- ) Было другое заглавіе: «Про скуку». Оно было зачеркнуто и болѣе свѣжими чернилами написано: Про новое.
Да, я хочу писать про скуку, такъ какъ скука была главнымъ настроеніемъ моей жизни, взрослой жизни. Вотъ полгода я сижу прикованный къ креслу, мои ноги не ходятъ и — доктора говорятъ — никогда не будутъ ходить, — я хотѣлъ воспользоваться своимъ большимъ свободнымъ временемъ, чтобы написать, не мудрствуя лукаво, о моей жизни и о той жизни, которая шла рядомъ со мной, — написать про скуку русской жизни, откуда она «пошла и стала есть»…
И вотъ прошло три мѣсяца, и только теперь я рѣшился, наконецъ, писать. Когда я оглянулся назадъ и сталъ подводить итоги, оказалось, что жизни-то и не было. Были дни, были отдѣльные факты, были, такъ сказать, случаи изъ жизни, а жизни не было. Не было жизни, какъ чего-то связнаго, послѣдовательнаго, гдѣ прошлое есть вчерашній день настоящаго, а сегодняшній — завтра будущаго, и не только въ моей личной жизни. Ну что же! — сложилась она не очень складно и связно, быть можетъ, по моей винѣ, — но и въ той жизни, которая шла мимо меня, вообще въ жизни. И что мнѣ писать о себѣ? Довѣренности, запродажныя записи, купчія крѣпости, духовныя завѣщанія, опять довѣренности, опять купчія… Понедѣльникъ, вторникъ, среда, пять лѣтъ, десять лѣтъ, цѣлыхъ тридцать лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ я сѣлъ за столъ нотаріуса, въ тотъ самый день, когда Генрихъ Осиповичъ прибивалъ рядомъ со мной вывѣску надъ своей аптекой… Да, тридцать лѣтъ!.. И выговариваю я это не съ испугомъ, а съ удивленіемъ, недоумѣніемъ: куда они ушли? Мнѣ хочется вспомнить. Довѣренности, крѣпостные акты, духовныя завѣщанія, клубъ, имянины, похороны, кто-то приходилъ, кто-то уходилъ. Вѣдь мы же сходились и видѣлись, разговаривали, спорили… А о чемъ мы говорили, про что спорили, — не помню. Я напряженно всматриваюсь въ прошлое, вслушиваюсь въ тѣ забытые голоса и вспоминаю одно — анекдотъ. И когда я вспоминаю кого-нибудь, съ кѣмъ я десять, пятнадцать лѣтъ игралъ въ винтъ, когда вспоминаю тѣхъ людей, съ которыми встрѣчался на имянинахъ и свадьбахъ, я вспоминаю анекдотъ, анекдоты, которые тѣ люди любили разсказывать. Я теперь вижу, что и разговоры наши имѣли форму анекдотовъ, — связные разговоры такъ быстро утомляли насъ, — и если, бывало, вбѣгалъ кто-нибудь съ оживленнымъ лицомъ въ наше скучающее общество, мы всѣ знали, что онъ принесъ новый анекдотъ — и оживлялись, и нетерпѣливо спрашивали:
— Ну что? — и любили мы въ газетахъ «смѣсь» и «разныя разности», и мы смѣялись надъ мужиками, когда они отмѣчали періоды своей исторіи: — «это было еще до первой холеры»… — и сами не замѣчая того, такъ же отмѣчали наше лѣтосчисленіе: — «это было еще при полиціймейстерѣ Храповѣ»…
Да, да я теперь вспоминаю — были только анекдоты. И то, что писалось и пропагандировалось въ газетахъ, представляется мнѣ теперь въ формѣ анекдотовъ, жалкихъ, вульгарныхъ анекдотовъ. Помню анекдотъ про несгораемыя крыши для мужицкихъ избъ… Какъ насъ, хмурыхъ людей, оживлялъ принесенный кѣмъ-нибудь новый анекдотъ, такъ, въ это хмурое время, оживились газеты. Изъ газеты въ газету перекатывалась несгораемая крыша, и была въ ней государственная миссія и основывались или предполагалось основать учебныя заведенія для преподаванія несгораемыхъ крышъ… А потомъ, какъ и въ нашемъ обществѣ, анекдотъ сдѣлался старымъ и скучнымъ, появился новый анекдотъ — древонасажденіе. И это уже старый анекдотъ. А потомъ борьба съ дѣтской смертностью… И не то, что не было исторіи, все горѣли крестьянскія крыши и вырубались лѣса и вымирала дѣтская Россія, — это была настоящая, подлинная исторія, совершенно связная и послѣдовательная, но преломлялась она въ зеркалѣ русской жизни только въ формѣ анекдотовъ. И сколько такихъ анекдотовъ можно вспомнить за тридцать лѣтъ моей жизни!
Быть можетъ, тамъ, въ центрахъ, въ то время, какъ я сидѣлъ въ своей конторѣ нотаріуса, шла жизнь, дѣлалась исторія, развивалось дурное или хорошее, но нѣчто связное, послѣдовательное… Быть можетъ… но пока она доходила къ намъ, въ нашъ городъ, она разрывалась по дорогѣ на клочки и приходила къ намъ въ разорванномъ видѣ только въ формѣ анекдотовъ, помню, — довольно однообразныхъ, однотонныхъ анекдотовъ.
— А вы знаете, онъ укралъ? — привозилъ возвращавшійся изъ Петербурга обыватель новый анекдотъ и говорилъ, кто «онъ» и что укралъ, и сколько…
— Били… — И опять пріѣхавшій обыватель разсказываетъ, гдѣ били, кого били и сколько народу избили.
Иногда анекдотъ выросталъ до скандала кричащаго, жестокаго, и люди какъ будто пробуждались и начинали кричать и шумѣть, но такъ скоро шумъ кончался и скандалъ становился обыкновеннымъ старымъ анекдотомъ. И вотъ, я стараюсь вспомнить эти анекдоты за тридцать лѣтъ и только вспоминаю, что кто-то воровалъ, кого-то били… и, быть можетъ, только одна эта однотонность анекдотовъ и даетъ нѣчто связное и послѣдовательное, какой-то своеобразный видъ исторіи.
Даже литература…
Я кладу перо и думаю, долго, мучительно думаю. Знаютъ ли въ Петербургѣ, какъ любимъ литературу мы, одинокіе люди, въ нашихъ одинокихъ, заброшенныхъ углахъ? Не я одинъ, я знаю, — вездѣ есть такіе любители, и какъ онъ глубоко неправъ, Щедринъ, когда писалъ: «Читатель почитываетъ»… Знаютъ ли они, съ какой жадностью раскрывается только что полученная книжка любимаго журнала? Я нюхаю ее, — да, нюхаю. Я разрѣзываю въ срединѣ книжку и втягиваю въ себя этотъ странный, непровинціальный запахъ, еще не исчезнувшій запахъ типографіи, печатнаго дѣла. И клубъ отмѣняется въ тотъ день, и читается «книга», и мы пріобщаемся къ культурѣ. Да, да, и это совсѣмъ не смѣшно, это такъ и есть, такъ какъ для насъ, провинціальныхъ любителей литературы, она — вся радость русской жизни, вся надежда, въ ней концентрируется, въ ней развивается единственно связное, послѣдовательное теченіе русской жизни, — будущее ея.
И вотъ книжка только что разрѣзаннаго журнала лежитъ на моихъ колѣняхъ, и я все думаю, думаю. Мнѣ тяжело думать одному, и я начинаю спрашивать себя — ужъ было ли то, что было 30 лѣтъ тому назадъ? И я ѣду съ своимъ кресломъ въ столовую, къ моей сестрѣ и говорю ей:
— Ты не помнишь, что они тогда пѣли?
Она все помнитъ, потому что пѣли наши младшіе братья и сестры, которымъ она замѣнила мать, и поднимаетъ очки на лобъ и говоритъ мнѣ:
— Развѣ ты забылъ? — Саша любилъ «Полоса-ль ты, моя, полоса»… — Суровое лицо моей сестры становится добрѣе, и она говоритъ:
— Ася все пѣла: «Укажи мнѣ такую обитель»…
Значитъ это было, я тоже помню. И мы говоримъ про Сашу, который тогда рѣшилъ, что докторскій дипломъ отдаляетъ отъ народа, а фельдшерскій приближаетъ, и потому съ пятаго курса бросилъ медико-хирургическую академію и поступилъ фельдшеромъ въ глухой уѣздъ на востокѣ Россіи и тамъ долго работалъ, пока не умеръ отъ тифа. И суровое лицо сестры совсѣмъ доброе, и слезы блестятъ на суровомъ лицѣ.
Да, это все было. Я уѣзжаю въ свою комнату и все вспоминаю и Сашу, и Асю, и ту молодежь, которая собиралась у нихъ, у меня же въ домѣ, и тѣ журналы, которые они читали, и тѣ споры, которые, велись при мнѣ.
Да, превыше всего община, а въ переднемъ углу мужикъ сидѣлъ. За тѣмъ же столомъ фабричный человѣкъ сидѣлъ, и полна была горница трудящагося люда… И были долгъ, совѣсть, жалѣющая любовь и покаяніе. И перестройка всего міра, чтобы людямъ жилось просторно въ мірѣ, и борьба на всѣ фронты за достиженіе самаго высокаго, самаго полнаго счастья для всѣхъ людей, на всѣ вкусы… А потомъ оказалось, что у насъ, въ Россіи, слишкомъ много большихъ дѣлъ и въ этомъ зло, и нужно забыть про большія дѣла, а дѣлать маленькія и крыть Россію маленькими несгораемыми крышами.
А потомъ стали говорить, что не нужно ничего перестраивать, — все само перестроится, и не нужно биться ни на какіе фронты, а нужно перестраивать только самихъ себя и удаляться отъ зла. А потомъ община оказалась самымъ страшнымъ зломъ, и мужика изъ горницы выгнали, а посадили туда фабричнаго рабочаго, и въ томъ, что писалось, чувствовались и злоба, и презрѣніе, и ненависть къ мужику за то, что онъ мужикъ и не дѣлается фабричнымъ-рабочимъ. А потомъ и такъ случилось, что о долгѣ передъ народомъ, о совѣсти и любви стало не совсѣмъ приличнымъ говорить въ передовомъ обществѣ, и слово «жалость» сдѣлалось зазорнымъ словомъ. И все это называлось переоцѣнкой всѣхъ цѣнностей.
