Про что щебетала ласточка (Шпильгаген)/Нива 1872 (ДО)

Про что щебетала ласточка
авторъ Фридрих Шпильгаген, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нем. Was die Schwalbe sang, опубл.: 1872. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Нива», №№ 33-52, 1872.

Про что щебетала ласточка.

Соч. Ф. Шпильгагена.

I.

— Не хочу утруждать васъ больше; я самъ найду, что мнѣ нужно.

Жена кистера взглянула съ нѣкоторымъ удивленіемъ сперва на господина, а потомъ на связку большихъ ключей, висѣвшую на двери, которую она только что отворила.

— Ну да, сказалъ иностранецъ, — вамъ нечего безпокоиться на этотъ счетъ; я не долго останусь, вотъ вамъ за труды.

Онъ всунулъ ей въ руку монетку и обернулся къ двери.

— Господинъ пасторъ запретилъ, сказала женщина.

— Онъ ничего не скажетъ противъ этого, возразилъ чужестранецъ. — Я напишу ему нѣсколько словъ.

Онъ взялъ портфель и написалъ нѣсколько строкъ. Отдавая затѣмъ листокъ, онъ увидалъ, что на оборотѣ его былъ нарисованъ эскизъ, который онъ набросалъ сегодня послѣ обѣда, въ то время, какъ его повозка стояла передъ деревенскимъ шинкомъ.

На его серіозномъ лицѣ мелькнула улыбка.

— Не совсѣмъ-то ладно, пробормоталъ онъ, — и восемь лошадиныхъ ногъ, когда довольно-бы и одной. А потомъ тутъ — что это за маранье! Ну, да ничего, сказалъ онъ громко, кладя портфель опять въ карманъ, — я напишу потомъ изъ П. Пожалуйста, скажите ему это; прощайте, моя милая.

Жена кистера не посмѣла возражать и обернулась, чтобы идти. Чужестранецъ смотрѣлъ нѣсколько минутъ вслѣдъ ей.

— Странно, бормоталъ онъ, — словно я совершилъ святотатство, когда назвалъ себя въ этомъ мѣстѣ по имени! Не было ли для меня облегченіемъ уже то, что эта женщина не знала меня прежде? Въ какой опалѣ держатъ всѣхъ насъ эти темныя чувства, въ которыхъ мы постыдились бы признаться передъ другими! Конечно, нѣтъ ничего удивительнаго, если эти ощущенія овладѣли мною здѣсь съ такою, почти неодолимою силою; — здѣсь, гдѣ слѣдовало бы стоять моему домашнему очагу; здѣсь, гдѣ стояла моя колыбель и куда я однакоже не смѣлъ возвратиться до тѣхъ поръ, пока не сошелъ въ могилу тотъ, кому я обязанъ жизнью.

Онъ неслышными шагами вошелъ въ церковь и, остановившись въ этомъ небольшомъ помѣщеніи, сталъ осматриваться кругомъ. Сквозь круглыя, охваченныя свинцомъ стекла высокихъ окошекъ, уже низко спустившееся солнце бросало какой-то странный свѣтъ, который становился то сильнѣе, то слабѣе, смотря потому поднималъ или опускалъ теплый вѣтеръ вѣтви вѣковыхъ сосенъ, тамъ, на церковной стѣнѣ. И точно такъ же, то темнѣе, то свѣтлѣе, но все болѣе. или менѣе въ неясномъ свѣтѣ, проносились въ душѣ чужестранца воспоминанія его молодыхъ годовъ, когда онъ, стоя неподвижно, переносилъ свои взоры на толстыя, выбѣленныя известкой стѣны, на нѣсколько темныхъ картинъ, висѣвшихъ кругомъ безъ всякой симметріи и слишкомъ высоко, на небольшіе дубовые хоры, почернѣвшіе отъ времени, на алтарь съ двумя большими мѣдными канделябрами и кафедру съ налоемъ, накрытымъ разорваннымъ покровомъ. — Все было по прежнему; онъ припомнилъ даже дырочки на покровѣ, только все казалось еще меньше, еще бѣднѣе, еще безвкуснѣе, чѣмъ представлялось въ воспоминаніи. А между тѣмъ это было еще при благопріятномъ освѣщеніи — что же это должно быть при яркомъ дневномъ свѣтѣ! А его жалкое, печальное дѣтство, чѣмъ представлялось оно ему, когда онъ гасилъ волшебный свѣтъ воспоминанія, когда онъ видѣлъ его такимъ, какимъ оно было въ дѣйствительности, какимъ его сдѣлалъ ему, такъ рано лишенному материнской любви, холодный фанатикъ-отецъ!

Странникъ очнулся отъ своихъ грезъ, когда среди глубокой тишины, царствовавшей въ церкви, раздался какой-то рѣзкій звукъ, какъ будто бы что-то разрывалось. Это были готовившіеся бить часы. Онъ провелъ рукою по лбу, машинально сосчиталъ удары и прислушивался къ дребезжащимъ отголоскамъ до тѣхъ поръ, пока они совсѣмъ замерли. — «Семь часовъ, сказалъ онъ, — пора мнѣ опять въ дорогу.»

Онъ обогнулъ скамьи, миновалъ придѣлъ направо отъ кафедры и наконецъ достигъ большой желѣзной двери крипты. Эта дверь была заперта, но направо и налѣво отъ нея тянулись по стѣнѣ надгробныя плиты рамминскихъ пасторовъ, проповѣдовавшихъ тамъ, вверху на каѳедрѣ истины евангелія надъ гробами своихъ предшественниковъ, къ которымъ должны были присоединиться впослѣдствіи и они. Онъ подошелъ къ послѣдней плитѣ и прочиталъ надпись, говорившую, что здѣсь покоится въ Богѣ докторъ теологіи Готтгольдъ Эфраимъ Веберъ, поступившій въ 1805 году пасторомъ въ церковь св. Маріи въ Рамминѣ, родившійся 3-го августа 1780 г., умершій 15-го іюля 1833 г.

— Готтгольдъ Эфраимъ Вѣберъ, пробормоталъ странникъ, — такъ называюсь и я, да къ тому же я и докторъ теологіи. А что я не захотѣлъ остаться чѣмъ предназначалъ мнѣ быть отецъ, что я захотѣлъ быть и сдѣлаться тѣмъ, за чѣмъ, по собственному моему сознанію и убѣжденію, я былъ рожденъ на свѣтъ матерью — это разлучило его, который покоится здѣсь, внизу, и меня. Нѣтъ, нѣтъ, не это, по крайней мѣрѣ не этотъ моментъ. Я никогда не соглашался съ тобою насчетъ смысла того, что написано здѣсь: «Блаженны умершіе о Господѣ». Мы никогда ни въ чемъ не сходились, мы были разлучены за долго до того, какъ разстались. Ну чтожъ, отецъ, помиримся же хоть теперь! Вѣдь я желалъ тебѣ отъ всего сердца того блаженства, въ которое ты вѣришь, — и если я говорю: «Блаженны — мертвые», то конечно ты пользуешься веѣмъ тѣмъ блаженствомъ, въ которое я вѣрю".

Готтгольдъ сдѣлалъ движеніе вродѣ того, которое дѣлаютъ, подавая кому нибудь руку. «Помиримся», сказалъ онъ еще разъ.

Птичка, забравшаяся на минуту въ одну изъ оконныхъ отдушинъ, зачирикала такъ громко, что эти милые, веселые звуки, разнеслись по всей церкви.

— Я буду считать это отвѣтомъ, сказалъ Готтгольдъ.

Онъ вышелъ изъ церкви такъ же неслышно, какъ и вошелъ, — и дошелъ но проложенной черезъ кладбище тропинкѣ до большаго желѣзнаго креста, на которомъ была начертана та же самая надпись: «блаженны умершіе о Господѣ»; отсюда отдѣлялась другая тропинка, поуже, ведшая до стѣны. Въ этой болѣе древней части кладбища, едва ли что измѣнилось; онъ помнитъ еще каждую насыпь, каждый крестъ, каждый камень и каждую надпись; — тутъ-то и было то, чего онъ искалъ, — могила, съ низенькой, деревянной рѣшеткой, съ чахлой плакучей ивой, съ криво стоящимъ крестомъ, — въ такомъ же запущеніи, какъ и всегда, или пожалуй еще въ большемъ, — могила его матери

Онъ такъ рано потерялъ ее, когда ему было всего четыре, или пять лѣтъ. Онъ сохранилъ о ней едва одну тѣнь воспоминанія; онъ никогда не видалъ ея изображенія. Его отецъ упомянулъ объ ней всего одинъ разъ, когда, разсердившись, онъ сказалъ ему: «ты такой же, какъ и твоя мать». Тѣмъ не менѣе, и можетъ быть даже именно потому-то его фантазія и занималась такъ много его покойною матерью, которая должна была быть такою, что онъ любилъ бы ее, а она его, — такъ, какъ онъ любилъ теперь ея обожаемую тѣнь, — любилъ до такой степени, что эта тѣнь приняла наконецъ почти что обликъ. Прелестный, мечтательный обликъ, который явился вдругъ, безъ зова и недоступный зову, — и изчезъ, когда ему такъ хотѣлось, чтобы онъ пробылъ съ нимъ подольше.

Онъ сорвалъ съ ивы нѣсколько листьевъ, но сейчасъ-же высыпалъ ихъ на могилу.

— Это лишнее между мною и тобою, сказалъ онъ, — мы понимаемъ другъ друга безъ знаковъ, и пусть это такъ и остается какъ есть, пусть рушится тихо, постепенно, какъ требуетъ этого властитель — время. И еслибъ даже я воздвигъ тутъ тебѣ великолѣпный памятникъ, сооруженный руками самого Торвальдсена, — для кого я дѣлаю все это? Не для тебя — обращаютъ ли въ Нирванѣ какое бы то ни было вниманіе на эти земныя игрушки! — Не для меня — я никогда уже не буду стоять на этомъ мѣстѣ. А для другихъ, камень былъ бы только камнемъ. Нѣтъ, такъ лучше, это согласуется и съ мѣстомъ.

Онъ поднялъ взоры и съ чувствомъ художника смотрѣлъ на могилы съ высокою травою, колыхавшеюся отъ теплаго вечерняго вѣтра, которую заходящее солнце обливало мѣстами красноватымъ цвѣтомъ, — на маленькую старую церковь съ неуклюжею четыреугольною башнею, озаренною пурпуровымъ цвѣтомъ, въ то время, какъ главная масса давно уже лежала въ тѣни.

— Съ мѣстомъ и со временемъ, сказалъ Готтгольдъ, — вотъ вышла бы чудная картина! но я не стану рисовать ее. Она нарисовалась въ моей душѣ и чуть я на вѣки удержу ее.

Онъ закрылъ на минуту глаза; когда же опять раскрылъ ихъ, то не смотрѣлъ уже вверхъ, а, заложивъ руки за спину, пошелъ медленными шагами по узенькой тропинкѣ къ выходу. Вдругъ онъ остановился; руки невольно протянулись впередъ, къ двумъ небольшимъ могилкамъ, лежавшимъ какъ разъ у тропинки, бросившимся ему въ глаза своими надписями: «Цецилія Брандовъ», «Каролина Брандовъ». Тутъ-же были означены дни рожденія и смерти покоившихся здѣсь дѣтей.

Странный трепетъ овладѣлъ имъ. — Онъ думалъ, что это прошло и изгладилось изъ его жизни, и что онъ можетъ съѣздить къ своему умирающему отцу (поѣздка, имѣвшая въ результатѣ только поклоненіе гробамъ родителей), — не будучи потревоженъ близостью возлюбленной своей юности. Да, выйдя давеча изъ церкви, онъ взглянулъ съ высокаго мѣста на разстилавшійся вдали далицскій паркъ, изъ-за темныхъ деревьевъ котораго сверкалъ бѣлый фронтонъ господскаго дома, — и прошедшее сказалось для него нѣмо. Теперь оно ворвалось въ него, словно рѣка, у которой отперли шлюзы. Ея дѣти, — а вѣдь сама она была тогда еще полуребенкомъ! Ея дѣти? одна, старшая, называлась ея именемъ, — именемъ, которое съ тѣхъ поръ сохранило для него навсегда значеніе какого-то особеннаго, таинственнаго, святаго звука, такъ что онъ не могъ ни слышать, ни читать, безъ какого-то благочестиваго трепета словъ: «Цецилія!» — Ея дѣти! странно!.. непостижимо странно! такъ же непостижимо, какъ смерть, которой они такъ рано подверглись! И она преклоняла колѣна и плакала у этихъ могилъ, а подлѣ нея стоялъ ея мужъ, фамилія котораго вѣдь также написана здѣсь золотыми письменами, а имя перешло даже къ младшему ребенку. Конечно и онъ также плакалъ о своихъ дѣтяхъ! Трудно представить себѣ суровое лицо Карла Брандова въ слезахъ.

И въ то время какъ въ фантазіи Готтгольда встало, съ почти осязаемою ясностію, лицо его врага (единственнаго, котораго онъ когда либо имѣлъ), — глубокій рубецъ, начинавшійся у него подъ волосами и тянувшійся черезъ правый високъ, мимо уха, по всей щекѣ, вплоть до темной бороды (рубецъ, благодаря которому жена кистера, вспомнивъ изрѣченіе, что людей отмѣченныхъ слѣдуетъ остерегаться, такъ неохотно пускала въ церковь виднаго иностранца безъ проводника), — этотъ рубецъ весь передернуло и онъ загорѣлся. Ужь не пойдетъ-ли опять изъ раны кровь? — изъ раны, которая нанесена ему рукою этого человѣка, когда они оба сидѣли еще на школьной скамьѣ. Неужели это могло бы считаться чудомъ въ эту минуту, когда сердце сжимается такъ судорожно, какъ будто-бы хочетъ сказать: «рана, которую нанесли мнѣ, двумя годами моложе и гораздо свѣжѣе и глубже, и ты видишь теперь, что она не зажила, какъ ты это думалъ, и что она никогда не заживетъ».

— Никогда, сказалъ Готтгольдъ, — никогда; ну, такъ я покрайней мѣрѣ не стану ее трогать. — А прелестные дѣти, за которыми покрайней мѣрѣ нѣтъ никакой вины, если вообще тутъ можетъ быть рѣчь о винѣ… какъ хотѣлось бы мнѣ, чтобъ я могъ вызвать ихъ къ жизни для тебя, бѣдная Цецилія! и пусть небо сохранитъ тебѣ тѣхъ, которыхъ оно, конечно, подарило тебѣ послѣ этихъ!

Одѣтая въ черное, фигура въ низкой широкополой шляпѣ и бѣломъ галстукѣ приближалась со стороны господскаго дома къ кладбищу. Безъ сомнѣнія, это былъ преемникъ его отца, новый пасторъ, возвратившійся, какъ показывала жена кистера, съ ревизовки своей школы еще раньше этого, и шедшій теперь отыскивать чужестранца, который сперва спросилъ объ немъ, а потомъ велѣлъ отпереть церковь. Готтгольдъ, находившійся теперь въ сильно возбужденномъ настроеніи, желалъ бы избѣжать этой встрѣчи; но пасторъ, повидимому, уже увидалъ его, потому что ускорилъ шаги и протянулъ, когда Готтгольдъ пошелъ къ нему навстрѣчу, еще на значительномъ разстояніи, обѣ руки, вскричавъ: «Неужели намъ суждено свидѣться при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ?»

Готтгольдъ взглянулъ на стоявшаго передъ нимъ человѣка, который жалъ и давилъ ему руки, удивляясь безбородому, одутлому, бѣлому лицу и голубымъ, какъ вода, глазамъ, судорожно мигавшимъ, но отъ умиленія-ли, или отъ того, что вечернѣе солнце сіяло прямо въ нихъ — Готтгольдъ не могъ рѣшить.

— Да неужели же ты не узнаешь меня братецъ? спросилъ пасторъ, — или тебѣ не называли моего имени? Августъ Земмель.

— Прозванный Клоссомъ^[1], сказалъ Готтгольдъ, невольно улыбаясь. — Извини пожалуйста; мнѣ въ самомъ дѣлѣ не называли тебя по фамиліи, а потомъ, я всегда видѣлъ тебя въ послѣднее время не иначе, какъ въ колетѣ и ботфортахъ, въ шапкѣ на бекрень и съ лицомъ, ушедшимъ вплоть до самыхъ глазъ въ густую, взъерошенную бороду; — маска была, нечего сказать, превосходная!

Пасторъ Земмель выпустилъ Готтгольдову руку и сдѣлалъ быстрый поворотъ, вслѣдствіе котораго онъ очутился въ тѣни.

— Маска, сказалъ онъ съ выраженіемъ благочестія въ глазахъ, — ну да! и, какъ я думаю теперь, истинно суетная, чтобъ не сказать грѣховная. Я часто бранилъ тебя тогда за то, что ты не хотѣлъ вступить въ наше общество, хотя временами ты и не брезгалъ напив…. — веселиться съ нами; теперь я завидую тебѣ въ томъ, что ты владѣлъ такъ рано силой отреченія, которой недоставало мнѣ.

— За то ты сдѣлался изъ Савла Павломъ, возразилъ улыбаясь Готтгольдъ, — а день моей поѣздки въ Дамаскъ заставляетъ еще ждать себя.

— Да, да, сказалъ пасторъ. — Кто могъ бы вообразить себѣ это? Самый прилежный изъ всѣхъ насъ еще въ школѣ, самый прилежный въ университетѣ; ставившійся всегда въ примѣръ учителями и профессорами; приготовлявшій еще на четвертомъ семестрѣ всѣхъ насъ, стариковъ, къ пр… — экзамену, выдерживавшій блестящимъ образомъ свои собственные экзамены, и все это…

— За Гекубу! Нѣтъ, любезный Земмель, ты не долженъ бранить моего искусства, если даже я, съ чѣмъ я охотно соглашаюсь, и теперь еще не больше какъ плохой художникъ: сдать богословскій экзаменъ легче, чѣмъ написать хорошую картину — я говорю по собственному опыту; а потомъ, еслибъ я остался богословомъ, кто знаетъ, не досталось ли бы отцовское мѣсто — не тебѣ, а сыну? Это тоже надо принять къ свѣдѣнію.

— Это была бы чрезвычайно опасная конкурренція, сказалъ господинъ Земмель, — не смотря конечно на то, что, съ другой стороны, отечественные пророки не такъ-то уважаются, такъ, что я — признаюсь откровенно — когда я выступилъ здѣсь въ качествѣ кандидата, — я, выѣхавъ изъ Галле, былъ сперва четыре года домашнимъ учителемъ у графа Церпекова, въ нижней Помераніи, а потомъ здѣсь, въ Нейенъ-кирхенѣ, намѣстникомъ моего старика, который сталъ очень дряхлъ, такъ что я положительно было разсчитывалъ — но тутъ онъ опять оправился, а такъ какъ это мнѣ было не на руку — что, бишь я хотѣлъ сказать? да — когда я за четыре недѣли передъ этимъ искалъ мѣста и думалъ выиграть, представляя себя въ качествѣ школьнаго и университетскаго друга сына моего предшественника, то эта рекомендація не вездѣ имѣла успѣхъ. Такъ напр. у господина Отто фонъ Плюнненъ въ Плюнненгофѣ.

Готтгольдъ не могъ удержаться отъ улыбки. Охотно вѣрю, сказалъ онъ, — я таки часто мылилъ ему его глупую голову, когда мы были въ учебномъ заведеніи въ П.

— Ты знаешь, я былъ уже въ первомъ классѣ, когда вы были еще во второмъ, продолжалъ тономъ извиненія пасторъ — и совсѣмъ забылъ, что вы знакомы другъ съ другомъ; когда я, наученный, само собою разумѣется, опытомъ съ Плюнненомъ, упоминалъ о тебѣ уже осторожнѣе, то встрѣчалъ какую-то… какъ бы это сказать?.. сказать враждебность было бы не по христіански, но…

— Оставимъ этотъ предметъ, сказалъ Готтгольдъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ.

— Конечно, конечно, возразилъ пасторъ, — хотя тебѣ и пріятно будетъ слышать, что я пользовался именно этими случаями, чтобы говорить о твоемъ великодушномъ пожертвованіи въ пользу бѣдныхъ нашего прихода съ тою благодарностью, съ какою…

— Но къ чему это, когда я именно просилъ не называть меня по имени?

— Потому что въ писаніи сказано: не держи свѣтильника подъ спудомъ, и потому что только такимъ образомъ былъ я въ состояніи заставить молчать злаго Леймонда, который не переставалъ нападать на тебя.

— Злаго Леймонда? спросилъ Готтгольдъ.

— Ну да, такъ какъ всѣ знали, что еще за семь лѣтъ передъ этимъ ты получилъ, вслѣдствіе смерти твоего дяди, большое состояніе, и не смотря на то, твой отецъ…

— Великій Боже! что могъ я тутъ сдѣлать, вскричалъ Готтгольдъ, — когда мой отецъ упорно отвергалъ всякое предложеніе съ моей стороны? — право, я не въ состояніи распространяться объ этомъ дѣлѣ. Кромѣ того мнѣ давно уже пора ѣхать, если только я желаю попасть во время въ П. Вѣдь господинъ Вольнофъ устроилъ все касательно наслѣдства моего отца? Къ сожалѣнію, я не могъ этого сдѣлать самъ, такъ какъ я заболѣлъ, какъ ты узнаешь отъ него, во время моего слишкомъ быстраго путешествія и пролежалъ нѣсколько недѣль въ Миланѣ. Но я писалъ ему оттуда, чтобы онъ исполнялъ всевозможныя желанія преемника моего отца.

— Не зная еще, кто былъ этимъ преемникомъ! вскричалъ господинъ Земмель, — да, таковы всѣ вы художники! ну, мои притязанія были самыя умѣренныя. Въ библіотекѣ твоего отца дѣйствительно было нѣсколько драгоцѣнныхъ богословскихъ сочиненій, которыя мнѣ очень хотѣлось имѣть, а такъ какъ ты позволилъ покупщику назначать свои собственныя цѣны…

— Да вѣдь мы уже порѣшили на этотъ счетъ, любезный Земмель; будетъ, ни шагу дальше.

— Только до твоего экипажа, онъ давеча стоялъ у шинка совсѣмъ запряженный.

— Ни одного шагу, сдѣлай одолженіе.

Они стояли у кладбищенской калитки, которая вела на улицу; пасторъ повидимому никакъ не могъ выпустить готтгольдовой руки.

— Для твоего успокоенія и къ чести нашихъ старыхъ школьныхъ товарищей, я считаю нужнымъ присовокупить къ предшествовавшему разговору еще вотъ что: не думай, чтобы всѣ они оказались виновными въ такомъ жестокосердіи, — какъ я, не будучи самъ жестокосердымъ, смѣю назвать это. Есть между ними такіе, которые говорили о тебѣ съ большими похвалами; но никто не превозносилъ тебя больше Карла Брандова.

— Брандова! Карла Брандова! вскричалъ Готтгольдъ; — конечно…

— Безъ сомнѣнія, это его обязанность стараться загладить свой проступокъ противъ тебя, совершенный имъ по юношеской опромечтивости, и не скрывать истины дѣла; онъ, предпочтительно передъ всѣми другими, признаетъ, что демонъ любостяжанія послѣдній изъ тѣхъ, которые могли бы завладѣть тобою, и что если твой отецъ умеръ въ такой же бѣдности, какъ и жилъ, то безъ сомнѣнія…

— Прощай, сказалъ Готтгольдъ, протягивая пастору руку черезъ низенькую калитку.

— Боже благослови и защити тебя! сказалъ пасторъ, — и если у тебя, во время твоего пребыванія здѣсь, найдется лишній часокъ для твоего друга, то…

Готтгольдъ не сказалъ ни слова больше. Онъ выдернулъ у пастора руку почти съ невѣжливою торопливостью и, надвинувъ низко на лицо шляпу, пошелъ быстрыми шагами но деревенской улицѣ. Господинъ Земмель смотрѣлъ ему вслѣдъ и по его одутлому лицу пробѣжала презрительная улыбка.

— Сумазбродъ, сказалъ онъ, — пагубное счастіе, выпавшее ему на долю, совсѣмъ, какъ кажется, свернуло ему голову. Нужды нѣтъ! Богатыхъ людей надобно держаться. Карлъ Брандовъ хитрецъ. Не даромъ онъ съ той минуты, какъ услыхалъ, что тотъ возвратился, — запѣлъ другимъ тономъ и не нахвалится имъ, тогда какъ прежде называлъ его болотнымъ воробьемъ. Можетъ быть онъ думаетъ поживиться около него — ну, и нуждается же онъ въ этомъ, нечего сказать: Плюнненъ говоритъ, что онъ держится на ниточкѣ. Завтра послѣ обѣда онъ будетъ и въ Плюнненгофѣ: тамъ-то я могу произвести фуроръ своими новостями!

II.

Длинная деревенская улица была пуста. Лишь изрѣдка, на порогѣ низкихъ, покрытыхъ соломою хижинъ показывалась старушка или два-три полунагихъ ребенка, рѣзвившихся за ветхими терновыми заборами въ запущенныхъ садикахъ; всѣ прочіе жители деревни были въ полѣ, гдѣ начали сегодня жать рожь.

Деревенская улица была пуста — и ласточкамъ было раздолье. Вверхъ и внизъ, быстрыми какъ стрѣла вереницами летали онѣ, то у самой земли, то поднимаясь вверхъ прелестными дугами, прямо, зигзагомъ, чирикая, щебеча, безъ устали работая своими длинными крыльями.

Готтгольдъ остановился, сдвинулъ со лба шляпу, которую онъ надвинулъ было на лицо, и задумчиво смотрѣлъ на хорошенькихъ птичекъ, которыхъ онъ такъ любилъ всегда, съ самаго дѣтства. И въ то время, какъ онъ стоялъ и смотрѣлъ такимъ образомъ, гнѣвное расположеніе духа, вызванное въ немъ разговоромъ съ пасторомъ, уступило мало но малу мѣсто какой-то странной грусти.

— Что щебетала ласточка, что щебетала ласточка? бормоталъ онъ. — Да, да, эта пѣсенка и теперь еще звучитъ въ деревнѣ, какъ звучала когда-то:

На прощаньицѣ, на прощаньицѣ,

Закрома добромъ ломилися;

Какъ вернулась я, какъ вернулась я,

Опустѣли всѣ *).

• ) Als ich Abschied nahm, als ich Abschied nahm,

Waren Kisten und Kasten schwer

Als ich wiederkam, als ich wiederkam,

War alles leer.

Мнѣ казалось, что я понимаю это, но я читалъ это только глазами, а не сердцемъ, — сердцемъ одинокаго человѣка, который возвращается черезъ десять лѣтъ въ священныя мѣста своей молодости, для того чтобы найти то, что я нашелъ здѣсь: скорбное воспоминаніе о томъ, «что было когда-то моимъ».

Вверхъ и внизъ летали ласточки у самой земли, высокою дугою тамъ надъ нагруженнымъ снопами возомъ, — направлявшимся изъ переулка въ главную улицу и исчезавшимъ въ воротахъ житницы.

— Какъ бишь это? сказалъ Готтгольдъ:

Знать и ласточка прилетитъ назадъ,

И амбаръ зерномъ насыплется;

Лишь сердечушко опустѣлое.

Не наполнится *).

• ) Wohl die Schwalbe kehrt, wohl die Schwalbe kehrt

Und der leere Kasten schwoll,

Ist das Herz geleert, ist das Herz geleert,

Wird’s nie mehr voll.

Онъ провелъ рукою по глазамъ, чтобы вытереть слезы, висѣвшія у него на рѣсницахъ, въ то время какъ грустная улыбка мелькала у него на устахъ.

— Вотъ было бы прекрасное зрѣлище для моихъ римскихъ друзей, еслибъ они увидали, какъ я тутъ стою и плачу, какъ школьникъ; и что сказала бы ты, Юлія? Тоже самое, что ты говорила, когда я перевелъ тебѣ эту пѣсню: "Это пустяки, милый другъ! Какъ можетъ быть пусто сердце? Мое сердце никогда не было пусто, съ тѣхъ поръ какъ я знаю, что оно у меня есть; а теперь оно полно любовью къ тебѣ, также какъ твое любовью ко мнѣ, ты, нѣмецкій мечтатель! — И ты сглаживала у меня со лба волосы и цѣловала меня, какъ только ты можешь цѣловать. А все-таки, все-таки — если я любилъ тебя, Юлія, то это былъ только слабый отблескъ той любви, которую я питалъ прежде, — подобно тому, какъ этотъ блѣдный востокъ загорѣлся недавно еще разъ розовымъ свѣтомъ отъ отраженія вечерней зари, погасавшей на западѣ. Я могъ разлучиться съ тобою, и мое сердце не содрогалось, какъ давеча, когда я прочелъ на надгробной плитѣ ребенка ея имя, — ея, которая умерла для меня.

Онъ простеръ руку съ выраженіемъ благословенія.

— Пойте же и впередъ, милыя ласточки, эти сладкія, грустныя пѣсни! Улетайте и возвращайтесь опять и приносите весну въ пустыя поля и въ опустѣлыя человѣческія сердца — и да защититъ васъ небо, дорогія родныя поля и возлюбленное родное село! Не смотря ни на что, вы будете для меня также святы, какъ и воспоминанія моей юности.

У деревенскаго шинка стоялъ запряженный экипажъ. Кучеръ только разнуздалъ лошадей, чтобъ имъ было удобнѣе ѣсть нарѣзанный кубиками хлѣбъ. Тутъ онъ отодвинулъ подвижныя ясли, далъ лошадямъ хлѣбнуть еще по глотку изъ полуопорожненнаго ведра и стоялъ, въ то время какъ подошелъ Готтгольдъ, уже съ поводомъ въ рукѣ, у шлагбаума, который онъ отперъ, дружески ухмыляясь.

Это еще въ первый разъ былъ онъ такъ любезенъ въ отношеніи своего пассажира. Они переѣхали черезъ весь островъ — Готтгольдъ, углубившись въ мрачныя мысли и отнюдь не недовольный молчаливостью этого человѣка, который цѣлые часы сидѣлъ передъ нимъ неподвижный, небрежно наклонивъ впередъ свои широкія плечи, закрытыя коричневымъ полотнянымъ кафтаномъ съ бѣлыми швами, и куря свою коротенькую трубку, которой Готтгольдъ не хотѣлъ лишать его, какъ ни безпокоилъ его по временамъ сладкій запахъ роднаго злака.

Поэтому-то онъ нѣсколько удивился, когда широкоплечій кучеръ, въ то время какъ они, только что оставивъ за собою деревню, медленно ѣхали между пашнями, но узенькой проселочной дорожкѣ къ большой дорогѣ, — вдругъ обернулся и, показавъ еще разъ свои бѣлыя зубы, сказалъ на своемъ нижне-нѣмецкомъ нарѣчіи:

— Неужели вы не узнаете меня, господинъ Готтгольдъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Готтгольдъ, глядя съ улыбкою на улыбающееся лицо кучера, — за то вы, какъ кажется, хорошо знаете меня.

— Ужь я всю дорогу думалъ о томъ, вы ли это, или нѣтъ, сказалъ этотъ человѣкъ, — то казалось мнѣ что это вы, а то опять нѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ, вы могли бы спросить.

— Да, это правда, но мнѣ не пришло этого въ голову; это было бы конечно всего проще. Ну, теперь этого не нужно; я узнаю васъ но этому, сказалъ кучеръ, проводя у себя на лицѣ кнутовищемъ линію готтгольдова рубца, — и могъ-бы узнать васъ по этому еще утромъ, потому что такія вещи не всякій день встрѣчаются; но вѣдь этому не мало-таки прошло времени, ну да и на войнѣ тоже это часто случается, а вы, съ вашей длинной бородой и смуглотой смотрите точь въ точь такъ, какъ будто-бы вы пріѣхали изъ Испаніи, гдѣ конечно опять война; но когда вы давича велѣли остановится въ Рамминѣ и пошли безъ всякихъ разспросовъ къ пасторскому дому, я сію же минуту сказалъ себѣ: «смотри ко, да вѣдь это онъ».

— А вы — ты Іохенъ Пребровъ! вскричалъ Готтгольдъ, радушно протягивая руку Іохену, который полуобернувшись на своемъ сидѣньѣ, такъ же радушно ударилъ но ней своею широкою рукою.

— Конечно! сказалъ Іохенъ, — и вы въ самомъ дѣлѣ не узнавали меня?

— Какъ могло придти тебѣ это въ голову? сказалъ Готтгольдъ, — ты сталъ такъ великъ и силенъ, хотя конечно ты сдержалъ въ этомъ отношеніи только то, что обѣщалъ еще мальчикомъ.

— Да, ужъ это такъ водится съ людьми, возразилъ Іохенъ, — и мой фельдфебель въ Берлинѣ постоянно говорилъ, что я не обиженъ природою.

Іохенъ Пребровъ обернулся опять къ лошадямъ. Онъ удостовѣрился въ тождествѣ своего величаваго сѣдока съ стройнымъ товарищемъ своей юности, надъ чѣмъ ломалъ себѣ голову всю дорогу, и былъ пока вполнѣ доволенъ полученнымъ результатомъ. И Готтгольдъ молчалъ, его особенно тронуло то, что онъ могъ ѣхать почти цѣлый день съ добрымъ Іохеномъ, какъ съ чужимъ человѣкомъ.

III.

Іохенъ Пребровъ — работникъ долланскаго кузнеца! И вспомнились ему тѣ прекрасные дни, когда онъ пріѣзжалъ изъ П., вмѣстѣ съ Куртомъ Венгофомъ, на вакаціи которыя само собою разумѣется надобно было проводить въ Долланѣ; — и вотъ тамъ въ степи, гдѣ дорога въ Долланъ отдѣляется отъ большой дороги, стоитъ въ ожиданіи ихъ Іохенъ Пребровъ и машетъ шапкою, — Іохенъ, который очень хорошо зналъ, что съ ихъ пріѣздомъ наступаетъ и его доброе время, время рыбной и птичьей ловли подъ надзоромъ стараго кузнеца Бослафа и тысячи сумасбродныхъ проказъ, на водѣ и сушѣ, уже безо всякаго надзора, но отвѣтственность за которыя передъ добросердечнымъ отцомъ — отвѣтственность нисколько не тяжелую — бралъ на себя всегда Куртъ.

— И молодой баринъ тоже умеръ, сказалъ Іохенъ Пребровъ, полуобернувшусь на своемъ сидѣньи въ знакъ того, что, покончивъ съ главнымъ дѣломъ, онъ готовъ перейти къ подробностямъ.

Готтгольдъ кивнулъ головою.

— Переѣзжалъ черезъ Шпре, продолжалъ Іохенъ, — и утонулъ, а могъ плыть на парусахъ какъ настоящій матросъ и плавать какъ щука, вотъ что интересно; впрочемъ онъ самъ говорилъ мнѣ, что онъ когда нибудь такъ кончитъ. И Іохенъ набилъ еще разъ трубку.

— Когда онъ говорилъ тебѣ это?

— Вѣдь онъ пріѣзжалъ изъ Г. къ своей сестрѣ на ея свадьбу, а потомъ ему нужно было ѣхать въ Берлинъ и показать — выучилъ ли онъ свое право; ну а вотъ въ этомъ-то отношеніи онъ былъ, какъ кажется, куда слабь, потому-что, правду сказать, никогда не любилъ учиться. Такъ вотъ стало быть онъ говорила, мнѣ это, когда мы возвращались изъ П., гдѣ было вѣнчанье и я везъ свадебную карету, потому-что старый Христіанъ заболѣлъ и я долженъ былъ ѣхать вмѣсто него; а потомъ понеслись во весь опоръ въ Долланъ. Тамъ былъ большой завтракъ и, нашъ молодой баринъ былъ порядочно-таки хмѣленъ, когда онъ пришелъ ко мнѣ въ конюшню и бросился на солому и началъ плакать такъ, что жалко было на него и смотрѣть-то. — Что съ вами молодой баринъ? сказалъ я.

— Ахъ, Іохенъ, сказалъ онъ, — я погибъ, чисто погибъ. Я просилъ отца, чтобы онъ позволилъ мнѣ быть сельскимъ хозяиномъ, потому-что изъ меня никогда не выйдетъ крючкотворца; но вѣдь онъ говоритъ: «у насъ нѣтъ ничего, ровно ничего», и онъ не можетъ даже расплатиться за приданое сестры. — Ну, молодой баринъ, сказалъ я, — это еще не такъ худо; у васъ теперь богатый зять, который можетъ дать вамъ денегъ. — Но молодой баринъ вскочилъ, сталъ передо мною, схватилъ меня за грудь и началъ трясти такъ, что мнѣ стало страшно, а самъ кричитъ: "если ты скажешь еще одно слово объ… — это было крѣпкое словцо, если оно говорится о зятѣ, въ особенности со стороны нашего молодого господина, который былъ всегда такъ добръ и ласковъ; но вѣдь я уже говорилъ, — онъ много выпилъ, потому что онъ хотѣлъ, чтобъ я опрокинулъ ихъ, когда буду везти сюда, въ Доланъ, — тамъ на пустоши, знаете, господинъ Готтгольдъ, недоѣзжая до кузницы, когда будешь на горѣ, а налѣво за тобою будетъ болото? Ну, тамъ можно такъ отлично выпрокинуть, что пожалуй и не поднимутся; но слыханное-ли это дѣло, выпрокинуть дочь своего господина въ день ея свадьбы? да еслибъ я и хотѣлъ этого, не я везъ ихъ, потому что господинъ Брандовъ велѣлъ пріѣхать своему собственному экипажу четверней — и Генрихъ Шеель, который и тогда уже былъ у него кучеромъ, да и теперь остается тѣмъ же, ужь конечно не выпрокинулъ бы ихъ, потому что Генрихъ Шеель умѣетъ-таки ѣздить и въ экипажѣ и верхомъ, этого нельзя отнять отъ него.

Іохенъ Пребровъ махнулъ кнутомъ, и лошади, которыя до сихъ поръ ѣхали шагомъ по узенькой проселочной дорогѣ съ выбоинами, теперь весело побѣжали рысью, поболѣе широкой и гладкой большой дорогѣ.

Въ незначительномъ разстояніи, налѣво, лежалъ Далицъ, великолѣпное родовое имѣніе древней благородной фамиліи, изъ которой происходила съ материнской стороны Цецилія, теперь давно уже во владѣніи мѣщанъ Брандовыхъ и наслѣдіе Карла Брандова.

Дорога, какъ помнилъ Готтгольдъ, шла какъ разъ мимо двора, а потомъ, на еще большее разстояніе, вдоль стѣны парка. Его сердце начало сильно биться; его взоры боязливо неслись къ дому, бѣлый фасадъ котораго уже выступалъ отчасти между второстепенными постройками. Ѣхать такъ близко мимо ея жилища; пропустить единственный случай, который, по всѣмъ вѣроятіямъ, никогда уже не представится; никогда, никогда не свидѣться съ нею! А впрочемъ и видѣть ее женою Карла Брандова — нѣтъ, лучше не видать, гораздо лучше!

И Готтгольдъ откинулся въ уголъ, низко надвинувъ на лицо широкія поля своей шляпы; онъ охотнѣе приказалъ бы Іохену воротиться. Тѣмъ временемъ Іохенъ ѣхалъ мелкой рысцой — и такимъ образомъ это вѣдь скоро кончится. Но въ ту минуту, какъ они проѣзжали мимо дворовыхъ воротъ, изъ нихъ выѣхала, тоже рысью, пустая телѣга изъ подъ сноповъ, такъ что одни лошади почти столкнулись съ другими. Іохенъ ругался и работникъ ругался — и всякій, кто только былъ на дворѣ, тоже ругался; Готтгольдъ не могъ понять на кого, на своего-ли собственнаго работника, или на чужаго кучера — вѣроятно на обоихъ; по по крайней мѣрѣ это не былъ звонкій голосъ Карла Брандова — и высокій, толстый человѣкъ въ сапогахъ съ отворотами, который подходилъ теперь тяжелыми шагами къ воротамъ, былъ конечно не стройный гибкій Карлъ Брандовъ.

Но тутъ Іохенъ выбрался на свободу и, съ трудомъ обуздывая напуганныхъ лошадей, ѣхалъ галопомъ вдоль низенькой стѣны парка, черезъ которую открывался тамъ и сямъ между деревьями и кустарниками видъ на аллеи, а съ одного мѣста на большую, прекрасную поляну, на заднемъ планѣ которой виднѣлся боковой фасадъ господскаго дома. На полянѣ стояли еще качели, на которыхъ какая-то женщина, повидимому нянька, осторожно качала двухъ меньшихъ дѣвочекъ, между тѣмъ какъ съ поддюжины другихъ дѣтей, различныхъ возрастовъ, рѣзвились около нихъ. Ихъ свѣжіе голоса весело звучали въ тишинѣ вечера, и высокая статная дама прохаживалась между играющими въ сопровожденіи маленькаго господина одѣтаго въ черное, вѣроятно домашняго учителя мальчиковъ.

Всего лишь нѣсколько секундъ виднѣлась эта картина, но зоркій глазъ Готтгольда схватилъ ее до малѣйшихъ подробностей — и такою рисовалась она еще въ душѣ его, когда экипажъ опять уже ѣхалъ рысью по открытой большой дорогѣ. Напрасно, стало-быть, сжималось давеча его сердце, — она не жила здѣсь, не жила уже здѣсь. Гдѣ же она живетъ теперь? Онъ столько лѣтъ не слыхалъ ни слова о родинѣ — не умерла-ли и она также? Да, для него она и въ самомъ дѣлѣ умерла, а все-таки, все-таки…

— Прегрубый малый этотъ Редебасъ, сказалъ Іохенъ, взявъ въ лѣвую руку вояжи, — но свое дѣло онъ разумѣетъ, ужь онъ съумѣетъ справиться съ этимъ.

— Такъ стало-быть Далицъ не принадлежитъ больше господамъ Брандовъ? спросилъ Готтгольдъ.

— Э, возразилъ Іохенъ, — да неужели же вы ничего не слыхали тамъ — и онъ указалъ кнутовищемъ куда-то въ сумракъ — о томъ, что тутъ у насъ происходило?

— Ничего, ровно ничего, любезный Іохенъ, — да и отъ кого бы а могъ слышать это?

— Конечно, сказалъ Іохенъ, — письмо не всякому дается, мнѣ напр. оно не далось, да и тамъ гдѣ вы были — тамъ нѣтъ ни почты, ни прочихъ удобствъ. Мой фельдфебель былъ и въ Испаніи въ тысяча восемьсоть девятомъ году, и…

— Но вѣдь я былъ вовсе не въ Испаніи, сказалъ Готтгольдъ, — я былъ въ Италіи.

Для Іохена это возраженіе было и неожиданно и не совсѣмъ пріятно; онъ цѣлые часы ломалъ себѣ голову надъ тѣмъ, сынъ ли раминскаго пастора его пассажиръ или нѣтъ, и рѣшилъ у себя въ-умѣ, что если это онъ, то безъ всякаго сомнѣнія ѣдетъ прямо изъ Испаніи; — такъ какъ онъ слышалъ, что Готтгольдъ «вышелъ изъ священниковъ» и живетъ въ чужой странѣ, а Испанія была единственная чужая страна, о которой онъ когда-либо слыхалъ. Такимъ образомъ, пуская изъ своей коротенькой трубочки огромныя облака дыма, онъ погрузился въ глубокую задумчивость; Готтгольдъ — какъ ни тяжело было ему это — долженъ былъ два раза повторить свой вопросъ.

— Да гдѣ-же ему жить какъ не въ Долланѣ? сказалъ наконецъ Іохенъ, — онъ пересѣлъ съ лошади на осла; да это иначе и не можетъ быть, когда господа намѣрены сидѣть постоянно такъ высоко…

— А-а — его жена?

Надобно же было наконецъ спросить о ней; но губы Готтгольда дрожали, когда онъ дѣлалъ этотъ вопросъ.

— Наша бѣдная барышня? сказалъ Іохенъ; — да, ей и во снѣ не снилось, когда я везъ ее утромъ четверкой въ П. къ вѣнцу, чтобы все это великолѣпіе такъ скоро кончилось. Да, она теперь опять на прежнемъ мѣстѣ, а нашъ старый баринъ и молодой баринъ умерли, да и оба ея первые малютки тоже умерли, и теперь у ней всего только одинъ ребенокъ.

И такъ она жила, опять жила въ Доланѣ, миломъ Доланѣ, Доланѣ опоясанномъ лѣсами, окруженномъ говоромъ моря, гдѣ онъ прожилъ блаженнѣйшіе и несчастнѣйшіе часы своей юности, въ этомъ счастливомъ и вмѣстѣ несчастномъ мѣстѣ, куда такъ часто, такъ часто переносили его опять сновидѣнія, въ печали и радости, такъ что онъ просыпался съ улыбкою на устахъ, а часто — увы! — и со слезами. Онъ видѣлъ стройную фигуру, мелькающую въ сумракѣ вечера въ саду, между кустарниками, въ то время какъ онъ съ сильно-бьющимся сердцемъ стоялъ тамъ на верху, у окна маленькой комнатки въ мезопинѣ, и заставляла Курта твердить глаголы на «mi» до тѣхъ поръ, пока наконецъ этотъ послѣдній бросалъ книгу на столъ и объяснялъ, что онъ никогда не пойметъ этой дряни нимъ лучше идти въ садъ къ Цециліи. Готтгольдъ провелъ рукою по лбу и глазамъ. Неужели онъ произнесъ вслухъ возлюбленное имя? Или Іохенъ, принявшись опять съ свойственнымъ ему однообразіемъ за прерванный разсказъ, назвалъ ее но имени? И Іохенъ тоже не зналъ хорошенько, какъ все происходило, — потому что былъ еще въ Берлинѣ, въ гвардіи, когда господинъ Ненгофъ умеръ и молодой Брандовъ, владѣлецъ имѣнія Далицъ, вступилъ также и во владѣніе Долланомъ; а потомъ, когда Іохенъ выслужилъ свой срокъ, то, такъ какъ для кузницы достаточно было его отца и старшаго брата, онъ нанялся въ работники къ трактирщику Петерсу и выѣзжалъ изъ Альтефера тогда только, когда нужно было возить путешественниковъ по острову, а это случалось не часто. Да и тутъ еще ни разу не случилось такъ, чтобъ ему пришлось ѣхать близь Доллана, или даже въ Долланъ; потому что зачѣмъ же чужестранцамъ уклоняться такъ далеко отъ большой дороги! И такимъ образомъ, онъ самъ не видалъ еще послѣ этого кузницы — и еслибъ его братъ не побывалъ разъ или два въ Альтеферѣ, онъ ровно ничего не зналъ бы о томъ, что дѣлается теперь въ Долланѣ. Конечно, если поразсудить хорошенько, то и его братъ почти не сказалъ ему ничего такого, чего бы онъ не зналъ уже отъ другихъ; — такъ какъ вѣдь господинъ Брандовъ извѣстенъ тѣмъ, что у него самыя лучшія лошади во всемъ Рюгенѣ и во всей новой Помераніи, и онъ пріѣзжаетъ каждый годъ осенью на скачки въ Штр., и господамъ дворянамъ куда тяжело тягаться съ г. Брандовомъ, даромъ что онъ бюргеръ. И на нынѣшнихъ господскихъ скачкахъ онъ конечно получитъ призъ, потому что Генрихъ объѣздилъ ему такую лошадь, какой еще никогда не бывало. И вѣдь это сущая правда, что Генрихъ больше смыслитъ въ этомъ дѣлѣ, чѣмъ всѣ англійскіе тренеры вмѣстѣ, которые стоятъ такъ дорого господамъ, — тогда какъ другіе конечно думаютъ, что тутъ что нибудь да есть — и Генрихъ, пустивъ въ ходъ свои косые глаза, можетъ подѣйствовать на лошадей такъ или такъ, какъ ему угодно. А что такія вещи водятся — это знаетъ и онъ, какъ сынъ кузнеца; но большая разница въ томъ: честныя-ли это штуки, въ родѣ напр. тѣхъ, которыя разумѣлъ его отецъ, или же тутъ помогаетъ другой, котораго онъ не назоветъ по имени. Потому что съ этимъ-то ужь не спрячешься, онъ требуетъ слишкомъ дорогой платы за свою подводу. Господинъ Брандовъ уже поплатился за это отличнымъ имѣніемъ, а иные говорятъ, что и Долланъ пойдетъ туда-же. Вѣритъ ли чему нибудь подобному господинъ Готтгольдъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, сказалъ Готтгольдъ съ жаромъ, выпрямившись въ своемъ углу.

Іохену пришлось набить снова трубку, чтобы обдумать спокойно этотъ отвѣтъ, котораго онъ ни какъ не ждалъ. Готтгольдъ не мѣшалъ ему въ этихъ размышленіяхъ; тихо погрузившись въ самого себя, сидѣлъ онъ, мечтая о томъ что было и о томъ что могло бы быть и чему не суждено было сбыться. Не суждено было сбыться? — но не потому, чтобы этого хотѣла судьба, а потому что люди пожелали этой судьбы, потому что они приготовили ее себѣ, — потому что въ своихъ мечтахъ, которыя возрастаютъ до дѣйствительности, въ своихъ желаніяхъ которыя становятся дѣйствіями, они сами себѣ судьба! Не возвратилась ли она съ желаніемъ быть госпожою тамъ, гдѣ такъ долго властвовали ея предки съ материнской стороны, — еще въ тотъ вечеръ, когда они ѣздили изъ Доллана въ Далинъ, отецъ и она и Куртъ и онъ? Какъ тихо ходила она по великолѣпнымъ комнатамъ, задумчиво глядя своими большими блестящими глазами на темныя картины по стѣнамъ, съ полинялыми шелковыми обоями, и на различные завитки на карнизѣ камина, казавшіеся непривычному глазу чудомъ великолѣпія. Какъ тихо проводила она въ спальняхъ рукою по камчатнымъ занавѣсямъ! Какъ прижимала она въ теплицахъ пылающее лицо къ пышнымъ цвѣточнымъ кустамъ, какъ будто-бы хотѣла упиться ихъ чуднымъ благоуханіемъ! Съ какимъ благоговѣніемъ слушала она косато Генриха, когда онъ описывалъ преимущества кровныхъ лошадей, легкіе недоуздки которыхъ звенѣли, ударяясь о мраморныя ясли, — и какая жалость что молодой баринъ теряетъ въ сельско-хозяйственной академіи свое время, которое онъ могъ бы употребить здѣсь много лучше! И съ какимъ негодованіемъ взглянула она на друга, — онъ думалъ что онъ значилъ для нея такъ много, — когда онъ съ насмѣшкою ревности замѣтилъ, что Карлъ Брандовъ могъ вернуться раньше, такъ какъ онъ вѣроятно былъ такъ же прилеженъ и въ академіи, какъ прежде въ училищѣ! Затѣмъ она опять надменно дразнила на большой полянѣ обоихъ друзей; но когда она сѣла потомъ на большія деревянныя качели — гдѣ сидѣли давеча дѣти — подперевъ свою прекрасную голову одною рукою, въ то время какъ другая небрежно играла красными бантами бѣлаго платья, и Готтгольдъ подошелъ, чтобы привести качели въ движеніе — она вскочила и сказала со смѣхомъ, что такая несвѣдущая дѣвушка не должна утруждать такого высокоученаго господина. Онъ не зналъ, какая горькая правда скрывалась за этимъ смѣхомъ, — иначе, когда на слѣдующее утро онъ ранымъ-рано долженъ былъ опять приняться съ Куртомъ за отбываніе барщины на поприщѣ учености, онъ едва-ли просунулъ бы въ щель подъ дверью ея комнаты листокъ, гдѣ онъ написалъ вольный переводъ одной анакреоновской оды:

"Скажи, жеребенокъ ѳракійскій, зачѣмъ ты,

Испуганно глядя большими глазами,

Бѣжишь отъ меня, и жестокъ и насмѣшливъ:

Чего-молъ ты хочешь, глупецъ, отъ меня?

Такъ знай-же, красавецъ, я скоро тебѣ

На гордую шею накину арканъ.

Ты пойманъ, — и вотъ, натянувъ крѣпко вояжи,

Я стану гонять по аренѣ тебя.

Теперь ты не сходишь съ зеленыхъ луговъ,

И любо тебѣ тамъ скакать и рѣзвиться;

Но знай — настоящій твой всадникъ идетъ ужь,

Онъ скоро придетъ, жеребенокъ ѳракійскій. *)

• ) Приводимъ для желающихъ эти стихи въ подлинникъ:

Thrakisch Füllen, sag, warum nur,

Scheu aus grossem Auge blickend,

Fliehst Du grausam mich, und höhnest:

Gar nichts gilt er mir, der Thor!

Wissc denn! Ich werde bald

Dir Il’m den stolzen Hals die Schlinge

Werfen and mit straffem Zügol

Tummeln auf der Rennbahn Dich.

Jetzt noch aal’den Wiesen weilst Du,

Leichten Sprunges fröhlich scherzend;

Doch der rechte Ritter kommt Dir,

Kommt Dir bald, mein thrakisch Füllen!

Настоящій всадникъ! конечно? не прошло еще и двухъ мѣсяцевъ, какъ онъ пришелъ, настоящій-то всадникъ!

Темный лѣтній вечеръ, какъ и нынѣшній. Мужчины, женщины, мальчики и дѣвушки — всѣ еще на дворѣ, въ нолѣ, потому что это была суббота, какъ и сегодня, и надобно было убрать, если только возможно, большой участокъ пшеницы, скосить, связать въ снопы и сложить въ копны. Вотъ эти люди расположились отдохнуть съ полчасика и подождать, пока только что взошедшій полный мѣсяцъ высвободится изъ-за темныхъ массъ паровъ — и они будутъ въ состояніи опять приняться за прерванную работу. А Куртъ и онъ усердно помогали, даже Цецилія связала, смѣясь, два-три снопа, а потомъ они подносили работникамъ пиво, которое дядя Бославъ цѣдилъ изъ большой бочки. Вотъ-то было ликованіе! пѣли пѣсни, парни и дѣвушки балагурили; но вотъ все утихло — и господинъ Венгофъ сказалъ, что по его мнѣнію имъ пора бы опять за работу, а то, пожалуй, они всѣ заснутъ и тогда посмотрѣлъ бы онъ, кто будетъ въ состояніи поставить ихъ опять на ноги. Но дядя Бослафъ сказалъ, что надобно подождать еще десять минутъ, тогда мѣсяцъ выяснится, а дядя Бослафъ долженъ былъ знать это. И все тише и тише становилось въ кружку, такъ что куропаткѣ показалось, будто все прошло — и она начала громко скликать свое разсѣявшееся повсюду семейство; — такъ тихо что Готтгольду казалось, что онъ слышитъ біеніе своего сердца, въ то время какъ его взоры были какъ бы прикованы къ милому образу дѣвушки, которая сидѣла на снопу, какъ разъ передъ нимъ, такъ что онъ могъ бы коснуться рукою ея свѣтлой одежды, и смотрѣла на мѣсяцъ, при блѣдномъ свѣтѣ котораго ея лицо казалось какъ-то странно блѣдно. Только ея темные глаза сверкали временами — и тогда юноша содрогался, словно его коснулся лучь изъ міра духовъ. Да, изъ міра духовъ, гдѣ онъ носился съ своей возлюбленной, высоко надъ всѣми земными стремленіями, — такъ высоко, какъ только можетъ небесно-чистая фантазія унести юношу, сердце котораго полно великой святой любви. О, Боже! какъ безгранично любилъ онъ ее. какъ эта любовь охватила все существо его, какъ всѣ его чувства, мысли, желанія слились съ этой любовью, питались этой любовью! какъ каждая капля крови, протекавшая чрезъ его трепетавшее сердце, горѣла этою любовію! какъ каждое дыханіе, вылетавшее изъ его стѣсненной груди на горячія уста, выражало все одно только: я люблю тебя, я люблю тебя!

И въ эту минуту, когда небеса раскрывались передъ его восхищенными взорами и онъ созерцалъ жилища блаженныхъ духовъ, — въ эту самую минуту суждено было послѣдовать удару, разгромившему на вѣчные времена ворота къ эдему его юности и разрушившему его вѣру въ святыню, живущую въ груди человѣка. — «Кто-то ѣдетъ сюда верхомъ», сказалъ старый Бослафъ, подходя къ группѣ и указывая на лѣсъ. Никто ничего не слыхалъ, но это ничего не значило, потому что вѣдь старикъ могъ слышать какъ ростетъ трава. И она вскочила и сдѣлала нѣсколько шаговъ, а потомъ остановилась, прислушиваясь, — и Готтгольдъ видѣлъ, какъ она прижала обѣ руки къ сердцу. Его собственное сердце замерло.

Онъ и Куртъ не были въ теченіи этихъ послѣднихъ недѣль — до счастливо выдержаннаго теперь экзамена — въ Долланѣ. Онъ не зналъ ничего изъ того, что происходило здѣсь въ это время, — слышалъ только мимоходомъ отъ Курта, что Карлъ Брандовъ возвратился; но теперь онъ зналъ: лошадь, стукъ копытъ которой онъ теперь разслыхалъ, несла Карла Брандова, — несла его не въ первый разъ цѣлую милю, изъ Далица галопомъ сюда. Теперь онъ зналъ, что значило измѣнившееся выраженіе ея лица, которое такъ поразило его сегодня — мечтательная нѣжность, внезапно смѣнившаяся страннымъ оживленіемъ; онъ зналъ все, все, — и что его храмъ разрушенъ и святилище осквернено. И онъ стоялъ не будучи въ состояніи пошевелиться, въ сторонѣ, тогда какъ другіе окружили соскочившаго съ лошади всадника, стройнаго всадника, который теперь отдѣлился отъ группы — и не одинъ! Онъ, обвивъ ее рукою и съ шопотомъ склонившись къ ней, — она, прильнувъ къ нему, — такъ прошли они подлѣ самаго него, не обращая на него вниманія, выдѣляясь до малѣйшихъ подробностей на свѣтломъ мѣсячномъ небѣ; а потомъ онъ уже ничего не видалъ, ничего не слыхалъ — и впослѣдствіи помнилъ только, что онъ лежалъ далеко отъ этого мѣста у темной опушки лѣса въ глухомъ, ужасномъ отчаяніи, а потомъ вскочилъ и простонавъ раза два, на подобіе измученнаго звѣря, пошелъ колеблющимися шагами по тихому душному лѣсу, словно въ страшномъ снѣ, пока не вышелъ изъ лѣсу на берегъ моря, которое величаво-безконечно простиралось передъ нимъ въ лунную ночь. Тутъ онъ опять бросился на песокъ, но теперь у него нашлись слезы — горячія слезы, которыя однакоже текли все тише и тише, словно плесканье волнъ было колыбельной пѣсенкой для бѣднаго содрогающагося сердца. Наконецъ онъ сталъ на колѣни, и широко раскрывъ руки, обратился съ длинной горячей молитвой, которой вторило шумящее море, къ той всеобщей матери, которая никогда не оставляетъ своихъ дѣтей, точно такъ же какъ она постоянно любитъ ихъ безграничною любовію. Потомъ онъ вдругъ увидалъ подлѣ себя Бослафа — онъ не слыхалъ, какъ тотъ шелъ, да старикъ и не говорилъ съ нимъ — и такимъ образомъ они шли молча другъ подлѣ друга, вправо отъ берега, пока недошли до одинокаго домика старика между дюнами. И тутъ старикъ приготовилъ ему безъискуственное ложе, старательно, молча, и молча же погладилъ его рукою по влажной головѣ, когда онъ легъ, для того чтобъ отдохнуть не много, и смотрѣлъ на сіяніе мѣсяца, падавшее черезъ низенькое окошечко на стѣну, на ружья и чучелы птицъ, на сѣти и удилища — до тѣхъ-поръ, пока шорохъ вершинъ на береговой возвышенности и шорохъ морскихъ волнъ не погрузили его въ сонъ.

Готтгольдъ очнулся отъ своихъ грезъ. Экипажъ стоялъ. Лошади фыркали на лѣсъ, черезъ который проходила въ этомъ мѣстѣ дорога. Было почти совершенно темно; лишь тамъ и сямъ между густыми вѣтвями буковъ дрожалъ лучъ только что взошедшаго мѣясца.

— Ну, что бы это такое сталось съ этими проклятыми клячами? сказалъ Іохенъ.

Вправо отъ дороги слышался шумъ и трескъ, приближавшійся съ удивительною быстротою; изъ кустовъ вылетѣла, какъ бы увлеченная порывомъ вихря, темная, крѣпко замкнутая и въ то же время двигающаяся въ самой себѣ масса, прошумѣла въ наросникѣ на той сторонѣ и, едва показавшись, исчезла, въ то время какъ обезумѣвшія отъ страха лошади поднялись на дыбы, а потомъ бросились въ сторону, такъ что оба человѣка, выскочившіе изъ экипажа, едва могли совладѣть съ ними.

— Проклятыя лошади! сказалъ Іохенъ, — и тутъ-то именно это и случилось уже со мною однажды. Вотъ, куда слѣдовало бы заглянуть князю; но это увеличивается съ каждымъ годомъ — и еслибы старый Бослафъ не разчищалъ тутъ немножко временами, то здѣсь и проходу бы не было. Слышите?

Налѣво въ лѣсу, куда убѣжало стадо, раздался уже на порядочномъ разстояніи выстрѣлъ изъ ружья.

— Это былъ онъ, сказалъ Іохенъ тихимъ голосомъ, — стоитъ ему свиснуть — и они сами бѣгутъ къ нему прямо на выстрѣлъ. Да, да, господинъ Готтгольдъ, вы думали давеча, что ничего подобнаго нѣтъ; но ужь стараго-то Бослафа вы конечно исключите. Онъ знаетъ не одинъ фокусъ, какого не съумѣетъ сдѣлать ни одна христіанская душа.

— Такъ значитъ старикъ живъ еще? спросилъ Готтгольдъ, въ то время какъ они продолжали ѣхать по лѣсу, осторожно посматривая по сторонамъ.

— Да отчегожь бы ему и не жить! возразилъ Іохенъ, — онъ, говорятъ иные, можетъ жить сколько, ему угодно. Ну, я этому не вѣрю, когда нибудь придетъ конецъ и ему, хотя я и не желалъ бы быть при этомъ; но я знаю также и то, что иные люди, знавшіе его пятдесятъ лѣтъ тому назадъ, говорятъ, что онъ былъ тогда точь въ точь такой же какъ и теперь.

— И онъ все еще живетъ въ домикѣ на морскомъ берегу?

— Гдѣ же бы ему жить иначе? сказалъ Іохенъ.

Они выѣхали изъ лѣсу на прекрасное шоссе, обсаженное тополями, предвѣщавшее усталому путешественнику близость княжеской резиденціи. Она отстояла еще на часъ пути, но дорога слегка понижалась — и лошади, хорошо зная, что онѣ приближаются къ концу своихъ трудовъ и яслямъ, собрали послѣднія силы и бѣжали рысью. На черновато-синемъ небѣ плылъ ярко-блестящій серпъ молодого мѣсяца; мерцающій тамъ и сямъ на темномъ ландшафтѣ красноватый огонекъ обозначалъ мѣста усадьбы или одинокой крестьянской хижины. И вотъ со стороны холма, куда стала подниматься опять дорога, ландшафтъ принялъ болѣе свѣтлыя краски. Между темною зеленью кустарниковъ и деревьевъ забѣлѣли великолѣпные дома; лошадиныя копыты, ударяясь о мостовую, стучали, и нѣсколько минутъ спустя экипажъ остановился передъ «Фюрстенгофомъ», общежительный хозяинъ котораго принялъ поздняго гостя съ сердечностью сѣверянина.

III.

Готтгольдъ думалъ, что онъ пріѣдетъ въ П. въ самую пору; теперь было около десяти часовъ, — но настоящему слишкомъ поздно для того, чтобъ сдѣлать Вольнофу визитъ, насчетъ котораго онъ предупредилъ его письмомъ. А между тѣмъ этотъ господинъ ждетъ можетъ быть его, несмотря на поздній часъ, и то, о чемъ ему нужно говорить съ нимъ, могло быть рѣшено въ нѣсколько минутъ. Да и второстепенная цѣль его поѣздки была бы достигнута; онъ могъ бы выѣхать завтра рано, а онъ желалъ-бы отправиться въ путь еще сегодня ночью.

Онъ горѣлъ какъ въ огнѣ. Приключенія послѣднихъ часовъ, а больше всего: встрѣча съ товарищемъ его юности, вѣсти сообщенныя этимъ послѣднимъ — все это взволновало его до глубины души. Въ то время, какъ онъ спускался по тихой улицѣ черезъ паркъ къ жилищу своего корреспондента, — онъ, тяжело вздыхая, раза два останавливался подъ темными деревьями и дѣлалъ движеніе какъ бы для того, чтобъ отогнать отъ себя рой воспоминаній, толпившихся вокругъ него.

— Слава Богу, что ты по крайней мѣрѣ безопасенъ теперь отъ встрѣчи съ какимъ нибудь старымъ знакомымъ, говорилъ онъ самому себѣ, звоня у дверей самаго великолѣпнаго дома на базарной площади.

— Господинъ Вольнофъ дома, сказала молодая, хорошенькая служанка, — и…

— Убѣдительнѣйше проситъ васъ пожаловать, перервалъ господинъ Вольнофъ, который въ ту же самую минуту вышелъ изъ конторы и протянулъ позднему гостю свою широкую сильную руку. — Я очень радъ, что наконецъ могу познакомиться съ вами лично, хотя мнѣ и душевно жаль, что это дѣлается по такому печальному поводу. Ужинали-ли вы? Нѣтъ? Вотъ и прекрасно — и я тоже не ужиналъ. Вы конечно должны удовольствоваться однимъ мною, по крайней мѣрѣ на этотъ разъ; моя жена сегодня на большомъ вечерѣ. Она не хотѣла ѣхать туда, потому-что горитъ желаніемъ возобновить знакомство или лучше сказать свести знакомство съ вами, такъ какъ вы едва-ли помните ее. Вотъ она и обѣщала возвратиться къ десяти часамъ, но я знаю, какъ держатся подобныя обѣщанія; передъ нами еще цѣлый часъ времени.

Готтгольдъ просилъ извинить его за поздній визитъ, но онъ думалъ, что лучше придти поздно, чѣмъ вовсе не приходить, тѣмъ болѣе что онъ намѣревается, если только можно, уѣхать завтра утромъ.

— Я думаю, вы пробудете у насъ еще немножко, возразилъ господинъ Вольнофъ, — между тѣмъ время — деньги, какъ говорятъ англичане; а потому-то мы и посвятимъ дѣламъ то время, которое необходимо Христинѣ для приготовленія ужина. У меня все готово.

Господинъ Вольнофъ повелъ Готтгольда въ маленькую приватную контору и, посадивъ его на кушетку, сѣлъ подлѣ него въ обтянутое кожей кресло за круглый столъ, гдѣ были разложены въ величайшемъ порядкѣ различныя бумаги и горѣла лампа.

— Вотъ дѣла, относящіеся къ имуществу, оставшемуся послѣ вашего покойнаго отца, продолжалъ онъ. — Право, мнѣ было очень легко исполнить приказъ, который вы прислали мнѣ изъ Милана, и оправдать ваше столь лестное для меня довѣріе. Наличныхъ денегъ нашлось всего только въ количествѣ нѣсколькихъ талеровъ, а что касается до движимаго имѣнія и прочаго домашняго скарба, то у ѳиванскихъ пустынниковъ было немногимъ меньше противъ того, чѣмъ довольствовался въ послѣдніе годы вашъ отецъ. Единственная дѣйствительно цѣнная вещь изъ оставленнаго имъ имущества была библіотека, и тутъ-то я позволилъ себѣ уклониться нѣсколько отъ вашего порученія. Вы приказали, чтобы вся выручка была роздана бѣднымъ нашего прихода, а вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы преемникъ вашего покойнаго отца назначалъ свою собственную цѣну для тѣхъ книгъ, которыя ему понравятся, предполагая, безъ сомнѣнія, что этотъ господинъ воспользуется этимъ снисхожденіемъ съ необходимой умѣренностью. Но съ господиномъ Земмелемъ нечего было объ этомъ и думать. Онъ словно забрался въ тростникъ и хотѣлъ срѣзать не только лучшіе, но всѣ вообще стволы, и если можно, даромъ. Словомъ: соединить оба ваши намѣренія было невозможно — и такъ какъ я конечно совершенно вѣрно рѣшилъ, что бѣдные дороже для васъ, чѣмъ господинъ пасторъ, хотя онъ страшно шумѣлъ о тѣсной дружбѣ, которая будто бы существовала между вами въ университетѣ и, помнится, даже въ школѣ, — то я, за исключеніемъ нѣсколькихъ менѣе значительныхъ вещей, которыя мнѣ пришлось уступить ему, предложилъ все прочее одной почтенной антикварской фирмѣ, съ которой, поторговавшись нѣсколько времени, я и сошелся. Мы добыли, какъ я вамъ писалъ, славный кушъ денегъ, и если вы такъ же довольны мною, какъ рамминскіе бѣдные, то мнѣ нечего стыдиться, насчетъ исполненія присланнаго мнѣ указа.

Въ темныхъ глазахъ господина Вольнофа сверкнула улыбка, когда Готтгольдъ съ благодарностью протянулъ ему черезъ столъ руку.

— Повторяю вамъ, это было вовсе не трудно, сказалъ онъ, — и я желалъ бы сдѣлать во сто разъ больше для человѣка, которому я такъ глубоко обязанъ.

— Которому вы такъ глубоко обязаны? мнѣ?

— Да вамъ. Если бы вы, за пять лѣтъ передъ этимъ, когда вы вступили во владѣніе вашимъ наслѣдствомъ, взяли у меня десять тысячъ талеровъ, на которые я производилъ торговые обороты, какъ я настоятельно совѣтывалъ вамъ, — я, можетъ быть, не былъ бы теперь въ такомъ пріятномъ положеніи, чтобы возвратить вамъ эти деньги съ величайшею благодарностію.

— Ради Бога! вскричалъ Готтгольдъ, удерживая руку господина Вольнофа, протянувшуюся къ пакету, связанному резинчатой лентой.

— Я отложилъ эту сумму на всякій случай, возразилъ господинъ Вольнофъ, — наличными деньгами и облигаціями по нынѣшнему курсу.

— Но я такъ же мало желаю взять ихъ теперь какъ и тогда.

— Ну, сказалъ господинъ Вольнофъ, — я не могу уже теперь также ограниченно уговаривать васъ взять ихъ, какъ за пять лѣтъ передъ этимъ. Теперь — смѣло говорю это — ваши деньги въ чрезвычайно благонадежныхъ рукахъ и я могу дать вамъ самые большіе проценты; но тогда, когда я долженъ былъ начинать здѣсь свое дѣло при удивительно сложившихся обстоятельствахъ и мнѣ каждую минуту, вслѣдствіе несостоятельности моихъ товарищей по торговлѣ — я разумѣю здѣшнихъ землевладѣльцевъ — грозилъ каждую минуту кризисъ, я исполнялъ только свою обязанность, совѣтуя вамъ отдать ваши деньги, если не въ болѣе чистыя, то въ болѣе вѣрныя руки. Ну, вы не хотѣли объ этомъ и слышать, хотѣли, чтобъ я удержалъ ихъ у себя, и даже, я думаю, я могъ бы имѣть ихъ и безъ процентовъ.

— Вы согласитесь со мною, господинъ Вольнофъ, что я дѣйствовалъ совершенно согласно съ намѣреніями дяди.

— Не знаю, возразилъ купецъ. — Вашъ дядя оставлялъ мнѣ эти деньги, имѣя въ виду дѣйствительную пользу. Выгоды, доставленныя торговлѣ въ Штетинѣ тѣми новыми связями, которыя я заключилъ и смѣю сказать создалъ здѣсь, были такъ значительны, что далеко перевѣшивали рискъ все же не болѣе какъ только возможнаго урона. Но, предоставляя вамъ въ духовномъ завѣщаніи полное право распоряжаться наслѣдствомъ какъ угодно, вашъ дядя призналъ тѣмъ самымъ, что художникъ имѣетъ и долженъ имѣть другіе интересы, чѣмъ купецъ.

— Ну да, интересы своего искусства, возразилъ Готтгольдъ съ жаромъ, — я никогда не имѣлъ и не буду имѣть другихъ. Въ виду этого-то, и только одного этого, я, оправившись отъ перваго изумленія, и обрадовался богатому наслѣдству, доставшемуся мнѣ такъ неожиданно.

— Знаю, возразилъ господинъ Вольнофъ, — субсидія, которую я уже три года, выдаю на вашъ счотъ молодому Брюкбергу въ Штр., доказываетъ это, и онъ не останется единственнымъ вашимъ пансіонеромъ.

— Онъ не столько выигрывалъ, какъ я, отъ того, что помощь пришла къ нему во время, возразилъ Готтгольдъ.

— И ко мнѣ также она пришла какъ нельзя больше кстати. Уже два года посвящалъ я въ Мюнхенѣ каждый часъ, каждую минуту, остававшуюся мнѣ отъ тѣхъ занятій которыми я снискивалъ себѣ пропитаніе, искусству, — возлюбленному искусству, которое такъ безконечно недоступно начинающему, — въ особенности тому, кому приходится начинать въ двадцать одинъ годъ. Мои силы готовы были оставить меня, послѣднія звѣзды надежды закатились, ничто не удерживало меня въ жизни, кромѣ чего-то въ родѣ сопротивленія той судьбѣ, которой я, по моему мнѣнію, не заслуживалъ, и стыда умереть глупцомъ въ глазахъ того, кто вызвалъ меня къ жизни. Тутъ — какъ живо помню я этотъ часъ! Я былъ передъ вечеромъ въ мастерской одного знаменитаго живописца, куда доставилъ мнѣ доступъ одинъ знакомый, и возвратившись на свой чердакъ — съ душою, готикою разорваться отъ страшнаго гнета того впечатлѣнія, которое произвели на меня геніальнѣйшія созданія, и все-таки въ смертельномъ изнеможеніи, потому что и рѣшилъ, за два дня передъ этимъ, не давать больше уроковъ и умереть съ голоду и былъ близокъ къ тому, чтобъ умереть съ голоду. Я сталъ къ своему станку, но краски сливались между собою. Палитра выпала у меня изъ рукъ; я подошолъ колеблющимися шагами къ столу, чтобъ налить себѣ стаканъ воды, — и на этомъ столѣ лежало письмо, извѣщавшее меня о томъ, что одинъ родственникъ, котораго я никогда не видалъ и который тоже никогда не видалъ меня, сдѣлалъ меня своимъ наслѣдникомъ и что я владѣлецъ состоянія, которое по предварительной оцѣнкѣ простирается больше чѣмъ на сто тысячъ талеровъ. Что можетъ быть естественнѣе того, что я далъ себѣ въ эту чудную минуту такую клятву: это будетъ принадлежать искусству, а тебѣ самому только какъ художнику!

— Нѣтъ ничего естественнѣе и проще, сказалъ господинъ Вольнофъ, — но что вы сдержали клятву, а я знаю, что вы сдержали ее, — вотъ что (ужь таковы мы, дѣти Адама) не совсѣмъ такъ естественно и вовсе не такъ просто. Теперь, такъ какъ мы покончили съ дѣлами, поболтаемъ-те ка еще за стаканомъ вина, если только вы не имѣете ничего противъ этого.

Господинъ Вольнофъ отворилъ дверь въ большую комнату, полустоловую полу-жилое помѣщеніе, и пригласилъ своего гостя къ столу, покрытому бѣлоснѣжною скатертью и уставленному всевозможными закусками въ дорогой фаянсовой посудѣ и нѣсколькими бутылками вина. Садясь на свое мѣсто, Готтгольдъ устремилъ взоры на нѣсколько картинъ различной величины, писанныхъ масляными красками, развѣшанныхъ но стѣнамъ съ большимъ вкусомъ.

— Извините любопытство живописца, сказалъ онъ.

— Я мало или даже и вовсе не понимаю вашего прекраснаго искуства, возразилъ господинъ Вольнофъ, запуская салфетку подъ полный побородокъ, — по моя жена — большая любительница и, какъ она имѣетъ иногда слабость воображать себѣ, знатокъ. Доставьте ей удовольствіе показать вамъ свои сокровища. Не думаю чтобъ эта маленькая коллекція особенно понравилась вамъ, исключая развѣ одну картину, которую и я также считаю образцовымъ произведеніемъ и которой удивлялись всѣ, кто только видѣлъ ее.

Готтгольдъ охотно подошолъ бы ближе къ картинамъ, изъ которыхъ одна, висѣвшая нѣсколько дальше, по какому-то странному случаю какъ будто была знакома ему; но господинъ Вольнофъ уже наполнилъ зеленые стаканы благоухающимъ ренвейномъ, и дюжая пожилая женщина шумно вошла въ комнату, неся въ красныхъ какъ огонь рукахъ дымящееся блюдо съ только-что изжареной рыбой.

— Стина говоритъ, что вы всегда особенно любили камбалу, сказалъ господинъ Вольнофъ, — и непремѣнно хотѣла сама подать вамъ ваше любимое блюдо.

Готтгольдъ взглянулъ на дюжую женщину и тотчасъ же узналъ добрую Стину Лахмундъ, которая, вовремя его дѣтства, завѣдывала почти одна всѣмъ домашнимъ хозяйствомъ въ Долланѣ, вмѣсто болѣзненной хозяйки, а послѣ смерти этой послѣдней уже совершенно одна, и въ своемъ, подъ часъ далеко нелегкомъ положеніи, умно и весело справлялась со всѣми, а въ особенности съ мальчиками.

Онъ подалъ старой пріятельницѣ руку, по которой она, поставивъ блюдо на столъ и вытеревъ безъ всякой нужды свои красные руки о фартукъ, крѣпко хлопнула.

— Я знала, что вы меня узнаете, сказала она, и при этихъ словахъ ея толстое лицо засіяло радостію. — Но, Господи Боже мой, какъ вы перемѣнились! какой вы стали красавецъ! Я никогда не узнала бы васъ!

— Такъ стало быть я былъ тогда страшно дуренъ собою, Стина? спросилъ Готтгольдъ улыбаясь.

— Ну, какъ вамъ это сказать, сказала Стина съ важнымъ видомъ, устремляя на него пытливый взглядъ, — чудесные голубые глаза были у васъ и тогда, но они казались такъ велики и смотрѣли такъ печально, что жалко было смотрѣть. А потомъ худенькое личико, разсѣченное отсюда досюда — какой ужасъ! И это такому доброму мальчику! это было просто подло…

— Все это давно забыто, сказалъ Готтгольдъ.

— И заросло большой бородой, дополнила Стина.

— Скажи-ка лучше Линѣ, чтобъ принесла намъ того, что за красной печатью, сказалъ господинъ Вольнофъ, которому показалось, что его гость желалъ бы прервать эту сцену признанія. — Вы должны простить, продолжалъ онъ, когда Стина, пожавъ еще разъ Готтгольду руку, вышла и вмѣсто нея явилась для прислуги хорошенькая молодая служанка, которая, тихо войдя въ комнату, шла но направленію къ Готтгольду, — вы должны простить мнѣ, что я не избавилъ васъ отъ этой сцены. Добрая женщина такъ радовалась вашему пріѣзду — а кто возвращается на родину, тотъ долженъ приготовиться къ тому чтобы встрѣчать на каждомъ шагу старинныя знакомыя лица.

— Я убѣдился въ этомъ сегодня, возразилъ Готтгольдъ, — и ваша супруга, говорили вы…

— Гордится тѣмъ, что знала васъ, когда вы были не знаменитымъ живописцемъ, а робкимъ мальчикомъ лѣтъ тринадцати, который упорно отказывался принимать участіе въ танцахъ въ одномъ танцклассѣ, собранномъ съ величайшимъ трудомъ здѣшними почетными маменьками, — а потомъ однакоже согласился, узнавъ, что никто не хочетъ танцевать съ маленькой Оттиліей Блауштейнъ.

— И она — фрейлейнъ Оттилія…

— Уже шесть лѣтъ какъ она — моя жена, сказалъ господинъ Вольнофъ. — Вы смотрите на меня съ скрытымъ удивленіемъ; вы быстро разочли, что вашей бывшей маленькой дамочкѣ немногимъ больше двадцати пяти лѣтъ, а мнѣ вы даете — и совершенно вѣрно — слишкомъ пятьдесятъ — скажемъ пятьдесятъ шесть. Но мы евреи…

— Вы еврей? спросилъ Готтгольдъ.

— Чистѣйшей расы, возразилъ господинъ Вольнофъ, — развѣ вы не замѣтили этого, когда я давеча заперъ такъ поспѣшно ваши деньги опять въ шкафъ? — Чистѣйшей польской расы, хотя въ угодность женѣ — которая, но ея словамъ, не мало пострадала вслѣдствіе своего вѣроисповѣданія — а также и изъ практическихъ видовъ, нисколько не затруднился перейти изъ одной положительной религіи, къ которой я былъ совершенно равнодушенъ, въ другую, къ которой я былъ ровно столько же равнодушенъ. Но что я хотѣлъ сказать: мы, евреи, или мы, воспитанные на еврейскій манеръ, также мало романичны въ отношеніи брака, какъ и въ другихъ вещахъ, — но держимся закона; я разумѣю подъ этимъ законъ природы, въ которомъ нѣтъ ничего романтическаго, но много здраваго и вслѣдствіе этого логическаго.

— И вы хотите этимъ сказать, что значительная разница въ лѣтахъ супруговъ — одинъ изъ этихъ законовъ природы, которыхъ слѣдуетъ строго держаться?

— Вовсе нѣтъ, а только то что при извѣстныхъ условіяхъ она не составляетъ препятствія.

— Конечно нѣтъ, но…

— Позвольте мнѣ разъяснить мое мнѣніе статистическими данными. А происхожу изъ долговѣчной фамиліи. Моему дѣду было должно-быть — самъ онъ не могъ опредѣлить съ точностію ни времени ни мѣста своего рожденія — слишкомъ сто лѣтъ, когда онъ умеръ, правда уже слѣпой и разбитый параличомъ, но сохранивъ почти вполнѣ свои умственныя силы. Мой отецъ жилъ девяносто лѣтъ. Я, которому уже не нужно было такъ много трудиться, могъ жениться за шесть лѣтъ передъ этимъ, на пятидесятомъ году, и такимъ образомъ имѣю надежду выростить и поставить на ноги моихъ трехъ малютокъ, да и другихъ также, если только небо пошлетъ намъ ихъ, — предполагая, что я доживу до восьмидесяти лѣтъ, на что со стороны отца я, какъ вы согласитесь со мною, имѣю самыя основательныя права.

Господинъ Вольнофъ спокойно уперся своими широкими плечами о спинку своего кресла и погладилъ себя обоими руками по широкому лбу и густымъ чорнымъ волосамъ, въ которыхъ Готтгольдъ не могъ замѣтить ни малѣйшей сѣдой полоски. — И такъ, сказалъ онъ, — если только я хорошо понимаю васъ, вы держитесь того мнѣнія, что бракъ прежде всего долженъ имѣть въ виду благо дѣтей, причемъ дѣло идетъ только еще о томъ, чтобы обращать вниманіе на примѣты того времени, въ которое, и для котораго родятся дѣти.

— Непремѣнно, возразилъ господинъ Вольнофъ, — прежде всего, и я хотѣлъ бы почти сказать: прежде и послѣ всего.

— А супруги?

— Должны и будутъ находить въ любви къ своимъ дѣтямъ, въ радостномъ чувствѣ при видѣ новаго, юнаго міра, рожденнаго ими, — свое удовольствіе, достаточное вознагражденіе за потерянныя иллюзіи и награду за заботы, за лишенія, которыя необходимо вытекаютъ для нихъ изъ этой любви.

— А ихъ любовь, ихъ собственная любовь? любовь которая соединила ихъ, которая, изъ безчисленнаго множества возможностей заставила ихъ сдѣлать этотъ выборъ, именно этотъ выборъ? любовь, которая должна все рости и рости, пока не озаритъ всякую мысль, не возвыситъ всякое чувство, не согрѣетъ всякую каплю крови — вы хотите исключить ее изъ брака? или выдавать въ родѣ чего-то такого, что можетъ въ немъ быть, а можетъ и не быть. Никогда! Любовь вездѣ, кромѣ ада, сказалъ Вольфрамъ фонъ Эшенбахъ. И не знаю, нравъ ли онъ, — но что я знаю, это то, что бракъ, гдѣ нѣтъ любви… что я говорю? нѣтъ такой любви, какъ я понимаю ее, — въ моихъ глазахъ адъ.

Готтгольдъ говорилъ со страстью, которая, какъ онъ ни старался подавить се, не укрылась отъ чуткаго уха его хозяина.

— Оставимъ эту тему, сказалъ онъ ласково, — и поищемъ другой, на счетъ которой мы конечно легче сойдемся.

— Нѣтъ, останемся при этой, сказалъ Готтгольдъ, — для меня очень важно слышать о такомъ важномъ предметѣ мнѣніе человѣка, рѣшенія и характеръ котораго я ставлю такъ высоко, — говорите же все, потому что я убѣжденъ, что вы еще очень много можете сказать мнѣ на этотъ счетъ.

— Конечно, возразилъ господинъ Вольнофъ, съ нѣкоторымъ колебаніемъ, — очень много, но мало такого, что понравилась бы вамъ теперь, при вашемъ настоящемъ взглядѣ на бракъ. Я говорю, при вашемъ настоящемъ взглядѣ — и прошу не перетолковывать этого въ дурную сторону, потому что вы, который выросли въ романтическихъ традиціяхъ и, какъ художникъ, особенно еще можетъ-быть склонны къ идеализаціи человѣческихъ отношеній, едва ли можете отказаться отъ принятаго вами убѣжденія иначе, какъ на основаніи своего собственнаго опыта. Но нужды нѣтъ! Я слишкомъ мало былъ бы убѣжденъ въ вѣрности моего собственнаго мнѣнія или слишкомъ мало уважалъ бы своего противника, еслибъ оставилъ вашу послѣднюю теорему безъ возраженія. Мы говорили, что бракъ безъ той любви, которую вы такъ краснорѣчиво описывали, — адъ; а я утверждаю, что именно эта-то любовь, или скорѣе неосуществленная мечта этой любви превращаетъ, къ сожалѣнію, слишкомъ много браковъ въ адъ.

— Неосуществленная, сказалъ Готтгольдъ; — о, да, вотъ это-то и есть несчастіе.

— Неизбѣжное, или по крайней мѣрѣ такое, котораго не избѣжишь въ безчисленномъ множествѣ случаевъ. Вы должны согласиться со мною, что большая часть браковъ должны начаться этой, смотря по натурѣ и степени образованія мечтателей, болѣе или менѣе блестящей мечтой, чтобы вообще начаться. Такъ мало людей, которые не требуютъ еще особеннаго награжденія за то, что они дѣлаютъ, вмѣняемое имъ въ обязанность природою и обществомъ. Вглядитесь хорошенько — и вы увидите, что въ бракѣ дѣло идетъ совсѣмъ о другой цѣли чѣмъ объ осуществленіи вашихъ мечтаній, и эта цѣль тѣмъ легче достигается, чѣмъ меньше вы мечтаете. Такимъ образомъ, большая часть людей сначала конечно протираетъ себѣ съ нѣкоторымъ удивленіемъ глаза, но потомъ не видитъ въ этомъ ничего особенно трагическаго и принимаетъ дѣло какъ оно есть; и это браки, которые я — при всемъ должномъ уваженіи къ человѣчеству, въ сущности состоящему изъ заурядныхъ людей, — называю заурядными браками и которые въ Германіи, въ Англіи, въ Америкѣ, а также во Франціи, Италіи, во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, гдѣ мнѣ только случалось бывать, я видѣлъ похожими другъ на друга, какъ одно яйцо на другое. Вездѣ распоряжается тутъ сухая, но очень здоровая проза; много скромнаго спокойнаго счастья, а также, разумѣется, и много, очень много горя; но никакого такого, которымъ не сопровождалась бы жить человѣка — я разумѣю слабое, легко повреждающееся и подверженное смерти созданіе — и очень мало такого, которое вытекало бы изъ брака. По этому горю не видать и конца тамъ, гдѣ люди желаютъ, во что бы то ни стало, осуществитъ или даже превратить въ еще болѣе блестящую дѣйствительность мечту, грезившуюся имъ въ качествѣ влюбленныхъ. Сколько разрывающихъ сердце битвъ, сколько тщетной борьбы, сколько потраченной и, Боже мой, сколько необходимой для болѣе важныхъ цѣлей силы, сколько безумной и безполезной жестокости къ самимъ себѣ и другимъ! Вы видите, я говорю только о людяхъ, которые серіозно смотрятъ на жизнь; я не говорю о пошлости тупоумія, которая не способна ни къ какимъ нравственнымъ идеямъ, ни о еще большей, если только это возможно, пошлости легкомыслія, которая даетъ щелчки всякому нравоученію.

— Знаю, возразилъ Готтольдъ, — но почему серіозные честные люди, если они сознаютъ свое заблужденіе, не стараются исправить, пока еще не поздно, ошибку, вкравшуюся въ ихъ жизненный счетъ?

— Какимъ образомъ?

— Возвративъ другъ другу свободу.

— Свободу? Какую свободу? Свободу опять какъ можно скорѣе сдѣлать новый выборъ, если только этотъ выборъ, какъ это бываетъ въ большей части случаевъ, не сдѣланъ уже заранѣе; — новый выборъ, который, какъ надобно предполагать, будетъ не умнѣе и не осмотрительнѣе перваго. Помните, мы говоримъ о серіозныхъ, честныхъ людяхъ! Ну, они и при первомъ выборѣ дѣйствовали честно и серіозно и впали въ заблужденіе, не смотря на всю серіозность, не смотря на всю честность, когда они къ тому же еще могли выбирать спокойно и безпристрастно; неужели же они во второй разъ, подъ гнетомъ созданнаго самими ими горя, ослѣпленные преступною страстью… Сидите ли, если новый прикащикъ начнетъ съ того что надѣлаетъ ошибокъ въ первомъ же счетѣ, который я заставлю его сдѣлать, — я, можетъ быть, не прогоню его за это, но я никогда уже не довѣрю ему какой нибудь важной задачи безъ контроля. А потомъ — пока еще не поздно — говорите вы? Когда бываетъ еще не поздно? Можетъ быть никогда, если два человѣка, принадлежавшіе другъ другу тѣломъ и душою, — потому-что серіозные, честные люди отдаются и душою, — можетъ быть никогда, и ужь навѣрное никогда, коль скоро — и тутъ я возвращаюсь къ тому съ чего началъ, къ Омегѣ брака, тогда какъ это его Альфа — коль скоро союзъ, который этимъ именно и освящается, былъ благословленъ дѣтьми. Вѣрьте мнѣ, я не мало наблюдалъ въ этомъ отношеніи: разрывъ, который раздѣляетъ супруговъ, онъ проходитъ, всегда проходитъ и черезъ сердца дѣтей; раньше или позже онъ болѣзненно отзовется въ нихъ, они никогда не оправятся отъ него, предполагая что у нихъ — что конечно не всегда бываетъ — есть сердце.

— А не разорвется ли сердце ребенка, вскричалъ Готтгольдъ съ болѣзненнымъ волненіемъ, — не будетъ ли оно исходить кровью при мысли объ его родителяхъ, которые жили для взаимной муки, которые истощили свои силы въ этой мукѣ?

— Они никогда не истощили бы ихъ, если бы смотрѣли на этотъ предметъ съ моей точки зрѣнія, если бы они постоянно говорили себѣ, если бы они постоянно носили въ своихъ сердцахъ: ради нашего ребенка мы не должны унывать, мы должны перенести это, должны жить, должны свято сохранять главную книгу нашей жизни и, если въ нее дѣйствительно вкралась ошибка, считать и считать, пока не найдемъ ее. Кто въ цѣломъ свѣтѣ станетъ стоять за результатъ, какъ не тотъ, кто завелъ эту книгу! А потомъ, бываетъ и такое банкротство, изъ котораго несчастливецъ выходитъ бѣднымъ, можетъ быть даже нищимъ, не имѣя для прикрытія своей наготы ничего, кромѣ сознанія: ты исполнилъ свой долгъ, свою обязанность. Горе тому, кто не можетъ думать этого о своихъ родителяхъ; благо тому, кто можетъ это думать и говорить и проливать горестныя и вмѣстѣ съ тѣмъ сладостныя слезы на могилахъ своихъ родителей и съ миромъ идти дальше.

