Публицисты нового времени (Авсеенко)/Версия 2/ДО

Публицисты нового времени
авторъ Василий Григорьевич Авсеенко

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • Ройе-Колляр.

ПУБЛИЦИСТЫ НОВАГО ВРЕМЕНИ (*).

І.
РОЙЕ-КОЛЛЯРЪ.

La vie politique de М. Royer-Collard, ses discours et ses écrits. Par le baron de Bavante. Paris, 1861 2. vols in 8°.

(*) Подъ этимъ заглавіемъ редакція «От. Зап.» намѣрена помѣстить рядъ небольшихъ характеристикъ извѣстнѣйшихъ политическихъ писателей и дѣятелей новаго времени.

Жизнь политическихъ и общественныхъ дѣятелей въ наше время пріобрѣтаетъ все большее и большее значеніе въ исторической наукѣ. Государственные люди современной Европы фигурируютъ на первомъ планѣ въ исторіи; около ихъ личной дѣятельности груицруются историческіе факты, около нихъ сосредоточивается, если можно такъ выразиться, историческое содержаніе эпохи. Въ рамки біографій государственныхъ дѣятелей какъ бы сама собою укладывается политическая жизнь нашего времени; нельзя, напримѣръ, придумать для новѣйшей политической исторіи Англіи иной формы, кромѣ длиннаго ряда біографій ея великихъ министровъ и ораторовъ. Кто-то весьма справедливо замѣтилъ, что этотъ фактъ можетъ служить критеріумомъ политической зрѣлости націй. Какъ въ древней Греціи, въ періодъ соперничества Аѳинъ и Спарты, какъ въ древнемъ Римѣ, въ періодъ республики, такъ и въ современной Европѣ, люди, въ руки которыхъ народъ сложилъ присущую ему власть, заправляютъ ходомъ политическихъ событіи и сосредоточиваютъ на себѣ вниманіе историка. Можно выразиться, что тамъ, гдѣ конституціонное начало прочно укоренилось, представители народа въ парламентѣ служатъ вмѣстѣ съ тѣмъ и представителями его въ исторіи.

Нельзя, говоря строго, примѣнить сказаннаго нами къ лицу, политической жизни котораго Барантъ посвятилъ свою книгу. Ройе-Колляръ едва ли можетъ претендовать на роль передоваго дѣятеля своей эпохи. Его политическое амплуа принадлежало ко второму разряду, а его личный характеръ, при всѣхъ симпатическихъ сторонахъ его, былъ далеко не изъ тѣхъ, которымъ исторія назначаетъ передовые посты. Ройе-Колляръ принадлежалъ къ числу тѣхъ личностей, которыхъ можно любить, уважать, даже удивляться имъ, но которыхъ ни въ какомъ случаѣ нельзя заподозрить въ геніальности. Было бы вполнѣ несправедливо назвать его человѣкомъ бездарнымъ, одною изъ тѣхъ дюжинныхъ посредственностей, которымъ удается, выкупая нравственными качествами умственную ограниченность, пріобрѣсти довольно видное мѣсто въ исторіи. Ройе-Колляра, напротивъ, необходимо признать необыкновенно умнымъ и талантливымъ дѣятелемъ, трудившимся всегда съ безкорыстнымъ стремленіемъ принести посильную пользу обществу, и притомъ чуждымъ тѣхъ мелочныхъ, эгоистическихъ побужденій, которыя кладутъ много темныхъ пятенъ на память самыхъ геніальныхъ историческихъ личностей. Все несчастіе Ройе-Колляра заключалось въ томъ, что онъ невсегда вѣрно угадывалъ истинныя потребности общества, и что въ своей литературной и политической дѣятельности онъ проявилъ слишкомъ мало смѣлости, энергіи и самоувѣренности. Никто еще не думалъ отрицать въ немъ способности и доброй воли, но никто также не думалъ придавать имъ большаго значенія. Всегда спокойный, умѣренный, терпѣливый, всегда державшій сторону легальности и порядка, Ройе-Колляръ былъ неспособенъ ни на какіе эфекты. Хотя его дебаты въ парламентѣ были иногда удачны, хотя съ его мнѣніями иногда соглашались, но всегда какъ-то такъ случалось, что самыя важныя побѣды его но производили никакого эфекта, никакого шума: одинъ французскій публицистъ, прямо выражается, что побѣжденные противники Ройе-Колляра всегда казались побѣдителями. И однакожь, при всемъ томъ, политическая дѣятельность Ройе-Колляра -не лишена значительнаго интереса, потому что онъ, въ теченіе своей долгой жизни, принималъ хотя и неслишкомъ блистательное, но очень дѣятельное участіе въ событіяхъ эпохи, исполненной самаго драматическаго интереса. Его жизнь обнимаетъ наиболѣе содержательный и наиболѣе важный періодъ новѣйшей исторіи. Родившись въ 1763 году, въ самые печальные дни царствованія Лудовика XV, въ своей молодости онъ былъ свидѣтелемъ и даже дѣйствующимъ лицомъ революціонной драмы, разыгравшейся въ концѣ XVIII столѣтія. Передъ его глазами изошла и закатилась звѣзда Наполеона; онъ былъ свидѣтелемъ реставраціи бурбоновъ и паденія ихъ старшей линіи; при немъ разыгралась іюльская революція, протянулась большая часть царствованія Лудовика-Филиппа, и, наконецъ, онъ умеръ почти наканунѣ февральскаго переворота, унося съ собою въ могилу смутное предчувствіе великаго политическаго кризиса. Еслибъ судьба бросила Ройе-Колляра въ болѣе глухую эпоху, среди болѣе пасивныхъ дѣятелей, можетъ быть, его скромная личность прошла бы незамѣченною въ исторіи; но, поставленный среди самой драматической обстановки, въ центрѣ самой напряженной дѣятельности, онъ отражаетъ отъ себя довольно яркій, хотя и заимствованный, свѣтъ и, помимо своихъ личныхъ качествъ, невольно привлекаетъ къ себѣ вниманіе историка. Нельзя не замѣтить притомъ, что Ройе-Колляръ, какъ государственный дѣятель, служитъ представителемъ извѣстной политической доктрины, которую онъ болѣе всякаго другаго, даже едва ли не болѣе самого Гизо, старался выяснить въ теоріи и провести послѣдовательно въ практической дѣятельности. Вотъ почему мы надѣемся, что читателямъ небезъинтересно будетъ познакомиться съ этой умной, честной, симпатичной, хотя далеко не геніальной, личностью, воспоминаніе о которой связано притомъ съ самыми рѣшительными событіями послѣднихъ ста лѣтъ^[1].

I.

Дѣтство свое Ройе-Колляръ провелъ въ деревнѣ, въ провинціи Шампани. Его родители и окружавшая ихъ среда находились модъ сильнымъ вліяніемъ католицизма и іезуитизма, которые отразились на послѣдующей дѣятельности Колляра и сообщили нѣсколько суровыхъ и антипатическихъ чертъ его, попреимуществу доброму, характеру. О своей матери Ройе-Колляръ всегда вспоминалъ съ признательною благодарностью и любилъ разсказывать о ея^- набожности и аскетическомъ образѣ жизни. Суровое воспитаніе, данное ею сыну, навсегда поселило въ немъ отвращеніе къ роскоши, праздности и либерализму, и сообщило всей его внѣшности нѣсколько грубый отпечатокъ.

О первой молодости Ройе-Колляра Барантъ сообщаетъ намъ очень мало свѣдѣній, да и то, что передаетъ онъ, относится только къ умственной дѣятельности героя нашего очерка. Мальчикъ очень рано обнаружилъ наклонность къ серьёзнымъ занятіямъ и любилъ подолгу размышлять о томъ, что ему удавалось прочитывать въ книгахъ. Въ шомонской колегіи, гдѣ получилъ онъ первоначальное воспитаніе оні основательно изучалъ древніе языки, а въ колегіи Сент-Омера съ такимъ успѣхомъ занимался точными науками, что ему предложили тамъ каѳедру математики. Но ученое поприще, какъ можно заключать изъ разсказа Баранта, мало соотвѣтствовало наклонностямъ молодаго Колляра, и, побывъ еще немного времени професоромъ съ Муленѣ, онъ переѣхалъ въ Парижъ, чтобъ заняться тамъ юридической практикой.

Ройе-Колляру было двадцать шесть лѣтъ отъ роду, когда вспыхнула первая революція и открыла ему новое поприще для политической дѣятельности. Часть острова св. Лудовико, къ которой онъ принадлежалъ, избрала его членомъ многочисленнаго муниципальнаго совѣта. Колляръ въ то время вполнѣ раздѣлялъ увлеченіе и надежды, пробужденныя во французскомъ народѣ первымъ революціоннымъ взрывомъ; но его желанія и стремленія, какъ и слѣдовало ожидать, были самыя ограниченныя: онъ требовалъ только равенства всѣхъ передъ закономъ и необходимости народнаго согласія по вопросамъ о податяхъ и налогахъ. Въ «Hôtel de Ville» онъ сидѣлъ на скамьѣ умѣренныхъ, рядомъ съ Камилломъ Демулэномъ, Манюэлемъ и Дантономъ. Пока революція держалась стороны легальности и конституціонизма, Колляръ былъ преданъ ей всею душою, по какъ только, послѣ событіи 10 августа, крайняя партія одержала верхъ и дѣло революціи перешло въ руки черни, онъ отстранился отъ нея и зажилъ частнымъ человѣкомъ въ своемъ кварталѣ св. Лудовика.

Но въ революціонныя эпохи, политическій индиферентизмъ преслѣдуется такъ же строго, какъ и открытое сочувствіе къ старому порядку; послѣ паденія жирондистовъ, Колляръ не былъ уже въ безопасности въ Парижѣ и бѣжалъ переодѣтый въ свою деревню, въ Шампань. Отца его въ то время не было уже въ живыхъ, но мать его пользовалась большимъ уваженіемъ у сосѣдей и могла надѣяться, что никто изъ нихъ не выдастъ ея сына. Колляръ поселился у нея въ домѣ и каждое утро, переодѣтый крестьяниномъ, выходилъ за плугомъ въ поле, чтобъ отклонить отъ себя всякое подозрѣніе въ своемъ дѣйствительномъ званіи. Осѣдланная лошадь день и ночь стояла наготовѣ въ конюшнѣ, чтобъ ускакать на ней при первой опасности. Благодаря этимъ предосторожностямъ и еще болѣе покровительству своего земляка Дантона, Колляръ спокойно переждалъ въ домѣ матери бурю террора и явился въ Парижъ уже тогда, когда директоріи удалось возстановить нѣкоторый порядокъ и безопасность n% потрясенномъ государствѣ. Онъ занялъ мѣсто въ совѣтѣ пятисотъ.

Тогдашнему правительству предстояло выполнить трудную и многосложную задачу. Революція, пронесшись разрушительнымъ ураганомъ по Франціи, покрыла ея развалинами; старый порядокъ былъ опрокинутъ, новаго еще не являлось. Нужно было, съ одной стороны, реставрировать то, въ чемъ сохранялись еще признаки жизни, а съ другой, обезопасить взятыя съ бою права отъ поднимавшейся реакціи. Правительство должно было лавировать между двумя крайними партіями: одна, враждебная нетолько террору, но и конституціоннымъ идеямъ, заявленнымъ въ 1789 году, слѣпо порицала все революціонное движеніе и, демократическая на словахъ, втайнѣ вздыхала по старинѣ и желала возвратиться къ деспотизму и олигархіи временъ бурбоновъ. Противъ этой партіи стояла другая, съ діаметрально-противоположными интересами и стремленіями. Сюда принадлежали, съ одной стороны, крайніе республиканцы, со страхомъ смотрѣвшіе на всякую попытку примирить старое съ новымъ и вѣрившіе, что только постоянный терроръ въ силахъ обуздать встававшую на ноги реакцію; а съ другой, многочисленный класъ негодяевъ, людей нравственно-испорченныхъ, которые, по разнымъ Причинамъ, не успѣли воспользоваться для своихъ личныхъ цѣлей эпохою террора и потому желали повторенія ея. Примирить эти двѣ главныя партіи, или, что одно и то же, помирить старый порядокъ съ революціей, было задачей тогдашняго правительства.

Религіозные вопросы, какъ естественно, первые представились вниманію директоріи. Немедленнаго рѣшенія ихъ требовала самая настоятельная необходимость: _ эдикты, изданные конвентомъ противъ священниковъ, противъ церковной собственности, противъ внѣшнихъ отправленій католицизма, находились еще въ полной силѣ, между тѣмъ какъ общество давно уже чувствовало потребность освободиться отъ нихъ. Большинство французскаго народа давно уже освободилось отъ обаянія атеизма и религіи разума, компрометированной сацердотальными выходками Робеспьера, и начинало ощущать потребность въ возстановленіи католицизма. Но, съ другой стороны, существовала еще довольно многочисленная партія, видѣвшая въ католической реставраціи рѣшительный поворотъ къ старому, и утверждавшая, что католицизмъ немыслимъ безъ деспотизма свѣтской власти и духовной тираніи. Правительству предстояло выбирать между желаніями той и другой партіи, и оно благоразумно склонилось на сторону большинства, Оно рѣшилось возстановить католицизмъ на степени господствующей религіи, не стѣсняя притомъ безусловной свободы совѣсти и вѣроисповѣданія.

Честь этой мѣры, положившей первое Начало къ водворенію легальнаго порядка во Франціи, сполна принадлежитъ Ройе-Колляру. Онъ принималъ самое дѣятельное участіе въ преніяхъ о возстановленіи католицизма, и рѣчь, которую онъ произнесъ по этому поводу, рѣшила религіозный Вопросъ въ томъ смыслѣ, какой мы только что указали. Эта рѣчь можетъ быть названа одною изъ лучшихъ, когда либо произнесенныхъ Колляромъ, какъ потому, что нигдѣ такъ блистательно не развилъ онъ всей силы своей діалектики, такъ въ особенности потому, что мнѣніе, защищаемое имъ въ этой рѣчи, было мнѣніе большинства, между тѣмъ какъ въ другихъ законодательныхъ проектахъ, съ которыми выступалъ онъ въ палатѣ, онъ проводилъ свои чисто личные взгляды, иногда очень узкіе и въ высшей степени ретроградные. Но и въ этомъ замѣчательномъ произведеніи его ораторской Дѣятельности есть одно больное мѣсто, въ которомъ отразились ультрамонтанскія убѣжденія Ройе-Колляра: ратуя за возстановленіе католицизма, Колларъ ставитъ его непремѣннымъ условіемъ освобожденіе священниковъ отъ присяги законамъ республики, слѣдовательно, проводитъ принципъ независимости іерархіи отъ государства — принципъ, враждебный преданіямъ галликанский церкви.

