подозрительнымъ народу; надѣньте русское —
вы навлечете на себя подозрѣніе полиціи".
Памятное, надѣлавшее въ свое время чрезвычайнаго шуму и послужившее предметомъ цѣлой литературы, столкновеніе Якушкина съ полиціей въ Псковѣ не можетъ, конечно, быть обойдено въ его біографіи. Пожалуй, оно не лишено и общаго историческаго значенія для характеристики той горячей освободительной эпохи, отличавшейся и въ обществѣ и въ литературѣ, съ одной стороны, оживленнымъ прогрессивнымъ движеніемъ, съ другой, — молодымъ протестомъ и отрицаніемъ по отношенію ко всему, что носило рутинную, мрачную печать дискредитированнаго предшествовавшаго режима.
Для исторіи этого интереснаго момента въ развитіи вашей гражданственности псковское приключеніе Якушкина — само во себѣ куріозное и трагикомическое — составляетъ, намъ кажется, не лишнюю страничку. Сверхъ того, оно очень поучительно, даже и для нашихъ дней, еще въ томъ отношеніи, что показываетъ — съ какими препятствіями, непріятностями и лишеніями сопряжено у насъ для представителей интеллигенціи сближеніе съ народомъ и непосредственное, живое изученіе его! Русскій этнографъ съ самыми невинными и благими намѣреніями, отправляясь въ среду народа, рискуетъ собой почти въ такой-же степени, какъ иной европейскій путешественникъ, отваживающіяся проникнуть въ какую нибудь невѣдомую, дикую и заколдованную для иноземцевъ страну… Это очень грустно, но это почти такъ.
Для ознакомленія нашихъ читателей съ «псковской Одиссеей» Якушкина, мы помѣщаемъ здѣсь его собственный живой разсказъ о ней. Возстановлять же здѣсь всю, возбужденную его разсказомъ, обширную литературу по этому предмету находимъ лишнимъ, да она заняла-бы очень много мѣста. Въ концѣ мы сообщимъ только библіографію ея и опишемъ вкратцѣ ея ходъ, отмѣтивъ наиболѣе характеристическіе въ ней эпизоды, съ необходимыми извлеченіями.
I.
правитьПисьмо Якушкина къ редактору «Русской Бесѣды».
правитьМоя поѣздка въ Псковскую губернію не удалась по причинамъ, совершенно отъ меня независящимъ и именно по слѣдующимъ. Разскажу вамъ случившееся со мною во всей подробности. Досаду, негодованіе, отвращеніе, словомъ всѣ испытанныя мною ощущенія я передавать вамъ не стану, да и некогда. Вы сами хорошо поймете это, и безъ моихъ писаній. Ограничусь однимъ вѣрнымъ и безпристрастнымъ изложеніемъ самаго факта.
Объѣздивъ Талабское (по географіямъ Псковское) озеро, обойдя мѣста около Изборска и Печоръ, я 22 августа пришелъ во Псковъ, гдѣ хотѣлъ дней на пять остаться потому, во первыхъ, что я немного простудился, а, во вторыхъ, потому, что хотѣлъ принести въ порядокъ свои отрывочныя замѣтки.
Хозяева мои, Егоръ Васильевичъ Васильевъ и его супруга, были ко мнѣ очень внимательны; желая ихъ избавить отъ лишнихъ хлопотъ, я самъ отправился въ полицію прописать свой паспортъ. Это было часовъ въ 5, послѣ обѣда.
Въ полиціи дежурный квартальный надзиратель сказалъ мнѣ, что я для прописки своего паспорта долженъ идти въ первую часть.
— Сдѣлайте одолженіе: пропишите мой паспортъ! сказалъ я какому-то чиновнику, входя въ канцелярію первой части.
Чиновникъ взялъ мой паспортъ, посмотрѣлъ на него, потомъ взглянулъ на меня, и, кажется, его поразила моя одежда: я былъ одѣтъ по-русски.
— Вы губернскій секретарь Якушкинъ? спросилъ онъ, недовѣрчиво смотря на меня.
— Точно такъ.
— Я покажу вашъ видъ частному приставу, сказалъ онъ.
— Какъ вамъ угодно, отвѣчалъ я.
Этотъ господинъ пошелъ въ присутствіе къ частному приставу; черезъ минуту вернулся и пригласилъ меня идти къ частному, тоже въ присутствіе.
— Что вамъ? спросилъ меня частный, сидѣвшій за присутственнымъ столомъ въ бѣлой рубашкѣ и въ халатѣ на распашку. Его высокоблагородію видно не хотѣлось сказать мнѣ вы, а съ ты оно относиться ко мнѣ не рѣшилось, потому оно благоразумно избѣжало мѣстоимѣній. Онъ держалъ мой паспортъ, ему было сказано, зачѣмъ я пришелъ, самъ онъ позвалъ меня въ присутствіе, а потому и вопросъ его показался мнѣ страннымъ.
— Пришелъ просить записать мой паспортъ, отвѣчалъ я.
— Губернскій секретарь, грозно проговорилъ частный: какъ же можно такъ одѣваться?
— По роду моихъ занятій, отвѣчалъ я, со всевозможною учтивостью, — мнѣ необходимъ этотъ костюмъ.
— Какія такія занятія, которыя требуютъ мужикомъ одѣваться?
Я подалъ ему письмо редактора «Русской Бесѣды», которымъ подробно объяснялась мои занятія, требующія мужицкаго платья.
— Всѣ бумаги фальшивыя, сказалъ онъ, прочитавъ письмо, какому-то господину, сидѣвшему за тѣмъ же столомъ. Тотъ господинъ посмотрѣлъ на бумаги, покачалъ головою и ничего не сказалъ.
— Подписи фальшивыя, бумаги фальшивыя! повторилъ частный, обращаясь ко мнѣ.
— Если фальшивыя подписи, какъ вы думаете, то вы, какъ мнѣ кажется, должны меня арестовать.
— Не разговаривать! крикнулъ разгнѣванный частный, такъ что стекла задрожали.
— Я долженъ вамъ сказать, господинъ частный приставъ, что я съ вами, какъ съ частнымъ человѣкомъ и говорить не хочу, а какъ частному приставу я долженъ вамъ отвѣчать на сдѣланное мнѣ замѣчаніе и, какъ частный приставъ, вы должны меня выслушать.
— А, такъ!… Пожалуйте, милостивый государь, въ канцелярію… Посмотримъ!…
Въ канцеляріи чиновники, слышавшіе мой разговоръ съ частнымъ, недружелюбно на меня посматривали и въ полголоса, однако такъ, чтобъ я слышалъ, поговаривали о фальшивыхъ бумагахъ.
— Да и не фальшивый видъ, заключилъ одинъ: полиція по одному подозрѣнію можетъ всякаго задержать.
— Неугодно ли вамъ немного потрудиться: пойдти съ господиномъ квартальнымъ въ полицію! сказалъ частный, входя черезъ полчаса въ канцелярію, видимо желая сострить на мой счетъ.
Угодно, неугодно, а надо было идти, куда приказано, — и я, не говоря ни слова, отправился съ квартальнымъ въ полицію.
— За что васъ арестовали? спросилъ меня, провожавшій меня, квартальный.
— Не знаю, отвѣчалъ я.
— Для чего вы одѣваетесь мужикомъ?
Я ему объяснилъ и показалъ письмо отъ редактора «Русской Бесѣды».
