ПСИХОЛОГИЧЕСКІЕ ЭТЮДЫ.
правитьМечта, какъ вино, необходима всѣмъ народамъ, всѣмъ племенамъ; какъ недостатокъ хорошей пищи, возстановляющей силы работника, роковымъ образомъ заставляетъ его прибѣгать къ вину, къ суррогату ея, такъ и недостатокъ здоровой умственной дѣятельности съ одной стороны, или тяжелое психическое состояніе, слѣдствіе личныхъ или общественныхъ условій, съ другой, заставляютъ человѣка уходить изъ реальной жизни въ міръ фантастическихъ грёзъ, міръ тѣмъ болѣе пріятный, что каждый строитъ его по собственному идеалу такъ, какъ ему его хочется имѣть. Человѣку необходимъ отдыхъ отъ всякаго труда, отъ всякаго занятія, — даже отъ бездѣятельности, — нуженъ отдыхъ отъ горя и радости, веселья и грусти, страха и надежды, — ему нуженъ отдыхъ отъ всякаго состоянія, отъ всякаго ощущенія; какъ глазу нужна смѣна тьмы и свѣта, нужно разнообразіе цвѣтовъ, такъ и душѣ человѣка нужна смѣна психическихъ состояній, нужно разнообразіе ощущеній; только больному глазу нужна постоянная темнота, только больной глазъ видитъ два, три цвѣта и не видитъ остальныхъ; точно также только больной умъ довольствуется однимъ психическимъ состояніемъ и не ищетъ разнообразія, только больной умъ останавливается на одной сторонѣ фактовъ, воспринимаетъ впечатлѣніе только одного характера. Фурье поставилъ великій принципъ, указавъ на разнообразіе труда, какъ на единственный стимулъ въ дѣятельности; онъ далъ формулу тому безпокойному состоянію человѣка, которое заставляетъ его прибѣгать къ романтизму и къ мухомору, къ пьянству и къ мечтѣ, къ хашишу и къ экстазу. Разнообразіе-- это вся тайна умственной и духовной жизни человѣка; отдыхъ — это вся суть его душевной гигіены; смѣна ощущеній — это тотъ бѣлый дроздъ, котораго ищутъ добрые люди уже много тысячъ лѣтъ подъ именемъ счастія. И эти-то поиски счастія и создали весь арсеналъ орудій пытки, которыми мучитъ самъ себя человѣкъ, то токсикологическое собраніе, которымъ онъ отравляетъ себя съ такимъ искуствомъ, — отъ Weltschmerzen до абсента, отъ вздоховъ къ лунѣ до дурмана, отъ Ламартиновскихъ стиховъ до водки — распивочно и на выносъ; --все то, къ чему прибѣгаетъ человѣкъ, чтобъ уйти въ міръ фантастическихъ радостей отъ реальнаго горя, фантастическихъ наслажденій отъ реальнаго голода, фантастическаго созерцанія и покоя отъ реальнаго мозоленія рукъ и неразгибанія спины, фантастическихъ подвиговъ отъ реальнаго лежанія на боку и копченія неба.
Этотъ общій законъ потребности разнообразныхъ ощущеній, подтверждается вездѣ, и вездѣ, въ какомъ бы положеніи человѣкъ ни былъ, — хотя-бъ въ самомъ счастливомъ, какъ говорятъ близорукіе люди, — онъ всегда ищетъ противоположностей, и если не находитъ ихъ въ реальномъ мірѣ, то принимается отыскивать ихъ въ фантастическомъ, — и здѣсь, конечно, всегда съ успѣхомъ. Нетвердые умы скоро поддаются обаянію этой призрачной жизни, призрачныхъ радостей и горестей, и уже не выходятъ изъ нея. Патологическая жизнь манитъ, притягиваетъ ихъ, Лорлея поетъ имъ свои пѣсни, — для нихъ она чешетъ свои золотые волосы, — и несчастный рыбакъ заслушивается этого одуряющаго пѣнія, и не правитъ уже своимъ челномъ, — да и гдѣ ему править тогда, — онъ весь превратился въ слухъ, онъ поглощенъ этимъ болѣзненнымъ наслажденіемъ, à la folle du logis, какъ говоритъ Паскаль, садится въ рулю, и ладья стремглавъ летитъ въ Оциллу, гдѣ погибли Жераръ де-Нерваль и Эдгардъ ІІо, Паскаль и Боделэръ. Конечно, Лорлея для каждаго ноетъ особую, спеціально для него назначенную пѣсню, — и рѣдко у кого, кто только услышалъ ея голосъ, вслушался и понялъ ея пѣсню, — рѣдко у кого хватаетъ силы воли, разсудка и характера подражать Улиссу. Одному она ноетъ о «дѣвицѣ-душѣ», — другому о «блаженствѣ небесныхъ духовъ, подъ кущею райскихъ садовъ»; для одного пѣсня ея дышетъ сладострастіемъ и жаждою чувственнаго наслажденія, для другого въ ней слышатся звуки страданія и слезы души, затерянной на землѣ, о небесномъ ея отечествѣ; иногда пѣсня ея полна того нездороваго романтизма, который вздыхаетъ, смотря на луну, и отворачивается отъ «женщины», чтобы искать «дѣву», — другой разъ она рисуетъ простую картину хорошей избы, сытой лошади, здороваго семейства, высокихъ скирдъ, какъ въ "Морозѣ, краевомъ посѣй, — и опіумъ или водка, романтизмъ или трескучій морозъ, — все одинаково можетъ убаюкать, все ведетъ одинаково къ физической или нравственной смерти.
Эта реакція нравственной стороны человѣка противъ однообразія реальной жизни кажется близорукимъ людямъ иногда совершенно безсмысленною; «съ жиру бѣсятся», говорятъ они, видя человѣка, уходящаго отъ реальнаго богатства и блестящей, завидной обстановки въ міръ фантастическихъ стремленій и призрачныхъ страданій. Въ сущности они, конечно, нравы, — это неразумно; также неразумно, какъ и прибѣгать въ бѣдности и несчастіи къ водкѣ, — но мало-ли что дѣлаютъ люди неразумно! Но эти добрые люди неправы, если они думаютъ, что это — одиночно стоящая аномалія; извѣстно, что люди рѣдко умѣютъ прямо взяться за простой, ближайшій, повидимому, способъ, и хотя въ этомъ случаѣ есть несомнѣнно болѣе разумные выходы, но нельзя же нѣсколькихъ дѣлать отвѣтственными за безуміе, общее огромному большинству, чтобъ не сказать всѣмъ. Патологія управляетъ еще міромъ, и ошибочно вносить привычки здоровыхъ людей въ госпиталь, ошибочно убѣждать больного, лежащаго въ лихорадочномъ ознобѣ, что въ комнатѣ тепло, и что онъ дѣлаетъ глупость, покрываясь теплымъ одѣяломъ или шубой. Патологія имѣетъ точно также свои законы, какъ и физіологія, которые должно изучать, и отрицать которые невозможно; они даютъ человѣку потребности, удовлетвореніе которыхъ, отравляя его à la longue, поддерживаетъ его минутно, и усиливаетъ затѣмъ самую потребность снова, — фактъ, слишкомъ извѣстный, къ сожалѣнію, медикамъ, педагогамъ и моралистамъ. Опіумъ, ха- шишъ, дурманъ, мухоморъ, средневѣковыя наркотическія мази, абсентъ, водка, романтизмъ, неясныя, неопредѣленныя стремленія въ голубую даль, фантастическія страданія и патологическія горести, слезы, отирать которыя долженъ не Фенелонъ, а Эскироль, — все это не капризы, не пустяки, не аномаліи, — пока это еще общій законъ, тяготѣющій надъ огромнымъ большинствомъ, вытекающій изъ самыхъ основныхъ свойствъ человѣческаго духа, и потому достойный не презрѣнія моралиста, а полнаго вниманія мыслителя.
Ни одинъ народъ, ни одна эпоха не избѣжали этого печальнаго удѣла человѣчества. Нирвана буддистовъ и смерть стоиковъ императорскаго Рима — вотъ самые крайніе результаты, вотъ до чего доходятъ на этомъ пути люди добросовѣстные и смѣлые, неиграющіе передъ собой комедіи и недрапирующіеся своими фантазіями, — и отъ нихъ идетъ эта красная нить черезъ всю исторію, охватываетъ всю землю, скрываясь въ періоды дѣла и дѣятельности, въ эпохи, когда реальная жизнь была настолько сильна и полна, что могла удовлетворить даже патологическимъ потребностямъ людей, и снова показываясь, когда люди складывали руки. Начало нынѣшняго столѣтія было слишкомъ полно событіи, вызывавшихъ и будившихъ всю энергію, всю страсть, чтобъ дать свободу этому направленію; но затѣмъ оно снова является въ байронизмѣ; потомъ, въ то время, какъ Италія давала братьевъ Бандіера и всю блестящую фалангу своихъ героевъ, Германія, въ которой со временемъ, но словамъ Гейне, будутъ находить такъ много окаменѣлыхъ ночныхъ колпаковъ, мы видимъ рядъ «лишнихъ людей», кончающихъ или какъ Бюргеръ, или какъ Освальдъ Штейнъ, — типы этого поколѣнія. Это время прошло, и мы только можемъ по разсказамъ представить себѣ эти блестящія и пустыя кометы, приводившія однихъ въ ужасъ, другихъ въ умиленіе, но которыя при вычисленіи хода міра и земли, принимаются астрономами, людьми знающими, за нуль; только кончикъ хвоста такой кометы, уже тусклый, задѣлъ наше время подъ видомъ комическаго старческаго бреда «Призраковъ» и патологическаго «Довольно».
Но все это было патологіей хорошаго тона и высшаго общества, патологіей обезпеченныхъ, пустыхъ, сухихъ и эгоистическихъ натуръ, неспособныхъ подняться даже въ своемъ фантастическомъ мірѣ, гдѣ онѣ царствовали уже полновластно и безгранично, выше самаго узенькаго, самаго мелкаго представленія, неумѣвшихъ ни придать широкій и грандіозный характеръ своимъ призракамъ, ни даже облечь ихъ въ болѣе благородную форму, и неимѣвшихъ даже добросовѣтности сдѣлать шагъ, чтобъ выйти изъ своего положенія; --это были актерскія натуры, съ увлеченіемъ игравшія комедію передъ другими и передъ самими собою, — герои фразы, дворяне языка, какъ нѣкогда были дворяне шпаги; какъ Фарлафи, — въ рѣчахъ никѣмъ не побѣжденные, по воины скромные на дѣлѣ. Эти «обломки прошедшаго», эти «кости, принадлежащія міру иного солнца и иныхъ деревьевъ», дожившіе въ небольшомъ числѣ экземпляровъ до настоящаго времени, до сихъ поръ поражаютъ еще насъ подвижностію языка и тою отвратительно-изысканною рѣчью, которую они называли краснорѣчіемъ въ дни своей славы, и которая теперь, въ нашъ ничего не уважающій вѣкъ, называется неприличной болтовнею. Конечно, нельзя судить по этимъ обрюзглымъ, толстымъ и слезливымъ старцамъ о поколѣніи «лишнихъ людей» 30-хъ—40-хъ годовъ, по по дошедшимъ до насъ индивидуумамъ мы можемъ сильно усомниться въ дѣйствительности міровой скорби, заливаемой шампанскимъ и забываемой въ женскомъ обществѣ разгульнаго свойства.