Удивительнѣе всего, что все это были люди безродные и, когда имъ говорили, что у нихъ есть отцы и родня, Саніи и Аси, они обижались и говорили, что они отказываются отъ всякаго родства, отъ всякаго наслѣдства, и говорили со злобой и негодованіемъ люди внутренней перестройки, «фабричные люди противъ народныхъ людей».
И безродные люди приходили и уходили, и все отказывались отъ наслѣдства, все переоцѣнивали всѣ цѣнности. И забывались тѣ двѣ великія главы новѣйшей русской исторіи, 60-е и 70-е года, и то первое и самое важное, что написано было въ тѣхъ главахъ.
Мы, любители русской литературы, знали и слѣдили за тѣмъ связнымъ и послѣдовательнымъ теченіемъ, которое отправлялось отъ прошлаго и шло въ будущее и неуклонно стремилось къ тому, чтобы не умирали русскія дѣти, какъ мухи, и чтобы всѣмъ было просторно и свѣтло жить въ Россіи. Но такъ часто эта связная и послѣдовательная исторія прерывалась безродными анекдотами.
Случайно, но все-таки мнѣ приходилось встрѣчать за тридцать лѣтъ и въ нашемъ городѣ представителей всѣхъ этихъ анекдотическихъ теченій, и, къ удивленію, всѣ они оказывались незлобными людьми, все это были чудеснѣйшіе, превосходнѣйшіе люди, и, къ удивленію, въ нихъ были всѣ тѣ же цѣнности и долгъ, и совѣсть, и жалость. Только они — русскіе люди, дѣти несвязной русской исторіи, только думали они анекдотами, чувствовали анекдотически. Должно быть, это особенность русской жизни, безродной русской исторіи. Было неизвѣстно, что день грядущій намъ готовитъ, и то, что онъ готовилъ, было неожиданностью для дня настоящаго.
Я вспоминаю: вѣдь было же земство, городское самоуправленіе, вспоминаю судъ, народное образованіе… Да, именно вспоминаю. Вспоминаю, какъ они явились, какими были, когда были молоды, когда все это — и судъ, и земство, и народное образованіе, все это отливалось въ одну форму и вставало изъ русской жизни цѣльнымъ, одухотвореннымъ, какъ статуя изъ бѣлаго мрамора, — она такъ выпрямила тогда русскихъ людей… Да, вспоминаю — какъ низкіе, грязные негодяи сорокъ лѣтъ ломали руки и тѣло прекрасной статуи, какъ плевали въ бѣломраморное лицо и какъ постепенно та статуя, которая выпрямляла когда-то насъ, обломанная, изуродованная постепенно возвращалась къ той глыбѣ безформеннаго камня, изъ котораго она вышла.
Однажды я испугался, и тогда начался мой ретроспективный взглядъ. То было, когда появилась книга — это недавно было, кажется называлась она «О вредѣ тѣлесныхъ наказаній». Говорятъ, — я увѣренъ въ этомъ — написали ее, толстую книгу, умные люди, чудеснѣйшіе, превосходнѣйшіе люди съ прекраснѣйшими намѣреніями, а я испугался. И сейчасъ помню, какъ приносили ее мнѣ, и я не могъ развернуть ее. Думалъ, — вдругъ я прочитаю, что тѣлесное наказаніе вредно, что пороть людей противно совѣсти, что порка розгами человѣка по обнаженному тѣлу унижаетъ его человѣческое достоинство, — вдругъ тамъ окажется статистика, свидѣтельства отъ разума, историческія справки? Такъ и не развернулъ… Вѣдь сорокъ лѣтъ прошло съ той весны, съ того освобожденія, а черезъ сорокъ лѣтъ появилась книга о вредѣ тѣлеснаго наказанія… Да. И вотъ тогда-то мнѣ и стало страшно. Тогда показалось мнѣ, что никакихъ нѣтъ статуй и мрамора, а въ результатѣ сорока лѣтъ опять тоже старое, вонючее, растрескавшееся пушкинское корыто, предъ которымъ сидитъ старуха, вызывавшая золотую рыбку, а на днѣ корыта, какъ свидѣтельство о корытѣ, толстая книга о вредѣ тѣлесныхъ наказаній для русскихъ людей.
Я возвратился къ старинѣ, къ эпосу. Я читаю Гомера, жизнеописанія Плутарха, полюбилъ и перечитываю библію, — то, что я такъ давно не развертывалъ. Мнѣ нравится то связное и послѣдовательное, не анекдотичное, что есть въ старыхъ сказаніяхъ, гдѣ все такъ ясно, такъ невозмутимо просто, всѣ и все имѣютъ свои опредѣленныя мѣста, нравится эпическій тонъ, съ которымъ разсказывается и жестокое, и трогательное, что происходитъ въ жизни. Міръ ушелъ отъ меня съ своей сутолокой и своими анекдотами, для меня осталось мое кресло и четыре комнаты моего домика на окраинѣ города и окно моей спальни, изъ котораго видна изгородь переулка, и за переулкомъ, такъ близко, домикъ Скрипки, стараго сибирскаго исправника, съ которымъ я когда-то учился въ гимназіи, и люди — немного людей, которые толкутся около меня. И газета не такъ жадно развертывается и не всегда прочитывается. Я возвратился къ эпосу.
Ко мнѣ приходитъ Федоръ, мой дворникъ, самый близкій теперь ко мнѣ человѣкъ, — онъ одѣваетъ меня, раздѣваетъ, поднимаетъ на своихъ сильныхъ рукахъ мое грузное тѣло и, когда онъ въ добромъ расположеніи духа, то вывозитъ меня въ креслѣ въ садикъ — «прогуляться», какъ выражается онъ. Глазъ у него подбитъ, лѣвая половина лица распухла, онъ говоритъ, что его зовутъ въ полицію.
— Что это такое у васъ? — спрашиваю я про его глазъ.
— То жъ ночью… Парубки пришли изъ-за рѣчки, ну, мы ихъ били.
И на мое недоумѣніе разъясняетъ, что пришли парубки изъ-за рѣчки къ дѣвушкамъ нашей слободки, и потому надо было ихъ бить.
— Тожъ наши дивчата… — убѣжденно говоритъ Федоръ.
Я напоминаю ему, что мѣсяцъ назадъ онъ ночевалъ въ полиціи послѣ того, какъ забрался къ дивчатамъ другой слободки — къ чужимъ дивчатамъ.
Федоръ пріятно улыбается и говоритъ:
— Мы и тогда ихъ били. Воны дурные.
Я смотрю на него и восхищаюсь нетронутымъ эпосомъ, которымъ вѣетъ отъ него, какъ отъ дикаря, который находилъ, что хорошо все то, что онъ взялъ, и дурно то, что у него взяли. На немъ сапоги, мои почти новые охотничьи сапоги, и я говорю:
— Хорошіе у васъ сапоги, Федоръ!
— Эге, сапоги добри… — И любезно показываетъ мнѣ ярко вычищенныя голенища и новыя подметки, — лицо его эпически ясно, и никакъ не укладывается въ моей головѣ слово «воръ». — Если я напоминаю Федору, что далъ ему пять рублей на покупки и что нужно получить съ него два рубля сдачи, онъ любезно шаритъ въ своихъ карманахъ, бѣжитъ въ дворницкую и приноситъ мнѣ два рубля, — если я скоро вспоминаю. Если же проходитъ недѣльная или десятидневная давность, онъ уже считаетъ себя обиженнымъ и возмущается, и я конфужусь за мое требованіе сдачи.
— Вы зачѣмъ взяли доху у Скрипки? — вспоминаю я вчерашній инцидентъ. Вчера былъ сосѣдъ мой Скрипка и жаловался, что у него пропала доха, и нашелъ онъ ее черезъ мѣсяцъ въ моей дворницкой, на кровати Федора, гдѣ она изображала матрацъ. Лицо Федора полно негодованія, онъ сыплетъ яркими колоритными ругательствами по адресу скаженаго Скрнокя и объясняетъ, что доха лежала — думаю, съ основанія города единственная въ немъ — на нашемъ дворѣ, у забора, и что онъ пыталъ у разныхъ свѣдущихъ людей, откуда явилась доха, и никакъ не могъ найти хозяина, а потому и спалъ на ней.
— Та нехай винъ тричи подавится!
Негодующій, онъ уходитъ въ полицію судиться по поводу набѣга парубковъ на дивчатъ нашей слободки, которыхъ онъ считаетъ своею собственностью, а я думаю о Федоровой душѣ.
Онъ принципіальный человѣкъ, и у него есть идея. Онъ «позывается» и, кажется, для того и пришолъ въ городъ, чтобы добыть деньги, чтобы было на что позываться. Онъ только недѣлю назадъ возвратился изъ деревни, куда ѣздилъ позываться съ своимъ дядькомъ и предъ отъѣздомъ взялъ зажитые пятьдесятъ рублей, а когда я спросилъ, зачѣмъ ему такъ много денегъ, онъ подробно объяснилъ, что ему будетъ стоить нанять пару воловъ и нагрузить на нихъ свидѣтелей, сколько могутъ поднять волы, и отвезти ихъ въ городъ на судъ и кормить, и поить ихъ. Онъ и раньше бралъ у меня двадцать пять рублей на то же позыванье и теперь опять проигралъ дѣло, такъ какъ дядько нанялъ двѣ пары воловъ и привезъ на судъ вдвое больше свидѣтелей. И когда я узналъ, что споръ идетъ изъ-за кусочка земли, который стоилъ много-много пятьдесятъ-сто рублей, и начиналъ доказывать Федору, что они съ дядькомъ уже истратили въ нѣсколько разъ больше, чѣмъ стоитъ спорная земля, онъ упрямо повторялъ:
— Винъ мини голову морочить. Винъ мене не одурить!