— Вѣрно васъ завтра выпустятъ, сказалъ квартальный, прочитавъ письмо.
— Какъ завтра? спросилъ я, не вѣря въ возможность арестовать человѣка на цѣлую ночь безвинно, по одной прихоти.
Квартальный не отвѣчалъ; ему было совѣстно исполнять приказаніе частнаго. Я это замѣтилъ, и мы замолчали. Я рѣшился не давать воли своему гнѣву, этого требовало и благоразуміе.
— Гдѣ дежурный? спросилъ квартальный, когда мы вошли въ полицію.
— Ушелъ почивать домой, отвѣчалъ солдатъ десятскій изъ малороссіянъ.
— Позвать ундера!
Пришолъ унтеръ-офицеръ, повидимому лицо въ полиціи значительное, которое солдатъ величалъ Николаемъ Ѳедосѣевичемъ Ѳедосѣевымъ приведшій меня квартальный шепнулъ ему что-то и скрылся.
— Пожалуйте въ эту комнату! сказалъ мнѣ господинъ Ѳедосѣевъ, указывая на дежурную комнату или, какъ здѣсь называютъ, на дворянскую (арестантскую).
— Сдѣлайте одолженіе, сказалъ я ему, входя въ дворянскую: отошлите записку къ полиціймейстеру, — я сейчасъ напишу!
— Извините, отвѣчалъ тотъ, — я не могу этого сдѣлать: отъ г. полиціймейстера строгій приказъ — не посылать къ нему изъ полиціи никакихъ записокъ.
— Я долженъ здѣсь ночевать?
— Должны.
— Не могу-ли я у васъ попросить псковскихъ газетъ? скучно такъ сидѣть, — стану читать.
— Съ большимъ удовольствіемъ; я вамъ я свѣчку дамъ, читайте.
— Не хотите-ли ужинать? спросилъ меня г. Ѳедосѣевъ, входя ко мнѣ затѣмъ съ кипою «Псковскихъ Вѣдомостей» и «Русскаго Дневника».
— Покорно васъ благодарю, отвѣчалъ я; не хочется.
— Покушайте, настаивалъ Николая Ѳедосѣевичъ, щи славные! Можетъ у васъ денегъ нѣтъ, робко прибавилъ онъ, такъ денегъ мнѣ не надо: щи я вылью за окно — все равно, мнѣ ихъ дѣвать некуда.
Какъ ни совѣстно было отказаться отъ такого радушнаго и честно предложеннаго ужина, я отказался.
— Можно здѣсь курить? спросилъ я у Ѳедосѣева.
— Курите, сколько хотите! отвѣчалъ тотъ. — Только я боюсь пожара, — такъ я солдата тутъ поставлю.
— Нѣтъ, не безпокойтесь, — я курить въ такомъ случаѣ не буду.
— Курите, пожалуйста — солдатъ во всякомъ случаѣ будетъ — курите, не курите — солдатъ тутъ обязанъ быть.
Ѳедосѣевъ ушелъ; я закурилъ папироску и сталъ просматривать «Псковскія Вѣдомости». Въ одномъ нумерѣ этихъ газетъ было объявленіе о выходѣ книжки «Журнала Министерства Народнаго Просвѣщенія», въ другомъ — «Сына Отечества»: другихъ статей въ литературномъ отдѣлѣ не оказалось; но я никакъ не могъ заснуть. Диванъ, на которомъ я сидѣлъ, былъ такъ устроенъ, что на немъ не только лежать, но и сидѣть было довольно трудно; да къ тому же солдатъ, легшій у дверей, довольно сильно оказывалъ свое присутствіе.
— Вы не спите? спросилъ онъ меня часу въ двѣнадцатомъ.
— Да спать нельзя, отвѣчалъ я ему.
— Э1! нельзя? Тутъ еще можно; вотъ, случается, въ арестантскую запрутъ: тамъ человѣку и дышатъ не можно, народу оттуда не выпускаютъ, тамъ и поскудите, духъ такой — быть нельзя, проговорилъ. солдатъ малороссійскимъ выговоромъ и опять захрапѣлъ.
Я снова принялся за вѣдомости и никакъ не думалъ, что мнѣ тотчасъ же придется побывать въ арестантской, въ которой быть нельзя, по отзыву солдата! Я захотѣлъ открыть окно; не зная хорошенько полицейскихъ обычаевъ, я опасался разбудить солдата и потому довольно тихо подошелъ къ окну.
— Куда ты, собачій сынъ? крикнулъ проснувшійся солдатъ: въ окно хочешь выпрыгнуть! Я тебя…
Какъ я ни увѣрялъ его, что не хочу, да и не могу выпрыгнуть со втораго этажа, — солдатъ не вѣрилъ.
На шумъ пришелъ господинъ Ѳедосѣевъ.
— Вамъ не угодно было тутъ сидѣть? сказалъ онъ: вы хотѣли выпрыгнуть въ окно, — пожалуйте въ арестантскую!
Меня повели въ арестантскую.
Вы знаете, что я хожу по деревнямъ, выбираю избы для ночлеговъ поплоше; стало быть къ грязи присмотрѣлся, но такой грязи, какую я нашелъ въ арестантской, не дай Богъ вамъ видѣть: я буквально цѣлую ночь присѣсть не могъ: комната… нѣтъ не комната, а подвалъ, довольно большой, перегороженный, неизвѣстно для чего, пополамъ, съ мокрымъ поломъ, на которомъ поскудять и который никогда не чистятъ; съ однимъ окномъ въ четверть вышиной и въ аршинъ длиной… И этотъ подвалъ никогда не отворяютъ!
— Ты за что попалъ? спросилъ меня одинъ арестантъ, мальчикъ лѣтъ 18, какъ я увидалъ на другой день по утру, потому что въ арестантской огня не было.
— Не знаю, братъ!
— Вѣрно стянулъ что?
— Нѣтъ, пока Богъ помиловалъ…
— А ты за что? спросилъ я его въ свою очередь.
— Да отъ барина сбѣжалъ; напился пьянъ, да на улицѣ и подняли. Вотъ одиннадцать дней, какъ держатъ, хоть бы въ баню пустили.
Баня этому мальчику была необходима: каждый волосъ на головѣ буквально былъ усѣянъ извѣстными насѣкомыми.
— Что жъ съ тобою будетъ?
— А приведутъ меня къ господамъ моимъ; тѣ ту же пору половину головы обрѣютъ, выпорютъ, а тамъ черезъ три дня еще выпорютъ, и такъ еще черезъ три дня выпорютъ: — до трехъ разъ, да и оставятъ.
— А развѣ бывало ужъ съ тобой это?
— Въ другой разъ… Не знаешь ли ты, человѣкъ милый, сказки какой? спать не хочется.
Я сталъ ему разсказывать исторію Ветхаго Завѣта.
— Однако я вижу, ты изъ книгъ говоришь, сказалъ мужикъ, выходя изъ за перегородки нашей арестантской, и до того времени спавшій.
— Вѣрно ты слыхалъ, а можетъ и самъ читалъ эти книги? спросилъ я его.
— Попы читаютъ, отвѣчалъ тотъ позѣвывая. Скажи, человѣкъ душевный, за что тебя схватили? спросилъ онъ меня.
— Я не мужикъ, а надѣлъ мужицкое платье; за это и посадили.
— Какъ, на мужицкую одежу?