Вскорѣ затѣмъ мы встрѣчаемъ Ройе-Колляра среди новаго рода дѣятельности. Французскіе эмигранты, во главѣ которыхъ стояли будущій Лудовикъ XVIII и графъ Артуа, изгнанные революціонною бурею изъ Франціи, не теряли надежды возвратить современемъ свои права и свою собственность. Они съ радостью слѣдили, какъ мало но малу утихало революціонное движеніе, какъ все болѣе и болѣе усиливалась во французскомъ народѣ потребность выйти изъ переходнаго состоянія и успокоиться отъ продолжительныхъ и тревожныхъ волненій, и выжидали время, когда обстоятельства позволятъ имъ наконецъ возвратиться въ отечество. Къ несчастью для нихъ, въ ихъ личномъ характерѣ заключалось много препятствій къ успѣшному достиженію ихъ цѣлей. Воспитанные въ старыхъ понятіяхъ и предразсудкахъ, покинувшіе родину при самомъ началѣ революціи, они неспособны были оцѣнить переворотъ 1789 года и смотрѣли на Францію съ самой ложной точки зрѣнія. Въ ихъ понятіяхъ, революція представлялась минутной катастрофой, вызванной случайнымъ сцѣпленіемъ обстоятельствъ, и они твердо вѣрили, что эти обстоятельства скоро перемѣнятся. Агенты Лудовика XVIII и графа Артуа доставляли имъ самыя превратныя свѣдѣнія о положеніи дѣлъ во Франціи: они представляли ее страною, стонавшею подъ игомъ тирановъ, насильственно захватившихъ власть въ свои руки, а народъ французскій — проклинавшимъ этихъ тирановъ и съ затаенною надеждою выжидавшимъ то время, когда ему можно будетъ броситься въ объятія своихъ старыхъ, любимыхъ бурбоновъ. Между тѣмъ во Франціи были люди, искренно желавшіе добра отечеству, видѣвшіе въ возстановленіи бурбоновъ лучшее средство къ водворенію порядка въ государствѣ и скорбѣвшіе о томъ, что эти бурбоны слѣдуютъ самой неблагоразумной и антинаціональной политикѣ. Эти-то люди, среди которыхъ Ройе-Колляръ пользовался наибольшимъ вліяніемъ, задумали помочь и Франціи, и бурбонамъ, способствуя послѣднимъ какъ можно ближе познакомиться съ первою. Съ этою цѣлью они составили такъ-называемый «тайный совѣтъ Лудовика XVIII», главною задачею котораго было доставлять претенденту точныя свѣдѣнія о положеніи дѣлъ во Франціи и тѣмъ руководить его политикою. Они силились разрушить въ умѣ короля вредныя иллюзіи о расположеніи къ нему французскаго народа, о безсиліи республиканскаго правительства и царствовавшей будто бы во Франціи анархіи, старались отвлечь его отъ связей съ иностранными дворами, дѣлавшихъ его измѣнникомъ въ глазахъ народа, и вообще навести на вѣрный путь политику бурбоновъ. Имена членовъ этого совѣта оставались неизвѣстными и претенденту, и директоріи, и даже едва ли зналъ ихъ въ точности первый консулъ: всѣ дѣйствія ихъ были облечены таинственностью, и имъ старались придать совершенно частный, неофиціальный характеръ. Дѣлами совѣта, какъ кажется, управлялъ Ройе-Колляръ; по крайней мѣрѣ, всѣ письма, адресованныя совѣтомъ къ Лудовику XVIII, принадлежатъ Ройе-Колляру, или писаны подъ его редакціей. Этими письмами онъ старался вывести Лудовика XVIII изъ апатическаго бездѣйствія, въ которое погружала его увѣренность въ своей чрезвычайной популярности въ народѣ, и внушить ему вѣрное понятіе о положеніи дѣлъ во Франціи. «Гдѣ, государь, тѣ арміи, которыя опустошаютъ пашу страну? — писалъ онъ къ королю въ 1803 году. Гдѣ партіи, призывающія имя вашего величества? гдѣ интриги, замышляемыя подъ покровомъ этого священнаго имени? Развѣ кровь течетъ еще? развѣ дѣло идетъ о томъ, чтобъ остановить ее? Нѣтъ. Франція отдыхаетъ среди-глубокаго мира, съ тѣхъ поръ, какъ за бразды правленія взялся человѣкъ, столь же необыкновенный, какъ и судьба его^[2]. Одни наслаждаются тишиною, безъ воспоминаній о прошломъ, безъ заботъ о будущемъ; другіе, сохраняющіе еще вѣрность вашему величеству, въ судахъ, въ лагеряхъ, въ совѣтахъ повинуются, однакоже, этому человѣку, подчиняясь его временной власти, необходимость которой они признаютъ?» Во всѣхъ письмахъ Ройе-Колляра прорывается пламенное патріотическое чувство и благородный энтузіазмъ гражданина. Онъ желаетъ, чтобъ престолъ Франціи возвратился къ бурбонамъ, но только въ такомъ случаѣ, если бурбоны будутъ того достойны. Съ благороднымъ и смѣлымъ негодованіемъ обличаетъ онъ передъ Лудовикомъ XVIII его нечестную политику и разбиваетъ, одну за другою, его самонадѣянныя иллюзіи. Но претендентъ и его приближенные были не изъ тѣхъ, которые умѣютъ слушаться благоразумныхъ совѣтовъ. Воспитанные въ интригахъ двора, систематически развращавшаго народную нравственность, они привыкли смотрѣть на людей съ циническимъ презрѣніемъ. Сами чуждые всякаго патріотическаго чувства, они не предполагали его и въ другихъ; сами мелкіе торгаши въ душѣ, они подозрѣвали во всемъ корыстный разсчетъ, видѣли вездѣ интригу, продажность. Ройе-Колляръ и его товарищи скоро убѣдились, что бурбоны ихъ не понимаютъ, что купленную золотомъ преданность шуановъ они предпочитаютъ ихъ безкорыстному патріотизму, и, что всѣ усилія ихъ разорвать связи эмигрантовъ съ Англіей останутся тщетными. Члены тайнаго совѣта увѣрились наконецъ, что они трудятся попусту, и Ройе-Колляръ извѣстилъ Лудовика XVIII, что его совѣтъ болѣе не существуетъ. Имена членовъ его, какъ были, такъ и остались никому неизвѣстными.

II.

Съ распущеніемъ «тайнаго совѣта», надолго прекратилась политическая дѣятельность Ройе-Колляра. Новый порядокъ вещей, наступившій тогда во Франціи, оставлялъ мало простора частной иниціативѣ. Диктатура Наполеона исключала всякую независимую личную дѣятельность и удаляла отъ политическаго поприща людей, дорожившихъ своей нравственной самостоятельностью. Ройе-Колляръ, принадлежавшій къ числу ихъ, снова зажилъ частнымъ человѣкомъ, посвящая все свое время чтенію, размышленію и бесѣдамъ съ людьми, близкими къ нему по образу мыслей и политическимъ симпатіямъ. Въ кругу немногихъ избранныхъ друзей, изъ числа которыхъ Барантъ передаетъ намъ имена Беккея, Катрмера-де-Кенси, Беньйо, Пансея, Виндербурга, Монтескью, онъ проводилъ свое время среди взаимнаго обмѣна мыслей, надеждъ, убѣжденій, желаній. Дни его проходили въ непрерывной умственной работѣ, которая не давала задремать его мысли и увеличивала капиталъ знаній, вынесенныхъ имъ изъ первоначальнаго образованія. Умственныя средства его въ то время такъ усилилась, что когда Пасторе, профессоръ философіи въ парижскомъ университетѣ, сдѣланъ былъ сенаторомъ, Ройе-Колляръ, никогда спеціально незанимавшійся философіей, могъ занять его каѳедру. Сначала, впрочемъ, онъ долго отказывался отъ этого назначенія, и только настоятельная просьбы фонтана, тогдашняго министра народнаго просвѣщенія, вызвали его согласіе. Фонтанъ при этомъ требовалъ, чтобъ новый профессоръ, по заведенному обычаю, вставилъ въ свою вступительную лекцію нѣсколько словъ въ похвалу императору; но Ройе-Колляръ отказалъ ему въ томъ наотрѣзъ и прочелъ первую лекцію безъ всякаго обращенія къ Наполеону. Лекція эта имѣла такой успѣхъ, что императоръ пожелалъ прочесть ее въ печати, и былъ на этотъ разъ такъ деликатенъ, что не замѣтилъ въ ней непріятнаго для него упущенія.

Ройе-Колляръ, какъ мы сказали, никогда не занимался спеціально философіей, и потому не имѣлъ систематическихъ познаній въ этой наукѣ; но его умъ былъ существенно философскій: во всемъ искалъ онъ внутренняго значенія и общихъ философскихъ законовъ. Кромѣ того, онъ много и со вниманіемъ читалъ Бэкона, Декарта, Лейбница и Кондильяка, царившаго въ то время во Франціи, и такимъ образомъ былъ достаточно приготовленъ къ занятію каѳедры, очень невысоко поставленной тогда въ парижскомъ университетѣ. Въ то время нѣмецкая и шотландская философія были почти неизвѣстны во фракціи и подъ именемъ философіи понимали тамъ матеріалистическія теоріи писателей XVIII вѣка, въ томъ видѣ, въ какомъ формулировалъ ихъ Кондильякъ. Однажды, проходя по улицѣ, Ройе-Колляръ случайно замѣтилъ на столикѣ книгу Рида: «Изслѣдованія о человѣческомъ разумѣ» (An inquiry into the human mind, on the principles of common sense, by T. Reid.), въ переводѣ на французскій языкъ. Имя Рида было совершенно неизвѣстно Колляру, но заглавіе книги заинтересовало его. Онъ купилъ ее, взялъ съ собою въ деревню, прочелъ нѣсколько разъ со вниманіемъ, купилъ другія сочиненія Рида, и передъ нимъ открылся цѣлый міръ. Слѣдуя по пути, указанному Ридомъ (который признаетъ источникомъ знанія самонаблюденіе), Колляръ сталъ подвергать анализу свой собственный разумъ, слѣдить за развитіемъ мысли, за процесомъ понятія, котораго онъ вовсе не смѣшивалъ съ ощущеніемъ, однимъ словомъ, предался изученію человѣческаго духа, его способностей и дѣятельности. Вооруженный новыми средствами, которыя доставили ему эти наблюденія, онъ выступилъ профессоромъ исторіи философіи.

Въ то время большимъ успѣхомъ пользовались лекціи Ларомшьера. Ларомигьеръ принадлежалъ къ школѣ Кондильяка, но съ большою осторожностью принималъ выводи своего учителя и не вполнѣ безусловно держался матеріалистическаго воззрѣнія. Не называя философіи Кондильяка ложною, онъ обличалъ ее въ важномъ упущеніи, дѣлавшимъ ее неполною. Онъ отрицалъ возможность перехода ощущенія въ понятіе при пасивномъ состояніи духа, то-есть когда представленіе о какомъ нибудь предметѣ является только посредствомъ ощущенія. «Душа, говоритъ Ларомигьеръ, не можетъ быть простымъ зеркаломъ; очевидно, что она одарена жизнью, что она есть сила, способная дѣйствовать». Такимъ образомъ, Ларомигьеръ, вовсе не желая подрывать авторитетъ Кондильяка, а думая только дополнить и округлить его систему, бросилъ первый камень въ матеріалистовъ; Ройе-Колляръ взялся продолжать аттаку.

Въ теченіе всего курса, продолжавшагося два съ половиною года, онъ не переходилъ за предѣлы круга, очерченнаго имъ самимъ для своихъ лекцій: разъясненія понятія, возбуждаемаго внѣшними предметами. Въ этомъ частномъ вопросѣ онъ умѣлъ совмѣстить анализъ всего того, что происходитъ въ человѣческой душѣ: анализъ мысли, духовныхъ способностей и дѣятельности, различныхъ логическихъ и психологическихъ процесовъ, и т. д. Чтобъ понять, какимъ образомъ ощущеніе становится понятіемъ, говорилъ Колляръ, надо сперва познать наше собственное существо и то, что въ насъ происходитъ; надо различать представленіе внѣшнихъ предметовъ отъ внутренняго представленія необходимыхъ истинъ, независящихъ отъ ощущенія, и сомнѣваться въ которыхъ невозможно. Таково понятіе о пространствѣ, независящее отъ существованія какого нибудь тѣла; понятіе о времени, независящее отъ единицъ, его измѣряющихъ; понятіе о причинности всякаго наблюдаемаго нами факта, и т. д. Говоря другими словами, Ройе-Колляръ, слѣдуя по стопамъ Рида, попытался внести въ философію бэконовскій методъ точнаго наблюденія фактовъ, методъ наведенія, отъ частныхъ данныхъ восходящій къ общимъ естественнымъ законамъ.

Въ первое время, передъ Ройе-Колляромъ собиралась очень малочисленная аудиторія. Большинство слушателей оставалось вѣрными. Ларомигьеру, блестящая импровизація котораго производила на молодые умы неотразимое впечатлѣніе. Ройе-Колляръ далеко уступалъ ему въ силѣ слова и чарующемъ краснорѣчіи; онъ не могъ импровизировать; онъ являлся на каѳедрѣ послѣ долгой приготовительной работы, съ набросанной на бумагѣ лекціей. Слово тянулось у него за словомъ чрезвычайно туго. Иногда чтенія его переходили въ бесѣду; онъ выслушивалъ возраженія аудиторіи и давалъ на нихъ отвѣты. Серьёзная, полная содержанія, рѣчь его овладѣвала, наконецъ мало но малу умами слушателей, и профессоръ могъ съ удовольстйемъ замѣчать, какъ послѣ каждой лекціи все болѣе и болѣе наполнялась его, вначалѣ немногочисленная, аудиторія. Успѣхъ его чтеній сдѣлался наконецъ несомнѣннымъ и доставилъ ему почетное мѣсто « въ рядахъ той философской школы, современнымъ представителемъ которой служитъ Викторъ Кузенъ.

Вступленіе союзниковъ въ Парижъ положило конецъ педагогической дѣятельности Ройе-Колляра: реставрація снова выдвинула его на политическое поприще, закрытое до того времени самовластіемъ Наполеона. Колляръ принялъ дѣятельное участіе въ трудахъ новаго правительства, составившагося изъ Таллейрана, Монтескью, Беньйо, Луи, и др. Онъ занялъ мѣсто въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, которымъ завѣдывалъ его другъ, аббатъ Монтескью, и секретарь его Гизо. Монтескью, по своимъ политическимъ симпатіямъ, принадежалъ къ старой аристократической партіи, поставлявшей задачею новаго правительства возстановить, какъ можно полнѣе, прежній порядокъ и вознаградить, насколько позволятъ средства, людей, пострадавшихъ въ эпоху революціи и имперіи. Хотя онъ не принадлежала къ числу эмигрантовъ и былъ очевидцемъ событій послѣднихъ тринадцати лѣтъ, но, обращаясь постоянно въ кругу аристократовъ, онъ оставался какъ бы чужеземцемъ въ новой Франціи, въ полномъ невѣдѣніи ея обычаевъ, законовъ, страстей, интересовъ. Онъ соглашался, что необходимо признать законность нѣкоторыхъ скромныхъ реформъ, вызванныхъ настоятельными требованіями времени, но онъ былъ чуждъ всякаго либерализма и въ убѣжденіяхъ, и въ желаніяхъ. Когда ему поручили написать проектъ конституціонной хартіи, онъ поставилъ исходными пунктами ея слѣдующія два положенія:

Правительство составляютъ король и его министры;

Палаты имѣютъ служебное назначеніе, какъ подпора, а не въ противовѣсіе королевской власти.