Оцѣнка прошедшаго часто очень трудна, и требуетъ большого чутья и тонкаго психологическаго анализа; знаменитая теорія великихъ людей, выражающихъ собою вѣкъ, служащихъ тономъ современнаго поколѣнія, ведетъ обыкновенно къ самымъ грубымъ промахамъ въ оцѣнкѣ самого поколѣнія и тѣхъ причинъ, которыя создали и воспитали его таковымъ. Современники естественно подражаютъ великимъ или хотя выдающимся людямъ своего времени, и надѣваютъ на себя маску, водъ которой кроется лицо часто совершенно другого характера. Такъ, подъ офиціальной маской міровой скорби, крылись, насколько мы можемъ судить но сохранившимся до нашего времени руинамъ и по литературѣ недавняго времени и мемуарамъ нѣкоторыхъ изъ этихъ людей, пошлыя и пьяноватыя лица кутилъ и развратниковъ, и теперь еще облизывающихся при воспоминаніи о томъ, какъ грѣшили они 30—40 лѣтъ тому назадъ. Странное дѣло, — зачѣмъ, кажется, имъ было прикидываться? — Такова, видно, уже натура человѣка, что ему непремѣнно надо подражать всѣмъ выдающимся личностямъ, и онъ уже безъ всякой критики, безъ всякаго анализа тянется за великимъ современникомъ, хотя-бъ этотъ современникъ только и сталъ извѣстенъ благодаря своимъ патологическимъ особенностямъ. Какое имъ до этого дѣло! — Да и гдѣ имъ разобрать? --и вотъ они рядятся въ костюмъ, передъ которымъ мы останавливаемся съ изумленіемъ. Э, нѣтъ, отвѣчаютъ они сами, въ своихъ запискахъ, мы просто добрые малые, любимъ выпить и пройтись насчетъ клубнички, а маску эту надѣли только для того, чтобъ и насъ принимали за высшія натуры.
Конечно не этихъ людей имѣлъ я въ виду, говоря о томъ, что человѣкъ ищетъ въ фантастическомъ мірѣ, создаваемомъ его воображеніемъ, дополненія его реальной жизни, призрачнаго удовлетворенія своимъ реальнымъ потребностямъ. Прочтите «La sorcière» Мишле, и вы поймете, что роковая необходимость заставляла людей прибѣгать къ Solaueae; прочтите описанія дѣйствія хашиша, и вы поймете, что человѣкъ, разъ ушедшій въ этотъ міръ отъ реальной жизни, роковымъ образомъ обреченъ на хроническое самоубійство; прочтите записки Руссо, какъ его несчастная страсть отвращала отъ реальной любви, и роковымъ образомъ обрекала на патологическое наслажденіе, разрушавшее его физическій и нравственный организмъ; точно также и мечта, давая человѣку возможность располагать всѣми благами и наслажденіями міра, отвращаетъ человѣка отъ реальной жизни, кажущейся ему бѣдной и тусклой сравнительно съ свѣтлымъ міромъ фантазій, и роковымъ образомъ обрекаетъ его на умственный онанизмъ, столь же вредный, какъ и физическій.
Фантастическій міръ, создаваемый воображеніемъ, составляетъ послѣднее утѣшеніе, послѣдній отдыхъ, послѣднее убѣжище, — ultimum refugium, — человѣка отъ реальной жизни, отъ ея несчастій, лишеній, горестей, — а иногда и радостей. Каждый, кому только случалось пересматривать литературу галлюцинацій, не могъ не замѣтить, какъ законъ противоположности между реальною и фантастическою жизнью неизмѣнно вѣренъ, — и это, конечно, въ особенности бросается въ глаза тамъ, гдѣ идетъ дѣло о чувственныхъ потребностяхъ, — и вѣроятно всякому случалось испытывать это, хотя бы въ очень слабой степени, и на себѣ. Если лечь спать голоднымъ, можно почти быть увѣреннымъ, что увидишь во снѣ хорошій обѣдъ; другія чувственныя потребности даютъ поводъ къ неменѣе яснымъ и характеристическимъ сновидѣніямъ. Эта легкая мечта, дальше которой рѣдко случается идти въ обыкновенной жизни, переходитъ въ исключительныхъ случаяхъ въ самыя живыя патологическія представленія. Утомленные и изнуренные жаждой караваны въ степяхъ видятъ воду, и этотъ миражъ, можно сказать, специфиченъ для чувства жажды; кто не читалъ о томъ, что перечувствовали несчастные моряки и путешественники на «Медузѣ»? Описаніе ихъ видѣній, какъ они, голодные, видѣли фруктовые сады, города, гдѣ на улицахъ продаютъ съѣстные припасы и т. п. сдѣлалось классическимъ примѣромъ галлюцинацій отъ продолжительнаго неудовлетворенія физической потребности; прочтите описаніе болѣзни одного аббата вслѣдствіе чрезмѣрнаго воздержанія, приведенное у Бюффона; прочтите у Моро-де-Туръ въ его книгѣ: "Болѣзненная психологія, " (Psychologie morbide) подобное же, но еще болѣе характеристичное описаніе бреда и галлюцинацій одной дѣвушки, — и вы поймете къ какимъ ужаснымъ послѣдствіямъ ведетъ неудовлетвореніе законныхъ требованій организма, — и вмѣстѣ съ тѣмъ вы увидите, что умственная жизнь человѣка — вовсе не такая запечатанная семью печатями книга; увидите, что мы имѣемъ уже нѣкоторые методы изслѣдованія, и что когда нибудь мы сорвемъ маску и съ этого таинственнаго процесса, отгадаемъ загадку и этого сфинкса.
Но если вы хотите видѣть реакцію воображенія противъ реальной жизни въ еще болѣе рѣзкой, въ грандіозно-уродливой, извращенной лишеніями формѣ прочтите описаніе процессовъ вѣдьмъ, прочтите въ особенности календарь вѣдьмъ и росписаніе ихъ недѣли! Состояніе народа было въ XIII—XIV вѣкахъ таково, что рожденіе ребенка въ семьѣ считалось несчастіемъ, и бѣдные прибѣгали тогда уже, пятью столѣтіями раньше совѣта Мальтуса, къ самымъ разнообразнымъ способамъ, чтобы предупредить чрезмѣрное размноженіе населенія. Мишле, съ свойственнымъ ему пристрастіемъ ко всему клубничному, очень образно описываетъ это время, этихъ людей, ихъ обычаи и ощущенія; я не пойду за нимъ по этому скользкому пути. Полагаю, понятно всякому, что тамъ, гдѣ народъ доведенъ до противоестественныхъ, чудовищныхъ крайностей, потребность была доведена неудовлетвореніемъ до nec plus ultra напряженности, — и психическій результатъ этого состоянія можно видѣть въ любомъ описаніи шабаша вѣдьмъ. Наркотизированные белладонной и другими раздражающими средствами, мужчины и женщины переносились въ міръ, полный — можно сказать пропитанный — чувственностью въ самихъ невозможныхъ, въ самыхъ чудовищныхъ формахъ, — и о которомъ Вальпургіева ночь Гете, со всѣми разговорами и любезностями Мефистотеля и Фауста съ вѣдьмами, не можетъ дать даже самаго отдаленнаго, самаго слабаго понятіи. Это были такія картины, передъ которыми останавливается воображеніе современнаго человѣка; мы даже самымъ отдаленнымъ, самымъ тусклымъ образомъ не можемъ представить себѣ того, что тогда чувствовали подъ вліяніемъ доведенной до крайняго предѣла потребности, и нѣкоторыя описанія не вызываютъ въ насъ уже ровно никакого представленія, какъ не вызываютъ никакого представленія цифры октильоновъ и децильоновъ, — до того эти ощущенія лежатъ внѣ сферы доступныхъ нашему воображенію представленій.
Шагъ дальше, — и мы переходимъ къ мечтѣ, возбуждаемой уже не непосредственно физическими потребностями, а лишеніями, нѣсколько другого характера, менѣе матеріальнаго, по крайней мѣрѣ прямо; прекраснымъ примѣромъ можетъ послужить здѣсь «Морозъ, красный носъ» Некрасова. Какъ фикція, вѣроятно очень близкая въ дѣйствительности, — можетъ быть нѣсколько односторонняя, — но это стихотвореніе и не есть этюдъ физіологической психологіи; принимаясь писать его, авторъ поставилъ себѣ задачею никакъ не образное представленіе психологическаго закона. — Но мы не будемъ слѣдить шагъ за шагомъ за преобразованіями и измѣненіями мечты; это былъ бы очень интересный этюдъ, но я не думаю, чтобы мы имѣли достаточно матеріала для него. Сверхъ того, если канва мечты очень однообразна, то узоры, вышиваемые по ней воображеніемъ, безконечно разнообразны, и, какъ сновидѣнія, обусловливаются множествомъ обстоятельствъ, — индивидуальностью человѣка, особенностями его матеріальнаго, общественнаго и психологическаго состоянія, часто случайностями; въ сущности темы мечты людей, какъ и темы мысли человѣка, чрезвычайно малочисленны, и репертуаръ ихъ очень бѣденъ; мечта въ этомъ случаѣ даже бѣднѣе мысли, и огромное большинство людей довольствуется очень умѣреннымъ и однообразнымъ выборомъ, и только на долю людей выдающихся, называемыхъ иногда даже геніальными, достается счастіе создать новую тему, которая тотчасъ же и становится общимъ достояніемъ, какъ и всякое другое умственное пріобрѣтеніе. Конечно, каждый дѣлаетъ какое нибудь измѣненіе, сообразно своей личности, своимъ обстоятельствамъ, своему развитію, и т. д., но и эти измѣненія, большею частью незначительны, и во всякомъ случаѣ, не смотря на легкія варіяціи и фіоритуры, мотивъ, мелодія остаются тѣже, и потому, конечно, каждый, придумавшій новую тему, имѣетъ, наравнѣ со всякимъ другимъ изобрѣтателемъ, право на благодарность потомства. Въ древности мало думали объ этомъ предметѣ, иначе премія, предложенная Ксерксомъ за новое наслажденіе и, сколько извѣстно, никому не выданная, точно бреановская холерная, навѣрное была бы получена изобрѣтателемъ какой нибудь новой темы для мечты; впрочемъ и теперь люди мало цѣнятъ этого рода заслуги: Дженеру уже есть памятникъ, скоро поставятъ Леннеку можетъ быть, со временемъ поставятъ и Аугенбруггеру, даже Бильо заслужилъ себѣ монументъ, — а между тѣмъ никому не приходитъ въ голову поставить памятникъ изобрѣтателю любовно-платоническаго мечтанія провансальскихъ трубадуровъ, разросшагося въ новѣйшій романтизмъ. Надо надѣяться, что люди поймутъ наконецъ, что человѣкъ давшій міру новую идею, новое чувство, тоже заслуживаетъ статуи, такъ какъ онъ обогатилъ такимъ образомъ умственную жизнь человѣчества и, слѣдовательно, сдѣлалъ великое дѣло. Впрочемъ на несчастіе такихъ благодѣтелей человѣчества, можетъ случиться, что люди, понявъ это, поймутъ вмѣстѣ съ тѣмъ и то, что мечтать, — не желать, — тоже что плевать въ воду, и смотрѣть на образующіеся при этомъ круги, — т. е. праздное и пустое занятіе, какъ говоритъ Кузьма Прутковъ въ своихъ, исполненыхъ глубокой философіи, афоризмахъ.