— Да, за мужицкую одежу.
— Да развѣ мужикъ не человѣкъ?
На этотъ вопросъ я не зналъ, что могу сказать, а потому и не отвѣчалъ ему.
— Мужикъ тоже человѣкъ! убѣдительно говорилъ мой новый товарищъ. Разсказывай, что въ книжкахъ читалъ! прибавилъ онъ, немного помолчавъ.
Я сталъ продолжать разсказъ исторіи Ветхаго Завѣта. Дошло дѣло до Іосифа.
— А, другъ любезный, спросилъ меня мужикъ: Іосифа прекраснаго?
— Ну-да, Іосифа прекраснаго…
— Говори, говори! одобрительно проговорилъ мужикъ.
— Сидѣлъ Іосифъ въ темницѣ, въ которой сидѣли также хлѣбодаръ и виночерпій…
— Все равно, какъ мы здѣсь въ тюрьмѣ сидимъ, другъ душевный! — перебилъ меня мужикъ. Присядь, да разсказывай: что ты все стоишь? Присядь!
Я отказался отъ его приглашенія: разсказывать мнѣ наскучило и я спросилъ мужика: за что онъ сидитъ?
— А вотъ видишь ты, другъ душевный, заболѣла у меня губа; пошелъ, другъ душевный, къ волхвамъ, а тѣ волхвы дали мнѣ траву — прикладывай молъ къ больной губѣ. А разнесло жь губу — сказать нельзя! Прихожу къ барынѣ… а барыня у васъ милосердая… «Ты, говоритъ, теперь человѣкъ убогій, — ступай, самъ корми свою душу». Вотъ въ третьемъ году напился я пьянъ, — завалился на улицѣ; меня поднялъ Архипка… десятскій здѣсь… переночевалъ. По утру въ присутствіе, въ полицмейстеру. — «Зачѣмъ пьянъ напился»? крикнулъ тотъ. — Такъ я такъ: получилъ деньги за работу… «Посадить!» … Ну, другъ любезный, здѣсь царство небесное; а не приведи тебѣ Господь побывать въ земскомъ судѣ — просто быть нельзя!.. Повели меня, добраго молодца, изъ полиціи въ земскій судъ, продержали меня ровно двѣ недѣлечки, а тамъ отправили къ становому, въ станъ… У становаго я тебѣ скажу, другъ любезный, сказать нельзя какъ хорошо: выйдешь себѣ на крылечко, закуришь трубочку и сидишь… Становой мимо пройдетъ, крикнетъ: — «ѣлъ щи?» Ты ему, самъ разумѣй, скажешь: ѣлъ, не ѣлъ щи. — «Не ѣлъ! дать щей». — Вотъ, другъ любезный, продержали въ Изборскѣ въ стану дней пять, послали къ барынѣ, а барыня говоритъ: не надо мнѣ его. Меня опять къ становому, отъ него въ земскій судъ, изъ суда въ полицію, а тутъ ужъ выпустили.
— А теперь то тебя за что взяли? спросилъ я.
— Видишь, другъ любезный, работалъ а у мужика… верстъ пять отъ города… хлѣбъ убиралъ; хозяинъ привелъ меня въ питейный. Деньги всѣ мнѣ отдалъ, да и поилъ на свои… Было, другъ душевный, выпито не мало!.. Пошелъ я домой, да и зашелъ подъ дилижансы: отыскали тамъ меня, да въ полицію; было 80 копѣекъ — и тѣ пропали!
— Слава Богу! сказалъ я.
— Какой — славу Богу? 80 копѣекъ, говорятъ тебѣ, пропали!
— На 80 копѣекъ опять бы напился, опять бы взяли, сказалъ я.
— Куда жъ дѣть? напился бъ… и, пожалуй, и взяли бъ: мнѣ такое счастье! Какъ напьюсь, такъ и возьмутъ: и во хмѣлю хорошъ.
— Опять бы продержали недѣлю, продолжалъ я.
— Ну, нѣтъ! недѣлей не обойдешься: дай Богъ въ мѣсяцъ покончить; да и то еще какъ Богъ приведетъ!
— Теперь же что съ тобой будетъ?
— Теперь опять въ земскій судъ, а тамъ къ становому; становой пошлетъ къ барынѣ, а та барыня опять скажетъ: «а ты мнѣ не надобенъ.» — Опять поведутъ въ станъ въ Изборскъ, а изъ Изборска въ земскій судъ, а изъ того земскаго суда въ полицію. А тутъ увидитъ полковникъ, полицмейстеръ, скажетъ собачьяго сына, да и выпуститъ… Я ничего не боюсь, прибавилъ онъ: сидѣть помалу случается, скучно бываетъ, а я духу не боюсь!..
Разсвѣло. Было около 9 часовъ, пріѣхалъ въ полицію частный приставъ.
— Гдѣ губернскій секретарь Якушкинъ? въ частному!
Повели меня вверхъ.
— Какъ вы смѣли надѣвать ордена? спросилъ меня ласковымъ голосомъ частный.
— Какъ ордена? спросилъ я, изумившись.
— Его видѣли въ орденахъ въ среду, а онъ не знаетъ! продолжалъ частный.
— Кто же видѣлъ?
— А вотъ кто! сказалъ онъ, указывая на служащаго въ полиціи чиновника, который былъ въ присутствіи.
— Да, я видѣлъ. Вы шли отъ собора, заговорилъ чиновникъ: я посмотрѣлъ на грудь, а грудь вся орденами завѣшана… Я еще подумалъ: какой молодецъ!
— Въ этотъ день вы не могли меня видѣть въ Псковѣ, отвѣчалъ я ему, — не только въ орденахъ, но и безъ орденовъ: я въ этотъ день былъ въ Изборскѣ у тамошняго благочиннаго.
— Это мы справимся! сказалъ, улыбаясь, частный.
— Я васъ прошу справиться.
— А какъ вы, милостивый государь, въ окошко хотѣли выпрыгнуть? самымъ любезнымъ голосомъ продолжалъ частный.
Не помню, отвѣчалъ ли я что нибудь на этотъ вопросъ. Кажется, нѣтъ.
Пріѣхалъ полиціймейстеръ. Съ перваго раза видно было, что онъ человѣкъ, что называется, добрѣйшій, съ ловкими добрѣйшими манерами и веселаго нрава…
— Зачѣмъ вы пріѣхали въ Псковскую губернію? — спросилъ онъ, когда меня снова ввели въ присутствіе.
Я ему, вмѣсто отвѣта, показалъ письмо отъ редактора «Русской Бесѣды».
— Гдѣ вы учились?
Я ему сказалъ.
— Да… Вотъ ваши бумаги, возьмите ихъ!
— Гдѣ вы остановились? спросилъ онъ.
— У Егора Васильевича Васильева, отвѣчалъ я.
— Въ конторѣ рижскихъ дилижансовъ?.. знаю! Прощайте, можете идти, куда угодно!
— Позвольте, полковникъ! заговорилъ я, немножко обиженный такой милостью. — Ежели я виноватъ, то долженъ быть наказанъ: я не хочу отъ васъ никакой милости; а ежели понапрасну меня задержали здѣсь цѣлую ночь, то вы должны наказать того, кто меня сюда посадилъ.
— Да чѣмъ же васъ обидѣли? спросилъ меня полиціймейстеръ.