Я увѣренъ, что онъ поѣдетъ въ третій, въ четвертый разъ и истратитъ еще пятьдесятъ и сто рублей, такъ какъ онъ принципіальный человѣкъ, и главная его честь заключается въ томъ, чтобы онъ дурилъ другихъ людей и морочилъ имъ голову, а не они ему. Я любуюсь на его могучія руки, лихо закрученные черные усы, его эпически непоколебимую, круглую, какъ арбузъ, голову и съ завистью слушаю, какъ онъ цѣлыя ночи напролетъ гуляетъ съ принадлежащими ему дивчатами тамъ у рѣчки, такъ недалеко отъ моего окна, и съ полнымъ воодушевленіемъ поетъ про Сагайдачнаго-необачнаго:
«Продавъ свою жигку за тютюнъ та люльку, необачный»…
Днемъ заходитъ Скрипка, — какъ всегда выпивши, настоящій хитроумный Одиссей, переплывшій тоже много морей. Онъ огромный, съ сѣдыми усами, и на головѣ сѣрый пухъ вмѣсто волосъ. Когда-то мы росли вмѣстѣ, — онъ изъ мелкопомѣстныхъ дворянъ нашего же уѣзда, — изъ тѣхъ, кого въ Малороссіи называютъ «панокъ поганенькій» — онъ недолго учился въ гимназіи и больше 30 лѣтъ прослужилъ въ Сибири. Приходитъ, какъ всегда, выпивши, и какъ всегда разсказываетъ одну и ту же безконечную, какъ дорога въ Сибирь, исторію своихъ служебныхъ подвиговъ; разсказываетъ возмутительныя дѣла невозмутимымъ эпическимъ тономъ, — какъ онъ ѣздилъ въ глухія, пограничныя съ тунгусами и якутами волости, какъ собиралъ тамъ дани, какъ міръ выставлялъ ему угощеніе и посылалъ по-очереди на ночь дѣвушекъ и женщинъ, — все тотъ же старый русскій анекдотъ, — какъ онъ воровалъ и какъ билъ… И у меня вырывается восклицаніе:
— Какъ же васъ, Сильвестръ Федоровичъ, въ каторгу не послали?
Онъ отвѣчаетъ, какъ Федоръ:
— Эге! Меня не одурятъ… Ревизоръ пріѣхалъ изъ Питера — такій маленькій. — «Слѣдствіе!» «Подъ судъ!» Такій сердитый!
Скрипка смѣется.
— Вся Сибирь знаетъ! — съ гордостью говоритъ онъ, — на пяти подводахъ дѣло везли въ губернію… Разыскивали… Такъ и печатали въ губернскихъ вѣдомостяхъ: «разыскивается коллежскій асессоръ Скрипка…» Разъ изъ канцеляріи генералъ-губернатора бумага пришла: «по свѣдѣніямъ» и прочее, «такой-то Скрипка проживаетъ въ городѣ…» А я въ губернскомъ правленіи въ это время служилъ, — ну, само собой, по вольному найму — черезъ меня бумага шла; я и подмахнулъ: «по справкѣ коллежскаго асессора Скрипки на жительствѣ въ городѣ не оказалось…»
Онъ кашляетъ, огромный животъ дрожитъ отъ смѣха, и лицо наливается кровью.
— Полиціймейстеръ подписываетъ, говоритъ: — «Ты хоть бы самъ-то не писалъ своей рукой, — чего озоруешь? Айда въ Токмаковку!..» Деревня была, черезъ рѣку, — станъ, значитъ… Ну, сейчасъ въ Токмаковку съ засѣдателемъ на козъ охотиться. А полиціймейстеръ въ станъ бумагу: «по свѣдѣніямъ проживаетъ…» а засѣдатель: — «по справкѣ на жительствѣ не оказалось…» Значитъ, опять въ городъ, въ губернское правленіе. Такъ и ѣздилъ черезъ рѣку, — шесть лѣтъ ѣздилъ… — улыбается Скрипка. — А тамъ пожаръ случился въ губернскомъ правленіи, — и пожаръ-то маленькій, снова улыбается Скрипка, — а что было лишнее, — сгорѣло! И дѣло мое кончилось…
И все тутъ связное и послѣдовательное, и такимъ эпосомъ вѣетъ на меня отъ одиссеи Скрипки…
— Чего же вы не остались тамъ, Сильвестръ Федоровичъ? — снова вырывается у меня. — Вотъ вамъ какъ хорошо въ Сибири жилось… И полную пенсію получили… И пріятелей сколько…
Онъ молчитъ, и на лицѣ его недоумѣніе. Онъ долго смотритъ на меня тусклыми оловянными глазами и медленно говоритъ:
— Тамъ птица мовчить. Не спивае…
Онъ все смотритъ на меня, и что-то бродитъ на его обрюзгшемъ лицѣ, и онъ повторяетъ:
— Не спивае…
Онъ ходитъ по комнатѣ большими грузными шагами, отъ которыхъ гнутся половицы пола и медленно выговариваетъ:
— Сижу тамъ и слышу, какъ у насъ… Помните, въ гимназіи учились — вотъ тутъ, за рѣчкой, удодъ кричалъ: «худо тутъ, худо тутъ», а мы ему, бывало, говорили: «лети дальше…» А то еще птица кричала, — у насъ на хуторѣ, въ Гаю, за шинкомъ Берки: «риба-риба, — ракъ-ракъ-ракъ, тирикъ-тирикъ, — дракъ-дракъ-дракъ…» А тамъ мовчить.
И онъ пріѣхалъ послушать, какъ птица поетъ въ Малороссіи, — онъ, у котораго перемерли всѣ родные, и знакомыхъ, кажется, осталось только я, да старикъ Берко.
Вчера вернулась Елена. Она подошла ко мнѣ и сказала:
— Здравствуйте, баринъ!
Я очень радъ.
Я очень радъ. Она удивительная — эта кухарка Елена. Который разъ поступаетъ она къ намъ на службу, — я ужъ не помню. Она является всегда неожиданно и въ своемъ обычномъ полномъ вооруженіи — съ большимъ томомъ жизнеописанія Петра Великаго, съ Наполеономъ и револьверомъ, который она называетъ «пистолетъ». Зачѣмъ ейl нуженъ былъ пистолетъ, я не знаю, но онъ всегда при ней и, ложась спать, она непремѣнно кладетъ его подъ подушку. Елена читаетъ всякія книги, но время отъ времени возвращается къ Петру Великому и Наполеону и, когда начитается ими въ полной мѣрѣ, — идетъ къ сестрѣ и говоритъ ей:
— Вотъ люди были, барыня! Вотъ жили, вотъ дѣла дѣлали! А теперь что?
И глаза блестятъ у ней, и восторгъ и негодованіе слышатся въ голосѣ. Тогда на нѣкоторое время она проявляетъ въ кухнѣ кипучую дѣятельность, у ней несомнѣнный подъемъ духа, и фантазія работаетъ въ повышенномъ темпѣ, тогда она угощаетъ насъ своими удивительными экзотическими обѣдами.
— Я завтра, барыня, приготовлю греческій обѣдъ.
И она готовитъ греческій обѣдъ, армянскій, еврейскій, французскій. И весь тотъ кулинарный опытъ, который добыла она въ своихъ вѣчныхъ скитаніяхъ, она претворяла своимъ художественнымъ творчествомъ, — сестра называла ее Наполеономъ кухни — и въ городѣ знали, когда у меня служитъ Елена, и напрашивались на обѣдъ. А потомъ ей вдругъ дѣлалось скучно, глаза становились скучные и злые, она начинала придираться къ намъ и, если я плохо ѣлъ за обѣдомъ, — оскорблялась, являлась въ столовую и говорила:
— Если я барину угодить не могу, — разсчитайте меня. Ни у кого на шеѣ висѣть не хочу…
Я долженъ былъ ѣсть, чтобы не оскорблять Елену. Если сестра спрашивала — почему за рыбу заплачено 25 коп., а не 20 за фунтъ, — тогда Елена подходила вплотную и впивалась своими сѣрыми глазами въ лицо сестры и говорила злымъ голосомъ:
— Вы, барыня, скажите просто, — украла я? Да? Воровка? А то 25 копѣекъ!
Въ такихъ случаяхъ сестра, питавшая слабость къ Еленѣ — поднимала по своей привычкѣ очки на лобъ, всматривалась въ злое лицо Елены и, улыбаясь, говорила:
— Опять ноги зудятъ, Елена? Надоѣло, — бѣжать хочется?
Тогда злость сбѣгала съ лица Елены, и она интимно и таинственно сообщала:
— Родные зовутъ, барыня… Все пишутъ, пишутъ — пріѣзжай, Елена — почему не ѣдешь? Я васъ люблю барыня, только никакъ нельзя, — родные, сами знаете!..
И уходила, и приходила всегда таинственно, и неизвѣстно было, куда уходила и откуда приходила. Все ее звали, все гдѣ-то ждали.
— Такъ ужъ, барыня, отъ васъ уходить не хочется, а нельзя… — объясняла она другой разъ. — Братъ женится, въ Сумахъ. Дворянку беретъ — потомственную… 50 десятинъ собственныхъ, хуторъ — все обзаведеніе, домъ въ городѣ двухъ-этажный. Ну, и пишетъ братъ, — одна я у него сестра, — чтобы пріѣзжала, — невѣста познакомиться хочетъ…
Какъ-то разъ она выпросила у сестры рекомендательное письмо къ нашимъ роднымъ, жившимъ на Кавказѣ. Мы скоро получили извѣстіе, что Елена за что-то разсердилась и ушла отъ нихъ, и три года не было объ ней никакихъ вѣстей, а потомъ она снова явилась и, какъ всегда, неожиданно.
Все у нея было таинственно, и все на свой ладъ. Она не признавала модъ, управлявшихъ костюмами городскихъ кухарокъ и горничныхъ, и создала свой собственный стиль, — всегда черное платье и, когда шла въ городъ, надѣвала черную мантилью, и черная кружевная косынка окутывала голову и лицо, такъ что видны были только сдвинутыя брови и угрюмо смотрѣвшіе сѣрые глаза. Когда просилась у сестры въ городъ, говорила повелительно:
— Я, можетъ быть, поздно возвращусь, барыня, — ключъ съ собой возьму. Дѣло у меня, ждутъ тамъ…
И она была только смѣшна мнѣ съ своимъ пистолетомъ, съ своимъ увлеченіемъ Петромъ Великимъ и Наполеономъ, съ своей мрачностью и таинственностью. Раньше она не обращала на меня вниманія, а теперь она подошла ко мнѣ и, облокотившись рукой о мое кресло, близко наклонилась и сказала:
— Здравствуйте, баринъ! — глаза ея были влажные и блаженные и полны жалости; одѣта она была въ голубую кофточку, и вся она была словно омытая и осіянная тихимъ сіяніемъ, — я тутъ только разсмотрѣлъ, какая она тонкая и худенькая и насколько она моложе своихъ 30 лѣтъ, и какое у ней странное, ни на кого не похожее блѣдное лицо съ сѣрыми глазами. И было что-то новое въ ея голосѣ, отъ чего у меня сдѣлалось горячо въ груди, и я сказалъ: — Здравствуйте, Елена! Я радъ, что вы пріѣхали…
Она была голубая, омытая, озаренная — эта новая Елена. Она носится по квартирѣ, безшумными шагами, кроткая и умиротворенная, и счастливая, блаженная улыбка не сходить съ ея лица. Она часто забѣгаетъ ко мнѣ съ какимъ-нибудь вопросомъ.