Люди уходятъ въ міръ мечты, въ фантастистическій міръ, самими ими созданный, чтобъ отдохнуть въ немъ отъ реальнаго и потому создаютъ его противоположнымъ своей реальной обстановкѣ, своимъ реальнымъ условіямъ. Въ огромномъ большинствѣ случаевъ этотъ фантастическій міръ свѣтелъ и ясенъ, потому что дѣйствительность мрачна, и потому что людей, которымъ нужно было бы отдыхать отъ реальной жизни въ мрачномъ и тяжеломъ фантастическомъ мірѣ, къ сожалѣнію крайне мало, — но было бы очень ошибочно думать, что здѣсь законъ противоположности не оправдывается. Человѣческому уму до такой степени необходимо разнообразіе впечатлѣній, смѣна противоположныхъ ощущеній, что если дѣйствительная жизнь не представляетъ ему ничего мрачнаго и тяжелаго, то онъ неизбѣжно долженъ будетъ создавать себѣ горькое несчастіе самъ. Одинъ создастъ себѣ стремленіе «dahin», въ неопредѣленную даль, и будетъ куда-то рваться, жаловаться, что міръ не понимаетъ его, и т. д,; другой будетъ вѣчно подозрѣвать окружающихъ въ нелюбви, въ притворствѣ; третій будетъ бояться за будущее, которому ничто не грозитъ; и всѣ анекдоты, въ которыхъ богатый и совершенно счастливый англичанинъ рѣшается застрѣлиться именно вслѣдствіе этого счастія, конечно утрированные въ формѣ, въ сущности основаны на дурно понятомъ, можетъ быть, но совершенно вѣрно подмѣченномъ фактѣ. Точно также и знаменитое изрѣченіе Соломона, что все есть суета суетъ и всяческая суета было вовсе не мизантропической причудой, а естественной, неизбѣжной мыслью, или, лучше сказать, формулой того психическаго состоянія, въ которое долженъ былъ впасть человѣкъ, имѣющій безграничную власть, огромную славу, колоссальныя богатства, триста женъ и семьсотъ наложницъ, слѣдовательно которому даже сладострастіе, это высшее наслажденіе, какое было только извѣстно древнему міру, должно было надоѣсть хуже горькой рѣдьки; нисколько неудивительно, что онъ впалъ въ хандру, въ сплинъ. Есть люди, имѣющіе несчастную способность до того вживаться въ свой фантастическій, призрачный міръ, что онъ для нихъ становится дороже, ближе, чѣмъ реальная жизнь, что впечатлѣнія, получаемыя изъ него, имъ кажутся живѣе, и трогаютъ ихъ болѣе реальныхъ; — уходилъ же Руссо отъ madame de Warrens, чтобы имѣть удовольствіе писать ей; --и ничего нѣтъ страннаго, если ихъ характеръ вполнѣ принимаетъ наконецъ настроеніе не изъ реальной, а фантастической обстановки, какъ въ извѣстномъ романѣ корсаръ, проводившій половину сутокъ въ наркозѣ отъ опіума, пересталъ различать, когда онъ живетъ дѣйствительною, и когда искуственною жизнью подъ вліяніемъ наркотическаго вещества.
Мечта — дѣло по преимуществу, почти исключительно, одиночества, уединенія; люди рѣдко мечтаютъ обществомъ, даже два-три человѣка вмѣстѣ только при особыхъ условіяхъ позволяютъ себѣ мечтать; человѣкъ чувствуетъ инстинктивно, что въ мечтѣ есть что-то распущенное, безпорядочное, почти недостойное разумнаго существа. Но помимо этого чувства есть еще два обстоятельства, непозволяющія людямъ предаваться этому упражненію иначе какъ въ одиночку (les personnes comme il faut s’amusent toutes seules) — это во-первыхъ то, что умъ роковымъ образомъ увлеченъ за предѣлы возможнаго, даже вѣроятнаго, — или можетъ быть было-бы вѣрнѣе сказать, что эти предѣлы расширяются передъ нимъ до безконечности; человѣкъ рѣдко мечтаетъ о возможномъ, о близкомъ, — почти всегда сюда примѣшивается фантастическій, невозможный элементъ, и по мѣрѣ того какъ умъ принимаетъ привычку распускаться въ этомъ направленіи, элементъ этотъ становится все сильнѣе и сильнѣе, наконецъ дѣлается преобладающимъ; воображеніе строитъ тогда фантастическую обстановку, неимѣющую уже ничего общаго съ дѣйствительностью; оно закусываетъ удила и несетъ человѣка черезъ пни и канавы реальнаго міра въ свѣтлый міръ призраковъ, la folle du logis дѣлается дѣйствительно помѣшанною, и счастливъ тотъ, кому удастся остановиться во время на этомъ пути, — иначе онъ пройдетъ всѣ степени фантазерства, и перейдетъ въ экстазъ.
Къ экстазу люди относятся самымъ различнымъ образомъ; одни-- но мнѣ не надо объяснять какъ относятся къ нему эти одни; другіе видятъ въ немъ самое высокое, самое блаженное, самое достойное неземной природы человѣческаго духа состояніе, — прочтите Сведенборна и Мистиковъ; буддисты имѣютъ даже особыя книги, руководства, какъ достигать этого состоянія, но всѣ смутно чувствуютъ, что здѣсь что-то нечисто, и потому никогда не предаются этому дѣлу вдвоемъ, а всегда каждый старается уединиться, — онъ инстинктивно чувствуетъ, что его роль въ этомъ случаѣ незавидна.
Сверхъ того этой потребности уединенія содѣйствуетъ еще и извѣстная способность людей видѣть въ глазу ближняго сучокъ, а въ своемъ не видѣть бревна. Собственныя нелѣпости, абсурды, не поражаютъ человѣка; онъ принимаетъ ихъ какъ что-то почти нормальное, и не останавливается передъ ними, но чужія шокируютъ его; здравый смыслъ уступаетъ въ немъ его собственнымъ бреднямъ, но онъ все еще слишкомъ силенъ, чтобъ не отступать передъ бреднями другого. Каждый чувствуетъ это, а потому и предпочитаетъ предаваться этому занятію въ одиночку, въ уединеніи, хотя, можетъ быть, въ тоже время не только не стыдится и не скрываетъ своего пристрастія къ этому дѣлу, но часто еще гордится имъ.
Второе обстоятельство, недопускающее мечты съобща, — это то, что самая мечта, но сущности своей, имѣетъ всегда сухой, эгоистическій и себялюбивый характеръ, до такой степени, что одинъ мечтающій мѣшалъ бы только другому. Нашъ народный умъ очень мѣтко схватилъ эту особенность мечты, и выразилъ ее нѣсколько грубо, но чрезвычайно вѣрно въ анекдотѣ о двухъ мужикахъ, шедшихъ поздно вечеромъ съ работы домой. «Еслибы у меня былъ такой большой лугъ, какъ все небо»! сказалъ одинъ. — "Еслибы у меня было столько коровъ, сколько на небѣ звѣздъ! сказалъ другой. — А гдѣ-бъ ты сталъ пасти ихъ? --У тебя на лугу. — Какъ ты смѣешь! и пошла драка.
Дѣйствительно, все исключительно себялюбивое, эгоистическое, не можетъ связать людей хотя-бъ временно, хотя-бъ для ихъ собственной личной выгоды или удовольствія; но мечта эгоистична par excellence, — въ ней все вертится на я, и только на я; если и входятъ въ нее другія личности, то исключительно какъ обстановка этого я, какъ его дополненіе. Понятно, что мечта не можетъ быть иначе какъ только личною, и чтобъ ни было ея предметомъ, богатство ли съ его наслажденіями, власть съ ея капризами, почести съ ихъ мелочностью, самопожертвованіе съ его ненужностью, высокія стремленія съ ихъ безплодіемъ, фантастическія горести и несчастій съ ихъ ложью и нелѣпостью, — вездѣ и всегда я не только есть центръ, вокругъ котораго' все вертится, но оно наполняетъ ее такъ, что другому лицу, а тѣмъ болѣе другому я, нѣтъ болѣе мѣста. Поэтому мечтательность разъединяетъ людей, и никакъ не можетъ связать ихъ; она -заставляетъ мечтателя искать уединенія, одиночества, — вообще такого положенія, гдѣ-бъ воображеніе имѣло полный просторъ, и не спотыкалось безпрестанно о дѣйствительность; — этимъ можно объяснить, почему люди мечтаютъ наиболѣе въ сумерки; слабый, неопредѣленный свѣтъ, стушевывая рѣзкіе контуры предметовъ, не поражаетъ глаза, не напоминаетъ о дѣйствительности; совершенный мракъ менѣе сумерекъ располагаетъ къ мечтательству, хотя и болѣе яркаго свѣта; полное отсутствіе раздраженія производитъ на насъ слишкомъ опредѣленное, непріятное, необычное впечатлѣніе, и потому мѣшаетъ свободной работѣ воображенія. Вотъ почему дѣти, — и взрослые, — любятъ слушать разсказы, особенно фантастическіе, преимущественно въ сумерки, или вечеромъ, корда комната освѣщена только огнемъ камина; вотъ почему также преимущественно тьма есть время разсказовъ, сказокъ, veillées и т. д.; вотъ почему фантастическія легенды, гномы, русалки, эльфы, встрѣчаются больше на сѣверѣ, чѣмъ въ южныхъ странахъ. Въ этомъ отношеніи между сказками южныхъ и сѣверныхъ народовъ замѣтна довольно рѣзкая разница; въ фантастическихъ разсказахъ напр. Индіи дѣло идетъ или о давно-прошедшемъ, или о далекомъ будущемъ, и притомъ самыя дѣйствующія лица до того фантастичны, что дѣлаются этимъ самымъ совершенно чуждыми человѣку; напротивъ того, гномы, эльфы, русалки сѣвера чрезвычайно близки къ человѣку и по наружному своему виду, и но своимъ нравственнымъ свойствамъ, — и кромѣ того они живутъ теперь же, въ самый моментъ разсказа, живутъ рядомъ съ человѣкомъ, который рискуетъ такимъ образомъ каждую минуту встрѣтиться съ ними, .такъ что въ сущности на сѣверѣ фантастическій элементъ сильнѣе въ жизни, хотя и не имѣетъ такихъ уродливо-колоссальныхъ размѣровъ, какъ на югѣ.