— Какъ чѣмъ? спросилъ я, удивленный этимъ вопросомъ: цѣлую ночь просидѣлъ здѣсь… Развѣ я подозрительный человѣкъ?
— О, нѣтъ! отвѣчалъ онъ: было бы хоть мало подозрѣнія, я-бъ васъ не выпустилъ! У насъ это не считается за порокъ, продолжалъ любезно полиціймейстеръ: у насъ свои чиновники… и тѣхъ сажаютъ.
— Ваши чиновники могутъ не обижаться.
— Чего вы хотите? прервалъ онъ меня.
— Позвать прокурора и объявить ему это происшествіе.
— А а!.. Къ губернатору! крикнулъ полиціймейстеръ.
Квартальный надзиратель съ будочникомъ повели меня, но не къ губернатору, котораго въ Псковѣ въ то время не было, а въ какому-то «начальнику», управляющему губерніей. Этого начальника на ту пору не было дома. Черезъ четверть часа пріѣхалъ полиціймейстеръ.
— Его превосходительство ѣдутъ, торопливо проговорилъ дежурный чиновникъ, взглянувъ въ окно.
Полиціймейстеръ вышелъ въ сѣни, поговорилъ о чемъ-то съ его превосходительствомъ.
Вошло его превосходительство.
— Я думаю послать за справкой въ Малоархангельскъ, въ земскій судъ, — сказалъ онъ, просмотрѣвъ мои бумаги.
— Помилуйте, ваше превосходительство! — сказалъ я, вспомнивъ недавніе разсказы о томъ, какъ въ полиціи и земскомъ судѣ скоро дѣла дѣлаются: это долго протянется…
— Довольно долго, а вы пока посидите въ полиціи!
Меня обратно привели въ дворянскую. Минутъ черезъ десять вошелъ ко мнѣ полиціймейстеръ, наговорилъ любезностей, назвалъ меня «мой милый» и ушелъ. Едва успѣлъ онъ уйти, какъ вошелъ старикъ квартальный.
— Что ты задумалъ? закричалъ онъ; — съ самымъ полковникомъ[1] (энергическое слово)… Да и какъ ты, губернскій секретарь, смѣлъ носить мужицкое платье? — Я тебя въ Сибирь упеку (энергическое слово)… Я своему Государю подпоручикъ, хоть худенькое платье, да все дворянское…
Вовсе не чувствуя самолюбіе свое оскорбленнымъ квартальническою бранью и не желая перебранкою становиться съ нимъ на одну доску, я ему не отвѣчалъ на слова, не смотря на то, что эта брань продолжалась болѣе часа. Къ вящему моему удовольствію, этотъ господинъ не позволялъ затворять дверей, и всѣ просители, приходившіе въ полицію, считали долгомъ подивиться на меня.
Былъ часъ уже четвертый, а ѣсть мнѣ не хотѣлось, и я снова не могъ не отказаться отъ предложеннаго мнѣ Николаемъ Ѳедосѣевичемъ обѣда.
— Милый мой! проговорилъ полиціймейстеръ, входя во мнѣ въ дворянскую на другой день поутру. Зачѣмъ вы здѣсь сидите?
— Вамъ угодно было посадить меня.
— Ступайте, сейчасъ же ступайте!
Я вышелъ. Разстроенный, не ѣвши и не спавши почти двое сутокъ, я не захотѣлъ ни минуты оставаться во Псковѣ и ушелъ въ г. Островъ. Въ это время я перемѣнилъ свою поддевку на худенькій кафтанишко. На третій день возвратился во Псковъ я взялъ билетъ, чтобы по чугункѣ ѣхать въ Петербургъ.
Я былъ уже въ вагонѣ и очень спѣшилъ уѣхать. Почему-то все еще боялся приключеній. Съ несчастію, мои опасенія оправдались. Когда я думалъ — обойдется ли дѣло безъ нихъ, раздался громкій голосъ въ дверяхъ вагона:
— Кто здѣсь въ очкахъ?
Дѣло очевидно касалось меня, но я промолчалъ.
— Да тутъ нѣтъ въ очкахъ, — проговорилъ какой-то мужиченко. Лѣзь подъ лавку! шепнулъ онъ, толкая меня локтемъ.
Я не рѣшился на этотъ подвигъ.
— Я его узнаю, сейчасъ же узнаю! кричалъ какой-то квартальный, влѣзая въ вагонъ, и съ этими словами, схвативъ меня за воротъ, вытащилъ изъ вагона.
Этотъ квартальный, какъ послѣ оказалось, имѣлъ удивительныя предчувствія: они, по его словамъ, никогда его не обманывали, и, въ несчастію, эти предчувствія заставляли его думать обо мнѣ Богъ знаетъ что.
Здѣсь же былъ и частный.
— Э! — кричалъ квартальный: да ты не простая птица! Пять минутъ назадъ своими глазами видѣлъ тебя въ плисовой поддевкѣ. Ты у меня заговоришь! Зачѣмъ переодѣваешься?
— Пять минутъ назадъ вы не могли видѣть меня въ плисовой поддевкѣ: гораздо раньше я ее перемѣнилъ, отвѣчалъ я,
— Каковъ! продолжалъ квартальный, обращаясь къ частному: своими глазами видѣлъ его въ плисовой поддевки; — я за нимъ два часа смотрѣлъ.
— Я самъ видѣлъ, рѣшилъ частный.
— Что ты на это скажешь? грозно крикнулъ квартальный.
— Нельзя-ли слово ты выкинуть изъ нашего разговора? сказалъ я.
Квартальный было расходился; но частный его усмирилъ.
Около насъ собралось довольно много мѣщанъ и мужиковъ. Изъ этой толпы слышались слова: «ученаго схватили»… Эти слова были произнесены многими съ замѣтнымъ ко мнѣ сочувствіемъ.
Квартальный съ частнымъ поѣхали въ полиціймейстеру, а меня будочникъ повелъ въ полицію, откуда, пріѣхавшій за мной, квартальный повелъ къ полиціймейстеру.
— Здравствуйте, мой милый! — сказалъ мнѣ полиціймейстеръ, когда я вошелъ къ нему: какой костюмъ!
— Скажите, полковникъ, — спросилъ я: за что меня схватили?
— За переодѣванье, мой милый!
— Пять живутъ назадъ я видѣлъ его въ плисовой поддевкѣ, проговорилъ, улыбаясь, частный.
— И я тоже, подтвердилъ квартальный: мы его караулили.
Опять повели меня въ полицію, гдѣ я высидѣлъ снова шесть дней!..
Я хотѣлъ писать въ Петербургъ, въ Москву, къ своимъ знакомымъ; но мнѣ не позволили. На третій день мнѣ задали какіе-то вопросные пункты: какого я вѣроисповѣданія? женатъ или нѣтъ? есть ли дѣти и гдѣ оныя находятся? знаю ли я грамотѣ? и т. п. Я тотчасъ же написалъ, что я вѣроисповѣданія православнаго, холостъ, грамотѣ знаю, и отдалъ эти вопросы квартальному, который мнѣ сказалъ: напрасно торопились — эти бумаги раньше недѣли никуда не пойдутъ.
Сидѣли-ли вы въ карцерѣ? — скучно сидѣть одному! Но вы не можете себѣ представить, что испытываетъ человѣкъ, когда его не оставляютъ ни на минуту одного, а въ моей комнатѣ постоянно и день и ночь сидѣлъ десятскій.
