Птичка Божия (Амфитеатров)/ДО
| Птичка Божія |
| Дата созданія: 1900. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 25. |
Бѣдному сыну газеты снился сонъ.
Предсталъ ему Великій Духъ и сказалъ:
— Бѣдный сынъ газеты! Проси у меня, чего ты хочешь. Я сегодня въ такомъ добромъ настроеніи, что расположенъ исполнять безпрекословно всѣ просьбы человѣческія, хотя бы онѣ были безумны.
— Ваше высокопревосходительство, господинъ Великій Духъ! Чего можетъ желать бѣдный сынъ газеты, какъ не имѣть свою собственную газету, быть ея хозяиномъ и редакторомъ? — отвѣтствовалъ бѣдный сынъ газеты.
— Глупостей желаешь ты, бѣдный сынъ газеты! — сказалъ Великій Духъ. — Не хочу вводить тебя въ невыгодную сдѣлку и, по безмѣрной моей кротости и долготерпѣнію, предоставляю тебѣ право перемѣнить желаніе. Проси чего нибудь поумнѣе.
Бѣдный сынъ газеты напрягъ мозги, но, сколько ни теръ лобъ и темя ручкою отъ пера, не могъ выжать изъ себя никакой иной просьбы, кромѣ:
— Ваше великодушіе! сдѣлайте меня редакторомъ!
— О, глупый, бѣдный сынъ газеты! — съ сокрушеніемъ сердечнымъ воскликнулъ Великій Духъ, — съ какою неистовою настойчивостью стремишься ты къ собственной своей погибели! Не исполню нелѣпой просьбы твоей, если не попросишь меня даже до трехъ разъ.
— Не токмо до трехъ, но даже до трехсотъ тридцати трехъ разъ готовъ взывать къ вашему высокопревосходительству: господинъ Великій Духъ! Великій, Великій, Великій Духъ! сдѣлайте меня редакторомъ.
— Ну, если ты такъ безгранично упрямъ и неразуменъ, — сказалъ Великій Духъ, — видно, нечего съ тобою дѣлать: быть по сему! Отнынѣ редакторъ еси, и ничто редакторское тебѣ не чуждо. Вооружись синимъ карандашемъ, садись въ редакторское кресло, просматривай рукописи, гранки и полосы, — и да будетъ надъ тобою мое благословеніе! А дабы ты въ новомъ положеніи своемъ не растерялся и не сбился съ пути истиннаго, се — будутъ блюсти тебя аггелы мои, а тебѣ вѣрные слуги: Трудъ, Сомнѣніе и Трепетъ.
Услыхавъ эти имена, бѣдный сынъ газеты поморщился и говоритъ:
— Ваше великодушіе! нельзя ли какъ-нибудь обойтись безъ нихъ?
— Никакъ нельзя, — отвѣчалъ Великій Духъ, — ибо ты теперь редакторъ, и ничто редакторское тебѣ не чуждо. Безъ Труда же, Сомнѣнія и Трепета редакторы на Руси не живутъ. Засимъ — всего пріятнаго! Желаю успѣха. Au plaisir de vous revoir![1]
Сдѣлалъ ручкою и исчезъ, — только въ воздухѣ мелькнули фалды вицмундира.
Не успѣлъ бѣдный сынъ газеты оглянуться, анъ — предъ нимъ уже редакторскій столъ, и аггелъ Трудъ ему кресло подкатываетъ, а Сомнѣніе съ Трепетомъ волокутъ вона по какой кучѣ рукописей и гранокъ: — какъ, — говорятъ, прикажете нумеръ составить? — Взялъ бѣдный сынъ газеты въ руки синій карандашъ и началъ редактировать. Орудуетъ такъ, что Трудъ, въ сторонкѣ стоя, только языкомъ пощелкиваетъ въ знакъ своего совершеннаго удовольствія. Сдалъ бѣдный сынъ газеты матеріалъ метранпажу, руки потираетъ, глаза веселые, ходитъ козыремъ: хорошо, чортъ возьми, быть редакторомъ!
