора. Если первый томъ поражаетъ насъ обширностью взглядовъ, величіемъ и значеніемъ предпоставленной задачи, то второй томъ съ перваго раза поражаетъ своею безплодностью. Въ немъ есть главы, о которыхъ рѣшительно нельзя сказать, для чего онѣ написаны? Какую цѣль имѣлъ авторъ, вдаваясь въ самыя скрупулёзныя изслѣдованія, напримѣръ о томъ, почему въ демократическихъ обществахъ обращеніе господъ съ слугами не таково, какъ въ аристократическихъ? Токвилль приписывалъ неуспѣхъ втораго тома неразвитости публики, для которой область чистаго умозрѣнія представляла мало привлекательнаго; но намъ кажется, что справедливѣе было бы видѣть причину неуспѣха въ недостаткахъ самой книги. Лучшія главы перваго тома «Демократіи», составившія литературную славу Токвилля, также принадлежатъ къ области отвлеченныхъ умозрѣній; но здѣсь умозрѣніе отправляется отъ факта, имѣющаго несомнѣнное значеніе, и не отрывается отъ почвы дѣйствительности, между тѣмъ, какъ второй томъ представляетъ рядъ философскихъ изслѣдованій, неимѣющихъ ни опредѣленной цѣли, ни важнаго политическаго или научнаго интереса.

Таково, въ общихъ чертахъ, содержаніе «Демократіи въ Америкѣ» Токвилля. Указавъ на главную идею, на окончательный выводъ книги, скажемъ въ заключеніе нѣсколько словъ и о ея коренномъ недостаткѣ.

Недостатокъ этотъ заключается въ томъ, что Токвилль, изучая политическій, общественный и даже экономическій бытъ Соединенныхъ Штатовъ, оставилъ почти вовсе безъ вниманія вопросъ о невольничествѣ. Читая Токвилля, даже удивляешься, какъ въ столь замѣчательномъ трудѣ могъ оказаться такой колоссальный пробѣлъ. Никому изъ нашихъ читателей, конечно, не безъизвѣстно, что невольничество, легши въ основу экономическаго быта южныхъ штатовъ, давно уже изъ вопроса экономическаго возвысилось на степень вопроса политическаго, а силою послѣднихъ событій сдѣлалось вопросомъ о жизни и смерти американскаго союза. О невольничествѣ писали такъ много и такъ подробно, имъ интересовались такъ дѣятельно, что мы не видимъ нужды еще разъ знакомить съ нимъ нашихъ читателей; но мы не можемъ не указать на отношенія этого вопроса къ труду Токвилля. Невольничество такъ тѣсно связано съ бытомъ Соединенныхъ Штатовъ, такъ тѣсно переплетено со всѣми сторонами его существованія, что при имени Сѣверо-Американскаго Союза въ нашемъ воображеніи едвали не прежде всего возникаетъ представленіе о черномъ племени, безропотныя страданія котораго такъ драматически изображены въ романахъ госпожи Бичер-Стоу. Ослабленное, почти уничтоженное теперь, во времена Токвилля невольничество составляло плоть и кровь американской федераціи. Правда, оно не составляло необходимаго звѣна въ союзной конституціи; его нельзя было разсматривать, какъ средневѣковое рабство, составлявшее фундаментъ феодальнаго зданія; американская конституція скорѣе походитъ на конституціи древнихъ республикъ, гдѣ классъ рабовъ, собственно говоря, стоялъ внѣ конституціи, какъ нѣчто независимое и отдѣльное, неимѣющее, своего мѣста въ государственной организаціи, а составляющее какъ бы особое прибавленіе къ ней; но отъ этого ни мало не измѣняется сущность дѣла. Невольничество, представляя въ американской конституціи status in statu, въ общественной и экономической жизни союза составляетъ всюду проникающій, на все вліяющій элементъ. О невольничествѣ можно упомянуть мимоходомъ, разбирая федеративную хартію, но его должно изучать подробно и глубоко, какъ скоро хотятъ Представить картину внутренней жизни союза. Съ другой стороны, такъ-какъ условія экономическаго быта страны стоятъ на первомъ планѣ въ глазахъ каждаго американца, то понятно, что вопросъ о невольничествѣ, лежащій въ основѣ всѣхъ хозяйственныхъ отношеній штатовъ, получаетъ для всего союза высшее политическое значеніе. Послѣднія событія показали лучше всего, до какой степени тѣсно связана судьба Америки съ вопросомъ о неграхъ. Какъ бы ни были сложны и разнообразны причины нынѣшней междоусобной войны въ Америкѣ, главнымъ двигателемъ ея все-таки является вопросъ о невольничествѣ; отъ него же, какъ это для всякаго очевидно, зависитъ и развязка междоусобной распри. Все это заставляетъ насъ признать, что обойдти вопросъ о невольничествѣ при изображеніи умственнаго, нравственнаго, политическаго, общественнаго и экономическаго быта Америки, значитъ впасть въ громадную и непоправимую ошибку. Въ такую именно ошибку и впалъ Токвилль: посвятивъ вопросу о неграхъ нѣсколько страницъ въ прибавленіи къ своему труду, въ самомъ текстѣ онъ вездѣ, словно умышленно, упускаетъ его изъ виду. Оттого оказываются ложными главнѣйшія изъ его политическихъ комбинацій. Когда невѣрна одна изъ посылокъ силлогизма, тогда, очевидно, не можетъ быть вѣрно и умозаключеніе. Упуская изъ вниманія фактъ, имѣющій несомнѣнное вліяніе на судьбу союза, Токвилль естественно впадаетъ въ ошибки тамъ, гдѣ онъ пытается, на основаніи менѣе вліятельныхъ фактовъ, строить соображеніе о будущихъ судьбахъ Америки. Такъ, напримѣръ, задавая себѣ вопросъ, не грозитъ ли американской федераціи опасность завоеванія или распаденія, онъ рѣшаетъ его въ слѣдующемъ смыслѣ: Соединенные Штаты, избавленные отъ сосѣдства сильныхъ и воинственныхъ народовъ, не могутъ быть завоеваны; опасность распаденія или междоусобной войны грозитъ имъ только въ томъ случаѣ, если матеріальное благосостояніе приатлантическихъ штатовъ, усиленно развившееся на счетъ благосостоянія другихъ штатовъ, ослабитъ центральную власть федераціи. Если оставить безъ вниманія вопросъ о неграхъ, то такая комбинація оказывается совершенно вѣрною; но дѣло принимаетъ иной видъ, если дать этому вопросу надлежащее мѣсто. Послѣднія событія въ Америкѣ показываютъ, что поводъ къ междоусобію заключается не въ преобладаніи прнатлантическихъ штатовъ, а въ невольничествѣ, разрознившемъ интересы Сѣвера и Юга. (Замѣтимъ кстати, что на стр. 455 перваго тома Токвилль энергически силится доказать, что вопросъ о неграхъ нисколько не раздѣляетъ ни политическихъ, ни экономическихъ интересовъ сѣверныхъ и южныхъ штатовъ). Съ этой ошибкой автора непосредственно связана другая, неменѣе важная. Отрицая возможность войны въ Соединенныхъ Штатахъ, Токвилль высказываетъ надежду, что центральная власть президента, съ каждымъ годомъ замѣтно ослабѣвающая, никогда не возвысится до диктатуры, что Америкѣ не грозитъ ни одинъ изъ тѣхъ переворотовъ во внутреннемъ быту государства, которые бываютъ слѣдствіемъ продолжительныхъ и ожесточенныхъ войнъ. Послѣднія событія служатъ фактическимъ опроверженіемъ такого вывода. Ожесточенная, свирѣпая междоусобная война, возгорѣвшаяся въ Америкѣ, еще не окончилась, и никто не можетъ предвидѣть ея исхода; можетъ случиться, что она поведетъ именно къ тѣмъ послѣдствіямъ, которыя Токвилль совершенно справедливо называетъ результатомъ долговременныхъ войнъ, и отъ которыхъ, но его убѣжденію, вполнѣ гарантирована Америка. Точно также ошибочны въ самомъ основаніи соображенія Токвилля о томъ, что Америкѣ не грозитъ опасность со стороны распри, могущей возникнуть между политическими партіями. Указывая, на стр. 153 перваго тома, на ограниченность прерогативъ союзнаго президента, Токвилль думаетъ, что въ Америкѣ невозможно существованіе политическихъ партій, подобныхъ тѣмъ, которыя волнуютъ европейскій материкъ: «власть президента — говоритъ онъ — слишкомъ слаба для того, чтобъ партіи видѣли свой успѣхъ или свое паденіе въ его избраніи». Событія, сопровождавшія избраніе Линкольна, опять-таки служатъ фактическимъ опроверженіемъ выводовъ знаменитаго публициста. Въ избраніи Линкольна, гражданина сѣверныхъ штатовъ, южные штаты видѣли опасность, грозившую ихъ экономическимъ интересамъ, связаннымъ съ невольничествомъ; они видѣли въ немъ торжество партіи аболиціонистовъ — партіи, существованіе которой не сталъ бы оспоривать Токвилль, еслибъ внимательнѣе взглянулъ на дѣло. Такъ передъ лицомъ современныхъ событій, причина которыхъ коренится въ невольничествѣ, оказывается несостоятельною часть политическихъ комбинацій Токвилля.

Годъ, проведенный Токвиллемъ въ Америкѣ, былъ полонъ для него самыхъ разнообразныхъ впечатлѣній. Изученіе пенитенціарной системы или политическихъ учрежденій страны составляло только часть разносторонней задачи его путешествія. Любознательность его не могла быть удовлетворена однимъ ученымъ матеріаломъ; въ натурѣ его существовала еще другая сторона, сторона поэтическая, художественная, требовавшая для себя также нищи. Романтическій элементъ былъ сильно развитъ въ его характерѣ. Помимо всѣхъ серьёзныхъ цѣлей, его увлекала поэтическая сторона путешествія. Ему хотѣлось уйдти въ пустыни, въ дѣвственные лѣса Америки, подышать воздухомъ, въ который не проникло еще вѣяніе цивилизаціи, посмотрѣть на краснокожихъ, полныхъ дикой, первобытной жизнью, отъ которой были далеки идеи, страсти, волненія образованнаго міра. Его увлекала игра въ опасность, жажда новыхъ встрѣчъ и впечатлѣній. Сопровождаемый своимъ другомъ Бомономъ, онъ предпринялъ, полную трудностей, поѣздку въ пустыню, за предѣлы населенной страны, гдѣ въ степяхъ и лѣсахъ бродили только хищные звѣри, да послѣдніе остатки исчезнувшихъ съ лица земли ирокезовъ. Онъ посѣтилъ романтическій міръ Купера — міръ, такъ рѣзко отличающійся отъ европейскаго. Два небольшіе этюда, изданные Бомономъ по смерти автора, хранятъ изображеніе его тогдашнихъ впечатлѣній. Въ этихъ увлекательныхъ, въ высшей степени поэтическихъ трудахъ, превосходно очерчена картина двухъ затерянныхъ уголковъ Америки, ускользнувшихъ изъ-подъ вліянія всенивеллирующаго европеизма. Особенно хорошъ одинъ изъ нихъ: «Пятнадцать дней въ пустынѣ». Во французской литературѣ мы не встрѣчали еще такого прелестнаго, художественнаго описанія дикой пустыни; нѣкоторыя страницы его несравненно выше всего, что написано Куперомъ. Токвилль собирался-было издать этотъ этюдъ еще при жизни своей, но остановился вслѣдствіе обстоятельства, превосходно характеризующаго его возвышенную натуру. Какъ-то разъ Токвилль прочелъ этотъ этюдъ Бомону, напечатавшему передъ тѣмъ романъ изъ американской жизни. Бомонъ, восхищаясь прочитаннымъ, сказалъ между прочимъ: «этотъ очеркъ далеко оставитъ за собою мой романъ». Токвилль не возразилъ ни слова, но тутъ же рѣшилъ никогда не печатать своего этюда. Кто изъ писателей можетъ похвалиться подобнымъ примѣромъ, авторскаго самопожертвованія?