— Христа ради, позвольте мнѣ написать моимъ знакомымъ! нѣсколько разъ говорилъ я полиціймейстеру.
— Пишите, милый мой, пишите, мечтайте! обыкновенно отвѣчалъ онъ. Но вотъ бѣда: никто не брался отнести мой письма на почту, боясь учинить беззаконіе.
Погода была дурная и довольно холодная; полицію стали оклеивать новыми обоями и всѣ окошки открыли.
— Позвольте мнѣ, хоть одну строчку написать въ Москву! сказалъ я полиціймейстеру, когда тотъ на четвертый день вошелъ ко мнѣ и успѣлъ уже назвать меня «мой милый».
— Пишите, кому хотите!
— Здѣсь никто не берется отнести мои письма на почту, — прикажите!
— Эй квартальный! крикнулъ полиціймейстеръ. Я, тебя…
Не помню хорошенько всей фразы, сказанной полиціймейстеромъ квартальному; могу только сказать, что эта фраза была очень энергична.
Разумѣется, а воспользовался этимъ позволеніемъ и тотчасъ же написалъ три письма. Позволеніе я получилъ въ исходѣ 12-го часа, по почтѣ принимаютъ до 12 часовъ; я торопился и, вѣрно, мои письма не совсѣмъ складно были написаны. Одно изъ нихъ было адресовано къ одному довольно значительному лицу въ Москвѣ…
— Скажите пожалуйста, говорили мнѣ потомъ въ полиціи: видно по вашимъ письмамъ, да и сами вы говорите, что вашими занятіями интересуются такіе люди; какъ же они допускаютъ васъ до такого положенія?
— Какъ, до такого?
— Да помилуйте, худой кафтанишко!…
Этимъ господамъ я никакъ не могъ растолковать, для чего я ношу такое платье.
— Что вы здѣсь дѣлаете, мой милый? спросилъ меня полиціимейстеръ, входя ко мнѣ на шестой день въ дворянскую.
— Помилуйте, полковникъ, отошлите меня въ острогъ, здѣсь быть нельзя, вы сами видите!
— Въ острогѣ хуже… А даете ли мнѣ слово — выѣхать изъ Пскова ныньче же.
— Непремѣнно выѣду!
— Ну, прощайте, мой милый!… Ничего объ немъ не писать! — крикнулъ полиціймейстеръ въ канцелярію.
Я въ тотъ же день уѣхалъ изъ Пскова.
Какъ ни непріятны мнѣ воспоминанія объ этой исторіи, но и въ ней мнѣ видны свѣтлыя минуты: съ искреннимъ удовольствіемъ я вспоминаю участіе, которымъ я пользовался отъ полицейскаго унтеръ-офицера Николая Ѳедосѣевича Ѳедосѣева; никогда ни забуду жены десятскаго, которая приходила ко мнѣ съ предложеніемъ поиграть въ мельники. Трудно представить себѣ, какъ эти добрые люди, видя человѣка въ несчастіи, искренно, родственно желали облегчить минуты тяжкаго моего плѣна.
Посылаю имъ привѣтъ, жму руки ихъ и десятскому; который заподозрѣлъ меня и засадилъ въ арестантскую не дворянскую -- въ ней же быть нельзя, и который послѣ совѣстился взглянуть на меня и избѣгалъ со мною встрѣчи!
Долгомъ считаю сказать: 1) Что ни Николаю Ѳедосѣевичу, ни кому изъ десятскихъ, ни ихъ женамъ — я не далъ ни копѣйки; да и никому изъ полицейскихъ чиновниковъ, кромѣ древней серебряной копѣйки, которую я отдалъ самъ квартальному надзирателю подъ сохраненіе и которая, я увѣренъ, будетъ мнѣ возвращена.
2) Что никто моихъ бумагъ (у меня другихъ вещей съ собой не было) не осматривалъ; три раза арестовывали безъ допроса; три раза выпускали, и каждый разъ выпускали, говоря, что я человѣкъ неподозрительный.
3) Обо мнѣ никакихъ справокъ не дѣлали.
Если полиція находила мой видъ незаконнымъ, то не имѣла права меня миловать. Если находила мои бумаги фальшивыми, какже меня выпустили? Если свидѣтельство чиновника, о надѣванныхъ, будто бы, мною орденахъ, и квартальнаго (хваставшаго предчувствіями) о моемъ переодѣваньи, были уважительны, отчего не было произведено слѣдствіе? Если онѣ ложны, то какже допускать подобную легкость лжесвидѣтельства съ личностью и терпѣть такихъ людей въ полиціи? Какже можно такъ обращаться съ личностью человѣка? Этотъ произволъ не выкупается ни гвардейскою любезностью полиціймейстера, ни позднею учтивостью частнаго пристава.
II.
правитьОтвѣтъ Гемпеля на статью Якушкина.
править22-го Августа г. Якушкинъ былъ представленъ мнѣ приставомъ 1-й части, за неимѣніемъ законнаго вида, вмѣсто котораго г. Якушкинъ предъявилъ копію съ прошенія, поданнаго имъ становому приставу Орловской губерніи, Малоархангельскаго уѣзда. Въ прошеніи томъ было сказано, что г. Якушкинъ въ 1867 году потерялъ отпускной билетъ, выданный ему изъ Харьковскаго уѣзднаго училища, безъ обозначенія числа и мѣсяца, и должности, которую онъ занималъ въ уѣздномъ училищѣ. Это обстоятельство, прямо противорѣчившее закону, по которому никто не можетъ проживать безъ установленнаго вида, заставило меня задержать г. Якушкина и представить, вмѣстѣ съ его видомъ, г. исправляющему должность начальника губерніи. Г. управляющій губерніею нашелъ видъ г. Якушкина совершенно незаконнымъ и велѣлъ задержать его впредь до полученія о немъ справокъ, почему я заарестовалъ г. Якушкина при полиціи, въ дежурной комнатѣ и велѣлъ сдѣлать сношеніе о дѣйствительности его показанія съ харьковскимъ уѣзднымъ училищемъ и малоархангельскимъ земскимъ судомъ. Послѣ того, 23-го августа утромъ, придя въ полицію, я зашелъ въ комнату, гдѣ находился г. Якушкинъ, и объяснилъ ему, какія могутъ быть послѣдствія его оплошности отъ неимѣнія при себѣ законнаго вида, на что г. Якушкинъ сказалъ мнѣ, что онъ уже разъ былъ задержанъ какимъ-то становымъ и потомъ, вслѣдствіе его просьбы, освобожденъ; при этомъ г. Якушкинъ убѣдительно просилъ меня объ освобожденіи его изъ подъ ареста. Будучи тронутъ просьбою г. Якушкина и по человѣческому чувству состраданія, я повѣрилъ клятвамъ г. Якушкина въ дѣйствительности званія его и въ томъ, что неимѣніе законнаго вида есть одно его незваніе всѣхъ формальностей, и, несмотря на отвѣтственность, могущую пасть на меня за неточное исполненіе приказанія г. начальника губерніи, освободилъ его изъ подъ ареста, взявъ съ него честное слово — на другой день отправиться изъ Пскова.
При этомъ, разсмотрѣвъ поношенный костюмъ г. Якушкина, который состоялъ изъ поношенныхъ кучерской плисовой поддевки и такихъ же шароваръ, спущенныхъ въ голенище, я предложилъ ему на дорогу 1 р. сер., отъ котораго онъ не только не отказался, но который съ удовольствіемъ принялъ.