Ретроградные взгляды Монтескью и его помощниковъ, между которыми Ройе-Колляръ и Гизо занимали первое мѣсто, не замедлили обнаружиться. Первый поводъ къ тому подалъ вопросъ о свободѣ печати. Въ хартіи говорилось: „французы имѣютъ право печатать свои мнѣнія, сообразуясь съ законами, которые должны подавлять злоупотребленія этою свободою.“ Преднамѣренно неопредѣленный смыслъ этой статьи подалъ поводъ къ двоякому толкованію ея: одни говорили, что подъ словомъ подавлять подразумѣваются полицейскія мѣры противъ авторовъ, злоупотребившихъ свободою печати; другіе утверждали, что это слово указываетъ на учрежденіе предварительной цензуры. Ройе-Колляръ держалъ сторону послѣднихъ, и въ этомъ смыслѣ написалъ, по порученію Монтескью, законъ о прессѣ. Не смотря на ожесточеніе оппозиціи, справедливо видѣвшей въ этомъ законѣ первое нарушеніе конституціонныхъ правъ, уставъ о цензурѣ былъ принятъ, хотя съ значительными измѣненіями, большинствомъ ста-тридцати голосовъ противъ восьмнадцати. Ройе-Колляръ торжествовалъ.

Чтобы безошибочно оцѣнить государственную дѣятельность Ройе-Колляра, мы должны дать здѣсь нѣкоторое объясненіе взглядамъ и стремленіямъ той партіи, къ которой принадлежалъ онъ по своимъ политическимъ симпатіямъ. Событія первой революціи образовали во французскомъ обществѣ два направленія. Люди пылкаго политическаго темперамента, воспитанные въ идеяхъ 1793 года, или даже бывшіе участниками кровавыхъ событій той эпохи, смотрѣли на революцію почти какъ на вожделенное statu quo, къ которому должны стремиться народы, а республику и демократію называли единственными государственными формами, гарантирующими политическую и гражданскую свободу націй. Послѣдователи другаго направленія, люди болѣе умѣренные, напротивъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ вспоминали о революціи; они не вѣрили въ прочность существованія демократической республики, и единственно надежную гарантію свободы общества видѣли въ парламентарныхъ формахъ народнаго представительства. Разбирая убѣжденія обѣихъ партій теоретически, мы, безъ сомнѣнія, должны склониться на сторону послѣдователей втораго направленія: революціонные перевороты имѣютъ значеніе въ исторіи только какъ насильственные выходы изъ того порядка вещей, въ которомъ нельзя добиться легальнымъ путемъ необходимыхъ преобразованій; поэтому всякая революція есть историческій кризисъ, и еслибъ кто-нибудь захотѣлъ возвести ее въ statu quo, то-есть пожелалъ бы непрерывной революціи, то такое желаніе всякій назвалъ бы въ высшей степени преступнымъ. Неменѣе справедливо также и то, что демократическая организація государства, къ которой неудержимо стремится западное общество, далеко не осуществляетъ того политическаго идеала, который смутно носится въ умахъ лучшихъ мыслителей республиканской партіи, и, что мы должны признать наиболѣе совершенными тѣ государственныя формы, въ которыхъ исторически выросшія и освященныя народной санкціей охранительныя учрежденія полагаютъ преграду излишней ревности и опрометчивости политическихъ реформаторовъ. Но нельзя не замѣтить, съ другой стороны, также и того, что теоретическіе выводи очень часто могутъ и даже должны измѣняться, вслѣдствіе различнаго сцѣпленія времеиныхъ и мѣстныхъ условій. Въ политическомъ мірѣ очень трудно достигнуть идеальнаго равновѣсія всѣхъ силъ и стихіи общественнаго организма: очень часто одна партія, одна система беретъ перевѣсъ надъ прочими, и тогда мирныя конституціонныя учрежденія колеблются подъ напоромъ правительственнаго! деспотизма или народнаго своеволія. Въ такомъ случаѣ необходима та или другая крайность, чтобъ возстановить нарушенное равновѣсіе. Когда въ Англіи, этой классической Странѣ конституціонизма, властолюбивые короли или торійскіе министры увлекали страну по пути реакціи, виги, не задумываясь, предлагали самыя радикальныя мѣры, отъ которыхъ, при другихъ условіяхъ, они съ ужасомъ отшатнулись бы, какъ отъ фантома революціи. Мы не должны забывать притомъ, что къ этимъ самымъ конституціоннымъ формамъ, которымъ мы такъ удивляемся, англійская нація пришла цѣлымъ рядомъ послѣдовательныхъ революцій. Стало быть, и политической жизни народа встрѣчаются эпохи, въ которыя партія, воплощающая въ себѣ въ обыкновенное время истинные интереса страны, должна измѣнить своему знамени, чтобъ не увлечь націю въ погибели. Въ такомъ точно критическомъ положеніи находила» Франція въ эпоху первой реставраціи: министерство, тогда образовавшееся, состояло изъ самыхъ крайнихъ консерваторовъ, заклятый, враговъ преданій 1789 года, а бурбоны, въ главѣ многочисленной эмиграціи, ввозили съ собою въ Парижъ духъ Версаля и Палеройяля. Такимъ образомъ, условія времени требовали, для спасенія хартіи, самыхъ напряженныхъ усилій либеральной партіи. Вопросъ доставлялся не въ томъ, какого рода свободныя учрежденія надо даровать Франціи, а въ томъ, чтобы сохранить хотя тѣнь свободы, угрожаемой повсемѣстной реакціей. Парламентаристамъ предстояло страшиться не республиканской, а автократической партіи, потому что не съ тои, а съ этой стороны грозила опасность конституціи. Понятно, что при такихъ условіяхъ законъ о цензурѣ былъ самымъ тяжелымъ ударомъ для либеральной партіи, а отвѣтственность за этотъ законъ безраздѣльно падаетъ на Ройе-Колляра и его помощника, Гизо.

Было бы весьма несправедливо, впрочемъ, заключать но этому частному факту о направленіи всей политической дѣятельности Ройе-Колляра. Это направленіе ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть названо ни ретрограднымъ, ни антинаціональнымъ. Ройе-Колляръ былъ человѣкъ вполнѣ либеральнаго образа мыслей; правда, онъ не вдавался въ крайности, но за эту умѣренность мы едва ли имѣемъ право упрекнуть его. Все несчастіе его заключалось въ томъ, что онъ принадлежалъ къ той партіи, которую началъ въ то время собирать вокругъ себя Гизо, и которая потомъ, подъ именемъ партіи доктринёровъ, пріобрѣла не совсѣмъ лестную извѣстность и въ литературномъ, и въ политическомъ мірѣ. Кромѣ того, Ройе-Колллръ не могъ похвалиться самостоятельностью своихъ политическихъ убѣжденіи: онъ часто поддавался вліянію лицъ, его окружавшихъ, и, не обладая способностью глубоко анализировать современное положеніе дѣлъ, ставилъ иногда свою политическую дѣятельность въ зависимость отъ опытовъ и воспоминаній, вынесенныхъ имъ изъ прошлаго. Его такъ запугала революція, ужасовъ которой онъ былъ очевидцемъ, что онъ видѣлъ ее повсюду и готовъ былъ рѣшиться на самыя крайнія мѣры, чтобъ обезпечить Францію отъ возвращенія террора. Его мало успокоивало то обстоятельство, что министерство, образовавшееся во время реставраціи, состояло изъ заклятыхъ враговъ новаго порядка; онъ видѣлъ всюду броженіе умовъ, ожесточеніе парламентской оппозиціи, и боялся, чтобъ революціонныя идеи, которыхъ онъ такъ страшился, не прорвались въ журналистикѣ и не нарушили бы столь дорогаго для него общественнаго спокойствія. Вотъ почему спѣшилъ онъ связать прессу учрежденіемъ предварительной цензуры, вполнѣ увѣренный, что эта цензура никогда не будетъ въ состояніи стѣснить законную свободу слова.

Однимъ изъ самыхъ значительныхъ вопросовъ, занимавшихъ Ройе-Колляра въ первое время реставраціи, была реформа высшихъ учебныхъ заведеній во Франціи. Наполеонъ, стремившійся сосредоточить въ своихъ рукахъ всѣ отрасли государственнаго управленія и подчинить своему строгому контролю политическую и умственную жизнь народа, основалъ въ 1806 году парижскій университетъ, давъ ему чисто административное назначеніе. Это заведеніе должно было, по плану, начертанному самимъ Наполеономъ, завѣдывать народнымъ воспитаніемъ въ цѣлой Франціи, управлять нисшими учебными заведеніями, назначать имъ директоровъ, учителей, и т. д. Профессора сдѣлались чиновниками, поступили на жалованье къ правительству, а ученое поприще стало служебною карьерою, наравнѣ со всѣми прочими вѣдомствами. Частныя воспитательныя заведенія были уничтожены, то-есть запрещено было содержать ихъ лицамъ, небывшимъ членами императорскаго университета. Всей организаціи народнаго обученія данъ былъ вполнѣ ффиціальный, административный характеръ, и все въ ней безусловно было подчинено строгому контролю правительства. Ройе-Колляръ, по порученію Монтескью, составилъ проектъ новаго устава высшихъ учебныхъ заведеній, въ которомъ, между прочимъ, мы читаемъ слѣдующія замѣчательныя строки: «Давъ отчетъ объ организаціи народнаго просвѣщенія въ нашемъ государствѣ, мы нашли, что она покоится на учрежденіяхъ, предназначенныхъ болѣе служить политическимъ видамъ правительства, ихъ создавшаго, чѣмъ распространять на нашихъ подданныхъ^[3] благодѣянія нравственнаго и сообразнаго съ потребностями вѣка воспитанія. Мы зрѣло обсудили эти учрежденія, и намъ показалось, что управленіе единой и абсолютной власти несовмѣстно съ либеральными видами нашего правительства; что зависимость и частыя смѣны преподавателей дѣлали ихъ положеніе сомнительнымъ, вредили уваженію къ нимъ общества, для нихъ необходимому» и т. д. По этому проекту предполагалось открыть во Франціи семнадцать университетовъ, изъ которыхъ каждый управлялся бы совѣтомъ подъ предсѣдательствомъ ректора, и кромѣ того нормальную школу (École normale), предназначенную для приготовленія учителей и профессоровъ. Проектъ этотъ былъ утвержденъ королемъ, но возвращеніе Наполеона съ острова Эльбы и послѣдовавшая затѣмъ вторая реставрація помѣшали его осуществленію.

III.

Въ слѣдующія затѣмъ шесть лѣтъ, съ 1815 года до министерства Виллеля, политическая дѣятельность Ройе-Колляра представляетъ мало интереса. Убѣжденія, которыми онъ руководствовался въ это время, и мѣры, которыя онъ поддерживалъ въ парламентѣ, мало возбуждаютъ въ насъ сочувствія. Въ эту печальную эпоху, общій характеръ которой выражается тягостнымъ чувствомъ безсилія и усталости, проникшемъ въ умы политическихъ людей тогдашней Франціи, Ройе-Колляръ не устоялъ противъ потока свирѣпствовавшей тогда реакціи: все ближе и ближе примыкалъ онъ къ кружку людей, выдвинутыхъ реставраціей, все глубже проникался ихъ взглядами и стремленіями. Слѣдя за его политическою дѣятельностью въ эту эпоху, невольно приходишь къ мысли, что отъ природы свѣтлый умъ его отуманился, что его сердце, сочувственно бившееся до той пори въ отвѣтъ на все великое и благородное, зачерствѣло среди суровой атмосферы, которою долженъ былъ дышать онъ, какъ членъ тогдашнаго правительства. Досадно перечитывать его рѣчи, относящіяся къ этому періоду: узкія, невѣжественный консерватизмъ, затхлый духъ реакціи, смѣсь клерикальныхъ и солдатскихъ идеи — вотъ что обнаруживается въ его тогдашней политической дѣятельности. Боязнь революціи сдѣлалась для него пунктомъ умственнаго помѣшательства и источникомъ цѣлаго ряда репрессивныхъ мѣръ. Таковы его рѣчи но вопросамъ объ общественной безопасности, объ организаціи народнаго образованія, объ университетѣ, о конкордатѣ съ папою, о свободѣ прессы, о полицейскомъ контролѣ надъ журналистами, о политическихъ изгнанникахъ, о безпорядкахъ, произведенныхъ студентами, и т. д. Особенно характеристична, въ извѣстномъ смыслѣ, послѣдняя рѣчь Ройе-Колляра — по поводу волненій въ школѣ правовѣдѣнія. Дѣло происходило слѣдующимъ образомъ. Одинъ профессоръ уголовнаго права привлекалъ въ свою аудиторію огромное число слушателей, которымъ нравилась его безпристрастная и независимая критика дѣйствующаго уголовнаго кодекса. Но въ числѣ студентовъ было много такихъ, которыхъ шокировала слишкомъ свободная, по ихъ мнѣнію, рѣчь профессора; они принялись заглушать его слова криками, свистками, и т. п. Другіе, напротивъ, стали съ увлеченіемъ аплодировать;, въ аудиторіи произошелъ безпорядокъ, и деканъ запретилъ продолженіе курса. Оскорбленный профессоръ протестовалъ противъ этой мѣры, а студенты, по выраженію Баранта, обошлись неуважительно съ деканомъ. Но высшее начальство оправдало поведеніе декана и уволило профессора. Студенты, не смотря на то, явились на слѣдующую лекцію, и найдя двери аудиторіи запертыми, разорвали прибитое къ дверямъ объявленіе о прекращеніи курса, силою вошли въ аудиторію, и разсѣвшись по скамьямъ, открыли совѣщаніе о томъ, что имъ слѣдовало предпринять. Большинство голосовъ рѣшило подать прошеніе въ палату депутатовъ. Тогда явился префектъ полиціи, съ отрядомъ солдатъ, которые звѣрскимъ образомъ очистили аудиторію. Школа правовѣдѣнія (то-есть юридическій факультетъ) была закрыта, профессоръ и многіе студенты были схвачены и преданы суду. Другіе студенты, спасшіеся отъ услужливой ревности префекта и его солдатъ, собрались на бульварѣ Мон-Парнасъ и подписали прошеніе въ палату депутатовъ, въ которомъ въ самыхъ умѣренныхъ выраженіяхъ просили правительство не лишать ихъ полезной дѣятельности профессора, «отличавшагося своими дарованіями, нравственными качествами и привязанностью къ конституціонной хартіи»^[4].