Голова Готтгольда покоилась на подпиравшей ее рукѣ. «Помиримся» сказалъ онъ тѣни своего отца, и изъ его глазъ полились на могилу его матери горестныя и вмѣстѣ съ тѣмъ сладостныя слезы. Уменьшилась ли бы ихъ сладость, еслибъ мать оставила отца, котораго она не могла сдѣлать счастливымъ и который не могъ сдѣлать ее счастливой, — еслибъ она искала и можетъ быть нашла счастье въ объятіяхъ другаго?

Темные глаза господина Вольнофа были устремлены съ выраженіемъ полу-состраданія, полу-строгости на благородныя, омраченныя печалью и сомнѣніемъ черты его гостя. Не сказалъ ли уже онъ слишкомъ много или сказалъ еще не довольно? слѣдовало ли ему молчать или разсказывать дальше молодому человѣку, который былъ такъ похожъ на свою мать и въ которомъ однакоже было такъ много отцовскаго, исторію его родителей?

Тутъ раздался звонокъ, и въ ту же самую минуту послышался въ сѣняхъ голосъ его жены. Она была такая женщина, которая могла, въ случаѣ еслибы разговоръ принялъ слишкомъ серіозный и, можетъ быть даже, слишкомъ затруднительный оборотъ, скоро навести опять мужчинъ на другія, болѣе веселыя мысли.

— Тысячу тысячъ извиненій, вскричала госпожа Вольнофъ еще на порогѣ.

— Итого милліонъ, сказалъ ея мужъ, который всталъ въ одно время съ Готтгольдомъ, чтобы идти къ ней на встрѣчу.

— Не придирайся къ каждому слову, злой человѣкъ.

— Но и пропускать все…

— И не прерывай меня безпрестанно, не оставляй втунѣ такихъ прекрасныхъ рѣчей какъ мои, а для нашего милаго гостя я придумала самыя прекрасныя.

— Не начинаются ли онѣ съ «добраго вечера»?

— Ну да! добрый вечеръ и душевно рады вамъ, сказала госпожа Вольнофъ, протягивая Готтгольду обѣ полныя маленькія ручки, и глядя на него съ живымъ любопытствомъ. — Боже, какъ вы выросли и какъ вы похорошѣли!

Готтгольдъ не могъ возвратить ей этого комлимента. Конечно Оттилія Блауштейнъ, какъ показалось ему, много развилась съ тѣхъ поръ какъ онъ не видалъ ее, но не стала отъ этого ни выше, ни красивѣе. Между тѣмъ ея полное и отчасти красноватое лицо сіяло добросердечіемъ и жизнію, — и такимъ образомъ ему было нисколько не тяжело отвѣтить на радушное привѣтствіе своей бывшей знакомой такъ же радушно. Она вопросила мужчинъ сѣсть на прежнія мѣста; она, съ ихъ позволенія, сядетъ подлѣ нихъ и попроситъ одну рюмку вина — ей пришлось такъ много говорить сегодня вечеромъ, что она захотѣла пить. Потомъ она тотчасъ же опять вскочила и спросила у своего мужа на ухо, полушепотомъ: показывалъ ли ужь онъ ему? а господинъ Вольнофъ, улыбаясь и встряхнувъ своею величавою головою, отвѣчалъ на этотъ таинственный вопросъ: — я не хотѣлъ портить тебѣ удовольствія.

— Ахъ, ты добренькій! вскричала она, цѣлуя своего мужа въ лобъ и, обращаясь къ Готтгольду, прибавила. — Пойдемъ-же, я должна доказать вамъ, что маленькая еврейка, которой вы доставили возможность посѣщать танцклассы, не забыла этого. Вотъ видите ли, это я купила на память объ васъ — и купила бы и въ такомъ случаѣ еслибъ это было такъ же ничтожно, какъ это драгоцѣнно, — и заплатила бы такъ же дорого, какъ дешево досталась мнѣ это сокровище. Она схватила подсвѣчникъ и повела Готтгольда къ ландшафту, бросившемуся ему въ глаза еще давеча. Готтгольдъ вздрогнулъ и только съ трудомъ могъ подавить крикъ испуга.

— Это Долланъ, неправда ли? сказала Оттилія.

Готтгольдъ ничего не отвѣчалъ; онъ взялъ у ней изъ рукъ подсвѣчникъ и освѣтилъ картину, висѣвшую довольно высоко, — это была она, картина, въ которую онъ вписалъ тогда свою любовь и свое горе, — картина о которой онъ расказывалъ давеча господину Вольнофу, что онъ стоялъ у своего станка-въ тотъ вечеръ; въ который произошелъ такой удивительный поворотъ въ его жизни. Онъ, въ доказательство самому себѣ, что онъ навсегда покончилъ съ прошедшимъ и долженъ начать теперь новую фазу жизни и стремленій, — подарилъ эскизъ и не уничтожилъ картину, а совершенно прозаически отдалъ ее на какую-то выставку, откуда она перешла на другую, а потомъ на третью и четвертую — и наконецъ продана такъ, что онъ не зналъ куда, кому, — такъ, что онъ и знать этого не хотѣлъ. А между тѣмъ онъ все-таки, во все это время, не могъ отдѣлаться отъ воспоминанія объ этой картинѣ. Онъ могъ бы опять написать ее на память. И тутъ-то суждено было ему найти ее опять — и теперь, когда его душа была такъ полна волшебнаго благоуханія, приносимаго ему изъ тѣхъ дней всѣмъ что онъ видѣлъ, всѣмъ что онъ слышалъ, какъ въ тѣ времена каждое дуновеніе касавшееся его лба, его щекъ, вѣяло благоуханіемъ елей и моря и любви.

— А какимъ образомъ она попалась мнѣ, сказала госпожа Вольнофъ, — и какъ вообще я узнала, что она ваша, потому что, вы знаете, мы, женщины, не смотримъ на значки, или покрайней мѣрѣ я не смотрѣла тогда на нихъ… Но вѣдь бываетъ же такое счастье! это я говорила и Цециліи Брандовъ, съ которой я — тому назадъ лѣтъ шесть и только что выйдя замужъ — была въ Зюнденѣ на шерстяной ярмаркѣ. Ну, разумѣется, тамъ были только мужчины, а мы, дамы, поѣхали съ ними для выставки; и тутъ-то я встрѣтилась съ нею. Мы не могли наговориться, какъ двѣ пріятельницы, которыя не видались со времени выхода изъ пансіона; вы помните, можетъ быть, что я была потомъ съ Цециліей въ Зюнденѣ, въ одномъ и томъ же пансіонѣ, — или по крайней мѣрѣ я не могла наговориться, потому что я нашла Цецилію чрезвычайно молчаливой — она, кажется, лишилась тогда недавно своего, второго ребенка. Потомъ мы потеряли другъ друга въ толпѣ, пока наконецъ я нашла ее въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ, совершенно одну передъ этой картиной, въ слезахъ, которыя она старалась скрыть, когда я пришла. — Боже мой, сказалая, — это… — Да, отвѣчала она, — и это его работы. — Чьей? Словомъ: она тотчасъ же назвала имя и не дала сбить себя съ толку, когда я сказала ей, что подпись «Г. В.» можетъ принадлежать Богъ знаетъ кому. Вы видите, я тогда еще очень мало смыслила въ живописи, — теперь, когда я… но ваша рука дрожитъ, вы не можете уже держать подсвѣчника.

— Отдайте мнѣ эту картину, сказалъ Готтгольдъ, а потомъ, замѣтивъ, что оба супруга глядятъ на него съ удивленіемъ, прибавилъ спокойнымъ тономъ, неся подсвѣчники на столъ: — эта картина дѣйствительно не стоитъ того, чтобъ висѣть вмѣстѣ съ остальными вашими картинами, изъ которыхъ нѣкоторыя просто превосходны. Ото ученическая работа и кромѣ того написано съ набросаннаго на скорую руку эскиза, по памяти. Я обѣщаю вамъ за это другую, лучше, которую, если вамъ угодно, я сниму на мѣстѣ.

— О, это было бы отлично, это было бы превосходно! вскричала госпожа Вольнофъ. — Я ловлю васъ на словѣ: другую, не лучше этой — лучше сдѣлать невозможно, но снятую на мѣстѣ, собственно для меня, самымъ знаменитымъ живописцомъ нашего времени, — вотъ торжество, котораго хватитъ для меня на всю остальную жизнь. По рукамъ! — И она протянула Готтгольду обѣ руки.

— Стало быть, сказалъ г. Вольнофъ, — торгъ заключенъ и мы закрѣпимъ его по доброму старому обычаю рюмкой вина. Вы видите, господинъ Готтгольдъ Веберъ, что женская мудрость превосходитъ поповское лукавство. И долго могъ бы проповѣдывать, чтобъ убѣдить васъ остаться здѣсь; по является женщина — и пугливая птица поймана. Ну, очень радъ, душевно радъ этому.

— А какъ обрадуется Цецилія! вскричала госпожа Вольнофъ. — Моя бѣдная Цецилія! Право, маленькое и къ тому же еще такое пріятное развлеченіе будетъ очень полезно для нея!

Готтгольдъ измѣнился въ лицѣ. Въ сущности ему и на умъ не приходило, когда онъ давалъ свое опрометчивое обѣщаніе, что онъ доставляетъ себѣ такимъ образомъ удобный предлогъ повидаться съ Цециліей.

— Мнѣ кажется, что мы можемъ избавить нашего друга отъ этого путешествія, сказалъ господинъ Вольнофъ, — а ты удовольствуешься и простой копіей.

— Ты вѣдь слышалъ: тутъ рѣчь идетъ не о копіи, вскричала Оттилія, — а о новой, совершенно новой картинѣ. Но ты ничего не понимаешь въ этомъ, добрый Эмиль, или — онъ не хочетъ понимать этого.

— Я хочу только не удалять нашего друга такъ скоро, но удержать его у насъ и для насъ.

— Не скрытничай, Эмиль, не скрытничай! сказала госпожа Вольнофъ, грозя пальцемъ. — Дѣло собственно въ томъ, господинъ Веберъ, что онъ не терпитъ Брандовыхъ — Богъ знаетъ за что. То есть и я тоже терпѣть не могу его и не имѣю на это никакой причины, потому что въ танцклассахъ онъ всегда только ухаживалъ за мною съ свойственнымъ ему коварствомъ. Но для меня дѣло тутъ не въ немъ, а въ его божественной женѣ.

— А такъ какъ мужъ и жена составляютъ одно…

— Если бы всѣ смотрѣли на это, какъ ты милый Эмиль — и я, то конечно… но нѣтъ правила безъ исключенія; а бракъ Брандовыхъ такой плохой и несчастный бракъ, что право я не вижу почему бы…

— Къ чему такъ много говорить объ этомъ, сказалъ господинъ Вольнофъ, — тѣмъ болѣе, что эта тема едва ли можетъ интересовать нашего гостя.

— Не можетъ интересовать! вскричала Оттилія, всплеснувши руками. — Не можетъ интересовать! Пожалуйста, господинъ Готтгольдъ — извините, никакъ не могу отстать отъ старой привычки — по скажите же этому человѣку, который находитъ гетевы Wahlverwandshaften нелѣпыми…

— Извини, безнравственными, говорилъ я.

— Нѣтъ, нелѣпыми — не дальше какъ третьяго дня вечеромъ, когда мы разговаривали у конректора и ты высказалъ неслыханное мнѣніе, что Гёте поступилъ вѣроломно — да, ты именно сказалъ вѣроломно — выставивъ Миттлера, единственное лицо во всемъ романѣ, который говоритъ сколько нибудь правды о бракѣ, полудуракомъ.

— Но что же такое ты хочешь сказать своими Wahlvershaften? вскричалъ Вольнофъ почти съ досадою.

— Онъ не вѣритъ въ духовное сродство, сказала Оттилія, торжествуя, — и утверждаетъ, что оно, подобно привидѣніямъ, существуетъ только въ головахъ дураковъ. Но дѣло въ томъ, что онъ только такъ говоритъ, а втайнѣ вѣритъ ему больше чѣмъ кто либо — и теперь пугается, какъ ребенокъ привидѣній, при одной мысли, что вы ѣдете въ Долланъ и увидитесь съ подругой вашей молодости.

— Вотъ ты какъ поговариваешь! сказалъ господинъ Вольнофъ, скрывая свое тягостное смущеніе подъ принужденной улыбкой.

— Боже мой, да мы въ нашемъ собраніи весь вечеръ ни о чемъ другомъ не говорили! вскричала Оттилія. — Надобно вамъ сказать, господинъ Готтгольдъ, кромѣ меня тамъ были еще три изъ нашего танцкласса — всѣ три теперь замужемъ — Паулина Эллисъ — ну да вы можетъ быть не интересуетесь ею — Луиза Пальмъ — съ темными глазами, мы прозвали ее цыганочкой — и Гермина Зандбергъ — знаете, такая красивая дѣвушка, жаль только, что она нѣсколько коситъ и шепелявитъ. Мы вѣдь въ самомъ дѣлѣ знали все, все до малѣйшихъ подробностей, и прежде всего на счетъ вашей дуэли съ Карломъ Брандовымъ.

— При которой, сколько мнѣ помнится, не присутствовала ни одна изъ упомянутыхъ выше дамъ, сказалъ Готтгольдъ.

— Очень хорошо! вскричалъ Вольнофъ.

— Вовсе не хорошо, сказала Оттилія, надувъ губы, — очень не хорошо и не благовидно со стороны господина Готтгольда, что онъ насмѣхается надъ вѣрной дружбой, которую питаютъ къ нему столько лѣтъ.

— И не думаю, возразилъ Готтгольдъ. — Напротивъ того, мнѣ чрезвычайно лестно, что мое бѣдное я могло дать хоть бы только на нѣсколько минутъ — содержаніе для разговора такимъ прекраснымъ женщинамъ.

— Посмѣйтесь еще.

— Увѣряю васъ еще разъ, что я говорю безъ всякой ироніи.

— Хотите дать мнѣ доказательство?

— Конечно, если это въ моей власти.

— Ну такъ раскажите мнѣ, сказала Оттилія, сильно краснѣя, — какимъ образомъ происходила эта дуэль — потому-что, сказать правду, одна говорила что это было такъ-то, а другая — такъ-то, — изъ заключеніе мы нашли, что всѣ мы ничего не знаемъ объ этомъ. Разскажете?

— Очень охотно, сказалъ Готтгольдъ.

Онъ очень хорошо затѣтилъ неоднократныя попытки господина Вольнофа дать другой оборотъ разговору и пришелъ къ заключенію, что ихъ прежній разговоръ вовсе не былъ такъ безцѣленъ со стороны его хозяина, какъ казалась ему вначалѣ. Ужь не разсказала ли госпожа Вольнофъ своему мужу какого нибудь романа въ ея вкусѣ, въ которомъ заставила его играть Богъ знаетъ какую глупую роль. Надобно было попытаться положить конецъ подобнымъ разговорамъ — нему показалось, что онъ лучше всего успѣетъ въ этомъ, исполнивъ сію же минуту желаніе госпожи Вольнофъ и расказавъ это происшествіе какъ можно безпристрастнѣе, какъ будто бы оно случилось съ кѣмъ нибудь другимъ.

Эти мысли мелькали у него въ умѣ, въ то время какъ онъ медленно подносилъ къ губамъ стаканъ. Онъ сталъ понемногу прихлебывать изъ него и, обратившись къ госпожѣ Вольнофъ, сказалъ съ улыбкою:

— Съ какимъ удовольствіемъ, милостивая государыня, началъ бы я мою исторію словами шиллерова Энея: «О, царица, ты боль несказанную вызвала въ старой ранѣ моей»; — но это некстати, право не кстати, милостивая государыня. Конечно, при сильномъ измѣненіи погоды я ощущаю что-то въ своей ранѣ, но это вовсе не та несказанная боль и во всякомъ случаѣ я ровно ничего не чувствую въ эту минуту кромѣ глубокой истины стариннаго нарѣченія: молодые собственно тѣмъ и молоды, что строятъ разныя проказы, иногда очень глупыя. Къ числу этихъ послѣднихъ принадлежитъ, безъ сомнѣнія, и моя ссора съ Карломъ Брандовымъ, которая возникла однакоже не въ танцклассѣ, какъ вы, милостивая государыня, полагаете, — но только получила тамъ огласку, такъ какъ она еще задолго до этого тлѣла подъ пепломъ, а разъ даже грозила вспыхнуть яркимъ пламенемъ. Но первый поводъ къ ней былъ слѣдующій. У насъ во второмъ классѣ существовалъ старый и все еще свято сохранявшійся обычай — предоставлять открытое пространство между первой скамейкой и кафедрою «старикамъ», тогда какъ «новичкамъ» запрещено было ходить туда подъ страхомъ тяжкаго наказанія. Ну, а Карлъ Брандовъ, хотя и принадлежалъ къ старымъ и даже очень старымъ воспитанникамъ, потому-что уже три года былъ во второмъ классѣ, но только постоянно сидѣлъ на одной изъ заднихъ скамеекъ, не смотря на то, что ему, сколько мнѣ помнится, минуло уже восьмнадцать лѣтъ. Я принадлежалъ къ молодымъ и даже очень молодымъ; такъ какъ я, четырнадцатилѣтній мальчикъ, только-что поступилъ, въ день св. Михаила, во второй классъ къ немалой досадѣ моего отца, который готовилъ меня самъ, безъ посторонней помощи, и ждалъ, что меня сразу примутъ въ первый — и не безъ основанія, потому-что, когда по обычаю надобно было, по истеченіи первой недѣли, опредѣлить послѣдовательность учениковъ на основаніи особаго рода работъ, называвшихся у насъ Extemporalia (статьи написанныя безъ приготовленія), то мои оказались совершенно безукоризненными и я былъ возведенъ съ нѣкоторою торжественностью въ заслуженное мною званіе Primus omnium. И не смѣть ходить послѣ этого въ мѣсто передъ скамейкой! Я съ первой же мину ты считалъ за стыдъ это запрещеніе, а теперь объявилъ это во всеуслышаніе, прибавляя, что я не стану больше покоряться ему, а требую напротивъ того уничтоженія этого грубаго закона — и притомъ не только для меня, но и для всѣхъ новичковъ, въ качествѣ ихъ передоваго бойца.

Формулируя такимъ образомъ свое требованіе, я слѣдовалъ только прирожденному мнѣ чувству справедливости, безъ всякихъ мыслей; но оказалось, что я не могъ бы лучше дѣйствовать, еслибъ я былъ самымъ ловкимъ демагогическимъ агитаторомъ. Дѣйствуя одинъ, я не имѣлъ никакихъ шансовъ провести свое смѣлое нововведеніе; но теперь мое дѣло сдѣлалось дѣломъ всѣхъ, то есть всѣхъ новичковъ, — и случаю было угодно, чтобы насъ было ровно столько же, сколько стариковъ. И въ отношеніи тѣлесной силы, которую мальчики этого возраста такъ хорошо умѣютъ опредѣлять, мы очень хорошо могли бы помѣриться съ ними; а чего недоставало — то могло бы быть замѣнено энтузіамомъ, сопровождающимъ защиту праваго дѣла, который я не переставалъ раздувать, — еслибы только не было Карла Брандова. Кто могъ бы противостоять этому восьмнадцатилѣтнему, стройному какъ сосна и полному силы герою! Онъ свирѣпствовалъ бы между нами, какъ Ахиллъ между троянцами, и равнина — уютное мѣстечко въ еловой рощицѣ за училищемъ — усѣялась бы трупами его повергнутыхъ на землю враговъ. Между нами было условлено, что кто во время борьбы коснется спиной земли, тотъ будетъ считаться побѣжденнымъ и долженъ отказаться отъ дальнѣйшаго участья въ битвѣ, — она должна была, какъ рѣшили, происходить на этомъ лугу, передъ глазами шести достойныхъ уваженія учениковъ перваго класса, которые съ достойною всякой признательности готовностью приняли на себя должность третейскихъ судей.

А между тѣмъ отступленіе было уже невозможно, еслибъ даже, чего по истинѣ не было, мы и думали о чемъ нибудь подобномъ. Наступило время — это было въ воскресенье послѣ обѣда — когда намъ удалось освободиться изъ-подъ надзора учителей, и я не думаю, чтобъ у воиновъ, готовящихся взять приступомъ извергающую гибель и смерть батарею, могло быть на душѣ серіознѣе чѣмъ у насъ, и смѣло могу сказать — въ особенности у меня. Я затѣялъ ссору — я вовлекъ въ нее всѣхъ этихъ благородныхъ молодыхъ людей: я чувствовалъ, что отвѣтственность за исходъ въ случаѣ пораженія — стыдъ казавшійся мнѣ каждую минуту все болѣе и болѣе вѣроятнымъ — лежитъ на мнѣ. Что я рѣшился, что касается до меня самого, сдѣлать все возможное и привести въ напряженіе всѣ свои нервы — это само собою разумѣется. А надѣялся и молилъ боговъ, чтобъ они послали мнѣ Карла Брандова, — потому-что противники должны были выбираться по жребію, и только тотъ, кто побѣдитъ своею соперника, могъ выбирать между тѣми, кто побѣдилъ своихъ соперниковъ, пока не будетъ рѣшено все. А не помню, не увлекались ли первоклассники, начертавшіе этотъ премудрый законъ, подражаніемъ Вальтеръ Скотту; знаю только, что впослѣдствіи я никогда не могъ читать описанія асбійскаго турнира въ Айвенго, не вспомнивъ объ этомъ лѣтнемъ послѣ-обѣденномъ времени и о тѣнистомъ мѣстѣ въ лѣсу и о пылавшихъ мужествомъ и военнымъ рвеніемъ лицахъ мальчиковъ.

И какъ въ асбійскомъ турнирѣ совершенію непредвидѣиный случай въ образѣ чернаго рыцаря, noir fainéant, заставляетъ выиграть дѣло, которое иначе было бы безвозвратно потеряно, — такъ и здѣсь.

Между новичками былъ шестнадцатилѣтній мальчикъ, съ открытымъ, честнымъ лицомъ, которое могло бы быть прекраснымъ, еслибъ только въ немъ было нѣсколько больше жизни, а большіе голубые прямодушные глаза смотрѣли бы не такъ мечтательно. Онъ былъ не высокаго роста, но силенъ, — и мы разсчитывали бы отчасти на него, еслибъ только его безпечность не перевѣшивала окончательно, въ глазахъ нашихъ, той силы, которою онъ могъ владѣть; потому-что онъ не далъ еще ни одного образца этой силы — и на наши настоятельные вопросы, какъ велика она должна быть но его мнѣнію, только молча пожималъ широкими плечами.

— Куртъ Венгофъ! вскричала при этомъ госпожа Вольнофъ.

— Да, Куртъ Венгофъ, мой милый бѣдный Куртъ, продолжалъ Готтгольдъ, голосъ котораго задрожалъ при воспоминаніи о возлюбленномъ другѣ юности. — А какъ будто бы теперь вижу, какъ онъ стоялъ тамъ съ вялымъ видомъ, словно дѣло уже не касалось его, послѣ того какъ онъ бросилъ своего противника наземь, точно вязальщикъ — снопъ. И я также одолѣлъ своего и, тяжело дыша, распрямлялъ свои члены, когда Карлъ Брандовъ, который тѣмъ временемъ справился съ двумя или тремя, устремился прямо на меня. «Теперь-то», сказалъ я, «ты заставишь его повозиться.» А не думалъ о побѣдѣ. Но въ ту-же самую минуту я увидѣлъ передъ собою Курта; въ слѣдующую они схватились другъ съ другомъ — и Карлъ Брандовъ почувствовалъ сразу, что онъ имѣетъ дѣло съ соперникомъ, который не уступаетъ ему въ силѣ и мужествѣ, а въ отношеніи хладнокровія и настойчивости, какъ показали послѣдствія, далеко превосходитъ его. Это было чудесное зрѣлище — смотрѣть какъ борятся эти два молодые атлета, — зрѣлище, которымъ всѣ мы наслаждались: судьи, побѣдители, побѣжденные, бойцы.

Всѣ по безмолвному соглашенію образовали вокругъ ихъ большой кругъ и сопровождали каждую фазу борьбы, смотря по тому къ какой кто принадлежалъ сторонѣ, страхомъ и надеждою и громкими восклицаніями, которые превратились для моей партіи въ далеко разнесшіеся крики восторга, когда Куртъ Венгофъ поднялъ вверхъ своею противника, силы котораго совершенно истощились, и швырнулъ его на дернъ со всего маху, такъ что бѣднякъ растянулся тамъ во всю длину, не будучи въ состояніи пошевелиться, въ полуобморокѣ.

Битва была рѣшена, говорили мудрые судьи, и она дѣйствительно была рѣшена; кто осмѣлился бы помѣриться съ побѣдителемъ Карла Брандова! Что касается до меня, я съ восторгомъ обнялъ добраго Курта, поклялся ему въ вѣчной дружбѣ и обратился къ Карлу Брандову, который тѣмъ временемъ поднялся съ земли, и протянулъ ему, какъ вождь одной партіи вождю другой, руку, выраражая желаніе чтобы за честнымъ боемъ послѣдовалъ честный миръ и надежду на это. Онъ взялъ мою руку и, помнится, даже засмѣялся и сказалъ, что онъ былъ бы глупцомъ, еслибъ сталъ сердиться на то, чего уже не перемѣнишь.

— Это онъ, какъ живой, вскричала пылко госпожа Вольнофъ, — ласковый и обязательный съ виду, коварный и жестокій въ сущности.

— Вы видите, моя жена уже взяла вашу сторону, сказалъ господинъ Вольнофъ.

— Уже?! вскричала госпожа Вольнофъ. — Э, да я никогда иначе не думала и не чувствовала; я всегда была противъ него и дѣйствительно имѣю причины на это. Желала бы я знать, чтобы было со мною въ танцклассахъ, если бы вы не вступились тогда за меня. Я никогда не забуду вамъ этого и это было тѣмъ благороднѣе съ вашей стороны, что я не имѣла никакого значенія для васъ и вы мечтали о прекрасной Цециліи, за что я тоже никогда не осуждала васъ.

— Боюсь, не напрасно ли сталъ бы я противорѣчить вамъ.

— Совершенно напрасно! Я какъ будто бы теперь вижу, какъ вы, сидя подлѣ меня, вдругъ вскочили со стула, блѣднѣя отъ гнѣва и дрожа всѣми членами, когда Карлъ Брандовъ поцѣловалъ Цецилію, а она залилась слезами.

— Да какже мнѣ было не разсердиться? вскричалъ Готгольдъ. — Мы, молодые люди, согласились, чтобы въ играхъ въ фанты, послѣ урока, предписавшіеся поцалуи ограничивались поцѣлуями руки. Всѣ обязались исполнять это, и Карлъ Брандовъ тоже, и до тѣхъ же поръ договоръ ненарушимо сохранялся. Я былъ въ своемъ правѣ, когда не захотѣлъ терпѣть и оставлять безнаказаннымъ это дерзкое нарушеніе договора, — вдвойнѣ въ своемъ правѣ, такъ какъ а уже съ годъ бывалъ такъ часто съ Куртомъ въ Долланѣ и такъ подружился съ братомъ и сестрой; кромѣ того Куртъ, какъ вы должны помнить, не захотѣлъ но свойственной ему лѣности принимать участіе въ танцклассахъ, и такимъ образомъ я смотрѣлъ на себя, какъ на вполнѣ аккредитованнаго защитника своей пріятельницы. Въ то время Куртъ, котораго я насилу перетащилъ въ первый классъ, приготовляя его къ экзамену, былъ на худомъ счету у учителей; явное нарушеніе мира могло навлечь-ему изгнаніе, и наконецъ, признаюсь откровенно: я думалъ что Карлъ Брандовъ, дѣлая это, имѣлъ въ виду меня, что онъ хотѣлъ оскорбить меня своего дерзостію, вызвать меня, чтобъ я поднялъ перчатку и рѣшилъ за Курта, какъ онъ заступилъ въ тотъ день меня. Это все юношеское сумазбродство, дорогіе мои друзья; я и теперь еще краснѣю, когда подумаю объ этомъ, потому-то и раскажу какъ можно короче то, что мнѣ еще остается сказать.

Приготовленія къ дуэли — потому-что для гордыхъ первокласниковъ это, само собою разумѣется, должно было быть настоящею дуэлью, продолжалъ Готтгольдъ, — дѣлались со всевозможною таинственностью. Одни только участники, то есть пауканты и секунданты — извините за классическія выраженія — знали о назначенномъ для нея мѣстѣ да времени. Достать оружіе было намъ легко, потому-что, не смотря на строжайшее запрещеніе, у насъ существовало около полдюжины паръ эспадроновъ. Одна изъ нихъ принадлежала Карлу Брандову, и его друзья разсказывали чудеса о его ловкости; но и Куртъ также былъ счастливымъ владѣльцемъ двухъ добрыхъ клинковъ, страшнымъ шумомъ которыхъ мы часто нарушали въ Долланѣ тишину лѣса. У меня былъ острый глазъ и, не смотря на мои пятнадцать лѣтъ, твердая рука, и Карлъ Брандовъ должно быть не мало удивился, найдя, въ рѣшительную минуту, презираемаго соперника такъ хорошо вооруженнымъ. Покрайней мѣрѣ онъ съ каждою минутою дѣлался все безпокойнѣе и пылче и далъ мнѣ такимъ образомъ, не смотря на то, что онъ дѣйствительно былъ сильнѣе меня, возможность не только отражать его удары, но даже перейдти къ нападенію и дать ему въ плечо ударъ квартою, такъ что изъ рукава у него показалась кровь. Секунданты закричали «стой!» Я тотчасъ-же опустилъ мой шлегеръ, но онъ, взбѣшенный случившимся съ нимъ несчастіемъ, не слыхалъ этого крика, не видалъ моего движенія, точно такъ же какъ я не видалъ и не слыхалъ ничего изъ того, что происходило со мной въ слѣдующіе четыре недѣли.

— Онъ вѣдь, говорятъ, ударилъ два раза, сказала госпожа Вольнофъ, — въ послѣдній разъ, когда вы уже лежали на землѣ?

— Я не вѣрю этому, я никогда не повѣрю этому, возразилъ Готтгольдъ; — да и наши секунданты вѣроятно растерялись и не могли потомъ сказать навѣрное, какъ происходило это дѣло. Но теперь, милостивая государыня и любезный господинъ Вольнофъ, я начинаю бояться, не истощилъ ли я вашего терпѣнія, и думаю проститься съ вами. Боже мой! Уже двѣнадцать часовъ! Это непростительно!

— Я готова бы слушать всю ночь, сказала госпожа Вольнофъ, съ глубокимъ вздохомъ, тоже вставая, но медленно, со стула. — Ахъ молодость, молодость! все же таки хоть разъ въ жизни, а человѣкъ бываетъ молодъ.

— И слава Богу, сказалъ весело Готтгольдъ, — иначе ему пришлось бы дѣлать свои глупости по два раза.

— Кто настолько старъ, что безопасенъ отъ глупостей? сказалъ господинъ Вольнофъ, съ серіозной улыбкой.

— Ты! вскричала госпожа Вольнофъ, обнимая своего мужа. — Ты слишкомъ старъ и слишкомъ золъ! Вѣдь надобно чтобъ человѣкъ былъ не только молодъ, но также и добръ, какъ нашъ другъ, чтобы получить такое плохое вознагражденіе за свою доброту. Воображаю, что у васъ было на сердцѣ, когда Цецилія выходила замужъ за этого Брандова! Это нѣжное, милое, семнадцатилѣтнее созданіе такому человѣку! Ахъ, вотъ при видѣ-то подобныхъ вещей и утрачивается, говорятъ, навсегда вѣра въ людей.

— Эта вѣра вообще вещь довольно рѣдкая, какъ у Израиля, такъ и гдѣ бы то ни было, сказалъ господинъ Вольнофъ.

— Поѣдете ли вы?…

— Сію минуту, милостивая государыня.

— Ахъ, Боже мой, опять тѣ же шутки! Я хотѣла сказать: въ самомъ ли дѣлѣ поѣдете вы въ Долланъ?

— Теперь ужь мнѣ нельзя не ѣхать, даже и въ такомъ случаѣ, еслибъ у меня не было картины, которую я долженъ написать.

— Зачѣмъ?

— Чтобъ возвратить себѣ вѣру въ человѣчество, по крайней мѣрѣ въ ту часть его, которая всего важнѣе для меня, въ самаго себя, возразилъ Готтгольдъ съ улыбкой, иронія которой не скрылась отъ господина Вольнофа.

— Я чрезвычайно недоволенъ тобою, сказалъ этотъ послѣдній, возвратившись въ комнату послѣ того, какъ проводилъ Готтгольда до входа въ домъ.

— Мною?

— Что долженъ думать обо мнѣ этотъ человѣкъ! За какого навязчиваго и неловкаго знакомаго долженъ онъ считать меня! Это истинное счастье, что я не пошелъ дальше!

— Но что же я такое сдѣлала?

— Зачѣмъ не разсказала мнѣ эту знаменитую исторію молодости, изъ которой однакоже ясно видно, что онъ любилъ, да вѣроятно и теперь еще любитъ твою пріятельницу Цецилію, какъ ты называешь ее, хотя я никогда еще не видалъ ничего такого, что свидѣтельствовало бы объ этой дружбѣ?

— Ты въ самомъ дѣлѣ думаешь это? вскричала госпожа Вольнофъ, вскакивая и обнимая своего супруга; — ты въ самомъ дѣлѣ думаешь это? Онъ тебѣ это сказалъ?

Господинъ Вольнофъ долженъ былъ, не смотря на всю свою досаду, улыбнуться.

— Меня-то, конечно, онъ выберетъ въ повѣренные тогда только, когда не найдетъ никого другаго, — въ особенности теперь, когда я, глупый малый, цѣлый часъ толокъ подлѣ него воду въ ступѣ.

— Воду въ ступѣ? право, я не понимаю тебя, Эмиль.

— Не понимаешь меня? Боже праведный! Какъ трудно даются женщинамъ такія дѣла, которыя однакоже имъ угодно называть своими! Не понимаешь меня? Ну такъ могу увѣрить тебя, что этотъ сумасбродъ вполнѣ понялъ тебя и завтра чуть-свѣтъ будетъ на дорогѣ въ Долланъ.

— Ну, въ этомъ я не вижу никакого особеннаго несчастія, сказала госпожа Вольнофъ. — Почему бы имъ не увидаться опять, послѣ столькихъ лѣтъ, еслибъ даже они и дѣйствительно любили другъ друга? Я отъ души желаю этого бѣдной Цециліи; она такъ сильно нуждается въ утѣшеніи.

— Такъ же какъ ея достойный супругъ въ деньгахъ! послѣзавтра послѣдній срокъ его векселю въ пять тысячъ талеровъ, который ассигнованъ на меня. Можетъ быть, онъ поможетъ обоимъ, вѣдь онъ человѣкъ со средствами.

— Ахъ, Эмиль, ты несносенъ съ своею вѣчной прозой.

— Я никогда не обѣщалъ тебѣ, что ты будешь имѣть во мнѣ поэта.

— Это извѣстно небу.

— Мнѣ хотѣлось бы лучше, чтобъ это было извѣстно тебѣ.

— Эмиль!

— Извини пожалуйста! Право, я такъ раздраженъ, что становлюсь золъ. Но такъ бываетъ всегда, когда мы вмѣшиваемся въ дѣла постороннихъ людей. Оставимъ же глупцовъ дѣлать что имъ угодно, а прежде всего пойдемъ спать!

V.

Когда Готтгольдъ послѣ мучительной безпокойной ночи проснулся вдругъ отъ своего тяжелаго утренняго сна, солнце уже около часу свѣтило въ его комнату черезъ бѣлыя тюлевыя занавѣси. "Слава Богу, « сказалъ онъ громко, — утро пришло, а утро конечно все исправило.»

Въ скоромъ времени онъ стоялъ у открытаго окна, уже совершенно одѣтый. Какъ знакомо было ему это зрѣлище! Круглая площадь, обрамленная миловидными бѣлыми домами, окруженными зелеными садами, съ поросшей травой мостовой и маленькимъ обелискомъ въ серединѣ; вотъ и величественное зданіе училища, изъ открытыхъ оконъ котораго такъ явственно донеслось до него, среди глубокой тишины воскреснаго утра, пѣніе мальчиковъ, что ему показалось, будто онъ узнаетъ слова гимна; направо, проглядывала между домами и возвышалась надъ ихъ крышами темная зелень исполинскихъ деревьевъ княжескаго парка; налѣво, между двумя другими домами, частица голубаго моря и маленькаго, освѣщеннаго въ эту минуту солнцемъ, островка, лежащаго впереди большаго острова. Въ томъ видѣ, какъ она представилась ему теперь, онъ видалъ ее несчетное число разъ — эту прелестную картину, когда онъ, окончивъ, тамъ въ училищѣ, утреннюю молитву, стоялъ съ Куртомъ у окна и его взоры неслись въ ту сторону, гдѣ лежалъ возлюбленный Долланъ; — въ такомъ видѣ какъ теперь, она выманивала его изъ тѣсныхъ стѣнъ комнаты на освѣщенныя солнцемъ поля, въ тѣнистые лѣса, къ голубому морю. Эти свѣтлыя мѣста, эти тѣни, эта синева — они зажгли въ мальчикѣ сладостную страсть копировать, воспроизводить то, что представлялось съ поразительною ясностью его молодому чувству, что такъ таинственно волновало его душу. Они были первыми его учителями въ дивномъ языкѣ линій и цвѣтовъ; и какъ бѣгло выучился онъ говорить на этомъ языкѣ! — имъ обязанъ онъ былъ тѣмъ, чѣмъ онъ сталъ и до чего могъ достигнуть. И не ощутилъ ли онъ еще вчера вечеромъ, когда онъ шелъ черезъ родныя поля, какъ ни мрачно было у него при этомъ на душѣ, — не ощутилъ ли онъ, какъ будто бы всѣ его труды и работы тамъ, въ прекрасной Италіи, были болѣе или менѣе напрасны, — какъ будто-бы тамъ онъ писалъ только помощію глаза и руки, но не сердца, и говорилъ не безъ затрудненія на прекрасномъ, благозвучномъ, но все-таки чуждомъ языкѣ, а не на миломъ родномъ языкѣ, — и что тутъ, только тутъ на родинѣ, подъ роднымъ небомъ можетъ онъ сдѣлаться истиннымъ, настоящимъ художникомъ, который выражаетъ не то, что также хорошо и даже лучше могъ бы выразить и другой, но то, что можетъ выразить только онъ, ибо то что онъ выражаетъ — есть онъ самъ.

Но можетъ ли родина еще считать его въ числѣ своихъ дѣтей послѣ того, что произошло, — послѣ того, что онъ испыталъ и перенесъ здѣсь? Почему же нѣтъ, если онъ станетъ смотрѣть на нее такими глазами, какими онъ старается смотрѣть на весь свѣтъ, — если онъ не захочетъ быть ничѣмъ другимъ, какъ тѣмъ, чѣмъ онъ считалъ себя въ счастливыя минуты своей жизни: истиннымъ, живущимъ только для своихъ идеаловъ художникомъ, за которымъ лежитъ словно несуществующее то, что связываетъ другихъ, и котораго (какъ бы тамъ ни было худо) Богъ все-таки надѣлилъ даромъ выражать то, что его мучитъ. Да, его искуство, строгое, благосклонное искуство, оно было его путеводною звѣздою во время неурядицы его молодыхъ лѣтъ, его талисманомъ во время горестей и бѣдствій его жизни въ Мюнхенѣ, его прибѣжищемъ всегда и вездѣ, — и оно и впередъ должно быть и будетъ для него тѣмъ же и не измѣнитъ ему, если онъ самъ будетъ ему вѣренъ, будетъ всегда высоко и свято чтить его, какъ своего защитника, какъ обожаемое божество!

Пѣніе мальчиковъ тамъ въ училищѣ замолкло. Готтгольдъ провелъ рукою но усталымъ глазамъ и обернулся спиною къ окну, когда въ дверь громко постучались.

— Какъ, это ты Іохенъ?!

— Да, господинъ Готтгольдъ, это я, возразилъ Іохенъ Пребровъ, поставивъ подносъ съ кофеемъ, который онъ несъ въ рукахъ такъ осторожно, словно это мыльный пузырь; который долженъ лопнуть при малѣйшемъ прикосновеніи. — Классъ Классенъ изъ Пейенъ-кирхена, или, какъ его зовутъ здѣсь, Луи, былъ въ погребѣ, когда вы давеча позвонили, — ни подумалъ, что кофей не покажется вамъ хуже, если будетъ поданъ мною.

— Конечно нѣтъ; благодарю тебя.

— А потомъ я хотѣлъ спросить, когда закладывать лошадей.

— Я еще денекъ, другой останусь здѣсь, возразилъ Готтгольдъ.

На широкомъ лицѣ Іохена показалась было при этихъ словахъ улыбка, которая однако тотчасъ же изчезла, когда Готтгольдъ сказалъ: «Стало быть тебѣ придется ѣхать одному, старый другъ».

— И я не прочь бы остаться здѣсь денька на два.

— И не можешь, если я не удержу за собою экипажа. Ну такъ я удерживаю его, и что гораздо дороже для меня — тебя, и мы сейчасъ же отправимся въ Долланъ, куда конечно и тебя тоже тянетъ. Или ты думаешь, что лошадей нельзя такъ долго оставлять однихъ?

Іохенъ былъ совершенно спокоенъ на этотъ счетъ. Его добрый другъ Классъ Классенъ, котораго здѣсь по какому-то странному случаю звали Луи, охотно приметъ на себя верховный надзоръ насъ лошадьми и ужь позаботится объ томъ, чтобъ онѣ ни въ чемъ не терпѣли недостатка; но зачѣмъ господину Готтгольду идти пѣшкомъ, когда у нихъ были подъ руками экипажъ и лошади?

— Но мнѣ хотѣлось бы идти пѣшкомъ, сказалъ Готтгольдъ.

— Что для одного сова, то для другаго соловей, сказалъ Іохенъ, почесывая ногтями въ своихъ густыхъ волосахъ. — Но тутъ есть закрючка: вы найдете гнѣздо пустымъ.

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Они проѣхали здѣсь еще за часъ передъ этимъ, баринъ и барыня, возразилъ Іохенъ. — Я сидѣлъ въ комнатѣ для пріѣзжихъ въ то самое время, какъ они остановились у воротъ.

Готтгольдъ пристально смотрѣлъ на Іохена. Она была здѣсь вблизи его, подъ окномъ у котораго онъ стоялъ въ это самое время, — и онъ могъ бы видѣть это милое лицо, какъ видѣлъ его Іохенъ, который такъ спокойно говорилъ объ этомъ, какъ будто бы это была такая вещь которую вы можете встрѣтить каждый день!

— И ты говорилъ съ нею, Іохенъ? спросилъ онъ наконецъ нерѣшительно.

— Барыня оставалась въ экипажѣ, сказалъ Іохенъ, — но онъ вошелъ, чтобъ выпить немножко рому, а такъ какъ въ комнатѣ никого не было кромѣ меня, а я только что досталъ себѣ рому изъ шкапу, то я и помогъ ему въ этомъ; тутъ онъ и спросилъ откуда я, а я сказалъ ему, что я здѣсь съ однимъ господиномъ, что мы сегодня же поѣдемъ дальше, коль скоро этотъ господинъ встанетъ; тутъ онъ спросилъ: знаю ли я этого господина; но я, само собою разумѣется не зналъ его; потому-что, подумалъ я, между этими двумя дружба была всегда куда не велика, и чѣмъ меньше кто имѣетъ дѣла съ господиномъ Брандовомъ, тѣмъ лучше. Не правъ ли былъ я? Ну, онъ повѣрилъ свои часы и сказалъ, что ѣдетъ въ Плюгенъгофъ и останется тамъ до завтрашняго вечера, а потомъ онъ выпилъ свой ромъ, за который онъ заплатитъ, когда будетъ опять проѣзжать здѣсь, да и былъ таковъ; а ужь что за чудная пара гнѣдыхъ была у него, вотъ это такъ лошади, въ особенности коренная! И вы тоже порадовались бы глядя на нихъ, потому-что въ лошадяхъ-то вы знаете толкъ, это я замѣтилъ вчера.

Готтгольдъ продолжалъ смотрѣть въ землю. Она даже не узнаетъ, что онъ былъ тутъ!

Ахъ, еслибъ это было такъ! Вѣдь у него не было даже и мысли стать у ней на дорогѣ — и теперь дорога была открыта, совершенно открыта; онъ могъ безпрепятственно, безъ страха исполнить планъ, который онъ задумалъ вчера, возвращаясь отъ Вольнофа ночью черезъ паркъ въ гостинницу.

Часъ спустя они шли въ Долланъ, сперва по большой дорогѣ, а потомъ по проселочнымъ тропинкамъ, которыя Готтгольдъ еще помнилъ до малѣйшихъ подробностей.

Погрузившись въ мечты о тѣхъ дняхъ, которые уже прошли и никогда не могутъ возвратиться, шелъ онъ впередъ, въ то время какъ высоко вверху неумолкая пѣли жаворонки, на осѣненныхъ воскресною тишиною поляхъ прогуливались синечорные грачи, надъ болотами порхали пестрыя сороки, а тамъ вдали у лѣсной опушки орелъ описывалъ свои величественные круги. Іохенъ, который во что бы то ни стало хотѣлъ нести, кромѣ своего собственнаго маленькаго свертка, завязаннаго въ пестрый бумажный платокъ, еще Готтгольдову дорожную сумку и ящикъ съ красками, и который шелъ большею частію нѣсколько позади, ни сколько не мѣшалъ своему молчаливому спутнику излишнею говорливостью. У Іохена были свои собственныя думы, которыя конечно останавливались не въ прошедшемъ, а въ будущемъ, — думы, которыя ему очень хотѣлось бы высказать, только онъ не зналъ, какъ завести разговоръ. Но уголъ лѣса, гдѣ онъ долженъ былъ разстаться на сегодня съ Готтгольдомъ, сталъ все больше приближаться, а если только ему желательно было услышать мнѣніе Готтгольда, то теперь настала пора. Поэтому-то, собравшись съ духомъ, — онъ, помощію двухъ-трехъ большихъ шаговъ, догналъ своего товарища, потомъ минуты двѣ-три шелъ молча подлѣ него — и самъ не мало испугался, когда вдругъ дѣйствительно произнесъ громко вопросъ, который онъ разъ сто пробовалъ произнесть тихонько. "Что вы думаете о женитьбѣ, господинъ Готтгольдъ? "

Готтгольдъ остановился и съ удивленіемъ взглянулъ на добраго Іохена, который тоже остановился и широкое лицо котораго съ широкораскрытыми глазами и полуоткрытымъ ртомъ имѣло такое странное выраженіе, что онъ не могъ удержаться отъ улыбки.

— Какъ пришло тебѣ это на умъ?

— А потому именно, что я думаю жениться.

— Въ такомъ случаѣ ты долженъ лучше моего знать, что надобно думать объ этомъ, потому-что я не думаю жениться.

Іохенъ закрылъ ротъ и въ горлѣ у него послышались какіе-то звуки, словно онъ давился слишкомъ большимъ кускомъ; тутъ уже Готтгольдъ не могъ выдержать и засмѣялся.

— Эй, Іохенъ, вскричалъ онъ, — зачѣмъ такая скрытность въ отношеніи стараго друга! Я съ удовольствіемъ дамъ тебѣ самый лучшій совѣтъ и, если можно и ты дорожишь этимъ, мое благословеніе; но напередъ я долженъ знать, о чемъ собственно идетъ дѣло. И такъ, ты хочешь жениться?

— Да, господинъ Готтгольдъ, сказалъ Іохенъ, снимая шапку и стирая съ своего лба свѣтлая капли пота, — я-то собственно не хочу, но она говоритъ, что всегда желала меня.

— Это уже кое-что; а кто она?

— Стина Лахмундъ.

— Но, Іохенъ, да вѣдь она по меньшей мѣрѣ пятнадцатью годами старше тебя!

— Это не ея вина.

— Конечно нѣтъ.

— А потомъ женщина она, нечего сказать, здоровенная, всѣмъ взяла — и ростомъ и дородствомъ, развѣ только что немножко тяжела на ногу, для того-что слишкомъ ужь полна; но она думаетъ, что это пройдетъ, когда у ней будетъ больше дѣла, чѣмъ теперь у Вольнофа, гдѣ жизнь слишкомъ ужь покойна.

— Ну, если она сама думаетъ это…

— Да, а потомъ она умѣетъ беречь денежку про черный день и скопила себѣ у Вольнофа порядочный-такіе капиталецъ, а ея старики въ Тиссовѣ — помните ли, господинъ Готтгольдъ, какъ мы ѣздили туда однажды въ лодкѣ съ молодымъ бариномъ, а море-то было такое бурное? мы взмокли какъ кошки и старый Лахмундъ удивлялся какъ мы не утопли.

— Потомъ онъ сдѣлалъ намъ добраго грогу, сказалъ Готтгольдъ.

— И нашъ молодой баринъ хлебнулъ немножко черезъчуръ и выкидывалъ такія уморительныя штуки въ длинной курткѣ старика — славное это было времячко, господинъ Готтгольдъ!

Іохенъ потерялъ нить разговора, Готтгольдъ подсказалъ ему и онъ сталъ опять разсказывать, какъ старые Лахмунды, очень зажиточные по своему люди, занимавшіеся въ большой рыбачьей деревнѣ обработкой земли и державшіе что-то въ родѣ трактира, рѣшились наконецъ передать скипетръ правленія, который они такъ долго и упрямо держали въ своихъ рукахъ, своей единственной дочери, — а сами удалиться на покой и получать пенсію, съ условіемъ чтобы дочь сейчасъ же вышла замужъ за хорошаго человѣка.

Такъ расказывала Стина Лахмундъ, которой Іохенъ дѣлалъ визитъ въ кухнѣ въ то самое время, какъ Готтгольдъ у господъ, при чемъ она спросила у Іохена: хочетъ ли онъ быть этимъ человѣкомъ.

— Потому-что, видите ли, господинъ Готтгольдъ, продолжалъ Іохенъ, — она не возьметъ перваго встрѣчнаго, а меня она знаетъ, такъ сказать, съ самаго младенчества — и знаетъ, что я человѣкъ степенный, трезвый, который хорошъ и около лошадей да и въ хлѣбопашествѣ тоже смыслитъ, да пожалуй и съ лодкой справится если только вѣтеръ не особенно силенъ.

— Въ такомъ случаѣ все въ порядкѣ, сказалъ Готтгольдъ; — но главное: дѣйствительно ли ты ее любишь.

— Да, объ этомъ-то теперь и идетъ рѣчь, сказалъ Іохенъ задумчиво, — и она сама спрашивала у меня объ этомъ вчера вечеромъ, а что я могъ сказать ей на это?

— Правду, Іохенъ, только правду!

— И сказалъ, господинъ Готгольдъ, и сказалъ. — До сихъ поръ нѣтъ, говорю, — и это разсмѣшило ее, и она сказала что это все ничего, что все придетъ само собою если жена и мужъ люди разсудительные. Нужно было-только спросить васъ; вы рѣшите это какъ нельзя лучше.

— Я?

— Да; на ваше рѣшеніе можно положиться; вы были всегда такимъ отличнымъ человѣкомъ, и… и…

— И?

— И еслибъ наша барыня вышла за васъ, то ея участь были бы куда лучше теперешней; что и говорить! я, господинъ Готтгольдъ, видѣлъ ее сегодня въ окошко, такъ только съ боку, когда она сидѣла одна тамъ, въ экипажѣ-то; но это-то я долженъ сказать: особенно счастливаго вида у насъ не было; а Стина думаетъ, что у нея и причинъ-то для счастья не больно много. Какъ вы думаете, господинъ Готтгольдъ?

— Не знаю, но я надѣюсь, возразилъ Готтгольдъ, — люди говорятъ такъ много… но поговоримъ о твоихъ дѣлахъ.

— Да, что вы скажете мнѣ теперь?

— Что тутъ много толковать! Если у тебя хватаетъ духу на это, женись на Стинѣ, которая, какъ бы то ни было, славная, честная дѣвушка, — и обращайся съ ней какъ слѣдуетъ и будьте оба счастливы и довольны, какъ вы того заслуживаете.

Они, чтобы спокойнѣе вести этотъ важный разговоръ, расположились у опушки лѣса въ тѣни. Тутъ Готтгольдъ вдругъ вскочилъ, схватилъ дорожную сумку и ящикъ съ красками, которые Іохенъ положилъ подлѣ себя на траву, сильно пожалъ жесткую смуглую руку своего товарища и пошелъ, не оглядываясь, въ лѣсъ.

Іохенъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, взялъ свой маленькій узелъ съ палкой на плечо и направился вверхъ къ идущей въ гору пустоши, на самомъ высокомъ краю которой виднѣлась крыша отцовской кузницы.

VI.

Быстрымъ шагомъ, не останавливаясь, словно ему нельзя было терять ни одной минуты, шелъ Готтгольдъ по лѣсу. Но это злыя, мучительно-печальныя мысли гнали его такимъ образомъ и такъ же упорно преслѣдовали его какъ и рой комаровъ, который вступилъ вмѣстѣ съ нимъ въ лѣсъ — и то подымаясь, то опускаясь, то отставая, то опережая, кружился вокругъ его головы.

— И слышать это вездѣ и отъ всѣхъ, бормоталъ онъ, — словно я долженъ отвѣчать за это, словно меня упрекаютъ въ томъ, что она несчастлива! Но кто же счастливъ? Развѣ непогрѣшимые, люди, которые могутъ прочесть наизусть сначала до конца, и наоборотъ, съ конца до начала свою нравственную таблицу умноженія, какъ этотъ Вольнофъ, мудрый и самодовольный фарисей, или какъ этотъ добрый Іохенъ, которому пятнадцать лишнихъ годовъ его Стины ровно ничего не значатъ, лишь бы было ему гарантировали приличное содержаніе?

— Но и я — счастливъ ли я? счастливы ли тысячи другихъ, виноватыхъ развѣ только въ томъ, что они люди съ сердцемъ, которое чувствуетъ и сочувствуетъ, страдаетъ и сострадаетъ. Будь проклято сочувствіе и состраданіе! Они дѣлаютъ насъ тѣми жалкими существами, какими мы бываемъ. Что шумите вы, величавые буки осыпающіе цѣлыя столѣтія, въ осеннее время, лѣсную почву сухими листьями, для того чтобъ явиться весною во всемъ блескѣ молодой зелени? что журчишь ты, маленькій ручеекъ, — ты, который такъ-же неутомимо несешь теперь свою коричнево-свѣтлую воду въ море, какъ и тогда, когда я, веселый мальчикъ, игралъ на твоемъ берегу, и перескочить на другой берегъ казалось мнѣ дѣломъ достойнымъ героя? Ахъ! въ этомъ журчаніи я слышу ту же самую пѣсню, которую пѣла вчера ласточка, пѣсню о вѣчной юности природы, всегда одинаково-полной силъ, всегда одинаково прелестной, — и о преходящности, хилости человѣка который, волнуясь страхомъ и надеждою, влачитъ жалкое никогда не удовлетворяющее его существованіе, и все таки всего счастливѣе въ то время пока его сердце еще можетъ бояться и надѣяться, — это сердце, которое, опустѣвъ однажды, никогда уже не наполняется, а если и наполняется и поднимается, то наполняется и презрѣніемъ, поднимается и отъ негодованія, что могло быть такъ глупо, чтобы трепетать до такой степени отъ страха и надежды. Ну, я уже не надѣюсь; поэтому-то мнѣ уже нечего бояться, даже и того взгляда, который ожидаетъ меня тамъ.

Отъ болѣе широкой, совершенно запущенной дороги, слѣдовавшей до сихъ поръ теченію лѣснаго ручья и точно такъ же, какъ и онъ, повернувшей направо черезъ лѣсъ къ морю, отдѣлялась на лѣво тропинка, которая вела въ гору, сначала между могучими, огромными стволами, но вскорѣ пошла черезъ все болѣе и болѣе понижавшійся паросникъ. Затѣмъ деревья и кустарники смѣнились верескомъ и дрокомъ, покрывавшими хребетъ горы вплоть до самой высокой вершины, гдѣ люди древнихъ временъ построили своимъ князьямъ гигантскій памятникъ изъ громадныхъ каменныхъ глыбъ, теперь покрытыхъ густымъ слоемъ моха, толщиною въ дюймъ, и отчасти глубоко ушедшихъ въ землю. Это было то мѣсто, откуда Готтгольдъ снялъ тогда невѣрною рукою тотъ эскизъ, которымъ онъ воспользовался потомъ для картины, въ комнатѣ госпожи Вольнофъ.

И вотъ онъ опять стоитъ тутъ черезъ десять лѣтъ — въ тѣни одной глыбы, которая доставляетъ ему защиту отъ жаркихъ лучей солнца, — и передъ нимъ лежитъ ландшафтъ, на дивную красоту котораго мальчикъ никогда не могъ наглядѣться вдоволь. — Ахъ, время не изгладило ни одной прелестной черты въ этой картинѣ и даже случилось такъ, что онъ увидалъ ее въ такую пору, которая какъ бы нарочно была выбрана для того, чтобъ показать ему рай его юности во всемъ его очарованіи.

Полдень! Вершины буковъ тонутъ въ сверкающемъ солнечномъ сіяніи; отсюда его взоры опускаются на изумрудные луга и золотыя нивы — луга и поля Доллана, которой словно тихій, сіяющій эдемъ лежалъ между тѣнистыми, увѣнчанными лѣсомъ холмами, окружавшими его со всѣхъ сторонъ. А посреди луговъ и полей, между темной зеленью садовыхъ деревьевъ виднѣлись покрытыя соломою службы и черепичная кровля длиннаго низенькаго господскаго дома, на красномъ фронтонѣ котораго онъ явственно отличаетъ маленькое окошечко той комнатки, которую онъ, всякій разъ какъ бывалъ въ Долланѣ, занималъ вмѣстѣ съ Куртомъ. Какіе воспоминанія вызвало въ немъ это окошечко! И съ какимъ усиліемъ онъ оторвалъ оттуда взоры, чтобы взглянуть направо, гдѣ разступались холмы, на голубое море съ блестѣвшимъ вдали, словно звѣзда, бѣлымъ парусомъ; или налѣво на заросшую верескомъ пустошь, на одинокую кузницу подъ вѣковымъ дубомъ, единственное дерево въ этой лишенной тѣни пустынѣ.

Полдень! не шелохнется въ блестящемъ эфирѣ, неподвижны ослѣпительно-бѣлыя облака на ярко голубомъ небесномъ сводѣ; неподвижны вершины деревьевъ, неподвижны цвѣтущіе кустарники, да, неподвижны даже стебельки травъ. Ни малѣйшаго звука среди безконечной тишины; даже цикада, жужжавшая до сихъ поръ между могильными плитами гунновъ, умолкла, испуганная можетъ быть, коричневой змѣей, которая, поднявъ шею и устремивъ круглые блестящіе глаза на Готтгольда, неподвижно лежала въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него на одной изъ каменныхъ глыбъ, спрятавъ остальную часть чешуйчатаго тѣла въ густомъ верескѣ. Онъ сначала не замѣтилъ ее и смотрѣлъ на нее теперь съ нѣкоторымъ трепетомъ. Словно оцѣпенѣніе, въ которое погрузилась природа, осуществилось; словно оно приняло видъ духа одиночества тамъ, въ господскомъ домѣ съ за глохнувшимъ садомъ. Что, если запущеніе въ этой удаленной отъ всякаго сношенія съ людьми долинѣ взглянетъ на тебя такими же холодными глазами! если ты напрягая, среди этой глубокой тишины, свой слухъ, чтобы услышать милый человѣческій голосъ, не услышишь ничего кромѣ кипящей въ вискахъ крови и робкаго тяжелаго біенія твоего сердца.

Прочь, демонъ, прочь!

Онъ поднялъ палку; змѣя изчезла; онъ могъ, когда взошелъ на утесъ, гдѣ она лежала, видѣть еще колыхающіеся цвѣты вереска, по густымъ сплетшимся стеблямъ котораго она проскользнула.

Или это было только игрою его фантазіи — и цвѣты кивали головкою отъ легкаго вѣтерка, который игралъ теперь въ жаркомъ воздухѣ и становился все сильнѣе и сильнѣе, такъ что вокругъ него поднялся шопотъ и ропотъ, доносившейся до него изъ колыхавшагося за нимъ лѣса, то изъ шумѣвшихъ у ногъ его вершинъ, и замѣнившійся наконецъ прохладнымъ вѣтромъ съ моря, зашумѣвшимъ надъ утомленною зноемъ землею?

Очарованіе было нарушено; Готтгольдъ взглянулъ опять на ландшафтъ, но уже глазомъ художника, который ищетъ схватить лучшую сторону своего предмета.

— Я выбралъ тогда утреннее освѣщеніе, если только можно упоминать о подобномъ выборѣ; это была ошибка съ моей стороны — и я долженъ былъ отыскивать для своей картины искуственные воздушные эффекты. Солнце должно стоять не очень высоко надъ пустошью, напр. тамъ надъ кузницею оно будетъ часовъ въ шесть, до восьми я могу имѣть все что мнѣ нужно. Это выдетъ такая картина, которая можетъ удовлетворить не одну словоохотливую госпожу Вольнофъ.

VII.

Готтгольдь собралъ наскоро свои вещи; но тутъ пришло ему на умъ, что онъ могъ бы оставить здѣсь пока ящикъ съ красками. Такимъ образомъ, онъ поставилъ его подлѣ утеса, на которомъ лежала змѣя, въ глубокой тѣни, — и спустился съ холма на лѣсную дорогу въ длинное ущелье; тамъ журчалъ бѣжавшій въ море ручей, при устьѣ котораго въ маленькой бухтѣ между двумя крутыми береговыми утесами стоялъ одинокій домикъ кузена Бослафа. Въ то время называли его въ Долланѣ приморскимъ домомъ, да и не въ одномъ только Долланѣ; онъ былъ извѣстенъ подъ этимъ именемъ у всѣхъ, въ особенности же у моряковъ, для которыхъ онъ былъ отрадною примѣтою на опасномъ берегу — и днемъ и, еще болѣе, ночью, когда свѣтъ изъ бослафова окна, достигая черезъ водяную пустыню, среди зіяющей кругомъ ночи, къ безпомощнымъ, напоминалъ имъ объ осторожности. Свѣтъ простирался очень далеко, благодаря большому, глубоко-вогнутому оловянному блюду, которое старикъ укрѣпилъ позади свѣтильника, и которое не уступало въ отношеніи блеска полированному серебру. Вотъ уже семьдесятъ лѣтъ какъ горѣлъ этотъ свѣтильникъ на пользу морякамъ и рыбакамъ и въ честь добраго человѣка, зажигавшаго его ночь-за-ночь не вслѣдствіе чьего либо приказанія, а единственно по побужденію своего собственнаго благороднаго сердца.

Семьдесятъ лѣтъ — и скорѣе больше, чѣмъ меньше! никто не считалъ этихъ годовъ. Съ тѣхъ поръ, какъ самые старые изъ жившихъ теперь людей могли припомнить, кузенъ Бослафъ жилъ въ приморскомъ домѣ — чтожь тутъ удивительнаго, что онъ былъ полумиѳическимъ лицомъ для болѣе молодыхъ и совершенно молодыхъ людей! Вѣдь онъ чуть не казался такимъ даже своимъ родственникамъ въ Долланѣ, съ которыми онъ жилъ, съ которыми провелъ по крайней мѣрѣ столько часовъ, въ страданіяхъ и радостяхъ которыхъ онъ принималъ участіе свойственнымъ ему тихимъ образомъ, и изъ которыхъ по крайней мѣрѣ хоть куртовъ отецъ былъ знакомъ съ его исторіей и разсказывалъ ее однажды; Готтгольдъ ужь не помнилъ по какому поводу — и мальчикамъ ли, или (что правдоподобнѣе) нѣсколькимъ друзьямъ за бутылкою вина предавалъ онъ ее, а мальчики только украдкою, забившись въ уголъ, слушали ее.

Готтгольду давно уже не приходила на умъ эта исторія, случившаяся въ то время, когда многіе здѣшніе буки, величественная вершина которыхъ раскидывается теперь надъ головою путника въ видѣ свода, еще не существовали. Но тутъ онъ вспомнилъ ее до малѣйшихъ подробностей, насчетъ которыхъ онъ уже не могъ рѣшить: слышалъ ли онъ ихъ тогда или придумалъ впослѣдствіи самъ, или узналъ объ нихъ только теперь изъ шума сѣдыхъ лѣсныхъ великановъ и изъ журчанія источника сопровождавшаго избранную имъ тропинку.

«Но времена Шведовъ», такъ начинались тогда всѣ старыя исторіи, «жили на островѣ два двоюродныхъ брата Венгофа, Адольфъ» и Богиславъ, оба одинаково молодые, одинаково красивые и сильные, и одинаково влюбленные въ прелестную молодую дѣвицу, которую отецъ хотѣлъ отдать только тому кто богатъ, — но той простой причинѣ, что, за исключеніемъ своего стариннаго дворянства, онъ владѣлъ однимъ только большимъ имѣніемъ Далицъ, на которомъ было больше долговъ чѣмъ полагали даже братья. Ну, а оба кузена хотя и не принадлежали къ дворянству, но все же происходили изъ очень хорошей старинной фамиліи — и владѣлецъ Далица не могъ бы сдѣлать ни одного возраженія ни противъ одного изъ однихъ, кромѣ того, которое онъ употребилъ и, къ сожалѣнію, могъ употребить противъ обоихъ: именно, что они были, если возможно, еще бѣднѣе его самого. И дѣйствительно, у нихъ только и было всего, что по доброму ружью у каждаго, вмѣстѣ съ другими принадлежностями охоты, да еще по парѣ добрыхъ охотничьихъ сапоговъ на толстыхъ подошвахъ, въ которыхъ они переходили то тутъ, то тамъ, черезъ пороги своихъ многочисленныхъ друзей на островѣ, вездѣ въ качествѣ желанныхъ товарищей по охотѣ, по игрѣ и по пирушкамъ. Подобно тому какъ оба они были одинаково высокаго роста и почти съ одинаковыми чертами лица, они были сходны между собою и въ отношеніи всего другаго, или по крайней мѣрѣ такъ сходны что гостепріимные, веселые землевладѣльцы съ такимъ же удовольствіемъ встрѣчали одного, какъ и другаго, а еще лучше обоихъ вмѣстѣ, что впрочемъ почти всегда и случалось. Оба кузена питали другъ къ другу такую горячую любовь, какая не всегда существуетъ между братьями; а что касается до ихъ страсти къ прекрасной Ульрикѣ Далицъ, то ихъ надежды на нее были такъ ничтожны, что не стоило труда разъединяться изъ-за этого.

Тутъ случилось нѣчто такое, что разомъ измѣнило ихъ положеніе, или по крайней мѣрѣ положеніе одного изъ нихъ.

Въ Швеціи умеръ одинъ очень богатый и очень странный дядя ихъ; онъ кромѣ своихъ шведскихъ помѣстій, могъ еще завѣщать и помѣстье на островѣ, именно прекрасный Долланъ, къ которому принадлежали тогда всѣ окрестные лѣса до самаго моря, а но другую сторону обширная пустошь и лежащая за нею земля вплоть до горныхъ укрѣпленій. Это помѣстье предоставлялъ онъ обоимъ кузенамъ или скорѣе одному изъ нихъ, потому-что, какъ довольно странно говорила духовная, "оно должно достаться тому, котораго присяжные, избранные, въ количествѣ шести человѣкъ, изъ ихъ собственныхъ товарищей, признаютъ «лучшимъ человѣкомъ». Всѣ смѣялись, когда это удивительное условіе стало извѣстно; смѣялись и кузены, но вскорѣ они стали чрезвычайно серіозны, когда разсудили, что дѣло идетъ не только о Долланѣ, но и объ Ульрикѣ, которую отецъ съ радостію отдалъ бы за владѣльца Доллана.

Вотъ тутъ-то и случилась престранная вещь: оба кузена, которые до сихъ поръ были неразлучны, начали идти каждый своею дорогою, — а тамъ, гдѣ не могли избѣжать другъ друга, смотрѣли одинъ на другаго такими серіозными, испытующими, почти враждебными глазами, которые невидимому говорили: ну, конечно, лучшій человѣкъ — я.

Во глубинѣ своего сердца каждый долженъ былъ сознаться, и каждый сознавался, что этотъ вопросъ, по меньшей мѣрѣ, очень спорный; такъ думали и говорили и шестеро судей, которые были избраны обоими братьями и приговору которыхъ они обѣщались безпрекословно повиноваться. Но эти шестеро судей были безукоризненные молодые люди, которые взялись за свою нелегкую задачу чрезвычайно серіозно, даже торжественно, и вели длинные чрезвычайно длинные переговоры, во время которыхъ выпивалось страшное количество добраго стараго краснаго вина и выкуривалось невѣроятное число трубокъ, пока наконецъ они не пришли къ слѣдующему результату, который былъ признанъ всѣми разумнымъ и вполнѣ соотвѣтствующимъ сущности дѣла.

Лучшимъ человѣкомъ изъ двухъ кузеновъ будетъ признанъ судьями и всѣми вообще тотъ, кто лучше разрѣшитъ тѣ шесть задачъ, которыя будутъ заданы ими.

Конечно, добрые кузены очутились бы въ плохомъ положеніи, еслибъ ихъ судьи черпали свою мудрость изъ какой нибудь философской или иной ученой книги; но ни одному изъ нихъ и на умъ этого не пришло. Лучшимъ человѣкомъ но ихъ усмотрѣнію будетъ тотъ, кто, во первыхъ, будетъ въ состояніи проѣхаться передъ судьями, черезъ двое сутокъ, на трехълѣтнемъ еще необъѣзженомъ жеребенкѣ четырьмя главными способами ѣзды: шагомъ, рысью, галономъ и во весь опоръ; во вторыхъ, проѣдетъ долланскую пустошь отъ господскаго дома и до старой кузни на четверкѣ молодыхъ пылкихъ лошадей галопомъ и по назначенной линіи; въ третьихъ проплыветъ одну нѣмецкую милю, начиная отъ твердой земли и до одного изъ лежащихъ на якорѣ кораблей; въ четвертыхъ, выпьетъ отъ солнечнаго заката до солнечнаго восхода — дѣло было въ іюнѣ и ночи были коротки — дюжину бутылокъ краснаго вина, и въ пятыхъ: будетъ играть въ это самое время въ бостонъ съ тремя изъ судей, не сдѣлавъ ни одной грубой ошибки. Но если судьи — какъ почти всѣ ожидали — и тутъ еще не придутъ ни къ какому рѣшенію, то кузены должны будутъ сдѣлать, каждый на разстояніи двадцати пяти шаговъ, двѣнадцать выстрѣловъ изъ ружья въ цѣль, и кто прострѣлитъ больше колецъ, тотъ долженъ быть лучшимъ человѣкомъ и владѣльцемъ Доллана.

Но шестое испытаніе было назначено только по необходимости — и судьи неохотно рѣшились на него, такъ какъ не было ни одного ребенка, который бы не зналъ, что Богиславъ былъ не только лучшимъ стрѣлкомъ изъ двухъ, но самымъ лучшимъ на всемъ островѣ; но вѣдь надобно же было придти къ какому нибудь рѣшенію, а такъ какъ Адольфъ, надѣясь можетъ быть на то, что онъ выиграетъ призъ еще до этого, ничего не возражалъ противъ задачи № 6, то все было въ порядкѣ и состязаніе должно было начаться.

Оно началось и произошло согласно со всеобщими ожиданіями. Оба молодые немврода ѣздили на лошадяхъ, управляли экипажами, переплывали мили, пили по двѣнадцати бутылокъ вина и играли въ бостонъ такъ мастерски и безукоризненно, что самые пытливые глаза не могли найти никакого различія въ качествѣ всего дѣлаемаго ими и судьи, скрѣпя сердце, должны были приступить къ послѣднему испытанію, въ результатѣ котораго не было уже ничего сомнительнаго.

И тяжело, страшно-тяжело было, конечно, на душѣ у бѣднаго Адольфа, когда онъ въ роковой день вышелъ на площадь. Онъ былъ въ большомъ уныніи и тайныя увѣщанія тѣхъ изъ судей, которые особенно благоволили къ нему, не повели ни къ чему: «Теперь вѣдь все тщетно», говорилъ онъ.

Но замѣчательно, что и Богиславъ былъ, повидимому, взволнованъ не только не меньше, но даже больше своего двоюроднаго брата. Онъ былъ блѣденъ, его большіе голубые глаза словно потухли и глубоко впали, — и особенно расположенные къ нему друзья замѣтили къ своему ужасу, что когда кузены пожали, какъ и всегда передъ началомъ состязанія, другъ другу руку, его рука — эта прежде столь сильная смуглая рука — дрожала, словно рука боязливой дѣвушки.

Кузены, которые должны были стрѣлять по очереди, бросили жребій; Адольфу достался первый выстрѣлъ. Онъ долго цѣлился, раза два останавливался и все-таки попалъ только въ предпослѣднее кольцо.

— Я зналъ это заранѣе, сказалъ онъ и провелъ у себя по глазамъ, и желалъ бы больше всего заткнуть себѣ уши, но все какъ то невольно прислушивался — и глубоко вздохнулъ, когда вмѣсто «центра», котораго онъ ожидалъ, былъ указанъ нумеръ послѣдняго кольца въ кружкѣ и одинъ изъ судей громко провозгласилъ этотъ нумеръ.

Возможно ли? ну, въ такомъ случаѣ есть еще надежда. Адольфъ собралъ всѣ свои силы; онъ стрѣлялъ все лучше и лучше — въ третье, четвертое, шестое, девятое и десятое, а потомъ опять въ шестое и въ десятое кольцо; а Богиславъ постоянно отставалъ отъ него на одно кольцо, ни больше ни меньше — постоянно на одно кольцо.

— Онъ играетъ съ нимъ, какъ кошка съ мышью, говорили между собою судьи послѣ первыхъ трехъ выстрѣловъ.

Но Богиславъ становился все блѣднѣе и блѣднѣе, а его рука съ каждымъ разомъ дрожала сильнѣе и успокоивалась только въ ту минуту, когда онъ дѣлалъ выстрѣлъ; но у него было постоянно однимъ кольцомъ меньше, чѣмъ у Адольфа, и наконецъ дошла очередь до послѣдняго выстрѣла, для Адольфа — самаго плохаго изъ всѣхъ. Въ своемъ страшномъ волненіи онъ раскололъ только ободокъ круга; если Богислафъ попадетъ теперь въ центръ, то все таки побѣда будетъ за нимъ: успѣхъ послѣдняго состязанія, богатое наслѣдство, прекрасная невѣста — все, все зависѣло отъ одного выстрѣла.

И блѣдный какъ смерть выступилъ впередъ Богиславъ, но его рука уже не дрожала; не колеблясь, словно рука и ружье составляли одно, цѣлился онъ, ни на одинъ волосокъ не измѣнялось положеніе блестящаго ствола, и вдругъ грянулъ выстрѣлъ. «Она тамъ», сказали судьи.

Указчики выступили впередъ, принялись искать; пуля не отыскивалась. Судьи подошли къ нимъ, принялись искать; пуля не отыскивалась. Неслыханное, почти невѣроятное сбылось — Богиславъ не попалъ даже въ кругъ.

Судьи съ удивленіемъ смотрѣли другъ на друга, и щадя бѣднаго Богислава, едва рѣшились высказать то, чего нельзя же было не сказать. Тутъ Богиславъ подошелъ къ своему двоюродному брату, который стоялъ съ потупленными глазами, словно стыдясь своей побѣды, и очевидно хотѣлъ сказать ему что-то, но слова такъ и замерли на его блѣдныхъ, дрожавшихъ губахъ. Тѣмъ не менѣе, это не могло быть проклятіемъ, потому-что онъ, рыдая, бросился Адольфу на шею, прижалъ его къ своей груди, потомъ вырвался отъ него и, не произнося ни одного слова, скрылся изъ виду.

Онъ продолжалъ пропадать. Многіе полагали, что онъ лишилъ себя жизни; другіе говорили, что онъ зарылся тамъ на сѣверѣ въ Норвегіи въ ледъ и снѣгъ, чтобы травить медвѣдей и волковъ, — и, можетъ быть, были правы.

Во всякомъ случаѣ, онъ не умеръ, но черезъ нѣсколько лѣтъ вдругъ явился въ имѣніи одного изъ своихъ друзей, который тоже принадлежалъ къ числу судей, и тутъ встрѣтился съ своимъ кузеномъ Адольфомъ и его молодой женой, Ульрикой — совершенно случайно, потому-что они ничего не слыхали о его возвращеніи, — и молодая женщина такъ испугалась, что упала въ обморокъ и насилу пришла въ себя. Она принадлежала къ тѣмъ именно, которые считали Богислава умершимъ, и не разъ спорила объ этомъ съ мужемъ, который утверждалъ противное. Поговаривали, что это не единственный спорный пунктъ между супругами, и дѣйствительно было не мало причинъ, вслѣдствіе которыхъ супружеское счастье молодой четы было не такъ полно, какъ слѣдовало бы. Хотя расточительнаго владѣльца Далица (который продалъ свое имѣніе господину Брандову — прадѣду Карла Брандова — и жилъ потомъ нѣсколько лѣтъ въ свое удовольствіе насчетъ кармана своего зятя), теперь уже не было въ живыхъ, но дочь наслѣдовала расточительныя склонности отца, Адольфъ былъ очень плохой хозяинъ.

Это послѣднее свойство не помѣшало ему конечно сдѣлать то, что предписывала ему уже одна только благодарность; и такимъ образомъ онъ — не смотря на возраженія свое супруги — пригласилъ бѣднаго Богислава посѣщать его въ Долланѣ и какъ можно больше оставаться у него. Богиславъ сначала противился, и не безъ основанія. Теперь открылось, что происходило во время состязанія въ стрѣльбѣ: теперь уже знали, что Ульрика дала знать Богиславу, вечеромъ наканунѣ, черезъ свою кузину и задушевную пріятельницу Эмму Далицъ, жившую у богатыхъ родственниковъ въ качествѣ бѣдной сироты, — что хотя бы весь свѣтъ призналъ его за лучшаго человѣка, но она никогда не пойдетъ за него замужъ, а выдетъ за одного только Адольфа, котораго она всегда любила и будетъ любить. Тутъ Богиславъ, такъ какъ у него уже не оставалось надежды получить возлюбленную, великодушно уступилъ своему кузену состояніе, которое не имѣло уже для него никакой прелести.

И такъ, Богиславъ долго сопротивлялся приглашенію своего счастливаго кузена, но потомъ все же явился — не больше какъ дней на восемь. Изъ этихъ восьми дней вышло восемь недѣль, изъ недѣлей мѣсяцы, изъ мѣсяцевъ годы, которыхъ набралось такъ много, что вотъ уже четвертое поколѣніе знало стараго Богислава Венгофа, или какъ его вообще называли, кузена Бослафа, владѣльцемъ долланскаго приморскаго дома. Потому-что туда-то онъ переселился послѣ первыхъ восьми дней, купивъ его за незначительную цѣну у правительства (выстроившаго его первоначально для караульни) вмѣстѣ съ небольшимъ количествомъ пахатной и луговой земли; но если такимъ образомъ приморскій домъ не принадлежалъ въ сущности Доллану, а былъ независимымъ владѣніемъ кузена Богислава, то тѣмъ болѣе принадлежалъ кузенъ Богиславъ Доллану, такъ что эта принадлежность образовала въ умахъ людей всевозможныя суевѣрныя представленія, въ которыхъ старикъ являлся то добрымъ, то злымъ духомъ Доллана, а въ особенности фамиліи Венгофъ. Ахъ, онъ не могъ — если только онъ былъ добрымъ духомъ — воспрепятствовать паденію этого дома и тому, что уже сынъ Адольфа и Ульрики, въ которомъ было много далицскихъ свойствъ, долженъ былъ продать въ концѣ прошлаго столѣтія Долланъ монастырю св. Юргена и еще считалъ за счастье, что оставался арендаторомъ тамъ, гдѣ былъ до сихъ поръ господиномъ; кузенъ Бослафъ не могъ помѣшать этому, а также и ничему тому, что случалось съ тѣхъ поръ вплоть до сегодняшняго дня!

— Скажите пожалуйста! сказалъ про себя Готтгольдъ, — какъ можно однакоже отуманить себѣ здоровый мозгъ шумомъ лѣса, журчаніемъ источника и старыми исторіями! это, должно быть, змѣя околдовала меня своими холодными сверкающими глазами — и эти чары еще длятся. Ну, ея царство кончилось. Тамъ между вѣтвями, блеститъ море, мое возлюбленное, чудное море. Его свѣжее дыханіе прохладить мой горячій лобъ. А онъ, этотъ старикъ, который живетъ тамъ, — который понялъ въ такихъ молодыхъ лѣтахъ суровое слово «отреченіе», — который отказался отъ власти, богатства и благосклонности женщинъ, чтобы не погубить самого себя, чтобы остаться самимъ собою, — все же таки онъ былъ лучшимъ и мудрѣйшимъ человѣкомъ.

Продолжая по прежнему идти вдоль ручья, который, теперь, номѣрѣ приближенія къ своему устью, нетерпѣливѣе и отважнѣе прежняго бѣжалъ внизъ, образуя, мѣстами небольшіе каскады, съ плескомъ и журчаніемъ низвергавшіеся съ поросшаго гигантскими кустами папоротниковъ и роскошнѣйшею травою ущелья, — Готтгольдъ достигъ черезъ нѣсколько минутъ берега. По правую руку, почти на самой оконечности мыса, который, будучи покрытъ, какъ и весь прочій берегъ, большими и маленькими камнями, выходилъ шаговъ на двѣсти въ море, — стоялъ домъ кузена Бослафа. Съ высокаго шеста на конькѣ крыши развѣвался старый флагъ, который Готтгольдъ очень хорошо помнилъ. Онъ былъ первоначально шведскій, но, благодаря вѣтру и непогодѣ, съ теченіемъ времени, до такой степени слинялъ и потребовалъ столько заплатокъ, что власти не могли уже оскорбляться этимъ напоминаніемъ чуждаго владычества, если только вообще онѣ заботились о томъ, что дѣлаетъ Бослафъ. Но вотъ этого-то именно они никогда и не дѣлали, и такимъ образомъ старое знамя весело развѣвалось, шумѣло и трещало на свѣжемъ вѣтрѣ, который все усиливался, въ то время какъ Готтгольдъ стоялъ передъ низенькимъ, выстроеннымъ вчернѣ, отчасти изъ неотесанныхъ валуновъ, строеніемъ, единственная дверь котораго была устроена съ береговой стороны. Эта дверь была заперта; въ оба маленькія окна съ желѣзными рѣшетками, направо и налѣво, посредствомъ которыхъ освѣщались кухня и кладовая, — онъ не могъ заглянуть, такъ какъ они были расположены выше человѣческаго роста, почти подъ крышею; а два другія окна побольше этихъ, на лицевой сторонѣ, обращенной къ морю, были закрыты крѣпкими желѣзными ставнями. Кузена Бослафа очевидно не было дома.

— Конечно, сказалъ Готтгольдъ, — если по прошествіи десяти лѣтъ, вы не находите уже въ его старомъ домѣ того, кого вы оставили восмидесятилѣтнимъ старикомъ, то тутъ нечему еще удивляться.

А между тѣмъ онъ не допускалъ и мысли, чтобы старикъ умеръ. Онъ только что такъ много думалъ объ немъ; онъ такъ ясно видѣлъ его своими глазами: высокая, тонкая фигура, идущая большими, ровными шагами, такая же какою она представлялась тогда его тѣлеснымъ глазамъ. Нѣтъ, нѣтъ, этотъ старикъ изъ породы гигантовъ — онъ конечно пережилъ это непродолжительное время. А потомъ, домъ и окрестность — маленькій передній дворикъ, обнесенный циклопической стѣною, крошечный, обнесенный заборомъ изъ раковинъ садикъ — не имѣли того вида какъ будто бы они давно уже были предоставлены самимъ себѣ. Все было въ прекрасномъ состояніи и содержалось въ такой же чистотѣ какъ и при старикѣ; маленькій мостъ во внутренней бухтѣ, у котораго онъ привязывалъ свою лодку, былъ должно-быть даже недавно поправленъ, какъ Готтгольдъ могъ видѣть это по свѣжимъ, тщательно вставленнымъ кускамъ дерева. Но лодки не было; безъ сомнѣнія, кузенъ Бослафъ отправился въ ней куда-нибудь. Конечно это было не въ его привычкахъ, но вѣдь образъ жизни старика могъ въ послѣдніе годы измѣниться.

День далеко уже подвинулся впередъ; дорога черезъ ущелье къ приморскому дому заняла больше времени, чѣмъ предполагалъ Готтгольдъ. Онъ думалъ подождать еще съ часъ кузена Бослафа, а потомъ возвратиться къ могилѣ гунновъ, писать картину вплоть до солнечнаго заката, пріютиться на ночь въ кузницѣ, а завтра рано опять отъискивать стараго друга и конечно съ большимъ успѣхомъ. Потомъ онъ могъ пробыть до полудня въ городѣ — и простившись съ Вольнофами, безъ отлагательства ѣхать съ Іохеномъ дальше. Онъ располагалъ вчера окончить картину въ городѣ, но завтра вечеромъ, какъ разсказывалъ Іохенъ, они возвратятся изъ Плюгенъгофа опять черезъ это мѣсто, и онъ не хотѣлъ вызывать во второй разъ случая, который сохранилъ его сегодня утромъ отъ встрѣчи съ Карломъ Брандовомъ.

Молодой человѣкъ расположился на береговомъ возвышеніи въ тѣни буковъ, которые шли здѣсь вплоть до крутаго обрыва. Привыкнувъ, еще со времени своихъ первыхъ артистическихъ поѣздокъ, довольствоваться полдня, а иногда и цѣлый день, кускомъ хлѣба да глоткомъ изъ своей походной фляжки, онъ не ощущалъ и теперь голода, но чувствовалъ себя утомленнымъ какъ будто бы послѣ долгой ходьбы. И вотъ, когда онъ лежалъ тутъ такимъ образомъ и въ головахъ у него шумѣли буки, а разбивавшіеся о каменистый берегъ волны пѣли подъ нимъ свою монотонную пѣсню, его утомленные отъ долгаго пристальнаго созерцанія безконечной пустыни глаза мало по малу закрылись.

VIII.

Часа два спустя, Карлъ Брандовъ и Генрихъ Шеель ѣхали черезъ пустошь отъ кузницы въ Долланъ, по той же самой дорогѣ, по которой они двигались не больше какъ минутъ десять тому назадъ въ противуположномъ направленіи. Они ѣхали быстрой рысью, слуга шаговъ на двадцать-пять позади своего господина, но не изъ почтенія къ нему и ужь конечно не потому, чтобы лошадь подъ нимъ была хуже. Напротивъ того, это была удивительная гнѣдая лошадь чистой крови, стоившая гораздо дороже полукровной рыжей лошади его господина, — такая лошадь, что какой-нибудь встрѣчный подивился бы: какъ можно Ѣздить на такомъ благородномъ животномъ въ такомъ обыкновенномъ случаѣ. Но Генрихъ Шеель былъ не изъ обыкновенныхъ всадниковъ; онъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ животнаго по шероховатой землѣ, словно дрессировалъ его въ укатанномъ манежѣ, и не прощалъ ему ни малѣйшей шалости; а въ этомъ-то именно оно и провинилось за нѣсколько минутъ передъ этимъ, вслѣдствіе чего его и слѣдовало наказать, — и вотъ причина почему онъ нѣсколько отсталъ.

Вдругъ Карлъ Брандовъ осадилъ лошадь и взглянувъ черезъ плечо сказалъ: «въ самомъ ли дѣлѣ ты увѣренъ, что видѣлъ его?»

— Вѣдь я говорилъ вамъ, что былъ отъ него всего шагахъ во ста, угрюмо возразилъ Генрихъ Шеель, — и что у меня было довольно времени для того, чтобъ разсмотрѣть его; я думаю, онъ около часу стоялъ тамъ наверху какъ вкопаный.

— Но отъ чего этотъ плутъ Іохенъ и теперь еще утверждаетъ, что не знаетъ, гдѣ онъ остался?

— Можетъ быть онъ въ самомъ дѣлѣ не знаетъ этого?

— Пустяки!

Они проѣхали небольшое разстояніе молча, другъ подлѣ друга, господинъ — мрачно смотря впередъ, а слуга — взглядывая повременамъ украдкою на господина своими косыми глазами. Тутъ онъ подогналъ свою лошадь еще ближе къ нему и сказалъ:

— Почему-бы ему знать это? вѣдь я не знаю же, почему вы гоняетесь за нимъ, какъ кошка за мышью?

— Вотъ еще!

— И почему вы воротились такъ рано изъ Плюггенгофа и чуть не загнали обѣихъ лошадокъ, и дали мнѣ луидоръ, когда я сказалъ вамъ, что видѣлъ его.

— Я дамъ тебѣ еще шесть, если ты мнѣ скажешь, гдѣ я найду его! вскричалъ Карлъ Брандовъ, живо повернувшись на сѣдлѣ.

— Гдѣ вамъ найти его? Ну, это довольно просто; тамъ, въ приморскомъ домѣ!

— Куда я не могу идти за нимъ.

— Потому-что старикъ пуститъ вамъ пулю въ лобъ. Шесть луидоровъ! Знаете ли что, баринъ? — мнѣ кажется, что эти шесть луидоровъ не такъ-то скоро пожалуютъ ко мнѣ. Но я вамъ скажу и безъ денегъ, гдѣ вы найдете его, если вы только позволите мнѣ переѣхать черезъ болото вотъ на этомъ гнѣдомъ.

— Ты съума сошелъ?

— Это будетъ гораздо скорѣе, чѣмъ подниматься на гору. Идетъ что ли?

Лежавшая передъ ними дорога поднималась довольно круто на пригорокъ, который, въ качествѣ отрасли лежавшихъ по лѣвую руку горныхъ укрѣпленій, шелъ далеко въ пустошь. Направо отъ пригорка тянулось обширное болото черезъ пустошь вплоть до лѣсу, гдѣ посредствомъ того ручья, по теченію котораго шелъ Готтгольдъ сегодня въ полдень, оно изливалось въ море. Вершина этого пригорка безъ сомнѣнія опустилась когда-то въ болото, потому-что длинные земляные валы обрывались съ этой стороны въ видѣ утеса, который въ моментъ погруженія могъ быть довольно крутъ, но съ котораго бѣжавшая съ холмовъ вода смыла съ теченіемъ времени такъ много, что образовался неправильный спускъ — и старая ухабистая дорога обрывалась на самомъ краю, въ то время какъ покрывавшіе спускъ большіе камни дѣлали проѣздъ, по немъ невозможнымъ, по крайней мѣрѣ для экипажей, хотя всадники и пѣшеходы и успѣвали пробраться черезъ нихъ. Конечно, положеніе дѣлъ было нетакъ плохо въ то время, какъ Богиславъ и Адольфъ Венгофъ должны были скакать тутъ галопомъ въ экипажахъ, потому-что теперь развѣ только сумасшедшій рѣшился бы проѣхать это мѣсто въ экипажѣ иначе какъ шагомъ; такъ что Іохенъ Пребровъ былъ совершенно правъ, говоря, что ему — да и всякому другому — очень было бы легко исполнить безумное порученіе Курта и свалить въ день свадьбы молодую парочку со спуска въ болото.

Всадники остановили лошадей; Карлъ Брандовъ устремилъ взоры на холмъ и на болото.

— Ты съума сошелъ, сказалъ онъ еще разъ.

— Сошелъ или нѣтъ, вскричалъ съ нетерпѣніемъ Генрихъ Шеель, — но это должно исполниться. Я былъ сегодня утромъ въ Зальховѣ, чтобъ пораспросить немножко мастера Томсона. Этотъ малый всегда все знаетъ; они нарочно изъ-за гнѣдаго приказали отвести подъ господскія скачки участокъ болотистой земли, потому-что они думаютъ, что вамъ придется такимъ образомъ дѣлать большіе крюки. Ну, баринъ, если вы до такой степени облегчаете Бесси побѣду, то графу Грибену и другимъ господамъ это будетъ очень и очень на руку, да пожалуй и мнѣ тоже.