25-го августа полиція получила секретную бумагу изъ Верровскаго Орднунгъ-Герихта, что въ одну корчму заходили двое прохожихъ и у одного изъ нихъ, при расплатѣ за обѣдъ, замѣчено было нѣсколько депозитныхъ билетовъ. На другой день, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ корчмы, тотъ, у котораго были деньги, найденъ убитымъ. Описанный въ бумагѣ костюмъ товарища убитаго имѣлъ большое сходство съ костюмомъ г. Якушкина. Это возбудило во мнѣ невольное подозрѣніе на г. Якушкина и я тотчасъ приказалъ приставу 1-й части и квартальному надзирателю 2-го квартала — разузнать, не находится ли еще въ городѣ г. Якушкинъ. По справкамъ оказалось, что онъ былъ въ одномъ кабакѣ, и заложилъ тамъ свою плисовую поддевку и потомъ ушелъ — куда, неизвѣстно. Въ тотъ же вечеръ приставъ и квартальныя съ десятскимъ отправились на станцію желѣзной дороги и нашли г. Якушкина, сидѣвшаго въ вагонѣ 3 класса; замѣтивъ квартальнаго, онъ снялъ очки и сталъ прятаться за сидѣвшаго съ нимъ рядомъ мужика: тогда приставъ задержалъ его и представилъ прямо ко мнѣ. Тутъ первое, что бросилось мнѣ въ глаза, было то, что г. Якушкинъ, вмѣсто своей прежней плисовой поддевки, былъ теперь переодѣтъ въ сѣрый — оборванный полукафтанъ, и находился въ нетрезвомъ видѣ. Онъ началъ мнѣ приносить жалобы, что его задержали, не зная за что; но я былъ столь осмотрителенъ, что не объясняя ему причины, могущей его оскорбить, сказалъ только, что г. приставъ задержалъ его потому, что нѣсколько дней тому назадъ, видѣлъ его въ плисовой поддевкѣ, а теперь въ изорванномъ сѣромъ полукафтанѣ, что и возбудило его невольное подозрѣніе. Тутъ же я замѣтилъ г. Якушкину, что онъ въ нетрезвомъ видѣ, на что онъ мнѣ отвѣчалъ, что всѣ умные люди любятъ выпить. Послѣ этого, найдя лишнимъ объясняться съ нимъ далѣе, я попросилъ его снова остаться подъ арестомъ, до времени полученія о немъ справокъ, и велѣлъ унтеръ-офицеру, находящемуся при полиціи, исполнять, по возможности, желанія г. Якушкина, снабжать его обѣдомъ и прислуживать ему. Спустя три дня, я узналъ отъ директора псковской гимназіи, что г. Якушкинъ дѣйствительно изучаетъ бытъ русскаго народа и что по этому предмету есть его статьи, помѣщенныя въ «Русской Бесѣдѣ». Вслѣдствіе этого, я велѣлъ его освободить изъ подъ ареста и, попросивъ къ себѣ, объяснилъ ему вторично, что по письменному виду его, я долженъ бы былъ задержать его впредь до полученія справокъ, и что это должно продлиться не менѣе трехъ мѣсяцевъ, но что я согласенъ освободить его, такъ какъ я получилъ о немъ нѣкоторыя удовлетворительныя свѣдѣнія отъ директора гимназіи. При этомъ я совѣтовалъ ему отправиться прямо въ Москву, для полученія законнаго вида на проживаніе во всѣхъ городахъ.
Г. Якушкинъ, прощаясь со мною, просилъ дать ему еще денегъ; я отдалъ бывшіе при мнѣ въ то время 3 р. 7 к. сер., и съ того времени не знаю, куда отправился г. Якушкинъ. Спустя нѣсколько дней, я узналъ, что г. Якушкинъ, во время своего ареста, взялъ у унтеръ-офицера Ѳедосѣева, находящагося при полиціи, 10 руб. сер., которые я тогда же приказалъ уплатить изъ моего жалованья. А когда получилъ изъ Москвы отъ г. Аксакова 50 р. сер., для передачи г. Якушкину, то я въ тотъ же день отправилъ ихъ обратно, не упомянувъ даже изъ деликатности, что г. Якушкинъ взялъ у меня 4 р. 7 к. и отъ унтеръ-офицера Ѳедосѣева 10 p. cep., которые и понынѣ, въ теченіе болѣе 1½ мѣсяца, не возвращены.
Что касается до обвиненія меня г. Якушкинымъ въ томъ, что я посадилъ его въ общую арестантскую, то это объясняется слѣдующимъ образомъ: г. Якушкинъ, во время перваго ареста, въ три часа ночи, замѣтивши, что находившійся при немъ дежурный десятскій задремалъ — отворилъ окно и свѣсилъ ноги, намѣреваясь, вѣроятно, спрыгнуть. Десятскій услыхалъ стукъ, схватилъ его за руки и закричалъ. На крикъ пришелъ унтеръ-офицеръ Ѳедосѣевъ и, побоявшись, чтобы г. Якушкинъ снова не повторилъ своего намѣренія, до моего прибытія посадилъ его въ общую арестантскую.
Таковы были обстоятельства этого дѣла. Правъ ли я юридически — пусть судитъ публика; а что я долженъ былъ поступить юридически — въ томъ, надѣюсь, согласится всякій, кто вспомнитъ, что я лицо оффиціальное, человѣкъ, обязанный руководствоваться статьями закона и не отступать отъ нихъ ни на шагъ. Крайне непредставительная личность г. Якушкина, постоянно нетрезвый видъ его, переодѣванья, сопряженныя съ этимъ другія постороннія обстоятельства, о которыхъ я говорилъ выше, отсутствіе законнаго вида, все это должно было, по неволѣ, возбудить мое подозрѣніе.
Что касается до моей гвардейской любезности, надъ которою такъ мило шутитъ г. Якушкинъ, то я, право, не могу ручаться, что не назвалъ г. Якушкина «мой милый». Такое выраженіе невольно вырывается у человѣка, когда передъ нимъ стоятъ другой — оборванный, въ нетрезвомъ видѣ и принимающій, какъ милость, рубль, три рубля, да еще и копѣйки. Я бы не упоминалъ объ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ, еслибъ г. Якушкинъ не самъ вызвалъ меня на это. Ужъ если онъ началъ говорить о моей любезности, то не мѣшало бы ему прежде упомянуть о той, которая дала ему средство выѣхать изъ Пскова.