По поводу этихъ-то происшествій, Ройе-Колляръ произнесъ рѣчь, изъ которой мы приведемъ здѣсь наиболѣе характеристическіе отрывки,

«Каждый изъ васъ знаетъ, что, около шести мѣсяцевъ тому назадъ обнаружились нѣкоторые безпорядки, сначала въ колегіи Лудовііка Великаго, а потомъ въ нантской. Но вы не знаете, гг., что въ то зд время подобные безпорядки возникали, хотя безъ успѣха, въ колегіяхъ, удаленныхъ одна отъ другой и неимѣвшихъ между собою никакого сообщенія. И всѣ эти безпорядки пытались произвести, таи сказать, среди полнаго мира, при самомъ дѣятельномъ надзорѣ и самой строгой дисциплинѣ, и притомъ противъ начальниковъ опытныхъ и уважаемыхъ. Еще менѣе того знаете вы, гг., что въ нѣкоторыхъ изъ этихъ заведеній, какъ это несомѣнно доказано, безпорядки были возбуждены съ-извнѣ, безсмысленными прокламаціями. Эти несчастны] дѣти, которыхъ побуждали къ поступкамъ самаго преступнаго буйства (la plus criminelle violence), были не въ состояніи сказать, чего они требовали, на что они жаловались, чѣмъ были обижены, — Много примѣровъ такихъ буйныхъ сценъ въ колегіяхъ, но нѣтъ примѣра дѣлу, подобному нынѣшнему (то-есть безпорядкамъ въ школѣ правовѣдѣнія) — дѣлу, которое могло совершиться только при самой ненавистной испорченности (la plus odieuse corruption) молодыхъ людей и даже дѣтей. Это преступленіе совершенно новое; его нѣтъ въ исторіи партіи. — Волненія въ колегіяхъ переходили даже за стѣны заведеній: студенты медицинскаго факультета простирали свою опозицію власти дотого, что впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ не являлись на лекціи.» (!!!) Обращаясь снова къ безпорядкамъ въ школѣ правовѣдѣнія и указывая на обнаружившійся при этомъ дуй мятежа, Ройе-Колляръ продолжаетъ: «Не одна внутренняя дисциплны училища была въ опасности, по и весь общественный порядокъ. Могло ли начальство колебаться хотя минуту принять рѣшительныя мѣры! Нѣтъ, гг., нѣтъ; слабость была бы измѣною. — Черезъ долгое вреш послѣ того, какъ порядокъ и тишина будутъ возстановлены, мы охотно признаемъ въ наказанныхъ нами проступкахъ честныя и великодушныя чувства; но теперь тому не время.»

Какъ мало понималъ Гойе-Колляръ современное положеніе дѣлъ во Франціи и какъ скептически относился онъ къ интересамъ, волновавшимъ тогдашнее французское общество, лучше всего можно видѣть изъ слѣдующаго письма его, писаннаго наканунѣ министерства Виллеля.

"Немного приходится мнѣ сказать вамъ, любезный другъ; однакожъ я не отправлюсь въ деревню, не подавъ вамъ признака жизни. Есть вещи, которыя теперь стали очевиднѣе, чѣмъ были нѣсколько мѣсяцевъ назадъ. Такъ, напримѣръ, въ союзѣ министерства съ правой стороной обнаружился обманъ, и союзъ разорванъ. Эта маленькая революція будетъ имѣть свои послѣдствія, и они скоро дадутъ себя почувствовать, несмотря на всѣ усилія предотвратить ихъ. До сихъ поръ глубокая тайна, или, если хотите, глубокая нерѣшительность, покрываетъ все. Со всѣхъ сторонъ такъ устали, такъ обезсилѣли, что не покусятся ни на что. Я не знаю, что будетъ черезъ мѣсяцъ, черезъ недѣлю, черезъ день, и никто не знаетъ болѣе меня, потому, что нѣтъ науки о хаосѣ — вотъ мое доктринёрское сужденіе. Публика во всемъ этомъ принимаетъ очень мало участія: ее гораздо болѣе занимаетъ Греція. Народъ не знаетъ имени Виллеля, но онъ знаетъ о жестокостяхъ турокъ, которыхъ онъ считаетъ ультра-греками. Опытные люди дѣлаютъ свои предположенія. Они предвидятъ переходъ отъ русскаго вліянія къ англійскому, перемѣну министерства въ этомъ смыслѣ, и, если случатся какія нибудь демонстраціи, то перемѣну во внутренней политикѣ.

«Прощайте, мой другъ; я буду радъ съ вами увидѣться и обниму васъ отъ всего сердца. Вы еще любите свѣтъ; а мнѣ кажется, что для меня, безъ васъ и еще очень немногихъ, онъ былъ бы безъ жизни. Я никогда еще не видѣлъ его такимъ печальнымъ и такимъ глупымъ. Цѣлые вѣка раздѣляютъ наше время отъ того, что было нѣсколько лѣтъ назадъ.»

Не правда ли, странно и неловко встрѣтить такую близорукую болтовню въ письмѣ государственнаго человѣка, стоявшаго на высшихъ ступеняхъ правительственной іерархіи? Узкая доктрина, которой подчинилъ Ройе-Колляръ свои умъ и свою волю, не спасла его даже отъ внѣшнихъ противорѣчій. «Со всѣхъ сторонъ такъ устали, такъ обезсилѣли, что не покусятся ни на что» — говоритъ Ройе-Колляръ. Прекрасно. Что можетъ быть утѣшительнѣе для человѣка, дорожащаго общественнымъ спокойствіемъ, какъ не увѣренность, что всѣ партіи, всѣ безпокойныя головы такъ утомились отъ долголѣтнихъ и ни къ чему неведущихъ хлопотъ, что сложили руки и отказались отъ всякихъ замысловъ? О чемъ въ такомъ случаѣ тревожиться? Вѣдь назначеніе правительства — охранять порядокъ; если же общество такъ устало, что неспособно покуситься ни на какіе безпорядки, то, очевидно, правительству нечего дѣлать, или, по крайней мѣрѣ, не чемъ безпокоиться. Съ другой стороны: если въ обществѣ царствуетъ апатія, усталось, то что съ нимъ будетъ? Очень просто: ничего не будетъ, то-есть будетъ то же, что сегодня, вчера, третьяго дня. Но Ройе-Колларъ думаетъ иначе. «Я не знаю, что будетъ черезъ мѣсяцъ, черезъ недѣлю, черезъ день» — говоритъ онъ — и тѣмъ уничтожаетъ предъидущую фразу. Стало быть, еще не всѣ устали, не всѣ обезсилѣли; стало быть, есть еще безпокойныя головы, способныя покуситься на что нибудь, чего нельзя предвидѣть заранѣе. Но противъ этихъ людей что сдѣлаютъ полицейскіе проекты, съ которыми Ройе-Колляръ входилъ въ палату? Вмѣсто того, чтобъ прибѣгать къ принудительнымъ мѣрамъ, не лучше ли было разузнать хорошенько, чего хотятъ эти безпокойные умы, и нѣтъ ли законнаго основанія въ ихъ желаніяхъ? А узнать это Ройе-Колляру было вовсе нетрудно: стоило только внимательно осмотрѣться кругомъ. Нарушеніе конституціонной хартіи со стороны правительства и стремленіе возстановить эту хартію со стороны народа — вотъ чѣмъ опредѣлялось политическое положеніе тогдашней Франціи. Что же было въ этомъ незаконнаго, неконституціоннаго?

Со вступленіемъ въ министерство Виллеля, ультрароялистская партія, къ которой принадлежалъ до сихъ поръ Ройе-Колляръ, достигла наконецъ цѣли своихъ желаній: власть, къ которой она такъ долго стремилась, перешла въ ея руки; преобладаніе, оспариваемое до сихъ поръ либеральной партіей, склонилось, наконецъ, на ея сторону; судьба государства, судьба монархіи была въ ея рукахъ. Но при всемъ томъ, положеніе ея не было еще вполнѣ упрочено. Министерство не пользовалось довѣріемъ короля, и еще недовѣрчивѣе относилось къ нему общественное мнѣніе. Тайныя общества, гнѣздившіяся во всѣхъ многолюдныхъ городахъ Франціи, стали дѣйствовать смѣлѣе, убѣдись во враждебномъ расположеніи умовъ къ правительству. Парламентская оппозиція, хотя малочисленная, видѣла на своихъ скамьяхъ самыхъ даровитыхъ и популярныхъ ораторовъ. Даже консервативная палата перовъ, чуждая всякихъ либеральныхъ стремленій, непріязненно смотрѣла на новое министерство: большинство ея состояло изъ друзей падшаго министра, герцога Ришльё, и готово било привязаться ко всякому поводу, чтобъ окомпрометировать его счастливаго соперника. Самъ Ришльё считалъ себя глубоко оскорбленнымъ и сгаралъ желаніемъ выместить свою обиду на новомъ министерствѣ, Но Виллель обращалъ на все это очень мало вниманія, и съ перваго же дня своего управленія сталъ дѣйствовать съ тою деспотическою самоувѣренностью, которая погубила и его, и его партію.

Въ Ройе-Коллярѣ въ это время произошла довольно рѣзкая перемѣна: держась до сихъ поръ ультрароялистской партіи, онъ вдругъ, съ того момента, какъ эта партія стала во главѣ правительства, отстранился отъ нея и заговорилъ языкомъ оппозиціи. Чѣмъ объяснить это странное явленіе? Книга Баранта не даетъ никакого отвѣта, заключающіеся въ ней матеріалы, въ этомъ отношеніи, такъ скудны, что ни мало не облегчаютъ рѣшенія этого щекотливаго вопроса. Мы полагаемъ, что самое естественное объясненіе внезапной перемѣны, происшедшей въ политическихъ взглядахъ Ройе-Колляра, заключается въ слѣдующемъ. Нолляръ никогда, во глубинѣ души своей, не былъ консерваторомъ; если онъ вотировалъ за консервативныя мѣры, то это происходило вслѣдствіе ложнаго взгляда на положеніе дѣлъ во Франціи, а не потому, чтобъ политическій обскурантизмъ лежалъ въ его природѣ. Пока ультрароялистская партія составляла меньшинство въ палатѣ, Ройе-Колляръ силился поддержать ее, какъ противовѣсіе большинству, которое онъ подозрѣвалъ въ революціонныхъ стремленіяхъ; но какъ скоро она стала во главѣ правительства, онъ самъ первый испугался за послѣдствія такого поворота дѣлъ^[5]. Впрочемъ, чтобъ сохранить хотя наружное постоянство въ политическихъ убѣжденіяхъ, Ройе-Колляръ не рѣшился пристать открыто къ оппозиціи, а запалъ довольно двусмысленное положеніе между министерствомъ и лѣвымъ центромъ.

IV.

Первый проектъ, съ которымъ выступило новое министерство, былъ законъ, стѣснявшій свободу печати и лишавшій цѣлое сословіе писателей права пользоваться судомъ присяжныхъ по дѣламъ о прессѣ. Рѣчь, съ которою Ройе-Колляръ выступилъ противъ этого закона, такъ наглядно объясняетъ дѣйствительныя политическія убѣжденія оратора, что мы находимъ умѣстнымъ передать здѣсь изъ нея нѣсколько наиболѣе замѣчательныхъ отрывковъ.

"Мы видѣли — говорилъ Ройе-Колляръ — какъ погибло старое общество и вмѣстѣ съ нимъ множество независимыхъ учрежденій и магистратуръ, которыя оно въ себѣ заключало. Эти учрежденія, эти магистратуры, правда, не раздѣляли верховной власти, но они полагали ей границы. Всѣ они исчезли и ничѣмъ не были замѣнены. Диктатура Наполеона довершила, въ этомъ отношеніи, дѣло революціи: она расторгла и разсѣяла все, даже общины и магистратуры. Невиданное зрѣлище! Только въ книгахъ философовъ можно встрѣтить націю, до такой степени разрозненную и приведенную къ ея простѣйшимъ элементамъ. Изъ общества, разсыпаннаго въ прахъ, вышла централизація: вотъ гдѣ должно искать ея происхожденіе. Централизація не пришла къ намъ, подобно другимъ, неменѣе гибельнымъ, доктринамъ, съ поднятою головой, съ авторитетомъ принципа; она проникла къ намъ скромно, какъ необходимость, какъ послѣдствіе. Дѣйствительно, тамъ, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ государства и индивидуумовъ, всѣ дѣла, за исключеніемъ частныхъ, суть дѣла государственныя. Тамъ, гдѣ нѣтъ независимыхъ чиновниковъ, существуютъ только выборные отъ правительства. Такимъ-то образомъ сдѣлались мы народомъ управляемыхъ (un peuple d’administrés), подъ вѣдомствомъ безотвѣтственныхъ чиновниковъ, въ свою очередь централизованныхъ вокругъ власти, которой они служатъ исполнителями. Въ такомъ видѣ общество было завѣщано реставраціи. Политическое рабство безъ всякаго средства къ сопротивленію, даже безъ всякаго утѣшенія, кромѣ безсмертной славы нашего оружія — вотъ что наслѣдовалъ Лудовикъ XVIII отъ имперіи.

"Итакъ, хартія должна была организовать, въ одно и то же время, и правительство, и общество. Но устройство общества было если не забыто, то отложено до другаго времени; хартія организовала только правительство, введя раздѣленіе верховной, власти. Но для свободы народа недостаточно еще, чтобъ управленіе имъ находилось въ нѣсколькихъ рукахъ. Раздѣленіе суверенитета, конечно, очень важно но отношенію къ королевской власти, которую оно ограничиваетъ; но правительство, на немъ основанное, хотя и раздѣленное въ своихъ элементахъ, представляетъ нѣчто единое въ дѣйствіи; и если оно не встрѣчаетъ внѣ себя никакой значительной преграды, то, какъ бы его ни называли, а въ сущности оно абсолютно; народъ, съ своими правами — его собственность. Я нисколько не преувеличиваю; такова дѣйствительно доктрина парламентарнаго всемогущества, мрачная доктрина, возникшая на развалинахъ общества, истинная теорія деспотизма и революціи, непризнающая ни основныхъ законовъ, ни нравъ народныхъ. Нужно ли прибавлять еще, что противъ этой доктрины возстаетъ вся исторія монархической Франціи, свидѣтельствующая, что мы всегда имѣли права, признанныя неприкосновенными и неподлежавшія произволу законодательной власти?

«Такимъ образомъ хартія, ограничившись раздѣленіемъ верховной власти, сдѣлала бы слишкомъ мало для того, чтобъ организовать общество. Вмѣсто деспотизма одного лица, она дала бы намъ деспотизмъ многихъ; всемогущество парламента вмѣсто всемогущества короля. И передъ тѣмъ, и передъ другимъ, общество, лишенное независимыхъ учрежденіи, осталось бы беззащитнымъ. Только даруя намъ свободу печати, какъ общественное право, хартія дѣйствительно даровала намъ всѣ роды свободы. Свобода печати, въ свою очередь, должны узаконить свободу трибуны, какъ основанную на томъ же принципѣ. Такимъ образомъ, по смыслу хартіи, публицистика контролируетъ правительственную власть; она вразумляетъ ее и предостерегаетъ, тѣснитъ ее, противится ей. Если власть освобождается отъ этого спасительнаго контроля, она становится вполнѣ произвольною, потому что сила письменныхъ законовъ, какъ и сила отдѣльныхъ лицъ, слишкомъ слаба. Вполнѣ справедливо, слѣдовательно, что свобода печати имѣетъ, какъ я сказалъ, характеръ и значеніе политическаго учрежденія; вполнѣ справедливо, что только это одно учрежденіе возвратило обществу его права въ отношеніи къ власти, имъ управляющей; вполнѣ справедливо, что въ тотъ день, когда погибнетъ это учрежденіе, мы возвратимся къ рабству. Кто сомнѣвается въ томъ, что злоупотребленія свободою печати должны быть подавляемы? Но вѣдь можно злоупотреблять также и властью подавлять эти злоупотребленія.»

