Викитека

Публицистическая деятельность К. Д. Кавелина (Мякотин)/ДО

Публицистическая деятельность К. Д. Кавелина
авторъ Венедикт Александрович Мякотин
Опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru

Публицистическая дѣятельность К. Д. Кавелина.

править

Русская публицистика насчитываетъ себѣ уже не мало времени. У нея есть свое прошлое, богатое содержаніемъ и во многихъ отношеніяхъ поучительное. Но полная исторія этого прошлаго остается еще ненаписанной и врядъ-ли даже можетъ быть написана въ скоромъ времени. Въ силу ряда причинъ, далеко не всегда зависѣвшихъ отъ доброй воли изслѣдователей, историческому изученію подвергались пока лишь отдѣльные эпизоды минувшей жизни русской публицистики. На одномъ изъ такихъ эпизодовъ разсчитываемъ и мы остановить вниманіе читателя въ настоящей статьѣ, посвящаемой разсмотрѣнію работъ недюжиннаго публициста, дѣйствовавшаго на литературной аренѣ въ тотъ знаменательный моментъ, когда старые лагери западниковъ и славянофиловъ сходили съ нея, уступая свое мѣсто представителямъ новыхъ общественныхъ теченій. К. Д. Кавелинъ не принадлежалъ къ числу нашихъ перворазрядныхъ публицистовъ и въ настоящее время его публицистическія произведенія успѣли уже утратить свой непосредственный интересъ. При всѣхъ своихъ частныхъ достоинствахъ они являются теперь въ гораздо большей мѣрѣ любопытнымъ памятникомъ той эпохи, къ которой они относятся, нежели наслѣдствомъ, сохраняющимъ свою цѣну и въ современной жизни. Но памятники прошлаго нерѣдко помогаютъ понять явленія настоящаго, и въ этомъ смыслѣ названныя произведенія Кавелина также имѣютъ извѣстное значеніе. Для выясненія послѣдняго нѣтъ надобности, конечно, разбирать содержаніе этихъ произведеній во всѣхъ его подробностяхъ. Совершенно достаточно остановиться на тѣхъ идеяхъ и тѣхъ пріемахъ, которые легли въ основаніе публицистической дѣятельности Кавелина и обусловили собою ея важнѣйшіе результаты. Характеристикою этихъ идей и пріемовъ мы и займемся на слѣдующихъ страницахъ.

На поприще публицистики Кавелинъ выступилъ уже послѣ того, какъ его научные труды доставили ему громкое литературное имя, и первыя его публицистическія работы были тѣсно связаны съ тѣмъ общимъ возрожденіемъ русской жизни, какое наступило вслѣдъ за окончаніемъ Крымской компаніи. Послѣ неудачнаго исхода войны, явно выказавшей всю отсталость Россіи, всю несостоятельность ея государственныхъ и общественныхъ порядковъ, мысль о необходимости коренной реформы этихъ порядковъ сдѣлала значительные успѣхи не только въ широкихъ кругахъ общества, но и въ правительственныхъ сферахъ. Убѣжденные сторонники такой реформы, еще недавно находившіеся въ опалѣ и почти лишенные возможности высказывать свои мнѣнія, вновь вздохнули свободнѣе, а не прекращавшійся подъемъ общественнаго настроенія съ каждымъ годомъ окрылялъ ихъ надежды, побуждая ихъ вмѣстѣ съ тѣмъ отъ теоретической критики стараго строя переходить къ работѣ, направленной на созданіе новыхъ порядковъ жизни. Въ свою очередь и литературно-общественные кружки, сложившіеся въ предшествовавшія десятилѣтія, получили теперь возможность развить болѣе энергическую дѣятельность, выдти на болѣе широкую арену и искать на ней практическаго приложенія для своихъ идей.

Къ тому времени, когда открылась такая возможность, кружокъ западниковъ, къ которому принадлежалъ Кавелинъ, успѣлъ, однако, потерять всѣхъ своихъ главныхъ вождей. Бѣлинскій уже нѣсколько лѣтъ покоился въ могилѣ, Герценъ находился за границей и могъ вліять на бывшихъ друзей лишь издали, главнымъ образомъ, путемъ своихъ литературныхъ произведеній, жизнь Грановскаго оборвалась какъ разъ въ моментъ наступленія новой эры для русскаго общества. Эти потери отразились и на самомъ характерѣ кружка. Лишившись своихъ вождей, онъ очень скоро утратилъ и прежнюю свою сплоченность, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ новыхъ обстоятельствахъ многіе его члены обнаружили наклонность къ сближенію съ людьми другихъ партій и кружковъ. Кавелинъ однимъ изъ первыхъ вступилъ на путь такого сближенія. И въ прежніе годы, когда онъ объ руку съ Бѣлинскимъ велъ полемику со славянофилами, эта полемика не мѣшала ему питать извѣстныя симпатіи къ представителямъ славянофильскаго ученія. Друзья подсмѣивались надъ этими симпатіями и Грановскій еще въ послѣдній годъ своей жизни укорялъ Кавелина за ребяческое довѣріе къ противникамъ[1]. Но не стало Грановскаго, — и надъ его могилой Кавелинъ поспѣшилъ завязать дружескія сношенія уже съ Погодинымъ. «Время теперь такое, — писалъ онъ послѣднему 3 ноября 1855 г., вернувшись въ Петербургъ съ похоронъ Грановскаго, — что всѣмъ честнымъ и благомыслящимъ людямъ въ Россіи надобно забыть о взаимныхъ неудовольствіяхъ, личныхъ, литературныхъ и научныхъ, и оставить несогласіе въ образѣ мыслей на второй планъ, а на первый — единство, довѣріе взаимное, соглашеніе хоть въ томъ, въ чемъ согласиться можно, а такихъ пунктовъ гораздо больше, чѣмъ кажется съ перваго взгляда. Теперь больше, чѣмъ когда нибудь, можетъ быть столько же, сколько въ 1612 г., Россія требуетъ вѣрной службы отъ своихъ сыновъ и знать не хочетъ ихъ маленькихъ несогласій. Вы не словами, а дѣлами доказали и доказываете, что слышите это требованіе денно и нощно, и потому, будучи точно также настроенъ, я чувствовалъ глубочайшую потребность поговорить съ вами наединѣ хоть одинъ вечерокъ и видитъ Богъ, какъ мнѣ досадно и больно, что это не удалось»… Такимъ образомъ, та публицистическая дѣятельность, или, вѣрнѣе, то безконечное прожектерство, какому предавался въ 50-хъ годахъ Погодинъ въ своихъ рукописныхъ «письмахъ» и какое лишь раздражало и смѣшило Грановскаго, въ Кавелинѣ вызвало, напротивъ, симпатію и уваженіе. Онъ приглашалъ Погодина стать «звеномъ замиренія» между различными партіями и счелъ нужнымъ подѣлиться съ нимъ своими завѣтными публицистическими планами, тѣмъ самымъ какъ бы давая съ своей стороны залогъ такого примиренія и указывая почву для него. «Я составляю понемногу, — писалъ онъ, — нѣчто въ родѣ программы того, что бы у насъ должно было быть иначе. Этого конспекта будетъ много тетрадей и обнимать онъ долженъ весь нашъ бытъ… Готово объ управленіи центральномъ, мѣстномъ, земскомъ и сословномъ, о судѣ и участіи выборныхъ въ дѣлахъ управленія. Написана въ треть статья о крѣпостномъ правѣ государственномъ и помѣщичьемъ. Этой статьѣ приписываю особенную важность и потому работаю очень обдуманно. Готовъ по крайнему убѣжденію моему отдать все свое, да вдобавокъ принять лѣтъ на 50 теперешней неурядицы и беззаконія въ Россіи, если бы этими жертвами можно было купить въ пять лѣтъ совершенное освобожденіе мужика съ тою землею, которою онъ теперь владѣетъ, безъ обиды для барина, т. е. съ выкупомъ… А кромѣ того набросано такъ, для памяти, и объ церковныхъ дѣлахъ, и объ народномъ просвѣщеніи, объ иностранцахъ, инородцахъ, о сословіяхъ, о совершенной необходимости сохранить неограниченную власть государя, основавъ ее на возможно широкихъ мѣстныхъ свободахъ и участіи всѣхъ въ мѣстныхъ дѣлахъ и управленіи. Все это со временемъ должно быть обработано въ статьи»[2].

Выполненіе этой обширной программы публицистическихъ работъ заняло у Кавелина всю жизнь, но одна изъ нихъ, и именно та, которой онъ самъ придавалъ «особенную важность», была имъ закончена сравнительно скоро. Въ томъ же 1855 году, къ которому относится приведенное письмо, Кавелинъ довершилъ обработку своей извѣстной «Записки объ освобожденіи крестьянъ въ Россіи», въ которой онъ доказывалъ необходимость немедленнаго освобожденія крестьянъ съ землею и предлагалъ проектъ выкупа крестьянскихъ надѣловъ у помѣщиковъ при помощи государства. Эта записка, первоначально ходившая по рукамъ лишь въ рукописи, а затѣмъ напечатанная въ большомъ извлеченіи Чернышевскимъ въ «Современникѣ» безъ имени автора, получила широкое распространеніе и дала серьезный толчокъ разрѣшенію вопроса о крестьянской реформѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ не прошла она безслѣдно и въ жизни самого Кавелина: она вызвала къ нему упорную ненависть крѣпостниковъ и отразилась, повидимому, и на его служебномъ положеніи, но съ другой стороны она же доставила его имени широкую популярность въ обществѣ и выдвинула его самого въ первые ряды дѣятелей крестьянской реформы[3]. При всемъ томъ содержаніе этой «Записки» было довольно скромно, особенно за предѣлами главной ея мысли о необходимости освобожденія крестьянъ и сохраненія ими своихъ земельныхъ надѣловъ. Самъ авторъ усматривалъ въ этой скромности главное достоинство своей работы, обезпечившее ей практическій успѣхъ, и тщательно подчеркивалъ это обстоятельство, объясняя друзьямъ пріемы составленія «Записки» и основную ея тенденцію. «Я убѣжденъ и сердцемъ, и умомъ, и всѣмъ моимъ существомъ, — писалъ онъ Погодину, — что изъ всѣхъ вопросовъ — вопросъ, изъ всѣхъ золъ — зло, изъ всѣхъ несчастій нашихъ — несчастье есть крѣпостное право. Не то, чтобъ мало было у насъ худого и отвратительнаго и безъ того; но все, что вы ни возьмете, прицѣплено къ этому коренному злу и легко измѣнится къ лучшему, когда его не будетъ. Отъ того-то, только что царствованіе смѣнилось, я сталъ писать объ этомъ предметѣ большую статью въ самомъ примирительномъ тонѣ, съ одною мыслью свести всѣхъ къ соглашенію, а не къ враждѣ; я живо представилъ себѣ, что бы я сталъ говорить, еслибъ былъ закоренѣлый помѣщикъ, и чего бы потребовалъ, и такъ далѣе, старался войти въ мысль мужика и правительства. Плодомъ этого была большая статья, больше въ видѣ программы… По примирительному своему характеру она принята даже самыми заскорузлыми и деревянными помѣщиками весьма хорошо»[4]…