Въ заключеніе, замѣчу еще одно: въ статьѣ своей г. Якушкинъ между прочимъ посылаетъ поклонъ и дружески жметъ руку полицейскому унтеръ-офицеру Ѳедосѣеву… Я думаю, что этому человѣку было-бы гораздо пріятнѣе получить, вмѣсто теплаго привѣта, десять руб. сер., которыми онъ снабдилъ г. Якушкина и которыхъ этотъ послѣдній до сихъ поръ не потрудился выслать. Такое забвеніе уменьшаетъ умилительное впечатлѣніе, производимое дружбою г. Якушкина въ бѣдному унтеръ-офицеру. Я сказалъ все. Знаю, какъ трудно мнѣ бороться въ печати съ г. Якушкинымъ; на его сторонѣ — талантъ, даръ смѣяться забавно и остро, роль жертвы всегда возбуждающая сочувствіе, предубѣжденіе публики противъ полиціи, наконецъ нѣкоторыя ошибки съ моей стороны; въ свою защиту я призову одну истину, истину, которую подтверждаютъ факты и которую такъ умышленно исказилъ г. Якушкинъ. Положа руку на сердце, могу сказать, что, какъ человѣкъ, я выказалъ и доказалъ фактически свое сочувствіе къ г. Якушкину, а, какъ лицо офиціальное, не имѣлъ никакого права отступить отъ законнаго порядка. Правда, я нарушилъ этотъ порядокъ тѣмъ, что, изъ снисхожденія, выпустилъ г. Якушкина изъ подъ ареста до собранія нужныхъ справокъ; но, надѣюсь, никто изъ публики не поставитъ мнѣ этого въ вину, хотя передъ начальствомъ своимъ я и обязанъ отвѣчать за нарушеніе постановленій.
«Спб. Вѣд.» 1860 г., № 239.
III.
правитьВозраженіе Якушкина на письмо Гемпеля.
правитьГ. псковскій полиціймейстеръ въ отвѣтѣ своемъ на мою статью, помѣщенную въ V книгѣ «Бесѣды», старается, оправдывая себя, бросить тѣнь сомнѣнія на справедливость моего разсказа, на мои поступки и даже на поведеніе. Отвѣчаю г. Гемпелю немедленно по прочтеніи его статьи, я разскажу дѣло съ полнымъ чистосердечіемъ.
Совершенно соглашаясь съ г. Гемпелемъ, что мой видъ долженъ былъ ему показаться незаконнымъ (хотя я по немъ проживалъ четыре года сряду), я, къ сожалѣнію моему, никакъ не могу съ нимъ согласиться ни въ чѣмъ остальномъ.
Г. Гемпель говорилъ, что я былъ ему представленъ 22-го августа, а выпущенъ 3-го, это не вѣрно. Я былъ задержанъ 22-го, часу въ 5 или 6-мъ послѣ обѣда, отосланъ въ полицію, и, не смотря на мои просьбы, никто не смѣлъ не только меня представить къ полиціймейстеру, но даже отнести къ нему отъ меня записку, потому что, какъ мнѣ говорили, отъ г. полиціймейстера былъ строгій приказъ: изъ полиціи никакихъ записокъ не посылать. Вслѣдствіе этого меня оставили въ полиціи на ночь, а 23-го около 12 часовъ, въ присутствіи, представили меня г. Гемпелю и онъ, прочитавъ мой незаконный видъ и письмо редакціи «Русской Бесѣды», отпустилъ меня — безъ всякихъ поученій. Когда я не согласился на эту милость и просилъ пригласить г. прокурора, меня повели къ управляющему губерніей, который и приказалъ засадить меня вновь въ полицію. Только уже 24-го числа г. Гемпелъ выпустилъ меня — но не предлагалъ 1 руб. на бѣдность, не говоря наставленій и безъ всякой моей просьбы. Въ ночь съ 22-го на 23-е августа, меня дѣйствительно перемѣстили въ арестантскую; но г. полиціймейстеръ, узнавъ объ этомъ 23-го числа, не повѣрилъ словамъ десятскаго, будто бы я хотѣлъ выпрыгнуть въ окно со втораго этажа, безъ сапогъ и поддевки, которыя я снялъ на ночь. Притомъ я долженъ замѣтить, что я г. полиціймейстера никакъ не обвиняю въ томъ, что онъ засадилъ меня въ арестантскую: засадилъ меня г. Ѳедосѣевъ, по разсказамъ десятскаго; не обвиняю я десятскаго, который могъ думать, что я дѣйствительно хочу выпрыгнуть въ окно. Одно мнѣ кажется страннымъ: тогда г. полиціимейстеръ, не зная меня, не вѣрилъ въ мое покушеніе выпрыгнуть въ окно; еслибы повѣрилъ, то вѣроятно бы и не выпустилъ изъ подъ ареста. Теперь же, зная обстоятельно, съ кемъ имѣлъ дѣло, и что я не бродяга, утверждаетъ, что я «отворилъ окно и свѣсилъ ноги, намѣреваясь, вѣроятно, спрыгнуть.»
Господинъ полиціймейстеръ по секретной бумагѣ изъ Верровскаго Орднунгъ-Герихта могъ, по своей проницательности, подозрѣвать меня, могъ и въ третій разъ посадить въ полицію; но я прошу его припомнить, что именно ему объявилъ, гдѣ я перемѣнилъ поддевку на худой кафтанъ, а именно въ Любятовѣ у мужика, а не въ кабакѣ и не въ Псковѣ; какъ же онъ пишетъ: «по справкахъ оказалось, что онъ (т. е. я) былъ въ одномъ кабакѣ и заложилъ тамъ свою плисовую поддевку?» Эта справка невѣрна. Я прошу его повѣрить эту справку, тѣмъ болѣе, что это, кажется, можетъ повести къ открытію преступленія; развѣ такимъ образомъ производятся слѣдствія и справки по важнымъ уголовнымъ дѣламъ?
«Тутъ же я замѣтилъ г. Якушкину, пишетъ г. Гемпель, что онъ въ нетрезвомъ видѣ, на что онъ мнѣ отвѣчалъ, что всѣ умные люди любятъ выпить» Этого я не могъ отвѣчать, потому что не получалъ отъ него такого замѣчанія. Вотъ доказательство: когда меня вытащили изъ вагона, частный приставъ обратился къ начальнику Псковской станціи на желѣзной дорогѣ и требовалъ, чтобы взятый мною билетъ на проѣздъ оставался и на будущее время дѣйствительнымъ; это требованіе не было уважено, билетъ могъ служить на проѣздъ только августа. Но начальникъ станціи и другіе служащіе на желѣзной дорогѣ могутъ засвидѣтельствовать, что я такого замѣчанія получить не могъ. Оборваннымъ я ходилъ; но когда же видѣлъ меня пьянымъ г. полиціймейстеръ? Въ полиціи я напиться не могъ, а въ другомъ мѣстѣ мы съ нимъ не встрѣчались.
Я бы рѣшительно не скрылъ этого обстоятельства, еслибъ оно только было. По роду моихъ занятій, мнѣ приходится бывать и на свадебныхъ крестьянскихъ попойкахъ, записывать пѣсни и въ кабакахъ и въ трактирахъ. Да, именно въ кабакахъ. Я нѣсколько лѣтъ сряду, по порученію П. В. Кирѣевскаго, ходилъ по Россіи разнощикомъ съ коробкою, слѣдовательно подвергался всѣмъ внѣшнимъ неудобствамъ такого грубаго образа жизни; за то былъ вознагражденъ обиліемъ пѣсенъ и сказаній, записанныхъ мною нерѣдко въ какомъ нибудь темномъ углу кабака или подвала, отъ подпившаго странника или гуляки. Очень часто случалось съ ними и выпить.