— Что? — хвастаетъ онъ аггеламъ, — видали вы такихъ редакторовъ? Каково нумерокъ-то составленъ? ась?
— Не видали, — говоритъ Трудъ, — и лучше составить невозможно.
А Сомнѣніе:
— Хорошо то, хорошо, — только смотри: за передовую тебѣ нагоритъ.
— Это почему?
— Да потому, что былъ въ 1843 году циркуляръ, изъемлющій подобные вопросы изъ сферы гласнаго обсужденія.
— Что за вздоръ! Въ 1843 году! Ты бы еще вспомнилъ царя Гороха, когда грибы воевали!
— Да я ничего… я только такъ… вѣдь не отмѣненъ онъ, циркуляръ-то… Самъ знаешь: захотятъ вспомнить, — такъ вспомнятъ.
А Трепетъ, — весь блѣдный, глаза остолбенѣлые, вихры дыбомъ, — уже лепечетъ путаннымъ, шепелявымъ языкомъ:
— Вспомнятъ! вспомнятъ! всенепремѣнно вспомнятъ! — какъ пить дадутъ. Убери ты эту статью изъ нумера, сдѣлай милость! Ну, что тебѣ стоитъ? Нумеръ и безъ нея конфетка. Что за охота рисковать?
— Инъ ладно, — говоритъ редакторъ, — дѣйствительно, на первыхъ порахъ рисковать не стоитъ. Хороша передовица, да ужъ чортъ съ ней! Только чѣмъ же я — вмѣсто нея — дыру-то въ нумерѣ заткну? что поставлю?
— А вотъ, — говоритъ Трудъ, — превосходнѣйшая у насъ въ наборѣ имѣется статья «О преимуществѣ удобренія полей фосфоритами предъ удобреніемъ оныхъ чрезъ гуано» — коротенькая, всего этакъ строкъ на 1000, и вопросъ, можно сказать, самый животрепещущій: всякій агрономъ съ наслажденіемъ прочтетъ!
— Да развѣ я для агрономовъ изданіе-то начиналъ? — закричалъ на аггела бѣдный сынъ газеты.
— Не для агрономовъ, но, согласись, есть же между твоими подписчиками и штуки три агрономовъ? Надо и о нихъ позаботиться. Это даже будетъ съ твоей стороны весьма благородно, если ты, вмѣсто того, чтобы потакать вкусамъ массы, заговоришь о фосфоритахъ, во вкусѣ трехъ человѣкъ. Значитъ, серьезный ты, съ «улицею» не заигрываешь.
— А ужъ безопасно-то какъ! — говоритъ Сомнѣніе.
— За этакими статьями — какъ за каменною стѣною! — говоритъ Трепетъ.
Подумалъ-подумалъ бѣдный сынъ газеты и махнулъ рукою:
— Э! гдѣ наше не пропадало! Вали гуано и фосфориты! Скучища это, — ну, да на фельетонѣ выѣдемъ. Забористо написалъ фельетонистъ, собака, — все знакомыя лица, публика животики надорветъ, хохотавши.
— Вотъ тоже насчетъ фельетона хотѣло я тебѣ замѣтить, — говоритъ Сомнѣніе: — преталантливо, но… рѣзко, мой другъ, ужасно рѣзко! Попадетъ намъ за него на шапку, — можешь быть твердо увѣренъ.
Всплеснулъ руками бѣдный сынъ газеты:
— Да неужели же опять противъ циркуляра?
— Нѣтъ, говоритъ Сомнѣніе, — циркуляра покуда нѣту. Будетъ онъ, но сейчасъ нѣтъ. Но такъ какъ въ фельетонѣ этомъ говорится нѣчто о военныхъ, то непремѣнно генералъ-майоръ Бритый-Стриженный поѣдетъ на тебя жаловаться.