— Тебѣ это будетъ такъ же непріятно, какъ и мнѣ, сказалъ Брандовъ; а потомъ пробормоталъ сквозь зубы: — ну, да въ сущности теперь это все равно.

— Можно? сказалъ Генрихъ Шеель, очень хорошо замѣтившій нерѣшительность своего господина.

— Пожалуй.

На безобразномъ лицѣ Генриха Шееля сверкнулъ лучъ радости. Онъ повернулъ налѣво гнѣдаго, который давно уже грызъ отъ нетерпѣнія удила и проскакалъ галопомъ у самаго края болота шаговъ сто, потомъ остановился и закричалъ своему господину.

— Ловко?

— Да!

— Маршъ!

Гнѣдой сдѣлалъ сильный скачокъ и полетѣлъ по болотистой почвѣ. То тутъ, то тамъ слышались удары его легкихъ копытъ; то тутъ, то тамъ изъ подъ тонкаго слоя болотной травы брызгала вверхъ вода, но бѣшеное темно не уменьшалось, а напротивъ того становилось повидимому все быстрѣе и быстрѣе, какъ будто бы благородное животное знало, что дѣло идетъ объ его жизни и жизни его всадника. То что считалось почти невозможнымъ — исполнилось, гнѣдой проѣхалъ болото и проѣхалъ бы и всякое другое.

— Нечего больше сомнѣваться, бормоталъ Брандовъ, — я могу держать какое угодно пари! И уступить это животное Плюггену! за какія нибудь жалкіе пять тысячь талеровъ! чтобъ я былъ такимъ глупцомъ! Конечно, онъ говорилъ это въ шутку; но деньги все таки должны быть на лицо, хотя бы мнѣ пришлось для этого украсть, хотя бы мнѣ пришлось совершить убійство. Эй!

Онъ не спускалъ глазъ съ гнѣдаго, въ то время какъ ѣхалъ галопомъ по пригорку, не обращая вниманія на дорогу, пока его рыжій, привыкшій ѣхать не этому мѣсту шагомъ, вдругъ отскочилъ отъ обрыва, такъ что изъ подъ копытъ у него посыпались хрящъ и рухлякъ.

— Эй! вскричалъ еще разъ Брандовъ останавливая испуганное животное, — я чуть было не убилъ самого себя!

Онъ осторожно спустился но другой сторонѣ пригорка и подскакалъ къ Генриху, который галопировалъ взадъ и впередъ на краю болота, стараясь успокоить тяжелодышащую лошадь.

— Что скажете, баринъ?

— Что ты — безподобный малый; ну, твое желаніе исполнилось, скажи же мнѣ за это, гдѣ по твоему мнѣнію, я найду его?

— На могилѣ гунновъ, сказалъ Генрихъ, — я былъ тамъ наверху послѣ того какъ онъ ушелъ оттуда, и нашелъ что-то въ родѣ ящика. Тамъ былъ и ключикъ; онъ пишетъ этимъ свои картины, какъ я легко понялъ. Ящикъ былъ бережно поставленъ въ тѣни; но въ шесть часовъ солнце будетъ тамъ, гдѣ сегодня въ полдень была тѣнь, и, сколько могу судить, онъ возвратится туда около этого времени.

— Шесть часовъ, сказалъ Брандовъ, смотря на свои часы.

— Въ такомъ случаѣ, ступайте туда и зовите его къ себѣ. Мнѣ надобно отвести гнѣдаго домой. Сказать ли барынѣ, что у насъ сегодня же вечеромъ будетъ гость?

— Пока я самъ еще не знаю этого.

— Она конечно очень обрадуется.

— Убирайся, ступай домой и держи языкъ на привязи.

По безобразно-странному лицу Генриха пробѣжала отвратительная улыбка, онъ бросилъ язвительный взоръ на своего господина, но не возражалъ ничего, а обернулся къ гнѣдому и поѣхалъ медленнымъ галопомъ.

— Я очень хорошо могъ бы разсказать ему все, разговаривалъ самъ съ собою Карлъ Брандовъ, направляя лошадь черезъ пустошь въ лѣсъ, — мнѣ кажется, этотъ проклятый малый видитъ меня насквозь. Все равно, надобно же имѣть кого нибудь, на кого бы можно было положиться, и, наконецъ, на этотъ разъ мнѣ безъ него и не справиться. Я очень неохотно навязываю себѣ на шею этого глупца, но вѣдь это шансъ — и я былъ бы дуракъ, еслибъ въ моемъ положеніи вздумалъ еще чиниться.

Карлъ Брандовъ, ѣхавшій шагомъ по кочковатой лѣсной дорогѣ, опустилъ повода и вынулъ изъ кармана письмо, которое ждало его дома, когда онъ возвратился туда за полчаса передъ этимъ.

«Многоуважаемый и дорогой другъ! Спѣшу сообщить вамъ, что вчера попечительный совѣтъ (какъ я предвидѣлъ и предсказывалъ вамъ) рѣшилъ единодушно: не допускать ни въ какомъ случаѣ отсрочки, но требовать отъ васъ исполненія обѣщанія, даннаго вами изустно и письменно, и взыскать разомъ, въ день срока, десять тысячь. Мнѣ очень прискорбно, что я долженъ писать вамъ это послѣ тѣхъ признаній, которыя вы сдѣлали мнѣ; но я вполнѣ увѣренъ, что вы, по свойственной вамъ впечатлительности, считаете ваше положеніе отчаяннѣе, чѣмъ оно на самомъ дѣлѣ. Во всякомъ случаѣ, мнѣ кажется гораздо лучше предупредить васъ, чтобы вы могли воспользоваться тѣми восмью днями, которые еще остаются вамъ, для открытія новыхъ источниковъ, если старые дѣйствительно вполнѣ истощились.

Я пріѣду къ вамъ пятнадцатаго числа, такъ какъ я и безъ того долженъ быть въ это время въ вашихъ мѣстахъ, — и могу, если хотите, взять съ собою деньги и избавить васъ отъ поѣздки сюда. Можетъ быть со мною поѣдетъ жена, которая чрезвычайно рада посмотрѣть на Долланъ, о романтическомъ положеніи котораго она такъ много слышала отъ меня, и повидаться съ своими пріятельницами — госпожою Волланъ въ Прорѣ и вашею супругою. Какого вамъ еще сильнѣйшаго доказательства въ моемъ убѣжденіи, что вы такой человѣкъ, который съумѣетъ отдѣлить вѣстника отъ вѣсти, и что я остаюсь, какъ и всегда, искренно преданнымъ вамъ и вашей милой супругѣ.

Бернгардомъ Селльенъ.

P. S. Сейчасъ узналъ я нѣчто, что чрезвычайно заинтересовало меня, а можетъ быть заинтересуетъ и васъ. Готтгольдъ Веберъ, превосходный пейзажистъ, съ которымъ вы, какъ вы случайно разсказывали мнѣ потомъ, были такъ дружны еще въ школѣ, проѣхалъ сегодня черезъ Зундинъ по дорогѣ въ Прору и думаетъ пробыть тамъ и въ окрестностяхъ нѣсколько времени. Безъ всякаго сомнѣнія, вы навѣстите его, или можетъ быть онъ навѣститъ васъ. Онъ принадлежитъ къ тѣмъ людямъ, съ которыми пріятно встрѣтиться, хотя бы для этого и пришлось сдѣлать нѣсколько крюку».

Карлъ Брандовъ презрительно засмѣялся, кладя письмо опять въ карманъ и подбирая опять поводья.

— Мнѣ кажется, самъ чортъ вмѣшался въ это дѣло. Съ тѣхъ поръ какъ я узналъ, что этотъ человѣкъ будетъ здѣсь, меня преслѣдуетъ мысль, что онъ, именно онъ, можетъ спасти меня. Почему? вѣроятно потому, что только глупецъ рѣшится на это, а онъ самый величайшій изъ всѣхъ, какихъ я когда либо зналъ. И въ то время, какъ я проѣхалъ сегодня утромъ у него подъ носомъ, всѣ то и дѣло что наводили меня на слѣдъ, который онъ такъ старательно скрываетъ отъ меня. Отъ этого-то, видно, Іохенъ и не рѣшался говорить со мною утромъ о своемъ пассажирѣ, да и теперь не хотѣлъ сказать гдѣ онъ; но — онъ принадлежитъ къ тѣмъ людямъ, для которыхъ съ удовольствіемъ можно сдѣлать нѣсколько крюку. И какой это будетъ пріятный сюрпризъ для нея, когда я приведу его къ ней!

И всадникъ еще разъ разсмѣялся, но этотъ смѣхъ звучалъ еще горче чѣмъ въ первый разъ — и онъ перервалъ его еще скорѣе, закусивъ нижнюю губу и хлеснувъ бинемъ по двумъ или тремъ слишкомъ выдавшимся на дорогу вѣткамъ.

— Какъ она поблѣднѣла, когда попъ выболталъ эту новость. Разумѣется, она старалась не подать и виду, что это производитъ на нее такое впечатлѣніе; объ этомъ нечего и говорить! Жаль только, что послѣ того, какъ вы пользовались изо дня-въ-день, въ теченіи девяти или десяти лѣтъ, удовольствіемъ совмѣстной жизни, отъ васъ ничего не скроется. Она не вѣритъ уже въ мою любезность, да и я тоже нѣтъ. А какъ смотрѣла она, когда я, вскорѣ послѣ этого, уѣхалъ! — словно она знала, о чемъ идетъ дѣло; но я такъ часто сердилъ ее этимъ человѣкомъ, что теперь я могу имъ и порадовать ее. Но конечно, прежде чѣмъ схватить моего мосьё, надобно поймать его. Ну, это мы скоро увидимъ!

И Карлъ Брандовъ соскочилъ съ сѣдла, привязалъ лошадь къ суку дерева и началъ подниматься по узенькой тропинкѣ черезъ лѣсъ къ могилѣ гунновъ.

IX.

Готтгольдъ работалъ на верху уже съ полчаса, съ жаромъ пейзажиста, спѣшащаго воспользоваться даннымъ моментомъ, который уже не повторится. Если небо, земля и море и будутъ красоваться опять завтра, при закатѣ солнца, этими свѣтлыми мѣстами; если тѣни съ холмовъ и упадутъ опять на долину, на ущелья; — онъ уже не будетъ на этомъ мѣстѣ, чтобы наверстать позабытое, чтобы докончить начатое.

Такимъ образомъ сидѣлъ онъ на низенькой плитѣ могилы гунновъ, съ мольбертомъ на колѣняхъ, впивая пылкимъ взоромъ художника красоту мѣста и времени, творя трудолюбивою рукою художника снимокъ съ этой красоты. И краски на палитрѣ смѣшивались сами собою, и каждая черта кисти на маленькомъ полотнѣ приближала копію къ оригиналу съ такою скоростью, которымъ самъ художникъ не могъ нарадоваться и надивиться. Такъ скоро никогда еще не шла у него работа, такъ дружески никогда еще не сходилось намѣреніе съ исполненіемъ, такъ сильно никогда не счастливило его высокое ощущеніе своей силы.

— И неужели же мечта, что я тутъ только могу быть тѣмъ, чѣмъ мнѣ назначено быть, — больше чѣмъ мечта? говорилъ онъ самъ себѣ, — и неужели же глубокомысленная мудрость миѳа объ Антеѣ подтвердится и на мнѣ? Ну конечно, всѣ мы дѣти земли; наша мать не виновата, если мы, оторвавшись отъ нея, стремимся къ далекимъ солнцамъ, отъ страшнаго жара которыхъ быстро таютъ у насъ восковыя крылья. Я былъ тамъ, въ Италіи, подобнымъ Икаромъ.

— Да, да, вскричалъ онъ громко, — Римъ, Неаполь, Сиракузы, вы, эдемы художниковъ, — что значитъ этотъ клочекъ земли въ сравненіи съ вами! а между тѣмъ для меня онъ больше, несравненно больше, чѣмъ вы; онъ — моя родина.

— Въ которой старый другъ отъ всей души привѣтствуетъ тебя, сказалъ звонкій голосъ позади него.

Готтгольдъ съ испугомъ обернулся.

— Карлъ Брандовъ!

Онъ стоялъ тамъ — стройная гибкая фигура, прислонившаяся къ глыбѣ, на которой лежала утромъ змѣя, — и его круглые жесткіе глаза напомнили Готтгольду о неподвижныхъ змѣиныхъ глазахъ.

— Конечно, это я, сказалъ Карлъ Брандовъ, подходя ближе съ улыбкой, которой слѣдовало быть дружеской, но которая была такъ же холодна, какъ и протянутая Готтгольду рука, куда онъ, колеблясь, положилъ свою руку.

— Какъ ты нашелъ меня? спросилъ Готтгольдъ.

— Я — старый охотникъ, возразилъ Брандовъ, показывая свои бѣлые зубы. — Отъ меня не такъ-то легко скрыться, да еще въ моемъ собственномъ округѣ. Но я не хочу хвастать. Дѣло въ сущности очень просто. Я зналъ еще недѣли за двѣ, что ты будешь здѣсь; потомъ я услыхалъ у Плюггена въ Плюггенгофѣ — Отто Плюггена, соломеннаго Плюггена какъ называютъ его, если помнишь, для отличія отъ его меньшаго брата, сѣннаго Плюггена, которому достался Гранзевицъ, — я услыхалъ, говорю отъ нашего новаго пастора, что ты былъ вчера въ Рамминѣ и отправился въ Прору. Разумѣется, Плюггенъ, по моей просьбѣ, тотчасъ же послалъ туда экипажъ, чтобъ пригласить тебя въ Плюггенъгофъ; тебя тамъ ужь не было, ты отправился сегодня же утромъ съ Іохеномъ Пребровымъ пѣшкомъ въ Долланъ. Само собою разумѣется, что послѣ этого я не могъ уже оставаться ни на одну минуту въ Плюггенъгофѣ, несмотря на то, что мы только-что сѣли за столъ, чтобъ встрѣтить тебя съ полными стаканами въ рукахъ. Я чуть не загналъ обоихъ моихъ лошадей и напугалъ до полусмерти мою бѣдную жену, чтобы встрѣтить тебя хоть дорогою, въ случаѣ еслибъ ты оказался такъ жестокъ, что не захотѣлъ бы ждать нашего возвращенія. Пріѣзжаемъ, спрашиваемъ о тебѣ, еще не выходя изъ экипажа: никого не было! Поя жена и я смотримъ съ испугомъ другъ на друга. «Тамъ на могилѣ гунновъ есть кто-то!» говоритъ Генрихъ Шеель, мой фактотумъ, подходя къ экипажу: «онъ тамъ съ самаго утра». «Тутъ нѣтъ ничего невозможнаго, говоритъ моя жена; — онъ узналъ, что насъ нѣтъ дома, и по свойственному ему трудолюбію, пользуется этимъ временемъ. Это было его любимое мѣсто». Я не говорю ровно ничего, но бѣгу къ подзорной трубѣ въ комнатѣ на мезонинѣ — и вижу то, что Генрихъ, несмотря на свои косые глаза, видѣлъ безъ подзорной трубы; бѣгу опять внизъ, вскакиваю на лошадь — и нахожу того, кого искалъ. Это дивно-хорошо, что ты написалъ тутъ! право, великолѣпно! но теперь, смѣю просить, нельзя ли упаковать всю эту исторію? Это не уйдетъ и завтра, а на сегодня право довольно и передовольно. Съ двѣнадцати часовъ и до сихъ поръ — это можетъ выдержать только художникъ!

Карлъ Брандовъ перебросилъ уже себѣ черезъ плечо дорожную сумку Готтгольда, куда этотъ послѣдній уложилъ тѣмъ временемъ свои вещи.

— Постой на минуту! сказалъ Готтгольдъ.

— Ты не можешь довѣрить мнѣ своихъ сокровищъ?

— Совсѣмъ не то.

— Что же такое?

Готтгольдъ медлилъ; но ему нѣкогда было долго соображать.

— Вотъ что, сказалъ онъ. — Я не могу принять твоего приглашенія, какъ ни дружественно оно сдѣлано и какъ ни честны при этомъ, какъ я желаю думать, твои намѣренія.

— Но, ради Бога, почему же не можешь?

— Потому-что я оскорбилъ бы этимъ себя и въ нѣкоторомъ смыслѣ и тебя. Себя — потому-что я не могу быть въ Долланѣ, въ вашемъ домѣ, не дѣлаясь на каждомъ шагу, каждую минуту, добычей самыхъ горькихъ воспоминаній; а кто не избавляетъ себя, если только можетъ, отъ подобнаго испытанія! Тебя — потому-что надобно тебѣ сказать, Брандовъ, я всегда считалъ тебя своимъ врагомъ и никогда не смотрѣлъ на тебя съ пріязнью вплоть до сегоднишняго дня, вплоть до этого часу. Кто станетъ приглашать въ свой домъ человѣка, который, какъ ему извѣстно, смотритъ на него безъ всякой пріязни!

— Возможно ли? вскричалъ Брандовъ. — Такъ стало быть этотъ дуралей Плюггенъ и попъ были правы, когда говорили: «онъ не пойдетъ!» «Онъ пойдетъ!» сказалъ я: «и хотя бы для того только, чтобы доказать вамъ, что онъ остался тѣмъ же великодушнымъ человѣкомъ, какимъ онъ всегда былъ!» — Нѣтъ Готтгольдъ, ты оправдаешь мои слова, хотя бы изъ-за однихъ этихъ глупцовъ и имъ подобныхъ, которые воспользуются этимъ удобнымъ случаемъ, чтобы посмѣяться надъ Карломъ Брандовомъ, который всегда такъ важничаетъ, а потомъ остается съ носомъ. Нѣтъ, тутъ, къ сожалѣнію, есть вотъ что: я ужь не то, чѣмъ былъ; я бѣднякъ, я принужденъ былъ выучиться скромности; — но на этотъ разъ я не хочу быть скромнымъ, на этотъ разъ я не хочу. И такъ, твою руку, старый дружище! такъ! рѣшено! Я зналъ тебя лучше, чѣмъ ты самого себя.

Они начали всходить на холмъ: Брандовъ (который, не смотря ни на какія возраженія, продолжалъ нести готтгольдовы вещи) — не переставая говорить свойственнымъ ему смѣшнымъ и иногда опрометчивымъ образомъ; Готтгольдъ — молча и тщетно усиливаясь освободиться отъ оцѣпенѣнія, туманившаго ему мозгъ и сжимавшаго сердце. Онъ хотѣлъ быть правдивымъ, вполнѣ правдивымъ; онъ не исполнилъ этого. Онъ не сказалъ послѣдняго, потому-что не могъ сказать этого, такъ-какъ онъ показался бы глупцомъ, фатомъ, еслибъ сказалъ это, и грубымъ человѣкомъ, еслибъ не сказалъ, а сказалъ бы только: не хочу. Но развѣ это было не лучше, чѣмъ свидѣться съ нею?

Готтгольдъ остановился; онъ сорвалъ съ себя сюртукъ и жилетъ, какъ будто бы они душили его.

— Здѣсь въ лѣсу страшно душно, сказалъ Карлъ Брандовъ. — Было бы гораздо ближе, еслибъ мы спустились по другой сторонѣ, а потомъ пошли полемъ; но намъ надобно было сдѣлать крюкъ, хотя бы только для моего рыжаго. Вотъ онъ, этотъ плутъ, стоитъ и бьетъ отъ нетерпѣнія копытами. Ну, теперь en avant!

Брандовъ взялъ поводья, Готтгольдъ схватилъ часть своихъ вещей; такимъ образомъ они быстро шли лѣсомъ по тропинкѣ, которая вскорѣ вывела ихъ въ поле. Въ незначительномъ отдаленіи, отдѣленная только двумя-тремя лугами, да великолѣпною полосою ржи, лежала усадьба, частью уже въ тѣни, падавшей въ долину съ холма по лѣвую сторону пустоши, въ то время какъ вершины болѣе высокихъ садовыхъ деревьевъ и могучихъ тополей, окаймлявшихъ остальныя три стороны двора, горѣли, облитыя вечернимъ сіяніемъ. Окошечко маленькой комнаты на мезонинѣ сверкало и блестѣло. Готтгольдъ не могъ свести съ него глазъ; онъ ждалъ каждую минуту, что оно отворится — и она покажется въ рамѣ и погрозитъ ему бѣлою ручкою: ни шагу дальше, ради Бога ни шагу дальше! А потомъ у него опять становилось на душѣ, какъ тогда, когда онъ въ какой нибудь блаженный субботній вечеръ или чудное воскресенье выходилъ съ Куртомъ, а она, завидя ихъ возвращеніе, въ нетерпѣніи бѣжала къ нимъ на встрѣчу. Его волненіе возрастало съ каждымъ шагомъ; онъ почти не слыхалъ того, что говорилъ его спутникъ.

Но и Карлъ Брандовъ говорилъ въ эту минуту только для того, чтобъ скрыть отъ своего гостя тягостную свою заботу. Не лучше-ли было бы предувѣдомить ее о своемъ намѣреніи, рискуя вызвать противорѣчіе съ ея стороны, или, что еще хуже, обрадовать ее этимъ? Хоть бы по крайней мѣрѣ онъ воспользовался послѣднимъ случаемъ и приготовилъ ее къ этому посѣщенію посредствомъ Генриха, вмѣсто того чтобъ запретить Генриху говорить ей объ этомъ? Или онъ, умный человѣкъ, поступая, какъ это уже часто случалось, по своему, ошибся въ разсчетѣ? Но что же можетъ случиться если онъ внезапно выступитъ передъ нею вмѣстѣ съ нимъ? Неужели она уличитъ его во лжи при гостѣ? скажетъ, что она ничего не знала и ея мужъ солгалъ? Отъ нея вѣдь это станется; по горе ей, если она сдѣлаетъ это!

— Вотъ мы и пришли! сказалъ Карлъ Брандовъ, подойдя къ аллеѣ старыхъ липъ, передъ крыльцомъ долланскаго дома. — Пожалуйте, дорогой гость, еще разъ пожалуйте!

Онъ сказалъ это очень громко, полуобратившись къ открытой двери, и закричалъ со всею силою своего звонкаго голоса: "Генрихъ! Фрицъ! — гдѣ вы пропадаете! "

Но въ домѣ ничто не шевельнулось, а на дворѣ никто не показывался.

— Это всегда такъ но воскресеньямъ, сказалъ Брандовъ. — Всѣ разбѣгутся, въ особенности же, если господина нѣтъ дома. Рика! Генрихъ! Фрицъ!

Полувзрослый малый, въ грязномъ красномъ камзолѣ и въ сапогахъ съ отворотами, выбѣжалъ на дворъ, и въ ту же самую минуту вышла изъ дому молоденькая служанка. Брандовъ встрѣтилъ обоихъ бранью. Служанка дерзко отвѣчала, что она была при барынѣ, которая никакъ не можетъ успокоить ребенка, онъ все еще плачетъ у ней на рукахъ; а малый пробормоталъ, взявъ лошадь за уздцы, что онъ вмѣстѣ съ Генрихомъ былъ при гнѣдомъ, который заболѣлъ рѣзью въ кишкахъ.

— О, чортъ возьми! вскричалъ Брандовъ: — проклятый Генрихъ, этого только не доставало! Я долженъ оставить тебя на минуту, или не пойдешь ли ты со мною?

Брандовъ, не дождавшись готтгольдова отвѣта, пустился бѣжать по двору. Ему нужно было узнать, что такое сдѣлалось съ гнѣдымъ. Да и у Цециліи есть дѣло въ дѣтской, она конечно, не скоро выйдетъ.

— Что такое съ ребенкомъ? спросилъ Готтгольдъ.

— Она упала въ ту самую минуту какъ барыня вернулась домой и какъ кажется сломала себѣ ручонку, отвѣчала дѣвушка, съ любопытствомъ осмотрѣвъ чужестранца своими сладострастными сѣрыми глазами, и бросилась въ домъ.

X.

Готтгольдъ пошелъ за нею черезъ сѣни въ комнату по лѣвую руку, и охотно пошелъ бы въ сосѣднюю комнату, откуда, въ то время какъ дѣвушка отворяла и затворяла дверь, слышался плачъ ребенка и голосъ женщины, уговаривавшей его. Это былъ ея голосъ — нѣсколько ниже и мягче прежняго, какъ ему показалось, но за плачемъ ребенка онъ разслышалъ только нѣсколько звуковъ.

— Бѣдное дитя, пробормоталъ онъ, — бѣдное дитя, еслибъ я могъ помочь ей!

Его рука протянулась къ ручкѣ двери, но тотчасъ же опять опустилась. Если дѣвушка сказала ей, что онъ тутъ, то конечно она выйдетъ на минуту; во всякомъ случаѣ, Карлъ долженъ скоро возвратиться.

Онъ сталъ у открытаго окна и смотрѣлъ черезъ пустой дворъ на строеніе, куда пошелъ Брандовъ. Какъ онъ могъ такъ долго оставаться! Онъ опять повернулся лицомъ въ комнату, гдѣ уже становилось темно, и его взоры машинально устремились на картины и мебель, изъ которыхъ нѣкоторыя показались ему знакомы, въ то время какъ онъ внимательно прислушивался къ тому, что дѣлается въ сосѣдней комнатѣ. Но тамъ теперь все утихло, и среди этой тишины старые шварцвальдскіе часы стучали такъ внятно — сначала онъ не слыхалъ ихъ, — вечерній вѣтерокъ шелестилъ въ листьяхъ старыхъ липъ росшихъ у окна, а потомъ Веберъ опять не слыхалъ ничего, кромѣ кипѣнія своей собственной крови въ вискахъ.

Не случилось ли какого несчастія? неужели дитя…онъ долженъ узнать объ этомъ навѣрное.

Но онъ не успѣлъ еще сдѣлать шага, какъ дверь отворилась и вышла Цецилія. Дѣвушка ничего не сказала ей о чужестранцѣ; она вошла, чтобы взять кусочекъ полотна въ рабочей корзинѣ, стоявшей на одномъ изъ оконъ. Тѣнь отъ большаго трюмо падала на Готтгольда. Цецилія не видала его; устремивъ взоры на свѣтившееся окно, она подошла къ нему очень близко, какъ вдругъ остановилась и испуганно подняла обѣ руки но направленію къ темной фигурѣ. Вечерній свѣтъ падалъ на ея блѣдное лицо съ большими темными глазами, глядѣвшими на него съ неподвижностію стекла.

— Это я, Цецилія.

— Готтгольдъ!

Онъ не сознавалъ, что онъ раскрылъ объятія, и минуту спустя не могъ уже сказать: дѣйствительно ли прижималъ онъ се къ своей груди. Придя въ себя, онъ увидалъ, что стоитъ подлѣ нея у кроватки ребенка.

— Гретхенъ играла съ дѣвушкой, не задолго передъ тѣмъ какъ мы возвратились — и упала подвернувъ подъ себя руку. Я думала, что она только ушиблась; но становилось все хуже да хуже, она не можетъ уже пошевелить рукой и плачетъ при малѣйшемъ прикосновеніи, — мнѣ кажется, она сломила ее здѣсь на сгибѣ.

Готтгольдъ нагнулся надъ ребенкомъ, который смотрѣлъ на него большими, но не испуганными глазами. Ему казалась, что онъ видитъ передъ собою глаза Цециліи.

— Ты не новый ли докторъ? сказало дитя.

— Нѣтъ, Гретхенъ, я не докторъ, но если мамѣ угодно, дай мнѣ взглянуть на твою руку,

— Она такъ болитъ, сказала Гретхенъ.

— Это скоро пройдетъ.

Готтгольдъ взялъ маленькую ручку и приподнялъ ее у плечнаго сустава и у локтя — дитя спокойно допустило это; тутъ онъ осторожно провелъ пальцами по нижней части руки вплоть до сустава у пальцевъ и согнулъ немного ручной суставъ — дитя тихонько застонало. Готтгольдъ положилъ ручку на покрывало и выпрямился.

— Мнѣ кажется, я положительно могу сказать, что рука не сломана, — это не больше какъ сильное раздраженіе сухихъ жилъ. Я бы желалъ сдѣлать простую перевязку, которая уйметъ у Гретхенъ боль, такъ какъ она не допуститъ ее шевелить суставомъ. Этого будетъ достаточно, пока пріѣдетъ докторъ. Можно?

Онъ говорилъ тихо, но дитя услыхало.

— Позволь ему, мама, сказало оно: — я полюбила новаго доктора гораздо больше стараго.

По блѣднымъ щекамъ Цециліи покатились двѣ крупныя слезы, и Готтгольдъ тоже почувствовалъ у себя въ глазахъ жаръ. Онъ спросилъ, нѣтъ ли какого нибудь бинта и разсказалъ какой именно ему нужно; бинтъ нашелся тутъ же. Въ то время какъ Цецилія свертывала его, Готтгольдъ сказалъ:

— Хорошо что, участь живописи, я очень прилежно ходилъ на лекціи анатоміи и медицины, отчасти въ интересахъ моего искусства, а такъ же изъ любви къ самому дѣлу. Благодаря моимъ небольшимъ свѣдѣніямъ по этой части, я уже раза два помогъ тамъ, гдѣ не было подъ рукою никакой другой помощи, да еще въ одномъ случаѣ дѣло было нѣсколько хуже теперешняго. Еще разъ повторяю: тутъ нѣтъ и слѣда дѣйствительной опасности — и я, если нужно, не колеблясь принимаю на себя отвѣтственность.

— Я вѣрю вамъ вполнѣ.

Губы Готтгольда дрогнули. Она съ самой первой минуты и до послѣдней называла его «ты»; онъ иначе не называлъ ее наяву и во снѣ втеченіи этихъ десяти лѣтъ!

Перевязка была сдѣлана съ такимъ совершенствомъ, какого только могъ желать Готтгольдъ. Гретхенъ, уставъ отъ плача и не чувствуя теперь боли, склонила голову на сторону и повидимому дремала. Готтгольдъ возвратился въ прежнюю комнату — и въ то время какъ онъ искалъ тутъ въ потемкахъ своей шляпы, имъ овладѣло чрезвычайно странное чувство.

Онъ въ сущности помнилъ, что сбирался къ Брандову разсказать ему о состояніи ребенка; но ему казалось, какъ будто бы онъ задумалъ сдѣлать этимъ что-то безполезное и даже неловкое, — какъ будто бы Карлу Брандову такъ же мало дѣла до ребенка, какъ ему самому до лошади Карла Брандова, — какъ будто бы рѣшать насчетъ ребенка могутъ только онъ да Цецилія — и словно все это такъ и было всегда, а не въ теченіи какой нибудь четверти часа, и иначе не могло и быть.

Погрузившись въ эти странныя мысли, онъ стоялъ безъ всякаго движенія — и тогда только пришелъ въ себя, когда Цецилія вошла быстро и тихо и, протянувъ къ нему обѣ руки, быстро и тихо сказала ему:

— Благодарю тебя, Готтгольдъ! и… я замѣтила, что это оскорбило тебя; дѣвушка смотрѣла на насъ такъ странно, она все пересказываетъ, и теперь тоже перескажетъ, но если ужь ты здѣсь, то я хоть одинъ разъ — въ послѣдній разъ — хочу поговорить съ тобою но старому.

— Оно похоже на то, Цецилія, какъ будто бы ты не желала, что я пришелъ сюда?

Она отняла наконецъ у него руки, которыя онъ до сихъ поръ удерживалъ, и бросившись къ окну на стулъ, подперла голову рукою. Онъ подошелъ къ ней.

— Ты не желала, чтобы я пришелъ сюда?

— Нѣтъ, нѣтъ! пробормотала она, — я очень, очень желала увидѣться съ тобою цѣлые годы — всегда; но тебѣ не слѣдовало приходить сюда, да, не слѣдовало.

— Въ такомъ случаѣ я уйду, Цецилія.

— Нѣтъ, нѣтъ! вскричала она, быстро поднимая голову, — я понимаю подъ этимъ совсѣмъ не то; вѣдь ты тутъ — этого уже не перемѣнить. Ты можешь остаться — ты долженъ остаться — пока…

Она внезапно умолкла; Готтгольдъ, слѣдившій за направленіемъ ея взгляда, увидалъ въ окно на заднемъ планѣ двора Карла Брандова, который разговаривалъ съ Генрихомъ Шеелемъ и теперь шелъ быстрыми шагами къ дому.

— Онъ уже возвратился, сказала она, — объ чемъ ты хочешь говоритъ съ нимъ?

— Я не понимаю тебя, Цецилія!

— Онъ ненавидитъ тебя.

— Въ такомъ случаѣ, я не знаю, зачѣмъ онъ отъискалъ меня и такъ убѣдительно приглашалъ меня въ свой домъ, куда я, по истинѣ никогда не желалъ входить.

— Онъ отыскалъ тебя — приглашалъ тебя — это невозможно!

— Въ такомъ случаѣ, онъ меня… въ такомъ случаѣ, онъ насъ… но это не менѣе не возможно.

Онъ пристально глядѣлъ на нее.

— Невозможно! сказала она, — невозможно.

Дикая, невеселая улыбка пробѣжала по ея блѣдному лицу.

— Въ такомъ случаѣ, пусть такъ и остается какъ было, сказала она, — въ такомъ случаѣ, все въ порядкѣ.

— Эй! закричалъ Карлъ Брандовъ, который увидалъ ихъ въ окошко и еще болѣе ускорилъ шаги, не переставая дѣлать имъ знаки рукою.

Онъ скоро вошелъ въ комнату, крича еще въ дверяхъ:

— Ну, такъ мы, стало быть, уже увидались съ нимъ! Вотъ что называется пріятный сюрпризъ, а? ну, а мнѣ-то что за это? Да, безъ хитрости не обойдется! ни слова не сказалъ женѣ, которая стала бы, хотя и съ самыми добрыми намѣреніями, возражать мнѣ, ссылаясь на старую вражду и другія давно забытыя ребячества; а другу сказалъ: она какъ на угольяхъ, пока я не приведу его къ ней. Вотъ какъ надо ловить птицу!

И онъ расхохотался.

— Ты разбудишь, Гретхенъ, сказала Цецилія.

— Да, что такое съ нею? спросилъ Брандовъ, понижая голосъ. — Вѣроятно ничего, такъ же и съ рыжимъ… куда же ты, Цецилія?

Она встала и ушла въ дѣтскую, затворивъ за собою дверь. Готтгольдъ разсказалъ Карлу, въ какомъ состояніи онъ нашелъ ребенка и каковъ онъ теперь.

— Ну такъ мы сейчасъ же пошлемъ за докторомъ, сказалъ Брандовъ.

— Я не считаю этого безусловно нужнымъ, возразилъ Готтгольдъ, — но если ты хоть сколько нибудь безпокоишься…

— Я безпокоюсь? Избави Боже! это было бы въ первый разъ въ жизни. Я вполнѣ предоставляю это женѣ, которая, когда дѣло идетъ о ребенкѣ… ахъ, да вотъ и ты! Готтгольдъ говоритъ, что налъ не нужно посылать за Лаутербахомъ, — да это и едва ли бы къ чему повело, такъ какъ по воскресеньямъ его невозможно отыскать. Кромѣ того, завтра утромъ мнѣ приходится туда ѣхать, и я привезу его тогда съ собою. Какъ ты думаешь?

— Не хочешь ли ты еще разъ взглянуть на Гретхенъ? сказала Цецилія.

Она, не глядя на своего супруга, обратилась съ этими словами къ Готтгольду, который пошелъ за ней и не затворилъ за собою двери, въ ожиданіи, что Брандовъ пойдетъ съ ними; но Брандовъ остановился на половинѣ дороги. Закусивъ нижнюю губу, смотрѣлъ онъ на нихъ въ открытыя двери, въ то время какъ они нагнулись съ обѣихъ сторонъ стоявшей на просторѣ кроватки къ ребенку, такъ что въ полумракѣ ихъ лица какъ будто бы соприкасались между собою. Не шепчутъ ли они: «онъ обманулъ насъ», или что нибудь подобное? Нѣтъ, это Рика что-то сказала. — Эта дѣвка не пропуститъ ничего и передастъ мнѣ. Пока все сошло лучше, нежели я могъ вообразить.

И онъ медленно пошелъ въ спальню, остановившись какъ-то невольно съ минуту на порогѣ, который онъ давно не переступалъ, а потомъ вздрогнувъ отъ какого-то синеватаго свѣта, наполнившаго внезапно почти темную комнату. Но это было ничто иное какъ первая молнія грозы, собиравшейся впродолженіи жаркаго дня. Вдали слышались раскаты грома, садовыя деревья качались, и отдѣльныя тяжелыя капли дождя стучали въ оконныя стекла.

Сильная буря давно уже утихла и ночь далеко уже подвинулись впередъ, когда Готтгольдъ, тихо ступая и старательно заслоняя свѣтъ рукою, шелъ по обширному помѣщенію одноэтажнаго дома, наполненному всевозможными вещами, въ комнату на мезонинѣ, которая была отведена ему для спальни. Брандовъ, съ которымъ онъ такъ долго сидѣлъ за бутылкою вина въ комнатѣ направо отъ сѣней, бывшей издавна комнатой хозяина дома, — хотѣлъ провожать его, но тотъ отклонилъ это; онъ зналъ эту дорогу споконъ вѣка, а четыре мужскихъ сапога дѣлаютъ больше шума чѣмъ два, — на верху же, онъ помнитъ, шаги раздаются ночью страшно громко. «Ну, такъ или же одинъ — ты, заботящійся обо всѣхъ», сказалъ Брандовъ, улыбаясь, «и, слышишь, не вздумай засыпать съ мыслью, что ты завтра уѣдешь; разъ навсегда: этого не будетъ. Я передамъ это рѣшеніе Іохену Преброву, когда буду завтра утромъ проѣзжать мимо кузни; этотъ малый можетъ присѣсть на козлы къ моему Фрицу, а твои вещи я привезу тебѣ изъ Фюрстенъ-гофа съ собою. Прежде восьми дней ты отъ меня не выѣдешь — и еслибъ это зависѣло отъ меня, ты остался бы здѣсь навсегда. Но ты этого не сдѣлаешь. Для такого свѣтскаго человѣка, какъ ты, подобная жизнь невыносима. Ну, сегодня я наговорилъ тебѣ больше, чѣмъ слѣдовало бы; но, въ виду человѣка твоего закала, больно вспоминать, чѣмъ мы пожалуй могли бы быть другъ для друга и чѣмъ наконецъ все-таки сдѣлались. Покойной ночи, старый дружище, желаю тебѣ пріятныхъ сновидѣній!»

И вотъ, Готтгольдъ въ старой милой комнаткѣ на мезонинѣ, у открытаго окна. Но съ какой жадностью ни впивалъ онъ въ себя сырой, прохладный ночной воздухъ, проходившій сквозь деревья, съ которыхъ падали еще внизъ дождевыя капли, — а на сердцѣ, которое тяжело и глухо билось въ его задыхавшейся груди, не становилось легче, какъ у спящаго, которому грозитъ мучительный сонъ. И не было ли все это мучительнымъ сномъ, что онъ въ Долланѣ, стоитъ въ комнатѣ на мезонинѣ и пристально смотритъ на слабый свѣтъ, падавшій изъ окна комнаты, прямо подъ нимъ, на темные кустарники? — изъ окна той комнаты, гдѣ она спала когда-то дѣвицей и гдѣ бодрствуетъ теперь у кроватки своего ребенка, своего и Карлова?

Готтгольдъ опустился у окна на кресло и сжалъ горячій лобъ руками.

Порывъ вѣтра, пронесшійся между шумѣвшими деревьями, пробудилъ его отъ горестныхъ думъ. Онъ всталъ дрожа, всѣми членами, какъ въ лихорадкѣ. Онъ заперъ окно и бросился въ темнотѣ — свѣча, которую оно принесъ давно уже потухла — на постель. Это была та самая, на которой онъ такъ часто спалъ мальчикомъ и юношей, и стояла все еще на томъ же мѣстѣ. Тутъ онъ сталъ опять думать объ этомъ и о томъ, какъ онъ лежалъ здѣсь въ послѣдній разъ — за десять лѣтъ передъ этимъ, рано утромъ послѣ той ночи, первую половину которой онъ провелъ въ приморскомъ домѣ у кузена Бослафа, — а часа два спустя, когда тамъ внизу она проснулась, хотѣлъ сойти и проститься съ нею — навсегда; да, и тогда тоже металась его горячая голова на подушкѣ и онъ не могъ найти себѣ покоя.

— Послѣ такого долгаго странствованія по свѣту попасть на то же мѣсто, въ ту же тѣсную комнату, такимъ же какимъ я былъ и тогда! Нѣтъ! не такимъ! бѣднѣе, далеко бѣднѣе!

Какъ прощался я, какъ прощался я,

Чудно полонъ былъ для меня весь свѣтъ!

Какъ вернулся я, какъ вернулся я,

Опустѣло все!

— Опустѣло, все опустѣло!… бормоталъ онъ, словно читая горѣвшими отъ безсонницы глазами эти безутѣшныя слова на бѣлой стѣнѣ противъ него, на гладкой пустотѣ которой темнота ночи начинала смѣняться сѣроватымъ свѣтомъ наступавшаго утра.

XI.

Для мирнаго Доллана наступилъ рядъ мирныхъ дней, — и каждому изъ этихъ дней слѣдовало быть послѣднимъ, который проведетъ Готтгольдъ въ помѣстьѣ, но постоянно являлось что нибудь такое, вслѣдствіе чего этотъ послѣдній день обращался въ предпослѣдній. То это былъ начатый эскизъ, который непремѣнно надо было кончить; то Гретхенъ плакала такъ сильно, что дядя Готтгольдъ хочетъ ѣхать завтра, въ день ея рожденія; въ четвергъ будутъ жать рожь, у рабочихъ будетъ маленькій праздникъ, — они придумываютъ разныя невинныя потѣхи и просили Готтгольда черезъ стараго управляющаго Мэллера помочь имъ въ этомъ; въ пятницу попечительный совѣтъ пришлетъ въ Долланъ молодаго архитектора съ планомъ для новаго дома, и Брандову крайне желательно выслушать на этотъ счетъ мнѣніе Готтгольда; завтра объ отъѣздѣ нечего и думать, потому-что Брандовъ уѣдетъ на цѣлый день по дѣламъ, а послѣ завтра обѣщался заѣхать асессоръ Селльенъ съ женою, хотѣли пріѣхать Отто и Густавъ фонъ ІІлюггены, г. Редебасъ изъ Далица и еще кой-кто изъ сосѣдей; соберется маленькое общество. Брандовъ всѣмъ писалъ и говорилъ, что у него будетъ Готтгольдъ, всѣ этому были такъ рады, словомъ — раньше понедѣльника объ отъѣздѣ не можетъ быть и рѣчи, а въ понедѣльникъ мы увидимъ.

Это было въ субботу по полудни; Брандовъ ѣздилъ еще въ понедѣльникъ, а нынче сказалъ Готтгольду, что онъ не ранѣе вечера возвратится домой. Конечно, отозвать владѣльца отъ его хозяйства въ такой день могло только крайне нужное дѣло. Брандовъ чрезвычайно отсталъ перевозкою ржи. Къ этому еще присоединилось то, что онъ не держалъ смотрителя и не разъ жаловался Готтгольду на стараго безтолковаго управляющаго Меллера, на котораго онъ никакъ не могъ положиться; слѣдовательно, множество людей, работающихъ въ полѣ и въ житницахъ будутъ предоставлены самимъ себѣ. Готтгольдъ предложилъ, если ужь Брандову непремѣнно нужно ѣхать, взять присмотръ на себя; но Брандовъ, хотя и зналъ, что Готтгольду дѣйствительно знакомо это дѣло, а рабочіе очень его любили и охотно повиновались бы ему, — все таки самымъ рѣшительнымъ образомъ отказался отъ этого.

— Довольно и того, что мнѣ приходится сдѣлать невѣжливость, оставивъ тебя одного на цѣлый день; но больше этого отъ меня не жди. Пока есть малѣйшая возможность, ты знаешь, я не имѣю обыкновенія безпокоить друзей.

Съ этими словами онъ уѣхалъ, а Готгольдъ забралъ все что ему нужно было для живописи, для того чтобъ имѣть предлогъ оставить домъ подобно ему, и бродилъ въ лѣсу и на берегу — безцѣльно, тревожно, то тѣхъ поръ пока не вспомнилъ о слышанномъ отъ стараго рыбака Карла Петерса изъ Ралова, что кузенъ Бослафъ, ѣздившій въ Зундинъ, возвратится сегодня вечеромъ домой. Карлъ Петерсъ долженъ былъ знать это, потому что старикъ ввѣрилъ ему ключъ отъ приморскаго дома, для того чтобъ онъ зажигалъ по вечерамъ фонарь и сторожилъ ночью; да и спутникомъ кузена Бослафа былъ никто иной какъ сынъ Карла же Петерса. Вслѣдствіе этого Готтгольдъ дошелъ до приморскаго дома и сѣлъ на береговой возвышенности въ тѣни бука, чтобы выждать его; но море шумѣло у берега такъ грустно-однообразно, свѣтлое солнечное время ползло такъ медленно, — и если онъ желаетъ сказать ей, что, вмѣсто понедѣльника, рѣшилъ уѣхать изъ Доллана завтра же, то теперь самая пора.

— Барыня съ Гретхенъ въ саду, сказала хорошенькая Рика, — вы вѣдь знаете ея мѣсто.

Готтгольдъ спокойно взглянулъ на служанку, которая быстро отвернулась отъ него. Послѣднее замѣчаніе было по меньшей мѣрѣ излишне, потому-что садъ вовсе не такъ великъ, чтобы въ немъ трудно было найти кого нужно; но Рика сказала это такимъ тономъ, который непріятно коснулся Готтгольдова слуха. Ему не раза, приходило на умъ, что сѣрые сладострастные глаза этой дѣвушки съ пытливымъ выраженіемъ переносились съ него на Цеицилію, съ Цециліи на него, и что она раза два быстро входила въ комнату или просто подходила къ нимъ, и всякій разъ съ вопросомъ: не звали ли ее. Онъ вспомнилъ при этомъ отзывъ, который сдѣлала о ней Цецилія въ первый вечеръ: — она все пересказываетъ, — да пересказывать-то нечего.

Ну, ея удовольствіе кончится завтра вечеромъ, думалъ онъ теперь, медленно идя по аллеѣ изъ шпалерника къ маленькому тоже обнесенному шпалерникомъ цвѣтнику, гдѣ въ этотъ часъ обыкновенно сидѣла Цецилія съ ребенкомъ на колѣняхъ.

Грехтенъ, какъ только завидѣла его, сейчасъ же побѣжала къ нему на встрѣчу.

— Гдѣ ты былъ, дядя Готтгольдъ? Что ты мнѣ принесъ?

Онъ обыкновенно приносилъ ребенку, возвращаясь послѣ скитанья по окрестностямъ, какой нибудь рѣдкій цвѣтокъ, маленькій голышъ странной формы, или какую нибудь другую рѣдкость; сегодня онъ въ первый разъ не подумалъ объ ней. Гретхенъ приняла это очень дурно. «Я уже не люблю тебя», сказала она, возвращаясь бѣгомъ къ матери, «и мама вовсе не станетъ любить тебя!» вскричала она, сидя на колѣняхъ у матери и поднимая головку.

Готтгольдъ, поклонившись Цециліи, сѣлъ нѣсколько поодаль отъ нея на вторую скамью, какъ это онъ всегда дѣлывалъ, когда она не предлагала ему сѣсть подлѣ себя. Она и сегодня не сдѣлала этого, — а молча и почти не поднимая глазъ съ работы, подала ему руку. Это произвело на него болѣзненное впечатлѣніе; но тихонько наблюдая се, онъ замѣтилъ, что ея вѣки какъ будто бы покраснѣли. Уже не хотѣла ли она скрыть отъ него слѣды только-что пролитыхъ слезъ? скрыть то, что она могла еще плакать? что неподвижный потухшій взоръ, которымъ она, минуя его, глядѣла невидимому на ребенка, игравшаго во глубинѣ цвѣтника, — былъ не единственнымъ выраженіемъ, къ которому способны эти когда-то такъ прелестно оживленные глаза?

— Я не могу больше выносить этого, сказалъ себѣ молодой человѣкъ.

Онъ всталъ и подошелъ къ Цециліи, которая подобрала при этомъ свое платье, не смотря на то что и безъ того было довольно мѣста на большой скамьѣ.

— Цецилія, сказалъ онъ, — я почти обѣщалъ остаться до понедѣльника; но я разсудилъ, что Селльены, если они пріѣдутъ завтра, останутся здѣсь на ночь, а можетъ быть также и еще кто нибудь изъ вашихъ гостей, — а ты такъ стѣснена насчетъ помѣщенія.

— Ты хочешь уѣхать! прервала его Цецилія; — зачѣмъ не сказать этого прямо?

Когда Готтгольдъ началъ говорить, она подняла глаза съ работы и взглянула на него быстрымъ, скорбнымъ взоромъ, который пронзилъ ему сердце; но когда она заговорила, то ея голосъ былъ совершенно спокоенъ, только нѣсколько глухъ; она даже улыбнулась, принимаясь опять за работу.

— Когда ты думаешь ѣхать? прибавила она послѣ нѣкотораго молчанія, такъ какъ Готтгольдъ, не будучи въ состоянія отвѣчать, все еще молчалъ.

— Я думаю, завтра утромъ, возразилъ Готттольдъ, и ему показалось, какъ будто бы это говорилъ не онъ, а кто-то другой. — Карлъ говорилъ мнѣ, что онъ завтра утромъ пришлетъ сюда экипажъ.

— Завтра утромъ!

Она опять опустила работу на колѣна и закрыла на минуту лобъ и глаза лѣвой рукой, между тѣмъ какъ пальцы правой, лежавшей на колѣняхъ вмѣстѣ съ работою, раза два слегка вздрогнули; потомъ лѣвая рука тяжело опустилась — и Цецилія, сдвинувъ брови, неподвижно глядя впередъ, проговорила тѣмъ же самымъ глухимъ тономъ: — Какую бы я могла имѣть причину удерживать тебя?

— Можетъ быть ту, что тебѣ пріятно видѣть меня здѣсь, возразилъ Готтгольдъ.

Онъ думалъ, что она она не слыхала этого, но она слышала; она молчала до тѣхъ поръ пока не увѣрилась, что можетъ продолжать разговоръ, не заплакавъ. Она не хотѣла плакать, ей не слѣдовало плакать, и она опять овладѣла собою.

— Ты знаешь это, сказала она, — но это не причина удерживать тебя. Я очень хорошо чувствую, какъ невесела здѣсь жизнь, — какъ однообразна, какъ скучна она для всѣхъ, кто не привыкъ къ ней: а такъ легко, вънѣсколько дней, къ ней не привыкаютъ — для этого надобно годы, длинные годы. Поэтому я не приглашаю никого — я не логу представить себѣ, чтобы кто либо охотно ѣхалъ сюда; вслѣдствіе этого я и не удерживаю никого — я очень хорошо логу представить себѣ, что ему пріятно уѣхать. Почему же стала бы я обращаться съ тобой иначе, чѣмъ съ другими?

— Разумѣется незачѣмъ, если я не значу для тебя больше другихъ.

— Больше? Что это значитъ? Ты думаешь, потому-что мы рано познакомились, потому-что были друзьями, когда оба еще были молоды? Но что это значитъ! это такая юношеская дружба! И развѣ мы остаемся тѣми же, что и были? Ты еще можетъ быть, въ главномъ по крайней мѣрѣ; но я, — конечно, нѣтъ. Я такъ же мало похожа на прежнюю Цецилію, какъ дѣйствительность на наши иллюзіи. Да еслибъ и такъ — я замужемъ; женщинѣ не нужно друга. У ней нѣтъ друга, если она любитъ своего мужа; а если она его не любитъ…

— Возьмемъ этотъ послѣдній случай, сказалъ Готтгольдъ, когда Цецилія внезапно замолчала.

— Этотъ случай не такъ простъ, какъ кажется, возразила Цецилія, разсматривая стежку на своей работѣ, — тутъ можетъ быть очень много случаевъ. Такъ напримѣръ, очень можетъ быть, что онъ, несмотря на это, любитъ ее — къ вѣрной любви даже и не особенно благородная женщина рѣдко остается нечувствительною и неблагодарною; но представимъ себѣ, что онъ не любитъ ее, что онъ разлюбилъ ее, никогда не любилъ ее — вопросъ въ томъ: какого рода эта женщина. Можетъ быть она не горда и не стыдится признаваться въ своемъ несчастій другу, который можетъ сдѣлаться потомъ ея любовникомъ; или она горда и въ такомъ случаѣ она — я не знаю, что она сдѣлаетъ, но скорѣе она спрячется въ глубь земли, чѣмъ пойдетъ и скажетъ кому бы то ни было: я несчастлива!

— А если этого не нужно, если ея несчастіе написано у ней на лбу, если оно выглядываетъ изъ ея глазъ, если оно звучитъ въ каждомъ тонѣ ея голоса?

По прекрасному лицу Цециліи мелькнула какъ бы тѣнь облака; но она съ особенной тщательностью разглаживала шовъ на своей работѣ, возражая безстрастнымъ, почти равнодушнымъ голосомъ:

— Кто можетъ сказать это? Кто такъ проницателенъ, что могъ бы читать мысли человѣка у него на лбу и никогда не обманываться, никогда не дѣлать лицо другаго человѣка зеркаломъ своего собственнаго тщеславія? Но что это у насъ за гадкій разговоръ! Лучше скажи мнѣ, куда ты ѣдешь отсюда и гдѣ ты думаешь жить. Вѣдь ты не поѣдешь опять въ Италію? Мнѣ кажется, ты недавно говорилъ это.

— Благодарю тебя за твое участіе, возразилъ Готтгольдъ съ дрожащими губами; — но я еще ни на что не рѣшился. Когда я уѣзжалъ изъ Рима, у меня, конечно, было желаніе пожить, по крайней мѣрѣ хоть нѣкоторое время, на сѣверѣ и попытать, не могу ли я поселиться опять на родинѣ; опытъ не удался, и мнѣ кажется, уже не удастся.

— Это значило бы, по моему мнѣнію, рѣшать подобный вопросъ нѣсколько скоро, сказала Цецилія, — но этотъ вопросъ, конечно, важенъ только для насъ обыкновенныхъ людей; у васъ же, счастливыхъ художниковъ, родина въ концѣ концовъ — въ вашемъ искусствѣ, а его вы носите съ собой всюду, куда ни отправитесь.

— И все таки я убѣжденъ, что истинное искусство доступно для насъ только на родинѣ, возразилъ Готтгольдъ.

— То есть?

— То есть, что художникъ только у себя на родинѣ можетъ достигнуть той высоты искусства, на какую даютъ ему право его способности. Я заключаю это изъ исторіи всѣхъ искусствъ, — процвѣтавшихъ только въ такомъ случаѣ, если художники могли свободно развивать и развивали свой талантъ на тѣхъ матеріалахъ, что давала имъ та страна, гражданами которой они были, и то время, въ которое они жили (потому-что въ этомъ смыслѣ и время — родина художника), — я говорю: когда они имѣли счастье, а также конечно и силу, развивать свой талантъ на родной почвѣ и на родныхъ матеріалахъ. Я заключаю это изъ моихъ собственныхъ наблюденій, которыя показали мнѣ, что всѣ начинавшіе неумѣньемъ найти сюжета на родинѣ въ данномъ мѣстѣ и въ данное время — не были истинными художниками, но или диллетантами и простыми поклонниками искусства — или запросто шарлатанами, которые своими искусственными, лишенными истинной жизни, а слѣдовательно и истиннаго достоинства произведеніями, обманывали только толпу, только чернь интеллигенціи, къ числу которой въ сущности они принадлежали сами.

Готтгольдъ заговорилъ объ этой темѣ, которая въ эту минуту была далека отъ него, — только для того чтобъ успокоить свое собственное волненіе, по крайней мѣрѣ скрѣіть его передъ блѣдной серіозной женщиной, бывшей подлѣ него, — а потомъ, увлеченный этимъ предметомъ, говорилъ уже съ нѣкоторымъ одушевленіемъ и наконецъ съ такою свободою духа, къ которой онъ за минуту передъ этимъ не считалъ бы себя способнымъ. Такимъ образомъ и Цецилія слушала его сначала разсѣянно, потомъ все внимательнѣе, и въ ея темныхъ глазахъ засвѣтился даже лучъ прежняго огня, когда она спросила:

— А примѣняя это къ тебѣ?

— Въ примѣненіи ко мнѣ, главнымъ несчастіемъ для меня было то, что я, вслѣдствіе несчастнаго раздора съ моимъ отцомъ и другаго печальнаго воспоминанія, о которомъ теперь не стоитъ распространяться… я говорю: это было несчастіе для меня, что я нѣкоторымъ образомъ былъ изгнанъ изъ моей родины въ такую минуту, когда я всего меньше могъ обойтись безъ нея, — безъ цвѣтовъ, которые я отыскивалъ на лугахъ ребенкомъ, — безъ деревьевъ, подъ которыми игралъ отрокъ, любуясь какъ прокрадывались черезъ ихъ вершины солнечные лучи или прислушиваясь къ шуму дождя, — безъ неба, которое то улыбается такой блаженной улыбкой, а то такъ несказанно-мрачно, такъ безконечно-грустно, — безъ моря, по гладкой, освѣщенной вечернимъ сіяніемъ поверхности или по бурно-чорнымъ волнамъ котораго неслась фантазія юноши въ безоблачныя страны блаженныхъ духовъ или въ мрачное туманное царство битвъ, борьбы и ранней геройской смерти, куда стремилась его мечты. Все это — я разумѣю и дѣйствительность и мечты — могъ бы я написать на веселіе и радость другимъ людямъ, въ душѣ которыхъ я пробудилъ бы своими картинами воспоминаніе о ихъ собственномъ дѣтствѣ, отрочествѣ и юношествѣ. Что я писалъ — то вышло не изъ моей души; я не писалъ, не могъ писать этого всею моею душою — даже въ самомъ лучшемъ случаѣ это не можетъ быть ничѣмъ другимъ, какъ звонкой гремушкой.

— Зачѣмъ же вы, художники, такъ стремитесь въ далекія страны? спросила Цецилія.

Она опять вполнѣ казалась тою любознательной дѣвушкой, въ темныхъ, блестящихъ глазахъ которой не переставалъ отражаться неугомонный огонь ея духа, а съ губъ слетали то серебристый смѣхъ, то разумное слово.

— Мнѣ кажется, что это стремленіе довольно часто слѣпо и неразумно, возразилъ Готтгольдъ, — во всякомъ случаѣ я всегда совѣтывалъ бы молодому художнику не ѣздить въ Римъ до тѣхъ поръ пока онъ не будетъ твердо стоять на ногахъ, иначе онъ будетъ тамъ игрушкою тучъ и вѣтровъ. Гёте давно уже написалъ свои страницы о германской манерѣ въ искусствѣ и давно уже владѣлъ въ совершенствѣ этою манерою и искусствомъ, когда онъ отправился въ Италію; такимъ образомъ, онъ могъ подъ кедрами сада виллы Боргезе спокойно продолжать созданіе своего Фауста — и возвратиться съ умомъ обогащеннымъ сокровищами его наблюденій надъ страною и людьми и тѣмъ что дѣлалось ими въ теченіи столѣтій подъ этимъ прекраснымъ небомъ, — а все-таки остаться во глубинѣ своей художественной души тѣмъ же, что и былъ. Видишь, Цецилія, въ республикѣ искусствъ то же, что и въ государствѣ. Какой гражданинъ въ состояніи обнимать взоромъ великія отношенія государства, не изощривъ сперва этого взора на болѣе тѣсныхъ отношеніяхъ общинной жизни? кто въ состояніи сдѣлать что нибудь дѣльное для общины, не научившись сперва управлять своимъ домомъ? кто въ состояніи управлять своимъ домомъ, управлять своимъ семействомъ и руководить его, не умѣя управлять самимъ собою и руководить самого себя?

Въ то время какъ Готтгольдъ говорилъ такимъ образомъ, къ нимъ подошла Гретхенъ. Цецилія взяла ее къ себѣ на колѣни, и дитя сидѣло тамъ смирно, словно понимая, что ему не слѣдовало говорить теперь. Когда Готтгольдъ замолчалъ, она сказала: «Мама, знаешь ли, я хочу, чтобъ у меня папой былъ дядя Готтгольдъ».

Лицо Цециліи вспыхнуло какъ огонь; она сдѣлала сильное движеніе, чтобы спустить Гретхенъ съ колѣнъ, но отъ ребенка не такъ-то легко было отдѣлаться. Она обвила свою здоровую правую ручку вокругъ шеи матери и сказала, ласкаясь: «не правда ли мама, у него такіе голубые глаза, онъ всегда такъ добръ къ тебѣ, а папа часто такой гадкій, не правда ли, мама?»

Цецилія быстро встала вмѣстѣ съ ребенкомъ и сдѣлала нѣсколько шаговъ, какъ будто бы хотѣла убѣжать изъ этого мѣста. Но ея колѣни дрожали, она не могла идти дальше и должна была спустить на-земь Гретхенъ, которая, испугавшись порывистыхъ движеній матери, съ плачемъ убѣжала и черезъ минуту забыла свое горе, занявшись парой пестрыхъ бабочекъ, порхавшихъ передъ нею на грядѣ. Цецилія стояла, отвернувшись отъ Готтгольда.

— Цецилія! сказалъ Готтгольдъ.

Онъ подошелъ къ ней, онъ хотѣлъ схватить ея опущенную руку. Она обернулась — и онъ увидѣлъ передъ собою оцѣпенѣлое лицо Медузы.

— Цецилія! вскричалъ Готтгольдъ, протягивая къ ней еще разъ руки.

Она не отступила, она не двигалась, только ея оцѣпенѣлое лицо, ея полуоткрытыя губы судорожно дергались, а потомъ она заговорила, медленно роняя слова, словно послѣднія капли крови изъ смертельной раны.

— Я не нуждаюсь въ твоемъ состраданіи… слышишь? Я не давала тебѣ права сострадать, — ни тебѣ, ни кому другому; что же ты мучишь меня?

— Я не буду больше мучить тебя, Цецилія; я сказалъ тебѣ, что уѣзжаю.

— Зачѣмъ же ты не уѣзжаешь? зачѣмъ говоришь ты со мною о подобныхъ вещахъ? со мною! Ты хочешь свести съ ума — а я не хочу быть съумашедшей.

— Это безуміе, Цецилія! вскричалъ страстно Готтгольдъ. — Если ты его не любишь — а ты его не любишь, не можешь его любить! — никакой божескій, а слѣдовательно и человѣческій законъ не принуждаетъ тебя оставаться, исходить кровью и гибнуть въ несказанныхъ страданіяхъ. И какъ ты его, такъ и онъ не любитъ тебя.

— Онъ сказалъ тебѣ это?

— Нужно ли это?

— Поклянись честью, Готтгольдъ, что онъ сказалъ тебѣ это?

— Нѣтъ, но…

— А если онъ все-таки любитъ меня, и… если я люблю его? Какъ ты можешь рѣшаться говорить со мною такъ, какъ говорилъ сейчасъ! Какъ ты можешь рѣшаться уличать меня теперь во лжи своимъ молчаніемъ, унижать меня передъ самой собою! Это ли твоя хваленая дружба?

Готтгольдъ опустилъ голову и отвернулся. Гретхенъ подошла къ нему.

— Куда ты, дядя Готтгольдъ?

Онъ поднялъ ребенка, поцѣловалъ его, опустилъ его опять на-земь и ушелъ.

— О чемъ плачетъ дядя Готтгольдъ, мама? спросила Гретхенъ, хватая мать за платье. — Папа не можетъ плакать, неправда ли, мама?

Цецилія не отвѣчала; неподвижные, лишенные слезъ глаза остановились на томъ мѣстѣ, гдѣ Готтгольдъ исчезъ въ кустарникахъ.

— Навсегда, пробормотала она, — навсегда!

XII.

Подойдя къ деревянной, рѣшетчатой, осѣнненной полузасохшею липой калиткѣ, которая вела съ этой стороны черезъ колючій заборъ изъ сада, Готтгольдъ остановился и устремилъ робкій взоръ черезъ освѣщенныя солнцемъ поля на лѣсъ. Ему было бы теперь невыносимо встрѣтиться съ кѣмъ бы то ни было, можетъ быть остановиться и отвѣчать на привѣтствіе и вопросъ. Но онъ никого не видалъ; всѣ были на большой полосѣ ржи, откуда уже цѣлый день возили снопы; дорога къ близлежащему лѣсу была свободна.

Солнце страшно палило и раскаленный воздухъ дрожалъ надъ пшеницею, начинавшею уже бурѣть; крупные колосья не шевелило ни малѣйшее дуновеніе; громко стрекотали безчисленные кузнечики по обѣимъ сторонамъ узенькой тропинки, которая вела черезъ поле; большая стая полевыхъ голубей кружилась не очень высоко надъ землею, а когда они въ быстромъ какъ молнія поворотѣ бросались внизъ, то это подвижное облачко, освѣщенное лучемъ опускающагося по направленію къ деревнѣ солнца, сверкало на безоблачно-голубомъ небѣ, словно стальной щитъ.

Готтгольдъ, привыкшій жить вмѣстѣ съ природою, видѣлъ все это — и даже электрическое напряженіе атмосферы отозвалось въ немъ, но только въ согласіи съ тѣми конвульсіями, которыя сжимали его сердце. Горячія слезы въ отуманенныхъ глазахъ, выжатыя у него давеча горемъ, теперь осушилъ уже стыдъ — стыдъ неумѣнья владѣть собою, вызвавшаго эту сцену, въ которой, послѣ весьма долгихъ мучительныхъ дней, онъ все-таки разыгралъ въ концѣ концовъ недостойную роль третьяго и только узналъ, что она все еще любитъ этого человѣка, и все ея несчастіе состоитъ въ сознаніи, что этотъ человѣкъ не любитъ ее такъ, какъ она любитъ его, какъ она желала бы быть любимой. «Поклянись честью, Готтгольдъ, сказалъ онъ тебѣ это?» Какимъ отчаяинымъ тономъ воскликнула она эти слова!.. какъ страхъ услышать «да» исказилъ ея прекрасное лицо! «Это ли твоя хваленая дружба?» Да, конечно, что ей въ его дружбѣ, надоѣвшей ей еще задолго до этого, и теперь точно такъ же надоѣвшей ей, съ тою лишь разницею, что теперь онъ уже не могъ укрываться подъ маскою этой дружбы и не имѣлъ даже жалкаго утѣшенія, въ возможности уйти незамѣченнымъ, оставленнымъ безъ вниманія, какъ въ ту приснопамятную ночь.

Здѣсь у опушки лѣса, въ темнотѣ ночи, подъ старымъ букомъ лежалъ онъ, обрывая мохъ и проклиная свѣтъ, потому что увидалъ при блѣдномъ сіяніи мѣсяца двухъ любящихся! Теперь солнце ярко свѣтило на ложе скорби, какъ будто-бы хотѣло показать ему, сколько ребячества было тогда въ его страданіяхъ и что ему слѣдовало бы поберечь свое отчаяніе вотъ до этого времени! Вѣдь она была счастлива! Готтгольдъ хотѣлъ засмѣяться, но у него вырвался только стонъ, вылетѣвшій изъ его измученной груди, — глухой, болѣзненный стонъ, какъ у раненаго звѣря. Такъ онъ стоналъ, когда въ ту ночь, этой же тропинкой, онъ шелъ но душному лѣсу и деревья при сумрачномъ сіяніи мѣсяца кружились вокругъ него, словно издѣвающіяся привидѣнія. Теперь, облитые солнечнымъ сіяніемъ, они стояли съ спокойствіемъ мѣди, и какъ будто бы говорили ему: что намъ за дѣло до твоего горя, которое ты самъ себѣ создалъ, глупецъ!

И что мнѣ за дѣло до твоихъ бѣдствій! говорило море, которое теперь, когда онъ вышелъ изъ лѣсу на береговое возвышеніе, лежало передъ нимъ безъ движенія, словно оцѣпенѣвшее въ своемъ недосягаемомъ величіи. Такимъ онъ видѣлъ его когда-то послѣ полудня надъ утесами Анакапри — и оно дало ему мотивъ для одной изъ лучшихъ его картинъ; но теперь онъ подумалъ объ этомъ только мелькомъ, какъ въ горячей головѣ изнемогающаго отъ солнца путника пролетаетъ на пыльной дорогѣ воспоминаніе о прохладной лѣсной тѣни и журчащемъ ручьѣ, у котораго онъ недавно сидѣлъ.

Подъ нимъ въ маленькой, съ трудомъ выкопанной на каменистомъ берегу бухтѣ, стояли принадлежавшія помѣстью лодки. Онъ въ эти дни нѣсколько разъ катался въ той изъ нихъ что поменьше, вдоль берега, и носилъ въ карманѣ ключъ къ цѣни, посредствомъ которой она прикрѣплялась на колъ.

Шире и шире становилась тѣнь, падавшая съ берега на море, когда онъ, разсѣкая мощными ударами весла воду, началъ грести прямо къ большой бухтѣ, на самомъ крайнемъ южномъ концѣ которой стоялъ приморскій домъ, ярко освѣщенный въ эту минуту солнцемъ. Но это была не береговая тѣнь, а чорная стѣна тучъ, равномѣрной ширины вдоль всего берега, которая медленно поднималась, и острый верхній край которой пылалъ и сіялъ какимъ-то страшнымъ огнемъ. То была ужасная гроза, собиравшаяся со стороны земли. Еслибъ она разразилась, Готтгольдъ отдохнулъ бы въ борьбѣ стихій отъ томительнаго гнёта грозы собравшейся въ его душѣ! Тутъ на чорной облачной стѣнѣ сверкнулъ пламенный лучъ, еще, и еще… Съ страшною быстротою все растетъ эта чорная стѣна, гася всякій встрѣчающійся на пути ея свѣтъ на небѣ и на берегу и на морѣ, надъ которымъ свиститъ и бушуетъ теперь вѣтеръ, бороздя гладкую до тѣхъ поръ, какъ стекло, поверхность и взрывая цѣнящіяся волны.

Волны и вѣтеръ подхватили маленькую лодку Готтгольда и гнали ее передъ собою, какъ игрушку, но направленію къ морю, — даже и теперь, когда, сознавъ опасность, Готтгольдъ старался держаться берега. Послѣ нѣсколькихъ ударовъ весла, онъ понялъ, что единственная его надежда — на быстротечность этой грозы: авось она также скоро пройдетъ, какъ и пришла.

Но казалось, демоны мрака подслушали его дерзкія слова и не хотѣли уступить своей жертвы. Все шире ложилась мрачная тѣнь на шумящее море; только на самомъ концѣ горизонта свѣтлѣла еще пара бѣлыхъ парусовъ, но теперь и они изчезли во мракѣ; все выше и выше становились лѣнившіяся волны и все быстрѣе уносилась лодка отъ земли, бѣлый мѣловой берегъ которой съ вѣнчавшимъ его темнымъ лѣсомъ слился, даже для зоркаго глаза Готтгольда, въ одну сѣрую полосу. Не оставалось больше никакого сомнѣнія, что его занесетъ въ открытое море, если только волна не опрокинетъ лодки, — что могло случиться каждую минуту — и только чудомъ не случилось до сихъ поръ.

Готтгольдъ хладнокровно дѣлалъ все что могъ, для своего спасенія; онъ старательно наблюдалъ за каждой приближавшейся къ нему волной и, уклоняясь отъ нея помощью того или другаго весла, а иногда и обоихъ вмѣстѣ, держалъ качающуюся лодку бокомъ къ вѣтру. Если она повернется, все будетъ зависѣть отъ того — погрузится ли она въ воду или останется на поверхности; въ послѣднемъ случаѣ его положеніе было еще не совсѣмъ отчаянное; онъ могъ бы держаться пожалуй цѣлые часы, и когда вѣтеръ перемѣнится, его или принесетъ къ берегу или спасетъ какой нибудь мимо-плывущій корабль; но если лодка погрузится въ воду, онъ по всѣмъ вѣроятіямъ погибъ. Онъ теперь ни на минуту не могъ выпустить весла, и освободиться отъ своей одежды; а плыть долго въ полномъ костюмѣ при такомъ состояніи моря онъ, хотя и былъ превосходнымъ пловцомъ, не могъ надѣяться, тѣмъ болѣе что онъ уже началъ замѣчать въ себѣ постепенный упадокъ силъ, какъ старательно онъ ни берегъ ихъ.

Сначала понемногу, а теперь все быстрѣе, да быстрѣе. Сначала онъ легко исполнялъ самыя сложныя эволюціи, а теперь онѣ становились все тяжелѣе и тяжелѣе для его окоченѣлыхъ пальцевъ, для его ослабѣвшихъ рукъ. Все тѣснѣе и тѣснѣе становилось у него въ груди, все глуше и глуше билось его сердце, все тяжелѣе и тяжелѣе дышалъ онъ, въ горлѣ у него пересохло, въ вискахъ стучало; будь что будетъ, но онъ долженъ отдохнуть на минуту, убрать весла и предоставить лодкѣ нестись.

Въ ту же минуту маленькое суденышко начало черпать воду; Готтгольдъ предвидѣлъ это. «Это не можетъ долго длиться», сказалъ онъ самъ себѣ: «что изъ этого? Еслибъ ты могъ жить для нея, это стоило бы труда, но теперь — для кого ты умрешь кромѣ самого себя? Она конечно подумаетъ: онъ искалъ смерти и могъ бы избавить меня отъ этого. Съ моей стороны очень не любезно нестись къ землѣ въ видѣ непрошенаго трупа, — очень нелюбезно и очень глупо; но, заключая сдѣлку, надобно предвидѣть и это. Да и наконецъ дороже, чѣмъ жизнію, за глупость заплатить нельзя».

Все больше путались мысли въ отуманенномъ мозгу, въ то время какъ онъ, изнемогая отъ усталости, сидѣлъ нагнувшись впередъ, не сводя глазъ съ веселъ, машинально стиснутыхъ окоченѣвшими пальцами, и съ качающагося борта лодки, который теперь рѣзко отдѣлялся отъ сѣро-чорнаго неба и находился на одинъ футъ ниже бѣлопѣнящагося гребня мимо-катившихся волнъ. А потомъ онъ смотрѣлъ на все это, какъ на исчезающій задній планъ картины, отъ котораго ярко отдѣлялось ея лицо, но не съ болѣзненно содрогающимся ртомъ и глазами медузы, а преображенное прелестною плутовского улыбкой, какимъ оно рисовалось въ его воспоминаніи, вынесенномъ изъ чудныхъ дней молодости, и какимъ онъ увидалъ его опять давеча, на минуту.

И вдругъ имъ овладѣла безконечная грусть, что онъ долженъ разстаться съ жизнію, не любивши, не бывъ любимымъ ею, — съ жизнію, которая даже въ томъ случаѣ, еслибъ онъ только продолжалъ любить ее, было бы несказаннымъ счастьемъ, — съ жизнію, которая не принадлежала ему, которою онъ, такъ или иначе, былъ обязанъ ей, — за которую онъ, ради нея, былъ долженъ бороться до послѣдняго дыханія.

И оцѣпенѣлые пальцы еще крѣпче легли вокругъ рукоятки весла, и ослабѣвшія руки двигались и отражали, сильно напирая, ударъ высоко вздымавшихся волнъ; утомленные глаза отыскивали опять спасенія за пѣнившимися волнами, и изъ сжатой груди вылетѣлъ радостный крикъ, когда словно привлеченный невѣдомыми чарами изъ водяныхъ паровъ, которыми была наполнена атмосфера, вынырнулъ парусъ. Минуту спустя подлетѣло большое судно, съ такъ глубоко-уходившимъ въ воду бакбордомъ, что Готтгольдъ видѣлъ весь поднимавшійся изъ воды киль съ носа до кормы, а надъ высоко-выступающей подвѣтренной стороной только голову штурмана съ бѣлыми какъ снѣгъ, развѣвающимися отъ вѣтра волосами, и верхнюю часть тѣла молодаго человѣка на бушпритѣ, который держалъ въ поднятыхъ рукахъ свернутую веревку. И вотъ эта развившаяся, какъ змѣя, веревка летитъ прямо къ нему на бортъ. Онъ схватилъ ее, обвилъ вокругъ крюка. Послѣдовалъ сильный толчокъ; наполнившаяся почти до самаго края лодка качается и тонетъ подъ его ногами, но его руки уже лежатъ на борту большаго судна; двѣ сильныя руки схватываютъ его за плеча — и минуту спустя онъ шатаясь падаетъ къ ногамъ стараго Бослафа, который, протягивая ему лѣвую руку, правою сильно поворачиваетъ руль.

XIII.

Море еще не улеглось послѣ бури; но передъ закатомъ, солнце опять уже озаряло темныя волны тамъ и сямъ дрожащими лучами. Теперь въ темной синевѣ неба загорѣлись мало по малу звѣзды. Готтгольдъ глядѣлъ на нихъ, и потомъ снова обратилъ глаза на тихое лицо старика, подлѣ котораго онъ сидѣлъ подъ защитой толстыхъ стѣнъ приморскаго дома. Возлѣ нихъ мерцалъ черезъ окно свѣтъ фонаря, который, съ тѣхъ самыхъ поръ какъ кузенъ Бослафъ жилъ въ этомъ домѣ, горѣлъ тамъ каждую Божію ночь; будетъ горѣть и послѣ, когда смерть закроетъ ему глаза. Для этого самаго онъ и совершилъ путешествіе въ Зюндинъ — первое съ тѣхъ поръ какъ, шестьдесятъ пять лѣтъ тому назадъ, онъ возвратился изъ Швеціи, да ужь конечно и послѣднее. Ему таки надо было преодолѣть себя, чтобъ отказаться за столько дней отъ своихъ отшельническихъ привычекъ и снова вмѣшаться въ людскую толпу. Но такъ было нужно; — ему не слѣдовало раздумывать объ томъ: легко ли ему это будетъ или трудно. И вотъ онъ пустился въ путь съ молодымъ Карломъ Петерсомъ, сыномъ своего стараго друга, — изъ Зюндинѣ, шесть дней кряду, каждое утро являлся къ господину президенту, и каждый разъ ему отказывали, потому-что господинъ президентъ, какъ говорилъ камердинеръ, очень занятъ; а напослѣдокъ этотъ камердинеръ сказалъ ему грубымъ тономъ, чтобы онъ больше и несмѣлъ приходить. Но въ эту самую минуту президентъ вышелъ изъ кабинета и, увидивъ старика, ласково спросилъ его: кто онъ такой и что ему нужно. Тутъ кузенъ Бослафъ разсказалъ обходительному сановнику, что зовутъ его Бослафъ Бенгофъ и что онъ былъ другомъ Мальте фонъ Криссовица, вонъ и портретъ его виситъ на стѣнѣ, вѣдь онъ, кажись, приходится прадѣдомъ президенту, — а потомъ разсказалъ свою просьбу. Дѣйствительно, покойный Мальте фонъ Криссовицъ былъ однимъ изъ шести молодыхъ господъ, что были судьями въ состязаніи между Богиславомъ и Адольфомъ Венгофами, — и президентъ слышалъ еще въ молодости эту знаменитую исторію отъ своего отца, а отецъ слышалъ ее отъ дѣда, а дѣду-то разсказывалъ ее прадѣдъ. Ему казалось просто сказкой, что герой этой исторіи еще живъ, — что это тотъ самый старикъ, который сидитъ съ нимъ рядомъ на диванѣ; онъ позвалъ свою жену и дочь, представилъ ихъ ему и уговаривалъ его остаться обѣдать. Всѣ были такіе добрые и ласковые, а — что главнѣе всего — на прощаньи президентъ далъ ему свое графское слово, что то доброе дѣло, объ которомъ старикъ просилъ его, станетъ съ этихъ поръ его собственнымъ дѣломъ.

— На этихъ же дняхъ, сказалъ дядя Бослафъ, — здѣсь передъ домомъ, на высокомъ фундаментѣ изъ прибрежныхъ камней, будетъ устроенъ маякъ, и свѣтъ его будетъ хватать еще на милю дальше, чѣмъ свѣтъ моей лампы. Карлъ Петерсъ назначенъ смотрителемъ и будетъ жить со мной въ приморскомъ домѣ, который теперь уже будетъ служить караульней, а послѣ моей смерти перейдетъ въ собственность правительства. Теперь съ моихъ плечь спала великая забота. Мнѣ ужь не нужно больше, когда я утромъ гашу лампу, говорить: «будешь ли ты въ силахъ сегодня вечеромъ опять ее зажечь?»

Старикъ замолчалъ; громче трещало знамя на конькѣ береговаго дома; громче журчали волны между прибрежными каменьями. Готтгольдъ съ благоговѣйнымъ почтеніемъ смотрѣлъ на высокую фигуру девяностолѣтняго старика съ бѣлыми какъ серебро волосами, въ груди котораго сердце все еще такъ горячо билось для людей — для бѣдныхъ мореходцевъ и рыбаковъ, которыхъ онъ никогда даже не видалъ, про которыхъ онъ только и зналъ, что они плывутъ тамъ, въ темную ночь, невидимые даже для его зоркаго глаза, — и пока видятъ свѣтъ, держатся дальше отъ опаснаго берега, какъ ихъ учили тому ихъ отцы и дѣды. И этотъ старикъ, жившій только для другихъ, чья жизнь была посвящена любви къ людямъ, отъ которыхъ онъ не требовалъ и не ждалъ ни взаимной любви, ни благодарности, — сегодня рисковалъ своею жизнію, чтобы снасти его, а онъ едва ли и желалъ-то этого; вѣдь жизнь его была такъ безотрадна — онъ любилъ и не былъ любимъ. Что сказалъ бы про это старикъ? Да и понялъ ли бы еще онъ, при безграничности своей самоотверженной любви, такую своенравную и эгоистическую страсть?

— Это было моей единственной заботой, началъ опять дядя Бослафъ, — правительство сняло ее съ меня; есть у меня еще другая, но эту-то ужь никто не можетъ снять съ меня.

— Вы говорите объ ней — объ Цециліи? спросилъ Готтгольдъ съ бьющимся сердцемъ.

— Да, отвѣчалъ старикъ, — объ ней, объ Ульриковой правнучкѣ, которая во всемъ такъ похожа на свою прабабушку, только еще несчастнѣе ея. Будь моя воля, не вышла бы она замужъ за этого человѣка, но вѣдь они въ грошъ не ставили моихъ совѣтовъ.

Со старикомъ вдругъ сдѣлалась какая-то странная, ужасная перемѣна. Высокая его фигура опустилась, словно вся сила покинула его; низкій и еще за нѣсколько минутъ передъ этимъ такой сильный голосъ дрожалъ, когда послѣ короткой паузы, которую Готтгольдъ не смѣлъ прервать, старикъ продолжалъ:

— Всегда они такъ поступали. Такъ они потеряли и свои земли одну за другой, и лѣса потеряли одинъ за другимъ, и стали арендаторами тамъ, гдѣ были прежде господами, — такъ и погибли всѣ, одинъ за другимъ. И все это случилось на моихъ глазахъ, все я долженъ былъ перенести — и всегда думалъ: "ну, хуже этого, кажется, ужь не можетъ быть, " — а самое-то худшее было еще впереди. Всѣ они были пустыя, вѣтреныя головы, но дурныхъ людей между ними не было ни одного; да и въ концѣ концовъ, все это были люди, которые, въ случаѣ нужды, могли заработывать столько, чтобы жить честнымъ трудомъ. Теперь же, теперь даже старое имя угаснетъ со мною; только и осталось, что одна безпомощная женщина, промѣнявши свое имя на человѣка, который ничто иное какъ негодяй, какими были всѣ его предки; этотъ негодяй опозоритъ вмѣстѣ съ собой и ее — ее и меня!

Послѣднія слова старика едва можно было разобрать; онъ закрылъ свое морщинистое лицо старыми жилистыми руками. Готтгольдъ положилъ ему на колѣно руку.

— За чѣмъ вы такъ говорите, кузенъ Бослафъ? сказалъ онъ, — какъ можете вы обвинять себя въ несчастіи, котораго вы не въ силахъ были предотвратить? напротивъ, вы всегда были добрымъ духомъ ихъ дома!

— Добрымъ духомъ ихъ дома — Господи Боже мой!

Старикъ вскочилъ съ мѣста и быстрыми шагами пошелъ къ берегу. Тамъ онъ остановился, обратившись лицомъ къ морю; его бѣлые волосы развѣвались по вѣтру; онъ протянулъ руки къ темному морю и опять опустилъ ихъ, бормоча какія-то безсвязныя слова. Готтгольдъ подошелъ къ нему; впалъ старикъ въ ребячество или сошелъ съ ума?

— Что съ вами, кузенъ Бослафъ? спросилъ онъ.

— Кузенъ Бослафъ! вскричалъ старикъ, — ну да, кузенъ Бослафъ! такъ и онъ называлъ меня, и она, а съ ними и всѣ, а послѣ нихъ мои дѣти и дѣти моихъ дѣтей!

— Кузенъ Бослафъ!

— И другаго-то имени нѣтъ мнѣ, какъ кузенъ Бослафъ! ну да такъ и надобно, и такъ будетъ написано и на моей могильной плитѣ. А поклялся, что никто въ мірѣ не узнаетъ этого; но я не въ силахъ больше терпѣть. Если мы совершили преступленіе передъ человѣчествомъ, то хоть одинъ человѣкъ долженъ узнать объ немъ, для того чтобы простить намъ нашъ грѣхъ отъ имени человѣчества. Я всегда любилъ тебя, сегодня я спасъ тебѣ жизнь, такъ будь же ты этимъ человѣкомъ.

Онъ опять привелъ Готтгольда къ скамейкѣ.

— Ты конечно слыхалъ о томъ дѣлѣ, которое вышло у меня съ моимъ двоюроднымъ братомъ Адольфомъ изъ-за Доллана.

— Да, отвѣчалъ Готтгольдъ, — еще недавно, когда я шелъ сюда къ вамъ, мнѣ живо вспомнилось все это — и я преклонялся въ глубинѣ души передъ тѣмъ рѣдкимъ великодушіемъ, съ какимъ вы уступили это богатое имѣніе и любимую дѣвушку вашему двоюродному брату, когда узнали, что она его любитъ. Эта фонъ Далицъ, пріятельница Ульрики, передала вамъ это вечеромъ, наканунѣ рѣшительнаго дня; вѣдь такъ все это было?

— Да, отвѣчалъ кузенъ Бослафъ, — только передача-то была невѣрная; та, которая принесла мнѣ эту вѣсть, солгала, — какъ она писала мнѣ въ Швецію года черезъ два послѣ того, на своемъ смертномъ одрѣ, — солгала изъ любви ко мнѣ, надѣясь этимъ средствомъ привлечь меня къ себѣ. Несчастная покаялась въ этомъ же и Ульрикѣ, которая, такъ же какъ и я, повѣрила ея лжи, что я будто бы насмѣхался надъ нею и скорѣе соглашусь жениться на какой нибудь лапландкѣ, чѣмъ на ней. Ну, на лапландкѣ-то я не женился; но несчастная Ульрика вышла замужъ за Адольфа, и когда я вернулся назадъ, она была жена Адольфа и мать двухъ мальчиковъ. Третій ребенокъ — тоже мальчикъ — родился у нея черезъ годъ послѣ моего возвращенія. Оба старшіе умерли въ цвѣтущихъ лѣтахъ; третій остался живъ, и этотъ третій мальчикъ былъ — мой сынъ!

— Бѣдный, бѣдный человѣкъ! прошепталъ Готтгольдъ.

— Да, правда, бѣдный человѣкъ! сказалъ старикъ, — кто же бѣднѣе того человѣка, который не смѣетъ радоваться на своего ребенка, не смѣетъ назвать передъ цѣлымъ свѣтомъ своимъ то, что однакоже его, если только мы можемъ что либо на свѣтѣ считать своимъ. Я не смѣлъ дѣлать этого. Ульрика была страшно горда; она скорѣе умерла бы, чѣмъ вынесла тотъ позоръ, какимъ сопровождается нарушеніе брака. Я тоже былъ малодушенъ, малодушенъ изъ любви къ ней и къ нему — моему бѣдному, доброму, довѣрчивому Адольфу; вѣдь я съ дѣтства любилъ его, какъ брата, и онъ вполнѣ довѣрялъ мнѣ и готовъ бы былъ спорить съ цѣлымъ свѣтомъ, что я лучшій, вѣрнѣйшій другъ его. Такъ прошло два ужасныхъ года; Ульрика изнемогала въ жестокой борьбѣ между долгомъ и любовью, въ которой она не смѣла признаться, — и умерла. Держа въ своихъ рукахъ ея холодѣющую руку, я долженъ былъ дать ей клятву, что сохраню нашу тайну. Вотъ такъ-то я сдѣлался, и такъ навсегда и остался для своего ребенка и для своихъ внучатъ кузеномъ Бослафомъ. Они смотрѣли на меня немножко лучше, чѣмъ на стараго слугу, которому не хотятъ отказать, хотя онъ и бываетъ подъ часъ въ тягость; они заставляли меня разсказывать разные разности, когда бывали въ духѣ; когда у нихъ кто родился, то на крестинахъ стараго кузена Бослафа сажали за столъ, на нижнемъ концѣ; а когда везли кого нибудь изъ нихъ въ Рамминъ на кладбище, то ему позволялось ѣхать въ послѣдней каретѣ, въ случаѣ если въ ней оказывалось лишнее мѣсто. Я вынесъ все это: всѣ эти безчисленныя оскорбленія и огорченія. Я думалъ, что мое самоотверженіе и любовь къ другимъ могутъ искупить то, въ чемъ я провинился когда-то передъ своею плотью и кровью; но проклятіе все еще лежитъ на мнѣ: «Я никогда не видалъ, чтобъ праведный былъ покинутъ, или чтобъ сѣмя его питалось подаяніемъ.» Я не былъ праведнымъ, сѣмя мое будетъ питаться подаяніемъ; я столько жилъ, что мнѣ придется увидать и это.

— Никогда! вскричалъ Готтгольдъ, вскакивая съ своего мѣста, — никогда!

— Что ты хочешь дѣлать? спросилъ старикъ, — дать ему денегъ? Скажи, куда дѣвается вода, которую ты льешь между пальцами? Тоже самое и деньги въ рукахъ игрока. Я разъ принесъ ему вечеромъ деньги, скопленныя мной въ теченіи шестидесяти лѣтъ; это была не пустячная сумма, она состояла изъ арендной платы за два моихъ луга и пашни, съ процентами и процентами на проценты; на другое утро изъ всего этого у него не осталось ни гроша. Ты говорилъ мнѣ давеча, что ты сталъ богатымъ человѣкомъ; можетъ-быть ты можешь дать ему еще больше. Чтожь, онъ возьметъ столько, сколько можетъ взять, — а когда ужь больше нечего будетъ брать, онъ укажетъ тебѣ на дверь и откажетъ отъ дому, какъ онъ сдѣлалъ со мной. Онъ очень хорошо зналъ, что я не пойду на него жаловаться, что я даже и не могу на него жаловаться; вѣдь не дѣлать же мнѣ было письменнаго документа, что я подарилъ то, что у меня было, своей правнучкѣ!

— А что же Цецилія?

— Она настоящее дитя своей прабабки; она такъ горда, что не выкажетъ своего горя, а будетъ только потихоньку плакать. Знаю эти слезы издавна; они придаютъ глазамъ, которые проливаютъ ихъ по ночамъ на одинокую подушку, тотъ пристальный, полный страха взглядъ, какимъ она смотрѣла на меня, когда я послѣ этого встрѣчался съ нею — впрочемъ это случалось не часто. — Да куда же ты такъ спѣшишь?

Готтгольдъ вскочилъ съ мѣста.

— Я ужь такъ давно, такъ давно ушелъ отъ нихъ.

— А она ждетъ тебя, Готтгольдъ?

Старикъ положилъ ему руку на плечо; Готтгольдъ чувствовалъ, что онъ не спускалъ съ него своего проницательнаго взора.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — не думаю.

— Оно и лучше, возразилъ старикъ. — Довольно и одному человѣку пережить то, что пережилъ я. Когда же я опять тебя увижу?

— Я хотѣлъ ѣхать завтра рано утромъ; потомъ я еще заѣду сюда изъ Проры.

— Ну, хорошо; она и безъ того уже такъ несчастна; чѣмъ скорѣе ты уѣдешь, тѣмъ лучше.