— Какъ вамъ, баринъ, рыба больше нравится, — можетъ потушить да проложить щавелемъ?.. тотъ соусъ, знаете, въ родѣ, какъ по-гречески? Или лучше, какъ евреи любятъ, — съ фаршемъ?
Сегодня она забѣжала ко мнѣ предъ обѣдомъ, улыбка у ней особенно радостная и блаженная
— Что я вамъ скажу, баринъ! жила я у помѣщиковъ въ Золотоношскомъ уѣздѣ. Случай былъ… Тоже вотъ барынинъ отецъ два года на кровати лежалъ, — и въ кресло посадить нельзя было, — и чтобы выдумали? — всталъ и — кабы сама не видѣла, не повѣрила бы — и на токъ, и въ поле… А по лѣстницѣ — двухъ-этажный у нихъ домъ — черезъ ступеньку…
Она смѣется, и я все смотрю въ ея лицо и вслушиваюсь въ ея странный смѣхъ, надорванный, дрожащій смѣхъ. Вечеромъ опять пришла съ сложнымъ и необыкновеннымъ меню завтрашняго дня, а я сталъ писать мой дневникъ, и все недоумѣваю, что случилось съ Еленой.
Въ спальнѣ у сестры голоса, и опять этотъ странный, надорванный, волнующій меня смѣхъ…
Дверь въ спальню была полуоткрыта, я безъ шума подкатилъ свое кресло, и мнѣ видно было: сестра на кровати, въ ночномъ чепчикѣ, а предъ нею Елена, трепещущая и говоритъ, волнуясь, спѣша и смѣясь:
— Барыня милая! Все я время вамъ, всю жизнь врала, всѣхъ обманывала, а больше всего себя обманывала, себѣ врала… Безродная, вѣдь, я, подкидышъ, чужіе люди подобрали меня, какъ щенка выкормили, какъ собаку шпыняли. Въ Сумахъ… помните, — про брата врала въ Сумахъ? Нѣтъ ни брата у меня, ни сестры, ни матери, и никто не звалъ меня, никто, родной, не ждалъ меня, — все-то сочиняла я, для себя сочиняла. Вѣдь думала, пріѣду въ Сумы, и вдругъ братъ найдется, — все про брата думала — и вѣрите ли, барыня, по улицамъ ходила, гдѣ господа гуляютъ, въ лица глядѣла, думаю, узнаю брата, по лицу узнаю, сердце скажетъ. Не нашла. Смѣяться будете, барыня, — она засмѣялась надорваннымъ, рыдающимъ смѣхомъ, — думала часто: благороднаго я рода, можетъ графская дочь, потеряли, дескать, меня и все ищутъ, все ищутъ… Глупая я, все фантазія, все обмануть себя хотѣла. А жизнь-то скучная… скучно жить на свѣтѣ, барыня!
Елена стояла, какъ всегда, вся подавшись къ сестрѣ, и въ свѣтѣ лампы словно тѣни бродили по ея лицу.
— Честная я была, барыня, — вѣрьте слову! А люди-то не честные и не хотятъ, чтобы промежду нихъ честная жила, и непереносно имъ, чтобы человѣкъ на свой строй, самъ по себѣ, не какъ всѣ жилъ… Въ кухарки, помню, къ старому генералу поступила, — соберутся на базарѣ другія кухарки и начинаютъ: — «Ты какіе счета ставишь? До тебя Марья жила, — лавочку на базарѣ открыла — а послѣ тебя какъ служить?» — Такъ выходило, что противъ своихъ товарокъ не хорошо поступаю… Въ больницу разъ поступила, въ сидѣлки. Такъ полюбилось, кажется, и не ушла бы! И кто труднѣе болѣетъ, тотъ мнѣ и любѣе; вечеръ придетъ, книжки имъ читаю разныя, — всѣ рады. Тоже сидѣлки говорить стали:
— «Ты, говорятъ, намъ жить не даешь! Больные какую манеру завели, чтобы мы по ночамъ не спали, этакъ и служить нельзя!» Прямо говорятъ: — «Ты уходи… какъ никакъ изведемъ тебя, подъ статью подведемъ, казенное бѣлье въ сундукъ къ тебѣ подкинемъ».
— Металась я, металась, гдѣ-гдѣ не была — и бураки рыла, и на табачныхъ фабрикахъ работала, на пароходахъ по Черному морю судомойкой ѣздила, — все скучно, барыня, нѣтъ моей душѣ радости! И на мѣста становилась, — стала выбирать, чтобы не къ своимъ, не къ русскимъ поступать, — у кого, у кого не жила! — и у армянъ, и у грековъ, и у французовъ, — все мнѣ хотѣлось узнать, какъ другіе, не ваши люди живутъ, какой законъ у нихъ, какая вѣра… У Гольдберговъ, евреевъ, вотъ какъ у васъ же, нѣсколько разъ служила; какъ тамъ любили меня — особенно ребятишки! Вотъ, барыня, гдѣ дѣтей-то любятъ! — то свѣтлыя, то темныя тѣни мѣнялись на лицѣ Елены. — А не хотѣла, какъ другія жить. Интересу не было: деньги, напримѣръ, или, скажемъ, одежа, или, напримѣръ, хвастаются другія: у меня такой, у меня вотъ какой. Скучно мнѣ… И мечту имѣла… Чтобы что-нибудь почуднѣе, барыня, — засмѣялась она — понеобыкновеннѣе, ни на кого не похоже… Вотъ на Кавказъ, помните, уѣхала, думала ни вѣсть что. Какой со мной случай былъ! Вѣрите ли — глухимъ шопотомъ заговорила она, — отъ вашихъ тогда ушла, — въ аулѣ жила, съ кабардинцемъ съ Сентъ-Магометомъ, все потому, что джигитъ онъ былъ, конь вороной, съ винтовкой за плечами по ночамъ выѣзжалъ, думала — на темное дѣло, на страшное дѣло, голову сложить… Все себя обманывала. А онъ просто баранту коробчилъ.
И опять засіяло лицо ея, и блаженная улыбка задрожала на губахъ, и зазвенѣлъ голосъ. Говоритъ она:
— Барыня! Барыня! Въ Одессѣ… нашли меня братья, изъ грязи подняли, пріютили меня сирую, одинокую, согрѣли мою душу холодную, свѣтомъ просвѣтили заблудшую, грѣшную… Пришла къ нимъ на собраніе, гимны пѣли, словно про меня пѣли:
Малый свѣточъ пусть ясный
Свѣтъ на море жизни льетъ!
Можетъ быть, изъ тьмы опасной
Онъ кого-нибудь спасетъ.
Стою и слушаю, сама не своя, и слезы во мнѣ, а плакать не могу, никогда не плакала. Посмотрю кругомъ: всѣ-то праведные, всѣ-то добрые. — Барыня, милая барыня! — и восторгомъ и невыплаканными слезами звенѣлъ и рыдалъ голосъ:
— Нашла я свой родъ, племя свое! Есть у меня братья родные, сестры милыя! Домой пришла, подъ кровъ родимый.
Я безшумно откатился съ своимъ кресломъ къ себѣ въ спальню.
Да, я проглядѣлъ Елену.
— Съ добрымъ утромъ, баринъ!
Она приходитъ всякое утро поздравлять меня, и я люблю слушать, какъ она поздравляетъ. Что-то кроткое, ласковое и радостное наполняетъ домъ, и мнѣ не такъ скучно и одиноко жить. Случается, когда я читаю Гомера и Плутарха, — гимнъ доносится изъ кухни, — любимый гимнъ Елены:
Есть для плачущихъ земли
Мѣсто у Креста!
Братъ мой страждущій, займи
Мѣсто у Креста.
Вѣчная любовь зоветъ
Всѣхъ насъ со Креста,
И для каждаго найдетъ
Мѣсто у Креста…
Тогда я оставляю Гомера и начинаю перелистывать книжку со стихами и гимнами, принесенную мнѣ Еленой, перечитываю наивные, складные и нескладные, но всегда трогательные стихи и съ удивленіемъ встрѣчаю среди новыхъ незнакомыхъ гимновъ — стихи Козлова и Тютчева и старыхъ русскихъ поэтовъ. И начинаю думать не о старомъ эпосѣ, а o новой лирикѣ, идущей въ русскую жизнь…
Въ моемъ домѣ происходятъ удивительныя дѣла. Въ кухнѣ клубъ и всегда люди. Мнѣ видно изъ столовой въ открытую дверь, — тамъ нѣтъ черныхъ и рыжихъ усачей, какіе бывали у Елены раньше, — приходятъ какіе-то новые люди, бородатые, съ медлительными движеніями, съ задумчивыми лицами. Тутъ и кухарки, и прачки, и дивчата изъ нашей слободки, которыя распѣвали съ Федоромъ по ночамъ: «продавъ свою жинку за тютюнъ та люльку», и землекопы, работающіе надъ прокладкой водопроводныхъ трубъ… Разъ видѣлъ лавочника, у котораго нѣсколько лѣтъ покупалъ табакъ, и моего бывшаго посыльнаго изъ конторы, и старшаго садовника изъ городского сада. А вечеромъ тихій говоръ идетъ въ моемъ садикѣ. Иногда зазвонитъ гимнъ въ вечерней тишинѣ, и я слышу, какъ робко и неувѣренно присоединяются одинъ за другимъ мужскіе и женскіе голоса.
На дняхъ у сестры вышло недоразумѣніе съ Еленой. Позвонилъ полковникъ, котораго сестра не любитъ — горничной дома не было. — Сестра приказала Еленѣ сказать, что ея дома нѣтъ, а братъ спитъ.