— Это правда, — согласился бѣдный сынъ газеты. — Онъ невѣроятно щекотливъ на самолюбіе и великій жалобщикъ. Но, такъ и быть, я вычеркну изъ фельетона военныхъ и замѣню ихъ штатскими. Фельетонистъ у меня съ этакой перемѣны безпремѣнно запьетъ отъ горя и авансу запроситъ, но — не газету же мнѣ изъ-за него закрывать! Ставь штатскихъ вмѣсто военныхъ, — и шабашъ!
— А въ такомъ разѣ поѣдетъ жаловаться дѣйствительный статскій совѣтникъ Ненужный-Брандахлыстъ.
— Изъ Сциллы въ Харибду! — воскликнулъ бѣдный сынъ газеты, ибо онъ былъ, хотя и русскій газетчикъ, однако человѣкъ образованный. — Что же намъ, господа аггелы, тогда съ фельетономъ этимъ дѣлать и чѣмъ его замѣстить?
— А вотъ, — отвѣчаетъ Сомнѣніе и въ карманъ (свой, впрочемъ) лѣзетъ. — Заходили тутъ намедни господинъ Гейнце съ господиномъ Матвѣевымъ и оба по рукописи оставили. Просматривалъ я ихъ. Превосходнѣйшія произведенія. Г. Гейнце «Капитанскую дочку» въ прозѣ написали, а г. Матвѣевъ стихи — «Беззаботность птички» называется.
— Дайте-ка прочесть, — сказалъ бѣдный сынъ газеты и, взявъ стихи г. Матвѣева, продекламировалъ вслухъ:
Птичка Божія не знаетъ
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свиваетъ
Долговѣчнаго гнѣзда.
Въ долгу ночь на вѣткѣ дремлетъ,
Солнце красное взойдетъ,
Птичка гласу Бога внемлетъ,
Встрепенется и поетъ.
За весной, красой природы,
Лѣто красное пройдетъ,
И туманы, непогоды
Осень поздняя несетъ.
Людямъ скучно, людямъ горе!
Птичка въ дальнія страны,
Въ теплый край, за сине море
Улетаетъ до весны.[2]
— Прелестно! — воскликнулъ бѣдный сынъ газеты, — жаль только, что я какъ будто уже читалъ гдѣ-то что-то подобное. Въ хрестоматіи Галахова, что ли? А то — и художественно, и мысль есть… просто, можно сказать, пушкинская вещица! Неправда ли?
— И притомъ совершенно невинно, — дало самодовольный отзывъ Сомнѣніе.
Но другіе аггелы не раздѣлили его восторговъ.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — возразилъ Трепетъ.
Тутъ ужъ даже Сомнѣніе обидѣлось на его трусость и возразило:
— Знаешь ли? ты начинаешь пересаливать. Хоть весь цензурный архивъ пересмотри, а циркуляра, воспрещающаго писать о птичкахъ, не было.
— Оставь, пожалуйста! — съ досадою вскричалъ Трепетъ, — птичка, птичка! Надо знать, о какой птичкѣ рѣчь. Кабы дѣло шло о птичкѣ, которая ходитъ весело по тропинкѣ бѣдствій, не предвидя отъ сего гибельныхъ послѣдствій, — я бы слова не сказалъ: печатайте, сколько хотите! А вѣдь эта птичка — какая? Божія! По моему, прежде чѣмъ печатать птичку г. Матвѣева, ее, во всякомъ случаѣ, слѣдуетъ послать въ духовную цензуру.
— Пожалуй, — согласилось Сомнѣніе, подумавъ нѣсколько.
— Иду дальше, — продолжалъ Трепетъ. — «Не знаетъ ни заботы, ни труда». По вашему, этакую штуку можно печатать?
— Почему же нѣтъ?
— Въ такомъ-то сочувственномъ тонѣ?