Таковъ былъ богатый, разнообразный матеріалъ, собранный Токвиллемъ во время его годоваго пребыванія въ Америкѣ. Половина этого матеріала была привезена во Францію въ формѣ бѣглыхъ, летучихъ замѣтокъ, разбросанныхъ тамъ и сямъ въ бумагахъ автора, безъ связи, безъ послѣдовательности, безъ всякихъ признаковъ литературной обработки; другая половина хранилась, въ такой же необработанной формѣ, въ воспріимчивой памяти туриста. Теперь слѣдовало приступить къ литературному процесу. Токвилль началъ съ «Системы пенитенціарныхъ тюремъ», какъ съ вопроса, наименѣе его интересовавшаго, и отъ котораго онъ желалъ поскорѣе избавиться, чтобъ безраздѣльно отдаться своему любимому труду объ американской демократіи. Мы говорили уже объ успѣхѣ этой книги; прибавимъ здѣсь, что она, въ непродолжительные сроки, имѣла три изданія въ подлинникѣ, не говоря о переводахъ на другіе языки. Вслѣдъ за окончаніемъ этого обязательнаго труда, неожиданное обстоятельство избавило Токвилля и отъ его служебныхъ обязанностей въ версальскомъ судѣ. Другъ и сослуживецъ Токвилля, Густавъ Бомонъ, былъ исключенъ изъ службы министромъ за оппозицію по одному дѣлу, въ которомъ Бомонъ считалъ безчестнымъ дѣйствовать въ смыслѣ министерства. Токвилль, раздраженный несправедливостью правительства, послалъ къ генеральному прокурору рѣзкое письмо, въ которомъ, заявляя о своемъ полномъ сочувствіи къ Бомону, просилъ немедленной отставки. Желаніе его было тотчасъ исполнено, и такимъ образомъ Токвилль, свободный отъ всѣхъ обязательныхъ занятій, могъ съ полною свободою предаться труду о «Демократіи въ Америкѣ».

Два года (съ 1832 по 1834), посвященные Токвиллемъ первой половинѣ этого труда, были счастливѣйшими въ его жизни. Свободный и спокойный, неволнуемый никакими душевными тревогами, кромѣ тѣхъ, которыя неразлучно связаны съ литературнымъ творчествомъ, провелъ онъ эти два года въ совершенномъ уединеніи, вдали отъ свѣта и его шумной, тревожной жизни. Онъ жилъ одинъ въ таинственной мансардѣ, куда могли проникнуть, и то рѣдко, только немногіе избранные. Весь разносторонній умъ его былъ поглощенъ трудомъ. Только въ концѣ этого періода, къ мирнымъ радостямъ творчества примѣшались радости другаго рода. При напряженной работѣ ума, сердце Токвилля не захотѣло оставаться празднымъ: онъ любилъ. Предметомъ любви его была молоденькая англичанка, миссъ Мери Моттлей (Mary Mottley), на которой онъ вскорѣ женился. Это была дѣвушка почти безъ всякаго состоянія, но одаренная необыкновенными нравственными качествами и вполнѣ достойная создать счастье такого человѣка, какимъ былъ Токвилль; мы скажемъ еще нѣсколько словъ о ней немного нище.

Въ январѣ 1835 года появилась въ свѣтъ первая половина «Демократіи въ Америкѣ», въ двухъ томахъ. Автору стоило немалаго труда найдти издателя для своей книги. Книгопродавецъ Госсленъ, къ которому рѣшился обратиться Токвилль, не прочелъ рукописи, а попросилъ автора разсказать ему содержаніе книги. По мѣрѣ того, какъ Токвилль исполнялъ его желаніе, страхъ риска все болѣе и болѣе овладѣвалъ Госсленомъ. Послѣ долгихъ колебаній, онъ рѣшился наконецъ принять на себя изданіе, но не иначе, какъ ограничивъ тиражъ пятью-стами экземпляровъ. Но едва эти ничтожные пятьсотъ экземпляровъ появились на книгопродавческихъ полкахъ, какъ Госсленъ долженъ былъ тотчасъ перемѣнить свое мнѣніе объ этомъ «рискованномъ» изданіи. «Ага! — воскликнулъ онъ, когда черезъ нѣсколько дней Токвилль зашелъ къ нему въ магазинъ, узнать о ходѣ продажи — мнѣ сдается, что вы написали великолѣпную вещь, m-r Tocqueville!» Тотчасъ было приступлено ко второму изданію.

Успѣхъ книги, дѣйствительно, былъ небывалый. Изданія слѣдовали за изданіями; по настоящее время, однихъ парижскихъ насчитывается уже четырнадцать. Переводы на иностранные языки также не замедлили появиться. Академія увѣнчала трудъ Токвилля большой преміей, которая, въ знакъ особеннаго уваженія къ автору, была увеличена сверхъ положеннаго maximum’а двумя тысячами франковъ. Институтъ пригласилъ Токвилля въ число своихъ членовъ. Журнальная критика и общественное мнѣніе отозвались о книгѣ съ безпредѣльными похвалами. Суровый, строгій, скупой на одобреніе Ройе-Колляръ сказалъ о ней, что со временъ Монтескье, въ печати не появлялось еще ничего подобнаго. Всѣ кружки, всѣ партіи заволновались; каждый хотѣлъ найдти въ книгѣ Токвилля защиту своего политическаго знамени, своихъ мнѣній; каждый оспаривалъ его у своихъ противниковъ. Успѣхъ автора былъ полный.

Въ октябрѣ мѣсяцѣ того же года совершилась женитьба Токвилля. Это событіе, которое Токвилль называлъ самымъ разумнымъ въ своей жизни, оказало благотворное вліяніе на послѣдующую судьбу его. Миссъ Моттлей была необыкновенная женщина. Съ прелестною наружностію, съ образованнымъ и симпатичнымъ умомъ, она соединяла нравственныя качества, дѣлавшія ее неоцѣненною для такого человѣка, какъ Токвилль. Надо замѣтить, что онъ, несмотря на всю доброту своей души, былъ, подобно всѣмъ нервнымъ, склоннымъ къ вдумчивости натурамъ, чрезвычайно впечатлителенъ и раздражителенъ. На него находили минуты безсознательной душевной тревоги, какого-то неопредѣленнаго безпокойства, чѣмъ не могли не тяготиться люди къ нему близкіе. «У меня — говоритъ самъ Токвилль въ письмѣ къ брату — есть это безпокойство духа, эта пожирающая нетерпѣливость, эта потребность въ живыхъ и частыхъ ощущеніяхъ, которую мы постоянно замѣчали въ нашемъ отцѣ. Въ извѣстныя минуты, это настроеніе внушаетъ великіе порывы; но всего чаще оно волнуетъ безъ причины, дѣйствуетъ безплодно и заставляетъ много страдать тѣхъ, кто ему подверженъ. Часто именно такъ бываетъ со мною, я безъ труда сознаюсь въ томъ. Часто я бываю несчастливъ безъ всякой причины, и тѣмъ дѣлаю, несчастными окружающихъ меня. Я чувствую кромѣ того, что это настроеніе можетъ причинить мнѣ большой вредъ въ моихъ занятіяхъ. Оно скрываетъ отъ меня на нѣкоторое время точную перспективу предметовъ и заставляетъ видѣть внѣшніе факты большими или меньшими, чѣмъ они въ дѣйствительности, смотря но настроенію воображенія. Я знаю, что у меня умъ вѣрный и твердый, но только тогда, если онъ спокоенъ, что не всегда бываетъ, особенно среди мелкихъ непріятностей. Величіе дѣлъ или чувствъ вообще дѣлаетъ меня спокойнымъ; но ежедневная житейская суетня и обычныя сношенія съ людьми легко выводятъ меня изъ себя. Правда, мой дорогой другъ, что я имѣю тысячу причинъ быть счастливымъ; потому что независимо отъ тѣхъ условій счастья, которыя ты перечисляешь, есть еще одна, неназванная тобою: это — то, что я нашелъ жену, которая, какъ нельзя лучше, подходитъ ко мнѣ. Мнѣ недостаетъ нѣкоторыхъ благъ, отсутствіе которыхъ дѣлаетъ многихъ несчастными; но этихъ благъ я не желаю пламенно: таковы богатство и даже, признаюсь тебѣ, дѣти. Я страстно желалъ бы имѣть дѣтей такихъ, какими я ихъ представляю; но я не имѣю слишкомъ сильнаго желанія взять билетъ въ родительской лоттереѣ. Чего же недостаетъ мнѣ? Ты думалъ объ этомъ и говоришь: спокойствія духа и умѣренности желаній. Я достаточно уже прожилъ, чтобъ убѣдиться, что нѣтъ ни одного блага въ мірѣ, которое могло бы удовлетворить меня и привязать къ нему. Я достигъ того, чего не могъ надѣяться достигнуть въ началѣ своего поприща; но это не доставляетъ мнѣ полнаго счастья. Мое воображеніе легко восходитъ на вершину человѣческаго величія; но когда оно возноситъ меня туда, испытываемое мною упоеніе не мѣшаетъ мнѣ чувствовать съ неотразимою силою, что вознесенный на эту высоту, я испытывалъ бы тѣ же самыя мучительныя ощущенія, какъ и теперь. Причины, тревожащія мою душу, различны, но душа остается все та же, безпокойная и ненасытная, которая презираетъ всѣ блага міра и однакоже чувствуетъ постоянную потребность достигнуть этихъ благъ, чтобъ избавиться отъ тягостнаго онѣмѣнія, которое она чувствуетъ, какъ только пытается оперетъся сама на себя». «Я нахожу вполнѣ справедливымъ то, что ты говоришь о моемъ характерѣ — пишетъ Токвилль въ другомъ письмѣ своемъ; — вполнѣ справедливо, что подъ впечатлѣніемъ минуты я могу впасть въ величайшія противорѣчія и вдругъ круто повернуть съ пути, ведущаго къ цѣли, которой я пламенно желаю достигнуть. Многіе не понимаютъ меня, и неудивительно, потому что я самъ не понимаю себя. Двѣ наклонности, повидимому непримиримыя, соединяются въ моемъ характерѣ. Я въ одно и тоже время въ высшей степени впечатлителенъ въ своихъ ежедневныхъ дѣйствіяхъ, меня въ высшей степени легко совлечь направо и налѣво съ пути, но которому я иду, и въ то же время я болѣе всякаго упоренъ въ своихъ намѣреніяхъ. Я безпрестанно колеблюсь, и никогда не теряю вполнѣ равновѣсія. Всѣ главнѣйшія цѣли своей жизни я преслѣдовалъ постоянно, съ самыми напряженными и часто тяжелыми усиліями. Я сохранилъ всѣ свои привязанности». Съ этими качествами, составляющими, впрочемъ, отличительную черту всѣхъ нервныхъ, но глубокихъ натуръ, Токвилль соединялъ какое-то тревожное, безпокойное чувство, вѣчное недовольство настоящимъ, безотчетное порываніе впередъ, къ неизвѣданному будущему. Есть люди, которые до глубокой старости не перестаютъ жить надеждами. Это — не пустыя, ни на чемъ не основанныя мечтанія, не воздушные замки, которыми такъ легко увлекается молодая фантазія, а безотчетная жажда новизны, безотчетная вѣра, что въ настоящемъ нѣтъ совершенства, что есть какая-то неосязаемая цѣль, упорно забѣгающая впередъ. Такіе люди неспособны наслаждаться пріобрѣтенными благами; прошедшее легко стушевывается въ ихъ воспоминаніи и они вѣчно чего-то ждутъ, на что-то надѣятся. Причина этого явленія, можетъ быть, объясняется физіологически; можетъ быть, что дѣятельная, творческая сила ихъ ума, постоянно обновляясь, постоянно требуя для себя исхода, побуждаетъ ихъ къ непрерывной дѣятельности и рисуетъ передъ ними, хотя тускло и неопредѣленно, новые идеалы, новыя цѣли. Къ такимъ людямъ принадлежалъ Токвилль. «Мой духъ всегда немного unhinged^[1], какъ говорятъ англичане — писалъ онъ къ одной изъ своихъ знакомыхъ — этотъ безпорядокъ такъ въ немъ естественъ, что нельзя ему удивляться. Неопредѣленное безпокойство и безсвязная дѣятельность желаній всегда была моей хронической болѣзнью. Я удивляюсь только, что она настигаетъ меня среди обстоятельствъ, которыя должны бы были дать мнѣ внутренній миръ. Конечно, мнѣ нельзя жаловаться на участь, дарованную мнѣ провидѣніемъ въ этомъ мірѣ. Я не имѣю ни права, ни охоты называть себя несчастнымъ; и однако мнѣ недостаетъ самаго главнаго условія счастья: спокойнаго пользованія настоящими благами». Понятно, сколько требовалось любви, мягкости, самоотверженія и такта отъ женщины, которая захотѣла бы составить счастье такого человѣка. Раздражительность, капризность Токвилля, хотя дѣтская и незлобивая, чрезмѣрная чувствительность, постоянное недовольство собою и своимъ положеніемъ, склонность къ ипохондріи, не могли не быть тягостны для лицъ, близкихъ къ Токвиллю. Къ счастію, знаменитый публицистъ нашелъ въ своей женѣ существо, какъ будто нарочно созданное, чтобъ быть подругой его жизни. «Невозможно встрѣтить характера, болѣе счастливымъ образомъ противоположнаго моему — говоритъ онъ. — Для меня это истинное провидѣніе, среди моихъ вѣчныхъ недуговъ тѣла и духа». Токвилль нашелъ въ своей женѣ женщину, которая, сохраняя въ себѣ способность чувствовать и волноваться, болѣе трезвымъ, чѣмъ онъ, взглядомъ смотрѣла на жизнь; которая могла устоять противъ тягостнаго чувства отчаянія, овладѣвавшаго повременамъ ея мужемъ, умѣла сообщить ему душевную ясность, рѣдко ее покидавшую. «Моя жена — писалъ Токвилль въ томъ же письмѣ къ знакомой ему дамѣ — чувствуетъ и мыслитъ сильно и страстно; она способна испытывать жестокое горе, сильно страдать отъ приключившагося несчастія; но она умѣетъ также вполнѣ наслаждаться достигнутыми благами. Она никогда не дѣйствуетъ въ пустотѣ; она умѣетъ проводить счастливые дни въ совершенномъ мирѣ и спокойствіи. Тогда душевная ясность овладѣваетъ мною на нѣсколько минутъ, но тотчасъ же убѣгаетъ отъ меня, оставляя меня снова въ этой безпричинной и безплодной тревогѣ, которая часто кружитъ мою душу какъ колесо, выбившееся изъ своей колеи». — «Признаюсь тебѣ — говоритъ Токвилль въ другомъ письмѣ своемъ — что изъ всѣхъ даровъ, которыми благословилъ меня Богъ, лучшій даръ въ моихъ глазахъ — Марія. Ты не можешь себѣ представить, что такое эта женщина въ критическую минуту. Эта нѣжная женщина становится тогда твердою и энергическою. Она бодрствуетъ надо мною, такъ что я и не замѣчаю того. Она смягчаетъ, успокоиваетъ, укрѣпляетъ мою душу среди тревогъ». Чѣмъ ближе узнавалъ свою жену Токвилль, тѣмъ быстрѣе росла его привязанность къ ней. О ш. любилъ ее нѣжною, почти отеческою любовію, и еще болѣе уважалъ ее. Она была для него святыней, чистымъ, непорочнымъ существомъ, одобреніе котораго онъ считалъ для себя высшей наградой. Она служила для него совѣстью, съ которой онъ совѣтовался при каждомъ рѣшительномъ шагѣ, въ выраженіи ея кроткихъ глазъ онъ искалъ разрѣшенія мучившихъ его повременамъ сомнѣній. «Я не могу объяснить тебѣ — писалъ онъ къ своему другу Кергорлэ — ни невыразимой прелести жить постоянно съ нею, ни новыхъ богатствъ, ежеминутно открываемыхъ мною въ ея сердцѣ. Ты знаешь, что въ дорогѣ я болѣе обыкновеннаго бываю раздражителенъ, неровенъ, нетерпѣливъ. Поэтому я часто ворчалъ на нее (и почти всегда несправедливо), и при этомъ каждый разъ открывалъ въ ней неистощимые источники нѣжности и снисходительности. Когда я дѣлаю или говорю что нибудь вполнѣ хорошее, я тотчасъ читаю въ чертахъ Маріи чувство счастіи и гордости, возвышающее меня самаго; если же моя совѣсть упрекаетъ меня въ чемъ нибудь, я тотчасъ замѣчаю облако въ ея глазахъ. Вотъ уже годъ, какъ мы соединились бракомъ, и не проходитъ дня, чтобъ я не благодарилъ небо за то, что оно поставило на моемъ пути Марію». Эту нѣжную, трогательную привязанность къ женѣ Токвилль сохранилъ до самой своей смерти.