— Я не могу. Вы же барыня дома, и баринъ книжку читаетъ… — И на великое изумленіе сестры Елена пояснила:
— Мнѣ нельзя неправду говорить… — Но ей очевидно не хотѣлось огорчать барыню, и она предложила:
— Я могу доложить, что вы приказали сказать, что васъ дома нѣтъ, а баринъ книжку читаетъ.
Сестра не признала комбинацію удачной, и ей пришлось принять полковника. Повидимому инцидентъ не испортилъ ихъ отношеній, и разговоры по ночамъ въ спальной все продолжаются.
А Федоръ сумрачный, съ нимъ что-то дѣлается, и усы у него повисли, ходитъ онъ медленно, все въ землю смотритъ и о чемъ-то думаетъ. И не слышу я больше пѣсенъ за рѣчкой, по ночамъ Федоръ дома и большую книгу читаетъ.
Все новое кругомъ меня, удивительное. Я начинаю думать, что я проглядѣлъ жизнь, и должно быть нужно было, чтобы у меня отнялись ноги, чтобы я пристальнѣе вглядѣлся въ то, что происходитъ кругомъ меня, — чтобы я разглядѣлъ жизнь. И еще болѣе удивительная вещь, — я начинаю думать, что то время, которое я сижу въ моемъ креслѣ, — въ особенности тѣ два мѣсяца, которые прошли съ пріѣзда Елены — полнѣе, разностороннѣе, богаче впечатлѣніями, чѣмъ многіе годы, которые я ходилъ мимо жизни.
Какъ-то на дняхъ я поздно проснулся, и долго звенѣлъ въ моихъ ушахъ знакомый, давно забытый мотивъ и даже, когда проснулся, я долго лежалъ въ постели и старался вспомнить, гдѣ я слышалъ то, что неслось ко мнѣ изъ дома Скрипки, гдѣ со вчерашняго дня работаютъ маляры.
Я разобралъ наконецъ слова:
Укажи мнѣ такую обитель…
Да, это то самое, что я слышалъ тридцать лѣтъ назадъ, когда у меня гостили Саша и Ася, и я съ удивленіемъ вслушиваюсь: та-же интонація, та-же манера пѣть и такъ-же, какъ тогда, женскій голосъ врывается въ сильные мужскіе голоса. Я сидѣлъ у окна и съ страннымъ, необыкновенно радостнымъ чувствомъ слушалъ то, что неслось изъ оконъ Скрипки. А потомъ пробило двѣнадцать часовъ, и вышли они, маляры, семь человѣкъ и съ ними дѣвушка, я узналъ ее — какъ-то разъ она мыла у насъ полы. Были они въ темныхъ шляпахъ съ широкими полями, въ сѣрыхъ и темныхъ пиджакахъ — и слѣды краски придавали имъ артистическій видъ — и были всѣ они молодые и веселые, какъ тѣ студенты, что собирались тридцать лѣтъ назадъ. И лица такія же — тонкія, худыя, интеллигентныя.
Эти дни я сижу у окна въ своей спальнѣ и слушаю — иногда доносятся цѣлыя фразы, — что дѣлается въ домѣ Скрипки.
— Вы, милостивый государь, мажете, какъ теленокъ хвостомъ… — Здоровенный хохотъ доносится до меня. Я знаю, — это говоритъ старшой, въ этой артели въ семь человѣкъ, — такой же молодой, какъ всѣ остальные, съ темной бородкой эспаньолкой, съ веселыми, насмѣшливыми глазами, въ самой широкополой шляпѣ.
Въ двѣнадцать часовъ «милостивые государи» уходятъ обѣдать всѣ вмѣстѣ — артисты, джентльмэны съ джентльмэнскими лицами. Въ два часа они собираются на работу и должно быть не всѣ вмѣстѣ живутъ, — не сразу приходятъ. Случается, дожидаются опоздавшихъ, стоятъ въ переулочкѣ противъ моего окна. И должно быть всегда у нихъ есть новости, — они развертываютъ газеты, кто нибудь читаетъ вслухъ и, изъ за хмѣля, окутывающаго изгородь, мнѣ видно, какъ развертываются бѣленькіе листочки. Иногда къ изгороди подходятъ Федоръ и Елена, здороваются съ малярами за руку и долго слушаютъ, что написано въ газетахъ, въ бѣленькихъ листочкахъ.
А потомъ маляры уходятъ въ домъ Скрипки, и несутся оттуда въ мое окно старыя, давно неслышанныя пѣсни.
Бываетъ такъ, что въ то же время несутся гимны изъ кухни и слова и мотивъ сливаются, перебиваютъ другъ друга, и странное, никогда не испытанное ощущеніе въ моей душѣ. Иногда у изгороди появляется Скрипка. Онъ въ недоумѣніи и, когда онъ въ недоумѣніи, онъ похожъ на большую ночную птицу, спугнутую ночью, растерянную и безтолково мечущуюся.
— Що ее таке воны спиваютъ?
Я смѣюсь и говорю, что это новыя птицы прилетѣли въ Малороссію и поютъ новыя пѣсни. Должно быть, онъ не понимаетъ, онъ трезвъ и потому у него трясется голова — онъ долго слушаетъ и медленно выговариваетъ:
— Не чувъ…
Я тоже не чуялъ.
Вотъ и весны давно такъ не чувствовалъ, — тоже, должно быть, некогда было разглядѣть. Хмѣль, — буйный и зеленый, и сухая, темная, шершавая изгородь стоитъ пышная и нѣжно зеленая; подъ окномъ сирень, — вся лиловая, и запахъ ея льется въ мое окно, густой и сладкій, какъ сиропъ. Я начинаю разбираться въ этомъ сложномъ ароматѣ: вотъ сирень, жасминъ, кажется и бѣлая акація… Закаты улыбающіеся, вечера тихіе, томные, ночи кроткія. Люди приходятъ и уходятъ въ тихій вечеръ, въ безмолвный вечеръ, въ потухающій свѣтъ, и голоса ихъ осторожны и тихи, и слова у нихъ кротки и застѣнчивы. Старая яблонь облита бѣло-розовымъ цвѣтомъ, какъ невѣста покрываломъ. Она волнуетъ и умиляетъ меня, — она старая и не цвѣла уже нѣсколько лѣтъ, и мнѣ думается, цвѣтетъ послѣдній разъ, и послѣдній разъ слышу я ея тонкій трогательный ароматъ…
Подъ яблоней столъ, вынесенный изъ кухни, покрытый бѣлой скатертью, маленькая жестяная лампочка привѣшена къ стволу старой яблони, на столѣ большая книга, — старая книга въ толстомъ переплетѣ, а за столомъ Елена въ голубой кофточкѣ съ непокрытыми волосами и Федоръ въ бѣлой рубашкѣ, въ чистой, недавно вымытой, рубашкѣ. Она читаетъ развернутую толстую книгу — я слышу, какъ тихо шелестятъ листы и радость въ голосѣ Елены — каждое слово толстой книги — счастье для нея, — а онъ сидитъ большой, нескладный, поникшій… И когда она перестала читать, онъ вздохнулъ медленно и глубоко и тихо выговорилъ:
— Трудно мнѣ это, Олена! трудно…
Изъ-за зеленой изгороди слышится веселый голосъ:
— Добрый вечеръ! — въ калитку входитъ тотъ старшой съ эспаньолкой, въ широкополой шляпѣ.
— Добрый вечеръ!.. — говоритъ Елена и освобождаетъ мѣсто на скамейкѣ.
— Садитесь!..
И опять идетъ тихій говоръ. И мнѣ видно, какъ листъ за листомъ тяжело и медленно переворачиваются, большіе листы толстой книги, и быстро переворачиваются звонкіе бѣленькіе листочки въ рукахъ человѣка въ широкополой шляпѣ. Я не слышу словъ, но я вижу, я чувствую, — старая большая книга побѣдила новенькіе бѣленькіе листочки.
— Добрый вечеръ!
— Добрый вечеръ!
Онъ уходитъ, человѣкъ съ темной эспаньолкой, и снова возвращается, стоитъ у стола и, улыбаясь, говоритъ веселымъ, увѣреннымъ голосомъ:
— Къ намъ придете!.. У насъ свѣтлѣе…
Тогда отъ книги поднимается бѣлокурая голова и говоритъ съ ласковой, счастливой улыбкой:
— Мы пришли… Нужно и вамъ придти… Миръ съ вами…
И они остаются опятъ двое, и радостный голосъ медленно выговариваетъ радостныя слова изъ старой книги. А небо бездонное, широкозвѣздное и безмолвное, и льется волнами густой и сладкій ароматъ, и нѣжные лепестки бѣленькихъ цвѣточковъ падаютъ съ старой яблони на раскрытую старую книгу, на бѣлокурую голову, на поникшаго человѣка. Я вижу, какъ она, голубая и свѣтлая, подъ бѣлой яблоней цѣлуетъ его темнаго и поникшаго и говоритъ:
— Будь ты братомъ мнѣ роднымъ, милымъ братомъ…
И уходитъ. А онъ остается одинъ, большой, сильный и нескладный, и шевелить губами, и тяжко вздыхаетъ. Я вижу, какъ онъ трудно, неслушающимися руками разстегиваетъ воротъ своей рубашки, медленно снимаетъ крестъ съ своей шеи, бережно кладетъ его на листы раскрытой книги и прислоняется къ стволу старой яблони, и поднимаетъ къ небу широко-открытыя, молящіеся глаза. И лепестки бѣленькихъ цвѣточковъ старой яблони, какъ бѣлыя бабочки, медленно и безшумно падаютъ на листы старой книги, на темноволосую голову, на бѣлое тѣло раскрытой груди.
А молящіеся глаза все смотрятъ въ небо, я слышу глубокій, тяжкій вздохъ, и глухой голосъ говоритъ:
— Трудно мнѣ, Господи! Трудно…
Теперь я часто «гуляю». Какъ только погода хорошая, Федоръ самъ является ко мнѣ и говоритъ:
— Поѣдемте, баринъ, гулять.
И мы ѣдемъ и, когда переѣзжаемъ порогъ выходной двери, черезъ который раньше такъ бурно перескакивало мое кресло, мы перебираемся мягко и осторожно. И «гуляемъ» не только въ садикѣ, а выѣзжаемъ за ворота и спускаемся къ рѣчкѣ, и любуемся на зеленый лѣсокъ…
— Правда, Федоръ — какъ-то разъ спрашиваю я его: — вамъ нельзя ужъ пѣсни спивать?