— Что же тутъ преступнаго?
— Какъ — что?! Господа! Да тогда вы ужъ лучше прямо, въ прозѣ, валяйте: «Искренно, молъ, симпатизируемъ пролетаріату, не имѣющему ни труда, ни результатовъ онаго, о коихъ онъ могъ бы заботиться»…
— Богъ съ тобою, Трепетъ! — возмутилось Сомнѣніе, — вѣдь, о птичкѣ рѣчь идетъ, а не о человѣкѣ!
— О птичкѣ, о птичкѣ… пролетарій, братъ, онъ — что человѣческій, что птичій — все пролетарій! Нельзя! вонъ это! Или, по крайней мѣрѣ, относись съ заслуженнымъ порицаніемъ… Хоть такъ — напримѣръ:
Птичка глупая не знаетъ
Ни заботы, ни труда.
Или:
О, лѣнтяйка! ты не знаешь
Ни заботы, ни труда…
Или даже:
Негодяйка! ты не знаешь
Ни заботы, ни труда…
— Нѣтъ, нѣтъ! — замахалъ руками бѣдный сынъ газеты, — съ ума ты сошелъ, Трепетъ? Вѣдь, какъ никакъ, а мое изданіе — органъ свободомыслящій, а ты хочешь навязать ему мещерскую окраску!.. Положимъ, оно спокойнѣе, но — есть же, наконецъ, и у меня гражданское мужество, волкъ васъ заѣшь! И, наконецъ, если мы возьмемъ такой глупый тонъ, какой дуракъ насъ читать станетъ?
— Остановимся тогда на такой редакціи, — скромно предложилъ Трудъ:
— Птичка странная не знаетъ
Ни заботы, ни труда…
«Странный», знаете ли, слово обоюдоострое. Оно и начальству угодно, и для либеральной розницы хорошо. Начальству его можно представить, какъ умѣренное порицаніе зла, а либералы прочтутъ въ немъ, между строкъ, замаскированное восхваленіе блага. «Странная» — очень полезный эпитетъ, господа!
— Вотъ тебѣ зададутъ полезный эпитетъ! — проворчалъ Трепетъ, — нѣтъ, другъ-редакторъ! если ты хочешь спать спокойно, не смущаясь сомнѣніями, преступенъ ты или нѣтъ, — передѣлай-ка ты оба эти стиха изъ отрицательнаго оборота въ положительный. Молъ —
Птичка умная! ты знаешь
И заботы, и труды…
Тогда, вмѣсто вреднаго восхваленія безработнаго пролетаріата, получится, наоборотъ, воздаяніе по заслугамъ, трудящейся на самое себя и опекающей свое имущество, гражданственности, что всякому лестно и отнюдь въ тоже время не анти-либерально, ибо собственность признаютъ и либералы.
— Идетъ, — подумавъ, согласился бѣдный сынъ газеты. Но какъ же теперь быть дальше?
Хлопотливо не свиваетъ
Долговѣчнаго гнѣзда?
— Очень просто. Правь:
Хлопотливо ты свиваешь
Долговѣчное гнѣздо.
То-есть — въ результатѣ трудовъ своихъ, дѣлаешься хотя бы скромнымъ домовладѣльцемъ, что, разумѣется, много почтеннѣе, чѣмъ скитаться по свѣту, не имѣя твердаго пристанища, — гдѣ день, гдѣ ночь.
— Пусть даже и такъ! но риѳма не выходитъ: «труды» — «гнѣздо»… Это въ родѣ «медвѣдя» и «дядя». За этакую риѳму Буренинъ изъ насъ котлетъ надѣлаетъ, Андреевскаго мы въ слезу вгонимъ, Волынскій насъ осмѣетъ.
— А ты поставь множественное число: «гнѣзды» — вотъ и будетъ риѳма.