До сихъ поръ мы говорили только о причинѣ, заставляющей человѣка мечтать, о чувствѣ, вслѣдствіе котораго онъ прибѣгаетъ къ фантазерству, — но нѣтъ ли возможности анализировать, изъ какихъ элементовъ складывается мечта? Это было бы тѣмъ болѣе интереснымъ и полезнымъ этюдомъ, что въ мечтѣ мыслительная способность человѣка имѣетъ самое широкое поле, мысль здѣсь беретъ элементы, матеріалы откуда хочетъ, какія хочетъ, не стѣсняясь ничѣмъ, — ни дѣйствительностью, ни возможностью, ни даже здравымъ смысломъ, создавая сама то, чего ей не дала бы реальность, и потому анализъ фантазерства долженъ дать мѣрило творческой силы человѣческаго ума. Но анализъ этотъ чрезвычайно труденъ, такъ какъ здѣсь важна не сущность, не представляющая сильнаго разнообразія, а формы, которыя видоизмѣняются до безконечности; понятно, что анализировать формы нѣтъ возможности; и здѣсь, слѣдовательно, надо употребить обыкновенный методъ подобныхъ изслѣдованій, т. е. взять самыя рѣзкія, уродливыя формы и анализировать ихъ; затѣмъ сдѣланный изъ нихъ выводъ примѣнить къ болѣе умѣреннымъ, легкимъ формамъ, и если онъ и здѣсь окажется вѣрнымъ, то его можно уже смѣло принимать за законъ, или, по крайней мѣрѣ, за очень общее правило. Но эти крайнія формы надо выбирать по возможности чистыми, безъ примѣси другихъ условій, которыя только затемняютъ дѣло, — и въ этомъ отношеніи изученіе дѣйствія различныхъ наркотическихъ веществъ, въ особенности ха- шиша, было бы особенно поучительно. Къ сожалѣнію, если физическое дѣйствіе ихъ извѣстно до нѣкоторой степени, то психическое почти вовсе неизвѣстно, и всѣ наши свѣденія ограничиваются разсказами людей, большею частью непривыкшихъ отдавать себѣ полнаго и правильнаго отчета въ своемъ психологическомъ состояніи, и Моро де-Туръ составляетъ едва ли не единственное исключеніе. Книга де-Кенсея, правда, описываетъ это состояніе очень подробно, но есть причина подозрѣвать, что многое--нѣкоторое по крайней мѣрѣ, — въ ней прибавлено для красоты описанія. Но насколько мы можемъ судить о дѣйствіи наркотическихъ веществъ по описаніямъ состоянія, въ которое они погружаютъ принявшаго ихъ, то главнымъ различіемъ между реальнымъ и фантастическимъ міромъ, — абстрактируя, конечно, субъективное ощущеніе какъ простое слѣдствіе физическаго состоянія, — можно считать то обстоятельство, что въ послѣднемъ пропадаютъ, или по крайней мѣрѣ, значительно затемняются и измѣняются представленія о времени и пространствѣ; — всѣ-же остальныя явленія представляютъ только измѣненіе количественное, или только другую комбинацію реальныхъ элементовъ, т. е. элементовъ, которые наркотизированный почерпнулъ изъ дѣйствительности. Прочтите описанія галлюцинацій и слова людей, употреблявшихъ опіумъ, — или, что еще интереснѣе, прочтите акты средневѣковыхъ процессовъ надъ вѣдьмами, прочтите показанія послѣднихъ, которыя скорѣе могли бы скрывать свои видѣнія, но уже никакъ не хвалиться ими. На первый взглядъ эти видѣнія кажутся чѣмъ-то нечеловѣческимъ, неимѣющимъ ничего общаго съ обыкновенными представленіями человѣческаго ума, и съ предметами, встрѣчающимися въ дѣйствительности; но разберите внимательнѣе, и дѣло принимаетъ совершенно другой характеръ; вы удивитесь бѣдности фантазій, бѣдности темъ этихъ видѣній. Демоны являются на шабашахъ въ видѣ животныхъ, — и притомъ самыхъ обыкновенныхъ, козловъ, волковъ, и тогда только, если воображеніе бѣдной вѣдьмы разъиграется, она поставитъ ему на человѣческое туловище козлиную или лошадиную голову; ея, доведенное до изступленія, до уродливыхъ видѣній, воображеніе, разожженное наркотическимъ веществомъ и неудовлетворенной половой потребностью, не можетъ въ самыхъ смѣлыхъ своихъ отношеніяхъ пойти дальше, невстрѣчающихся правда въ дѣйствительности, комбинацій, но эти комбинаціи составлены изъ самыхъ реальныхъ предметовъ, и даже очень смѣлыхъ комбинацій нѣтъ, — всѣ эти, невозможно, повидимому, составленные предметы въ сущности очень близки другъ къ другу, и напр. живыя формы не выходитъ изъ первыхъ трехъ классовъ позвоночныхъ животныхъ; здѣсь, очевидно, воображеніе черпаетъ только изъ ближайшаго міра, и неспособно даже къ сопоставленію очень несхожихъ предметовъ, комбинированіе которыхъ уже ближе къ творчеству, а о новыхъ, созданныхъ ими, формахъ нѣтъ и помину. Самыя дѣйствія имѣютъ тотъ же характеръ; въ нихъ комбинированіе несходныхъ, несопоставляемыхъ вмѣстѣ предметовъ очень робко, очень несмѣло, и то, что удивляетъ насъ теперь какъ нѣчто демонически-невозможное, возмутительное, было только утрировкой, преувеличеніемъ того, что случалось тогда каждый день. Если мужчины, не имѣя возможности завестись семействомъ, обращались къ матери-природѣ, прибѣгали къ пастушеской жизни и повторяли Виргиліевы эклоги въ лицахъ, — направленіе, сохранившееся еще и теперь у неиспорченныхъ дѣтей природы, — и не только гдѣ нибудь на Мадагаскарѣ, но и въ просвѣщенной Франціи — прочтите Lallemand, des pestes séminales, — то не надо было большаго усилія воображенія,'чтобъ обернуть отношеніе, и представить себѣ Вельзевула въ видѣ козла, — со всѣми послѣдствіями этого превращенія. А, можетъ быть, и этого слабаго усилія не было нужно, и, принимая въ соображеніе небрезгливость бѣдныхъ людей, и ихъ положеніе въ какомъ нибудь XII—XIII вѣкѣ., можно до нѣкоторой степени предположить, что шабашъ былъ, только en grand, публичнымъ повтореніемъ маленькихъ интимныхъ сценъ, совершаемыхъ въ уединеніи. Конечно, когда дѣло идетъ уже до того, что, если не ошибаюсь, по четвергамъ, въ знаменитомъ росписаніи недѣли вѣдьмы, — porcis serpentibus и т. д., — то трудно отказывать тогдашнимъ женщинамъ въ живомъ воображеніи, но и здѣсь фантазія ихъ оказывается болѣе игривою, нежели творческою. А между тѣмъ эти видѣнія — едва ли не высшая, не самая сильная форма бреда, которую только представляетъ намъ исторія психіатріи: и дѣйствительно, — стоитъ только вспомнить что это были женщины, изнуренныя голодомъ и лишеніями, неудовлетворенныя въ своихъ половыхъ потребностяхъ, жившія цѣлые годы уединенно, далеко отъ человѣческаго жилья, съ нервною системою, страдавшею тяжелою болѣзнью, — мѣстныя анестезіи были у нихъ до того часты, что сдѣлались классическимъ признакомъ вѣдьмъ, — и притомъ еще возбужденныхъ дѣйствіемъ наркотическихъ веществъ нельзя не согласиться что мы рѣдко можемъ встрѣтить такое совпадете наркотическихъ условій, — и тѣмъ не менѣе творческая сторона этого болѣзненнаго воображенія поражаетъ насъ своею бѣдностью. Не говоря уже о томъ, что исторія и описаніе шабашей не представляетъ намъ ни одного новаго чувства, ни одного новаго ощущенія, — мы не встрѣчаемъ даже новой внѣшней формы, и вся фантазія не выходитъ изъ сферы хлѣва и скотнаго двора. Даже самыя таинства шабаша были только слабымъ измѣненіемъ того, что совершалось и въ дѣйствительности, и различіе было больше количественное, чѣмъ качественное. Воображеніе бѣдныхъ больныхъ рисовало имъ тѣ же сцены, которыя онѣ видѣли, въ которымъ сами участвовали въ дѣйствительности, — но только въ болѣе широкихъ размѣрахъ, т. е, что вмѣсто одной пары, ихъ были сотни.
Но здѣсь, скажутъ можетъ быть, фантастическій міръ такъ бѣденъ потому, что воображеніе этихъ людей было бѣдно, — и не могло быть иначе, когда вся жизнь ихъ поглощена матеріальными работами, такъ что въ ней не было ни времени, ни мѣста дѣятельности фантазіи. Конечно, это отчасти справедливо, и видѣнія людей болѣе образованныхъ и развитыхъ, или, но крайней мѣрѣ, болѣе привыкшихъ къ умственной дѣятельности, несравненно богаче красками и формами. Здѣсь я, конечно, не говорю о знаменитомъ опытѣ съ хашишемъ, произведенномъ цѣлымъ обществомъ въ присутствіи Бріерръ-де Буамона, — это была совершенно неудачная попытка; барыни, неспособныя въ самомъ смѣломъ усиліи воображенія подняться выше ложи итальянской оперы и своей гостиной, освѣщенной и убранной какъ къ балу, — барыни, у которыхъ потребность дѣятельности даже подъ дѣйствіемъ наркотическаго вещества выражается только танцованіемъ вальса, такія пошлыя деревянныя куклы что могутъ служить развѣ марьонетками, — могутъ, пожалуй, служить для опытовъ, но только никакъ не психологическихъ. Сверхъ того--и это важное обстоятельство, — на разсказы подобныхъ идіотовъ полагаться никакъ нельзя; онѣ не съумѣютъ передать того, что дѣйствительно было, и навѣрно прибавятъ что нибудь, чего уже никакъ не было, не говоря уже о томъ, что есть цѣлый отдѣлъ физіологіи, о явленіяхъ въ области котораго онѣ навѣрно умолчатъ. Такимъ образомъ этотъ опытъ надо считать совершенно неудачнымъ, не давшимъ намъ ровно ничего, такъ какъ участвовавшіе мужчины не представили ничего замѣчательнаго, — развѣ кромѣ раздвоенія слуховыхъ впечатлѣній, замѣченнаго у одного, — но это явленіе само но себѣ не имѣетъ большой важности въ психологическомъ отношеніи, да притомъ о немъ едва сдѣлано у Бріерръ-де-Буамона вскользь замѣчаніе, и притомъ самое явленіе продолжалось очень недолго.