— Ни… Молитвы можно, гимны.
— И табакъ бросили?
— Кинувъ.
— Трудно вамъ, Федоръ?
Онъ нѣкоторое время молчитъ.
— Трудно… — и добавляетъ: — было…
Я оборачиваю назадъ голову и убѣждаюсь, что — было. У него нѣтъ того восторженно счастливаго выраженія Олены, лицо у него задумчивое, но ясное, спокойное. И что-то новое въ немъ, неуловимо новое, нѣтъ той старой лихости, той ежечасной готовности къ бою, — было новое тонкое, интеллигентное.
Нѣтъ моего стараго Федора. Онъ до крайности щепетиленъ въ нашихъ финансовыхъ отношеніяхъ, у него новыя манеры, сдержанныя и корректныя, онъ иначе причесывается, иначе носитъ усы, надѣлъ широкополую шляпу и, когда вынимаетъ меня изъ кресла и кладетъ въ постель, я чувствую, что другія руки берутъ меня, — тѣ же сильныя, но осторожныя и ласковыя. И новый голосъ, сильный баритонъ, поетъ гимны въ моемъ домѣ.
Федоръ любитъ, и драма — любовь его. Оксану подобрала Олена, какъ подбираютъ бездомныхъ собакъ, плачущую, въ базарной толпѣ, босоногую, полуголую и привела къ намъ. Былъ у нея мужъ, и была у нея сестра, старшая сестра, овдовѣвшая казачка, и стали они, мужъ и сестра, жить, какъ мужъ и жена, и ночью выгнали ее, босоногую, полуголую, какъ пришла она къ намъ. И должно быть жизнь испугала ее, и ужасъ жизни все стоялъ въ ея черныхъ, какъ маслины, глазахъ и, когда сестра, — она добрая, но у ней громкій голосъ, — спрашивала Оксану: почему она не вытерла окна, полуребенокъ, полуженщина съ блѣднымъ смуглымъ лицомъ Миньоны прижимала крѣпко свои маленькія руки къ груди и говорила:
— Барыня, не говорите со мной крѣпко, не можу я… Сердце дрожитъ у меня… Я всю ночь буду работать, только не говорите со мной крѣпко. — И испуганные, черные, какъ маслины, глаза полны слезами, и молящій голосъ повторяетъ:
— Не можу я, сердце дрожитъ у меня!..
Такъ скоро запѣла она:
Есть у плачущихъ земли мѣсто у креста…
Не было счастья и радости въ ея голосѣ и, когда она начинала пѣть, сестра приходила ко мнѣ въ спальню, садилась у меня на постель и плакала, и сѣдая голова качалась, и говорила сестра:
— Не могу ее слушать, не могу…
И «плачущая земли» — говорила мнѣ объ Осѣ, такъ рано и такъ далеко погибшей.
Я вижу, какъ неотступно провожаетъ ее глазами Федоръ и, когда она несетъ отъ колодца ведро воды, онъ осторожно беретъ его изъ ея рукъ и бережно несетъ въ кухню, какъ хрустальный сосудъ. А вчера подъ той же отцвѣтшей бѣлой яблоней онъ сказалъ ей тихимъ, глухимъ голосомъ:
— Чего вы журитесь, Оксана?
Она отвѣтила, и испугъ послышался въ ея голосѣ:
— Важко мини… Недужная я.
Ничего не выйдетъ у Федора.
У насъ новая горничная. Сестра не могла больше слушать, какъ поетъ-плачетъ степная Миньона, и устроила ее няней къ своимъ знакомымъ въ деревню. Новую звать Горпина. Она совсѣмъ удивительная, и я все думаю, откуда приходятъ эти новые люди, которыхъ я не зналъ раньше. Кажется, она малограмотная, книгъ и газетъ не читаетъ, и должно быть въ городѣ нѣтъ у нея родныхъ и знакомыхъ, — никто къ ней не ходитъ, и она ни къ кому. Я смотрю на ея лицо и никакъ не могу рѣшить, очень ли она глупая, или очень умная. Она некрасивая, у ней упрямые малороссійскіе глаза и странно изогнутыя губы, словно она хочетъ расхохотаться и съ трудомъ удерживается.
— Что вы за человѣкъ, Горпина? — какъ-то вырвалось у меня.
— Перевертень…
И не смѣется. И на мои дальнѣйшіе вопросы объясняетъ, что отецъ у нея былъ кацапъ, а мать хорольская и что жили они сначала въ Хоролѣ, а когда мать умерла, перебрались въ Орловскую губернію, и такъ какъ она не можетъ рѣшить — кацапка она или малороссіянка, то и думаетъ, что она «перевертень». Я опять всматриваюсь въ ея лицо и все не могу рѣшить, умная ли она, или глупая.
Сестра скоро прозвала ее нигилисткой за ея полное равнодушіе къ тѣмъ вопросамъ, которые волновали мою кухню, и за ту непоколебимо отрицательную, ко всему отрицательную позицію, которую она заняла среди волнующахся людей. Разъ до меня донеслись отрывки разговора въ кухнѣ. У Горпины, очевидно, сократовская манера ставить вопросы.
— А вы его бачили? — спрашиваетъ она и сама отвѣчаетъ: Ни… И я не бачила. — А вы купуете? — и опять сама отвѣчаетъ: — Купуете. — Продаете? — продаете… Ну и разговаривать нечего.
Послышались голоса Олены и Федора, горячіе, повышенные голоса, но голоса Горпины больше не было слышно.
Но что-то было въ ней, въ ея манерахъ, въ ея странныхъ вопросахъ. Разъ Олена и Федоръ ушли въ городъ, у насъ были гости, и сестра распорядилась зарѣзать цыплятъ. Горпина рѣшительно отказалась рѣзать и пояснила:
— Живые они, душа у нихъ есть…
— Да вѣдь вы же сами ѣдите цыплятъ?
— Такъ мнѣ что! Они мертвые, — не я ихъ рѣзала. Меня бы вотъ мертвую съѣли, да сколько угодно!
И опять ея странные вопросы:
— А можетъ моя душа раньше въ цыпленкѣ была?
Это было такъ неожиданно, что сестра и про гостей забыла и спрашиваетъ:
— Что такое вы говорите?
— А то и говорю… Вы, барыня, знаете, — гдѣ мы съ вами были, когда не родились?
— Что же по вашему? — недоумѣваетъ сестра, — и у дерева душа есть?
— А вы знаете, что нѣтъ? — опять вопросомъ отвѣчаетъ странная женщина.
Такъ и остались цыплята въ тотъ вечеръ не зарѣзанными.
И опять у меня вопросъ: откуда она пришла, — эта нигилистка и отрицательница съ вѣрой въ переселеніе душъ?
Откуда она пришла? Откуда оно приходитъ? — все то оно, новое, удивительное, что вошло въ жизнь нашего города, гдѣ нѣтъ ни «узловъ, ни портовъ, ни фабрикъ ни заводовъ», — ничего подвижного, мѣняющагося, быстро живущаго, гдѣ все та же вѣковѣчная степь, тѣ же волы, та же скифскаго типа упряжка, гдѣ, казалось мнѣ, все такъ же неподвижно, какъ въ глубокихъ геологическихъ пластахъ? Откуда? кое-что рисуется мнѣ… Тамъ, на горѣ, высоко и далеко, дождь выпалъ, и вода просочилась въ землю и долго пробиралась въ подземной тьмѣ между геологическими пластами, и вышла далеко далеко источникомъ живой воды… И другое «оно»… Я знаю, вода идетъ въ землю не только изъ тучи, ее даютъ осѣдающіе на землю гнилые туманы, и изъ вонючихъ клоакъ, вонючая жидкость просачивается тоже въ землю и тоже идетъ неизвѣстными подземными путями и заражаетъ воздухъ далеко отъ мѣста клоакъ. Да, я знаю, откуда пришла пѣсня: «Укажи мнѣ такую обителъ»… — Благодаря неотступному наблюденію надъ кухнями, узнаю и многое другое, чего я не зналъ раньше такъ близко, такъ непосредственно реально…
Сегодня утромъ въ кухнѣ Скрипки поднялся шумъ, — обычный тамъ шумъ не галантнаго Опанаса и требующей культурнаго обращенія кухарки. Въ этотъ разъ онъ шелъ въ повышенномъ темпѣ, — по переулку бѣжала съ ревомъ и крикомъ кухарка, съ подбитымъ глазомъ, а за ней Опанасъ съ круглыми и глупыми глазами, какіе дѣлались у него во время гнѣва. Убѣжище кухарка нашла въ нашемъ садикѣ, у моего окна. Оказалось, что она назвала дворника «ферліянецъ». Я достаточно изучилъ преломленіе культурныхъ терминовъ въ народной средѣ и былъ увѣренъ, что она назвала дворника «вольтерьянецъ». Оказалось, дѣло стояло еще сложнѣе. Когда Опанасъ былъ водворенъ Федоромъ въ его мѣстожительство, я сказалъ кухаркѣ:
— Какъ это вы нехорошо ругаетесь, Настасья! Вдругъ ферліянецъ…
— Ферліянецъ и есть… — настойчиво повторяла Настасья, и морда-то у него ферліянская…
— Какая такая ферліянская?
— Какъ же баринъ! Небось читаете газеты? Народъ такой есть, — самый пакостный, — ферліянцы… Вотъ я у ротмистра служила, садовникъ у него былъ, мать-то у него природная ферліянка… тоже видѣла… И на базарѣ сказывали, что про нихъ пишутъ, — все противъ насъ бунтуютъ…
Я стараюсь вспомнить хоть одного «природнаго» финляндца «съ отцомъ и съ матерью» — въ нашемъ городѣ и не могу вспомнить.
— А просочилось… Пахнетъ.