Птичка умная, ты знаешь
И заботы, и труды,
Хлопотливо ты свиваешь
Долговѣчныя гнѣзды.
— Да такой формы нѣтъ «гнѣзды»!.. Гнѣзда, а не гнѣзды!
— Велика важность, что нѣту! Не было потребности въ формѣ, — вотъ ея и не было. А явилась потребность, — она и родилась. Это называется развитіемъ живого языка. На то и языкъ, чтобы развиваться. Нѣтъ, ставь гнѣзды, непремѣнно гнѣзды!..
— А что, господа, — робко предложило Сомнѣніе, — не отказаться ли намъ вовсе отъ птички? Богъ ее знаетъ, — двукрылая она… Мало ли какія птички бываютъ! Вотъ императоръ Николай Павловичъ, какъ изъ мемуаровъ извѣстно, даже орла птичкою называлъ. А орлы-то бываютъ серьезные: Бѣлый, Красный, Черный австрійскій, прусскій, не говоря уже о нашемъ, Двуглавомъ… Неравно, есть въ этой птичкѣ какой-нибудь политическій намекъ, — еще посольства вломятся въ амбицію: ѣзди потомъ, объясняйся… Замѣнимъ-ка мы ее, шельму-птичку, рыбкою? А? Рыбка — вещь невинная, постная, никому не въ обиду. Вы только посмотрите, какъ съ рыбкою стихъ хорошо выходитъ.
Рыбка мудрая! ты знаешь
И заботы, и труды,
Хлопотливо оплываешь
Долгомѣрные пруды.
Вмѣсто безрабочаго и безпріютнаго пролетарія воображенію рисуется благонамѣренный блюститель порядка, околоточный что ли или участковый надзиратель, бдительно обходящій дозоромъ ввѣренный ему районъ. Чего вамъ лучше? Мило! Благородно!
— «Въ долгу ночь на вѣткѣ дремлетъ»… — не отвѣчая, прочиталъ далѣе бѣдный сынъ газеты и вопросительно уставился на аггеловъ. Сомнѣніе пожало плечами:
— По моему, это не только не цензурно, но даже непоэтично. «Въ долгу ночь на вѣткѣ дремлетъ»… Это столько же подходитъ къ птичкѣ, сколько и къ желѣзнодорожному стрѣлочнику. И — подставивъ въ стихъ стрѣлочника, вмѣсто птички, — посмотри: ты въ шести словахъ совершаешь нѣсколько диффамацій и даже клеветъ. Во-первыхъ, ты голословно обвиняешь русскихъ стрѣлочниковъ, что они по ночамъ, чѣмъ бы бодрствовать, какъ обязаны, дремлютъ на своихъ вѣткахъ, — чрезъ что приключаются крушенія поѣздовъ. Во-вторыхъ, подчеркивая долгу ночь, ты какъ бы посылаешь упрекъ желѣзнодорожнымъ правленіямъ, что они морятъ служащихъ чрезмѣрною ночною работою и переутомляютъ ихъ, что благополучному ходу поѣздовъ тоже не способствуетъ. Требованіе восьмичасовой рабочей нормы, — вотъ что такое этотъ стихъ. А что о восьмичасовомъ рабочемъ днѣ «Гражданинъ»-то говоритъ, — читалъ!? Нѣтъ, прочь эту коварную заковыку! Напиши:
Мальчикъ рыбку сѣтью емлетъ…
По крайней мѣрѣ, не къ чему придраться!
Бѣдный сынъ газеты сдѣлалъ отмѣтку для памяти и перешелъ къ слѣдующему стиху:
Солнце красное взойдетъ.
— Почему же непремѣнно «красное»? Ахъ, господа литераторы! все-то вамъ драпо ружъ[3]! Ставь «ясное»! Свѣту одинаково много, а эпитетъ глазъ не рѣжетъ.
— «Птичка»…
— Рыбка!