Представленіе Кавелина объ успѣхѣ его записки среди самыхъ разнообразныхъ круговъ общества, не исключая и крѣпостническихъ, было, положимъ, нѣсколько преувеличено, но стремленіе добиться такого успѣха, несомнѣнно, существовало у него и замѣтно отразилось на характерѣ его труда. Отстаивая въ послѣднемъ такой порядокъ освобожденія, при которомъ крестьяне сохранили бы полностью находившіеся въ ихъ пользованіи надѣлы, онъ въ то же время доказывалъ необходимость выкупа у помѣщиковъ не только земли, но и личности крестьянина. По его словамъ, выплата помѣщикамъ «денегъ за одну землю, не принимая въ разсчетъ крѣпостныхъ людей, была бы весьма несправедлива и неуравнительна». «Владѣльцевъ, — проектировалъ онъ, — слѣдуетъ вознаградить за выкупаемыхъ у нихъ крѣпостныхъ самымъ простымъ и самымъ справедливымъ образомъ: оцѣнить крѣпостныхъ съ слѣдующею имъ землею по существующимъ на мѣстѣ цѣнамъ, какъ можно добросовѣстнѣе, какъ можно ближе къ истинѣ, и затѣмъ выдавать всю выкупную сумму сполна, при самомъ отчужденіи крѣпостныхъ изъ частнаго владѣнія». Въ соотвѣтствіи съ этимъ общимъ правиломъ онъ предлагалъ установить и личный выкупъ дворовыхъ, не сопровождаемый надѣленіемъ ихъ землею. Съ другой стороны, онъ находилъ, что «нельзя ни предлагать, ни даже желать» немедленнаго общаго выкупа крѣпостныхъ на всемъ пространствѣ государства, и утверждалъ, что такой мѣрѣ должны предшествовать мѣстные опыты и добровольныя сдѣлки помѣщиковъ съ крестьянами. «Примирительный характеръ» Кавелинской «Записки» шелъ, впрочемъ, и дальше. Авторъ ея самымъ рѣшительнымъ образомъ заявлялъ свое согласіе съ тѣмъ мнѣніемъ, по которому «значеніе и вліяніе должны принадлежать въ Россіи не массамъ, а просвѣщенному и зажиточному меньшинству, представляемому дворянствомъ». «Нельзя, — говорилъ онъ, — не раздѣлять убѣжденія, что значеніе и вліяніе должны принадлежать не толпѣ, а образованнѣйшему и зажиточнѣйшему сословію. Если это справедливо для всѣхъ странъ въ мірѣ, то тѣмъ болѣе въ примѣненіи къ Россіи, гдѣ просвѣщеніе такъ мало развито въ большинствѣ народа». Но достиженіе дворянствомъ того положенія, на которое оно имѣетъ всѣ права претендовать, немыслимо, пока существуетъ крѣпостное право, создающее непримиримый антагонизмъ между высшимъ сословіемъ и массою народа. За то, какъ только рухнетъ крѣпостное право, дворянство займетъ это положеніе, сдѣлавшись естественнымъ и достойнымъ довѣрія представителемъ народа, «потому что, имѣя одни и тѣ же интересы съ простымъ народомъ, оно будетъ имѣть всѣ способы защищать ихъ для себя и вмѣстѣ для черни»[5].

Эти послѣднія утвержденія — относительно того благодѣтельнаго вліянія, какое должно было оказать уничтоженіе крѣпостного права на процвѣтаніе русскаго дворянскаго сословія, были еще съ большею рѣшительностью повторены Кавелинымъ два года спустя, въ его «Мысляхъ объ уничтоженіи крѣпостного состоянія». Отмѣна крѣпостного права, сопровождаемая полнымъ вознагражденіемъ владѣльцамъ за всѣ понесенные ими, вслѣдствіе освобожденія, потери и убытки, поставила бы дворянъ, по его словамъ, «нравственно и юридически, въ нормальныя отношенія къ простому народу, чѣмъ и было бы положено незыблемое основаніе для образованія у насъ консервативнаго аристократическаго начала, котораго недостатокъ такъ теперь ощутителенъ во всѣхъ отношеніяхъ». Наряду съ предсказаніемъ столь стройной гармоніи интересовъ различныхъ классовъ въ будущемъ, только что названное произведеніе содержало въ себѣ и любопытныя указанія на счетъ тѣхъ путей, по которымъ слѣдовало идти къ установленію такой гармоніи. Авторъ рекомендовалъ въ дѣлѣ взысканія съ крестьянъ недоимокъ по выкупнымъ платежамъ не останавливаться передъ «видимою жестокостью», передъ «спасительною и своевременною строгостью», но «постановить строгія мѣры и примѣнять ихъ безъ послабленія». «Такъ можно, напримѣръ, — указывалъ онъ, установить отдачу неисправныхъ крестьянъ въ отработку помѣщикамъ, отъ которыхъ они откупаются; можно, когда это не влечетъ за собою ущерба для владѣльца, переселять неисправныхъ въ другіе губерніи и края, а землю продавать съ публичнаго торга». Съ другой стороны, «распоряженіе о выдачѣ крестьянамъ ссудъ (отъ правительства) на выкупъ должно быть сдѣлано секретно и держимо въ тайнѣ отъ крестьянъ… Пусть кредитъ является въ видѣ милости правительства, а не общаго правила; иначе возродятся притязанія на ссуды не только со стороны бѣдныхъ и безпомощныхъ крестьянъ, но даже со стороны богатыхъ, имѣющихъ полную возможность выкупиться своими средствами, безъ посторонней помощи». Дѣло въ томъ, что крестьяне надѣются на выкупъ ихъ средствами правительства. Поэтому, хотя они и подчинятся выкупнымъ платежамъ, «понимая ихъ справедливость въ отношеніи къ помѣщикамъ», но подчинятся неохотно и будутъ копить недоимку, ожидая, что правительство сложитъ или заплатитъ ее. Между тѣмъ, «такія мысли опасно поддерживать въ 25 милліонахъ крѣпостного народонаселенія. Напротивъ, надобно со всею строгостью и настойчивостью, для ихъ же счастія, проводить мысль, что они могутъ стать свободны лишь вслѣдствіе собственныхъ усилій и жертвъ, правительство же только облегчаетъ имъ пути къ тому, не принимая на себя выкупа. Такимъ только образомъ освобожденіе крѣпостныхъ будетъ вмѣстѣ и ихъ воспитаніемъ къ гражданской жизни».[6]

Такимъ образомъ, въ то время, какъ дворянству обѣщались немедленное и полное вознагражденіе всѣхъ его потерь и большія выгоды въ будущемъ отъ уничтоженія крестьянской крѣпости, которое должно создать единство интересовъ между высшимъ сословіемъ и крестьянской массой, крестьянъ рекомендовалось воспитывать для гражданской жизни путемъ строгаго принужденія въ исправному платежу помѣщикамъ выкупа за землю х за свою личную свободу. Во всемъ этомъ было много безусловно-искренней наивности, хотя была и своеобразная тактика. Драгоцѣнное сокровище гражданской свободы, которое предстояло пріобрѣсти крестьянамъ, своимъ блескомъ ослѣпляло глаза писателя и это обстоятельство подчасъ лишало его возможности спокойно и безпристрастно взвѣсить все значеніе той цѣны, какою онъ предлагалъ купить это сокровище. Съ другой стороны, стремленіе во что бы то ни стало привлечь къ дѣлу освобожденія симпатіи владѣльческаго класса вело къ такимъ доказательствамъ выгодности освобожденія для этого класса, при которыхъ если не юридическіе, то экономическіе интересы крестьянина отступали уже совершенно на второй планъ передъ пользами помѣщика. Съ особенной реальностью этотъ ходъ мысли и вытекавшія изъ него послѣдствія были вскрыты въ одной любопытной статьѣ Кавелина, оставшейся ненапечатанною въ свое время и появившейся впервые лишь въ недавнемъ полномъ собраніи его сочиненій. Въ этой статьѣ, носящей заглавіе: «Уставная грамота» и относящейся къ той порѣ, когда крестьянская реформа начала уже приводиться въ исполненіе, Кавелинъ поставилъ себѣ задачею доказать, что при извѣстномъ благоразуміи и терпѣніи помѣщикъ всегда почти можетъ заключить достаточно выгодное для себя полюбовное соглашеніе съ крестьянами. Для иллюстраціи этой мысли онъ подробно и съ чувствомъ полнаго душевнаго удовлетворенія разсказывалъ о томъ, какъ ему удалось добиться «выгоднаго» соглашенія съ крестьянами своего самарскаго имѣнія, добровольно принявшими четвертной надѣлъ. Много лѣтъ позднѣе самъ Кавелинъ съ горечью говорилъ о тѣхъ людяхъ, которые «выдумали злосчастные сиротскіе надѣлы».[7]