XIV.

— Чѣмъ скорѣе я уѣду, тѣмъ лучше! повторилъ Готтгольдъ, идя по темному лѣсу. — Для кого? для меня? Моя судьба рѣшена. Для нея? — что для нея въ томъ, останусь я или уѣду? — Для него? — если ему нуженъ не я, а только мои деньги, то зачѣмъ же онъ давно не сказалъ этого? Я ихъ часто ему предлагалъ — можетъ быть не довольно ясно; у меня не доставало духу высказываться еще яснѣе — мнѣ казалось, что я этимъ какъ будто покупаю у мужа позволеніе, оставаться въ сосѣдствѣ съ его женою. Отчего онъ не хотѣлъ взять у меня? Можетъ быть онъ не довѣряетъ моей искренности? Или онъ слишкомъ гордъ для того, чтобъ взять деньги отъ меня, именно отъ меня? А между тѣмъ — кто же дастъ ему охотнѣе моего? Вѣдь это единственное, что я могъ для нея сдѣлать. Можетъ быть только этого и не достаетъ для ихъ полнаго счастья; можетъ быть его любовь — такого сорта, который цвѣтетъ подъ лучами благосостоянія и чахнетъ въ туманѣ неудачъ и заботъ. Нельзя ли снова оживить эту увядающую любовь? Это возвратитъ румянецъ на ея щеки — и она опять будетъ смѣяться тѣмъ счастливымъ смѣхомъ, какимъ смѣялась въ прежнее время.

— Однако не блестящую же роль играю я въ этой семейной драмѣ! но гдѣ же и когда роль третьяго лица бывала блестяща и благородна? Бѣдный, бѣдный старикъ, что онъ долженъ былъ выстрадать! какъ онъ долженъ страдать теперь! Но онъ страдаетъ не невинно. Только ложь есть грѣхъ, правда — никогда! Этотъ бракъ Адольфа Венгофа съ Ульрикой фонъ-Далицъ — какъ произошелъ отъ лжи, такъ ложью и остался. Вѣдь она любила другаго! и вотъ является этотъ другой; она видитъ, что онъ все еще любитъ ее, какъ любилъ всегда; въ минуту упоенія, послѣ такой долгой муки, она предается любимому человѣку; она становится его женой передъ своей совѣстью, ей слѣдовало бы сдѣлаться тѣмъ же и передъ людьми. Двойная, тройная, тысячекратная ложь въ томъ, что она не сдѣлала этого, — что одна эта минута, если бы даже она никогда и не повторилась, не заставила ее разорвать со старою жизнію и начать новую! Эта ложь преждевременно свела ее въ могилу, эту прекрасную, гордую женщину! а онъ…онъ, тщетно старался въ это безконечное время искупить свое преступленіе — преступленіе противъ правды, которую онъ выгналъ у себя изъ дому и впустилъ вмѣсто нея ложь! О, божественный геній человѣчества, живущій въ свѣтъ правды, сохрани меня отъ грѣха, самаго тяжелаго изъ всѣхъ грѣховъ — отъ лжи!

Въ просѣкѣ, пересѣкающей тропинку недалеко отъ опушка лѣса, вдругъ показалась темная фигура, въ которой Готтгольдъ, подойдя поближе, узналъ стараго управляющаго Мэллера; тотъ въ свою очередь поднялъ руки, крича:

— Слава тебѣ, Господи, такъ вы тутъ! Ну, сударь, задали же вы намъ страху!

— Я задалъ страху? кому это? чѣмъ?

— Вы! а то ктожь еще? Кому? да всѣмъ намъ, а больше всѣхъ нашей госпожѣ, она просто съ ума сходитъ! А чѣмъ! вотъ тебѣ разъ, хорошъ вопросъ! Я думаю нечего объ этомъ и спрашивать тому, кто въ эдакую страшную грозу, которая въ добавокъ идетъ къ морю, ѣдетъ въ какой-то лодчонкѣ, величиною съ орѣховую скорлупку, Богъ знаетъ въ какую даль въ море, — а старый дуралей Христіанъ глядитъ на это и думаетъ: «ну, любопытно же какъ-то онъ вернется назадъ», а самому, видно, вовсе не любопытно, потому-что онъ пошелъ себѣ преспокойно въ лѣсъ, переждалъ тамъ грозу и вотъ только полчаса назадъ прислалъ своего мальчика сказать, что лодки-то что-то не видать, — чего добраго не случилось ли какого несчастія съ госпоиномъ? — Господи, вотъ бѣда-то! Ну, и напугалась же, должно быть, наша госпожа! Вѣдь сейчасъ же прибѣжала и разослала насъ на поиски. Съ нашей госпожей нечего шутить, когда она разгорячится, какъ она ни добра вообще! И на насъ-то на всѣхъ напалъ страхъ; двое пошли въ Ралловъ узнать не занесло ли васъ туда, еще двое побѣжали въ Нейгофъ, а я шелъ было къ береговому дому, да хотѣлъ поговорить съ старымъ господиномъ, который конечно вернулся сегодня домой, что намъ дѣлать. Госпожа сама хотѣла сюда идти, да я ее не пустилъ.

— Гдѣ же она теперь?

— Да она должно быть еще тутъ на полѣ, отвѣчалъ Мэллеръ, указывая влѣво, — я сейчасъ оттуда.

— А давно ушли другіе?

— Вмѣстѣ со мной; пожалуй я еще могу вернуть ихъ.

Съ этими словами Мэллеръ вошелъ въ лѣсъ, громко клича по именамъ разбѣжавшихся слугъ, между тѣмъ какъ Готтгольдъ быстро пошелъ но тропинкѣ, которая черезъ нѣсколько минутъ привела его къ опушкѣ лѣса, гдѣ въ открытомъ поле стоялъ старый букъ. Изъ-за большихъ темныхъ облаковъ, мѣсяцъ бросалъ на поле тусклый, неровный свѣтъ. Это была полоса ржи, съ которой сегодня свозили снопы. Нагруженная повозка только-что тронулась съ мѣста, двѣ другія еще нагружали; но, какъ показалось Готтгольду, работа шла довольно вяло, онъ слышалъ голоса работниковъ, объ чемъ-то оживленно говорившихъ между собой, и видѣлъ какъ они собирались маленькими группами тамъ и сямъ между копнами, которыхъ тянулись еще нѣсколько рядовъ у опушки лѣса. Готтгольду была очень непріятна мысль, что такую спѣшную работу прервали изъ-за него, или хоть только исполняли не такъ усердно. Онъ поспѣшилъ къ работникамъ. Цециліи онъ не видалъ, хотя могъ довольно ясно разсмотрѣть всю сцену; вѣрно она уже вернулась домой.

Но когда онъ приблизился къ буку, то со скамейки, окружавшей могучій стволъ, поднялась чья-то бѣлая фигура, сидѣвшая тамъ съ закрытымъ руками лицомъ, и испугавшаяся въ эту минуту быстро приближающихся шаговъ.

— Ради Бога, Мэллеръ, вы ужь вернулись? Что онъ?

— Это я самъ, Цецилія… милая, возлюбленная Цецилія!..

— Готтгольдъ!

Она бросилась къ нему на грудь, онъ держалъ въ своихъ объятіяхъ ея мягкій молодой станъ, ближе и ближе прижимавшійся къ нему; ея нѣжныя губы дрожали на его губахъ въ долгомъ, трепещущемъ страстью поцѣлуѣ.

— Это вы? неожиданно послышался какъ разъ подлѣ нихъ голосъ Карла Брандова.

Онъ точно выросъ изъ-подъ земли. Конечно за копнами не видно было какъ онъ подходилъ къ нимъ, тѣмъ болѣе что послѣдняя изъ нихъ стояла возлѣ самаго бука, подъ спускающимися внизъ вѣтвями. Но и подходящему могло быть видно въ этой темнотѣ только свѣтлое платье Цециліи. Тѣмъ не менѣе Готтгольду слышалось въ громкомъ смѣхѣ этого человѣка что-то странное, а въ его звонкомъ голосѣ — неслыханныя до сихъ поръ, отвратительно-крикливыя ноты, когда, размахивая, по своему обыкновенію, во всѣ стороны хлыстомъ, онъ кричалъ: «Я все слышалъ; вѣдь я всегда говорилъ, я всегда говорилъ: стоитъ мнѣ только повернуться спиной, какъ сейчасъ же случится что нибудь такое, чего иначе ни какъ бы не случилось. Ужь я-то не допустилъ бы тебя бѣгать, такимъ образомъ, тѣмъ болѣе что я началъ уже перевозку ржи въ житницу. Вотъ штука-то будетъ, если опять пойдетъ дождь, а вѣдь похоже на это, да и завтра тоже должно быть будетъ дождь. Тогда вмѣсто житницы отправляй все это прямо на тотъ дворъ, гдѣ мы собираемъ удобреніе. Раньше недѣли сюда никто не поѣдетъ, а тогда все ужь погніетъ.»

— Ну нѣтъ баринъ, это вовсе еще не такъ худо, сказалъ Мэллеръ. — У насъ и безъ того ужь нѣтъ мѣста въ житницѣ; мы сложимъ тутъ скирдъ и все пойдетъ какъ нельзя лучше.

— Разумѣется, ты всегда все знаешь лучше меня!

— Я хотѣлъ было класть его передъ житницей, но Генрихъ Шеель не хотѣлъ объ этомъ и слышать и сказалъ, что вы сами…

— Такъ, опять я!.. какихъ бы тамъ глупостей ни натворили, а виноватъ я, скоты вы этакіе!

Готтгольду не въ первый разъ приходилось слышать, какъ Карлъ Брандовъ бранится съ своими рабочими, но никогда еще поводъ къ брани не былъ такъ ничтоженъ, а вина не лежала такъ очевидно на его сторонѣ. Готтгольдъ самъ слышалъ, что, выѣзжая сегодня утромъ, онъ наказывалъ Генриху Шеелю, чтобы начинали возить со стороны лѣса. Не пьянъ ли онъ? Или ужь не видѣлъ ли онъ больше, чѣмъ хотѣлъ показать? Не вздумалъ ли онъ вымѣщать свой ревнивый гнѣвъ на невинныхъ людяхъ? Или, можетъ быть, это только прологъ, репетиція предстоящаго впереди объясненія, помощію которой онъ пытается усвоить себѣ тонъ обиженнаго и оскорбленнаго?

Готтгольда пугало не это объясненіе, а мысль, что оно можетъ произойти въ присутствіи Цециліи. Ему хотѣлось, чтобы любимая женщина была теперь далеко, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, необходимость напередъ услышать отъ нея хоть одно слово, что все это не пустой сонъ а дѣйствительность, — что въ этотъ поцѣлуѣ, который еще горитъ на его губахъ, она отдала себя ему, — что онъ имѣетъ право дѣйствовать и рѣшать за нее.

Но желаніе вызвать Брандова на объясненіе дѣлало его робкимъ и неловкимъ. Если она сама, подъ вліяніемъ тѣхъ же причинъ, будетъ избѣгать его, — ему не удастся исполнить своего намѣренія. Брандовъ шелъ между ними, онъ долженъ былъ самъ разсказать свое приключеніе; Брандовъ бранилъ кузена Бослафа, стараго чорта, отъ котораго и въ водѣ-то не спрячешься: нѣтъ никакого сомнѣнія, что и всю эту сцену-то, вмѣстѣ съ бурей и со всѣмъ прочимъ, онъ самъ же и устроилъ, чтобы ему было что спасать. При другихъ обстоятельствахъ Готтгольдъ не оставилъ бы безъ возраженія подобныхъ насмѣшекъ Брандова, сопровождаемыхъ къ тому же презрительнымъ смѣхомъ; но теперь Брандовъ могъ говорить все, что ему угодно и какъ угодно. Тутъ Брандовъ ударилъ его по плечу и воскликнулъ: "ужь ты не сердись, Готтгольдъ, а только терпѣть не могу стараго проныру и имѣю на то свои причины. Или ты господинъ въ своемъ домѣ, или нѣтъ. Дѣлить свою власть съ человѣкомъ, который всюду суетъ свой носъ и конечно всегда все знаетъ лучше тебя, — это нейдетъ, для меня покрайней мѣрѣ нейдетъ. Какъ это мы въ школѣ учили? «одинъ будь властелиномъ»! Ты пожалуй помнишь еще греческій текстъ; я же, грѣшный человѣкъ, радъ, что хоть по нѣмецки-то это запомнилъ.

Они подошли къ дому. Готтгольдъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ Брандова; онъ держалъ его въ дверяхъ, разсуждая о какомъ-то сельско-хозяйственномъ предметѣ. Цецилія, между тѣмъ, вошла въ домъ. Подошелъ Генрихъ Шеель съ жалобой на управляющаго, что тотъ опять велѣлъ сегодня запречь каретную лошадь въ рабочую повозку; Брандовъ взбѣсился. Готтгольдъ пробормоталъ, что ему надо переодѣться, и проскользнулъ въ домъ. Но въ общей комнатѣ онъ нашелъ только хорошенькую Рику; она накрывала ужинать, и какъ ему показалось, насмѣшливо поглядывала на него, въ то время какъ онъ перелистовывалъ газеты, лежавшія на столѣ, передъ диваномъ. Дѣвушка вышла, но тотчасъ же опять вернулась какъ будто бы убирать въ шкафу; ей очевидно хотѣлось остаться въ комнатѣ. Наконецъ Готтгольдъ въ самомъ дѣлѣ пошелъ къ себѣ комнату, чтобы перемѣнить платье, только коекакъ просохшее въ приморскомъ домѣ. Но его дрожавшія руки почти отказывались служить ему. Была ли то лихорадочная дрожь нетерпѣнія передъ рѣшительнымъ шагомъ, или онъ въ самомъ дѣлѣ болѣнъ отъ непомѣрнаго напряженія силъ во время бури? «Только бы не заболѣть теперь», бормоталъ онъ: «только бы не теперь, когда я не принадлежу больше себѣ, когда вся моя жизнь, каждое дыхапіе, каждая капля крови принадлежитъ ей»!

Тутъ до него долетѣлъ снизу голосъ Брандова, онъ съ сердцемъ громко кричалъ на кого-то. Не на Цецилію ли? можетъ быть гнѣвъ, съ трудомъ сдерживаемый до сихъ поръ, разразился? Неужели эта драма разыграется передъ людьми?

Въ одно мгновеніе Готтгольдъ выбѣжалъ изъ своей комнаты и спустился по длинной темной лѣстницѣ внизъ. Но къ счастью, страхъ его оказался неосновательнымъ. Цецилія прислала сказать, что она очень устала и не выйдетъ къ ужину. Брандовъ сердился зачѣмъ въ такомъ случаѣ не накрыли столъ въ его комнатѣ, гдѣ ему никто не мѣшаетъ и онъ никого не безпокоитъ. Неужели Рика никогда не поумнѣетъ? Рика нагло отвѣчала, что умнѣть надобно не ей, а другимъ, и какъ тутъ прикажете знать что дѣлать, когда сейчасъ приказываютъ дѣлать одно, а черезъ минуту другое. Брандовъ велѣлъ ей замолчать. Дѣвушка презрительно засмѣялась: разумѣется, всего спокойнѣе зажать людямъ ротъ; да вѣдь и это не на долго.

И стоитъ только ей захотѣть говорить, такъ ужь она заговоритъ, и тогда другимъ придется худо.

— Уберешься ли ты вонъ?! неистово закричалъ Брандовъ.

Дѣвушка отвѣчала но это еще болѣе дерзкимъ смѣхомъ и пошла къ двери, которую съ шумомъ захлопнула за собой.

— Вотъ что выходитъ, когда бываешь съ ними слишкомъ добръ! вскричалъ Брандовъ, залпомъ выпивая стаканъ вина, который онъ нашелъ себѣ твердой рукой.

Онъ при этомъ украдкой взглянулъ на Готтгольда, смотрѣвшаго ему въ лицо. Что бы значила эта сцена? Что такое могла бы сказать эта дѣвушка, еслибы захотѣла? Не имѣла ли она на своего господина правъ, которыхъ тотъ не могъ не признавать? Не попалось ли ему тутъ въ руки неожиданное оружіе, которое можетъ быть ему полезнымъ въ настоящее время? Конечно это неблагородное оружіе; но можетъ быть оно не слишкомъ неблагородно въ борьбѣ съ этимъ человѣкомъ, который, будучи мужемъ такой женщины, не пренебрегъ и прислужницей?

Тѣмъ не менѣе, Готтгольдъ далъ себѣ слово не начинать самому битвы; онъ хотѣлъ сколько возможно отдалить ее до тѣхъ поръ, пока не уговорится съ Цециліей о томъ какъ поступать дальше. И это повидимому было возможно; къ тому же Готтгольдъ скоро сталъ даже сомнѣваться, чтобъ у Брандова могло быть что нибудь кромѣ одного темнаго подозрѣнія, котораго онъ не могъ или не смѣлъ высказать. Можетъ быть онъ теперь пилъ для храбрости, наливая себѣ стаканъ за стаканомъ и принося изъ сосѣдней съ его спальней комнаты бутылку за бутылкой; можетъ быть онъ хотѣлъ дать хоть какой нибудь исходъ своей безсильной злобѣ, накинувшись теперь на кузена Бослафа, стараго проныру, который своимъ вѣчнымъ вмѣшательствомъ отравлялъ ему всю жизнь, пока наконецъ онъ совсѣмъ не отказалъ ему отъ дому, — а потомъ опять принявшись говорить о своихъ жалкихъ, какъ онъ выразился обстоятельствахъ, въ которыхъ впрочемъ онъ гораздо меньше виноватъ, чѣмъ другіе люди.

— Правда, вскликнулъ онъ, — въ своихъ путешествіяхъ я истратилъ больше, чѣмъ какой нибудь портной или сапожникъ, да и послѣ этого я точно такъ же былъ не въ состояніи отказаться отъ привычекъ порядочнаго человѣка; но главная причина моего сквернаго положенія — это все-таки моя женитьба. Пожалуйста не смотри на меня такими удивленными глазами, — я очень хорошо понимаю, что тебѣ иначе нельзя; какъ старый партизанъ Венгофовъ ты можешь возражать мнѣ что тебѣ угодно — это тебѣ, милый другъ, ничуть не поможетъ! знаю я отличнѣйшимъ образомъ, какъ было все дѣло! Я ничего не говорю о благородномъ Куртѣ — два — три университетскихъ долга, что я долженъ былъ заплатить за него, въ сущности бездѣлица; но старичина, замѣчу мимоходомъ, вовсе не былъ такъ старъ еще, чортъ возьми, чтобъ не находить удовольствія въ хорошихъ вещахъ этого міра, — старичина былъ бѣдовый тестюшка. Я не говорю о томъ, что я сдѣлалъ на свой счетъ приданое — Богъ мой, въ такое время рады снять съ неба звѣзды, чтобы рарядитьвънихъ возлюбленную! — мнѣ право не жаль было денегъ на нѣсколько блестящихъ бездѣлушекъ и тому подобную дрянь, еслибы этимъ все и кончилось, Но вышло-то не такъ. Въ два года, которые еще послѣ этого прожилъ мой милый тестюшка, я передавалъ ему до десяти тысячъ талеровъ наличными деньгами, да покрайней мѣрѣ столько же уплатилъ за него, послѣ его смерти, долгу. Это, mon cher, порядочный кушъ, особенно для того, у кого у самого нѣтъ ничего лишняго; такъ вотъ мой прекрасный Далицъ и пошелъ къ чорту, и я еще былъ радъ-радёхонекъ, что могъ пристроиться хоть здѣсь, въ Долланѣ; а въ одинъ прекрасный день и Долланъ пойдетъ туда же. Ныпче безъ своего собственнаго состоянія не удержишь самой лучшей аренды, а достопочтенные господа С. Юргенскаго попечительнаго совѣта ставятъ мнѣ такія же закрючки, какъ и моему покойному тестю, а вѣдь и онъ-то не могъ справиться съ нимъ. Но къ чему это говорю я подобные пустяки такому благоразумному господину, какъ ты! Все равно, помочь мнѣ ты не можешь; да еслибы даже ты и могъ помочь, такъ не у добрыхъ друзей слѣдуетъ намъ искать себѣ помощи, а скорѣе у добрыхъ враговъ.

Брандовъ громко засмѣялся и, вскочивъ со стула, началъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ и вдругъ остановился передъ шкафомъ съ оружіемъ, сорвалъ съ гвоздя пистолетъ и съ взведеннымъ куркомъ, повернувшись на каблукахъ къ Готтгольду, вскликнулъ:

— Къ несчастію, слишкомъ часто добрые друзья то же самое что добрые враги, такъ что и не отличить ихъ другъ отъ друга. Какъ ты думаешь?

— Бываетъ, спокойно отвѣчалъ Готтгольдъ, — но ты лучше бы повѣсилъ пистолетъ назадъ въ шкафъ; твоя рука сегодня не совсѣмъ тверда для такихъ игрушекъ, пожалуй еще случится какое нибудь несчастіе.

Готтгольдъ рѣшился ни въ какомъ случаѣ не начинать сегодня объясненія съ полупьянымъ человѣкомъ, не уступать его угрозамъ (если только это была съ его стороны угроза) и не позволять вырывать у себя тѣхъ денегъ, которыми приходилось ему поплатиться, чтобы выкупить безнаказанность всего остальнаго.

Отъ Брандова не скрылось выраженіе спокойной рѣшимости на лицѣ его гостя; онъ опустилъ поднятое оружіе, положилъ его въ сторону, подошелъ къ столу и, бросившись на стулъ, сказалъ:

— Ты правъ! Дѣйствительно, могло бы случиться несчастіе, но ни одна душа не пожалѣла бы объ этомъ; да, наконецъ, если бы я и пустилъ себѣ пулю въ лобъ, это было бы какъ нельзя послѣдовательнѣе. Ты счастливецъ! Ты съ ранней молодости долженъ былъ работать и много учился; вдругъ тебѣ еще точно съ неба сваливается огромное состояніе, чисто лишнее! Я же…я никогда не работалъ, никогда не учился и теряю состояніе; а безъ него я — ничтожество, больше чѣмъ ничтожество: посмѣшище для всѣхъ кто меня зналъ, воронье пугало для разноцвѣтныхъ пташекъ, для всѣхъ съ кѣмъ былъ до сихъ поръ на равной ногѣ, если только не выше, — и всѣ-то они оставятъ теперь несчастную общипанную ворону на произволъ судьбы. О, чортъ возьми!

Онъ такъ ударилъ по столу стаканомъ, что разбилъ его.

— Э, дѣло не стоитъ того, чтобъ выходить изъ себя! Долженъ же быть всему конецъ, и какъ бы тамъ надъ мной ни издѣвались, никто не можетъ сказать, чтобъ я не насладился жизнію. Всю свою жизнь я пилъ самыя лучшія вина, ѣздилъ на самыхъ быстрыхъ рысакахъ и цѣловалъ самыхъ хорошенькихъ женщинъ. Вѣдь и ты, Готтгольдъ, знатокъ въ этомъ; навѣрное, ты дѣлалъ то же самое, конечно но своему, потихоньку! Да, ты всегда былъ, у, какая тонкая штука! такъ что я еще въ школѣ питалъ чертовское уваженіе къ твоей ловкости. Э, не бѣда, и я тоже не совсѣмъ дуракъ, а умные люди, какъ ты да я, всегда съумѣютъ поладить; только отъявленные дураки вцѣпляются другъ другу въ волосы — дураки, глупые мальчишки, какими мы были тогда! Помнишь? Терцъ, квартъ, квартъ, терцъ! ха, ха! ха! Теперь съ нами такой штуки уже не можетъ случиться. Чокнемся-ка, старый товарищъ! чокнемся за доброе товарищество.

Онъ протянулъ ему полный стаканъ.

— Мой стаканъ пустъ, сказалъ Готтгольдъ, — да и бутылка также. Пора спать, мы уже вдоволь пили.

Онъ вышелъ изъ комнаты, прежде чѣмъ Брандовъ успѣлъ возразить ему.

Когда дверь затворилась за нимъ, Брандовъ сдѣлалъ прыжокъ, словно дикій звѣрь, бросающійся за своей добычей, остановился посреди комнаты и, оскаливъ свои бѣлые зубы и грозя въ дверь, сказалъ:

— Негодяй проклятый! Крови, крови твоей хочу, я по каплѣ выжму ее изъ тебя. Но прежде мнѣ нужны твои деньги.

Поднятыя руки опустились; онъ, шатаясь, дошелъ до стола и сѣлъ у него, нодперевъ обѣими руками свою пылающую голову; онъ кусалъ себѣ губы до того, что изъ нихъ выступала кровь, придумывалъ преступленіе за преступленіемъ, одно ужаснѣе другаго, но ни одно изъ нихъ не вело къ цѣли. Вдругъ онъ выпрямился, изъ груди у него вырвался хриплый смѣхъ. Хорошо же! она сама должна потребовать ихъ отъ него, и то послужитъ средствомъ принудить ее къ этому. Мщеніе, полное мщеніе! И притомъ ни малѣйшей опасности! только бы эта дѣвка не разболтала! она ужь не разъ грозила этимъ, а сегодня была наглѣе чѣмъ когда нибудь; но вѣдь завтра должно все кончиться, — а ночью мало ли что можно устроить!

Въ эту ночь, — Готтгольдъ не помнилъ времени и лежалъ одѣтый, съ бьющимися висками, безъ сна и въ тоже самое время какъ бы въ странномъ снѣ, низвергнувшемъ его съ высоты неземнаго блаженства въ бездну безъисходной тоски и горя, — въ эту ночь Готтгольду послышался, вмѣстѣ съ шумомъ деревьевъ у его окна и стукомъ дождя въ стекла, звукъ, который вдругъ заставилъ его подняться на постели и, сдерживая дыханіе вслушиваться въ ночную тишину. То былъ какъ будто женскій крикъ; онъ могъ выходить только изъ комнаты подъ нимъ, гдѣ спала Цецилія — одна съ ребенкомъ. Одинъ прыжокъ — и онъ былъ уже у окна. Вѣтеръ и дождь били ему въ лицо; но все-таки, не смотря на вѣтеръ и дождь, онъ услыхалъ голосъ Карла Брандова, раздававшійся то громче, то тише, какъ бываетъ это у человѣка, увлеченнаго страстью и въ тоже время усиливающагося сдержать себя. Въ промежуткахъ ему казалось, что онъ раза два слышалъ ея голосъ; но можетъ быть это только его разгоряченная до безумія фантазія наполняла паузы, въ продолженіе которыхъ не было слышно ненавистнаго голоса. Супружеская сцена въ спальнѣ жены! она не можетъ, не смѣетъ запереть своей двери; она должна выслушивать безумныя рѣчи бѣшенаго, пьянаго человѣка — и не можетъ отвѣчать ему ничѣмъ кромѣ слезъ.

— Переносить все это, и только безпомощно ломать себѣ руки! Это хуже смерти! бормоталъ Готтгольдъ, — Зачѣмъ я не заговорилъ? Теперь ужь все могло бы быть кончено! Развѣ молчать тамъ гдѣ нужно говорить — не значитъ лгать? и не есть ли это самая ужасная, самая отвратительная ложь? Неужели же здѣсь всѣ должны лгать, злые и добрые? Завтра утромъ! О, хоть бы поскорѣе наступило это утро, если только возможно утро послѣ такой ночи!

Почти безъ памяти, рыдая, бросился онъ на кровать и уткнулъ голову въ подушки, не помня себя. Вдругъ онъ опять вскочилъ. Что это? словно слышатся чьи-то шаги, словно кто-то осторожно потихоньку крадется на верхъ? Не къ нему ли? Можетъ быть съ орудіемъ убійства въ рукахъ? Все равно! — и слава Богу!

Готтгольдъ подскочилъ къ двери и распахнулъ ее. Все было тихо, тихо и темно. Лѣстница шла внизу какъ разъ въ серединѣ между обоими фронтонами; слышанные имъ осторожные шаги направились безъ сомнѣнія не въ его сторону, а въ другую, гдѣ противъ его комнаты находились двѣ другія, поменьше; одна изъ нихъ, но лѣвую руку, стояла пустая, а другая была отведена для хорошенькой Рики. Вдругъ изъ этой послѣдней комнаты мелькнулъ, сквозь дверную щель, слабый свѣтъ, и тотчасъ же опять погасъ; потомъ въ тишинѣ раздался смѣхъ, и такъ же быстро смолкъ, словно кто-то быстро зажалъ рукою смѣющійся ротъ.

Готтгольдъ заперъ дверь; онъ уже не хотѣлъ больше ни видѣть ни слышать.

XV.

За темной, дождливой ночью наступило сѣрое, пасмурное утро. Собираясь по временамъ мрачными тучами, безконечныя массы тумана, тянувшіяся со стороны моря, поднимались такъ высоко, что доходили почти до верхушекъ тополей, то наклонявшихся отъ рѣзкаго вѣтра къ промокшимъ соломеннымъ крышамъ амбаровъ, то снова гордо выпрямлявшихся, или сердито встряхивавшихъ вѣтвями.

І'оттгольдъ стоялъ у окна въ общей комнатѣ и мрачно смотрѣлъ на эту грустную картину. Только къ утру, почти противъ воли, онъ заснулъ на часокъ; но мысль о предстоящемъ угнетала его душу тяжелѣе физической усталости. Какъ ни ужасна была ночь, но все-таки по временамъ утѣшительно мелькали во мракѣ звѣзды надежды; теперь же ему думалось, что сумрачный день насталъ только для того, чтобы сказать ему: «это пустое безобразное существованіе называется жизнію, вотъ она дѣйствительность; что мнѣ за дѣло до твоихъ грезъ!» Сойдя внизъ, онъ чуть не съ ужасомъ смотрѣлъ на приготовленія, какія дѣлались для гостей въ большой, обыкновенно почти не обитаемой залѣ, выходящей въ садъ, — и слышалъ, какъ съ другаго конца длинной галлереи доносился изъ кухни звонъ кострюль и громкіе разговоры прислуги; работникъ выдвигалъ изъ сарая экипажъ, который долженъ былъ привезти гостей изъ Проры. Все это шло своимъ чередомъ, какъ будто сегодня такой же день что вчера, завтра все будетъ какъ сегодня, ничего не случилось и ничего не можетъ случиться такого, что помолодило бы этотъ старый свѣтъ и сдѣлало бы его такимъ же раемъ, какъ въ первые дни его созданія. Но что же это такое! вѣдь это не сонъ; вѣдь это было на самомъ дѣлѣ; не можетъ же оно разсѣяться, какъ туманъ! надо чтобы оно приняло образъ, вышло изъ хаоса, хотя бы даже помощію жаркой борьбы — все равно, лишь бы не пропало!

Это томительное бездѣятельное ожиданіе было ужасно. Она должна была знать, что онъ стоялъ тутъ уже полчаса и ждалъ ее, ждалъ ея слова, одного только взгляда, который сказалъ бы ему: я принадлежу тебѣ, такъ же какъ ты мнѣ; вѣрь въ меня, какъ я въ тебя. Отъ чего она не шла? Минута была самая удобная, какой, можетъ быть, не выдастся въ цѣлый день: Брандовъ только передъ этимъ прошелъ черезъ дворѣ къ конюшнямъ, какъ онъ дѣлалъ каждое утро; утренній завтракъ стоялъ на столѣ; обыкновенно въ это время они проводили съ полчаса вдвоемъ безъ помѣхи — а сегодня, сегодня она оставляетъ его одного!

Имъ овладѣло невыразимое нетерпѣніе; онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, каждую минуту обращая глаза на дверь, черезъ которую сегодня ночью входилъ и выходилъ другой, тогда какъ для него она была заперта; онъ напряженно прислушивался къ каждому звуку. Но ничего не было слышно, — ничего, кромѣ соннаго жужжанія мухи; даже стѣнные часы въ старинномъ высокомъ деревянномъ футлярѣ сегодня не шли, стрѣлка остановилась ночью.

Онъ прижалъ руки къ своимъ бьющимся вискамъ; ему казалось, что онъ сойдетъ съ ума, если еще продлится эта мука. Потомъ ему пришла мысль, ужаснѣе всѣхъ прежнихъ. Можетъ быть она боится его? Можетъ быть стыдъ удерживаетъ ее отъ встрѣчи съ человѣкомъ, на груди котораго билось вчера ея сердце, чей поцѣлуй она приняла и возвратила? Нѣтъ, нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Что бы ни удаляло ее отъ него, только не это, никакъ не это! Думать такъ — значитъ оскорблять ее, гордую женщину! Она способна скорѣе умереть, чѣмъ согласиться на безчестную жизнь. Можетъ быть она больна при смерти, безъ помощи, одна…

Въ эту минуту послышался голосокъ Гретхенъ: «мама, я хочу съ тобой, возьми меня съ собой къ дядѣ Готтгольду, я хочу поздороваться съ дядей Готтгольдомъ», а потомъ тихій, уговаривающій голосъ Цециліи; дверь отворилась — и она вошла.

Готтгольдъ бросился къ ней, но успѣлъ сдѣлать только нѣсколько шаговъ. Она подняла обѣ руки съ выраженіемъ трогательной мольбы, и та же трогательная мольба выражалась въ ея большихъ, полныхъ слезъ глазахъ и въ каждой чертѣ прелестнаго, покрытаго смертельной блѣдностью лица. Съ этимъ молящимъ жестомъ она подошла къ нему и наконецъ дрожащими губами, едва слышно, проговорила:

— Простишь ли ты меня, Готтгольдъ?

У него не было силъ отвѣчать; этотъ жестъ, это выраженіе, эти слова — все это говорило ему, что, такъ или иначе, для него все погибло.

Ему стало страшно больно, а потомъ сердце его закипѣло отъ гнѣва; онъ захохоталъ.

— Такъ вотъ твое мужество, вотъ все на что у тебя достало силы!

Руки ея опустились, вѣки сомкнулись, но всему лицу прошла судорожная дрожь, она трепетала всѣмъ тѣломъ.

— Нѣтъ, Готтгольдъ, не все. Но благодарю тебя за то, что ты такъ сердишься; иначе я не могла бы этого сдѣлать. Нѣтъ, не смотри на меня такъ! Лучше смѣйся, какъ ты сейчасъ смѣялся! Что же дѣлать человѣку какъ не смѣяться, когда любящая его, какъ онъ полагаетъ, женщина приходитъ и говоритъ…

— Не нужно, вскричалъ Готтгольдъ, — зачѣмъ говорить? это непостижимо, но понятно и безъ словъ.

Онъ пошелъ къ двери.

— Готтгольдъ!

Въ голосѣ ея слышалось отчаяніе; молодой человѣкъ оставилъ ручку двери.

— Цецилія, можетъ ли это быть? И испугалъ тебя своей горячностью, этого никогда больше не будетъ. Скажи мнѣ только одно слово; скажи, что любишь меня, и я перенесу все остальное; — все остальное для меня ничего незначитъ; все это придетъ само собою; по отпустить меня такъ — нѣтъ, ты не сдѣлаешь этого!

Напрасно искалъ онъ въ ея лицѣ отвѣта. Всѣ ея черты словно застыли въ какой-то странной, ужасной улыбкѣ.

— Нѣтъ, сказала она, — такъ не отпущу; не отпущу до тѣхъ поръ, пока ты не дашь мнѣ, обѣщанія, что спасешь моего мужа, котораго я люблю его и уважаю и съ которымъ я не могу и не хочу разстаться.

Она выговаривала слова медленно, беззвучно, какъ выученный наизуетъ урокъ, и вдругъ остановилась, какъ спутавшаяся школьница.

— Что значитъ эта комедія?

Въ эту минуту отворилась дверь изъ спальни, показалась кудрявая головка заглядывающей Гретхенъ, а потомъ и сама она прыгнула къ матери. Цецилія прижала ребенка къ себѣ; вмѣсто прежней блѣдности ея лицо покрылось яркимъ лихорадочнымъ румянцемъ, и она торопливо продолжала: «онъ банкротъ, если только ты не спасешь его. Дѣло въ… въ…»

Она выпустила Гретхенъ, и схватилась руками за лобъ.

— Мама! Мама! закричала Гретхенъ и принялась громко плакать, когда Готтгольдъ повелъ шатающуюся Цецилію къ ближайшему стулу.

— Что такое съ моей женой? спросилъ Брандовъ.

Готтгольдъ не слыхалъ, какъ тотъ вошелъ. Цецилія при первомъ звукѣ его голоса высвободилась изъ рукъ Готтгольда и стояла теперь между нимъ и своимъ мужемъ, безъ опоры, прижавъ къ себѣ ребенка, блѣдная какъ смерть; но лицо ея выражало страшную рѣшимость, а въ тихомъ голосѣ слышалась твердость, когда, поднявъ глаза на мужа, она сказала:

— Онъ знаетъ и сдѣлаетъ все.

Она обратилась къ Готтгольду.

— Неправда ли, Готтгольдъ, ради нашей старой дружбы, ты это сдѣлаешь?.. Прощай, Готтгольдъ: мы больше не увидимся.

Она протянула ему холодную, какъ ледъ, руку, взяла на руки Гретхенъ и не оборачиваясь вышла изъ комнаты: а Гретхенъ, протянувъ черезъ ея плечо свои рученки Готтгольду, кричала: «принеси мнѣ сегодня что нибудь хорошенькое, дядя Готтгольдъ! Слышишь, дядя?»

XVI.

— Какъ это женщины изъ всего дѣлаютъ трагедію! воскликнулъ Брандовъ. — Да это просто мука! сама вызвалась, а теперь — впрочемъ развѣ отъ нихъ можно требовать послѣдовательности?

— А чего ты требуешь отъ меня? спросилъ Готтгольдъ.

Онъ сѣлъ къ столу, а Брандовъ между тѣмъ безпокойно ходилъ но комнатѣ взадъ и впередъ, хватаясь то за то, то за другое дѣло.

— Требуешь! какъ ты странно выражаешься! требуешь! еслибы мнѣ было что отъ тебя требовать, я бы такъ долго не молчалъ; но мнѣ кажется, моя жена все тебѣ сказала, или она…

— Она все сказала, кромѣ суммы какую тебѣ нужно!

— Кромѣ суммы! отлично, превосходно! совершенно по женски! Кромѣ суммы! Разумѣется, стоитъ ли придавать значеніе такимъ второстепеннымъ вещамъ!

Брандовъ попробовалъ засмѣяться, но смѣхъ вышелъ какой-то хриплый.

— Однимъ словомъ?

— Гмъ, однимъ словомъ! надѣюсь, что и ты тоже рѣшишь однимъ словомъ! мнѣ нужно двадцать тысячъ талеровъ.

— Къ какому времени?

— Вотъ въ томъ-то и штука, чортъ возьми! десять тысячь, которыя я долженъ Попечительному Совѣту за истекшій срокъ аренды, надо внести въ главную монастырскую кассу въ Зюндинѣ завтра, раньше полудня, — а не то Селльенъ, если только онъ пріѣдетъ сегодня, хотѣлъ тотчасъ же отвезти ихъ; разумѣется, это не болѣе какъ любезность съ его стороны, да и меня тоже ничто не обязываетъ къ этому. Значитъ, дѣло терпитъ. Остальное, то есть пятнадцать тысячъ — долгъ на честное слово, и я долженъ заплатить его сегодня вечеромъ, если не желаю потерять своего гнѣдаго и всю собранную въ нынѣшнемъ году пшеницу, которые играютъ въ этомъ случаѣ роль заклада. Между нами будь сказано, мѣтили-то собственно на гнѣдаго; они, то есть оба Плюггена и Редебасъ, просто заставили меня взять деньги и назначить срокъ на сегодняшній день, потому-что знали въ какихъ я тискахъ по милости моей аренды и были увѣрены, что я ни въ какомъ случаѣ не буду въ состояніи заплатить, и гнѣдой-то достанется имъ! Плуты! мерзавцы! Отдать имъ гнѣдаго, тогда какъ на него у меня въ книгѣ ужь теперь записано на пятнадцать тысячъ пари, и онъ навѣрное выручитъ мнѣ свои тридцать тысячь; это также вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Карлъ Брандовъ!

Онъ дѣлалъ видъ, будто въ сердцахъ не помнитъ что говоритъ, билъ хлыстомъ но воздуху и по отворотамъ своихъ сапоговъ, а самъ украдкой взглядывалъ на Готтгольда, который все еще неподвижно сидѣлъ у стола, ноднеревъ лобъ рукою.

— И эти деньги долженъ доставить тебѣ я? Какъ это это пришло тебѣ въ голову?

— Да вотъ какъ, приблизительно. Жена сказала мнѣ, что ты сегодня же уѣдешь отъ насъ. Разумѣется, я весьма сожалѣю объ этомъ; но у тебя конечно есть свои причины, достойныя, въ моихъ глазахъ, всякаго уваженія, хотя я и не знаю ихъ. Такъ можетъ быть ты захочешь воспользоваться экипажемъ, который я сейчасъ посылаю за Селльеномъ въ Прору. Я дамъ тебѣ Генриха Шееля, на него я вполнѣ полагаюсь, и Генрихъ могъ бы тотчасъ же и привезти пятнадцать тысячь, которыми мнѣ надо угостить моихъ милыхъ гостей. Тебѣ не для чего пересчитывать деньги; твой превосходный Вольнофъ, этотъ безукоризненный израильтянинъ, не обочтется. Селліеновскія десять тысячь могутъ пока оставаться тамъ; Селльенъ можетъ взять ихъ и завтра, вѣдь все равно ему надо же будетъ ѣхать опять черезъ Прору. Напиши мнѣ только строчку или скажи Генриху, что у Вольнофа лежатъ деньги, переведенныя на мое имя; онъ тотчасъ же доставитъ мнѣ сюда квитанцію или же она останется у Вольнофа, а я при случаѣ возьму ее самъ.

— А если Вольнофъ не согласится дать мнѣ этихъ денегъ?

— Какъ не согласится? но вѣдь мнѣ кажется у тебя на немъ пятьдесятъ тысячь?

— Всего десять, ни гроша больше!

— Но Земмель увѣрялъ меня, что…

— Земмель ошибается.

Брандовъ такъ и остановился на мѣстѣ съ поднятымъ хлыстомъ. Неужели этотъ господинъ хочетъ еще торговаться? Не думаетъ ли онъ отдѣлаться какими-то жалкими десятью тысячами?

По его рѣзкому, сегодня необыкновенно блѣдному лицу пробѣжала презрительная усмѣшка и хлыстъ снова засвистѣлъ въ воздухѣ.

— Ба! такъ у тебя есть кредитъ на пятьдесятъ тысячь. Кредитъ — это деньги; никто этого не знаетъ лучше меня, потому-что я уже давно живу кредитомъ. Но, твоя воля! Я прошу не за себя — я сдѣланъ изъ крѣпкаго матеріала, я вынесу и эту бурю. Бѣдную Цецилію жаль мнѣ. Она такъ крѣпко разсчитывала на твою дружбу, такъ убѣждала довѣриться тебѣ…

Готтгольдъ долженъ былъ собрать всѣ свои силы, чтобы не выйти изъ себя во время этой отвратительной сцены и не показать своему противнику, какъ жестоко онъ страдалъ. Вдругъ въ глазахъ его потемнѣло, въ ушахъ послышался звсъ, ему казалось что онъ лежитъ на полу, а Карлъ Брандовъ стоитъ надъ нимъ и собирается нанести ему второй ударъ. Тутъ онъ сдѣлалъ страшное усиліе, чтобъ освободиться отъ угрожавшаго ему обморока, и, поднявшись, сказалъ:

— Хорошо, Цецилія не напрасно разсчитывала на мою дружбу, ты не ошибся въ своемъ разсчетѣ.

Бранеовъ испугался выраженія смертельно-блѣднаго лица Готтгольда: онъ невольно отступилъ отъ него. Ему хотѣлось отвѣтить шуткой, что, когда дѣло касается его долговъ, онъ не имѣетъ привычки ошибаться въ разсчетѣ; не Готтгольдъ оборвалъ на серединѣ фразы презрительнымъ: «довольно» и ушелъ отъ цего, чтобъ собираться въ дорогу.

Четверть часа спустя экипажъ, управляемый Генрихомъ Шеелемъ, катился, туманнымъ утромъ, черезъ пустошь въ Прору.

XVII.

Въ маленькой уютной гостиной госпожи Вольнофъ въ верхнемъ этажѣ, съ выходившей на балконѣ дверью, только-что отпили кофе; мужчины ушли внизъ, въ контору, выкурить по сигарѣ. Дамы еще сидѣли за столомъ, съ котораго молоденькая миловидная горничная убирала кофейный приборъ; трое дѣтей въ восторгѣ отъ перемѣны въ домашнемъ порядкѣ — кофей обыкновенно пили внизу — шумѣли и развились вокругъ, къ величайшему удовольствію госпожи Вольнофъ, между тѣмъ какъ Альма Селльенъ съ недовольнымъ видомъ приложила къ бѣлому лбу нѣжную, тщательно лелѣемую руку.

— Не можешь ли ты выслать отсюда дѣтей?

— Выслать дѣтей! воскликнула госпожа Вольнофъ, съ изумленіемъ взглянувъ своими круглыми карими глазами на своихъ темноглазыхъ любимцевъ.

— У меня всегда поутрамъ немножко разстроены нервы; а сегодня мнѣ еще придется ѣхать за городъ, стало быть я должна быть вдвое осторожнѣй.

— Ахъ, извини, милая Альма! Я совсѣмъ забыла, что ты къ этому не привыкла. Впрочемъ не думай, что у меня всегда такой гвалтъ; но вотъуже третій день, съ тѣхъ поръ какъ отъ насъ отошла Стина — Господь съ нею, я не хочу осуждать ее; бѣдная старушка собирается замужъ, дк къ тому же еще за молодаго человѣка, который почти могъ бы быть ей сыномъ, такъ конечно ей нельзя терять времени. Она поѣхала къ своимъ родителямъ; не дальше какъ черезъ двѣ недѣли будетъ свадьба. Ей тяжело было разстаться съ дѣтьми.

— Ты вѣдь хотѣла выслать дѣтей, милочка!

Дѣтей выслали; Альма Селльенъ въ изнеможеніи прислоннилась въ уголъ диванчика и сказала, закрывая, словно въ полудремотѣ, свои нѣжные голубые глаза: «Я увѣрена, что намъ не миновать разочарованія».

— Что ты хочешь сказать, милая Альма? спросила госпожа Вольнофъ, все еще думавшая о своихъ дѣтяхъ.

— Мой мужъ просто бредитъ имъ; а онъ вѣчно восхищается такими людьми, которыхъ я нахожу потомъ просто отвратительными.

— На этотъ разъ ты ошибаешься! воскликнула госпожа Вольнофъ, которая, увлекшись такой интересной темой, не разслышала даже крику своего меньшаго ребенка на лѣстницѣ; — твой мужъ сказалъ скорѣе слишкомъ мало, чѣмъ слишкомъ много. Онъ не только красавецъ — чему я, положа руку на сердце, не придаю особенной важности — высокаго росту, съ изящными, очаровательными манерами, чудно гармонирующими съ нѣжнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшительнымъ выраженіемъ липа, съ кроткимъ и между тѣмъ твердымъ взглядомъ большихъ темно-голубыхъ глазъ, съ мягкимъ, но тѣмъ не менѣе звучнымъ голосомъ…

— Да ты дѣлаешься просто поэтомъ, сказала Альма.

Оттилія Вольнофъ покраснѣла до корней своихъ курчавыхъ, чорныхъ, какъ вороново крыло, волосъ.

— Я не отрицаю, что я его очень… очень…

— Люблю, подсказала Альма.

— Ну да, если хочешь; то есть такъ, какъ я люблю все доброе и прекрасное.

— Отличная теорія, я отъ всего сердца раздѣляю ее; но къ сожалѣнію, на практикѣ намъ надо постоянно ждать противорѣчія со стороны нашихъ мужей. Покрайней мѣрѣ мнѣ показалось, что твой совсѣмъ не въ такомъ восторгѣ отъ твоего protégé.

— Мой добрѣйшій Эмиль! сказала госпожа Вольнофъ. — мы съ нимъ не сходимся во многихъ вещахъ, да это и не удивительно… Боже мой, онъ столько натерпѣлся на своемъ вѣку! это сдѣлало его нѣсколько серіознымъ и педантичнымъ, но онъ добръ какъ ангелъ, и въ этомъ случаѣ ты какъ нельзя болѣе ошибаешься: въ сущности онъ онъ интересуется Готтгольдомъ еще больше или — если это ужь слишкомъ сильно сказано — покрайней мѣрѣ столько же какъ я!

— Этого не видать.

— Ну да, именно: не видать. Онъ боится выдать себя, если заговоритъ о томъ, что лежитъ у него на сердцѣ! Я замѣтила, что люди, проведшіе грустную молодость, всегда бываютъ такіе. Сердцу надобны, такъ сказать, своего рода праздники, — и если у него ихъ небыло, если оно всегда было подъ гнетомъ тѣсной, мрачной дѣйствительности, какъ у моего бѣднаго Эмиля, то это оставляетъ слѣдъ на всю жизнь. Но вотъ что я хотѣла сказать: тутъ играютъ роль совсѣмъ особенныя обстоятельства. Мой добрый милый Эмиль кончено никогда не проговорился ни однимъ словомъ, даже передо мной, какъ будто бы я могу сердиться на него за то, что тридцать или ужь кажется теперь и всѣ тридцать пять лѣтъ тому назадъ онъ былъ серіозно влюбленъ — и именно въ Готтгольдову мать, когда они жили въ Штетинѣ въ одномъ и томъ же домѣ, — это длинная исторія, цѣлый романъ.

— Вотъ какъ! сказала Альма, — кто бы могъ подозрѣвать что нибудь подобное за твоимъ мужемъ!

— Извини пожалуста, воскликнула Оттилія, — ты, какъ я вижу, вовсе не понимаешь Эмиля; въ немъ столько свѣжести, силы, юношескаго огня.

— Какая ты счастливица! сказала Альма съ легкимъ вздохомъ.

— Надѣюсь, что и ты такая же; но вѣдь я хотѣла объяснить, отчего Эмиль замолкаетъ, коль скоро заговорятъ о Готтгольдѣ. Одну причину я сказала, а потомъ онъ забралъ себѣ въ голову, что пребываніе Готтгольда у Брандовыхъ кончится для него — то есть для Готтгольда — несчастіемъ. Ты вѣдь знаешь, что Готтгольдъ любилъ Цецилію; да, между нами, я увѣрена, что онъ еще и теперь любитъ ее. Спрашиваю тебя: неужели, по твоему, это ужь такое больше несчастіе?

— Вовсе нѣтъ; я нахожу только, что это нѣсколько невѣроятно. Ты знаешь, я никогда не раздѣляла вашего восторга насчетъ Цециліи, — и рѣшительно не понимаю, отчего всѣ мужчины должны непремѣнно въ нее влюбляться. Ея мужъ очевидно ужь не влюбленъ въ нее; по крайней-мѣрѣ, судя потому какъ онъ ухаживаетъ за моей знакомой, всякій разъ какъ встрѣтится съ нею, можно заключить, что сердце его не слишкомъ-то переполнено другой любовью.

— Если только у него есть сердце. Извини меня, милая Альма, ты умная женщина — и я увѣрена, что ты любишь своего мужа; но Брандовъ въ самомъ дѣлѣ необыкновенно опасный человѣкъ: съ прекрасными манерами если захочетъ, всегда живой, веселый, часто остроумный, даже полный чувства, если это надо; при этомъ, смѣлый, отважный, превосходно ѣздитъ верхомъ, отлично фехтуетъ, а это всегда дѣйствуетъ напасъ, женщинъ, — однимъ словомъ: опасный человѣкъ. Боже мой! чѣмъ же иначе объяснить, что въ него влюбилась аристократическая Цецилія! Но что въ этомъ толку безъ настоящей любви! — а къ такой любви я рѣшительно считаю Брандова неспособнымъ. Теперь представь себѣ, что въ такую-то супружскую жизнь входитъ такой человѣкъ, какимъ я описала тебѣ Готтгольда, который къ тому же еще не совсѣмъ побѣдилъ въ себѣ юношескую страсть къ женѣ… Въ самомъ дѣлѣ, если обо всемъ этомъ хорошенько подумать, то едва ли не придется согласиться съ моимъ мужемъ, что такія страстныя натуры… въ уединеніи деревенской жизни… Право, у меня точно повязка упала съ глазъ! И что это значитъ, что вотъ ужь цѣлыхъ восемь дней Готтгольдъ не даетъ о себѣ никакой вѣсти! Тихія воды, говорятъ, глубоки; а я скажу, что можетъ быть и глубокія тихи. И вѣдь собственно я, своей злополучной страстью къ картинамъ, и поводъ дала ему туда ѣхать!

— На этотъ счетъ я могу тебя успокоить! сказала Альма, — повѣрь мнѣ, мужчины всегда найдутъ какую нибудь причину чтобы сдѣлать то, чего они желаютъ, — не одну, такъ другую. И потомъ, вѣдь сегодня же вечеромъ и ужь не дальше какъ завтра — если мы остаемся ночевать въ Долланѣ — я сообщу тебѣ самыя новыя и самыя вѣрныя извѣстія обо всѣхъ этихъ интересныхъ событіяхъ. Боюсь только, что все это не такъ интересно, какъ ты воображаешь.

— Счастливица! сказала Оттилія вздыхая, — какъ бы мнѣ хотѣлось ѣхать съ тобой! Но мой мужъ ни за что этого не позволитъ.

— Не позволитъ! — это такое слово, какого мужъ никогда не долженъ себѣ позволять въ отношеніи къ своей женѣ, сказала Альма, спуская и опять опуская на своемъ тонкомъ пальцѣ вѣнчальное кольцо.

Разговоръ обѣихъ дамъ былъ прерванъ ассессоромъ, который съ нѣкоторою поспѣшностію вошелъ въ гостиную.

— Ну вотъ, сказала его жена, — ты ужь и вернулся? Экипажъ пріѣхалъ? Я еще вовсе не расположена ѣхать.

— Экипажъ еще не пріѣхалъ, отвѣчалъ ассессоръ, садясь между дамами и поднося къ губамъ руку своей жены, небрежно свѣсившуюся съ ручки дивана: — я, собственно говоря, пришелъ спросить, не захочешь ли ты лучше остаться здѣсь.

— Остаться здѣсь? сказала Альма, быстро поднимаясь изъ своего угла. — Что это тебѣ вздумалось, Гюго?

— У тебя, дитя мое, мигрень, и въ сильной степени; я еще давеча видѣлъ это.

— Такъ ты видѣлъ не совсѣмъ вѣрно; я сегодня здоровѣе обыкновеннаго.

— А погода-то какая! сказалъ ассессоръ, въ раздумьѣ поглядывая въ открытую балконную дверь; — вотъ тебѣ разъ, никакъ опять дождь? не понимаю, какъ могутъ дамы такъ рисковать!

Онъ всталъ и заперъ дверь.

— Во всякомъ случаѣ, Брандовъ пришлетъ закрытый экипажъ, сказала Альма.

— Тѣмъ хуже! воскликнулъ ассесоръ. — Цѣлый часъ ѣхать въ закрытомъ экипажѣ, — ты этого просто не выдержишь, бѣдняжка — я знаю! Ѣхать черезъ долланскую пустошь, послѣ того, какъ цѣлую ночь шелъ проливной дождь, это значитъ подвергать свою жизнь опасности!

— Я не хочу, чтобы ты одинъ подвергался этой опасности! сказала, улыбаясь, Альма.

— Это совсѣмъ другое дѣло, дитя мое! Мы, мужчины, должны идти туда, куда зоветъ насъ долгъ.

— И надежда на хорошій обѣдъ.

— Однимъ словомъ, милая Альма, ты сдѣлала бы мнѣ большое удовольствіе, еслибы осталась здѣсь.

— Я не имѣю ни малѣйшаго желанія сдѣлать тебѣ это удовольствіе, милый Гюго; сдѣлай одолженіе, станемъ говорить объ чемъ нибудь другомъ.

Ассессоръ всталъ и прошелся но комнатѣ.

— Хорошо же, сказалъ онъ, остановясь, — ты знаешь, какъ неохотно я въ чемъ нибудь тебѣ отказываю; но на этотъ разъ, право я не могу тебѣ этого позволить.

Альма пристально смотрѣла на своего мужа; Оттилія не могла больше удерживаться и расхохотавшись воскликнула:

— Позволить! это такое слово, какого мужъ никогда не долженъ себѣ позволять относительно своей жены.

— Слово можетъ быть не совсѣмъ ловко, сказалъ ассессоръ, — но въ сущности оно не измѣняетъ дѣла. А дѣло въ томъ, что вашъ супругъ только-что сообщилъ мнѣ такія вещи, что я на этотъ разъ не только не желаю, чтобы Альма ѣхала со мною, но просто нахожу это невозможнымъ. И вашъ супругъ, дорогая госпожа Вольнофъ, совершенно того же мнѣнія.

— Однако Эмиль заходитъ ужь слишкомъ далеко въ своихъ опасеніяхъ! воскликнула съ досадою госпожа Вольнофъ. — Кажется, бѣдная Цецилія не заслуживаетъ этого! Вѣдь это значитъ подвергать опасности репутацію женщины, да еще безъ всякой нужды, безъ всякаго основанія! Кто смотритъ такъ строго, тому слѣдовало бы прервать всякое знакомство.

— Я васъ совсѣмъ не понимаю, уважаемая госпожа Вольнофъ, сказалъ ассессоръ, — покрайней мѣрѣ я не вижу, какую можетъ имѣть связь репутація госпожи Вольнофъ со всей этой несчастной исторіей.

— Въ такомъ случаѣ я опять таки не понимаю васъ, сказала Оттилія.

— Всего лучше, возразилъ Селльенъ, — если я, во избѣжаніе дальнѣйшихъ недоразумѣній, разскажу вамъ обѣимъ въ чемъ дѣло. Правда, господинъ Вольнофъ просилъ меня ничего объ этомъ не говорить, но то лестное для меня упорство, съ какимъ жена моя отвергаетъ мои робкія попытки удержать ее здѣсь, заставляетъ меня выдти изъ моей дипломатической роли. Господинъ Вольнофъ сію минуту сказалъ мнѣ, что моя увѣренность въ томъ, будто Брандовъ приготовилъ тѣ десять тысячъ талеровъ, которыя я думалъ получить отъ него сегодня, чистѣйшая иллюзія. Правда, Брандовъ писалъ мнѣ недѣли двѣ тому назадъ и не скрывалъ своего затруднительнаго положенія, но это такой ловкій господинъ, ему не въ первый разъ выпутываться изъ бѣды; какъ бы то ни было, онъ не отвѣчалъ на мое письмо, въ которомъ я старался ободрить его, — и я заключилъ изъ этого, что онъ не заставитъ меня прокатиться къ нему понапрасну, напротивъ того, что у него все въ порядкѣ. Тутъ вдругъ я слышу отъ вашего супруга, что ничего этого нѣтъ, что это дѣло совсѣмъ пропащее. Кредитъ Брандова совершенно подорванъ; господинъ Вольнофъ говоритъ, что на всемъ островѣ не найдется ни единой души, которая дала бы ему хоть одинъ талеръ, съ тѣхъ поръ какъ оба Плюггена и Редебасъ, благодаря которымъ онъ такъ долго держался, не дальше какъ вчера объявили въ конторѣ господина Вольнофа, что терпѣніе ихъ лопнуло и онъ уже не получитъ съ нихъ ни гроша. За то они получатъ съ него, то есть должны получить на дняхъ очень значительную сумму. Они говорили о пятнадцати тысячахъ талеровъ, но г. Вольнофъ думаетъ, что тутъ они немножко и прихвастнули. Какъ бы то ни было, но предполагая даже, что въ этомъ заключаются всѣ долги Брандова — а это весьма сомнительно — все-таки онъ погибшій человѣкъ. Попечительный совѣтъ навѣрное разсчитываетъ, что Брандовъ заплатитъ арендныя деньги, ему и то, вотъ уже два года, отсрочиваютъ эту уплату съ недѣли на недѣлю. Если же онъ этого не сдѣлаетъ, то совѣтъ вступитъ наконецъ въ свои нрава и будетъ принужденъ удалить его изъ имѣнья; тогда Брандовъ ужь конечно будетъ разоренъ такъ, какъ только возможно.

— Бѣдная Цецилія! бѣдная, бѣдная Цецилія! воскликнула госпожа Вольнофъ, заливаясь слезами.

— И мнѣ тоже жаль ее, сказалъ ассессоръ, разглядывая свои длинныя ногти. — Но чтожь будешь дѣлать!

— Эмиль долженъ помочь! воскликнула госпожа Вольнофъ, отнимая отъ лица платокъ.

— Ни за что; онъ сейчасъ говорилъ, что это было бы все равно, что лить воду въ бочку Данаидъ.

— Но сами вы, любезный господинъ Седльенъ? вѣдь вы его другъ? не станете же вы равнодушно смотрѣть, какъ гибнетъ вашъ другъ?

Ассесоръ пожалъ плечами. «Другъ! Господи, мало ли кого такъ называешь! Мои же отношенія къ Брандову — въ сущности весьма поверхностныя, если хотите даже просто дѣловыя… не правда ли, Альма?»

— И, разумѣется, разумѣется! пробормотала Альма.

— И я бы именно измѣнилъ этотъ дѣловой характеръ нашихъ отношеній, еслибы въ такую критическую минуту поѣхалъ къ нему съ женой. Очень трудно не затрогивать чувствительныхъ струнъ въ присутствіи дамъ, — и въ такихъ случаяхъ, какъ этотъ, но моему слѣдуетъ избѣгать даже малѣйшей возможности къ тому. Развѣ ты не того же мнѣнія, милая Альма?

— Это непріятное положеніе, сказала Альма.

— Не правда ли? Зачѣмъ ты хочешь безъ всякой нужды подвергать себя такому положенію? Я такъ и зналъ, что моя умная женушка кончитъ тѣмъ, что согласится со мною.

И ассесоръ нѣжно поцѣловалъ руку своей жены.

— Въ такомъ случаѣ, мнѣ кажется, любезный Селльенъ, и вамъ бы лучше бы остаться здѣсь, сказала госпожа Вольнофъ.

— Мнѣ? отчего? Напротивъ, гораздо практичнѣе, если я какъ ни въ чемъ ни бывало, пріѣду къ нему. Я ничего знать не знаю и вѣдать не вѣдаю. Разумѣется, мнѣ будетъ ужасно жаль, если Брандовъ отведетъ меня въ сторону и скажетъ что не можетъ заплатить; но я держу пари, что обѣдъ отъ этого ни чуточку не будетъ хуже — и я съѣмъ его съ такимъ же апетитомъ, какъ и всегда. Красныя вина и шампанское у него всегда великолѣпныя.

Госпожа Вольнофъ встала и вышла на балконъ. Ей хотѣлось вздохнуть свѣжимъ воздухомъ, хотя бы рискуя испортить новую шелковую блузу на дождѣ, который сѣялся довольно часто съ неба покрытаго сѣрыми тучами. «Бѣдная, бѣдная Цецилія!» повторила она вздыхая, "и никто-то не хочетъ и не можетъ тебя спасти! "

Она подумала, что принесла своему мужу приданое пятьдесятъ тысячь талеровъ; но разумѣется безъ позволенія Эмиля она и думать не смѣла ихъ тронуть, а Эмиль этого не позволитъ. Развѣ попробовать броситься ему въ ноги съ этой просьбой? Эта сумазбродная мысль (въ особенности, когда она представила себѣ удивленное лицо своего мужа) чуть не заставила ее разсмѣяться, еслибы у нея не полились опять изъ глазъ слезы и не смѣшались съ дождевыми каплями, бившими ей въ горячее лицо. Вдругъ оба супруга, тихонько разговаривавшіе въ комнатѣ, были встревожены крикомъ съ балкона: «Готтгольдъ, ради самого Бога, Готтгольдъ!»

— Гдѣ, гдѣ? въ одинъ голосъ вскрикнули ассесоръ и его жена, подбѣгая къ балкону.

— Вотъ онъ идетъ! сказала Оттилія, указывая на рыночную площадь, черезъ которую въ эту минуту проходилъ человѣкъ въ шляпѣ съ широкими полями, низко надвинутой на лобъ; онъ шелъ прямо по направленію къ ихъ дому.

— Онъ ниже Брандова, сказала Альма, пристально осматривавшая идущаго въ лорнетъ.

— Что бы такое ему было нужно? спросилъ ассесоръ.

— Мы это сейчасъ узнаемъ, сказала госпожа Вольнофъ, вытѣсняя съ выраженіемъ какого-то испуга обоихъ супруговъ изъ балконной двери въ комнату.

Но Готтгольдъ, какъ доложила явившаяся на зовъ горничная, спросилъ только самого господина Вольнофа, и она должна была провести его прямо въ контору. Происходившее тамъ совѣщаніе, каково бы ни было его содержаніе, длилось гораздо дольше чѣмъ хотѣлось бы этого тѣмъ, кто ждалъ съ такимъ нетерпѣніемъ его окончанія. Наконецъ черезъ часъ, въ теченіи котораго ассесоръ скорѣе раздражилъ, чѣмъ облегчилъ нетерпѣніе дамъ подробнымъ повѣствованіемъ одного приключенія, случившагося съ нимъ и съ Готтгольдомъ въ Сициліи, господинъ Вольнофъ появился одинъ. Всѣ были поражены, удивлены и насилу успокоились, когда Вольнофъ сказалъ, что Готтгольдъ пошелъ только въ Фюрстенъгофъ переодѣться и вернется къ завтраку, если позволятъ дѣла. Хотѣли знать, что это за спѣшныя дѣла, что Готтгольдъ не могъ выбрать для нихъ другаго дня, кромѣ воскресенья.

— Объ этомъ дамы должны будутъ сами его спросить, сказалъ господинъ Вольнофъ, — онъ не повѣрялъ мнѣ этого. А знаю только, что онъ ѣдетъ обратно въ Долланъ вмѣстѣ съ нашимъ общимъ другомъ, г. Селльенъ, и въ его же любезномъ обществѣ, которому онъ чрезвычайно радъ, вернется вечеромъ, или завтра утромъ, сюда и немедленно же отправится въ дальнѣйшій путь. Чуть ли да онъ не отправился теперь купить на скорую руку пару-другую подарковъ чтобы сдѣлать на прощанье сюрпризъ своимъ долланскимъ друзьямъ, — по крайней мѣрѣ онъ потребовалъ у меня такую сумму, которая просто для путешествія ужъ черезъ чуръ велика; объ остальномъ я умалчиваю!

Вольнофъ принялся, невидимому съ величайшимъ равнодушіемъ, насвистывать арію изъ Фигаро, и, чтобы избѣжать дальнѣйшимъ распросовъ, вышелъ изъ комнаты.

— Я нахожу, что это очень не любезно съ его стороны, онъ долженъ былъ по крайней мѣрѣ представиться, сказала Альма; — мнѣ бы очень хотѣлось наказать его за это, и не выйти къ завтраку.

— Пожалуйста, не дѣлай этого! сказалъ Селліенъ.

Оттилія ничего не сказала. Она слишкомъ хорошо знала своего мужа, чтобы, несмотря на его беззаботную мину, отъ нея ускользнуло мрачное выраженіе его глазъ и темная туча на лбу. Она была убѣждена, что разговоръ Готтгольда съ ея мужемъ вовсе не былъ такъ невиненъ; она предчувствовала, что тутъ скрывается какая-то непріятность, можетъ быть даже несчастіе, — а главное, она была увѣрена, что Селльены напрасно такъ хлопочутъ: Готтгольдъ не вернется къ завтраку.

XVIII.

Въ долланскомъ саду гости уже съ полчаса бродили взадъ и впередъ по сырымъ дорожкамъ, между влажными кустами шпалерника, въ ожиданіи ассесора и обѣда.

— Хорошъ молодецъ! кричалъ Гансъ Редебасъ, ходившій съ Отто фонъ Нлюггеномъ, когда они въ третій разъ на одномъ и томъ же мѣстѣ встрѣтились съ Брандовымъ а вмѣстѣ и съ Густавомъ фонъ Плюггеномъ и пасторомъ Земмелемъ; — сначала пригласилъ насъ для кого-то, кто ни свѣтъ ни заря умчался Богъ вѣсть куда; потомъ твоей милой супругѣ, для которой мы всѣ и пріѣхали, угодно было заболѣть мигренью и не удостоить насъ своимъ появленіемъ; а вотъ теперь намъ приходится ждать ассесора и шататься по твоему старому сырому саду, какъ лошадямъ въ толчеѣ. Даю тебѣ еще десять минутъ сроку; если же мы не будемъ и послѣ этого сидѣть за столомъ — я велю закладывать и мы отобѣдаемъ на славу. Что скажешь ты на это, пастырь?

Господинъ Редебасъ смѣялся и грубо похлопывалъ по плечу пастора, котораго онъ привезъ въ своемъ экипажѣ. Брандовъ тоже смѣялся; пусть еще немножечко потерпятъ; не его вина, что ассесора до сихъ поръ нѣтъ и что вообще сегодня у него немножко не клеится, впрочемъ обѣдъ давно готовъ.

— Такъ сядемъ же, чортъ возьми, за столъ! — не то я упаду въ обморокъ.

Не очень-то казалось правдоподобнымъ, чтобы человѣкъ такого богатырскаго роста и такой богатырской силы могъ подвергнуться подобному припадку слабости; но у Брандова было много причинъ не раздражать больше своихъ гостей. Чтобы сократить время до обѣда, уже съиграли одну игру, — пасторъ не участвовалъ въ ней, онъ только съ напряженнымъ сочувствіемъ слѣдилъ за игрой, — и проиграли Брандову сотни двѣ талеровъ. Конечно, это была ничтожнѣйшая сумма, въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ былъ долженъ своимъ гостямъ; но все-таки проигрышъ произвелъ на нихъ скверное впечатлѣніе, и они тѣмъ болѣе не скрывали своей досады, что Брандовъ еще и не заикался объ дѣлѣ, для окончанія котораго они собственно и собрались сегодня. Безъ сомнѣнія Брандовъ не могъ заплатить. Этого и прежде ожидали, да въ сущности-то все это дѣло, предпринятое сообща Гансомъ Редебасомъ и обоими Плюггенами и основано было на угонъ предположеніи; но теперь каждый изъ нихъ былъ не прочь смотрѣть на себя, какъ на честнаго человѣка, довѣріе котораго обманули самымъ безсовѣстнымъ образомъ.

Больше всѣхъ былъ раздраженъ господинъ Редебасъ. Условія, на которыя онъ согласился при заключеніи этого общаго дѣла, съ каждой минутой все меньше и меньше ему нравились. Зачѣмъ ужь онъ одинъ не далъ всей суммы или не выговорилъ на свою третью часть втораго залога, предложеннаго Брандовымъ вмѣстѣ съ гнѣдымъ, его пшеницы? Пшеница родилась, какъ онъ сегодня убѣдился собственными глазами, необыкновенно хорошо, сверхъ всякаго ожиданія; тутъ онъ получилъ бы славный барышъ, а насчетъ лошади это не вѣрно. Съ тѣхъ поръ какъ комитетъ прирѣзалъ къ отведенному для скачекъ пространству участокъ болотистой земли, шансы гнѣдаго, считавшагося но общему мнѣнію слишкомъ тяжелой лошадью, сильно упали. Да и потомъ — на что ему, въ высшей степени солидному человѣку, такія вещи, возиться съ которыми пристало только дворянамъ! Вотъ Плюггены съумѣли бы справиться съ лошадью! это ихъ призваніе; они это отлично знали, и пускай бы, Бога ради, брали лошадь а ему оставили бы пшеницу! Но оба брата, не смотря на свое обычное несогласіе, обратившееся въ поговорку, на этотъ разъ сошлись между собою. Коль скоро условіе заключено, его уже нельзя перемѣнить; и если Гансъ Редебасъ воображаетъ, что онъ одинъ знаетъ гдѣ раки зимуютъ, то онъ сильно ошибается. А такъ какъ господинъ Редебасъ не смѣлъ слишкомъ явно выражать гнѣва на своихъ обоихъ компаньоновъ, то онъ рѣшился тѣмъ грубѣе и безпощаднѣе выместить его на Брандовѣ. Еще до обѣда онъ сдѣлалъ множество выходокъ противъ него, и даже вино, которое онъ пилъ за столомъ въ громадномъ количествѣ, не могло, не смотря на всѣ свои превосходныя качества, привести великана къ лучшему расположенію духа.

Во всякое другое время Брандову ровно ничего бы не стоило отражать грубыя тяжелыя шутки своего противника и склонить насмѣшниковъ на свою сторону; не даромъ же всѣ товарищи считали его такимъ человѣкомъ, котораго нельзя раздражать безнаказанно. Но сегодня его невидимому совершенно покинуло и его подъ часъ страшное остроуміе и доказанное на дѣлѣ мужество. Онъ не слыхалъ того, чего невозможно было не разслыхать; не понималъ того, что было слишкомъ понятно; онъ смѣялся тому, отчего бы прежде бѣшено вскочилъ съмѣста, — и съ блѣдными, дрожащими губами, старался придать разговору шутливый тонъ. Для этого онъ прибѣгалъ все болѣе болѣе къ сильнымъ средствамъ и наконецъ началъ угощать такими анекдотами, что даже долготерпѣливому пагору они показались ужъ черезъ чуръ скандалезными.

Не смотря на громкій смѣхъ и шумъ, не смотря на то, что рядъ пустыхъ бутылокъ становился все длиннѣе и длиннѣе, невеселый это былъ пиръ для самого хозяина дома. По долголѣтнему опыту Брандовъ зналъ, что нервы его способны перенести очень много, но теперь ему думалось что онъ не будетъ въ состояніи довести до конца того, что онъ взялъ на себя сегодня. Между тѣмъ какъ онъ, какъ сумасшедшій смѣялся надъ какой-то исторіей, которую онъ только что разсказалъ, у него чесались пальцы выхватить изъ бадьи бутылку шампанскаго и размозжить ею огромную черноволосую голову Редебаса. Онъ чувствовалъ, — что силы его оставляютъ; онъ боялся лишиться сознанія, если Генрихъ Шеель не спасетъ его отъ этой ужасной муки неизвѣстности. А потомъ ему казалось, что эта мука ничто передъ другой мукой, — передъ мукой увѣренности, что жена его любитъ этого человѣка, а его презираетъ такъ глубоко, что даже не въ состояніи его ненавидѣть, и что онъ вполнѣ заслужилъ это презрѣніе. Снова и снова — съ быстротой молніи — въ одну минуту, которую ему было нужно, чтобы поднести къ губамъ стаканъ и опять поставить его на столъ, — переживалъ онъ сегоднешнюю ночную сцену въ ея спальнѣ, когда онъ стоялъ передъ ней съ сжатыми кулаками, и ни одна черточка въ ея блѣдномъ лицѣ не шевельнулась, пока онъ не нанесъ ей въ сердце смертельнаго удара, который онъ съ такой жестокостью приберегъ къ концу. Онъ попалъ ей прямо въ сердце. Да, въ сердце! Это былъ мастерской ударъ! Ударъ, который сломилъ ее, гордую, высокомѣрную, какъ попавшая въ лопатку оленю пуля, и сдѣлалъ ее безсильнымъ, послушнымъ орудіемъ, а его господиномъ положенія! Отличное положеніе — сидѣть тутъ и переносить грубыя колкости Редебаса да хохотать надъ своими собственными пошлыми остротами, смотрѣть на глупыя рожи Плюггеновъ и любезничать съ лицемѣрнымъ лономъ, да еще заботиться, чтобъ ни одинъ стаканъ не былъ пустъ, и сквозь этотъ безобразный хаосъ безпрестанно прислушиваться къ звуку экипажа, который долженъ былъ привезти Генриха, а съ нимъ вмѣстѣ и деньги, изъ-за которыхъ онъ рѣшился на это дѣло, изъ-за которыхъ онъ столько выстрадалъ, и все-таки долженъ погибнуть! Наконецъ-то, наконецъ! это стукъ лошадиныхъ подковъ и шумъ экипажа, остановившагося у дома! Никто не слыхалъ этого, кромѣ него! Тѣмъ лучше, ему не помѣшаютъ переговорить съ Генрихомъ!

Подъ предлогомъ, что онъ велитъ принести еще другаго сорта шампанскаго, онъ оставилъ гостей и побѣжалъ черезъ сѣни къ открытому подъѣзду, у котораго еще стоялъ экипажъ и увидѣлъ ассесора, занятаго разговоромъ съ Генрихомъ Шеелемъ. Вдругъ изъ его комнаты, стоявшей также настежь, кто-то назвалъ его по имени; онъ обернулся на зовъ и увидалъ въ дверяхъ ненавистнаго человѣка. Ужасъ и бѣшенство пронзили его какъ острымъ кинжаломъ. Зачѣмъ вернулся сюда этотъ человѣкъ? Какъ онъ осмѣлился вернуться? Онъ пришелъ, чтобы сказать, что у него нѣтъ денегъ, что онъ не хочетъ заплатить?

— Мы можемъ поговорить нѣсколько минутъ на свободѣ, сказалъ Готтгольдъ, замыкая за нимъ дверь, — ассесоръ еще на дворѣ; онъ ничего не знаетъ, и никто ничего не знаетъ, кромѣ, само собою разумѣется, Вольнофа; безъ него я нигдѣ не могъ найти денегъ, которыя ты требуешь. И все-таки я не могъ достать столько, сколько ты желаешь; поэтому я долженъ былъ опять пріѣхать сюда. Ты хотѣлъ получить чистыми деньгами пятнадцать тысячъ талеровъ. Вольнофу какъ разъ завтра приходится уплатить значительныя суммы за сдѣланныя имъ закупки хлѣба; онъ не могъ дать мнѣ больше десяти тысячъ; остальныя я привезъ въ трехъ векселяхъ, каждый по пяти тысячъ талеровъ, аккредитованныхъ Вольнофомъ; завтра по нимъ будетъ уплачено по предъявленіи ихъ въ Зюндинѣ Филину Натансону, первому зюндинскому банкиру, какъ мнѣ сообщилъ Вольнофъ. Эти векселя, при той извѣстности, какой пользуется Вольнофъ во всей странѣ и вмѣстѣ съ этимъ и у твоихъ друзей, все равно что чистыя деньги. Надѣюсь, что они уладятъ твои дѣла. Во всякомъ случаѣ, я здѣсь, чтобы помочь тебѣ моимъ личнымъ кредитомъ; впрочемъ, я увѣренъ, что въ этомъ не окажется надобности.

Готтгольдъ положилъ на столъ большой, запечатанный конвертъ, вынулъ векселя изъ своего бумажника и протянулъ ихъ Брандову; этотъ послѣдній пробѣжалъ ихъ опытнымъ взглядомъ, чтобы убѣдиться, что они въ самомъ Дѣлѣ были такъ же дѣйствительны, какъ чистыя деньги.

Странное чувство овладѣло Брандовымъ. У него шумѣло въ головѣ. Освобожденіе отъ муки ожиданія, сознаніе, что онъ вышелъ изъ своего отчаяннаго положенія, и къ этому еще надежда, что съ помощію теперь уже несомнѣнно принадлежащаго ему рыжаго, онъ, въ скоромъ времени, выйдетъ изъ зюндинскихъ скачекъ побѣдителемъ и обладателемъ большой суммы денегъ — все это внушало ему такую радость, что онъ точно опьянѣлъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы обязывало его прижать къ сердцу, какъ своего спасителя и единственнаго искренняго друга, человѣка, который доставилъ ему это; но этотъ человѣкъ, какой бы онъ тамъ ни былъ мечтатель и фантазеръ, навѣрное не довѣрилъ бы ему суммы (вѣдь это цѣлое маленькое состояніе), еслибъ онъ не достигъ уже всего, всего, что могло нарисовать Брандову нечистое ревнивое воображеніе, — и неподвижный взглядъ его, устремленный на Готтгольда, говорилъ: о, еслибы я могъ раздавить тебя, змѣю, которая ползетъ у меня на дорогѣ!

— А не думаю, чтобы ты когда нибудь былъ въ состояніи возвратить мнѣ эти деньги, сказалъ Готтгольдъ; — тебѣ можетъ быть пріятно будетъ слышать, что я разъ навсегда отказываюсь отъ уплаты, а слѣдовательно и отъ векселя; все равно: онъ былъ бы не больше, какъ клочкомъ бумаги

Онъ вышелъ изъ комнаты; Брандовъ дико захохоталъ.

— Этого лишь не доставало! бромоталъ онъ, — какихъ же еще доказательствъ! Но вы поплатитесь за это, оба, такъ дорого поплатитесь, что все теперешнее, въ сравненіе съ тѣмъ, не болѣе капли воды на раскаленномъ камнѣ.

Въ дверь, которую Готтгольдъ оставилъ полу-отворенной, заглянулъ ассесоръ. Онъ слышалъ отъ Готтгольда, что Брандовъ здѣсь, и поспѣшилъ воспользоваться удобнымъ случаемъ, чтобы поздороваться съ своимъ другомъ наединѣ и выразить ему свое сожалѣніе объ томъ, что Готтгольдовы дѣла задержали ихъ такъ долго въ Прорѣ и что онъ не могъ привезти своей жены, у которой жесточайшій мигрень. Брандовъ объявилъ, что у его жена страдаетъ сегодня той же самой болѣзнью, объясняя это сочувствіемъ прекрасныхъ душъ. Саркастическій даже презрительный тонъ, какимъ были сказаны эти слова, заставилъ ассесора осыпать себя мысленно самыми лестными похвалами за свою предусмотрительность, благодаря которой онъ пріѣхалъ одинъ въ это несогласное семейство. Но тѣмъ сильнѣе было его удивленіе, когда Брандовъ продолжалъ по видимому съ величайшимъ хладнокровіемъ:

— А такъ какъ мы теперь наединѣ, любезный Селльенъ, то воспользуемтесь-ка временемъ, чтобы покончить наше маленькое дѣло. Вотъ вамъ извѣстныя десять тысячь. Я получилъ ихъ отъ Вольнофа — мимоходомъ сказать, за мою прошлогоднюю рѣпу и нѣсколько небольшихъ поставокъ хлѣба. Я не трогалъ еще пакета; онъ, какъ видите, запечатанъ Вольнофской печатью. Если вамъ угодно принять на себя, какъ я полагаю, излишній, но тѣмъ не менѣе необходимый трудъ сосчитать, то пожалуйста не стѣсняйтесь. Когда кончите, приходите къ намъ. Я только приготовлю вамъ квитанцію, которую вы потрудитесь подписать и положить въ этотъ ящикъ.

Ассесоръ былъ до такой степени изумленъ, что просто не зналъ что отвѣчать; во всякомъ случаѣ, онъ рѣшился не смотря на печать Вольнофа подвергнуть пакетъ тщательному изслѣдованію. Брандовъ проворно написалъ квитанцію и съ иронической фразой: «не обсчитайтесь, любезный ассесоръ!» вышелъ изъ комнаты.

Ему хотѣлось какъ можно скорѣе переговорить съ своимъ повѣреннымъ. Генрихъ Шеель еще стоялъ съ экипажемъ у подъѣзда; но ему нечего былъ разсказывать, — онъ не зналъ, что ихъ такъ задержало въ Прорѣ. Должно быть остановка вышла изъ за денегъ; кажется ждали возвращенія Лойтца, который уѣзжалъ куда-то. Госпожа ассесорша не больна; напротивъ того, когда они уѣзжали, она стояла на балконѣ рядомъ съ госпожню Вольнофъ и посылала рукой поцалуи сидѣвшимъ въ экипажѣ господамъ. Что господа говорили между собой дорогой, онъ также не знаетъ; они все время тарабарили на какомъ-то иностранномъ языкѣ. За то онъ же и не пропустилъ ни одной ямы; сегодня, послѣ дождя, дорога вся въ ямахъ — господину асессору пришлось такъ солоно, что подъ конецъ онъ сталъ ругаться на чемъ свѣтъ стоитъ уже на чистомъ нѣмецкомъ языкѣ и побожился, что сегодня онъ другаго конца по этой дорогѣ не дѣлаетъ, хоть озолоти его. А другой-то сказалъ на это: значитъ, ему придется возвращаться одному, а ужь ночевать въ Долланѣ онъ ни за что не останется.

— Ночью это, въ самомъ дѣлѣ, опасная дорога, сказалъ Брандовъ.

— Въ особенности когда такая темень, какъ сегодня, отвѣчалъ Генрихъ Шеель.

Взгляды господина и слуги встрѣтились и въ тотъ же мигъ опять обратились въ сторону.

— Ужъ не разъ случались несчастія на это дорогѣ, съ тѣми, кто непремѣнно хотѣлъ ѣхать ночью, медленно проговорилъ Брандовъ.

— Когда кучеръ ѣхалъ спустя рукава, прибавилъ Генрихъ Шеель.

И опять взгляды ихъ встрѣтились. Безъ сомнѣнія, Генрихъ понялъ его — этотъ разъ, какъ и всегда. Брандовъ глубоко вздохнулъ. Ему бы очень хотѣлось, чтобы Генрихъ сказалъ еще слово, одно послѣднее слово; но Генрихъ повернулся къ лошадямъ. Изъ столовой послышались дикіе, гнѣвные голоса, силившіеся перекричать другъ друга, и въ ту же самую минуту прибѣжала Рика. Круглыя щечки хорошенькой дѣвушки разгорѣлись, ея сѣрые глаза блистали, а роскошные бѣлокурые волосы были уже не такъ гладки, какъ въ началѣ обѣда.

— Что тамъ такое? спросилъ Брандовъ.

— Они бранятся уже съ четверть часа; дойдетъ, чего добраго, до ножей! сказала Рика и показала смѣясь свои бѣлые зубы.

— Мы поговоримъ послѣ, закричалъ Брандовъ Генриху, только-что отъѣхавшему отъ подъѣзда, и увлекъ Рику въ темныя сѣни.

— Онъ опять пріѣхалъ сюда, сказалъ онъ, — посмотри хорошенько, куда онъ дѣвался! только что замѣтишь, сейчасъ же дай мнѣ знать.

— Большая мнѣ охота вѣчно бѣгать за ними! дерзко отвѣчала Рика.

— Конечно тебѣ больше нравится, чтобы вонъ тѣ господа обнимали тебя да щипали за щеки.

— А хоть бы и такъ? сказала дѣвушка.

— Помнишь, что я обѣщалъ тебѣ сегодня ночью? прошепталъ Брандовъ, обнимая стройную талію дѣвушки и наклоняясь къ ея уху.

— Обѣщать и исполнить не одной тоже, сказала Рика, не особенно усердно освобождаясь отъ него.

Шумъ въ столовой усиливался.

— Ну, хорошо; ты вѣдь умница, сказалъ Брандовъ, — смотри же, не зѣвай! я пойду посмотрю, что тамъ такое.

Гансъ Редебасъ воспользовался минутнымъ отсутствіемъ хозяина и еще разъ предложилъ обоимъ братьямъ уступить на его долю Брандовскую пшеницу, а себѣ взять за это въ исключительное владѣніе рыжаго, ссылаясь въ доказательство честности своихъ намѣреній на пастора, съ которымъ онъ дорогою не, разъ говорилъ объ этомъ предметѣ. Пасторъ, всячески желавшій угодить своему патрону, старался изобразить всѣ преимущества, какія проистекали изъ этого соглашенія, для всѣхъ заинтересованныхъ сторонъ, — но, отуманный винными парами, хватилъ черезъ край, такъ что оба брата остолбенѣли и взяли назадъ уже на половины данное согласіе. Господинъ Редебасъ обозвалъ за это пастора глупцомъ, который вездѣ суется, а самъ ничего не смыслитъ, кромѣ развѣ своего богословскаго вздора, — и но этому кромѣ своей каѳедры, вездѣ долженъ держать языкъ за зубами. Тутъ духовный пастырь вспрыгнулъ и закричалъ что слово «глупецъ» такое названіе, приложить которое къ старому студенту онъ не допуститъ никогда, даже и своего патрона. Въ отвѣтъ на это господинъ Редебасъ разразился такимъ хохотомъ, что окончательно привелъ въ ярость пьянаго пастора.

А тутъ и между Плюггенами возникло сильное несогласіе. Густавъ шепнулъ своему брату, что онъ не прочь принять предложеніе, съ условіемъ чтобы Редебасъ приплатилъ еще двѣ тысячи талеровъ; Отто, какъ старшій, предостерегалъ младшаго брата отъ сдѣлокъ съ Редебасомъ, у котораго въ одномъ мизинцѣ больше ума, чѣмъ у него во всей головѣ. Густавъ обидѣлся такимъ скромнымъ мнѣніемъ объ его умѣ, и началъ что-то ворчать про «солому», которую, какъ извѣстно, находили при случаѣ въ чьей-то головѣ — намекъ на прозвище, данное въ насмѣшку старшему брату; конечно это вызвало со стороны послѣдняго возраженія, гдѣ слово «сѣно» играло весьма видную роль. Итакъ, всѣ четверо кричали другъ на друга — къ величайшему удивленію грума Фрица, который слушалъ ихъ разиня ротъ, пока не почувствовалъ, что кто-то тронулъ его за плечо; онъ оглянулся и увидѣлъ передъ собой своего господина.

— Пошелъ вонъ и не смѣй приходить, пока тебя не позовутъ!

Грумъ ушелъ; Брандовъ еще разъ быстро оглянулъ всю компанію. «Теперь какъ разъ самая удобная минута», проговорилъ онъ сквозь зубы.

Онъ подошелъ къ столу, но не сѣлъ, а всталъ, опираясь руками на спинку своего стула, и сказалъ обращая глаза на разстроенныя лица четырехъ собесѣдниковъ, которые вдругъ всѣ смолкли: — извините, господа, что я помѣшаю вашему интересному разговору, да къ тому же еще чисто дѣловымъ предметомъ, съ которымъ однако же надо покончить. Мой Генрихъ Шеель сію минуту вернулся изъ Проры — съ ассесоромъ и еще съ другимъ господиномъ имя, котораго должно покуда остаться тайной. Я просилъ Вольнофа прислать мнѣ изъ той суммы, которую онъ мнѣ долженъ, пятнадцать тысячъ талеровъ наличными деньгами. Онъ проситъ извинить его, что вмѣсто этого, посылаетъ векселя на помянутую сумму. Векселя эти, господа, трассированы Луи Лойтцомъ и К. въ Прорѣ на мое имя, акцептованны Вольнофомъ и ассигнованы на Филипа Натансона въ Зюндинѣ. Не будете ли вы такъ добры, господа, въ обмѣнъ этихъ векселей — каждый изъ нихъ въ пять тысячъ талеровъ — возвратить мнѣ мои росписки, которыя вы недавно отъ меня получили? можетъ быть онѣ случайно при васъ.

Брандовъ съ насмѣшливымъ поклономъ подалъ три векселя, которые онъ держалъ въ поднятой рукѣ въ видѣ вѣера.

Гости недовѣрчиво переглянулись между собой. Дѣло не ладно; въ распискахъ говорилось о наличныхъ деньгахъ, они не обязаны брать векселей; но передъ этимъ они до того всѣ перебранились между собой, что рѣшительно были не способны вдругъ придти къ какому нибудь общему рѣшенію; между тѣмъ въ сущности каждый радовался, что другой обманутъ въ разсчетѣ на вѣрную добычу.

— Чтожъ, господа, воскликнулъ Брандовъ, — надѣюсь, что никто изъ васъ не затрудняется насчетъ формы моего платежа! Это было бы оскорбленіемъ для почтеннаго Вольнофа, вѣдь къ его снисходилыюсти всѣ мы прибѣгаемъ отъ времени до времени. Или вамъ непремѣнно угодно, чтобы ассесоръ, который каждую минуту можетъ сюда войдти, былъ свидѣтелемъ, какъ хорошо господа фонъ Нлюггены и господинъ Гансъ Редебасъ помогаютъ старому другу, попавшемуся въ бѣду?

Дѣйствительно, въ передней послышался голосъ ассесора.

— Давай сюда! сказалъ Гансъ Редебасъ.

— Пожалуй, сказалъ Отто фонъ Плюггенъ.

— Я не люблю быть помѣхой, сказалъ Густавъ. Векселя отправились въ бумажники трехъ господъ, въ замѣнъ росписокъ, которыя Брандовъ съ ироническимъ смѣхомъ скомкалъ какъ ничтожныя бумажонки и спряталъ къ себѣ въ карманъ, въ ту минуту какъ ассесоръ входилъ въ комнату.