Въ 1836 году умерла мать Токвилля. Это событіе имѣло важные результаты для нашего публициста, потому что раздѣлъ наслѣдства, но которому Токвилль получилъ старинный замокъ того же имени въ Нормандіи, недалеко отъ Шербурга, открылъ ему двери въ палату депутатовъ.^[2] Токвилль давно стремился къ политической дѣятельности, къ которой онъ былъ такъ хорошо подготовленъ долгимъ самообразованіемъ. Литературное творчество удовлетворяло его не вполнѣ; ему нужна была еще дѣятельность практическая. Все побуждало его искать доступа въ палату: и честолюбіе, державшее его въ постоянной тревогѣ, и надежда на успѣхъ, и сознаніе своихъ силъ, и жажда дѣятельности, и желаніе добра. Къ этому присоединились еще увѣщанія друзей, изъ которыхъ многіе пользовались его безпредѣльнымъ уваженіемъ. Мы упоминали уже о Ройе-Колларѣ. Онъ такъ высоко цѣнилъ «Демократію въ Америкѣ», что пожелалъ лично познакомиться съ авторомъ, и скоро тѣсная дружба связала ихъ. Его совѣты имѣли высокую цѣну въ глазахъ Токвилля, а они были направлены къ тому, чтобъ отклонить его отъ литературной дѣятельности и увлечь на политическое поприще. «Вы надѣлены чудесными богатствами ума — писала, онъ ему — и занимаете мѣсто между хорошими писателями. Но успѣхъ, жажда котораго васъ мучитъ, не есть успѣхъ литературный; вы должны дѣйствовать на людей, управлять ихъ мыслями, чувствами. Это — дѣло государственныхъ мужей, благодѣтелей человѣчества; оно достойно васъ, потому что ваша душа такъ же возвышенна, какъ и вашъ умъ». Токвилль послѣдовалъ совѣтамъ престарѣлаго друга, и въ 1839 году, избранный валонскимъ округомъ, вступилъ въ палату депутатовъ, въ то самое время, когда Роне-Колларъ навѣки удалялся изъ нея.

Двѣнадцать лѣтъ, почти безъ перерывовъ, продолжалась политическая дѣятельность Токвилля. Во всѣхъ переворотахъ этой богатой событіями эпохи онъ принималъ дѣятельное участіе. Онъ слѣдилъ съ напряженнымъ вниманіемъ за всѣми фазами борьбы, которую французская нація съ давнихъ норъ вела за свою свободу. То была знаменательная эпоха. Во главѣ правленія стояли министры Лудовика-Филиппа, короля-блузника, воспитанные въ эгоистическихъ идеяхъ буржуазіи. Внѣшняя политика ихъ опредѣлялась стремленіями къ сохраненію мира, во что бы то ни стало, даже съ ущербомъ національной чести; внутренняя состояла въ преслѣдованіи принциповъ pays légal, въ охраненіи интересовъ буржуазіи и общественнаго застоя. Въ умственной, нравственной и соціальной средѣ совершались темныя, противорѣчивыя явленія. Въ этотъ періодъ процвѣтанія французской литературы, въ періодъ Жорж-Занда, Гюго, Мюссе, Бальзака, Гизо, Тьерри, Гаранта, Вилльмена, Токвилля, процвѣтала и размножалась искаженная, искривленная литература Дюма, Сю, Феваля, Капфига… Мертвый, безжизненный эклектизмъ утвердился въ университетѣ и въ академіи; въ Парнасѣ свила гнѣздо могущественная конгрегація іезуитовъ, захватила въ свои руки народное воспитаніе, пролила неисцѣлимую отраву въ народную нравственность. Въ общественной средѣ происходило загадочное броженіе. Новыя, еще невыяснившіяся идеи, проводимыя въ изданіяхъ Сеи-Симона, Анфантена, Фурье, Луи-Блана, смутно волновали умы рабочихъ классовъ; голодная масса пролетаріевъ разросталась по мѣрѣ того, какъ разросгались капиталы буржуазіи. Все царствованіе Лудовика-Филиппа было продолжительнымъ кануномъ революціи, но революціи уже не политической, не династической, а соціальной. Новая гроза сказывалась совершенно новыми симптомами.

Многіе, бросая испуганные взгляды но сторонамъ, терялись въ догадкахъ. У многихъ голова шла кругомъ среди отчаянныхъ противорѣчій современности. Что-то чуяли, что-то смутно сознавали, но ни на что не находили прямаго отвѣта. «Куда мы идемъ»? спрашивали другъ друга лучшіе умы Франціи.

Пессимисты получили огромный авторитетъ. Общество было настроено внимать ихъ зловѣщимъ предсказаніямъ. Въ картинѣ современной дѣйствительности хотѣли видѣть повтореніе эпохи римскихъ цезарей. «Міръ разлагается», говорили многіе.

Въ такую эпоху трудна и неблагодарна роль политическаго дѣятеля. Онъ двигается во мракѣ, и принужденъ двигаться скоро, между тѣмъ какъ инстинктъ побуждаетъ его идти ощупью. Никакія симпатіи не связываютъ его съ обществомъ, потому что общество закрыто отъ него мракомъ, отсутствіемъ взаимнаго пониманія. Для французовъ сороковыхъ годовъ все было темно въ политической средѣ. Ясно и опредѣленно было только одно — преобладаніе буржуазіи; но объ этомъ несомнѣнномъ фактѣ думали и говорили различно: одни видѣли въ немъ ребяческую затѣю испробовать правительственныя способности сословія, нестоявшаго до сихъ поръ во главѣ правленія; другіе считали это зломъ, требовавшимъ немедленнаго исцѣленія, но какимъ образомъ? Наиболѣе темнымъ пунктомъ въ пониманіи современниковъ было демократическое движеніе эпохи. Его ясно видѣли, но плохо понимали. Самымъ важнымъ затрудненіемъ было здѣсь то, что многіе неглубокіе умы отожествляли демократію съ буржуазіей; между тѣмъ они не могли не слышать, какъ глухо кругомъ волновались голодные пролетаріи.