Боже мой! Боже мой! Опять «жидъ», опять погромъ носится въ воздухѣ!.. Я не могу, совсѣмъ не могу переносить этого. Мнѣ нужно бѣжать на улицы, въ дома, къ людямъ, взывать къ нимъ, умолять, а я долженъ сидѣть и ждать, сидѣть и смотрѣть. Все, все, война, грабежъ въ темномъ лѣсу, только не это, — не погромъ, не избіеніе гражданами гражданъ, вчера еще дружившихъ, — только потому, что одни христіане — христіане! — а другіе евреи. У меня еще стоятъ передъ глазами кровавыя пятна отъ того погрома, который я видѣлъ — сколько? — двадцать, двадцать пять лѣтъ назадъ. Четверть вѣка!… Я былъ увѣренъ, что все это прошло, такъ мирно жили бокъ о бокъ портные, переплетчики, слесаря, доктора, купцы, — былъ увѣренъ, что все это забылось, стерлось, устранено изъ жизни, какъ отжившее, чуждое, невозможное. И въ газетахъ, и въ жизни продолжали встрѣчаться антисемиты, но я думалъ, что это не серьезно, что все это мелкіе негодяи, не стоющіе серьезнаго вниманія. Я не вѣрилъ, что найдутся негодяи — уже потому негодяи, что осмѣливаются называться христіанами, — которые отъ словъ перейдутъ къ дѣлу и со столбцовъ газетъ выйдутъ на улицу.
Негодяи… Вотъ я провѣряю себя, стараюсь вспомнить всѣхъ зараженныхъ антисемизмомъ людей, какихъ я встрѣчалъ въ обществѣ, и не могу припомнить, чтобы я встрѣтилъ хоть разъ вполнѣ порядочнаго, добраго и умнаго человѣка антисемита. Все это были или умные негодяи, или добрые дураки, — другихъ не припомню. Были средніе — люди недомыслія, люди съ зарубками, съ шорами, люди, «умѣющіе считать только до тысячи». Были и глупые негодяи, и злые дураки, но вполнѣ порядочнаго, умнаго и добраго человѣка между ними не встрѣчалъ. И всѣ они зараженные, вотъ какъ бываетъ чесотка на рукахъ, трахома, дурная болѣзнь, и не всѣ, конечно, виноваты, что заразились.
А оно опять идетъ. Я уже читалъ о начавшихся погромахъ и волновался, но все-таки думалъ, что это далеко отъ насъ, вотъ какъ холера, гдѣ-то тамъ, на границѣ, и думалъ, что до насъ не дойдетъ. А оно дошло, оно просочилось.
Первый принесъ вѣсть Опанасъ. Идетъ съ базара и улыбается.
— Жидовъ будутъ бить, баринъ! — здоровается онъ со мной.
— Какъ жидовъ бить? Скоро?
— Тамъ скажутъ… — бросилъ онъ мнѣ и пошелъ дальше.
Пришелъ старикъ Берка, блѣдный, дрожитъ, глаза у него расширены и остановившіеся, какъ у лунатика, и должно быть онъ ничего не видитъ. И дрожитъ его голосъ.
— Вы слышали, господинъ нотаріусъ? Вы знаете? Вы вѣруете въ Бога, господинъ нотаріусъ? Въ вашего Бога?
Онъ изъ тѣхъ же Балокъ, гдѣ я родился, и прожилъ тамъ, какъ и я, свое дѣтство, торговалъ въ отцовскомъ шинкѣ, въ отцовской лавкѣ, и былъ пріятелемъ всѣхъ жителей Балокъ. А потомъ, 20 лѣтъ назадъ, пришла къ нему громада и сказали, что приказано жидовъ бить, а они не хотятъ его бить по дружбѣ, потому что не видали обиды отъ него, и отвезутъ его въ городъ. И нагрузили на мірскія подводы его семью и имущество и, какъ ни протестовалъ онъ, отвезли его въ городъ. А въ городѣ били и, быть можетъ, убили-бы, если бы не заступились тѣ же люди изъ Балокъ — они не желали возвращаться изъ города съ пустыми телѣгами. Тогда сошла съ ума его жена и умерла въ сумасшедшемъ домѣ, и сынъ, когда подросъ, не пожелалъ жить въ Россіи, а уѣхалъ въ Америку, и должно быть умеръ тамъ. И мнѣ кажется, что одинокій Берка все забылъ — и жену, и сына и помнитъ только тотъ ужасъ, и должно быть такъ же тогда расширенные глаза были полны ужаса. Кажется, онъ не слышитъ, что я ему говорю, и шепчетъ про себя свои неслышныя слова, — должно быть мольбы къ своему Богу, въ Котораго онъ вѣритъ.
Мимо окна идетъ, — онъ утромъ уходитъ въ городъ — Скрипка, видитъ Берку и заходитъ ко мнѣ.
— Будутъ васъ бить, Берка, — это вѣрно… Завтра будутъ на 15 іюня.
Онъ тоже съ дѣтства знаетъ Берку и расположенно говоритъ ему:
— Ты, Берка, ко мнѣ приходи съ утра… У меня не тронутъ. Я мундиръ надѣну, регаліи…
Онъ веселъ и благодушенъ, и нѣтъ недоумѣнія на лицѣ его. Онъ знаетъ старую исторію Берки, но желаетъ снова слушать и смѣется, гдѣ ему кажется смѣшно въ разсказѣ Берки.
— Такъ и говоритъ громада, — хохочетъ и переспрашиваетъ Скрипка: — казали бить?
— Казали бить… — какъ эхо отвѣчаетъ Берка.
— Да кто казалъ? Они дурные…
Очевидно Берка не знаетъ, кто «казалъ», и, какъ эхо, повторяетъ:
— Казали бить…
— Да, будутъ бить, — успокоительно говоритъ Скрипка, — это вѣрно. Ничего не подѣлаешь… Ты приходи…
И не было недоумѣнія въ лицѣ Скрипки, — эпически ясно было его лицо и эпически просты были его слова, какъ «казали бить», — которыя такъ упорно повторялъ Берко…
А потомъ ночь пришла, — та же сладко-пахнущая, кроткая, бездонно-глубокая, многозвѣздная ночь, которую люди любятъ, ночь, въ которую люди молятся… А въ открытыя окна несся шумъ изъ города, тревожный, настороженный. За воемъ собакъ, за умиравшимъ шумомъ экипажей вставали звуки, пугающіе, смутные, какъ шорохъ ночью въ лѣсу, — словно крадется кто-то жестокій, злобный, ненавидящій…
Въ переулкѣ показались люди. Темныя, безмолвныя тѣни вырывались изъ густой тьмы ночи, смутными силуэтами вставали въ свѣтѣ моего окна и снова погружались въ густую плотную тьму. Одинъ, еще одинъ, трое, опять одинъ, огромный и темный съ медлительными тяжелыми шагами. Все идутъ, какъ много идетъ ихъ туда въ настороженную тьму! Чиркнула спичка, и желтой точкой мелькнула закуренная папироска, кто-то что-то сказалъ, и мнѣ на мгновеніе показалось, что я узналъ голосъ маляра съ эспаньолкой. А потомъ опятъ стало тихо и безмолвно. Отцвѣли жасминъ и сирень, облетѣли бѣленькіе цвѣточки со старой яблони, и осталась одна акація, и изъ городского сада, съ площадей и бульваровъ, и садовъ несся однотонный, тяжелый и душный запахъ бѣлой акаціи. А съ темнаго неба смотрѣли звѣзды, далекія, чуждыя, безучастныя… Мнѣ показалось, — прошло ужасно долго, когда снова показались люди. Они шли назадъ по моему переулку быстрыми, рѣшительными шагами и слышенъ былъ смутный говоръ въ толпѣ…
Я почти не спалъ ночью и проснулся поздно. На крыльцѣ своего дома стоялъ Скрипка въ отрепанной тужуркѣ съ погонами, съ разстегнутой волосатой грудью и говорилъ уходившимъ завтракать малярамъ:
— Ну что, хлопцы, скоро будете жидовъ бить?
Они остановились, всѣ семь человѣкъ, и молчали и только одинъ старшій съ темной эспаньолкой сказалъ — и смѣхъ дрожалъ въ его голосѣ:
— Скоро… Тѣхъ, кто будетъ жидовъ бить…
Скрипка долго стоялъ на крыльцѣ, недоумѣлый, съ растопыренными руками и опять былъ похожъ на большую ночную птицу, спугнутую огнемъ… А маляры смѣялись и шли веселой толпой, съ сдвинутыми на затылокъ черными шляпами.
Пришла Елена съ базара.
— Ну, баринъ, ничего не будетъ…
Она стоитъ передо мной съ той радостной, счастливой улыбкой, которая не сходитъ съ ея лица, и разсказываетъ базарныя новости. Она говоритъ, что подрядчикъ Федоръ Ивановичъ, у котораго больше ста человѣкъ рабочихъ, два дня поилъ ихъ и 1-го іюня обѣщалъ отпустить на два дня, безъ вычета жалованья, — евреевъ бить, и ночью у нихъ сходка была за старымъ кладбищемъ.
— Только маленечко прошиблись… — улыбаясь, говоритъ Елена, — думали: землекопы съ ними заодно будутъ — вотъ что трубы прокладываютъ, — вѣдь ихъ сколько! — а тамъ нашихъ братьевъ много, а наши несогласны.
— И они — Елена указала глазами на домъ Скрипки, — этотъ Калюжный тоже сходку собиралъ ночью за нами, за рѣчкой, въ лѣсу, — много народу было, — Федоръ былъ, сказывалъ. Порѣшили, — городъ на участки раздѣлить промежду себя, и къ еврейскимъ домамъ сторожу поставить и — въ случаѣ, будутъ громить — громилъ бить…
Будьте благословенны — старая большая книга и тонкіе, звенящіе листочки, и «братья», и маляры, и студенты!..
Шесть мѣсяцевъ я умиралъ. Доктора говорятъ, что мой артритъ распространился на руки и шейные позвонки, что немножко «шалитъ» сердце, и сидятъ во мнѣ какіе-то цилиндры. Скрюченная рука не держитъ перо, не могъ уже я сидѣть въ креслѣ и не видѣлъ моего окна, изъ котораго открывался такой широкій міръ, и я думалъ, что навсегда закрывается окно моей жизни.. Доктора отдумали и разрѣшили мнѣ еще поглядѣть на Божій міръ, и старый пріятель докторъ Черкесовъ на мой вопросъ отвѣтилъ:
— Въ вашемъ обвинительномъ актѣ, милостивый государь, значится, что въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ вы разрушите вашъ существующій строй. Имѣются и вещественныя доказательства — цилиндры. Есть остроумные доктора и остроумныя изобрѣтенія человѣческаго разума! И за то спасибо, я снова могу писать.