Несравненно интереснѣе и поучительнѣе въ этомъ отношеніи книга де-Кенсея; здѣсь мы съ поразительной ясностью видимъ это характеристическое, но видимому, для опіума и хашиша измѣненіе представленія времени и пространства, — измѣненіе, о которомъ можетъ имѣть нѣкоторое понятіе тотъ, кому случалось быть въ горячечномъ бреду. Онъ мгновенно переносился изъ одной страны въ другую, изъ одной эпохи въ другую, — отъ обѣда въ Лондонѣ къ древнимъ римскимъ легіонамъ, — и потомъ лежалъ цѣлыя столѣтія въ нильскомъ илѣ, въ глубинѣ пирамидъ, его хоронили въ саркофагѣ, и онъ вѣка лежалъ въ немъ, — однимъ словомъ это полная картина если не уничтоженія, то совершеннаго извращенія двухъ основныхъ понятій, въ которыя, какъ въ рамки, укладываются всѣ представленія человѣческаго ума.
Повидимому, это-то извращеніе и составляетъ въ началѣ употребленія опіума всю прелесть, а впослѣдствіи весь ужасъ этого состоянія. И дѣйствительно, — подобное измѣненіе должно производить очень странное, очень оригинальное впечатлѣніе; понятія времени и пространства, въ извѣстной, правильной формѣ, къ которой ми привыкли, до того слились съ нашею мыслью, что мы никакъ не можемъ освободиться отъ нихъ. Въ состояніи же наркозы представленія эти хотя и не пропадаютъ совершенно, но дѣлаются очень сбивчивы, неопредѣленны и эластичны. Одно мгновеніе растягивается на цѣлые годы, даже столѣтія, или, обратно, часы сокращаются до секунды, и наконецъ уничтожаются, совершенно, — это обстоятельство очень важно для физіологіи мысли вообще, замѣтимъ, между прочимъ; --въ концѣ концовъ извѣстная часть времени является человѣку, какъ послѣдовательный рядъ впечатлѣній и ощущеній. Нормальныхъ, истинныхъ чувственныхъ впечатлѣній мы не имѣемъ болѣе 6—10 въ секунду, но не можетъ быть никакого сомнѣнія, что субъективныхъ ощущеній и впечатлѣній, т. е. такихъ, которыя возникаютъ въ мозгу и не имѣютъ причины во внѣшнемъ мірѣ, можетъ быть гораздо больше; убѣдиться въ этомъ имѣлъ, вѣроятно, случай каждый на себѣ. Кому не случалось засыпать на мгновеніе напримѣръ въ обществѣ, на лекціи и т. д. и въ это время видѣть большіе очень обстоятельные и подробные сны? Въ этомъ отношеніи восточныя легенды, разсказывающія о подобныхъ чудесахъ, совершенно справедливы, и вообще замѣчательно, какъ народный умъ вѣрно подмѣчаетъ психологическіе факты, облекая ихъ, конечно, въ образную, но все еще очень ясную форму.
Но странно, — въ наркозѣ никогда почти не случается той двойственности личнаго я во времени и въ пространствѣ, которое случается всегда, хотя и не совсѣмъ ясно, во снѣ. Вѣроятно каждому случалось видѣть во снѣ свою собственную смерть, погребеніе и т. д., но этого рода представленіе, сколько мнѣ извѣстно, чрезвычайно рѣдко и еще менѣе ясно въ наркозѣ; въ послѣдней измѣняется, невидимому, не столько самая суть этихъ двухъ основныхъ представленій, сколько относительный размѣръ ихъ, изчезаетъ, можно сказать, способность измѣрять ихъ; такъ напр. въ первой стадіи наркозы человѣку иногда кажется, что самое тѣло его, или какая нибудь часть, обыкновенно голова или нога, принимаютъ колоссальные размѣры: голова раздувается такъ, что паціентъ начинаетъ безпокоиться, помѣстится ли она въ комнатѣ, ноги вытягиваются и уходятъ въ даль, такъ что кажутся нормальной величины не потому, чтобы это дѣйствительно былъ ихъ размѣръ, а вслѣдствіе отдаленія, въ которомъ онѣ находятся--явленіе довольно частое въ горячечномъ бреду. Тоже самое замѣчается, какъ я уже говорилъ, и относительно времени; паціентъ теряетъ способность измѣрять его, сравнивать извѣстные промежутки времени, и это, насколько можно судить, происходитъ не только отъ ослабленія способности сравнивать и обсуждать, но и отъ ненормальнаго обилія мозговыхъ (центральныхъ) ощущеній вообще, отъ неправильнаго распредѣленія ихъ во времени.
Мысль, видѣніе, мечта — все это составляетъ одно цѣлое, состоящее изъ множества отдѣльныхъ представленій, связанныхъ между собою по какому нибудь закону, и такимъ образомъ представляетъ двѣ части — отдѣльныя представленія, какъ элементы, и ихъ взаимную связь. Въ первыхъ мы нигдѣ не видимъ разницы; представленія вездѣ одинаковы, вездѣ почерпнуты изъ внѣшняго міра, и только оттуда; и никогда, ни одно человѣческое воображеніе не создало ничего; мы не можемъ напр. представить себѣ, т. е. создать себѣ, даже но самымъ живымъ описаніямъ, звука, вкуса, запаха; и какъ курьезный примѣръ можно привести то обстоятельство, что открытіе анилина дало намъ цвѣта, которыхъ прежде и во снѣ не видалъ ни одинъ артистъ, и къ которымъ теперь мы такъ привыкли, что они составляютъ для насъ такія же необходимыя оттѣнки въ скалѣ цвѣтовъ, какъ и всѣ другіе цвѣта, тогда какъ еще такъ недавно никто и не подозрѣвалъ, что эти цвѣта существуютъ.
Всѣ объективныя впечатлѣнія, входящія элементами во всякое умственное настроеніе, уже потому самому одинаковы, что они объективны, и слѣдовательно почерпнуты изъ того же самаго міра; субъективныя, съ своей стороны, не могутъ быть самостоятельными, они только повтореніе, подраздѣленіе объективныхъ, и отличаются отъ послѣднихъ только своей этнологіей, но никакъ не характеромъ, а для воспринимающаго ихъ субъекта разницы нѣтъ ровно никакой, такъ какъ въ огромномъ большинствѣ случаевъ онъ рѣшительно не признаетъ этого этіологическаго различія, и въ обоихъ случаяхъ ищетъ причину впечатлѣнія во внѣшнемъ мірѣ. Такимъ образомъ въ самыхъ представленіяхъ ихъ и не можетъ быть различія (я говорю, конечно, объ основныхъ и простыхъ, такъ какъ сложныя составляютъ выводъ или комбинацію простыхъ); слѣдовательно, различіе должно искать въ связи ихъ между собою, т. е. въ характерѣ этой связи, въ законѣ, но которому она составляется.
Что въ мірѣ, въ природѣ нѣтъ ничего случайнаго, и что слово «случайность» прикрываетъ только наше незнаніе причины — это старая истина, школьная аксіома, сдѣлавшаяся общимъ мѣстомъ, ходячею фразою, которую было бы странно доказывать; но такова сила привычки, что каждый, отрицая случайность въ теоріи, на практикѣ совершенно довольствуется объясненіемъ случайности всякихъ непонятныхъ ему явленій. Мы здѣсь выкинемъ и изъ практики эту случайность, изгнанную уже изъ теоріи, и можемъ смѣло поставить закономъ, что человѣческій умъ, и именно память и вображеніе, вызываютъ весь свой запасъ представленій по извѣстному закону, и если одно представленіе слѣдовало за другимъ въ воображеніи, то между этими представленіями не только есть тѣсная связь, но еще связь, какъ разъ соотвѣтствующая извѣстной сторонѣ ума этого человѣка, или, по крайней мѣрѣ его настроенію въ данный моментъ. Связь эта и составляетъ характеристику ума или настроенія, и своими формами обусловливаетъ различіе такъ называемыхъ складовъ ума, и разныхъ умственныхъ процессовъ между собою, напр. мысли и мечты. Конечно нѣтъ человѣка, нѣтъ, можетъ быть, состоянія, гдѣ представленія, составляющія мысль, были бы связаны между собою по одному закону; обыкновенно отдѣльныя представленія связываются самыми разнообразными способами, но есть одинъ законъ ихъ комбинацій, примиряющій псѣ эти частности, и характеризующій человѣка и умственный процессъ его мозга.
Законъ связи представленій можетъ исходить или изъ самыхъ представленій, или не отъ нихъ, а извнѣ, — и тогда онъ имѣетъ свое основаніе въ личности человѣка; послѣдній обыкновенно и называется случайностью, такъ какъ его подмѣтить и изслѣдовать всего труднѣе. Сюда входятъ элементами такія обстоятельства, которыя постороннему обыкновенно совершенно неизвѣстны, а иногда и самому субъекту; вслѣдствіе воспоминанія дѣтства случается, богъ знаетъ отчего, два представленія тѣсно связать между собою, такъ что когда логическій ходъ мысли приводитъ къ первому, эта связь заставляетъ перескочить на второе, и такимъ образомъ часто совершенно измѣнить направленіе и предметъ мысли. Но изслѣдовать эту связь, даже постановить общія ея правила нѣтъ возможности, — здѣсь индивидуальныя обстоятельства составляютъ все, о логикѣ не можетъ быть и рѣчи; воспоминанія дѣтства, рѣзкія событія, — всего чаще обстоятельство, очень испугавшее человѣка, — надолго связываютъ въ его умѣ представленія, неимѣющій часто ничего общаго между собою, кромѣ внѣшняго происшествія, связавшаго ихъ въ умѣ субъекта.