Какъ же опредѣлились отношенія Токвилля, какъ политическаго дѣятеля, къ современной ему.дѣйствительности? Какіе принципы внесъ онъ въ свое политическое служеніе?

Мы знаемъ уже воззрѣнія Токвилля на демократическое движеніе новаго времени. Онъ считалъ его совершившимся фактомъ, фактомъ, издавна подготовленнымъ, неотразимымъ, непобѣдимымъ, которымъ можно до извѣстной степени руководить, но отмѣнить который невозможно! Но онъ былч) далекъ отъ того, чтобъ олицетворять демократію въ буржуазіи. Не высказываясь преждевременно, добро или зло, хорошее или дурное, видитъ онъ въ демократіи, онъ признавалъ, что демократія, какъ совершившійся Фактъ, какъ результатъ вѣковаго историческаго процеса, имѣетъ извѣстныя права, непризнаніе которыхъ было бы несправедливостью. Съ этой точки зрѣнія онъ видѣлъ вопіющую несоразмѣрность между успѣхами демократіи въ общественныхъ нравахъ и успѣхами ея въ хартіи; онъ замѣчалъ, что побѣда, одержанная демократіей во внутреннемъ быту націи, слишкомъ слабо отражалась въ завоеваніяхъ, совершенныхъ ею въ конституціи; что демократическія идеи, проникшія во всѣ слои общества, не были достаточнымъ образомъ признаны тогдашнимъ правительствомъ. Такимъ образомъ, онъ былъ далекъ отъ того, чтобы смотрѣть на современность глазами оптимистовъ: разладъ между стремленіями правительства и стремленіями вѣка, интересами націи, былъ имъ хорошо замѣченъ. Съ другой стороны, съ пессимистами Токвилль не хотѣлъ имѣть ничего общаго. «Мы спимъ, тогда какъ ваши римляне были мертвы», возражалъ обыкновенно Токвилль на пророчества людей, въ которыхъ настоящее возбуждало чувство безпомощнаго отчаянія. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Фрелону, бывшему министру народнаго просвѣщенія, Токвилль даетъ очень опредѣленный отчетъ о своихъ мысляхъ по этому предмету. "Я вишу — писалъ къ нему Токвилль — вы боитесь, чтобъ я не пришелъ къ малодушію и къ отчаянію передъ будущимъ. Дѣйствительно, я не разъ долженъ былъ бороться съ самимъ собою, чтобъ избѣжать этой опасности, потому что, признаюсь, мои теперешнія познанія^[3] не даютъ мнѣ предвидѣть, какимъ образомъ намъ, съ нашимъ прошедшимъ и всѣмъ, что имъ создано, удастся утвердить прочныя политическія учрежденія, которыя могли бы удовлетворить такихъ людей, какъ вы и я. Я признаюсь, что сознаваемая мною невозможность найдти въ настоящее время лекарство, которое могло бы излечить подобное зло, часто бросаетъ меня въ мрачное расположеніе духа, въ политическій сплинъ, котораго результаты должны быть печальны и безплодны. Но увѣряю васъ, что съ одной стороны у меня есть очень опредѣленное желаніе бороться всѣми силами съ этимъ меланхолическимъ настроеніемъ, а съ другой стороны я вполнѣ убѣжденъ, что за горизонтомъ, у котораго останавливаются наши взоры, находится нѣчто безконечно лучшее того, что мы видимъ. Я убѣжденъ, что наше общество утомилось, истощилось, если хотите, но не созрѣло; оно нездорово, но имѣетъ могучее сложеніе. Я искренно вѣрю, что всѣ сравненія между нами и римскимъ міромъ ложны. Христіанство, просвѣщеніе, скрытая энергія, ежеминутно обнаруживающаяся, отсутствіе рабства, узы отечества — все между нами различно. Мы такъ же мало походимъ на римлянъ Августа, несмотря на то, что намъ безпрестанно напоминаютъ образъ этого императора, какъ мало походили, двадцать-пять лѣтъ назадъ, на англичанъ 1688 года, несмотря на кажущееся сходство обѣихъ революцій и на тѣнь Вильгельма III, которая, казалось, ожила въ Лудовикѣ-Филипнѣ. «Нѣтъ ничего обманчивѣе историческихъ аналогій. Не императорскій Римъ, а что-то иное предстоитъ намъ въ будущемъ.»

Въ настоящее время не наступила еще пора для полной оцѣнки политической дѣятельности Токвилля. Историку доступно слишкомъ мало матеріала для такого труда. Большая часть политическихъ рѣчей Токвилля не издана; свѣдѣнія о его парламентскихъ дебатахъ частью искажены сторонниками различныхъ партій, частью составляютъ достояніе архивовъ, недоступныхъ для публики. Самыя интересныя, самыя живыя подробности о его политической жизни не переданы печати, потому что касаются лицъ, остающихся еще въ живыхъ. Политическая переписка Токвилля съ Бомономъ, объ огромномъ интересѣ которой мы можемъ судить по нѣкоторымъ отрывкамъ, помѣщеннымъ въ «National Review» за 1861 годъ, и которая могла бы пролить много свѣта на политическую дѣятельность героя нашей характеристики, также еще не обнародована. Такимъ образомъ, намъ остаются только скудныя указанія, разсѣянныя тамъ и сямъ въ изданіи Бомона, да въ двухъ-трехъ статьяхъ о Токвиллѣ, появившихся въ послѣдніе годы.

Давно уже всѣми признано за истину, что авторская дѣятельность есть самая худшая школа для оратора. Писатель, преданный литературной работѣ, пріобрѣтаетъ манеры и привычки, которыя должны сильно вредить всякому импровизатору. За литературнымъ трудомъ мысль привыкаетъ къ медленному, осторожному движенію; она заучиваетъ извѣстный порядокъ въ своемъ развитіи, для теченія ея становятся необходимы извѣстныя условія, отсутствіе которыхъ дѣлаетъ ее робкою, нерѣшительною, запуганною. Эти качества, необходимыя для всякаго хорошаго писателя, становятся для него камнемъ преткновенія, какъ скоро онъ вступаетъ съ ними на ораторскую трибуну. Сообразивъ это, читатель не удивится, если мы скажемъ, что Токвилль, будучи великимъ писателемъ, былъ довольно посредственнымъ ораторомъ. Природа, надѣлившая его глубокимъ умомъ, обширностью, силою идей и взглядовъ, отказала ему въ краснорѣчіи. Въ письмѣ къ своему другу Кергорлэ, Токвилль самъ жалуется на мучительный недостатокъ дара слова. «Я съ трудомъ привыкаю говорить передъ публикой — пишетъ онъ, — Я ищу словъ, и нахожу только идеи; я вижу вокругъ себя людей, которые разсуждаютъ дурно, а говорятъ хорошо; это повергаетъ меня въ постоянное отчаяніе. Мнѣ кажется, что я выше ихъ, а когда начинаю говорить, то чувствую, что я ниже». Сверхъ этого существеннаго недостатка, при которомъ невозможенъ успѣхъ на ораторскомъ поприщѣ, въ Токвиллѣ, какъ въ ораторѣ, были и другія слабыя стороны. Его голосъ былъ очень слабъ и невнятенъ; его съ трудомъ могли понимать даже сидѣвшіе въ первыхъ рядахъ публики. Нѣжная, деликатная наружность его, очень пріятная вблизи, не производила никакого впечатлѣнія на каѳедрѣ, среди многочисленнаго собранія. Самое содержаніе рѣчей его мало удовлетворяло требованіямъ политическаго ораторскаго искусства. О нихъ можно сказать то же, что ставили въ упрекъ Маколею: это были превосходныя статьи, умныя, оригинальныя, исполненныя глубокихъ идей и всесторонняго анализа, но по этому самому неспособныя увлечь слушателей, жившихъ интересами дня.

Какъ ни важны были, однакожъ, всѣ эти недостатки, Токвилль выкупалъ ихъ качествами, которыми могли похвалиться немногіе изъ его товарищей. Человѣкъ молодой, свѣжій и честолюбивый, онъ внесъ въ свою дѣятельность жизнь и силу. «Этотъ міръ принадлежитъ энергіи», напоминалъ онъ одному изъ друзей своихъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ своей политической дѣятельности, онъ нашелъ лучшее употребленіе всѣмъ благороднымъ стремленіямъ своего духа. Страстная, самоотверженная любовь къ свободѣ и индивидуальной независимости, которою проникнуты его творенія, обнаружилась и въ его практической дѣятельности. Въ палатѣ онъ наслѣдовалъ политику Гойе-Коллара въ послѣднее десятилѣтіе его парламентской дѣятельности. Онъ постоянно вотировалъ вмѣстѣ съ оппозиціей, которую старался одушевлять и подкрѣплять всѣми своими силами. Онъ велъ упорную, систематическую борьбу съ министерствомъ, стремленій и дѣйствій котораго онъ не оправдывалъ. Съ врожденною, но истинѣ изумительною прозорливостью предвидѣлъ онъ результаты борьбы, которая завязалась между правительствомъ и народомъ, почти на другой день послѣ іюльской революціи, и съ каждымъ годомъ пріобрѣтала все болѣе и болѣе грозные размѣры. Токвилль, съ почти пророческимъ даромъ, предвидѣлъ не только конечный исходъ этой борьбы, но частный характеръ и подробности ея результатовъ. Съ точки зрѣнія политической дальнозоркости, мы не знаемъ ничего выше превосходной рѣчи, которую произнесъ Токвилль въ палатѣ депутатовъ во время преній объ отвѣтномъ адресѣ на тронную рѣчь, 27 января 1848 года, за четыре недѣли до февральской революціи. Вотъ замѣчательнѣйшія мѣста изъ этой рѣчи:

"Не знаю, ошибаюсь ли я, но мнѣ кажется, что нынѣшнее положеніе дѣлъ, состояніе мнѣній и умовъ во Франціи, способно встревожить и огорчить. Что до меня лично, то я чистосердечно объявляю палатѣ, что въ первый разъ, въ теченіе пятьнадцати лѣтъ, я испытываю нѣкоторый страхъ за будущее; и въ правотѣ моего мнѣнія убѣждаетъ меня то, что это впечатлѣніе не есть мое личное. Я думаю, что я могу обратиться ко всѣмъ моимъ слушателямъ, и всѣ мнѣ отвѣтятъ, что въ странѣ, которую они представляютъ, подобное впечатлѣніе существуетъ; что какой-то недугъ, какая-то боязнь овладѣла умами; что, въ первый разъ, можетъ быть, послѣ шестьнадцати лѣтъ, чувство или инстинктъ непрочности окружающаго, этотъ вѣстникъ революціи, который иногда ихъ предвѣщаетъ, иногда порождаетъ ихъ, въ высокой степени существуетъ въ странѣ.

"Если я хорошо разслышалъ слова г. министра финансовъ, которыми онъ заключилъ однажды свою рѣчь, то кабинетъ самъ признаетъ дѣйствительность впечатлѣнія, о которомъ я говорю; но онъ приписываетъ его нѣкоторымъ частнымъ причинамъ, нѣкоторымъ недавнимъ явленіямъ политической жизни, собраніямъ, взволновавшимъ умы, или словамъ, возбудившимъ страсти^[4].

"Господа, я боюсь, что приписывая зло указаннымъ причинамъ, объясняютъ не недугъ, а его симптомы. Что до меня, то я убѣжденъ, что болѣзнь заключается не въ этомъ; она гораздо болѣе распространена и глубока. Эта болѣзнь, которую надо излечить во что бы то ни стало, и которая, вѣрьте мнѣ, похититъ насъ всѣхъ — всѣхъ, слышите ли — если мы не примемъ мѣръ противъ нея — эта болѣзнь — состояніе, въ которомъ находится духъ общества, общественные правы. Вотъ гдѣ недугъ; вотъ на что я хочу обратить ваше вниманіе. Я знаю, что общественные нравы, общественный духъ находятся въ опасномъ состояніи; болѣе того: я знаю, что правительство способствовало и способствуетъ сильнѣйшимъ образомъ увеличенію этой опасности. Вотъ что заставило меня взойдти на трибуну.