Зима. Все бѣлое кругомъ, спокойное и задумчивое. Мягкій бѣлый саванъ покрылъ и жасмины, и акаціи, и старую яблонь. Елена все у насъ и была трогательно ласкова за время болѣзни, но опять суровая морщина легла на лобъ, и сбѣжала съ губъ блаженная улыбка. Какъ быстро облетаютъ цвѣты, какъ скоро проходятъ медовые мѣсяцы!
Праздникъ кончился, начались будни, и Елена — будничная, озабоченная, нетерпимая. Я слышу гнѣвный голосъ въ кухнѣ, властный, укоряющій. Сестра приходитъ ко мнѣ и, улыбаясь, разсказываетъ, что дивчата нашей слободки совершили великое преступленіе, — была чья-то свадьба, и дивчата спивали свои старыя пѣсни и даже танцовали «метелицу» — и гнѣвная Елена теперь отчитываетъ грѣшныхъ дивчатъ. И второй мѣсяцъ въ нашемъ околодкѣ — драма. Сестра Федора полюбила одного изъ веселыхъ маляровъ и хочетъ непремѣнно выйти за него замужъ. Елена и Федоръ негодуютъ, что она полюбила «чужого», а сестра Федора плачетъ, — она не хочетъ уходить отъ «своихъ» и не можетъ уйти отъ возлюбленнаго. Медовый мѣсяцъ кончился, Елена «пришла въ свой домъ» и отгораживаетъ себя стѣнами отъ чужихъ домовъ и кроетъ его крышей, и укутываетъ его. Она — домостроительница и домоправительница. У насъ образовалось что-то въ родѣ справочной конторы, и сестра моя во главѣ ея. Она пишетъ по просьбѣ Елены безчисленныя письма и въ городъ, и въ уѣздъ, и ѣздитъ хлопотать лично, — все рекомендуетъ тѣхъ, кого нужно устроить Еленѣ, — и садовниковъ, и дворниковъ, и управляющихъ, и кухарокъ. И у Елены становится суровое лицо, когда она узнаетъ, что мѣсто занято другими — случается, знакомыми тѣхъ же маляровъ.
А Федоръ «позывается». Онъ ушелъ отъ меня — и именно потому, что со мной много было возни, и у него не было времени позываться.
Отгошенія у насъ остались прежнія дружескія, и изрѣдка онъ заходитъ ко мнѣ. Лицо Федора вытянулось и обострилось, говоритъ онъ торопливо и напряженно, весь онъ точно собирается бѣжать, и старая вызывающая готовность къ бою на его лицѣ. Онъ позывается не съ дядькомъ, — съ тѣми же малярами, со всѣми, кто пребываетъ въ заблужденіи, участвуетъ во всякихъ собраніяхъ и вездѣ вступаетъ въ пренія. И очевидно много читаетъ, — запасается капиталомъ, чтобы было чѣмъ позываться, — у него появились другія слова и другіе обороты, — обороты литературной рѣчи. Нѣтъ стараго Федора, нѣтъ и недавняго Федора.
Только маляры по прежнему веселы и жизнерадостны и даже, кажется, стали веселѣе, чѣмъ были раньше. У насъ завязалось знакомство и Калюжный, тотъ старшой съ эспаньолкой, бываетъ у меня. Онъ говоритъ, что кругъ знакомыхъ его сталъ шире и больше друзей, и что имъ вообще веселѣе жить на свѣтѣ. Онъ приходитъ утромъ по воскресеньямъ и копается въ моихъ книгахъ, — въ старыхъ книгахъ, которыми я зачитывался во времена моей юности. Прошлый разъ онъ пояснилъ мнѣ, что у нихъ былъ споръ и что для рѣшенія спора ему нужно просмотрѣть «Отечественныя Записки» за 70-й годъ. Это трогаетъ меня и волнуетъ. Онъ беретъ у меня новые журналы, артель выписываетъ въ складчину двѣ газеты и толстый журналъ — мой любимый журналъ — имѣетъ два абонемента въ городской библіотекѣ, — но Калюжный горитъ, что новые журналы доставать трудно — такъ много развелось желающихъ читать новые журналы. И все въ немъ трогаетъ меня и волнуетъ, — и то, что онъ здѣшній — и отецъ его былъ маляръ — окончилъ только городское училище и никуда не выѣзжалъ изъ нашего города — мѣщанскаго города, и что онъ пилъ воду изъ того же источника, изъ котораго пилъ и я, что онъ пришелъ къ тѣмъ же журналамъ и газетамъ и къ тѣмъ же мыслямъ и что вотъ рядомъ со мной проходила невѣдомая мнѣ духовная жизнь, такая чистая и свѣтлая, развертывалась исторія — совершенно связная и послѣдовательная.
И вотъ онъ — омытый, чистый и радостный, и у меня становится горячо въ груди и свѣтлѣе дѣлается въ комнатѣ, когда онъ уходитъ отъ меня, и я остаюсь одинъ съ своими новыми мыслями, съ новымъ ретроспективнымъ взглядомъ.
Въ послѣднее время онъ приходитъ чаще и разсказываетъ мнѣ разныя исторіи про другіе города, — удивительныя и все радостныя исторіи, которыхъ я не зналъ, и говорить онъ такъ увѣренно о будущемъ, — менѣе отдаленномъ будущемъ.
Иногда заходитъ Скрипка, — недоумѣніе сдѣлалось постояннымъ выраженіемъ его лица — и спрашиваетъ:
— Що ее таке пишутъ?
Я снова говорю ему, и мнѣ весело говорить, что новыя птицы прилетѣли въ Украйну и ноютъ новыя пѣсни. И когда я остаюсь одинъ и читаю новыя газеты и вспоминаю веселыя исторіи, разсказанныя Калюжнымъ, я говорю себѣ: неужели?..
Мой артритъ становится мнѣ легче, и мнѣ веселѣе жить. Я никогда не принадлежалъ къ людямъ, которымъ обидно и непереносно, что послѣ нихъ и безъ нихъ будетъ «равнодушная природа красою вѣчною сіять», всегда казалось мнѣ это плоско и низменно — и трогала, и волновала другая строчка:
«И пусть у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть».
Пусть не для меня будетъ менѣе отдаленное будущее, но я безмѣрно счастливъ той молодой жизнью, которая развертывается предо мной. Я безмѣрно счастливъ, яко видѣста очи мои…
Да, у меня другой ретроспективный взглядъ… Я не понялъ жизни, не такъ истолковалъ ее, — проглядѣлъ жизнь. Вотъ теперь предо мной ярко вспыхнула давняя-давняя картина. Мнѣ было девять-десять лѣтъ, я ѣхалъ степью къ тетѣ Лизѣ. Помню, кругомъ была черная вспаханная земля, ровная, какъ полъ, и синее небо, и не было начала и конца черной землѣ и синему небу. Было пусто и безмолвно. Поднимались суслики изъ своихъ норъ и становились по краямъ дороги и, сложившій лапки, удивленно смотрѣли на меня. Тамъ, изъ-за края земли, гдѣ сходятся черный пологъ и синее небо, и за которымъ уже ничего нѣтъ, кто-то медленно поднимается надъ землей, темный, безмолвный и смотритъ въ черную степь и снова опускается за край земли и снова летаетъ… Все звенѣлъ печальный колокольчикъ, ровной рысью бѣжали лошади, я спалъ и просыпался, — ничто не приходило, ничто не уходило, — синее небо, черная земля, кругомъ все было также пусто и безмолвно, стояли съ сложенными лапками все тѣ же удивленные суслики, все также чье-то темное крыло медленно поднималось тамъ, вдали, надъ землей, словно кто-то хотѣлъ подняться изъ-за края земли, и не было у него силъ, и снова опускался онъ за край земли… А потомъ была усадьба, старая дворянская усадьба и тетя Лиза, — та Лиза изъ дворянскаго гнѣзда — съ клавикордами и романсами. Давно умерла старая усадьба, и казаки Порубаи распахали землю, гдѣ стоялъ Екатерининскій домъ, умерла тетя Лиза, и прахъ ея давно покоится въ стихахъ Пушкина, въ эпопеѣ Тургенева, въ музыкѣ Чайковскаго, а степь все стояла предо мной также эпически безмолвная и недвижная, эпически грустная старая степь. Оттуда приходили люди — это объекты обложенія, объекты попеченія, пресѣченія и… тѣлесныхъ наказаній — Федоры, Горпины и Елены, я жилъ съ ними бокъ о бокъ, я видѣлъ ихъ въ моей кухнѣ, въ дворницкой, но я думалъ, что они все тѣ-же эпическіе люди, недвижимые, какъ геологическіе пласты, залегающіе въ степи. Въ мою нотаріальную контору являлись новые люди, осѣдавшіе въ степи, — великороссы, болгаре, нѣмцы; они дѣлили старыя усадьбы, мѣрили и рѣзали степь, а я думалъ, что измѣняется только поверхность, а геологическіе пласты неподвижны. Кругомъ меня билась городская, обывательская, мѣщанская жизнь, и я думалъ, что она такая же мѣщанская, какъ была тридцать лѣтъ назадъ, и что все такъ же неподвижны обывательскіе геологическіе пласты. Я думалъ, что русская жизнь анекдотъ, — собраніе анекдотовъ…
Я проглядѣлъ жизнь, я не сумѣлъ разглядѣть, что рядомъ со мной, бокъ о бокъ, шла жизнь связная и послѣдовательная, отправлявшаяся отъ прошлаго къ настоящему и съ такой логической ясностью предопредѣляющая будущее, что за тридцать лѣтъ совершалась исторія, настоящая, огромная исторія, и Елена, и Федоръ, и маляры — новыя главы этой исторіи, — я не разглядѣлъ, что геологическіе пласты сдвинулись.
Вотъ я взглянулъ въ лицо жизни и, оглядываясь на прошлое и на этотъ послѣдній прожитый въ креслѣ годъ жизни, я вижу, что анекдотическая часть русской исторіи кончилась, и началась настоящая исторія, что кончился эпосъ русской жизни и начались другіе роды литературы. Я не знаю, что войдетъ въ жизнь, — лирика, драма, быть можетъ, трагедія, но я безмѣрно счастливъ. Видѣста очи мои.