"Принимая демократію въ чисто политическомъ смыслѣ — говоритъ Ройе-Колляръ нѣсколько далѣе — и сопоставляя ее съ аристократіей, я прихожу къ заключенію, что она течетъ черезъ край по всей Франція. Промышленость и богатство, не переставая усиливать и возвышать среднее сословіе, почти совершенно приблизили его къ высшимъ класамъ общества. Богатство создало досугъ; досугъ распространилъ просвѣщеніе; независимость родила патріотизмъ. Средніе класы взялись за общественныя дѣла, потому что поняли, что эти дѣла — ихъ собственныя. Вотъ наша демократія въ томъ видѣ, какъ я ее вижу и понимаю^[6]. Да, она течетъ черезъ край по нашей прекрасной Франціи, болѣе чѣмъ когда либо покровительствуемая небомъ. Пусть другихъ это огорчаетъ и сердитъ; что до меня, я благодарю провидѣніе, призвавшее пользоваться благами цивилизаціи самый многочисленный класъ своихъ созданій.

"Необходимо или признать этотъ порядокъ вещей, или разрушить его, а чтобъ разрушить, надо извести и раззорить средніе класы. Аристократія, демократія, вовсе не пустыя доктрины, предложенныя на наше разсмотрѣніе; это силы, которыхъ нельзя не унизить, цц возвысить похвалами или клеветою; прежде, чѣмъ мы стали бы говорить о нихъ, онѣ уже или существуютъ, или не существуютъ. Благоразуміе требуетъ сохранять ихъ и управлять ими. Безъ сомнѣнія — и я съ удовольствіемъ говорю это — человѣчество многимъ обязано аристократіи: она защищала колыбель почти всѣхъ народовъ; она была богата великими людьми; своими великими качествами она сдѣлала честь человѣческой природѣ. Но аристократія свойственна не каждой странѣ и не каждой эпохѣ… Гдѣ эти патриціи древняго Рима, которыхъ тысячи наслѣдственныхъ кліентовъ сопровождали на форумъ? Гдѣ вельможи старой Франціи, съ цѣлыми арміями ихъ вассаловъ? Историческія воспоминанія — вотъ все, что отъ нихъ осталось. Повелительный голосъ аристократовъ не раздается уже среди насъ. Немножко условной аристократіи, выдуманной законами, полное отсутствіе настоящей аристократіи, и демократія вездѣ — въ промышлености, въ правѣ собственности, въ законахъ, въ воспоминаніяхъ, въ дѣлахъ, въ людяхъ — вотъ фактъ, господствующій надъ нынѣшнимъ обществомъ и долженствующій управлять нашей политикой.

"Распознавъ существованіе аристократіи и демократіи въ обществѣ, сравнивъ ихъ взаимное вліяніе, взвѣсивъ ихъ относительныя силы, я перехожу къ правительству и отыскиваю мѣсто, которое занимаетъ въ немъ та и другая. Я замѣчаю прежде всего, что изъ двухъ властей, между которыми раздѣленъ верховный суверенететъ, одна предана аристократическимъ интересамъ; я вижу вслѣдъ затѣмъ, что въ другой власти (то-есть въ другой правительственной институціи), которая представляетъ исключительно демократическіе интересы и которая, по этой причинѣ, избирательна, половина выборовъ предоставлена аристократіи, или тому, что у насъ называютъ этимъ именемъ. Демократія оспариваетъ у министерства другую половину выборовъ: вотъ вся ея доля въ правительствѣ.

"Я оставляю правительство и возвращаюсь къ обществу. Имѣетъ ли въ немъ демократія какія нибудь учрежденія, ее охраняющія, калія нибудь магистратуры, созданныя ея руками, въ ея интересахъ и для ея защиты? Нѣтъ; общество, столь богатое прежде народивши магистратурами, теперь не имѣетъ ни одной; оно централизовалось; вся администрація его перешла къ правительству; ни одна мелочь мѣстнаго полицейскаго управленія не избѣгла этой участи: выборные отъ правительства метутъ наши улицы и зажигаютъ фонари. Демократіи, очевидно, здѣсь еще нѣтъ.

"Гдѣ же она? Исключенная изъ правительства, лишенная своихъ учрежденій, что назоветъ она своимъ законнымъ наслѣдіемъ? Ничего, кромѣ противорѣчія и оппозиціи. Но противорѣчить и опонировать она можетъ только свободнымъ заявленіемъ мнѣній, ее защищающихъ. Такимъ образомъ, при настоящемъ порядкѣ вещей, демократіи, подчиненной аристократіи, можетъ покровительствовать только свобода печати. Теряя эту свободу, она впадаетъ въ безусловное политическое рабство.

"Я не спрашиваю, справедливо ли это и согласно ли съ хартіей; я спрашиваю только, возможно ли это? Пусть молчатъ и хартія, и права, пусть отвѣчаетъ одно благоразуміе. Пусть скажетъ оно, слѣдуетъ ли изъ могущественной демократіи дѣлать какую-то партію; пусть скажетъ оно, отчего происходятъ революціи, что ихъ приготовляетъ, питаетъ, дѣлаетъ ихъ неизбѣжными, неодолимыми.

«Демократія производила революціи, какъ и аристократія, и монархія, и религія — какъ все, имѣвшее силу на землѣ. Демократія произвела и пашу революцію. Она хотѣла измѣнить внутренній бытъ общества, и измѣнила его. Преступленія при этомъ не были необходимы; они были препятствіемъ, а не средствомъ. Несмотря на многія несчастія, равенство правъ (таково истинное имя демократіи) побѣдило. Признанное, освященное, гарантированное хартіей, оно слушать нынче всюду распространенной формой общества^[7]. Ей уже нечего болѣе завоевывать; она достигла столповъ геркулесовыхъ. Духъ революціи перешелъ въ боязнь потерять добытыя права, въ твердое и единодушное желаніе сохранить ихъ отъ насилія, отъ оскорбленія. Благоразуміе совѣтуетъ ли тревожить, раздражать этотъ страшный духъ и открывать поле битвы для нашихъ кровавыхъ раздоровъ? Измѣнились ли наши взаимныя отношенія? Слабѣе ли теперь демократія, чѣмъ была сорокъ лѣтъ назадъ^[8], и сильнѣе ли стали ея противники? Развѣ народныя массы менѣе богаты, менѣе просвѣщены, менѣе многочисленны, менѣе ревнивы къ своимъ правамъ? Развѣ равенство перестало быть неодолимой, неумолимой потребностью?^[9] Однимъ словомъ, развѣ революціонные инстинкты притупились, или стали не такъ страшны?

„Мы находимся, господа, въ критическомъ положеніи, и опасность возрастаетъ съ году на годъ, со дня на день. Двѣ гарантіи даны были нашимъ нравамъ: представительное правительство и свобода печати. Перваго теперь почти не существуетъ, вторую готовятся отнять у насъ. Такимъ образомъ, законная монархія, столь необходимая для Франціи, монархія, которой одинаково желаемъ и мы, и наши противники, рискуетъ показаться въ глазахъ общества несовмѣстимою съ свободою, ею обѣщанною.“

Само собою разумѣется, что эта блистательная рѣчь не привела ни къ какимъ практическимъ результатамъ: законъ о прессѣ быль принятъ большинствомъ, послушнымъ голосу министра, и весь тріумфъ оратора ограничился заявленіемъ симпатіи состороны немногихъ, сидѣвшихъ на скамьяхъ оппозиціи. Виллель съ каждымъ днемъ пріобрѣталъ все болѣе и болѣе силы. Большинство въ палатѣ повиновалось ему безпрекословно; оппозиція не пользовалась правимъ значеніемъ. Воина съ Испаніей, сильно нанимавшая тогдашнее общество, окончилась полнымъ торжествомъ ультрароялистской партіи: парижскій абсолютизмъ былъ перенесенъ цѣликомъ въ Мадридъ. День тянулся за днемъ, не принося никакой отрадной надежды, никакой новости, которая могла бы наэлектризовать общество и указать ему выходъ изъ тяготѣвшаго надъ мимъ порядка вещей. „То, что теперь происходитъ“, писалъ тогда Ройе-Колляръ, „представляетъ любопытное зрѣлище. Дѣлать нечего, предвидѣть нечего, сказать нечего. Надо, чтобъ этотъ порядокъ, или этотъ безпорядокъ, шелъ своей дорогой. По всей вѣроятности, онъ не приведетъ ни къ чему такому, что мы уже видѣли. Революціонныя теоріи и старый порядокъ одинаково отжили. Совершается что-то новое, о чемъ, можетъ быть, мы не имѣемъ никакой идеи…“ Что касается до самого Ройе-Колляра, то онъ продолжалъ дѣйствовать въ строго-конституціонномъ духѣ, сопротивляясь на каждомъ шагу властолюбивой политикѣ Виллеля и подвергая самому строгому, разностороннему анализу каждый новый проектъ, вносимый имъ въ палату. Особенно сильно нападалъ Колляръ на такъ-называемый законъ семилѣтія (septennalité), наносившій самый тяжелый ударъ конституціонной хартіи. Этимъ закономъ Виллель хотѣлъ дать законодательной палатѣ семилѣтній срокъ, то-есть установить, чтобъ она обновлялась вполнѣ, черезъ каждые семь лѣтъ, между тѣмъ какъ до того времени ежегодно смѣнялась одна пятая листъ членовъ, слѣдовательно, вся палата обновлялась черезъ каждыя пять лѣтъ. Очень понятно, съ какою цѣлью хотѣлъ Виллель провести этотъ законъ: при прежнемъ порядкѣ, когда пятая часть представителей ежегодно уступала мѣсто новымъ, министерство не могло надолго обезпечить за собою большинство въ палатѣ, потому что каждые новые выборы измѣняли на цѣлую пятую наличный составъ депутатовъ и, слѣдовательно, могли дать перевѣсъ меньшинству въ палатѣ. Теперь же, когда, послѣ выборовъ 1824 года, большинство оказалось на сторонѣ министерства до такой степени, что лѣвая сторона состояла всего изъ семнадцати членовъ (Парижъ избралъ только трехъ либеральныхъ депутатовъ), у Виллеля родилось естественное щёланіе сохранить столь выгодный для него составъ палаты на возможно долгое время — и вотъ онъ предложилъ законъ семилѣтія. Очевидно, что этотъ законъ былъ самой дерзкой насмѣшкой надъ конституціей, потому что онъ равнялся уничтоженію на семь лѣтъ избирательной системы, а слѣдовательно и представительнаго правительства. Внести этотъ законъ, значило, просто предложить французамъ отказаться на семь лѣтъ отъ конституціонныхъ формъ и отдаться во власть министерства. Провести же его въ палатѣ не стоило никакого труда, потому что, кто же изъ депутатовъ, кромѣ членовъ оппозиціи, отказался бы отъ выгоднаго права быть несмѣняемымъ впродолженіе семи лѣтъ? Ройе-Колляръ съ блестящимъ талантомъ и неумолимою логикою развилъ всѣ послѣдствія этого проекта, подрывавшаго въ самомъ основаніи конституціонное начало; но всѣ усилія его были напрасны: большинство приняло законъ, какъ нельзя лучше отвѣчавшій его личнымъ интересамъ. Эгоистическія побужденія большинства проявились въ этомъ случаѣ тѣмъ очевиднѣе, что законъ семилѣтія всего менѣе совпадалъ съ истинными интересами ультрароялистской партіи: онъ очень круто ограничивалъ королевскую прерогативу, поставляя ее въ зависимость отъ министерства, хотя, въ тоже время, и еще въ большей степени, вредилъ интересамъ либеральной партіи. Такъ, шагъ за шагомъ, увлекалъ Виллель французскую націю по пути реакціи, издалека приготовляя переворотъ 1830 года. Политическая деморализація и какая-то мертвая апатія овладѣла людьми, наиболѣе близкими къ правительству. Ультрароялисты бездѣйствовали, потому что трудиться для короля они не могли, а трудиться для министерства не хотѣли. Оппозиція также впала въ апатію, убѣдясь въ ничтожности своихъ средствъ, а Никогда еще будущее не было для меня такъ чуждо — писалъ въ это время Ройе-Колляръ къ одному изъ друзей своихъ. Я имъ вовсе не занимаюсь. Если есть еще возвышенныя души, которыя, въ недовольствѣ настоящимъ, сосредоточиваются въ самихъ себѣ, что выведетъ ихъ изъ этого уединенія? что призоветъ ихъ къ общественнымъ дѣламъ? Современи вашего отъѣзда я живу одинъ, и ничѣмъ болѣе не занимаюсь, кромѣ Платона.»

Смерть Лудовика XVIII не принесла никакой существенной перемѣны. Виллель удержалъ за собою министерство и не измѣнилъ своей политики. Но зато значительно измѣнилось настроеніе общества. Проведя законъ семилѣтія и обезопасивъ себя такимъ образомъ отъ случайностей новыхъ выборовъ, Виллель думалъ, что большинство въ палатѣ упрочено за нимъ на долгое время; но онъ сильно ошибся въ своемъ разсчетѣ. Его эгоистическая политика, одинаково оскорблявшая интересы и роялисткой, и демократической партіи, не замедлила обнаружить свои послѣдствія. Роялисты, составлявшіе большинство въ нижней палатѣ, пристали къ оппозиціи; даже консервативная палата перовъ возстала противъ Виллеля. Ее оскорбляли деспотическія замашки министра; она считала унизительнымъ служить человѣку, невозвышавшемуся надъ нею своимъ титломъ. Самое общество оживилось; прежняя апатія уступила мѣсто дѣятельному участію къ политическимъ интересамъ; журналы, при всемъ стѣсненіи прессы, заговорили громко и энергически; передовые люди принялись за дѣло. Ройе-Колляръ не отставалъ отъ другихъ. Хотя въ его письмахъ этой эпохи проглядываютъ слѣды прежней нравственной усталости и грустнаго, пасивнаго недовольства существующимъ порядкомъ, но они уже не такъ пусты и безсодержательны. Онъ начинаетъ зорко слѣдить за ходомъ современныхъ событій; его переписка съ друзьями заключаетъ въ себѣ много замѣтокъ о предстоящихъ перемѣнахъ во внутренней французской политикѣ, о происшествіяхъ въ Лиссабонѣ, о событіяхъ въ Турціи и Греціи, о кончинѣ императора Александра и заговорѣ декабристовъ, и такъ далѣе. Въ палатѣ онъ продолжалъ дѣйствовать вмѣстѣ съ оппозиціей, и съ особеннымъ одушевленіемъ нападалъ на новый законъ о прессѣ, добивавшій послѣдніе остатки свободы печати. По этому закону, всякая новоотпечатанная книга и брошюра должна была быть подвергнута, до поступленія въ продажу, предварительному просмотру въ полиціи; всякое изданіе, объемомъ не болѣе пяти печатныхъ листовъ, было обложено налогомъ; проступки противъ законовъ прессы были обозначены съ большею строгостью, и отвѣтственность за нихъ усилена. Негодованіе, возбужденное въ публикѣ этимъ проектомъ, было такъ велико, что правительство рѣшилось на этотъ разъ уступить общественному мнѣнію, и проектъ былъ взятъ обратно. Но раздраженіе въ народѣ этимъ не было успокоено, а слѣдующее происшествіе еще болѣе его усилило. Вовремя смотра національной гвардіи, когда король проходилъ передъ десятымъ легіономъ, изъ рядовъ раздались крики: «à bas les ministres! à bas les jésuites!» — «Я пришелъ сюда за знаками почести, а не за уроками!» сурово замѣтилъ король и пошелъ далѣе. Тогда тѣ же крики раздались во всѣхъ легіонахъ, и продолжались до ухода короля; гвардія, кромѣ того, оскорбила герцогиню ангулемскую и беррійскую, а одинъ легіонъ нѣсколько разъ повторилъ подъ окнами министра финасовъ крикъ: «à bas Villéle!» сопровождая это восклицаніе оскорбительными угрозами. Тогда король, по совѣту Виллеля, отдалъ приказъ распустить національную гвардію.