"Когда я бросаю внимательный взглядъ на классъ правительствующій, на классъ, имѣющій политическія права, и потомъ на классъ управляемый, происходящее въ томъ и другомъ страшитъ меня и безпокоитъ. То, что я замѣчаю въ первомъ, можно выразить однимъ словомъ: общественные правы въ немъ извращаются, извратились уже глубоко, извращаются съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе; мѣсто общественныхъ мнѣній, чувствъ, идей, все болѣе и болѣе заступаютъ частные интересы, частные взгляды, точки зрѣнія, заимствованныя изъ частной жизни и частныхъ интересовъ.

"И когда, переходя отъ жизни общественной къ жизни частной, я разсматриваю, что происходитъ въ этой послѣдней; когда я обращаю вниманіе на все то, чему вы сами были свидѣтелями, преимущественно въ послѣдній годъ — на всѣ эти громкіе скандалы, на всѣ эти преступленія, ошибки, проступки, необычайные пороки; которые при каждомъ обстоятельствѣ обнаруживаются со всѣхъ сторонъ, которые открываетъ каждая судебная инстанція — когда я обращаю вниманіе на все это, не долженъ ли я страшиться? не имѣю ли я права сказать, что не только искажаются у насъ общественные нравы, но развращаются даже нравы частные?

"Говорятъ, что нѣтъ никакой опасности, потому что нѣтъ бунта; говорятъ, что такъ-какъ нѣтъ никакого матеріальнаго безпорядка на поверхности общества, то революціи далеки отъ насъ.

"Позвольте мнѣ сказать вамъ, что вы ошибаетесь. Конечно, нѣтъ безпорядка фактическаго, но безпорядокъ глубоко проникъ въ умы. Посмотрите, что происходитъ въ нѣдрахъ рабочихъ классовъ, которые сегодня, я согласенъ, еще спокойны. Правда, они не взволнованы политическими страстями въ той степени, какъ были прежде; но развѣ вы не видите, что ихъ страсти, изъ политическихъ, сдѣлались соціальными? Развѣ вы не видите, что между ними распространяются мало по малу мнѣнія и идеи, которыя стремятся низвергнуть не законы, не министерство, даже не правительство, а общество, потрясти основанія, на которыхъ оно теперь покоится? Развѣ вы не слышите, о чемъ говорятъ они ежедневно? Не слышите, какъ повторяютъ они безпрестанно, что все, что находится выше ихъ, неспособно и недостойно управлять ими; что распредѣленіе богатствъ, существующее нынѣ, несправедливо; что право собственности покоится на основаніяхъ, которыя также несправедливы? А развѣ вы не знаете, что когда укореняются подобныя мнѣнія, когда они распространяются почти повсемѣстно, когда они глубоко проникаютъ въ массы, тогда, рано или поздно — не знаю когда, не знаю какимъ образомъ — но, рано или поздно, они должны породить ужаснѣйшія революціи?

"Таково мое глубокое убѣжденіе; мнѣ кажется, что мы заснули на волканѣ; я глубоко убѣжденъ въ этомъ.

"Или вы не чувствуете инстинктивно, что почва снова колеблется въ Европѣ?Или вы не чувствуете… какъ бы это сказать? — революціоннаго вѣтра, который носится въ воздухѣ? Никто не знаетъ, гдѣ родился этотъ вѣтеръ, откуда онъ стремится, и даже, кого онъ унесетъ; и въ такое-то время вы остаетесь спокойными передъ паденіемъ публичныхъ нравовъ, потому что это слово недостаточно сильно?

"Я говорю вамъ безъ горечи, и даже, мнѣ кажется, безъ духа партіи; я нападаю на людей, противъ которыхъ я не имѣю никакого гнѣва; но я долженъ высказать странѣ свое глубокое и опредѣленное убѣжденіе. Это глубокое и опредѣленное убѣжденіе заключается въ томъ, что публичные нравы падаютъ, и что это паденіе публичныхъ нравовъ приведетъ васъ въ короткое время къ новымъ революціямъ. Или жизнь королей держится связями болѣе крѣпкими, болѣе неразрываемыми, чѣмъ жизнь другихъ людей? или, въ настоящую минуту, вы хорошо увѣрены въ завтрашнемъ днѣ? или вы знаете все, что можетъ случиться во Франціи черезъ годъ, черезъ мѣсяцъ, черезъ день, можетъ быть? Вы не знаете этого; вы знаете только, что гроза уже на небѣ, что она идетъ на васъ. Иди вы позволите ей захватить васъ врасплохъ?

«Господа, я умоляю васъ не дѣлать этого; я не требую — я умоляю; я готовъ броситься на колѣни передъ вами: до такой степени я считаю опасность дѣйствительной и серьёзной, до такой степени я вѣрю, что указать ее не значитъ прибѣгнуть къ пустой реторической формѣ. Да, опасность велика! предотвратите ее, пока есть еще время; исправьте зло дѣйствительными мѣрами, дѣйствуйте противъ него самого, а не противъ его симптомовъ.»

Эта рѣчь не составляетъ единственнаго примѣра политической проницательности Токвилля; въ его письмахъ разсѣяно много бѣглыхъ замѣтокъ, обращенныхъ къ событіямъ политическаго міра и поражающихъ своею геніальною наблюдательностью и дальнозоркостью. Такъ, напримѣръ, въ 1848 году, при первомъ извѣстіи о революціи въ Берлинѣ, онъ писалъ къ Бомону: «Германія взволнована отъ одного конца до другаго. Что послѣдуетъ изо всего этого? Боюсь, что ничего хорошаго. Послѣ этихъ жестокихъ кризисовъ я предвижу временную, но страшную реакцію стараго общества». Въ другомъ письмѣ своемъ къ Бомону, помѣченномъ 14 сентября 1851 года, Токвилль съ поразительною вѣрностью предсказываетъ coup d'état 2 декабря. Такимъ образомъ, самые рѣшительные перевороты послѣдняго времени пронеслись надъ Токвиллемъ, не заключая въ себѣ для него ничего неожиданнаго.

Революція 1848 года не отстранила Токвилля отъ политическаго поприща. Несвязанный никакими личными симпатіями съ орлеанскимъ домомъ, несочувствовавшій его политикѣ и его принципамъ, онъ не считалъ своей политической карьеры связанной съ судьбою династіи. Онъ преклонился предъ приговоромъ страны и призналъ новый порядокъ вещей, освященный народною волею. Избранный ламаишскимъ департаментомъ, онъ вступилъ въ число членовъ учредительнаго собранія и ревностно занялся дѣлами импровизованной республики. Какъ прежде Токвилль пламенно желалъ предотвратить революцію, такъ теперь пламенно заботился о поддержаніи республики. Многіе видѣли въ этомъ непонятное противорѣчіе, между тѣмъ какъ оно объясняется очень просто. Дѣло въ томъ, что Токвилль, можетъ быть, одинъ между всѣми современниками, очень хорошо предвидѣлъ, что французы никогда не свыкнутся съ республиканской формой правленія; что республика во Франціи послужитъ только къ скорѣйшему переходу къ деспотизму. Токвилль еще въ 1848 году предсказалъ диктатуру Наполеона. Удивительно ли послѣ этого, что сначала онъ желалъ отдалить революціонный кризисъ, а потомъ, когда этотъ кризисъ наступилъ, онъ желалъ возможно болѣе продлить его, чтобы отдалить такимъ образомъ переворотъ 2 декабря? Токвилль такъ поразительно вѣрно понималъ положеніе дѣлъ въ странѣ, такъ хорошо зналъ настроеніе массы, такъ быстро совершалъ въ своемъ умѣ самыя сложныя политическія соображенія, что только этимъ и можно объяснить его политику въ этотъ краткій періодъ времени. Такъ, напримѣръ, онъ настаивалъ, чтобъ избраніе президента происходило не посредствомъ всеобщей подачи голосовъ, а изъ вторыхъ рукъ, то есть избирателями, избранными по способу suffrage universel. Современники видѣли въ этомъ доктринёрское подражаніе Сѣверо-Американскимъ Штатамъ, между тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ, мотивомъ такого предложенія была несомнѣнная увѣренность, что масса народа, которой предоставлено будетъ избраніе президента, вмѣсто президента, изберетъ диктатора. Переворотъ 2 декабря показалъ, правъ ли былъ великій политическій человѣкъ Франціи.

Въ октябрѣ 1848 года генералъ Кавеньякъ, тогдашній президентъ французской республики, возложилъ на Токвилля полномочіе представлять Францію на брюссельской конференціи, которая должна была имѣть предметомъ своихъ совѣщаній посредничество Франціи и Англіи между Австріей и Шемонтомъ. Но эта конференція, какъ впередъ предвидѣлъ Токвилль, не могла состояться, а между тѣмъ, кровавыя и возмутительныя событія, ознаменовавшія лѣто 1849 года во Франціи, убѣдили Кавеньяка въ необходимости прибѣгнуть къ дѣятельному содѣйствію людей умѣренно-либеральной партіи. Такъ-какъ въ числѣ этихъ людей Токвилль выдвигался на первомъ планѣ, то ему былъ предложенъ портфель министерства иностранныхъ дѣлъ. Управленіе его этимъ министерствомъ продолжалось очень недолго, со 2 іюня до 31 октября 1849 года; но и въ этотъ короткій промежутокъ времени, Токвилль умѣлъ обнаружить свои рѣдкія способности и высокія душевныя качества. Онъ счастливо вынесъ на своихъ плечахъ два тяжелые дипломатическіе вопроса: римскій и венгерскій; особенно удачно дѣйствовалъ онъ по второму вопросу, о венгерскихъ эмигрантахъ, выдачи которыхъ настоятельно требовали Австрія и Россія. Послѣ паденія Кавеньяка, Токвилль, у котораго отнятъ былъ портфёль министерства иностранныхъ дѣлъ, избранъ былъ въ члены законодательнаго собранія, въ которомъ онъ продолжалъ ревностно, хотя и безплодно, трудиться надъ поддержаніемъ республики. Осенью 1850 года, разстроенное состояніе здоровья принудило его переѣхать на зиму въ Италію, гдѣ онъ и провелъ нѣсколько спокойныхъ мѣсяцевъ въ Сорренто, близь Неаполя. Въ этомъ прелестномъ уголкѣ Европы, отдыхая отъ занятій въ обществѣ близкихъ друзей своихъ, Токвилль не переставалъ зорко слѣдить за всѣми событіями въ политическомъ мірѣ; и когда онъ убѣдился, что ходъ дѣлъ неминуемо клонится къ диктатурѣ Наполеона, что республика доживаетъ послѣдніе дни свои, онъ тотчасъ покинулъ уединеніе и возвратился во Францію, въ законодательное собраніе. Здѣсь онъ продолжалъ неусыпно трудиться до самаго переворота 2 декабря, который, уничтоживъ послѣдніе остатки свободы во Франціи, положилъ конецъ и политической дѣятельности Токвилля.