И въ собственныхъ проектахъ крестьянской реформы, и въ своихъ совѣтахъ по поводу осуществленія принятаго правительствомъ плана освобожденія Кавелинъ шелъ, такимъ образомъ, на извѣстныя жертвы въ пользу владѣльческихъ интересовъ. Но нельзя было бы сказать, что готовность къ такимъ жертвамъ вытекала у него изъ вполнѣ яснаго сознанія могущества классовыхъ интересовъ и признанія необходимости считаться съ ними и дѣлать имъ нѣкоторыя уступки ради осуществленія хотя части своихъ плановъ. «Примирительный характеръ» кавелинскихъ проектовъ имѣлъ нѣсколько иной источникъ. Правда, у Кавелина, какъ и у нѣкоторыхъ другихъ писателей 40-хъ годовъ, можно порою встрѣтить фразы, какъ будто свидѣтельствующія о признаніи великаго, если не первенствующаго, значенія матеріальнаго фактора въ жизни народовъ. «Никогда, — писалъ онъ въ 1865 г., — ни въ какой странѣ въ мірѣ обществомъ и государствомъ не двигали безплотныя идеи… Только интересы, положеніе дѣлъ приводятъ за собой перемѣны, а отнюдь не книжки и мысли»[8]. Но самъ Кавелинъ и большинство его сверстниковъ вкладывали въ подобныя фразы не совсѣмъ тотъ смыслъ, какой связали бы съ ними представители позднѣйшихъ поколѣній. Такія заявленія, какъ только что приведенное, нисколько не мѣшали Кавелину всецѣло оставаться на почвѣ тѣхъ идеалистическихъ представленій о сущности историческаго процесса, какія были усвоены имъ изъ нѣмецкой исторической и философской литературы, и онъ рѣдко сходилъ съ этой почвы даже при обсужденіи вопросовъ экономическаго быта. Защищая въ 1859 г. русское общинное землевладѣніе, онъ въ этой защитѣ руководился, наряду*съ экономическими соображеніями, и иными аргументами, въ его глазахъ едва-ли не болѣе важными. Сама по себѣ личная земельная собственность еще не представлялась ему ненормальной и въ общинѣ онъ видѣлъ не естественнаго ея наслѣдника, а лишь необходимый регуляторъ ея уродливыхъ и, однако, неизбѣжныхъ крайностей. «Личная собственность, какъ и личное начало, — говорилъ онъ, — есть начало движенія, прогресса, развитія; но оно становится началомъ гибели и разрушенія, разъѣдаетъ общественный организмъ, когда въ крайнихъ своихъ послѣдствіяхъ не будетъ умѣряемо и уравновѣшиваемо другимъ организующимъ началомъ землевладѣнія». Усматривая это другое начало въ общинѣ, писатель вмѣстѣ съ тѣмъ главное ея значеніе видѣлъ не въ прегражденіи пути къ образованію пролетаріата, а въ уменьшеніи нравственнаго вліянія послѣдняго на массу населенія. По его словамъ, «при существованіи общиннаго землевладѣнія, разумѣется въ надлежащей пропорціи съ личною поземельною собственностью, опаснаго для общественной экономіи перевѣса людей бездомныхъ никогда быть не можетъ, какъ бы народонаселеніе ни увеличилось». Но, «если вокругъ густыхъ массъ осѣдлаго и домовитаго сельскаго народонаселенія обростутъ многочисленные слои бездомныхъ людей, въ этомъ еще нѣтъ большой бѣды. Бѣда, когда въ быту, въ привычкахъ, въ убѣжденіяхъ массы сельскаго населенія исчезнетъ понятіе о домовитости, о ничѣмъ нетревожимой осѣдлости, о прочности его ежедневной жизни. Когда масса народа глубоко пустила корни въ землю, создается крѣпкій бытъ и крѣпкіе нравы, которые сообщаются и остальному народонаселенію, каково бы оно ни было. А въ нравахъ вся сила народа; въ нихъ тотъ геній его, который на дѣлѣ исправляетъ недостатки законовъ и упрежденій и спасаетъ общество въ годины великихъ бѣдствій. Вездѣ, гдѣ сельскія массы домовиты и прочно-осѣдлы, онѣ являются самымъ охранительнымъ общественнымъ элементомъ, о который сокрушаются всѣ невзгоды, внѣшнія и внутреннія. Отвоевывая мало-помалу изъ-подъ сельскаго класса почву, къ которой онъ приростаетъ по своему положенію, исключительная личная собственность поражаетъ нравы и крѣпость народную, устойчивость массъ въ самомъ ихъ источникѣ»[9].

Исходя изъ этого туманнаго и расплывчатаго представленія, позволявшаго переносить экономическіе вопросы въ нравственную сферу, и замѣнять заботу о нормальныхъ условіяхъ труда заботою о поддержаніи крѣпкихъ нравовъ въ народной массѣ, трудно было, конечно, придти къ строгому различенію классовыхъ интересовъ и въ правильной оцѣнкѣ ихъ взаимныхъ отношеній и ихъ вліянія на общественную жизнь страны. Въ публицистическихъ построеніяхъ Кавелина такая задача была въ сущности не столько разрѣшена, сколько обойдена и оставлена въ сторонѣ, и это обстоятельство въ значительной мѣрѣ опредѣлило собою характеръ конечныхъ выводовъ писателя. Дѣйствительность скоро убѣдила Кавелина въ ошибочности его разсчетовъ на симпатіи дворянства въ крестьянской реформѣ, показавъ ему, что громадное большинство дворянства питаетъ очень мало желанія разставаться съ крѣпостнымъ правомъ, и во всякомъ случаѣ не склонно считать освобожденіе крестьянъ съ землею сколько-нибудь выгоднымъ для себя. «Дворянство, — писалъ онъ Погодину въ началѣ 1859 года, — гнусно, гнусно и гнусно. Оно доказало, что быть душевладѣльцемъ безнаказанно нельзя: профершпилили и совѣсть, и сердце, да и умъ вдобавокъ»[10]. Но этотъ горькій урокъ практической жизни мало повліялъ на Кавелина и не поколебалъ его теоретическихъ взглядовъ. Дальнѣйшее ихъ развитіе продолжалось въ однажды усвоенномъ примирительномъ направленіи и, незамѣтно для самого Кавелина, быстро отводило его какъ отъ бывшаго его учителя въ общественныхъ вопросахъ — Герцена, такъ и отъ молодыхъ дѣятелей «Современника», съ которыми его временно сблизило было его участіе въ разрѣшеніи вопроса крестьянской реформы. Еще въ 1859 г. Кавелинъ выступилъ съ горячей апологіей дѣятельности Герцена[11], но уже три года спустя между старыми друзьями произошелъ рѣзкій разрывъ и они разошлись по различнымъ дорогамъ.

Въ короткій промежутокъ времени съ 1855 г. по 1861 г. русское общество успѣло пережить многое. Разъ начавшееся реформаторское движеніе непрерывно разросталось вширь и вглубь, привлекая къ себѣ все новыя силы и пріобрѣтая все большую опредѣленность. Освобожденіе крестьянъ нанесло первый серьезный ударъ господству старыхъ порядковъ, но этотъ ударъ въ сознаніи общества не былъ рѣшительнымъ и не могъ быть послѣднимъ. Правда, реакція, ознаменовавшая послѣдніе этапы крестьянской реформы, сильно охладила возбужденныя надежды и ожиданія, но тѣмъ настоятельнѣе вставалъ передъ мыслящею частью общества вопросъ о дальнѣйшемъ направленіи общественной и государственной жизни и о тѣхъ формахъ, въ какія она должна была вылиться. Кавелинъ съ своей стороны попытался дать отвѣтъ на этотъ вопросъ и изложить свою общественную программу. Съ этою цѣлью онъ въ 1862 г. выпустилъ за границей анонимную брошюру: «Дворянство и освобожденіе крестьянъ».

Вопросъ о ближайшемъ будущемъ Россіи былъ поставленъ въ этой брошюрѣ въ формѣ вопроса о томъ положеніи, какое достанется дворянству послѣ крестьянской реформы, и о той роли, какую можетъ и должно сыграть это сословіе въ общей жизни страны. Авторъ какъ нельзя болѣе рѣшительно высказывался противъ того мнѣнія, согласно которому вслѣдъ за паденіемъ крѣпостного права должно было послѣдовать и уничтоженіе дворянства. Онъ соглашался, что служебныя и другія привилегіи должны исчезнуть, но въ его глазахъ уравненіе дворянства въ гражданскихъ правахъ съ массою народа еще не вело къ уничтоженію сословія. Неизбѣжность существованія русскаго дворянства на будущее время, по его мнѣнію, вытекала изъ «общаго, всемірнаго закона», въ силу котораго «въ каждомъ обществѣ непремѣнно нѣкоторая его часть выдѣляется изъ массы народонаселенія и въ томъ или иномъ видѣ первенствуетъ надъ нею». Если въ этомъ утвержденіи сословія смѣшивались съ классами, то въ дальнѣйшемъ незыблемость и вѣчность сословныхъ и классовыхъ дѣленій общества доказывались, совершенно въ духѣ кн. М. М. Щербатова, простою ссылкою на прирожденное неравенство людей. «Неравенство сословій, — по словамъ Кавелина, — дано не обстоятельствами, а самой природой человѣка и человѣческаго общества, и причину его открыть не трудно. Люди по физической природѣ, по умственнымъ и другимъ своимъ способностямъ неравны между собою со дня рожденія. Изъ этого прирожденнаго неравенства вытекаетъ и неравенство внѣшней ихъ дѣятельности». Съ другой стороны, «то, что человѣкъ творитъ во внѣшнемъ мірѣ, становится его собственностью, которую онъ оставляетъ послѣ себя дѣтямъ или завѣщаетъ близкимъ; отсюда источникъ неравенства». Это послѣднее неравенство, имущественное, обладаетъ не меньшею прочностью, чѣмъ физическое. «Его, повидимому, прекратить очень легко: стоятъ только отмѣнить собственность и наслѣдство. Такія предложенія дѣлались соціалистами, но они оказались совершенно не осуществимыми, потому что противорѣчатъ закону свободы, столько же непреложному, какъ законъ общежитія». Права собственности и наслѣдства «для огромнаго большинства людей лучшій плодъ и награда трудовъ и усилій», и безъ нихъ большая часть человѣчества перестала бы трудиться и. впала бы въ «умственную и нравственную апатію». Въ этихъ двухъ правахъ «выражается свобода человѣка, которая ему такъ дорога, безъ которой онъ становится животнымъ, а общество человѣческое — стадомъ барановъ». Въ свою очередь имущественное неравенство обостряетъ плоды неравенства физическаго, такъ какъ люди обезпеченные пользуются большею возможностью развитія своихъ способностей и талантовъ, чѣмъ неимущіе. «Итакъ, — заключалъ публицистъ, — природныя свойства и собственность суть неискоренимый, вѣчный источникъ неравенства людей и различія высшихъ и низшихъ сословій во всѣхъ человѣческихъ обществахъ, во всѣ времена, на всѣхъ ступеняхъ развитія»[12].

Прибѣгая въ своемъ анализѣ явленій общественной, и въ частности экономической, жизни къ столь упрощеннымъ пріемамъ изслѣдованія, Кавелинъ и свой общественный идеалъ строилъ на почвѣ тѣхъ же наивныхъ понятій вульгарной политической экономіи. Въ основу этого идеала онъ полагалъ гармонію интересовъ сословныхъ и классовыхъ группъ, въ его представленіи нисколько не нарушаемую ихъ раздѣльнымъ существованіемъ. Не имѣя возможности отрицать существованія вражды между различными классами, онъ видѣлъ, однако, въ этой враждѣ не проявленіе естественнаго антагонизма классовыхъ интересовъ, а исключительно результатъ неправильнаго поведенія высшаго класса, который, ставъ господиномъ и «облѣнившись», начиналъ ограждать свое положеніе привилегіями и насиліемъ. При нормальныхъ же условіяхъ, по его мнѣнію, высшій классъ, отказавшись отъ привилегій и духа касты, могъ сохранить свое положеніе и тѣсную связь съ другими классами. Эту мысль онъ иллюстрировалъ примѣрами французскаго и англійскаго дворянства, опять-таки смѣшивая при этомъ понятія сословія и класса[13].