Едва общество успѣло опомниться отъ этого неожиданнаго coup d'état, какъ Виллель обнародовалъ новый указъ, подчинявшій цензурѣ всѣ періодическія изданія… Это была послѣдняя полицейская мѣра Виллеля: она рѣшала министерскій кризисъ.

«Васъ печалитъ ходъ дѣлъ, писалъ тогда Ройе-Колляръ къ одному изъ друзей своихъ; этотъ ходъ — роковой. Мы должны, какъ вы говорите, покориться своей участи и страшиться развязки, оплакивая то, что приведетъ къ ней. Мнѣ также грустно, но я грущу уже семь лѣтъ. Все теперь совершается въ сферѣ, для насъ совершенно недоступной; мы такъ же мало виновны во всемъ происходящемъ, какъ и въ движеніи свѣтилъ небесныхъ. Цензура, установленная надъ журналами, разумѣется, нестолько важна по себѣ, сколько по послѣдствіямъ, къ какимъ поведетъ она. Нужно будетъ поддерживать, охранять ее, а какимъ образомъ это сдѣлаютъ?» Дѣйствительно, положеніе министерства было самое критическое: вся палата перовъ перешла къ оппозиціи; въ нижней палатѣ большинство держалося на волоскѣ. Виллель попалъ, что руководить камерами для него стало невозможно, и рѣшился на крайнее средство: распустить парламентъ.

Но онъ жестоко ошибся въ своемъ разсчетѣ: результаты новыхъ выборовъ были самые неожиданные. Всѣ депутаты лѣвой стороны, потерпѣвшіе пораженіе на послѣднихъ выборахъ, теперь снова вошли въ палату; огромное число депутатовъ правой стороны было забалотировано; между прочими, той же участи подвергся и Нейронне, министръ юстиціи. Ройе-Колляръ, какъ предводитель оппозиціи вовремя послѣднихъ сессій, былъ выбранъ разомъ семью избирательными колегіями. Въ Парижѣ, народъ радостно праздновалъ результаты выборовъ. Многія улицы были илюминованы, толпы бродили но городу, бросая камнями въ окна, на вторыхъ не было плошекъ. Отрядъ жандармовъ, выѣхавшій разогнать толпу, былъ встрѣченъ камнями; нѣсколько баррикадъ вы строилось съ быстротою молніи. На другой день безпорядокъ принялъ еще большіе размѣры; выведены были строевыя войска, и завязалась перестрѣлка. Понятно, что эти сцены еще болѣе усилили броженіе умовъ и нерасположеніе народа къ правительству. Виллель очень хорошо понималъ, что ему невозможно будетъ сохранить свое званіе въ покой палатѣ; король также давно желалъ перемѣны министра, потому что непріязни въ народѣ къ Виллелю вредила его собственной популярности. Среди такихъ условій, Виллелю ничего болѣе не оставалось, какъ удалиться изъ министерства. Мѣсто его занялъ Мартиньякъ.

V.

Роде-Колляръ былъ избранъ президентомъ новой палаты: такимъ образомъ, ему выпала на долю трудная и щекотливая задача мирить партіи, соединять подъ однимъ знаменемъ враждебныя доктрины, направлять къ одной цѣли разнообразныя личныя и эгоистическія побужденія, сохранять строгій нейтралитетъ между интересами, ежеминутно готовыми вступить въ борьбу. Онъ принялъ на себя неблагодарную роль примирителя, и поставилъ задачею своей дѣятельности охранять министерство противъ всякой попытки подкопаться подъ него или преобразовать его наличный составь. Чтобы лучше достигнуть этой цѣли, чтобы добросовѣстнѣе выполнить взятую имъ на себя роль посредника, онъ, можно сказать, рѣшился отказаться отъ своей личности: въ должности президента, онъ не принадлежалъ ни къ какой партіи, не выражалъ никакого личнаго мнѣнія. Въ палатѣ, говоритъ Барантъ, не было ни одного человѣка, который сомнѣвался бы въ скрупулёзномъ безпристрастіи Ройе-Колляра. Онъ держалъ себя вполнѣ независимо въ отношеніи министровъ, казался совершенно чуждымъ проектамъ, которые оыи предлагали на обсужденіе камерѣ, и всѣ усилія свои направлялъ на то, чтобъ отклонить слишкомъ бурные и страстные дебаты, которые, по его мнѣнію, должны были уронитъ солидное достоинство палаты. Уваженіе, какимъ пользовался онъ среди депутатовъ, было такъ велико, что самые смѣлые ораторы напередъ сообщали ему содержаніе своихъ рѣчей и просили его указать границы, за которыя имъ не слѣдовало переходить въ своей оппозиціи министерству. Съ королемъ Ройе-Колляръ былъ въ очень хорошихъ отношеніяхъ, и Карлъ X любилъ бесѣдовать съ нимъ, потому что инстинктивно уважалъ его безпристрастіе и благородную, открытую прямоту его характера. Какъ относилось къ Ройе-Колляру общественное мнѣніе, всего лучше можно видѣть изъ слѣдующихъ словъ, которыми одинъ французскій публицистъ привѣтствовалъ въ «Journale des Débats» вторичное избраніе Ройе-Колляра президентомъ камеры, въ 1829 году:

"Назначеніе Ропе-Колдара никого не удивило, и всѣ истинные друзья монархіи были имъ очень обрадованы: они увидѣли въ немъ новый залогъ неизмѣннаго союза короля съ камерами. На Ройе-Колляра какъ бы заранѣе указывала тройная рѣчь. въ которой о религій говорилось съ набожнымъ благоразуміемъ, о монархіи — съ правдивымъ довѣріемъ, о свободѣ — безъ пустыхъ страховъ, и которая показала, какой тѣсный союзъ соединяетъ корону съ общественною свободою. Палатѣ, открытой подобною рѣчью, нуженъ былъ президентъ, олицетворявшій въ себѣ всѣ дорогія для Франціи идеи. Въ выборѣ нельзя было сомнѣваться.

«Въ атомъ, дѣйствительно; заключается слава. Ройе-Колляра; онъ служитъ, нѣкоторымъ образомъ, живымъ символомъ примиренія всѣхъ партій. Ни монархія, ни свобода, не могутъ не довѣрять человѣку, который защищалъ ихъ въ черные дни. Имя Ройе-Колляра есть принципъ; министры, депутаты, вся Франція, весь міръ знаютъ, что это за принципъ. Кто принимаетъ его, тотъ не можетъ желать ничего, кромѣ хартіи, кромѣ мирнаго согласія между королевской прерогативой и народными вольностями.»

Но недолго сохраняла французская публицистика этотъ свѣтлый, примиряющій взглядъ на политическое положеніе страны; обстоятельства издавна сложились уже такимъ образомъ, что скоро не осталось никакой надежды на законный выходъ изъ того запутаннаго, критическаго порядка вещей, въ который ввергла французскую націю самолюбивая политика Карла X. «Plus de concessions!» (конецъ уступкамъ!) сказалъ король въ отвѣтъ на многочисленныя требованія, заявленныя общественнымъ мнѣніемъ, и съ этой минуты неудержимо пошелъ но тому пути, который, сорокъ лѣтъ назадъ, привелъ къ погибели Лудовика XVI. Въ сбивчивомъ, хаотическомъ умѣ Карла X съ давнихъ поръ, съ того самаго часа, когда онъ въ первый разъ, послѣ долгаго изгнанія, ѣхалъ по многолюднымъ улицамъ Парижа, жила упрямая, капризная мысль совершить контр-революцію во что бы то ни стало. Даровавъ, среди стѣсненныхъ обстоятельствъ, хартію народу, онъ впослѣдствіи, видя спой тронъ утвердившимся, сталъ объяснять ее совершенно не такъ, какъ привыкли понимать ее французы. Въ его характерѣ была какая-то роялисткая рыцарственность, которая вызывала краскупа его лицѣ при мысли, что палаты, имѣвшія, по его мнѣнію, служебное, совѣщательное назначеніе, стремились сдѣлаться органомъ власти исполнительной и законодательной. Онъ думалъ, что еслибъ не преступная слабость Лудовика XVI, то никогда бы не было революціи; а онъ считалъ себя неизмѣримо тверже и мужественнѣе своего несчастнаго брата. Это убѣжденіе было самымъ дѣятельнымъ стимуломъ его реакціонной политики: оно вызывало его на всѣ репрессивныя мѣры, оно закрывало ему глаза на настоящее положеніе дѣлъ въ государствѣ; оно заставило его призвать въ министерство князя Полиньяка, одно имя котораго способно было вооружить всю страну; оно вызвало его на рѣшимость распустить палату 1830 года, большинство которой оказалось на сторонѣ оппозиціи; оно, наконецъ, продиктовало ему знаменитые ордонансы 25 іюля, повергшіе французскую націю въ послѣднюю степень отчаянія и выведшіе ее на баррикады.

Въ предѣлы нашей статьи не входитъ изложеніе іюльскаго переворота; мы уклоняемся отъ него тѣмъ рѣшительнѣе, что событія этой эпохи были сто разъ описаны, извѣстны каждому, и слѣдовательно нашъ разсказъ о нихъ никого не заинтересовалъ бы. Мы укажемъ только на ту микроскопическую долю пасивнаго участія, какую принималъ въ нихъ Ройе-Колляръ, и затѣмъ прямо перейдемъ къ послѣднимъ годамъ политической дѣятельности героя нашего очерка.

«Итакъ, вотъ уже порваны связи любви и довѣрія, соединявшія короля съ его народомъ… Несчастная Франція! несчастный король!» Этими словами привѣтствовалъ «Journal des Débats» министерство Полиньяка. Можно думать, что Ройе-Колляръ былъ того же мнѣнія. «Ничто можетъ быть, не спасетъ монархію — говорилъ онъ тогда Баранту; но, если она можетъ спастись, то неиначе, какъ сойдя съ того пути, который ведетъ ее къ пропасти.» Наканунѣ выборовъ 1830 года, онъ писалъ изъ Витри: «мнѣ кажется, что изъ этихъ выборовъ должна выйти палата, которая превзойдетъ всеобщія ожиданія». Слѣдующая рѣчь, сказанная Ройе-Колляромъ къ избирательному округу, снова выбравшему его депутатомъ, еще нагляднѣе даетъ понять его тогдашнія убѣжденія, предчувствія и намѣренія. Мы приводимъ ее вполнѣ.

"Г.г! Съ чувствомъ уваженія принимая это новое и торжественное свидѣтельство вашего довѣрія, признаюсь, я не могу защититься отъ нѣкотораго волненія при взглядѣ на наше политическое положеніе и на высокія обязанности, на меня возлагаемыя. Мнѣ кажется, что среди настоящаго кризиса, для насъ существуютъ обязанности, одна другой противорѣчащія, и что мы подвержены испытанію выполнять, въ одно и тоже время, и тѣ и другія. Однакожь, какъ бы ни были различны эти обязанности, мы должны возвыситься до той твердой мысли, что необходимо примирить, или, лучше сказать, соединить ихъ, потому что истинный интересъ монарха всегда заключается въ интересѣ общественномъ, и его величіе нераздѣльно съ величіемъ націи, которою онъ повелѣваетъ.

"Вы, г.г., созванные сегодня избрать депутата, который будетъ однимъ изъ депутатовъ цѣлой Франціи, вы знаете, кому отдаете вы свои голоса; нѣтъ ничего неизвѣстнаго, ничего двусмысленнаго въ принципахъ, которые будутъ руководить моимъ поведеніемъ. Они тѣ же, какіе преслѣдовалъ я постоянно, вовремя успѣха среди всѣхъ нашихъ переворотовъ, вовремя невзгодъ, въ милости и въ опалѣ, въ сессію 1815 и въ сессію 1830 года.

«Достигнувъ возраста, который легко дѣлаетъ человѣка безучастнымъ къ самымъ лестнымъ одобреніямъ, если только они не подтверждаются внутреннимъ голосомъ совѣсти, я надѣюсь, что не измѣню самому себѣ. Я останусь вѣрно, набожно привязаннымъ къ законной монархіи — наслѣдію нашихъ отцевъ, единственно твердому основанію общественнаго порядка, и въ тоже время не менѣе преданнымъ святому дѣлу народныхъ правъ, гарантированныхъ учрежденіями, которымъ довѣрила ихъ хартія. Такъ, я, гордясь вашимъ довѣріемъ и стараясь оправдать его, я буду посильно служить королю, Франціи, департаменту, къ которому я имѣю честь принадлежать, и округу, который въ настоящую минуту дѣлаетъ мнѣ честь избраніемъ меня въ депутаты.»

Такъ, въ одно и тоже время, соединялась въ Ройе-Коллярѣ и привязанность къ королю, котораго онъ до послѣдней минуты продолжалъ любить, какъ вѣрный и преданный роялистъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ сознаніе, что этотъ король все болѣе и болѣе уклонялся отъ пути, указаннаго хартіей, и все настойчивѣе работалъ надъ ниспроверженіемъ того конституціоннаго порядка, той законной монархіи, которые сдѣлались политическимъ культомъ Ройе-Колляра. Надо знать, впрочемъ, что привязанность Колляра къ Карлу X вовсе не была личной, случайной симпатіей: онъ любилъ короля не какъ человѣка, а какъ олицетвореніе отвлеченной идеи порядка и монархіи, какъ воплощеніе принципа легитимности, служенію которому Ройе-Колляръ посвятилъ всѣ свои силы. Это видно изъ слѣдующаго отвѣта, даннаго имъ на предложеніе Шатобріана сопровождать Карла X въ изгнаніе. За нѣсколько недѣль до іюльской революціи, Шатобріанъ говорилъ Ройе-Колляру о бурбонахъ: "Мы сдѣлали для ихъ спасенія все, что могли. Они предали насъ злословію тѣхъ, которые теперь ихъ губятъ; они не довѣрились намъ, оттолкнули насъ. Хорошо же! когда они отправятся въ изгнаніе, мы все таки, вы и я, будемъ изъ числа немногихъ, которые не оставятъ ихъ. " — «Говорите за себя — отвѣчалъ на это Ройе*Колляръ; что до меня, я не покину Францію, я останусь съ народомъ.»