Возвращенный, силою обстоятельствъ, къ жизни частнаго человѣка, Токвилль покинулъ Парижъ и переѣхалъ на житье въ Нормандію, въ свой родовой замокъ близь Шербурга. Это было древнее, полуразвалившееся строеніе, живописно расположенное въ небольшомъ разстояніи отъ морскаго берега. Здѣсь провелъ Токвилль нѣсколько спокойныхъ лѣтъ, почти безпрерывно навѣщаемый лучшими друзьями своими, занятый то книгами, то хозяйствомъ, то воспоминаніями о своей дѣятельно-прожитой молодости. Не должно думать, однакожъ, чтобы пребываніе въ деревнѣ было для Токвилля временемъ совершеннаго бездѣйствія. Напротивъ, никогда еще дѣятельная натура публициста не проявлялась такъ полно и разносторонне, какъ въ послѣдніе годы его жизни. Токвилль умѣлъ отдыхать посреди трудной, всепоглощающей работы. Онъ не умѣлъ оставаться празднымъ; праздность утомляла, истощала его. Принужденный отказаться отъ практической дѣятельности, онъ предался дѣятельности литературной, въ увѣренности, что и эти труды не останутся безполезными для Франціи. Мысль о новомъ литературномъ предпріятіи, которымъ занялся теперь Токвилль, впервые представилась ему во время пребыванія его въ Сорренто, зимою 1850 года. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ самъ Токвилль, въ письмѣ къ Густаву Бомону: «Давно уже, какъ вы знаете, я занятъ мыслью предпринять новый трудъ. Я всегда думалъ, что если я долженъ оставить какіе ни будь слѣды въ этомъ мірѣ, то скорѣе своими учеными трудами, чѣмъ практическою дѣятельностію. Съ другой стороны, я чувствую себя теперь гораздо болѣе способнымъ написать книгу, чѣмъ пятьнадцать лѣтъ назадъ. Такимъ образомъ я принялся, бродя по горамъ Сорренто, отъискивать сюжетъ. Мнѣ нуженъ былъ сюжетъ современный и который далъ бы мнѣ возможность соединить факты съ идеями, философію исторія съ самой исторіей — вотъ условія моей задачи. Я часто думалъ объ имперіи, этомъ необыкновенномъ актѣ драмы, остающейся еще безъ развязки и называемой французской революціей; но я всякій разъ отступалъ при видѣ неодолимыхъ препятствій, и въ особенности при мысли, что будетъ казаться, будто я хочу передѣлать знаменитые труды, уже написанные на эту тэму. Но на этотъ разъ сюжетъ представился мнѣ въ новой формѣ, которая, кажется, дѣлаетъ его доступнѣе. Мнѣ пришло въ голову, что незачѣмъ предпринимать исторію имперіи, а лучше показать причину, характеръ и значеніе великихъ событій, составляющихъ главныя звѣнья той эпохи; такимъ образомъ, факты будутъ служить только твердой и непрерывающейся основой, на которую обопрутся всѣ существующія въ моей головѣ идеи не только объ этой эпохѣ, но и о предъидущей и послѣдующей, о ея характерѣ, о необыкновенномъ человѣкѣ, ее наполняющемъ, о направленіи, данномъ имъ революціонному движенію, судьбѣ народа и участи всей Европы. Такимъ образомъ можно будетъ написать книгу очень краткую, въ одномъ или двухъ томахъ, которая будетъ имѣть интересъ и, можетъ быть, значеніе. Мой умъ работалъ надъ этой новой программой и, воодушевись понемногу, нашелъ въ ней множество различныхъ частностей, непоразившихъ его съ перваго раза. Покамѣстъ, все это нѣчто въ родѣ облака, которое носится въ моемъ воображеніи; но что вы скажете о главной идеѣ?» Такова была первоначальная мысль Токвилля о книгѣ его: «Старый порядокъ и революція», послѣднемъ литературномъ трудѣ его, оставшемся, къ вѣчному сожалѣнію потомства, неоконченнымъ. Впослѣдствіи, по мѣрѣ углубленія въ свою задачу, авторъ расширилъ размѣры своего изслѣдованія и предположилъ, вмѣсто одного или двухъ, написать три тома; но программа труда, его идея, его задача и главнѣйшія детали остались тѣ же, о которыхъ мечталъ онъ въ часы своихъ прогулокъ въ окрестностяхъ Сорренто.

"Спеціальная задача книги, предлагаемой мною публикѣ — говоритъ Токвилль въ предисловіи къ своему труду — показать, почему эта великая революція, которая подготовлялась въ одно и то же время почти на всемъ европейскомъ континентѣ, вспыхнула у насъ ранѣе чѣмъ гдѣ либо; почему она родилась, словно сама собою, изъ общества, которое она стремилась разрушить, и какъ наконецъ старая монархія могла пасть до такой степени вполнѣ и неожиданно.

"По моей мысли, предпринятый мною трудъ не долженъ остановиться здѣсь. Я намѣренъ, если достанетъ моихъ силъ и времени, слѣдить, чрезъ всѣ превратности этой долгой революціи, за тѣми самыми французами, съ которыми я такъ близко жилъ при старомъ порядкѣ, ихъ создавшемъ — слѣдить, какъ они измѣняются, смотря по событіямъ, не измѣняя однакожъ своей природы, какъ они безпрестанно являются передъ нами съ физіономіей немного новой, но всегда узнаваемой.

"Сначала, я пробѣгу съ ними эту первую эпоху 1789 года, когда любовь къ равенству и любовь къ свободѣ раздѣляютъ ихъ сердце; когда они хотятъ основать не только учрежденія демократическія, но и учрежденія свободныя; не только уничтожить привиллегіи, но признать и освятить права — это время молодости, энтузіазма, твердости, великодушныхъ и искреннихъ увлеченій, память о которомъ, несмотря на его заблужденія, сохранится вѣчно, и которое долго еще будетъ тревожить сонъ тѣхъ, которые захотѣли бы развратить или поработить человѣчество.

"Слѣдя въ быстромъ очеркѣ заходомъ этой революціи, я постараюсь показать, вслѣдствіе какихъ событій, какихъ ошибокъ и промаховъ, эти самые французы оставили свою первоначальную цѣль, и захотѣли стать только равными между собою слугами властителя міра; какимъ образомъ правительство, гораздо болѣе сильное и абсолютное, чѣмъ то, которое ниспровергнуто революціей, захватываетъ тогда и сосредоточиваетъ въ своихъ рукахъ всѣ власти, подавляетъ всѣ роды свободы, такъ дорого купленной, и ставитъ на ея мѣсто пустые призраки; называетъ народнымъ владычествомъ голосованіе избирателей, которые не могутъ ни собрать нужныхъ свѣдѣній, ни сговориться между собою, ни располагать свободнымъ выборомъ; называетъ свободнымъ вотированіемъ податей согласіе ассамблей, безмолвныхъ и порабощенныхъ, и, отнимая у народа способность самоуправленія, главнѣйшія гарантіи права, свободу мысли, слова и печати, т. е. все, что было наиболѣе дорогаго и наиболѣе благороднаго въ завоеваніяхъ 1789 года, величается еще этимъ великимъ именемъ.

"Я остановлюсь патомъ моментѣ, когда революція, по моему мнѣнію, почти выполнила свой трудъ и зачала новое общество. Тогда я разсмотрю самое это общество; я постараюсь распознать, что въ немъ сходнаго съ тѣмъ, которое ему предшествовало, и чѣмъ оно отъ него отличается; что мы потеряли въ этомъ необъятномъ круговоротѣ и что мы въ немъ выиграли; наконець, я попытаюсь предусмотрѣть наше будущее.

«Часть этого втораго труда уже набросана, но еще недостойна явиться передъ публикой. Суждено ли мнѣ его окончить — кто можетъ это сказать? Судьба людей еще темнѣе судьбы народовъ».

Таковъ, по опредѣленію самого Токвилля, планъ его книги, во всемъ ея объемѣ. Темное предчувствіе автора сбылось: ему не суждено было окончить трудъ послѣднихъ лѣтъ его жизни. Передъ нами лежитъ только первый томъ этого глубокомысленнаго произведенія; недавно изданные небольшіе отрывки второго тома заставляютъ только еще сильнѣе сожалѣть о невознаградимой утратѣ. Первый томъ, заключающій въ себѣ очеркъ до-революціонной Франціи и нѣсколько общихъ идей о революціи, составляетъ какъ бы введеніе къ цѣлому изслѣдованію. Пять лѣтъ употребилъ Токвилль на этотъ приготовительный отдѣлъ своего произведенія. Онъ не жалѣлъ ни труда, ни времени, ни средствъ, чтобъ придать своей работѣ возможно-совершенную форму. Это была завѣтная мечта послѣднихъ лѣтъ его жизни, предметъ его послѣднихъ надеждъ и желаній; на немъ онъ думалъ основать свои притязанія на безсмертіе. Для него онъ предпринялъ труды, передъ которыми отступилъ бы другой ученый, и которые показались бы излишнею роскошью для человѣка, непосвященнаго въ тайны творчества. Желая дать своему произведенію окончательную отдѣлку, желая, чтобъ оно было послѣднимъ, верховнымъ приговоромъ науки, онъ не рѣшился ограничиться тѣми богатыми матеріалами, которые представляла ему Франція. Онъ совершилъ ученыя поѣздки въ Германію и Англію и собралъ изъ тамошнихъ архивовъ все, что только имѣло какое нибудь отношеніе къ предмету его изслѣдованія. Приготовляясь къ путешествію въ Германію, онъ приступилъ къ утомительному изученію нѣмецкаго языка, и довелъ свои познанія въ немъ до такого совершенства, что могъ пользоваться старинными нѣмецкими рукописями. Онъ перерылъ сверху до низу провинціальный архивъ въ Турѣ, въ шкафахъ котораго заключалось множество драгоцѣнныхъ матеріаловъ для изученія до-революціоннаго быта Франціи; менѣе обширныя работы предпринималъ онъ и къ другимъ архивахъ старинныхъ интендантствъ. Изъ-подъ пера его невидимо росли цѣлые томы, которые всякій другой писатель считалъ бы вполнѣ законченными произведеніями, но которыхъ Токвилль вовсе не предназначалъ для печати. Для Токвилля они были только побочными, посторонними изслѣдованіями, родившимися случайно во время его занятій главнымъ предметомъ своего труда; онъ вносилъ въ свою книгу результаты этихъ изслѣдованій, но самыя изслѣдованія оставлялъ нетронутыми въ своемъ портфелѣ. «Мнѣ кажется — говоритъ Токвилль въ концѣ своего предисловія — я могу сказать, не хвастаясь, что книга, издаваемая мною теперь, есть результатъ огромнаго труда. Въ ней есть коротенькія главы, изъ которыхъ каждая мнѣ стоила болѣе года изысканіи».

Кто знакомъ съ планомъ цѣлаго труда Токвилля, тотъ легко пойметъ, что первый томъ, доступный публикѣ, не даетъ еще права судить, каково было бы все твореніе, еслибъ смерть не остановила руку великаго писателя. Но, не гадая о томъ, чему не суждено было осуществиться, скажемъ нѣсколько словъ о той сравнительно незначительной части труда, которая доступна обсужденію.