Вооружившись такимъ критеріемъ, Кавелинъ обращался къ русской жизни. Въ Россіи, по его указанію, высшее сословіе никогда не имѣло большой силы и самостоятельности, благодаря отсутствію у него тѣсной связи съ народной массой. Вельможество московской эпохи, «не имѣло корней въ народѣ, было ему чуждо, стояло къ нему почти враждебно» и было поэтому легко раздавлено верховною властью. «Съ реформы Петра В. паденіе вельможества очистило остальному дворянсту путь къ высшимъ государственнымъ степенямъ и власти». Съ этой поры вплоть до 1825 года дворянство находилось въ крайне благопріятныхъ для него условіяхъ. «Къ несчастью, крѣпостное право поставило это сословіе въ фальшивое, щекотливое положеніе къ цѣлой половинѣ сельскаго народонаселенія имперіи». Между тѣмъ, дворянство «всѣми силами схватилось за это несчастное право, держалось за него до-нельзя и цѣлымъ рядомъ ошибокъ, бывшихъ неизбѣжнымъ, роковымъ послѣдствіемъ этой основной коренной ошибки, дошло до теперешняго безсилія и ничтожества». «Печальную картину, — говорилъ писатель, — представляетъ исторія русскаго дворянства за послѣдніе полъ-вѣка. Озабоченное одною мыслью удержать за собою крѣпостное право, оно въ царскихъ совѣтахъ упорно сопротивлялось всякимъ полезнымъ реформамъ, прямо или косвенно затрогивавшимъ крѣпостной вопросъ; подъ вліяніемъ той же задушевной мысли оно мало-по-малу стало во враждебное отношеніе къ литературѣ, къ наукѣ, къ университетамъ и просвѣщенію, во всемъ стало тормозить развитіе народной жизни, гдѣ и какъ и сколько могло. Въ мѣстномъ управленіи оно начало избирать въ представители своего сословія, въ полицію и суды только тѣхъ, которые защищали помѣщиковъ и ихъ драгоцѣнное крѣпостное право, не заботясь и не думая ни о чемъ остальномъ. Стремясь неудержимо все далѣе и далѣе по этому роковому пути, дворянство присвоило исключительно одному себѣ печальную привилегію рабовладѣнія, какъ будто нарочно хотѣло на одномъ себѣ сосредоточить всю силу народнаго негодованія; оно затруднило другимъ классамъ вступленіе въ службу и переходъ въ дворянство и чрезъ это стало все болѣе и болѣе смыкаться въ исключительно привилегированное сословіе. Не имѣя матеріальной необходимости работать и трудиться, оно отвыкло отъ труда и послѣ нѣсколькихъ лѣтъ службы предавалось покою и совершенному бездѣйствію въ своихъ имѣніяхъ. Даже воспитаніемъ стало оно пренебрегать, вслѣдствіе того, что крѣпостное право и другія привилегіи освобождали его отъ необходимости вести трудовую жизнь. Дѣти невольно заражались примѣромъ родителей. Словомъ, наше дворянство снова повторило исторію нашего стариннаго вельможества, только уже не въ политической, а въ гражданской сферѣ». Самое образованіе, проникавшее изъ Европы, при такихъ условіяхъ обращалось скорѣе не на пользу, а во вредъ сословію, прививая къ нему лишь «внѣшній лоскъ образованности, привычки довольства, комфорта и разврата». Разоренное такими наклонностями дворянство прибѣгло къ ссудамъ подъ свои имѣнія, но кредитъ, служившій лишь для продолженія роскошной не по средствамъ жизни, повелъ «къ окончательному разоренію большинства помѣщиковъ». «Послѣ того дворянству оставалось одно изъ двухъ: или приняться снова за службу и на счетъ казны и просителей поправить свои дѣла, избѣгая въ то же время кредиторовъ и тюрьмы, или налечь на крестьянъ и пополнять дефициты огромными оброками и усиленными работами подданныхъ. Одни прибѣгли къ первому изъ этихъ способовъ и тѣмъ уронили всякій кредитъ къ служащимъ дворянамъ; другіе обратились ко второму, все болѣе и болѣе раздражая противъ дворянства сельское населеніе; третьи не пренебрегали обоими способами, находя, вѣроятно, соединеніе ихъ наиболѣе для себя выгоднымъ». Наконецъ, наступилъ моментъ, когда крѣпостное право было признано явно непримиримымъ съ дальнѣйшимъ прогрессомъ государственной жизни. Но и тутъ «дворянство отнеслось къ вопросу объ освобожденіи крестьянъ нехотя, отрицательно, пассивно, и было обойдено. Ему остались на долю одно напрасное сѣтованіе и безсильная злоба»[14].

Трудно было бы съ большимъ мастерствомъ набросать въ немногихъ штрихахъ такую яркую и справедливую картину историческаго развитія русскаго дворянства. Но чѣмъ ярче была эта картина, чѣмъ большею вѣрностью дѣйствительности она отличалась, тѣмъ менѣе оправданнымъ являлся переходъ писателя отъ изслѣдованія прошедшаго къ сужденіямъ о настоящемъ. Вступая на почву современности, Кавелинъ какъ будто забывалъ о воспроизведенныхъ имъ самимъ условіяхъ недавняго прошлаго и во всякомъ случаѣ почти не считался съ ними. Благодаря этому, онъ изъ изслѣдователя общественной жизни, изучающаго развитіе въ ней тѣхъ или иныхъ процессовъ, незамѣтно для самого себя обращался въ моралиста чистой воды, поученія котораго могли имѣть тѣмъ менѣе значенія, что въ основѣ ихъ лежало очень малое знакомство съ дѣйствительнымъ характеромъ тѣхъ фактовъ, къ какимъ они были пріурочены. Указывая, что за уничтоженіемъ крѣпостного права неизбѣжно должно послѣдовать постепенное уравненіе дворянъ во всѣхъ гражданскихъ правахъ съ другими сословіями, Кавелинъ намѣчалъ вытекавшее отсюда измѣненіе характера дворянства. Изъ привилегированнаго, наслѣдственнаго и болѣе или менѣе замкнутаго сословія, принадлежность къ которому опредѣлялась рожденіемъ или пожалованіемъ, оно должно было обратиться въ классъ землевладѣльцевъ. «Зерномъ, главнымъ интересомъ, около котораго сгруппируется это сословіе, будетъ, — утверждалъ Кавелинъ, — крупное землевладѣніе». Съ этимъ фактомъ измѣненія характера дворянства писатель связывалъ самыя розовыя предвидѣнія и ожиданія. «Гибельная разобщенность классовъ прекратится, — предсказывалъ онъ. — Дворянство, переставъ быть замкнутымъ сословіемъ, будетъ принимать въ себя новые элементы изъ другихъ классовъ и выдѣлять изъ себя въ низшіе слои народа тѣ, которые стали ему чужды. Вслѣдствіе этого весь народъ составитъ одно органическое тѣло, въ которомъ каждый будетъ занимать высшую или низшую ступень одной и той же лѣстницы; высшее сословіе будетъ продолженіемъ и завершеніемъ низшаго, а низшее — служить питомникомъ, основаніемъ и исходною точкою для высшаго. То, чему весь міръ удивляется въ Англіи, что составляетъ источникъ ея силы, и величія, то, чѣмъ она такъ справедливо гордится передъ прочими народами, — именно правильное, нормальное отношеніе между низшими и высшими классами, органическое единство всѣхъ народныхъ элементовъ, открывающее возможность безконечнаго мирнаго развитія посредствомъ постепенныхъ реформъ, дѣлающее невозможною революцію низшихъ классовъ противъ высшихъ, — все это будетъ и у насъ, если только, — прибавлялъ писатель, — дворянство пойметъ свое теперешнее положеніе и благоразумно имъ воспользуется». Положеніе русскаго дворянства представлялось Кавелину даже гораздо болѣе прочнымъ, нежели дворянства англійскаго. Условіемъ, сообщавшимъ высшему сословію въ Россіи эту особую прочность, было въ глазахъ писателя освобожденіе крестьянъ съ землею. «Этимъ, — утверждалъ онъ, — мы заранѣе навсегда избавляемся отъ голоднаго пролетаріата и неразрывно съ нимъ связанныхъ мечтательныхъ теорій имущественнаго равенства, отъ непримиримой зависти и ненависти къ высшимъ классамъ и отъ послѣдняго ихъ результата, — соціальной революціи, самой страшной и неотвратимой изъ всѣхъ, потрясающей народный организмъ въ самыхъ его основаніяхъ и во всякомъ случаѣ гибельной для высшихъ сословій». Благодаря надѣленію крестьянъ землею классъ землевладѣльцевъ навсегда останется въ Россіи первенствующимъ сословіемъ и землевладѣльческіе интересы будутъ служить въ ней главнымъ основаніемъ для распредѣленія населенія на общественные разряды и группы. Такимъ образомъ, заключалъ Кавелинъ, русскому дворянству предстоятъ «общественное положеніе и будущность, какихъ ни одно высшее сословіе не имѣло ни у одного народа. Надѣленіе всѣхъ крестьянъ землею дало ему гранитный, несокрушимый фундаментъ; общеніе съ другими классами сдѣлаетъ его законнымъ представителемъ страны; а преобладаніе землевладѣльческихъ и земледѣльческихъ интересовъ свяжетъ его неразрывными узами съ большинствомъ народонаселенія, имѣющаго тѣ же самые интересы, и навсегда сохранитъ за нимъ значеніе высшаго сословія»[15].

Полное отожествленіе интересовъ мелкаго и крупнаго землевладѣнія, представителей труда и обладателей ренты, игравшее такую важную роль въ этихъ предвиденіяхъ будущаго, само по себѣ уже сообщало имъ чрезмѣрно идиллическій характеръ, разрывая связь между ними и реальною почвою дѣйствительности. Но эта связь становилась еще слабѣе, чтобъ не сказать — призрачнѣе, благодаря другой сторонѣ разсужденій писателя. Рисуя широкіе горизонты будущаго, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ не видѣлъ никакой необходимости въ коренномъ измѣненіи условій настоящаго. Необыкновенная широта и значительность цѣлей въ его планахъ страннымъ образомъ сочетались съ чрезвычайною скромностью и бѣдностью средствъ. Обѣщая дворянству въ Россіи такое положеніе, какого оно не имѣло нигдѣ и никогда, Кавелинъ не предлагалъ ему, однако, добиваться какихъ-либо политическихъ реформъ и, напротивъ, считалъ всѣ реформы такого рода рѣшительно ненужными. Дворянству, по его мнѣнію, надобно было лишь «позаботиться о сохраненіи за собою своихъ-имѣній, о возможномъ сближеніи со всѣми классами народа, о пріобрѣтеніи возможно большаго вліянія на мѣстныя дѣла и управленія». Въ свою очередь все это могло быть достигнуто очень просто. Запутавшимся въ дѣлахъ дворянамъ слѣдовало бросить службу и заняться хозяйствомъ въ своихъ имѣніяхъ. Для сближенія съ другими классами «не нужно ни тратъ, ни чрезмѣрныхъ усилій: отсутствіе всякаго чванства и спѣси, ласковость, твердое знаніе дѣла, вѣрность въ словѣ и честность въ разсчетахъ, — вотъ качества, которыя требуются для того, чтобы снискать общее къ себѣ довѣріе и благорасположеніе въ массахъ народа». Наконецъ, для пріобрѣтенія вліянія въ мѣстности дворянству, по утвержденію писателя, достаточно было пользоваться уже имѣвшимися у него правами «не во вредъ себѣ, не для извлеченія минутныхъ выгодъ и личныхъ протекцій, а на общую пользу, для упроченія за собою виднаго и почетнаго нравственнаго положенія въ глазахъ цѣлой губерніи»[16]. Вопросы соціальнаго и политическаго быта переводились такимъ путемъ на почву обыденной морали и на ней уже получали свое рѣшеніе, по необходимости являвшееся въ этихъ условіяхъ крайне узкимъ и обращавшееся въ мало соотвѣтствовавшую дѣйствительной жизни идиллію.