Появленіе его дало Брандову приличный предлогъ пригласить гостей встать изъ за стола, продолжительностью котораго онъ и безъ того уже тяготился. Дождь пересталъ. Не лучше ли нить кофе въ саду, на свѣжемъ воздухѣ, чѣмъ въ душной комнатѣ? Онъ предполагалъ, что Готтгольдъ въ саду, — и не ошибся. Съ нимъ встрѣтились на одной изъ отдаленныхъ аллей. Готтгольдъ промолчалъ, когда Брандовъ началъ увѣрять, что устроилъ его возвращеніе чтобы сдѣлать пріятный сюрпризъ своимъ гостямъ, — и извинялся сильной головной болью, которая по временамъ вдругъ нападаетъ на него; онъ хотѣлъ чтобъ она сперва прошла, а тамъ уже представился бы гостямъ. Оба Плюггена были внѣ себя отъ радости, что увидѣлись съ старымъ школьнымъ товарищемъ, котораго впрочемъ они всегда ненавидѣли всѣмъ сердцемъ; господинъ Редебасъ считалъ за честь познакомиться съ такимъ знаменитымъ человѣкомъ, хотя изъ его рѣчей можно было ясно заключить, что ему совершенно неизвѣстно въ какой отрасли человѣческой дѣятельности могъ пріобрѣсти Готтгольдъ свою извѣстность. Пасторъ, къ которому онъ обыкновенно прибѣгалъ въ такихъ случаяхъ, къ сожалѣнію, не могъ. дать ему никакихъ объясненій, — ибо только что заключилъ въ свои объятія ассесора, котораго видѣлъ въ первый разъ въ жизни и клялся ему въ вѣчной дружбѣ. Ассесоръ смѣялся; у него достало юмору смѣяться и дальше, когда Гансъ Редебасъ, чтобы показать свою знаменитую силу, схватилъ обнимавшихся, поднялъ ихъ на воздухъ и вертѣлся съ ними на мѣстѣ. Это соблазнило Отто фонъ Плюггена вынуть изъ кармана свой шелковый носовой платокъ и, взявъ его за кончики, прыгать черезъ него взадъ и впередъ, между тѣмъ какъ Густавъ въ похвальномъ соревнованіи своему остроумному брату балансировалъ садовый стулъ у себя на зубахъ нижней челюсти.

— Мнѣ бы тоже хотѣлось показать вамъ свои фокусы, вскрикнулъ Брандовъ, — и для этой цѣли я попрошу васъ пройти за мной нѣсколько шаговъ.

Онъ пошелъ впередъ и отворилъ прилегавшую къ садовому забору калитку, которая вела непосредственно на ристалище, гдѣ онъ объѣзжалъ своихъ скакуновъ. Это было довольно большое пространство, выбранное съ большимъ знаніемъ дѣла и въ высшей степени искусно приспособленное къ цѣли. Тутъ были прорыты узкіе и широкіе рвы, устроены низкіе и высокіе барьеры; въ одномъ мѣстѣ были оставлены пространства совершенно гладкаго дерну, чтобы лошади могли выходиться, въ другомъ — глубоко вспаханныя полосы пару для охотничьяго галлону. Это ристалище, прилегающее одной стороной къ конюшнямъ, было обнесено съ остальныхъ трехъ сторонъ высокимъ досчатымъ заборомъ, и Брандовъ ревниво берегъ его отъ всякаго чужаго глаза. Теперь онъ наслаждался тѣмъ завистливымъ удивленіемъ, съ какимъ озирались кругомъ три землевладѣльца. Но онъ готовилъ имъ еще болѣе чувствительную обиду. Когда общество направилось къ конюшнямъ, на встрѣчу ему вышелъ Генрихъ Шеель, ведя подъ уздцы рыжаго. Великолѣпное животное грызло отъ нетерпѣнія удила, терлось головой объ берейторово плечо, и взглядывало большими черными глазами на стоявшую передъ нимъ публику, словно вызывая смѣльчака помѣряться съ нимъ.

— Ну, господа, вскрикнулъ Брандовъ, — вамъ вѣдь такъ хотѣлось покататься на рыжемъ — онъ передъ вами. Держу пари десять луидоровъ противъ одного, что ни одному изъ васъ не удастся даже попасть на сѣдло.

— Мнѣ не хотѣлось бы разбить позвоночный столбъ этому животному, проворчалъ Гансъ Редебасъ.

Отто Плюггенъ, прыгая давеча, свихнулъ немного ногу; но Густавъ полагалъ, что онъ очень и очень можетъ добыть себѣ десять луидоровъ.

Густавъ Плюггенъ былъ извѣстенъ какъ превосходный ѣздокъ, и не разъ возвращался съ преміей съ зюндинскихъ скачекъ. Онъ ни минуты не сомнѣвался въ томъ, что выиграетъ пари, но тѣмъ не менѣе рѣшился приступить къ дѣлу со всевозможными предосторожностями. Такимъ образомъ, онъ обошелъ кругомъ рысака чтобы пріучить его къ своей наружности, почесалъ ему тихонько гладкій лобъ, потомъ, не переставая разговаривать съ животнымъ, какъ можно осторожнѣе поправилъ повода и велѣлъ Генриху Шеелю отпустить лошадь и отойти въ сторону. Но лишь только нога его коснулась стремени, какъ въ ту же секунду рыжій съ силой рванулся въ сторону — и Густавъ былъ радъ что успѣлъ удержать въ рукѣ хоть повода. Нѣсколько разъ возобновлялъ онъ свою попытку — и все съ такими же несчастными послѣдствіями.

— Я бы могъ предсказать тебѣ это заранѣе, закричалъ господинъ Редебасъ.

— Ты опять осрамишься безъ всякой нужды, оралъ его братъ.

Готтгольдъ замѣтилъ, что Генрихъ Шеель все время стоялъ напротивъ лошади, не спуская съ нея своихъ косыхъ глазъ, и всякій разъ какъ Густавъ Плюггенъ хотѣлъ на нее вскочить, тотъ дѣлалъ едва замѣтный знакъ головой, послѣ чего животное, съ своей стороны также не сводившее одного изъ своихъ черныхъ глазъ съ берейтора, тотчасъ же бросалось въ сторону или подымалось на дыбы.

— Я полагаю, господинъ фонъ Плюггенъ, вы бы хорошо сдѣлали, если бы попросили Генриха Шееля отойти отъ лошади, сказалъ онъ.

— Я думаю, что Густавъ кончитъ эту забаву, поспѣшно вмѣшался Брандовъ; — я держалъ это пари въ шутку; дѣло въ томъ, что Генрихъ Шеель дрессировалъ рыжаго такъ, чтобы онъ никому не давался кромѣ его и меня — и даже я самъ не попаду въ сѣдло, если этого не захочетъ Генрихъ. Это-то и есть фокусъ, который я хотѣлъ вамъ показать.

Кромѣ Готтгольда всѣ приняли это за шутку, пока Брандовъ не доказалъ этого на дѣлѣ. Рыжій позволилъ ему сѣсть на себя — только послѣ утвердительнаго знака Генриха Шееля. Теперь-то началась вторая часть представленія, приготовленнаго Брандовомъ для своихъ гостей. Онъ проѣхалъ на рыжемъ по всему ристалищу, превозмогая труднѣйшія препятствія съ такой легкостью, которая выставляла въ самомъ яркомъ свѣтѣ какъ его совершенство въ верховой ѣздѣ, такъ и удивительную силу и выносливость великолѣпнаго животнаго, и наполняла сердца трехъ соперниковъ горчайшей завистью.

— Просто срамъ, что эдакій негодяй владѣетъ подобной лошадью, говорилъ Густавъ ІІлюггенъ, присоединившійся къ Готтгольду, между тѣмъ какъ остальная компанія пошла осматривать жеребятъ и конюшни; — просто срамъ! То есть, ѣздитъ-то онъ восхитительно — для простаго бюргера — это такъ; но бюргеры вообще не должны бы были держать скаковыхъ лошадей. Довольно кажется говорилъ я объ этомъ въ комитетѣ, когда восемь лѣтъ тому назадъ мы учреждали скачки въ Зюндинѣ; но я ничего не могъ тогда добиться. Ботъ и дождались! Уже четыре года, какъ Брандовъ хватаетъ у насъ изъ подъ рукъ самые лучшіе призы; просто, съ ума можно сойти! Негодяй давно бы ужъ былъ разоренъ, если бы его не поддерживали скачки и его жена.

— Его жена? спросилъ Готтгольдъ.

— Ну, да. Мы ужъ давно не давали бы ему ни пфеннига; но ради его жены, которая дѣйствительно восхитительна, нельзя допустить его совсѣмъ упасть. Конечно онъ это знаетъ лучше всякаго другаго, и она всегда должна быть на лицо, какъ скоро онъ собирается сдѣлать новый заемъ, — да вотъ не больше какъ недѣлю тому назадъ, когда мы были Плюггенгофѣ, Отто въ присутствіи своей жены — урожденной баронессы фонъ Грибенъ-Кэфенъ — безъ памяти ухаживалъ за ней во время обѣда, а полчаса спустя у Брандова лежало въ карманѣ пять тысячь талеровъ. Это была нелѣпость со стороны Отто; мы рѣшили что мы оба вмѣстѣ дадимъ ему не больше пяти тысячь. Это было бы безподобное дѣло, еслибы намъ не испортилъ его проклятый жидъ. Чортъ его знаетъ, почему онъ ему помогъ. Ассесоръ говорилъ мнѣ, что онъ и ему заплатилъ. Вдругъ заплатить двадцать пять тысячь! Мой умъ молчитъ — а это что нибудь да значитъ; я-то вѣдь знаю всѣ его штуки! Пасторъ думаетъ что ему далъ деньги ты; за это Брандовъ и смотрѣлъ сквозь пальцы, какъ ты его женѣ… ну вотъ, за что же тутъ сердиться? Говорю тебѣ, поповская болтовня, больше ничего. Вѣрно бы ты остерегся!.. двадцать пять тысячь… смѣшно! но онъ нхъ получилъ — это фактъ, какъ они тамъ говорятъ въ Англіи… Былъ ты въ Англіи? я былъ тамъ восемь лѣтъ тому назадъ, когда мы устраивали зюндинскія скачки — восхитительная земля: лошади, женщины, овцы — прелесть! Что бишь я хотѣлъ сказать: онъ получилъ двадцать пять тысячь и Долланъ еще на пять лѣтъ, какъ думаетъ ассесоръ, а тутъ еще рыжій! damn! вотъ лошадь-то! Клянусь честью, даже въ Англіи я не видалъ ничего подобнаго! Что за стать! а эта гибкость! и какъ она выѣзжена! божественно! Но лошадь слишкомъ тяжела, честью увѣряю, слишкомъ тяжела — ей не пройти черезъ болото, которое мы теперь прирѣзали къ бѣгу. Говорятъ, будто принцъ Прора сказалъ, что это не совсѣмъ честно! Хорошо ему говорить; онъ не участвуетъ въ скачкахъ! Не хочешь ли пойти въ комнаты? тамъ, я слышалъ, затѣвается какая-то игра.

— Я никогда не игралъ, и моя головная боль опять возобновляется.

— Удивительно, не знаю что значитъ головная боль, точно у меня совсѣмъ нѣтъ головы. Вы, художники, получаете эту боль отъ масляныхъ красокъ! противнѣйшій запахъ!

XIX.

Молодой дворянчикъ послѣдовалъ за другими гостями, уже вошедшими въ домъ; всѣ они направились направо отъ сѣней въ кабинетъ Крандова, гдѣ, какъ Готтгольдъ увидѣлъ въ окно, уже былъ приготовленъ ломберный столъ.

— Что же, господинъ Веберъ, вы намѣрены оставаться здѣсь, на дорогѣ? спросила, подходя къ нему, стоявшая на порогѣ сѣней Рика.

Она довольно привѣтливо глядѣла на него своими. сѣрыми глазами У него мелькнула въ головѣ мысль, что онъ самъ виноватъ, если не привлекъ на свою сторону это алчное созданіе; но можно, даже должно вернуть потерянное, если онъ желаетъ достигнуть цѣли, для которой вернулся въ Долланъ. Уѣзжая сегодня утромъ, онъ сдѣлалъ ей щедрый подарокъ; можетъ быть ему нужно только продолжать начатое.

— Мы не думали, что такъ скоро увидимъ васъ опять, продолжала дѣвушка, — вы уѣхали такъ неожиданно; здѣсь даже остались нѣкоторыя ваши вещи, чудесный пунцовый шелковый платокъ — принести его?

Она подошла къ нему какъ можно ближе, и какъ будто нечаянно дотронулась до его руки.

— Я думаю, онъ очень будетъ идти къ вамъ, сказалъ Готтгольдъ.

— Вы думаете? Воображаю! много вы знаете, что ко мнѣ идетъ, что нѣтъ! У васъ вѣдь только и были глаза что… для кого-то другаго.

— Гдѣ сегодня госпожа? Отчего ее не видно? спросилъ Готтгольдъ, и, замѣтивъ что при этихъ словахъ недовольная тѣнь пробѣжала по лицу дѣвушки, прибавилъ: — я много далъ бы, чтобъ узнать это.

— А сколько? съ лукавымъ смѣхомъ спросила дѣвушка.

— Рика! куда же ты запропастилась? раздался изъ игорной комнаты голосъ Брандова. — Надо еще пару стакановъ; куда пропала эта дѣвка? и онъ сердито хлопнулъ дверью.

— Онъ насъ не видалъ, шепнула Рика, — мнѣ надобно идти, но я сію же минуту вернусь назадъ.

Она проскользнула въ домъ; еще нѣсколько минутъ Готтгольдъ стоялъ въ нерѣшимости: не сдѣлать ли ему самому, безъ посторонней помощи, попытки увидать Цецилію? Дѣвушка несомнѣнно можетъ быть ему полезна, если захочетъ; но захочетъ ли она? Она кажется ссріозно испугалась, когда ее позвалъ Брандовъ; но ему такъ противно было прибѣгать къ дешевой благосклонности легкомысленной дѣвушки, — притомъ же, можетъ быть это была условленная игра между Брандовомъ и ею, чтобы сдѣлать его смѣлѣе, чтобы тѣмъ вѣрнѣе завлечь его въ западню. Лучше пользоваться обстоятельствами, надѣясь на одну свою ловкость.

Обстоятельства дѣйствительно были такъ благопріятны, какъ едва ли они могутъ быть въ другой разъ. Украдкой взглянувъ еще разъ въ освѣщенную уже комнату, онъ увидалъ, что все общество усердно занято игрой — играли кажется въ банкъ — Брандовъ держалъ банкъ — значитъ онъ не могъ теперь уйти. Рика стояла въ глубинѣ довольно большой комнаты съ подносомъ, уставленнымъ стаканами, которые пасторъ наполнялъ пуншемъ — значитъ она также на нѣкоторое время занята. Въ сѣняхъ ничто не шевелилось; въ столовой столъ стоялъ еще не убранный, такъ какъ его оставили гости — единственная свѣча, у которой они зажигали свои сигары, вспыхивала на сквозномъ вѣтру, готовая погаснуть. Тутъ тоже никого не было; и такъ онъ незамѣтно прошелъ въ садъ и скрылся въ его сумракѣ.

Хотя солнце зашло только недавно, но было уже почти совсѣмъ темно. Облака, немного разсѣявшіяся послѣ полудня, опять собрались въ большія темныя тучи; сильный, порывистый вѣтеръ, бѣшено играя ими, то перебрасывалъ ихъ другъ черезъ друга, то разгонялъ въ разныя стороны. Вершины старыхъ деревьевъ качались; въ высокихъ изгородяхъ шелестило и шумѣло, словно отъ ропота тысячи болтливыхъ языковъ.

Такъ казалось Готтгольду. Раза два онъ останавливался перевести духъ; ему было такъ непривычно дѣлать что нибудь украдкой. А между тѣмъ надо было рѣшиться на это; такъ онъ не могъ разстаться съ ней навсегда.

Ту часть дома, гдѣ внизу была ея комната, а на верху комната гдѣ помѣщался онъ, окружалъ маленькій садъ; онъ граничилъ со стороны двора заборомъ съ стоявшей насупротивъ него житницей, а отъ большаго сада, прилегавшаго къ задней части дома, отдѣлялся высокой, густой изгородью. Тутъ былъ сперва фруктовый садъ и огородъ, еще и теперь здѣсь стояло нѣсколько чудесныхъ яблонь и грушевыхъ деревьевъ; впослѣдствіи его обратили въ мѣсто для игры дѣтямъ, въ угоду которымъ гряды со спаржей и огурцами преобразились въ лужокъ, а въ толстой стѣнѣ пробили сюда изъ дѣтской небольшую дверь.

Готтгольдъ часто видѣлъ Цецилію, обыкновенно рано уходившую къ себѣ, въ этомъ саду, съ ребенкомъ ли въ болѣе поздніе часы — одну. Онъ надѣялся найти ее здѣсь, или дать ей знать о своемъ присутствіи, объ которомъ на врядъ ли ее извѣстили, — онъ самъ но зналъ что будетъ дальше; онъ только говорилъ себѣ, что въ такомъ положеніи, какъ теперь, нельзя и не должно оставаться.

Садъ, насколько можно было видѣть изъ за калитки, былъ пустъ, но въ окнахъ двигался туда и сюда спѣть. Какъ ни осторожно отворялъ онъ калитку, но не могъ избѣжать, чтобы рѣдко отворяемая дверца громко не заскрипѣла на своихъ заржавленныхъ петляхъ; въ ту же минуту на него съ неистовымъ лаемъ бросился лягавый щенокъ, съ которымъ всегда играла Гретхенъ, но тотчасъ же успокоился, какъ только узналъ Готтгольда. Онъ принялъ за хорошій знакъ ласки маленькаго звѣрка и осторожно пошелъ дальше къ огню, теперь свѣтившему уже только изъ одного окошка. Это было около дѣтской комнаты, сосѣдней съ спальнею Цециліи. Съ бьющимся сердцемъ Готтгольдъ подошелъ къ окну и увидалъ ее.

Она, какъ казалось, только что собрала игрушки и опустилась на стулъ, подперши лобъ лѣвой рукой. Вся она была олицетвореніемъ затаеннаго горя. Свѣтъ стоявшей позади ея свѣчи, ясно и отчетливо обрисовывалъ дивную форму ея головы, нѣжныя линіи тонкой шеи, слегка наклоненнаго затылка и прелестной груди, — между тѣмъ какъ глубокая тѣнь, падавшая на ея милое лицо, еще усиливала его грустное выраженіе. Сердце Готтгольда разрывалась отъ любви и состраданія. «Цецилія, дорогая моя!» прошепталъ онъ.

Она не могла его слышать; но въ эту минуту она подняла голову и, взглянувъ въ окно, замѣтила стоявшую передъ нимъ темную фигуру. Подымаясь со стула, она радостно вскрикнула, раскрыла объятія — и потомъ, точно защищаясь обѣими руками, голосомъ полнымъ страха, воскликнула: «Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога, не надо!»

Готтгольдъ не видалъ уже отклоняющаго жеста Цециліи, не слыхалъ ея словъ. Дверь была только притворена, онъ быстро вошелъ въ комнату, бросился къ ногамъ Цециліи и, схвативъ ея руки, покрывалъ ихъ страстными поцѣлуями.

И все, что въ эти послѣдніе чудные дни, обильные страданіями и блаженствомъ любви волновало и наполняло его грудь такъ, что она готова была разорваться, все что онъ выстрадалъ со вчерашняго дня до этой минуты, чему онъ не находилъ имени — полилось потокомъ изъ устъ его. Напрасно противилась Цецилія; она чувствовала, что этотъ нотокъ увлекаетъ, уноситъ, пока вскочивъ и обнимая ее онъ не вскричалъ: «такъ пойдемъ-же Цецилія! Ты не должна ни минуты больше оставаться въ этомъ домѣ, подъ одной крышей съ этимъ негодяемъ, который продаетъ за презрѣнныя деньги свой позоръ, — позорь знанія, что его жена любима другимъ и что она любить этого другаго. Я сегодня утромъ ушолъ не простившись съ тобою — все это случилось такъ внезапно, было такъ непостижимо; мнѣ казалось, что я долженъ исполнить твое приказаніе, еслибы даже и не понималъ тебя, — еслибы даже то, что ты сдѣлала, было сдѣлано изъ состраданія къ человѣку, котораго ты когда-то любила, даже изъ остатка любви къ нему; теперь я — теперь мы опять нашли другъ друга; теперь никто и ничто не разлучить насъ! Цецилія! ты не отвѣчаетъ мнѣ?»

Она глядѣла на него большими глазами, выражавшими самое горестное удивленіе. Тутъ она взяла свѣчку и повела его въ спальню, гдѣ въ углубленіи стояла ея кровать, какъ разъ подлѣ кроватки ея ребенка.

Малютка лежала съ полусомкнутыми глазами, слегка открытымъ ротикомъ, съ раскраснѣвшимися щечками, въ томъ сладкомъ дѣтскомъ снѣ, который наступаетъ вслѣдъ за засыпаніемъ, какъ вечерняя заря за послѣдними лучами солнца. Готтгольдъ потупилъ взоры; въ эгоизмѣ страсти онъ едва ли и думалъ о ребенкѣ, а тѣмъ болѣе о томъ, что онъ могъ быть препятствіемъ. Онъ и теперь еще не понималъ этого. «Твой ребенокъ будетъ моимъ», лепеталъ онъ: «ты не разстанешься съ своимъ ребенкомъ; я никогда не разлучу тебя съ нимъ».

Она поставила свѣчу на полъ, чтобы свѣтъ не падалъ на глаза Гретхенъ, и стала передъ постелькой на колѣни, прижавшись лбомъ къ краю рѣшетки и дѣлая знакъ рукою, чтобы онъ ушелъ. Готтгольдъ стоялъ подлѣ нея съ отчаяніемъ человѣка, который чувствуетъ, что его дѣло потеряно, а между тѣмъ все еще силится отстоять его. Вдругъ собака, вошедшая вмѣстѣ съ нимъ въ комнату, начала ворчать и устремивъ кончикъ своей морды къ порогу двери, ведшей изъ спальни въ общую комнату, разразилась тихимъ лаемъ. Готтгольду показалось, какъ будто бы тамъ что-то зашумѣло; онъ пошелъ къ двери, Цецилія загородила ему дорогу. Она указала на дѣтскую комнату, откуда они вошли, и видя, что Готтгольдъ медлитъ, бросилась туда; Готтгольдъ машинально пошелъ за нею.

— Уйди ради, Бога! воскликнула Цецилія.

Это были первыя слова, слетѣвшія съ ея устъ.

— Опять: уйди? Ни за что!

— Ты долженъ! или все было тщетно! муки, борьба, позоръ — все, все!

— Цецилія, вскричалъ Готтгольдъ внѣ себя, — я не былъ бы мужчиной, еслибъ ушелъ еще разъ! Ты должна мнѣ объяснить все: я хочу знать, что я дѣлаю, почему я это дѣлаю…

— Я не могу ничего больше сказать; ты долженъ понять меня. Я думала, ты угадалъ все съ самаго начала — иначе у меня не хватило бы духу; я была бы несчастнѣйшее на землѣ созданіе, еслибъ ты и теперь еще не понималъ меня. Но ты поймешь; вѣдь я не могла бы любить тебя даже и при другихъ обстоятельствахъ. А теперь, ради твоей любви ко мнѣ, Готтгольдъ, не оставайся здѣсь ни одной секунды больше. Прощай, прощай навѣки!

Тутъ въ полутемной комнатѣ между ними произошло что-то похожее на борьбу; онъ не пускалъ ее, она не пускала его, словно это должно было длиться вѣчно. Она отчаянно вырвалась, оттолкнула его отъ себя, какъ будто бы еще одна лишняя минута, которую онъ проведетъ съ ней, влекла за собою смерть и погибель. Еще разъ обнялъ онъ дорогую ему женщину, прижалъ ее къ сердцу, а тамъ стоялъ уже за дверью — и дождь билъ ему въ лицо, въ качавшихся надъ нимъ цвѣтахъ шумѣло и шелестило, а въ высокой живой изгороди слышался шопотъ и ропотъ словно отъ тысячи острыхъ языковъ: — Ты глупецъ, ты жалкій безумецъ, ты слабоумный простякъ, который дается въ обманъ разъ, два раза, столько разъ, сколько она захочетъ — почемъ я знаю!

Онъ захохоталъ, и во время этого хохота въ груди у него кипѣло все сильнѣе; онъ дорого бы далъ, еслибы онъ могъ плакать. Но плакать онъ не могъ, да и не хотѣлъ. Какъ бы то ни было, а все же еще ничего не рѣшено, все еще ничто не потеряно, хотя въ душѣ его была такая же темная ночь, какъ и та что одѣвала вокругъ его землю. Ни одной звѣдочки среди марка этихъ чорныхъ, несущихся облаковъ; только на западѣ — блѣдная, едва замѣтная полоса свѣту. А между тѣмъ — эта блѣдная полоса отраженіе закатившагося толипа, которое завтра опять взойдетъ; она ручается за то, что мрачная ночь не вѣчно будетъ длиться. И по его губамъ также скользило еще что-то, словно вѣяніе ея устъ, словно жаръ ея поцѣлуя… Нѣтъ! нѣтъ, эта разлука не можетъ быть вѣчною! эта мука не можетъ вѣчно длиться.

XX.

Хорошенькую Рику задержали въ игорной комнатѣ, долѣе чѣмъ бы ей хотѣлось. Пасторъ, невѣрною рукою исправлявшій взятую имъ на себя должность кравчаго, счелъ еще за нужное говорить при этомъ длинныя, порядочно несвязныя рѣчи; за то тѣмъ проворнѣе пили вино сидѣвшіе за игорнымъ столомъ господа и тѣмъ нетерпѣливѣе требовали они его еще, пока наконецъ Гика, соскучившись ходить взадъ и впередъ, чему казалось не будетъ конца, и не долго думая, перенесла буфетъ съ пуншевой чашей къ игорному столу, доставивъ такимъ образомъ услуживому пастору возможность подносить налитые имъ стаканы и себѣ. Затѣмъ, нагнувшись надъ стуломъ Ганса Редебаса и поглядѣвъ нѣсколько минутъ на игру, она быстро выскользнула изъ комнаты.

Ее такъ и тянуло продолжать разговоръ съ Готтгольдомъ. Въ сущности, она всегда была расположена къ этому красивому тихому господину — и если исполняла навязанную ей Брандовомъ роль шпіона съ такимъ усердіемъ, то не столько изъ любви къ своему барину, сколько изъ соперничества съ своей барыней, которой она не желала бы уступить прекраснаго чужестранца. А между тѣмъ, сдѣланный имъ сегодня утромъ богатый подарокъ тронулъ и даже изумилъ ее, а его ласковое обращеніе совершенно обезоружило ее. Само собою разумѣется, что онъ возвратился только для барыни; но ея подвижное сердце нисколько не затруднилось задачей, какимъ образомъ можно сдѣлать одно, не упуская другаго. Она рѣшилась даже помогать ему, если онъ будетъ ласковъ, очень ласковъ — и право, ей же лучше будетъ, если ея барыня убѣжитъ съ нимъ.

Но она уже не нашла его у подъѣзда, гдѣ она его оставила. Къ тому же, это было очень неудобное мѣсто для продолженія начатаго разговора: того и смотри что кто нибудь придетъ; сѣни тоже ненадежны. Можетъ быть онъ въ столовой? Его не было тамъ. Въ саду, куда она заглянула, деревья качались такъ угрюмо. Гдѣ бы онъ могъ быть? гдѣ же иначе, какъ не въ своей комнатѣ, чтобч. взглянуть на оставленныя тамъ вещи! Ей слѣдуетъ помочь ему; вѣдь въ темнотѣ онъ пожалуй и не найдетъ ихъ.

Хорошенькая дѣвушка тяжело ѣздохнула; въ одно мгновеніе поднялась она неслышными шагами по лѣстницѣ и шмыгнула къ той комнатѣ, гдѣ жилъ Готтгольдъ во время своего пребыванія въ Долланѣ. Здѣсь она остановилась, прижимая руки къ разгорѣвшимся щекамъ и къ волнующейся груди, — и послѣ легкаго стука, не расчитывая на приглашеніе войти, словно робѣя и медля, растворила дверь. Напрасно пылали ея щеки, напрасно билось такъ сильно ея сердце — комната была пуста. Она подошла къ окну и въ туже минуту отошла отъ него. Тамъ, какъ разъ подъ нею, въ дѣтскомъ садикѣ, была, тотъ, кого она искала; тихо и осторожно подходилъ онъ къ окнамъ, откуда падалъ на древесные стволы слабый дрожащій свѣтъ; а потомъ скрылся — куда же, какъ не въ дверь дѣтской комнаты, къ ней! Этого она отъ ихъ не ожидала, каковы лицемѣры! они съумѣли справиться сами право! Это ужь слишкомъ нагло! Въ такомъ случаѣ пожалуй и сбудется то, о чемъ онъ говорилъ ей раза два, а она въ сущности-то не вѣрила, — что онъ женится на ней, пусть только уберется та, другая. Какъ бы то ни было, а онъ это узнаетъ; они не заслужили ничего лучшаго.

— Что бы это такое значило? вскричалъ господинъ Редебасъ, когда Брандовъ, сейчасъ же по окончаніи таліи, слегка извиняясь, всталъ изъ-за стола.

— Я сію же минуту вернусь назадъ, сказалъ Брандовъ,

— Да вѣдь мы ничего лучшаго и не желали-бы для себя, вскричалъ Гансъ Редебасъ. — Пасторъ, еще одинъ стаканъ!

Брандову очень не хотѣлось вставать изъ-за стола; онъ опять былъ въ значительномъ выигрышѣ, а у игроковъ есть повѣрье, что не слѣдуетъ оставлять игры, — но Рика сдѣлала ему надъ черноволосой головой Раиса Редебаса знакъ — должно быть случилось что нибудь особенное.

Онъ пошелъ за дѣвушкой въ сѣни, а оттуда въ комнату налѣво, гдѣ она сдѣлала ему знакъ, чтобъ онъ шелъ какъ можно тише и привела его къ узенькой двери, ведшей въ спальню Цециліи. Изъ щели подъ дверью ложилась блѣдная полоса свѣту. Дѣвушка сѣла на порогѣ на корточки и прижала ухо къ двери; Брандовъ стоялъ, нагнувшись надъ нею и тоже прислушиваясь. Слышно было, что кто-то говоритъ, но что говоритъ и кто именно — нельзя рѣшить. Да и къ чему? Съ кѣмъ могла бы она говорить здѣсь, какъ не съ нимъ? О чемъ могутъ они разговаривать какъ не о томъ, что они желали бы скрыть отъ всѣхъ! Но тутъ свѣтъ сталъ ярче — очевидно они вошли въ спальню. Отъ ревности и ярости Брандовъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Не ворваться ли случайно ему туда и не задушить ли эту влюбленную чету? не опозорить ли ее передъ цѣлымъ свѣтомъ? Но Готтгольдъ ужь не прежній слабый мальчикъ; исходъ борьбы съ нимъ, одинъ на одинъ, по меньшей мѣрѣ сомнителенъ, и — вѣдь онъ ужь получилъ плату! Позоръ остался за нимъ и — поздно ужь было… Лай собаки, заставившій отскочить отъ дверей его и его помощницу, долженъ былъ предупредить и тѣхъ; гнѣздо окажется пустымъ. Дай-то Ногъ! онъ и безъ того уже довольно слышалъ.

— Ну? сказала Рика, когда они, крадучись, возвратились въ сѣни.

— Ступай туда и скажи, что я сейчасъ приду, возразилъ Брандовъ.

Тонъ какимъ онъ это сказалъ — не предвѣщалъ ничего добраго: Рика почти раскаивалась въ томъ, что она сдѣлала.

— Онъ не таковъ какъ она, сказала она съ искреннимъ убѣжденіемъ, стараясь оправдать Готтгольда.

— Убирайся вонъ! повторилъ онъ, топнувъ ногою.

Дѣвушка ушла; Брандовъ вышелъ на подъѣздъ черезъ незатвореную дверь и устремилъ взоры на темный дворъ, въ сторону конюшень. Дождь билъ ему въ лицо, а вмѣстѣ съ дождемъ доносился до него и приторный запахъ доморщенаго табаку. Налѣво, какъ разъ подъ нимъ, вередъ каменной скамьей рдѣла огненная точка и грубый голосъ спросилъ:

— Чтожъ, запрягать что ли?

Это былъ тотъ, кого онъ выглядывалъ, тотъ кто долженъ былъ осуществить планъ мести, глухо бродившій въ въ душѣ его, — тотъ, кто, какъ онъ увѣрялъ себя теперь, положилъ въ душѣ его первое основаніе этого плана. Такъ стало быть это сбудется!..

— Онъ теперь ужь не захочетъ ѣхать, хоть бы только изъ-за дурной погоды.

— Другіе вѣдь уѣдутъ же!

— Они довольно часто оставались здѣсь.

— Выпроводите ихъ вонъ!

Брандовъ подумалъ съ минуту. — Если я выиграю еще сотню-другую, они уѣдутъ сами собою, бормоталъ онъ. — Смотри же, Генрихъ, запрячь его какъ можно лучше, какъ можно лучше, какъ можно лучше.

— Такъ чтобъ его и отыскать было нельзя, сказалъ Генрихъ.

Въ душѣ Брандова сверкнуло что-то въ родѣ красной, какъ кровь, молніи на ночномъ небѣ. Этого-то онъ и добивался!

— И я дамъ тебѣ, чего ты требуешь! сказалъ онъ хриплымъ голосомъ, наклоняясь въ поднимавшемся изъ Генриховой трубкѣ дымѣ.

— Даромъ ничего не получишь; да и намеднишняя исторія съ рыжимъ тоже стоила мнѣ пять луидоровъ, мнѣ слѣдовало бы отдать хоть половину.

— На тебѣ, сказалъ Брандовъ, шаря въ карманѣ и давая ему изъ выиграннаго имъ передъ этимъ золота — все что попалось ему подъ руку.

— Вы всегда были для меня добрымъ бариномъ, сказалъ Генрихъ, стиснувъ у себя въ кулакѣ золотыя монеты.

— Господа говорятъ, что они сію минуту уѣдутъ, если только вы не вернетесь къ нимъ, сказала прибѣжавшая Рика. Она не затворила двери въ комнату, гдѣ играли, и оттуда слышался дребезжащій басъ Ганса Редебаса: — Брандовъ! Брандовъ! — рѣзкій смѣхъ и сильный голосъ, напѣвавшій: — домой мы не поѣдемъ! домой мы не поѣдемъ!

— А вотъ я васъ выпровожу! бормоталъ Брандовъ. — Ты побудь здѣсь Генрихъ.

— Мнѣ некуда спѣшить, баринъ.

Брандовъ возвратился къ господамъ.

— Вы злоупотребляете той свободой, которую даетъ вамъ случайное отсутствіе дамъ, сказалъ Брандовъ съ рѣзкимъ презрѣніемъ, когда гости встрѣтили его съ поднятыми стаканами и криками: ура!, при чемъ особенно отличился Густавъ фонъ ІІлюггенъ, оравшій, во все горло, съ какимъ-то особеннымъ трескомъ: типъ! гинъ! ура!

— Случайное! воскликнулъ Гансъ Редебасъ, — вовсе не случайное. Ты нынче отлично устроиваешь свои дѣлишки!

— А жена-то у тебя тутъ при чемъ? сказалъ Отто фонъ Плюггенъ,

— Что вы хотите сказать! Извольте объясниться! вскричалъ Брандовъ, — я не потерплю!

Онъ вдругъ замолчалъ. Стремительно обернувшись къ Отто фонъ Плюггену, онъ увидалъ стоявшаго подлѣ него Готтгольда, который должно быть вошелъ вслѣдъ за нимъ и все слышалъ. Нельзя было разбирать при немъ этого дѣла. Онъ сдѣлалъ необыкновенное усиліе чтобъ обуздать лютую ненависть, закипѣвшую въ его сердцѣ при видѣ этого человѣка, и вскричалъ:

— Наконецъ-то ты пожаловалъ! скажи на милость, гдѣ ты это пропадалъ? Слава Богу, что ты пришелъ! — ты положишь конецъ этой отвратительной игрѣ!

— О, о! вскричалъ Гансъ Редебасъ, — отвратительная игра! Добро бы ужь ты проигрался въ пухъ и прахъ! Ничего не бывало! Шесть сотенокъ или около того ты ужь прибралъ къ рукамъ! Не дурно, очень не дурно!

— Я еще никому не отказывалъ въ реваншѣ! вскричалъ Брандовъ съ умышенно эффектнымъ жестомъ.

— Богъ съ вами, Брандовъ! вскричалъ ассесоръ, — кто же ставитъ каждое слово въ строку? вѣдь Редебасу и на умъ не приходило оскорблять васъ. Ему хотѣлось только, чтобъ игра продолжалась и — положа руку на сердцѣ — я нахожу, что это самое подходящее для насъ занятіе.

— Ну, если вы такъ думаете, господинъ ассесоръ… вѣдь и ни тоже выиграли…

— Два-три талера! сказалъ ассесоръ не безъ нѣкотораго смущенія.

— То я конечно ничего не скажу противъ этого, продолжалъ Брандовъ. — Я полагалъ только, принимая въ уваженіе, что нашъ другъ Готтгольдъ не играетъ, а мы такъ, мало пользовались до сихъ поръ его обществомъ, намъ слѣдовало бы сдѣлать ему эту маленькую уступку. Что я говорю: ему? скорѣе самимъ себѣ! Онъ теряетъ въ насъ не Богъ знаетъ что, но мы въ немъ напротивъ!

— Сдѣлайте одолженіе, не стѣсняйтесь изъ-за меня, сказалъ Готтгольдъ.

— Отлично, валяй же когда такъ но всѣмъ но тремъ! вскричалъ Гансъ Редебасъ, схватывая карты. — Я буду держать банкъ, авось у меня еще найдется два-три завалящихъ пфеннинга!

И вынувъ лѣвою рукою изъ толстаго, лежавшаго передъ нимъ бумажника банковые билеты, онъ сложилъ ихъ въ кучу. — Готово! теперь Брандовъ и вы, господа, не угодно ли вамъ понтировать!

— Очень жаль, но что же дѣлать? я надѣюсь, что ты не примешь этого въ дурную сторону, прошепталъ Брандовъ Готтгольду и сѣлъ на свое прежнее мѣсто за игорнымъ столомъ. Готтгольдъ махнулъ рукою и отошелъ отъ играющихъ. По неволѣ пришлось ему принять предложеніе пастора, сидѣвшаго въ одномъ углу большаго кожанаго дивана. Когда І'оттгольдъ занялъ мѣсто въ другомъ, пасторъ не безъ труда придвинулся къ нему и заговорилъ коснѣющимъ языкомъ:

— Да, да, любезный другъ, грѣшенъ этотъ міръ, страшно грѣшенъ! но и слишкомъ строгимъ быть тоже не слѣдуетъ, никакъ не слѣдуетъ. Они работаютъ всю недѣлю или по крайней мѣрѣ заставляютъ работать своихъ рабочихъ; въ воскресенье же они не могутъ дѣлать этого, иначе имъ грозитъ тяжкое наказаніе. Намъ прислано передъ самимъ началомъ жатвы строжайшее предписаніе отъ ландрата. Куда же имъ было дѣвать эти длинные часы? Праздность есть мать всѣхъ пороковъ: игры, пьянства… Гика, нодай-ка сюда стаканчикъ… два стаканчика… Ты не пьешь? напрасно!… самъ варилъ… но рецепту моего уважаемаго принципала, графа Церникова.. Чудная жженка! Больше трехъ сотепь сварилъ ихъ во время своего кандидатства… а тамъ ужь безъ счета, на перевисъ… съ закрытыми глазами, съ закрытыми глазами!

Онъ лепеталъ еще эти послѣднія слова, какъ его тяжелая голова перегнулась напередъ и нижняя часть лица исчезла въ складкахъ слабо-повязаннаго бѣлаго галстука. Безпомощно упалъ онъ въ свой уголъ.

Съ гнѣвнымъ презрѣніемъ смотрѣлъ І'оттгольдъ на это безотрадное зрѣлище.

Возмужалый человѣкъ сдержалъ то, что обѣщалъ мальчикъ и юноша; хмѣль сорвалъ личину ханжества — и передъ Готтгольдомъ предстало хорошо-намятное ему глупое и чувственное лицо галльскаго студента. Иначе не могло и быть. Но что этотъ жалкій человѣкъ былъ преемникомъ его отца; что эта мигающая сова сидѣла тамъ, гдѣ гнѣздился орелъ съ пламенными, вѣчно искавшими солнца глазами; что этотъ неуклюжій хитрый дуракъ могъ звенѣть своими бубенчиками въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ проповѣдникъ въ пустынѣ съ пламеннымъ краснорѣчіемъ призывалъ къ покаянію и исправленію — это было для него чѣмъ-то въ родѣ личнаго оскорбленія. А между тѣмъ, этотъ человѣкъ былъ тутъ въ своей сферѣ; стадо было достойно пастыря. Тутъ все носило на себѣ одну и ту же печать, представлялось чѣмъ-то въ родѣ мастерски написанной картины съ самыми рѣзкими очертаніями и красками: пьяный пасторъ, кивающій головою, въ углу дивана; воспламененныя виномъ лица игроковъ; роскошная красавица, расхаживающая между пирующими съ огненнымъ напиткомъ въ рукахъ, мѣняясь сладострастной улыбкой и двусмысленнымъ словцомъ съ однимъ, кокетливо отталкивая руку другаго, готовую лечь вокругъ ея таліи — настоящая богиня этого храма порока! — и все это одѣтое волнующимся сѣрымъ дымомъ, который поднимается изъ безпрерывно горящихъ трубокъ и кружится въ грязно-красныхъ кругахъ вокругъ мутнаго огня зажженныхъ свѣчей. Но нѣтъ, это не картина; къ несчастію, это самая грубая, пошлая, обыкновенная дѣйствительность. А позоръ, что она живетъ подъ этой же кровлей, что этотъ дикій шумъ раздается даже въ ея комнатѣ — сегодня не въ первый разъ, да навѣрное и не въ послѣдній! — что вотъ какіе люди собираются здѣсь, — эти пустоголовые деревенскіе юнкера, этотъ грубый выскочка съ неуклюжими руками и неуклюжими шутками! А если, убѣгая общества этихъ сатировъ и фавновъ, она станетъ искать утѣшенія въ уединеніи и оно устремитъ на нее холодные, суровые, язвительные глаза змѣи! Да, вотъ они, эти глаза! они украдкою взглянули изъ-за картъ! эти глаза — и ея нѣжные, кроткіе, полные любви глаза!

І'оттгольдъ не смотрѣлъ уже на игроковъ. Онъ видѣлъ ее: вотъ она сидитъ въ дѣтской комнатѣ подлѣ игрушекъ своего ребенка — трогательно-прекрасный образъ съ дѣвически-нѣжными и стройными формами. Онъ видѣлъ печальное лицо, озаренное розовымъ отблескомъ радости, видѣлъ его, обезображенное ужасомъ и страхомъ, — онъ переживалъ еще разъ всю сцену, казавшуюся ему уже, и теперь сномъ, а потомъ мечталъ о будущемъ…. Вѣдь придетъ же оно наконецъ, полное солнечнаго свѣту, любви и поэзіи!.

Погрузясь въ эти думы, Готтгольдъ потерялъ счетъ времени, какъ вдругъ шумъ за игорнымъ столомъ заставилъ его опомниться. Повидимому, случилось что-то особенное: только Гансъ Редебасъ и Брандовъ еще сидѣли, всѣ остальные стояли наклонившись надъ столомъ съ выраженіемъ любопытства; и Рика тоже глядѣла, такъ усердно, что позабыла оттолкнуть руку ассесора, обвившуюся вокругъ ея таліи…

— Чтожь, ты держишь? кричалъ Редебасъ.

— Да.

— Опять тысячу? Въ такомъ случаѣ, это пятая.

— Тьфу ты пропасть, да!..

Наступила мертвая тишина, прерываемая только шелестомъ выдергиваемыхъ Редебасомъ картъ, а потомъ опять такой же крикъ и шумъ какъ тотъ, что пробудилъ Готтгольда отъ его мечтаній, только на этотъ разъ такой громкій, что даже пьяный пасторъ вышелъ, шатаясь, изъ своего угла. Готтгольдъ подошелъ къ столу. Его первый взглядъ упалъ на лицо Брандова; оно было страшно блѣдно; но тонкія губы были плотно сжаты, а въ суровыхъ, холодныхъ глазахъ даже блеснула недобрая улыбка, когда, обернувшись къ приближавшемуся Готтгольду, онъ закричалъ:

— Они славно общипали меня, Готтгольдъ; но не все коту масляница, попадется и онъ!

— Только не сегодня! вскричалъ Редебасъ, кладя карты на столъ и дѣлая какую-то отмѣтку въ своемъ бумажникѣ, — спасибо!

— Что это значитъ? спросилъ Брандовъ.

— А то, что я не хочу больше играть! возразилъ Редебасъ съ хохотомъ, закрывая бумажникъ и тяжело поднимаясь съ мѣста.

— Я всегда думалъ, что игру можетъ прекращать проигравшій, а не выигравшій.

— Если выигравшій не боится за свое дѣло… тогда конечно!

— Я требую объясненія! вскричалъ Брандовъ, отталкивая столъ въ сторону.

— Ахъ Брандовъ, Брандовъ, къ чему такъ горячиться! вскричали въ одинъ голосъ Отто и Густавъ фонъ Плюггены.

— Или вы опять вступили въ товарищество? возразилъ съ презрительнымъ смѣхомъ Брандовъ. — Я требую объясненія тутъ же, на мѣстѣ! продолжалъ онъ, подходя къ Редсбасу.

Великанъ отступилъ на одинъ шагъ.

— Ого! вскричалъ онъ, — тебѣ надо объясненіе? изволь!

— Перестаньте, пожалуйста, любезный Брандовъ! сказалъ ассесоръ, становясь между ними съ видомъ примирителя.

— Пожалуйста, господинъ ассесоръ, вскричалъ Брандовъ, отпихивая его въ сторону, — я знаю, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать.

— Да и я тоже знаю! вскричалъ Редебасъ, отворяя съ шумомъ окно и крича своимъ львинымъ голосомъ, раздавшимся по всему двору: — Запрягать, Августъ, запрягать!

Наступила дикая сцена, впродолженіи которой всѣ кричали какъ сумасшедшіе, наперерывъ другъ передъ другомъ, такъ что Готтгольдъ могъ разобрать только нѣсколько отдѣльныхъ словъ. Въ особенности же бушевалъ Гансъ Редебасъ, повидимому столько же отъ страха какъ и отъ гнѣва, тогда какъ Брандовъ былъ сравнительно, покоенъ и видимо старался отдѣлить все еще не перестававшаго вмѣшиваться ассесора отъ трехъ остальныхъ. Тутъ къ этимъ послѣднимъ присоединился пасторъ, обнаруживавшій всевозможными способами намѣреніе сказать рѣчь и дѣйствительно успѣвшій начать ее раза два словами: «Любезные друзья мои!»

Три экипажа, давно уже державшіеся на готовѣ терпѣливыми кучерами, были поданы. Споръ перешелъ изъ комнаты въ сѣни, изъ сѣней на подъѣздъ, съ подъѣзда къ подножкамъ экипажей.

— Сочтемся, сочтемся! кричалъ безъ умолку Гансъ Редебасъ; — тутъ ли ты, пасторъ? ну такъ валяй по всѣмъ по тремъ!… Сочтемся! проревѣлъ онъ еще разъ изъ окна экипажа, когда могучія датскія лошади, разбѣжавшись изо всѣхъ силъ, помчались рысью къ сѣвернымъ воротамъ, откуда начиналась дорога въ Далицъ, проходившая черезъ лѣсъ и въ потемкахъ почти совершенно неудобная для ѣзды.

Тѣмъ временемъ Отто и Густавъ фонъ Плюггены заспорили на послѣдахъ, еще между собою. Густавъ, ссылаясь на то, что у его экипажа нѣтъ фонарей, объявилъ, что онъ долженъ ѣхать черезъ пустошь; а Отто, запасшійся фонаремъ, думалъ слѣдовать за Редебасомъ. Густаву такъ долго приходилось терпѣть сегодня отъ своего старшаго брата, что онъ счелъ нужнымъ принять этотъ отказъ за злѣйшее оскорбленіе. Его голову не защищаетъ связка сѣна и онъ не имѣетъ малѣйшаго желанія разбить себѣ въ лѣсу черепъ объ деревья. — Въ такомъ слутаѣ онъ можетъ зажечь ту солому, что у него въ головѣ-то, и свѣтить ею себѣ вплоть до дому, возразилъ Отто.

Такъ они и отправились по разнымъ дорогамъ.

— Это глупо, сказалъ Брандовъ, смотря на удалявшійся экипажъ Густава.

— Кто переѣдетъ, а кто нѣтъ, сказалъ Генрихъ Шеель.

— Всѣмъ извѣстно, что ты мастерски правишь.

— На грѣхъ мастера нѣтъ.

— Такъ ты стало быть не прочь?

— Вы-то, полно, не прочь ли?

Брандовъ не вдругъ отвѣчалъ. Онъ думалъ, что это дѣло гораздо легче; но вѣдь зачѣмъ же такъ сейчасъ и ломать ему шею? довольно рукъ и ногъ!

Онъ бросилъ робкій взглядъ въ окно; свѣтъ падалъ прямо на серіозное лицо Готтгольда, Брандовъ заскрежеталъ зубами. — Нѣтъ, этого не довольно! ему нужна его жизнь; этотъ проклятый пролаза не заслужилъ ничего лучшаго; да и гдѣ тутъ преступленіе? На грѣхъ мастера нѣтъ!

Вдругъ онъ вздрогнулъ. Объ этомъ-то онъ и не подумалъ заранѣе. Поссорившись съ игроками, онъ помѣшалъ всѣмъ вообще гостямъ остаться на ночь или даже и до бѣлаго дня, какъ они это часто дѣлывали, — лишивъ такимъ образомъ и Готтгольда приличнаго предлога остаться, если только у него было это намѣреніе, — а судя по тому, что онъ недавно подслушалъ, Брандовъ былъ убѣжденъ въ этомъ. Старательно удерживая ассесора отъ ссоры, Брандовъ отнялъ у него возможность ѣхать съ другими — въ предложеніяхъ не было недостатка, и добыча ускользнула бы отъ него, такъ какъ безъ ассесора Готтгольдъ конечно не рѣшился бы остаться. Но теперь — какимъ ему образомъ разлучить ихъ? Останется ассесоръ — а онъ повидимому и не думалъ объ отъѣздѣ — и Готтгольдъ останется, по крайней мѣрѣ у Готтгольда будетъ приличный предлогъ остаться; а если онъ принудитъ ассесора ѣхать…

Еще разъ его мрачные взоры остановились на лицахъ двухъ гостей. Они стояли на томъ же самомъ мѣстѣ — ассесоръ съ самыми живыми жестами разсказывалъ что-то Готтгольду, а этотъ послѣдній, судя но его минѣ и позѣ, чрезвычайно неохотно слушалъ его.

— Вѣдь я привезъ сюда ихъ обоихъ, могу обоихъ и отвезти назадъ, сказалъ Генрихъ Шеель, придавливая золу въ своей трубкѣ.

Обоихъ! одного, да! но что сдѣлалъ ему другой? ничего! какъ есть ничего! а что онъ взялъ у него сегодня десять тысячь талеровъ…

— Вотъ развѣ денегъ-то жаль, если случится какое несчастіе на болотѣ! сказалъ Генрихъ Шеель, выколачивая трубку; экипажъ-то я всегда съумѣю поправить, а чтобъ не портить нашихъ лошадокъ, попрошу у Іохена Клюта его клячъ.

И Генрихъ Шеель пошелъ прочь медленными шагами. Брандовъ глядѣлъ вслѣдъ коренастой черной фигурѣ. Онъ хотѣлъ позвать Генриха назадъ, хотѣлъ закричать ему, что не нужно закладывать; но изъ груди его вырвался только какой-то странный, хриплый, сдавленный звукъ. Языкъ прилипъ у него къ гортани; когда онъ поднялъ ногу, то зашатался какъ пьяный и долженъ былъ уцѣпиться за старую липу, съ густыми вѣтвями. Какъ шумѣлъ въ нихъ въ эту минуту вѣтеръ! Дождь — онъ вѣдь опять пошелъ — билъ ему въ лицо, которое какъ-то странно горѣло, не смотря на то что онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

Чу! что это такое? шумъ экипажа, который Генрихъ выдвигаетъ изъ сарая. Еще можно отмѣнить! но вѣдь онъ ничего не сказалъ, какъ есть ничего! чѣмъ же онъ виноватъ, если съ Генрихомъ случится ночью въ пустоши несчастіе?

Готтгольдъ и ассесоръ оставались въ комнатѣ; ассесиръ силился доказать Готтольду обстоятельнейшимъ образомъ, что Брандовъ имѣлъ полное право требовать продолженія игры, только ему не слѣдовало выражать этого такимъ рѣшительнымъ тономъ. Какъ бы то ни было, а онъ долженъ былъ помнить, что онъ хозяинъ и въ качествѣ хозяина простить безтактность гостей.

Послѣднюю часть своей длинной рѣчи ассесоръ въ видѣ поученія обратилъ на половину уже къ самому Брандову, который только-что вошелъ въ комнату и, подойдя къ буфету, жадно выпилъ два стакана.

— Сегодня мнѣ дѣйствительно приходилось много прощать, и я очень обязанъ вамъ, господинъ ассесоръ, что вы до послѣдней минуты упражняете меня въ этой добродѣтели…

Тонъ, какимъ Брандовъ сказалъ это и жестъ съ какимъ онъ подошелъ къ ассесору, были такъ рѣзки, что этотъ послѣдній до нѣкоторой степени отрезвился и широко-раскрытыми глазами пристально смотрѣлъ на Брандова, который подошелъ къ нему еще на одинъ шагъ и сказалъ тихимъ голосомъ:

— А какъ назовете вы то, когда гости подвергаютъ такой безпощадной критикѣ поведеніе хозяина дома въ присутствіи прислуги? и онъ указалъ на Рику, подъ надзоромъ которой другая служанка и грумъ Фрицъ убирали со стола стаканы и начали сгребать въ кучу разсыпанные по полу черепки.

Ассесоръ выпрямился.

— Извините меня, пожалуйста, сказалъ онъ, — вы были такъ любезны, господинъ Брандовъ, что предлагали мнѣ возвратиться въ вашемъ экипажѣ… Мнѣ очень жаль, что я отказался ѣхать съ вашими гостями и долженъ теперь безпокоить васъ. Могу я разсчитывать на ваше общество, Готтгольдъ?

— Конечно, если Брандовъ ничего не имѣетъ противъ этого.

— Сдѣлайте одолженіе, располагайте мною какъ угодно.

Затѣмъ простились съ вѣжливой холодностью. Нѣсколько минутъ спустя легкій голштинскій экипажъ, привезшій за нѣсколько часовъ передъ этимъ обоихъ гостей, катился по тряской плотинѣ, темною непогожею ночью. Генрихъ Шеель правилъ лошадьми.

XXI.

Было вѣроятно часовъ десять, а между тѣмъ, не смотря на то, что дѣло было въ половинѣ мая и мѣсяцу слѣдовало уже взойти, на дворѣ стояла такая же темь, какъ осенью въ безлунную ночь. Но осеннему завывалъ холодный вѣтеръ надъ ржанымъ жнивьемъ, а зачастившій съ удвоенною силою, холодный, какъ осенью, дождь билъ въ лицо.

— Закутайтесь хорошенько, сказалъ Готтгольдъ ассесору, безпокойно вертѣвшемуся на своемъ мѣстѣ. — Вы кажется очень разгорячились давеча?

— Еще бы! вѣдь я цѣлый вечеръ не разстегивался, возразилъ ассесоръ, — въ буквальномъ смыслѣ слова не разстегивался изъ-за тѣхъ десяти тысячь, что у меня въ боковомъ карманѣ. Хорошо еслибъ я могъ сказать то же самое и въ иносказательномъ, но все-таки — объясните мнѣ пожалуйста, любезный другъ, загадочное поведеніе Брандова. Вѣдь онъ все равно что выпроводилъ меня за дверь. А за что — не понимаю! весь вечеръ мы были въ самыхъ дружескихъ, можно сказать братскихъ отношеніяхъ. Все между нами было улажно какъ нельзя лучше; десять тысячь — сумма не маленькая — онъ заплатилъ мнѣ какъ есть до послѣдней копѣйки… вотъ въ чемъ главная-то загадка! Онъ говоритъ, что получилъ эти деньги отъ Вольнофа! Ужь не дурачилъ ли меня Вольнофъ? но зачѣмъ? Все это такъ темно, что я тутъ ровно ничего не вижу, какъ не вижу теперь своей руки, хоть и держу ее передъ глазами. Страшная темь!

— Мѣсяцъ уже съ часъ какъ взошелъ, сказалъ Генрихъ Шеель.

— Поэтому-то, конечно, у тебя и нѣтъ фонаря?

— У господина фонъ Плюггена тоже нѣтъ.

— А потомъ ты вообразилъ себѣ, что съ насъ будетъ и свѣту отъ твоей трубки, не такъ ли?

— Обойдемся и безъ курева, баринъ.

— Ну такъ и перестань; не могу сказать, чтобъ запахъ твоего тютюна особенно нравился мнѣ.

— Нашъ братъ не можетъ куритъ такого табаку, какъ важные, господа, сказалъ Генрихъ Шеель, выколачивая трубку такъ, что изъ нея посыпались во мракѣ искры, и кладя ее въ карманъ.

— Не тотъ ли это малый, что везъ насъ сегодня сюда? спросилъ потихоньку ассесоръ.

— Тотъ самый, возразилъ Готтгольдъ, — и я посовѣтывалъ бы вамъ быть такъ же осторожнымъ какъ и давеча.

Но ассесоръ былъ не расположенъ слѣдовать совѣту Готтгольда. Хмѣль, прогнанный было сценой съ Брандовымъ, еще сильнѣе разобралъ его на холодномъ ночномъ воздухѣ. Онъ пустился ругать Брандова; онъ, видите ли, всегда заступался за него въ попечительномъ совѣтѣ, безъ него ему уже годъ тому назадъ пришлось бы убраться изъ Доллана, Брандовъ обязанъ ему во всѣхъ отношеніяхъ — и вотъ какъ отблагодарилъ его! Но теперь: баста! Ни дружбы ни протекціи — ничего-то онъ отъ него не получитъ. Этотъ милый баринъ все еще у него къ рукахъ. Такъ ли сякъ ли, а аренду-то придется возобновить. На этотъ разъ Брандовъ конечно заплатилъ, но что ручается за человѣка, который, находясь въ такомъ сомнительномъ положеніи, навязываетъ еще себѣ на шею карточный долгъ въ пять тысячь талеровг? Стоитъ только ему молвить объ этомъ словечко въ попечительномъ совѣтѣ — и Брандовъ пропалъ. Ужь не воображаетъ ли Брандовъ, что попечительный совѣтъ такъ сейчасъ успокоится, какъ только онъ выставитъ ему на видъ своего рыжаго? За все-то у него отвѣчаетъ эта лошадь! Еще побѣда не за Брандовомъ, да неизвѣстно еще попадетъ ли онъ и на скачки-то, потому-что тамъ на этотъ счетъ куда строго. Вѣдь исключили же въ прошломъ году молодаго Клебеница даромъ что владѣлецъ маіората — за то, что онъ заплатилъ карточный долгъ двумя сутками позже, чѣмъ слѣдовало. А чтобъ Редебасъ согласился оставить въ конторкѣ Брандова дальше завтрешняго полудня эти пять тысячь, которыя онъ только-что у него выигралъ, такъ это куда сомнительно…

Замѣтивъ, что всѣ попытки остановить словоохотливаго ассесора остались бы втунѣ, Готтгольдъ былъ почти радъ, когда, пролепетавъ нѣсколько несвязныхъ словъ, этотъ послѣдній вдругъ замолкъ и прислонившись въ углу экипажа, погрузился невидимому въ отрезвляющій сонъ. Готтгольдъ покрылъ ему ноги еще своимъ собственнымъ пледомъ, поднялъ ему вверхъ воротникъ плаща, и устремивъ глаза во мракъ, погрузился въ размышленія. И для него тоже поведеніе Брандова было непостижимо. Что могло бы побудить его оскорбить такимъ образомъ ассесора, тогда какъ у него было столько причинъ дорожить его расположеніемъ. Ужь не былъ ли пьянъ и онъ? но въ такомъ случаѣ это опьяненіе овладѣло имъ внезапно и приняло чрезвычайно странный видъ — видъ ненависти, прикрывающейся холодною вѣжливостью. Или все это поднялось изъ-за него? можетъ-быть Брандову до такой степени хотѣлось выжить врага изъ дому, что онъ рѣшился даже поплатиться за это дружбой вліятельнаго человѣка. Это было такъ по человѣчески просто, такъ мало похоже на холодно разсчитывающаго человѣка — но если это не опьяненіе ищущее себѣ выхода въ буйствѣ, не нависть стремящаяся удовлетворить себя — то что же это такое?

А если это ненависть, которая хочетъ удовлетворить себя во что бы то ни стало? если эта ненависть относится столько же и къ ней, какъ къ нему, можетъ статься къ ней даже больше чѣмъ къ нему? Если этотъ ужасный человѣкъ хотѣлъ избавиться отъ всѣхъ, чтобы вполнѣ дать волю своей бѣшеной ненависти, роскошно насладиться ужасной местью?

Готтгольдъ приподнялся съ мѣста, изъ груди у него вырвался громкій стонъ; потомъ онъ опять опустился въ глубину экипажа, браня себя, зачѣмъ онъ вызываетъ такіе страшные призраки. Вѣдь это-то ужь изъ всего самое невѣроятное! Какое бы средство онъ ни употребилъ вчера ночью, чтобы сломить гордость этой гордой женщины — онъ побѣдилъ, онъ можетъ быть доволенъ. А если онъ и не доволенъ — вѣдь онъ, хитрый, зналъ теперь тайну дѣлать золото; а какъ скоро онъ можетъ опять придти въ такое положеніе, что ему понадобится прибѣгать къ этому искусству — это показалъ сегодняшній вечеръ. — Куда дѣвается вода, которую ты льешь между пальцами? куда дѣвается золото, что ты даешь игроку? Да, кузенъ Бослафъ былъ правъ!

Но чѣмъ больше Готтгольдъ старался убѣждать себя, что всѣ эти ужасныя вещи невѣроятны, даже совсѣмъ невозможны, тѣмъ явственнѣе вставали онѣ передъ его глазами. Онъ видѣлъ, какъ тотъ крадется къ ней въ комнату, тихонько отворяетъ дверь и проскользаетъ къ ея кровати. Боже мой, что это? онъ явственно слышалъ какъ кто-то, съ выраженіемъ смертельнаго страха въ голосѣ, кличетъ его по имени…

Это не болѣе какъ обманъ его напряженныхъ чувствъ; просто какая нибудь сова слетѣла съ башни, и не слышно пронесясь надъ самой его головой, закричала съ испуга. Это, или что нибудь въ такомъ же родѣ.

Безъ сомнѣнія; но только фантазія тѣмъ не менѣе усердно продолжала свою ужасную игру; изъ протяжныхъ завываній бушующей надъ пустошью бури, изъ шелеста дроковыхъ кустовъ по сторонамъ, изъ скрипа съ трудомъ подвигавшагося экипажа, изъ фырканья выбивавшихся изъ силъ лошадей, она рождала призрачные звуки, слагавшіеся въ страшныя слова, — звуки и слова, какіе могутъ только шептать тѣ привѣднія, что выскользнули изъ сѣрочорнаго сумрака каменныхъ глыбъ, по правую сторону экипажа, на пригорокъ, или тѣ что носятся тамъ внизу на лѣво въ непроницаемомъ мракѣ надъ холоднымъ болотомъ.

Дорога уже нѣсколько времени шла въ гору, Готтгольдъ разсчитывалъ, что они уже на самомъ верху, какъ вдругъ лошади захрапѣли и остановились.

— Это что такое? спросилъ Готтгольдъ.

Генрихъ Шеель отвѣчалъ только двумя свистящими ударами кнута, лошади тронулись съ мѣста, но сейчасъ же опять остановились, храня безпокойнѣе прежняго и пятясь, такъ что экипажъ подался нѣсколько назадъ, внизъ.

— Проклятыя клячи! вскричалъ Генрихъ Шеель по правую сторону экипажа.

— Тебя спрашиваютъ или нѣтъ? Что тамъ такое? вскричалъ Готтгольдъ, приподнявшись съ мѣста.

— Да ровно ничего, прокричалъ Генрихъ, — сидите спокойно. Проклятыя клячи! чуточку бы только понатужиться! а вотъ я подсоблю имъ! сидите спокойно, мы сію же минуту будемъ на верху. Ахъ ты, проклятый кнутъ!

Генрихъ, хлеставшій до сихъ поръ, какъ сумасшедшій, лошадей, вдругъ куда-то исчезъ; испуганныя лошади сдѣлали еще скачка два впередъ — вдругъ экипажъ нагнулся на бокъ налѣво — больше и больше — какъ молнія мелькнула у Готтгольда мысль, что если экипажъ опрокинется, онъ скатится на шестдесятъ футовъ внизъ въ болото — онъ положилъ уже руку на спинку экипажа, чтобы спрыгнуть направо… А товарищъ-то? онъ не желаетъ спастись безъ него. Но ассесоръ лежитъ какъ убитый, не не шелохнется. Онъ схватилъ его, чтобъ броситься вмѣстѣ съ нимъ изъ экипажа. Поздно! Глухой трескъ, шумъ, словно разверзлась сама земля, чтобъ поглотить разомъ и и экипажъ и коня и человѣка, — свистъ и завываніе вѣтра въ ушахъ — страшный ударъ, паденіе, скатываніе, толчокъ, а тамъ — все миновалось.

XXII.

Въ большой уютной комнатѣ подлѣ конторы сидѣли при матовомъ свѣтѣ великолѣпной лампы — дружка этой лампы горѣла на столикѣ подъ зеркаломъ въ глубинѣ комнаты — Отилія Вольнофъ и Альма Селльенъ. Оттилія была занята какимъ-то изящнымъ рукодѣльемъ, между тѣмъ какъ Альма сидѣла сложа руки, прислонившись къ углу дивана. Передъ дамами поднималась искусно освѣщенная картина Готтгольда, изображавшая видъ Доллана. Она была поставлена на стулѣ съ высокою спинкою, и Альма бросала на нее но временамъ томные взоры. Она хотѣла, вслучаѣ если эти господа пріѣдутъ сегодня вечеромъ, сдѣлать Готтгольду пріятный сюрпризъ, показавъ ему, что она интересуется его произведеніемъ, и но ея-то просьбѣ сняли картину со стѣны и поставили здѣсь.

— Боюсь только, чтобъ она какъ нибудь не упала и не попортилась, сказала Оттилія; — и кромѣ того — я вовсе не увѣрена, что эти господа возвратятся сегодня вечеромъ.

— Не знаю, что общаго между возвращеніемъ этихъ господъ и моимъ желаніемъ насладиться искусствомъ, возразила Альма, осѣняя рукою глаза и разсматривая картину съ удвоеннымъ повидимому интересомъ. — Какъ могучи эти буки тутъ на передней части картины! какъ привольно взору на второмъ планѣ, какъ сладко покоится онъ тамъ, чтобы, потомъ съ наслажденіемъ перейти на эту бурую степь налѣво, или же тоскливо носиться по этой чудной голубой морской дали. Да, онъ дѣйствительно великій художникъ!

Оттилія засмѣялась: — Ты скажешь ему все это?

— Почему же нѣтъ? возразила Альма, — я готова отдать должное всякому.

— Въ особенности если этотъ «всякій» — такой привлекательный человѣкъ, какъ І'оттгольдъ?

— Да вѣдь я сегодня утромъ всего минутъ съ пять видѣла и говорила съ нимъ.

— Этого совершенно достаточно для такого тонкаго знатока, какъ ты. Признайся, Альма, ты очарована и сама видишь теперь, что нашу бѣдную Цецилію вовсе ужь нельзя осудить такъ строго, если только она дѣйствительно имѣетъ несчастіе находить такого человѣка привлекательнымъ.

— Ты знаешь, я очень строго смотрю на эти вещи, возразила Альма, — да, очень строго!.. ты лучше и посмотри на меня такими большими глазами, я не перемѣню своего мнѣнія. А впрочемъ, говоря откровенно, я очень мало интересуюсь тѣмъ, что находитъ или чего не находитъ твоя Цецилія; мнѣ не хотѣлось бы только потерять надежду на хорошій вкусъ и тактъ мужчинъ, — а это будетъ, если я дѣйствительно найду, что такой человѣкъ въ свою очередь находитъ твою бѣдную Цецилію привлекательною.

— Ты ошибаешься, Альма!

— Пожалуйста, любезная Оттилія, позволь мнѣ имѣть на этотъ счетъ свое собственное мнѣніе. Разскажи-ка мнѣ лучше — вотъ это-то и интересуетъ меня теперь, когда я познакомилась съ нимъ лично, — что ты знаешь объ немъ еще. Гуго утверждаетъ, что онъ полумилліонеръ. Въ самомъ ли дѣлѣ онъ такъ богатъ? какимъ образомъ досталось ему это состояніе? Гуго говоритъ, что это очень таинственная исторія, — но вѣдь онъ говоритъ такъ всякій разъ, какъ не можетъ доставить о чемъ нибудь свѣденій. Что тутъ такое?

— Ровно ничего, возразила Оттилія; — то есть ровно ничего таинственнаго; за то, что за грустная это исторія! я такъ плакала, когда мой Эмиль недавно разсказалъ мнѣ ее — прежде онъ никогда не говорилъ со мною объ этомъ.

Оттилія отерла слезы, уже повисшія на ея темныхъ рѣсницахъ.

— Ты до невѣроятности возбуждаешь мое любопытство, сказала Альма, — Какъ можетъ быть грустною исторія, которая, въ концѣ концовъ, ведетъ къ полумилліону?

— Ну, столько-то не наберется, сказала Оттилія; — я не могу сообщить тебѣ подробностей, такъ какъ разсказъ Эмиля былъ?… какъ бы это сказать?.. былъ очень сдержанъ — я уже говорила тебѣ сегодня утромъ почему; поэтому же самому и я не рѣшилась разспрашивать. Такіе старые котильонные значки слѣдуетъ всегда почитать и дѣлать видъ, что принимаешь ихъ за настоящія медали.

— Старые котильонные значки? спросила Альма съ удивленіемъ.

Оттилія засмѣялась. — Я называю такъ воспоминанія нашихъ мужей объ ихъ прежнихъ любовныхъ связяхъ. Стоитъ посмотрѣть, съ какой забавной нѣжностью хранятъ они эти воспоминанія, всячески прячутъ ихъ чтобы не ослѣпить насъ блескомъ; конечно, мы добрыя и хорошія женщины, но куда намъ до тѣхъ богинь! Въ такомъ случаѣ разумѣется…

— Извини, любезная Оттилія, что я прерву тебя, но ты хотѣла мнѣ разсказать, какимъ образомъ досталось Готтгольду состояніе.

— Все это находится въ тѣсной связи, возразила Оттилія; — котильонные значки, я говорю о любовномъ пламени моего добраго Эмиля и Готтгольдовой матери — вѣдь это то же самое — конечно, я всегда начинаю свои исторіи съ конца; Эмиль правъ. Какъ бы это сдѣлать, чтобы хоть теперь я начала сначала?

— Можетъ быть это такъ и будетъ, если ты начнешь съ того, кто же въ сущности была эта дама?

— Ты всегда сразу видишь что нужно! Ну да; кто она была? единственное дитя своихъ родителей… Ея мать… я забыла ея имя, но это было такое любящее милое созданіе, она страстно любила своего мужа, можетъ быть слишкомъ страстно. Должно быть и мужъ тоже былъ чрезвычайно привлекательный человѣкъ, — его называли не иначе какъ «прекраснымъ Ленцемъ», а каково быть жоной такого избалованнаго господина — извѣстно: веселая холостая жизнь продолжается и въ бракѣ. Къ этому, говорятъ, присоединились двѣ-три неудачныя спекуляціи; словомъ, года черезъ два господинъ Ленцъ обанкрутился или былъ близокъ къ банкрутству; въ книгахъ у него была страшная путаница; онъ не захотѣлъ переносить позора и… страшно и вообразить-то!.. онъ какъ нельзя веселѣе простился съ женою, сказалъ, что хочетъ поохотиться, чтобъ освѣжить себѣ голову послѣ долгихъ счетовъ, а вечеромъ его приносятъ съ раздробленнымъ черепомъ; — не ужасно ли это?

— Дальше! сказала Альма.

— Да и дальнѣйшее-то почти также худо. Молодая женщина, совершенно не подозрѣвшая положенія своего мужа, иначе она не пустила бы его — вдругъ видитъ передъ собою трупъ. Увидавъ его, бѣдняжка испустила страшный крикъ. Часъ спустя… несчастная носила подъ сердцемъ втораго ребенка… она была въ жестокой горячкѣ, а черезъ нѣсколько дней трупомъ.

— Какая неосторожность! сказала Альма.

— Маленькая пятилѣтняя Марія…

— Ужь самое имя не нравится мнѣ! сказала Альма.

— Я не согласна съ этимъ; во всякомъ случаѣ, та которая носила его — была далеко не противна, если вѣрить Эмилю и, откровенно говоря, я убѣждена, что онъ не преувеличиваетъ въ этомъ отношеніи и что маленькая дамочка, сдѣлавшаяся, конечно, съ теченіемъ времени большой дамой, дѣйствительно владѣла всѣми тѣми превосходными качествами, которыя вскружили голову бѣдному юношѣ — ему было тогда всего лѣтъ двадцать. Да и не ему одному: всѣ безъ исключенія молодые люди, служившіе въ той же конторѣ, испытали то же самое. Я забыла сказать, или, скорѣе собиралась сказать, что бѣдная сиротка перешла въ домъ дяди, брата ея несчастнаго отца. Только этотъ дядя былъ во всѣхъ отношеніяхъ совершенной противуположностью ея отца: безобразный собою, строгій до педантичности, конечно превосходный дѣлецъ, старой школы, какъ говоритъ Эмиль; зналъ онъ дѣла какъ свои пять пальцевъ и въ это время былъ уже прокураторомъ. Жена, говорятъ, была ему совсѣмъ подъ стать, то есть не уступала ему ни въ безобразіи, ни въ педантичной строгости, такъ что бѣдная дѣвушка нельзя сказать чтобы покоилась въ этомъ домѣ на розахъ.

— Не смотря на столько поклонниковъ?

— Не смотря на столько поклонниковъ. У ней были большіе замыслы, она наслѣдовала это отъ отца.

— Можетъ быть она сама не знала, чего хочетъ.

— И то можетъ быть; во всякомъ случаѣ никто изъ этихъ молодыхъ людей не снискалъ ея благосклонности, развѣ-что немного Эмиль, — и то, какъ онъ увѣряетъ, потому только, что онъ былъ единственнымъ евреемъ въ христіанской конторѣ, значитъ его нельзя было нѣкоторымъ образомъ считать наравнѣ съ другими — положеніе евреевъ, надобно тебѣ сказать, было тогда, лѣтъ тридцать тому назадъ, еще ненадежнѣе и непріятнѣе теперешняго, не смотря на то, что можетъ быть и теперь не все еще идетъ у нихъ какъ слѣдовало бы. По крайней мѣрѣ она хуже всего обращалась съ тѣми, которые могли по своему положенію больше другихъ разсчитывать на ея руку — именно съ своимъ кузеномъ Эдуардомъ, тихимъ, робкимъ молодымъ человѣкомъ. Онъ былъ единственный сынъ у отца и безгранично любилъ ее. Эмиль говоритъ, что у него и теперь еще навертываются слезы на глазахъ, какъ онъ подумаетъ о томъ времени, когда Эдуардъ передавалъ ему, лучшему своему другу, свои страданія — безъ громкихъ блестящихъ фразъ — онъ не умѣлъ говорить ихъ — но такъ кротко, такъ скромно…

— Терпѣть не могу этихъ кроткихъ, покорныхъ людей, сказала Альма.

— Да они рѣдко и успѣваютъ, какъ это можно видѣть на Эдуардѣ, Ну конечно, она подавала кареты и другимъ, а ужь эти-то вовсе не были кротки и покорны: офицерамъ, баронамъ, графамъ — мало ли кому; вѣдь она была городскимъ дивомъ, кумиромъ всѣхъ молодыхъ людей, а между тѣмъ такъ же мало обращала на нихъ вниманія, какъ на солнце — на туманъ.

— Ты становишься настоящимъ поэтомъ.

— Это сравненіе Эмиля, онъ всегда выражается поэтически, коль скоро дѣло коснется ее, — такъ вотъ, говорю, какая она была, пока не явился ея суженый…

— Сельскій пасторъ! Ну ужь нечего сказать, убила бобра! сказала Альма.

— Пожалуйста, не выражайся такъ презрительно; это былъ человѣкъ необыкновенный, онъ такъ же кружилъ голову женщинамъ, какъ она мужчинамъ. Да не только женщинамъ! мужчины, и при томъ не то чтобъ ужь плохенькіе, и тѣ подъ часъ бредили имъ. Съ тѣхъ поръ какъ Эмиль принялъ, передъ нашей свадьбой, крещеніе, нога его не была въ церквѣ, тогда какъ въ то время онъ, не смотря на свое іудейское вѣроисповѣданіе, каждое воскресенье слушалъ божественную службу, исполняемую молодымъ викаріемъ — такъ, кажется, называютъ ихъ. Весь городъ, говоритъ онъ, сходился туда. Большая церковь не могла вмѣстить въ себѣ всѣхъ; стояли въ дверяхъ, даже передъ дверьми, чтобы только взглянуть на него, когда онъ будетъ выходить. Какъ они познакомились — не знаю, да и не въ томъ дѣло. Ея пріемные родители, боявшіеся за Эдуарда, были очень рады, что она оставляетъ ихъ, и сію же минуту дали согласіе, хотя маленькій приходъ въ Рамминѣ, гдѣ они вѣнчались, сулилъ скорѣе голодную смерть, чѣмъ сколько нибудь обезпеченную жизнь. Хорошо. Переѣхали изъ Штеттина въ Рамминъ и…

— Исторія оканчивается, сказала Альма, — какъ всѣ подобныя исторіи, которыя начинаются такъ пышно, да кончаются обыкновенно: пошлостью. Но изъ этого я все еще не вижу, какимъ образомъ Готтгольдъ получилъ полмилліона.

— Вовсе не полмилліона, возразила Оттилія, — всего, какъ полагаетъ Эмиль, тысячь сто. Отъ кого же иначе могъ бы онъ получить ихъ, какъ не отъ добраго Эдуарда. Конечно, такому богатому наслѣднику, какъ Эдуардъ, представлялись самыя блестящія партіи, но онъ отказался отъ женитьбы и остался вѣренъ своей юношеской любви. Передъ смертью онъ употребилъ свое огромное состояніе на благотворительныя заведенія, а остатокъ отказалъ сыну своей кузины, какъ ближайшему наслѣднику.

— Конечно, это былъ чрезвычайно пріятный для него сюрпризъ, сказала Альма.

— Безъ сомнѣнія, хотя, повторю еще разъ, деньги не даютъ истиннаго счастья. Конечно, онъ теперь богатый или по крайней мѣрѣ зажиточный человѣкъ; но какая отъ этого польза лично ему? Ровно никакой. Онъ далъ для оборотовъ Эмилю десять тысячь талеровъ еще до нашей свадьбы — съ тѣхъ поръ Эмиль слава Богу не нуждается въ чужихъ деньгахъ — да и думать забылъ о нихъ; остальныя деньги онъ оставилъ въ одномъ торговомъ штетинскомъ домѣ, которымъ управляетъ теперь одинъ изъ компаніоновъ, подъ старой фирмой, а на него несовсѣмъ-то можно положиться; но Готтгольдъ не беретъ даже процентовъ, кромѣ развѣ тѣхъ случаевъ, когда нужно помочь нуждающемуся художнику или дать ходъ молодому таланту, доставить имъ возможность поступить въ академію, съѣздить въ Италію, и тому подобное. Въ сущности-то онъ и не нуждается въ этихъ деньгахъ; вѣдь онъ можетъ заработать столько, сколько захочетъ, и кромѣ того онъ такой добрый человѣкъ; дѣлать добро — для него потребность; только мнѣ кажется тутъ есть особенныя обстоятельства.

— Что же именно? спросила Альма.

— Зачѣмъ онъ не женится? Случаевъ конечно у него было не мало, а ему двадцать восемь лѣтъ. Боюсь чтобы и онъ не остался холостякомъ, какъ его штетинскій дядя, и… по тѣмъ же самымъ причинамъ. А куда пойдутъ деньги — я это знаю. Судя но тому, что мы слышали сегодня утромъ о положеніи Брандова. они будутъ совершенно у мѣста; отъ отца и матери бѣдная Гретхенъ конечно не много наслѣдуетъ.

— Онъ не будетъ такимъ глупцомъ, сказала Альма.

— То же самое говорили люди и о добромъ Эдуардѣ Ленцѣ. И мнѣ кажется… мнѣ кажется — только смотри, не выдай меня, когда твой мужъ возвратится — мнѣ кажется часть Готтгольдова состоянія перешла сегодня утромъ въ руки Брандова.

— Это сказалъ твой мужъ?

— Въ такомъ случаѣ я знала бы это. Чтобы Умиль проболтался?!.. плохо же ты его знаешь. Все это мои собственныя соображенія; но они подтвердятся, когда твой мужъ и Готтгольдъ вернутся завтра утромъ.

— Я говорила имъ при самомъ отъѣздѣ, что буду непремѣнно ждать ихъ сегодня вечеромъ, сказала Альма, смотря въ согнутую кольцомъ руку на картину и повторяя потихоньку фразу, которой она собиралась встрѣтить Готтгольда.

— Право, это они! вскричала Оттилія, когда зазвонилъ колокольчикъ.

— А можетъ быть это твой мужъ вернулся изъ клуба?

— Онъ никогда не звонитъ, сказала Оттилія; — да это и не его шаги.

Приглашая войти, Оттилія подошла къ двери, куда въ эту минуту стучались; Альма прислонилась къ углу дивана, откинувъ нѣсколько назадъ голову и собираясь какъ можно красивѣе положить себѣ на колѣна бѣлыя руки, когда легкій крикъ Оттиліи заставилъ ее перемѣнить позу.

— Господинъ Брандовъ!

— Извините, милостивая государыня, извините, mes dames, что за недостаткомъ слуги, который доложилъ бы обо мнѣ, я рѣшился войти безъ доклада. Я надѣюсь, вы позволите мнѣ пробыть у васъ нѣсколько минутъ и поможете мнѣ такимъ образомъ исполнить одну шутку, которую я придумалъ для нашихъ друзей.

Брандовъ поклонился; Оттилія съ изумленіемъ, даже съ испугомъ взглянула на него. Господинъ Брандовъ вовсе не былъ похожъ на такого человѣка, который сбирается сыграть шутку. Его лицо было блѣдно и искажено, его длинныя бѣлокурыя бакенбарды растрепаны, его одежда представляла странную смѣсь городскаго и верховаго костюмовъ, съ мокрыми пятнами, доходившими до самыхъ плечь. И явиться въ этомъ видѣ, въ этотъ поздній часъ, въ такой домъ, который былъ для него все равно что незнакомый, или, точнѣе сказать, давно уже для него запертъ! Оттилія могла объяснить себѣ все это только однимъ.

— Ужь не случилось ли какого несчастія? вскричала она.

— Несчастія? отвѣчалъ Брандовъ, — нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно, кромѣ развѣ того, что случилось со мною — моего нѣсколько безтактнаго — даже очень безтактнаго поведенія съ друзьями. А такъ какъ я, mes dames, не смотря на всѣ претерпѣнныя мною испытанія, не привыкъ къ подобнаго рода несчастіямъ, то не находилъ себѣ покою, пока не сдѣлалъ попытки возстановить себя въ своихъ собственныхъ глазахъ, не говоря уже о моихъ друзьяхъ, которые конечно простили мою неловкость дорогою же.

— Неправда ли, они пріѣдутъ сюда вечеромъ, вѣдь я говорила это! вскричала Альма.

— Безъ сомнѣнія, сударыня; они скоро будутъ здѣсь, черезъ… положимъ черезъ двадцать минутъ — да, дѣйствительно, черезъ двадцать минутъ. Они выѣхали изъ Доллана ровно безъ десяти минутъ въ десять; теперь ровно половина одиннадцатаго, и хоть погода ужасная, но мои лошади такъ сильны, а Генрихъ такой отличный кучеръ, что имъ нуженъ всего часъ; и такъ, mes dames, черезъ двадцать минутъ мы услышимъ шумъ подъѣзжающаго экипажа.

Брандовъ вынулъ часы и не сводилъ съ нихъ глазъ, дѣлая это исчисленіе.

— А вы-то сами? спросила Альма.

— Я выѣхалъ, милостивая государыня, ровно въ десять часовъ, т. е. черезъ десять минутъ послѣ этого непріязненнаго прощанія, о которомъ теперь такъ глубоко сожалѣю, а двадцать пять минутъ спустя ставилъ уже свою лошадь въ конюшню гостинницы Фюрстенгофъ; значитъ я употребилъ ровно впятеро меньше времени на тѣ полторы мили, которые лежатъ между Долланомъ и Фюрстенгофомъ, чѣмъ на тѣ пятьдесятъ шаговъ, которые отдѣляютъ это мѣсто отъ гостинницы.

— Проѣхать въ двадцать пять минутъ такую дорогу, для которой другимъ нуженъ часъ! вскричала Альма.

— Извините, милостивая государыня, я ѣхалъ совсѣмъ по другой сторонѣ чѣмъ мои друзья, иначе сюрпризъ былъ бы невозможенъ. Они поѣхали черезъ долланскую пустошь, а я отправился черезъ Нененгофъ, Ланкеницъ, Фашвитцъ, и такъ далѣе. Госпожа Вольнофъ можетъ прослѣдить направленіе — дорога, но меньшей мѣрѣ, столь же длииная и — столь же плохая, какъ я замѣчаю, только къ несчастію слишкомъ поздно, по своей одеждѣ.

— О, какъ мнѣ правятся эти отважныя поѣздки верхомъ! вскричала Альма, придавая мечтательное выраженіе своимъ глазамъ. — Присядьте ко мнѣ, господинъ Брандовъ, сюда!

Она забыла о тѣхъ приготовленіяхъ, какія были сдѣланы ею для пріема Готтгольда и, протянувъ руку, толкнула спинку стула такъ, что картина покатилась и упала на полъ. Увидя это, Оттилія вскрикнула; Брандовъ бросился поднять картину, но едва онъ взглянулъ на нее, какъ глухо вскрикнувъ выпустилъ ее изъ рукъ.

— Моя бѣдная картина! вскричала Оттилія.

— Извините, ради Бога, сказалъ Брандовъ, — теперь я понимаю, что когда проѣдешь въ двадцать пять минутъ полторы мили, то не вполнѣ владѣешь своими членами.

Дѣйствительно, онъ дрожалъ взявъ опять картину и невидимому съ трудомъ держался на ногахъ. Оттилія замѣтила это и наконецъ предложила ему сѣсть.

— Нельзя ли мнѣ сперва поставить картину всторону?

— Ни за что! вскричала Альма. — Я не могу разстаться съ нею, да и для васъ, любезный другъ, она должна имѣть двойной интересъ. Взгляните-ка, какъ могучи эти буки здѣсь на аванъ-сценѣ! Какъ привольно взору на второмъ планѣ, какъ сладко покоится онъ тамъ, чтобы потомъ съ наслажденіемъ перейдти къ этой бурой степи или съ тоскою носиться но этой чудной синей морской дали!

— Да, да, конечно, сказалъ Брандовъ, не глядя на картину, стоявшую теперь какъ разъ передъ нимъ. — Это должно быть Долланъ?

— Должно быть! вскричала Оттилія; — да вѣдь вы, господинъ Брандовъ, сами хотѣли тогда купить эту картину! Неужели вы не помните, какъ мы — я и ваша жена — стояли передъ нею, а вы подошли къ намъ.

— Конечно, конечно! повторялъ Брандовъ.

— Я готова побиться объ закладъ, что мой мужъ и Готтгольдъ теперь тамъ — на этой бурой степи!

— Не можетъ быть! вскричала Оттилія, — или тамъ случилось какое нибудь несчастіе съ экипажемъ; но дай Богъ, чтобы это было одно только предположеніе.

— Конечно, конечно! повторялъ Брандовъ, вытирая платкомъ лобъ.

— Вы устали, господинъ Брандовъ. Позвольте предложить вамъ подкрѣпиться! сказала Оттилія, взявшись за колокольчикъ. Въ ту минуту какъ она встала чтобы отдать вошедшей дѣвушкѣ приказанія, Альма наклонилась впередъ и притягивая къ себѣ руку Брандова прошептала: «дорогой другъ, какъ я рада васъ видѣть! Но что-же такое вышло у васъ съ Гуго? а я-то думала, что намъ же выгоднѣе оставаться съ нимъ въ дружескихъ отношеніяхъ!»

Брандовъ взялъ бѣлую ручку и на-скоро поднесъ ее къ губамъ.

— О, конечно, конечно, моя прелестная пріятельница, сказалъ онъ, — затѣмъ-то я и здѣсь; въ сущности, это совершенные пустяки, я былъ слегка взволнованъ… я… О, милостивая государыня, зачѣмъ-же эти хлопоты? стаканъ вина, если ужъ вы непремѣнно желаете этого, а впрочемъ пожалуйста безъ церемоній!

Онъ обернулся къ Оттиліи; Альма, надувшись, отодвинулась въ уголъ; Брандовъ былъ сегодня что-то очень страненъ, такъ холоденъ, совсѣмъ не тотъ что прежде. Альма рѣшилась наказать его за это, когда пріѣдетъ Готтгольдъ, а чтобы это наказаніе было еще чувствительнѣе, быть съ нимъ какъ можно любезнѣе въ тѣ немногія минуты, пока тотъ не явится.

Но минуты проходили, пробило половина двѣнадцатаго, со времени прихода Брандова прошелъ уже часъ, — а все еще, всякій разъ какъ разговоръ прерывался, не слышно было подъѣзжающаго экипажа, ничего, кромѣ шелеста высокихъ тополей на маленькой площадкѣ передъ домомъ, да стука дождя въ окна. А чѣмъ дальше, тѣмъ чаще прерывался разговоръ, такъ какъ Оттилія, противъ своего обыкновенія, почти вовсе не старалась поддержать его; Альма, какъ и всегда, полагала, что довольно итого, если ласковая улыбка съ ея стороны даетъ позволеніе продолжать бесѣду; а Брандовъ былъ сегодня вечеромъ далеко не такой пріятный собесѣдникъ, какимъ онъ вообще слылъ. Безпокойство, съ какимъ онъ метался отъ одного предмета къ другому, имѣло въ себѣ что-то лихорадочное, его улыбка отзывалась чѣмъ-то вынужденнымъ; притомъ онъ повидимому и не замѣчалъ, что довольно уже давно не проронилъ ни слова; онъ сидѣлъ, устремивъ взоры на картину, пока наконецъ спохватился и снова заговорилъ тѣмъ рѣзкимъ голосомъ, который всякій разъ пугалъ Оттиллію. Безпокойство Оттиліи возрастало съ минуты на минуту. Она раза два вставала, подходила къ окну — и отдернувъ занавѣски, смотрѣла на улицу. Но тамъ стояла страшная темь, которая — отъ мутнаго, колеблющагося свѣта двухъ-трехъ фонарей — какъ будто бы еще болѣе усиливалась.

— Право, я начинаю не на шутку пугаться! вскричала она наконецъ, отвернувшись отъ окошка.

— Дѣйствительно, это очень странно, сказалъ Брандовъ. — Теперь безъ десяти минутъ двѣнадцать; имъ слѣдовало уже часъ тому назадъ быть здѣсь.

— Да и мой мужъ что-то нейдетъ, сказала Оттилія.