Въ теченіе двадцатилѣтняго промежутка времени, раздѣляющаго выходъ «Стараго порядка и революціи» отъ появленія первой части «Демократіи въ Америкѣ», политическія идеи и убѣжденія Токвилля не потерпѣли никакого измѣненія. Его изслѣдованія о старой Франціи и революціи проникнуты тѣмъ же духомъ, въ нихъ сказывается та же основная идея, которая составляетъ внутреннее содержаніе «Демократіи». Въ своемъ новомъ трудѣ, Токвилль является такимъ же поборникомъ политической свободы, такимъ же врагомъ централизаціи, какимъ знали его за двадцать лѣтъ передъ тѣмъ. Отвращеніе къ политической формѣ, раздѣляющей равенство отъ политической свободы, которымъ проникнуто его изслѣдованіе объ американской конституціи, служитъ и въ новомъ трудѣ его такимъ же критеріумомъ политической зрѣлости и благосостоянія народовъ. «Замѣтьте — писалъ Токвилль къ Фрелону, вскорѣ но выходѣ его книги — что я порицаю не то, что разрушили старую монархію, а способъ, какимъ произвели это разрушеніе. Я вовсе не противникъ демократическихъ обществъ; эти общества совершенно согласны съ намѣреніями божьими, если въ нихъ не отсутствуетъ свобода. Меня печалитъ не то, что наше общество сдѣлалось демократическимъ, а то, что пороки, наслѣдованные нами отъ отцовъ, и наши собственные таковы, что у насъ, мнѣ кажется, очень трудно ввести и поддержатъ правильную свободу. А я признаюсь, что не знаю ничего ничтожнѣе общества демократическаго безъ свободы». Вотъ основное убѣжденіе автора, которое онъ сохранилъ ненарушимымъ впродолженіе двадцати лѣтъ тревожной политической жизни. Оно служитъ точкою отправленія всѣхъ выводовъ, разсѣянныхъ въ первомъ томѣ «Стараго порядка и революціи». Въ красной строкѣ этого перваго тома поставленъ вопросъ, служащій исходнымъ пунктомъ философіи новаго времени: отчего французская революція, несмотря на ея отчаянный радикализмъ, не утвердила во Франціи политической свободы? Весь первый томъ новаго труда Токвилля служитъ отвѣтомъ на этотъ вопросъ. Токвилль рѣшаетъ его цѣлымъ рядомъ выводовъ, почерпнутыхъ имъ изъ изученія старой Франціи и революціи. Онъ старается доказать, что большая часть всѣхъ тѣхъ преобразованій во внутреннемъ быту Франціи, которыя обыкновенно приписываются революціи, совершены не ею; что въ старой Франціи Лудовика XV существовали, частью въ зародышѣ, частно въ полномъ уже развитіи, почти всѣ тѣ идеи, стремленія и учрежденія, которыя, окончательно развившись или обновившись въ революціонную эпоху, перешли въ исторію съ именемъ революціи. Это въ равной мѣрѣ относится и къ тѣмъ явленіямъ стариннаго быта Франціи, въ которыхъ выражались успѣхи политической свободы, и къ тѣмъ, которыя, содѣйствуя прогресу государства, враждебно относились къ народной свободѣ. Съ другой стороны, въ лѣтописяхъ революціи Токвилль находитъ много такихъ явленій, которыя, враждуя съ преданіями монархической Франціи, въ сущности не мало содѣйствовали утвержденію во Франціи того демократическаго равенства, отрицающаго свободу, пагубнымъ послѣдствіямъ котораго Токвилль приписываетъ нынѣшнее плачевное положеніе дѣлъ во Франціи. Вообще, основная мысль Токвилля въ исторической части его труда та, что французская революція сдѣлала все, чтобъ утвердить во Франціи демократическое равенство, и ничего, чтобъ привить къ этому равенству политическую свободу.

Таково внутреннее содержаніе послѣдняго труда Токвилля. Оно, конечно, не исчерпывается тѣми краткими указаніями, которыя мы сдѣлали; но едва ли нужно излагать подробнѣе содержаніе книги, которую всѣ прочитали, которую многіе знаютъ наизусть. Неоконченность этого труда побудила многихъ думать, что Токвилль питаетъ антипатію къ революціи 1789 года, что онъ не сочувствуетъ ея принципамъ, что онъ силится двумя-тремя либеральными фразами замаскировать очень явный консерватизмъ. Едва ли надо заявлять, что подобныя обвиненія въ высшей степени несправедливы. Все дѣло заключается въ томъ, что Токвилль, яснѣе многихъ понимая условія политической свободы, былъ недоволенъ результатами революціи 1789 года; да и кто изъ людей, искренно преданныхъ свободѣ, можетъ быть доволенъ ими? Токвилль обвиняетъ революцію въ томъ, что она дала французамъ дурное политическое воспитаніе, что она, внушивъ имъ пламенный энтузіазмъ къ равенству, не научила ихъ цѣнить политическую свободу; что она пріучила ихъ довольствоваться призраками и оставаться равнодушными къ существенному. Онъ обвиняетъ ее въ томъ, что она произвела Наполеона, который развратилъ политическую нравственность французовъ и далъ революціонному движенію направленіе, прямо противоположное идеямъ и принципамъ 1789 года. Кто можетъ оспаривать справедливость всѣхъ этихъ обвиненій?

«Старый порядокъ и революція» былъ послѣдній трудъ Токвилля, поглощавшій всѣ его заботы въ послѣдніе годы жизни. Токвилль смотрѣлъ на него, какъ на произведеніе, съ которымъ имя его должно было перейти къ потомству. Все, что ни писалъ, что ни читалъ онъ въ послѣднее время, интересовало его лишь на столько, на сколько оно относилось къ главному труду его. Этому труду онъ посвящалъ, почти исключительно, все свое время; на немъ сосредоточивались всѣ его заботы, желанія и надежды. Онъ жилъ почти анахоретомъ, то въ своемъ замкѣ въ Нормандіи, то за-границей, то въ Сен-Сирѣ, небольшомъ мѣстечкѣ близь Тура, куда привлекалъ его богатый тамошній архивъ. Все рѣже и рѣже появлялся онъ въ свѣтѣ, который потерялъ для него всякую притягательную силу. Токвилль начиналъ чувствовать разладъ съ дѣйствительностью послѣднихъ лѣтъ его жизни. Переворотъ 2 декабря порвалъ жизненную связь, соединявшую его съ современниками; онъ отрекся отъ общества, которое казались ему недостойнымъ его симпатій. Онъ убѣдился, что общество промѣняло на политическую мишуру, на блестки, на игрушки тѣ высокіе идеалы, которые для него сохраняли еще всю свою обаятельную прелесть; онъ видѣлъ, какъ замирали кругомъ мысль и свобода, и чувствовалъ, что онъ остается одинъ живой среди развалинъ. Онъ распозналъ въ своей душѣ глубокое скорбное чувство, которое побуждало его сосредоточиться въ самомъ себѣ, уйти въ свой внутренній міръ. «Міръ съуживается для меня все болѣе и болѣе — писалъ онъ въ 1853 году — онъ заключаетъ въ себѣ всего пять-шесть лицъ, которыхъ общество мнѣ нравится и умиротворяетъ меня». Другое письмо его, писанное въ томъ же году и адресованное къ графинѣ де-Сиркуръ, еще полнѣе обрисовываетъ тотъ разладъ съ современностью, который ясно сознавалъ Токвилль въ послѣдніе годы своей жизни. Вотъ отрывокъ изъ этого письма, помѣченнаго: «Сен-Сиръ, 2 сент. 1853».

"Я приношу большую жертву, поселившись въ деревнѣ не у себя, чтобъ возстановить, если можно, свое здоровье въ этой мирной жизни, подъ яснымъ и теплымъ небомъ. Я не хочу, чтобъ такая жатва была напрасна, а для этого надо, чтобъ продолжительный и глубокій миръ заступилъ мѣсто столькихъ лѣтъ волненій и тревогъ политической жизни. Я нахожу здѣсь этотъ миръ, котораго не прерываютъ никакія заботы, потому что я ничего не имѣю, никого не знаю и ничѣмъ не хочу быть въ этой странѣ. Уединеніе здѣсь иногда уже слишкомъ глубоко, но въ наше время оно для меня пріятнѣе толпы. Не замѣтили ли вы во время путешествія впечатлѣнія^, которое испытываешь, когда утромъ въѣзжаешь въ иностранный городъ, гдѣ все для васъ ново и незнакомо — люди, языкъ и нравы? Вы находитесь посреди толпы, и, однакоже, чувство одиночества тяготитъ васъ сильнѣе, чѣмъ въ чащѣ лѣса. Вотъ это самое и происходитъ со мною посреди моихъ соотечественниковъ и современниковъ. Я замѣчаю, что нѣтъ почти ничего общаго между нашими чувствами и мыслями. Я сохранилъ склонности, которыхъ у нихъ нѣтъ болѣе;, я люблю еще страстно то, что они перестали любить; я имѣю непобѣдимое отвращеніе къ тому, что, повидимому, нравится имъ все болѣе и болѣе. Перемѣнилось не только время, переродилась, кажется, цѣлая раса. Я чувствую себя старикомъ посреди новаго поколѣнія. Есть исключеніе, конечно, для нѣсколькихъ лицъ, которыя могли бы привести меня въ связь съ остальнымъ обществомъ; но какое это общество, которымъ можно пользоваться въ Парижѣ? Есть ли теперь хоть одинъ салонъ, гдѣ не встрѣчаешь лицъ, съ которыми «менѣе всего желалъ бы видѣться?» Таковы были чувства Токвилля въ ту эпоху, и понятнымъ становится его стремленіе выгородить себя изъ современной дѣйствительности, уйти въ себя, сосредоточиться въ самомъ себѣ, посвятить всѣ свои мысли, чувства и заботы труду, который, обѣщая автору безсмертіе, давалъ ему въ то же время забвеніе всего окружающаго.

Второй томъ «Стараго порядка и революціи» былъ почти окончательно приготовленъ авторомъ къ печати, но Бомовъ, вслѣдствіе деликатности, по нашему мнѣнію уже излишней, не рѣшился издать его для публики. Въ этомъ второмъ томѣ, порядокъ главъ уже окончательно опредѣленъ, литературная обработка доведена до достаточнаго совершенства; встрѣчаются иногда на ноляхъ надписи автора: это пересмотрѣть, это провѣрить, иногда просто вопросительные знаки; но эти замѣтки, свидѣтельствующія, что авторъ не считалъ еще своего труда вполнѣ приготовленнымъ къ печати, не должны были, но нашему мнѣнію, остановить издателя: къ посмертнымъ трудамъ писателя нельзя относиться съ тою же строгостью, съ какою относятся къ трудамъ, имъ самимъ изданнымъ, при жизни своей.