Такой характеръ указанной программы очень мало затушевывался попытками ея автора доказать историческую необходимость проектируемаго имъ пути и поставить свои совѣты и ожиданія въ тѣсную связь съ конкретными условіями русской дѣйствительности текущаго момента. Эти попытки и не шли въ сущности далѣе общихъ, неопредѣленныхъ и подчасъ противорѣчивыхъ ссылокъ на требованія историческаго развитія, трактуемаго при томъ исключительно съ идеалистической точки зрѣнія. Доказывая неизбѣжное наступленіе прогрессивныхъ законодательныхъ реформъ помимо всякихъ измѣненій политическаго строя, Кавелинъ ссылался на «силу обстоятельствъ и вещей», требующую какихъ реформъ, на то, что послѣднія всюду были «не столько плодомъ прекрасныхъ чувствъ и благородныхъ мыслей, сколько результатомъ неотложныхъ, практическихъ потребностей» и, довольствуясь такими ссылками, не считалъ нужнымъ входить въ анализъ «обстоятельствъ и вещей», своей силой ведущихъ къ реформамъ[17]. Во всякомъ случаѣ, отвлекая историческій процессъ «отъ желаній однихъ и сопротивленія другихъ» и связывая его развитіе исключительно съ «неотразимыми практическими нуждами», писатель не придавалъ ему матеріалистическаго характера. Сами по себѣ взятыя, матеріальныя условія быта играли въ представленіи писателя второстепенную роль, и Кавелинъ какъ нельзя яснѣе высказалъ это, вернувшись черезъ три года къ вопросу объ общественной роли дворянства въ Россіи. «У насъ, — писалъ онъ, — есть матеріалъ въ дворянствѣ, двѣ капли воды сходный съ тѣмъ, какой господствовалъ въ Англіи въ XVIII вѣкѣ… Это элементъ достаточныхъ мѣстныхъ землевладѣльцевъ… Къ этому превосходному элементу, сильному и прочному, присоединяется у насъ, къ великому нашему счастію, сильное, громадное, въ высшей степени консервативное мужицкое сословіе, — консервативное потому, что оно, къ счастью, теперь тоже землевладѣлецъ. Гдѣ въ мірѣ лучше условія для государственной жизни»?.. «А между тѣмъ, — не особенно послѣдовательно прибавлялъ писатель, — изъ этихъ превосходныхъ условій у насъ ничего не выходитъ, и не выходитъ единственно потому, что дворянство не понимаетъ, да и не хочетъ понимать своего положенія: протестуетъ, сердится, проживается на вздоръ, держитъ себя особнякомъ и по возможности устраняется отъ труда и работы на общее дѣло въ провинціи»[18]. Такимъ образомъ, въ конечномъ итогѣ формы соціальнаго быта въ представленіи Кавелина не только не имѣли первенствующаго значенія, но всецѣло зависѣли отъ настроенія дворянскаго сословія, и главною задачею своей эпохи онъ признавалъ пересозданіе этого настроенія въ указанномъ выше направленіи.

Программа, проникнутая такимъ наивно-примирительнымъ духомъ, столь неопредѣленная и колеблющаяся въ своихъ исходныхъ пунктахъ и столь неясная въ своихъ результатахъ, естественно, не могла найти себѣ большого сочувствія среди людей, обладавшихъ сколько-нибудь твердыми общественными взглядами. Особенно враждебно встрѣтилъ ее Герценъ. Въ его глазахъ брошюра Кавелина явилась не то вызовомъ, который авторъ бросалъ своимъ старымъ друзьямъ, не то ложнымъ тактическимъ пріемомъ, въ основу котораго было положено сознательное лицемѣріе. Самъ Герценъ хорошо зналъ цѣну союза общественныхъ силъ и умѣлъ ограничивать свои практическія требованія отъ данной минуты наиболѣе существенными пунктами, но это ограниченіе никогда не переходило у него въ умолчаніе объ основахъ его убѣжденій и тѣмъ болѣе въ отреченіе отъ нихъ. Къ тяжелому и горькому разочарованію, какое доставилъ ему громогласный отказъ близкаго друга отъ этихъ убѣжденій, присоединилось еще досадливое раздраженіе, вызванное непонятною для Герцена наивностью Кавелина въ обсужденіи вопросовъ государственной жизни. Подъ вліяніемъ этихъ чувствъ Герценъ въ очень рѣзкомъ тонѣ потребовалъ отъ Кавелина объясненій, онъ-ли, дѣйствительно, авторъ брошюры «Дворянство и освобожденіе крестьянъ», и рѣшительно поставилъ ему свой ультиматумъ, требуя отреченія отъ этой брошюры или отъ прежней близости. Напрасно озадаченный Кавелинъ взывалъ къ воспоминаніямъ старой дружбы, напрасно онъ пытался привести свои теоретическіе взгляды въ связь съ недовѣріемъ Герцена къ политическому развитію Запада, напрасно увѣрялъ, что онъ больше и лучше всѣхъ цѣнитъ мысли Герцена и находитъ въ его произведеніяхъ мудрость, скрытую отъ массы читателей и едва-ли не отъ самого автора. Герценъ не пошелъ на уступки, нарушавшія цѣльность его принципіальныхъ взглядовъ. Разрывъ состоялся и бывшіе друзья разошлись по равнымъ дорогамъ, на которыхъ имъ не суждено было болѣе встрѣчаться.

Вскорѣ послѣ того, послѣдовавшее за крестьянскою реформою введеніе земскихъ учрежденій дало поводъ Кавелину высказать свои взгляды еще съ большею полнотою и отчетливостью. Горячо привѣтствуя «Положеніе о земскихъ учрежденіяхъ», какъ удовлетворившее «одну изъ самыхъ первыхъ, настоятельнѣйшихъ потребностей послѣ упраздненія крѣпостного права», онъ вмѣстѣ съ тѣмъ находилъ, что «достоинство этихъ учрежденій опредѣляется совсѣмъ не обширностью самоуправленія, которое они предоставляютъ, а правильностью ихъ организаціи и полнотою той доли самостоятельнаго завѣдыванія мѣстными дѣлами, которая дается уѣздамъ и губерніямъ». Въ смыслѣ же самостоятельности мѣстнаго самоуправленія новымъ закономъ, по убѣладенію писателя, было «сдѣлано все, что нужно, и больше дѣлать не слѣдовало». Если бы «Положеніе о земскихъ учрежденіяхъ» не предусматривало возможности неудачъ мѣстнаго самоуправленія и не устанавливало надъ послѣднимъ правительственнаго контроля, оно, продолжалъ Кавелинъ, «показалось бы намъ не серьезнымъ законодательнымъ актомъ, а скорѣе программой на французскій манеръ, которая Богъ знаетъ что сулитъ, а на дѣлѣ даетъ мало, очень мало, почти ничего». Но, — утверждалъ онъ, — «этого-то декораціоннаго характера и не имѣетъ Положеніе: оно производитъ преобразованіе осторожно, предвидитъ доброе и худое, и именно въ этомъ несомнѣнный залогъ, что мы вступаемъ на новый путь безъ колебаній и сюрпризовъ»[19]. Этотъ оптимизмъ вытекалъ не только изъ темперамента писателя, но имѣлъ подъ собою и нѣкоторое теоретическое основаніе, стоявшее въ тѣсной связи со всѣми взглядами Кавелина на характеръ общественной жизни. Оставаясь вѣрнымъ духу органической школы историковъ и юристовъ, Кавелинъ считалъ прогрессъ неизбѣжнымъ, но придавалъ ему вполнѣ безличный характеръ и вмѣстѣ съ тѣмъ склоненъ былъ сильно преувеличивать его необходимую постепенность. Благодаря такой точкѣ зрѣнія эволюція учрежденій представлялась ему чѣмъ-то совершенно самостоятельнымъ и отдѣльнымъ отъ жизни личностей, создающихъ эти учрежденія и пользующихся ими. «Въ жизни и развитіи учрежденій, — писалъ онъ, — наши прихоти, желанія, мечты и ошибки участвуютъ гораздо меньше, чѣмъ мы обыкновенно думаемъ. Учрежденія имѣютъ свое начало, свое продолженіе и свой конецъ помимо нашей воли, очень часто даже помимо нашего сознанія»[20]. Такая точка зрѣнія, явившаяся, какъ результатъ реакціи противъ свойственныхъ XVIII вѣку представленій о безграничной мощи единичнаго человѣческаго разума, въ свое время могла имѣть и, дѣйствительно, имѣла большой смыслъ въ примѣненіи къ явленіямъ прошедшаго, помогая уловить ихъ генетическую связь. Но когда тотъ же самый взглядъ прилагался къ фактамъ текущей жизни, его условность и искусственность рѣзко выступали наружу. Въ этомъ отношеніи и о Кавелинѣ можно было повторить то, что было сказано объ его нѣмецкихъ учителяхъ: какъ они, онъ хорошо понималъ прошлое, но, какъ они же, плохо вглядывался въ настоящее и мало понималъ потребности будущаго. Разъ общественная жизнь въ ея цѣломъ и въ частности развитіе учрежденій признавались стоящими внѣ всякой зависимости отъ идеаловъ и стремленій людей, всецѣло подчиненными «неизмѣннымъ законамъ, которыхъ люди не могутъ передѣлать», то тѣмъ самымъ содержаніе совѣтовъ, съ какими писатель-публицистъ могъ бы обратиться къ своимъ современникамъ, будь то отдѣльныя личности или цѣлые общественные классы, сводилось въ простой морали. И, дѣйствительно, увѣщанія, съ какими Кавелинъ счелъ нужнымъ обратиться къ русскому обществу по случаю введенія земскихъ учрежденій, не шли дальше проповѣди азбучныхъ моральныхъ истинъ. Но при этомъ стремленіе писателя согласовать свои собственныя желанія съ безусловнымъ преклоненіемъ передъ фактами внесло въ его проповѣдь и нѣкоторыя фальшивыя ноты. Признавая не только естественнымъ, но и желательнымъ тотъ фактъ, что рѣшительное преобладаніе въ земскихъ учрежденіяхъ досталось на долю дворянства, Кавелинъ вмѣстѣ съ тѣмъ убѣждалъ послѣднее не преслѣдовать исключительно свои сословныя выгоды, и прецеденты для такой дѣятельности сословія находилъ въ прошломъ. Мы не можемъ забыть, говорилъ онъ между прочимъ, о томъ, что «большинство мировыхъ посредниковъ, взятыхъ изъ среды дворянства, подвергалось нареканіямъ не за излишнее пристрастіе въ интересамъ своего сословія, а, напротивъ, за излишнее увлеченіе въ пользу интересовъ освобождаемыхъ крестьянъ». «Какъ ни дурно всякое пристрастіе, — продолжалъ писатель, — но, ужъ если безъ него нельзя обойтись, то лучше же пристрастіе, противъ своихъ сословныхъ выгодъ, чѣмъ близорувое, узкосердечное, себялюбивое, черствое пристрастіе въ ихъ пользу; пусть люди, живущіе со дня на день, думаютъ объ этой роли дворянъ и дворянства въ дѣлѣ освобожденія, какъ хотятъ; мы считаемъ ее положительной заслугой этого сословія, которая не забудется»[21]. Едва-ли, однако, Кавелинъ могъ такъ скоро забыть и то, какъ относилось громадное большинство дворянства въ дѣятельности мировыхъ посредниковъ, и то, какъ онъ самъ оцѣнивалъ роль дворянства въ дѣлѣ освобожденія крестьянъ.