— Утѣшься, значитъ ему весело, сказала Альма. — Неужели вы уходите, любезный другъ?

— А хочу попытаться: не узнаю ли чего, возразилъ Брандовъ, который поспѣшно всталъ и взялъ шляпу.

— Неужели вы рѣшитесь еще разъ ѣхать ночью? вскричала Альма.

— Однакожь, Альма!… сказала Оттилія.

Брандовъ собирался уйти, когда раздался звонъ колокольчика, затѣмъ послышались въ конторѣ тяжелые шаги и въ комнату вошелъ господинъ Вольнофъ. Оттилія поспѣшила къ нему на встрѣчу и передала ему въ немногихъ словахъ положеніе дѣла. Вольнофъ привѣтствовалъ поздняго гостя съ вѣжливою холодностью. Онъ не видитъ еще надлежащей причины опасаться, если господинъ Брандовъ не находитъ этого.

— Да вѣдь и онъ тоже безпокоится! вскричала Оттилія.

— Въ такомъ случаѣ, господину Брандову давно бы уже слѣдовало выѣхать, возразилъ Вольнофъ.

— Я не то чтобъ безпокоился, да и не то чтобъ былъ совершенно спокоенъ, сказалъ Брандовъ. — Вѣдь ночь темна, да и дорога мѣстами довольно плоха; но мой Генрихъ Шеель, всѣмъ извѣстно, превосходный кучеръ, и — постойте, что мнѣ пришло въ голову — вѣдь Отто Плюггенъ отправился по той же дорогѣ и къ тому же всего за нѣсколько минутъ передъ нашими друзьями.

— Изъ этого нельзя еще заключить, чтобы съ кѣмъ нибудь изъ нихъ, а то и со всѣми ними не случилось какой нибудь непріятности. Я говорю, mes dames, непріятности, а не несчастія, потому-что если въ такую ночь сломается колесо или что нибудь подобное, то и этимъ уже шутить нельзя; намъ слѣдуетъ отправиться на встрѣчу нашимъ друзьямъ. Если вамъ угодно, господинъ Брандовъ, я поѣду вмѣстѣ съ вами.

— Конечно, безъ сомнѣнія, но вѣдь я пріѣхалъ верхомъ, возразилъ Брандовъ.

— Мы можемъ взять въ гостинницѣ Фюрстсигофъ экипажъ. Если что случилось, то для нихъ нуженъ только экипажъ.

Альма нашла, что со стороны мужчинъ очень невѣжливо оставлять въ такую минуту дамъ однихъ, тогда какъ Оттилія насильно надѣла на мужа пледъ и прошептавъ: «молодецъ ты у меня, Эмиль»! отъ всей души поцѣловала его.

Вольнофъ настоялъ на томъ, чтобы дамы оставались въ комнатѣ. Когда дверь затворилась, онъ сказалъ: "я убѣжденъ, что съ ними случилось несчастіе, и вы также, не правда ли? "

Чорные глаза Вольнофа сверкали, при свѣтѣ свѣчки, которую онъ несъ въ рукахъ, такъ странной смотрѣли такъ проницательно; — Брандовъ вздрогнулъ, словно ему задали въ судѣ вопросъ, отъ рѣшенія котораго зависѣлъ исходъ его дѣла.

— О, конечно нѣтъ, вовсе нѣтъ, лепеталъ онъ, — то есть я не могу сказать объ этомъ ничего положительнаго.

— Ни тоже нѣтъ, сухо сказалъ Вольнофъ, ставя свѣчку на стоявшій въ передней какъ разъ передъ дверью столъ и отодвигая задвижку.

Дверь ярко освѣтилась, а когда Вольнофъ отворилъ ее, имъ на встрѣчу глянула мрачная ночь. Вдругъ, въ дверяхъ, на чорномъ фонѣ ночи обрисовалась фигура, при видѣ которой даже хладнокровный Вольнофъ вздрогнулъ, тогда какъ шедшій по слѣдамъ его Брандовъ отшатнулся назадъ съ глухимъ крикомъ. Измокшая одежда этого человѣка была сплошь покрыта пескомъ и глиной, словно онъ только-что выбрался изъ нѣдръ земли, а блѣдное обрамленное темной бородой лицо, на которое падала тѣнь широкополой шляпы, было страшно искажено узенькимъ слѣдомъ крови, отъ виска по всей щекѣ.

— Ради бога, Готтгольдъ, что такое случилось? вскричалъ Вольнофъ, протягивая другу обѣ руки и увлекая его въ переднюю.

— Гдѣ дамы? спросилъ вполголоса Готтгольдъ.

Вольнофъ указалъ на одну изъ комнатъ.

— Такъ отпустите ихъ; Селльенъ лежитъ въ гостинницѣ Фюрстенъгофъ, мы только-что перевязали его; онъ все еще безъ памяти; Лаутербахъ сомнѣвается, чтобъ онъ остался живъ. Мнѣ кажется, будетъ лучше, если я самъ принесу имъ это извѣстіе. Ты тутъ, Брандовъ!

— Я жду васъ здѣсь уже около двухъ часовъ, сказалъ онъ. — Но какъ это могло случиться? бѣдный Готтгольдъ и этотъ добрый Селльенъ! Ты конечно останешься здѣсь и вы также, господинъ Вольнофъ?

Не дожидаясь отвѣта, Брандовъ бросился въ дверь и исчезъ во мракѣ.

Вольнофъ сверкнулъ вслѣдъ ему глазами; но удержалъ слово, дрожавшее, повидимому, у него на губахъ.

— А вы сами, любезный Готтгольдъ? сказалъ онъ.

— Я-то дешево отдѣлался, сказалъ Готтгольдъ. — Но что-то будемъ теперь? Какъ мы скажемъ объ этомъ дамамъ?

— Мнѣ хотѣлось бы сперва посмотрѣть на него. Онѣ знаютъ, что я отправился встрѣчать васъ и не замѣтятъ, что меня нѣтъ.

— Такъ пойдемъ-те!

Друзья вышли. Вольнофъ подалъ Готтгольду руку. — Обопритесь объ меня, сказалъ онъ, — покрѣпче, и молчите!

— Еще одно. Десять тысячь, что были при Селльенѣ, потеряны. Мы замѣтили это тогда только, когда разрѣзали на немъ сюртукъ.

— Какъ они могли потеряться, если вамъ пришлось разрѣзать на немъ сюртукъ?

Готтгольдъ не отвѣчалъ; онъ едва не упалъ разъ въ обморокъ дорогою и теперь опять почувствовалъ головокруженіе; ему дѣйствительно нужно было какъ можно крѣпче опереться на руку Вольнофа.

Не безъ труда достигли они гостинницы, гдѣ все было въ величайшемъ волненіи; но Брандова они уже не застали. Онъ по словамъ хозяина, какъ только узналъ о потерѣ денегъ, то сію минуту велѣлъ осѣдлать лошадь и ускакалъ, даже не взглянувъ на ассесора. Онъ говорилъ, что тутъ онъ не принесетъ никакой пользы, а деньги безъ него едва ли найдутся.

— Да и при немъ, пожалуй тоже, пробормоталъ Вольнофъ.

Ассесоръ былъ все въ томъ же положеніи. — Если онъ не опомнится въ скоромъ времени, у насъ нѣтъ никакой надежды снасти его, сказалъ докторъ Лаутербахъ.

Скоро у доктора Лаутербаха оказалось двое паціентовъ. Готтгольдъ упалъ въ обморокъ на постель Селльена.

— Я это предсказывалъ, сказалъ докторъ. — Это чудо, что онъ такъ долго выдержалъ. Дѣйствительно, это ужасный случай.

— Если только это случай, пробормоталъ Вольнофъ.

XXIII.

Для господина Вольнофа и его жены наступили безпокойные дни и ночи. Не смотря на тяжелыя раны ассесора, его все-таки можно было перенести въ домъ Вольнофа, гдѣ конечно ему было удобнѣе во всѣхъ отношеніяхъ, — тогда какъ Готтгольдъ, котораго, сравнительно съ нимъ и раненымъ-то почти было нельзя назвать, долженъ былъ остаться въ гостинницѣ. Онъ лежалъ въ горячкѣ, даже цѣлыми часами въ безпамятствѣ, въ сильномъ бреду; докторъ Лаутербахъ подозрительно качалъ головою и говорилъ о сотрясеніи мозга, въ чемъ нѣтъ ничего невозможнаго, и о внутреннемъ поврежденіи, въ чемъ очень много вѣроятнаго. Господинъ Вольнофъ былъ сильно озабоченъ, и все свободное время, какое только у него было, проводилъ у постели больнаго.

— Болѣзнь ассесора въ сущности очень проста, говорилъ господинъ Вольнофъ; — онъ сломалъ себѣ лѣвое бедро и вывернулъ правую руку; рука успѣшно вправлена, а нога лежитъ въ превосходномъ гипсовомъ станкѣ — за ассесора я не боюсь: его поставите на ноги и вы, женщины. Съ Готтгольдомъ другое дѣло; мы все еще не знаемъ, чѣмъ это кончится, — тутъ я необходимъ.

Оттилія полагала, что онъ будетъ всегда считать себя необходимымъ тамъ, гдѣ будетъ Готтгольдъ; впрочемъ, она ровно ничего не имѣла противъ этого, она сама вполнѣ раздѣляла его; Готтгольдъ былъ для нея все равно, что родной сынъ.

Господинъ Вольнофъ принялъ съ улыбкою это странное признаніе; и та же самая меланхолическая улыбка играла раза два на его серіозномъ лицѣ, въ то время какъ онъ, сидя у постели больнаго, отводилъ у него съ горячаго лба мягкіе, кудрявые волосы и сравнивалъ это прекрасное, то блѣдное, то раскраснѣвшееся лицо съ другимъ лицомъ, которое казалось ему когда-то идеаломъ всего прекраснаго и неизгладимо напечатлѣлось въ его сердцѣ.

И много странныхъ думъ пробуждали въ немъ эти воспоминанія, когда онъ сидѣлъ такимъ образомъ въ долгіе, тихіе часы; думы эти согрѣвали его сердце, но онъ гналъ ихъ отъ себя, потому-что они потрясали ту твердую почву, гдѣ онъ поставилъ себя и свой домъ и гдѣ онъ долженъ бытъ крѣпко держаться, если не хотѣлъ, чтобы и онъ самъ, и все что было ему ввѣрено, разлетѣлось какъ прахъ по вѣтру. Нѣтъ, нѣтъ! Не только Богу подобало рѣшить, что сдѣланное имъ дѣло — дѣло хорошее, но и человѣкъ долженъ имѣть право говорить такъ о своемъ созданіи, долженъ имѣть возможность сказать это, если желаетъ сохранить силы и мужество, необходимыя для того, чтобъ сберечь сдѣланное. Онъ избралъ свою часть; лучшая она или худшая? все равно! онъ избралъ — ее и конецъ. Не лучшія — худшія натуры тѣ, которыя все еще думаютъ придти къ какому нибудь рѣшенію, когда все уже давно рѣшено.

Но не для него, который по лѣтамъ могъ бы быть его сыномъ… котораго бы онъ такъ охотно… нѣтъ, нѣтъ! это не такъ; но онъ любилъ его за то, что онъ такъ добръ и благороденъ, любилъ его, какъ только можетъ человѣкъ любить другаго человѣка, моложе себя, котораго онъ видитъ колеблющимся на томъ самомъ мѣстѣ затруднительнаго жизненнаго пути, гдѣ нѣкогда лилась кровь его собственнаго сердца… Для него вѣдь еще ничего не было рѣшено. Развѣ не можетъ рѣшиться такъ, чтобы сердце не истекало кровью, прежде чѣмъ успокоится настолько чтобы понимать голосъ разсудка? Онъ отъ души желаетъ ему счастья, отъ котораго самъ долженъ былъ отказаться! Вѣдь теперь для него ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть полнаго счастья… слишкомъ много прожито такого, что бросаетъ свою тяжелую тѣнь на самое свѣтлое будущее… Но судя но формѣ этого лба, по выраженію этихъ глазъ, — для него можетъ быть существуетъ только единственное возможное счастіе. Оно коренится въ расѣ, въ складѣ мысли, чувства, унаслѣдованныхъ изъ поколѣнія въ поколѣніе отъ тѣхъ древнихъ германцевъ, одѣвавшихся въ медвѣжьи кожи, которые — вмѣсто того чтобы улучшать свое бѣдное отечество — запросто бросали его, сражались, приковавъ себя другъ къ другу цѣпями, а въ игрѣ скорѣе соглашались проиграть самихъ себя, чѣмъ сдѣлать уступку несчастію. Да, таковъ и онъ, сынъ такого же отца, такой же матери, которые оба погибли подъ напоромъ чувствъ, недопускающихъ торга и сдѣлки! Конечно, тутъ положеніе дѣла совсѣмъ не то; тутъ играютъ роль такія обстоятельства, какихъ тогда совершенно не существовало, — обстоятельства, дѣлающія, повидимому, то, что онъ иначе рѣшительно осудилъ бы какъ преступленіе противъ общества, почти подвигомъ человѣколюбія — необходимостью; а все-таки въ его глазахъ это была печальная необходимость.

Конечно съ этой стороны почти все ограничивалось предположеніемъ — и должно было оставаться предположеніемъ, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока жертвы того несчастнаго приключенія на пустоши не будутъ въ состояніи сказать, что они знали сами, что они могли замѣтить прежде и послѣ этого. Правда, показаніямъ асессора можно было придать только самое ничтожное значеніе, — изъ немногихъ словъ, сказанныхъ Готтгольдомъ въ первый вечеръ, было достаточно ясно, что его спутникъ находился почти что въ безсознательномъ состояніи, и дѣйствительно, когда онъ уже могъ ясно думать и говорить, то остался при рѣшительномъ показаніи, что ровно ничего не знаетъ и по всей вѣроятности крѣпко спалъ до самой катастрофы. Но Готтгольдъ, который съ своимъ трезвымъ, тонкимъ чувствомъ художника, безъ сомнѣнія все видѣлъ, слышалъ и наблюдалъ, если только вообще было что видѣть, слышать и наблюдать… онъ навѣрное могъ дать такіе матеріалы, какими съумѣлъ бы воспользоваться умный, дѣятельный слѣдователь.

Но къ числу такихъ слѣдователей едва ли можно было причислить совѣтника юстиціи фонъ Цаденига изъ главнаго города на островѣ, въ чьемъ округѣ случилось происшествіе. Господинъ совѣтникъ юстиціи ни съ какой стороны не видѣлъ въ этомъ случаѣ ничего особеннаго. Что экипажи опрокидываются въ болѣе или менѣе опасныхъ мѣстахъ и при этомъ теряются бумажники, съ этимъ долженъ согласиться всякій; а что по дорогѣ черезъ долланскую пустошь есть такія мѣста, извѣстное дѣло, по крайней мѣрѣ для него — совѣтника юстиціи фонъ Цаденига — онъ знаетъ исторію двоюродныхъ братьевъ Венгофовъ, театромъ которой вѣдь отчасти была и долланская пустошь, — отлично знаетъ, какъ и всякій другой, кто подобно ему, происходитъ изъ старинныхъ фамилій острова. Брандовы не изъ древней фамиліи, и нельзя вполнѣ оправдывать способъ, какимъ они въ свое время завладѣли Далицамъ; но вѣдь Далицъ больше не принадлежитъ имъ, и прицѣпляться къ Карлу Брандову за неисправность доллапскихъ дорогъ, по которымъ три или четыре поколѣнія Венгофовъ безпрепятственно катались взадъ и впередъ, онъ — совѣтникъ юстиціи фонъ Цаденигъ — считаетъ непозволительнымъ, тѣмъ болѣе что обвиненіе главнымъ образомъ падало не на Брандова, а на его собственнаго зятя, господина ландрата фонъ Сваптевита изъ Сваптевита — и ему-то въ послѣдней инстанціи придется, конечно, отвѣчать за состояніе общинныхъ и окружныхъ дорогъ. Но такъ какъ господинъ Вольнофъ, къ уму и почтенному имени котораго оцъ питаетъ величайшее уваженіе, думаетъ, что происшествіе должно быть разслѣдовано на мѣстѣ, то онъ тотчасъ же командируетъ для этой цѣли рефендарія фонъ Палена и даже дастъ ему жаидарма; это обыкновенно придаетъ всей обстановкѣ особенно оффиціальный и торжественный вкусъ, — онъ надѣется, что господинъ Вольнофъ будетъ доволенъ этимъ.

Господинъ Вольнофъ былъ доволенъ, потому что добился отъ безпечнаго, но тѣмъ не менѣе отличнаго старика, всего, чего только можно было добиться, и справивъ еще нѣкоторыя дѣла, вернулся въ Прору. Въ дверяхъ гостинницы Фюрстенгофъ онъ столкнулся съ Карломъ Брандовомъ, который сегодня, какъ и всѣ предъидущіе дни, пріѣзжалъ верхомъ — лично справиться о состояніи больныхъ.

— Все идетъ превосходно! вскрикнулъ онъ, встрѣтясь съ Вольнофомъ. — Вотъ ужъ съ часъ, какъ его голова совершенно ясна. Я не пробовалъ пробраться къ нему, — ибо думаю, что не смотря на это, все таки надо отстранять отъ него самое малѣйшее волненіе; но я говорилъ съ Даутербахомъ — тотъ въ большомъ горѣ. Онъ ожидалъ воспаленія мозга — и вдругъ видитъ, что оно отъ него ушло. И Селльену, сравнительно говоря, хорошо, сегодня я могу ѣхать домой съ облегченнымъ сердцемъ. Какъ рада будетъ моя жена! Я можетъ быть привезу ее завтра. Ваша супруга уже дала свое позволеніе на это. Итакъ, до свиданія, господинъ Вольнофъ, до свиданія!

— Чистокровная лошадь этотъ рыжій меринъ, сказалъ трактирный слуга, глядя вслѣдъ скачущему въ галопъ всаднику, — а все же онъ дрянь насупротивъ того жеребца, на которомъ онъ пріѣзжалъ въ воскресенье ночью; вотъ-та такъ капитальная лошадь!

Взоръ Вольнофа также слѣдилъ за стройнымъ всадникомъ, такъ спокойно и увѣренно сидѣвшемъ въ сѣдлѣ. «Если онъ такой мерзавецъ, какимъ я его считаю, плохо ему придется. Надобно сдѣлать такъ, чтобъ Готтгольдъ ничего не замѣтилъ; это страшно взволновало бы его, да къ тому же еще безъ основанія. Я по крайней мѣрѣ, хочу найти „основаніе повѣрнѣе“^[2]. Конечно, для этого не годится драма; силокъ, въ который попался бы этотъ мошенникъ, долженъ быть похитрѣе сдѣланъ».

Готтгольдъ протянулъ своему другу, когда тотъ вошелъ къ нему, слабую, но не лихорадочную руку.

— Возмите, сказалъ онъ, — пощупайте сами. Теперь, этимъ рукопожатіемъ позвольте благодарить васъ за всю вашу любовь. Я не настолько былъ лишенъ сознанія, чтобы сквозь фантастическій безумный бредъ, который мучилъ меня, не узнавать, отъ времени до времени, вашего лица, всегда съ однимъ и тѣмъ же чудеснымъ выраженіемъ состраданія, о которомъ я буду вспоминать съ благодарностію всю свою жизнь.

Голосъ Готтгольда дрожалъ, въ глазахъ блестѣли слёзы. — Это не болѣзненная слабость, сказалъ онъ, — я признаюсь, что это такое: это могущественная сила новаго для меня чувства. Мнѣ такъ рѣдко приходилось благодарить за тѣ одолженія, какія оказываетъ намъ любовь. Та, которая для другихъ людей служитъ всю жизнь образомъ самоотверженной любви, — мать умерла у меня такъ рано — я едва помню ее; отъ отца отдѣляла меня, какъ я долженъ предполагать, непроходимая пропасть; и вотъ уже десять лѣтъ какъ я скитаюсь по свѣту — тысяча различныхъ обстоятельствъ, тысяча различныхъ отношеній, постоянно ставятъ меня въ оживленныя сношенія съ людьми среди большаго кружка друзей, часто даже дѣлаютъ средоточіемъ этого кружка, но не смотря на то, въ сокровенной глубинѣ моей души я все таки одинокъ — одинокъ и жажду любви; и эту-то любовь далъ мнѣ, такъ поздно, человѣкъ который увидалъ меня первый разъ всего нѣсколько дней тому назадъ, котораго я также до тѣхъ поръ никогда не видалъ и не имѣлъ съ нимъ ничего общаго кромѣ самыхъ обыкновенныхъ дѣловыхъ отношеній.

Серіозное смуглое лицо купца выражало глубокое внутреннее волненіе, когда послѣ короткой паузы онъ съ какимъ-то особеннымъ мягкимъ и тихимъ выраженіемъ, составлявшимъ отличительную черту его голоса, сказалъ:

— А что если я васъ, а вы меня видѣли въ первый разъ не нѣсколько дней тому назадъ; что если я качалъ васъ на рукахъ, когда вы были четырехъ-пятилѣтнимъ мальчикомъ, — если участіе, которое я въ васъ принимаю, основывается на болѣе глубокихъ причинахъ, чѣмъ наши дѣловыя отношенія, — если оно связано со всѣмъ, что составляло поэзію и блескъ моей жизни: что тогда, мой милый молодой другъ, что тогда?

— Вы знали мою мать? спросилъ Готтгольдъ, полный ожиданія, — вѣдь вы должны были ее знать!

— Я зналъ ее и любилъ. Знать ее и любить — значило для меня тогда одно и то же, да даже и въ эту минуту это кажется мнѣ такъ же тѣсно связаннымъ какъ свѣтъ и тепло.

— А моя мать — любила васъ? Откройте мнѣ это, разрѣшите мнѣ загадку насчетъ отношеній моихъ родителей, которую я и теперь еще не могу рѣшить.

Вольнофъ покачалъ головой. — Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ, — этого не было; и если одну минуту мнѣ и казалось такъ, то это именно былъ обманъ моихъ чувствъ, — и я, хотя и съ болью въ сердцѣ, считаю гордостью моей жизни, что я не допустилъ этому обману ослѣпить меня, что онъ не помѣшалъ мнѣ разглядѣть тотъ суровый путь, но которому заставлялъ меня идти мой долгъ, моя честь.

— Вы затемняете загадку, вмѣсто того чтобы разрѣшить ее, сказалъ Готтгольдъ.

— Мнѣ и самому до сей минуты все остается загадочнымъ въ этой драмѣ, возразилъ Вольнофъ, закрывая глаза рукой; — одно только было мнѣ понятно, — это то, что человѣкъ такого закала какъ вашъ отецъ, такой высоко-даровитый, воспламененный святой страстью правды человѣкъ, долженъ былъ возбудить безпредѣльную любовь въ сердцѣ вашей матери, не менѣе одушевленной высокими стремленіями. Говорю вамъ мой другъ, если когда нибудь существовала любовь, какъ вы изображали ее недавно, то это именно та, которая влекла другъ къ другу эти оба прекрасныя, избранныя существа, подобно тому какъ два пламени стремятся на встрѣчу одно къ другому. Свидѣтели этого чуднаго зрѣлища стояли очарованные и говорили: иначе не можетъ быть! Мой бѣдный возлюбленный Эдуардъ говорилъ то же самое; для него это былъ смертный приговоръ. А тоже говорилъ это — и мнѣ казалось, что у меня разорвется сердце; но мое сердце сильнѣе, чѣмъ я думалъ, да къ тому же еще мнѣ хотѣлось жить! А въ такомъ случаѣ, мой другъ, ужь будетъ житься, хотя сначала эта жалкая жизнь и очень тяжела.

Вольнофъ замолчалъ, такъ какъ онъ чувствовалъ, что не могъ больше говорить, сколько нибудь владѣя собой. Немного погодя онъ снова продолжалъ:

— Въ эту минуту я не въ состояніи судить, нравъ ли я, позволивъ себѣ увлечься передъ вами этими предметами; но конечно я былъ бы не правъ — передъ памятью вашихъ родителей, передъ вами, дорогой молодой другъ, даже передъ самимъ собой, — еслибы не сказалъ теперь всего; хотя этого всего и очень мало, но это малое страшно значительно для разгадки печальной неизвѣстности человѣческой судьбы.

Прекрасная молодая чета пріѣхала сюда; я опять увидѣлъ ихъ немного лѣтъ спустя, когда мои торговыя дѣла призвали меня въ эту сторону. Встрѣча была случайна, потому-что я навѣрное постарался бы избѣжать ее, зная, что она ничего не дастъ мнѣ кромѣ сердечной боли. Но когда я проѣзжалъ черезъ Рамминъ, противъ самаго пасторскаго дома у моего экипажа сломилось колесо. Я упалъ съ размаху, такъ что вывихнулъ себѣ руку, и принужденъ былъ пользоваться нѣсколько недѣль гостепріимствомъ вашихъ родителей. Я какъ теперь вижу передъ собой курчаваго больше-глазаго мальчика, весело игравшаго у ногъ своей матери, между клумбами астръ подъ лучами осенняго солнца. Онъ, слава Богу, не подозрѣвалъ: что значилъ мрачный взглядъ, который молодая, прекрасная мать такъ часто устремляла черезъ игравшаго ребенка, въ пустую даль. Увы, для нея не цвѣли цвѣты, для нея не свѣтило яркое солнце! вокругъ нея все было темно; темно было и въ ней самой, въ ея молодомъ горячемъ сердцѣ. И такая же тьма была и въ страстномъ сердцѣ мужа, котораго она нѣкогда такъ страстно любила, да и онъ ее тоже, а между тѣмъ — я твердо увѣренъ въ этомъ — они любили другъ друга съ такой же страстью и въ эту минуту, когда имъ казалось, когда они можетъ быть вѣрили, что ненавидятъ другъ друга. Ахъ, милый другъ, я не хочу читать проповѣди, не хочу опять возобновлять нашего спора; но что же мнѣ остается дѣлать, какъ не дотронуться до раны и не сказать: здѣсь опять повторяется примѣръ тѣхъ непомѣрныхъ требованій, вслѣдствіе которыхъ мы не удовлетворяемся тѣмъ что есть, не хотимъ снизойти до того чтобы создать возможное изъ того матеріала который находится на лицо — но отрѣшаясь отъ естественныхъ условій, стремимся къ осуществленію фантастическаго идеала. Обѣ эти чудесныя личности, такъ много обѣщавшія другъ другу, способныя такъ много дать другъ другу, считали это многое ничѣмъ, потому-что оно но составляло всего. Онъ, въ ея глазахъ, долженъ былъ быть не только служителемъ Бога, передъ которымъ она прежде благоговѣйно преклоняла колѣна, но еще долженъ былъ обладать всѣми добродѣтелями, какими только когда либо восхищалась въ мужчинѣ, она, умная, привлекавшая толпу поклонниковъ, дѣвушка. Въ его же глазахъ, она съ своей стороны, ко всѣмъ прелестямъ какими природа расточительно украшала ее, должна была быть окружена — я не знаю, какимъ-то мистическимъ ореоломъ, безъ котораго вся ея земная красота не имѣла значеніи для восторженно-мечтательнаго апостола. И вмѣсто того, чтобы попытаться нѣжной предупредительностью, терпѣніемъ, кротостью, сколько возможно уравновѣсить неизбѣжное различіе характеровъ и, благоговѣя передъ всемогущей силой, которой мы составляемъ только частицу, не обращать вниманія на оставшіяся неровности, которыя такъ или иначе всегда окажутся на лицо, — каждый изъ нихъ съ роковымъ упорствомъ все болѣе и болѣе давалъ ходу особеннымъ свойствамъ своей природы. Онъ хотѣлъ, чтобы жизненный смыслъ вещей лишь отражался въ умѣ его, какъ въ зеркалѣ; она, слишкомъ гордая, чтобы быть тщеславной, говорила, что ея зеркало говоритъ ей, что она молода и хороша да и божій свѣтъ тоже, на зло всѣмъ святошамъ и ипохондрикамъ. И вотъ, въ тихомъ пасторскомъ домѣ въ маленькой деревенькѣ, на островѣ, въ то время почти совсѣмъ отрѣзанномъ отъ сообщенія съ постороннимъ міромъ, завязалась эта странная, глухая борьба. Удивительно-ли, что оба несчастныя существа исходили кровью изъ своихъ глубокихъ ранъ, и изошли бы совсѣмъ, еслибы — не разстались во время, думаетъ и говоритъ свѣтъ въ подобныхъ случаяхъ. Что касается до меня, я думалъ не такъ. Я сказалъ себѣ: эти два человѣка никогда не забудутъ и никогда не перестанутъ существовать другъ для друга, если бы они поставили между собой цѣлый міръ; а послѣ нихъ, всѣхъ больше придется каяться тому, кто будетъ настолько безуменъ, чтобы способствовать этой разлукѣ. Такъ я сказалъ и молодой женщинѣ, которая не могла или не хотѣла скрывать передо мной своихъ страданій; я говорилъ съ ней — что я считалъ своимъ долгомъ — съ горячей убѣдительностью; и, вѣдь кажется мнѣ можно признаться въ этомъ: говоря такъ, я заглушалъ голосъ не моего убѣжденія, а моего сердца, которое вовремя этихъ непостижимыхъ сценъ, казалось, готово было вырваться изъ моей напряженной груди. И только тогда узналъ, что прежде чѣмъ явился ея настоящій суженый, я былъ гораздо ближе сердцу прелестной дѣвушки, чѣмъ когда либо надѣялся или осмѣлился бы подозрѣвать; — я узналъ это изъ отрывочныхъ словъ, намековъ, вырывавшихся изъ горячаго, страстнаго сердца, какъ искры изъ пылающаго огня. Что меня охватилъ этотъ огонь — могу ли я отрицать это! Что мнѣ невыразимо трудно было бороться съ нимъ — и это я могу сказать безъ всякаго преувеличенія. Да, мой другъ, я боролся какъ мой праотецъ въ ту полную чудесъ ночь, и какъ онъ — извлекъ изъ своей высокоподымавшейся груди волшебно-могущественныя слова: «Я не пущу Тебя, пока не благословишь меня!» И развѣ это не было благословеніемъ, что, не говоря уже обо мнѣ, частица спокойствія, изъ-за котораго я такъ тяжело боролся, перешла въ душу молодой женщины, предававшейся отчаянію? что она… а въ подобномъ положеніи это все… выиграла время, чтобы опомниться, подумать о томъ чѣмъ она нѣкогда обладала, спросить себя: не можетъ ли она вновь, если захочетъ, обладать имъ? Я не забуду выраженія, съ какимъ она взглянула на меня, подавая мнѣ на прощаньи руку; въ этомъ глубоко-грустномъ, задушевномъ взглядѣ, мерцала надежда. Я будто еще слышу, какъ она своимъ милымъ голосомъ говоритъ слова, бывшія для меня самой щедрой наградой — за все что я выстрадалъ, слова: «благодарю васъ, мой другъ!»

— И я благодарю васъ, сказалъ Готтгольдъ, хватая руку глубоко растроганнаго человѣка и горячо пожимая ее; — отъ всего сердца благодарю васъ, потому-что вы дѣйствовали но вашему убѣжденію, — а что же можетъ больше сдѣлать человѣкъ? если даже вы и не помѣшали моей бѣдной матери умереть отъ разбитаго сердца.

Вольнофъ мрачно глядѣлъ внизъ; Готтгольдъ продолжалъ съ горькой улыбкой:

— Конечно, еще лучше умереть такъ, умереть въ молодости, чѣмъ жить съ разбитымъ сердцемъ, на мученье себѣ, да не на радость и другимъ, какъ это выпало на долю моего несчастнаго отца. Онъ не могъ примириться даже съ тѣнью моей матери! Иначе онъ не сказалъ бы съ поблѣднѣвшими губами, когда однажды, сильно разсердившись, оттолкнулъ меня отъ себя: «ты весь въ мать!» Нѣтъ, нѣтъ, другъ мой, я уважаю вашу мудрость; но мнѣ кажется, надо родиться мудрымъ… научиться этому нельзя.

— Особенно въ одинъ урокъ, сказалъ Вольнофъ серіознымъ дружескимъ тономъ, — да и долго же онъ продолжался, слишкомъ долго, если взять во вниманіе состояніе ученика.

Готтгольдъ не соглашался съ этимъ; онъ увѣрялъ, что чувствуетъ себя отлично, и что онъ достаточно силенъ, чтобы еще долго продолжать бесѣду, да и тема эта имѣетъ для него магическій интересъ.

— Поэтому-то именно и надо ее оставить, возразилъ Вольнофъ, — а если въ самомъ дѣлѣ вы не очень утомились, отвѣтьте-ка мнѣ лучше вопроса на два, относительна вашей несчастной поѣздки. Признаюсь, я дѣлаю ихъ вамъ почти что по порученію высшаго начальства. По крайней мѣрѣ, совѣтникъ юстиціи фонъ-Цаденигъ увѣряетъ, что безъ вашихъ показаній нельзя сдѣлать ни шагу въ этомъ несчастномъ дѣлѣ, и просилъ меня нѣкоторымъ образомъ внести ихъ въ протоколъ.

Готтгольдъ съ удивленіемъ взглянулъ на него. — «Въ чемъ дѣло?»

— Въ чемъ дѣло? Да прежде всего въ потерянныхъ деньгахъ, которыя надо же, наконецъ, если можно, возвратить.

— Бѣдный Селльенъ! мнѣ отъ души жаль его, сказалъ Готтгольдъ; — но я не вижу, какимъ образомъ ваши вопросы и мои отвѣты могутъ способствовать возвращенію потеряннаго.

— Раскажите все какъ было. Не знаете ли вы, были ли еще эти деньги при Селльенѣ, когда вы уѣзжали изъ Доллана?

— Это я знаю навѣрное; когда я гулялъ съ нимъ послѣ обѣда, онъ, не догадываясь, что Брандовъ получилъ эти деньги отъ меня, съ удивленіемъ говорилъ мнѣ, что тотъ заплатилъ ему и даже показалъ мнѣ при этомъ пакетъ, который онъ вынулъ изъ боноваго кармана своего сюртука. Тамъ онъ держалъ его весь вечеръ — и я смотрѣлъ на это не безъ нѣкотораго безпокойства. Я все боялся, какъ бы, проигравъ свои деньги, онъ не схватился за эти. Къ счастью, онъ остался въ выигрышѣ.

— Такъ стало быть играли? Кто же проигралъ?

— Брандовъ.

— И много?

— Мнѣ кажется, онъ проигралъ пять тысячь талеровъ Редебасу; вѣдь у другихъ-то, пожалуй, не хватило бы духу спорить такъ долго съ такимъ отчаяннымъ игрокомъ.

— И само собою разумѣется не заплатилъ ихъ на мѣстѣ?

— Конечно, нѣтъ; вотъ изъ-за этого-то и вышелъ споръ, кончившійся тѣмъ, что всѣ остальные гости разъѣхались но домамъ въ страшномъ гнѣвѣ.

— Вы не вмѣшивались въ этотъ споръ?

— Я? нѣтъ, — а вотъ развѣ немножко Селльенъ; по крайней мѣрѣ это могло подать поводу Брандову къ тѣмъ дерзостямъ, которыя въ концѣ концовъ выгнали насъ изъ дому.

— Выгнали изъ дому? Отлично! сказалъ Вольнофъ, словно онъ вносилъ эти слова въ протоколъ. — И эти деньги были еще при Селльенѣ, когда вы уѣхали?

— Онъ былъ навеселѣ — и когда я застегивалъ ему пальто, то замѣтилъ, что пакетъ еще у него.

— И это пальто было еще застегнуто, когда Лаутербахъ собирался сдѣлать ему здѣсь перевязку? Вы сами сдѣлали намедни это замѣчаніе, и Лаутербахъ утверждаетъ то же самое. Не пытались ли вы въ кузнѣ снять съ него платье?

— Нѣтъ, старый Пребровъ хотѣлъ было сдѣлать это; но Селльенъ, пришедшій на минуту въ намять, такъ убѣдительно просилъ не трогать его, что мы отказались отъ этого, и старались только о томъ, чтобы ему было какъ можно спокойнѣе лежать на сѣнѣ и на соломѣ въ экипажѣ, который тѣмъ временемъ припасли Пребровы.

— И въ это время пакетъ все еще былъ при немъ?

Готтгольдъ подумалъ. — Нѣтъ, сказалъ онъ, — его при немъ уже не было. Теперь я припоминаю, что сперва старикъ, а потомъ я — хотѣли ощупать ему грудь, такъ какъ онъ жаловался на страшную боль въ лѣвомъ подреберьѣ. Тутъ я долженъ бы былъ замѣтить пакетъ. Это въ самомъ дѣлѣ странно.

— Конечно странно, возразилъ Вольнофъ, — вѣдь, наконецъ, не эти же честнѣйшіе Пребровы, отецъ и сынъ, взяли пакетъ у него изъ кармана, когда несли его съ этого несчастнаго мѣста въ кузню.

— Невозможно! вскричалъ Готтгольдъ.

— А между тѣмъ почти такъ же невозможно, хотя и въ другомъ смыслѣ, чтобы онъ выронилъ его, во время паденія, изъ кармана застегнутаго сюртука, сверхъ котораго было еще надѣто пальто, тоже застегнутое.

— Но кромѣ этого уже ничего нельзя предполагать.

— Такъ кажется. Но пойдемъ-те нѣсколько дальше. Такъ Брандовъ положительно произвелъ на васъ такое впечатлѣніе, какъ будто бы гналъ васъ изъ дому? Не поразило ли васъ это?

— И нѣтъ, и да.

— Положимъ, что это «нѣтъ» относится къ вамъ, а «да» къ ассесору; вѣдь собственныя выгоды Брандова требовали, чтобы онъ старался сохранить его расположеніе. Признаюсь, для меня это непостижимо. И выгнать васъ въ такую ночь — въ бурю, дождь и мракъ, какъ говоритъ король Лиръ, — на дорогу, пользующуюся — и притомъ совершенно справедливо — такой дурной репутаціей, да еще дать вамъ экипажъ безъ фонарей!

— Все это правда, сказалъ Готтгольдъ, смутившись, — но убѣжденіе въ Брандовской непріязни едва ли поможетъ намъ возвратить деньги. Впрочемъ, онъ вѣдь тотчасъ же раскаялся въ своемъ поступкѣ и въ тотъ же вечеръ пытался загладить его.

— Вы видите, какой я неловкій инквизиторъ, возразилъ Вольнофъ, проводя рукою по лбу. — Оставимъ-те же, когда такъ, господина и, не преклоняясь передъ мудростью извѣстной половицы, займемся слугой. Тотъ ли это самый, что возилъ васъ утромъ?

— Тотъ самый. Берейторъ Брандова, при случаѣ, какъ видите, кучеръ, вмѣстѣ съ этимъ и управляющій, словомъ: фактотумъ.

— Фактотумъ, очень хорошо, сказалъ Вольнофъ. — Правая рука, но не для однихъ правыхъ дѣлъ. И этотъ-то синьоръ-правая-рука также повидимому ничего не боится,. — мнѣ по крайней мѣрѣ такъ показалось. Что вы думаете объ этомъ молодцѣ?

— Я нахожу его такимъ замѣчательнымъ человѣкомъ, что кто его хотя разъ видѣлъ, тотъ едва ли забудетъ его. Я такъ живо вспоминалъ его всегда, какъ будто бы онъ былъ у меня передъ глазами; четвероугольный плоскій черепъ, съ низкимъ покатымъ назадъ лбомъ большой хищной кошки, о которой напоминаютъ и его зеленые косые глаза, — въ то время какъ его широкія плечи, его коренастая, приземистая фигура, съ неуклюжими кривыми ногами, указываютъ скорѣе на собаку — именно на помѣсь такса и бульдога — тѣмъ болѣе, что онъ такъ же упрямъ и вѣренъ какъ и эти животныя: я думаю, онъ пойдетъ за своего господина въ огонь и въ воду.

— И въ воду, сказалъ Вольнофъ; — превосходно! Вотъ что значитъ глазъ-то художника! и говоритъ-то онъ словно пишетъ! Такъ это-то милое чудовище сидѣло у васъ на козлахъ, правя во мракѣ? Какова же была эта поѣздка?

— Правду сказать, я, почти до самой катастрофы, мало или даже и вовсе не обращалъ вниманія на то, что происходило вокругъ меня. Но теперь я припоминаю, что мы съ трудомъ поднимались на пригорокъ, вѣроятно вслѣдствіе сильнаго вѣтра, дувшаго намъ на встрѣчу, и Генрихъ Шеель съ свойственной ему жестокостію сильно хлесталъ бѣдныхъ лошадей, — а онѣ, предчувствуя повидимому свою судьбу, не хотѣли трогаться съ мѣста, такъ-что наконецъ Генрихъ Шеель соскочилъ съ экипажа.

— Соскочилъ съ экипажа, повторилъ Вольнофъ. — очень хорошо! очень à propos, потому-что вслѣдъ за этимъ послѣдовало паденіе! не правда ли?

— Оно, должно быть, произошло въ ту же самую минуту.

— Положимъ, минуты двѣ спустя, иначе и вѣрный Калибанъ долженъ бы былъ раздѣлить ту же участь. Вы уже описывали мнѣ намедни вечеромъ это паденіе со всѣми подробностями, какія только вы могли запомнить; удивительно какъ далеко простирается наблюдательность художника, до самаго предверія, чуть не за порогъ смерти! А какъ долго длилась эта страшная минута, когда вы были такъ близко къ погибели?

— Трудно сказать положительно; безпамятство овладѣло мною безъ борьбы, даже безъ перехода, быстро, незамѣтно, въ родѣ того какъ опускается вѣко на глазъ. Точно такъ же и очнулся я безъ всякаго перехода, лежа лицомъ вверхъ, глядя на мѣсяцъ и наблюдая какъ находившіяся подъ нимъ желтокоричневыя облака дѣлались все тоньше да тоньше — словно мнѣ ровно нечего было больше дѣлать — пока наконецъ онъ не выглянулъ во всемъ блескѣ изъ-за послѣдняго прозрачнаго покрывала. Въ ту же самую минуту я вполнѣ, и притомъ сразу, созналъ свое положеніе и — словно кто сказалъ мнѣ это — зналъ, что скатился приблизительно до половины откоса и лежу на выступѣ, тогда какъ все что тянулось внизъ но направленію отъ откоса до края болота — представлялось мнѣ въ такомъ безпорядкѣ, что я ничего не могъ отличить. А потомъ я, должно быть, опять впалъ въ какое-то особенное состояніе. Но это было не безпамятство, а какой-то обманъ чувствъ, галлюцинація. Мнѣ очень явственно представлялся какой-то всадникъ, несшійся по болоту, по направленію къ Нейенгофу, съ такою быстротою какая проявляется только въ видѣніяхъ. Какъ настоящій призрачный всадникъ, Онъ низко нагнулся надъ длинной тонкой шеей летѣвшаго во весь опоръ коня; на головѣ у него была высокая шляпа. Привидѣніе въ цилиндрѣ, не смѣшно ли это?

— Дѣйствительно, очень смѣшно! сказалъ Вольнофъ. Онъ опять всталъ и подошелъ къ окошку, чтобы скрыть отъ Готтгольда свое волненіе. Что говорилъ намедни трактирный слуга о превосходныхъ свойствахъ лошади, на который пріѣхалъ Брандовъ въ ту ночь? и призрачный всадникъ мчался но направленію къ Нейенъгофу? да вѣдь и Брандовъ проѣзжалъ его! Странно, на Брандовѣ тоже была въ ту ночь высокая шляпа, и эта высокая шляпа была забрызгана тиной.

Вольнофъ обернулся опять къ Готтгольду. — Вы считаете невозможнымъ, чтобы какое бы то ни было существо, то есть существо съ плотью и костями, могло пройти по долланскому болоту?

— Что навело васъ на эту мысль? спросилъ съ удивленіемъ Готтгольдъ.

— О, мнѣ пришло это на умъ потому только, что Брандовъ вездѣ разсказываетъ, будто-бы одна-изъ везшихъ васъ лошадей какъ-то высвободилась — и желая спастись черезъ болото, утонула.

— Въ такомъ случаѣ у васъ самое лучшее доказательство невозможности этого!

— Конечно! возразилъ Вольнофъ; — а теперь вамъ непремѣнно нужно успокоиться; Лаутербахъ и безъ того уже будетъ недоволенъ. Черезъ два часа я опять зайду; до тѣхъ же поръ, во что бы то ни стало, вамъ надо уснуть.

Вольнофъ привелъ эти два часа въ такомъ волненіи, къ какому этотъ хладнокровный человѣкъ уже не считалъ себя способнымъ. Онъ поджидалъ рефендарія, который обѣщалъ остановиться въ Прорѣ на обратномъ пути изъ Доллана и сообщить ему результатъ своихъ розысковъ. Господинъ фонъ Паленъ двумя часами раньше его выѣхалъ изъ Б. и вѣроятно уже успѣлъ исполнить сдѣланное ему порученіе. Дѣйствительно, онъ вскорѣ пріѣхалъ, но безъ жандарма, прикомандированнаго къ нему его начальникомъ для того чтобы придать болѣе торжественности дѣлу.

— Диковинное слѣдствіе! сказалъ господинъ фонъ Паленъ. — Вы знаете, что я пріѣхалъ собственно затѣмъ чтобы составить протоколъ о Генрихѣ Шеелѣ, который везъ этихъ господъ; покрайней мѣрѣ въ этомъ именно состояла моя главная задача, — какъ вдругъ… представьте себѣ!

— Этотъ человѣкъ скрылся, сказалъ Вольнофъ.

— Откуда вы это узнали?

— Это мое собственное предположеніе. Продолжайте, пожалуйста, вашъ разсказъ.

— Дѣйствительно скрылся, продолжалъ фонъ Паленъ. — Не больше какъ за полчаса до нашего пріѣзда онъ былъ еще въ помѣстьѣ; это говорятъ всѣ, между прочимъ и господинъ Брандовъ, который не задолго до этого возвратился домой. Онъ скрылся, пропалъ безъ вѣсти; господинъ Брандовъ былъ такъ любезнъ, что разослалъ своихъ людей во всевозможныхъ направленіяхъ, чтобы сыскать его, что и было бы сдѣлано — это говоритъ самъ господинъ Брандовъ — еслибы…

— Еслибы этотъ человѣкъ былъ не противъ того, чтобъ его сыскали.

— Совершенно вѣрно. Подумайте только, что это за глупый малый! въ концѣ концовъ вѣдь за нимъ нѣтъ никакой другой вины, кромѣ той что, жалѣя каретныхъ лошадей, онъ самовольно взялъ для этой поѣздки самыхъ скверныхъ клячь, какія только случились у него подъ руками въ числѣ многихъ другихъ превосходныхъ лошадей! Отъ этого-то по мнѣнію Брандова и произошла вся бѣда. Конечно, если этотъ человѣкъ дѣйствительно находится въ бѣгахъ, — я оставилъ тамъ на всякій случай Рютеръбуша, который схватитъ его за воротъ, если онъ паче чаянія, покажется, — тогда, говорю, конечно, это дѣло принимаетъ совсѣмъ другой видъ. Вѣдь этотъ малый какъ бы умышленно поддерживаетъ мнѣніе, что онъ, Богъ знаетъ какимъ образомъ, нашелъ деньги или даже вынулъ ихъ у ассесора изъ кармана, во время его обморока, — и теперь, сознавая свою вину и завидя насъ — а вѣдь съ пустоши-то далеко можно видѣть — далъ тягу. Брандовъ былъ чрезвычайно смущенъ; онъ говорилъ, что скорѣе счелъ бы способнымъ къ подобному преступленію кого угодно, только не человѣка который пользовался большимъ уваженіемъ еще при его отцѣ и всегда вѣрно и честно служилъ ему, — но все же согласился съ тѣмъ, что внезапное исчезновеніе этого человѣка дѣйствительно подозрительно; что, наконецъ, все возможно; во всякомъ случаѣ, нельзя отвергать возможности, что бѣднякъ не устоялъ противъ тяжелаго искушенія сдѣлаться сразу богатымъ человѣкомъ.

— Злаго человѣка всегда тянетъ ко злу, хотя бы даже онъ и не былъ бѣденъ, сказалъ Вольнофъ.

— Такъ вы думаете, что онъ укралъ? пылко спросилъ рефендарій.

— Я тутъ лицо совершенно постороннее и не могу имѣть своего мнѣнія, уклончиво возразилъ Вольнофъ, тогда какъ въ его темныхъ глазахъ сверкнула молнія, говорившая повидимому, что все же это мнѣніе у него есть — и притомъ очень рѣшительное.

XXIV.

Готтгольдъ, лишь только его состояніе позволило ему, переселился изъ Проры въ Зюнденъ, хотя Оттилія и утверждала, что воздухъ въ Прорѣ несравненно лучше для выздоровливающаго и что онъ можетъ такъ же хорошо написать здѣсь обѣщанную картину, какъ и тамъ. Она даже готова была объявить, что въ случаѣ, если другъ только для этого подкидаетъ ихъ, то она на-отрѣзъ отказывается отъ подарка; но ея мужъ еще разъ разошелся съ нею во мнѣніяхъ. — Не слѣдуетъ удерживать того, кто хочетъ ѣхать, сказалъ онъ, если не желаешь взять на себя отвѣтственности за тѣ послѣдствія, какія могутъ выйти, въ случаѣ если онъ останется. А этого въ настоящемъ случаѣ мнѣ вовсе не хочется. Я сердечно люблю этого молодаго человѣка, какъ онъ того заслуживаетъ, и отъ души желаю ему всего того счастья, какого онъ стоитъ, — только я не совсѣмъ понимаю, какимъ образомъ можетъ онъ достигнуть его этимъ путемъ. Не думай, чтобы я имѣлъ при этомъ въ виду свои собственныя воззрѣнія на бракъ; я уже готовъ на всякія уступки, лишь бы помочь Готтгольду. Но все же это не то. Единственное средство устранить препятствія такъ плохо, что, сколько я его знаю, онъ содрогнется при одной мысли употребить его, если только до этого дойдетъ. Пока до этого еще не дошло.

— Я не стану ломать голову надъ этой загадкой, вскричала Оттилія, — я сдѣлаю только одинъ вопросъ, пожалуйста отвѣчай мнѣ на него прямо безъ утайки: знаетъ ли Готтгольдъ про это средство?

— Я ничего не говорилъ ему на этотъ счетъ, но можетъ быть онъ, со свойственной ему проницательностью, самъ открылъ его.

Какъ ни загадочно было это объясненіе для Оттиліи, въ одномъ она не могла сомнѣваться — что Готтгольдъ дѣйствительно хочетъ ѣхать и что даже убѣжденія ея супруга едва ли въ состояніи удержать его.

Готтгольдъ уѣхалъ съ поспѣшностію человѣка, который воображаетъ, что надъ нимъ тяготѣютъ чары, и хочетъ во что бы то ни стало освободиться отъ нихъ. Да и дѣйствительно, начиная съ той минуты какъ онъ ступилъ на родной островъ и проѣзжалъ по роднымъ полямъ въ обществѣ товарища своей молодости, не узнавая его, онъ какъ будто бы попалъ въ заколдованный кругъ. Добрый Іохенъ Пребровъ! вотъ ужь онъ-то всего менѣе напоминалъ собою вѣстника боговъ, а между тѣмъ — съ него именно начался рядъ чудесъ этихъ послѣднихъ дней, то дарившихъ его видѣніемъ божественно-прекраснаго лица, то представлявшихъ ему гнусную адскую образину, — то поившихъ его нектаромъ и амврозіей, то осыпавшихъ пепломъ сухой, пылающій языкъ его.

«Я была бы несчастнѣйшимъ созданіемъ, еслибъ ты не понималъ меня!»

Эти слова не переставали раздаваться въ ушахъ его — слова и тотъ испуганный голосъ, какимъ она воскликнула ихъ, какъ бы изъ бездны несчастія, откуда уже ничего не спасетъ ее, въ случаѣ еслибъ онъ не понялъ ея. Она и онъ! Вѣдь называется же непониманіе сомнѣніемъ; а сомнѣніе и отчаяніе — въ этомъ случаѣ — одно и тоже!

Понялъ ли онъ ее?

Была полночь, когда Готтгольдъ вдругъ проснулся послѣ безпокойнаго сна, проснулся съ мыслію: на одно, на одно только она не можетъ и не имѣетъ права рѣшиться — уйдти, въ то время какъ ея ребенокъ будетъ оставаться, — оставаться во власти этого сатаны; и этимъ «однимъ» сатана покорилъ ее своей власти. А что онъ можетъ принудить ее уйдти, что онъ принудитъ ее уйдти, предложитъ расторженіе брака, нарушеннаго ею, — то ей ли гордой отпираться? клятвенно отрекаться, что она не лежала въ объятіяхъ друга? повторять передъ судомъ, передъ свѣтомъ «да», которое она давно уже превратила въ глазахъ его въ неизмѣнное «нѣтъ». И вотъ, нарушеніе вѣрности подтверждено, бракъ расторгнутъ, дитя отнято у виновной стороны и присуждено той, которая признана невинною!

И онъ продиктовалъ ей съ презрительнымъ смѣхомъ тѣ позорныя слова, которыя должны были сдѣлать ее въ глазахъ возлюбленнаго продажной женщиной и достигли бы этой цѣли, еслибъ онъ не разгадалъ этого адскаго замысла, если бы онъ не понялъ ее.

Слава Богу, что онъ понималъ ее теперь! Но сколько она должна была вытерпѣть! какъ она должна была страдать!

И это такъ и останется? никогда! Теперь, когда онъ наконецъ разгадалъ презрѣнную игру своего противника, побѣда будетъ на его сторонѣ. И если онъ допустилъ заплатить себѣ за позоръ знанія, что его жена принадлежитъ въ душѣ другому, то что же въ такомъ случаѣ у него не продажное! Честь, жена и дитя — все у него продажное. Зачѣмъ же, когда такъ, онъ не продалъ всего и всѣхъ сразу? вѣдь онъ зналъ, что ему заплатятъ любую цѣну, насколько хватитъ состоянія покупщика! Или онъ хотѣлъ поднять цѣну на свои товары, продавая ихъ порознь? Или даже и для него существовали такія вещи, черезъ которыя онъ не могъ перешагнуть? немыслимо! Или его ненависть къ сопернику была сильнѣе его корыстолюбія? Или онъ былъ такъ утонченно жестокъ, что только увѣчилъ свои жертвы, чтобы наслаждаться ихъ муками?

Конечно, это очень могло статься отъ такого человѣка; но долго ли этотъ расточитель, этотъ игрокъ будетъ въ состояніи доставлять себѣ такое дорогое наслажденіе? скоро ли нужда заставитъ его продавать свои товары? Что остается дѣлать покупщику, какъ не выжидать да держать наготовѣ деньги?

Тутъ состояніе Готтгольда, которое до сихъ поръ не имѣло почти никакого значенія въ глазахъ его, вдругъ пріобрѣло для него удивительное, безцѣнное достоинство. И тяжело стало у него на душѣ при мысли, что онъ довѣрилъ его такимъ людямъ, на честность которыхъ нельзя было вполнѣ положиться. По крайней мѣрѣ Больнофъ, еще до личнаго знакомства съ нимъ, не разъ намекалъ ему въ письмахъ, а потомъ прямо совѣтывалъ ему остерегаться штетинскаго торговаго дома; но Готтгольдъ, изъ равнодушія къ собственности, изъ уваженія къ памяти своего благодѣтеля — его преемникъ все еще сохранялъ въ фирмѣ его имя — не обратилъ вниманія на предостереженіе, пока Больнофъ не заговорилъ недавно объ этомъ предметѣ еще настойчивѣе прежняго и не сказалъ ему напрямикъ, чтобы онъ требовалъ возвращенія своего капитала и что медлить опасно. Зюндинскій банкирскій домъ, дисконтировавшій векселя Вольнофа, подтвердилъ Готтгольду. показанія своего корреспондента и предложилъ ему свои услуги, но съ тѣмъ чтобы онъ какъ можно скорѣе требовалъ возвращенія своихъ денегъ.

Готтгольдъ хотѣлъ было сдѣлать это, но прежде всего онъ зашелъ къ своему пансіонеру, молодому живописцу Бругбергу; онъ нашелъ его умирающимъ — и предавшись исполненію дружескихъ обязанностей, забылъ все остальное. Затѣмъ послѣдовали дни и недѣли мрачнаго унынія, когда онъ не, могъ ни на что рѣшиться. Теперь онъ уже не колебался, хотѣлъ какъ можно скорѣе наверстать потерянное… Поздно!

Когда онъ явился къ банкиру, то этотъ послѣдній встрѣтилъ его съ чрезвычайно озабоченнымъ лицомъ. Онъ только что получилъ изъ Штеттина извѣстіе, что домъ Ленца и Компаніи обанкрутился — и притомъ самымъ скандальнымъ образомъ: заимодавцамъ не достанется и по пяти процентовъ съ капитала. — Мнѣ очень жаль, сказалъ господинъ Натансонъ, — самъ я теряю бездѣлицу, если только можно назвать потерею то, что мы давно уже считали потеряннымъ; но у васъ пропадаетъ значительная сумма. Пятьдесятъ тысячь талеровъ, если не ошибаюсь?

Еще незадолго передъ этимъ Готтгольдъ пожалъ бы при такомъ извѣстіи плечами и опять взялся бы за работу. Теперь оно поразило его какъ громомъ. Вслѣдствіе недавно сдѣланнаго имъ у Вольнофа займа и его теперешней потери — отъ его состоянія осталась только четвертая часть, да и эта, если смотрѣть строго, уже не принадлежала ему. Но и помимо этой точки зрѣнія, долженъ же онъ былъ исполнить взятыя имъ на себя обязательства, обязательства въ отношеніи бѣднаго молодаго художника, основавшаго планъ свой жизни на его дружбѣ, въ отношеніи жены и дѣтей только-что скончавшагося собрата по искусству, которыя, не будь его, очутились бы въ самомъ жалкомъ положеніи. Что же останется ему, когда онъ, какъ этого требуетъ его честь, его сердце, — заплатитъ эти долги? ничего! ничего кромѣ выручекъ съ его работы. Этого для него довольно, и даже слишкомъ; но для меня сытности того мота? вѣдь его не обнадежить будущимъ, онъ не согласится на разсрочку платежей, нѣтъ!

Готтгольдъ безпомощно стоялъ у поднимавшейся передъ нимъ преграды; ни гнѣвъ, ни отчаяніе, ничто не могло сломить ее. Въ чемъ можно было винить ее, кромѣ того, что она — молодая, великодушная, довѣрчивая, — далась въ обманъ негодяю? что она, послѣ долгихъ лѣтъ тяжелой, затаенной муки, отдохнула при видѣ друга своей молодости и, ища спасенія, бросилась въ его объятія? А теперь вина оказывается на ея сторонѣ — и негодяй, чванясь своими правами, можетъ безнаказанно ругаться надъ нею, мучить ее, убить!

И вотъ, полный гнѣва, ненависти и любви кружился онъ въ этомъ страшномъ кругу, откуда не было повидимому выхода, если только не найдется средства уличить передъ цѣлымъ свѣтомъ въ винѣ того, кто дѣйствительно виноватъ.

Но можетъ ли быть доказана подобная вина?

Готтгольдъ испугался самаго себя, поймавъ себя на размышленіяхъ о возможности добыть эти доказательства. Неужели онъ рѣшится замарать свою честь, честь Цециліи, раскрывъ эти нечистыя тайны, которыя поднимаются изъ господскаго кабинета въ Долланѣ вверхъ по темной лѣстницѣ на чердакъ, въ маленькую комнатку субретки? Никогда!

А что этотъ мотъ, что этотъ игрокъ могъ выйти изъ мрачныхъ подземелій порока на открытую, сравнительно, дорогу преступленія — и эта мысль приходила ему на умъ; но слишкомъ многое говорило противъ этого. Трудно было предполагать въ этомъ негодяѣ то мужество, котораго все же нельзя отнять отъ преступленія. Опять и то взять: не даромъ же Вольнофъ высказалъ подозрѣніе; а вѣдь онъ, изъ участія ли къ ассесору или но влеченію собственной души, стремящейся объяснять все загадочное, схватился за это дѣло съ такимъ жаромъ, слѣдилъ такъ тщательно за малѣйшими подробностями, которыя могли повести къ открытію потерянныхъ или украденныхъ денегъ. И наконецъ, не психологическая ли это невозможность, чтобы даже такой человѣкъ какъ Брандовъ — какимъ бы образомъ онъ ни участвовалъ въ воровствѣ, прямо ли или посредствомъ третьяго лица, — могъ такъ спокойно держать руку обкраденнаго, какъ онъ недавно дѣлалъ это, когда Готтгольдъ засталъ его въ-веселомъ разговорѣ съ выздоравливающимъ ассесоромъ и его супругой! Конечно, юргенскій попечительный совѣтъ взглянулъ на это дѣло съ особенной точки зрѣнія и разрѣшилъ чрезвычайно благопріятнымъ для Селльена образомъ. Подъ предсѣдательствомъ отца Альмы, члены нашли, что ассесоръ тутъ рѣшительно ни въ чемъ не виноватъ; въ качествѣ уполномоченнаго попечительнаго совѣта онъ былъ обязанъ принять деньги — и нисколько не отвѣчаетъ за то, что могло случиться въ долланской пустоши во время паденія и послѣ этого. На этомъ основаніи попечительный совѣтъ просто-на-просто внесъ десять тысячь талеровъ въ счетъ текущихъ убытковъ, «и если дѣло, милостивые государи», заявилъ Селльеновъ тесть, «коснется того, чтобъ отмѣнить обнародованное предписаніе о поимкѣ Генриха Шееля, то, что касается до меня, я ничего не имѣю противъ этого. Вѣдь парень-то давно уже удралъ за тридевять земель, поэтому публикѣ совершенно незачѣмъ напоминать объ этой глупой исторіи; это не согласуется, милостивые государи, ни съ нашими интересами вообще, ни съ интересами моего зятя».

Брандовъ страшно хохоталъ, когда Селльенъ потѣшалъ его описаніемъ этого послѣдняго засѣданія попечительнаго совѣта. Къ сожалѣнію, онъ не могъ оставаться ни минуты больше, ему нужно было ѣхать сейчасъ же послѣ засѣданія комитета для скачекъ: седьмое засѣданіе въ двѣ недѣли! онъ просто такъ и не выѣзжаетъ изъ города; да и что же ему иначе дѣлать? Дѣло идетъ о томъ, чтобы объявить недѣйствительнымъ рѣшеніе, въ силу котораго къ мѣсту для господскихъ скачекъ прирѣзывается полоса болотистой земли; а отъ этого зависитъ у него все. Его рыжій, который впрочемъ благополучно прибылъ вчера вмѣстѣ съ прочими лошадьми, — чудо, а не лошадь; настоящій Steeple-Chaser! но именно потому-то, что онъ такой сильный скакунъ, ему и слѣдуетъ держаться твердой почвы. Это просто стыдъ и срамъ, что съ нимъ дѣлаютъ! даже молодой князь Прора объявилъ, что это «indigne». Но неустойки онъ ни въ какомъ случаѣ не заплатитъ, лучше увязнетъ въ болотѣ, или, если ужь дѣло дойдетъ до этого, утонетъ.

— Это герой! воскликнула Альма Селльенъ, придавая глазамъ своимъ мечтательное выраженіе, когда Брандовъ еще не совсѣмъ затворилъ за собою дверь.

— Это дуракъ! сказалъ Готтгольдъ, идя къ себѣ на квартиру по тихимъ, вспрыснутымъ дождемъ улицамъ; — по крайней мѣрѣ такой же дуракъ какъ и мошенникъ, но что у него нѣтъ ни на волосокъ истиннаго мужества — въ этомъ нечего и сомнѣваться.

Дома у себя Готтгольдъ нашелъ письмо — и по твердому, смѣлому почерку сразу узналъ, что оно отъ Вольнофа.

Письмо было длинно; Готтгольдъ полагалъ, что оно заключаетъ въ себѣ подробности о штетинскомъ дѣлѣ, на счетъ котораго онъ не разъ мѣнялся съ другомъ въ послѣднія недѣли письмами. Онъ ошибся. Его глаза загорѣлись, когда онъ, стоя, быстро пробѣжалъ страницы; тутъ онъ бросился въ кресла, но тотчасъ же вскочилъ на ноги, потому-что уже рѣшился. Онъ побѣжалъ къ тому дому, гдѣ происходили засѣданія комитета для скачекъ. Господинъ Брандовъ, послѣ сильнаго спора съ нѣкоторыми изъ членовъ этого клуба, вышелъ, съ полчаса тому назадъ, изъ дому. Готтгольдъ отправился въ гостинницу, гдѣ обыкновенно останавливался Брандовъ. Но господину Брандову не заблагоразсудилось почтить на этотъ разъ своимъ присутствіемъ гостинницу. Не остановился ли онъ у «Золотаго Льва»? Но «Золотой Левъ» тоже не могъ ничего сказать о Брандовѣ, а указалъ на «Бѣлаго Коня». Изъ этой гостинницы Брандовъ выѣхалъ съ четверть часа тому назадъ. «Вѣроятно, говорилъ оберъ-кельнеръ, — онъ отправился домой, по крайней мѣрѣ онъ отослалъ свои вещи на пакетботъ».

Слѣдующее судно отходило не ранѣе какъ черезъ полчаса. Готтгольду какъ разъ хватило времени на то, чтобы добѣжать домой и спрятать свои вещи въ сакъ.

— Можетъ быть я возвращусь дня черезъ два, закричалъ онъ хозяйкѣ; а самъ думалъ: — можетъ быть я и вовсе не возвращусь.

Переправа на островъ длилась сегодня необыкновенно долго. Сильный вѣтеръ перемѣнилъ направленіе и дулъ прямо на встрѣчу; ботъ былъ биткомъ набитъ людьми, надобно было осторожно лавировать. Разговоръ пассажировъ — мѣстныхъ землевладѣльцевъ и арендаторовъ — вертѣлся исключительно на скачкахъ, которыя должны были начаться черезъ нѣсколько дней. Это будутъ самыя блестящія скачки, какія когда либо бывали. Будутъ лошади изъ Силезіи, даже изъ Венгріи. Право, князю Нрора слѣдовало было принять въ нихъ участіе. Большой государственный призъ увеличенъ до тысячи талеровъ; но главными-то скачками все же будутъ господскія! Сначала полагали, что изъ объявленныхъ къ конкурсу двадцати четырехъ лошадей не явится и трехъ, такъ какъ еще въ маѣ мѣсяцѣ шестеро конкурентовъ, опасаясь рыжаго жеребца господина Брандова, заплатили неустойку, — но теперь дѣло приняло иной оборотъ; теперь всѣ намѣревались принять участіе въ скачкахъ. Вѣдь извѣстно, что рыжему съ болотомъ не справиться; ему придется сдѣлать крюкъ, а послѣ этого ему ужь не нагнать другихъ лошадей, такъ какъ за болотомъ вплоть до самаго столба всего только одно незначительное препятствіе, а въ открытомъ полѣ еще неизвѣстно кто возьметъ верхъ — онъ или какая другая лошадь.

Такъ, столпившись въ кучу, разговаривали между собою пассажиры, въ то время какъ мелкій дождь мочилъ имъ широкія плечи. Готтгольдъ схватился за письмо, которое лежало у него въ карманѣ. «Рыжему съ болотомъ не справиться», это говорилъ и самъ Брандовъ! Ясно что онъ не выдумывалъ — и говорилъ такимъ образомъ не изъ одного только желанія подстрекнуть соревнованіе своихъ соперниковъ, какъ полагалъ одинъ изъ спорившихъ.

Наконецъ ботъ присталъ къ острову. Готтгольдъ поспѣшилъ въ гостинницу, чтобы достать себѣ экипажъ въ Ирору. Всѣ три экипажа господина Петерса были въ дорогѣ; одинъ долженъ былъ скоро возвратиться, ему даже слѣдовало бы уже быть дома; — да бѣда въ томъ, что на конюховъ-то ему уже нельзя теперь полагаться: единственный надежный конюхъ, какой когда либо у него былъ, недѣли три тому назадъ женился. Это нѣкто Іохенъ Пребровъ изъ Доллана, то есть не изъ имѣнія, а изъ кузницы, по близости которой случилось недавно несчастіе, — конечно господинъ слышалъ объ этомъ?

— Ахъ, Боже мой, вскричалъ господинъ Петерсъ, — да вѣдь это вы сами! Насилу я васъ узналъ! Вы кажетесь еще блѣднѣе и хворѣе, чѣмъ за три недѣли передъ этимъ, когда проѣзжали здѣсь вмѣстѣ съ господиномъ асессоромъ и господиномъ Вольнофомъ. Я еще часика за два передъ этимъ опять поболталъ объ этой исторіи съ господиномъ Брандовымъ. Жаль, что вы пропустили двѣнадцати-часовой ботъ! Могли бы ѣхать дальше съ господиномъ Брандовымъ, который всегда уѣзжаетъ отсюда на своихъ собственныхъ лошадяхъ. А о Генрихъ-то Шеелѣ какъ есть ни слуху ни духу; малый-то, навѣрное, уже три недѣли на пути въ Америку.

Господинъ Петерсъ долженъ былъ оставить Готтгольда, чтобы позаботиться о прочихъ гостяхъ; комната для пріѣзжихъ была биткомъ набита ихъ широкоплечими фигурами. Готтгольдъ уже замѣтилъ, что на него устремлены любопытные взоры; вѣроятно, господинъ Петерсъ уже повѣстилъ, что онъ — одинъ изъ героевъ несчастнаго приключенія на пустоши. Объ этомъ произшествіи уже много говорили, а теперь когда имя Брандова было у всѣхъ на устахъ — стали говорить еще больше чѣмъ прежде. Готтгольдъ вышелъ изъ наполненной табачнымъ дымомъ комнаты на дворъ и бродилъ тамъ подъ дождемъ, который все еще продолжалъ моросить, до тѣхъ поръ пока наконецъ, послѣ цѣлаго часу самаго нетерпѣливаго ожиданія, не явился обѣщанный экипажъ — старая исковерканная коляска; къ счастью, въ нее запрягли пару свѣжихъ лошадей. Господинъ Петерсъ вышелъ на дворъ, чтобъ проститься съ Готтгольдомъ, и сказать ему, что по случаю значительнаго запроса онъ не можетъ взять за провозъ обыкновенной цѣны. Готтгольдъ согласился на это безстыдное требованіе и далъ бы еще больше, лишь бы только поскорѣе уѣхать.

— Я съ разу смекнулъ, въ чемъ дѣло-то, говорилъ господинъ Петерсъ своимъ, — два часа тому назадъ Брандовъ, а теперь этотъ; замѣчайте! они напали на слѣдъ Шееля.

— Пустяки! возразилъ одинъ толстый арендаторъ; — Шеель давно уже за тридевять земель.

— Должно быть онъ самъ спровадилъ себя на тотъ свѣтъ, замѣтилъ другой.

— Пли былъ спроваженъ туда кѣмъ другимъ, пробормоталъ третій.

Гости образовали еще болѣе тѣсный кружокъ. Что Генрихъ Шеель воспользовался плодами своего преступленія не одинъ, что его даже вполнѣ обсчитали — это мнѣніе крѣпко укоренилось въ публикѣ, хотя и не приняло еще опредѣленнаго вида. И на этотъ разъ, никто не хотѣлъ или не могъ привести какое нибудь имя; напротивъ того, дѣло становилось тѣмъ темнѣе, чѣмъ дольше о немъ говорили и чѣмъ чаще опорожнивались толстыя рюмки съ зеленоватой жидкостью. Господинъ Петерсъ съ видимымъ удовольствіемъ смотрѣлъ на это: трудно было рѣшить, кто изъ спорившихъ закажетъ ему прежде всѣхъ чашу его знаменитаго глинтвейна; но что этотъ заказъ сбудется не дальше какъ черезъ пять минутъ — дѣло вѣрное. Господинъ Петерсъ уже сдѣлалъ черезъ маленькое окошечко, выходившее въ кухню, надлежащій знакъ своей дочери, которая стояла у очага.

Тѣмъ временемъ Готтгольдъ ѣхалъ при неперестававшемъ моросить дождѣ, который одѣвалъ всю окрестность сѣрымъ покрываломъ, становившимся все плотнѣе да плотнѣе. Въ щели задернутаго, для предохраненія отъ непогоды, кожанаго фартука свистѣлъ вѣтеръ; старая коляска скрипѣла и трещала, когда — что случалось чуть не ежеминутно — колеса на лѣвой или на правой сторонѣ экипажа попадали въ ямы избитой дороги. Но лошади были сильны, а кучеръ, въ ожиданіи получить побольше денегъ на водку, усердствовалъ отъ всей души; такимъ образомъ, принимая въ соображеніе обстоятельства, дѣло быстро шло впередъ, — хотя далеко не такъ быстро, какъ было желательно для снѣдаемаго нетерпѣніемъ Готтгольда.

А между тѣмъ онъ долженъ былъ сознавать, да и сознавалъ, что ему вовсе незачѣмъ такъ спѣшить, что какой нибудь лишній часъ ровно ничего для него не значитъ, что этотъ лишній часъ даже принесетъ ему пользу, давъ возможность созрѣть въ душѣ его какому нибудь положительному рѣшенію. Но говоря это самому себѣ, онъ высунулся изъ экипажа закричать кучеру, что дорога тутъ совсѣмъ гладкая, такъ чтобъ онъ поскорѣе ѣхалъ.

Затѣмъ онъ опять помѣстился въ углу своей маленькой душной темницы, вынулъ письмо Больнофа и пристально смотрѣлъ на него, словно не вѣря чтобы такая твердая рука могла написать такимъ крупнымъ, четкимъ почеркомъ то, что тутъ было написано. И онъ прочелъ во второй разъ.

«То что я скажу вамъ, любезный другъ, сегодня, — такъ гнусно, что никакое предисловіе тутъ не поможетъ. Поэтому я приступлю прямо къ дѣлу. Паденіе на пустоши было не слѣдствіемъ несчастной случайности, а слѣдствіемъ постыднаго преступленія, нравственный виновникъ котораго — Брандовъ. Бо вторыхъ: деньги были украдены; виновникъ воровства, которое можетъ быть названо скорѣе разбоемъ, Брандовъ же. Очень вѣроятно, что онъ присутствовалъ при этомъ дѣлѣ или по крайней мѣрѣ явился на сцену сейчасъ же послѣ его исполненія; во всякомъ случаѣ, добыча попала къ нему въ руки. Составляютъ ли нѣкоторымъ образомъ оба эти преступленія одно и то же, т. е. что первое лишь открывало возможность для второго, или второе изъ нихъ совершенно потомъ, потому только что было совершено первое — этого я не знаю, да конечно не узнаетъ и никто другой, такъ какъ есть причины опасаться, что оба эти преступленія повлекли за собою третье».

«Кто открылъ мнѣ эти ужасы? То, что такъ часто бываетъ предателемъ преступленія: случай».

«Такой случай, что случайнѣе онъ и быть не могъ».

«Деньги въ пакетѣ состояли изъ ассигнацій во сто, пятьдесятъ и двадцать пять талеровъ. Я самъ, какъ вамъ извѣстно, пересчиталъ и завернулъ эти деньги; само собою разумѣется, что это еще не даетъ мнѣ возможности узнать которую нибудь изъ этихъ ассигнацій, вслучаѣ еслибъ она опять попалась мнѣ въ руки. Но тождественность одной я все же могу опредѣлить; эта ассигнація опять у меня въ рукахъ — и я могу указать, въ чьихъ рукахъ была она въ этотъ промежутокъ времени».

«Десять лѣтъ тому назадъ мнѣ пришлось выдать эту

ассигнацію въ очень критическое для меня время. Это были послѣднія мои деньги; подъ вліяніемъ какого-то страннаго юмора я помѣтилъ ее, написавъ на лицевой сторонѣ вверху въ нравомъ углу, мелкими, почти микроскопическими буквами, слова: „счастливаго пути!“ и число того дня. Четыре года тому назадъ эта ассигнація опять попала ко мнѣ въ кассу. ІІ почтилъ стараго друга словами: „добро пожаловать“, которыя я написалъ вмѣстѣ съ числомъ, показывающимъ день ея возвращенія ко мнѣ, на оборотѣ въ лѣвомъ верхнемъ углу, — и отвелъ ей, въ качествѣ талисмана, мѣсто въ своемъ портфелѣ, гдѣ она и лежала, пока я не вынулъ ее за три недѣли передъ этимъ. Вы помните, что наличныхъ денегъ было у меня маловато, и я воспользовался этимъ случемъ, чтобы наказать себя за свои суевѣрныя побужденія, прибавивъ эту ассигнацію къ прочимъ».

«Эту-то ассигнацію, тождество которой я могу подтвердить присягой, господинъ Редебасъ получилъ отъ Брандова, какъ часть карточнаго долга, на другой день катастрофы — въ полдень — положенный для уплаты этого долга срокъ. Господинъ Редебасъ, не трогая уже больше этихъ денегъ, держалъ ихъ у себя въ шкафу до вчерашняго дня. Тутъ, расплачиваясь со мною, онъ отдалъ мнѣ и эту ассигнацію. Я спросилъ господина Редебаса — не открывая впрочемъ ему сущности дѣла — можетъ ли онъ, въ случаѣ нужды, подтвердить это показаніе присягой; онъ отвѣчалъ мнѣ съ нѣкоторымъ удивленіемъ, но чрезвычайно рѣшительно, что готовъ сдѣлать это въ какое угодно время».

«Брандовъ, какъ извѣстно, разсказывалъ кое-гдѣ, то есть умышленно разглашалъ, что пять тысячь, которыя онъ заплатилъ Редебасу въ полдень, получены имъ утромъ отъ здѣшняго торговца продуктами Якова Демминера въ зачетъ тѣхъ семи тысячь, за которыя онъ продалъ ему свою пшеницу. Въ сущности въ этомъ показаніи нѣтъ ничего невѣроятнаго. Всѣмъ извѣстно, что Яковъ Демминеръ готовъ взяться за что угодно, даже за нристанодержательство, лишь бы только зашибить себѣ копѣйку; отсюда тѣнь возможности того, чтобы господинъ получилъ отъ него утромъ за проданную имъ пшеницу тѣ самыя деньги, которыя слуга похитилъ у нашего друга ночью, и, чтобы получше скрыть ихъ, тотчасъ же отнесъ честному Якову, съ которымъ онъ можетъ быть давно уже велъ дѣло. Я говорю: „тѣнь возможности“, потому-что времени-то для этого было ужь слишкомъ мало; но такъ какъ намъ пока не извѣстно, гдѣ и какимъ образомъ Генрихъ Шеель провелъ остальную часть ночи, то дѣло пожалуй и могло происходить такимъ образомъ».

«А между тѣмъ оказывается, что по крайней мѣрѣ этому дѣлу честный Яковъ не причастенъ, — да и той сдѣлки между нимъ и Брандовомъ, о которой разглашаетъ этотъ послѣдній, тоже не было. Конечно, Брандовъ былъ здѣсь утромъ того дня, а также спускался и въ ту темную пещеру, которую Яковъ называетъ своей конторой; получилъ онъ отъ него и деньги, но всего только двѣ тысячи, да и не за нынѣшнюю пшеницу — она уже нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ продана Якову — а за пшеницу будущаго года. Ему нужно было продать а tout prix, чтобы отклонить подозрѣніе касательно настоящаго источника тѣхъ денегъ, которыя у него оказались въ это время, и онъ могъ назвать какое угодно число, не опасаясь, чтобы честный Яковъ сталъ противорѣчить человѣку, заключающему съ нимъ такія выгодныя сдѣлки. И эту тоже продѣлку открылъ мнѣ случай, въ образѣ бѣднаго молодаго еврея, который уже нѣсколько лѣтъ работалъ у

Якова и пріобрѣлъ себѣ его довѣріе, пока вдругъ совѣсть, или ужь я не знаю что, не побудила его излить передо мною свое сердце и обратиться ко мнѣ съ просьбою извлечь его изъ этого вертепа порока».

«Теперь сдѣлаемъ общій сводъ. Брандовъ, у котораго, какъ всѣмъ извѣстно, не было въ день катастрофы денегъ и который утромъ на слѣдующій день получилъ всего двѣ тысячи, разомъ платитъ въ полдень господину Редебасу пять тысячь — и въ числѣ этихъ денегъ находится ассигнація во сто талеровъ, лежавшая въ исчезнувшемъ при этой катастрофѣ пакетѣ».

«Исчезнувшемъ! почему же не потерянномъ, но найденномъ и только не возвращенномъ?»

«Конечно, онъ и въ этомъ случаѣ не переставалъ бы оставаться украденнымъ! но дѣло-то въ томъ, что онъ украденъ, отнятъ много прежде».

«Вспомните, что пакетъ, какъ вы убѣдились на дѣлѣ, былъ еще у ассесора въ боковомъ карманѣ, когда вы уѣзжали изъ Доллана; что въ кузнѣ его, какъ, замѣтили, уже не было тамъ, а застегнутый вами сюртукъ все еще былъ застегнутъ. Конечно, это еще не точное доказательство; а послѣднее обстоятельство, на первый взглядъ, даже какъ будто бы говоритъ противъ моего показанія. Какимъ образомъ, скажутъ пожалуй, такой предусмотрительный насчетъ всего остальнаго воръ умышленно навязалъ бы себѣ на шею лишнюю улику? Но вѣдь сначала-то можно и перехитрить; да и потомъ, можно ли было узнать, что весь вечеръ не выпускали изъ виду пакета, а когда застегивали потомъ пальто ассесору, то даже касались его рукою. Защитникъ обвиненнаго, само собою разумѣется, усомнится въ точности этихъ показаній; скажетъ… Но мы вѣдь теперь не въ судѣ; для меня доказано: деньги были при ассесорѣ, когда послѣдовало паденіе; а когда оба Пребровы поднимали несчастнаго въ то время, какъ Генрихъ Шеель стоялъ при этомъ съ фонаремъ въ рукахъ, то ихъ при немъ уже не было; — значитъ онѣ украдены въ промежуткѣ этого времени».

" Кѣмъ? "

«Конечно, никѣмъ другимъ, какъ тѣмъ же самымъ Генрихомъ Шеелемъ, но весьма… весьма вѣроятно, что Генрихъ Шеель былъ не одинъ».

«Могъ ли Карлъ Брандовъ быть при немъ?»

«Онъ не пожалѣлъ труда, чтобы доказать свое пребываніе въ другомъ мѣстѣ, прежде чѣмъ у него потребовали доказательствъ, — и очень хитро устроилъ эту штуку. Онъ ѣхалъ верхомъ черезъ Нейенгофъ, Ланкеницъ и Фашвицъ; это достовѣрно: въ этихъ деревняхъ слышали какъ онъ промчался, онъ даже урвалъ время переброситься нѣсколькими словами со встрѣтившимися ему на пути знакомыми людьми. Если же онъ всю дорогу ѣхалъ верхомъ, то не могъ быть на мѣстѣ преступленія, — самый лучшій ѣздокъ на самой превосходной лошади не въ состояніи былъ бы этого сдѣлать; — ну, а если онъ не всю эту дорогу проѣхалъ? если онъ свернулъ на нее только не доѣзжая Нейенгофа? если призрачный всадникъ, мчавшійся но болоту, представлялся вамъ не въ бреду, а былъ настоящій живой всадникъ, и если этотъ всадникъ былъ Карлъ Брандовъ?»

"Вы говорите: это невозможно. Ничего нѣтъ невозможнаго для преслѣдуемаго фуріями человѣка, когда онъ скачетъ на такой лошади, какъ знаменитый рыжій! «

„Брандовъ ѣздилъ въ ту ночь на рыжемъ; конюхъ гостинницы Фюрстенгофъ, увидавъ третьяго дня этого скакуна днемъ, во время своей поѣздки въ Зюндинъ, готовъ поклясться къ этомъ. Если же такой человѣкъ, какъ Брандовъ, рѣшается, въ такую ночь, по такой дорогѣ, мчаться вскачь на лошади, которая сама по себѣ составляетъ небольшое состояніе и за которую онъ, кромѣ того, держитъ пари на цѣлыя тысячи, — значитъ… значитъ ему надо очень торопиться“.

„Стало быть онъ очень торопился; иначе, любезный другъ, — не остаться бы вамъ въ живыхъ. Ужъ конечно, вы обязаны жизнью не тому, что васъ пощадили, — и кого сбрасываютъ стремглавъ съ высоты шестидесяти футовъ, того и совсѣмъ дѣлаютъ нѣмымъ, если только не очень торопятся“.

„Но, какъ я уже говорилъ, это задача не легкая даже и для болѣе мудраго судьи, чѣмъ совѣтникъ юстиціи фонъ Цаденигъ. Одинъ изъ свидѣтелей никогда не выдастъ этого; а другой — можетъ быть ужъ и не можетъ выдать“.

„ІІ встрѣтилъ Брандова на возвратномъ пути изъ Б.; очень не мудрено, что онъ узналъ отъ моего кучера, что я цѣлый часъ совѣщался съ совѣтникомъ юстиціи. Онъ скачетъ во весь опоръ домой; часъ спустя является референдарій съ жандармомъ — они уже не находятъ Генриха Шееля, а между тѣмъ его видѣли все утро, да онъ же и лошадь принялъ отъ господина, когда тотъ вернулся домой. Господинъ очень, очень сильно хлопочетъ объ томъ, чтобъ отыскался такъ внезапно исчезнувшій Шеель; онъ самъ руководитъ поисками; онъ…“

„Л не хочу развивать дальше это ужасное предположеніе, въ моемъ сводѣ оно единственное; все остальное факты… факты вопіющіе къ небу. Они не могутъ, они не должны оставаться безнаказанными. Знаю, мой дорогой другъ, что вы думаете объ этомъ такъ же какъ и я, хотя каждый нервъ вашего сердца долженъ содрогаться при мысли о томъ, что вы, именно вы…“

„Послѣ завтра я пріѣду съ женой къ Зюндинъ. Тамъ мы подумаемъ, только не о томъ, что именно надо дѣлать — на этотъ счетъ не можетъ уже быть никакихъ сомнѣній, — а о томъ, какимъ образомъ приступить къ дѣлу; вотъ о чемъ, конечно, надо поразсудить“.

Готтгольдъ снова спряталъ письмо, и такъ пристально глядѣлъ вдаль на безотрадный дождевой ландшафтъ, что почти и не слыхалъ какъ мимо него, но другой сторонѣ дороги, промчался ѣхавшій изъ Проры экипажъ. До Проры оставалось еще полчаса; но нетерпѣливому путнику они казались вѣчностью. Наконецъ экипажъ остановился передъ домомъ Вольнофа.

XXVI.

— А такъ неохотно отпускаю васъ, говорила Оттилія, — мужъ вернется къ вечеру. Онъ будетъ сердиться, что я васъ отпустила. И потомъ, милый другъ, подумайте: вы отправляетесь безъ опредѣленнаго плана, безъ твердаго рѣшенія, и съ такой-то подготовкой хотите выступить противъ такого человѣка, какъ Брандовъ; вѣдь это значитъ, проиграть игру, еще не начиная ее.

Оттилія взяла Готтгольда за обѣ руки, какъ будто хотѣла увлечь его отъ дверей опять въ комнату. Готтгольдъ покачалъ головой.

— Вы, конечно, правы, сказалъ онъ; — но бываютъ случаи, что человѣкъ, который не правъ, или хоть только не можетъ доказать своей правоты, все-таки долженъ поступать по своему усмотрѣнію. Я именно въ такомъ положеніи. Я не могу послать Брандова въ смирительный домъ или на эшафотъ; не могу…

— Еслибъ даже онъ и остался вслѣдствіе этого мужемъ Цециліи? Конечно, вы этого не можете хотѣть…

— Конечно, нѣтъ; поэтому-то и долженъ быть отысканъ третій исходъ.

— Который никогда не отыщется. Послушайте, милый, дорогой Готтгольдъ, позвольте мнѣ сказать вамъ то, что сказалъ бы вамъ мой мужъ, будь онъ теперь здѣсь: Никогда! Если вы придете къ нему такъ, одни, не имѣя за собой сыщиковъ и суда, — онъ никогда не подастся; вы должны ему доказать, что онъ вполнѣ въ вашихъ рукахъ, а между тѣмъ на дѣлѣ-то этого нѣтъ. Мужъ еще вчера вечеромъ говорилъ: „Еслибы только возможно было дать ему очную ставку съ Шеелемъ! Безъ Шееля, въ сущности, ничего нельзя сдѣлать; но гдѣ Шеель? Можетъ быть на днѣ какого нибудь изъ долланскихъ болотъ“. Ахъ! другъ мой, бѣгите дальше отъ этого разбойничьяго гнѣзда.

— А се я долженъ оставить тамъ! воскликнулъ Готтгольдъ. — Горе мнѣ, что я до сихъ поръ допускалъ это, что я не пожертвовалъ всѣмъ, чтобы вырвать ее оттуда вмѣстѣ съ ея ребенкомъ! вѣдь только ребенокъ и удерживалъ ее, а онъ бы продалъ и ребенка, еслибы у меня достало мозгу и сердца предложить ему надлежащую цѣну. Теперь я ничего уже не могу ему предложить, кромѣ борьбы на жизнь и смерть; но я увѣренъ въ себѣ — и онъ отлично знаетъ, что на этотъ разъ ему не побѣдить меня. Простите, мой другъ, что я такъ разглагольствую передъ вами, когда гораздо бы полезнѣе было дѣйствовать, и… прощайте!

Оттилія залилась слезами. — Да, воскликнула она, — милый, любезный другъ! да, вы должны ѣхать, вы должны всѣмъ пожертвовать, если любите Цецилію; а что вы ее любите — я вѣдь ужь давно это знаю, и мой добрый Эмиль зналъ это, и… и… Эмиль на вашемъ мѣстѣ поступилъ б_ы точно такъ же, повѣрьте мнѣ, что бы онъ тамъ прежде ни говорилъ и что бы онъ ни сталъ говорить потомъ. Онъ знаетъ, что значитъ страстная любовь; да, онъ ничего бы не сказалъ противъ вашего поступка, будь ему теперь опять двадцать восемь лѣтъ и будь онъ на вашемъ мѣстѣ. Но что же мнѣ дѣлать, что я не такая красавица и не такъ умна какъ ваша милая покойная матушка! и вообще, чѣмъ же я виновата, что тридцать лѣтъ тому назадъ меня еще не было на свѣтѣ! а вѣдь въ концѣ то концовъ, есть супружества гораздо несчастнѣе, чѣмъ его и мое, и..», и… дай Богъ чтобы вы и ваша Цецилія были когда нибудь хоть такъ счастливы какъ мы!

Она обняла Готтгольда и горячо поцѣловала. Минуту спустя, она стояла у открытаго окна, и, не обращая вниманія на дождь, сѣявшійся ей въ заплаканное лицо, махала носовымъ платэомъ вслѣдъ трясшемуся по нерои ной мостовой экипажу.

Не смотря на всѣ остановки, когда Готтгольдъ выѣзжалъ изъ Проры, то до заката солнца оставался еще почти цѣлый часъ; лошади бѣжали бодро; такимъ образомъ, онъ долженъ былъ пріѣхать въ Долланъ еще до наступленія полной темноты. Онъ повторялъ себѣ это нѣсколько разъ въ теченіе этого часа; потомъ опять, будто очнувшись, спрашивалъ себя: зачѣмъ же въ сущности онъ такъ разчитываетъ на это, и чтожъ изъ того, что онъ пріѣдетъ въ Долланъ прежде или послѣ наступленія темноты? На это у него не находилось отвѣта въ умѣ — и пока онъ искалъ этого отвѣта, ему уже снова думалось: «слава Богу, я буду тамъ еще до потемокъ!» Ужь не начинаютъ ли у него путаться мысли? это никуда не годится; сегодня его головѣ придется еще многое вынести. И безпокойный взоръ его опять слѣдилъ за мрачными облаками, за влажными жнивьями и черными пашнями; онъ подумалъ: «однако темнѣетъ скорѣе, чѣмъ я предполагалъ» и, словно одна упорная идея вызываетъ другую, соотвѣтствующую, хотя бы даже и самую безразсудную, у него мелькнуло въ умѣ: «я ужь не увижу ее»

Онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ этой новой идеи: онъ не увидитъ ее, точно она спрячется при его появленіи, и ему надо будетъ ее отыскивать, а отыскать нельзя, потому что слишкомъ темно!