Намъ не разъ случалось слышать, какъ почитатели Токвилля удивлялись, почему этотъ писатель, одаренный такимъ талантомъ, такими богатыми умственными средствами, написалъ такъ мало? Между тѣмъ это недоумѣніе разрѣшается очень просто. Токвилль не былъ писателемъ по ремеслу. Онъ никогда не печаталъ для того только, чтобъ напечатать книгу; по его убѣжденію, каждый новый трудъ писателя тогда только имѣлъ смыслъ, когда онъ прибавлялъ что нибудь къ его прежней славѣ. Такимъ образомъ, Токвилль печаталъ очень мало; но это вовсе не значитъ, чтобы онъ писалъ мало. Въ его портфеляхъ хранилось множество матеріала, почти совершенно обработаннаго, но который онъ считалъ недостойнымъ явиться въ свѣтъ. Мы упоминали уже, сколько вполнѣ самостоятельныхъ изслѣдованій явилось изъ-подъ его пера во время работы надъ «Старымъ порядкомъ и революціей»; всѣ эти труды, которые у каждаго писателя считались бы вполнѣ оконченными, цѣльными произведеніями, ожидавшими только типографскаго станка, чтобъ явиться передъ публикой, у Токвилля навсегда остались нетронутыми въ его портфеляхъ. Таковы были у него цѣлый рядъ этюдовъ объ экономистахъ XVIII столѣтія, преимущественно о Тюрго, его изслѣдованія о такъ называемыхъ cahiers, которыми французскія сословія снабжали депутатовъ, отправлявшихся на государственный сеймъ 1789 года, его этюды о Германіи и нѣмецкихъ публицистахъ, объ Англіи и т. д. Кромѣ этихъ трудовъ, состоявшихъ въ связи съ его занятіями «Старымъ порядкомъ и революціей», были у него и другія произведенія, еще болѣе оконченныя, но которыхъ онъ также не рѣшался печатать, вслѣдствіе чрезмѣрной строгости къ самому себѣ. Такъ напримѣръ, зимою 1850 года, написалъ Токвилль рядъ мастерскихъ характеристикъ главныхъ дѣятелей революціи 1848 года и исторію французской республики во время его управленія министерствомъ иностранныхъ дѣлъ; этотъ трудъ, если ему суждено явиться когда нибудь въ печати, послужитъ, безъ сомнѣнія, главнѣйшимъ и превосходнымъ матеріаломъ для изученія великой эпохи 1848 года. Кромѣ того, въ бумагахъ Токвилля, сверхъ начерно написанной исторіи Алжира, для изученія которой онъ ѣздилъ въ Африку, находится въ половину оконченный обширный трудъ объ Англійской Индіи, исторію которой онъ также прилежно изучалъ нѣкоторое время. Этотъ трудъ раздѣленъ у него на три части: первая, вполнѣ обработанная, заключаетъ въ себѣ обзоръ современнаго состоянія англійскихъ владѣній въ Ост-Индіи; вторая, существующая только въ конспектѣ, озаглавлена: «Вліяніе англійскаго правленія на индусовъ»; наконецъ третья носитъ заглавіе: «Какимъ образомъ можетъ быть разрушено владычество англичанъ въ Индіи?» Кромѣ этихъ обширныхъ трудовъ, которымъ, повидимому, никогда не суждено явиться въ печати, есть у Токвилля еще два небольшіе этюда, которые, хотя и были изданы при жизни его, но, несмотря на ихъ несомнѣнныя достоинства, мало извѣстны публикѣ. Одинъ изъ нихъ, подъ заглавіемъ «Соціальное и политическое состояніе Франціи», былъ написанъ для «Лондонскаго обозрѣнія», издаваемаго Джономъ-Стюартомъ Миллемъ, и помѣщенъ, въ англійскомъ переводѣ самаго редактора, въ апрѣльской книжкѣ этого журнала за 1830 годъ. Другой этюдъ, о шербургскомъ портѣ, былъ помѣщенъ въ сборникѣ Аристида Гильбера: «Histoire des villes de France». Ko всѣмъ этимъ трудамъ, свидѣтельствующимъ о необыкновенной литературной производительности Токвилля, слѣдуетъ отнести его обширную переписку съ друзьями, которая, еслибъ была издана вся, доставила бы матеріалу на нѣсколько толстыхъ томовъ.

Трудно предполо жить, впрочемъ, чтобъ Токвилль вовсе не имѣлъ въ виду сдѣлать, современемъ, какое нибудь употребленіе изъ всѣхъ этихъ полуобработанныхъ матеріаловъ. По всей вѣроятности, Токвилль, то отвлекаемый политическою дѣятельностью, то занятый какимъ нибудь капитальнымъ трудомъ, откладывалъ до болѣе удобнаго времени довершеніе другихъ, менѣе важныхъ и обширныхъ предпріятій. Въ такомъ случаѣ, еслибъ преждевременная смерть не положила конца его трудолюбивой жизни, наша наука обогатилась бы нѣсколькими классическими трудами, вполнѣ достойными, безъ сомнѣнія, ихъ великаго автора.

Но судьба рѣшила иначе. Слабое здоровье Токвилля не выдержало волненій его политической и авторской жизни. Въ груди его давно уже гнѣздился недугъ, который долгое время не обнаруживался никакими симптомами и обманывалъ самыхъ опытныхъ врачей; но наконецъ, въ 1858 году, появилось у Токвилля кровохарканье, самый рѣшительный признакъ чахотки. Двѣ зимы, проведенныя въ благорастворенномъ климатѣ, одна въ Сорренто, другая въ Турени, не могли остановить развитія роковой болѣзни; доктора предписали Токвиллю переселиться на нѣсколько лѣтъ въ Канъ, приморскій города, въ Провансѣ. Здѣсь провелъ Токвилль послѣдніе мѣсяцы своей жизни. Съ неохотою ѣхалъ онъ сюда: его какъ будто страшило предчувствіе близкой кончины. Кромѣ того, не хотѣлось покидать ему мѣста, гдѣ окружали его друзья, гдѣ онъ могъ работать надъ послѣднимъ трудомъ своимъ, гдѣ отовсюду вѣяло широкой, шумной, цивилизованной жизнью, гдѣ онъ находилъ свободный обмѣнъ идей, чувства, впечатлѣній — условіе, безъ котораго онъ не могъ быть счастливъ. Собираясь въ отдаленный провансальскій городокъ, Токвилль везъ съ собою огромную коллекцію книгъ, бумагъ, матеріаловъ для своего труда, который онъ собирался продолжать во время леченія. Онъ прибылъ туда въ началѣ ноября 1858 года, вмѣстѣ съ женою, которая не хотѣла оставить его въ такомъ критическомъ положеніи. «Наступало время года — говоритъ Бомонъ въ своей статьѣ о Токвиллѣ — въ которое, подъ небомъ Прованса, все возраждается въ природѣ. Маленькая вилла, въ которой поселился Токвилль, возвышается въ полумилѣ отъ Кана, посреди цѣлаго лѣса апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ. Невозможно вообразить ничего прелестнѣе этой мѣстности, обрамленной моремъ и горами. Нѣтъ ничего упоительнѣе благоуханій, исходящихъ изъ этихъ пахучихъ деревьевъ и выдыхаемыхъ, кажется, самою землею; нѣтъ ничего великолѣпнѣе пробужденія этой уснувшей природы». Вотъ въ какомъ прелестномъ уголкѣ суждено было умереть Токвиллю.

Болѣзнь его развивалась съ ужасающею быстротою; не оставалось никакой надежды на выздоровленіе. Весь декабрь и январь мѣсяцы прошли въ мучительныхъ страданіяхъ; послѣдній особенно сопровождался ужасными припадками. «Ахъ — писалъ Токвилль въ письмѣ отъ 7 февраля — какой ужасный мѣсяцъ провелъ я! Только несчастный, который перенесъ эти. четыре недѣли, можетъ составить себѣ понятіе о нихъ. Простите меня, что я не описываю вамъ страданій и бѣдствій, подавлявшихъ меня; мое воображеніе старается удалиться отъ нихъ. Но теперь, съ помощью божьею, я совсѣмъ понравился. Послѣ чрезмѣрной слабости, которая и до сихъ поръ еще отзывается, я могу сказать, что чувствую себя хорошо». Токвилль, подобно всѣмъ чахоточнымъ, до послѣдней минуты не переставалъ надѣяться на скорое выздоровленіе; каждое минутное облегченіе казалось ему исцѣленіемъ отъ недуга, быстро подтачивавшаго жизнь его. Въ эти непродолжительные періоды отдыха, онъ съ упорнымъ постоянствомъ принимался за свои занятія, которыя, какъ очень понятно, только подѣйствовали быстрому ходу болѣзни. Такъ-какъ зрѣніе его сильно ослабѣло, то онъ пріискалъ себѣ какого-то молодаго человѣка, слегка образованнаго, который читалъ ему вслухъ; по временамъ, Токвилль самъ дѣлалъ различныя замѣтки, перечитывалъ свои бумаги, диктовалъ текстъ втораго тома своего труда, переписывался съ друзьями. Онъ съ полнымъ сочувствіемъ слѣдилъ за событіями въ политическомъ мірѣ, которымъ готовившаяся тогда итальянская война придавала особенный интересъ. Баронъ Бунзенъ и лордъ Брумъ, жившіе тогда въ Канѣ, аккуратно сообщали ему всѣ политическія новости.

Обстоятельство, наиболѣе безпокоившее Токвилля въ эти печальные мѣсяцы, было плохое состояніе здоровья, въ которомъ находилась жена его. Ее разомъ посѣтило тогда нѣсколько болѣзней, самою тягостною изъ которыхъ была болѣзнь глазъ. Зрѣніе ея до того ослабѣло, что ей строго предписано было оставаться постоянно въ совершенной темнотѣ; это лишало ее возможности быть съ мужемъ, отъ котораго, со времени переселенія въ Провансъ, до тѣхъ поръ она почти не отходила. Тогда Токвилль самъ уходилъ въ ея комнату, садился у ея изголовья, и по цѣлымъ часамъ бесѣдовалъ съ нею. По мракъ дурно дѣйствовалъ на его организмъ; ему нуженъ былъ солнечный свѣтъ и воздухъ, и такимъ образомъ онъ принужденъ былъ, въ послѣдніе мѣсяцы своей жизни, все рѣже и рѣже видѣться съ нѣжно-любимою женою.

Незадолго до кончины Токвилля, у смертнаго одра его собрались почти всѣ лучшіе друзья его. Тутъ были Густавъ Бомонъ, раздѣлявшій съ нимъ его служебныя обязанности въ версальскомъ судѣ и его путешествіе въ Америку, Луи Нергорлэ, товарищъ самыхъ молодыхъ лѣтъ его, братья его Ипполитъ и Эдуардъ, невѣстка (жена Эдуарда) и племянникъ. Амперъ, котораго Токвилль любилъ за его оригинальный, поэтическій умъ, и съ которымъ онъ находился въ постоянной перепискѣ, спѣшилъ къ нему, не зная еще о роковомъ недугѣ, угрожавшемъ ему близкою смертью, и засталъ своего друга уже мертвымъ…

Токвилль умеръ 16 апрѣля 1859 года, послѣ непродолжительной агоніи, сопровождавшейся безпамятствомъ. Тѣло его, согласно послѣдней волѣ покойника, было перевезено въ Нормандію и похоронено въ его родовомъ помѣстьѣ. Когда погребальная процессія приближалась къ замку, все народонаселеніе вышло ей навстрѣчу и громко высказывало свое горе. Оно лишалось въ Токвиллѣ человѣка, который во всю свою жизнь никому не причинилъ никакого зла, который всѣмъ и всюду, при каждомъ случайномъ обстоятельствѣ, старался оказать посильную услугу.

Общество, которому Токвилль старался ревностно служить всѣми средствами своего ума, также не осталось равнодушнымъ къ его преждевременной кончинѣ. въ лицахъ своихъ лучшихъ органовъ, оно высказало всю свою симпатію къ человѣку, дни котораго были полны неутомимой дѣятельности на пользу общую. Оно почтило въ немъ и великаго писателя, и великаго человѣка.

«Франція не производитъ болѣе такихъ людей», сказалъ о немъ герцогъ де-Брольи.

В. Авсѣенко.

Кіевъ.

2 февраля 1863.

"Отечественныя Записки", № 6, 1863

↑ Встревоженный, разстроенный.
↑ Но французской конституціи 1830 года, доступъ въ палату депутатовъ имѣли только землевладѣльцы.
↑ Письмо это писано въ 1857 году, когда Токвилль, работая надъ вторымъ томомъ своей книги: «Старый порядокъ и революція», изучалъ бытъ дореволюціонной Франціи.
↑ Собранія эти были такъ называемые реформистскіе банкеты, предшествовавшіе февральской революціи.

[1] Встревоженный, разстроенный.

[2] Но французской конституціи 1830 года, доступъ въ палату депутатовъ имѣли только землевладѣльцы.

[3] Письмо это писано въ 1857 году, когда Токвилль, работая надъ вторымъ томомъ своей книги: «Старый порядокъ и революція», изучалъ бытъ дореволюціонной Франціи.

[4] Собранія эти были такъ называемые реформистскіе банкеты, предшествовавшіе февральской революціи.

[1]

[2]

[3]

[4]

Публицисты нового времени (Авсеенко)/ДО

ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ (*)

II. ТОКВИЛЛЬ.

II.
ТОКВИЛЛЬ.