Прошло послѣ того шестнадцать лѣтъ, — и Кавелину пришлось сознаться въ полномъ крушеніи своихъ розовыхъ надеждъ и ожиданій, построенныхъ на столь ненадежномъ фундаментѣ. «Крестьяне, — писалъ онъ о земскихъ учрежденіяхъ въ 1880 г., — изъ нихъ почти исключены; ихъ тщательно и долго оттирали и, наконецъ, оттерли. Люди хорошіе, знающіе и опытные, къ земскому дѣлу послѣ всего того, что съ нимъ дѣлалось, расхолодѣли и отъ него отшатнулись; а висѣли въ нихъ густой массой почти исключительно дворяне, въ большинствѣ или совершенное ничтожество, или бывшіе крѣпостники, которые продолжаютъ и по сей день вздыхать о блаженномъ старомъ времени, когда имъ жилось легко и привольно, и стараются не мытьемъ, такъ катаньемъ, по возможности подобрать и сохранить крохи, уцѣлѣвшія отъ роскошнаго стола, унесеннаго у нихъ изъ-подъ носу 19 февраля 1861 г.». «Вы въ Петербургѣ, — продолжалъ умудренный житейскимъ опытомъ писатель, — воображаете, что крѣпостное право умерло, похоронено и память о немъ исчезла? Очень ошибаетесь! Оно живетъ еще во взглядахъ, понятіяхъ, привычкахъ и помѣщиковъ, и крестьянъ, и если будетъ, какъ было до сихъ поръ, поддерживаться администраціей губернской и петербургской, то проживетъ еще долго. Исчезло только мелкое дворянство; среднее, уцѣлѣвшее отъ Погрома эманципаціи, и крупное пропитались понятіями промышленниковъ и коммерсантовъ, для которыхъ нажива, во что бы ни стало, есть высшій и единственный идеалъ. Кто посмышленѣй, бывалъ за границей, читалъ кое-что, тотъ умѣетъ прикрывать хищническіе аппетиты громкими фразами, позаимствованными изъ политической экономіи и жаргона европейскихъ буржуа, но подкладка все та же, крѣпостническая. Этотъ слой господствуетъ теперь въ большинствѣ земствъ и давитъ не только крестьянство, но и порядочное меньшинство изъ дворянъ всею тяжестью своего вліянія и своего имущественнаго превосходства»[22].

Но если въ своей критикѣ земской дѣятельности Кавелинъ до извѣстной степени сходился съ наиболѣе послѣдовательными сторонниками идеи мѣстнаго самоуправленія на русской почвѣ, то иначе сложилась съ годами положительная сторона его воззрѣній. Пережитый опытъ, разбивъ его прежнія упованія, не научилъ его точнѣе распознавать реальныя силы русской дѣйствительности и вмѣстѣ съ тѣмъ не ослабилъ, а скорѣе даже усилилъ, ту долю безсознательнаго консерватизма, какая и раньше была въ его взглядахъ. Самыя неудачи, постигшія опытъ земскаго самоуправленія, онъ склоненъ былъ относить не столько на счетъ тѣхъ условій, какими былъ окруженъ такой опытъ на практикѣ, сколько на счетъ юной русской общественности, проявившей, по его мнѣнію, въ этомъ случаѣ скудость своихъ нравственныхъ силъ. Сообразно этому воспитаніе въ обществѣ такихъ силъ и являлось въ глазахъ писателя наиболѣе важной задачей, которую онъ прямо противополагалъ кореннымъ реформамъ государственнаго быта, какъ затрогивающимъ лишь поверхность жизни.

Подобный выводъ подкрѣплялся для Кавелина и рядомъ другихъ соображеній. Съ самаго начала своей литературной дѣятельности онъ охотно указывалъ на тотъ фактъ, что Россія по своей соціальной структурѣ отличается отъ государствъ европейскаго Запада, и приписывалъ этому факту чрезвычайно большое значеніе. Съ теченіемъ времени такія указанія пріобрѣтали въ его устахъ все болѣе настойчивый и рѣзкій характеръ и къ концу семидесятыхъ годовъ мысль о коренномъ различіи Россіи отъ Запада, не позволяющемъ ей усваивать себѣ государственные порядки послѣдняго, заняла центральное мѣсто въ общественномъ міросозерцаніи Кавелина, какъ бы вернувшагося на этомъ пунктѣ къ доктринѣ славянофильства. Бурный и стремительный потокъ русской общественной жизни въ шестидесятыхъ годахъ, быстро оставившій за собою старые споры западниковъ и славянофиловъ, на время, правда, унесъ было въ своемъ теченіи и Кавелина. Хотя послѣдній и сторонился отъ слишкомъ тѣснаго союза съ тѣми элементами литературнаго и общественнаго движенія, которые самъ онъ называлъ «крайними», онъ все же стоялъ къ нимъ довольно близко и испытывалъ на себѣ ихъ воздѣйствіе. Подъ ихъ вліяніемъ онъ вышелъ за предѣлы тѣхъ вопросовъ, которые охватывались старымъ западничествомъ и славянофильствомъ. Его общественный кругозоръ сталъ въ эту пору шире, его представленія о развитіи русской жизни сдѣлались болѣе конкретными. Но въ существѣ своемъ новое идейное движеніе, подставлявшее на мѣсто абстрактныхъ философскихъ терминовъ соціальныя и экономическія явленія, оставалось чуждымъ Кавелину. Вѣрный ученикъ нѣмецкой идеалистической метафизики, онъ уже не успѣлъ или не сумѣлъ усвоить себѣ новаго реальнаго міровоззрѣнія. Взамѣнъ того онъ поспѣшилъ забыть о самомъ существованіи послѣдняго, какъ только его проявленія въ жизни пріобрѣли менѣе властный характеръ и широко разлившаяся было рѣка общественнаго движенія стала входить въ болѣе узкіе берега. Начиная съ семидесятыхъ годовъ, Кавелинъ либо совершенно игнорировалъ то идейное теченіе въ русскомъ обществѣ, литературными выразителями котораго служили сперва «Современникъ», а потомъ «Отечественныя Записки», либо же третировалъ это теченіе, какъ простое и необдуманное подражаніе европейскимъ образцамъ, на русской почвѣ лишенное всякаго смысла и значенія. Въ этомъ отношеніи онъ не колебался даже сопоставлять взгляды названной части литературы съ стремленіями крайнихъ реакціонеровъ, находя между тѣми и другими полную аналогію въ ихъ безпочвенности. Въ его представленіи все содержаніе умственной жизни русскаго общества сводилось къ борьбѣ западническихъ и славянофильскихъ воззрѣній, и цѣлью собственной дѣятельности въ эту пору онъ ставилъ синтезъ этихъ противорѣчивыхъ программъ. Въ сущности же этотъ мнимый синтезъ все болѣе отклонялъ его въ сторону славянофильства.

До нѣкоторой степени такой поворотъ назадъ, къ пройденной уже однажды стадіи, явился результатомъ послѣдовательнаго развитія взглядовъ, присущихъ Кавелину и ранѣе, въ эпоху его ревностнаго западничества. Та органическая школа, ученикомъ которой выступилъ Кавелинъ въ своемъ истолкованіи русской исторіи, вообще склонна была разсматривать жизнь всякаго народа, какъ прямолинейное развитіе народнаго духа, не допускающее ни уклоненій въ сторону, ни какого-либо воздѣйствія извнѣ. Всецѣло воспринявъ это воззрѣніе, Кавелинъ въ первые годы своей писательской дѣятельности лишь исходилъ изъ него въ своихъ доказательствахъ закономѣрности русскаго историческаго процесса, но не пытался закрѣплять результаты прошедшаго въ настоящемъ, указывая, наоборотъ, на возможность безконечнаго и разнообразнаго развитія, которое должно было, по его взгляду, приблизить русскій народъ къ западно-европейскимъ націямъ. Но съ годами Кавелинъ измѣнилъ этому первоначальному пониманію указаннаго воззрѣнія и придалъ ему болѣе консервативное истолкованіе, все рѣзче проводя демаркаціонную линію между народнымъ и общечеловѣческимъ, русскимъ и западно-европейскимъ развитіемъ и рѣшительно настаивая -на необходимости созданія строго-самобытной національной культуры. Окончательно сложились его взгляды въ этомъ направленіи къ концу семидесятыхъ и началу восьмидесятыхъ годовъ.

Названные годы, бывшіе временемъ остраго кризиса русской жизни, дали сильный толчокъ публицистической дѣятельности Кавелина. Отзываясь на запросы текущаго дня, онъ напечаталъ за это время рядъ статей публицистическаго содержанія въ русскихъ журналахъ и издалъ за границей и въ отечествѣ нѣсколько большихъ произведеній, посвященныхъ обсужденію важнѣйшихъ вопросовъ внутренней жизни Россіи. Въ этихъ произведеніяхъ не было недостатка въ удачныхъ и вѣрныхъ критическихъ замѣчаніяхъ относительно господствовавшихъ въ русской дѣйствительности порядковъ, но вся эта, нерѣдко блестящая, критика частностей вытекала изъ такихъ общихъ представленій, которыя своею неясностью и ошибочностью парализовали ея силу и обращали положительную программу писателя въ безсодержательную утопію. Основное положеніе, на которомъ строилъ Кавелинъ все зданіе своихъ разсужденій по поводу необходимыхъ Россіи реформъ, заключалось въ утвержденіи, что «соціальный строй русскаго государства, въ которомъ нѣтъ рѣзко различенныхъ и враждебныхъ другъ другу сословій, кастъ и общественныхъ слоевъ», обрекаетъ на безплодность всѣ попытки коренного государственнаго преобразованія и допускаетъ возможность лишь административныхъ реформъ. По отношенію къ послѣднимъ проекты Кавелина въ свою очередь не заходили особенно далеко. Проектированная имъ программа включала въ себя лишь частичныя преобразованія высшихъ государственныхъ учрежденій въ видѣ приданія имъ нѣкоторой самостоятельности и пополненія ихъ состава выборными отъ земства членами, установленіе несмѣняемости и судебной отвѣтственности членовъ администраціи и суда и предоставленіе нѣсколько большей независимости органамъ мѣстнаго самоуправленія и сравнительно большаго простора — печати[23]. Дальше этихъ предѣловъ Кавелинъ уже не шелъ. Мало того, — онъ рѣшительно утверждалъ, что такая программа не только соотвѣтствуетъ положенію страны, но и заключаетъ въ себѣ максимумъ желаній всего русскаго общества, равнымъ образомъ не желающаго выступать за ея предѣлы. «Что у насъ желаютъ свободы печати, — писалъ, напримѣръ, онъ въ 1881 г., — есть клевета и напраслина на Россію. Отдѣльныя лица, и то весьма немногочисленныя, дѣйствительно ея желаютъ, но огромное большинство не только простого народа, но и образованныхъ и полуобразованныхъ слоевъ, о свободѣ печати я не помышляютъ, и если говорятъ о ней, то только не умѣя, по незнанію и малому политическому развитію, называть вещи ихъ собственными именами»[24].