Или все это ничто иное какъ безсмыслица, которая лѣзетъ въ голову человѣку, когда онъ нѣсколько часовъ кряду трясется по избитой дорогѣ въ наполненной дождевыми парами коляскѣ и пристально смотритъ въ сѣрую даль, что каждую минуту становится сѣрѣе и непроницаемѣе? Или это страшное представленіе ужасной дѣйствительности?

Генрихъ Шеель принялъ отъ нею лошадь, когда онъ вернулся домой, а черезъ два часа Генрихъ Шеель исчезъ.

Теперь по крайней мѣрѣ четыре часа какъ онъ дома; слѣдовательно у него было вдвое больше времени.

Готтгольдъ сдернулъ, еще растегнутый съ одной стороны, кожаный фартукъ экипажа; онъ задыхался. Наконецъ-то! Вотъ кузница; онъ сію минуту увидится, поговоритъ съ честными Нребровыми. Они живутъ такъ близко отъ господскаго дома; навѣрно они скажутъ ему, что вотъ они только что видѣли се, разговаривали съ ней.

Кузница стояла пустая; тамъ не было ни души. Должно быть прошло ужъ часа два какъ пересталъ дѣйствовать мѣхъ: на потухшихъ угодьяхъ лежалъ толстый слой золы. Повидимому, отецъ и сынъ, единственные обитатели этого древняго домика, только-что бросили второпяхъ работу. На наковальнѣ лежалъ кусокъ желѣза, который они начали ковать; тутъ же на полу лежали щипцы и молота, словно ихъ только-что выпустили изъ рукъ, чтобы со всѣхъ ногъ выбѣжать въ растворенную настежь дверь. Конюхъ былъ очень недоволенъ этимъ: одна рессора въ экипажѣ едва держалась; онъ разсчитывалъ, что здѣсь ее починятъ, а то и ѣхать совсѣмъ нельзя. Готтгольдъ велѣлъ ему потихоньку ѣхать за нимъ; онъ пойдетъ впереди пѣшкомъ.

Онъ не въ состояніи былъ ждать ни одной минуты; при видѣ оставленной кузницы, адскій страхъ, мучившій его всю дорогу, дошелъ до послѣднихъ предѣловъ. Онъ поспѣшно шелъ по спускающейся подъ гору дорогѣ черезъ пустошь, не замѣчая, какъ, при быстрой ходьбѣ, вѣтеръ съ удвоенной силой билъ ему въ лицо дождемъ, — не спуская глазъ съ ближайшей цѣпи холмовъ, лежавшей передъ нимъ и казавшейся ему недостижимой. Наконецъ онъ задыхаясь поднялся на верхъ, но вправѣ все таки ничего не было видно: съ болота все ближе и ближе надвигался сѣрый туманъ; онъ подступилъ такъ близко, что крутой обрывъ слѣдующей вершины чуть-чуть обрисовывался сквозь окружавшіе его пары.

Готтгольдъ едва могъ узнать мѣсто, гдѣ случилось несчастіе. Достигнувъ подошвы холма, онъ вспомнилъ, что внизу, если держаться плотно къ краю, есть проходъ между холмомъ и болотомъ; и вотъ онъ пошелъ по этому направленію, держась длинной цѣпи холмовъ, подымавшейся надъ нимъ по лѣвую руку.

Но, между тѣмъ какъ онъ такимъ образомъ спускался все ниже да ниже, его все плотнѣе окутывалъ туманъ, лежавшій надъ болотомъ на подобіе моря съ сѣдыми волнами — и клубами подымавшійся по крутымъ откосамъ, точно волны, гонимыя вѣтромъ на береговые утесы.

Слѣва онъ ничего не могъ видѣть за холмомъ, справа туманъ едва позволялъ разглядѣть куда ему ступить, а между тѣмъ мучительный страхъ его усиливался съ каждымъ шагомъ. Ему казалось, что вотъ-вотъ туманный занавѣсъ поднимется и откроетъ страшную картину, которая пока скрывается за нимъ; а гора, къ которой онъ прижимается, только для того и стоитъ тутъ, чтобы ему нельзя было убѣжать отъ ужаснаго зрѣлища. Да вотъ и оно!

Готтгольдъ стоялъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, устремивъ вышедшіе изъ орбитъ глаза на туманъ. Это могло быть только порожденіе его до безумія возбужденной фантазіи, потому-что онъ ужъ ничего больше не видѣлъ, ровно ничего, — а вѣдь не сію ли минуту представились ему четверо или пятеро человѣкъ, стоявшихъ кружкомъ и шарившихъ длинными шестами въ болотѣ? — миражъ!

Нѣтъ, нѣтъ, не миражъ! развѣ призраки могутъ говорить человѣческими голосами? а онъ очень ясно различалъ, хотя и не разбиралъ словъ; но вотъ онъ услышалъ и слова: «Пожалуй, не тутъ-ли!».

Нѣтъ, не пожалуй… навѣрное; теперь онъ зналъ, чего онъ такъ боялся.

Одинъ прыжокъ — и онъ былъ уже по ту сторону высокой осоки, широкой лентой опоясавшей въ этомъ мѣстѣ болото; мшистая почва подымалась и опускалась подъ его ногами; не разъ изъ подъ торопившихся ногъ выскакивала вода — онъ ничего не замѣчалъ; взглядъ его упорно устремлялся въ туманѣ къ тому мѣсту, откуда онъ слышалъ голоса. Нотъ опять они слышатся ему, совсѣмъ ужъ близко; снова выглянули изъ тумана тѣ же фигуры, которыя показались было ему передъ этимъ, когда туманъ на мигъ разорвался, — и вотъ ужъ онъ подлѣ нихъ: «Кузенъ Бослафъ!»

— Отойди дальше, и вы всѣ тоже! Насъ тутъ слишкомъ много; оно насъ не сдержитъ; я ужъ и одинъ справлюсь.

Всѣ отступили назадъ; старикъ нѣсколько разъ осторожно провелъ длиннымъ багромъ въ водѣ, образовавшей тутъ между тростниками и поникшими травами маленькое темное озерцо. Потомъ вынулъ багоръ и отдалъ его одному изъ людей. — Ничего нѣтъ, это послѣднее мѣсто; пойдемте назадъ; не отставайте отъ меня, и ты тоже, Готтгольдъ! всѣ или но моимъ слѣдамъ.

Старикъ шелъ впереди всѣхъ, съ ружьемъ на плечѣ, ровнымъ широкимъ охотничьимъ шагомъ, такъ что всѣ остальные, въ томъ числѣ и Класъ Пребровъ, братъ Іохена, съ трудомъ поспѣвали за нимъ. Раза два онъ останавливался; онъ невидимому разсматривалъ почву, но всякій разъ это продолжалось не больше минуты. Потомъ онъ снова продолжалъ шагать въ туманѣ. Всѣ шли за нимъ, не колеблясь; всякій зналъ, что можно идти спокойно, когда впереди идетъ кузенъ Бослафъ. По вотъ почва стала дѣлаться все тверже и тверже, они пришли какъ разъ къ тому мѣсту, откуда часъ тому назадъ вышли. Кузенъ Бослафъ подозвалъ къ себѣ Готтгольда.

— Когда? спросилъ Готтгольдъ.

— Еще сегодня ночью, повторомъ часу; собаки лаяли, я узналъ объ этомъ всего три часа тому назадъ.

— И у васъ еще есть надежда?

Старикъ уставилъ глаза въ туманъ.

— Мы не нашли ее, сказалъ онъ, — такъ стало быть и другіе могли ее не найти; поэтому еще есть надежда, хотя весьма сомнительно, чтобы въ такую темную ночь она могла далеко уйдти съ ребенкомъ.

— Съ ребенкомъ! воскликнулъ Готтгольдъ, — съ Гретхенъ! тогда все хорошо; она никогда не покусится на жизнь ребенка!

— На жизнь! сказалъ старикъ, — на жизнь! есть зло, страшнѣе смерти.

Готтгольдъ содрогнулся. Она не хотѣла разстаться съ ребенкомъ; она все переносила ради ребенка, думала, что въ силахъ все перенести. Но страданія перешли мѣру — она должна была сбросить эту тяжесть. Что же будетъ съ Гретхенъ? есть зло хуже смерти.

XXVII.

Они быстро приближались къ дому. Старикъ Бослафъ шелъ впереди всѣхъ — широкими, ровными шагами; глаза его то потуплялись, то пристально вглядывались въ сумерки. Онъ не говорилъ ни слова, а Готтгольдъ не спрашивалъ. Но онъ зналъ, прежде чѣмъ они дошли до дому, — изъ разныхъ отрывочныхъ замѣчаній шедшихъ съ ними людей, — что, какъ только передъ полуднемъ распространился въ дворнѣ слухъ, будто барыня съ ребенкомъ пропала — съ утра, а то пожалуй еще и со вчерашняго вечера, — тотчасъ же стали говорить, что она что нибудь надъ собой сдѣлала. Нельзя было сказать, кто первый высказалъ эту мысль: она явилась какъ-то у всѣхъ вдругъ. Побѣжали за кузеномъ Бослафомъ. Кузенъ Бослафъ немедленно явился — съ своимъ старымъ служакой, ружьемъ, на плечѣ — и распредѣлилъ людей: управляющій Мёллеръ долженъ былъ идти полями въ лѣсъ, что у морскаго берега; кузнецъ Пребровъ, за которымъ также послали, пойдетъ съ другими людьми вверхъ по пустоши къ горнымъ укрѣпленіямъ; самъ же кузенъ Бослафъ спустится съ остальными людьми по пустоши къ болоту; по окончаніи розысковъ, всѣ должны опять сойтись на дворѣ. Два часа тому назадъ — когда они были еще тамъ внизу на болотѣ, только тогда еще не было такого сильнаго тумана, — они видѣли, какъ господинъ Брандовъ ѣхалъ домой, а потомъ опять уѣхалъ куда-то. Да и хорошо, что онъ такъ сдѣлалъ, ибо всѣ они порѣшили, что убійцѣ не выйти живому изъ дому; еще объ Генрихѣ Шелѣ нечего тужить — онъ былъ такой же дурной человѣкъ какъ и Брандовъ, но барыню-то съ ребенкомъ — это уже изъ рукъ вонъ; впрочемъ, вѣдь всегда всѣ и говорили, что рано ли поздно ли, а ужь непремѣнно кончится этимъ.

Всѣ они говорили такъ, а между тѣмъ допустили до этого! Но развѣ они могли помѣшать?! а онъ? Готтгольду казалось, что сердце его разорвется- отъ гнѣва и горя.

Они вошли на дворъ, почти въ одно время съ обѣими другими партіями. И тѣ тщательно обыскали условленныя мѣста, но ничего не нашли, ни малѣйшаго слѣда. Что же еще оставалось дѣлать?

Многаго, во всякомъ случаѣ, предпринять было нельзя. Хотя туманъ и разсѣялся, но на дворъ быстро темнѣло; черезъ полчаса, самое большое черезъ часъ, должна была наступить тьма. Притомъ же видно было, что люди устали до изнеможенія, пробывъ цѣлыя день на ногахъ, лазая по колючимъ кустарникамъ и но оврагамъ въ лѣсу и завязая въ болотѣ; но несмотря на это, они готовы были обыскать еще лѣсъ но далицкой дорогѣ, какъ только по полдничаютъ, — кузенъ Босланъ распорядился, чтобы полдникъ былъ на дворѣ. Кузенъ Бослафъ ничего не ѣлъ; скрестивъ р.уки, стоялъ онъ, прислонясь къ одной изъ двухъ старыхъ липъ, — и терпѣливо ждалъ, когда люди наѣдятся, и снова будутъ готовы помочь ему отыскивать его правнучку, послѣднюю отрасль его рода, на днѣ рухляковой копи, въ глубинѣ лѣсныхъ овраговъ, вездѣ куда бы она ни скрылась, чтобы умереть съ своимъ ребенкомъ.

Готтгольдъ вошелъ въ домъ, ему хотѣлось отыскать Мину, добрую, совсѣмъ еще молоденькую дѣвушку; онъ видалъ иногда, какъ она играла съ Гретхенъ, — нему казалось, что она была предана Цециліи. Нельзя ли отъ нея узнать что нибудь, что бы навело на какую нибудь мысль? Онъ отыскалъ дѣвочку въ кухнѣ, гдѣ она, съ заплаканными глазами, помогала приготовлять людямъ бутерброты. Завидѣвъ Готтгольда, она съ радостнымъ крикомъ выронила изъ рукъ ножикъ и побѣжала къ нему на встрѣчу. Готтгольдъ попросилъ ее выйти съ нимъ на минуту.

Сначала бѣдная дѣвочка не могла говорить отъ слезъ. Барыня была все такая скучная въ послѣднее время, скучнѣе обыкновеннаго; она почти-что ничего не говорила, развѣ только съ Гретхенъ — да и то самое необходимое. Вчера еще до поздняго вечера ея не было дома, — она ушла одна, безъ Гретхенъ, — какъ вернулась домой, такъ была такая блѣдная и измученная, и такъ все пристально смотрѣла впередъ; но не хотѣла лечь въ постель, а уговаривала ее идти въ Нейенгофъ къ матери, которую опять схватила падучая, да еще сказала, чтобъ не приходить раньше обѣда, — а тогда барыня была ужь Богъ вѣсть гдѣ. Ужь навѣрное Гика давно про это знала, да только молчала, потому-что боялась людей, а забралась наверхъ, да и сидѣла тамъ, пока не пріѣхалъ баринъ. Тотъ-то сначала ее выругалъ и прибилъ хлыстомъ; послѣ этого Вика начала выть и кричать, что ужь она отплатитъ ему за это, и такія говорила слова, просто бѣда, а напослѣдокъ баринъ увезъ ее съ собой въ каретѣ. А добрая-то паша барыня пѣшкомъ, голубушка, ушла изъ дому, въ глухую, темную ночь, — и Гретхенъ, бѣдненькая, милая крошечка, не могла даже надѣть новыхъ сапожекъ, потому-то они заперты въ шкапу, а ключь-то она унесла съ собой въ карманѣ, какъ уходила въ Нейенгофъ.

Дѣвочка опять принялась плакать. Готтгольдъ попытался сказать ей въ утѣшеніе нѣсколько ласковыхъ словъ, но принужденъ былъ отвернуться отъ нея; собственное горе одолѣвало его. Плачущая дѣвушка такъ живо напомнила ему тѣ солнечные дни, когда онъ приходилъ въ садъ къ Цециліи, а Гретхенъ играла между цвѣточными клумбами.

Когда онъ вернулся на дворъ, люди уже закусили и снова готовы были къ походу. Кузнецъ Пребровъ долженъ обыскивать лѣсъ влѣво отъ далицкой дороги, управляющій — вправо; кузенъ Бослафъ хотѣлъ идти по самой дорогѣ. Уже выходили изъ воротъ, какъ на дворъ, ковыляя, ввалился экипажъ Готтгольда; рессора окончательно сломалась, а съ одного колеса соскочилъ обручъ. Кузенъ Бослафъ спросилъ управляющаго, цѣлъ ли еще у нихъ старый экипажъ господина Венгофа, можетъ ли онъ пойти въ дѣло. Рѣшили, что Класъ Пребровъ починитъ что нужно, заложитъ пару Свѣжихъ лошадей и поѣдетъ вслѣдъ за ними. Готтгольдъ вопросительно посмотрѣлъ на старика.

— Я буду искать, пока не найду ее, сказалъ старикъ, подтягивай повыше на плечо ремень отъ ружья, — и я отыщу ее — живую или мертвую; въ томъ и другомъ случаѣ щімъ понадобится экипажъ.

Пришли къ лѣсу, люди раздѣлились на право и на лѣво и стали пробираться въ глубину.

— Я пойду по дорогѣ, сказалъ кузенъ Бослафъ Готтгольду, шедшему рядомъ съ нимъ; — мнѣ можно положиться на свои старые глаза, а теперь я почти увѣренъ, что она пошла но этой дорогѣ. здѣсь ей всего ближе было къ лѣсу, а сейчасъ за лѣсомъ, вправо на паровомъ нолѣ, есть большая рухляковая конь. Когда Цецилія была еще ребенкомъ, въ этой кони утонилась одна несчастная дѣвушка, умертвившая своего новорожденнаго ребенка.

Говоря это, старикъ продолжалъ идти своимъ ровнымъ шагомъ, и зоркіе глаза его не покидали изрытой колеями дороги или же пронизывали кустарники и древніе стволы, надъ которыми — здѣсь, въ глубинѣ лѣса — уже мрачно насупилась ночь. Люди перекликались въ лѣсу, чтобы не потерять слѣда, иногда лаяла какая нибудь изъ взятыхъ ими съ собой собакъ — и опять на минуту все смолкало; только вѣтеръ завывалъ въ могучихъ вершинахъ и съ шумомъ стряхивалъ съ листьевъ дождевыя капли. Но временамъ старикъ останавливала! и прислушивался; потомъ, убѣдившись, что люди не сбились и не произошло ничего особеннаго, шелъ дальше.

Такимъ образомъ они пришли на опушку лѣса, темная кайма котораго, въ сумракѣ, уходила но обѣимъ сторонамъ въ необъятную для глаза даль. Изъ людей, медленно пробиравшихся въ мелкомъ кустарникѣ, никого не было индію. Кузенъ Бослафъ указалъ вправо; тамъ нѣсколько въ сторонѣ отъ дороги, на темномъ фонѣ пароваго поля, отдѣлялось круглое пятно; это была рухляковая конь, которую проливные дожди послѣднихъ дней наполнили почти до самихъ краевъ.

Они пошли по дорожкѣ на паровомъ полѣ; старикъ по прежнему шелъ впередъ, но шелъ тише прежняго, низко опустивъ голову, словно онъ хотѣлъ сосчитать каждый стебелекъ короткой мокрой травы. «Здѣсь!»

Онъ показалъ на сырую землю, гдѣ, что замѣтилъ теперь и Готтгольдъ, видѣнъ былъ отпечатокъ слѣдовъ, одинъ побольше, подлѣ него маленькій. Слѣды шли отъ дороги, съ которой они только-что свернули, по они тянулись ближе къ лѣсу, направлялись къ рухляковой кони и пересѣкали дорогу подъ косымъ угломъ. Старый охотникъ и молодой человѣкъ взглянули другъ на друга, ни тотъ ни другой не вымолвилъ ни слова; они знали, что сейчасъ все рѣшится.

Тихо, осторожно пошли они за слѣдомъ, правильно бѣжавшимъ передъ ними, все но направленію къ рухляковой копи; они уже отчетливо видѣли на ея водяной поверхности мелкую рябь, которую неугомонный вѣтеръ гналъ къ крутымъ краямъ и съ плоскомъ разбивалъ объ нихъ. Еще, шаговъ пятнадцать — и все рѣшится.

Готтгольдъ впился глазами въ страшную воду, что такъ враждебно сверкала въ послѣднихъ слабыхъ остаткахъ вечерняго свѣта; ему представлялось, какъ она стоитъ тутъ на краю, держа ребенка за руку, устремивъ глаза въ воду.

Старикъ, положивъ ему руку на плечо, другой показывалъ на землю: «Здѣсь она взяла ребенка на руки».

Оставался одинъ слѣдъ, тотъ что былъ побольше; теперь онъ глубже уходилъ въ землю, — пять, десять, пятнадцать шаговъ.

— Стой!

Прокричавъ это, старикъ въ тотъ же мигъ замахалъ рукой назадъ и опустился на колѣна. Слѣдъ былъ растоптанъ какъ будто здѣсь нерѣшительные шаги метались туда и сюда, а потомъ онъ снова виднѣлся отчетливо, но уже параллельно съ краемъ копи; наконецъ, еще дальше, онъ рѣшительно поворачивалъ назадъ, но направленію къ дорогѣ, и шелъ но этому направленію до межи; здѣсь, на крутомъ откосѣ, черезъ который переходила она съ своей ношей на дорогу, былъ сбитъ кусочекъ дерну.

Оба стояли опять на дорогѣ; Готтгольду казалось, что земля колеблется у него подъ ногами; онъ бросился на на грудь старику, который крѣпко заключилъ его въ объятія.

— Теперь мы можемъ надѣяться, дорогой мой сынъ, но мы еще не пришли къ концу.

— Я готовъ все перенести и на все отважиться, пока еще остается надежда! воскликнулъ Готтгольдъ, освобождаясь изъ объятій Бослафа.

Изъ мрачнаго лѣса стали выходить теперь, но одной и по двѣ, темныя мужскія фигуры, направляясь къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ старикъ съ Готтгольдомъ. Никто ничего не нашелъ; управляющій Меллеръ спросилъ, не хотятъ ли изслѣдовать рухляковую конь, ужь больше этого сегодня ничего нельзя будетъ сдѣлать, слишкомъ темно, да и люди устали до смерти.

— Но если господину Ненгофу угодно, мы постараемся еще, сказалъ управляющій; — неправда ли, ребята?

— Да, да, постараемся, отвѣчали всѣ хоромъ.

— Спасибо вамъ, сказалъ кузенъ Бослафъ, — теперь ваша служба кончена; дальше ужь придется дѣйствовать мнѣ одному вотъ съ этимъ господиномъ, какъ скоро Класъ Пребровъ пріѣдетъ съ экипажемъ. У меня есть теперь надежда, что я найду свою правнучку живою.

Голосъ старика дрожалъ, когда онъ произносилъ послѣднія слова; люди съ недоумѣніемъ смотрѣли на него.

— Да, мою правнучку, продолжалъ старикъ, и теперь голосъ его звучалъ твердо и какъ-то особенно глубоко и торжественно, — потому-что она правнучка — моя и Ульрики, жены Адольфа Венгофа. Сегодня вы выказали мнѣ столько дружбы и вѣрности, я долженъ сказать вамъ правду. Никого ужь нѣтъ на землѣ, кто хоть сколько нибудь могъ бы отъ этого пострадать; а для васъ хорошо будетъ знать, что всегда надо говоритъ правду, — что девяностолѣтній старикъ долженъ высказать ее, безъ всякой другой причины, кромѣ той, что это правда. Теперь ступайте, дѣти мои, домой. Не вздумайте мстить тому, кто выгналъ изъ дому мое дитя; также не вымещайте вашего гнѣва на этомъ домѣ. Въ немъ раньше его жили хорошіе люди, и послѣ него будетъ жить хорошіе люди. Итакъ, еще разъ спасибо вамъ, дѣти!

Люди слушали молча. Нѣкоторые сняли шапки — сами не зная почему; когда старикъ съ Готтгольдомъ садились въ подоспѣвшій тѣмъ временемъ экипажъ, всѣ стояли вокругъ него съ открытыми головами, — а когда карета тронулась съ мѣста, и сами они пошли въ обратный путь, долго еще никто изъ нихъ не могъ произнести слова.

А карета ѣхала въ вечернемъ сумракѣ по направленію къ деревнѣ Ралловъ. Въ лѣтніе вечера дорога эта была чудо какъ хороша, и Цецилія любила гулять здѣсь съ ребенкомъ. Готтгольдъ предложилъ ѣхать по большой дорогѣ; старикъ согласился.

— Теперь наступаетъ твоя очередь, сказалъ онъ, — мы искали мертвую, на это годится старикъ; теперь мы ищемъ живую, для этого дѣла пригоднѣе молодая кровь.

XXVIII.

Два дня спустя, утромъ, Іохенъ Пребровъ, позавтракавъ въ другой разъ, стоялъ передъ дверью своего дома и смотрѣлъ въ длинный телескопъ, который онъ держалъ лѣвой рукой, прислонивъ его къ флаговому шесту, высоко поднимавшемуся передъ домомъ среди песковъ и далеко замѣтному съ моря. Добряка Іохена частенько-таки можно было застать въ этомъ положеніи и за тѣмъ же самымъ занятіемъ. Не то чтобъ онъ искалъ или надѣялся открыть на морѣ что-нибудь особенное; но въ досужные часы, телескопъ, стоявшій обыкновенно какъ разъ у самаго входа въ домъ, на двухъ кривыхъ распоркахъ, подъ защитою далеко выступающей впередъ крыши, служилъ большой утѣхой, — хотя бы даже на морѣ, какъ въ эту минуту, и не было ничего видно, кромѣ весело прыгающихъ при утреннемъ вѣтеркѣ волнъ, увѣнчанныхъ тамъ и сямъ пѣной.

Но сегодня добрякъ Іохенъ даже и не взглянулъ на увѣнчанныя пѣной волны, онъ ничего какъ есть не видѣлъ, — а между тѣмъ, когда онъ, пять минутъ спустя, снялъ и сдвинулъ телескопъ, на лицѣ его лежало такое озабоченное выраженіе, какъ будто бы онъ наблюдалъ зацѣлымъ кораблемъ, несшимся къ виссовской мели въ страшную, идущую съ сѣверо-востока бурю, и его сосѣдъ командиръ боцмановъ Бонзакъ объявилъ, что кораблю нѣтъ уже спасенія.

То же самое озабоченное выраженіе лежало и на полномъ лицѣ его Стины, которая только-что показалась въ дверяхъ и, праздно держа подъ фартукомъ свои трудолюбивыя руки, смотрѣла, не отводя глазъ, на небо, усѣянное блестящими, бѣлыми облаками, даже и не замѣтивъ своего Іохена, стоявшаго отъ нея шагахъ въ шести.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказала со вздохомъ Стина.

— Да, да! сказалъ Іохенъ.

— Ахъ, Іохенъ, какъ же ты меня опять испугалъ!

— Оно таки и страшно, какъ подумаешь хорошенько! сказалъ Іохенъ.

Іохенъ опять выдвинулъ телескопъ и очевидно сбирался продолжать свои давишнія наблюденія; но Стина вырвала у него изъ рукъ инструментъ, положила его на мѣсто и сказала съ нѣкоторымъ раздраженіемъ: — Ты все смотришь въ эту старую штуку, а я отъ заботы просто не знаю, гдѣ у меня голова.

— Разумѣется, если ты не знаешь этого, Стина…

— Откуда мнѣ это и знать! Зачѣмъ же ты и мужчина, когда я, бѣдная женщина, должна все знать? А она сію минуту опять спрашивала меня, не пріѣхалъ ли шведъ. Бѣдная дѣвушка! Пускаться въ такую даль на такой дрянной яхтѣ! Богъ знаетъ, захотятъ ли еще держать ее тѣ-то, за моремъ! Вѣдь они родня между собою всего въ четвертомъ или пятомъ колѣнѣ!

Стина говорила съ большимъ оживленіемъ, но пониженнымъ голосомъ; она притащила своего Іохена къ первому забору, отдѣлявшему песчаный садикъ отъ песчаной деревенской улицы. У Іохена было какое-то смутное чувство, что онъ, какъ мужчина и мужъ, какъ единственный трактирщикъ въ Виссовѣ, долженъ что нибудь сказать; поэтому онъ и сказалъ: — Стина, ты видишь, тутъ мы оба ничего не подѣлаемъ.

— Іохенъ, я не думала, чтобъ ты былъ такой негодный! вскричала Стина, отворачиваясь отъ своего мужа и, рыдая и утирая себѣ обѣими красными руками глаза, ушла назадъ въ домъ.

Іохенъ остановился у забора и поднялъ обѣ руки; но телескопъ преспокойно лежалъ-себѣ на своихъ распоркахъ — и онъ, принимая во вниманіе свою негодность, не рѣшился взяться за своего утѣшителя. Поэтому онъ опять опустилъ обѣ руки и всунулъ ихъ въ карманы. Что это, никакъ его трубка? Ей теперь не мало-таки приходилось лежать безъ дѣла. Стина терпѣть не могла, чтобъ курили; если она увидитъ, что онъ куритъ, когда она уже безъ того такъ разсердилась, то ее ужь не умилостивишь.

Іохенъ опять опустилъ трубку въ карманъ и пристально смотрѣлъ на сверкающее море, какъ человѣкъ, который и безъ оптическаго инструмента видитъ слишкомъ ужь ясно то несчастное мѣсто, гдѣ только-что пошелъ ко дну великолѣпнѣйшій корабль со всѣмъ, что на немъ было.

— Добраго утра, Пребровъ! сказалъ кто-то какъ разъ подлѣ него.

Іохенъ медленно отвелъ отъ моря свои голубые глаза и обратилъ ихъ къ господину, который, поднявъ вверхъ воротникъ своего пальто, только что прошелъ быстрыми шагами мимо забора.

— Добраго утра, господинъ над…

— Стъ! сказалъ господинъ, остановившись и приложивъ палецъ ко рту.

Іохенъ кивнулъ головой въ знакъ согласія.

— Сегодня вечеромъ! продолжалъ тотъ, — я это говорю для того, что хотя все до сихъ поръ шло хорошо, а все-таки кто нибудь можетъ еще въ"ты послѣдніе часы возымѣть подозрѣніе и придти къ вамъ за справками. Само собою разумѣется, вы незнакомы со мною.

— Избави Боже! возразилъ Іохенъ.

Господинъ кивнулъ головой и хотѣлъ было идти дальше, но пораженный озабоченнымъ выраженіемъ іохенова лица опять остановился и сказалъ: — Тебѣ не слѣдуетъ принимать этого къ сердцу, Пребровъ! Ранкамъ подѣломъ, ихъ поведеніе позоръ для Виссова и всей окрестности; кончится тѣмъ, что не найдется никого, кто не былъ бы радъ, что вы избавились отъ мошенниковъ. А въ слѣдующій разъ какъ я пріѣду, я, Пребровъ, само собою разумѣется, остановлюсь у васъ; на этотъ разъ я долженъ играть въ прятки.

Господинъ кивнулъ головою, удалился легкими шагами и, быстро осмотрѣвшись кругомъ себя, вошелъ въ домъ командира боцмановъ.

— Проклятая исторія, пробормоталъ Іохенъ, не зная въ точности къ какой изъ двухъ относились эти слова, къ той, что разыгрывались въ его домѣ, или къ другой, о которой только-что говорилъ господинъ надсмотрщикъ за сборомъ пошлины. Конечно, дѣло шло о первой, потому-что вторая не касалась его; но все же это была лишняя тайна, а для него и той уже было слишкомъ много.

— Добраго утра, Іохенъ!

Но на этотъ разъ Іохенъ не шутя испугался. Передъ нимъ стоялъ его братъ, Класъ, какъ разъ на томъ самомъ мѣстѣ, откуда только-что ушелъ господинъ надсмотрщикъ.

— Откуда тебя Богъ принесъ, Класъ? вскричалъ онъ.

— Да, это ты правду говоришь, возразилъ Класъ.

Оба брата смотрѣли другъ на друга черезъ высокій заборъ такими пытливыми глазами, словно они не были, начиная съ младенчества, самыми лучшими друзьями въ мірѣ.

— Ужь не умеръ ли отецъ? медленно спросилъ Іохенъ.

— Избави Боже! возразилъ Класъ.

— Не сгорѣла ли кузница?

— Какъ ты можешь спрашивать такія глупости, Іохенъ?

Разговоръ повидимому пересѣкся. Ощущеніе такого рода словно весь свѣтъ ничто ньое какъ одна мрачная тайна, а онъ несчастный человѣкъ, который долженъ сторожить эту тайну, — еще больше завладѣло Іохеномъ.

— Не хочешь ли войдти, Класъ? сказалъ онъ.

Надобно же было наконецъ сказать это; вѣдь не могъ

же онъ оставлять дольше на улицѣ своего единственнаго брата, который къ тому же еще былъ старше его.

Класъ Пребровъ тотчасъ же послѣдовалъ братскому приглашенію, хотя оно и было сдѣлано далеко не братскимъ тономъ, потрясъ Іохену руку и сказалъ обводя глазами домъ: — Тебѣ тутъ хорошо живется, Іохенъ.

Іохенъ кивнулъ головою.

— И много бываетъ у тебя гостей?

— Тебѣ что за дѣло! вскричалъ Іохенъ съ такою пылкостью, какъ будто бы дѣло шло о томъ, чтобъ отклонить тяжелое оскорбленіе.

— Такъ, къ слову пришлось, сказалъ Класъ.

— Здѣсь ровно никого нѣтъ, вскричалъ Іохенъ, — ни души! и онъ заступилъ шедшему къ дому брату дорогу.

— Вотъ славно-то, сказалъ Класъ, — въ такомъ случаѣ я могу тотчасъ вернуться назадъ и сказать старому господину Вепгофу и господину Готтгольду, что они могутъ остановиться у тебя.

Іохенъ такъ и замеръ на мѣстѣ. Что теперь дѣлать? Онъ обѣщался молчать; но что проку въ молчаніи, когда придетъ господинъ Готтгольдъ, да къ тому же еще не одинъ, а вмѣстѣ съ старымъ господиномъ, къ которому Іохонъ питаетъ такое неодолимое почтеніе? Вѣдь стоитъ старику взглянуть на него своими свѣтлыми глазами — и онъ какъ есть все выскажетъ. «Стина, Стина!» вскричалъ Іохенъ такимъ голосомъ, какъ будто бы единственная въ Виссовѣ гостинница и трактиръ были охвачены пламенемъ съ фундамента и до шпица.

— Іохенъ, съ ума ты сошелъ? неужели же ты какъ есть не думаешь…

Стина, стремглавъ бросившаяся изъ дому на громовый крикъ своего мужа, вдругъ остановилась и смотрѣла на своего деверя съ раскрытымъ ртомъ и вытаращенными глазами.

— Смотри-ка! сказалъ Іохенъ съ видомъ величайшаго удовольствія.

— Гдѣ онъ? сказала Стина.

Класъ Пребровъ чувствовалъ, что его дипломатическая сдержанность была уже неумѣстна съ умной Стиной и что ему приходится открыть свое порученіе. Онъ съ наслажденіемъ теръ себѣ руки, скалилъ бѣлые зубы, а потомъ вдругъ сдѣлался опять серіозенъ и сказалъ, пробѣгая взорами длинный рядъ оконъ: «Не лучше ли намъ войдти?»

Они вошли въ маленькую жилую комнату, которая находилась какъ разъ за большой комнатой для пріѣзжихъ. Стина на минутку отправилась туда — достать бутылку рома и два стакана, чтобы братья могли чокнуться и чтобъ у Класа не пересохло въ горлѣ, въ случаѣ если ему есть что поразсказать.

Класу дѣйствительно было что поразсказать; но принимая въ уваженіе, что господа ожидаютъ его возвращенія, онъ ограничился немногими словами.

Они напали на слѣдъ еще въ первый вечеръ; но на другой день опять потеряли его, потому-что барыня, взявши экипажъ въ Раловѣ, оставила его въ Гульвицѣ, а потомъ шла пѣшкомъ, чтобы скрыть свой слѣдъ. Это ей такъ хорошо удалось, что имъ понадобилось двое сутокъ, чтобы опять найдти на него вчера поздно вечеромъ въ Трентовѣ. Конечно и теперь еще они не знали навѣрное, по какой дорогѣ отправилась барыня; но они еще въ полдень оставили экипажъ и лошадей у господина фонъ-Шорица изъ Шорицъ — онъ въ очень хорошихъ отношеніяхъ съ господиномъ Готтгольдомъ — и пошли пѣшкомъ, чтобы сбить съ пути господина Брандова, вслучаѣ если онъ гонится за нею. А все же таки они принуждены были отдохнуть часика два въ Трентовѣ, а сегодня прямо оттуда и пріѣхали сюда, не столько за тѣмъ, чтобы забрать справки гдѣ барыня, сколько за тѣмъ, чтобы просить невѣстку приготовить барыню, чтобы она ужь не слишкомъ испугалась.

— Ахъ, Боже мой, сказала Стина, — бѣдное, бѣдное дитя! да вѣдь она взяла съ насъ слово, что мы не выдадимъ ее.

— Стина, мы тутъ оба ровно ничего не подѣлаемъ! сказалъ Іохенъ.

Стина въ сущности никогда не сомнѣвалась въ этомъ; она даже просила небо войти въ ихъ положеніе и прислать имъ Готтгольда, пока еще не поздно. Она конечно не могла признаться въ этомъ во всеуслышаніе, но ей не хотѣлось бы также и измѣнить такъ прямо тому обѣщанію, которое она дала Цециліи; въ этомъ затруднительномъ положеніи она начала горько плакать.

Іохенъ одобрительно кивалъ головою, словно хотѣлъ показать своей Стинѣ, что она смотритъ теперь съ надлежащей точки зрѣнія; Класъ выпилъ свой стаканъ и сказалъ, вставая: — Такъ черезъ четверть часа мы опять будемъ здѣсь. Ты Стина, ты вѣдь такая умная женщина, ты ужь уладишь дѣло; а ты, Іохенъ, ступай со мною.

Іохенъ вскочилъ и бросился изъ комнаты съ такою торопливостью, что оставилъ свой стаканъ на половину недопитымъ. Стина хотѣла слить остатокъ въ бутылку, но въ разсѣянности сама выпила его. Въ глазахъ у нея помутилось. «Бѣдныя мы женщины!» сказала она.

XXIX.

Давеча, когда Стина оставила Цецилію, та сидѣла у постельки ея ребенка. Гретхенъ заснула; ея милое маленькое личико казалось бѣдной матери еще блѣднѣе, а тоненькія бѣлыя ручки нѣсколько разъ слегка вздрагивали. Что, если она серіозно заболѣетъ? если она умретъ — и весь ужасъ и всѣ сердечныя терзанія этихъ послѣднихъ часовъ вынесены напрасно?

Она прижала руки къ глазамъ. Никого, никого, кто бы могъ посовѣтовать и помочь ей! А между тѣмъ она была еще у друзей, у своей доброй, старой Стины, которая приняла ее вчера съ радостными слезами и не могла опомниться отъ счастья и скорби при этомъ неожиданномъ посѣщеніи, — у этого молодца Іохена, честное лицо котораго мелькало такъ привѣтливо въ воспоминаніяхъ веселыхъ игръ ея молодости; — какою же одинокою будетъ она чувствовать себя тамъ на чужбинѣ! Не будутъ ли смотрѣть на нее и обращаться съ ней, какъ съ искательницей приключеній? И можетъ ли она требовать инаго? Не все ли говоритъ противъ нея? Можетъ ли она разсказать всѣмъ или хотя бы только одному человѣку свою грустную исторію?

Томительное безпокойство повлекло ее съ ея мѣста въ сосѣднюю комнату къ окну. Между верхушками сосѣднихъ домовъ и бѣлыми дюнами мелькала большая полоса синяго моря, а надъ нимъ сверкающій парусъ. Это была свѣжая, яркая картина, вставленная въ раму низенькаго окошечка. Цецилія смотрѣла на нее тѣми глазами, какими она привыкла смотрѣть на природу; а потомъ она думала о томъ, что эта водная пустыня съ одинокимъ кораблемъ, несущимся по безлюдному пути въ неизвѣстную даль, была страшной, безжалостной дѣйствительностью для нея, для ея ребенка.

Голова ея опустилась на руку; она не слыхала шороха за дверями и взглянула тогда только, когда дверь раствори насъ и въ комнату вошла Стина съ робкимъ пытливымъ взоромъ, съ радостно-смущеннымъ выраженіемъ на покраснѣвшемъ отъ слезъ лицѣ, — взошла и оглянулась на кого-то, стоявшаго позади нея. Цецилія вздрогнула отъ какого-то предчувствія, у ней прилила кровь къ сердцу. Кто же могла быть эта темная фигура въ коридорѣ, какъ не тотъ, по комъ она такъ безмѣрно тосковала, чьего прибытія ждала съ такой же надеждой и любовью, съ какими вѣрующій ждетъ чуда. — И онъ былъ тутъ, потому-что любилъ ее; а все-таки, все-таки! этого не могло, этому не слѣдовало быть; и ея полуоткрытыя руки опять опустились и отвѣчали на пожатіе его рукъ только трепетомъ.

— Гдѣ Гретхенъ?

Они подошли къ постели малютки; добрая Стина уже опередила ихъ. Блѣдныя щечки раскраснѣлись, сильнѣе дрожали ручки; боязливый взоръ Цециліи говорилъ то, что она высказала дрожащими устами только въ сосѣдней комнатѣ: «Если она умретъ, я убила ее».

— Она не умретъ, возразилъ Готтгольдъ; — но и ты не рѣшайся ни на какія насильственныя мѣры; перестань бороться одна, не отвергай моей помощи, какъ ты это до сихъ поръ дѣлала.

— Для того чтобъ увлечь тебя, тебя невиноватаго въ этомъ несчастіи, въ погибель! я и такъ уже слишкомъ много это дѣлала, но продолжать это — никогда!

— Что называешь ты продолжать, Цецилія? Я люблю тебя — этимъ все сказано, этимъ оба наши существованія заключены въ одинъ и тотъ же кругъ. Что могла бы ты вынести, чего я не вынесъ бы съ тобою? да и не стало ли самое твое прошлое моимъ? не всегда ли оно было моимъ? не жило ли все это постоянно въ душѣ моей въ видѣ какого-то робкаго, неяснаго предчувствія и не набрасывало ли оно мнѣ завѣсу на самую свѣтлую жизнь? Да, Цецилія, — обдумавъ это, я долженъ сказать: Слава Богу! слава Богу, что завѣса разорвана, что жизнь лежитъ передо мною, какова она есть, хотя бы даже всевозможныя затрудненія и препятствія и грозили вполнѣ преградить намъ дорогу. Мы побѣдимъ ихъ. Если я когда либо въ этомъ сомнѣвался, то теперь уже не сомнѣваюсь, — теперь, когда ты возвращена мнѣ.

Сидя подлѣ нея, онъ наклонился къ ея уху и шепталъ едва слышно; но она понимала всякій звукъ — и всякій звукъ рѣзалъ ей по сердцу.

— Мнѣ, Цецилія, мнѣ. Ты убила бы не только себя и своего ребенка, ты убила бы и меня. Такъ котъ, если какой нибудь голосъ, который ты на вѣки должна считать святымъ, въ правдивости котораго ты никогда не должна имѣть ни малѣйшаго сомнѣнія, взывалъ къ тебѣ: живи! то ты живешь именно для меня, потому-что безъ меня, Цецилія, ты уже не можешь жить.

— Но не съ тобою! вскричала Цецилія, ломая руки. — Нѣтъ, не гляди на меня такъ вопросительно и съ такимъ упрекомъ твоими полными любви глазами, ты добрый, милый Готтгольдъ! Вѣдь я все желала бы сказать тебѣ, но не могу; быть можетъ женщинѣ, такой, которая въ полномъ смыслѣ слова была бы женщиной, мнѣ не нужно было бы говорить, — она и такъ поняла бы меня.

— Ты не любишь меня такъ, какъ должна бы любить человѣка, отъ котораго могла бы принять и приняла бы всякую жертву, потому-что для любви не существуетъ жертвъ, — для истинной любви, той, которая все терпитъ и все выноситъ; а твоя любовь не истинная!

Онъ сказалъ это безъ горечи; но онъ тяжело дышалъ, а губы его дрожали.

— Не права ли я, что даже одаренный самыми нѣжными чувствами, самый лучшій мужчина не можетъ понять насъ? возразила Цецилія, склоняясь къ Готтгольду и откидывая ему волосы съ его пылающаго лба. На ея чудныхъ губахъ, въ темныхъ глазахъ ея заиграла на минуту та полная невыразимой прелести улыбка, которая являлась иногда Готтгольду въ мечтахъ, словно околдовывала его на цѣлый день и заставляла снова и снова мечтать о себѣ. Но это продолжалось одинъ мигъ; она исчезла; прежняя глубокая задумчивость опять осѣнила каждую черту прелестнаго лица и звучала въ голосѣ.

— Истинная любовь! Смѣетъ ли женщина, пережившая то, что пережила я, даже произносить эти слова? Истинная любовь? Развѣ ты назвалъ бы ее такъ, еслибъ я…

Она вдругъ прервала рѣчь, встала, подошла къ окну, опять вернулась назадъ и сказала, остановясь со сложенными руками передъ Готтгольдомъ: — еслибы я продолжала помогать его алчности, еслибы я дольше позволяла продавать себя и своего ребенка, еслибы ты долженъ былъ отдать до послѣдней копѣйки все твое состояніе, чтобы выкупить насъ…

— Ты могла сдѣлать это и не сдѣлала! вскричалъ Готтгольдъ въ горестномъ волненіи.

— Я могла и не сдѣлала этого, возразила Цецилія; — но конечно не потому, чтобы у меня хоть на мигъ явилось сомнѣніе, что ты не задумываясь отдашь все, все; — такое сомнѣніе немыслимо въ женщинѣ, которая знаетъ, что она любима; развѣ въ подобномъ случаѣ она не пошла бы просить милостыни для любимаго ею человѣка? но — все это напрасно, Готтгольдъ! я никогда больше не произнесу этихъ словъ. О, какъ тяжко горе, которое лишено даже благодѣтельной возможности высказаться и терзаетъ душу нѣмыми муками!

Она металась но комнатѣ, ломая руки; мрачный взглядъ Готтгольда слѣдилъ за ней, когда она взадъ и впередъ проходила мимо него, и въ его сердцѣ поднялось горькое чувство. Была возможность — и она не схватилась за нее; теперь ужь поздно!

Онъ сказалъ ей это, разсказалъ почему ужь поздно; маленькій остатокъ его состоянія, — еслибы даже онъ могъ удовлетворить своими заработками тѣхъ, кто имѣетъ уже на него нрава, — для алчности этого человѣка ничто; если бы кто предложилъ ему эти ничтожные деньги, онъ бы съ презрительнымъ смѣхомъ бросилъ ихъ ему въ ноги.

Цецилія, стоя посреди комнаты и тяжело дыша, слушала его. — Бѣдный Готтгольдъ! сказала она: — для меня… лучше такъ… Теперь и искушеніе не можетъ придти ко мнѣ! все рѣшено! Да, Готтгольдъ, рѣшено; можетъ быть и у него это была минутная вспышка жадности къ деньгамъ, которую ненависть къ тебѣ — ты знаешь, какъ онъ ненавидитъ тебя, — давно заглушила. Онъ не отдастъ меня; я не избрала, не хотѣла избрать смерти, пока оставалась послѣдняя возможность спасенія — бѣгство. Пусти меня, Готтгольдъ, а то будетъ поздно и это; не удерживай меня. Ты хочешь меня снасти, а самъ только толкаешь въ руки смерти!

— Я удержу и спасу тебя, вырву тебя изъ рукъ смерти! вскричалъ Готтгольдъ, схвативъ обѣ руки Цециліи. — Я спасу тебя и твоего ребенка. Ты уморишь Гретхенъ, подвергая ее больную, лежащую въ лихорадкѣ, опасностямъ путешествія; а между тѣмъ, это путешествіе и безъ того невозможно и было бы только безполезной жестокостью, потому-что онъ и тамъ и всюду съумѣетъ отыскать тебя — если захочетъ. Тамъ онъ тебя отыщетъ точно такъ же, какъ и здѣсь, такъ что и здѣсь тебѣ нельзя оставаться. Ты нигдѣ не можешь оставаться иначе какъ подъ моей защитой; повторяю тебѣ: я съумѣю защитить тебя, Цецилія! Неужели у тебя нѣтъ нисколько вѣры въ меня, въ мое мужество, въ мою силу, въ мое благоразуміе? Я не могу сказать тебѣ всего, какъ я думаю спасти тебя; дай мнѣ дѣйствовать молча: развѣ мы, мужчины, не считаемъ нѣкоторыхъ вещей справедливыми, такъ же какъ считаете ихъ вы, женщины? Развѣ у насъ не бываетъ обстоятельствъ, гдѣ мы должны поступать такъ, какъ велитъ долгъ и честь, и гдѣ мы можемъ довѣриться только мужчинѣ? И послушай, Цецилія, если я скажу тебѣ, что я довѣрился человѣку, на котораго ты съ дѣтства смотрѣла съ глубокимъ уваженіемъ, не подозрѣвая, что, не будь этого добровольнаго уваженія, ты все равно обязана ему этимъ чувствомъ, — что этотъ человѣкъ одобряетъ мой планъ, мое рѣшеніе, и самъ сдѣлаетъ все что можетъ для того, чтобы мой планъ не оставался планомъ, чтобы рѣшеніе исполнилось, — что онъ собственными устами увѣритъ тебя во всемъ этомъ, — Цецилія, я приведу его тебѣ, этого старика, прадѣда, и когда ты, упавъ передъ нимъ на колѣна, почувствуешь на своей головѣ его руку, прошедшее, кажущееся неизмѣннымъ, несокрушимымъ какъ судьба, заколеблется и пошатнется въ твоихъ глазахъ; тогда ты можетъ быть повѣришь, что настоящее не неизмѣнно для того, кто живетъ и любитъ.

Готтгольдъ исчезъ. Цецилію обдало ужасомъ страшнаго предчувствія; она неподвижно смотрѣла на дверь, въ которую онъ ушелъ. Дверь снова отворилась; вошедшій въ нее высокій старикъ долженъ былъ наклонить голову, и такъ, съ наклоненной головой и съ опущенными глаза мы, подходилъ онъ къ ней. По ней пробѣжала дрожь: это былъ портретъ ея отца, когда, за часъ до смерти, онъ подозвалъ ее къ своей постели! а отецъ въ ту минуту былъ такъ похожъ на портретъ дѣда, что висѣлъ въ гостиной подлѣ старинныхъ стѣнныхъ часовъ, — колѣни ея задрожали — и теперь, когда онъ протянулъ къ ней руку, Цецилія невольно склонилась.

Готтгольдъ заперъ дверь. Что говорили между собой двое этихъ людей, должно было навсегда остаться тайной для уха третьяго человѣка.

XXX.

Послѣдніе лучи заходящаго солнца дрожали въ безпокойныхъ волнахъ пурпуровыми огнями, и тѣ же пурпуровые огни трепетали на колеблющихся травахъ обширной болотистой низменности, тянувшейся отъ западнаго берега до самыхъ дюнъ, — пылали на бѣлыхъ дюнахъ и обливали своимъ свѣтомъ фигуры Готтгольда и Іохена Преброва, которые, поднявшись съ восточнаго болѣе узкаго берега, только-что достигли самой высокой точки. Готтгольдъ, заслонивъ глаза рукою, уже любовался огненнымъ моремъ, а Іохенъ Пребровъ все еще возился съ телескопомъ. Наконецъ онъ нашелъ въ блестящей мѣдной трубкѣ тонкую черточку. «Вотъ оно!» сказалъ онъ, передавъ инструментъ своему спутнику, и какъ бы извиняясь, прибавилъ:

— Съ этой штукой чертовски далеко видно.

— Добрякъ ты! отвѣчалъ улыбаясь Готтгольдъ.

Іохенъ оскалилъ свои бѣлые зубы, и потомъ вдругъ оба сдѣлались по прежнему очень серіозны. Готтгольдъ такъ усердно смотрѣлъ въ зрительную трубу, будто бы въ самомъ дѣлѣ искалъ еще лодку, которая, четыре часа тому назадъ, отплыла при попутномъ вѣтрѣ и навѣрное поднялась теперь до Зюндина, если только не была ужь въ гавани; а Іохенъ былъ такъ мраченъ, словно онъ сегодня въ послѣдній разъ видѣлъ круглыя щеки своей Стины, непремѣнно хотѣвшей проводить барыню._#

Но этотъ славный человѣкъ не думалъ о себѣ. На нѣсколько-то деньковъ, а пожалуй и на нѣсколько недѣль, если будетъ крайность, онъ уже обойдется безъ своей Стины; а вѣдь ужь что за житье было ему съ нею! такое житье, что не разъ приходило ему въ голову: ужь не слишкомъ ли ему везетъ. А бѣдный-то, бѣдный господинъ Готтгольдъ! Ахъ ты, Господи, какъ смотрѣли то они другъ на дружку, когда она сходила въ лодку и они еще разъ протянули на мосту другъ другу руки, — такими большими, большими глазами, а на глазахъ-то у нихъ были крупныя прекрупныя слезы! а какъ вошла она въ лодку, то такъ прямехонько и ушла въ каюту. Стина-то, тѣмъ временемъ, принесла туда малютку, а потомъ — какъ вѣтеръ вздулъ паруса и лодка накренилась — она опять вышла на верхъ — и стояла тамъ, опершись на руку стараго барина, и махала платкомъ, и все смотрѣла такими большими глазами, хоть наврядъ ли видѣла что нибудь изъ-за слезъ!

— Ну да лодка-то такая отличная, что лучше и быть не можетъ, сказалъ Іохенъ, — а что касается моего тестя, такъ онъ радешенекъ, что ему еще находится какое нибудь дѣло; а ужь братецъ мой Класъ дьявольски ловкій малый, да и столько разъ бывалъ въ Зюндинѣ! Ужь онѣ-то устроитъ все какъ слѣдуетъ: приведетъ экипажъ къ мосту, и гдѣ Вольнофъ живетъ также, говоритъ, знаетъ; и пусть-ка кто попробуетъ затронуть стараго барина! а человѣкъ не можетъ уже сдѣлать больше того, что онъ въ силахъ сдѣлать — и если онъ сдѣлалъ что въ человѣческихъ силахъ, то онъ сдѣлалъ все возможное.

Іохенъ перевелъ духъ: онъ самъ не могъ надивиться, откуда это взялось у него сегодня столько словъ — его Стина не съумѣла бы лучше объясниться — и господинъ Готтгольдъ кивалъ головой, а ничего не говорилъ; да и чтоже было ему на это сказать? Іохенъ продолжалъ еще болѣе убѣдительнымъ тономъ: — А поэтому-то нечего вамъ такъ и горевать, господинъ Готтгольдъ! Богъ вѣсть что еще будетъ!… Вѣдь ужь когда лошадь закуситъ удила, такъ ты хоть руки себѣ оторви, ужь она помчится, — а что можетъ сдѣлать лошадь, человѣкъ и подавно можетъ.

— За мной дѣло не станетъ, Іохенъ, возразилъ Готтгольдъ; — я и не горюю больше, потому-что знаю, что отстою дѣло, хотя это и очень трудно, пока у насъ нѣтъ Шееля. Но я думаю, мы захватимъ еще молодца; по крайней мѣрѣ извѣстно, что онъ живъ, а это главное.

Іохенъ Пребровъ покачалъ круглой головой. — Проклятая это исторія — есть и будетъ, господинъ Готтгольдъ, сказалъ онъ. — Старикъ Арентъ, горицкій пастухъ, говоритъ, будто видѣлъ его недѣлю тому назадъ; — ну, знатьто его старикъ знаетъ, — онъ долго жилъ въ Далицѣ, пока его не спровадилъ оттуда Генрихъ Шеель, вѣдь Генрихъ-то только и наровитъ какъ бы кому сдѣлать зло; да вѣдь ночью всѣ кошки сѣры, и еслибъ даже… тутъ вѣдь случая-то не искать стать, ступай себѣ отсюда куда хочешь, въ море, или за море, въ Швецію, Мекленбургъ или куда въ другое мѣсто. Поэтому мудренаго нѣтъ, что онъ направилъ сюда лыжи; но что онъ еще здѣсь — нѣтъ, этого я не думаю.

Пурпуровое зарево, освѣщавшее западный горизонтъ, погасло — и когда, спустясь съ гребня дюнъ, они обратились на востокъ, море, подступивши здѣсь совсѣмъ близко, сливалось на неизмѣримое разстояніе съ окружающей его темной синевой, отъ которой бѣлый песокъ береговой каймы выдѣлялся особенно рѣзко. Къ сѣверу, въ фантастическомъ, причудливомъ безпорядкѣ тянулись цѣпи дюнъ (на самой большой возвышенности которыхъ они все еще стояли), теряясь въ сумракѣ въ необозримой дали; тутъ онѣ густо поросли дрокомъ и дикимъ овсомъ, тамъ стояли совершенно голыя, въ видѣ круглыхъ, длинныхъ сплющенныхъ холмовъ, съ острыми нависшими краями — точно какъ будто бы взбудораженное бурей море превратилось въ песокъ и застыло въ этомъ видѣ. Тамъ гдѣ западный берегъ дальше всего выдавался въ море — коротенькая эта коса слыла подъ именемъ Виссовскаго притона — возвышалась изъ-за дюнъ еще едва-едва замѣтно крыша, и Іохенъ Пребровъ указалъ телескопомъ на это мѣсто.

— Видите домъ?

— Кусочекъ его вижу.

— Это домъ Райковъ; признаюсь, не хотѣлось бы мнѣ сегодня быть въ ихъ шкурѣ.

— А что такое? спросилъ Готтгольдъ.

— Тоже вѣдь приходится дать тягу, продолжалъ Іохенъ, невольно понижая голосъ, хотя кромѣ чаекъ, носившихся внизу надъ водой, насколько можно было обнять взоромъ, не было видно ни одного живаго существа. — Собственно-то говоря, они рыбаки — и во время шведовъ имъ была еще дана привиллегія мелочной продажи нива и вина; они говорятъ, что она и теперь еще принадлежитъ имъ, потому-что наше правительство ничего не сдѣлало, для того чтобъ отмѣнить ее. Все это только такъ говорится, чтобъ былъ предлогъ, — а то какъ же сказать: зачѣмъ безпрестанно приплываютъ лодки съ людьми, которые такъ же выдаютъ себя за рыбаковъ, какъ и Ранки, и такъ же мало рыбачатъ, какъ и они. Ихъ тамъ бываетъ иногда по полдюжинѣ заразъ, говорятъ чиновники вѣдомства податныхъ сборовъ; а какъ эти наѣдутъ — сухимъ путемъ или моремъ — никого нѣтъ, всѣ разбѣжатся, кстати же и море подъ рукою; поминай ихъ, значитъ, какъ звали. Ужь они пытались сторожить тутъ на дюнахъ, и на высотахъ-то караулили цѣлые дни; не тутъ-то было: ни одной, бывало, лодки не покажется, развѣ какой нибудь невинный рыбацкій челнокъ, — а Ранки-то стоятъ себѣ да посмѣиваются, смотря какъ чиновники отправляются во свояси съ длинными носами. Но сегодня-то вечеромъ попадутся они.

— Отчего такъ сегодня вечеромъ?

— По настоящему-то мнѣ не слѣдовало бы вовсе болтать объ этомъ; ну, да съ вами — другое дѣло, да благо и они сами тутъ. Видите три паруса, что крейсируютъ тамъ на сѣверѣ? Это Велиновскія рыбачьи лодки; ну и во время же они поспѣли сюда, да и мѣсто-то выбрали хорошее! — только, замѣтьте себѣ, сидятъ тамъ не рыбаки, а чиновники вѣдомства податныхъ сборовъ, одѣтые въ рыбачьи куртки; а какъ они подойдутъ поближе, то вдругъ перемѣнятъ курсъ, и такъ прямо и будутъ держать на Виссовскій притонъ. Между тѣмъ какъ только они перемѣнятъ курсъ, съ сухаго-то пути: маршъ! маршъ! цѣлая дюжина чиновниковъ и жандармовъ. Я слышалъ все это отъ господина инспектора изъ Зюндина. Онъ ужь два дня у насъ въ Виссовѣ; мы съ нимъ старые знакомые, потому-что я часто ѣздилъ съ нимъ, — вотъ онъ все это мнѣ и сказалъ. Гляньте-ка, господинъ Готтгольдъ, гляньте, начинается!

Іохенъ съ совершенію несвойственною ему пылкостью показалъ на три судна, которыя вдругъ всѣ три разомъ повернули и направились прямо къ берегу, тогда какъ до сихъ поръ они плыли одно за другимъ, на значительномъ разстояніи другъ отъ друга. Но въ ту же самую минуту показалось изъ-за виссовскаго притона два судна, которыя должно-быть прятались тамъ, — и вскорѣ стало очевидно, что они намѣревались пробраться на сѣверъ между берегомъ и тремя ботами, въ то время какъ передній ботъ силился отрѣзать имъ дорогу. По уже теперь было сомнительно, удастся ли ему исполнить свое намѣреніе, такъ какъ онъ былъ дальше отъ того пункта, гдѣ пересѣкались дороги, а контрабандныя суда плавали ничуть не хуже его и кромѣ того вѣтеръ дулъ имъ прямо въ корму. Дѣйствительно, не дальше какъ черезъ десять минутъ, показалось маленькое сѣрое облачко, поднявшееся съ преслѣдующаго судна; за нимъ потянулось множество другихъ такихъ же облачковъ, слѣдовавшихъ другъ за другомъ все въ болѣе короткіе промежутки времени, такъ что чиновники вѣдомства податныхъ сборовъ начали отчаяваться въ успѣхѣ своей гонки, и вскорѣ прекращеніе пальбы показало, что эта гонка не удалась. Контрабандныя суда виднѣлись еще на темномъ горизонтѣ въ видѣ чорныхъ точекъ; преслѣдующій ботъ перемѣнилъ курсъ и поворотилъ въ Виссовскій притонъ, куда, тѣмъ временемъ, давно уже прибыли два другія, «вѣроятно для того, чтобы имѣть возможность констатировать, вмѣстѣ съ прибѣжавшими на берегъ жителями, что они еще разъ нашли гнѣздо пустымъ», полагалъ Готтгольдъ.

— Черти проклятые! сказалъ Іохенъ Пребровъ.

Стоя на верхушкѣ высокой дюны, они съ напряженнымъ любопытствомъ слѣдили за этимъ увлекательнымъ зрѣлищемъ; каждая фаза его была также ясна имъ, дѣтямъ взморья, какъ будто бы они находились на мѣстѣ! дѣйствія. Конечно, имъ много помогалъ въ этомъ случаѣ телескопъ; онъ переходилъ отъ одного къ другому и въ j эту минуту находился въ рукахъ Готтгольда. Готтгольдъ полагалъ, что если показанія Іохена справедливы, они должны увидать, по крайней мѣрѣ на отдаленныхъ дюнахъ, фигуры чиновниковъ вѣдомства податныхъ сборовъ — и, медленно, подвигаясь съ холма на холмъ, онъ всматривался въ лежащую передъ нимъ мѣстность, уже потонувшую въ вечернемъ сумракѣ, какъ вдругъ у него вырвалось тихое восклицаніе. Въ ту же самую секунду опустилъ онъ телескопъ и, увлекая за собою съ вершины дюны Іохена, спустился такъ, что ихъ головы скрылись за колыхавшеюся высокою осокою.

— Что такое?

— Генрихъ Шеель! я видѣлъ его какъ нельзя яснѣе, онъ стоялъ шагахъ въ тысячѣ отъ насъ, тамъ наверху дюны, спиною сюда.

— Можетъ ли это быть?

— Не знаю; но это былъ онъ. Я узналъ бы его между тысячами; да вотъ онъ!

Только человѣкъ, котораго и глядѣвшій въ телескопъ Іохенъ принялъ за Генриха Шееля, находился уже на другой дюнѣ, лежавшей нѣсколько поодаль, вправо отъ первой, ближе къ нимъ, какъ показалось Готтгольду; перемѣнивъ стоячее положеніе на лежачее, онъ притаился за дюной, точь въ точь такъ же какъ и оба товарища, и смотрѣлъ по направленію къ дому Ранке, откуда онъ пришелъ. По крайней мѣрѣ Готтгольдъ не сомнѣвался въ этомъ. Въ одну минуту все дѣло стало для него ясно какъ день. Такъ или иначе, но Генрихъ не могъ бѣжать дальше; а такъ какъ, судя по описанію Іохена, домъ Ранке ничто иное какъ притонъ для воровъ, то бѣглецъ и пріютился тамъ. А теперь его оттуда выгнало неожиданное нападеніе со стороны чиновниковъ вѣдомства податныхъ сборовъ. Вотъ онъ и бросился отъ нихъ въ дюны — и всѣ шансы были за то, что ему удастся уйти, еслибъ даже его стали преслѣдовать, такъ какъ наступающая ночь и необыкновенно холмистая мѣстность чрезвычайно способствовали его намѣреніямъ.

Іохенъ вполнѣ раздѣлялъ мнѣніе Готтгольда; но что имъ было дѣлать? Выжидать, пока все еще неподвижно лежавшій на своемъ посту Генрихъ станетъ продолжать свое бѣгство все въ томъ же направленіи, или же попробовать подкрасться къ нему, тѣмъ болѣе что онъ считалъ себя совершенно безопаснымъ съ этой стороны? То и другое было одинаково невѣрно. Теперь уже очень быстро темнѣло, разстояніе между ними и Генрихомъ все таки было значительное, скоро онъ будетъ казаться въ глазахъ ихъ не больше какъ темнымъ пятнышкомъ на свѣтломъ пескѣ, а тамъ и совсѣмъ исчезнетъ; но съ другой стороны, стоило ему только оглянуться — и если они не вполнѣ прикрыты травою, онъ конечно въ ту же секунду скатится съ дюны, гдѣ онъ лежитъ, — потомъ, чтобы нагнать его, нечего, само собою разумѣется, и думать.

Сердце у Готтгольда сильно билось, когда онъ обдумывалъ все это и шопотомъ переговаривался съ Іохеномъ. Вѣдь по всѣмъ вѣроятіямъ — его и ея судьба зависѣла отъ того, попадется ли этотъ человѣкъ въ ихъ руки.

Не дальше какъ за нѣсколько минутъ у него не было и тѣни надежды, чтобъ это могло статься; теперь ему, повидимому, готовъ помогать случай, казавшійся ему чуть не чудомъ. Тамъ онъ, этотъ человѣкъ; а тутъ онъ самъ съ своимъ вѣрнымъ Іохеномъ. Раздѣляющее ихъ разстояніе такъ незначительно, его можно пройдти въ нѣсколько минутъ, — и одинъ взглядъ, одно дуновеніе вѣтерка, чистѣйшій вздоръ могъ вырвать у него добычу, словно все это было ничто иное какъ греза, обманъ его взволнованныхъ чувствъ; стоило только ему протереть себѣ глаза, и темнаго пятна тамъ на пескѣ, которое онъ принялъ было за человѣка, какъ не бывало.

Онъ и въ самомъ дѣлѣ исчезъ. Приближались ли къ нему преслѣдователи съ той стороны, и онъ, увидавъ это, пустился бѣжать дальше, или, можетъ быть, онъ нашелъ, что опасность миновалась и можно вернуться назадъ, — но мѣсто, гдѣ онъ только-что лежалъ, было пусто. Ошибка была невозможна; не смотря на глубокіе сумерки, этотъ обрывъ дюны еще довольно ясно отдѣлялся отъ темнаго фона неба. Не появится ли онъ еще разъ, а если появится, то дальше или ближе?

Прошло нѣсколько секундъ, впродолженіи которыхъ оба товарища едва переводили духъ. Такъ и есть! вонъ онъ, но уже ближе — значительно ближе; онъ, повидимому, шелъ прямо къ нимъ, и теперь на этотъ счетъ не могло быть никакого сомнѣнія. Черезъ нѣсколько минутъ разстояніе уменьшилось наполовину; они уже едва осмѣливались подсматривать за нимъ сквозь высокую осоку, какъ ни необходимо было имъ слѣдить за движеніями этого человѣка, который могъ въ послѣднюю минуту перемѣнить направленіе. Тутъ онъ прокрался черезъ пониженіе между двумя холмами близь лежавшей цѣпи и прошелъ но глубокой замкнутой со всѣхъ сторонъ котловинѣ прямо къ той дюнѣ, за обрывомъ которой они лежали. Она была выше всѣхъ другихъ — и вѣроятно онъ намѣревался взглянуть съ нея еще разъ на всю окрестность, для удостовѣренія въ томъ что ему уже нечего опасаться ни съ какой стороны.

Они спустились фута на два, прячась какъ можно больше въ осокѣ. Черезъ нѣсколько минутъ они должны были встрѣтиться лицомъ къ липу съ Генрихомъ Шеелемъ; они явственно слышали, какъ онъ поднимался на довольно крутой откосъ и ругался на чемъ свѣтъ стоитъ, когда песокъ осыпался у него подъ ногами.

Они вскочили на ноги; въ одно мгновеніе они были уже подлѣ него. Быстрымъ, какъ молнія, движеніемъ Генрихъ выскользнулъ у Готтгольда изъ рукъ, но повернувшись направо, наткнулся прямо на Іохена. Слившись въ одну плотную массу, противники покатились внизъ прежде чѣмъ Готтгольдъ успѣлъ подбѣжать къ нимъ. Іохенъ крѣпко держалъ Шееля, но когда они въ послѣдней разъ перевернулись, Іохенъ очутился подъ Генрихомъ; помощію отчаяннаго усилія Генрихъ высвободился и, выхвативъ изъ кармана длинный складной ножъ, готовился нанести страшный ударъ, какъ вдругъ Готтгольдъ схватилъ его за поднятую руку и вырвалъ у него ножъ. Тѣмъ временемъ Іохенъ опять уже былъ наверху, а Генрихъ Шеель, въ свою очередь, лежалъ на пескѣ у подножія дюны, лицомъ внизъ. Іохенъ, придавивъ ему колѣнами плечи, намѣревался связать ему локти тонкою веревкою, которую онъ по кучерскому обыкновенію постоянно носилъ при себѣ.

— Если ты свяжешь меня, то ужь заразъ и раздави меня, проговорилъ задыхаясь Генрихь Шеель: — я не встану.

— Пусти его! сказалъ Готтгольдъ.

— Но вотъ это-то по крайней мѣрѣ мы отберемъ отъ него, сказалъ Іохенъ, вытаскивая изъ кармана почти лежащаго на землѣ Генриха пистолетъ и передавая его Готтгольду. Генрихъ Шеель всталъ опять на ноги. Страшно было смотрѣть на его обезображенное злобой лицо и его косые глаза, пристально глядѣвшіе на его противника. Вдругъ онъ, весь вздрогнувъ, отпрянулъ назадъ.

— Это вы?… вы?… вскричалъ онъ. — Что вамъ отъ меня нужно?

XXXI.

Лицо и жестъ Генриха Шееля, прерывистые звуки его грубаго голоса — выражали дикій ужасъ.

— Что съ тобою? вскричалъ Готтгольдъ, крѣпко потрясши его за плечо, такъ какъ онъ все еще стоялъ словно остолбенѣлый.

Это сильное прикосновеніе страннымъ и страшнымъ образомъ отозвалось на Генрихѣ Шеелѣ. Онъ протянулъ длинныя руки къ ночному небу, дико потрясая и съ содроганіемъ поднимая и опуская ихъ; затѣмъ бросился на колѣни, оперся лѣвою рукою о песокъ, и гь бѣшенствомъ размахнулся нѣсколько разъ правою, словно онъ хотѣлъ доконать какого-то врага, которому онъ наступилъ на горло; послѣ этого онъ опять всталъ и проговорилъ хриплымъ голосомъ.

— Что со мною? я желалъ бы, чтобъ онъ бы у меня въ рукахъ!

— Кто?

— Онъ солгалъ; онъ сказалъ, что вы умерли и они хотятъ поймать меня и что хорошо еще, если меня только посадятъ въ смирительный домъ, и неужели же я намѣренъ погубить вмѣстѣ съ собою и его, вѣдь онъ всегда былъ такимъ добрымъ для меня господиномъ, и онъ дастъ мнѣ столько, что мнѣ хватитъ на всю жизнь ламъ, за моремъ. А когда онъ пришелъ ночью къ могилѣ гунновъ, куда я спрятался, то далъ мнѣ всего на всего только пятьсотъ талеровъ; «остальное, говоритъ, я долженъ былъ дать рефендарію въ видѣ ручательства зато, что явлюсь на судъ, въ какое бы меня ни потребовали время». И все это была ложь? неправда ли, господинъ, все это была ложь?

— Все, сказалъ Готтгольдъ, — все, отъ слова до слова.

— Все, отъ слова до слова! повторилъ Генрихъ, словно онъ все еще не пришолъ въ себя. — Зачѣмъ ему было лгать? я бы и безъ того послушался, еслибъ это было нужно для него. Вѣдь я для него же все сдѣлалъ; вѣдь еслибъ мнѣ были дороги деньги — они были у меня въ рукахъ и я могъ бы дѣлать съ ними что угодно, а я отдалъ ихъ ему. Ни одного талера не утаилъ! весь пакетъ, какъ взялъ его у кассира изъ кармана, такъ и отдалъ.

— Ты сдѣлалъ это для него, сказалъ Готтгольдъ; — онъ самъ приказалъ тебѣ?

— Приказалъ? возразилъ Генрихъ, — такія вещи не приказываются! я сдѣлалъ это, потому… потому… я не знаю почему… Но онъ катался, сидя у меня на спинѣ, пока ему не подарили его пони, а потомъ вѣдь это я училъ его ѣздить верхомъ… Все-то у него отъ меня, все! и если гнѣдой выиграетъ и доставитъ ему добрый кушъ денегъ — кому будетъ онъ обязанъ этимъ, какъ не Генриху Шеелю?

Разговаривая такимъ образомъ, они шли черезъ дюны, Готтольдъ и Генрихъ впереди, а Іохенъ вслѣдъ за ними, но такъ что, въ случаѣ нужды, ему стоило сдѣлать два скачка и онъ былъ бы подлѣ нихъ. Стало очень темно, такъ темно, что они съ трудомъ могли отличить дикихъ кроликовъ, шмыгавшихъ у нихъ подъ ногами въ дикомъ овсѣ, а большая несшаяся имъ навстрѣчу сова съ испугомъ бросилась въ сторону, когда, послѣ небольшой паузы, Генрихъ съ страшнымъ ругательствомъ продолжалъ:

— Я сдѣлалъ это, потому-что зналъ, какъ ему было круто. Пять тысячь онъ долженъ былъ заплатить господину Редебасу въ полдень, а еслибъ онъ не заплатилъ ихъ, его могли не пустить на скачки. Это я зналъ — вѣдь я тамъ бывалъ не разъ и знаю не хуже любаго господина — и я зналъ также, что это будетъ ему на руку, да еще какъ! хоть онъ и не говорилъ этого, да сколько мнѣ помнится — сперва даже и не помышлялъ о тѣхъ деньгахъ, что лежали въ карманѣ у господина кассира. Но я весь день думалъ объ этомъ и высмотрѣлъ себѣ мѣстечко, еще когда мы ѣхали въ Долланъ. Оно давнымъ уже давно висѣло надъ болотомъ и его порядочно-таки размыло дождемъ, вотъ я и сказалъ самому себѣ: если они поѣдутъ назадъ сегодня вечеромъ и сдѣлать такъ, чтобъ экипажъ поднялся вгору здѣсь, то этотъ выступъ не выдержитъ и все полетитъ къ чорту; опять же это такое несчастіе, которое, въ такую бурную ночь какъ нынѣшняя, можетъ случиться съ самымъ лучшимъ кучеромъ.

— Вотъ развѣ только, что вмѣстѣ съ другими могъ по- летѣть и ты! сказалъ Готтгольдъ.

— Это какъ? еслибъ я не успѣлъ сойти во время съ козелъ? Э, господинъ! это такъ же легко сдѣлать, какъ и соскочить съ лошади, когда она понесетъ; стоитъ только замѣтить, что онъ сбирается упасть. Я спустился во время, а тамъ и пошло писать: все рухнуло, все покатилось внизъ, такой-то пошелъ кругомъ громъ и трескъ, а потомъ все стихло; сорвался еще, правда, обломокъ-другой и покатился туда же, да развѣ еще тамъ надъ болотомъ гудѣла и выла буря, — но вѣдь мнѣ-то это вовсе не въ диковинку. Все было тихо.

Я стоялъ на верху и спрашивалъ себя, какъ далеко эти господа могли скатиться. Если рухляковая масса не разсыпалась и достигши до болота, то при ея силѣ и тяжести она Богъ вѣсть какъ глубоко опустилась; но вѣдь шумъ-то какъ будто бы еще и теперь раздавался у меня въ ушахъ, должно быть рухлякъ разсыпался дорогою и въ такомъ случаѣ все могло лежать на обрывѣ. Надобно же мнѣ было наконецъ узнать, что изъ этого вышло; вотъ я поползъ внизъ.

Не легкое это было дѣло; въ темнотѣ я не могъ разглядѣть подходящихъ мѣстъ и чуть было не свалился самъ; наконецъ я спустился внизъ.

— Ну?

— Ну, тутъ я принялся бродить ощупью; мѣсяцъ чуточку выглянулъ — и я скоро нашелъ экипажъ или то, что осталось еще отъ экипажа; весь онъ какъ есть разлетѣлся въ дребезги. Тутъ же лежала и одна изъ лошадей, она сломала себѣ шею и была совершенно мертва. Какъ разъ подлѣ нея лежалъ господинъ асессоръ; онъ, однакоже, еще дышалъ, а когда я переворотилъ его на спину, онъ застоналъ и потомъ раза два вздрогнулъ. Умретъ-то онъ, подумалъ я, и безъ меня, но деньги-то я у него изъ кармана вынулъ и застегнулъ опять сюртукъ, такъ чтобъ было похоже на то, что онъ какъ упалъ, такъ и остался въ томъ же самомъ видѣ.

— А меня ты не искалъ?

— Искалъ, да ужь не нашелъ; онъ говорилъ мнѣ послѣ, что вы остались на половинѣ дороги. Притомъ мнѣ надоѣло толочься въ потемкахъ тамъ на болотѣ, да и въ тростникѣ шумѣло; а потомъ другая кляча, что вырвалась съ половиною дышла и побѣжала по болоту — она, глупая, принялась ржать… Жалость беретъ, когда этакъ какое нибудь животное, почуявъ, что ему приходитъ конецъ, ржетъ въ смертной тоскѣ! вотъ я и навострилъ лыжи и выбрался по добру по здорову на сушу.

— А тѣмъ временемъ туда подоспѣлъ и господинъ Брандовъ?

— Откуда вы это знаете? спросилъ съ удивленіемъ Генрихъ.

— Это мое собственное предположеніе.

— Нѣтъ, его еще тамъ не было, но онъ скоро пріѣхалъ — и я такъ и обмеръ, какъ увидалъ, что онъ на гнѣдомъ, — да и чего ему тутъ было нужно? Я и ему это говорилъ, и чтобъ онъ сейчасъ же изволилъ вернуться назадъ; но онъ стоялъ на своемъ: «всѣ, говоритъ, видѣли, что я уѣхалъ; что я скажу насчетъ того, гдѣ я былъ, когда все это выйдетъ наружу?» Я хотѣлъ было передать ему пакетъ, но онъ вышибъ его у меня изъ рукъ; такъ онъ и лежалъ между нами — и я сказалъ ему, что пусть же, когда такъ, онъ тутъ и остается. «Но мнѣ пожалуй», отвѣчалъ онъ, «я хлопоталъ не изъ-за денегъ». Тутъ онъ спросилъ меня, что съ вами сталось. Я коротко отвѣчалъ ему, потому-что меня брало зло. Онъ прогонялъ было меня назадъ и… и… "дѣлайте это одни, баринъ, " сказалъ я, а я не хочу больше мѣшаться въ это дѣло. Онъ принялся улещать меня, но я отказался, чисто со злости. А потомъ онъ опять сталъ трусить: что-то онъ скажетъ насчетъ того, гдѣ онъ былъ все это время? пока наконецъ я сказалъ ему: «да вѣдь подъ вами гнѣдой, отчего-же бы и вамъ, баринъ, не проѣхать по болоту? стоитъ только вамъ сдѣлать это, и вы пріѣдете въ Нейенгофъ такъ же скоро, какъ еслибъ вы отправились изъ Доллана тотчасъ же послѣ вашихъ послѣднихъ гостей, разумѣется по настоящей дорогѣ.» Это смекалъ и онъ, да духу-то у него не хватало, — хотя у него и довольно смѣлости для подобныхъ вещей, да къ тому же еще я самъ, съ недѣлю тому назадъ, проѣхалъ у него на глазахъ по болоту. Вотъ я и сказалъ ему: «въ такомъ случаѣ дѣлайте, что хотите; но мнѣ надобно идти и вызвать Пребровыхъ, иначе меня во всемъ обвинятъ.» Тутъ онъ наконецъ поѣхалъ; любо было и смотрѣть-то какъ онъ ѣхалъ — я могъ хорошо видѣть, потому-что мѣсяцъ совсѣмъ вышелъ, — вода такъ и брызгала изъ-подъ копытъ! — да, весело было и смотрѣть-то какъ онъ ѣхалъ!

Генрихъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ молча; вдругъ онъ остановился.

— А все-таки стыдно и грѣшно ему поступать такъ со мною! Пусть Богъ накажетъ меня, если я не отплачу ему! Онъ обѣщалъ мнѣ десять процентовъ со всего, что выиграетъ ему гнѣдой, и у него уже записано въ счетной книгѣ десять тысячь; легко можетъ статься что онъ выиграетъ еще столько же. А онъ знаетъ, что я готовъ отдать руку, чтобы только посмотрѣть, какъ будетъ отличаться на скачкахъ гнѣдой и какъ они будутъ показывать на меня и говорить: «это Генрихъ Шеель выдрессировалъ его, онъ смыслитъ въ этомъ больше чѣмъ всѣ англичане.» Господи, Господи! и мнѣ простить ему, что онъ держитъ меня тутъ, въ этой лачугѣ у Ранковъ вотъ уже восемь дней? а когда я пріѣхалъ въ Горицъ ночью, чтобы сѣсть на яхту, которая отправлялась въ Мекленбургъ, и долженъ былъ, по уговору, встрѣтиться съ нимъ въ горицкой еловой рощицѣ, — онъ и не заглянулъ туда. Зачѣмъ? вѣдь съ деньгами ли, безъ денегъ ли, а все же я, думалъ онъ, долженъ былъ уѣхать на другой день; но я ему отплачу, клянусь Богомъ, отплачу!

— Это обойдется тебѣ по крайней мѣрѣ такъ-же дорого, какъ и ему, возразилъ Готтгольдъ. — или ужь не воображаешь ли ты, что судъ оправдаетъ тебя потому, что ты все это дѣлалъ для твоего господина?

— Судъ! Неужели же вы отдадите меня подъ судъ? воскликнулъ Генрихъ.

— А еслибъ я такъ и сдѣлалъ, можешь ли ты упрекать меня за это?

Генрихъ остановился, но бѣжать не было никакой возможности. Тяжелая рука Іохена Преброва лежала на его плечѣ, а другой онъ еще передъ этимъ взвелъ курокъ пистолета; длинный стволъ этого оружія такъ и блестѣлъ, освѣщенный огнемъ перваго маяка, отъ котораго они были ужь очень недалеко. Если онъ доведетъ дѣло до крайности, то стоитъ только крикнуть, чтобы тотчасъ же вызвать сторожей.

— Я въ вашей власти, сударь, сказалъ онъ, — да и не совсѣмъ-то въ вашей. Ни вы, ни другой не можете заставить меня повторить на судѣ то, что я сейчасъ разсказалъ вамъ. Вѣдь я могъ наплести вамъ небылицы!

— Увертки мало помогутъ тебѣ, Генрихъ; у насъ есть доказательства, что деньги были не потеряны, а ограблены и очутились въ рукахъ вашего господина.

Онъ разсказалъ вкратцѣ содержаніе вольнофовскаго письма, присовокупивъ, что онъ только передъ этимъ узналъ отъ старика Бослафа, какъ при поискахъ на болотѣ — къ величайшему изумленію людей — они видѣли на нѣсколько сотенъ шаговъ слѣды лошади, несшейся во весь опоръ; отпирательства Генриха отъ этого и другихъ уже доказанныхъ фактовъ никого не собьетъ съ толку.

Генрихъ внимательно слушалъ.

— Мнѣ все сдается, сударь, что вы оставите судъ въ сторонѣ, сказалъ онъ, — это скверная исторія, и чѣмъ меньше будутъ объ ней говорить, тѣмъ лучше для… всѣхъ, кого она касается; но ужь если на то пошло, сударь, такъ наше-то горемычное житье и всегда было не много чѣмъ лучше собачьяго, а послѣдніе дни пришлись мнѣ и того хуже, — мнѣ посидѣть годъ-другой въ смирительномъ домѣ, или потерпѣть что иное въ родѣ этого, куда ни шло, лишь бы и онъ попался туда же.

За темнотой Готтгольдъ не могъ видѣть жестокой усмѣшки, которая при послѣднихъ словахъ искривила широкій ротъ говорившаго.

— Я могу избавить тебя отъ смирительнаго дома, если ты дашь мнѣ слово не дѣлать никакихъ попытокъ къ бѣгству и безпрекословно слушаться всѣхъ моихъ приказаній. Я не внушу тебѣ ничего несправедливаго.

— Знаю, сударь, сказалъ Генрихъ, — вотъ вамъ моя рука!

Это была желѣзная рука; но но нервному ея пожатію Готтгольдъ чувствовалъ, что человѣкъ этотъ сдержитъ обѣщанное.

— Такъ пойдемъ-же, сказалъ онъ, — а ты, Іохенъ, провели насъ къ твоему дому такой дорогой, гдѣ бы насъ но возможности никто не могъ видѣть.

XXXII.

— Бѣдный другъ мой! недоставало, чтобы еще это горе постигло насъ; это, право, ужасно! Но не слѣдуетъ унывать: Гретхенъ выздоровѣетъ и все пойдетъ хорошо.

Такъ говорила Оттилія Вольнофъ, стоя въ передней своего зюндинскаго дома съ Готтгольдомъ, съ которымъ она вышла изъ комнаты, гдѣ Цецилія и старикъ Бослафъ стерегли лихорадочный сонъ Гретхенъ.

— Все! повторила Оттилія, замѣтивъ, что глубокая печаль не сходитъ съ выразительнаго лица Готтгольда.

— Вѣдь вы сами не вѣрите этому, возразилъ онъ, сжимая руки Оттиліи; — если ребенокъ умретъ, то я боюсь, что Цецилія никогда не проститъ себѣ этого, хотя вся тяжесть вины лежитъ на томъ негодяѣ; во всякомъ случаѣ, прибавится еще одно изъ тѣхъ грустныхъ и мучительныхъ воспоминаній, которыя, по собственному же ея признанію вамъ, навсегда отдалятъ ее отъ меня.

Изъ боковой комнаты вышелъ господинъ Вольнофъ, готовый идти. Оттилія проводила друзей до двери. — Какъ жаль, что я не могу идти съ вами! сказала она.

— А это было бы не дурно, сказалъ Вольнофъ, когда друзья шли въ сумеркахъ но улицамъ, необыкновенно оживленнымъ въ этотъ день; — женщины обладаютъ тѣмъ, что въ подобныхъ положеніяхъ облегчаетъ самое трудное: неограниченной страстностью, которую мы мущины, нашими умствованіями благополучно отгоняемъ отъ себя, не пріобрѣтая взамѣнъ того величаваго спокойствія, съ какимъ удивительный старикъ встрѣтился сегодня утромъ съ Брандовымъ. Я не хотѣлъ говорить объ этомъ при женщинахъ. Брандовъ, съ быстротою соображенія, которой отъ него не отниметъ никакой врагъ, сразу заключилъ, что, рѣшась на бѣгство, Цецилія, рано ли, поздно ли, обратится сюда, если только не начнетъ съ этого. Поэтому-то онъ тотчасъ же и вернулся назадъ и сломя голову помчался сюда; онъ долженъ былъ встрѣтиться вамъ еще до Проры. Съ тѣхъ поръ онъ постоянно былъ на сторожѣ передъ моимъ и передъ вашимъ домомъ; удивляюсь упорству, съ какимъ онъ держался разъ принятаго предположенія, и тому безстыдству, съ которымъ онъ всѣмъ разсказывалъ, что жена его уѣхала въ гости на нѣсколько дней, а комедія разыгранная съ людьми кузеномъ Бослафомъ — поиски но болоту, но лѣсу — мошенническая штука, и онъ заставитъ злаго старика, ужь давнишняго своего врага, отвѣтить за это. Конечно, въ душѣ у него былъ адъ отъ страха и тревоги, потому — что его враги — а ихъ у него не мало, начиная съ господина Редебеса и фонъ ІІлюггеновъ, — были по видимому расположены усерднѣйшимъ образомъ распространять всѣ ходившіе слухи, и даже еще худшіе; въ комитетѣ для скачекъ едва было не рѣшили потребовать отъ Брандова оффиціальнаго объясненія, когда вчера вечеромъ онъ разсказывалъ въ клубѣ, что полчаса тому назадъ пріѣхала его жена и остановилась у насъ. Селльены тоже искали этой чести; но ассесоръ все еще не совсѣмъ понравился, потому онъ и предпочелъ насъ. Чтобы придать своимъ разсказамъ надлежащій вѣсъ, или не знаю ужь какой бѣсъ нахальства толкалъ его, — какъ только узналъ онъ вчера о прибытіи Цециліи, я полагаю черезъ Альму Селдьенъ, которая къ несчастію какъ нарочно была у моей жены, — сейчасъ же, говорю, позвонилъ у насъ и велѣлъ доложить о себѣ моей женѣ. Ну, Оттилія-то безъ сомнѣнія рада бы была его принять и высказать наконецъ все, что у нея такъ долго копилось на сердцѣ; но старикъ вошелъ въ комнату и попросилъ мою жену съ той важной вѣжливостью, которой мы, люди двухъ послѣднихъ поколѣній, разучились, оставить его на минуту съ Брадовымъ. U въ самомъ дѣлѣ, не прошло даже и минуты, какъ старикъ такъ же спокойно, какъ всегда, вернулся въ комнату къ дамамъ, а тотъ стремглавъ пустился но лѣстницѣ, — а Цецилія, ничего не подозрѣвавшая объ этомъ покушеніи, испугалась, отчего кто-то такъ сильно хлопнулъ дверью. Но вотъ и «Золотой левъ!» Пожалуйста, позвольте мнѣ зайдти сюда. Если мы не застанемъ его сегодня вечеромъ, надо сдѣлать такъ, чтобъ онъ не зналъ, что вы вернулись.

Вольнофъ вошелъ въ сѣни; въ отворенную дверь подъѣзда разливался яркій свѣтъ на улицу. По случаю скачекъ, которыя сегодня начались и должны были продолжаться и завтра, въ большомъ домѣ было значительное движеніе. Вольнофъ принужденъ былъ сдѣлать множество вопросовъ, прежде чѣмъ добился положительнаго отвѣта; Готтгольду пришлось порядочно подождать. Когда, прохаживаясь взадъ и впередъ, онъ нѣсколько отдалился отъ отъ дому, изъ мрака одной боковой улицы вдругъ шмыгнула мимо него женская фигура, — потомъ, осмотрѣвшись кругомъ и подойдя къ нему, тихо прошептала: «Карлъ!», поднявъ при этомъ чорный вуаль. Несмотря на слабое освѣщеніе, Готтгольдъ узналъ Альму Селдьенъ.

— Вы ошиблись, сударыня, сказалъ онъ.

Альма тоже узнала его; она была такъ увѣрена, что тутъ не можетъ быть ошибки; отъ страха она едва не лишилась сознанія, но это продолжалось одна минуту. — Хорошо что это не кто нибудь другой, сказала она, тяжело воздохнувъ. Готтгольдъ не отвѣчалъ; она продолжала: — я уже не разъ просила его сказать вамъ это; все равно: когда нибудь вы должны же были бы узнать, а для васъ такое открытіе конечно могло быть только очень пріятно, — но онъ все не хотѣлъ.

— И у него были на то хорошія причины.

— Какія причины? Умоляю васъ, скажите мнѣ все!

— Въ другой разъ и въ другомъ мѣстѣ; теперь и время и мѣсто не совсѣмъ удобны для этого.

Вольнофъ вышелъ изъ дому.

— Такъ до другаго раза! шепнула Альма, опуская вуаль и изчезая въ темной улицѣ, откуда она вышмыгнула.

— Кто это? спросилъ Вольнофъ.

— Кого только не потопитъ этотъ человѣкъ въ грязи! воскликнулъ Готтгольдъ.

— Гдѣ намъ давно уже слѣдовало бы искать-его, если бы мы хотѣли найти его, возразилъ Вольнофъ. — Это была госпожа Селльенъ, не правда ли? Вы не выдаете никакой тайны: это было тайной только для насъ; здѣсь воробьи съ крышъ кричатъ объ этомъ. Въ концѣ концовъ, дѣло становится легче, чѣмъ мы думали; во всякомъ случаѣ это необыкновенное счастье, что вы поймали Генриха Шееля. Лишь бы въ послѣднюю минуту не заговорило у молодца его прежнее чувство преданности!

— Не думаю, Брандовъ слишкомъ сильно оскорбилъ это чувство; онъ поступилъ такъ безсовѣстно съ нимъ, своимъ подчиненнымъ, — что это именно до глубины души потрясло и возмутило грубаго, но но своему все-таки честнаго человѣка. Нѣтъ, напротивъ: чего я боюсь — это того, что нашъ образъ дѣйствій относительно Брандова не удовлетворитъ его — и онъ захочетъ отмстить по своему.