Весь іюль 1830 года Ройе-Колляръ провелъ въ Витри, и слѣдовательно не былъ очевидцемъ революціоннаго кризиса. Онъ вернулся въ Парижъ только 9-го августа, въ день, когда новый король торжественно открылъ сессію обновленной палаты. Ройе-Колляръ не порицалъ тѣхъ изъ своихъ друзей, которые принимали участіе въ переворотѣ; онъ говорилъ имъ: «о я, я тоже въ числѣ побѣдителей; но только наша побѣда очень печальна.» Затѣмъ, онъ далъ присягу королю и занялъ свое мѣсто на скамьяхъ лѣваго центра.

Эпохою 1830 года оканчивается дѣятельная политическая жизнь Ройе-Колляра. Двѣнадцать лѣтъ еще засѣдалъ онъ въ палатѣ, по съ этихъ поръ не принималъ уже ревностнаго участія въ парламентской драмѣ. Нельзя сказать, чтобъ онъ не сочувствовалъ политикѣ Лудовика-Филиппа, чтобъ іюльскій переворотъ сталъ стѣною между имъ и новымъ правительствомъ; напротивъ, принципы, которыми руководствовался король-буржуа и его министры, которые исповѣдывали Гизо, Токвалль, Барантъ — самые близкіе друзья Гойе Коллира — какъ нельзя болѣе согласовались съ личными взглядами и симпатіями героя нашего очерка. «Juste milieu», «pays légal», «fait accompli», всѣ эти термины, формулированные въ доктринёрской головѣ Гизо и пущенные имъ въ оборотъ, были очень знакомы и близки Гойе-Колляру. Какъ принципъ, какъ хартія, іюльская монархія вполнѣ соотвѣтствовала его убѣжденіямъ и желаніямъ; но существовало, вмѣстѣ съ тѣмъ, много причинъ, которыя не позволяли ему питать къ ней личной, непосредственной симпатіи. Реставрація, говоритъ Гарантъ, была отечествомъ Колляра. Съ ней были связаны самыя дорогія его воспоминанія; къ ней питалъ онъ какую-то дѣтскую, сыновнюю привязанность. Онъ сочувствовалъ принципамъ, заявленнымъ въ 1789 году, и когда, послѣ ужасовъ террора и военнаго деспотизма Наполеона, эти принципы легитимировались, вошли въ политическую практику и были освящены реставраціей, тогда онъ счелъ себя обязаннымъ выступить на общественное поприще. Онъ внутренно, субъективно переживалъ всѣ фазисы реставрированной монархіи, дѣлилъ съ нею горе и радость, счастье и невзгоду, служилъ ей вѣрно, преданно, и до конца жизни сохранилъ въ ней какое-то суевѣрное благоговѣніе. Теперь, когда политическая близорукость Карла X и его министровъ увлекла ихъ къ погибели и новая династія вступила на престолъ Франціи, Ройе-Колляръ былъ не въ силахъ перенести на нее ту благоговѣйную преданность, какую питалъ онъ къ старшей линіи. Онъ признавалъ необходимость іюльскаго переворота, онъ соглашался съ тѣмъ, что восшествіе на престолъ Лудовика-Филиппа было единственнымъ шансомъ спасенія для страны, поставленной между неисправимой ретроградностью Карла X и революціонными инстинктами демократической партіи; онъ искренно и добросовѣстно далъ присягу Лудовику-Филиппу, и желалъ всякаго успѣха новому правительству; но, на дѣлѣ, онъ оставался безучастнымъ зрителемъ совершившихся событій. Духовная связь, соединявшая его съ монархіей Лудовика XVIII и Карла X была порвана перемѣною въ личномъ составѣ правительства. Іюльская монархія была для него дорога и священна, какъ принципъ, какъ хартія; но, какъ мы сказали уже, онъ не могъ питать къ ней субъективной, непосредственной симпатіи. Онъ даже какъ будто сталъ холоднѣе къ прежнимъ друзьямъ своимъ, которые теперь явились въ главѣ правительства. Отношенія его къ Гизо стали нѣсколько натянуты; онъ иногда слишкомъ явно показывалъ полное равнодушіе къ успѣхамъ своего стараго друга. Можетъ быть, къ этимъ отношеніямъ примѣшалось горькое, раздраженное чувство, которое мы боимся назвать по имени, и которое очень извинительно въ человѣкѣ, такъ плохо вознагражденномъ за свою долголѣтнюю службу. Какъ бы ни была высока нравственная чистота Ройе-Колляра, необходимо принять въ соображеніе, что, съ практической точки зрѣнія, его политическая карьера рѣшительно неудалась. Преданный тѣломъ и душою старой династіи, пожертвовавшій для нея всѣми силами своего разносторонняго ума, онъ не получилъ отъ нея ничего; теперь, когда эта Династія была низвергнута, дорога передъ нимъ окончательно закрылась… Щекотливое нравственное чувство, которое тѣмъ болѣе слѣдуетъ уважать въ Ройе-Коллярѣ, что оно рѣзко противорѣчитъ политической безнравственности французовъ, не позволило ему искать милостей у новой династіи, и онъ рѣшился остаться пасивнымъ лицомъ къ кругу товарищей, на которыхъ, съ своей точки зрѣнія, онъ имѣлъ право смотрѣть, какъ на политическихъ ренегатовъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ Ройе-Колляръ не могъ избѣжать нѣкотораго нравственнаго раздраженія, которое сказывается во многихъ его рѣчахъ и письмахъ той эпохи, и еще болѣе въ его отношеніяхъ къ правительству.

Слѣдующій отрывокъ изъ рѣчи къ избирателямъ всего лучше покажетъ намъ, какъ соединялось у Ройе-Колляра чувство долга и вѣрности присягѣ съ какою-то недовѣрчивостью къ новому правительству, и какъ относился онъ самъ къ іюльскому перевороту.

«…Мы видѣли, какъ старая монархія были низвергнута внезапною, хотя и предвидѣнною, революціей. Вы не ожидаете отъ меня, конечно, чтобъ я сталъ обвинять ее за ея ошибки, или издѣваться надъ ея несчастіемъ. Революціи, мы это знаемъ по опыту, дорого продаютъ обѣщанныя ими выгоды. Потомству судить, былъ ли нынѣшній переворота неизбѣженъ, и могъ ли онъ совершиться при другихъ условіяхъ; для насъ же, людей настоящаго, онъ совершился. Явилось новое правительство, принятое Франціей, признанное Европой; оно имѣетъ самое могущественное имя — имя необходимаго. Этимъ опредѣляется долгъ каждаго. Мы призваны утвердитъ, укрѣпить народною силою это, слабое еще, правительство — нашъ послѣдній оплотъ противъ анархіи и деспотизма. Все прочее — второстепенно. Вы видите, династіи исчезаютъ, правительства мѣняютъ принципы и формы, противоположныя мнѣнія господствуютъ и падаютъ поочереди; но надъ всѣмъ этимъ паритъ вѣчный, державный вопросъ — вопросъ порядка и анархіи, добра и зла, свободы и рабства Въ эту сторону, гг., должны быть направлены всѣ наши усилія.»

VI.

Мы не будемъ слѣдить за всѣми подробностями политической дѣятельности Ройе-Коллара въ послѣдніе годы его жизни: она представляетъ мало замѣчательнаго. Всего пять или шесть разъ всходилъ онъ на трибуну въ этотъ періодъ, и хотя палата слушала его съ привычнымъ вниманіемъ, но слово его не имѣло уже той власти надъ умами, какою пользовалось оно въ два предшествовавшія царствованія. Все говорило Ройе-Колляру, что время его прошло, что наступилъ чередъ новымъ людямъ, новымъ идеямъ, новымъ общественнымъ силамъ. Онъ сознавалъ себя чужимъ среди новаго поколѣнія, выдвинутаго іюльскою революціей; дряхлый восьмидесятилѣтній старикъ, онъ былъ, среди новыхъ дѣятелей, любопытнымъ остаткомъ вѣка, давно отжившаго и забытаго, представителемъ старины, которая начинала уже утрачивать свой смыслъ для молодаго поколѣнія. Люди прошлаго и люди настоящаго перестали понимать другъ друга; взаимная связь двухъ эпохъ порвалась, и Ройе-Колляръ безропотно покорился своей участи. Онъ почти отказался отъ участія въ дѣлахъ правленія; онъ сосредоточился въ самомъ себѣ, въ мірѣ дорогихъ для него воспоминаній. Мало оставалось уже въ живыхъ людей, въ кругу которыхъ протекла его молодость; два-три лица, такіе же, какъ и онѣ, чужеземцы въ новой Франціи, изрѣдка раздѣляли его уединеніе и доставляли ему сладостную отраду переноситься навремя въ прошедшее, которое онъ любилъ и помнилъ… Грустное, меланхолическое чувство, чувство безропотной скорби слышится во всѣхъ его письмахъ этой эпохи. Съ какой-то старческой болтливостью разсказываетъ онъ въ нихъ о своихъ ежедневныхъ занятіяхъ, вспоминаетъ прошлое и груститъ о настоящемъ. «Я чувствую, писалъ онъ въ 1833 году, что я уже не отъ міра сего; только прошедшее занимаетъ меня, потому что я знаю его, и нахожу въ немъ обильный матеріалъ для размышленія. Съ настоящимъ ничто не соединяетъ меня.» Надо прибавить къ этому грустному признанію, что Ройе-Колляръ не понималъ настоящаго. Дѣйствительно, въ послѣдніе годы его жизни положеніе дѣлъ мало походило на то, съ чѣмъ привыкъ онъ встрѣчаться въ эпоху реставраціи. Затрудненія, которыя предстояло преодолѣть Лудовику-Филиппу, далеко превосходили все то, что страшило министровъ Лудовика XVIII и Карла X. Въ эпоху реставраціи опасность грозила или со стороны либеральной партіи, съ которой всегда можно было примириться, или со стороны буржуазіи, которая всегда готова была идти на сдѣлку; въ царствованіе Лудовика-Филиппа обстоятельства перемѣнились. Буржуазія, достигшая своей цѣли іюльскимъ переворотомъ и захватившая въ свои руки правленіе, сама скоро была поставлена въ осадное положеніе. Противъ нея выступила новая сила, существованія которой до той поры почти и не подозрѣвали, и которая, направляемая искусною рукою соціалистовъ, скоро оказалась достаточно сильною, чтобъ ниспровергнуть и монархію, и буржуазію. «Задѣльная плата рабочихъ, говоритъ Даніель Стернъ, сильно поднятая конкурренціею фабрикантовъ, привлекла огромную часть сельскаго населенія въ большіе мануфактурные центры и усилила донельзя производительность. Потребленіе оказалось вскорѣ далеко ниже этой напряженной дѣятельности производительныхъ силъ. Несоразмѣрность между запросомъ и предложеніемъ стала очень чувствительна; рынокъ переполнился, равновѣсіе было нарушено. Иностранная конкурренція и внутреннее соперничество между содержателями фабрикъ и рабочими привело, въ одно и то же время, къ застою въ промышлености и къ пониженію задѣльной платы. Кризисы, сначала періодическіе, сдѣлались постоянными. Ожесточенная борьба завязалась. Слѣдствіемъ ея былъ новый видъ нищеты, которая, поражая самый дѣятельный, смышлёный и энергическій класъ населенія, судорожно бросала его отъ страданія къ мятежу, отъ мятежа къ нуждѣ, отъ нужды къ пороку, отъ порока къ такому состоянію, въ которомъ не было уже ничего человѣческаго.» Этого новаго явленія івъ экономической и общественной жизни Франціи не понялъ Ройе-Колляръ, хотя понимали его тогда уже многіе. Парламентскія распри, (борьба партій, измѣнившаяся политика доктринёровъ — все это было одинаково чуждо и незнакомо Ройе-Колляру. Онъ не понималъ политики Гизо, не понималъ, что она была продиктована условіями времени, и считалъ ее чѣмъ-то произвольнымъ, предвзятымъ. Преобладаніе буржуазіи въ палатѣ онъ объяснялъ ребяческимъ желаніемъ французовъ испробовать правительственныя способности сословія, неигравшаго до сихъ поръ большой политической роли; экономическое и соціальное могущество буржуазіи и явившаяся, вслѣдствіе того, потребность политическаго преобладанія ускользали онъ вниманія Ройе-Колляра. Еще менѣе, разумѣется, было доступно его пониманію явленіе пролетаріата, на которое мы только что указали словами Даніеля Стерна. Изъ всего этого самъ собою вытекаетъ отвѣтъ на вопросъ: могъ ли, долженъ ли былъ Ройе-Колляръ принимать участіе въ политической дѣятельности?

«Я старѣюсь, писалъ Ройе-Колляръ въ 1839 году, и все болѣе и болѣе удаляюсь отъ общественныхъ дѣлъ, которыя въ мои лѣта не представляютъ ни интереса, ни цѣли (?). Если я засѣдаю еще въ палатѣ, то потому только, что меня туда посылаютъ, и что при обстоятельствахъ послѣднихъ выборовъ отказъ былъ бы невозможенъ.» Въ слѣдующемъ году, Ройе-Колляръ послалъ подпрефекту марнскаго округа письмо, въ которомъ просилъ его извѣстить избирателей, что преклонныя лѣта принуждаютъ его навсегда отказаться отъ участія въ дѣлахъ правленія.

Итакъ, сессія 1839 года была послѣднею, въ которой засѣдалъ Ройе-Колляръ; съ этого времени, онъ отказался отъ всякой политической дѣятельности. Это не значитъ, однако, чтобъ онъ впалъ въ совершенное бездѣйствіе: трудъ былъ потребностью его серьёзной натуры, и принужденный отказаться отъ засѣданій въ камерѣ, онъ обратился къ занятіямъ наукою. Онъ сталъ чаще посѣщать академическія конференціи, сталъ дѣятельнѣе слѣдить за текущей литературой. Замѣчательнѣйшія явленія въ ученомъ мірѣ всегда обращали на себя его вниманіе.. Въ особенности поразила и обрадовала его «Демократія въ Америкѣ» Токиплля, произведшая неописанный фуроръ во французскомъ обществѣ и увѣнчанная академической преміей. Ройе-Колляръ такъ былъ восхищенъ ею, что пожелалъ непремѣнно познакомиться съ авторомъ, и первая же встрѣча искренно подружила его съ нимъ. Въ книгѣ Баранта есть нѣсколько писемъ Ройе-Колляра къ Токвиллю, въ которыхъ довольно ясно обрисовываются ихъ взаимныя отношенія. Замѣчательно, что Ройе-Колляръ старался отклонить Токвилля отъ литературной дѣятельности и увлечь его на политическое поприще, которое онъ считалъ самымъ высокимъ изъ всѣхъ. «Успѣхъ, жажда котораго васъ мучитъ — писалъ онъ автору „Демократіи“^[10] — не есть успѣхъ литературный: вы должны дѣйствовать и на людей, управлять имъ мыслями, чувствами. — Это дѣло государственныхъ людей, благодѣтелей человѣчества; оно достойно васъ, потому что ваша душа такъ же возвышенна, какъ и вашъ умъ.»