Исходя изъ тѣхъ же самыхъ построеній, Кавелинъ писалъ и главный трудъ послѣднихъ лѣтъ своей жизни — «Крестьянскій вопросъ». Въ этой книгѣ опять-таки разбросано не мало цѣнныхъ мыслей, удачныхъ и мѣткихъ обобщеній, но за всѣми ими не трудно разглядѣть чисто утопическую основу разсужденій автора. Послѣдній въ своемъ трудѣ отправляется отъ того утвержденія, что «въ крестьянствѣ ключъ нашего національнаго существованія, что въ немъ разгадка всѣхъ особенностей нашего политическаго, гражданскаго и экономическаго быта, что отъ матеріальнаго, умственнаго и нравственнаго состоянія нашего крестьянства зависѣли и будутъ зависѣть успѣхи и развитіе всѣхъ сторонъ русской жизни и что потому на устройство и развитіе его должны быть направлены, прежде всего, всѣ усилія правительства и частныхъ лицъ». Но, выставляя такое утвержденіе, авторъ вмѣстѣ съ тѣмъ отказывался видѣть въ немъ основаніе для какой-либо вполнѣ опредѣленной соціальной и политической программы, выведенной изъ интересовъ даннаго класса Въ русской дѣйствительности онъ не усматривалъ никакихъ реальныхъ интересовъ, которые стояли бы въ противорѣчіи съ интересами крестьянства, и то обстоятельство, что послѣдніе въ государственной и общественной жизни оставались на заднемъ планѣ, объяснялъ исключительно «слабымъ развитіемъ русскаго національнаго самосознанія». Изъ факта отсутствія въ Россіи крѣпкихъ и сильныхъ сословій онъ заключалъ объ отсутствіи въ русской жизни классовъ и классовыхъ интересовъ, и это давало ему возможность придать русскому соціальному вопросу вполнѣ оригинальную на видъ постановку. «Въ томъ-то и дѣло, — утверждалъ онъ, — что у насъ всѣ интересы, всѣ направленія, всѣ общественные слои, всѣ теоріи и воззрѣнія, всѣ общественныя положенія, словомъ, всѣ разнообразныя явленія русской жизни имѣютъ свой центръ тяжести въ крестьянствѣ, изъ него исходятъ и къ нему сходятся, но въ то же время демократическій принципъ совершенно чуждъ нашему соціальному строю». Такимъ путемъ на мѣсто соціальнаго принципа подставлялся національный, и писатель открыто и рѣшительно настаивалъ на необходимости подобнаго подмѣна. «Не демократическій принципъ, которому у насъ нѣтъ мѣста, какъ и аристократическому, — говорилъ онъ, — а русскій національный интересъ, польза родины и государства, помимо всякихъ предвзятыхъ теорій, заставляютъ обратить всѣ помыслы, всѣ средства и усилія прежде всего на устройство, обезпеченіе и поднятіе у насъ крестьянства».[25]

Въ сущности сведеніе соціальныхъ задачъ къ національнымъ не было, конечно, совершенною новостью. Въ то время, когда Кавелинъ писалъ свой «Крестьянскій вопросъ», оно было лишь крупнымъ шагомъ назадъ, къ той эпохѣ, когда въ наукѣ всецѣло господствовала идеалистическая метафизика органической школы. Не новы оказались и результаты такой постановки вопроса. Отыскивая основанія для своей программы не столько въ реальныхъ явленіяхъ жизни, сколько въ глубинахъ народнаго самопознанія, Кавелинъ мечталъ о великой исторической миссіи русскаго народа, которому, по его убѣжденію, предстояло выразить въ своей жизни совершенно новую, неизвѣстную другимъ народамъ идею. «Одно изъ двухъ, — говорилъ онъ, — или русское государство есть призракъ, фантомъ, случайно возникшій, который долженъ исчезнуть, не оставя послѣ себя другого слѣда, кромѣ громаднаго матеріальнаго факта, подобнаго другимъ колоссальнымъ созданіямъ Азіи, или намъ суждено представить и осуществить новую соціальную и политическую комбинацію и чрезъ нее завоевать себѣ право на историческое бытіе между другими культурными народами. Никакой середины въ этой дилеммѣ нѣтъ — и быть не можетъ»[26]. Но самая неопредѣленность и расплывчатость этихъ мечтаній въ значительной мѣрѣ содѣйствовала тому, что выводимая изъ нихъ практическая программа отличалась крайнею скромностью. Въ такую программу Кавелинъ, въ качествѣ наиболѣе существенныхъ ея пунктовъ, включалъ уменьшеніе крестьянскаго малоземелья путемъ прирѣвки сельскимъ обществамъ земли по числу ревизкихъ душъ до размѣровъ высшаго надѣла, установленнаго положеніемъ 19 февраля 1861 г., поднятіе благосостоянія крестьянской массы при помощи уменьшенія податей и созданія мелкаго кредита, сохраненіе общиннаго землевладѣнія съ отмѣною передѣловъ, оставленіе за крестьянствомъ, по крайней мѣрѣ, на время, его отдѣльнаго гражданскаго существованія и улучшеніе народнаго образованія путемъ повышенія уровня народной школы и открытія для интелллигенціи, и въ частности для учащейся молодежи, возможности сближенія съ народомъ. Для проведенія же въ жизнь всей этой программы, не шедшей далѣе частичныхъ поправокъ къ существующему положенію вещей, писатель рекомендовалъ крайне своеобразное средство. Исходя изъ того соображенія, что провести коренную реформу при помощи однихъ административныхъ органовъ немыслимо, онъ не видѣлъ возможности опереться въ этомъ дѣлѣ и на общественныя силы. Послѣднія, по его мнѣнію, были слишкомъ разъединены «крайнимъ разнообразіемъ мнѣній и взглядовъ, не успѣвшихъ еще сложиться въ ясныя, болѣе или менѣе опредѣленныя направленія общественной мысли, безчисленными недоразумѣніями, дробящими русскую мысль на мелкіе кружки и категоріи, которые не имѣютъ между собою ничего общаго и живутъ въ постоянной враждѣ». Предсказывая вредныя послѣдствія такой разобщенности для общественнаго дѣла, Кавелинъ не менѣе опасался и того, что въ немъ можетъ повториться то преобладаніе «частныхъ, личныхъ и случайныхъ интересовъ», какое онъ усматривалъ въ существовавшей земской и сословной организаціи общественныхъ силъ. Наконецъ, отъ самихъ крестьянъ, «по низкой степени ихъ культуры», онъ не ожидалъ «никакого полезнаго участія въ проведеніи на мѣстахъ крестьянской реформы». Въ виду всего этого онъ считалъ совершенно необходимымъ «придумать коррективъ, достаточно сильный и дѣйствительный, чтобы обезпечить и государству, и народнымъ массамъ дѣйствительное выполненіе закона по его буквѣ и духу». Въ выборѣ подобнаго корректива ярко сказались характерныя особенности общихъ взглядовъ Кавелина.

«Такимъ коррективомъ, — писалъ онъ, — могло бы служить участіе въ крестьянской реформѣ всѣхъ людей въ государствѣ, сочувствующихъ дѣлу, въ составѣ правильно организованнаго общества, примыкающаго въ своей дѣятельности въ высшихъ правительственныхъ сферамъ. Всѣ искренно преданные крестьянскому дѣлу люди, разсѣянные по лицу имперіи, не входящіе въ составъ административныхъ и общественныхъ органовъ и дѣятелей реформы, могли бы принять дѣятельное, хотя и косвенное, участіе въ ея осуществленіи, въ качествѣ членовъ такого общества. Единственной задачей его должно быть ни больше, ни меньше, какъ содѣйствіе правильному, точному и справедливому приведенію въ исполненіе крестьянской реформы въ тѣхъ предѣлахъ и въ томъ направленіи, какъ она задумана правительствомъ и выражена въ изданныхъ имъ съ этой цѣлью законахъ и постановленіяхъ. Содѣйствіе общества реформѣ главнымъ образомъ должно заключаться въ наблюденіи за примѣненіемъ ея на мѣстахъ. Не имѣя права прямо вмѣшиваться въ дѣйствія правительственныхъ и общественныхъ органовъ, которымъ поручено ея веденіе, оно должно быть уполномочено знать, что дѣлается, доставлять свои свѣдѣнія и выражать свой взглядъ на то и другое дѣло и возбуждать, въ законномъ порядкѣ, преслѣдованіе за нарушеніе законовъ и постановленій, относящихся къ реформѣ. Но чтобы дѣйствительно принести пользу своею дѣятельностью, общество само должно съ особенною разборчивостью выбирать своихъ членовъ, агентовъ и корреспондентовъ и тщательно исключать изъ своей среды какъ тѣхъ, которые только принимаютъ на себя личину сочувствія, на самомъ же дѣлѣ суть тайные враги реформы, такъ и тѣхъ, которые, изъ какихъ бы то ни было побужденій, не желаютъ строго сообразоваться съ цѣлью общества и вздумали бы выйти изъ предѣловъ реформы, указанныхъ правительствомъ. Одной изъ главнѣйшихъ обязанностей членовъ общества должно быть публичное наблюденіе другъ за другомъ, чтобы въ этомъ отношеніи оно не подвергалось никакимъ нареканіямъ и чтобы личный его составъ вполнѣ и во всѣхъ отношеніяхъ соотвѣтствовалъ своему назначенію… Какъ личный составъ, такъ и всѣ дѣйствія и распоряженія общества должны быть извѣстны высшему правительству. Архивы его и переписка должны быть для него всегда открыты». Такимъ образомъ осуществленіе задачъ, продиктованныхъ всею исторіею страны, заложенныхъ въ глубинѣ народнаго самосознанія оказывалось возможнымъ лишь путемъ устройства общества, по своей организаціи близко напоминавшаго то общество «любителей статистики», о какомъ упоминалось въ одномъ изъ очерковъ Салтыкова.