Но если представленія связываются между собою и не внѣшнимъ какимъ нибудь обстоятельствомъ, если связь эта исходитъ изъ самыхъ представленій, то и тогда характеръ связи можетъ быть еще очень различенъ, очень характеристиченъ для самой мысли и для мыслящаго лица. Она можетъ обусловливаться или формою представленій, или ихъ существеннымъ значеніемъ; въ первомъ случаѣ представленія связываются между собою самымъ разнообразнымъ способомъ, отъ созвучій, названій до цвѣта, Формы предметовъ и сходства разныхъ отдѣльныхъ ихъ свойствъ; во второмъ связь дѣлается строго-логичною, и всѣ внѣшнія и случайныя обстоятельства не входятъ въ нее, не измѣняютъ ее. Но и здѣсь, конечно, связь можетъ измѣниться, смотря потому, что составляетъ общій предметъ мысли, обусловливающій подборъ представленій, или каково настроеніе мыслящаго; иногда человѣкъ подбираетъ представленія одного и того же характера, напр. мрачнаго или розоваго, и въ обоихъ случаяхъ общій ходъ мысли останется правильнымъ и логическимъ. Всѣ эти обстоятельства имѣютъ огромное вліяніе на настроеніе и складъ ума, и придаютъ ему рѣзко различные характеры, между тѣмъ какъ связь идей и представленій по ихъ сущности составляетъ логическій методъ, идущій правильно отъ положеній къ заключеніямъ, — методъ плодотворный, но часто скучноватый. Связь по важности предметовъ составляетъ тотъ блестящій складъ ума, смѣлыя сравненія котораго, неожиданныя метафоры, остроты, каламбуры, и т. д. представляютъ всѣ переходы отъ веселой болтовни до высокой поэзіи, составляютъ всю прелесть фельетоновъ Жюля Жанена напр., Пруткова и т. п. писателей. Превосходнымъ примѣромъ такого настроенія ума и такого слога можетъ служить классическая «Исторія богемскаго короля и его семи замковъ», гдѣ авторъ постоянно отклоняется отъ своего предмета, такъ что въ цѣлой книгѣ нѣтъ ни слова о богемскомъ королѣ и его замкахъ.
Но очень ошибочно было бы думать, чтобы въ самомъ логическомъ умѣ представленія не связывались между собою иначе, какъ только по своей сущности; конечно, нѣтъ сомнѣнія, что въ такомъ умѣ случайныя и внѣшнія комбинаціи, если можно такъ выразиться, составляются въ меньшемъ количествѣ, но составляются непремѣнно. Собственно говоря представленія являются въ умѣ по закону и внутренней, логической, и внѣшней, случайной связи, такъ что вслѣдъ за каждымъ изъ нихъ являются разомъ нѣсколько другихъ, связанныхъ съ предъидущими всѣми формами ассоціаціи, идей; послушайте разговоръ ребенка, — это самая пестрая смѣсь представленій, несомнѣнно связанныхъ между собою, но часто эта связь такъ случайна, что мы никакъ не можемъ отгадать ее. Въ этомъ отношеніи между умомъ ребенка, и умомъ взрослаго, нѣтъ существенной разницы; въ обоихъ случаяхъ представленія являются разомъ, группами, вызванные самыми разнообразными законами ассоціаціи; но ребенокъ не выбираетъ между представленіями, — они всѣ одинаково хороши, одинаково кстати для него, и потому онъ безразлично высказываетъ какое нибудь изъ нихъ; взрослый же неизбѣжно долженъ выбирать, и его выборъ обусловливаетъ характеръ и складъ его ума. Привычка выбирать постоянно только извѣстнаго рода впечатлѣнія производитъ наконецъ то, что всѣ остальныя вовсе не доходятъ до сознанія, и стираются по мѣрѣ появленія; чѣмъ сильнѣе и опредѣленнѣе, чѣмъ рѣзче характеръ ума, тѣмъ выборъ строже, тѣмъ безслѣднѣе исчезаютъ, незамѣтно для самого субъекта, представленія другихъ родовъ, и чѣмъ неотступнѣе совершается этотъ выборъ по одному закону, тѣмъ сильнѣе умъ.
Напротивъ того, чѣмъ распущеннѣе, неопредѣленнѣе и безхарактернѣе мышленіе, чѣмъ умъ безпорядочнѣе, тѣмъ разнообразнѣе связь представленій и законы ихъ ассоціацій, тѣмъ неожиданнѣе повороты рѣчи, тѣмъ болѣе скачковъ дѣлаетъ умъ при мышленіи, — и, надо сказать, тѣмъ блестящѣе кажется иногда умъ. Дѣйствительно, мы всѣ привыкли большею частью къ одному правильному закону ассоціаціи идей, и насъ поражаетъ, когда идеи и представленія комбинируются иначе, неожиданнымъ и непривычнымъ для пасъ образомъ; эта привычка обыкновенно такъ сильна, что изъ массы представленій, возникающихъ въ нашемъ умѣ, мы постоянно выбираемъ только тѣ, которыя связаны съ предыдущими по этому закону, а остальныя стираются совершенно, не только не обративъ на себя нашего вниманія, но даже почти не дойдя до сознанія, — однимъ словомъ, они остаются для насъ самихъ совершенно незалѣченными. Но есть умы, имѣющіе печальную — или завидную — привиллегію комбинировать представленія иначе, т. е. дѣлать выборъ изъ массы возникающихъ представленій, руководствуясь при этомъ не тѣмъ закономъ логической связи, какимъ руководствуется большинство; они берутъ простое первое возникающее представленіе, перескакиваютъ въ разговорѣ съ одного предмета къ другому, возвращаясь въ счастливомъ случаѣ къ главной темѣ, но часто забывая ее совершенно--эту особенность представляютъ несносные болтуны, составляющіе ужасъ и отчаяніе своихъ знакомыхъ, люди, способные говорить въ теченіи цѣлыхъ часовъ; типомъ этого рода людей могутъ служить уѣздныя московскія бабушки и тетушки, у которыхъ самый простой разсказъ растягивается въ длинное повѣствованіе, такъ какъ при выходѣ на сцену каждаго новаго лица перечисляется все его родство, и на комъ женаты его братья, и за кого вышли его сестры, и счастливы ли они въ супружествѣ, и не было ли съ ними какихъ нибудь скандальныхъ происшествій по поводу преступной связи, и пр. и пр. и пр. Такія кумушки встрѣчаются больше между женщинами, хотя и между мущинами онѣ не рѣдкость; такъ напр. превосходнымъ, можетъ быть лучшимъ, самымъ совершеннымъ образчикомъ этого тина людей, у которыхъ языкъ движется безостановочно, какъ оборвавшаяся стрѣлка часовъ, у которыхъ лопнула пружина, можно привести извѣстнаго князя Петра Долгорукова, автора мемуаровъ, достойныхъ самой болтливой и грязной московской просвирни.
Есть, конечно, умы, въ которыхъ представленія комбинируются но особымъ, оригинальнымъ, непохожимъ на обыкновенные, законамъ ассоціаціи идей; но эти геніальные или мелкіе, блестящіе или скучные — во всякомъ же случаѣ оригинальные умы крайне рѣдки, и то множество людей, принимаемыхъ и считаемыхъ за оригиналовъ, вовсе не принадлежитъ къ этому роду. Несравненно чаще представляется намъ оригинальнымъ, иногда даже блестящимъ умомъ, именно такой умъ, гдѣ представленія не выбираются вовсе, но который принимаетъ первое возникающее и хватается за него. Оборотъ мысли, — а главное рѣчи, — можетъ прнэтомъ выйти очень оригинальнымъ, даже покажется блестящимъ, но блескъ этотъ выражаетъ не силу, а слабость, — обстоятельство, особенно часто встрѣчающееся въ поэтахъ и острякахъ по ремеслу. Слушая ихъ, часто удивляешься богатству образовъ, смѣлости мысли, оригинальности и неожиданности переходовъ, но попробуйте заговорить съ ними о предметѣ, требующемъ сколько нибудь послѣдовательности и логичности мышленія, — вы удивитесь уже обратному, — именно скудности ихъ идей, мелочности взглядовъ и тупости пониманія. Между тѣмъ оба эти обстоятельства не только не противорѣчатъ другъ другу, но, напротивъ, дополняютъ другъ друга, и во всякомъ случаѣ проистекаютъ изъ одного и того же источника, именно изъ слабости разсудочной способности.
Дѣйствительно, надо гораздо больше ума для правильнаго обсужденія очень нехитрыхъ даже вопросовъ, для логическаго вывода заключеній изъ данныхъ положеній или фактовъ, — однимъ словомъ надо больше ума для самой посредственной послѣдовательности, чѣмъ для всевозможныхъ остротъ, каламбуровъ, блестящихъ сравненій, образовъ и т. д.; какъ ни парадоксально кажется это на первый взглядъ, но оно подтверждается и дѣйствительностью, и теоретическимъ анализомъ; въ первомъ случаѣ какъ ни мелокъ и ограниченъ умъ, но онъ знаетъ, куда идетъ, — онъ отдаетъ себѣ отчетъ въ мыслительномъ своемъ процессѣ, направляетъ его въ извѣстную сторону, и заставляетъ держаться прямого, хотя бы избитаго пути; во-второмъ умъ не управляетъ, своими представленіями, а управляется ими; онъ отказался отъ выбора, или не въ силахъ подавить ненужныя, неидущія къ дѣлу представленія, его мыслительнымъ процессомъ управляетъ не разсудокъ, а случайность воспоминанія самой односторонней связи представленій, и идеи толпятся безпорядочно, связываясь между собою случайною, а не логичною связью. Конечно, самыя представленія безконечно разнообразны и качественно чрезвычайно различны; ихъ яркость, красота, изящество, и т. д. составляетъ характеристику человѣка; одинъ можетъ быть блестящъ, то, что называется талантомъ; другой плохъ и вялъ; но у лихъ одно общее, — -это случайный, безпорядочный характеръ мышленія. Само собою разумѣется, что между крайнимъ предѣломъ этой категоріи умовъ и самимъ послѣдовательнымъ, строго-логическимъ умомъ есть незамѣтные переходы; представленія, хотя-бъ и безпорядочно и нелогично связанные между собою, могутъ однако носить на себѣ всѣ одинъ какой нибудь отпечатокъ, имѣть одинъ общій характеръ, что доказываетъ, что умъ въ извѣстной степени еще способенъ выбирать; здѣсь, очевидно, подавляются всѣ представленія другого характера, но изъ представленій извѣстнаго рода умъ уже не выбираетъ, а беретъ первое попавшееся.
Выборъ представленій обусловливается множествомъ обстоятельствъ; кромѣ этихъ двухъ главныхъ различій — логической или внутренней, и случайной или внѣшней связи, на этотъ выборъ имѣютъ вліяніе еще многія другія условія, — индивидуальность человѣка, складъ его ума, прирожденный или пріобрѣтенный, настроеніе, и т. д. Извѣстно, что человѣкъ, посвятившій себя, напр., изученію философіи, получаетъ другой складъ ума, чѣмъ человѣкъ, изучающій естественныя науки; сильныя убѣжденія, пошедшія, какъ говорится, въ плоть и въ кровь, наконецъ просто привычка, заставляютъ уже постоянно выбирать представленія одного опредѣленнаго характера, одного извѣстнаго направленія, — іі въ этомъ отношеніи можно легко воспитать свой умъ; слово «слезы», напр., вызываетъ въ обыкновенныхъ смертныхъ идею огорченій, несчастія, въ физіологіи, можетъ быть, представленія слезной железки и слезнаго канала, а поэту оно напоминаетъ розы, только потому, что рифмуетъ съ этимъ послѣднимъ словомъ {"Читатель ждетъ ужь рифмы розы.