Когда меня привели къ нему, взявши изъ вагона, г. Гемпель былъ очень любезенъ, приглашалъ меня выпить у него чаю (отъ чего я отказался) и велѣлъ выдать на мое содержаніе 1 руб. сер., сказавъ, что по закону мнѣ должно выдавать по чину сколько-то копѣекъ въ день; этотъ рубль былъ передавъ отъ него Ѳедосѣеву. Не объ этомъ-ли рублѣ упомиваетъ г. полиціймейстеръ? Этотъ рубль я не замедлю возвратить г. Гемпелю, — го я не предполагалъ, что онъ тратилъ на мое содержаніе изъ суммъ не казенныхъ. Ежели мой послѣдній визитъ г. полиціймейстеру онъ считаетъ за прощальный визитъ, я очень радъ, что онъ ему такимъ показался; къ несчастію, я не могу не признаться въ истинѣ. Дѣло было вотъ какъ: г. полиціимейстеръ послалъ мой билетъ, когда меня выпустили уже изъ полиціи (на 6-й, а не черезъ три дня, какъ увѣрялъ г. Гемпель), на станцію желѣзной дороги для обмѣна на новый; я остался у унтеръ-офицера Ѳедосѣева ждать посланнаго. Когда присланъ былъ отвѣтъ въ полицію, а оттуда къ полиціймейстеру, я пошелъ съ нему; но вмѣсто новаго билета получилъ — прежній, старый, недѣйствительный. Никакихъ 3 руб. 7 коп. я отъ него никогда не получалъ. Это даже гвардейски не любезно.
Я зналъ, что на рубль серебромъ поить чаемъ, кормить обѣдомъ и ужиномъ нельзя; г. Ѳедосѣевъ меня и поилъ и кормилъ, а потому я считалъ себя обязаннымъ благодарить его: онъ человѣкъ не богатый и я ему предложилъ выслать изъ Москвы 10 руб., изъ которыхъ часть просилъ употребить на угощеніе его товарищей. Но такъ какъ мое обѣщаніе отблагодарить его могло показаться не вѣрнымъ и пустословнымъ, ибо я уѣзжалъ совсѣмъ вонъ изъ Пскова, то мнѣ захотѣлось дать г. Ѳедосѣеву, не смотря на его отказы, письменное удостовѣреніе въ томъ, что эти деньги будутъ ему непремѣнно доставлены. Вслѣдствіе этого я оставилъ ему росписку въ томъ, что я долженъ ему 10 рублей, которые обязуюсь отдать къ январю или декабрю, навѣрное не помню. Непонятно, почему г. полиціймейстеръ не упомянулъ ни слова объ этой роспискѣ, которая, даже въ томъ случаѣ, если и дѣйствительно я взялъ деньги у Ѳедосѣева, свидѣтельствуетъ, что въ этомъ дѣлѣ не было съ моей стороны никакого затаеннаго, худаго умысла. Напрасно г. полиціимейстеръ заботился объ уплатѣ этихъ денегъ изъ своего жалованья. Деньги т. Ѳедосѣеву высланы мною 31-го октября сего года (слѣдовательно прежде поавленія статьи г. Гемпеля въ Петербургскихъ и Московскихъ Вѣдомостяхъ, и до истеченія срока), въ чемъ имѣется и росписка московскаго почтамта за № 20.
Напрасно также г. Гемпель старается увѣрять, что ему трудно бороться со мною, и выставляетъ свое положеніе какъ бы беззащитнымъ: поле голословныхъ обвиненій обширно и я болѣе отвѣчать г. Гемпелю не буду.
Предоставляю теперь самой публикѣ судить, въ какой степени оправданіе г. псковскаго полиціймейстера выдерживаетъ критику. По моему мнѣнію поступки полиціи остаются все тѣми же произвольными; справки по уголовнымъ дѣламъ непростительно опрометчивы; лжесвидѣтельство, о которомъ я говорю въ своей статьѣ, возмутительно легкимъ, а арестантское помѣщеніе при полиціи все также похожимъ на коровій хлѣвъ или собачью конуру.
Москва. 6-го ноября 1859 года.
На этомъ далеко не кончилась литература «псковской исторіи».
Во первыхъ, она была очень близко принята къ свѣдѣнію въ офиціальнихъ сферахъ. Было произведено формальное слѣдствіе въ Псковѣ, результатомъ котораго явилось офиціальное описаніе приключенія съ Якушкинымъ, съ копіями документовъ, напечатанное въ «Рус. Инвалидѣ» (1860 г., № 259). Затѣмъ, тюремное вѣдомство, съ своей стороны, обратило вниманіе на состояніе мѣстъ заключенія въ Псковѣ. Директоръ Спб. тюремнаго комитета, Лебедевъ 3-й, лично осмотрѣлъ эти мѣста и, удостовѣрившись въ ихъ отвратительномъ состояніи, содѣйствовалъ приведенію ихъ въ надлежащій и даже блестящій видъ на средства Псковскаго комитета. Все это Лебедевъ 3-й подробно изложилъ въ «Рус. Инвалидѣ» и заключилъ свою статью патетическимъ дифирамбомъ гласности: «Таковы де первыя послѣдствія справедливо цѣнимой гласности!.. Начнемъ-же, во имя ея, ничего не прибавляя и ничего не утаивая» и т. д.
Обличенный полиціймейстеръ не успокоился на своемъ первомъ отвѣтѣ Якушкину, признанномъ, даже друзьями послѣдняго, — очень ловкимъ, литературнымъ и даже «побѣдоноснымъ». Онъ напечаталъ въ «Моск. Вѣд.» еще «Варіантъ къ статьѣ Якушкина», гдѣ опять-таки поется гимнъ гласности. Самое обличеніе себя Якушкинымъ, Гемпель «съ особеннымъ удовольствіемъ» признаетъ «знаменательнымъ явленіемъ» въ томъ отношеніи, что тутъ гласность, обращаясь къ суду общественнаго мнѣнія, впервые отпраздновала свою побѣду.
Въ числѣ множества статей, замѣтокъ и даже стиховъ о «псковской исторіи», появившихся въ тогдашней журналистикѣ, особенное вниманіе обраила на себя серьезная и дѣльная статья г. Унковскаго, взглянувшаго на дѣло съ юридической точки зрѣнія, въ интересахъ правъ личности. Впрочемъ, самое вѣрное объясненіе нашла себѣ эта «исторія» въ тогдашней «Русской Бесѣдѣ», хотя и очень сочувственно отнесшейся къ заключенію своего сотрудника, т. е. Якушкина, но едва-ли не ранѣ другихъ органовъ разглядѣвшей излишнюю вздутость и утрировку произведеннаго по этому поводу шума.
Шумъ этотъ «Бесѣда» объясняла «новостью такого явленія въ Россіи (т. е., гласнаго протеста полицейскому произволу), неровнымъ ходомъ нашего развитія, нашей непривычкой къ спокойному отправленію обязанностей, налагаемыхъ на всѣхъ насъ жизнью общественной, недовѣрчивостью къ нашимъ новымъ правамъ, вполнѣ естественнымъ и исторически законнымъ».
Свое объясненіе «Бесѣда» заключила такими словами: «это дѣло показало намъ, что наше правительство не только не препятствуетъ нынѣ обращаться къ общественному мнѣнію съ гласнымъ указаніемъ безпорядковъ и злоупотребленій офиціальной власти, но даже готово воспользоваться справедливыми указаніями. Мы рады, что можемъ по совѣсти выразить ему нашу искреннюю, свободную благодарность за такое уваженіе къ обществу; желаемъ, чтобъ оно продолжало идти и дальше тѣмъ же благороднымъ путемъ, не смущаясь и не останавливаясь на полдорогѣ».
- ↑ Подполковниковъ въ этомъ быту всегда величаютъ полковниками.