Самъ Кавелинъ, повидимому, совершенно не замѣчалъ злой ироніи, какая заключалась въ этомъ несоотвѣтствіи цѣлей и средствъ. По крайней мѣрѣ, когда одна нѣмецкая газета прямо указала ему на это обстоятельство, назвавъ проектированное имъ общество дикимъ, онъ нашелъ возможнымъ взять назадъ лишь отдѣльныя выраженія, но не суть своей мысли. «Вамъ, — говорилъ онъ въ письмѣ въ редакцію этой газеты, — показался дикимъ взаимный контроль членовъ общества другъ за другомъ. Очень можетъ быть, что я дурно выразилъ совѣтъ — не терпѣть въ составѣ общества ни враговъ крестьянскаго дѣла, прикидывающихся его ревнителями, волковъ въ овечьей шкурѣ, ни людей, которые бы хотѣли идти дальше цѣли, для которой общество устроено, и тѣмъ могли бы существенно повредить его дѣятельности. Другой мысли въ моемъ, можетъ-быть, неловкомъ, выраженіи не было и не могло быть».[27] Для автора этихъ словъ очевидно, оставалось непонятнымъ, что перемѣна выраженій нисколько не устраняла неловкости самой его мысли. Мечты о перестройкѣ русской жизни ради полнаго воплощенія въ ней національнаго принципа, соединенныя съ обусловленнымъ тѣмъ же принципомъ преклоненіемъ передъ существующими фактами и крайнимъ недовѣріемъ къ общественнымъ силамъ, заводили мысль писателя въ глухіе углы, и Кавелинъ выбирался изъ нихъ лишь при помощи такихъ проектовъ, которые онъ, по собственному сознанію, могъ облечь лишь въ «неловкія» выраженія и которые постороннимъ представлялись дикими. Уже одно это могло бы свидѣтельствовать о непрочности занятой имъ позиціи, если бы даже не существовало болѣе прямыхъ и сильныхъ доказательствъ такой непрочности.

Таковъ былъ заключительный итогъ публицистической дѣятельности Кавелина. Подводя этотъ итогъ, писатель въ очень многихъ и существенныхъ пунктахъ близко подошелъ къ тому ученію, съ которымъ онъ рѣзко полемизировалъ при своемъ выступленіи на литературную арену, къ идеямъ стараго славянофильства. Правда, такое совпаденіе не было полнымъ и безусловнымъ. Кавелинъ менѣе розово, чѣмъ славянофилы, смотрѣлъ на прошлое и настоящее русскаго народа и ожидалъ отъ послѣдняго въ будущемъ большаго положительнаго творчества. Съ другой стороны, Кавелинъ относился къ западно-европейской жизни безъ того пренебрежительнаго высокомѣрія, которое такъ часто звучало въ отзывахъ славянофиловъ. Тѣмъ не менѣе онъ, въ полномъ согласіи съ духомъ славянофильства, утверждалъ, что «западные европейцы забыли внутренній, нравственный, душевный міръ человѣка», и находилъ въ этомъ «корни болѣзни, которая точитъ европейскую цивилизацію и подкапываетъ ея силы». «Западный европеецъ, — писалъ онъ еще по этому поводу, — весь отдался выработкѣ объективныхъ условій существованія, въ убѣжденіи, что въ нихъ однихъ скрывается тайна человѣческаго благополучія и совершенствованія; субъективная сторона въ полномъ пренебреженіи». Въ соотвѣтствіи съ этимъ онъ и свои чаянія отъ будущаго русскаго народа опредѣлялъ согласно съ славянофильствомъ. «Мнѣ думается, — говорилъ онъ, — что новое слово, котораго многіе ожидаютъ, будетъ заключаться въ новой правильной постановкѣ вопроса о нравственности въ наукѣ, воспитаніи и практической жизни и что это живительное слово скажемъ именно — мы»[28]. Отсюда и тотъ повышенный интересъ къ вопросамъ личной нравственности, какой проявлялъ Кавелинъ въ послѣдніе годы жизни, съ большимъ усердіемъ, хотя и безъ особеннаго успѣха, разрабатывая эти вопросы въ спеціальныхъ трудахъ, посвященныхъ проблемамъ психологіи и этики.

Въ общественномъ міросозерцаніи Кавелина, перемѣнившаго на своемъ вѣку немало литературныхъ лагерей и успѣвшаго позаимствовать кое-что почти отъ каждаго изъ нихъ, несомнѣнно, была значительная доля эклектизма. И тѣмъ не менѣе, какъ видно изъ сказаннаго, истинные корня этого міросозерцанія, соединявшаго въ себѣ націоналистическія мечтанія съ преклоненіемъ передъ результатами исторіи и преувеличенную оцѣнку личной нравственности съ противоположеніемъ ея формамъ общественной жизни, лежали въ той метафизикѣ національнаго духа, которой не чуждо было первоначальное западничество и на почвѣ которой особенно пышно расцвѣло славянофильство. Но если въ моментъ зарожденія славянофильства эта метафизика еще пользовалась извѣстнымъ научнымъ авторитетомъ, то къ той порѣ, когда появились публицистическія произведенія Кавелина, такой авторитетъ ея былъ уже подорванъ въ самомъ корнѣ. Благодаря этому публицистическая дѣятельность Кавелина не привлекла въ себѣ вниманія болѣе сознательной и активной части русскаго общества и въ значительной своей части оставалась даже внѣ ея кругозора. Но нельзя было бы сказать, что эта дѣятельность не имѣла никакого вліянія на всѣхъ вообще современниковъ Кавелина и что послѣдній стоялъ между ними совершенно одиноко. Среди литературно-общественныхъ партій семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ существовала и такая группа, для которой Кавелинъ явился однимъ изъ первыхъ и самыхъ видныхъ ея теоретиковъ. Это была именно та фракція народничества, которая группировалась въ свое время вокругъ «Недѣли» и программа и названіе которой за послѣдніе годы столько разъ, неумышленно и умышленно, переносились на партіи, имѣвшія очень мало общаго съ нею. Воспринявъ основныя воззрѣнія Кавелина, названная группа въ позднѣйшей своей дѣятельности немало, правда, дополняла ихъ, нерѣдко впадая при этихъ дополненіяхъ въ такой же эклектизмъ, какой былъ свойственъ и самому Кавелину. Но "се же она никогда не порывала окончательно съ существомъ взглядовъ послѣдняго. Въ силу этого обстоятельства публицистическія произведенія Кавелина сохраняютъ за собою извѣстное право на вниманіе людей, интересующихся историческимъ развитіемъ русской общественности. Вскрывая въ наиболѣе отчетливомъ видѣ теоретическую подкладку дѣятельности указанной группы, эти произведенія въ значительной мѣрѣ разъясняютъ и причины того кратковременнаго успѣха, какой выпалъ на ея долю вслѣдъ за крушеніемъ дѣятельныхъ партій семидесятыхъ годовъ, и смыслъ пораженія, постигшаго ее немедленно вслѣдъ за вновь начавшимся оживленіемъ русскаго общественнаго движенія.

В. Мякотинъ.
"Русское Богатство", № 9, 1902


  1. ↑ «Я до смерти радъ, — писалъ онъ Кавелину по поводу предпринятаго славянофилами изданія „Русской Бесѣды“, — что они затѣяли журналъ… Я радъ потому, что этому воззрѣнію надо высказаться до конца, выступить наружу во всей красотѣ своей. Придется снять съ себя либеральныя украшенія, которыми морочили они такихъ дѣтей, какъ ты». T. Н. Грановскій и его переписка. М. 1897, т. II, 457.
  2. ↑ Барсуковъ, Жизнь и труды М. П. Погодина. XIV, 201—2, 202—3.
  3. ↑ Самъ Кавелинъ и свое увольненіе въ 1858 г. отъ должности преподавателя при тогдашнемъ наслѣдникѣ объяснялъ исключительно напечатаніемъ этой записки, особенно настаивая на томъ, что такое напечатаніе было произведено Чернышевскимъ «безъ его согласія и вѣдома» (Сочиненія К. Д. Кавелина, I, 5. прим. 1). Не мѣшаетъ замѣтить, однако, что Кавелинъ горячо просилъ споилъ пріятелей возможно шире распространять его записку (Барсуковъ, Жизнь и труды М. П. Погодина, XIV, 214—16). Съ другой стороны, у насъ есть и свидѣтельства, нѣсколько иначе объясняющія увольненіе Кавелина, — см., напр., Записки Оома, Р. Архивъ, 1896, № 6, 248 61).
  4. ↑ Барсуковъ. Жизнь и труды М. П. Погодина, XI, 213—14 V.
  5. ↑ Сочиненія Кавелина, т. II, Спб., 1898. 46, 48, 78— 9, 7 2—3, 66, 67, 71—2.
  6. ↑ Тамъ же, 98, 99—100.
  7. ↑ Сочиненія К. Д. Кавелина, II, Спб. 1898, 689—718, 652.
  8. ↑ Тамъ же, 157.
  9. ↑ Сочиненія К. Д. Кавелина, II, 186.
  10. ↑ Барсуковъ. Жизнь и труды М. П. Погодина, XV, 515.
  11. ↑ Тамъ же, XV.
  12. ↑ Сочиненія К. Д. Кавелина, II, 109—114.
  13. ↑ Тамъ же, 114—15.
  14. ↑ Тамъ же, 119, 120—1, 122—3, 124—5.
  15. ↑ Тамъ же, 126—9.
  16. ↑ Тамъ же, 132, 132—133, 134—6.
  17. ↑ Тамъ же, 138.
  18. ↑ Изъ письма къ А. Л. Корсакову. Сочиненія Кавелина, II, 168.
  19. ↑ "По поводу губернскихъ и уѣздныхъ земскихъ учрежденій@. Сочиненія, II. 736, 755, 756.
  20. ↑ Тамъ же, 765.
  21. ↑ Тамъ же, 767. «Теперь, — писалъ самъ Кавединъ одиннадцать лѣтъ спустя, — вошло въ моду говорить и повторять, что дворянство совершило безпримѣрные въ исторіи подвигъ самоотверженія, уничтоживъ собственными руками крѣпостное право въ лицѣ мировыхъ посредниковъ и принеся на алтарь отечества свое матеріальное благосостояніе. Подождали-бы, по крайней мѣрѣ, пока вымретъ поколѣніе, видѣвшее своими глазами, какъ происходило освобожденіе крестьянъ, и тогда бы пустили въ ходъ эту самохвальную фразу!» Тамъ же, II, 885.
  22. ↑ «Письма изъ медвѣжьяго угла». Сочиненія Кавелина, II, 831—2.
  23. ↑ См. проектъ 1877 г. въ «Политическихъ призракахъ» (Сочиненія, II, 964 и слѣд.) и проектъ 1881 г. («Бюрократія и общество», тамъ же, 1073—4).
  24. ↑ Сочиненія, II, 1070.
  25. ↑ Сочиненія Кавелина, II, 677, 679—80, 582.
  26. ↑ Тамъ же II, 698.
  27. ↑ Тамъ же, II, 585—7, 588, 588—9, 598.
  28. ↑ «Письмо Ѳ. М. Достоевскому». Сочиненія. II, 1039—40, 1032.
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Публицистическая_деятельность_К._Д._Кавелина_(Мякотин)/ДО&oldid=5177793