Ну на, возьми ее скорѣй.
Пушкинъ.}; можно также, напр., до того пріучить себя къ остротамъ и каламбурамъ, или къ стихоплетству, что прежде всего въ умѣ будутъ являться представленія, представляющія гамонимы, синонимы, рифмы и т. д. предъидущихъ, и эта привычка можетъ сдѣлаться такъ сильна, что отъ нея съ трудомъ только освобождается человѣкъ, что она дѣйствительно мѣшаетъ думать правильно. Конечно, подобное обстоятельство должно принимать за доказательство никакъ не силы, а напротивъ слабости ума, или, по крайней мѣрѣ, разсудка; такое настроеніе составляетъ не рѣдкость у умалишенныхъ и каждый медикъ, имѣвшій дѣло съ этими больными, могъ замѣтить, съ какою легкостью и быстротой находятъ его паціенты рифмы или сравненія, метафоры, эпитеты и т. д. Замѣчательно, что подобное настроеніе является обыкновенно у больныхъ тогда, когда умственныя способности ихъ идутъ подъ-гору.
Подобное же отсутствіе правильнаго и резонированнаго выбора представленій мы видимъ во снѣ, въ наркозѣ, и, частью по крайней мѣрѣ, въ мечтѣ. Ошибаясь точно также относительно этого состоянія, какъ и относительно этихъ блестящихъ soi-disant умовъ, о которыхъ я говорилъ выше, многіе видятъ въ наркозѣ не ослабленіе, а напротивъ экзальтацію, усиленіе мозговой дѣятельности, именно потому, что въ этомъ состояніи воображеніе дѣлается, по видимому, живѣе и богаче, тогда какъ въ сущности оно дѣлается только свободнѣе; еще яснѣе видимъ ми это въ нѣкоторыхъ формахъ съумашествія. Здѣсь уничтожена способность ума дѣлать выборъ между представленіями, и потому представленія доходятъ до сознанія всѣ, или, по крайней мѣрѣ, большинство, и потому-то мы и видимъ въ этихъ состояніяхъ такое богатство идей, образовъ, такую быструю ихъ смѣну, но вмѣстѣ съ тѣмъ и такую легкую, непрочную, едва замѣтную связь между ними, — и въ этомъ отношеніи нельзя отрицать несомнѣнной, очевидной аналогіи между «блестящими и оригинальными» умами, о которыхъ, я говорилъ выше, и состояніемъ наркозы, сна, и т. д. Перенося въ психологическую область знаменитую физіологическую теорію задерживающихъ центровъ, — теорію, имѣвшую, благодаря г-ну Сѣченову, такой успѣхъ въ Россіи, можно сказать, что всѣ представленія, возникающія въ воображеніи по самымъ разнообразнымъ причинамъ, стремятся достигнуть сознанія и выразиться, но разсудокъ играетъ въ психическомъ мірѣ человѣка роль задерживающаго центра; онъ умѣряетъ и даже подавляетъ отчасти это стремленіе къ выраженію, и, пропуская одни представленія, совершенно отвергаетъ другія. Бъ наркозѣ, во снѣ, этотъ задерживающій центръ временно перестаетъ дѣйствовать; у нѣкоторыхъ людей онъ постоянно дѣйствуетъ очень слабо, такъ что здѣсь не является представленій больше обыкновеннаго, но уничтожается и отвергается разсудкомъ меньше; это происходитъ не отъ силы, а отъ слабости ума; точно также какъ то обстоятельство, что малѣйшее прикосновеніе къ отравленному стрихниномъ животному вызываетъ тетаническое сокращеніе мышцъ всего тѣла доказываетъ не силу и здоровье, а напротивъ слабость и болѣзненное состояніе этого животнаго; въ обоихъ случаяхъ поражены задерживающіе центры, и впечатлѣнія и представленія, которыя заглохли бы въ нормальномъ состояніи, здѣсь выражаются очень рѣзко.
Понятно, что всѣ эти состоянія могутъ представлять тысячи оттѣнковъ и степеней, составляющихъ незамѣтные переходы къ нормальному состоянію; способность сортировать представленія, если можно такъ выразиться, можетъ быть болѣе или менѣе сохранена, и уже сновидѣнія показываютъ намъ различныя степени ея парализіи; между тѣмъ какъ въ одномъ случаѣ умъ принимаетъ всѣ представленія, навѣваемыя ему сномъ, какъ-бы абсурдны и безсвязны они ни были, въ другомъ случаѣ умъ протестуетъ до извѣстной степени противъ нелогичности связи между возникающими представленіями; такъ напр. ассоціаціи представленій по созвучью словъ сравнительно довольно рѣдки во снѣ, — здѣсь умъ, очевидно, отвергаетъ эту связь какъ слишкомъ нелогичную, а въ тоже время нисколько не останавливается передъ самыми нелѣпыми, самыми несогласными съ дѣйствительностью комбинаціями идей. Въ наркозѣ и въ мечтѣ, стоящихъ въ психологическомъ отношеніи чрезвычайно близко другъ къ другу, способность выбора сохранилась на столько, что умъ принимаетъ большею частію только представленія одного опредѣленнаго характера, — большею частью такого, который льститъ вкусамъ субъекта, но вмѣстѣ съ тѣмъ выборъ этотъ совершенно не зависитъ отъ того, насколько представленія эти и ихъ комбинаціи согласны съ дѣйствительностью, насколько они возможны, — иначе это состояніе и не было бы мечтою, скажетъ Жозефъ Прюдомъ, и, какъ всегда, будетъ совершенно правъ.
Ошибочно полагаютъ нѣкоторые, что наркотическія вещества имѣютъ специфическое психологическое дѣйствіе, вызываютъ извѣстныя, опредѣленныя представленія; этого совершенно нѣтъ, — да и не могло-бы быть; но крайней мѣрѣ мы можемъ сказать, что открытіе вещества, которое давало бы мысли извѣстное, специфическое содержаніе, должно было бы ниспровергнуть всѣ наши знанія и теоріи психологіи; половыя представленія, вызываемыя на востокѣ хашишемъ, не были замѣчены у европейцевъ, — что очень понятно. На Востокѣ люди не знаютъ наслажденія выше половаго, и всѣ такъ называемыя нравственныя наслажденія для нихъ большею частію вовсе непонятны; естественно, что воображеніе ихъ, освобожденное отъ задерживающаго дѣйствія разсудка, который держитъ его на уздѣ, обращается именно къ тому, что для этихъ людей составляетъ высшее счастіе; опыты въ Европѣ производили большею частью другое дѣйствіе--такъ напр. извѣстные опыты Бріерръ-де-Буамона. Барыня, принявшая хашишъ, толковала все объ итальянской оперѣ и о великолѣпномъ балѣ въ ея салопахъ и т. д. Конечно, можно всегда направить въ извѣстную сторону возбужденное воображеніе, и, конечно, всего легче направить его именно на половыя представленія, — давъ напр. паціенту кантаридъ или другимъ образомъ возбудивъ въ немъ половыя желанія, но это уже не имѣетъ отношенія къ дѣйствію самого наркотическаго вещества. Дѣйствіе его ограничивается только парализованіемъ разсудочной способности, — здраваго смысла, можно сказать, — но этимъ оно ограничивается; а какой путь выберетъ освобожденное воображеніе, — это уже зависитъ отъ степени развитія человѣка, отъ его вкусовъ, часто тщательно скрываемыхъ въ обыкновенномъ, нормальномъ состояніи, отъ его физическаго настроенія, — не пробудилась ли во время опыта какая-нибудь потребность организма, такъ какъ она въ этомъ случаѣ и даетъ матеріалъ, сущность представленій; — однимъ словомъ выборъ области фантастическаго міра, въ который переносится человѣкъ, зависитъ уже не отъ наркотическаго вещества, а отъ разныхъ условій — отъ индивидуальныхъ и даже національныхъ особенностей субъекта, — и до случайнаго положенія его частей тѣла. Это послѣднее обстоятельство играетъ, вѣроятно, не послѣднюю роль въ созданіи образовъ, занимающихъ воображеніе человѣка, находящагося въ наркозѣ; извѣстно, что между извѣстными чувствами и опредѣленными группами мышцъ есть тѣсная связь: нѣкоторыя душевныя движенія представляютъ ту особенность, что приводятъ въ сокращеніе, или, напротивъ, парализуютъ, или даже только ослабляютъ, извѣстную, опредѣленную группу мышцъ, — такъ напр. гнѣвъ заставляетъ сжимать кулаки и сокращать mm. corrugatores superciliarum; въ сильной степени этого чувства — еще и mm. levatnes angulorum oris, labiae superioris proprii, labii superioris alarumquenasi и т. д., презрѣніе заставляетъ сокращать послѣднія мышцы и еще mm. zygomaties, обыкновенно съ одной только стороны; гнѣвъ и презрѣніе вмѣстѣ производятъ сокращеніе mm. orbicularis palpebrarum, страхъ парализуетъ mm. pterygoidei, внутренніе и внѣшніе, жевательныя, останавливаетъ грудобрюшную преграду и грудныя мышцы въ инспираторномъ положеніи, и т. д. Но связь эта такъ сильна, что не только чувства производятъ извѣстныя, опредѣленныя мышечныя явленія, по и мышечныя явленія, въ свою очередь, пробуждаютъ въ человѣкѣ соотвѣтствующія чувства у людей впечатлительныхъ, даже въ очень сильной степени, — какъ напр. въ извѣстномъ примѣрѣ канадскаго офицера, котораго товарищи его провели во снѣ черезъ всю исторію дуэли, такъ что онъ проснулся только отъ выстрѣла, когда спустилъ курокъ вложеннаго ему въ руку заряженнаго пистолета.
Наркоза и психическое состояніе наркотизированнаго ничѣмъ не отличаются въ психологическомъ отношеніи отъ простой мечты и фантазерства, и въ обоихъ этихъ состояніяхъ ненормальнымъ является не сущность и содержаніе представленій, а только законъ ихъ ассоціаціи и независимость дѣятельности воображенія отъ разсудка, — сущность же представленій обусловливается разными посторонними обстоятельствами; если въ наркозѣ часто замѣчаются фантазіи половаго характера, то это зависитъ не отъ самой наркозы, а отъ субъекта, точно также какъ есть много людей, у которыхъ простое фантазерство принимаетъ болѣе или менѣе ясный характеръ чувственности. Законы психологическихъ и умственныхъ процессовъ вездѣ и всегда одинаковы, и самыя ненормальныя, по видимому, явленія точно также оказываются при внимательномъ анализѣ простымъ подтвержденіемъ ихъ, какъ и саше простые процессы психической дѣятельности человѣка, а основаніемъ всей умственной жизни, главнымъ закономъ ея останется всегда аристотелево положеніе: «nihil est in intellectu, quod nonprius fuerit in sensu». Съ XVII столѣтія уже мы знаемъ, что прирожденныя идеи не существуютъ, по при анализѣ психологическихъ состояній до сего времени еще слишкомъ часто забываютъ, что умъ, воображеніе, не могутъ ничего создать, и что матеріалъ для умственной жизни и психическихъ процессовъ состоитъ только, и исключительно, изъ чувственныхъ впечатлѣній; умъ можетъ комбинировать ихъ самымъ различнымъ образомъ, по никогда не можетъ ни обойтись безъ нихъ въ своей, будто бы, творческой дѣятельности, ни замѣнить ихъ. Это положеніе есть краеугольный камень всего нашего психологическаго знанія, — законъ, недопускающій исключеній.