— Чтожь, развѣ онъ не правъ до извѣстной степени? живо возразилъ Вольнофъ, — развѣ мы не отнимаемъ жертвы у висѣлицы? и если мы оправдываемъ себя тѣмъ, что есть преступленія не подходящія ни подъ одну статью уголовныхъ законовъ, которыя, между тѣмъ, хуже убійства и грабежа, — то развѣ Генрихъ Шеель не можетъ примѣнить всего этого къ себѣ и желать, чтобы претерпѣнное имъ вѣроломство не осталось безъ наказанія? Простите меня, мой другъ, за мое нелогическое упорство! я вѣдь понимаю, что участь не одного хорошаго человѣка зависитъ отъ таинственности, съ какой мы приступаемъ къ дѣлу. Тутъ это будетъ нѣчто въ родѣ верховнаго тайнаго судилища или Божьяго суда, вмѣсто обыкновеннаго гласнаго суда. Но вотъ и клубъ. А не охотно оставляю васъ одного, но я чувствую, какъ и вы, что вамъ надо биться въ этомъ дѣлѣ безъ секундантовъ.

Готтгольдъ ходилъ взадъ и впередъ но ярко освѣщеннымъ сѣнямъ. Изъ залы, куда лакей въ галунахъ понесъ его карточку, раздавался шумъ, смѣхъ и звонъ стакановъ; въ конторѣ еще сидѣлъ надъ своими книгами и усердно писалъ конторщикъ; въ гардеробѣ была порядочная суета: то надо было принимать вещи вновь приходящихъ, то выдавать ихъ тѣмъ, кто уходилъ.

Лакей опять появился: господинъ Брандовъ проситъ извиненія, но онъ именно теперь очень занятъ; нельзя ли отложить до завтра?

— Чего нельзя ли отложить? спросилъ Густавъ Плюггенъ, вышедшій вслѣдъ за лакеемъ изъ столовой и здоровавшійся съ Готтгольдомъ съ своей обычной шумной живостью, еще усиленною хмѣлемъ. — Что? Брандовъ очень занятъ? пустяки! Занятъ? сидитъ себѣ за бутылкой Канарскаго да записываетъ пари, одно крупнѣе другаго, въ свою проклятую книжку. Всѣ точно съ ума сошли, не смотря на то что Редебасъ и Отто и я не мало отговаривали ихъ: послѣ того, что мы видѣли въ Долланѣ, я все считаю возможнымъ. Будетъ то же самое что съ Герри Гарри въ Дерби пять лѣтъ тому назадъ. Былъ въ Англіи? Восхитительная земля: женщины, лошади, овцы — прелесть! Старая моя острота, которая вѣчно остается новой. Что бишь я хотѣлъ сказать: говорить съ Брандовымъ? да отчего ты не войдешь? Доставь мнѣ удовольствіе ввести стараго школьнаго товарища. Знаменитый художникъ! гмъ! вчера у президента слышалъ отъ принца Ироры, который познакомился съ тобой въ Римѣ — и въ восхищеніи что ты въ Зюндинѣ. Чортъ знаетъ что такое, просто должно быть, великолѣпіе! Говорилъ даже, что отыщетъ тебя; удивительно! Завтра также на скачкахъ? A propos, есть билетъ? Трибуна. А? Ножалуста, безъ церемоній! видишь, у меня еще полдюжины; сдѣлай мнѣ удовольствіе! Ботъ сюда!

Слуга давно уже взялся за ручку дверей. Въ столовой собралось чрезвычайно большое общество — члены клуба и ихъ гости, между которыми было особенно много гарнизонныхъ офицеровъ. Сидѣли за разными столами и пили шампанское; было весело, даже шумно. Никто не обращалъ вниманія на вошедшаго, въ томъ числѣ и Брандовъ. Онъ повидимому только-что всталъ изъ-за стола и въ настоящую минуту стоялъ въ глубинѣ комнаты, среди группы, откуда со всѣхъ сторонъ обращались къ нему съ предложеніями, тогда какъ онъ, поднявъ вверхъ свою карманную книжку, кричалъ: "Не всѣ вдругъ, не всѣ вдругъ, если ужь вамъ непремѣнно угодно сдѣлать меня Крезомъ! Трутверъ, полтораста! Это мѣсто я назначаю для куммеровыхъ двухъ сотъ! Какъ, баронъ, на пистоли^[3]? Плохое предвѣщаніе. Дальше! Плюггенъ? И ты тоже, Брутъ? Что такое? Какой-то господинъ — опять! я очень занятъ! скажи этому господину…

Брандовъ вдругъ замолкъ; онъ только теперь замѣтилъ Готтгольда, стоявшаго до сихъ поръ позади него.

— Я подожду, пока ты кончишь тутъ.

— Тебѣ слишкомъ долго придется ждать,

— Мнѣ некуда торопиться.

Готтгольдъ, вѣжливо и холодно поклонившись, вышелъ изъ кружка. Брандовъ страшно поблѣднѣлъ; мрачно и пристально смотрѣлъ онъ въ книгу для занесенія пари, и карандашъ дрожалъ у него въ рукѣ. Что бы такое могло значить упорство, съ какимъ преслѣдовалъ его этотъ человѣкъ! Ужь не отбрить ли ему его передъ всей честной компаніей? Но вѣдь изъ этого можетъ выйти скандалъ, а именно сегодня вечеромъ скандалъ-то можетъ быть опасенъ.

— Ну что же Брандовъ! мнѣ некогда ждать! вскричалъ одинъ голосъ.

— Когда же вы, наконецъ, сведете счетъ? сказалъ другой.

— Ваша правда, господа, мнѣ именно остается только счесть, сказалъ Брандовъ, закрывая книгу; — потерпите немножко; дѣло идетъ, повидимому, объ очень важномъ для меня извѣстіи. Я сію же минуту возвращусь къ вамъ. Извините, пожалуйста.

— Дѣйствительно, мнѣ нужно сообщить тебѣ довольно важное извѣстіе и, лучше всего, безъ свидѣтелей. Поэтому я, ради твоей же выгоды, прошу тебя похлопотать, чтобъ намъ никто не мѣшалъ.

— Подумалъ ли ты также и о томъ, что теперь скорѣе я имѣю право обращаться къ тебѣ съ требованіями, чѣмъ ты ко мнѣ?

— По моему мнѣнію, я все обдумалъ, — чего ты никакъ не можешь сказать о себѣ.

Они стояли нѣсколько поодаль отъ другихъ, тихо разговаривая и смотря другъ другу въ глаза.

— Кто это такой? спросилъ одинъ изъ господъ, украсившій собственноручной подписью карманную книжку Брандова.

— Безподобный малый! вскричалъ Густавъ фонъ Плюггенъ. — Мой бывшій товарищъ по школѣ, знаменитый живописецъ; вчера у президента цѣлый вечеръ только и говорили что объ немъ. Протеже князя Проры! чудо а не малый! И я тоже закажу ему свой портретъ. Въ Англіи у всѣхъ знатныхъ людей есть такіе портреты, со всѣми любимыми лошадьми, собаками и остальнымъ прочимъ семействомъ. Былъ ты въ Англіи. Куммеровъ? восхитительная земля! Женщины, лошади, овцы — прелесть.

XXXIII.

Они молча прошли сѣни и молча вошли въ одну изъ комнатъ, куда члены клуба могли удаляться для частныхъ переговоровъ. Но одному мановенію Брандова, слуга отворилъ ее имъ. Большая люстра, висѣвшая надъ покрытымъ зеленымъ бархатомъ столомъ, разливала свѣтъ по всей комнатѣ; къ столу было придвинуто два бархатныхъ кресла.

— Я думаю, что тутъ намъ рѣшительно никто не помѣшаетъ, сказалъ Готтгольдъ.

— А я — что комедія не долго продлится; ты видѣлъ, я былъ очень занятъ.

Брандовъ, какъ бы съ нетерпѣніемъ, отодвинулъ отъ стола одно кресло и бросился въ него; только это была вовсе не случайность, что лицо его оставалось совершенно въ тѣни, тогда какъ свѣтъ падалъ прямо на лицо Готтгольда.

— Очень занятъ, повторилъ Брандовъ, барабаня пальцами но спинкѣ стула, — такъ занятъ, что долженъ былъ отложить свои счеты съ тобой или, лучше сказать, съ вами — до завтра. И если, паче чаянія, ты такъ безстыденъ, что собираешься застращать меня, розыгравъ роль зачинщика, то говорю тебѣ: берегись! Берегитесь! Вы знаете меня только вполовину; моему терпѣнію есть конецъ, и какъ бы я охотно ни избѣгалъ скандала, — а въ настоящее время, признаюсь откровенно, мнѣ очень хотѣлось бы избѣжать его, — но если вы меня вынудите и дѣло безъ того не обойдется — я готовъ… готовъ каждую минуту!

Брандовъ проговорилъ все это громкимъ, угрожающимъ тономъ; но его намѣреніе, очевидно, не удалось. Готтгольдовы глаза остановились на немъ — съ такимъ презрѣніемъ, какъ показалось ему, — онъ не могъ вынести этого взгляда и вдругъ перервалъ рѣчь, испугавшись во глубинѣ души, когда Готтгольдъ спокойно развернулъ письмо, которое онъ еще передъ этимъ вынулъ изъ кармана.

— Не прочтешь ли ты это письмо, прежде чѣмъ продолжать дальше?

У Брандова не хватило духу сказать: нѣтъ.

— Отъ благороднаго Вольнофа, какъ мнѣ кажется, ко мнѣ объ тебѣ?

— Отъ Вольнофа — это такъ, только ко мнѣ объ тебѣ.

— Обо мнѣ, это смѣшно, да къ тому же еще письмото порядочно длинно.

Онъ притворно зѣвнулъ, протягивая руку къ листкамъ, но едва онъ заглянулъ въ нихъ и прочелъ первыя строчки, какъ съ бѣшенствомъ подпрыгнулъ на мѣстѣ и, швырнувъ письмо на столъ, закричалъ:

— Это подло! это требуетъ крови! Я ничего больше не хочу видѣть, ничего больше не хочу слышать! Я не желаю быть жертвою пошлой интриги. Мы поговоримъ, сударь, поговоримъ!

Онъ безпомощно метался по комнатѣ, Готтгольдъ продолжалъ сидѣть по прежнему.

— Я даю тебѣ минуту, въ продолженіи которой ты долженъ рѣшить: прочтешь ли ты это письмо или мнѣ придется отнести его къ графу Царрептину, прежде чѣмъ приступить къ дальнѣйшимъ мѣрамъ.

Брандовъ опять бросился въ кресло, схватилъ письмо и началъ читать его, съ видомъ человѣка, который хочетъ какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ докучливаго просителя. На губахъ у него играла презрительная улыбка. — Я ошибся, бормоталъ онъ, какъ бы разговаривая самимъ собою, — это просто смѣшно, вполнѣ смѣшно.

Но его губы поблѣднѣли; улыбка превратилась въ гримасу, а его руки дрожали все сильнѣе да сильнѣе. Сначала онъ читалъ чрезвычайно быстро, по чѣмъ дальше онъ подвигался, тѣмъ дальше останавливался на каждомъ отдѣльномъ предложеніи и даже словѣ. Иное онъ, повидимому, обдумывалъ въ два, въ три пріема, — и очевидно давно уже. прекратилъ чтеніе, когда невидимому оно все еще продолжалось. Наконецъ изъ глубины его взволнованной души вырвалось рѣшеніе.

— Ты хотѣлъ передать это письмо нашему предсѣдателю, сказалъ онъ, тщательно складывая листки, — я не имѣю ничего противъ этого; бери! но съ однимъ условіемъ…

Онъ опять отвелъ руку, которою онъ подавалъ Готтгольду письмо.

— Съ условіемъ, чтобъ напередъ я снялъ копію съ этого драгоцѣннаго документа; это будетъ отличной подкладкой къ тому иску за клевету, который я заведу противъ благороднаго автора этого жалкаго произведенія и его высоконравственнаго корреспондента. Въ отношеніи такого человѣка, какъ ты, который рѣшается обвинять, на основаніи такихъ смѣшныхъ предположеній, своего друга въ самыхъ тяжкихъ преступленіяхъ, — это будетъ не болѣе, какъ должное.

— Совершенно справедливо, возразилъ Готтгольдъ, — ты можешь удержать и оригиналъ. Письмо должно было ознакомить тебя съ нѣкоторыми вещами, которыя мнѣ противно было передавать тебѣ изустно, — слѣдовательно оно сдѣлало свое дѣло.

— И этотъ интересный разговоръ конченъ, сказалъ Брандовъ, вставая, — то есть на сегодня; завтра мы поговоримъ больше, только тогда дѣло приметъ совсѣмъ другой видъ. То, въ чемъ я обвиняю тебя, не нелѣпыя выдумки, вродѣ знаменитой исторіи съ ассигнаціей, или нелѣпой фантазіи, вродѣ ужаснаго убійства Генриха — эту сказку, со всѣми ея страшными подробностями, вы конечно распустите на слѣдующей же ярмаркѣ, — нѣтъ, это факты, положительные факты, — великолѣпный комментарій къ пѣснѣ о превосходномъ человѣкѣ, который не съумѣлъ сдѣлать лучшаго употребленія изъ оказаннаго ему гостепріимства, какъ — сдѣлавъ то, что ты сдѣлалъ. До завтра же, когда такъ!

Брандовъ съ жестомъ, который долженъ былъ выражать презрѣніе, подошелъ къ двери; Готтгольдъ заступилъ ему дорогу.

— Ты конечно потерпишь еще нѣсколько, если я тебѣ скажу, что тутъ дѣло идетъ о твоей судьбѣ, о твоей будущности.

— О моей судьбѣ, о моей будущности? Ты съ ума сошелъ?

— Рѣши самъ. Вчера вечеромъ я поймалъ Генриха Шееля въ Виссовѣ, гдѣ онъ скрывался; а теперь онъ у меня въ квартирѣ подъ карауломъ обоихъ братьевъ IIребровыхъ.

Брандовъ зашатался, словно пораженный пулею, и схватившись за спинку стула, смотрѣлъ на Готтгольда широко-раскрытыми глазами.

— Генрихъ Шеель! пролепеталъ онъ.

— А ты воображалъ, что онъ навѣки исчезъ со сцены, несмотря на то что у тебя не хватило разсчету или пожалуй щедрости, чтобы вознаградить какъ слѣдуетъ своего пособника въ преступленіи. Теперь я долженъ сторожить его, не для того чтобъ не допустить его убѣжать, — онъ объ этомъ и не думаетъ; онъ готовъ вынести какое угодно наказаніе, лишь бы не ушелъ отъ кары тотъ, для кого онъ сдѣлалъ то, что было сдѣлано имъ; — я держу его подъ карауломъ просто для того, чтобъ онъ не приступилъ къ этому наказанію самъ со свойственною ему суровостію и жестокостію.

Брандовъ опустился въ кресло; его наглая отвага, его удивительная находчивость, повидимому, совершенно его оставили, онъ казался десятью годами старѣе; вдругъ онъ опять вскочилъ.

— Вотъ что! вскричалъ онъ, — и этимъ-то ты думаешь согнуть меня въ бараній рогъ! Если этотъ мошенникъ, Генрихъ, допустилъ поймать себя, тѣмъ хуже для него. Какимъ образомъ онъ можетъ повредить мнѣ? Надѣюсь, мнѣ повѣрятъ не меньше, чѣмъ какому нибудь бездѣльнику-холопу, который очевидно подкупленъ моимъ врагомъ! Кто не знаетъ за собою вины, тотъ не прибѣгаетъ къ подкупамъ; или ужь не думаете ли вы въ самомъ дѣлѣ, что кто нибудь повѣритъ тому, чтобы я допустилъ убѣжать парня-то, еслибъ подозрѣніе могло коснуться меня хоть съ какой нибудь стороны, не заставивъ его такъ или иначе молчать? Рѣшите это между собою и дѣлайте что хотите, — честный человѣкъ, какъ я, смѣется надъ вашими угрозами.

Онъ опять пошелъ къ двери, но чѣмъ ближе подходилъ онъ къ ней, тѣмъ медленнѣе становились его шаги; вдругъ онъ повернулся и пошелъ прямо къ Готтгольду.

— Будетъ намъ играть комедію, Готтгольдъ! станемъ говорить какъ разсудительные люди: скажи мнѣ свои условія..

— Прежде всего сознайся во всемъ томъ, въ чемъ обвиняетъ тебя вольнофово письмо. Ты знаешь, про что я говорю.

— Не совсѣмъ. Это признаніе требуется только для тебя?

— Если ты покоришься прочимъ условіямъ, да.

— Хорошо; ну, я сдѣлалъ то, что мнѣ приписываютъ. Чтожь изъ этого?

— Что изъ этого выйдетъ — дѣло понятное. Дочь уважаемой фамиліи не можетъ быть женою преступника, и мужъ ея не долженъ сидѣть въ смирительномъ домѣ. Это значитъ: ты согласишься безпрекословно на все, что мы — то есть господинъ Богислафъ ВенГофъ, Вольнофъ и я — предпишемъ тебѣ насчетъ развода.

— А дочь моя?

— Отвѣчай самъ себѣ на этотъ вопросъ.

— Я люблю этого ребенка.

— Ты лжешь, Брандовъ; и еслибъ даже это было возможно, такъ же какъ оно невозможно, то все же ты потерялъ навѣки право оставить ее у себя и даже находиться съ ней въ какихъ бы то ни было сношеніяхъ.. Я надѣюсь, она забудетъ, что ты ея отецъ.

— А все таки я останусь навсегда ея отцомъ. Это безъ всякаго сомнѣнія необыкновенно отрадное сознаніе будетъ моимъ свадебнымъ подаркомъ тебѣ; или паче чаянія, вы не желаете блистательно привести къ концу это столь блистательно начатое дѣло?

— Рѣчь идетъ о твоей судьбѣ, а не о моей.

— Однакоже твоя судьба, повидимому, въ довольно близкой связи съ моей. Или ужь не хочешь ли ты увѣрить меня, что все это ты сдѣлалъ изъ человѣколюбія? Дудки, любезный другъ! кажется, мы знаемъ другъ друга песо вчерашняго дня — и наши дореги пересѣкаются теперь не въ первый разъ. Я заступалъ дорогу тебѣ, а ты мнѣ, еще передъ школьными скамьями, на мѣстѣ игръ, въ танцклассахъ, вездѣ; я вышибъ тебя изъ сѣдла и сдѣлалъ тебѣ подарокъ на память, чтобъ ты могъ вспоминать объ этомъ на всю свою жизнь. Ну да, ты въ своемъ нравѣ — это отъигрышная партія. Одинъ невѣрный ходъ съ моей стороны — и я проигралъ ее; я слишкомъ старый игрокъ, чтобы не приноровиться къ моему положенію. Но игра еще не кончена; мы еще разъ встрѣтимся, а послѣдній смѣхъ лучше перваго.

Глаза Брандова метали молніи смертельной ненависти, въ то время какъ онъ быстрыми шагами ходилъ взадъ и впередъ но комнатѣ мимо Готтгольда. Онъ поминутно закусывалъ себѣ острыми зубами блѣдныя губы; онъ дергалъ и теребилъ концы своихъ длинныхъ бѣлокурыхъ бакенбартъ, когда, остановившись передъ Готтгольдомъ, сказалъ ему:

— Еще одинъ вопросъ: не мнѣ ли придется справлять и приданое?

— Не знаю, что ты хочешь этимъ сказать; знаю только, что мы намѣрены предоставить тебя твоей судьбѣ, коль скоро ты исполнишь — по крайней мѣрѣ для виду — свои обязанности, и возвратишь покражу. Тебѣ представляется завтра шансъ, ты можешь разомъ получить нужныя средства. Это деньги игрока, но это не касается насъ.

— А если я не выиграю?

— Въ такомъ случаѣ, ты возьмешься за трудъ. Долланъ отданъ тебѣ въ аренду еще на пять лѣтъ. Ты можешь, если захочешь — а ты долженъ будешь хотѣть — уплатить десять тысячъ меньше чѣмъ въ половину этого времени; я дамъ тебѣ ихъ взаймы — это почти все, что мнѣ осталось отъ моего состоянія. Во всякомъ случаѣ, пакетъ будетъ найденъ завтра вечеромъ въ долланской пустоши, а послѣ завтра будетъ лежать въ кассѣ попечительнаго совѣта.

— Какъ вы о себѣ хлопочете!

— Но тебѣ. Еслибъ мы выгнали тебя изъ отечества, какъ ты того заслуживаешь — потому-что ты недостоинъ, чтобы твои соотечественники называли тебя господиномъ, — ты, по всему вѣроятію, погибъ бы въ самое короткое. время. Я не хочу этого, не хочу ради твоего ребенка.

Брандовъ хотѣлъ разразиться презрительнымъ смѣхомъ, но послѣднія слова Готтгольда и тонъ, какимъ онъ произнесъ ихъ, зажали ему ротъ.

— Ты говорилъ передъ этимъ, будто ты любишь своего ребенка; это ложь, Брандовъ: еслибъ ты хоть немножко любилъ его, то ради уже одного его не рѣшился бы на преступленіе. Ты никогда не любилъ никого, кромѣ самого себя; это была пошлая, суетная, эгоистическая любовь, гдѣ не было и слѣда уваженія къ святому и высокому, которымъ покланяются въ себѣ и въ другихъ даже менѣе развитыя личности. Тѣмъ не менѣе — впрочемъ, хотя я отъ души вѣрю этому, но вѣдь я человѣкъ и могу заблуждаться, — можетъ быть, тебя все же тронетъ, если ты услышишь, что твой ребенокъ болѣнъ, очень болѣнъ, — и мы можетъ быть, продлимъ его милую молодую жизнь лишь на нѣсколько дней. Ужасно, что мнѣ приходится сказать тебѣ это, но я не моту облегчить тебѣ той тяжести, которую ты взялъ на свою совѣсть: если Гретхенъ умретъ, то убилъ ее ты.

— Я? пролепеталъ Брандовъ, — я?

— Да, ты, невыносимо терзавшій ея мать, возразилъ Готтгольдъ, обращаясь къ Брандову. — Ужь не думалъ ли ты, что ударъ, направленный на мать, не затронетъ ребенка? что ядъ, который ты подливалъ, капля за каплею, въ чашу ея жизни, не отравитъ и его? Ты не могъ такъ думать, потому-что весь твой планъ былъ основанъ именно на этой любви матери къ ребенку и ребенка къ матери; ты считалъ союзъ этихъ двухъ сердецъ настолько крѣпкимъ, чтобы основать на немъ все это гнусное сплетеніе лжи и обмана, измѣны и насилія. Повторяю: если ребенокъ умретъ — ты убилъ его. Вникни въ это, бездушный человѣкъ, если можешь. Это до такой степени ужасно, что всѣ твои остальные поступки блѣднѣютъ передъ этимъ; это такъ страшно, что должно заставить тебя остановиться.

Готтгольдъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, потомъ снова остановился передъ своимъ противникомъ, который сидѣлъ молча, подперевъ голову обѣими руками.

— Брандовъ! говорятъ, что когда, пораженный твоимъ клинкомъ, я лежалъ передъ тобой на землѣ, ты еще разъ ударилъ меня. Я рѣшительно не хотѣлъ вѣрить этому, и теперь мнѣ трудно этому вѣрить. Какъ бы то ни было, я не могу нанести смертельнаго удара человѣку, который безпомощно лежитъ передо мной на землѣ, кто бы онъ ни былъ и что бы онъ ни дѣлалъ; но и подать руку недостойному я также не могу, — развѣ-что онъ протянетъ ко мнѣ свою, прося помощи. Подумай объ этомъ, Брандовъ! можетъ быть эта минута наступитъ раньше, чѣмъ ты думаешь.

Готтгольдъ вышелъ изъ комнаты; Брандовъ все сидѣлъ въ толъ же самомъ положеніи, углубленный въ самого себя, неподвижно устремивъ глаза на коверъ. На его блѣдномъ лицѣ блуждала презрительная улыбка. — Отличная проповѣдь, пробормоталъ онъ, — чрезвычайно назидательно! Это у него наслѣдственный даръ отъ отца, — поповичъ, извѣстное дѣло! А я сижу тутъ и позволяю усовѣщевать себя жалкому болтуну, проклятому лицемѣру, и не швырну ему все, что онъ говорилъ, назадъ въ его ханжескую рожу! Тьфу!

Онъ вскочилъ съ мѣста и заходилъ но комнатѣ.

— О глупость, безконечная глупость! Она полюбила этого пачкуна-живописишку не съ сегодняшняго и не со вчерашняго дня, она всегда любила его; она никогда не могла простить, что снизошла до меня, надменная принцесса! Вѣдь я зналъ это съ перваго же дня! И долженъ былъ спокойно проглотить это, дѣлать видъ будто ничего не замѣчаю? довольствоваться крошками, которыя мнѣ бросали? Чтожь я былъ… дуракъ? Никто не сдѣлалъ бы этого на моемъ мѣстѣ! а я сдѣлалъ только то, что сдѣлалъ бы на моемъ мѣстѣ всякій! такъ поступаютъ тысячи, да еще у нихъ нѣтъ и моего оправданія. Альма ужь давно бы убѣжала отъ своего дуралея-мужа, еслибъ я захотѣлъ этого, еслибъ постоянно не отговаривалъ ее! А ужь какъ бы это было имъ на руку! вѣдь и всѣ-то ихъ бѣдствія сводятся на то, зачѣмъ я не облегчаю имъ дѣла. Ну, вотъ, кажется я имъ теперь довольно облегчилъ его! Дуракъ я! болванъ! Какъ бы я могъ потѣшиться надъ ними, какъ бы я потѣшился, не замѣшайся тутъ проклятыхъ денегъ! Они бросили мнѣ на дорогу камень, о который я споткнулся, и я же дѣлай имъ угожденіе, а они торжествуютъ себѣ да и только!

Онъ бросался изъ угла въ уголъ, какъ пойманный хищный звѣрь.

— Но еще посмотримъ. Я чуть было не распустилъ нюни передъ сантиментальной болтовней, какъ будто бы все это было сущей правдой; точно она не воспитала ребенка такъ, чтобъ онъ ненавидѣлъ меня! точно въ немъ есть хоть одна черта моя — и онъ не могъ быть точно такъ же его ребенкомъ, да это вѣроятно и было бы такъ, будь онъ ужь тогда благороднымъ другомъ дома, какого онъ корчитъ изъ себя теперь. Я позволилъ согнуть себя въ бараній рогъ, какъ какой нибудь глупый мальчишка. Это случилось слишкомъ внезапно; я не былъ приготовленъ къ этому. Да и что Генрихъ Шеель отыскался — скверная штука. Кому бы пришло это въ голову, послѣ того какъ этотъ дуракъ отвлекъ всѣ подозрѣнія на себя, да еще въ добавокъ, послѣ того какъ я его такъ настращалъ! Поплатится же онъ за это, попадись только онъ мнѣ въ руки, мошенникъ! Я покажу ему! ему и этой пустомелѣ-поповичу, и тому старому плуту, и проклятому жиду, и ей… ей…

Онъ подошелъ къ большому простѣночному зеркалу.

— Я былъ для нея не довольно хорошъ, такъ ли? Другія въ этомъ отношеніи инаго мнѣнія. Вотъ въ чемъ дѣло: я слишкомъ дешево продалъ себя. Такой молодецъ, какъ я, могъ бы заявить совсѣмъ другія требованія, хоть я въ настоящую минуту ничуть не красивѣе, чѣмъ былъ вчера вечермъ Донъ-Жуанъ, когда за нимъ пришелъ чортъ. Но это такъ кажется отъ зеленаго стекла и жалкаго освѣщенія.

Стукъ въ дверь прервалъ его мрачныя размышленія. Пришелъ лакей спросить, скоро ли господинъ Брандовъ вернется въ столовую.

— Сейчасъ! сказалъ Брандовъ.

Онъ бросилъ еще взглядъ въ зеркало. — Однако, въ самомъ дѣлѣ, на мнѣ лица нѣтъ. Все равно! или даже лучше! Они подумаютъ, что я боюсь за завтрашній день, и тѣмъ скорѣе пойдутъ на приманку, глупцы! а завтра у меня будетъ въ карманѣ мои тридцать или сорокъ тысячь — остальное все пустяки.

XXXIV.

Ясное сентябрское утро свѣтло надъ старымъ ганзейскимъ городомъ, на извилистыхъ улицахъ котораго царствовала сегодня необыкновенная тишина, — такая тишина, что служанки, праздно стоя въ открытыхъ дверяхъ, могли безпрепятственно жаловаться другъ другу черезъ улицу на свою горькую долю. Въ самомъ дѣлѣ, не обидно ли, на второй день — самый главный день, когда всѣ на свѣтѣ, даже маленькій мальчикъ, что учится шить башмаки у башмачника Банка, и тотъ ушелъ, — оставаться сторожить домъ? А ужь экипажъ кучера Копна шестой разъ пріѣхалъ порожнимъ, и стоитъ теперь на углу у аптеки; но барышни вѣчно такъ долго наряжаются и никогда-то не готовы. Грѣшно это и стыдно, какъ подумаешь, что иныя порядочныя дѣвушки, которыя не заставили бы экипажъ дожидаться, даже и пѣшкомъ-то не смѣютъ туда сбѣгать. Но когда кошки нѣтъ дома, мыши прыгаютъ по столамъ и скамьямъ.

Веселыя дѣвушки, приближаясь другъ къ другу все ближе да ближе, схватились за руки и принялись кружиться но мостовой, то уходя отъ солнца въ тѣнь, бросаемую домами, то изъ тѣни на солнечный свѣтъ, — но вдругъ съ визгомъ вырвались другъ отъ дружки, и каждая полетѣла къ своей двери, когда изъ большаго тихаго сосѣдняго дома вышелъ неизвѣстный господинъ.

Готтгольдъ съ Цециліей и старикомъ Бослафомъ всю ночь провелъ у кроватки Гретхенъ, а добрая Стина то приходила, то уходила. Нѣсколько разъ они думали, что уже наступаетъ послѣдняя минута; но маленькая хрипящая грудка, которую Цецилія прижимала къ своей груди, опять собиралась съ силами, и Цецилія снова опускала свое сокровище на подушку, которая едва ли была бѣлѣе нѣжнаго блѣднаго личика. Послѣ полуночи лихорадка немножко утихла; докторъ, пришедшій рано утромъ, сказалъ, что опасность, къ сожалѣнію, еще не прошла, но что онъ надѣется на нѣсколько спокойныхъ часовъ, — и убѣдительно просилъ воспользоваться этимъ промежуткомъ и запастись новыми силами, въ которыхъ всѣ они такъ нуждались.

Онъ взглянулъ при этихъ словахъ на старика Бослафа. Старикъ Бослафъ привѣтливо улыбнулся и сказалъ, чтобы господинъ докторъ не безпокоился объ немъ; онъ привыкъ къ ночнымъ дежурствамъ, и скоро у него будетъ вдоволь времени выспаться. Но Цецилія, нѣжно заботясь о старикѣ, котораго она иначе не называла какъ отцомъ, настояла на томъ, чтобь онъ легъ. И Готтгольда она также прогнала. Она останется дежурить съ Оттиліей до полудня; если состояніе Гретхенъ ухудшится, ему тотчасъ же дадутъ знать.

И вотъ онъ шелъ но тихой улицѣ къ себѣ домой и видѣлъ дѣвушекъ, со смѣхомъ танцовавшихъ на тихой улицѣ, видѣлъ солнечный свѣтъ, такъ привѣтливо игравшій на старинномъ фронтонѣ, и стаю голубей, весело кружившихся подъ ярко-голубымъ небомъ. Какъ онъ прекрасевъ — этотъ свѣтлый міръ! какъ чистъ и живителенъ мягкій теплый воздухъ, который онъ вдыхалъ въ себя полной грудью! какъ легко онъ шелъ, не смотря на безсонную ночь! какъ сильно билась жизнь въ его жилахъ, не смотря на все прошлое! А все-таки побѣдитъ тьма и смерть? Если ребенокъ умретъ — Готтгольдъ остановился въ ужасѣ — ему такъ живо представилась темная маленькая могилка. Но вѣдь это только мрачная игра его фантазіи! Гретхенъ вѣдь еще жива; она выздоровѣетъ, вѣдь нѣжное созданьице пережило эту страшную ночь, — и онъ смѣло могъ сказать себѣ, что онъ а не кто иной возвратилъ ее къ жизни. И такъ, она должна жить для него, должна своими маленькими нѣжными ручками положить послѣдній камень къ зданію его счастья. До сихъ поръ все удавалось же ему сверхъ ожиданія! Даже случай вступился за него! Смѣлъ ли онъ, нѣсколько дней тому назадъ, имѣть хоть малѣйшую надежду, что его противникъ такъ скоро, такъ вполнѣ будетъ въ его рукахъ, и онъ будетъ въ состояніи сказать: «это должно быть такъ и вотъ такимъ-то образомъ», и все это безъ шуму, даже никто посторонній и не знаетъ ничего! Сегодня вечеромъ несчастный долженъ вернуться въ Долланъ и тамъ будто бы найти украденныя деньги, а завтра черезъ Вольнофа передать ихъ въ кассу юргенскаго попечительнаго совѣта; сегодня же вечеромъ отчалить въ Англію пароходъ, который увезетъ его сообщника, добровольно объявившаго, что тутъ ему не житье, и онъ не чаетъ какъ бы поскорѣе уѣхать бы въ Америку, особенно если господа такъ щедро его наградятъ, какъ обѣщались, а ужь насчетъ этого-то онъ спокоенъ, онъ знаетъ, что они сдержатъ обѣщаніе. Слѣдовательно, не далѣе какъ черезъ сутки все будетъ устроено и улажено для фундамента, на которомъ потомъ можно строить дальше.

Тяжелые поспѣшные шаги, недалеко отъ его дома, стремившіеся по пустой улицѣ ему на встрѣчу, заставили Готтгольда поднять голову.

— Что случилось, Іохенъ?

— Онъ убѣжалъ, отвѣчалъ Іохенъ, едва переводя духъ, — и я сію же минуту бросился къ вамъ.

— Когда?

— Да ужъ будетъ съ часъ, или около того. Онъ сказалъ, что усталъ и хочетъ немножко соснуть, а Классъ и я пошли къ фрау Мюллеръ; она звала насъ завтракать. Ну, исполинъ Готтгольдъ, сидимъ мы себѣ преспокойно, подаетъ она намъ свѣжую итальянскую колбасу, намъ и въ голову не приходитъ ничего дурнаго, а онъ-то между тѣмъ прыгъ изъ втораго этажа въ садъ; садъ-то вѣдь прилегаетъ къ городской стѣнѣ, ворота не заперты — право мы не виноваты! Когда человѣкъ не можетъ смотрѣть на васъ прямо, какъ тутъ узнать, что у него въ башкѣ сидитъ такая затѣя?

— Часъ тому назадъ, ты говоришь?

Іохенъ кивнулъ головой.

— Гдѣ Классъ?

— Онъ пошелъ въ гавань; почемъ знать, тотъ пожалуй гуда то именно и направилъ лыжи — поразвѣдать какъ и что.

Готтгольдъ покачалъ головой. — Этого никакъ не можетъ быть; онъ знаетъ, что ужь все условлено.

— Что намъ дѣлать, господинъ Готтгольдъ?

— Бѣги къ господину Вольнофу, разскажи ему что случилось И что я отправился на скалки, а потомъ приходи туда ко мнѣ какъ можно скорѣе.

Іохенъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него: — А вѣдь и вправду, господинъ Готтгольдъ, чуть ли-ка да онъ не тамъ; вчера вечеромъ у него только и было рѣчи что о скачкахъ.

Готтгольдъ пошелъ было, но Іохенъ опять нагналъ его.

— Вѣдь вы не сердитесь на меня, господинъ Готтгольдъ? и на брата Класса!

— Ахъ, вы добрые ребята!

Іохенъ былъ чрезвычайно растроганъ и безъ сомнѣнія намѣревался сказать еще что нибудь; но Готтгольдъ пожалъ его грубую честную руку и поспѣшно пошелъ по улицѣ къ городскимъ воротамъ, за которыми не въ далекомъ разстояніи отъ города находилось мѣсто для скачекъ.

Онъ зналъ дорогу только по разсказамъ, но сегодня въ ней никакъ нельзя было ошибиться. Чѣмъ ближе подходилъ онъ къ воротамъ, тѣмъ многочисленнѣе становилась публика, стремившаяся по одному и тому же направленію. Улица предмѣстья, черезъ которую надо было проходить была разукрашена но праздничному. Скромные дачные домики, наполовину прятавшіеся въ зеленыхъ садахъ, были сегодня убраны вѣнками и коврами; тамъ и сямъ изъ-за тѣнистыхъ деревьевъ, черезъ запыленную живую изгородь, смотрѣли на идущій по припеку народъ — какой нибудь старый господинъ, садовникъ или нянька съ ребенкомъ на рукахъ. Кто жалѣлъ, а кто и радовался. Но временамъ на улицѣ гремѣлъ одинъ изъ тѣхъ длинныхъ голштинскихъ экипажей, которые снабжены четырьмя или шестью сидѣньями, расположенными одно позади другаго; если онъ ѣхалъ но направленію къ городу, то былъ пустъ, если же изъ него — то биткомъ набитъ пассажирами; — между этими счастливцами и съ ногъ до головы запыленными пѣшеходами нерѣдко шла перестрѣлка мѣстными остротами.

Готтгольдъ уже опередилъ много пѣшеходовъ и все еще такъ же быстро и неутомимо шелъ впередъ. Конечно, трудно было надѣяться, чтобъ онъ или Іохенъ могли отыскать въ такой толпѣ Генриха Шееля, тѣмъ болѣе что Генрихъ видимо не желалъ этого; но что имъ слѣдовало искать его именно на скачкахъ — въ этомъ Готтгольдъ не сомнѣвался ни минуты. Онъ шелъ теперь по слѣдамъ бѣглеца — и чѣмъ яснѣе онъ представлялъ себѣ всѣ тѣ плохія послѣдствія, какими грозило ему это бѣгство, тѣмъ тяжелѣе становилось у него на сердцѣ. Если Генрихъ убѣжалъ, для того чтобъ не возвращаться, чтобъ дѣйствовать на свободѣ но своему усмотрѣнію — и Брандовъ во время узнаетъ это, онъ возьметъ назадъ всѣ свои уступки; придется вновь бороться, и притомъ съ такимъ противникомъ, котораго ужь нельзя больше захватить въ расплохъ. Если Генрихъ Шеель ищетъ только случая отмстить за себя, то при грубой эпергіи этого человѣка жизнь Брандова виситъ теперь на волоскѣ; даже допустивъ, что Брандовъ изъ тѣхъ людей, которые съумѣютъ постоять за себя, — и въ такомъ случаѣ все то, чего повидимому ему удалось добиться, становится сомнительнымъ, въ особенности же та тайна, которая скрывала до сихъ поръ отъ нагло-любопытнаго свѣта печальную судьбу обожаемой женщины.

Все быстрѣе и быстрѣе шелъ Готтгольдъ, надѣясь вскорѣ достигнуть цѣли, но напрасно поворачивалъ онъ изъ одной улицы съ тянувшимися по бокамъ стѣнами въ другую, — предмѣстью повидимому не было конца. До скачекъ еще полчаса пути, отвѣчали ему на его вопросъ.

Его обогналъ легкій, открытый экипажъ, запряженный двумя удивительными лошадьми, и пронесся мимо него. Ему показалось, что лицо изящнаго, молодаго человѣка, сидѣвшаго въ этомъ экипажѣ, знакомо ему. Юноша обернулся къ нему и вслѣдъ за этимъ хлопнулъ палочкой по плечу кучера, экипажъ остановился; молодой человѣкъ спрыгнулъ наземь и быстрыми шагами пошелъ назадъ къ Готтгольду, махая рукой и еще издали крича ему: «наконецъ-то я васъ встрѣтилъ!»

Минуту спустя Готтгольдъ уже сидѣлъ подлѣ молодаго князя Прора; лошади опять помчались — и опять замелькали направо и налѣво запыленные пѣшеходы, живыя изгороди, сады, виллы и амбары.

— Вы не повѣрите, какъ я радъ! говорилъ князь, еще разъ пожимая Готтгольду руку; — или, лучше сказать, вы тогда только вполнѣ представите себѣ это, когда я скажу вамъ, что я собственно для васъ-то и пріѣхалъ сюда изъ Берлина, гдѣ у меня происходили чрезвычайно важныя совѣщанія съ Шинкелемъ насчетъ моего загороднаго замка.

Объ вашемъ отъѣздѣ изъ Рима мнѣ писалъ графъ Ингенгеймъ, а о вашемъ пребываніи въ нашихъ мѣстахъ меня увѣдомили изъ Проры; вотъ я и направился сюда, чтобы повидать васъ, поговорить съ вами, уговорить васъ, завладѣть вами, — словомъ: вы должны расписать мнѣ al fresco мой загородный замокъ. Я хочу этого, и если, какъ я полагаю, это еще не можетъ помѣшать вамъ отказаться, то я прибавлю: самъ Шипкель хочетъ этого, и вы навѣрное согласитесь.

Онъ хочетъ васъ, именно васъ. «Я не знаю никого, съ кѣмъ бы, по моему убѣжденію, я могъ такъ сойтись», сказалъ онъ и просто пришелъ въ восторгъ, когда я объявилъ ему, что я имѣю честь быть лично знакомымъ съ вами и провелъ съ вами чудную зиму въ Римѣ. Ахъ, Римъ, божественный Римъ! но вы, великій чародѣй, опять должны вызвать мнѣ его, на стѣнахъ моего сѣвернаго замка; въ столовой у меня будутъ только римскіе или, по крайней мѣрѣ, итальянскіе ландшафты, полные свѣта и радости, словомъ такіе, какими они являются въ вашихъ чудныхъ картинахъ. Что же касается до отечественныхъ ландшафтовъ, которые мы назначаемъ для оружейной залы, то тутъ вы властны дѣлать что вамъ угодно. Они должны быть вполнѣ предоставлены вамъ и, вопреки датскому принцу, вы можете тутъ дать полную волю меланхоліи. Но прежде всего вы должны изъявить свое согласіе — хотите?

Пылкій молодой человѣкъ протянулъ руку, и но его прекрасному, привлекательному лицу пробѣжала какая-то тѣнь, когда Готтгольдъ медлилъ отвѣтомъ. Съ какимъ удовольствіемъ, съ какою радостью согласился бы онъ на это прекрасное, почетное и выгодное предложеніе, сулившее ему все, чего только могло желать сердце художника!… но теперь, въ настоящее время…

— Вы не хотите? спросилъ печально молодой князь.

— Хочу, разумѣется хочу, возразилъ глубоко взволнованный Готтгольдъ, пожимая протянутую руку, — но могу ли — это еще вопросъ для самого меня; и въ эту минуту я не могу утвердительно отвѣчать на него. Извините, ваша свѣтлость, если я говорю загадками, но бываютъ такіе часы, такая пора, когда мы не слушаемся самихъ себя, когда мы стоимъ словно околдованные какою-то судьбою, не будучи въ силахъ ни ускорить, ни задержать ея хода, и намъ остается только выжидать ея рѣшенія, прежде чѣмъ мы освободимся настолько, чтобы рѣшиться самимъ.

— Я конечно не вполнѣ понимаю васъ, возразилъ князь, — но сколько я могъ понять, надъ вами тяготѣетъ что-то — и притомъ далеко не пустое; съ вами случилось какое нибудь большое несчастіе или же вы опасаетесь этого несчастія. Это такъ близко касается того вопроса, который я намѣренъ сдѣлать вамъ, что вы конечно простите мнѣ его: не можетъ ли кто нибудь помочь вамъ и не могу ли я взять этого на себя?

— Благодарю васъ, ваша свѣтлость; но я долженъ бороться одинъ.

— Въ такомъ случаѣ я не стану настаивать- на своемъ предложеніи; но, помните, я во всякое время готовъ служить вамъ.

Тѣмъ временемъ они выѣхали изъ двойнаго ряда домовъ; невдалекѣ отъ нихъ тянутся необозримый лугъ, гдѣ было устроено мѣсто для скачекъ съ его высокими эстрадами, цѣлымъ городкомъ давокъ и палатокъ, длиннымъ рядомъ съѣхавшихся экипажей и темной толпой зрителей. Мимо нихъ вихремъ пронесся отрядъ всадниковъ; одинъ изъ этихъ господъ не безъ труда сдержалъ свою лошадь и подъѣхалъ къ рогаткѣ.

— Какъ, Плюггенъ, вы не участвуете въ скачкахъ? вскричалъ князь.

— Сію минуту заплатилъ неустойку, ваша свѣтлость, сію минуту! Слишкомъ убѣжденъ, что и сегодня дѣло пойдетъ точь въ точь такъ же, какъ четыре года передъ этимъ въ Дерби, — ахъ, Готтгольдъ, hon jour, hon jour! Твой другъ Брандовъ блистательно ведетъ нынче свои дѣла, чертовски-блистательно!

— Значитъ ужь началось? Не опоздалъ ли я?

— Избави Боже, Готтгольдъ; то есть они черезъ десять минутъ будутъ здѣсь. Хотѣлъ было ѣхать къ предпослѣдней преградѣ; всѣ тамъ — ждутъ не дождутся! Точь въ точь такъ же, какъ и въ Дерби за четыре года передъ этимъ, когда Гарри-Герри и Робинъ Гудъ изъ Друри-Лена….

— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же вы тутъ мѣшкаете, Плюггенъ? ri revoir, до сегодняшняго вечера. Впередъ!

Густавъ Плюггенъ, скорчивъ кислую мину, раскланялся, повернулъ свою лошадь и помчался къ своимъ товарищамъ.

— Такъ вы, стало быть, знакомы съ этимъ Брандовымъ? сказалъ князь. — Душевно жалѣю этого человѣка; у него, если не ошибаюсь, были всѣ данныя для превосходнаго кавалерійскаго генерала: свѣтлая голова, зоркій глазъ, удивительная изворотливость и ко всему этому личная храбрость, доходящая до безумія; но при скромной мѣщанской обстановкѣ изъ него вышло то, что называется mauvais sujet. А все таки это низко, что, желая уронить его, прирѣзали къ мѣсту для скачекъ полосу болотистой земли. Я слышалъ, что это было сдѣлано для того только, чтобъ дать другимъ лошадямъ хоть какой нибудь шансъ на успѣхъ, такъ какъ всѣ вообще того мнѣнія, что такая тяжелая лошадь, какъ Гнѣдой, не можетъ проѣхать болота.

— Онъ проѣдетъ ваша свѣтлость, сказалъ Готтгольдъ, — вы можете держать пари на милліонъ.

— Давно ли Саулъ попалъ въ пророки? вскричалъ смѣясь князь Прора. — Давно ли мы стали такими знатоками въ horse-flesh? Въ такомъ случаѣ вы должны остаться со мною и объяснить мнѣ сущность дѣла, чтобъ я, отъявленный дилеттантъ въ этихъ благородныхъ искуствахъ, не попался въ просакъ.

— Я убѣжденъ, что ваша свѣтлость…

— Вы хотите отъ меня отдѣлаться, понимаю. Ну чтожъ! я доволенъ уже и тѣмъ, что увидѣлся и поговорилъ съ вами. Я пробуду еще три дня въ Зюндинѣ а потомъ недѣлю въ Прорѣ, гдѣ вы непремѣнно должны пріѣхать ко мнѣ въ гости, — даже изъ такомъ случаѣ, если вы не напишете ни одной черточки для моего загороднаго замка, но я не хочу огорчать себя заранѣе этимъ предположеніемъ. Перейдемъ къ другому. Вы конечно пойдете со мною наверхъ. Сверху лучше видно, и вы должны по крайней мѣрѣ позволить мнѣ доставить вамъ хорошее мѣсто.

Экипажъ остановился. Князь соскочилъ наземь и началъ, не дожидаясь отвѣта Готтгольда, всходить но лѣстницѣ. Готтгольдъ долженъ былъ, волею — неволею, слѣдовать за своимъ обязательнымъ другомъ, какъ тотъ этого ждалъ; наверху онъ ужь легко найдетъ случай откланяться безъ невѣжливости.

Лѣстницы и эстрады были набиты биткомъ, но толпа быстро разступилась, чтобы пропустить князя, котораго вообще любили, къ передней скамьѣ, гдѣ было два пустыхъ мѣста, назначавшихся собственно для него и его спутника. — А право, вы отлично дѣлаете, что не отстаете отъ меня, сказалъ князь, оглянувшись на Готтгольда и засмѣявшись, — вы видите, что здѣсь точь въ точь такъ же, какъ у Зевса, «все роздано»^[4]. По Готтгольду уже ничего больше не оставалось, какъ воспользоваться даннымъ ему позволеніемъ. Узенькая улица, открывшаяся для князя между двумя рядами сидѣній, уже сомкнулась; а сзади стало какъ будто бы еще тѣснѣе: всѣмъ хотѣлось взглянуть поближе на князя, и вскорѣ Готтгольдъ очутился среди блестящаго собранія пожилыхъ и молодыхъ дамъ изъ мѣстной аристократіи, въ самыхъ щегольскихъ костюмахъ, старыхъ дворянъ съ сѣдыми головами, украшенныхъ звѣздами сановниковъ гражданскаго вѣдомства и высшихъ военныхъ чиновъ. Бсе улыбалось, все преклонялось передъ молодымъ княземъ, который самъ раскланивался на всѣ стороны, принимая съ улыбкою оказываемыя ему почести.

— Ваша свѣтлость пожаловали какъ разъ въ пору, сейчасъ покажутся вонъ изъ-за того ряда холмовъ первые всадники; могу ли я предложить вашей свѣтлости мою зрительную трубу? вскричалъ старый графъ Грибенъ своимъ рѣзкимъ голосомъ.

— Благодарю, благодарю, мнѣ бы не хотѣлось лишать васъ этой вещи; она нужнѣе вамъ, чѣмъ мнѣ. А что цѣль, по прежнему, здѣсь передъ трибунами?

— Разумѣется, ваша свѣтлость; вотъ они, ѣдутъ!

Князь взялъ у стараго аристократа на минуту зрительную трубу; на эстрадѣ все взволновалось и зашумѣло: — ѣдутъ, ѣдутъ! — пожалуйста, сидите на своемъ мѣстѣ! — послышалось со всѣхъ сторонъ, и всѣ глаза, вооруженные, устремились на длинный рядъ холмовъ, про которые говорилъ князю графъ Грибенъ. На немъ дѣйствительно виднѣлись три подвижныя пятнышка; они, съ удивительною для такого значительнаго разстоянія быстротою, одновременно спускались внизъ и уже опять изчезли въ углубленіи между, двумя рядами холмовъ, когда на томъ же самомъ мѣстѣ опять показались четыре или пять подвижныхъ пятнышекъ, чтобы точно такъ же спуститься съ холма и изчезнуть въ углубленіи. Но участіе публики сосредоточивалось исключительно на первыхъ трехъ пятнышкахъ. Судя по промежутку времени между появленіемъ этихъ трехъ пятнышекъ и слѣдующихъ четырехъ — объ отставшихъ нечего уже было и говорить; можно было съ увѣренностью заключить, что побѣдитель могъ выйти только изъ нихъ, и хотя только помощію самой лучшей зрительной трубы можно было видѣть, что что эти три подвижныя пятнышка — несшіеся во весь опоръ всадники, но двухъ изъ нихъ уже положительно называли по имени; насчетъ третьяго всадника колебались. Одни говорили, что это баронъ Куммеровъ на Генгистѣ, тогда какъ другіе держали пари за Ревекку графа Царентина, управляемую младшимъ барономъ Брезеномъ.

— Но двое-то другихъ, ваша свѣтлость, двое-то другихъ: мой Куртъ и Карлъ Брандовъ! кричалъ, вспыхнувъ отъ волненія и размахивая руками, старый графъ Грибенъ такъ громко, что это разнеслось по всей эстрадѣ.

— Графъ Грибенъ! Карлъ Брандовъ! бѣглымъ огнемъ летали эти имена изъ устъ въ уста по всей эстрадѣ, съ эстрады по лѣстницѣ перебѣгали внизу между волнующеюся толпою, гдѣ всѣ стояли на цыпочкахъ съ вытянутыми шеями. Графъ Грибенъ! Карлъ Брандовъ на гнѣдомъ!

Карлъ Брандовъ! при этомъ имени Готтгольда бросило въ дрожь. Оно, словно заклятіе злаго чародѣя, опустошило его жизнь; съ нимъ, съ самыхъ юныхъ лѣтъ, связывалось для него столько дурныхъ воспоминаній, и всегда, раньше ли, позже ли, да и въ настоящее время, оно отождествлялось въ его глазахъ съ понятіемъ о всемъ, что возстаетъ и бунтуетъ во глубинѣ человѣческаго сердца противъ боговъ свѣта. И вотъ, это имя несется къ нему со всѣхъ устъ: Карлъ Брандовъ! Карлъ Брандовъ!… — какъ будто бы это было имя человѣка, разливающаго счастье и довольство уже однимъ своимъ присутствіемъ; и прелестные глаза сіяли, и аристократическія ручки уже нетерпѣливо махали обшитыми кружевомъ платочками въ знакъ привѣтствія побѣдителю. Цѣлый народъ, затаивъ дыханіе, нетерпѣливо ждалъ этого человѣка. И не правъ ли ужь онъ полно въ отношеніи одинокаго мечтателя, когда для достиженія своей блестящей цѣли: денегъ, почета и благоволенія женщинъ, онъ не пожалѣлъ никого, ничего? Можно ли требовать отъ него, чтобъ онъ свернулъ съ своего пути изъ уваженія къ какому нибудь нравственному принципу, когда его не остановило никакое препятствіе? И если побѣда не дешево дается, то можно ли ставитъ ему въ вину, что онъ не отнесся къ чужому благосостоянію и горю, или даже и жизни, съ тѣмъ уваженіемъ, какого мы требуемъ и въ правѣ требовать отъ спокойнаго гражданина, — когда онъ не подорожилъ своею собственною жизнію!

Ботъ какія странныя мысли мелькали въ головѣ І'оттгольда, въ то время, какъ его взоры, точно такъ же какъ взоры всѣхъ присутствовавшихъ, были устремлены на то мѣсто, гдѣ, по мнѣнію находившихся по близости Готтгольда знатоковъ, должны были появиться всадники. По вотъ и они — теперь и невооруженный глазъ могъ отличить ихъ — и восклицанія: «графъ Грибенъ! Карлъ Брандовъ!» опять послышались. На этихъ двухъ всадникахъ и сосредоточилось всеобщее вниманіе; они появились одновременно, тогда какъ третій всадникъ уже настолько отсталъ, что показался цѣлыми тридцатью секундами позже. На него нечего ужь было и разсчитывать. Лошади бѣжали такъ неистово -быстро, что нельзя было наверстать ни одной потерянной секунды, а тутъ тридцать — да это просто вѣчность! Дѣло шло уже только о гнѣдомъ и Бесси. они съ первый же минуты обратили на себя вниманіе и за нихъ до послѣдней минуты держали пари на громадныя суммы. Кто изъ нихъ побѣдитъ: гнѣдой или Бесси? Никто не дерзалъ рѣшить этого; никто уже не предлагалъ и не принималъ пари; едва осмѣливались говорить, шевелиться, до такой степени были у всѣхъ напряжены нервы. Ни на одинъ волосокъ не клонилось коромысло вѣсовъ на ту или другую сторону! Если Бесси, какъ всѣ вообще утверждали, была проворнѣе гнѣдаго, за то всѣмъ извѣстное искуство Брандова въ верховой ѣздѣ могло выравнять эту разницу; обѣ разомъ — съ эстрады извивающуюся линію дороги можно было видѣть такъ же явственно какъ линію на какой нибудь ландкартѣ — перепрыгнули лошади черезъ третью (считая отъ послѣдней) преграду, черезъ вторую, черезъ предпослѣднюю; оба разомъ побѣдили всадники послѣднее препятствіе — стѣну въ шесть футовъ вышиною. Въ волнующейся толпѣ раздались клики удивленія. А тамъ опять наступила мертвая тишина. Скоро все должно было рѣшиться. За послѣдней преградой слѣдовала полоса совершенно гладкаго грунта, а затѣмъ участокъ болотистой земли въ нѣсколько десятинъ, вокругъ котораго были разставлены шесты съ флагами. Если гнѣдой не обгонитъ значительнымъ образомъ Бесси на гладкомъ грунтѣ, онъ пропалъ, потому-что Бесси — это было извѣстно — легка какъ коза, ей ничего не значитъ пробѣжать по болоту, тогда какъ гнѣдой или завязнетъ или долженъ будетъ сдѣлать крюкъ, и ужь этотъ-то крюкъ не обойдется ему даромъ, хотя бы онъ и обогналъ ее на гладкомъ грунтѣ.

Но гнѣдой ни на одинъ футъ, ни на одинъ дюймъ не обогналъ Бесси. Первую половину пути обѣ лошади неслись рядомъ, затѣмъ опередила Бесси — на половину лошадинаго туловища, на цѣлое лошадиное туловище, на два, на три, на полдюжины лошадиныхъ туловищей. — Тѣ, кто держалъ пари за гнѣдаго, перемѣнились въ лицѣ. Но и за Бесси тоже держали пари и притомъ на гораздо болѣе значительныя суммы; счастливцы бросали торжествующіе взгляды. Говоритъ было нѣкогда. Бесси уже достигла края болота; видно было, какъ ея всадникъ повернулся на сѣдлѣ, чтобъ измѣрить разстояніе между нимъ и его соперникомъ, и вслѣдъ за этимъ помчался влѣво но краю болота. — «Молодецъ! молодецъ!» кричалъ старый графъ Грибенъ, — «тамъ будетъ подальше, ваша свѣтлость, но за то грунтъ крѣпче, а времени то у него довольно. Гнѣдому уже не нагнать его, ура!» — кричалъ въ восторгѣ старикъ, махая своей шляпой. «Ура! Ура!» гремѣла подвижная толпа, забывая свои восторги по поводу гнѣдаго, — «Бесси побѣждаетъ, гнѣдой проигрываетъ! Ура!»

Мигомъ все смолкло, точно молнія ударила въ землю передъ зрителями. Брандовъ поспѣлъ къ тому мѣсту, съ котораго, за двѣ секунды предъ тѣмъ, графъ Грибенъ, обезпеченный отсталостью противника, хотѣлъ обогнуть трясину. Мощнымъ скачкомъ Гнѣдой очутился на болотѣ, ни на волосъ не сбившись съ прямаго пути, и понесся но наиболѣе топкой, но за то и кратчайшей части его, съ каждымъ мгновеніемъ невидимому все шибче и шибче, между тѣмъ какъ всадникъ не прибѣгалъ ни къ хлысту, ни къ шпорамъ, словно мчался онъ но ровному лугу, — вотъ онъ махнулъ рукой своему сопернику, обогнавъ его, при чемъ вода свѣтлымъ ключемъ забила изъ подъ копытъ.

Вотъ онъ достигъ уже окраины болота по сю сторону и скачетъ по широкой прямой дорогѣ — ужь не бѣшеной прытью, а курцъ-галопомъ, словно смѣясь надъ противникомъ, который, но достиженіи Брандовымъ твердаго грунта, отчаявшись въ побѣдѣ, своротилъ съ дороги.

И снова раздалось: «ура, Гнѣдой! ура, Брандовъ!». Зрители махали шляпами, шапками, — и бурные клики разростаясь, слились въ оглушительно громовый гулъ, когда побѣдитель, проѣхавъ трибуны, миновалъ и цѣль тѣмъ же курцъ-галопомъ. Все поднялось на цыпочки, мужчины кричали ура, дамы махали платками — и всѣ тѣснились но широкой лѣстницѣ внизъ на площадку, чтобы поближе взглянуть на побѣдителя и на дивную лошадь, когда онъ, но обычаю, вернется — и еще разъ, но уже шагомъ проѣдетъ мимо трибунъ туда, гдѣ сѣдлаютъ коней.

— Тутъ ужь никакое право не поможетъ — одна сила беретъ верхъ, говорилъ князь, увлекаемый вмѣстѣ съ Готтгольдомъ волною сплотившейся толпы внизъ но лѣстницѣ, — сила энтузіазма, который придаетъ духъ и слабымъ. Посмотрите, какъ геройски пробивается въ давкѣ вонъ та нѣжная дамочка. Не жена ли это Брандова? Я бы предложилъ ей руку.

Синій вуаль дамы отпахнулся въ лицо Готтгольду — и онъ узналъ Альму Селльевъ. Она не видала его, хотя стояла какъ разъ возлѣ него. Съ горделивой улыбкой, придававшей странную прелесть мелкимъ чертамъ изнуреннаго личика, радостно сверкая голубыми, обычно томными и усталыми глазами, ничего не замѣчая вокругъ, она такъ и впилась взоромъ, такъ и уставилась навстрѣчу возлюбленному, который даже безъ шляпы виднѣлся головою выше волнующейся толпы. Вотъ показались алыя плечи, скрылись, и выглянули снова; вотъ кивнула дивная голова коня, а вотъ и весь всадникъ въ ало-красномъ рейтфракѣ. Стоявшіе шпалерами въ первыхъ рядахъ, узнавъ князя, потѣснились всторону; пара двѣ изъ стоявшихъ позади господъ и дамъ, въ томъ числѣ Альма Селльенъ, вытолкнуты были впередъ, и ряды снова сомкнулись передъ Готтгольдомъ, который охотно отступилъ. Брандовъ, со шляпой въ рукѣ, кланяясь на обѣ стороны и болтая съ двумя шедшими возлѣ друзьями, уже поровнялся съ ними, какъ вдругъ увидалъ кпязя и подъ руку съ нимъ Альму Селльенъ. Улыбка удивленія мелькнула по лицу его. Салютуя, онъ круто повернулъ гнѣдаго и низко наклонился къ шеѣ скакуна. Кровный конь храпѣлъ, грызъ удила, безпокойно рылъ копытомъ и косилъ большими, искрящимися глазами въ толпу. Вдругъ, чего-то испугавшись, онъ далъ скачокъ всторону, и когда всадникъ хотѣлъ его принудить вернуться, стрѣлою взвился на дыбы. «Назадъ!» крикнулъ князь въ толпу, которая тѣснясь со всѣхъ сторонъ, сплотилась точно клубокъ. Но стоявшіе позади, которымъ не грозила опасность, не трогались съ мѣста. «Назадъ! Назадъ!» еще разъ воскликнулъ князь, среди женскаго визга. «Прыгайте наземь Брандовъ!» кричали мужчины. Но Брандовъ казалось утратилъ свое прославленное искуство въ верховой ѣздѣ. Нѣкоторые впослѣдствіи говорили, что его съ самаго начала оглушилъ тяжелый ударъ въ лобъ закинувшимся конскимъ затылкомъ. Пока онъ безуспѣшно и непонятно-безтолковымъ образомъ боролся съ лошадью, глаза его были дико устремлены на одного изъ простонародья, который — богъ вѣсть какъ — пробрался въ общей давкѣ тоже въ передніе ряды, вдругъ очутился возлѣ него, и высоко поднявъ руки ринулся подъ ноги взвившейся на дыбы лошади; думали, что этотъ человѣкъ хочетъ остановить бѣшеное животное пукомъ подъ уздцы.

— Бога ради, пропустите меня! крикнулъ Готтгольдъ.

Онъ узналъ Генриха Шееля, хотя видѣлъ только плоскій, покрытый курчавыми, черными съ просѣдью волосами черепъ его (шапку сбили въ толпѣ), — а не свирѣпое лицо съ зеленоватыми косыми глазами, демоническая власть которыхъ заставляла животное вздыматься выше и выше, между тѣмъ какъ оно бѣшено било стальными подковами въ воздухѣ, словно желая уничтожить мучителя. Вотъ одно изъ сверкавшихъ копытъ грянуло въ голову невзрачному человѣку — и онъ палъ, словно пораженный пулею. Но въ тотъ же мигъ и лошадь опрокинулась навзничъ, и при паденіи рухнула всей своей тяжестью на всадника. Съ воемъ ужаса толпа кинулась прочь.

«Доктора, доктора, нѣтъ ли здѣсь доктора?» Доктора не было, да никакой бы докторъ и не помогъ. Человѣкъ, хотѣвшій схватить лошадь подъ уздцы и признанный теперь предстоящими за бывшаго брэндовскаго тренера, розыскиваемаго Генриха Шееля, лежалъ навзничъ, мертвый, съ раздробленнымъ черепомъ, страшно обезображеннымъ лицомъ и ужасающе-выкаченными глазами. Господинъ его еще дышалъ, но Готтгольдъ, державшій его на рукахъ, видѣлъ, что дѣло быстро идетъ къ концу. Смертная блѣдность покрыла красивыя рѣзкія черты его лица — и какъ-то жутко было смотрѣть на его бѣлые зубы блестѣвшіе межь синихъ губъ. Вдругъ все тѣло его затрепетало и голова склонилась на грудь Готтгольда.

— Вотъ и докторъ! послышалось два-три голоса.

— Тутъ ужь ему нечего дѣлать, пробормоталъ Готтгольдъ, — помогите мнѣ отнести его.

Когда Брандова приподняли, стоявшая возлѣ, судорожно стиснувъ руки, дама въ синемъ вуалѣ громко вскрикнула и лишилась чувствъ.

Никто не обратилъ на это вниманія; уже много дамъ попадало въ обморокъ.

XXXV.

Настала очаровательная осень, золотистые теплые деньки и свѣтлыя звѣздныя ночи. Въ садахъ всюду еще цвѣли возлѣ астръ лѣтнія розы и лишь исподволь желтѣли лѣса. Въ воздухѣ стояла такая тишь, что длинныя нити паутинъ едва шевелились, и палый листъ лежалъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ коснулся земли. Перелетныя птицы пріостановили свое переселеніе, и по кустамъ, въ поляхъ раздавался ихъ щебетъ, какъ бы маня тоненькими веселыми голосками, а по вечерамъ съ морскаго берега откликались дикіе лебеди, которыхъ задолго до этого времени обыкновенно уносятъ мощныя бѣлыя крылья къ сѣверу на родину.

То была очаровательная осень, до обманчивости похожая на лѣто; "да, но все же это обманъ, говорила Цецилія: "лѣто прошло; зима стучится у воротъ; надо устроиваться на зиму.

Шесть недѣль уже жила она въ Долланѣ, гдѣ, какъ недавно думалось ей, йоги ея не будетъ и котораго она не надѣялась больше видѣть. Но врачи настоятельно требовали, чтобы Гретхенъ, для оправленія отъ тяжкой болѣзни, если ужь не возможно увезти ея къ зимѣ на югъ, по крайней мѣрѣ провела бы прекрасные осенніе дни на берегу моря въ тепломъ, укрытомъ отъ суровыхъ вѣтровъ мѣстечкѣ, — а какой же уголокъ могъ бы наилучше удовлетворить этимъ условіямъ, какъ не тихій, пригрѣваемый солнышкомъ, Долланъ? И если, для Цециліи это все таки составляло жертву, она не колеблясь принесла ее своему ребенку и престарѣлому отцу.

Онъ такъ настойчиво просился домой въ Долланъ, очнувшись отъ глубокаго обморока, внезапно овладѣвшаго имъ дня два спустя послѣ катастрофы на скачкахъ, — и еще разъ возвращенный къ жизни, противъ ожиданій доктора. «Исполните желаніе старика, сказалъ врачъ, — и поскорѣе; онъ не долго будетъ обременять васъ какими бы то ни было желаніями. Дни его сочтены — и нашъ долгъ: порадовать его напослѣдокъ тѣмъ солнышкомъ, котораго онъ такъ прискорбно лишонъ въ тѣснотѣ узкихъ улицъ.»

Съ глубокой благодарностью привѣтствовалъ старикъ это солнышко въ родимомъ уголкѣ. Не то чтобы онъ словами выразилъ эту признательность. Онъ и прежде-то былъ несловоохотливъ; по на бѣдномъ кроткомъ лицѣ его лежалъ такой несомнѣнный отпечатокъ глубочайшаго мира души, въ добрыхъ глазахъ его часто свѣтилось какъ бы радостное воспоминаніе, а на губахъ его нерѣдко играла блаженная улыбка, когда онъ рядомъ съ Цециліей, опираясь на ея руку, медленно прохаживался въ озаренныхъ солнцемъ ноляхъ. Частенько такъ же — иногда спозаранку — выходилъ онъ одинъ одинехонекъ, тогда Цецилія безпокоилась объ немъ и наконецъ осмѣлилась просить, чтобъ онъ бралъ ее съ собою, вѣдь она для него готова вставать во всякое время. Но старикъ потрепалъ ее по щекѣ и оказалъ: «ужь оставь меня; тебѣ вѣдь они чужіе.»

Цецилія долго раздумывала объ этихъ странныхъ словахъ — и только тогда поняла ихъ смыслъ, какъ однажды на зарѣ въ растворенное окно увидала старика стоящимъ у одного изъ старѣйшихъ деревъ — у липы, въ тѣни которой, по преданію, сиживалъ еще Карлъ XII шведскій, — тутъ-то старикъ кивалъ бѣлоснѣжною головою и подавалъ знаки рукой, какъ дѣлаютъ это люди прощаясь съ кѣмъ нибудь. Да, одиноко бродя въ саду, по нолямъ, лѣсамъ и лугамъ, старикъ именно прощался, — прощался съ друзьями и знакомыми своей молодости: тамъ-съ деревомъ, осѣнявшимъ своими вѣтвями его мечты о возлюбленной; тутъ — съ утесомъ, къ жесткой груди котораго нѣкогда прижималъ онъ измученное горемъ, юношески-выносливое сердце; съ лугомъ, гдѣ онъ мчался на дикомъ, конѣ, надѣясь выскакать вмѣсто приза прекрасную Ульрику фонъ Далицъ; съ лѣсомъ, такъ часто отзывавшимся эхомъ на выстрѣлъ его доброй винтовки. Теперь онъ уже ни разу не бралъ съ собою этого добраго ружья, которое прежде сопутствовало ему всюду. Оно спокойно стояло въ углу; онъ навѣки простился съ вѣрнымъ товарищемъ. Точно такъ же и къ приморскому дому онъ уже ни разу не направлялъ своихъ шаговъ — а разъ какъ они вмѣстѣ, съ Цециліей пробираясь лѣсомъ, нечаянно вышли изъ за деревьевъ на возвышенный берегъ, старикомъ повидимому овладѣлъ чуть не страхъ, онъ покачалъ маститой головой и прошепталъ: «это стоило мнѣ многихъ лѣтъ, многихъ-многихъ лѣтъ!» Потомъ только рукою махнулъ, какъ бы желая выразить, что эти годы вычеркиваются навсегда изъ его воспоминаній.

Быть-можетъ оно такъ и было; онъ ни однимъ словомъ не упоминалъ о безконечно долгой порѣ, прожитой имъ въ приморскомъ домѣ. Но часто принимался онъ разсказывать изъ временъ своей молодости — старинныя исторіи, невѣдомыя никѣмъ изъ живущихъ кромѣ его, и при этомъ смѣялся отъ души, а иной разъ слезы текли по увядшимъ, блѣднымъ щекамъ.

Въ этихъ старинныхъ исторіяхъ помнилъ онъ все досконально, какъ кого зовутъ и всѣ прозвища, день и часъ, и даже свѣтило ли при этомъ солнце или шелъ дождь; но недавнія событія онъ плохо разумѣлъ и перепутывалъ ихъ самымъ страннымъ образомъ. Такъ, Цецицицію онъ нерѣдко звалъ именемъ своей возлюбленной: Ульрикой; и Цециліи до боли прискорбно были слышать, когда онъ по временамъ заговаривалъ объ ея мужѣ, какъ о любимомъ ею человѣкѣ, къ которому онъ сильно ревнуетъ, хотя тотъ и не долго здѣсь пробылъ, — пока наконецъ она поняла, что старикъ разумѣетъ Готтгольда.

Въ первый разъ это странно взволновало ее, а потомъ, когда прадѣдъ снова завелъ объ этомъ рѣчь ипритомъ спокойно, какъ будто это такъ и было и быть иначе не могло, соединяя имя ея въ такой тѣсной связи съ именемъ возлюбленнаго, — она приняла это за чудный сонъ, который грезится въ полудремотѣ почти наяву, пока не отступила въ страхѣ предъ опасностью, таившейся въ этомъ снѣ. Этого не должно, не могло быть! Зачѣмъ обманывать себя представленіемъ дѣйствительности невозможной, будущности — несбыточной!

И она высказала это съ страстною силою, въ цѣломъ потокѣ слезъ, обращаясь болѣе къ самой себѣ, чѣмъ къ старику, когда онъ снова заговорилъ о Готтгольдѣ, который что-то ужь слишкомъ долго-де не является, оставляя въ одиночествѣ и ее, такъ сильно его любящую, и ребенка, охотно играющаго съ нимъ. Она сказала ему, что ей и думать объ этомъ не слѣдуетъ, такъ какъ за ними слишкомъ много пережитаго, которое должно разлучить ихъ навсегда, и что еслибы кровь ея не принадлежала уже ея ребенку и отцу, она отдала бы ее всю до капли за "его, но никогда не могла бы стать его женою. Это было въ саду, однимъ изъ чудныхъ, словно лѣтнихъ вечеровъ октября мѣсяца, и пока она говорила, старикъ съ глубокою важностью въ лицѣ глядѣлъ на янтарно-желтый востокъ, сквозившій въ пестрой листвѣ деревьевъ, въ которой не слышалось ни малѣйшаго дуновенія вѣтерка. «Да, да» проговорилъ онъ: «ты много-много выстрадала; но» прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: "это было такъ давно, такъ давно уже. Время исправляетъ многое, многое! "

Онъ казалось опять погрузился въ мечтательныя воспоминанія о тѣхъ дняхъ, которые нынѣ лишь для него одного сохранили значеніе дѣйствительнаго бытія, лишь для него одного всплывали изъ Леты; но затѣмъ, когда взглядъ его скользнулъ но заплаканному лицу собесѣдницы, онъ провелъ рукою но лбу и по глазамъ и торопливо заговорилъ, какъ будто боясь снова забыть это…

— Не все, впрочемъ! Или по крайней мѣрѣ медленно, очень медленно; можетъ пройдти шестьдесять, семьдесятъ, я не знаю сколько лѣтъ — а все таки оно еще не уладится вполнѣ, пока не соберешься съ духомъ и не признаешься другому человѣку. А высказался ему, въ тотъ вечеръ какъ я спасъ его на морѣ, — и таково оно хорошо вышло, очень много вышло хорошаго; съ тѣхъ мнѣ стало такъ легко на сердцѣ. Ты тоже должна кому нибудь высказаться, — не мнѣ, я многое забываю, могу и это забыть. Ты должна ему высказаться.

Л на другой день вечеромъ, ходя съ нею взадъ и впередъ но той же аллеѣ, при мерцающемъ въ вѣтвяхъ вечернемъ свѣтѣ, онъ вдругъ остановился и спросилъ; «сказала ты ему?» Тоже спрашивалъ онъ и на третій и на четвертый день, озабоченно качая сѣдою головою, когда она вся вспыхнувъ отвѣчала: «нѣтъ, батюшка, я не говорила ему» и прибавила про себя: «да и завтра, когда онъ пріѣдетъ, не скажу, никогда не скажу этого.»

Готтгольдъ пріѣхалъ — и не одинъ. Съ нимъ былъ князь Прора, у котораго онъ долгое время гостилъ въ замкѣ, набрасывая эскизы въ оружейной залѣ, и окончивая рядъ итальянскихъ пейзажей въ столовой. Князь пожелалъ проводить его на обратномъ пути въ Прору, а когда узналъ, что Готтгольду надо еще по дорогѣ заѣхать въ Долланъ, проститься передъ отъѣздомъ въ Италію, то просилъ позволенія сопутствовать ему и туда.

— Вѣдь мы съ вами, сударыня, собственно говоря, сосѣди, сказалъ молодой человѣкъ, — какъ по Прорѣ, такъ и но Замку — и мнѣ давно бы слѣдовало сдѣлать вамъ визитъ; но теперь, надо признаться, меня привлекъ сюда особенный интересъ. Нашъ другъ, еще задолго предъ этимъ, разсказывалъ мнѣ о гробницѣ гунновъ, что у васъ въ лѣсу и которая быть можетъ одна лишь на всемъ островѣ такъ хорошо сохранилась. Ну, намъ для оружейной залы нуженъ ландшафтъ именно съ гробницей гунновъ, — и когда я ему напомнилъ объ долланской, упрямецъ сталъ на томъ, что это дѣло неподходящее. А разумѣется утверждаю напротивъ, что намъ нельзя безъ нея обойдтись, тѣмъ болѣе что Долланъ, прежде чѣмъ нерейдти въ вашъ родъ — т. е. Бенгофскій — что случилось тому назадъ лѣтъ двѣсти, если считать и шведскую отрасль, — Долланъ, говорю я, былъ владѣніемъ князей Прора съ значительной частью этого острова; да, здѣсь на береговой возвышенности во времена язычества гнѣздилась ихъ твердыня, окруженная земляною стѣною, сваями и могилами, объ остаткахъ которыхъ упоминается изъ древнихъ лѣтописяхъ, — и поэтому весьма возможно, даже вѣроятно, что въ этихъ гробницахъ покоится прахъ моихъ предковъ. И отъ подобныхъ-то воспоминаній я долженъ отказаться, благодаря эгоизму художника? Никогда! У насъ еще цѣлый часъ времени, туда и назадъ мнѣ говорятъ понадобится полчаса, — пожалуйста, любезный другъ, не безпокойтесь! Васъ я менѣе всѣхъ желалъ бы взять съ собою, такъ какъ вы своими противорѣчіями испортите мое настроеніе.

— Я охотно провожу васъ, сказалъ старый Бослафъ: — я частенько таки охотился тамъ наверху съ свѣтлѣйшимъ прадѣдомъ вашимъ. А теперь ужь давно-давно не заходилъ туда; мнѣ бы хотѣлось побывать еще разикъ.

Князь съ изумленіемъ поглядѣлъ на старика. Много наслышавшись объ немъ отъ Готтгольда, онъ съ самаго прихода привѣтствовалъ его съ глубочайшимъ уваженіемъ; но ему сдавалось какъ-то похоже на сказку, чтобы кто нибудь бывалъ на охотѣ вмѣстѣ съ Малые, фонъ Прора, который жилъ во времена Фридриха Великаго и еще передъ семилѣтней войной посланъ былъ шведскимъ правительствомъ съ дипломатическимъ порученіемъ въ Берлинъ.

— Я никакъ не могу допустить возможности этого, сказалъ онъ: — никакъ не могу!

Но старикъ невидимому даже не замѣтилъ вѣжливаго противорѣчія; онъ уже взялъ свою трость и шелъ широкими шагами впередъ, изъ саду, гдѣ происходилъ этотъ разговоръ. Князь улыбаясь поспѣшилъ вслѣдъ за нимъ.

— Ваша свѣтлость, позвольте намъ по крайней мѣрѣ хоть послѣ придти, сказалъ Готтгольдъ.

— Прошу васъ, отвѣтилъ князь, — ради стараго господина, которому мое общество можетъ и прискучить подъ конецъ… А потомъ, отведя Готтгольда нѣсколько шаговъ всторону, прибавилъ: — Намъ остается еще часъ, не пропускайте его даромъ. Увидавъ эту даму, я понялъ, уразумѣлъ все, о чемъ вы умолчали, вы, скрытнѣйшій изъ смертныхъ. Да приметъ васъ богъ молчаливой любви подъ свое милостивое покровительство!

Готтгольдъ тихо вернулся туда, гдѣ оставилъ Цецилію, и нашелъ ее все въ той же задумчивой нозѣ. Выскажется ли она сегодня, или промолчитъ, какъ дѣлала это до сихъ поръ, и молча отпуститъ его?

Онъ подошелъ къ ней и взялъ за опущенную руку. «Цецилія!»

Она медленно подняла темныя рѣсницы и поглядѣла на него съ выраженіемъ трогательной мольбы.

— Мнѣ не слѣдуетъ вызывать тебя на объясненіе? Я долженъ предоставить тебя молчанію, Цецилія? Но надо же высказаться; позволь же мнѣ сдѣлать это за тебя. Ты можешь сказать это только женщинѣ — и то говорить было бы излишне: она и безъ того поняла бы тебя, — не такъ ли? Развѣ любовь менѣе проницательнѣе чѣмъ глазъ сочувствующей подруги? Не знаю; могу только то сказать, что читаю въ твоемъ сердцѣ. Ботъ въ чемъ дѣло, Цецилія. Ты любишь меня, но не смѣешь отдаться своему влеченію; да, ты робко отступаешь предъ мыслію о томъ, чтобы стать моей женою, — какъ передъ проступкомъ — противъ кого? Это жестоко, Цецилія, но я долженъ это выговорить: противъ твоей гордости. Вотъ чего ты боишься — самой себя, а не меня. Ты знаешь — такъ же какъ вотъ то, что солнце теперь садится, а завтра снова войдетъ, — ты знаешь, что не будетъ ни дня, ни часа такого, когда бы я хоть словомъ или взглядомъ упрекнулъ тебя въ твоемъ прошломъ несчастій, безграничномъ несчастій; ты знаешь, что мнѣ, какъ я думаю, не въ чемъ прощать тебя. Но ты, Цецилія… ты думаешь, что ты сама себѣ никогда не простишь. Ты думаешь, что если неопытная шестнадцатилѣтняя дѣвочка разъ ошиблась, то стыдъ и раскаяніе должны вѣчно тебя преслѣдовать, стыдъ и раскаяніе должны вырвать тебя изъ моихъ объятій, еслибъ ты даже и послѣдовала когда нибудь влеченію сердца…

— Развѣ я не въ правѣ такъ думать и чувствовать? воскликнула Цецилія, а слезы такъ и хлынули по ея пылающимъ щекамъ; — могла ли я простить себѣ, что пошла замужъ за этого человѣка? — шестнадцатилѣтней, неопытной дѣвочкой, говоришь ты? Я не была такъ неопытна; я настолько знала свѣтъ, чтобы сообразить, что жизнь въ прекрасномъ замкѣ, въ тѣнистомъ далицскомъ паркѣ гораздо блистательнѣй мрачнаго сельскаго пастората! И я попрала ногами сердце бѣднаго студента, хотя тайный голосъ, никогда не замолкававшій съ тѣхъ поръ, уже тогда шепталъ мнѣ: онъ лучшій изъ двухъ. И это я могла простить себѣ? И то, что я отпустила его съ разбитымъ сердцемъ на чужбину, не сказавъ ему ни слова участія въ утѣшеніе, — радуясь что онъ не слѣдитъ за мной любящимъ взглядомъ, не читаетъ въ душѣ моей? А теперь, когда мои высокія мечты стали тѣмъ, что должно было изъ нихъ выйдти; теперь, когда я такъ безконечно несчастна, какъ я того заслужила, — и онъ возвращается и стоитъ предо мною, чистый, благородный человѣкъ, который можетъ справедливо гордиться своимъ цѣломудреннымъ, трудовымъ прошлымъ и съ спокойнымъ весельемъ взирать на свою будущность съ предстоящимъ ей еще болѣе славнымъ развитіемъ, — теперь онъ долженъ задержать свое побѣдное шествіе и поднимать такъ глубоко падшую… да что я говорю! долженъ связать ея судьбу съ своею, чтобы связать самого себя, связать себѣ сильныя, трудолюбивыя руки — и оторвавъ гордый духъ отъ возвышенныхъ его занятій, низвести его къ вѣчному, ежедневному, ежечасному созерцанію и раздѣленію злополучной самовольно-несчастной участи? Ты говоришь, гордость препятствуетъ мнѣ сдѣлать это? Пусть будетъ гордость! но гордость тобою, за тебя! Ахъ, Готтгольдъ, она во мнѣ живетъ несъ нынѣшняго дня — эта гордость! Я уже тогда гордилась тобою, когда ты, сверкая взглядомъ, такъ дивно разсказывалъ о богахъ и герояхъ и про то, что доблестный мужъ долженъ смѣло считать себя равнымъ богамъ; а когда, послѣ долгихъ лѣтъ скорби, я услыхала что ты пробился сквозь непреоборимыя препятствія, въ виду которыхъ другіе тысячу разъ бы сошли въ могилу, — и потомъ такъ быстро возвысился, что незнавшіе тебя, твоей силы и прилежанія, только дивились въ изумленіи, — достигъ высшаго развитіи въ своемъ искусствѣ и имя молодого художника стало на ряду съ лучшими мастерами, — да, Готтгольдъ, вотъ когда я гордилась -то! какъ я гордилась и какъ благодарила судьбу! — Мнѣ казалось, что теперь я все перенесу гораздо легче, потому что мое преступленіе не отозвалось на тебѣ — и я одна, одна должна страдать за свои прегрѣшенія!

Изъ вечерняго свѣта нолей, надъ которыми въ красноватомъ отблескѣ заката носились нити паутинъ, они перешли въ тихій сумракъ лѣса. Ни звука, кромѣ шороха бурой листвы подъ ногами; лишь когда замолчала Цецилія, жалобно раздался посвистъ одинокой птички.

— Одна, одна, сказалъ онъ, — вѣчно одна — и этимъ путемъ ты хочешь исцѣлиться, бѣдная женщина! Развѣ человѣкъ можетъ быть одинъ? И развѣ ты одна въ концѣ концовъ? Ну, положимъ, я герой — на дѣлѣ этого нѣтъ — мощный герой, который одиноко прокладываетъ себѣ путь безконечными трудами къ неземнымъ цѣлямъ, — а у тебя-то развѣ нѣтъ дочери, которую ты замкнешь вдали отъ прекраснаго Божьяго свѣта? ты, въ нѣмомъ отчаяніи отвращающаяся отъ жизни, закутавъ покрываломъ свою голову? Какимъ добродѣтелямъ научишь ты свое дитя, когда сама лишена всякой радости, при которой только и можетъ развиться добродѣтель? ты, не вѣрящая болѣе въ лучшую, въ высшую изъ добродѣтелей, которая всѣмъ добродѣтелямъ добродѣтель, — въ любовь? Кто соболѣзнуетъ вонъ той пичужкѣ, которая осталась тутъ, въ осенней листвѣ, быть можетъ подстрѣленная или искалеченная, на злую погибель? Ни братьямъ, ни сестрамъ, ни прежнему дружку, ни дѣтямъ — дѣла нѣтъ до нея, — всѣ они безпечно унеслись и покинули ее — одну, одну! Такъ вѣдь они повинуются желѣзному закону, правящему ихъ прилетомъ и отлетомъ, ихъ жизнью и смертью, — и слѣдовательно не грѣшатъ, не могутъ грѣшить; но мы можемъ — и грѣшимъ, когда не слѣдуемъ закону, правящему нами, когда не повинуемся любви. Она — всемогущія узы, которыми связуются всѣ племена сыновъ земли отъ начала вѣка, и будетъ служить имъ связью до конца міра; она — всемогущее солнце и свѣтлые лучи ея будутъ прояснять и живить всѣ омраченныя, скорбныя сердца; — вотъ и я своей любовью покорилъ тебя, возлюбленная, какъ ты ни противишься, — и пламень мой проникаетъ въ твое сердце, которые ты тщетно мнѣ закрываешь, вѣдь я могущественнѣе тебя, такъ что могу удѣлить тебѣ изъ моей силы и все еще сохранить ея довольно и для себя, и для тебя, и для твоего дитяти — нашего дитяти, Цецилія!

Она стояла передъ нимъ, дрожа всѣми членами, блѣдная, поднявъ на него темные, застланные слезами глаза и съ мольбою сложивъ руки…

— Пощади, Готтгольдъ, пощади! Я не силахъ болѣе, я не въ силахъ…

Проворные шаги послышались на узкой тропинкѣ, которая вела отъ могилы гунновъ.

— Слава Богу! я спѣшилъ къ вамъ навстрѣчу, милостивая государыня… мнѣ кажется… я знаю, вы непохожи на прочихъ нашихъ дамъ…

— Онъ умеръ! воскликнула Цецилія.

— Боюсь, что мы уже не застанемъ его въ живыхъ, хотя у него и достало силы послать меня. Я шелъ неохотно, но онъ такъ настойчиво, такъ сердечно желалъ васъ видѣть, васъ обоихъ.

Они побѣжали тропинкой въ паросникѣ, на холмъ къ могилѣ гунновъ, которой громадная масса темно вырѣзывалась на свѣтломъ вечернемъ небѣ.

Онъ сидѣлъ на обросшемъ мохомъ камнѣ, прислонясь спиной къ одному изъ крупнѣйшихъ валуновъ, сложивъ руки на груди, съ чуднымъ выраженіемъ глубочайшаго успокоенія на блѣдномъ, маститомъ лицѣ, кротко созерцая вечеръ, догоравшій на поляхъ, въ лѣсахъ, по степи и на морѣ. Цецилія склонилась на траву къ ногамъ его, прижавъ губы къ холодѣющей рукѣ.

Отъ ея прикосновенія по тѣлу умирающаго пробѣжалъ легкій трепетъ. Взглядъ его медленно перешелъ съ отдаленныхъ предметовъ на ближайшіе и наконецъ остановился на прекрасномъ, блѣдномъ лицѣ, залитомъ слезами. Блаженная улыбка чуть мерцала на его лицѣ; «Ульрика!» пролепеталъ онъ тихо, едва слышно, блѣдными губами, а тамъ сомкнулись и уста и вѣки.

Цецилія склонилась головой на грудь Готтгольда. Князь, втеченіи всей сцены стоявшій поодаль, отвернулся; широко раскрывъ глаза, онъ вперилъ неподвижный взглядъ на золотой закатъ.

---

Золотой закатъ опять погасалъ надъ полями, лѣсами и надъ кладбищемъ въ Рамминѣ, на которомъ они только что погребли останки прадѣда подлѣ праха его дѣтей и внучатъ. Вокругъ могилы собрался лишь небольшой, весьма небольшой кружокъ, когда опускали гробъ; они не нуждались въ пасторѣ для освященія могилы, которая и безъ того стала для нихъ святыней.

Потомъ г-жа Вольнофъ обняла Цецилію и шепнула ей на ухо; «не смущайся филистерскими нападками, если повстрѣчаются съ вами»; а Цецилія отвѣчала ей: «не бойся; я знаю что дѣлаю». Затѣмъ Оттилія поцѣловала Гретхенъ, а князь и г. Вольнофъ обмѣнялись съ Цециліею на прощанье нѣсколькими сердечными словами — и легкая колясочка князя покатила въ замокъ, а тяжеловѣсный экипажъ Вольнофа по дорогѣ къ Прорѣ.

На другомъ концѣ селенія, гдѣ пролегаетъ дорога на Нейенферъ и далѣе къ Зюндину, стояла почтовая карета — и они пошли тихонько по селу рука объ руку, а дитя бѣжало впередъ, бросаясь за ласточками, когда они слишкомъ близко пролетали.

За исключеніемъ этого — ласточкамъ было раздолье. Вверхъ и внизъ, быстрыми какъ стрѣла вереницами летали онѣ, то у самой земли, то поднимаясь вверхъ прелестными дугами, прямо, зигзагомъ, чирикая, щебеча, безъ устали работая своими длинными крыльями. И для нихъ это былъ также послѣдній вечеръ, на утро онѣ потянули къ югу, и вернулись только весной.

Готтгольдъ думалъ объ нихъ, а потомъ задумался о томъ вечерѣ, когда онъ шелъ пустою деревенскою улицей и щебетанье, ласточекъ вызвало на глазахъ его горькія слезы; какой пустыней казались ему тогда и родина и весь бѣлый свѣтъ, а теперь весь божій міръ является ему какъ бы громаднымъ отечествомъ; онъ заглянулъ въ темные глаза возлюбленной жены, пожалъ теплую крошечную ручонку дитяти, которое было его дитятей, — и понялъ «про что щебетала ласточка».

"Нива", №№ 33—52, 1872

---

1. Игра словъ: Semmel — значитъ въ переводъ — булка, а Closz-- глыба, комъ, клецка.
2. Слова Гамлета, когда онъ хочетъ испытать братоубійцу Клавдія театральнымъ представленіемъ этого убійства на сценѣ.
3. Золотая монета, равняющаяся 5 талерамъ или 5½ руб. сер.
4. Намекъ на стихотвореніе Шиллера «Раздѣлъ земли».