— Ну, рыбка… «Рыбка гласу Бога внемлетъ»…
— Это опять — поскольку духовная цензура дозволитъ.
— Да некогда въ нее посылать.
— Ну, въ такомъ случаѣ ставь «друга»: «Рыбка гласу друга внемлетъ»… такъ — можно и безъ предварительной цензуры: есть же у нея, у рыбки, то-есть, какой-нибудь другъ, у анаѳемы.
— «Встрепенется и поетъ».
— Гмъ… поетъ… Хорошо, если что-нибудь патріотическое — «По улицѣ мостовой», что ли тамъ, или «Громъ побѣды раздавайся». А то вѣдь иная птичка такую пѣсню затянетъ… унеси ты мое горе!
— Къ тому же, разъ мы замѣняемъ птичку рыбкою, — стихъ, все равно, никуда не годится, — сказалъ Трудъ, — ибо, сколько то замѣчено учеными, рыбы, вообще, не поютъ.
— Ну, это могло бы сойти съ рукъ, какъ licentia poetica[4]…
— Нашелъ! Не надо лиценціи поэтики[4]! — радостно вскричалъ вдругъ Трепетъ, — къ шуту ее! Нашелъ, — и лучше никто не найдетъ!.. Не революціонно «встрепенется и поетъ», но благонамѣренно «честь начальству отдаетъ»…
Сомнѣніе и Трудъ взглянули на него съ уваженіемъ:
— Какой ты, однако, изобрѣтательный, братъ Трепетъ! — завистливо сказало Сомнѣніе.
— Потрепещи-ка съ мое — станешь находчивымъ и изобрѣтательнымъ! — самодовольно возразилъ Трепетъ, — нужда научитъ калачи ѣсть. И такъ, друзья мои читайте, что удалось намъ составить въ цѣломъ.
Бѣдный сынъ газеты откашлялся и прочелъ:
Рыбка мудрая! Ты знаешь
И заботы, и труды,
Хлопотливо оплываешь
Долгомѣрные пруды.
Мальчикъ рыбку сѣтью емлетъ,
Солнце ясное взойдетъ,
Рыбка гласу друга внемлетъ,
Честь начальству отдаетъ.
— И — баста! — сказалъ Трепетъ. Главная мысль стихотворенія высказана, финальный аккордъ сдѣланъ, дальше заботиться нечего: тамъ у г. Матвѣева идутъ длинноты и нытье!.. «Людямъ скучно, людямъ горе», — кому въ наше просвѣщенное время нужна эта гражданская скорбь?.. «Въ теплый край, за сине море улетаетъ до весны». Я руку на отсѣченіе дать готовъ, если это не намекъ на эмигрантовъ… Чиркай эти преступные стихи синимъ карандашомъ, о, бѣдный сынъ газеты! чиркай скорѣе! чиркай! чиркай! чиркай!.. Предостереженіе! запрещеніе розницы!! прекращеніе изданія!!!
И, весь съежившись, Трепетъ влѣзъ въ карандашъ, который бѣдный сынъ газеты держалъ въ рукѣ, и карандашъ, самъ собою забѣгалъ по рукописи, оставляя на ней роковые синіе кресты…
— Баринъ, а, баринъ! Проснетесь вы или нѣтъ?
Бѣдный сынъ газеты широко раскрылъ глаза: надъ нимъ стоялъ домочадецъ, вѣжливо и уныло сотрясая его за плечо.
— Чего тебѣ?
— Изъ газеты посыльный пришелъ, фельетонъ спрашиваетъ.
— «Птичка» развѣ не пойдетъ?
— Какая птичка-съ?
— Нѣтъ, ничего, это я такъ, со сна. Фу, чортъ, вотъ заспался-то… Такъ фельетонъ, говоришь?
— Требуютъ фельетонъ-съ.
— Ну, что-жъ, сядемъ писать фельетонъ…
Бѣдному сыну газеты, слава Богу, снился только сонъ.