Кромѣ этихъ общихъ формъ комбинаціи представленій въ мечтательномъ фантазерствѣ и въ наркозѣ мы видимъ еще одну форму ассоціаціи идей, почти, можно сказать, специфическую для этихъ состояній, по крайней мѣрѣ, играющую здѣсь большую роль, тогда какъ въ обыкновенной психической жизни она далеко не занимаетъ такого важнаго мѣста, — это ассоціація по контрастамъ. Мы говорили выше о причинахъ, заставляющихъ человѣка уходить въ фантастическій міръ, создаваемый его воображеніемъ; эти причины сами по себѣ уже предполагаютъ необходимость ассоціаціи идей главнымъ образомъ по закону контрастовъ, и мы дѣйствительно видимъ, что мечта и фантастическія картины наркозы составляютъ очень часто, большею даже частію, можно сказать, простую и голую противоположность дѣйствительности, — не больше, и притомъ противоположность очень робкую, очень узкую. Человѣкъ живетъ въ маленькой плохой квартирѣ, имѣетъ плохой и недостаточный обѣдъ, — его мечта, большею .частью, не пойдетъ дальше хорошей квартиры и обильнаго и вкуснаго обѣда; --и въ этомъ отношеніи народный умъ тоже очень вѣрно подмѣтилъ сущность этого психологическаго процесса въ извѣстномъ анекдотѣ о мужикѣ, мечтавшемъ о томъ, чтобы украсть его рублей и убѣжать. Конечно, чѣмъ сильнѣе, — а главное, — развитѣе умъ, тѣмъ эти противоположности шире и смѣлѣе, тѣмъ большее количество предметовъ они обнимаютъ, но сущность этого рода ассоціаціи представленій отъ этого нисколько не измѣняется, и психологическій процессъ Кампанеллы, Томаса Моруса и Кабе качественно совершенно идентиченъ съ мечтой украсть сто рублей; въ обоихъ случаяхъ умъ употребилъ тотъ же самый методъ ассоціаціи представленій по закону контраста, и только большая или меньшая ширина примѣненія этого метода поставила эти результаты на противоположные предѣлы человѣческой мечты и фантазерства. Можно сказать, что въ огромномъ большинствѣ случаевъ сущность мечты, сущность представленій, общее содержаніе мечты составляются по закону контрастовъ, отдѣльныя же части фантастической картины отдѣлываются потомъ частью но тому же закону, но главнымъ образомъ по обыкновеннымъ правиламъ ассоціаціи идей, такъ что какъ ни несхожи, невидимому, представленія и видѣнія наркотизированнаго съ спокойнымъ мышленіемъ нормальнаго человѣка, сущность процесса, законы, по которымъ онъ совершается, въ обоихъ случаяхъ одни и тѣже, но только въ первомъ случаѣ въ психической дѣятельности, участвуетъ не вся нравственная часть человѣка, — здѣсь разсудокъ парализованъ, и не удерживаетъ уже воображенія, не руководитъ выборомъ представленій.
Всякое фантазерство, всякая мечта — дѣло по преимуществу эгоистическое, замѣтили мы выше, и въ этомъ отношеніи эгого рода процессы можно, дѣйствительно, смѣло сравнить съ онанизмомъ; въ сущности здѣсь нѣтъ даже и сравненія; онанизмъ есть только частный случай мечты, или, обратно, мечта есть обобщеніе метода онанизма, примѣненіе его не только къ узкимъ представленіямъ чувственности, а ко всему міру человѣка.
Идентичность процессовъ привела къ идентичности условій, при которыхъ они совершаются, и потому-то, какъ мы уже замѣтили, люди обыкновенно мечтаютъ въ одиночку; мечта, какъ и онанизмъ, съобща составляютъ чрезвычайно рѣдкое исключеніе, и даже въ поразительно-рѣзкомъ примѣрѣ пастуховъ, приведенномъ у Лаллемана, эти несчастные въ сущности предавались своей страсти не съобща, а каждый былъ погруженъ въ свои собственныя представленія.
Между тѣмъ, по тому же закону контрастовъ, если отдѣльный человѣкъ утѣшаетъ себя мечтою, когда ему плохо жить въ дѣйствительности, то и массы, которымъ жизнь тоже не наслажденіе, неминуемо должны точно также составлять себѣ фантастическую картину счастія и довольства. Такимъ образомъ причины, порождающія одиночную мечту, должны породить и коллективную, а сущность психологическаго процесса мечты, какъ мы уже видѣли, не допускаетъ коллективности; невидимому, эти два условія противорѣчатъ другъ другу, исключаютъ другъ друга, но дѣйствительность примирила ихъ, создавъ mezzo termino, показывающее, что анализъ нашъ былъ сдѣланъ правильно.
Коллективная мечта должна существовать, точно также какъ и одиночная, — и она дѣйствительно существуетъ вѣроятно у всѣхъ народовъ, — по крайней мѣрѣ она была найдена почти у всѣхъ; но коллективность нротиворѣчитъ сущности психическаго процесса мечты, и мы дѣйствительно видимъ, что коллективная мечта потеряла свою фантазерскую форму, и приняла форму воспоминанія, форму невинную и очень удобную, допускающую коллективность въ самыхъ смѣлыхъ порывахъ воображенія.
Почти у всѣхъ народовъ мы встрѣчаемъ легенду золотаго вѣка, легенду, переносящую въ далекое прошедшее эпоху довольства и счастія; на первый взглядъ эта легенда кажется странною нелогичностью уже потому, что человѣкъ обыкновенно придаетъ своимъ желаніямъ особенно охотно форму надежды, а никакъ не воспоминанія; но въ этомъ случаѣ этого не могло быть; надежда есть только болѣе опредѣленная, болѣе возможная форма мечты, форма, въ которую, конечно, входитъ больше реальныхъ элементовъ, но въ сущности она все еще мечта, и потому чѣмъ коллективное надежды, тѣмъ онѣ неизбѣжно должны быть реальнѣе, и въ данномъ случаѣ реальность ихъ была бы помѣхою, не достигала бы цѣли самой мечты. Поэтому народный умъ сдѣлалъ фокусъ, можно сказать, и перенесъ фантастическую картину не въ будущее, какъ обыкновенно дѣлаетъ отдѣльное лицо, а въ прошедшее, и такимъ образомъ примирилъ дна противоположныя условія, удовлетворилъ двумъ, исключающимъ, повидимому, другъ друга требованіямъ.
Къ сожалѣнію, мы очень мало знаемъ о формѣ, придаваемой каждымъ народомъ своей легендѣ золотого вѣка, а это было бы очень важно изслѣдовать, но только въ сравнительно-психологическомъ отношеніи; — изслѣдованіе это указало бы, можетъ быть, многое въ жизни народа въ ту эпоху, когда слагалась легенда золотаго вѣка, такъ какъ на основаніи закона контрастовъ можно съ большой вѣроятностью предположить, что дѣйствительность была рѣзкою и прямою противоположностью фантастической картины. Народное воображеніе отдѣлываетъ обыкновенно эту картину очень тщательно, очень подробно, такъ что изъ нея можно видѣть, каковъ былъ идеалъ народа въ данную эпоху, а по идеалу можно, по крайней мѣрѣ очень часто, съ вѣроятностью заключить о реальномъ положеніи этого народа; поэтому подробный сравнительный анализъ этого рода легенды у различныхъ народовъ имѣлъ бы огромный интересъ и въ психологическомъ, и въ историческомъ отношеніи; я рѣшительно не знаю, насколько имѣемъ мы матеріаловъ для этого анализа, насколько онъ, можетъ быть, уже и начатъ, но относительно его метода должно замѣтить, что легенды цивилизованныхъ народовъ, или, но крайней мѣрѣ имѣвшихъ уже свою исторію, слишкомъ запутаны, сложны, въ нихъ вошло слишкомъ много случайныхъ элементовъ, принадлежащихъ различнымъ эпохамъ народной жизни, чтобъ они могли дать правильный и удовлетворительный результатъ; въ этомъ отношеніи особенно важны были бы легенды островитянъ Тихаго океана, патагонцевъ, сѣверо-американекихъ, именно канадскихъ индѣйцевъ, и вообще племенъ, неимѣющихъ почти исторіи, или историческая жизнь которыхъ началась очень недавно, такъ что вошедшіе въ легенду въ новѣйшее время элементы легко могутъ быть выдѣлены, и самыя легенды могутъ еще быть возстановлены въ своей первоначальной формѣ.
Мнѣ случалось слышать одну народную легенду, поразившую меня своимъ глубоко художественнымъ характеромъ; я не знаю, мѣстная-ли эта только легенда, или она разсказывается и въ другихъ частяхъ Россіи, но въ ней замѣчателенъ именно тотъ пріемъ, который употребилъ Шиллеръ въ своемъ разсказѣ о Санескомъ юношѣ.
Легенда эта состоитъ въ слѣдующемъ: корабль, захваченный бурею въ открытомъ морѣ, долго не приставалъ къ берегу, такъ что на немъ оказался уже недостатокъ припасовъ. Послѣ продолжительнаго плаванія наконецъ экипажъ увидѣлъ островъ, очень гористый и покрытый богатой растительностью; съ корабля послали лодку запастись припасами и свѣжей водой, но матросы не рѣшились выйти на незнакомую землю, и послали одного взобраться на гору и посмотрѣть оттуда, нѣтъ ни какой опасности высадиться всѣмъ. Посланный матросъ полѣзъ на гору, но, достигнувъ вершины, вдругъ побѣжалъ внизъ во внутренность страны, и изчезъ; его ждали долго; наконецъ, видя что онъ не возвращается, послали другого, но и съ тѣмъ случилось тоже самое. Наконецъ послали третьяго, но для предосторожности его привязала на длинную веревку, конецъ которой держали оставшіеся въ лодкѣ; поднявшись на вершину, онъ тоже хотѣлъ побѣжать въ глубь страны, но державшіе веревку дернули его назадъ; онъ оглянулся, — и на лицѣ его выражалось самое полное счастіе, рванулся еще, и умеръ. Испуганные матросы не рѣшились выйти на берегъ, возвратились на корабль; и такъ осталось неизвѣстнымъ, что видѣли пропавшіе.