Въ послѣдніе годы своей жизни, Ройе-Колляръ, отъ природы проникнутый глубокимъ религіознымъ чувствомъ, сдѣлался еще набожнѣе. Его спиритуальная натура, строгое католическое воспитаніе, примѣръ матери и фамильныя преданія, все это имѣло сильное вліяніе на развитіе въ немъ религіозныхъ наклонностей. Онъ воспитывалъ своихъ дѣтей въ строго-католическомъ духѣ; образъ его жизни и обстановка, какою окружилъ онъ себя въ своемъ домѣ, были таковы, что самый придирчивый патеръ не могъ бы сдѣлать ему никакого замѣчанія. Всѣ внѣшнія, обрядовыя обязанности католика исполнялъ онъ съ самою строгою пунктуальностью. Совѣсть его была чиста; честность и благородную прямоту его характера признавали всѣ. Достигнувъ глубокой старости, чувствуя приближеніе смерти, онъ все болѣе и болѣе поддавался вліянію католической набожности. Въ его религіозныхъ убѣжденіяхъ явилась нѣкоторая нетерпимость, которой онъ не зналъ прежде, и которая вполнѣ высказалась въ его жолчной рецензіи на книгу Эмё-Мартена, авторъ которой расходился съ догматами католической церкви. Въ 1843 году, когда, послѣ извѣстной, надѣлавшей много шуму, исторіи Мишле и Кине, парижскій университетъ вступили въ открытую борьбу съ іезуитами, Ройе-Колляръ принялъ сторону послѣднихъ и отозвался о нихъ съ безграничными похвалами. За эти печальныя заблужденія нельзя, кажется, безусловно обвинять Ройе-Колляра: въ нихъ отразились преданія другой эпохи, другихъ нравовъ; въ нихъ обнаружилось вліяніе іезуитскаго воспитанія, даннаго ему матерью. Къ чести его, должно прибавить, что подобныя крайности очень рѣдко проявлялись въ немъ внѣшнимъ образомъ: онъ хранилъ свои религіозныя убѣжденія въ собственной совѣсти и не любилъ дѣлиться ими даже съ самыми близкими друзьями, какъ бы боясь не найти въ нихъ отвѣта и сочувствія.

Въ 1844 году Ройе-Колляръ былъ сильно болѣнъ, но старался скрыть опасность отъ себя и отъ другихъ."Я здоровъ, насколько это возможно въ моемъ возрастѣ, — писалъ онъ тогда къ Баранту; лихорадка не возвращается. — Я читаю, учусь; надняхъ бросилъ Гомера и принялся за Ѳукидида. Я получилъ два или три письма, очень интересныя. Мнѣ кажется, что необыкновенный пріемъ, сдѣланный королю въ Англіи, есть неболѣе, какъ временная поддержка министерству; я остаюсь тѣмъ же, чѣмъ былъ прежде — неспокойнымъ." Въ слѣдующемъ году, болѣзнь его усилилась. Чувствуя приближеніе смерти, онъ отправился къ себѣ на родину. Жители Шатовьё, его родоваго помѣстья, предупрежденные о его пріѣздѣ, толпами вышли къ нему навстрѣчу. «Я хочу умереть посреди васъ», сказалъ онъ имъ. Затѣмъ, оставшись наединѣ съ священникомъ, онъ продолжалъ: — Я пріѣхалъ сюда умереть. Передъ отъѣздомъ, я сдѣлалъ всѣ нужныя распоряженія, я привелъ въ порядокъ свою совѣсть. Я лучше желаю лежать на кладбищѣ въ Шатовьё, чѣмъ въ Парняіѣ, гдѣ меня похоронили бы съ пышной церемоніей. Впрочемъ, не мое дѣло, какъ меня будутъ хоронить; мое дѣло умереть какъ слѣдуетъ, и въ этомъ я разсчитываю на вашу помощь." Священникъ старался отклонить его мысли отъ смерти, говоря, что онъ казался довольно бодрымъ послѣ дороги. «Я вполнѣ понимаю свое положеніе, отвѣчалъ Ройе-Колляръ, я не могу, не хочу себя обманывать.» Дѣйствительно, на другой же день оказались всѣ симптомы неизлечимой болѣзни. Докторъ понялъ, что всякая помощь будетъ безполезна. Ройе-Колляръ причастился и благословилъ своего внука. «Будь христіаниномъ, сказалъ онъ ему: — этого мало — будь католикомъ.» Затѣмъ, до послѣдней минуты, больной сохранялъ полное присутствіе духа и съ геройскою твердостью и безропотностью переносилъ страданія предсмертной агоніи. Испуская послѣдній вздохъ, онъ приложилъ къ губамъ распятіе и благоговѣйно поцаловалъ его.

Тѣло Ройе-Колляра было положено на родномъ кладбищѣ, и на могилѣ, согласно его желанію, былъ воздвигнутъ мраморный памятникъ, такой точно, какой былъ поставленъ на могилѣ его дочери, пережитой имъ нѣсколькими годами.

Блистательныя почести были возданы Ройе-Колляру по его смерти. Совѣтъ парижскаго университета пожелалъ украсить его портретомъ залу своихъ засѣданій. Статуя Ройе-Колляра была воздвигнута на городской площади въ Витри, и академія, которой Колляръ былъ членомъ, послала отъ себя торжественную депутацію присутствовать при открытіи этого памятника. Ремюза, занявшій мѣсто Ройе-Колляра въ академіи, произнесъ обычную похвальную рѣчь въ честь покойника. Общественное мнѣніе единодушно заявило свое глубокое уваженіе и сочувствіе высокимъ нравственнымъ качествамъ человѣка, умѣвшаго пройти свою политическую карьеру съ чистою совѣстью и незапятнаннымъ именемъ.

---

Мы прослѣдили, въ этомъ краткомъ очеркѣ, жизнь одного изъ замѣчательнѣйшихъ государственныхъ людей Франціи, замѣчательнаго нестолько дарованіями общественнаго дѣятеля, сколько возвышенной честностью своей политической совѣсти и вѣрностью разъ навсегда принятымъ убѣжденіямъ. Онъ оставилъ по себѣ чистое, ни однимъ пятномъ неопозоренное имя, которое съ уваженіемъ произносятъ и будутъ произносить люди всѣхъ партій и всѣхъ убѣжденій. Вся жизнь, всѣ силы его были посвящены одному великому дѣлу — утвержденію законной свободы во Франціи, охраненію монархіи, водворенію принципа легитимности въ политикѣ, въ администраціи, въ печати, въ мнѣніяхъ. Въ его глазахъ, вся задача государственнаго дѣятеля заключалась въ примиреніи законности съ свободою, монархіи съ хартіей, прошедшаго съ настоящимъ, statu quo съ прогресомъ. Онъ самъ, въ немногихъ словахъ, формулировалъ политическую доктрину, подъ знаменемъ которой онъ неуклонно шелъ во все продолженіе своей долгой общественной дѣятельности. «Король, говорилъ онъ въ 1816 году къ избирателямъ марнскаго департамента, король — значитъ законность; законность значитъ порядокъ; порядокъ значитъ спокойствіе; спокойствіе достигается и сохраняется умѣренностью, этою высшею добродѣтелью, которую политика заимствовала у нравственности. И такъ, умѣренность, нравственный атрибутъ законности, составляетъ отличительную черту истинныхъ друзей короля и Франціи.» Этому принципу неуклонно слѣдовалъ Ройе-Колляръ въ теченіе своей сорокалѣтней политической жизни, и его унесъ онъ съ собою въ могилу. Кто принималъ этотъ принципъ, тотъ слѣпо шелъ за Ройе-Колляромъ, вполнѣ увѣренный, что высокая политическая честность этого благороднаго человѣка не позволитъ ему уклониться сознательно ни на шагъ отъ однажды принятаго направленія.

Но почему же этотъ честный, правдивый, благородный дѣятель такъ тихо и скромно прошелъ свое собственное поприще? Почему его чистое, незапятнанное имя такъ рѣдко слышится въ устахъ народа, среди котораго онъ жилъ и на служеніе которому онъ, повидимому, посвятилъ всѣ свои силы? Но, прежде всего, дѣйствительно ли Ройе-Колляръ служилъ народу? Не была ли растрачена вся жизнь его на служеніе отвлеченному принципу, вполнѣ справедливому, но выработанному имъ у себя въ кабинетѣ, сухому и безстрастному? Одинъ бѣглый взглядъ на политическое поприще Ройе-Колляра показываетъ, что въ ней недоставало чего-то такого, что трудно опредѣлить однимъ словомъ, однимъ выраженіемъ, но что безусловно необходимо для прочнаго нравственнаго успѣха. Мы не говоримъ о его временныхъ уклоненіяхъ отъ либеральной политики, о его ретроградныхъ взглядахъ на многіе вопросы современной ему жизни; мы готовы считать это минутными заблужденіями, слѣдствіемъ посторонняго вліянія или ложнаго взгляда на вещи. Но въ политической дѣятельности Ройе-Колляра есть другая черта, кладущая на нее характеристическій отпечатокъ и лишающая ее того высокаго нравственнаго значенія, которое необходимо всякому государственному человѣку для пріобрѣтенія глубокой симпатіи со стороны народа, которому онъ служитъ. Черта эта заключается въ той холодной, безстрастной, теоретической манерѣ относиться къ политическимъ вопросамъ, отъ которой Ройе-Колляръ не могъ освободиться во всю свою жизнь. Въ его понятіяхъ, политика заключалась въ хартіи, которую должно было или пре" образовывать, или поддерживать; государственная Сфера была для него заключена въ узкихъ рамкахъ писаннаго права; народная жизнь застыла для него въ томъ или другомъ параграфѣ хартіи, и онъ не видѣлъ, не замѣчалъ, какъ била она горячимъ ключомъ подъ этой ледяной корой, какъ прорывала она ее, какъ увлекала ее за собою. Весь міръ, вся жизнь была заключена для Ройе-Колляра въ стѣнахъ палаты или въ кабинетѣ перваго министра, и за эти предѣлы не переходила его политическая дальнозоркость. Онъ готовъ былъ видѣть міровое событіе въ переходѣ того или другаго депутата отъ министерства къ опозиціи, а не замѣчалъ, какъ обанкротилась политика доктринёронъ передъ явленіемъ пролетаріата; онъ сочинялъ длинныя рѣчи объ измѣненіи какого нибудь параграфа въ сподѣ законовъ, а не замѣчалъ, какъ образовалась въ Парижѣ могущественная копгрегація іезуитовъ, какъ захватила она въ свои руки народное воспитаніе, какъ пролила неисцѣлимую отраву въ народнуго нравственность. Бюрократическія мелочи, формальности приковывали къ себѣ вниманіе Ройе-Колляра, а между тѣмъ безслѣдно проходила для него волна народной жизни, вѣяніе народнаго духа. Въ немъ не было чуткаго соціальнаго нерва, который привелъ бы его въ живое соприкосновеніе съ народомъ, указалъ бы ему его нужды, стремленія, надежды. Ройе-Колляръ родился въ деревнѣ, молодость свою провелъ въ деревнѣ; казалось бы, долженъ онъ былъ породниться съ этой мирной, спокойной, но вмѣстѣ съ тѣмъ глубокой и сильной народной жизнью, безъ знанія которой пустою и безполезною будетъ всякая политическая дѣятельность. Но нисколько: въ деревнѣ Ройе-Колляра окружали ханжи и іезуиты, которые вселили въ немъ инстинктивное пренебреженіе къ массѣ, недовѣріе въ ея смыслу и совѣсти. За предѣлы своего замка, до ближняго монастыря, Ройе-Колляръ не простиралъ своей наблюдательности. Потомъ онъ уѣхалъ въ Парижъ, гдѣ его окружили ученые абаты, вялые академики, близорукіе и педантическіе доктринёры; народа не зналъ онъ, не хотѣлъ знать, не понималъ, что надо знать его. Оттого, впродолженіе всей своей политической карьеры, онъ ни разу не затронулъ ни одного сочнаго, глубоко-жизненнаго вопроса, ничего такого, въ чемъ можно было бы признать присутствіе полной жизни, свѣжести и содержанія. Ройе-Колляръ былъ въ полномъ смыслѣ дипломатъ, только его дипломація была обращена на внутреннюю, а не на внѣшнюю политику. Читая его рѣчи, мы удивляемся строго-логическому складу его ума, его блестящей аналитической способности, но не встрѣтимъ въ нихъ ни одного мѣткаго, горячаго слова, въ которомъ слышалось бы вѣяніе народной жизни, теплое сочувствіе къ массѣ, къ ея нуждамъ, страстямъ, интересамъ. Ройе-Колляръ всегда жилъ жизнью правительства, династіи, былъ вѣренъ ей въ счастіи и несчастій, страдалъ ея горемъ, радовался ея радостью, охранялъ ее, помогалъ ей; но династія смѣнилась, не успѣвъ сдѣлать ничего для преданнаго слуги своего, а новая не задала себѣ труда вознаградить человѣка, служившаго старой. Народъ, правда, оставался тотъ же и обладалъ болѣе благодарной памятью, но съ нимъ Ройе-Колляръ не имѣлъ жизненной связи: они были другъ другу чужды, мало знали и еще менѣе понимали другъ друга.

В. Г. АВСѢЕНКО.

"Отечественныя Записки", № 1, 1863

---

1. Считаемъ нужнымъ предупредить читателя, что для предлагаемаго очерка мы пользовались книгою Баранта только какъ сырымъ матеріаломъ, нисколько не раздѣляя его взглядовъ и убѣжденій.
2. То-есть Бонапартъ.
3. Ройе-Колляръ говоритъ въ этомъ уставѣ отъ имени правительства.
4. Это прошеніе не было принято палатою депутатовъ.
5. Гораздо труднѣе объяснить, почему Барантъ также сталъ несравненно либеральнѣе съ тѣхъ поръ, какъ довелъ свой разсказъ до министерства Виллеля? Авторъ съ удивительнымъ простодушіемъ хвалитъ и либеральныя, и консервативныя мѣры Ройе-Коллара, нисколько не стѣсняясь забавными противорѣчьи, въ которыя онъ такимъ образомъ впадаетъ. Нѣтъ ли какой нибудь солидарности между этимъ фактомъ и эпитетомъ тоn аті, которымъ авторъ любитъ сопровождать имя Ройе-Колляра?
6. Въ этихъ слонахъ заключается какъ бы предчувствіе революціи 1830 года и порядка вещей ею созданнаго.
7. Авторъ говоритъ о западной Европѣ.
8. Говорилось въ 1822 году.
9. Авторъ имѣетъ въ виду Францію.
10. Можетъ быть не всѣмъ извѣстно, что Токвилль былъ очень самолюбивъ и чувствителенъ ко всякаго рода успѣхамъ, Еще очень молодымъ человѣкомъ, онъ писалъ къ одному своему другу: „во мнѣ есть потребность первенствовать, которая будетъ жестоко тревожить меня во всю жизнь“.